"Мир приключений-2" 1926г. Компиляция. Книги 1-9 [Мир Приключений] (fb2) читать онлайн

МИР  Приключений 1926г. №1

Содержание

«ЧЕЛОВЕК С ПОРОШКОМ», — рассказ Г. Бергстедта, пер. А. Ганзен, иллюстрации Н. Ушина

«ЖЕНЬ-ШЕНЬ», — рассказ Н. Ловцова, с иллюстр. М. Мизернюка

«ТРИ НЕБЛАГОЧЕСТИВЫХ РАССКАЗА», — К. Эвальда, с иллюстр. А. Ушина «НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ!» Задача № 8«БОГАТЕЙШИЕ В МИРЕ БЕЗДЕЛЬНИКИ», — очерк К. Ланге, с иллюстр. «ДУША ВОИНА», — рассказ Д. Конрада, пер. Анны Бонди, иллюстр. М. Мизернюка «ПОДНЯТЫЙ БУМАЖНИК», — рассказ А.В. Бобрищева-Пушкина, с иллюстр. «СТРАШНАЯ НОЧЬ», — рассказ А. В. Бобрищева-Пушкина, с иллюстр.«ПШЕНИЧНЫЙ КОРОЛЬ», — рассказ О. Рунга, с иллюстр. «НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ!» Задача № 9

«У КАННИБАЛОВ», —     I. Гостеприимство      II. Любовь «ЗАТОНУВШИЕ СОКРОВИЩА», — рассказ Г. Г. Шеффауера, с иллюстр.РЕШЕНИЕ ЗАДАЧИ № 7 «ОТ ФАНТАЗИИ К НАУКЕ».      Исчезнувшая культура Майев, — с иллюстр.     Заснувшая жизнь, — с иллюстр.      Гараж-башня, с иллюстр.     Двести англ. миль в час.     Электромагнетизм человеческого глаза, с иллюстр.     Роторный пропеллер, с иллюстр.     Европа—Америка в 24 часа, с иллюстр.     Борьба с воздушный врагом, с иллюстр.     Переворот в электрическом освещении, с иллюстр. ПОЧТОВЫЙ ЯЩИК (на 3-й стр. обложки.)

«МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ» выходит ежемесячно. Подписка на 1926 г. продолжается.

Подписная цена на год 5 руб. с перес., на 6 мес. 3 руб.

ПОДПИСКУ И ДЕНЬГИ АДРЕСОВАТЬ: Ленинград, Стремянная 8. Гл. Контора журнала «МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ»

 -

ЧЕЛОВЕК С ПОРОШКОМ

Фантастический рассказ Гаральда Бергстэдта, — автора романа «Александерсен» и легенды «Праздник Иоргена» (Издание «Всемирной Литературы»).

С датского перевод А. Ганзен.

Иллюстрации Н. Ушина.

I.

Я хорошо его помню.

Миниатюрного человечка аристократической внешности, для которого все и вся были как бы пустым пространством; сухонького и вылощенного; с глазами за стеклами пенснэ, с пенснэ в облаках сигарного дыма.

Он был курортный гость в самом разгаре сезона, а я — скромный репетитор в местечке.

Сам не знаю по какому поводу и, кто его знает, с какою целью, но это он завязал знакомство, протянул мне однажды на улице — осторожно — руку. Я, как сейчас, вижу эту гладенькую ручку, такую хрупкую, изящную в моей неуклюжей плебейской лапище.

Помню, я потом долго шаркал и тер свои руки, словно выскабливая из них ощущение чего-то диковинно приторно-сладкого.

II.

Мы стали соседями.

Я снимал в боковой улице мансарду у вдовы булочника, владелицы четырех котов.

Он переехал из отеля ко вдове сапожника, как раз напротив. Ха! Достопримечательное зрелище: чопорный господинчик, с ног до головы в шелку, ютится в таком логове нищеты.

Но у него было свое хозяйство, и необыкновенное, что то вроде лаборатории, а это не всякому квартирному хозяину по вкусу. Иногда он выходил на солнце в длинном белом халате мыть и прополаскивать свои колбы и реторты — с самым свирепым видом.

Над чем он работал?.. Кто его знает? В отеле он был записан графом и профессором. Три-четыре дня подряд мы с вдовой булочника наблюдали, как он возвращался домой в сопровождении мальчика из мясной лавки, тащившего за ним огромные куски говядины или баранины.

Моя невеста, больничная сиделка, рассказывала, что главный врач считал его хирургом, который практикуется на кусках мяса.

Раз я видел, как две важные барыни аттаковали его расспросами. Но он только улыбался — безукоризненно любезною улыбкою светского человека — и качал головой.

Последние дни он стал подманивать к себе молоком бездомных кошек.

— Какой то зловещий у него вид, — заявила моя вдовушка; у нее, видно, сердце защемило от страха за своих четырех кисок.

III.

Я попал в члены правления одного народного кружка как раз перед устройством большого праздника — гулянья. Пришлось самому бегать по местечку и расклеивать афиши, — экономия была необходима, а никто другой не соглашался работать даром. Затем я взобрался на триумфальную арку, чтобы обвить ее ельником и увенчать короной из цветов вереска.

— Однако! Графская корона! — послышался внизу насмешливый голосок. — В виде благородного доппинга для нашего дорогого, пробуждающегося народа? Не правда ли?

Я не нашелся, что ответить, а потому покраснел и продолжал постукивать молотком.

— Ну-ну! — хихикнул он и вскоре засеменил дальше.

Через полчаса он возвращался назад.

— Как! Вы все еще торчите там, наверху?

Ясно было, что ему хотелось завязать разговор, но я не простил ему «дорогого пробуждающегося народа».

— А вам желательно что ли самому приложить руку? — колко спросил я.

Он с комическим испугом пожал плечами.

— Вам что нибудь платят за это занятие? — опять задал он вопрос, немного погодя.

— А вам платят за то, что вы стоите там внизу и надрываете свои легкие? — щелкнул я его опять.

— Простите, сударь, — воскликнул он, — я задал глупый вопрос.

… И он усмехнулся, приподнял шляпу и ушел.

Но на другой, стало быть, день он остановил меня на улице и пригласил заглянуть к нему.

IV.

Он надел свой длинный белый халат и провел меня в заднюю комнату.

— Вот здесь моя мастерская, где я работаю… по своему, на благо возлюбленного человечества, тоже не получая за все свои хлопоты ни гроша медного.

Я ожидал увидеть ножи, ведра крови, полотенца в кровавых пятнах, а передо мною сверкали стеклом сотни колб, пробирок и реторт, банки и бутылки со всевозможными жидкостями и кислотами. На одном блюде лежал огромный ростбиф, а на столе возле, на свинцовой бумажке, щепотка ярко-синего порошку; в воздухе странно пахло чем то в роде гелиотропа.

— Вы алхимик? — спросил я.

— Был… работал над «облагорожением» металлов, как вы, дорогой друг, работаете над «облагорожением» возлюбленного человечества. Но мои опыты завели меня на новые пути, и в один прекрасный день я сам себя озадачил одним открытием, о котором мои счастливые современники еще ничего не ведают.

Он усмехаясь потер руки.

— Вот как! — Что же вы открыли? — спросил я.

— Увы, старую истину, что всякая плоть бренна, да еще в большей степени, чем воображает наш самоуверенный род людской.

Он указал порошок. Я было хотел потрогать его кончиком мизинца, но граф с быстротой молнии оттолкнул мою руку.

— С ума вы сошли!.. Да, стоило бы дать вам дотронуться… — захихикал он, поглядывая на меня, — Что, однако, за странное, необъяснимое чувство — симпатия! — продолжал он. — Никогда до сих пор не имел я друга, поверенного; я едва знаю ваше имя и тем не менее готовлюсь сейчас посвятить вас в самую замечательную тайну с тою же инстинктивной уверенностью, с какою юноша впервые берет девушку или оса-паразит находит к кому присосаться. Странно, не правда ли?.. Пожалуй, это величайшая загадка бытия. — Ну, а теперь глядите во все глаза, дружок!

Он почти торжественно засучил рукава, согнул бумажку с порошком, быстрым мягким движением высыпал содержимое на свежий, сочный ростбиф… и тут произошло нечто неописуемое.

Я только что успел схватить глазом лазоревую щепотку порошка на багровом фоне говядины, как в ту же секунду на месте мяса закипел какой то водоворот, закрутился миниатюрный смерч… и мясо исчезло, на тарелке осталась лишь серая пыль, прах, укладывавшийся холмиком и распространявший вокруг запах гелиотропа, столь сильный, что у меня сделалось сердцебиение.

— С этим покончено, — с тихим клокочущим смешком проговорил он. — Теперь смотрите сюда.

Он протянул руку за окно и сорвал ветку бузины, темнозеленую, сочную, но всю густо облепленную жирными травяными вшами. Он с отвращением положил ее на тарелку и чуть чуть посыпал порошком…

Пуф-ф… Повеяло гелиотропом, и — листья, стебель, вши — вся мерзость разом пропала, претворилась в кучку чистенькой пыли, праха.

— Не правда ли своеобразный взрыв? — спросил он. — Бесшумный, всеразрушающий, катастрофический для всякой живой ткани — поскольку и кусок сырого бычачьего мяса можно назвать живым. Следовало бы, конечно, проделать опыт над живым быком. Как вы думаете, не пойти ли нам вечерком в поле, высыпать пакетик порошку на одну из коров арендатора?

Признаюсь, я возмутился, запротестовал.

— Ну, полно, — возразил он. — Из праха взятый в прах и обратится; арендатор знал это, когда покупал их; кроме того, у него их не одна, а целых пятнадцать.

Представьте! Он успел пересчитать стадо.

— Неужели вы действительно?

— Всенепременно. Самого огромрого быка мы заставим исчезнуть, как мыльный пузырь… Никому и в голову не придет, куда девался бык, раз никто не увидит, как это случилось… Стало быть эксперимент вполне безопасен. — Что? Если явится нечаянный свидетель, например, — сам арендатор… Что ж, нам стоит только посыпать и его порошком, чтобы избавиться от него навсегда, и… этого доброго человека избавить от всех земных горестей.

Сухонький человечек кинул это добавление с мягкой аристократической невозмутимостью, как будто ему все было дозволено. Я же, как истинный сын народа, воспитанный в страхе и гнете закона, напротив, чуть не задохся при одной мысли…

— Увы! — вздохнул он, — будь у нас под рукой хоть кошка!

— Живая? — испуганно воскликнул я. Теперь то я понял, с какой целью он заманивал кошек молоком. Четыре жирных кота моей вдовушки серьезно рисковали попасть в беду.

— Да как их поймаешь, этих проворных бестий! Они, пожалуй, симпатическим путем чуют, что их собираются «пульверизовать», а им это вовсе не улыбается. Вот, если бы мадам Меллер добыла нам хоть одну… Эй, мадам Меллер!

Вошла мадам Меллер, придурковатая неряха, тугоухая разиня, кофейница, мать восьмерых слабоумных ребят, из которых двое уже угодили в приют для идиотов. Большие очки на носу, а на шее — от самого ворота платья до уха — туберкулезная язва.

— Достаньте нам кошку! — отрывисто приказал он, относясь к ней словно к какому то клоуну на арене жизни.

— Плошку? Плошку? — переспросила она и принялась шарить на этажерке так, что полки затряслись, слетела на пол газета и целая коробочка порошку опрокинулась бабе прямо на голову.

Я расслышал крик вскочившего профессора… Увидел голубые пятна и полоски порошку на белой коже головы под жирными черными волосами… А потом сероватый смерч взвился с пола к потолку и осел небольшой кучкой праха, распространяя удушливый запах гелиотропа, от которого подымался звон в ушах.

— Благодарю, не ожидал! — произнес он, — Вот тебе и мадам Меллер — взорвалась!..

Сердце мое неистово колотилось в груди от ужаса: погибла ведь жизнь человеческая! А он стоял себе с улыбочкой и с видом живейшего интереса сказал:

— Изумительно, все таки, даже гребенка, и та исчезла, и шлепанцы! Понимаете?

— Мама! Мама! — позвала из корридора старшая дочка мадам Меллер, восемнадцатилетняя девушка, гнусавая от полипов в носу. — Мамы у вас нет? — простодушно просунула она голову в дверь.

— Ах ты, какая оказия! Пыли то сколько насело! Не прийти ли с метелкой?

— Пожалуйста, — ответил он.

— Ну, знаете ли!.. — воскликнул я. — Ведь это ее собственная мать…

— Тише! — шепнул он, схватив меня за руку. — Или и вам захотелось отправиться тою же дорогой?

Я окаменел. Думаю, что и с вами, дорогой читатель, было бы то же.

Девушка принесла метелку и сорную лопатку, а немного погодя унесла на лопатке собственную мать.

— Скажите сами, что же оставалось нам делать иначе? — зашептал он. — Заявить о происшествии. Рассказать? Кому? Ни одна живая душа в мире нам бы не поверила. Мадам Меллер исчезла. Это факт. И разве это не лучший исход для нее самой, откровенно говоря? Да лучше было бы и ее бедной дочке отправиться за ней следом.

Он сухо, отрывисто засмеялся. Он ведь был аристократ, турист, курортный гость… А я — всего на всего учитель… Вдобавок я был знаком с мадам Меллер давно, в течение многих лет беседовал с нею…

Смерть застигла ее как раз посреди несовсем грамотно составленной фразы:

— Не может быть, чтобы что могло взять, да как будто пропасть, словно…

Договорить ей не пришлось, — на нее посыпался порошок…

И она исчезла.

V.

Я плохо спал в ту ночь.

Я ведь так часто слышал над открытой могилой великолепную формулу: «из праха взята всякая плоть и в прах обратится», и все таки… Завидеть воочью, как живое существо исчезает, рассыпается прахом… Это сильно потрясло меня, недавно помолвленного молодого человека, полного сил, брызжущего здоровьем.

Но затем меня заняла более интересная мысль: что теперь будет делать полиция?.. Бедная мадам Меллер, так неосторожно провалившаяся в другой мир или во всяком случае простившаяся со здешним!.. Ни одна посторонняя душа в городке не интересовалась ею, пока она была жива, но ее непостижимое исчезновение, несомненно, превратит все местечко в потревоженный муравейник.

Чего доброго и меня вызовут для дачи показаний. Что же мне тогда говорить?

Посоветуюсь завтра с моей невестой, когда она вернется из больницы. Что она скажет?

VI.

Но этого я так никогда и не узнал.

Попытаюсь рассказать о том, что случилось… Это ведь было уже так давно!

Городок был взволнован. Повсюду мелькали полицейские кэпи с золотым галуном.

Возвращаясь вечером домой с последнего урока, я зашел под ворота переждать дождик, и тут со мной заговорил наш пастор:

— Ваша невеста у вас?

— А вот пойдемте вместе и увидим.

В кухне, на газовой камфорке, шипели на сковородке четыре котлетки.

— Дорогая! — весело крикнул я, проходя в комнату, но сразу остановился, как вкопанный. В нос мне ударило острым запахом гелиотропа, а посреди комнаты на полу серела кучка пыли… такая маленькая… о-о, такая крохотная… под стулом же блестела закатившаяся туда пустая жестяная коробочка, в которой я принес домой щепотку порошку — показать своей невесте.

— Удивительно, как сильно пахнут эти гелиотропы, — сказал пастор, — но фрекен Хэст здесь не видно…

С этими словами он ступил своими мокрыми сапогами на маленькую кучку праха… на то, что осталось от всей той доброты и преданности, к которой я был так привязан здесь на земле.

— Ну, делать нечего, я еще успею с ней повидаться, — сказал он уходя.

Но я уже не слышал его шагов. Я упал возле этой кучки праха, которая, как я отлично понимал, за пять минут до этого говорила, жила, дышала, ждала меня и желала мне только добра.

Я лежал на полу, плакал, ласкал прах, припадал к нему щекой, перебирал его пальцами… но он оставался холодным, безжизненным. У меня не осталось в памяти ни легкого вздоха, ни вскрика удивления, который она, может быть, испустила, когда открыла коробочку и… о, нет, нет!..

А вон там… там, на стуле… ее дождевой плащ, еще мокрый от дождя. Смоченный той дождевой тучкой, что оросила ее последний путь домой…

В складках занавесей как будто притаился ее звонкий смех… и слышите! — в кухне еще жарились, шипели на огне котлетки… на огне, который она сама зажгла… шипели так оживленно, как будто она невидимкой стояла возле и переворачивала их на сковородке…

Я снял сковородку с огня, но не решился потушить газ. Этот огонек стал для меня как бы священным, как будто в нем теплилась живая душа моей исчезнувшей подруги.

VII.

Две недели я проболел; в мозгу моем пылало безумие, и я бредил порошком и газом, газом и порошком.

Я позволил вымести кучку пыли, но запретил тушить пламя газовой горелки.

Две недели пролежал я, вперив взгляд в маленькое пламя; в его тихом шипеньи мне чудилось последнее прости моей уже не существовавшей подруги. Наконец, в одно прекрасное утро, моя экономная хозяйка предложила моей сиделке потушить газ, пока я сплю.

Я в тот-же момент очнулся от своей дремоты, но было уже слишком поздно. Пламя погасло. Тогда я, несмотря на крики и протесты, вскочил с постели, оделся и выбежал из дому. Потому что комната показалась мне вдруг такой чужой и холодной, как нора, вырытая в сырой глине.

Я бродил по городу. Он показался мне опустевшим. Бродил по окрестным лесам… и они показались мне пустынями.

Я видел на телеграфных столбах размокшие от дождя клочья моих старых афиш. И понять не мог, как это у меня когда-либо хватало охоты расклеивать их.

Дети играли. Я понять не мог, — что за охота им играть.

Учителя шли в школу. Я постичь не мог — какая им охота тащиться туда.

В моей собственной душе погас огонек, стало темно, холодно, пусто. Не было смысла, ни цели, ни планов, ни улыбки. Ни до кого в мире не было мне больше дела. Только одному человеку мог я поверить свою печаль — человеку с порошком, моему молчаливому старому визави. К нему я и направился. Он принял меня с распростертыми объятиями… и как бы там ни было — теперь я понимал его. Каждое слово. Каждую горькую улыбку. Все стало для меня таким понятным, само собою разумеемым.

— Поедем со мной, — предложил он. — Все мои вещи уложены, все сундуки готовы.

Этого пресыщенного, разочарованного аристократа теперь не узнать было. В нем появилось что-то новое… какое-то напряжение, ожидание. Его всегда аккуратно приглаженные седые волосы торчали теперь вихрами по Стриндберговски, а прежде вечно щурившиеся глаза широко открылись и сверкали оживлением, энергией.

— Мой долгий рабочий день кончился, — заговорил он. — Я победил, могу теперь отдохнуть, и затем — мне остается лишь напрячь свои последние силы, чтобы Использовать свою победу. Поедем со мной. Слышите? Мы с вами пара. Или вы только и созданы на то, чтобы сидеть тут да потеть над какой-то триумфальной аркой или бегать по городу с горшком клейстера, да созывать людей на собрания, на которых умные все равно не бывают, а глупые ничего не понимают?

Чего достигнете вы таким путем? Ровно ничего! Только сделаете себя посмешищем, которому не место в порядочном обществе. Бросьте все это, слышите! Люди глупы и глухи к доводам разума, такими и останутся, даже если бы нам удалось всех их пропустить через гимназию, как пропускают мясо сквозь колбасную машинку.

Мир становится ужасным… его необходимо исправить, переделать, это так, — но ваш метод никуда не годится. Мой гораздо практичнее.

— Какой-же это? — спросил я.

Его глаза лихорадочно сверкали.

— Порошок, — сказал он. — Мой порошок. Мы оставим в покое стадо нашего милого арендатора. На пажитях мировой истории разгуливают волы и быки поинтереснее, надутые высокомерием, кровожадные. — Едем! Едем вместе! Соглашайтесь! Мы будем творить мировую историю. Мы одним мановением руки будем придавать миру более приличный вид!..

Я согласился, — я был так удручен, измучен. С первою осеннею бурею мы покинули купальное местечко и понеслись на пароходе к югу — к теплу, к пальмам, в неведомый, огромный мир.

VIII.

— Взгляните, — сказал он мне.

Мы сидели в уютном номере с зелеными панелями, в незнакомом отеле, в глубине континента. Двери были заперты, и перед нами лежала целая кипа газет; все столбцы были заполнены сообщениями о войнах, восстаниях, тирании и нищете. Он собирал газеты во время нашей поездки и, прочитывая, делал отметки синим карандашом.

— Взгляните, сколько тут подчеркнуто имен. Большинство этих людей я знаю еще со времен моей молодости, с тех пор, когда пробуждающиеся народные массы были всколыхнуты первыми веяниями свободы и бурями мятежа. Теперь эти люди изменили делу свободы. Теперь они сами подают пример алчности, кровожадности, лезут вверх и расталкивают всех локтями. Всех настоящих, талантливых, добрых, чутких они оттеснили в сторону, придушили, придавили, а сами протолкались на вершину, где ими одним за другим овладевает мания величия. Это — циники. Они уже не верят в возмездие. Им недоступно чувство доброты, ими движет только личная выгода. На этом листе я записал их имена. Спрячьте хорошенько. Мы выезжаем немедленно.

— С кого-же мы начнем? — спросил я.

— Вот с этого. С генерал-губернатора. Я знал его еще ребенком. Отец-честолюбец, мать — больная бабочка, а этот избалованный мальчишка стал одним из самых свирепых тиранов человечества.

Подумайте, если-бы он проведал про мой порошок, которым мог-бы втихомолку, безкровно, — тихо и мирно — «пульверизовать» своих соперников, явных и тайных, поверьте мне: он не оставил-бы в живых ни одного талантливого человека в пределах досягаемости. Теперь он сам будет номером первым… Ну, едем!

IX.

Мы мчались в экспрессе. Мы приближались к столице генерал-губернатора. В предместьи поезд замедлил ход. Дождь лил как из ведра.

На одной из площадей мы заметили что-то странное. Опустили окошко купэ. Что-же это такое?

— Это виселицы, — сказал один из наших спутников, набивая себе трубку. — Вчера повесили еще девятерых студентов. А эти — тот, что посредине, композитор — из новых, знаете-ли; а рядом, длиннобородый — профессор истории.

Мой старый друг пожелтел и позеленел, как мертвец.

— Вот! — сухо сказал он и ощупал свою «пороховницу».

— Да, — так-же сухо отозвался наш собеседник, и мы подкатили к вокзалу.

Мы поехали прямо в старинный дворец Карловингов, а вечером сидели в опере, рядом с пустою пока ложей генерал-губернатора.

Итак, это должно было совершиться…

Зрительный зал представлял раздушенную, сияющую гору вееров и бриллиантов.

О, как они обмахивались!.. как улыбались — в то время, как девятеро смельчаков-студентов болтались под проливным дождем на виселицах.

Под гром приветствий генерал-губернатор занял свое место в ложе. Мания величия светилась в его взгляде, хотя ему не оставалось и двадцати минут жизни, болвану.

В антракте мой друг граф получил аудиенцию в аванложе. Тихо и скромно скользнул он туда под махание вееров и гул голосов.

Так же тихо и скромно вышел он оттуда, сел возле меня, распространяя вокруг аромат гелиотропа, и пожал мне руку под махание вееров, гул голосов и сладостный рокот райской музыки — в честь генерал-губернатора.

— Что с ним сталось? — спросил я.

— Тсс, — шикнул граф и хихикнул. — Лежит себе в уголке на ковре. Больше никого не отправит на виселицу. В нем не осталось ничего внушающего страх, и завтра его заберет пылесос.

В ту же ночь мы покинули столицу. Мы направлялись в купальное местечко на теплом морском берегу — перевести дух после своего всемирно-исторического подвига и в тихом уединении поздравить друг друга с освобождением человечества.

Двое суток спустя, мы снова сидели в отеле в нашем номере с зелеными панелями, и с напряженным интересом взялись за газеты, чтобы узнать новости о раскрепощенном человечестве. Увы! мы остались на этот раз с длинным носом…

Щепотка графского порошку развела большое волнение на поверхности океана событий, но…

В столицу немедленно прибыл начальник генерального штаба и занял все улицы и присутственные места орудиями и патрулями. О! Это был колоссальный ум и ненасытная утроба. С горько перекошенным ртом — не то от презрения ко всему миру, не то от табачной жвачки, а, может статься, от того и другого вместе, человек, никогда не терявший самообладания — ни от капризов любовниц, ни при расстрелах толпы на площади…

Исчезновение губернатора пришлось ему как раз кстати, явилось для него настоящим благодеянием свыше. Он только того и ждал. Генерал-губернатор, видите-ли, находил, что выгоднее прекратить войну, пока начальник генерального штаба не забрал чересчур большую силу. Теперь затрещали барабаны и, как снег на головы миллионов, посыпались приказы о новых призывах в войска.

— Мерси! — воскликнул граф, у которого от бешенства волосы поднялись на голове дыбом. — Про него то я и забыл. Но погоди, милейший мой генерал! Нас ты не будешь водить за нос, пока у нас есть порошок в коробочке!

X.

Мы отправились на театр военных действий. Всю ночь грохотали пушки, мимо нас, по грязи, под дождем двигались толпы беженцев. Впереди пылал приморский город.

Мы прибыли в главную квартиру генерального штаба. Офицеры толпились около большой стенной карты, дрожа от азарта, как игроки в Монте-Карло. Они яростно спорили о линиях укреплений, о том, сколькими жизнями можно пожертвовать ради удержания той или иной позиции — семью тысячами или только четырьмя.

Тут их позвали кушать. На столе — ароматные вина, дымящееся жаркое, а на линии огня — сплошной ужас, тела рядовых, повиснувших на колючей заградительной проволоке, между полусгнившими сапожниками и портными…

Мы с графом стояли на балконе с его двоюродным братом, полковником, когда воздух задрожал и загрохотал от далекого взрыва: это взорвали на воздух крупный форт неприятеля.

Офицеры, ликуя, кинулись к окнам, на балконы. Поспешил выйти и сам генерал-фельдмаршал с салфеткой под подбородком, оттолкнул нас в сторону и начал вглядываться вдаль, вытягиваясь и весь дрожа от напряженного любопытства. Мировой спектакль… Безумно интересно — чем дело кончится…

Ха! Ему-то не пришлось дождаться конца.

Бесшумным, змеевидным изгибом поднятой руки граф посыпал порошком могучую потную спину.

^{Безшумным змеевидным изгибом рука граф посыпал порошком могучую потную спину. Генерал исчез.}

Генерал-фельдмаршал исчез, рассыпался прахом на балконе, где стоял; был втоптан в грязь сапогами офицеров и смыт дождем вниз, по стенке фасада!

Затем исчез его сосед, потом другой, третий… все стали грязными потеками на стене.

Наконец, на балконе остались только мы с графом. Вдали продолжался адский орудийный огонь, шум и грохот, а с балкона струился в столовые крепкий запах гелиотропа…

— Чудесно! — воскликнул граф. — А-а! Наконец-то мы их всех истребили!

XI.

Да-а, как-бы не так!

Восемь дней спустя мы опять благополучно сидели в своем зеленом номере отеля и с напряженным интересом следили за ходом событий, толчок которым был дан действием последнего порошка.

И, надо сознаться, у газет не было недостатка в материале. Кровь и грязь струились с их столбцов неделя за неделей.

Исчезновение всего генерального штаба целиком явилось сигналом к небывалому в истории побоищу… к кровавой ночи, когда люди уничтожали друг друга сотнями тысяч безо всякого плана военных действий.

На арену мировой истории вынырнул новый феномен, епископ, которого раньше никто и не замечал: интриган, архимиллионер, с феноменальным аппетитом к жизни и с беспримерным красноречием религиозного характера, прямо, как нарочно, созданный покорять и зплачивать человеческие массы.

Он проповедывал направо и налево «любовь и мир», а сам реорганизовал армию и продолжал прежнюю игру. И снова загрохотали пушки.

Граф рвал и метал.

— Как будто сам сатана нанизывает на веревочку всех мерзавцев, чтобы мы их пульверизовали всех подряд!

Мы снова снялись с места. Добились аудиенции у епископа во время его завтрака и вежливенько превратили в прах его преосвященство как раз, когда он с вилкой в руке блаженно потянулся за пармезаном.

— Дадут ли нам теперь, наконец, покой?! — возмущенно спросил граф, глядя, как епископ укладывается кучкой праха на собственном ковре из медвежьей шкуры.

^{Мы вежливенько превратили в прах его преосвященство.}

Но нам не давали покоя.

На смену исчезнувшему епископу вынырнула целая плеяда авантюристов. Сначала один шикарный альфонс, потом парочка друзей аферистов, имевших огромный успех во всех кругах; потом молодая вдова ростовщика, объявившая себя современною Жанной д'Арк и совершавшая торжественные въезды в один город за другим — с маханьем пальмовыми ветвями и подстиланием ковров ей под ноги; потом еще целый ряд плутов и народных героев в перемежку, которые все, один за другим, заражались манией величия и алчностью и вели себя, как дикие звери.

Мы пульверизовали всех; странствовали по биржам, парламентам, конгрессам и превращали в прах всех попадавшихся нам ненасытей и маниаков величия, как только они грозили стать опасными. И они рассыпались прахом и укладывались у наших ног пыльными кучками, сколько ни пыжились, ни важничали за какую нибудь минуту до этого. Мы оставляли за собою целый ряд таких пыльных кучек. Но стоило исчезнуть одному маниаку, как на смену ему выростали двое и дрались за освободившееся место. Тогда мы убирали и этих.

Мы не знали отдыха, вечно были в дороге. Вначале мы каждый раз с некоторою торжественностью отправлялись в поход и приступали к делу уничтожения какого-нибудь нового властелина, но постепенно мы привыкли к этому. Вначале мы подолгу совещались в каждом отдельном случае, затем дело приняло более случайный характер. Одним больше, одним меньше — какую роль играет это в мировой экономике!.. Боюсь, что и мы готовы были заразиться манией величия.

Припоминаю один поздний вечер в вагоне. Поезд был переполнен беженцами после землетрясения, и нам пришлось несколько часов проехать стоя. Наконец, нам посчастливилось попасть в пустое купе, но только что мы собрались растянуться, как явился какой-то тупоумный бродяга, уселся на одну скамейку, положил ноги на противоположную и принялся с помощью указательного пальца одной руки пересчитывать медяки на лодони другой.

От него разило водкой, воняло грязью, а вихры его наверняка не были свободны от «постоя». И он все сызнова и сызнова пересчитывал свои грязные медяки.

Поистине не легко было видеть в этом отребье своего ближнего и с особенным удовольствием делить с ним скамейку.

— Нет, только этого еще не доставало! — с сердцем буркнул граф.

…Пуф-ф… и аромат гелиотропа вытеснил запах сивухи, а останки бродяги посыпались с лавки чистенькой струйкой праха.

Тогда граф улегся на место бродяги и вскоре погрузился в крепкий сон. Я же был слишком испуган той стадией, до которой мы дошли. Буквально «фукнуть» чужую жизнь только для того, чтобы самому поудобнее разлечься!.. — Признаюсь, я провел всю ночь сидя, в то время, как граф преспокойно спал себе на освободившемся месте бродяги, который ехал бесплатно на полу, между обгорелыми спичками и апельсинными корками.

Как будто что-то новое, и вместе с тем старое зашевелилось на дне моего сознания.

XII.

Да, так это и было. Моя прежняя радость бытия, замерзшая в моей душе в ту ночь, когда потушили последний огонек, озарявший мои дни на одре болезни, — право, она снова пробуждалась, пускала новые весенние ростки.

День спустя мы с графом проходили по людной площади.

Цветущее девичье личико промелькнуло совсем близко от меня.

Я невольно обернулся. И на меня пахнуло такою свежестью, таким весенним здоровьем, что я бессознательно стал оборачиваться вслед всем встречным девушкам. Граф, напротив, быстро, сердито семенил вперед, не обращая внимания ни на цветы, ни на девушек.

— Он высох… прозвучало во мне словно предостережением. — Он стар, а ты еще молод… какое счастье! молод, молод!

Я еще следовал за ним, но предчувствовал, что мы скоро расстанемся.

И час разлуки настал — высоко в горах, в лесу, далеко от города.

На повороте дороги, между папортниками и елями лежала палая лошадь, раздутая, с закинутою назад ослепшею серою мордой, словно жалобно вопя разинутым ртом против жестокостей судьбы.

Брюхо лопнуло, и между зеленоватыми внутренностями кишмя кишели сероватые личинки, а кругом так и жужжали целые рои мух и других насекомых на этой отвратительной падали.

— Ого — го! — воскликнул граф, притупившиеся чувства которого приятно возбудило это омерзительное зрелище. — Вот вам все бытие. Немая, жалкая падаль — жатва для рвачей и паразитов.

И с каким-то нечленораздельным торжествующим возгласом он швырнул целую коробочку порошку в эту симфонию красок и жужжания.

— Легкий свист… Кипение… Быстрый смерч… и мухи, осы, ужас и мерзость — все смешалось, взвилось вихрем пыли, которая затем улеглась смирно и невинно серою кучкою среди папортников и душистых ветвей.

Граф смеющимися глазами следил за явлением, дожидаясь пока все уляжется, затихнет, а я живо повернул налево кругом и, не прощаясь, без единого слова быстро зашагал, бодрый и свободный, обратно к городу, к жизни, к ее домогательствам и шуму, к розам, и поцелуям, и молодым девушкам.

XIII.

Прошел год.

Я снова ходил по старым улицам, снова вошел в колею прежних обязанностей, в рамки милого, старого, твердого расписания часов… но сам обновленный, бодрый и свежий.

Я отдохнул всем своим существом, перебродил. По моим нервам пробегала новая искристая сила, мои жилы напрягались новым неугомонным задором. Мои глаза обрели новый блеск и новую зоркость. Я видел новые, свежие краски на цветах, на домах и в пестрой человеческой сутолоке.

Легко и естественно проложил я себе дорогу в круг девушек, свежим инстинктом выбрал из них настоящую… Невеста, свадьба, дом и хозяйство, все устроилось так же просто и легко, как ветка розового куста колышится по ветру.

Лес шумел за порогом моего жилья, в буковых вершинах куковала кукушка в такт и биению неугомонного молодого сердца. В кухне напевая хозяйничала моя подруга, а за окном школьного класса заливался скворец, славя солнце и жизнь.

А по вечерам… о, как легко проторил я опять тропу на народные сборища, в кружки и союзы трудящихся, куда великий, освежающий поток жизни и прогресса — вечно обновляющийся — ежедневно просачивается все больше и больше, тысячью крохотных ручейков, не смотря ни на какие преграды и затруднения.

Мы устраивали большой праздник, народное гуляние с афишами, с триумфальной аркой, и сам я снова сидел на самой верхушке с молотком и гвоздями, прибивая зелень и цветы.

Был вечер, и солнце клонилось к закату.

Вдруг внизу мне послышался тоненький голосок. Я осторожно посмотрел вниз; рот у меня был набит гвоздями.

Там стоял сгорбленный старичок и поглядывал наверх.

— Как! Вы все еще торчите там наверху? — заквакал он.

Подумайте! Это был граф!

^{Как, вы все еще торчите там наверху? — заквакал граф.}

Длинные белые локоны рассыпались по воротнику его пальто, такие белые, по Ингеманновски^[1] длинные и мягкие. О, какой маленький и усталый! Какая увядшая, пепельно-серая улыбка!.. В одной руке он держал стариковский зонтик, в другой — потертую кожаную сумочку.

О, какой это был старый, измученный человек!

Я спустился вниз. Поздоровался с ним и повел к себе в дом через садик, весь в сирени и жасминах.

Жена моя улыбалась и наливала нам кофе. Ручеек громко журчал, кукушка куковала, в окна веяло вечернею прохладой…

— Разве не хорошо у нас! Чудесно ведь! — воскликнул я.

— Ничего себе, — поддразнил он, — здесь есть все, что полагается в романах.

Моя жена была так молода и простодушна, что приняла это за настоящий комплимент. Когда она вышла зачем-то, я воспользовался случаем, чтобы спросить его:

— Ну, а как дело с порошком? Скоро вам удастся истребить всех насильников?

Некоторое время он сидел, молчаливый и неподвижный, как мумия; наконец, сказал:

— Это дело безнадежное. Только истребишь одного, как на его место является десяток других. Их целые толпы ждут своей очереди. Этому конца не предвидится. Пожалуй, люди в роде тех глубоководных рыб, что чувствуют себя хорошо только на определенной глубине. Стоит вытянуть их наверх, как выворачиваются на изнанку от непреодолимой мании величия.

— Так значит, как же теперь с вашим лечением порошком?

— Не думаю, чтобы его стоило продолжать. И что за беда, если на свете и будет сотня-другая безумцев, страдающих манией величия! Пусть только народ сам хорошенько отбивается от них, потому что их только и можно образумить нажимом снизу… И наилучшею средою для развития разума, повидимому, являются все-таки низы.

Я вышел на минутку загнать кур прежде, чем лиса отправится в ночной обход.

Когда я вернулся, графа в комнате не оказалось, но навстречу мне струился хорошо знакомый запах гелиотропа, а на полу серела скромная кучка пыли — трогательно маленькая, скромная.

Гм, — подумал я, так он исчез!

На столе лежала записка со словами:

«Прощайте молодой друг. Передайте привет вашей жене. Она очень мила».

1

Рассказ Н. Ловцова.

ОТ РЕДАКЦИИ. Корень жень-шень — растение очень редкое и нежное. Он водится и в нашем Уссурийском крае, среди отрогов хребта Сихота Алиньдюсь, но со времени появления русских переселенцев, с увеличением лесных пожаров, стал пропадать и жень-шень. Соответственно с этим поднялась на него и цена. Прежде платили за фунт жень-шеня рублей 150–200, теперь он стоит уже 300–400 рублей. А его сбор во всем крае с 3–4 пудов год сократился до 1–2. Количество же ищущих корень не уменьшилось. Чудесному жень-шеню китайцы и корейцы приписывают разные целебные свойства, вплоть до превращения старика в молодого (омолаживания). Лечащийся должен приготовить корень с особыми снадобьями, известными только китайцам, и принимать его в определенные месяцы года в количестве, увеличивающемся с каждым приемом.

_____

Ляо — бедный китаец. Все его имущество — это одежда, что на нем, а его одежда — рваные ватные куртка и штаны, стоптанные русские сапоги, спереди — промазанный передник, а сзади — барсучья шкура, да еще деревянный браслет на левой руке. Промазанный передник, барсучья шкура и браслет говорят, что Ляо — искатель жень-шеня.

Июнь. Колос ржи и ячменя на русских полях потянул стебель книзу. Птаха вывела птенцов. Молодые волчата забегали по бурелому.

Ляо набрал себе немного буды, взял в руки палку, на пояс подвесил костяные палочки и целиной пошел в тайгу искать свое счастье. Ляо уже десять лет ищет жень-шень. Раньше он добывал до двух фунтов корня в год, а теперь вот уже два лета бродит по русскому краю и нигде не может найти жень-шеня.

В голове бедного Ляо одна мысль: неужели и теперь он не найдет пан-цуй (корень жень-шень)?!. Неужели и теперь дух гор и лесов обведет его мимо целебного растения, которое ему теперь нужно уже не для продажи. Ему самому необходимо избавиться от старости, сделать себя молодым.

_____

Недели текут. Ляо в лохмотьях, голодный, все идет по тайге, без дороги, без троп, надламывая веточки^[2], и смотрит в землю, стараясь среди густой листвы рассмотреть пан-цуй.

Вот в тени, под высокой скалой, в том месте, где никогда не бывает солнца, Ляо увидел высокий мочковатый куст, с пятипалыми широкими листьями, похожими на руки человека.

Ляо задрожал. Он бросил палку, сам пластом лег на землю и криком сердца заголосил:

— Пан-цуй, не уходи, я чистый человек, я душу свою освободил от грехов, сердце мое открыто и нет у меня худых помышлений^[3].

В мозгу китайца пронеслось: а вдруг он испорчен? — и корень глубоко уйдет в землю, скала, под которой пан-цуй вырос, начнет стонать и колебаться, а из заросли выскочит дух гор (тигр). Ляо боялся открыть глаза. Ветер шумел, вдали завывал волк, а ему казалось, что это стонет жень-шень.

^{Только к ночи он добыл себе пан-цуй.}

Но вот он приоткрыл свои косые глаза и — о радость! — перед ним остался стоять его пан-цуй. Он вскочил, осторожно огляделся, внимательно осмотрел землю кругом, — здесь был только его корень, других нет. Палочками Ляо обил землю, осторожно руками вытаскивал каждый корешок жень-шеня и только к ночи добыл себе пан-цуй.

Горел костер. Над ним в манерке китаец варил корень, спускал к нему оленьи рога и клал еще что то. Вода кипела, острый запах резал ноздри. Жень-шень готов. Ляо расчистил землю, перевернул мездрой вверх свою шкуру, вытащил корень из котелка и стал из мягкого мясистого пан-цуя катать шарики, перемешивая их с клейкой массой рогов оленя. В голове Ляо твердил молитвы. Он заклинал богов помочь ему, пожалеть бедного китайца, который опять хочет быть молодым, сильным, начать вновь свою жизнь.

Пилюли готовы.

Спустилась ночь. Над тайгой заходил ветер, раздул головни и заметал искры в глухую даль.

— Духи гор запрещают принимать пан-цуй на этом месте, — решил китаец, спрятал пилюли и под огнем толстых головней задремал.

Во сне он видел Жень-Шень. Он видел, как Жень-Шень, молодой красивый человек, идет на бой с Сон-ши, хунхузом. Перед Ляо промелькнул бой и он с радостью увидел, как Сон-ши попал в плен к Жень-Шеню, который бросил его в яму. Но вот сестра Жень-Шеня полюбила Сон-ши, спасла его и снова Жень-Шень поймал хунхуза и вступил с ним в бой. Ножи сверкали. Оба катались по земле, и у скалы, где Ляо вынул пан-цуй, Сон-ши убил Жень-Шеня и сам умер от ран противника. А сестра Жень-Шеня заплакала громко на всю тайгу^[4].

От ее крика Ляо проснулся. Утро. Солнце еще не поднялось. Над ним последний раз кричала карликовая сова.

Ляо поднялся, осмотрел с ужасом место, где рос жень-шень, и бегом помчался к реке Иману. На берегу он принял пилюли и на бревне решил переправиться на другой берег.

Но что с ним? Чудо уже совершается?! Он не может двигаться. Его трясет. Он ждет превращения. Он чувствует, как голова у него начинает кружиться, а внутри горит кровь.

Ляо потерял сознание. Раскинулись на горячие камни руки, голова упала на широкую листву травы.

С накаленного солнцем камня к нему на ладонь заползла змея и свилась клубком.

Теперь снова Ляо увидел Сон-ши, но сейчас Сон-ши был живой и острым ножом резал руку китайца, по которой текла его горячая и уже молодая кровь. Ляо хотел крикнуть, хотел сбить Сон-ши, но Великий Хунхуз обхватил его шею холодными пальцами и снова вместе с ним покатился к реке, где на новом месте лежал мертвый Жень-Шень.

_____

Когда спустилась ночь, у истока Имана, среди камней, лежал на прежнем месте китаец Ляо.

На его груди свились клубком две змеи. Над головой, на высоком кедре, сидела карликовая сова, а из чащи леса к Ляо осторожно шли четыре красных уссурийских волка.

ТРИ НЕБЛАГОЧЕСТИВЫХ РАССКАЗА

style='spacing 9px;' src="/i/26/716526/i_013.png">

С датского. Карла Эвальда. Рисунки А. Ушина.

О СОЧИНИТЕЛЯХ

Сотворив землю и людей, бог сообразил, что не годится им день-деньской болтаться без дела.

Он и дал каждому занятие по силам и способностям. Одного посадил ковырять землю, другого — кропать в газетах. Одних сделал пасторами, полицейскими, других — ростовщиками, банкирами. Кого пустил гулять с мешком золота за плечами, кого — с нищенской сумою. Одного поставил спасать гибнущих в море, другого — раздавать медали за спасение погибающих. Того сделал солдатом, этого — генералом; Кого приспособил строить дома, а кого — поджигать их.

Когда все занятия и должности были распределены, люди взялись каждый за свое дело, и вначале были очень довольны, а бог, сидя на небе, любовался на их счастье. Но так как он знал их и не вполне на них полагался, то и устроил так хитро, что на земле время от времени возникала сумятица, и порядки менялись. Возьмет, например, да незаметно и сунет маршальский жезл в ранец солдата!

Но вот раз, глядя на людей и радуясь, что все так хорошо устроил, бог увидел кучку людей, державшихся особняком и ровно ничего не делавших.

Росту они были небольшого, щуплые, длинноволосые и либо задирали, либо вешали нос. Каблуки у всех были стоптаны, и штаны коротковаты.

— Господи помилуй, — сказал бог, про них-то я, видно, и позабыл совсем! А теперь все должности уже распределены.

Те слышали его слова, но уселись себе на травку с таким видом, словно им и не нужно никакого дела.

А бог удалился к себе во внутренние аппартаменты и задумался — как же теперь быть с ними?

Через некоторое время он вышел и сказал тем:

— Ну, все места и должности я уже роздал, да и не похоже чтобы вы годились для настоящего дела. Но подите сюда, я вам скажу кое-что. Вы будете рассказывать о том, что делают другие — о войне и о любви, о морали и о политике, обо всем, понимаете? Вот время у вас и пройдет. И чем замысловатее, красивее, будете вы рассказывать, тем больше будет вам почета от людей.

БОГ И КОРОЛИ

С течением времени людям так осточертели их владыки — короли, что они решили отправить депутацию к господу богу, просить у него избавления от этой напасти.

Депутацию благосклонно приняли у райских врат и, когда очередь дошла, впустили. Но, когда глава депутации изложил дело, бог с недоумением покачал головой:

— Ничего не понимаю. Я никогда не ставил вам королей.

Они-же на перебой принялись жаловаться, что земля полна королей, которые все объявляют себя «владыками милостью божией».

— В первый раз слышу, — сказал бог. — Я создал вас всех равными, по своему подобию. Прощайте!

Аудиенция тем и кончилась, но депутация уселась за воротами и принялась горько плакать.

Узнав об этом, бог пожалел людей и разрешил опять впустить депутатов. Затем позвал архангела и сказал ему:

— Просмотри книгу, где у меня записаны все казни, которые я насылал на людей за грехи их, и скажи — упомянуты-ли там короли.

Книга была толстая, так что архангел просидел за нею целый день. Вечером он доложил, что ничего не нашел. Депутатов опять ввели, и бог сказал им.

— Мне ничего не известно о ваших королях. Прощайте!

Тогда бедняки впали в такое отчаяние, что бог еще раз сжалился над ними.

Опять призвал архангела и сказал: Посмотри книги, где записаны у меня все бедствия, которые накликали на себя сами люди своими неразумными молениями и прошениями, не доверяя, что я мудрее их и сам знаю, что им нужно.

Архангел повиновался приказу, но книг была целая дюжина, и чтение заняло у него двенадцать дней. И опять он ничего не нашел!

Тогда бог принял депутацию в последний раз и сказал:

— Придётся вам вернуться домой ни с чем. Я ничего для вас сделать не могу. Короли — ваша собственная выдумка, и, если они стали вам невтерпеж, постарайтесь и отделаться от них сами!

ОХОТНИК ЦЕЛОВАТЬСЯ.

Святой Петр сторожил у райских ворот, поглядывая на «тесный путь». Свечерело, и он уже собирался запереть ворота, да увидал человека и приостановился.

— Торопись! — закричал он человеку. — Солнце давно село, и я сейчас запираю ворота.

— Мне спешить незачем, — крикнул тот в ответ. — Успею, куда надо.

Такой ответ столь изумил Петра, что он так и остался стоять в воротах, пока человек не подошел.

— Так-то ты спешишь попасть в рай! — упрекнул его Петр. — Ну, давай сюда проходное свидетельство. Посмотрим твой аттестат, каков?

— Не важный, — отозвался человек. — Но я и не собираюсь остаться здесь. Мне-бы хотелось только спросить здесь кое-о чем.

— Давай бумагу, — строго сказал Петр.

Человек подал и Петр, посмотрев, сердито объявил: — И как тебе в голову пришло сунуться сюда с таким аттестатом! Ты только и знал, что с девушками целовался. Таким молодцам здесь не место.

— Марш! — И он обернулся, чтобы закрыть ворота, а человек-то прошмыгнул мимо него в ворота и во всю прыть припустился в рай.

— Держи! Держи! — завопил Петр и — в погоню за ним.

А бог как раз вышел на прогулку со всею своей архангельской свитою. Он спросил что случилось, и человек припал к его стопам:

— Господи! Я воровски проник сюда и сейчас-же уйду, так как знаю, что мне тут не место. Но я прошу у тебя позволения задать тебе один вопрос.

— Спрашивай, — разрешил бог.

— Видишь-ли, на земле я страсть как любил целоваться с девушками. За это я обречен на вечную муку. Но зачем же, господи, ты вложил в меня такую страсть к поцелуям, если целоваться — грех? И зачем сотворил девушек такими милашками?

— Вон его! Вон! — кричал Петр.

— Вон его! — кричали архангелы.

Но бог отвернулся, усмехаясь в бороду, и распорядился:

— Оставьте человека здесь! — Затем взглянул на Петра и строго добавил: — Но смотри, чтобы девушки сюда не попадали!

3

Между городами А и В ходит через холм автобус. При подъеме

на холм он идет со скоростью 25 клм в час, а при спуске — со скоростью 50 клм в час.

От А до В он идет 2 часа; обратно — 2½ часа.

Найти арифметическим путем расстояние между А и В.

При ответе указать способ решения.

^{Первый, решивший эту задачу, получит в премию книгу М. Я. Яковлева «Народное песнотворчество об атамане Стеньке Разине».}

^{Почтовый штемпель служит доказательством времени отправки решения в Издательство.}

БОГАТЕЙШИЕ В МИРЕ БЕЗДЕЛЬНИКИ

Очерк К. Ланге.

От редакции. Индейцы-озаги, влачившие до сих пор жалкое существование в покоренной европейцами местности, стали вдруг, по странному капризу судьбы, богатейшей в мире общиной.

Каждый член этого племени имеет ежегодный доход в 8—12 тысяч долларов, т. е. в 16–24 тысяч рублей. Но деньги ничего не дают этим детям природы. И характерно: культурные угнетатели снабдили индейцев деньгами, но не могли привить им свою любовь и почтение к капиталу. Озаги простодушно и весело, поистине как дети, тратят безмятежно свои доходы, разбрасывая их кругом себя с примитивной простотой.

_____

Вдали от всего мира, среди пустынных прерий юго-западной Оклахомы, в Сев. Америке, находится провинция Озага, или, как говорят в той местности, национальный штат Озага. Нельзя себе представить более неблагоприятного для жизни уголка земли. Климат отвратителен, летом царит влажный зной, зимой — дожди и бури. Скалистая почва и летняя жара не дают возможности заниматься земледелием. Пастбища местами недурны, но отдаленность рынков и отсутствие путей сообщения лишают туземцев возможности заниматься скотоводством.

И, несмотря на все это, население такого бесплодного куска земли стало самым богатым во всем мире. Каждый индеец-озаг имеет со дня своего рождения ежегодный доход по крайней мере в 8, а то и в 12 тысяч долларов, т. е. от 16 до 24 тысячи рублей, Это богатство имеет свою коротенькую, но очень интересную историю.

В середине прошлого столетия Сев. Американские Соединенные Штаты были очень озабочены вопросом, как поступить с индейцами Северо-Восточной Америки. Индеец неохотно принимает культуру. В половине девятнадцатого столетия индейцы все еще оставались дикарями и в плодородных местностях юго-востока, как и в штатах Миссури и Арканзас, противились культурными начинаниями европейцев.

Не было возможности разрешить этот вопрос, пока один государственный человек не предложил переселение индейцев в обширные земли, приобретенные в 1803 г. у Франции, а именно в Луизиану. Совет показался мудрым, и так называемые «пять цивилизованных племен» (Крикы, Чокта, Чикаса, Чорокезы и Семинолы) были переправлены на юго-запад в местность, причисленную к штату Оклахоме; только часть семинолов не захотела подчиниться этому распорядку. Они бежали в дикие степи Флориды, где еще по сегодняшний день живут некоторые потомки этого свободолюбивого племени.

Но на пути цивилизации, пробивавшейся на запад, встретился новый камень преткновения — индейское племя озагов, жившее в южном Миссури и северном Арканзасе. Решили и с ним поступить, как с пятью «цивилизованными племенами». Но озаги были гораздо воинственнее, и только после долгой борьбы удалось в 1871 г. переселить их в южный Канзас, где они и оставались до 1907 года.

Культура имела на них, как и на большинство американских индейцев, пагубное влияние. Они гибли тысячами. Переселение же на запад все продолжалось, настигло и окружило их кольцом. Снова был дан приказ передвинуть озагов дальше. На этот раз им отделили пустынную местность, где они получили 657 десятин. В плодородной земле это был бы богатый надел. Но из этой бесплодной земли едва удавалось извлечь лишь самое необходимое для жизни. Неизвестно, выжило ли бы племя озагов, если бы государственный чиновник в Павхуске, столице этой области, не снабдил их теплым платьем и съестными припасами. Но все это относится к прошлому.

За последние пять лет жизнь озагов изменилась самым чудесным образом. В отведенной им области открылись богатейшие нефтяные источники. Племя сохраняет свои права на землю, из которой добывается нефть. Власти отдали в аренду нефтяным обществам только недра земли. Эта аренда дает сказочные доходы. Каждый член племени имеет равные права на часть этого богатства. Когда приходит срок уплаты, озаги уж не бегут в Павхуску, чтобы купить несколько коробок консервов и пару одеял. Они важно подъезжают на автомобилях и получают чеки на сказочные суммы. Каждый индеец получает одинаковую сумму, вне зависимости от того, нашлась ли нефть на лично ему принадлежащем куске земли.

Неожиданный поток денег, наводнивший эту населенную дикарями местность, привлек, конечно, множество подозрительных лиц, занявшихся эксплоатацией озагов. Власти назначили тогда особых попечителей для не совсем зрелых членов племени. Все же у озагов находится достаточно случаев своеобразно распоряжаться своим богатством.

Павхуска — столица штата Озаги — старый индейский торговый пункт. Постройки его довольно беспорядочно разбросаны по прерии. Среди них много массивных каменных домов. Это — крепостные постройки, служившие защитой против враждебных индейцев во время пограничных войн. Тут многие фабриканты лучших автомобилей имеют своих агентов и, конечно, торгуют успешно.

^{«Свиная кожа» беседует по телефону.}

Я был как то раз в лавке оптика. В это время к нему вошли два индейца, — Дик Файр и его супруга. Дик был одет хоть и в слегка измененный, но все же типичный наряд индейцев. На ногах мокассины, жемчугом вышитые штаны из оленьей кожи, такая же рубаха, а сверх всего этого отвратительно грязное одеяло. Единственным признаком культуры в его наряде были большие, модные теперь очки из черепахи. Дик был близорук, и купил поэтому две дюжины таких очков. На мой вопрос, зачем ему так много, Дик ответил, что ему нужно в каждую комнату и в конюшню по две пары, чтобы всегда иметь их под рукой. Жена его преважно заявила, что у Дика имеются особые очки на воскресенье, чтобы смотреть картинки в газете.

— В очках, которые я ношу каждый день, я не могу смотреть, — уверял Дик.

Жена его была в еще более странном наряде, чем он сам. На плечи было накинуто неизменное грязное одеяло. Но на неуклюжих ногах ее были шелковые чулки и самые модные туфли с узкими носками.

Тот же Дик Файр купил раз в Оклахоме катафалк. Он сам сел посреди на качалке, вокруг него на полу разместилась семья, и похоронная колесница повезла их по городу.

Помню день, когда один из озагов по имени «Посох» получил чек за четверть года. Он был на сумму в две тысячи восемьсот шестьдесят долларов.

— Мне хочется хорошенько порастрелять карман, — уверял он меня, когда мы шли в банк за деньгами.

— Какие у вас красивые волосы, — сказал он кассиру в банке, — Вот, возьмите на сигары двадцать долларов.

Из банка мы отправились на спортивную площадку смотреть игру в футбол. Индейцы страстно любят этот спорт. «Посох» настоял на том, чтобы заплатить по десять долларов за места, стоившие по доллару. Потом он покупал огромное количество жареного маиса, и каждый раз платил продавцу по пять долларов, не беря сдачи. В другой местности такое расшвыривание денег обратило бы на себя внимание. Но жители Павхуски привыкли к таким выходкам. «Посох» пожелал сигар, и так как по близости достать их было нельзя, то он послал за ними автомобиль и дал шофферу невероятную сумму на чай. Когда состязание кончилось, и мы отправились в город, он купил еще несколько пар самых дорогих шелковых чулок.

— Это нужно моей старухе, — заявил он.

Тут же ему пришло в голову купить себе шляпу и, конечно, самую дорогую. Но минуту спустя эта шляпа была брошена в канаву, и он купил другую, такую же дорогую. Эта оргия продолжалась весь день до глубокой ночи.

^{Типичная женщина индианка Озаго с ребенком.}

Дом «Посоха» находился на краю селенья, в нескольких километрах от Павхуски. Озагам, в сущности, мало дела до того, в каком доме они живут. Но приобретение дома, кухни, которой их женщины никогда не пользуются, варя пищу на костре на улице — дает им возможность тратить деньги.

«Посох» очень гордился своим новым граммофоном. Он подробно объяснял мне, как им пользоваться и выказывал при этом детскую радость. Я заметил, что все его пластинки напеты мировой знаменитостью.

— Да, — сказал он, — мы любим ее слушать: — она так громко кричит.

Другой индеец — «Дикая Кошка» — отправился как-то раз в Мускапи, близлежащий город. Карманы его были набиты деньгами и он заявил, что хочет купить себе что-то, о чем мечтал всю жизнь. Хозяин ювелирного магазина, куда вошел «Дикая Кошка», бросил всех покупателей, чтобы заняться индейцем. Он, конечно, сейчас же размечтался о сказочно-выгодной крупной продаже. Но «Дикая Кошка» торжественно купил совсем дешевые часы с толстой никкелированной цепочкой и преважно вышел из магазина. Его покупка стоила около 3-х долларов.

Озаги не всегда так скромны в своих прихотях. Желания их часто бывают направлены на автомобили в двадцать сил.

До запрещения алкоголя они сильно пьянствовали. Теперь же у них очень распространены агавовые бобы, — яд, действующий, как опий.

Обычаи озагов мало интересны. У них не приняты праздничные танцы, как у их соседей Понков. Но у них есть обычай передавать из поколения в поколение сказки и басни. Интересно, что некоторые из этих легенд имеют большое сходство с греческим мифом об Атланте и золотых яблоках. Конечно, в древности эти легенды имели свое значение, но, с приходом белых людей, рассеялась власть грозных волшебников, и озаги забыли скрытый смысл своих легенд.

На нефтяные промыслы озаги смотрят с некоторым презрением. Я как то посетил с одним молодым индейцем нефтяной городок. Этому городу было всего два месяца, а населения насчитывалось более, чем 4 тысячи человек, Такие города ростут, как грибы. В этом новом городе были и банки, и кинематографы, и школы. Шел дождь, и грязь на улицах была по колено. Несмотря на это, улицы кишели всякими авантюристами. Новый фонтан привлекал этих людей со всех концов мира. Жизнь шла лихорадочным темпом. Грязь и падение показывали свое отвратительное лицо. Мой друг индеец, принадлежавший к молодому поколению и получивший уже образование, обернулся ко мне и сказал:

— Как это случилось, что так много моих соотечественников живут по собственному желанию в этом аду, когда в мире столько красоты?

Судьба этого озага, несмотря на все его богатство, была очень печальна. От индейцев его отдалило его развитие, для европейцев же он, как это всегда бывало, остался «только индейцем». У него нет ни товарищей, ни близких друзей, не считая таких же членов племени, как и он. Эти жалкие люди приведены силой обстоятельств к тому, что убивают время бесцельным катанием на дорогих автомобилях, достают всякими способами запрещенное виски и влачат существование, лишенное всякого интереса.

Что касается необразованных озагов, то они как раз теперь переживают тяжелый переход от варварства к культуре. Богатство для них тяжелое бремя, умножающее только возможности познавать все пороки культуры.

В тысячу раз счастливее судьба самых бедных крестьян и рабочих, чем этих богатейших бездельников!

5

От редакции. Когда уходит гений или исчезает в сумерках последний отблеск вечерней зари, мы ощущаем мрак. И когда нас навсегда покидает человек, казавшийся нам бесмертным, мы испытываем чувство обиды.

Мы знаем, что появятся другие яркие звезды и что и перед ними будут склоняться с восторгом. Но эта, закатившаяся звезда, ведь, уже не вернется!

Лира Джозефа Конрада замолкла. Когда были написаны, последние строки «Души воина», он навсегда отложил ее в сторону. Этот рассказ — лебединая песня большого мирового таланта, родного нам: — он русский поляк. Ни один из рассказов Джозефа Конрада не сравнится по силе и драматичности с «Душой воина».

И по теме своей рассказ особенно интересен для русского читателя, хотя Конрад писал его по-английски: сюжет повествования — имеющий историческую подкладку эпизод из Великой эпопеи 1812 года. Прибавим, что и стиль выдержан автором в характере эпохи начала прошлого века. Стиль, как увидит читатель, сохранен в переводе.

Ужас и страдание не могут быть изображены сильнее, чем в сцене, где французский воин, умирающий и больше похожий на тень, чем на человека, приходит в стан врагов — русских, и просит Томасова, которому когда-то спас жизнь, уплатить выстрелом долг и положить конец его мученьям.

Конрад никогда не поучает, он просто держит перед людьми зеркало, в котором они могли бы увидеть себя и вывести мораль из этих собственных отражений.

_____

В Маракие есть фонтан, окруженный пальмами.

На нем — древне арабские письмена:

— Пей и восхищайся!

Читайте и восхищайтесь, и благодарите природу, дающую воду жаждущим и изредка посылающую освежение для ума и сердца.

С английского перевод Анны Бонди.

Иллюстрации М. Мизернюка.

Старый воин с длинными седыми усами дал волю своему возмущению: — Возможно ли, чтобы у вас, молодежи, было так мало здравого смысла! Кое-кто из вас лучше сделал бы, если бы стер с губ молоко, прежде чем выносить приговор нескольким жалким остаткам поколения, которое в свое время не мало сделало и страдало.

Слушатели выразили раскаяние, и воин былых времен успокоился. Но он не умолк.

— Я один из них… я хочу сказать, один из этих, отставших от старого поколения, — продолжал он настойчиво. — А что мы сделали? Что мы выполнили?… Он, великий Наполеон, пошел на нас. Мы встретили пылкость французов пустынными пространствами нашей страны, а потом дали им нескончаемую битву, так что армия их легла наконец спать на своих позициях, ложась на груды своих же трупов. Потом была стена пожаров в Москве. Она свалилась на них же…

Потом начался длинный путь Великой Армии. Я видел, как она неслась, как поток. Это было точно проклятое бегство ужасных, призрачных грешников во внутреннем ледяном круге Дантова Ада, все расширявшемся перед их отчаявшимися взорами.

Жизни тех, которые спаслись, должны были быть вдвое крепче вколочены в их тела, чтобы можно было пронести их через Россию в мороз, от которого треснули бы и скалы. Но если скажут, что наша вина, что хоть один из них ушел, — это будет полным незнанием дела. Что говорить! Наши солдаты сами страдали так, как только могли вынести их силы. Русские силы! Конечно, бодрость наша не была поколеблена. И цель наша была чиста, но это не смягчало жестокого ветра ни для людей, ни для лошадей.

Плоть слаба. Хороша или дурна цель, человечество должно платить дань своей слабости. Что говорить! Во время боя за эту маленькую деревню, про которую я вам рассказывал, мы бились столько же за то, чтобы иметь над собой кров этих старых домов, как и за победу над врагом. И с французами было то же самое.

Это делалось не ради славы и не из-за стратегических соображений. Фрацузы знали, что им придется отступать еще до утра, а мы отлично знали, что они уйдут. Биться больше было не из-за чего. И все же наша пехота дралась, как дикие кошки, или, как герои, если это вам больше нравится. Среди домов деревни шло горячее дело, а подкрепления стояли в открытом поле и замерзали на бурном северном ветре, который с ужасающей силой гнал снег по земле и огромные тучи по небу. Самый воздух был странно темен по сравнению с белой землей. Я никогда не видел природу мрачнее, чем в этот день.

^{…Мы впервые увидели Великую Армию Наполеона. Поразительное и ужасное зрелище! Ползущая, спотыкающаяся, истощенная, полу-безумная толпа… Мы врезались в нее рысью…}

Нам, кавалерии, (нас была маленькая кучка) было немного дела. Надо было только поворачивать спину ветру и под случайные выстрелы. Это, могу вам сказать, были последние выстрелы французских орудий и артиллерия их последний раз стояла на позициях. Эти орудия уже никогда не ушли оттуда. Мы нашли их на следующее утро брошенными. Но в тот день они поднимали адский огонь по нашей аттакующей колонне. Бешеный ветер уносил дым и даже звуки выстрелов, но нам были видны постоянные вспышки и языки пламени на французском фронте. Потом снежные тучи скрывали все, кроме багровых вспышек в снежном вихре.

В перерывах, когда снова можно было разглядеть неприятельские расположения, нам было видно, как справа от поля битвы двигалась безконечная темная колонна. Это ползла и ползла Великая Армия, в то время, как на нашем левом фланге бой шел со страшным упорством и ожесточением. Потом ветер затих так же неожиданно, как и поднялся утром.

Нам дали приказание открыть огонь по отступающей колонне. Не знаю, какая здесь могла быть цель. Разве желание спасти нас каким-нибудь делом от замерзания в седле. Мы переменили фронт и двинулись таким шагом, чтобы очутиться во фланге этой отдаленной, темной линии. Это было, вероятно, в половине третьего.

Надо вам сказать, что до этих пор мой полк никогда еще не был на главной линии наступления Наполеона. Все эти месяцы армия, к которой мы принадлежали, мучилась на севере с маршалом Удино. Мы пришли сюда недавно, тесня его к Березине.

Это, значит, был первый случай для меня и моих товарищей повидать вблизи Великую Армию Наполеона. Поразительное и ужасное зрелище. Я уже слышал про это от других; я видел остальных солдат этой армии; видел издали небольшие банды мародеров, партии военно-пленных. Но это была сама коллона! Ползущая, спотыкающаяся, истощенная, полу-безумная толпа. Она выходила из леса в расстоянии версты и голова ее терялась в темноте полей. Мы врезались в нее рысью, которой еще были в состоянии бежать наши лошади, и застряли в этой человеческой массе, как в движущейся топи. Сопротивления не было. Я услышал несколько выстрелов, может быть с полдюжины. Казалось, что в этих людях застыл самый разум. Я успел хорошо оглядеться, пока ехал во главе моего эскадрона. И уверяю вас, что с краю шли люди настолько равнодушные ко всему, кроме собственных страданий, что они даже не повернули головы на нашу атаку. Солдаты!

Моя лошадь толкнула грудью одного из них. На несчастном был синий драгунский мундир, весь рваный, висевший лохмотьями с его плеч. Он даже не протянул руки, чтобы схватить мою лошадь под уздцы и спасти себя. Он просто упал. Наши солдаты кололи и рубили, и первый, конечно, я… Что вы хотите! Враг всегда враг! И все же в сердце мне заползала какая-то отвратительная жуть. Не было шума и суматохи, только тихое бормотание, перемешанное с более громкими криками и стонами, и толпа, не видящая и бесчувственная, продолжала катиться мимо нас. В воздухе стоял запах спаленных тряпок и сочащихся ран. Моя лошадь останавливалась в нерешительности в этом человеческом потоке. Мне казалось, что я бью гальванизированных покойников, которые ничего не чувствуют. Завоеватели! Да… Они уже получили должное.

Я тронул лошадь шпорами, чтобы выбраться из этой толпы. Справа врезался наш второй эскадрон, последовал неожиданный натиск и что-то похожее на злобное стенание. Лошадь моя споткнулась и кто-то схватил меня за ногу. Я вовсе не хотел, чтобы меня стащили с седла и, не глядя, ударил плашмя. Я услышал крик и мою ногу сразу выпустили.

Как раз в это мгновение я увидел невдалеке от себя субалтерна нашего полка. Его имя было Томасов. Все это множество живых покойников со стекляными глазами кишело вокруг его лошади, точно слепые, и с безумным хрипом. Он сидел выпрямившись в седле, не глядя на них вниз и опустив саблю.

У этого Томасова была борода. Конечно, у нас у всех были бороды. Обстоятельства, отсутствие времени и бритв! Нет, серьезно, в те незабываемые дни, которых не пережили многие, очень многие из нас, мы с виду были дикой толпой. Вы знаете, что и наши потери были ужасны. Да, вид у нас был дикий. Des russes sauvages^[5] — что и говорить!

У него была борода, — я хочу сказать, у Томасова. Но он не был похож на дикаря. Он был самый молодой из нас всех. А это значит, что он был, действительно, молод. Издали он производил достаточно внушительное впечатление, ведь этот поход наложил на наши лица особенную печать свирепости. Но когда вы были достаточно близко от него, чтобы посмотреть ему в глаза, вы сразу видели, как ему было мало лет, хоть он и не был уже мальчиком.

Это были голубые глаза цвета осеннего неба, мечтательные и веселые, невинные и доверчивые глаза. Пышные белокурые волосы окружали его лоб, точно диадема, как сказали бы, в так называемые, нормальные времена.

Вам может показаться, что я говорю о нем, точно он герой романа. Но это еще пустяки по сравнению с открытием, которое сделал наш адъютант. Он сделал открытие, что у Томасова «губы любовника» — не знаю уж, как он себе это представлял. Если адъютант хотел сказать, что у Томасова приятный рот, то это, действительно, была правда, но сказано-то это было ради насмешки. Этот адъютант был не особенно деликатным человеком.

— Взгляните-ка на эти губы любовника! — громко восклицал он в то время, как Томасов говорил.

Томасову это не особенно нравилось. Но отчасти он сам себя выставил на посмешище своими рассказами, темой которых была любовная страсть и которые вовсе не были так исключительны, как это казалось ему. Товарищи терпеливо относились к этим рапсодиям, потому что они были связаны с Францией, с Парижем! Вы, современное поколение, не можете себе представить, что значили эти два слова для всего мира. Париж был центром чудес для всякого человеческого существа, наделенного воображением. Большая часть из нас, молодежи, недавно выпорхнула из своих провинциальных гнезд. Мы, в сущности, были простыми деревенскими жителями. Вот почему мы рады были слушать рассказы нашего товарища Томасова про Францию. За год до войны он был прикомандирован к нашему посольству в Париже. У него, вероятно, была сильная протекция, — а, может быть, ему просто повезло.

Я не думаю, чтобы он мог быть очень полезным членом миссии, потому что был очень молод и неопытен. И, видимо, все его время в Париже было в его полном распоряжении. Он использовал это время, влюбившись, лелея свою любовь и, так сказать, живя только для нее.

И Поэтому он привез с собой из Франции больше, чем простое воспоминание. Воспоминание — скоропреходяще. Оно может быть фальсифицировано, оно может быть стерто, в нем даже можно сомневаться. Да, что говорить! Я сам иногда начинаю сомневаться, что и я был в Париже. А долгий путь, с боями за каждый переход, казался бы мне еще невероятней, если бы не некая ружейная пуля, которую я носил в себе со времени маленького кавалерийского дела, случившегося в Силезии в самом начале Лейпцигской кампании.

Но переходы любви, вероятно, производят большее впечатление, чем военные переходы. В любви не атакуешь целым войском. Они исключительнее, более индивидуальны и интимны. И помните, что у Томасова все это было еще очень свежо. Он не успел пробыть дома после возвращения из Франции и трех месяцев, как началась война.

Сердце и мысли его были полны пережитым. Он был поражен происшедшим и, по простоте, высказывал это в своих речах. Он считал себя чем-то вроде избранного существа, не потому, что женщина взглянула на него благосклонно, но просто потому, что, как бы это сказать? ему открылось удивительное чувство обожания к ней. О, да, он

был очень наивен. Славный юноша, но далеко не дурак. И при том совершенно неопытный и доверчивый. В провинции часто встречаются такие молодые люди. Он был и немножко поэтом. Это было вполне естественным, а не приобретенным. Я думаю таким поэтом был наш отец Адам. В остальном же это был un russe sauvage, как нас называют французы, но не из тех, которые, по их уверению, едят в виде деликатеса сальные свечи. Что же касается женщины, этой француженки, то я никогда не видел ее, хоть и был тоже во Франции со ста тысячами русских. Очень вероятно, что она тогда не была в Париже. И, во всяком случае, ее двери не открылись-бы настежь перед таким простоватым человеком, как я. Золоченые гостиные были не для меня. Не могу вам и сказать, как она выглядела, что странно, потому что я был поверенным в сердечных делах Томасова.

Он скоро стал стесняться говорить перед другими. Я думаю, что обычные у лагерных костров пересуды оскорбляли его тонкие чувства. Ему оставалось разговаривать со мной и мне пришлось покориться. Нельзя требовать от юноши в положении Томасова, чтобы он уж совсем держал язык за зубами. А я, — я думаю, что вам будет трудно этому поверить, — я по натуре очень молчаливый человек.

Очень может быть, что моя молчаливость была ему по душе.

Весь сентябрь наш полк квартировал в деревнях, и это было тихое время. Тогда-то я и услышал большую часть его рассказов. Историей это нельзя назвать. То, что можно назвать его излияниями, не есть история, которую я хочу вам рассказать.

Я сидел иной раз целый час, радуясь покою, пока Томасов восторженно рассказывал мне. С моей стороны получалось впечатление торжественного молчания, которое, вероятно, нравилось Томасову.

Это, конечно, была женщина не первой молодости. Может быть, вдова. Я, во всяком случае, никогда не слышал от Томасова про ее мужа. Дом ее был общественным центром, в котором она царила с большим великолепием.

У меня получалось впечатление, что свита ее состояла большею частью из мущин. Но надо сказать, что Томасов очень искуссно избегал таких подробностей в своих повествованиях. Даю вам честное слово, что я не знаю, были ли у нее светлые или темные волосы, голубые или карие глаза, какого она была роста, какие у нее были черты и цвет лица. Его любовь была выше обыкновенных физических впечатлений. Он никогда не описывал мне ее в определенных выражениях. Но он готов был поклясться, что в ее присутствии все мысли и чувства вращались вокруг нее. Такова была эта женщина. В ее доме бывали разговоры на всевозможные темы, но во всех их неслышно, точно таинственные звуки музыки, сквозило подтверждение силы и власти истинной красоты. По этому можно судить, что женщина эта была прекрасна. Она отвлекала всех этих людей от их личных интересов и даже от их тщеславия. Она была тайной утехой и тайным горем всех этих мущин. При виде ее все они начинали задумываться, точно пораженные мыслью, что растрачивали до сих пор по пустому жизнь. Она была воплощение радости и страдания.

Короче говоря, она должна была быть удивительной женщиной, или Томасов был удивительным юношей, что мог так чувствовать и так рассказывать про нее. Я говорил вам, что Томасов был большим поэтом по натуре и слова его звучали правдой. Он говорил о чарах этой выдающейся женщины. И нельзя отрицать, что поэты часто подходят к истине.

В моем рассказе нет поэзии, я это знаю, но у меня есть доля сообразительности и я не сомневаюсь, что женщина эта была добра к юноше, если допускала его в свой дом. Это настоящее чудо, что он попал к ней. Как бы там ни было, но этот невинный юнец посещал ее дом и вращался там в обществе выдающихся людей. А вы знаете, что это значит: широкие груди, лысые головы, зубы, которых нет, как выразился один сатирик. Представьте себе среди них славного мальчика, свежего и безыскусственного, точно только что сорванное яблоко. Скромный, красивый, восприимчивый и обожающий молодой варвар. Честное слово! Какое интересное разнообразие! Какой отдых для усталых чувств! И при этом еще юноша с долей поэзии в натуре, благодаря которой даже простачек не кажется дураком.

Он стал искренно, бескорыстно преданным рабом. Наградой ему были улыбки и более интимный доступ в дом. Может быть утонченную женщину забавлял простодушный варвар. Может быть, — раз он не питался сальными свечами, — он удовлетворял ее потребности нежности. Знаете, высококультурные женщины способны на много родов нежности. Я хочу сказать, женщины с головой и воображением и без темперамента, о котором бы стоило говорить, вы понимаете? Но кто поймет потребности и капризы женщин? Чаще всего они сами не знают своего внутреннего состояния и бросаются от настроения к настроению, часто с катастрофическими результатами. И кто же тогда удивлен больше, чем они сами? Но случай Томасова был по существу совершенно идиллическим. Его преданность заслужила ему в обществе нечто в роде успеха. Но он не обращал на это внимания. У него было божество и алтарь этого божества, куда ему позволялось входить, не считаясь с официальными часами приемов.

Он широко пользовался этим преимуществом. Ведь, служебных обязанностей у него не было никаких. Сам глава военной миссии был исключительно занят успехами в свете — как это всем казалось. Как это казалось.

Однажды Томасов явился к властительнице своих дум раньше обыкновенного. Она была не одна. С ней был мущина, не из широкогрудых лысых завсегдатаев, но человек за тридцать лет, французский офицер, тоже пользовавшийся в этом доме преимуществами. Томасов не ревновал его. Такое чувство казалось бы дерзким нашему простаку.

Он, наоборот, восхищался французом. Вы понятия не имеете о престиже французких военных в те дни, даже среди нас русских, которые знали их, может быть, лучше, чем другие. Казалось, что победа навсегда отметила их. Они были бы более, чем люди, если бы не сознавали этого. Но они были хорошими товарищами и у них были какие-то братские чувства ко всем, носившим оружие, даже если оно было поднято против них.

А это был пример такого французского воина. Он был могучего сложения, воплощение мужественности. Его белый, как алебастр, лоб был контрастом со здоровым цветом его лица.

Не знаю, ревновал ли он Томасова, но подозреваю, что юноша раздражал его, как ходячая сентиментальная нелепость. Но такие люди, как он, непроницаемы и внешне он снисходил до того, чтобы признавать существование Томасова даже больше, чем этого требовали приличия. Раз или два он давал ему с полнейшим тактом и деликатностью полезные советы. Томасов был совершенно покорен этой явной добротой, скрывавшейся под холодным внешним лоском.

Когда Томасова провели к хозяйке дома, она и офицер сидели на диване и у них был такой вид, точно молодой человек прервал какой-то интересный разговор. Томасову показалось, что они как-то странно взглянули на него. Но ему не дали понять, что он помешал. Некоторое время спустя хозяйка дома сказала офицеру — его звали де-Кастель:

— Я хотела бы, чтобы вы взяли на себя труд установить истинность этого слуха.

— Это гораздо больше, чем слух, — заметил де-Кастель. Но он покорно встал и вышел. Хозяйка дома повернулась к Томасову и сказала:

— Вы можете остаться со мной.

Выраженное ею желание сделало его бесконечно счастливым, хоть он и не собирался уходить.

^{Хозяйка дома и офицер сидели па диване. Томасову показалось, что на него странно взглянули…}

Она смотрела на него ласковым взглядом и от этого у него в груди что-то начинало пылать и шириться. Это было восхитительное ощущение, хоть от него и перехватывало дыхание. Он в экстазе упивался звуками тихих, очаровательных слов, произносимых ею. Разговор ее был полон невинной веселости и спокойного остроумия. Ему казалось, что его страсть разгоралась и охватывала ее голубыми огненными языками с головы до ног и выше головы, а сама она оставалась в центре этого пламени, как большая белая роза…

Гм, отлично. Он говорил мне еще многое в этом роде. Но это я запомнил. Он сам помнил все подробности, потому что это были его последние воспоминания об этой женщине. Он видел ее тогда в последний раз, хоть и не знал этого.

Де-Кастель вернулся, нарушая атмосферу очарования, которой упивался Томасов до потери сознания внешнего мира. Томасов не мог не заметить благородства его движений, естественной простоты манер, его превосходства над другими мущинами и Томасов страдал от этого. Он думал о том, что эти два блестящих существа созданы друг для друга.

Де-Кастель, садясь на диван рядом с хозяйкой дома, тихо сказал ей:

— Нет ни малейшего сомнения, что это правда, — и они оба взглянули на Томасова. Вызванный из состояния очарования, Томасов стал сразу застенчивым. Он сидел, слабо улыбаясь им.

Не отводя от краснеющего Томасова глаз, женщина сказала с мечтательной, не свойственной ей серьезностью.

— Я хотела быть уверенной, что ваше великодушие может быть велико — без малейшего пятнышка. Высочайшие порывы любви должны быть источником всякого совершенства.

Томасов широко раскрыл от восхищения глаза, точно губы ее роняли жемчуг. Но чувства эти были выражены не для простенького русского юноши, а для восхитительно утонченного человека — де-Кастеля.

Томасов не видел впечатления, произведенного этими словами, потому что француз сидел, опустив голову и внимательно разглядывал свои великолепно наполированные сапоги. Женщина шепнула сочувственно:

— У вас есть сомнения?

Де-Кастель проборматал, не поднимая головы:

— Это можно было бы превратить в недурной вопрос чести.

Она живо возразила:

— Это, без сомнения, искусствено. Я за естественные чувства. Я не верю ни во что другое. Но, может быть, ваша совесть…

Он перебил ее:

— Вовсе нет. У меня не детская совесть. Судьба этих людей не имеет для нас военного значения. Что это может изменить? Счастье Франции непоколебимо.

— Так тогда…, — произнесла она многозначительно и встала с дивана. Француз тоже встал. Томасов поторопился последовать их примеру. Он страдал от того, что находился в полном мраке. Когда он взял руку хозяйки дома, он услышал, как француз сказал с подчеркнутым подъемом:

— Если у него душа воина (в те времена люди, действительно, говорили таким языком), если у него душа воина, он должен был бы упасть в благодарности к вашим ногам.

Томасов почувствовал, что погружен теперь в еще больший мрак. Он последовал за французом из комнаты и из дому, потому что понимал, что этого ждали от него.

Начинало темнеть, погода была очень плохая и улица совершенно пустынна. Француз как-то странно задерживался на улице. Томасов тоже не торопился, не теряя терпения. Он никогда не торопился удаляться от дома, в котором она жила. Кроме того, с ним случилось нечто удивительное. Она крепко пожала на прощание его руку. Он получил тайный знак расположения! Он был почти испуган. Земля покачнулась и еще не вернулась к своему обыкновенному положению. Де-Кастель вдруг остановился на углу тихой улицы.

— Я не хотел бы, чтобы меня видели с вами на освещенных улицах, мосье Томасов, — сказал он странно суровым голосом.

— Почему? — спросил молодой человек, слишком удивленный, чтобы быть обиженным.

— Из осторожности, — коротко ответил тот. — Нам придется расстаться, здесь. Но прежде, чем расстаться, я открою вам нечто, важность чего вы сразу поймете.

Пожалуйста, запомните, что это был вечер в конце марта 1812 года.

Давно уже говорили о холодных отношениях между Россией и Францией. В домах все громче шептались об этом и, наконец, это стало слышным и в официальных кругах. Вскоре парижская полиция открыла, что наша военная миссия подкупила чиновников в военном министерстве и получила от них некоторые очень важные секретные документы. Эти презренные люди (их было двое) сознались в своем преступлении и должны были быть растреляны в эту ночь. Завтра об этом будет говорить весь город. Но хуже всего было то, что Наполеон был вне себя от злобы и решил арестовать русского посланника.

Вот, что сообщил де-Кастель. Он говорил тихим голосом, но Томасов был оглушен, точно от удара грома.

— Арестовать! — бормотал он в отчаянии.

— Да, и держать, как государственного преступника вместе со всеми, принадлежащими к посольству…

Француз схватил руку Томасова выше локтя и крепко пожал ее.

— И держать пленными во Франции, — повторил он на ухо Томасову и, опустив его руку, отошел от него и остался стоять молча.

— И это вы, вы мне говорите! — воскликнул Томасов в порыве благодарности, которая едва ли была больше,чем его восхищение великодушием будущего врага. Мог ли брат сделать для него больше! Он хотел схватить руку француза, но тот был плотно закутан в плащ. Может быть, он не заметил во мраке этого порыва. Он слегка отступил назад и спокойно, точно говорил через карточный стол или как-нибудь в этом роде, обратил внимание Томасова на тот факт, что дорога каждая минута, если он хочет воспользоваться предупреждением.

— Да, конечно, — согласился проникнутый благоговением Томасов, — так прощайте. Нет слов, которыми я мог бы поблагодарить вас за ваше великодушие. Но клянусь, что если мне только представится случай, вы можете распоряжаться моей жизнью…

Но француз уже скрылся вдали темной, пустынной улицы. Томасов остался один и не потерял драгоценных минут этой ночи.

^{Француз схватил руку Томасова и крепко пожал ее… Наполеон решал арестовать русского посланника…}

Подумайте, как в историю попадает простая болтовня. Во всех мемуарах того времени вы прочтете, что нашего посланника предупредила какая то знатная женщина, которая была в него влюблена. Конечно, было известно, что он пользовался успехом у женщин, но на самом-то деле предупредил его никто иной, как простак Томасов, бывший любовником совсем другого сорта, чем посланник.

Вот секрет, каким образом спасся от ареста наш представитель. Он и весь его официальный штат благополучно выбрались из Франции — как сообщает нам история.

А в числе этого штата был, конечно, и наш Томасов. У него была, по словам француза, душа воина. А может ли быть что-нибудь ужаснее для такого человека, как очутиться пленником накануне войны. Быть отрезанным от родины, когда она в опасности, от его военной семьи, обязанностей, чести и — что-ж! — и от славы тоже!

Томасов содрагался при одной мысли о нравственных пытках, которых избежал. И он лелеял в сердце безграничную благодарность к двум людям, спасшим его от жестоких страданий. Эти люди были удивительны! Для него любовь и дружба были два вида высочайшего совершенства. Он нашел два лучших примера этого и отношение к этим людям стало для него каким-то культом. Это повлияло на его отношение вообще к французам, хоть он и был большим патриотом. Он, конечно, возмущался вторжением врага, но в этом возмущении не было ненависти к отдельным личностям. Томасов был истинно хорошей натурой. Его огорчали человеческие страдания, которые он видел кругом. Да, он был полон сострадания ко всем видам людских горестей, не переставая быть настоящим мущиной.

Менее тонкие натуры, чем он, не понимали этого. В полку его прозвали Сострадательный Томасов.

Он не обижался на это. Сострадание совместимо с душой воина. Люди без сострадания — это чиновники, торговцы и подобные им. Что же касается свирепых разговоров, которые слышались во время войны от приличных людей, то надо сказать, что язык в лучшем случае непокорный орган и если есть что-нибудь волнующее, то невозможно остановить его неудержимую деятельность.

Я не был особенно удивлен, видя, как Томасов вложил спокойно саблю в ножны в разгаре этой аттаки, как вы бы могли назвать. Он был молчалив, когда мы ехали обратно. И обыкновенно-то он не был болтуном, но ясно, что зрелище этой Великой Армии произвело на него глубокое впечатление. Я всегда был твердым человеком, а тут даже я… а Томасов был, ведь, поэтом. Можете себе представить, как это подействовало на него. Мы ехали рядом, не раскрывая рта. Это просто было сильнее слов.

Мы расположились бивуаками по опушке леса, так, чтобы иметь защиту для наших лошадей. Но бурный северный ветер затих так же быстро, как и налетел, и великий зимний покой лег на страну от Балтийского и до Черного моря. Можно было почти ощущать его холодную, безжизненную безграничность, достигающую до звезд.

Наши люди зажгли несколько костров и расчистили вокруг снег. Вместо сидений у нас были большие чурбаны. В общем, это был очень сносный бивуак, если даже не говорить о восторгах побед. Мы должны были почувствовать это позднее, теперь же мы были подавлены нашей суровой и трудной задачей.

Вокруг моего костра сидело трое. Третий был адъютант. Он был, может быть, и добродушным человеком, но мог бы быть лучше, если бы его манеры не были так грубы и понятия не так суровы. Он рассуждал о людях, точно человек был… ну, хотя бы просто двумя, сложенными крест на крест палками. На самом же деле человек больше напоминает море, движения которого слишком сложны, чтобы их можно было объяснить, и из глубины которого могут подняться, бог знает, какие неожиданности.

Мы поговорили об этой аттаке. Не долго. Такие темы не поддаются разговору. Томасов пробормотал что-то о простой бойне. Мне нечего было сказать. Как я вам говорил, я очень скоро опустил саблю и она без дела висела на моей руке. Эта умирающая толпа даже не попробовала защищаться. Было всего только несколько выстрелов. У нас было ранено двое. Двое!.. а мы атаковали главную колонну Наполеоновской Великой Армии.

Томасов устало прошептал:

— К чему это было?

У меня не было желания спорить и я только пробормотал:

— Ах, о чем тут говорить!

Но адъютант вмещался неприятным тоном:

— Что — ж, это хоть разогрело немножко наших людей. Я и сам согрелся. Это уж достаточно хорошая цель. Но наш Томасов такой сострадательный! А кроме того, он был влюблен в француженку и закадычный друг многих французов, вот ему и жаль их. Не печалься, голубчик, мы по дороге в Париж и ты ее скоро увидишь!

Это был один из его глупых, как нам казалось, разговоров. Все мы были уверены, что до Парижа придется добираться годами… годами! И вдруг! меньше, чем восемнадцать месяцев спустя, у мена обобрали большую сумму денег в адской игорной дыре, Палэ Ройяль.

Правда, — самая бессмысленная в мире вещь — открывается иногда глупцам. Я не думаю, что наш адъютант верил тогда своим словам. Он просто по привычке хотел подразнить Томасова. Просто по привычке. Мы, конечно, ничего не сказали в ответ и он опустил голову на руки и задремал, сидя на чурбане перед огнем.

Наша кавалерия была на крайнем правом фланге армии и я должен сознаться, что мы очень плохо ее охраняли. Мы потеряли в то время всякое чувство опасности. Но, все таки, мы делали вид, что охраняем. Подъехал солдат, ведя под узцы лошадь, Томасов устало сел на нее и отправился объезжать сторожевые посты. Совершенно бесполезные сторожевые посты.

Все было тихо в эту ночь, кроме треска костров. Бесновавшийся ветер поднялся высоко над землей и не чувствовалось ни малейшего дуновения. Только полная луна вдруг выплыла на небо и повисла высоко и неподвижно над головами. Я помню, как на мгновение поднял к ней свое заросшее лицо. Потом я, вероятно, тоже задремал, согнувшись вдвое на чурбане и наклонив голову к яркому огню.

Вы знаете, какая непостоянная вещь такой сон. Одно мгновение вы падаете в пропасть, а в следующее вы возвращаетесь на землю. Потом снова проваливаетесь. Кажется, точно вы летите в бездонную черную пропасть. Потом опять возвращаетесь толчком к сознанию. Становишься игрушкой жестокого сна. Мучительное состояние.

Мой вестовой стоял предо мной, повторяя:

— Не желаете-ли поесть?.. Не желаете-ли поесть?..

Я постарался ухватиться за исчезающее сознание. Вестовой предлагал мне закопченый котелок с крупинками, плававшими в слегка посоленной воде.

В то время мы аккуратно получали только такие порционы. Пища для цыплят, будь она проклята! Но русский солдат поразителен. Мой паренек подождал, пока я кончил пирушку, и ушел, унося пустой котелок.

Я больше не хотел спать. Я находился теперь в состоянии обостренной сознательности. Я ощущал даже то, что было вне того, что сейчас окружало меня. Я рад сказать, что такие моменты бывают у людей, как редкое исключение. Я отчетливо ощущал землю во всех ее огромных пространствах, окутанных снегом. На всем этом пространстве были лишь деревья, вытянувшиеся кверху в своей похоронной красе. И среди этого всеобщего траура мне слышались вздохи людей, умирающих на лоне мертвой природы. Это были французы. Мы не ненавидели их. Они не ненавидели нас. Мы жили далеко друг от друга — и вдруг они ворвались с оружием в руках, ведя за собой другие народы, чтобы всем погибнуть на долгом, долгом пути среди замерзших тел. Я отчетливо видел этот путь, трагическое множество невысоких черных валов, растянувшихся вдаль под лунным светом, в ясной и безжалостной ночи — ужасный покой!

Но какой еще покой мог быть для них? Чего другого они заслуживали?

Вас может удивить, что я так хорошо все это помню? Как может мимолетное чувство или неопределившаяся мысль жить так долго в человеке, существование которого так непоследовательно менялось? Ощущения этого вечера врезались в моей памяти так сильно, что я помню малейшие оттенки их. А причиной этого был случай, который я, вероятно, не забуду во всю жизнь, как вы сами увидите.

Все эти мысли мелькали в моей голове не более пяти минут, когда что-то заставило меня оглянуться назад. Не думаю, чтобы это был шум; снег заглушал все звуки. Но что-то было, точно сигнал, достигший моего сознания. Как бы там ни было, я повернул голову. Ко мне приближался случай, хоть я и не знал ничего про это и не был ничем предупрежден. Все, что я увидел, были две шедшие издали в лунном свете фигуры. Одна из них был Томасов. Темная масса за ним — были лошади, которых уводил вестовой. Томасов был знакомой фигурой. Он был в высоких сапогах и его длинный силуэт кончался остроконечной шапкой. Но рядом с ним приближалась другая фигура. Я не верил сначала своим глазам. Это было поразительно! На голове у фигуры был блестящий, украшенный перьями шлем, и она куталась в белый плащ. Плащ не был таким же белым как снег. Ничто никогда не может быть таким белым. Плащ был, вернее, белый, как туман, и вид его производил странно-жуткое впечатление. Казалось, точно Томасов захватил самого бога войны. Я сразу заметил, что он вел за руку это сверкающее видение. Потом я увидел, что поддерживал его. Я смотрел на них во все глаза, а они ползли и ползли, — потому что они, действительно, ползли, — и, наконец, приползли в свет нашего костра и прошли мимо чурбана, на котором я сидел. Огонь заиграл на шлеме. Он был весь погнутый и замерзшее и израненное лицо под ним было обрамлено обрывками меха. Не бог войны, а француз. Широкий белый кирасирский плащ был порван, пули выжгли в нем дыры. Ноги француза были завернуты сверх остатков сапог в старую овчину. Они казались чудовищными и он спотыкался, поддерживаемый Томасовым, который осторожно усадил его на чурбан рядом со мной.

Удивлению моему не было границ.

— Вы привели пленного? — спросил я Томасова, точно глаза мои обманывали меня.

Надо вам сказать, что мы брали пленных только в том случае, если они сдавались целыми корпусами. К чему было и брать их? Наши казаки или убивали отставших, или бросали их на дороге, — как случалось. В конце концов, право, получалось одно и то же.

Томасов обернулся ко мне и взглянул на меня очень смущенно.

— Он выскочил передо мной, точно из под земли, когда я отъезжал от караула, сказал он. — Он, вероятно, сделал это с намерением, потому что шел прямо на мою лошадь. Он схватился за мою ногу и тогда уж, конечно, никто из наших молодцов не посмел его тронуть.

— Ему повезло, — сказал я.

— Он этого не оценил, — сказал Томасов и вид у него стал еще более смущенный. — Он шел за мной, держась за мое стремя. Вот почему я так запоздал. Он сказал мне, что он штабной и говорил таким голосом, как, верно, говорят только в аду. Это был какой-то мучительный и злобный хрип. Он сказал, что хочет просить у меня одолжения. Последнего одолжения. Понимаю ли я его? — спросил он каким-то злобным шопотом. Конечно, я ответил ему, что понимаю. Я сказал: «oui. je vous comprends»^[6]. Тогда, — сказал он, — сделайте это. Теперь же! Сразу, если в вашем сердце есть жалость.

Томасов замолчал и смотрел на меня странным взглядом поверх головы пленного.

— Что же он хотел сказать? — спросил я.

— Вот это я его и спросил, — ответил подавленным голосом Томасов, — и он сказал, что просит, чтобы я оказал ему милость и всадил ему в голову пулю. Как товарищ — солдат, — сказал он. — Как человек с сердцем, как… как сострадательный человек.

Пленный сидел между нами, точно мумия со страшным, израненным лицом, какое-то военное пугало, чудовище в лохмотьях и грязи, с ужасными глазами, полными жизни и не гаснущего огня в невыносимо измученном теле, скелет на празднике победы.

^{Пленный сидел между нами… Какое-то военное пугало… Скелет на празднике победы…}

И вдруг эти сверкающие, не гаснущие глаза уставились на Томасова. А он, бедняга, точно загипнотизированный, ответил на жуткий взгляд этого скелета. Пленник прохрипел по-французски.

— Я вас узнаю. Вы ее русский юнец. Вы были мне очень благодарны. Теперь я прошу вас заплатить ваш долг. Я хочу, чтобы вы уплатили его одним освобождающим выстрелом. Вы человек чести. У меня нет даже сломанной шпаги. Все мое существо возмущено моим унижением. Вы меня знаете.

Томасов не отвечал.

— Разве у вас не душа воина? — злобным шопотом спросил француз. Но в голосе его сквозила умышленная насмешка.

— Я не знаю, — ответил бедный Томасов.

С какой ненавистью взглянули на него неугасающие глаза пугала. Казалось, жизнь его поддерживалась только возмущенным и бессильным отчаянием. Вдруг он вскрикнул и упал ничком, извиваясь в ужасных судорогах. Таковы нередко бывали последствия тепла от костра. Было похоже на то, что француза подвергли ужаснейшим пыткам. Но он сначала пробовал перебороть страдания. Он только тихо стонал, пока мы склонялись к нему, чтобы не дать ему скатиться в костер. Он лихорадочно бормотал от времени до времени:

— Tuez-moi, tuez-moi…^[7].

Но потом боль побеждала, он кричал в безпамятстве, крики вырывались из его сжатых губ.

По другую сторону костра проснулся адъютант и вскочил, ужасно ругаясь, на проклятый шум, поднятый французом.

— Что это такое? Опять ваше чортово сострадание, Томасов, — набросился он на нас. — Почему вы не выбросите его вон отсюда на снег?

Мы не обращали внимания на его крики. Он встал, с ужасными ругательствами и ушел к другому костру. Французу стало легче. Мы прислонили его к чурбану и молча сидели по обе стороны от него, пока горнисты не заиграли зорю. Большой огонь, который поддерживали всю ночь, побледнел на белесом фоне снега, а морозный воздух кругом звучал металлическими нотами кавалерийских труб. Глаза француза, застывшие и точно стекляные, что дало нам на мгновение надежду, что он тихо умер, сидя между нами, — вдруг медленно повернулись направо и налево, глядя по очереди на наши лица. Мы с Томасовым уныло переглянулись. Потом мы внутренне содрогнулись при звуках голоса де-Кастеля, прозвучавшего для нас с неожиданной силой и с жутким самообладанием.

— Bonjour, messieurs^[8].

Подбородок его опустился на грудь. Томасов обратился ко мне по русски:

— Это он, тот самый человек…

Я кивнул головой и Томасов продолжал сокрушенно:

— Да, он! Блестящий, полный совершенств, предмет зависти для мущин, любимый этой женщиной — это чудовище, жалкое существо, которое не может умереть. Посмотрите в его глаза. Это ужасно!

Я не посмотрел, но понял, что хотел сказать Томасов. Мы ничего не могли сделать для него. Эта зима мстительной судьбы держала в своих железных лапах и беглецов, и преследовавших их. Сострадание было пустым словом перед этой неумолимой судьбой. Я попробовал сказать что-то про обоз, который должен находиться в деревне, но я замолчал под взглядом Томасова. Мы знали, каковы были эти обозы: жалкие толпы несчастных, которым не на что было надеяться. Казаки гнали их копьями в морозный ад, с лицами повернутыми в обратную сторону от их домов.

Француз вдруг вскочил на ноги. Мы помогли ему, почти не соображая, что мы делаем.

— Идемте, — сказал он с расстановкой, — это как раз подходящий момент.

Он долго стоял молча, потом так же отчетливо:

— Клянусь своей честью, всякая вера умерла во мне.

Голос его вдруг потерял самообладание. Подождав минуту, он добавил шепотом:

— И даже мое мужество… Клянусь честью.

Последовала еще продолжительная пауза прежде, чем он хрипло прошептал с большим усилием:

— Не довольно ли этого, чтобы тронуть каменное сердце? Неужели я еще должен встать перед вами на колени?

Снова наступило молчание. Потом француз крикнул Томасову последнее слово злобы:

— Молокосос!

На лице бедняги не дрогнула ни одна черта. Я уж решил пойти и привести двух солдат, чтобы они отвели несчастного пленного в деревню. Не оставалось ничего другого. Но не прошел я и шести шагов по направлению к группе лошадей и солдат впереди нашего эскадрона… Но вы уж догадались. Конечно. И я тоже догадался, потому что даю вам слово, что звук выстрела из пистолета Томасова был едва слышен. Снег, ведь, поглощает звуки. Пистолет только слабо щелкнул.

Не думаю, чтобы на этот звук обернулся хоть бы один из солдат, державших лошадей.

Да. Томасов это сделал. Судьба привела де-Кастеля к человеку, который понял его. Но жертвой должен был быть бедняга Томасов. Вы знаете, что такое людская справедливость и суд. Все это лицемерие свалилось на него тяжестью. Да, что говорить! Это животное — адъютант первый стал возмущенно распускать слухи про пленника, которого так хладнокровно пристрелили! Томасов, конечно, не получил за это отставки. Но после осады Данцига он попросил разрешения оставить службу в полку и похоронил себя в глуши своей провинции, где много лет с его именем соединяли какую-то таинственную темную историю.

Да. Он это сделал! Но в чем же тут было дело? Один воин сторицей отплатил другому долг, спасая его от судьбы худшей, чем смерть — от потери всякой веры и мужества. Вы, может быть, посмотрите на это с такой стороны. А я не знаю. Да и сам бедный Томасов не знал. Но я первый подошел к далекой группе на снегу. Француз неподвижно лежал на спине, Томасов стоял на коленях, ближе к лицу де-Кастеля, чем к его ногам. Он снял фуражку, волосы его блестели как золото, под легкими снежинками, которые начали падать. Он наклонялся к умершему в нежной, созерцательной позе. Его молодое, невинное лицо, с опущенными ресницами не выражало ни горя, ни суровости, ни ужаса, на нем было спокойствие глубокой, безконечной молчаливой задумчивости.

ПОДНЯТЫЙ БУМАЖНИК

Рассказ А. В. Бобрищева-Пушкина.

Известный судебный и общественный деятель А. В. Бобрищев-Пушкин, в бурные годы эмигрировавший из России среди миллионов русской интеллигенции, пробыл несколько лет в различных странах и теперь приехал и поселился в СССР.

Редакция приобрела у А. В. Бобрищева-Пушкина 3 рассказа, в художественном преломлении наблюдательного автора характеризующие быт русских интеллигентных эмигрантов.

_____

Эта истории наделала в свое время в Белграде много шуму. Трудно было поверить, между тем улики были налицо. Всеми уважаемый, известный профессор консерватории Виктор Алексеевич Песчанников был уличен в присвоении бумажника.

Правда, профессор жил в бедности, но не в нужде: у него был хоть несколько унизительный, но недурной заработок пианиста в большом кинематографе; кроме того он зарабатывал на отдельных концертах и спектаклях. Еще страннее было то, что в самый день пропажи бумажника Песчанников получил «размен» — ежемесячную ссуду в четыреста динаров, дававшуюся в 1919–1920 годах сербским правительством русским беженцам, а, следовательно, уж никак не мог нуждаться до того, чтобы впасть в преступление. Да и в бумажнике было всего триста четыре динара.

Тем не менее факты оставались фактами.

Колотов, офицер, занимавшийся в Белграде продажею газет, спохватился, что потерял бумажник. Четверть часа тому назад, у ворот «русской миссии», когда он продал экземпляр «Русской газеты», бумажник был еще у него; это он помнил очень хорошо, потому что вынимал оттуда сдачу. Вероятно бумажник провалился как-нибудь сквозь прореху его поношенной куртки. Колотов кинулся назад, стал расспрашивать, не видел ли кто бумажника. Курьер, стоявший у дверей «Русского униона», сказал ему, что видел вместе с барышнею, служившею в миссии, как профессор Песчанников, хорошо ему известный, как и всей русской колонии, наклонился и поднял с дорожки сада большой клетчатый бумажник. Это успокоило Колотова: раз бумажник был поднят профессором, он пропасть не мог. Тем не менее весь этот день бумажник никуда возвращен не был.

Колотов поместил объявление в «Русской Газете»: «Господина, поднявшего бумажник с деньгами и документами у ворот сада Русской Миссии, просят вернуть его в контору „Русской Газеты“». К профессору сразу он не поехал, потому что Песчанников жил за несколько станций от Белграда. Но когда прошло три дня, и бумажника не было, несмотря на второе объявление, то пришлось поехать к профессору на последние гроши. Тот ответил, что никакого бумажника не видал. Пораженный таким ответом Колотов кинулся к курьеру, был близок даже к тому, чтобы заподозрить его, но задетый за живое курьер вновь повторил ему, что, кроме него, видела еще дочь председателя Астраханской Судебной Палаты, Евдокия Алексеевна Каблова. Обратились к Кабловой. Долли Каблова, семнадцатилетняя болезненная барышня, была очень взволнована, когда узнала, что от ее слов зависит честь такого человека, как профессор Песчанников, тем более, что была немного с ним знакома, но когда курьер стал настаивать, она со слезами должна была сознаться, что профессор солгал: на ее глазах он поднял бумажник с дорожки и затем прошел в ворота мимо нее. Так получилось два угрожающих свидетельских показания. Колотов не знал, что делать. Дело было ясно; между тем личность и репутация профессора слишком не вязались с подобным поступком, Колотов все надеялся, что ему будут возвращены если не деньги, то хоть паспорт и другие важные документы. Но профессор уехал в музыкальное турнэ, затем вернулся и встречался с Колотовым, не упоминая о бумажнике. Тогда Колотов подал жалобу в беженский комитет.

Началось дело. Курьер изъявил полное согласие подтвердить свое показание хоть под присягой. Каблова дала Колотову письменное показание, так как грудная болезнь ее все усиливалась, и ей пришлось уехать лечиться на юг. Она категорически подтвердила, что Песчанников поднял бумажник на глазах ее и курьера.

Профессор, со своей стороны, в своем объяснении Комитету отрицал все, ссылался на свое пятидесятилетнее незапятнанное честное имя, объясняя свидетельские показания какою-то непостижимою для него ошибкою. Но это было плохим объяснением, и общественное мнение, взволнованное этою историею, определенно настроилось против профессора.

Так обстояло дело, когда однажды, около двенадцати часов ночи, когда член петроградского окружного суда Георгий Иеронимович Захаров уже собирался ложиться спать, к нему вошел профессор Песчанников.

^{Профессор Песчанников наклонился в поднял бумажник…}

Захаров жил в том же поселке под Белградом, где и профессор. Они сблизились еще на пароходе, иногда вместе музицировали на хозяйском пианино, но никогда профессор не упоминал об истории с бумажником, а хозяин из деликатности не расспрашивал. Однако, на этот раз он сразу понял, что поздний гость пришел говорить именно об этом. Профессор был очень бледен, на его лбу были даже капельки пота, и его черная с серебряными нитями грина была в безпорядке, как и небрежно повязанный прямо на ночную рубашку галстух.

— Я долго думал, Георгий Иеронимович, и, наконец, решился обратиться к вам, как к юристу. Вы знаете, какое предъявлено ко мне обвинение?

— Знаю, Виктор Алексеевич, — и должен вам сказать, что члены комитета против вас. Дело ваше плохо.

— Оно безнадежно. Меня несомненно осудят. Тем более, что я раздражаю всех моим непонятным отрицанием.

Захаров с глубоким сожалением смотрел на своего гостя.

— Не волнуйтесь так. Вот, выпейте холодного чаю. Если против вас лишь одна видимость, то суд в этом разберется, поймет ошибку свидетелей.

— Ошибки нет, свидетели говорят правду.

Сказав это, профессор опустился на стул и уронил голову на руки, рядом с неубранными чашками. Тут как раз погасло электричество, так как настала полночь. Захаров не вдруг нашел спички, чтобы зажечь ночник. При слабом свете лицо профессора казалось вдвое бледнее. Захаров тихо спросил.

— Дорогой мой, что же вас довело?

На глазах профессора выступили слезы.

— И вы! И вы! — почти истерически закричал он: — Вы, человек, в уважении которого я был уверен… с которым столько говорил об искусстве, о родине… И вы тоже могли подумать, что я, профессор Песчанников, на пятьдесят первом году жизни стащу бумажник с тремястами динаров… и у кого… у бедняка, последние гроши. Поймите же, что за гнусность!

— Но как же так, когда вы сами…

— Да разве вы не чувствуете, что в этом деле есть какая то загадка, что то недоговоренное? Уж если я такой мошенник, то не дурак же я, в самом деле, не сумасшедший, чтобы когда меня знает вся колония, среди бела дня, при всем народе поднять бумажник и присвоить его! Как ведь люди любят верить так называемой очевидности даже тогда, когда для нее надо перешагнуть через самые очевидные нелепости! Да, ведь, это же для меня пытка! Посмотрите, на кого я стал похож. Ведь я ни о чем думать не могу, кроме этой проклятой истории.

Профессор отпил еще холодного чаю и упавшим голосом произнес:

— А самое ужасное еще впереди — этот суд.

— В чем же разгадка? — спросил в высшей степени заинтересованный хозяин. Черные, молодые на старом бледном лице глаза пытливо взглянули на него.

— Георгий Иеронимович, могу я быть уверен в вашем молчании?

— Конечно, Виктор Алексеевич.

— Ну, запомните ваше слово.

Даже если вы увидите, что я погибаю, вы будете молчать. Да вы не подумайте, что тут какой-нибудь подвиг самоотвержения с моей стороны. Я на подвиг так же мало способен, как на гадость. А просто попался самым нелепым образом.

Вот, что случилось.

С Долли Кабловой я познакомился у моей сестры Марьи Алексеевны; сестра тут, в Белграде, с мужем. Никакого мы с мадемуазель Кабловой впечатления друг на друга не произвели. Мои года уже не те, да и ее лицо вы знаете — только глаза хорошие, большие, серые, грустные… да и вообще в нашей горькой беженской жизни не до флирта. Просто понравилось ей как я на концерте в «Касике» играл сонату Грига, разговорились, — и потом раза два-три я ее провожал до службы, а раз зашли в кафану и выпили от жары по чаше пива-крюгель то не по беженскому карману. Беседовали дружелюбно, по душе. Она все жаловалась, что трудно приходится, вспоминала о другой, привольной жизни, о парниках в имении Тульской губернии, где выращивались ананасы, и о старой беседке с дивным видом на Оку. Симпатичное такое впечатление производила, хоть немножко жалкое. Невесела вообще жизнь девушки без красоты, а еще на чужбине, да в бедности!..

3го августа, в роковой для меня день, мы встретились вот при каких обстоятельствах: зашел я в миссию узнать, нет ли мне там писем, поговорил в саду со знакомыми и пошел к воротам. Пить хотелось, погода стояла жаркая, собирался зайти в кафану и затем поспеть в редакцию «Русской Газеты» сдать объявление о моем турнэ. А потом надо было непременно поспеть на поезд, чтобы получить в тот же день в нашем комитете сербскую ссуду. Иду я и вижу, что из ворот вышла и идет мне навстречу Долли Каблова — должно быть на свою службу. Только я хотел поклониться, вдруг заметил почти иод ногами что-то клетчатое.

Наклонился. Старый, рваный бумажник вроде мешечка. Я поднес его к глазам и сунул в карман. Не остановился, пошел к кафану, потому что уж очень в горле пересохло — страшно пить хотелось. Думаю, посмотрю в кафане чей он и отдам владельцу или в редакцию.

Посмотрел в кафане — точно, бумажник; в нем триста четыре динара и много документов, в том числе паспорт на имя поручика Колотова. На паспорте фотография, по которой я узнал неизвестного мне по фамилии, но так хорошо знакомого продавца газет. Вот и хорошо, думаю, придет в редакцию за газетами и получит свой бумажник, а мне хлопот меньше. Выхожу аз кафаны — и первое лицо на ули це, у дверей, опять Долли.

— А, здравствуйте, профессор. Что это вы какой гордый стали, — не узнаете нынче.

— Простите, я вас отлично узнал в саду, но был отвлечен находкой. Вы видели бумажник?

— Да, видела. Что же там? Деньги?

— Немного. Триста динаров. Это Колотова, знаете, разносчика газет. Что, он не искал его?

— Искал. Как же, при мне. Очень волновался даже.

— Так я вернусь, отдам ему.

— Теперь его уже там нет. Обеденное время.

— Что вы говорите! Неужели я так засиделся в кафане, целых четверть часа, разглядывая эти бумаги. Вот как плохо, когда часов нет. Этак я и в редакцию, пожалуй, опоздаю.

— А я думала — вы меня проводите.

— В другой раз, Евдокия Алексеевна, извините, пожалуйста. Тороплюсь очень. На поезд обязательно надо.

Она пошла со мной — по пути ей было домой. У ворот дома, где помещалась редакция, я простился с Долли и вошел туда. В редакции действительно никого не было, даже дверь была заперта. Такая досада: и объявление не поспеет, и что же теперь делать с бумажником?! В миссии занятия возобновятся только в три часа, и я опоздаю повсюду. Я поспешно вышел на улицу и почти бегом стал догонять удалявшуюся фигурку в светлой кофточке и старой соломенной шляпке.

— Евдокия Алексеевна!

Она обернулась.

— Что вам?

— Голубушка, мне на поезд надо, чтобы ссуду успеть получить, да и обедать в Белграде не хочется — дорого. Будьте добры, если увидите Колотова, передайте ему этот бумажник, а нет — отдайте в миссию.

— Да, Георгий Иеронимович, она меня ни словом не уговаривала. Напротив, я сам ее догнал. Она даже испуганно взглянула на меня и как будто хотела что-то возразить, но тут как раз подкатил трамвай, идущий на вокзал. Я поспешно сунул ей в руку бумажник и вскочил на площадку.

Получил я ссуду, пообедал в русской столовой, довольный, что съэкономил динара три сравнительно с белградской дороговизной, заплатил хозяевам двести динаров за квартиру, проиграл шесть в лото и выпил поллитра чрна вина за ужином.

На другой день было воскресенье, и я не ездил в Белград — был занят целый день в моем кинематографе. Вдруг вечером развертываю в столовой «Русскую Газету» и вижу там объявление:,Господина, поднявшего бумажник с деньгами и документами у ворот сада русской миссии просят вернуть его в контору «Русской Газеты». Сначала меня это ошеломило, а потом я даже улыбнулся: какие, думаю, пустяки. Очевидно, Долли не нашла во время Колотова, а он, не зная, что бумажник найден, сдал объявление в газету. На душе у меня, однако, стало неспокойно. На другой день я поехал с утренним поездом в Белград. Долли была на службе. Она занималась за загородкою. Кругом было много публики.

Когда она меня увидела, ее худенькое лицо залил такой румянец, что у меня сердце упало. При посторонних я уж ей ничего не стал говорить, а стал ждать окончания занятий. Когда настал обеденный час, она что-то очень долго убирала на своем столе, точно не хотела выходить, наконец, видя, что я остался совсем один и жду, нерешительно, медленно пошла со своего места и сказала мне почему-то по-французски.

— Au nom du ciel, ради неба, не сейчас. Сегодня вечером я вам все объясню.

— Но…

— Пожалуйста, вечером! В семь часов, в кафане, где мы были.

Целый день я бродил по Белграду, как потерянный, сознавая, что уже беда стряслась, что с бумажником что-то случилось, и выходит очень тяжелая история. И в то же время мне было до боли жаль бедную девушку. Надо знать беженскую нужду, знать эту гниль, подползающую к сердцу на чужбине, где люди доходят до того, что и не снится им на родине. Мало чистых, благородных наших жен, сестер, дочерей — погибло совсем! Не было у меня злобы, — и когда на стемневшей улице мы сели у столика кафаны подальше от света, я сказал мягко, как только мог.

— Евдокия Алексеевна, вы потеряли деньги?

Румянец опять прилил к ее щекам. На меня смотрели правдивые, гордые серые глаза.

— Не потеряла… — взяла. Зачем эта деликатность?!

— Вы взяли!

— Взяла!.. взяла! Вы сами виноваты! Правда, когда я увидела, как вы подняли, меня зависть кольнула. Да кто же из бедняков не надеется найти бумажник? Ведь сотни тысяч горемык так идут и смотрят себе под ноги… И я пошла за вами, подождала вас у той кафаны. Думала, скажу, что видела, попрошу дать мне что-нибудь. Ведь если бы вы знали только, что у нас дома… Но потом, когда вы сказали, что отдадите, вздохнула и прочь пошла. Зачем вы меня догнали? Кто вас просил, как искусителя, мне сунуть это в руку?! Ведь я брать не хотела. Грешно вам! Вы сами бедный, вы должны были понять!

^{Мне становилось страшно. Я чувствовал себя преступником…}

На глазах ее были слезы. Она почти всхлипывала, как обиженная девочка, но тут же зажимала себе салфеткою рот, боясь обратить на себя внимание окружающих. Я сказал:

— Евдокия Алексеевна, как вы не подумали, что тот тоже бедняк!

Ее лицо приняло жесткое выражение.

— Отчего же богатые не думают о чужой нужде, а мы должны думать? Ведь у меня башмаки разваливались, а под ними и теперь вместо чулок сплошная дыра.

Тут я заметил, что на ней новые дешевые башмаки. Она продолжала звенящим голосом.

— Ведь у нас долги, стыдные, мелкие. Есть такие, про которые папа и не знает — ведь я хозяйство веду. Он старик, ему нужен покой, он отслужил свое. А тут, вместо пенсии — вдруг под пули, в пожар. Ведь это ад был, когда мы спасались! Я с тех пор и больна. Вот, врачи посылают на море, а на что я поеду? Мне папу жаль, поймите: не себя, а папу, когда он смотрит, как я худею, и думает, что я скоро умру. А лучше бы… право лучше. Вот теперь эта истории!..

— Да, вернемтесь к ней, — произнес я твердо, как только мог. — Голубушка, ну, я понимаю, момент слабости с вашей стороны. Но нехороший поступок все же остается нехорошим. Вы им двоих поставили в очень тяжелое положение: этого несчастного, у которого погибли последние гроши, и меня.

— Вас никто не видал!

— Извините, вы читали это объявление.

Я подал ей газету, она отстранила ее.

— Читала, ну так что-ж? Тут сказано «господина». Если-бы он знал, что это вы, он бы не публиковал, а просто бы обратился к вам.

— Это, положим, правда, но все-же, значит, меня видел кто-то, не знающий лишь моей фамилии, и завтра на улице может меня опознать. Да и не в том дело, а в том, что это нечестно. Надо скорее все поправить. У вас сколько осталось денег?

— Сто семьд… сто сорок динаров. Чго-ж, вот берите все!

Я очень хорошо видел, как она, вынимая, сунула на дно сумочки скомканные бумажки, но радостно ответил:

— И прекрасно. А я тогда же, в субботу, получил ссуду, и сто шестьдесят четыре динара у меня найдется. Я отдам все завтра Колотову, извинюсь, что поздно прочел объявление и не знал, куда вернуть бумажник. Дайте его сюда.

— У меня его нет.

— Как нет?

— Я испугалась и бросила его в пустыне… знаете, где спуск к Дунаю.

— И документы?

Она кивнула головой. Теперь я почувствовал, что краснею. Мною овладевал гнев.

— Да подумали-ли вы, что вы сделали?! Ведь для беженца — бумаги — все! Дороже денег! Ведь вы его зарезали.

— Я не знала…

— Да, не знали, как женщины не знают бумаг. Да неужели вы, дочь юриста, не могли понять значения такого преступления! Там ведь даже его паспорт.

— Тише, умоляю вас. Может быть, тут есть русские.

Я оглянулся и понизил голос. Мне становилось страшно. Я чувствовал себя преступником вместе с нею. невольным ее соучастником.

— Мне вообще больше нечего говорить, Евдокия Алексеевна. Если так, то дело — непоправимо.

— Может быть можно отыскать…

— Нет с, уж это вы сами ищите. Найдете — тем лучше. Деньги я дополню.

— Правда, где тут… завтра четвертый день. Но я все же попробую; поищу. Или… может быть, вы пошлете ему деньги по почте? Понимаете, без вашего имени.

— Чтобы меня еще и на почте опознали? Благодарю покорно! Я вообще не понимаю, отчего из-за вас я должен попасть в положение прячущегося мошенника? Зачем мне укрывать то, что вы натворили. Я вот пойду и скажу прямо.

— Тише, ради всего святого тише! Вы нас погубите!

— Отчего нас? Пойду и скажу прямо. Мадемуазель Каблова не передала отданною ей бумажника. Мне жаль вас, но я не средневековый рыцарь. А честь моя мне дороже, чем ему. Я пятьдесят лет был честным человеком.

— Да вы о папе подумайте! Он ни в чем неповинный, старый! Я у него одна. Ведь это убьет его. Как я ему буду в глаза смотреть?

Но я уже совсем сел на конька морали.

— А как я буду людям в глаза смотреть? Вы боитесь позора теперь. Что же вы не боялись вовремя?

— Да я думала, что никто не узнает, что это останется между нами. Что же это? В самом деле позор! Зачем вы меня так мучите.

Ее глаза опять наполнились слезами. Может быть, впрочем, она хотела спастись, вызвав жалость. — Это так по женски, и так было легко ей, измученной, маленькой, беспомощной. Я развел руками с сокрушением.

— Если б вы не забросили документов, можно было бы все скрыть, но теперь нельзя.

Не странно ли, ведь я был потерпевший, обманутый, а чувствовал, что в своей неумолимости играю какую-то некрасивую роль, что нельзя на несчастной больной девушке спасать свою собственную шкуру. Однако, ведь больше мне не оставалось ничего, и это было моим законнейшим правом.

И вдруг снова ее лицо изменилось. потемнело. Она не плакала больше. И сказала сумрачно, смотря мне прямо в глаза.

— Попробуйте только! Я не себя спасаю — отца. Вы деревянный какой-то, безжалостный. Ну, так увидите, что и у меня есть характер, от всего отопрусь. Какие у вас доказательства? Кто вам поверит? Ведь бумажник то подняли вы, а не я. Что же я, в самом деле, унижаюсь перед вами?

Невозможно быстрее перекинуть человека в другое положение. Я почувствовал, что вся почва уходит у меня из-под ног, что точно внезапным уничтожающим шахматным ходом разрушена моя аттакующая позиция, и сразу партия стала безнадежной. Я видел, что у меня задрожали руки, и видел, что она видит это.

— У вас хватит совести…

— Да что же мне больше остается? Не могу я, не могу этого вынести. Я не дурная, не думайте, я не украла. Вы сами мне дали в руку. А теперь что-же? Опять меня вынуждаете? Ведь вам только молчать надо, и нам обоим будет хорошо. Ну, мало-ли кто теряет деньги и не находит. Не знают, что это вы — так видно и по объявлению. Ну, если боитесь, посидите дома несколько дней, не показывайтесь в Белград. А потом ведь вы в поездку едете, так и забудется все, и никто не узнает, если вы сами не будете делать глупостей. Ну, видите, я ведь спокойна, рассуждаю, как следует. Только имейте же каплю жалости ко мне, к отцу, к себе.

Она долго повторяла те же доводы и так жалко старалась снова сделать твердым дрожащий голос, и так подергивалось при этом ее личико. Судите меня, как хотите — что взяло верх? Жалость к ней, ила к себе самому — сознание, что она совершенно права, что не только никто не поверит передаче бумажника, мелкому сцеплению житейских фактов, как моя жажда, опоздание в редакцию, подошедший трамвай, но что моя собеседница может с успехом отрицать даже какие-бы то ни было со мною отношения, кроме шапочного знакомства. Видел ли кто даже как я ее раза два провожал домой? А если и видел, то что это доказывает? Ведь я даже в доме у нее никогда не был, незнаком с ее отцом. И окажусь я вдобавок еще клеветником на невинную, правдивую, больную девушку. Гордиев узел запутался окончательно. Я растерянно смотрел на все еще лежавшие на столе динары — и, наконец, пододвинул их к их владелице.

— Десятый час. Вам давно пора домой, да и у меня уйдет последний поезд. Молим!

Последнее слово было обращено к кельнеру. Я расплатился за два росбратена и малиновый сок с содовою.

— До свидания, Евдокия Алексеевна.

Серые глаза расширились.

— Что же вы мне скажете?

— Ничего. В самом деле поищите бумажник. Может быть он еще и лежит там. А то я не знаю, что делать. У мена голова кругом идет. Во всяком случае я ничего вам не обещаю.

Она ничего не ответила и, не подав мне руки, быстро исчезла во мраке.

А мне долго пришлось ждать на вокзале отходящего поезда, и я тщетно старался одурманиться коньяком, решительно выйдя из бюджета.

Бумажника на пустыре не оказалось, да и, конечно, оказаться не могло — его просто выбросили, как старую клетчатую тряпку, убирая мусор. Не знаю, впрочем, искала ли его Долли, думаю, что да — и очень усердно и мучительно. Но сам я ее об этом не спрашивал, потому что, действительно, боялся показаться в Белграде и лишь думал о том, как бы скорее уехать. И точно: самое дурное было еще впереди — и не запоздало свалиться на мою голову.

Когда я утром только что встал и среди моей убогой комнаты еще красовался умывальный таз на табурете и ведро, хозяин серб сообщил, что меня спрашивают, и вошел Колотов.

Сердце мое больно забилось и замерло. В груди и в голове стало совсем пусто, я, как автомат какой-то, стал. Колотов был сконфужен и сказал тихо и очень почтительно.

— С добрым утром, профессор. Вы меня узнаете? Поручик Колотов. Вы у меня часто покупаете газеты. Я к вам по делу. Видите ли, я потерял одну вещь, и мне сказали, что вы ее нашли…

Автомат, бывший вместо меня, поднял голову повыше и придал своему вопросу возможно похожую интонацию недоумения.

— Какую вещь?

— Бумажник…

— Нет!

На мужественном, загорелом, добром лице Колотова появилась полная растерянность. А я добавил все также, как актер, играющий почтенного, всеми уважаемого профессора:

— Если бы я нашел ваш бумажник, то он, разумеется, был бы вам немедленно возвращен.

— Значит, они спутали — сказал Колотоз — курьер и барышня. Говорят, что видели вас.

— Что же, у вас там были важные бумаги?

— Деньги были, — сконфуженно, тихо ответил он.

Я пожал плечами.

— Ну, вот видите.

^{Если-бы я нашел ваш бумажник, то он был-бы вам немедленно возвращен…}

Профессор Песчанников должен был ответить именно так, не обижаясь, просто, не допуская слишком нелепого предположения. Ну, вот видите: деньги и я,Песчанников. Во мне было спокойствие большой опасности. Все время я смотрел ему прямо в глаза и, кажется, даже слегка улыбался…

Он вынул часы, облезлые, черные, на коженой старой цепочке.

— Я поспею еще на следующий поезд?

— Да, он отходит через двадцать минут.

— До свиданья.

— До свиданья.

Я равнодушно не расспрашивал его об этом совершенно неинтересном для меня деле. В эту минуту он, вероятно, вполне верил мне. Роль была сыграна безукоризненно, и, оставшись один, я даже почувствовал к себе враждебное удивление — какой ловкий подлец таился в безупречном человеке. Как мало знаешь себя! Будь я подготовлен к этому визиту, я бы, вероятно, поступил иначе, но я был застигнут совсем врасплох, и раньше, чем успел что-нибудь сообразить, мой рот уже сказал это непоправимое «нет». Я сунул голову в песок, как страус. Вижу, вы качаете головой. Я сделал большую глупость. Я и сам так думал, но потом сколько ни размышлял над своим безвыходным положением, решительно не знаю, что мог сделать умнее. Рассказать всю правду? Но, как говорила Долли, где доказательства? Принять на себя не совершенную мною гадость? Отдать Колотову часть его денег, обещая выплатить остальные. Но как быть с документами? Да и не мог я, в конце концов, ничего не сделавший, допустить, чтобы глаза этого честного офицера зажглись презрением ко мне, да и молчать он бы не был обязан, и вся колония смотрела бы на меня, как на вора.

Видите, я не рисуюсь. Мне легко было бы изобразить себя рыцарем бедной девушки, но ничего, кроме жгучей досады на нее, я тогда не чувствовал и посылал ее мысленно в очень недобрые места. Итак я увязал все глубже в трясину, в которую нечаянно ступил ногой. Уже теперь есть не господин, поднявший бумажник, а я, Песчанников, на которого два свидетеля — курьер и какая-то барышня. И я отрекся. Пусть он мне на минуту поверил, они будут с негодованием повторять, что видели меня, близко, среди бела дня, что

они меня знают и не могли ошибиться. Вор… Вор… И даже перед собственной совестью хоть не вор, но укрыватель воровства. И укрыватель то не из благородных мотивов, а по подлой трусости. Я схватил фуражку и поехал в Белград.

Не стану передавать вам первого бестолкового разговора, который был у меня с Долли в пустом саду миссии после окончания послеобеденных занятий. Она твердо стояла на своем, что курьеру и барышне не могут поверить, что я выше подозрений и отлично сделал, что так ответил Колотову. С наивным эгоизмом она добавила даже, что не в одном Белграде люди живут, что я могу куда-нибудь переехать. Словом, она уж снисходительно сочувствовала мне — входила в мое положение. Но под воспаленными глазами ее легли свинцовые полосы; она кашляла и точно зябла, несмотря на теплый день. С сильным можно бороться, но что может быть ужаснее, когда всю жизнь разбивает беспомощное жалкое существо, этакая подстреленная птичка. Я злился на свою жалость и упрекал себя за свою злость. Наговорил лишнего, так что глаза ее опять наполнились слезами, мы почти поссорились — и она сказала, что говорит со мной в последний раз. Махнув на все рукою, я выехал в Ниш, как только смог, и прибыл туда за целую неделю до первого моего концерта.

Но всю эту неделю я провел, как на горячих угольях. После трех вечеров я под каким то предлогом обещал моим компаньонам догнать их в Новом Саду и поехал в Белград. Там все оказалось благополучно и Долли, встретив меня в миссии, сказала мне мимоходом:

— Видите, никакой жалобы не подано.

Колотов продавал газеты, и я даже, сперва не узнав его, купил у него одну. Отношение всех ко мне было прежнее, хорошее, полное уважения. Я уехал в Новый Сад успокоенный. Впечатления поездки, цветы, овации, банкет сербских товарищей-артистов заставили меня за полтора месяца почти забыть об этой истории, и только ночью, просыпаясь, я иногда вспоминал о ней с колющей тоской и чувствовал, что краснею в темноте. Во всяком случае я надеялся, что уже все сошло благополучно.

Не тут то было! Когда поездка кончилась, меня, по возвращении, ошеломили два письма на моем столе, пришедшие в мое отсутствие. Одно от Комитета с предложением представить объяснение по поводу жалобы поручика Колотова, а другое от сестры, очень жалевшей, что не застала, так как дело — важное. Путь мой был избран, и назад было нельзя, хоть я видел, что впереди пропасть. Я написал объяснение в Комитет, по прежнему отрицая находку бумажника, и то же стал говорить сестре, ходя с нею по улицам Белграда; при ее муже дома неудобно было разговаривать. Сестра — старше меня. Мы очень дружны, и мне было больно, что она в первый раз в жизни мне не верит — и жалеет меня, и стыдится.

— Не притворяйся же хоть предо мной, Вика. Я заложу кое-что, поеду к Колотову, сумма небольшая, — отдам и уговорю взять жалобу обратно.

— Пожалуйста не делай этого, ты меня совсем скомпрометируешь. Ведь это равносильно сознанию.

— Да тебе и надо сознаться. Так лучше, честнее!

— Маша, клянусь тебе нашей покойной матерью, всем святым для меня, что я этого бумажника не присваивал. Как можешь ты считать меня способным на это?!

— Да как же, когда тебя видели двое. Ну, если бы еще один курьер, я бы тебе поверила, но Долли Каблова…

— Что??

Я давно думал, что уже вся чаша выпита, что ничем больше я поразиться не могу. Но видно у судьбы был неисчерпаемый запас насмешек. А сестра продолжала, ничего не заметив, хотя я даже прислонился к фонарю.

— Такая правдивая, воспитанная девушка, из такой хорошей семьи Я за нее ручаюсь, как за себя. Да и зачем ей лгать? И она то уж ошибиться не могла; ведь ты с нею у меня же познакомился, и на концерте твоем вы беседовали.

— Что же она говорит? — спросил я через силу.

— Она сперва не хотела, но не могла скрыть правды, особенно потому, что курьер видел, как она с тобой встретилась у самого бумажника. Она дала письменное показание, что шла навстречу тебе, что ты при ней поднял бумажник и, не поклонившись ей, прошел мимо нее к воротам.

— И это все? все?

— Что же тебе еще надо?

— Действительно, ничего!

— Ну, вот видишь. Оба, Долли и курьер, говорят, что не остановили тебя, уверенные, что ты отнесешь бумажник в участок или в консульство, — словом, представишь его куда-нибудь. Кто же мог подумать, что ты его возьмешь себе! Скажи, Вика, может быть у тебя нужда была? Как же ты не обратился ко мне? Как довел себя до этого!

— Никакой нужды! Я ссуду получил в этот день. Я собирался в доходную поездку. Маша, подумай, каково мне — ведь ты мне родная, ведь мы всю жизнь душа в душу прожили! И вот в чем ты меня обвиняешь!

— Нет уж, Долли Кабловой я не могу не поверить. За других своих знакомых я не поручусь, но за нее…

— Да, да…

— Что это ты так сказал. Не вздумай еще утверждать, что она солгала. Тебя все со свету сживут — ее отец — первый, это святая девушка. Она и на тебя говорить не хотела — ее долго уговаривали, раньше чем она написала. Говорит, потом двое суток не могла ни спать, ни есть. Совсем больная сделалась.

— В это я верю. Я хочу объясниться с нею.

— О чем еще? Нет ее — она на юге с отцом, и он пишет, что ей очень плохо, бедной. Доктора боятся скоротечной чахотки. Все эти волнения так на нее подействовали.

— Да, недостает, чтобы я стал убийцею. Маша, вот тебе мое последнее слово: бумажника я не присваивал. Каблова не лжет, но ошибается, и курьер тоже. Никого обвинять я не собираюсь, а буду нести свой крест. Часто бывает, что люди осуждают невинного под давлением будто бы неотразимых улик. И я об этом читал, но совсем другое — испытывать это на себе. И чего стоит долгая честная жизнь, общественное уважение, когда все летит прахом при малейшем сцеплении обстоятельств! Да если бы мне сказали, что ты украла что-нибудь, я бы никаким свидетелям не поверил, потому что это ты — моя Маша… Видно просто в нашем обществе допускается молчаливо, что всякий честен лишь до случая, что таков уж весь наш строй. Ну, пусть! Пожалуйста, не будем больше говорить об этом. Мне слишком больно… — от тебя.

Она вздохнула и ничего не ответила. Так эта ложь коснулась даже самого дорогого для меня человека. О посторонних я уж не говорю. Почем я знаю, кто из вежливо кланяющихся мне не рассказывает за моею спиною: — «А знаете, это Песчанников, тот самый, с бумажником». Я ни с кем больше не могу говорить с открытою душою. Я думал написать туда, на юг. Но чти? зачем? Я справлялся, у меня есть там знакомые. Она, действительно, умирает. Закутанная в теплый оренбургский платок, несмотря на горячее солнце, сидит она среди зелени на террасе и смотрит на голубое море. И заботливо ухаживает за нею убитый горем отец. Может быть она скажет в последние дни? Нет, она его любит, она не омрачит его чистого горя другим, позорным. Не омрачит его памяти о дочке. Нет мне надежды! Хорошо еще, что у меня нет, кроме сестры, никого, что ни на кого не падет пятно на моем имени, никому не будет тяжело… Я — бобыль. Одиночество имеет горькие выгоды.

Профессор замолчал. В окно уже брезжил день. Захаров, по судейской привычке, не перебил его ни разу и теперь тоже остался неподвижен и безмолвен. На столе, рядом со стаканом остывшего чаю, догорал ночник.

— Я вам все сказал. Что мне делать?

Захаров точно прочел приговор.

— Я не вижу выхода из вашего положения. И вы сами во многом виноваты.

Песчанников криво усмехнулся и стал надевать пальто.

Суду, однако, не суждено было состояться. Накануне его председателю беженского комитета пришло письмо от митрополита Варсонофия. Он писал, что, напутствуя некую умирающую, узнал о невинности профессора Песчанникова, что добавить что-либо ему не позволяет тайна исповеди, но что он свидетельствует о том по долгу священства.

Из уважения к владыке дело было прекращено.

7

Рассказ из жизни русских эмигрантов.

А. В. Бобрищева-Пушкина.

Генерал Забалуйский стоял перед супругами Иешичами, подобострастно показывавшими ему его будущее жилище, и старался с ними объясниться при помощи переделыванья русских слов на сербский лад. Генералу казалось, что так выходит понятнее.

— Какая же это соба? Не лепа соба. Слишком мала.

Жена Иешича замотала головой и показала генералу на пальцах, что он один и что одному не надо большой комнаты. Он показал, однако, на пальцах сто динаров. Это вызвало новое энергичное метанье голов уже обоих супругов; они показывали на пальцах двести. Генерал рассердился.

— К чорту! Дерете, как с мертвого! Дорого! Скупо! Скупо! Не лепа соба; свинска соба!

Такой протест, сопровождаемый движением к двери, возымел свое действие. На руке Иешича из двух вытянутых пальцев один сложился пополам.

— Ну, это куда еще ни шло. Итак — полтораста… не понимаете? Сто пятьдесят! Да, да, хорошо. Добре. Так я сейчас привезу вещи. Только вы поставьте мне здесь чашку для умыванья на табуретку и кровать, конечно, кровать… разумеете? кровать!

Супруги закивали головами, и генерал, передав им полтораста динаров, успокоенный отправился в общежитие перевозить свой скудный багаж.

^{К чорту! Дерете, как с мертвого. Свинска соба!}

— Оставшись одни, супруги задумались и начали совещаться.

— Кровать… конечно, русскому нужна кровать. Но откуда ее взять, когда ее нет? Сами спим на полу все роздали жильцам.

— Потому что ты слишком жадная. Зачем было пускать еще третьего квартиранта? Жили хорошо… была и гостиная, и детская, а теперь жмемся в каком то углу, у плиты — недовольно говорил Иешич.

— А полтораста динаров? Да за эту комнату прежде никто бы и тридцати не дал. Ведь это все равно, что урожай. Такого русского нашествия мы больше всю жизнь не дождемся!

— Пусть, но как же теперь быть с кроватью? Купить, что ли?

— Ты с ума сошел!

— А ты скоро есть перестанешь от скупости. Как же быть? Не может же генерал спать на полу?

— Зачем на полу? Тащи сюда наш рояль!

— Что ты? Он никогда не согласится!

— Не надо ничего ему говорить Мы отвинтим ножки и укроем тюфяком и одеялом. Будет очень мягко и хорошо.

— А Лизины уроки музыки?

— Потом, потом, когда русские разъедутся! А пока надо добывать деньги. Ну, что ты на меня уставился? Торопись, пока он не вернулся.

Когда генерал приехал с вещами, уже смеркалось. Комната тускло была освещена огарком. Он недовольно поморщился.

— Как здесь темно, уныло! А это что за кровать? Даже без ножек; совсем гроб какой то!

Иешич старался скрасить недостатки комнаты обилием улыбок. Генерал смягчился, подумав, что хотя хозяева-то любезные, не то, что в других местах. На кровати было две больших подушки; стеганное большое одеяло свешивалось до полу. Было устроено и все для умыванья и очищен платяной шкаф. Генерал посмотрел на часы: уж десятый час. Он благосклонным жестом простился с хозяевами.

— Теперь спать. Фу, однако, ложе-то жестковатое. Эх, то ли еще в походах приходилось переносить!

Он проворно разделся и улегся под одеяло. В соседней комнате пищали дети, что то говорили жильцы. Под этот гомон генерал стал засыпать. Постепенно водворилась тишина.

Генерал повернулся на другой бок. И среди тишины до его уха достиг мелодичный жалобный стон. Он сделал движение. Стон повторился.

— Что такое?

Генерал зажег свечку. Струны рояля продолжали нежно, негромко гудеть от некоторых его движений. Не подозревая о существовании рояля, он не мог себе объяснить, откуда исходит этот жалобный, странный, такой близкий звук?

— Это здесь, в моей комнате. Кошка, что ли? Нет, совсем не похоже на кошку. Кис-кис…

Он встал и со свечею осмотрел все углы, заглянул под стол. Большая черная тень его танцовала на стене. Так как он встал, звук прекратился. Успокоенный, он лег опять и задул свечу.

— Просто мне показалось…

И опять явственно, протяжно пронесся тот же необъяснимый звук.

— Да что же это? Нервы шалят?.. Измучился я за последнее время.

Стон повторился. Забалуйский судорожно схватился за коробку со спичками. Там их было только две. Первая сломалась в его дрожащих руках; вторая зажглась, на мгновение озарила мрачную комнату и погасла. Нельзя сказать, чтобы у генерала были слабые нервы. Он хладнокровно смотрел в былое, невозвратное время своего величия, и на экзекуции, производившиеся его карательными экспедициями, и на раненых, корчащихся в пороховом дыму. В его генерал-губернаторство на юге в 1920 г. обыватели, проходя мимо его дома, опасливо переходили на другую сторону. Генерал с одинаковой суровостью лишал жизни врагов внешних и внутренних и рисковал собственною жизнью. Это было его ремеслом, вошло в привычку. Генерала было трудно смутить. Но нет ничего страшнее необъяснимого. Он лихорадочно вглядывался в темноту и висевшее полотенце уже, казалось ему, принимало человеческие формы, гримасничало… И жалобно мелодично повторялся все тот же звук.

— Довольно… Это, очевидно, галлюцинация… Лягу с головой под одеяло, не буду слушать!

Но здесь произошло чудо; когда генерал укрылся под одеяло, звук вдруг стал гораздо явственней, под самым его ухом. Не помня себя от захватившего его тупого, животного ужаса, Забалуйский засунул голову под обе подушки. И тогда звук стал совсем близок и громок…

— Ну, теперь ясно, что это галлюцинация. Я сошел с ума!

Эта страшная истина представилась генералу вне сомнений. Он вспомнил все пережитое, свою нервность за последние месяцы… Не оттого ли он был на юге так излишне жесток. Не повлияло ли и Абрау Дюрсо, тогда истреблявшееся каждую ночь? Как он не замечал, что окружающие начали странно к нему относиться? Что-ж теперь? Горячечная рубашка… психиатрическая больница… А звук все повторялся.

— Да замолчи же ты, проклятый; замолчи! Он в иступлении бросил в пространство обоими подушками. Одна попала в оконное стекло.

Вошедшие утром хозяева застали генерала сидяшим на постели, бледного, с волосами, прилипшими к покрытому холодным потом лбу. Он уже не сомневался в своем помешательстве… в погибшей жизни.

^{Генерал сидел на постели бледный, с волосами, прилипшими ко лбу…}

И когда после оживленной обоюдной мимики, он при свете дня внимательно взглянул на свое ложе, то, к ужасу обоих хозяев, схватил Иешича за ворот.

— Свински! Чорт телячий!

Более энергично ругаться он не мог. В его лексиконе были только кулинарные слова, которыми он по неволе заменял ругательные.

— Я из тебя пахованну котлету сделаю!

Такой гнев его там, на далекой родине, поверг бы в трепет весь город.

Однако Иешич остался тверд, помня, что полтораста динаров уже получены, и униженно объяснял, что не может предложить его превосходительству другой кровати. Поступиться такими деньгами бывший генерал-губернатор не мог — и вот отчего спит уже третью неделю на рояле, продолжающем мелодично стонать от каждого его движения.

ПШЕНИЧНЫЙ КОРОЛЬ

Рассказ Отто Рунга. Перевод с датского А. Ганзен.

И. Б. Готкинс, один из крупнейших биржевиков Чикаго, обзавелся новым автомобилем. Спортом автомобильным он уже давно перестал интересоваться, но ему нужна была первоклассная быстроходная машина, чтобы с наибольшей скоростью переноситься из загородной своей виллы в деловой центр города, где находились его конторы.

Низкий, широкий и удобный экипаж развивал скорость до 140 километров в час и был, по категорическому требованию Готкинса, устроен так, чтобы избавить владельца от необходимости все время созерцать перед собою локти шоффера. Рулевым колесом было, по системе Гансома, снабжено заднее сиденье, а Готкинс мог чувствовать себя, если не единственным, то, по крайний мере, первым седоком в собственной коляске.

В первую же поездку на новом автомобиле с ним приключилось следующее.

Хлебный рынок переживал в то время острый кризис. Готкинс был королем пшеничных спекулянтов и блокировал рынок, скупив чуть не весь годовой урожай пшеницы — миллионы бушелей — и не выпуская их из складов, чтобы они все пухли и пухли в цене.

Бешеное взвинчивание цен на пшеницу естественно влекло за собой с одной стороны сильное падение курса на фондовой бирже, а с другой — чрезвычайно резкое вздорожание зернового хлеба в некоторых из стран Старого Света, что для Готкинса имело лишь значение приятного симптома все возрастающего спроса. В течение нескольких недель цены на пшеницу поднялись почти до тех цифр, какие Готкинс намеревался диктовать рынку, но вдруг, благодаря некоторому противодействию одного коллеги и конкурента Готкинса, курс начал колебаться. И вот, намереваясь сделать решительный шаг к полному захвату рынка в свои руки, Готкинс в это знаменательное октябрьское утро и отдал в гараж по телефону распоряжение подать ему новый автомобиль часом раньше обычного.

Ровно в 9 часов утра раздался троекратный гудок. Готкинс, быстро миновав белый вестюбюль, где слуга торопливо набросил ему на плечи медвежью шубу, и спустившись по мраморной лестнице, погрузился в эластичные кожаные подушки автомобильного сиденья. С визгом обогнула машина большой бассейн посередине двора и выехала за ворота. Любимые шотландские гончие Готкинса, игравшие на лужайке, запрыгали, завиляли хвостами и радостно залаяли при знакомых гудках автомобиля, а Готкинс закивал им на прощание.

В эту минуту из надворного строения выбежал человек без пиджака и с жаром замахал руками вслед отъезжающему экипажу, но Готкинсу вдруг показалось, что из памяти его ускользают кое-какие из сложившихся уже у него комбинаций, и он предоставил человеку махать руками, а сам, откинувшись назад, полузакрыв глаза и открыв известный клапан в мозгу, привел в движение свой мыслительный аппарат. Сорок радио-телеграмм, принятых за ночь частными агентами Готкинса, начали комбинироваться в различные фигуры.

^{Выбежал человек без пиджака и с жаром замахал руками вслед экипажу…}

— Так! — решил он. — Сделаю это сегодня же. Вильсон больше не в состоянии. Выдыхается. Последние его маневры — настоящие конвульсии. Сегодня я нанесу удар, и через пять дней ему капут.

Вдруг его поразило нечто: справа мелькнула какая-то белая вилла, которой здесь быть не полагалось. — А вслед затем мимо замелькали ряды тополей, словно цепь черных знаменосцев.

— Алло! Что это? Или эта дорога короче? — Он плохо разбирался в здешних дорогах, воспринимая их лишь как дистанции в столько-то километров. Но вот, побежали белые бревенчатые постройки, целый дачный поселок, который отнюдь не входил в программу, — это Готкинс знал твердо. С сердитым недоумением обернулся он назад к шофферу, защитная маска которого неподвижно желтела за откидным верхом переднего сиденья коляски; все остальное сливалось от все возраставшей скорости движения в какой-то дымный вихрь.

— Ерузалем! — крикнул он, — куда же вы едете?

Ответа не последовало. И тут Готкинсу вспомнился вдруг человек, бежавший за автомобилем по двору, размахивая руками. Да ведь это же был Макк, его шоффер. Это он выскочил из своего помещения, что-то взволнованно кричал, делал знаки…

Готкинс нырнул в подушки, с минуту раздумывая молча, затем медленно повел головой, чтобы взглянуть через свое плечо на руки щоффера. Макк за день до того сильно обжег себе левую руку при вспышке бензина, — припомнил Готкинс. Нет, ни на одной из широких мускулистых рук, твердо державших руль, не было ни бинга, ни каких-либо следов ожога. Стало быть, это не Макк? Вдобавок они проносились теперь мимо широко раскинувшихся перекопанных канавами полей. Значит, держали курс прямо к северу, тогда как Чикаго лежал прямо к югу.

Готкинс собрался с мыслями.

— Алло! Кто вы?

И, не получая ответа, спросил:

— Куда вы меня везете? Кто вас нанял?

Он был уверен, что это подстроил Вильсон — и опять, не дождавшись ответа, продолжал:

— Сколько он вам дал?

Разумеется, это Вильсон, крупный хлебный спекулянт, с которым Готкинс конкуррировал вот уже несколько месяцев; это он инсценировал похищение. Он знал, что Готкинс не ослабит хватки еще несколько недель; сам же он близок к истощению.

— Вот и хочет придержать меня сегодня за горло, завладеть на денек рынком и взять верх. Ну что-ж, он отчаянная башка, коварен, как индеец, но со мною не так то просто сладить. Случалось нам и раньше схватываться с ним, и всегда верх оставался мой.

Готкинс сделал попытку кинуть через плечо по адресу шоффера:

— Сто долларов, если вы немедлено доставите меня в город!

Опять нет ответа, и Готкинс, не задумываясь, продолжал:

— Тысячу долларов, и полиция ничего не узнает!

Из под маски вырвался не то хрипловатый смешок, не то легкий скрежет зубов.

Готкинс вынул свои бумажник:

— Десять тысяч наличными!

Дело шло о миллионах и, как всякий другой товар, необходимо было перебить у Вильсона волю того человека.

— Соглашайтесь, пока даю, — прибавил Готкинс.

Замаскированный шоффер и тут ничего не ответил, но так круто повернул машину, что щиток колеса чиркнул о придорожный камень. Готкинс взглянул на контрольный аппарат и увидел, что они делают по 100 километров в час.

— Убавьте ходу! — рявкнул он. — Вы мчите нас обоих прямо в ад!

Они вылетели на широкое шоссе; белые камни, отмечавшие растояние, мелькали мимо, словно монеты, отсчитываемые от столбика, и укладывались позади них новым столбиком.

Вокруг растилались обширные поля, а на горизонте проступала в тумане закругленная цепь высот.

— Мы, по крайней мере, в 20-ти милях от города — подумал Готкинс. Хотелось бы знать: сколько заплатил ему Вильсон?

И в порыве внезапного страха он крикнул:

— Покончим на сорока тысячах и не цента больше!

В ту же секунду передок автомобиля устремился не по направлению стремящейся ленты шоссе; но к выемке в его ограде, за которою был спуск на значительно ниже лежащее поле. Готкинс испуганно предостерегающе вскрикнул, но шоффер уже рванул машину в сторону и направил курс к выемке на противоположной стороне. Так, резко виляя из стороны в сторону, какими-то порывистыми, внезапными скачками, экипаж с молниеносной быстротой лавировал между глубокими рвами, подстерегавшими его с обоих краев шоссе.

— Вы прямо сумасшедший! — ревел Готкинс. — Хотите, чтобы мы разбились в дребезги!

В одну минуту рухнуло его предположение, что этот человек подкуплен Вильсоном. Так правят только сумасшедшие. Быстро пошарил он под сидением и выудил оттуда револьвер, с которым всегда ездил, повернулся и прицелился прямо в желтоватую клеенчатую маску, с неподвижностью забрала торчавшую над никкелированной рамою экипажа.

— Стой! — крикнул он. — Руки вверх!

Снова послышался тот же хриповатый смешок, и голос, заглушаемый маской, забасил:

— Я пытался поговорить с вами третьего дня и вчера в вашей конторе. Вам все некогда было. Сегодня я узнаю, как вы расцениваете свое время — на доллары. И все же я добился разговора с вами бесплатно.

— Вздор! — отозвался Готкинс. — Остановитесь или я влеплю вам пулю в башку!

— Подумайте сначала, — предложил шоффер. — Мы делаем 120 километров в час. С мертвецом на руле рискованно пускать машину, — раз вы сами на ней едете — даже в течение тех пяти секунд, которые понадобятся вам, чтобы занять мое место.

^{Готкинс прицелился прямо в клеенчатую маску… Стой! Руки вверх!}

Готкинс увидел, что они мчатся прямо на группу телеграфных и телефонных столбов с целой сетью проводов. Страх железными клещами стиснул ему глотку, но в следующий миг они уже снова очутилась на прямой линии шоссе, и Готкинс привстал на сиденьи на коленях, чтобы оказаться лицом на одном уровне со шлемом шоффера. Но он не мог проникнуть взором сквозь выпуклые стекла очков посеревшей от пыли маски.

— Что вам надо от меня? — шопотом спросил он.

— Я искал разговора с вами и вчера, и позавчера, — прозвучал ответ. — Но вас нельзя было добиться. Я намеревался внушить вам новые представления.

— Сколько вам нужно? — прошипел Готкинс. — Скажите свою цену. Я не прочь поторговаться.

Он чувствовал, что главное — это выиграть время. Вспомнил, что в нескольких милях дальше находится сторожка, где дежурные полицейские с контрольными часами проверяют скорость проезжающих автомобилей с целью уловления нарушителей закона о предельной быстроте. Необходимо занять этого безумца разговором, пока они не приблизятся к ловушке.

— Вы так и смотрите на это, как на особый курс обучения, — упрямо продолжал шоффер. — Я давно наблюдаю за вашими махинациями и третьего дня решил мирно побеседовать с вами, втолковать вам, как ваши маневры отражаются на нас грешных. Но мой план разбился о вашу недоступность. К вам в контору не пробраться. Пришлось действовать иначе. Я арестовал вас в вашем собственном автомобиле. Рекомендую вам рассматривать нас обоих, как единственых людей на всей планете, мчащейся в мировом пространстве, и не рисковать прыжком. Вы не обретете почвы под ногами, спрыгните в бездну! Вам остается только глядеть вперед. Я же беру на себя труд дать вам наглядное представление о вашем курсе за последние месяцы, и вы будете следить за ними глазами лично и кровно заинтересованного, а не постороннего наблюдателя. Я, так сказать, привязал вас к жерлу заряженной пушки, чтобы вы были внимательнее. Вы жизнью своей, целостью всех своих костей, заинтересованы в том, что произойдёт.

Готкинс пожал плечами:

— Вы меня не застращаете. Моя жизнь связана с вашей. Вы как будто забыли об этом. Небось, побережете свои собственные кости…

Но так как в эту самую минуту автомобиль отчаянно метнулся в сторону, прямо на мощные столбы висячего моста, через который им предстояло проехать, то Готкинс в ужасе завопил:

— Вы совсем обезумели! Осторожнее! Или вы бредите самоубийством?!

В самый последний миг автомобиль выправил курс, а шоффер засмеялся:

— Иногда и самоубийство разумно, если диктуется высшими соображениями. Или вы никогда не слыхали, что люди жертвуют своею жизнью для блага других? Вы, стало быть, все еще того мнения, что умно жертвовать только чужою жизнью ради собственной выгоды?!

— Так вы анархист! — презрительно буркнул Готкинс.

— А вам, как на товарной бирже, непременно надо наклеить на меня какой-нибудь ярлык? Я ведь уже дал вам понять, что во время этой поездки вы должны смотреть на себя просто, как на моего ученика. Вам предстоит усвоить себе серьезную мудрость, прежде чем я выпущу вас.

— Постойте, — заворчал Готкинс — Вы, разумеется, исходите из ложного представления, что я и мои коллеги имеем сколько-нибудь реальное влияние на колебания рыночных цен, на биржевые повышения и понижения, что мы ответствены за финансовые катастрофы, за биржевую панику? Вы, пожалуй, по детски воображаете, что мы дирижируем всем, только нажимая на телефонные кнопки. Это совершенно превратное представление!

Я лишь один из винтиков сложного механизма. Орудие скрытых и невидимых принципов, руководящих экономическим развитием, таинственных и не поддающихся учету сил производства и обмена. Эти силы пользуются нами — биржевиками — со всем нашим осведомительным аппаратом и опытом, как посредниками — проводниками. Нет, вы бьете далеко мимо цели! Во мне вы разите только руку, а не мозг. Вы — тупоголовый фанатик. Выпустите же меня!

Но шоффер покачал головой.

— Я слыхал такие рассуждения и раньше. Но теперь я не верю, что-бы эти господа играли столь скромную роль. И скажу вам, сколько я ни ездил по свету, никогда и нигде я не встречал принципов, всюду действуют люди. Но когда я пытался встать с кем-нибудь из них лицом к лицу, — человека не оказывалось. Он прятался за ширмами теорий и говорил, что лично он тут непричем и что мне надо обратиться к принципам, с ними, если угодно, и воевать. Но теории всегда и везде были и будут глухи, бесчувственны и безответствены. Пусть все общество управляется глубокими вечными законами, но мы — живые люди — держим их в своих руках силою нашей цивилизации, и некоторые из нас, горсть, имеет больше власти, чем все остальные, хотя эти властители и притворяются демократами, ссылаются на Контрольные Советы, на всеобщее голосование. Один из таковых — вы. Вы наложили свою властную руку на самое драгоценное и необходимое для всех — на хлеб. Поэтому я выбрал именно вас, вам решил дать живое представление о том, каково тем, кем вы правите. Вы должны все время помнить, что это вы сидите на моем месте и правите, а седоком у вас — человечество. На всю эту дорогу вы можете смотреть, как на диаграмму, на сетку, по которой ваш курс вычерчивает свою кривую. Как я теперь бросаю вас из стороны в сторону, в бешеном стремлении вперед, в головоломной скачке по бессмысленно опасной дороге, так вы мчали нас путем страшных кризисов и крахов, — к безумной дороговизне и нужде. Не угодно ли вам испытать, что испытывали мы, маленькие подвластные люди, когда вы и ваши приспешники играли и жонглировали нашими судьбами, как я теперь играю вашею, потому что случайно получил власть над вами — на время! Но есть все таки разница: каждый раз, как я мчу вас навстречу кризису — как вот сейчас — видите? у вас есть шанс выскочить из него благополучно — как вы видели также сейчас. Каждый же из ваших маневров, удачный или неудачный для вас лично, без промаха разил, сокрушая тысячи людей, если не на юге, так на севере, или на востоке, или на западе. Итак, внимание! Видите: дорога идет вверх, подымается острыми зигзагами все выше и выше в горы. Вы ощутите все конвульсии рынка. Нервы в струнку!..

— Да вы же ошибаетесь, — воскликнул Готкинс. — Продолжаете преувеличивать мое влияние. Я сам вынужден бываю считаться с разными неожиданностями, с игрою слепого случая. И я рискую!

— Хорошо, кивнул шоффер. — Я рискую с вами вместе. Я тоже считаюсь со слепым случаем. Тем более, что я далеко нестоль опытный и ловкий шоффер, как вы делец. Мой личный риск сегодня больше вашего, когда вы обделываете свои дела. Видите тот перекресток? Там мы свернем под прямым углом.

Но Готкинс знал, что на перекрестке караулят полицейские, поэтому он встал и замахал руками. Он видел, как стрелка контрольного аппарата у его локтя прыгнула на цифру 140 километров. Сплошною серою полосою летел мимо пейзаж. На мгновенье мелькнули фигуры четырех полицейских с поднятыми руками, выросшие у края дороги.

^{На мгновение мелькнули фигуры полицейских с поднятыми руками.}

Готкинс, схватившись за микрофон, проревел в трубку:

— Убийца, разбой! Бандит! — и увидел, что полицейские грозят ему вслед кулаками.

Шоффер весело рассмеялся:

— Теперь вас здорово оштрафуют за бешеную езду, за бранные слова и за то, что не остановились. Сами видите теперь, как плохо наложена ваша система. Государственная власть, на которую вашим классом возложена защита ваших интересов, в данном случае, когда вам действительно грозит опасность, — действует наперекор своему назначению и вас же оштрафует за недозволенную скорость. Нет! все зависит от действий самого человека. На нем, а не на системе лежит ответственность. Запомните же этот кругой поворот; он стоил нам только одного заднего щита.

Дорога пошла опять вниз, и в долине они увидели полотно железной дороги, соединявшей Чикаго с Индианополисом, узкую серую полосу, там и сям прорезанную шоссейными дорогами.

— Куда к чорту вы меня везете? — закричал Готкинск. — В Клондайк, что-ли?

— Три месяца тому назад, — ответил шоффер, — вы в первый раз встретились с Вильсоном на Чикагской бирже, и ваши интересы скрестились. Это скрещение зловеще отразилось в разных концах света: в Моабите, в Уайтчепеле, в голодных округах северного Индостана, на тощих участках ирландских фермеров, в занесенных снегом губерниях России. В тот раз ваша дорога только пересекала дорогу Вильсона, столкновения вы избежали, и все же это потрясло мир. Видите вы там, между холмами, дымное облачко? Вы знаете, что это поезд из Индианополиса с грузом пшеницы: он побивает свой собственный вчерашний рекод скорости, чтобы пополнить ваши склады сегодня. Вы легко можете вообразить себе, что этот пышущий огнем и фыркающий паром железный дракон — сам Вильсон, ваш заклятый конкуррент, ищущий столкновения с вами. Готкинс на перерез Вильсону! С максимальной скоростью!.. Видите, где наша дорога перерезывает его путь?… Как вы думаете: успеем мы проскочить перед ним? Увидим! Ваши эластичные нервы против его ревущей железной мощи. Вы почувствуете, что чувствовали мы, ваши закабаленные пассажиры, во время вашего старта. Не забудьте только: Вильсон тащит за собою двадцать два бронированных вагона с пшеницей. У вас всего один шанс против двадцати двух, что вы проскочите.

Готкинс вцепился в край экипажа, который, раскачиваясь, как по волнам моря, мчался к переезду через железнодорожное полотно, где не было шлагбаума. Готкинса бросало то в жар, то в холод, смертельный страх буквально парализовал его. Да, сейчас он умрет, будет убит, раздавлен тысячетонным грохочущим железом, стерт в порошок… умрет… Телеграфные столбы точно выростали из-под земли. По линии мчался черный локомотив, волоча за собой свое массивное железное туловище, мчался, как снаряд, выпущенный из орудия, окутанный белым паром, с грохотом… Грохот все громче и громче… все ближе и ближе… А вон и место пересечения дорог… страшное место встречи!.. Все ближе… надвигается на Готкинса… мчится к нему с бешеной скоростью это скрещение стальных сверкающих рельс с белою лентою шоссе…

…Вот! темным колоссальным тараном надвинулся по гудящим рельсам локомотив… железное чудовище с оглушительным ревом ринулось на Готкинса, обдало его лицо кипящими мелкими брызгами, обволокло влажным, липким паровым облаком… Готкинс потонул в нем…

^{Железное чудовище с оглушительным ревом ринулось на автомобиль…}

Но грохот остался позади… в каком-нибудь метре расстояния. Они проскочили… Готкинс обвис, распластался как тряпка, на эластичных подушках сиденья. Ужасная встряска как будто отделила друг от друга все его кости, и теперь они болтались в его теле, как в мешке. Но все-таки оба они спаслись, спаслись словно чудом. Поезд исчез в туннеле, как дракон в ущелье.

— Видите, — сказал шоффер, — мы удачно прорезали путь Вильсона. Но не меня одного вам благодарить за это. Теперь мы продолжим свое движение, как и вы в свое время продолжали — после того, как пересекли путь Вильсона.

— Стойте! закричал Готкинс. — Остановитесь! Неужели вам не довольно? Я сдаюсь, только отпустите меня. Дайте мне сойти. Я уплачу вам сто тысяч долларов на благотворительные цели.

— Вы можете уплатить, сколько захотите, по окончании урока, — сказал шоффер. — Не годится брать с вас плату вперед. Сейчас мы круто свернем на узкую грунтовую дорогу. — Так! — Вы не удивляйтесь, что я везу вас в сторону от главной дороги; вспомните, как вы сами месяц тому назад повели пшеничный рынок таким путем. Вы лучше поймете меня, когда я добавлю, что везу вас в тупик; по этой дороге только возят рабочих в каменоломни и обратно. Она обрывается у самой скалы; это настоящий каменный мешок, свернуть некуда. И в этот тупик — «корнер», если хотите, — мы летим, не убавляя ходу Может быть вы догадываетесь, какой из ваших маневров я таким образом демонстрирую вам?

…Так именно вы загоняли нас в тупик, прижимали к стене вашею биржевою игрою. Вы закупорили мировой хлеб, весь годовой урожай в таком вот мешке, и завязали мешок наглухо. Остановили живительный поток зерна, законопатили все шлюзы. Вы взяли себе в помощники голод и нищету, преступление и безумие. Вы ущемили в тисках всех, кто искал хлеба, всех голодных, вы закручивали нас все крепче, взвинчивали цены до тех пор, пока не выжимали из нас своих процентов. Вот и я теперь помчу вас, ущемленного между этими неумолимыми скалистыми стенами, — навстречу уничтожению, небытию, смерти.

Готкинс видел, как шоффер позади выпрямился, стиснул руками колесо, впился вдаль глазами сквозь выпуклые стекла очков, — весь серый от пыли, неподвижный, как бронзовый истукан демона.

Видел он и ущелье… Чем дальше, тем все уже и уже становилась дорога, упиравшаяся прямо в страшную стену песчаника, словно покрытую ржавчиной и слегка выгнутую, как спина, готовая принять удар. Он уже предчувствовал, как вдавятся в эту стену его руки и ноги и как он замрет, затихнет, закупоренный, погребенный на дне автомобиля. Невыразимый ужас пронизал его грудь, парализовав его нервную систему… и все померкло в его мозгу…

Но в нескольких метрах от скалы шоффер круто затормозил ход, и машина привстала на дыбы, и фыркая, как разъяренный зверь, затем опустилась на передние лапы, судорожно качнулась на бок, на другой… колеса врезались в песок, и автомобиль, весь вздрогнув, остановился.

Несколько минут спустя Готкинс уже настолько пришел в себя, что выскочил из экипажа. Искоса поглядел он на преграждавшую путь в каком-нибудь метре от передка автомобиля мощную, озаренную солнцем скалу. Земля как-будто еще колебалась под его ногами, но мозг его быстро прояснился.

Он был несколько возбужден, настроение было приподнятое, но приятное. У самого подъема в гору, на извилистой узкой тропе стоял шоффер, снявший шлем и маску. Готкинс увидел резко очерченное бородатое лицо и пристально глядевшие на него темные, проницательные глаза.

Готкинс мгновенно поднял револьвер и прицелился. Человек представлял превосходную мишень, рисуясь на светлом фоне скалы, свидетели отсутствовали, и можно было сослаться на вынужденную самооборону.

— Теперь я уложу вас на месте, как обещал.

Человек улыбнулся. Взгляд его словно ушел куда-то вглубь, подернулся мечтательной дымкой.

— О нет, — сказал он. — Вы меня не убьете. По той же причине, по какой я не сделал этого, когда ваша жизнь зависела от нажима моего пальца на руль.

— А что мне помешает? — спросил Готкинс. — По какой такой причине, по вашему, я пощажу вас?

Тот снова вперил в него свои темные, серьезные глаза. — По той самой, по какой я пощадил вас; по той, что вы теперь чувствуете то же, что чувствовал я, давая вам свой урок — с единственной целью заставить вас почувствовать, что мы — братья.

Рука Готкинса с револьвером опустилась, как парализованная, и он застыл в безмолвном изумлении. Никогда еще не слыхал он ничего подобного. Больше всего, однако, изумляло его самого то, что рука у него не подымалась выстрелить. Он смотрел, как человек карабкался по узкой тропе вверх и, наконец, исчез из виду.

Впоследствии Готкинс рассказывал в Биржевом Клубе свое приключение с существенными видоизменениями. И любил заканчивать так:

— Как видите, меня спасло исключительное мое спокойствие и хладнокровие, закаленное всевозможными испытаниями; только они могли в те критические минуты сыграть роль сдерживающего начала, Импонировать отчаянному безумцу и принудить его повиноваться. Кто он такой собственно был, — я так и не узнал. Да и не все ли равно! Я ведь и не жаловался на него в полицию. Не вижу проку в мести. И я доказал, что могу справиться сам, без полиции. Жизнь моя имеет достаточный вес, чтобы постоять за себя в любой опасности. Но, разумеется, я прогнал шоффера Макка, который дался в обман, и привратника, который проспал. 20 долларов штрафа за недозволенную скорость я уплатил, не поморщившись. А моя спекуляция?.. Да, вот видите, возвращаясь в тот день в своем автомобиле в город, я знал, что не попаду в свои конторы до закрытия биржи и признаюсь, не раз вытирал со лба холодный пот при мысли, что рынок весь день во власти разбойника Вильсона… И готовился к тому, что мои служащие встретят меня торжественно-похоронными минами, какими встречают обанкротившихся принципалов.

… Но вот, послушайте и подивитесь неисповедимым путям провидения! Мое отсутствие в столь критический момент вызвало на бирже панику, какой и не запомнят в Чикаго да и во всем мире. Распространились самые дикие слухи о моем разорении, полном банкротстве, даже о самоубийстве. А Вильсон, не встретив меня на поле битвы, прямо обезъумел от самомнения и высокомерия, вообразил себя неограниченным владыкой рынка и — зарвался, сделал колоссальные, чудовищные закупки, далеко превышавшие его истощенные финансовые силенки. И, когда я на другой день занял свое место, к безграничномуудивлению всей биржи (вы это помните, господа?) — Вильсон был придавлен миллионами бушелей закупленной пшеницы, за которую ему нечем было расплатиться, и цены на которую диктовал я. Я раздавил его, как вот этот окурок сигары, двумя пальцами. С тех пор пшеничный рынок — безраздельно мой.

И Готкинс распускал свое хитрое, как у индейца, лицо в любезную улыбку, обнажавшую хищные клыки.

— Да, господа, так высшие силы оберегают счастливо сложившуюся систему крупного капитализма. Они даже безумного и сантиментального фанатика, даже отуманенный, лезущий приступом на небо мозг, делают своим послушным орудием. И даже идеализм имеет свою цену — между братьями…

9

Существует одна очень старинная игра со словами: берутся два имени существительных нарицательных, и одно превращается в другое при соблюдении следующих правил: составляется цепь слов, отличающихся друг от друга не более, как на одну букву; все эти слова должны также быть именами существительными нарицательными и стоять в именительном падеже единственного или множественного числа.

Пример: Превратить слово «друг» в слово «враг»:

Друг, круг, круги, краги, враги, враг.

Примечание: можно 1) переставить букву из одного места в другое, или 2) добавить одну букву в любое место слова, или 3) убрать одну букву, или 4) заменить одну букву другою.

Задание конкурса состоит в следующем: необходимо связать цепью промежуточных слов два слова, не имеющих ни одной общей буквы, и сумма букв коих должна быть наибольшей.

Примечание: в приведенном примере в двух словах будут 4+4=8 букв, но для конкурса такие пары не годятся, так как буквы «р» и «г» общие в обоих случаях.

Два победителя конкурса получат в премию по книге М. А. Яковлева: Народное песнотворчество об атамане Степане Разине.

У КАННИБАЛОВ

Рассказы Рони-младшего. С франц. Иллюстрации М. Я. Мизернюка.

11

Не думаю, чтобы у кого-либо могло быть приключение, подобное моему. Среди самой страшной драмы в нем проскальзывает некоторый комический элемент, который, если вдуматься, кажется еще более ужасным. Приключение это осложняется тем, что произошло оно при свидетеле, что свидетель этот принимал в нем, осмелюсь выразиться, такое же участие, как я, и что с тех пор мы не можем без содрагания встречаться друг с другом.

В 189… году я участвовал в экспедиции под начальством Цидлера, сухого, как виноградная лоза, эльзасца, который получил назначение преимущественно перед многими другими только благодаря своему мужеству. Экспедиция, действительно, не требовала ни ума, ни больших способностей, а только удали, и не малой. Предстояло с очень небольшим отрядом перерезать часть Африки, чтобы упрочить французское влияние над негритянским царьком, владения которого простирались к югу от нашей сферы влияния. Отряд должен был быть небольшим, чтобы пройти незаметно для других держав, и быть готовым ко всякой опасности, ибо ему предстояло встретиться в пути с двумя или тремя племенами убежденных каннибалов. Все это делали не раз: другие до нас успешно выполняли подобные поручения при обстоятельствах более трудных. Цидлер знал, что после всех испытаний его ждет повышение, не говоря уже о денежной награде. Стоило ему только представиться министру, тоже эльзасцу, чтобы тотчас же получить назначение начальником экспедиции.

Цидлер сразу остановил свой выбор на Бэтюне, которого он знал давно и ценил, как человека, основательно изучившего картографию и топографию — науки, самому Цидлеру мало знакомые. Бэтюн настоял на том, чтобы привлечь меня; мы были друзьями детства; это путешествие вдвоем по неисследованной стране являлось осуществлением нашей былой мечты.

Началось с того, что мы все схватили лихорадку при высадке. Один бог знает, какое количество хинина нас заставили проглотить. Цидлер не хотел и слышать о нем; вместо хинина он стал усиленно питаться мясом, и, честное слово, не стал чувствовать себя хуже от этого. Наполовину оправившись, мы пустились в путь вглубь страны, где наше излечение должно было окончиться. Несмотря на воздух плоскогорий, напоенный кислородом, у нас остались какие-то следы лихорадки, смена настроений, беспокойство, временами даже приступы помешательства, когда наши привычные европейские идеи приходили в растройство. Дикие, могучие первобытные инстинкты пробуждались в нас и поднимали вой, как волки вокруг стоянки путешественников. Одного Цидлера не покидало хладнокровие, и он держал нас в железной дисциплине. Этому бравому человеку было известно проклятое действие африканского климата, которому он не поддавался, благодаря своему эльзасскому добродушию, а может быть также и вследствие возраста. Мне и Бэтюну пришлось пережить тяжелые минуты. Мы холодно и сурово отводили друг от друга обычно так дружески смотревшие глаза. У нас вырывались недобрые слова, были нехорошие мысли. Иногда один из нас внезапно скрывался в кустарниках и часами наслаждался одиночеством, подобно нездоровому опьянению. А иногда, наоборот, мы предавались приятным школьным воспоминаниям, и радостное, дружеское чувство наполняло нас. Тогда Цидлер улыбался, покуривая трубку, и все засыпали счастливые.

Таким образом мы добрались до тех страшных племен, о которых нас предупреждали. Нам пришлось прибегнуть к всевозможным дипломатическим ухищрениям, чтобы быть допущенными к вождю одного из племени; оказалось, что у этого верховного предводителя вид далеко не свирепый, и человек он разумный и миролюбивый.

Он принял нас с почестями, выказал благодарность за музыкальный ящик, который мы ему поднесли в подарок, объявил себя нашим союзником и предоставил в наше распоряжение несколько хороших слуг, в том числе трех негритянок. Две из них были по просту уродливы, но у третьей было такое живое выражение лица, такое изящество форм, что редко можно встретить даже в Европе. Она была не местного происхождения; вождь племени похитил ее вместе со многими другими во время одного набега. Впрочем, он ценил ее значительно меньше, чем двух других, которые были почти безформенны, до такой степени они заплыли жиром.

^{Царек подарил нам трех негритянок…}

… Бэтюн и я влюбились в эту малютку. Она была в полном расцвете, смышленная, очень нежная, смешливая… Мы стали ухаживать за ней. Мне кажется, что я ей больше нравился, чем Бэтюн, но он покорил ее, подарив ей какие-то стекляные безделушки. Мне показалось вероломным с его стороны прибегать к такому способу, и я высказал ему это. Мой товарищ отнесся свысока к моему замечанию. Мы поссорились. Она улыбалась нам, то одному, то другому, ничего не понимая в нашем соперничестве, бедное, невинное дитя, рабыня, готовая подчиниться всякому принуждению.

Должен отдать справедливость Бэтюну, он был также сильно влюблен, как я, и был неспособен грубо, насильно овладеть ею. Итак, мы ворковали с нею, расточая утонченные нежности, и чем дальше шло время, тем все усиливалась наша страсть. Она стала страшной.

За один взгляд, за одну улыбку этого цветущего ребенка, мы готовы были растерзать друг друга. В конце концев мы решили драться. Очень хорошо помню наш поединок. Мы выбрали укромное местечко сзади пустой хижины. Опасаясь Цидлера, мы обошлись без свидетелей.

К сожалению, в этих отдаленных странах у хижин есть уши. Негры заметили по нашему поведению, что мы находимся в ссоре, но не догадывались по какой причине; они следили за нами. Некоторые из них увидели, как мы обнажили шпаги и побежали предупредить своего царька. Тот выскочил из царской хижины и стремглав бросился к месту, где мы стояли в боевой готовности. Я только что ранил Бэтюна в плечо.

Царек, сильно жестикулируя, стал упрекать меня за это. Иногда он призывал в свидетели своих высших сановников, и те выражали ему свое одобрение. Несмотря на большое старание, мы только частично могли уловить смысл его увещания. Но так как оно ясно клонилось к тому, чтобы примирить нас, и так как мы очень опасались, как бы не пришел Цидлер, то Бэтюн и я кончили тем, что протянули друг другу руку. Затем мы поблагодарили царька за его любезное вмешательство. Все это при помощи жестов за отсутствием переводчика. Цидлер держал его всегда при себе.

Царек еще несколько минут настаивал на чем то, что он, повидимому, принимал близко к сердцу, но в чем именно было дело, мы так и не поняли, поспешили прекратить разговор на эту тему, выразив ему наше полное одобрение. Тогда он обратился к своим сановникам. Одному из них он отдал приказание; все испустили радостные клики; наше совещение было прервано.

Оставшись одни, Бэтюн и я повернулись друг к другу спиной: ни наша страсть, ни наша ненависть не были удовлетворены. Дни протекали своим чередом, и только однажды пришел переводчик напомнил нам, что царек ждет нас на большой пир, назначенный на первые дни полнолуния. Мы поняли, что это именно и было то обстоятельство, которое вождь принимал так близко к сердцу; мы ответили, что, конечно, не забудем об этом. Переводчик лукаво подмигнул нам, пожелал нам своим ломаным языком всяческого удовлетворения, затем вернулся к Цидлеру.

Вслед затем маленькая негритянка стала грустной, не смотря на знаки внимания, расточаемые ей сановниками, и глаза ее светились горячим укором.

Мы пытались развлечь ее, прижимая руки к сердцу, чтобы выразить, как сильно мы любим ее. Но этот жест наводил на нее, повидимому, особый ужас, ибо при виде его она тотчас убегала, а один из сановников догонял ее, и длинной речью ему удавалось снова вызвать улыбку на ее устах.

Наступил день пира. Мы много пили и ели из вежливости к царьку, который был очень внимателен к нам и несколько раз посылал нам мясо со своего стола, причем так тонко улыбался и выказывал такую особую симпатию к Бэтюну и ко мне, что Цидлер решил спросить переводчика, чем заслужили мы такое милостивое отношение со стороны царька.

Переводчик объяснил нам, что после того, как царек подарил Цидлеру трех негритянок, он был неприятно поражен, увидев, как холодно начальник экспедиции принял этот подарок; что сердце у него отошло, когда он узнал о нашей страсти к чужеземной негритянке, что, впрочем, он не одобрял нашего выбора, считая двух других более привлекательными; но что он не желал спорить о вкусах; что его удивление и восторг достигли крайнего предела, когда он увидел, что наше желание овладеть малюткой довело нас до того, что мы подрались из за нее; что он нас развел и примирил, указав на то, что она достаточно велика для двоих, и что, наконец, он настоял на том, чтобы мы съели ее на этом пиру при непременном условии, что нам достанутся самые вкусные куски.

^{Мы вскочили бледные от ужаса и бешенства и выхватили револьверы…}

Услышав это, мы вскочили, бледные от ужаса и бешенства, и стали осыпать ругательствами гнусного устроителя пиршества, угрожая ему нашими револьверами.

Цидлер остановил нас:

— Слишком поздно!.. — сказал он. Вот к чему привело вас ваше безумие!

Что касается царька, то он даже не понял нашей ярости; он вообразил, что мы упрекаем бедную малютку за ее жесткое мясо, и объяснил нам через переводчика, что он определенно советовал нам съесть сначала двух жирных негритянок, но что мы, вопреки здравому смыслу, упорно предпочитали худшую.

Бэтюн и я долгое время были больны. До сих пор нам тяжело встречаться друг с другом. Что касается Цидлера, то благодаря своему здоровенному желудку эльзасца он… переварил это чудовищное приключение.

ЛЮБОВЬ

Когда наш друг Вокрэ, исследователь экзотических стран, вернулся после долгого путешествия, мы, шестеро его старых школьных товарищей, пригласили его в Гранд-Отель пообедать с нами в интимном кругу. В отдельном кабинете, под наблюдением метр-д'отеля, нам подали великолепный обед. Беседа наша носила сердечный характер. Мы были связаны лучшими воспоминаниями жизни. Мы засыпали друг друга вопросами: то и дело слышалось: «ты помнишь?» Мы вспоминали наши литературные увлечения, наши споры, и любовные похождения наши в латинском квартале. За шампанским эта беседа так сблизила нас, что прожитые жуткие годы стали казаться нам игрой нашего воображения, те годы, в которые каждый из нас по своему пострадал от житейских невзгод, а Вокрэ в особенности пришлось перенести страшные испытания в странах лихорадки, солнечных ударов и кровопролитий.

Однако он улыбался, куря сигару, и тихая радость светилась в его глазах. Но когда один из нас произнес имя Сина Ко-Ки-у, сына одного негритянского царька и нашего однокашника по лицею, у изследователя нервно передернулись губы, и улыбка стала сходить с лица.

— Ах, этот ужасный чернокожий! — прошептал он.

— Как ужасный чернокожий? — воскликнул Доной, — ведь у вас не было лучшего друга, Вокрэ… Он не отставал от вас ни на шаг, одевался у вашего портного, и так во всем подражал вам, что мы прозвали его «тенью Вокрэ,» — определение, к негру более применимое, чем к белому.

— Я этого не отрицаю, — сказал изследователь, и вы, конечно, помните, как он дошел до того, что отбил у меня одну из моих любовниц, красавицу Эмму. И странно, бедняжка страстно привязалась к нему. Когда Сину Ко-Ки-у отозвали на родину, Эмма решила последовать за ним, и я уверен, что никто из вас никогда больше ничего не слыхал о ней.

— Это правда, — сказал я. — Какая странная судьба, должно быть, постигла ее. Я представляю себе ее фавориткой Сины, вынужденной подчиняться законам варварского государства, где царствует ее нежный друг, а ее чернокожие подруги, быть может, преклоняются перед ней, как перед идолом, или ненавидят ее. Во всяком случае, Сина и она дороги друг другу тем, что их связывает прошлое — наш ослепительный Париж, наше искусство, наша литература, все то, чем Сина упивался с нами, Вокрэ.

— До того, что вывез с собою библиотеку лучших авторов, — спокойно ответил Вокрэ. Я это знаю по двум причинам: во первых потому, что я присутствовал при его посадке на пароход, затем потому, что в часы довольно горькие я почерпнул в ней некоторое утешение.

— Не хотите ли вы сказать, что во время вашего путешествия вы отыскали эту библиотеку?

— И эту библиотеку, и самого Сину Ко-Ки-у. Но эта история стоит того, чтобы рассказать вам ее несколько подробнее, а вот кстати нам подают кофе и ликеры. Прежде всего я хочу востановить одно обстоятельство, которое, повидимому, вам известно: дело в том, что Далори, отец Сины, отозвал его как раз в тот момент, когда сам тайно подготовлял восстание против Франции. Восстание это было сурово подавлено, Далори взят в плен, а сын его, Сина, укрылся на Востоке, где ему удалось восстановить маленькое государство.

Я не знал о его пребывании в этих опасных областях, когда, 8 ноября 1900 г… я, изследуя Судан, добрался до границ наших владений в Конго.

Вы знаете, что изследование мое сопровождалось многими злоключениями.

Лихорадка и тяжкие труды опустошили ряды нашей экспедиции, и нас осталось всего человек двадцать, когда нам пришлось пробираться по самой отвратительной местности, какая только может быть, сплошь покрытой болотистыми лесами и сухим кустарником. От голода, от болезни у нас появились галлюцинации. На каждом шагу кому-нибудь из моих негров мерещился волшебный край, он бредил и медленно умирал. Хуже всего было то, что мы встретили отряд вооруженных людей, которые приняли нас с изъявлениями радости и обещали нам наилучший прием со стороны своего царька.

Я и двое других белых, принадлежащих к экспедиции, целовались от радости. Без конца шли мы через кустарники, пока прибыли, наконец, в государство, о котором нам говорили. Едва только мы вступили в деревню, царскую резиденцию, как нас окружили, схватили и связали по рукам и по ногам.

Признаюсь, что на этот раз в моем знании психологии негров оказался пробел. Откуда научились они этому искусству притворства, предательства?

Мне предстояло вскоре узнать это. Начали с того, что отделили чернокожих от белых. Я догадался, что последние предназначались для царского стола. Мы натолкнулись на людоедов! Как ни велик был мой ужас при мысли, что я буду замучен и съеден, я решил добиться того, чтобы первым пасть под ударами палачей, предварительно сделав крайнюю попытку спасти жизнь своих товарищей. Я попросил свидания с царьком, сказав, что мне известно местонахождение клада — подобные басни наверняка производят большое впечатление на таких фантазеров, как негры.

Действительно, царек приказал привести меня к нему.

^{Царек сидел на пне в полном параде.}

Представьте себе высокого чернокожаго детину, сидящего на каком-то, покрытом старыми материями, пне, одетого в костюм от одного из наших лучших портных, но весь сплошь дырявый, со старым цилиндром из серого фетра на голове — одним из тех цилиндров, какие были в моде в Париже лет десять тому назад.

Сановник в жокейской фуражке держал над головой этого величества раскрытый зонтик. Эта царственная каррикатура очень внимательно смотрела на меня, и можете мне поверить, что я также внимательно смотрел на нее. Помутился ли у меня рассудок, была-ли у меня лихорадка? Внезапно из уст царька вырвался крик:

— Ты, Вокрэ!

Я не ошибся: это был Сина Ко-Ки-у во всем блеске невиданной пышности.

— А! — сказал я, — так вот что сделала с тобой цивилизация?

Он презрительно засмеялся:

— Дорогой мой, на что мне нужна здесь твоя цивилизация?.. Это было хорошо на бульваре Сен-Мишель, в Париже.

Хотя я часто слыхал и часто сам убеждался, что негры удивительно скоро впадают снова в первобытное состояние, я растерялся перед таким полным превращением.

Тем временем Сина удалил своих сановников; он хотел поговорить со мною наедине. Уверяю вас, что во время нашей беседы вопросы: «ты помнишь» раздавались не реже, чем сегодня вечером среди нас. Среди дружеских расспросов, я вдруг спохватился:

— А Эмма?

Лицо его изменилось; вместо доброжелательного выражения появилась какая-то двусмысленная улыбка.

— Бедняжка умерла! — сказал он наконец.

— Проклятый климат? — спросил я.

— Нет, — возразил он, — это не то. Ты знаешь, конечно, что как раз, когда я прибыл в Африку с Эммой, государство моего отца было предано огню и мечу. Мы были вынуждены бежать на Восток с остатками моих храбрых воинов. Мы завоевали эту страну и впоследствии я заключил соглашение с Францией. Я очень любил Эмму. Помнишь ты библиотеку, которую мы вывезли из Парижа? Эта чудесная женщина читала мне Флобера. Мои негритянки немного ревновали меня к ней; мы оба смеялись над этим. Все шло хорошо, но ты знаешь порок моего народа: это племя людоедов! Сначала я был в ужасе от этого. Однако шутить с этим обычаем было опасно; и вот, чтобы угодить им, а может быть по склонности, унаследованной от предков, я иногда стал съедать то одну, то другую вражескую ляжку. И вот тогда то эта бедная Эмма…

— Почувствовала отвращение к тебе?

— Нет, она была женщина слишком разумная, чтобы не подчиниться государственным соображениям. Она попрежнему была счастлива, она даже стала жиреть. Я продолжал любить ее, но, глядя на нее, такую свежую, такую пухлую, как перепелка, я мало-по-малу стал любить ее по иному… Не помню, кто из моих министров первый заговорил со мной об этом. Некоторое время я колебался, но однажды наступил большой праздник…

— Это чудовищно, сказал я, искренно возмущенный и забывая, какой опасности я подвергался.

— Ты думаешь? — спросил меня Сина, — насмешливым тоном.

^{Эмма стала жиреть…}

И он процитировал из Паскаля:

«То, что считается заблуждением здесь, становится истиной по ту сторону Пиренеев».

Впрочем, он уверил меня, что предоставит нам свободно продолжать наш путь.

— Не благодари меня, — сказал он, — тут нет почти никакой заслуги с моей стороны: вы такие худые.

13

Рассказ Германа Георга Шеффауера.

От редакции. В настоящее время в Европе ведутся поиски сокровищ, затонувших в море на погибших кораблях. Есть и у нас в Крыму, у Балаклавы, такие подводные богатства, лежащие на дне со времени Крымской воины 1854 г., когда затонуло судно с неприятельской казной.

Предлагаемый ниже вниманию читателей художественный по стилю рассказ написан, таким образом, на тему дня. Но интерес его и в другом. Здесь вспоминается знаменитая в истории «Непобедимая» Испанская Армада, которую Филипп II послал в 1588 г. против королевы Елисаветы Английской, армада, с гибелью которой кончилось и могущество Испании.

— Костелло?.. Костелло?

— Совершенно верно — Костелло, — говорит старик, цирульник в Моссиндхуни.

— Но, ведь, это ирландское, а не шотландское имя!

— Конечно, — и я, действительно, ирландец, — ответил цирульник, — но имя-то это не ирландское. Оно стало постепенно ирландским, но происходит из Испании. Я испанец, Кастилло.

— Костелло-Кастилло, — машинально повторял я, но как же это случилось, что из испанского произошло ирландское имя?

Старик Костелло — цирульник в глухой деревушке Моссиндхуни на острове Муль. Обоим, — и деревне, и цирульнику, — много лет. Костелло — маленького роста, у него длинные белые волосы и черные, сверкающие глаза — глаза юноши. Но лицо у него старое и изборождено глубокими морщинами. Он ходит медленно и спина его согнута. Он носит на плечах тяжесть семидесяти двух лет. Голос его потерял звучность и рука так сильно дрожит, что брея он мне до крови разрезает кожу. Он уже пятьдесят два года цирульником в Моссиндхуни.

Этим именем назывались шестьдесят каменных домов, теснившихся вкривь и вкось в ущелье на берегу залива. Было слышно, как за окном монотонно падали капли дождя и бушевала на море буря. Улицы утопали в грязи, так что и мне, бродившему вокруг, чтобы делать эскизы, пришлось прекратить свои странствования.

Из низкого и темного соседнего помещения доносился крепкий запах кухни. Жена цирульника, толстенькая шестидесятивосьмилетняя старушка в чепчике, готовила ужин. Под сводчатым потолком висела проволочная клетка и в ней тяжело перепрыгивал с места на место старый попугай. По временам птица издавала дикие звуки, начинавшиеся резким криком и переходившие вдруг в бас.

— Что это он кричит? — спросил я.

Старик стал декламировать:

Из глубины морской, из глубины морской все мое добро, все мое добро возвращается ко мне…

— Моя женушка родилась в Шотландии, в Моссиндхуни, — сказал Костелло. — Я тут и женился на ней, когда мне было 26 лет. Я пришел сюда совсем зеленым парнем, едва мне минуло двадцать.

— Но как же превратился испанский Кастилло в ирландского Костелло? — спросил я.

Цирульник был начитанный человек. В углу его лавки стоял книжный шкаф, полный книг хороших и знаменитых писателей. В произношении его чувствовалась ирландская гортанность, но он говорил на чистом английском языке, применяя старинные обороты речи.

— Вы, в вашей далекой Америке, все таки слышали, верно, про Армаду?

— Конечно… «С неба сошла гроза и разогнала ее».

— Совершенно верно! Ветры разогнали ее, а Дрек и Говард разбили ее. Англичане говорят, что это был правый Божий суд. Некоторые корабли потонули, другие сгорели и разбились о фламандские берега, иные же пригнало к Ирландии и Шотландии. Из ста пятидесяти кораблей обратно к Филиппу дотащилось всего пятьдесят три. Сердце Филиппа было разбито.

С пригнанных к Ирландии судов спаслось много моряков. Некоторых прикончили обезумевшие крестьяне, другие умерли своей смертью, иные остались в стране и женились на ирландках. Многих звали Кастилло, потому что они были родом из Кастилии. Кастилло превратился в Костелло и теперь таких Костелло много. Мои предки тоже были Кастилло и вот почему я Костелло.

Все это было очень просто и, все же, странно и удивительно, В старике говорил голос давнопрошедших времен. В этих сверкающих, темных как ночь, глазах было что то упорное. Такими глазами смотрели сотни лет тому назад корсары. Голос его казался мне голосом барда. Этот седой деревенский цирульник был звеном, соединявшим две отдаленные эпохи и два чуждых друг другу народа. Страна, где он родился, не могла его сделать ирландцем, как и обстановка, в которой он жил, не превратила его в шотландца. Передо мной стояла старая Испания, точно сошедшая с картины Веласкеза или Мурилльо.

Потомок моряков Армады дарил мне все больше и больше доверия. Я заслужил это интересом, с которым относился к его личности, и легким эскизом его выразительной, поэтичной головы, который набросал в то время, когда он брил деревенских жителей.

Ушел последний выскобленный деревенский щеголь. А непогода все еще выла и бесновалась. Деревенская гостинница была переполнена пастухами. Поэтому Костелло устроил мне ложе в своей «чистой комнате». Я решил остаться на ночь у цирульника. После скромного, но вкусно приготовленного ужина, мы втроем сидели у пылающего очага, свет которого был ярче висячей керосиновой лампы. Полусонно бормотал в своей клетке попугай…

— Когда тонул флот, ветром угнало большое адмиральское судно, «Сан Мартин». Ветер мчал его на север, и он несся без руля по ирландскому морю. Это был огромный корабль, целая морская крепость! Его крестил кордовский архиепископ! На высоте Моссиндхуни, ровно в полутора милях отсюда, корабль пошел к дну. Несколько его сотоварищей-кораблей разбилось о северный ирландский берег. Но «Сан Мартин» был самый большой из всех кораблей. На нем был флаг адмирала Диего Флореза и он был казной всего флота. Трюм его был до верху полон золотыми слитками и испанскими дублонами и дукатами. И как раз этот-то корабль и пошел ко дну ночью на высоте Моссиндхуни. Никто этого не знал. Спаслось только три человека. Один из них был мой предок. Один из них отправился в Ирландию искать товарищей, которые спаслись с разбитых кораблей.

Тайна погибшего адмиральского судна сохранялась в нашей семье триста лет. Но никто из моих родных не покидал Ирландии. Я первый ушел оттуда молодым человеком и пришел в Моссиндхуни. А пришел я для того, чтобы искать в море у Моссиндхуни корабль с сокровищами, которые принадлежали моему народу. Золото никогда не ржавеет, испанский дуб не гниет, а корабль, ведь, был выстроен из прочнейшего дуба. Я держал свое намерение в тайне. Ведь, если бы разнесся слух об этом, казна, конечно, сейчас объявила бы сокровища собственностью короля даже на дне моря.

— Из глубины морской, из глубины морской, все мое добро, вcе мое добро возвращается ко мне! — закаркал вдруг повеселевший попугай.

— Вот так всегда кричит птица, когда заговоришь про море, — сказал Костелло.

— В часы отлива я стал шарить грузилом по дну. Изо дня в день, из года в год, миля за милей. Я обыскивал каждый дюйм, шел за течениями и исследовал морским телескопом дно. Так я трудился двадцать пять лет, но не нашел и следов корабля. Деньги мои пришли к концу, надежды тоже. Но тут вдруг стало прибивать к берегу множество вещей. Сторож маяка нашел как-то раз медную табакерку с вензелями Филиппа. Потом рыбаки вытащили сетями ножны от сабель, стволы ружей и медные гвозди. Я купил кое-что из этого. Видите, вот эти вещи.

— Табакерка была покрыта толстым зеленым слоем ржавщины, но можно было еще разобрать выпуклые инициалы испанского короля. Ножны и стволы ружей превратились в заржавленные палки и только местами поблескивал светлый металл. Гвозди были зеленые и погнутые.

Мне казалось, что я касаюсь рук, которые когда то трогали эти вещи.

— Все это с адмиральского корабля, — сказал цирульник. — Но где же был сам корабль?

Я перебил его. Я высказал предположение, что корабль можно было бы найти при помощи водолазов и землечерпалок.

— Да, конечно… и отдать все, деньги и славу казне! Нет; если Костелло не найдут сокровища, то пусть оно останется в море до конца мира!

Ветер выл вокруг дома. Он рвал оконные рамы и потоки дождя ударялись в стекла, ярко освещенные огнем очага. Издалека доносились глухие звуки бушевавшего моря.

— Слушайте! Это море! — сказал Костелло. — Огонь очага освещал красным светом его белые волосы, молодые глаза сверкали. — Это волны в проливе. Они ударяются в берег и точат его. Тут они отрывают кусок земли, там приносят его к берегу. Вода берет и вода дает. Она отдаст нам и золото нашего народа. Большой адмиральский корабль тут, и бережет в трюме свои сокровища. Я знаю, море отдаст их нам!

Слова цирульника произвели на меня сильное впечатление. В его голосе звучали голоса всех его смуглых предков. Настоящее исчезло, как в театре, когда занавес раздвигается в обе стороны, — и выпукло, и ярко выступило из мрака времен прошлое.

Призрачные картины ушедших дней вставали передо мной. Бурный ветер гонит великолепные корабли, целые крепости, с парусами, украшенными гербами. И бездна моря поглощает всю эту славу и богатство Кастилии.

— Я читал, — говорит цирульник, — что Северное море размывает берега западной Англии на целые мили. Берега укрепляют гранитом, но люди устают, а море — никогда. В одних местах оно отрывает куски берега и потом нагромождает их в других.

— Но что сталось с адмиральским кораблем?

Костелло молчал. За него ответило море. Оглушительные, громовые удары морских волн, отдававшиеся в пещерах прибрежных скал, говорили, что море господствовало в глубине и над кораблем, и над сокровищами.

В этот вечер старик не говорил больше о корабле, Он стал расспрашивать меня про Америку.

— Да, да, — говорил он, — рассказывают, что там золото лежит просто на улице. У нас этого нет, только в море еще можно найти золото.

Мы пожелали друг другу спокойной ночи. Цирульник и его жена ушли и я остался один в крошечной комнатке, в которой должен был спать.

_____

В это ликующее солнечное утро Костелло был такой же живой и подвижный, как и его болтливый попугай.

— Что за чудесный день! — говорил он. — Море радуется солнцу, а я радуюсь морю!

Старик становился со мною все ласковее. Ему, видимо, очень хотелось что-то мне рассказать. Взгляд его устремлялся на море, — туда, где оно сверкало между домами, точно серебряная чешуя, и он часто поглядывал на часы. Удовлетворив немногочисленных утренних клиентов, Костелло сказал мне:

— Пойдемте, — я хочу вам показать что-то, прежде чем вы уйдете отсюда. Чудеснее этого вы ничего не видели во всю свою жизнь. Вы скоро уедете в Америку. Дайте мне вашу руку и поклянитесь, что никому не выдадите меня. Никто этого не знает, никто, кроме меня и моей жены.

Костелло взял длинную, узкую трубу из черной жести и надел на седые волосы шотландскую шапочку. Мы отправились по кривой деревенской улице до маленького мола, где стояли рыбачьи лодки и где вода лениво омывала вековой гранит, покрытый мхом и водорослями и казавшийся зеленым нефритом. Костелло прыгнул в утлую лодочку и взялся за весла.

Я был моложе его и отнял весла.

— Вы, верно, испанца едете вылавливать? — крикнул ему, ухмыляясь, один из рыбаков.

— Ну, конечно, — ответил цирульник.

Мы мчались по зеркальному морю, невысокие, сонные волны которого поднимались и опускались. Солнце пекло. Неужели это то же самое море, жалобная песнь которого раздавалась накануне в прибрежных пещерах, точно могучие, торжественные звуки органа? Вчера море было похоже на черное чудовище, боровшееся с бурей среди раскатов грома и огненных небесных мечей. Сегодня же оно было жизнерадостным, сладострастным существом, отдавшимся ласкам солнца. Вокруг нас летали и спускались на воду чайки, ветер — был легким дуновением. Через полчаса мы доплыли до скалы, выступавшей в море. Когда мы проплывали мимо нее, от скалы оторвался кусок выветрившегося камня. Он с плеском скатился в море, обдавая брызгами наши лица, и лодочка закачалась на поднятых им волнах.

— Вот еще упал в море кусочек Шотландии, — сказал Костелло. — С каждым днем море все больше и больше размывает берега. Взгляните-ка! У скалы за неделю совершенно изменились очертания. Буря оторвала в прошлую ночь несколько центнеров^[9]. Эта скала за один месяц стала короче на несколько локтей. Но это хорошо сделано! Я радуюсь потерям старой Англии! Гребите туда.

Он указал на две черные скалы, похожие на бычьи головы, поднимавшиеся над морской поверхностью невдалеке от берега. Он направил лодку прямо между каменными чудовищами, возвышавшимися на Тридцать футов над водой. Мы соединенными силами сбросили в море тяжелый обломок гранита, привязанный к веревке и служивший нам якорем.

— Солнце стоит сейчас так, как нужно, — как раз так, — таинственно сказал старик и поднял кверху морщинистое лицо с черными глазами.

Потом он схватил морской телескоп, опустил его в воду и наклонился над бортом качающейся лодки. Я сидел в рыбачьей лодке возле берегов Шотландии с корсаром старой Испании.

— Что вы видите? — спросил я после долгой паузы.

Старик молчал. Глаза его, точно завороженные, не отрывались от стекол морского телескопа. Я горел любопытством. Старик долго молчал, потом поднял голову. Глаза его горели огнем вдохновения.

— Вы сами увидите… через несколько минут, когда солнце встанет так, как нужно.

Я торопливо взял у него из рук телескоп и наклонился над сверкающими волнами. Солнце жгло мне спину.

Перед моими глазами светился зеленоватый туман пронзенных солнечными лучами морских вод. Прозрачная глубина трепетала в беспокойном, мерцающем свете, и я не мог ничего разглядеть.

^{Светился туман, пронзенный лучами морских вод…}

Но скоро в сверкающем, текучем тумане стали вырисовываться какие-то темные очертания. Чго-то лежало на дне моря, как раз под нашей лодкой. Я не мог бы сказать, было ли это нечто больших или малых размеров, выпуклое или плоское. Я не мог различить, что было тенью и что предметом. Но когда я установил телескоп по глазам и течения глубин стали прозрачны для моего зрения, внизу ясно выступили темные очертания. Они еще расплывались в зеленоватом полусвете, точно какое-то легендарное морское чудовище. Глаза мои теперь различали призрачный остов корабля. Совсем близко над моим ухом раздавался голос Костелло. Внешний мир и настоящая минута исчезли, мыслей не было, бодрствовали только глаза и уши.

— Видите, — звучал голос седой старины, — видите? Тут, как раз под нами, — адмиральский корабль! Гладкие желтые полосы, похожие на мели, в глубине моря, — это палуба, занесенная песком. Различаете вы три сломанные мачты? Одна лежит наискось палубы. Поглядите-ка на марс, прислоненный к скале. Вот эта куча — затянутый илом такелаж. Обратите внимание на ступени к адмиральскому мостику, какие они резные и позолоченые. Когда солнце стоит так, как сейчас, можно ясно различить золочение.

Взгляните-ка на эти зеленые предметы, разбросанные по палубе. Это сорвались и лежат на палубе бронзовые части орудий. Я читал Кальдерона и старые испанские хроники и хорошо в этом разбираюсь. Вы можете разглядеть большой медный фонарь там, и темные дула орудий, поднимающиеся кверху на носу корабля! Это железные пушки, которые должны были стрелять вперед.

Поверните теперь телескоп направо. Видите? Все дула орудии! Осталось около тридцати, остальные засосал песок или они погребены в трюме. На корабле было девяносто пушек!

— Я вам назову боевые флаги моего корабля: красный с зеленым, золотой и пурпуровый, развеваются они в морской глубине. Я всегда, всегда думаю о золотом корабле, могучем «Сан Мартин», сильной морской крепости, погибшей так, как я это представляю, в борьбе с английскими акулами и с бурей: с поднятыми парусами, развевающимися вымпелами и сверкающими огнями выстрелов. В темную, бурную ночь пошел ко дну корабль, вместе с храбрыми, не знавшими страха, испанцами, и в живых осталось трое, только трое! Все лежат там, в глубине — Диэго Флорез со своими моряками, сыновьями солнечной Испании. Они лежат в холодных шотландских водах, как раз под нами, и стерегут свои сокровища.

Вещавший чудеса голос потомка испанских воинов замолк. А я все еще склонялся над смарагдово-зеленой водой и не мог оторвать от телескопа натруженных глаз.

— Смотрите, как раз под адмиральским мостиком три выломанных люка, дальше вы увидите большую решетку. Через нее вплывают и выплывают рыбы и раки. Там лежит сокровище. Я знаю от старых Кастилло, что это были за сокровища: слитки африканского золота, перуанское серебро и жемчуг с Антильских островов. На корабле были и драгоценные камни в дубовых, обитых медью сундуках, и часть королевских драгоценностей. Чистое золото на тысячи и тысячи! Дукаты, и пистоли, и дублоны! Все это лежит в отличнейшей сохранности под палубой, в недрах корабля из черного дуба.

Взгляните теперь поскорее, пока нас еще не настигла тень от скалы. Вы видите, как «Сан Мартин» лежит между двумя скалами? Он засел между скалами, как в пасти. Тут я увидел его в первый раз, совершенно случайно, двадцать семь лет тому назад. Он свободно покачивался тогда в воде, а не лежал, как теперь, на песчаной мели. Тогда палуба его находилась на глубине в три раза большей, чем теперь. Морское дно поднимается в этом месте с каждым годом. Течения наносят песок и срывающиеся куски скалистых берегов. С каждым годом поднимается корпус корабля со своим золотом, орудиями и скелетами моряков! С каждым часом, изо дня в день, из года в год поднимается корабль ближе к дневному свету и ко мне! А я терпеливо поджидаю его. Море взяло его и море же его и отдаст! Со времен былых гидальго и до наших дней Кастилло всегда умели взять то, что им принадлежит. Я жду и сторожу корабль уже двадцать семь лет. И пройдет еще семь лет, пока палуба корабля увидит свет. Он хорошо скрыт между скал. Ни одна лодка не заплывает сюда, только лодка безумного Костелло, который выезжает в море на ловлю корабля. Может быть, понадобится еще десять лет, пока из моря выйдет кораль. Но не дольше! Я должен получить его, я, последний из Кастилло! Через семь лет мне будет семьдесят девять лет и я не уйду, пока не получу корабля. Я приезжаю сюда каждый день и каждую неделю измеряю глубину. А в бурную погоду я сижу дома и говорю: из глубины морской, из глубины морской, все мое добро возвращается ко мне! А теперь все закрыла тень!

Медленно, вместе с исчезновением солнечных лучей, померкла и волшебная картина на дне моря. Тень одной из скал стерла сказочное видение. Палуба корабля, покрытая песком, медленно стала исчезать в потускневшей воде и темная пучина поглотила большой черный остов корабля. Над ним промелькнула стройная тень большой рыбы.

Я оторвал болевшие глаза от телескопа и взглянул на ласково улыбавшегося мне в ярком свете старика.

Его лицо было лицом седого Костелло, цирульника из Моссиндхуни, но молодые глаза, сверкавшие силой былых дней, были глазами старого испанского воина Кастилло.

РЕШЕНИЕ ЗАДАЧИ № 7

Решение задачи № 7,

помещенной в № 6 журнала «Мир Приключений»:

«Периодическая система Менделеева».

Первыми послали свои решения: Ф. Ф. Эйдемиллер, М. Ф. Василенко. Э. К.Мюллер.

Этим трем лицам и посланы обещанные премии.

Кроме них правильные решения прислали: Дикис, Русаков, Хотяинцева, Кокоулин, Слободская, Ревякин, Глазовский, Анисимов, Головченко, Валдман, Пурбек, Новиков, Орлова, Нестеров, Житкевич, Сорокоумов, Бадин, Федотов, Венгеровский, Коновалов, Соколов, Чагин, Вишневский, Фридрих, Маркушевич, Ануреев, Сочеванов, Млынец, Назаров, Кострицын, Махомов. Рабинович, Адлер, Стрекалов, Капустинский, Карро, Григорьев, Митусов, Кочеров, Тихомиров. Трушковский, Парфенов, Мусс, Шалыгин, Балясов, Красов, Крушинский, Бурцев, Михайлов, Ершов, Хрыпов, Сюмкин, Фромзель, Левин, Кубасов, Нагорнов, Веселкин, Фомина, Старостин, Строков, Лохин, Бекин,

Эпель, Белоглазов, Бурьячек, Федоров, Агафонцев, Спиридонов, Собакин, Каширин, Перельман, Великанов, Сегал, Тер-Акопов, Коссюро, Кияшко, Абрамов, Антокольский, Петров, Рябиков, Цыганов, Петросян, Вецеклиус, Иваницкий, Мелик-Абрамянц, Ваулин. Курков, Бондарук, Усов, Беляева, Миловидов, Флерова, Мирошниченко, Кузьмин, Кетнер, Авшович, Алексанов, Амерджанов, Афанасьев, Гринберг, Корсак, Миронов, Деловая, Ананьин, Аникеев, Глущенко, Ястребова, Зюзьков, Барбицкая, Шурыгин, Культе, Наджаров, Балабанов, Шабуневич, Эйдельнант, Сазонова, Голович, Клаус, Манукян, Криц, Галин, Носко, Ют, Николаев, Ченчиков, Малыгин, Васильева.

Ответы, могущие поступить в будущем, рассмотрены не будут, в виду невозможности откладывать набор списка решивших.

15

Исчезнувшая культура.

^{Летосчисление у Майев.}

Неустанные работы археологов открыли в дебрях лесов центральной Америки и Мексики остатки давно исчезнувшей древней цивилизации — народа Майев.

К великому для нас сожалению, первые завоеватели этих стран, в пылу борьбы и под влиянием суеверного католического духовенства, не пощадили ценнейших памятников старины завоеванных народов. Особенно пострадали рукописи, почти целиком погибшие в пожарах. Только сейчас, путем кропотливых научных исследований надписей на памятниках и некоторых случайно сохранившихся манускриптов, удается постепенно расшифровывать загадочные письмена, говорящие нам о том, что в центральной Америке много тысяч лет тому назад, быть может раньше Египетской культуры, уже существовала какая-то загадочная цивилизация, странным образом имевшая много сходных черт с цивилизацией древнего Египта.

Пока удалось с значительной степенью точности выяснить систему счисления древних Майев. Система эта, довольно сложная сама по себе, с очевидностью говорит, что дело астрономических наблюдений стояло у Майев на чрезвычайно высоком уровне.

По системе Майев можновсегда было знать, сколько дней и лет прошло с начала их летосчисления. Дна обозначались у них словом — «Кин», 20 дней составляли один месяц — «Уинал», 360 дней или 18 месяцев по 20 дней составляли год — «Тун», 20 годов или 7200 дней назывались «Катун», а 20 таких двадцатилетий или 144 000 дней назывались «бактун». На прилагаемом рисунке приведено иероглифическое изображение этих периодов времени.

Таким же образом шел счет у Майев,

Один — изображался одной точкой, 2 — двумя, 3 — тремя, 4 — четырьмя. 5 — обозначалось чертой, 6 — чертой с точкой и т. д. Девять писалось черточкой и 4 точками, 15 — тремя чертами. Четыре черты составляло 20 или, как в системе летосчисления — один «уинал». Но хитрый и сложный рисунок, заменявший цифру, мог скрывать число от непосвященных.

По системе Майев наше число 8125 получалось так:

в 8125 содержится 7200=1 катун+925

в 925 содержится 2 раза 360=2 тун+205

в 205 содержится 10 раз 20=10 уинал+5

в 5 содержится 5 по 1=5 кин.

Следовательно 8125, по счислению Майев, напишется: 1 катун, 2 тун, 10 уинал, 5 кин — 1.2.10.5.

На рисунках видны изображения некоторых чисел, давших ключ к разгадке языка этого таинственного, неизвестно откуда взявшегося и навеки исчезнувшего народа.

^{Счет у Майев.}

-

17

Наверное большинство наших читателей слышало об опыте одного иидийского факира, погрузившего себя в глубокий гипнотический сон, настолько глубокий, что дыхание и работа сердца почти совершенно прекратились и сам заснувший был погребен на несколько месяцев в специально построенном склепе, после чего он был снова приведен в чувство.

Этою способностью — анабиоза, или временного замирания жизни, в еще большей степени обладают некоторые низшие живые организмы, — явление, подмеченное изобретателем микроскопа, голландским ученым Левенгуком в 1701 г. Исследуя под своим весьма несовершенным микроскопом сухую пыль, взятую им с крыши, он был поражен появлением маленьких организмов (т. н. коловраток), как бы по волшебству возникавших из этой пыли, как только он смочил ее каплей воды. В средине 18 века английский ученый Нидгэм, исследуя под микроскопом зерна пшеницы, пораженные особой болезнью, открыл, что при смачивании водой мучнистая масса, наполнявшая зерна, точно по волшебству оживала и сухие до того волокна начинали извиваться и двигаться.

Такие же наблюдения были сделаны Спалланцани в конце 17 века над оживанием паучков-тихоходок. Все эти замечательные наблюдения над оживанием как будто совершенно мертвых организмов неоднократно высмеивались и опровергались, пока Дуайеру в 1859 г. и другим новейшим исследователям удалось доказать полную справедливость фактов, изученных прежними наблюдателями. Более того, — выяснилось, что некоторые низшие живые организмы оживают не только после потери ¾ содержащейся в них влаги, но даже могут пережить полное и долговременное отсутствие кислорода воздуха и низкую температуру 183° (температура жидкого воздуха).

Русский ученый Порфирий Иванович Бахметьев открыл еще более изумительные вещи. Изучая давно известные факты оживания замерзших рыб и лягушек, он обнаружил, что температура их постепенно падает, пока не достигает 10°, затем происходит резкий скачек вверх до 1⅓ (когда переохлажденная кровь начинает замерзать, выделяя при этом тепло), после чего температура животного снова медленно начинает падать. Если при этом, пока температура не упала снова до 10°, вынуть животное из охладительного прибора, то оно оживает. Если же охлаждение вести ниже 10°, то жизнь уже не вернется.

Такие же опыты Бахметьев проделал над летучими мышами: замерзшие и превратившиеся в твердую ледяную глыбу животные при оттаивании вновь оживали…

Такие же опыты Бахметьев думал проделать над различными млекопитающимися и даже над человеком, но преждевременная его смерть прекратила эти замечательные исследования.

На помещенном здесь рисунке изображен фантастический опыт замораживания человека, появившийся в одном американском научном журнале. Человек погружен в огромный стеклнный сосуд, наполненный соленой водой с охлаждающими змеевиками внутри. Для поддержания дыхания (очень слабого) служит маска, соединенная с баллонами сжатого воздуха. Специальная электрическая проводка соединена с подошвами и ладонями, заставляя циркулировать в теле электрический ток, препятствующий крови, благодаря своему тепловому эффекту, превратиться в лед и разорвать кровеносные сосуды.

Деятельность сердца наблюдается при помощи особо чувствительного электрического стетоскопа с ламповыми катодными усилителями.

Само собой разумеется, что произвести такой опыт далеко не легко, — быть может он удастся лишь в совершенно иной обстановке. Как бы то ни было, успешность этого смелого эксперимента открыла бы перед нами не мало интересных научных перспектив, хотя бы в области лечения некоторых заразных болезней — например, чахотки, бациллы которой погибают уже при температуре в несколько градусов ниже нуля. Тогда туберкулезных больных можно было бы «стерилизовать» замораживанием или охлаждением; туберкулезные бациллы при этом должны были бы погибнуть, а вновь оживленный и оттаявший больной был бы избавлен от своего грозного недуга.

Все это, конечно, сейчас, лишь смелые фантазии и предположения, но кто может поручиться, что завтра не принесет нам известия о воплощении этих фантазий в самую реальную действительность.

Гараж-башня для моторов.

В Нью-Йорке, где на каждых четырех жителей приходится один автомобиль, где земля расценивается на квадратные футы и дюймы и очень важно экономить пространство, дошли до мысли построить гараж в виде башни. Принцип башни следующий, как видно по модели.

Башня разделена на две части — неподвижную, в которой фактически и ставятся автомобили на покой, и подвижную, то-есть лифт. Платформу, на которой стоят семь этажей башни, надо представить себе, как поверхность земли. Автомобиль въезжает в открытое помещение лифта на поверхности земли. Лифт поднимает автомобиль до уровня вакантного этажа гаража. С помощью особого рычага автомобиль боком переносится на предназначенное ему место, а лифт опускается назад за очередным автомобилем. То же самое происходит, когда автомобиль ставится на место под землею, где имеется несколько клеток. Для того, чтобы поставить автомобиль на место, или, наоборот, вывести его из гаража, лифт тратит в среднем три минуты, между тем как в гараже, расчитанном на двадцать, скажем, автомобилей, приходится потратить иногда 10 минут, пока выведешь автомобиль.

Между прочим первый этаж под землей будет использован как место для чистки и починки автомобилей.

19

Известный английский спортсмен и автомобильный гонщик Малькольм Кампбель принялся в настоящее время за постройку автомобиля, на котором он надеется побить мировой рекорд быстрой езды.

Кампбель намерен снабдить свой автомобиль аэропланным мотором Napier Lion, который, не смотря на свои 600 лошадиных сил, весит не более 800 англ. фунтов.

Кампбель убежден, что при помощи этого мотора автомобиль его сможет двигаться со скоростью в 200 англ. миль (321,8 километра) в час. Автомобиль этот двигался бы, таким образом, по земле со скоростью большей, чем скорость наиболее быстроходного аэроплана в воздухе.

Электромагнитизм человеческого глаза.

Знаменитый английский физик Чарльз Росс, в течение многих лет работавший над изучением человеческого глаза, давно выражал предположение, что глаз излучает электромагнитную энергию.

Доктор Росс построил недавно весьма простой экспериментальный аппарат, который заключается в следующем. С центра высокого цилиндра спускается тончайшая нить, на которой подвешена тонкая металлическая спираль. Над спиралью, на той же ниточке, висит магнит, который и держит спираль на одном месте. Оказалось, что пристальный взгляд, устремленный на спираль, заставил последнюю повернуться, сделав угол в целых шестьдесят градусов!

Этим, возможно, объясняется та непонятная сила, которая заставляет диких зверей повиноваться укротителю и отводить глаза под пристальным взглядом человека.

21

Нашумевшее недавно изобретение Флеттнера, применившего впервые роторный принцип (вращающийся цилиндр) на судне, начинает проникать также в авиацию. На нашем рисунке изображена модель роторного пропеллера. Идея — чрезвычайно проста. Вращается не только сам пропеллер вокруг своей оси, но и каждая половинка пропеллера вокруг своих осей. Эксперты летательного дела предсказывают повышение коэффициента полезной энергии, благодаря роторному пропеллеру, на 50 %.

Второй метод применения роторного пропеллера дает последнему вспомогательную роль, так как роторы прилажены к крыльям и повышают двигательную силу моторов.

Европа—Америка в 24 часа.

В течение ближайших двух-трех лет у нас будут воздушные корабли для переезда из Европы в Америку в одни сутки! Это сообщение исходит не от фантазера, а от знатока своего дела, знаменитого фабриканта самолетов всех видов и изобретателя Луи Бреге.

Луи Бреге выпускает ежегодно больше самолетов, чем кто либо другой в мире, и надо отдать ему справедливость в том, что для себя лично он от этого получает лишь на скромную жизнь, а все доходы уходят на безконечные эксперименты и постройку новых моделей.

Сейчас Бреге занят усовершенствованием особого типа самолета, мысль о котором принадлежит коллективно нескольким инженерам. Самолет, изображенный на рисунке, не есть нечто законченное, это скорее более или менее разработанный принцип. Этот моноплан будет весь построен из дуралюминия и вместе со своими 60–65 пассажирами, богажем и грузом, будет весить 55 тонн. Двигательная сила будет получаться из восьми мощных моторов, расположенных вдоль ширины всего аэроплана, общей мощностью в 5.000 лош. сил. Кабинки будут занимать не только кузов самолета, но и часть крыльев, и по приблизительному расчету их будет 75. В зависимости от самого расположения, удобств и размеров, кабинки будут подразделены на восемь — первого класса, пятьдесять две — второго и пятнадцать — третьего. Средний размер кабинки—6×6×10 футов. На самолете кроме капитана, электротехника с помощником, двух пилотов, восьми механиков и радио-телеграфиста, будет также четыре повара, которые будут готовить пищу на электрической кухне.

Бреге расчитывает, что стоимость каждого такого гигантского самолета, — около 2.000.000 долларов, — будет покрыта из первых же 2.000 часов полета, ибо гигантские размеры и абсолютная безопасность этого трансатлантического самолета будут внушать достаточно доверия публике и не представится нужды в пассажирах. Средняя стоимость перелёта предполагается в 400 рублей, то-есть относительно немногим больше того, что стоит переезд на океанском пароходе, при чем вместо 120–150 часов и морской болезни, можно будет перебираться в другое полушарие в двадцать четыре часа.

Согласно планам Бреге, трансатлантические полеты будут происходить летом через Нью-Фаундленд, а зимою — через Азорские острова.

23

Можно ожидать огромных результатов от изобретения американского электро-инженера Конрада Шикерлинга, который взял патент на совершенно новый род электрической лампочки.

Как всякий знает, в современной электрической лампочке помещается тончайшая металлическая нить из сплава платины и иридия. Эта нить часто рвется при сотрясении, а равно перегорает (лампочка начинает чернеть). Лампочка Шикерлинга такой нити не имеет. Она состоит из двух стержней, кончающихся небольшим утолщением, где и происходит накаливание дающее свет. Пока еще лампочка Шикерлинга будет недоступна но цене для домашнего освещения, но для освещения улиц и для световых реклам, на которые тратится колоссальная энергия, она и сейчас окажется незаменимой, так как она обладает гораздо большей долговечностью и дает экономию энергий от 50–80 %.

Борьба с воздушным врагом.

По мере того, как ростет дело военной авиации, прогрессируют также и способы борьбы с воздушным врагом. До сих пор лучшим средством борьбы считаются специальные зенитные орудии, бьющие шрапнелью по аэроплану. Теперь появилось нечто новое, а именно охота на аэроплан с помощью сетей, и мысль эта принадлежит японскому инженеру-летчику Тагака.

Тагака недавно демонстрировал свое изобретение. Оно состоит в следующем. Из небольшого орудия выбрасывается бомба, которая разрывается в воздухе на определенной высоте, по желанию, как и шрапнель. Из бомбы выпадают два парашюта, которые быстро расправляются и натягивают сеть, протянутую между ними. Нужно только правильно расчитать, чтобы сеть оказалась на пути самолета и, как только пропеллер окажется запутанным в сеть, самолет, понятно, обречен на гибель, и летчику остается лишь выброситься, полагаясь на свой парашют. Ядро, выбрасываемое орудием Тагака, стоит лишь четверть того, во что обходится снаряд шрапнели против воздушного противника.

МИР Приключений 1926г. №2

Содержание

«В 1937 ГОДУ», — рассказ К. Фаррера, пер. И. Мандельштама, иллюстрации И. А. Владимирова «ЧУДО В ВОЗДУХЕ», — описано Д. Уиттекером, иллюстрации Ф. Айли.«СУДНО С ЗЕРНОМ», — рассказ М. Робертсона, с иллюстр., с англ. перев. А. Булгакова«НА СОЛОМОНОВЫХ ОСТРОВАХ», — очерк Д. Лоренса, с иллюстр., с англ. пер. А. Вебера «КОНТРАБАНДА ОПИУМА», — картины жизни на островах южных морей, очерк капитана П. Гранта, с 6 иллюстр.     «VI. ЩИТ ПРОТИВ ТЯГОТЕНИЯ» — рассказ К. Фезандие«НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ»! задача № 10«ШКАФ Д-РА ГЛИ», — рассказ А. Xельригеля, с иллюстрациями«КОИМБРА», — очерк Рода Рода, — с иллюстрациями«ВЫКУП», — рассказ О. Генри, — с английского, иллюстр. В. Рош «НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ»! — Задачи №№ 11 и 12 с решениями      «Возможен ли полет на луну?» Научная заметка проф. Н. А. Морозова (Шлиссельбуржца)      «Использование теплоты Земного шара», — заметка инж. В. Д. Никольского, с иллюстрациями     «По льдам и снегам на автомобиле», — с иллюстр.      «Грузовые винтолеты», — с иллюстр.      «В погоне за тишиной», — с иллюстр.      Задачи и ПОЧТОВЫЙ ЯЩИК Обложка художника Ф. Айли.

ПОДПИСКА НА 1926 ГОД ПРОДОЛЖАЕТСЯ.

«МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ» выходит ежемесячно книгами, со множеством иллюстраций русских и иностранных художников.

ПОДПИСНАЯ ЦЕНА: на 1 год с доставкой и пересылкой 5 руб., на 6 мес. — 3 рубля.

ПОДПИСКУ и ДЕНЬГИ АДРЕСОВАТЬ: Ленинград, «МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ». Стремянная, 8.

«МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ» за прежние годы распродан. Имеются сборники: №№ 1, 2 и 3 за 1924 г. №№ 1, 2, 3, 4, 5 и 6 за 1925 г. Цена каждого № 50 к., с перес. 70 к.

-

В 1937 году

Рассказ Клода Фаррер.

С французского.

Перевод И. Мандельштама. Рисунки И. А. Владимирова.

I.

В Лондоне в шесть часов вечера восприняты были три толчка, очень слабых. Прохожие почти не обратили на них внимания, и полиции даже не пришлось водворять порядок. Сейчас-же после этого троттуары и мостовые приобрели прежнюю незыблемость. И жителям, разумеется, даже в голову не приходила мысль о катастрофе, весть о которой в начале девятого часа точно с неба свалилась…

Мисс Грахам, единственная дочь сэра Кристофера, — строителя туннеля под Ламаншем, — одевалась к обеду, с тем, чтобы после обеда отправиться в Друри-Лен, где пела французская певица Сильва Бель: ибо Францию мисс Грахам, говорят, любила более страстно, чем этого желал-бы сэр Кристофер… И одеваясь перед трехстворчатым зеркалом, мисс Грахам заметила, что ее собственное отражение внезапно вздрогнуло, как в ознобе. Удивившись, она подошла к окну и открыла его. Дом сэра Кристофера выходил на Берклей-Сквер. Влажный теплый воздух опахнул молодую девушку: вечер надвигался душный и предвещал, быть может, грозу. Но старые деревья, казалось, не ощутили дрожи, а птицы, притаившись в листве, если, пожалуй, и открыли глаза на миг, то клювов не раскрывали. Мисс Грахам ничего не услышала и не заметила, кроме торжественного гула Лондона и вечерней мглы.

В Париже это было лучше или хуже: в течение двух с половиною часов население ничего не знало и даже не подозревало: телеграфные и телефонные связи были, правда, нарушены в значительной мере. Париж с первого же мгновения оказался отрезанным от Лондона, — это само собою разумеется, — а также от Брюсселя, Кельна, Копенгагена, Нью-Йорка и всех северных французских городов. Но небо оставалось синим, воздух — спокойным; нигде не раздавалось какого-либо подозрительного шума, и барометр продолжал показывать 760. А почва даже не заколебалась…

Тем не менее, все радио-телефонные приемники, вследствие явлений отражения, которые трудно объяснить научно, перестали действовать на довольно долгое время, — как частные, так и общественные, разумеется. В то время радио-телефония уже получила широкое распространение, и аппаратов насчитывалось много десятков тысяч.

В то время, как в Лондоне мисс Грахам удивлялась, что зеркало ее задрожало, Жак Ториньи, третий секретарь французского посольства при его британском величестве, за два дня до этого приехавший в Париж, находился в своем старом особняке на набережной Бетюн. Жак Ториньи приехал в Париж только на неделю и не был этим огорчен, потому что любил Англию почти так же страстно, как мисс Грахам любила Францию, и — как знать, — быть может, по симметричным причинам. Одевался он также к обеду с тем, чтобы отправиться затем в Варьетэ, где пел ирландский комик О'Доноган, — и рассеянно слушал вечерние сообщения агентства Рейтера, передававшиеся ровно в шесть часов. И вдруг передача прекратилась. И в ту же секунду то же произошло с тридцатью, сорока или пятьюдесятью тысячами парижан. Все были поражены. Но все, кроме одного, — кроме Жака Ториньи, — предположили какую угодно причину этого явления, только не землетрясение…

А между тем это было именно землетрясение, ибо эта ночь была ночью 6 июня 1937 года.

II.

Чем было землетрясение 6 июня 1937 года^[10] и как вся Европа и вся планета были им потрясены, это всем на свете известно. Многие однако не помнят, что сила катаклизма не находилась ни в каком соотношении с его последствиями. Тут даже не приходится говорить о сейсмической катастрофе; это был, вернее, гигантский геологический подъем. Три толчка, ощущавшиеся в Лондоне, были только последнею судорогой трех порывов мертвой зыби, пронесшихся один за другим под земной корою, в горниле центрального огня. И, по счастью, ни один из этих порывов не расплеснулся, иначе говоря, — не прорвал твердой коры. Ни разрыва, ни трещины. И ничего похожего на извержение. Явление ограничено было очень узкими пределами; все произошло в эллиптической зоне, ориентированной с востоко-юго-востока на западо-северо-запад, протяжением, приблизительно, 500 километров по большой оси и в 200 километров по малой. Но вся поверхность этого эллипса поднялась сразу, — вздулась, как кипящее молоко, — и после третьего удара мертвой зыби не опустилась.

Таким образом, весьма естественно образовался выступ почвы, на площади, приблизительно, в сто тысяч квадратных километров. Вертикальные отметки на старых картах пришлось увеличить в среднем на 50 метров. И кульминационная точка выступа совпала с восточным фокусом эллипса. Новая ее высота над нижайшим морским уровнем составила 165 метров, тогда как раньше эта же точка скрывалась на глубине ровно 37 метров ниже уровня соленой воды. Ее географические координаты были — и, конечно, продолжают быть — 50°15′ северной широты и 0°10′ восточной долготы, считая от Гринвичского меридиана. Реки Арон и Сомма протекают ныне у подножья этого пригорка, пышно именуемого горою Прекрасного Согласия, с тех пор, как там проходит новая англо-францусская граница…

Ибо, роковым образом, первым и самым значительным результатом землетрясения 1937 года было исчезновение того древнего моря, которое англичане называли Ченнелем, а французы Ламаншем. Обмелев на семь десятых своей поверхности, оно оставило на западе только два залива, Нормандский и Бретанский, разделенные англо-нормандским полуостровом, на котором господствуют три вершины, Джерси,

Гернерси и Ориньи; и ничего не оставило на востоке, где новая дельта Соммы углубляется в Северное море на добрых шестьдесят километров дальше того места, которое называлось когда-то Па-де-Кале.

…Таков был первый и самый значительный результат. Это не подлежит никакому сомнению. Чтобы прийти к такому заключению, достаточно взвесить следующее:

Землетрясение 1937 года сопровождалось, конечно, множеством человеческих жертв. Тридцать городов, в том числе Портмсут, Брайтон, Гавр, Диэп, Дувр, Калэ, Шербург и Кентербери обратились впрах. Погибли бесценные произведения искусства. Даже по истечении пятнадцати лет^[11] исчезли еще не все следы этого бедствия…

Однако, и они исчезнут, и бедствие это как-никак было только местным. Между тем, лик всего мира несомненно изменился навсегда под влиянием того единственного обстоятельства, что в ночь 6 июня 1937 года Англия, внезапно и прочно соединившись с материком посредством перешейка, ширина которого в самой узкой части превышает полтораста километров, тем самым перестала быть островом.

III.

Дальнейшее, не представит, конечно, интереса для всех. Тем не менее забавно установить, что 6-го июня 1937 г. преполагавшийся брак мисс Грахам, единственной дочери сэра Кристофера, строителя туннеля под Ламаншем, с Жаком Ториньи, французом, секретарем посольства, отнюдь не был вопросом решенным. До этого было еще очень далеко.

^{Англия и Франция после землетрясения 1937-го года.}

Мисс Грахам — родители и близкие называли ее Джэн, — была белокура, как француженки эпохи Людовика XIV, иначе говоря, — волосы у нее были солнечно-золотистые. Глаза — два синих корунда, а щеки — два лепестка. Чтобы познакомиться с ее нравом, откройте Вальтер-Скотта и слейте в единый образ Юлию Маннеринг и Диану Вернон: это и будет в точности Джэн Грахам. Что касается до Жака Ториньи, то, родившись в 1912 году, он научился латыни благодаря Леону Берару и боксу благодаря Крики. Таким образом, вполне естественно, что Мисс Грахам с первого же рукопожатья влюбилась в Жака Ториньи и что в то же мгновение Жак Ториньи понял, как безнадежно и безмерно полюбил мисс Грахам. Заметьте, что они познакомились у леди такой-то, на которую небом возложено было поручение соединять узами брака всех молодых людей общества, стоивших того. И, конечно, чета Грахам-Ториньи этого стоила. Жак Ториньи принадлежал к лучшей республиканской знати Франции; и, тем не менее, был настоящим джентльменом. Перед ним открывалась большая карьера и удачно выбранной госпоже Ториньи очень скоро предстояло сделаться супругою посла. Что-же касается мисс Грахам, то она не довольствовалась тем, что была дочерью сэра Кристофера, строителя туннеля под Ламаншем; была она также и прежде всего последним отпрыском великого рода Грахамов, подарившего Англии несметное количество героев. Леди такая-то, женщина симпатичная и знавшая толк в этом деле, пророчила благоденствие сердечному согласию не позже, чем через десять лет: такая Грахам непременно должна была вернуться в Лондон под руку с таким Ториньи, облеченным званием Чрезвычайного и Полномочного…

Однако…

Однако этого мнения не разделял сэр Кристофер, а ведь его голос в данном вопросе имел значение.

Сэр Кристофер любил, конечно, Францию, как многие, многие англичане. Но он прежде всего был крупным миллионером и к тому же расчитывал в скором времени тысячекратно увеличить свои миллионы благодаря туннелю под Ламаншем. Кроме того, этот человек, умевший точно считать, знал, что третий секретарь французского посольства работает ради чести и что посольство разоряет посла, если он не исключительно богат. Жак Ториньи имел шестьдесят тысяч франков ренты… а франки эти в 1937 году все еще были бумажными франками, которых нужно иметь восемьдесят или сто, чтобы владеть одной гинеей.

Вот почему сэр Кристофер, многократный миллиардер in spe, наотрез отказал Жаку Ториньи, когда тот попросил у него руки мисс Грахам. С нею самой, как с несовершеннолетнею, отец не посоветовался. И когда она выразила по этому поводу протест, сэр Кристофер обошелся с нею совсем неласково.

И в правду, я знаю много честных отцов семейств, которые вполне одобрят поступок сэра Кристофера. Таковы, главным образом, отцы, обожающие своих дочерей.

Жака Ториньи, разумется, совсем не привела в уныние такая безделица, как родительский отказ. И мисс Грахам, осыпанная отцовскими проклятиями, только улыбалась. Тем не менее, 6 июня 1937 года, в то время, как мисс Грахам глядела в окно на Беркли-Сквер, а Жак Ториньи был обеспокоен прекращением радиофонных сообщений Рейтера, брак Ториньи-Грахам был делом отнюдь не решенным.

IV.

В ту пору туннель под Ламаншем, — до великой европейской метаморфозы 1937 года, — представлял собою самое необычайное и в то же время самое доходное дело…

О нем начали говорить еще в 19 столетии. Делались подсчеты, проекты, чертежи. Составлены были сметы и вычислены доходы. В конце концов, сэр Кристофер Грахам смело объявил, что берется, наконец, осуществить этот экстравагантный проект железнодорожного пути, непосредственно соединяющего Лондон с Парижем под Па-де-Келе, в ту пору еще существовавшим. С финансовой точки зрения этот туннель открывал бесконечные перспективы; с технической не представлял никаких затруднений и мог быть выполнен еще в семидесятых годах прошлого столетия. Но само собою разумеется, что Англия не так-то просто отнеслась бы к этой затее. «Блестящая изолированность» еще являлась одним из догматов британской политики в 1937 году. Сэру Кристоферу Грахаму все это было известно, но планам ничуть не мешало… Пожалуй, даже способствовало.

Как англичанин, он был вполне доволен этой изолированностью. Географическое положение до катаклизма 6 Июня 1937 года постепенно превращало Англию, как изолированное государство Европы, в такую же привиллегированную страну, какой является Япония по отношению к Азии: в страну, так сказать, застрахованную от грабежей, пожаров и несчастных случаев и платившую за это ничтожную страховую премию в виде флота, более сильного, чем все остальные флоты земли. В этом бесспорно было нечто несправедливое и некорректное; безнравственное даже, если называть вещи своими именами…

И катаклизм 6 Июня 1937 года, пожалуй, м… как знать… водворил справедливость…

Тунель под Ламаншем давал сэру Кристоферу Грахаму никак не меньше тысячи фунтов стерлингов ежегодного дохода. А между тем туннель под Ламаншем был, бесспорно, всего лишь утопией. Но в Европе, да и во всем мире, народы никогда не позволяли критиковать утопии. И все охотно оплачивают каждую из них, пока невозможность не выясняется с полною очевидностью.

V.

Уже 7-го Июня Жак Ториньи был срочно вызван из Парижа в Лондон. Как и всегда, он отправился из Бурже в 3 часа дня, аэролюксом, который прибывает в Кройдон в 4 часа 8 минут. И пролетая над новыми землями, выплывшими накануне, сереющими и поблескивающими непросохшим подводным илом, он изумлялся, еще не вполне уясняя себе происшедшее. — Очевидно, это была настоящая девственная почва, простирающаяся без конца и края… Целые области, чорт возьми!.. Очевидно, эксплоатация этих областей должна была мало по малу, так или иначе, покрыть весь ущерб, какой только мог быть причинен катаклизмом. Меньше чем в полчаса, сквозь зеркальное окно аэроплана, Жак разглядел полуразрушенный Аббевиль, Булонь в развалинах, Фолькерон, рассыпавшийся в прах, и Кентербери, увы! — без собора. А снижаясь, путешественник подскочил и повернулся в кресле, чтобы обозреть горизонт: где же море? — его не видно! Его и не было видно. Моря больше не существовало…

Тогда, под влиянием рефлекса, не сразу уловив его своевременность, Жак Ториньи вспомнил, что на полпути между Булонью и Фолькероном пролетал над своего рода огромной рекой, такой широкою, что ее сразу можно было принять за озеро, и катившею с юга на север медленные и тяжелые воды землистого цвета. Он, впрочем, не догадался в этот миг, что эта река была просто Соммою, которая за одну ночь стала достойною соперницей Темзы, — соперницей счастливою, — и что этой удлинившейся Сомме суждено меньше, чем через шесть недель, сделаться по взаимному соглашению почти естественной границею между новыми французскими департаментами и новыми английскими графствами…

В посольстве Ториньи поджидала на его столе кипа желтых телеграмм. высотою сантиметров в тридцать. Он и не заметил, как прошло обеденное время: слишком страшные вещи сообщались в телеграммах. Парижский и Лондонский кабинеты, сразу согласившись в принципе относительно необходимости организовать всеобщую и международную помощь пострадавшему населению, сразу же разошлись по вопросу о распределении пострадавших зон в административном отношении. На очередь уже стал вопрос о границе, суля значительные осложнения.

— О, боже, — думал несчастный секретарь, — эта история ни мало не приблизит меня к Джэн… Только бы, по крайней мере, не вспыхнула война!

И, покончив с телеграммами, Жак не устоял против искушения пойти к леди такой-то, которая в этот вечер принимала. Мисс Грахам, по обыкновению, там была; и хотя ничего не было в Лондоне более светского и добродетельного, чем вечера у леди такой-то, катаклизм всех до того переполошил, что Жаку Ториньи удалось целых три четверти часа проболтать с мисс Грахам, не обратив на себя чьего-либо внимания, даже внимания сэра Кристофера.

То, что они вначале говорили друг другу, встретившись после трех дней разлуки, показавшейся им тридцатидневною, не касается решительно никого, кроме их, и рассказывать об этом было бы кощунственно. Но, покончив с клятвами во взаимной и вечной любви, они тоже принялись беседовать о катаклизме. И Жак Ториньи опять стал жаловаться: все эти бедствия, несомненно, послужат новыми и страшными препятствиями для любви Джэн Грахам и Жака Ториньи…

— О! Вы думаете? — возразила вдруг Джэн. — Мой отец иного мнения. А между тем, он человек деловой и редко ошибается.

— Что вы говорите? — воскликнул в изумлении Жак. — Что-же сказал вам отец.

— Мой отец сказал: простите, что я передаю вам его дословные выражения, дарлинг… Он сказал, что эти кровожадные французы стакнулись, должно быть, с дьяволом, на счет этого дела, и что отныне всякий англичанин и даже он сам, мой отец, должен будет чистить сапоги всякому французу, раз Ламанша больше нет. — Да, по одной той причине, что Ламанша больше не существует, сказал он, — вы с нами сровнялись; и это кажется моему отцу чудовищным событием.

— О, — воскликнул Жак, — Джэн, моя дорогая, я с вами сравняюсь, чуть только свободно заключу вас в объятия, в постеле…

— Молчите! — возмутилась Джэн Грахам. — Нужно быть, в самом деле, французом, чтобы только представить себе такие бесстыдные вещи. Но все-же я говорю вам: мне кажется, Джэмс, darling, мне кажется, что если бы… если бы вы меня заключили в объятия в этом… в этом месте, которое вы назвали… в этой постеле, да… то это, пожалуй, было-бы не так уж плохо… И это принесло бы, пожалуй, и Англии, и Франции… как знать… богатые плоды…

VI.

Однако, это произошло не сразу.

Тут надо напомнить читателю, что в 1937 году барометр франко-британских отношений совершал весьма тревожные и весьма неожиданные колебания между «устойчиво ясною погодою» и «грозою». Со времени хромого мира 1919 года, мировое равновесие, впрочем, ни разу не восстанавливалось прочно, но в этот год положение грозно ухудшилось: экономический кризис в Англии, для которого почти нельзя было придумать непосредственного разрешения, волновал почти все население Соединенного Королевства. Лондон и Париж смотрели друг на друга, как волки, между тем как в Мадриде и в Риме испанский и итальянский премьеры, обеспокоенные прусскими притязаниями, терроризируемые мыслью о возможности какого-либо нового европейского конфликта, кое-как утешались только тем, что один посматривал на Пиренеи, другой на Альпы, но не знали в какую дверь постучаться, чтобы надежно застраховаться от войны, и согласились бы заплатить любую премию, лишь бы страхователь был достаточно плечист.

— Чорт возьми, — сказал кто-то, — ясно, что вечный союз между Францией и Великобританией, — союз, который неизбежно вовлек бы в свою сферу влияния Италию, Испанию и Бельгию, — ясно, что такой союз упрочил бы навеки мир и безопасность вселенной.

— Ах, — ответил кто-то другой, — если бы кит и слон заключили между собою союз, земля принадлежала бы им! К несчастью, кит — черезчур морское животное, а слон недостаточно морское. Вот почему они никогда не придут к соглашению, говоря на слишком различных языках. А волкам и акулам предоставлена, поэтому, возможность терзать бедный мир…

VII.

Уже 8-го Июня, в Foreign Office между полномочными представителями его британского величества и французской республики, по счету третьей, возгорелся жаркий спор. Английский премьер, герцог Сент-Джемс, занимавший в шестой раз пост, имел ассистентов в лице своего сотрудника по иностранным делам, знаменитого лидера радикалов, сэра Давида Осборна, и первого лорда адмиралтейства, admiral of the fleet маркиза Коронеля^[12]. Представительство, несомненно, блестяще. Но это не имело значения, ибо за спинами этих трех старых джентльменов, маститых и учтивых, мирно сидящих за зеленым сукном своей дипломатии, внезапно выросло Нечто, — Нечто огромное и непреодолимое: сама Англия.

Вся Англия, правительство, оппозиция, парламент, печать, и обыватель, и король. — Вся Англия единодушная и уже наэлектризованная…

— Тревожное положение, не правда-ли?

Французский посол, совсем один, без ассистентов, был в раздраженном состоянии духа. Французский премьер не приехал: нет человека в Европе, в большей мере обремененного нелепыми и пагубными занятиями, чем французкий премьер. Что-же до Жака Ториньи, сопутствовавшего своему послу, то его значение равнялось нулю.

— Тревожное положение, — милый мой. Вы не находите?

Посол глядел на Жака Ториньи. Но со времени свидания Жака Ториньи с Джэн Грахам и с того мгновения, как Джэн Грахам шепнула ему несколько обнадеживающих слов, — хотя и загадочных, — Жак Ториньи решительно сделался оптимистом.

— Господин посол, — весело ответил он, — нет, я этого не нахожу.

Он прибавил, подумав немного:

— Я совсем не думаю, что вещи примут дурной оборот.

Обнаруживая тем самым свой оптимизм, он думал о волосах мисс Грахам, — таких золотистых.

VIII.

Когда-то, при возникновении войны 1914 года, многие пророки единогласно предсказывали тоном оракула, что «это продлится пять недель, не больше»; это длилось, как всем известно, пять лет, или около того. Позже, когда начался в 1919 году этот мир идеологов à la Вудро Вильсон, — мир настолько не мирный, что гоняя французские войска из Франкфурта в Бармен и из Майнца в Эссен — недавние пророки, ничуть не смущенные, опять принялись за прорицания: как долго продлится этот мир? И во сколько обойдется он человек убитых, раненых и пропавших без вести. И что придет ему на смену, новый ли мир, менее шаткий, новая ли война, менее лицемерная? На этот вопрос пророки разошлись во взглядах и предложено было десять тысяч совершенно различных решений. Но всего забавнее то, что и на этот раз пророки ошиблись. В действительности, иронические боги подготовили для человечества такое логическое заключение, что надо было быть Барухом Спинозой, чтобы к нему прийти.

Вокруг дипломатического стола, весь день 8-го Июня ушел на болтовню. Франко-английская граница, которую надлежало установить, была как-бы заранее проведена природою. И полномочные представители не могли не признать, что с одной стороны Сомма, ставшая большой рекой, дельта которой простиралась от Дюнкирхена до устья Темзы; — что с другой стороны Арон, удлинившийся теперь на двести километров и впадавший в Новый Нормандский Залив, на расстоянии ровно двенадцати лье от того места, которое было раньше островом Вайтом; — и что гора Прекрасного Согласия, которою разделены были обе долины, — составляли в совокупности самую разумную и справедливую естественную границу, которую только можно было установить между Северным Морем и Атлантическим Океаном. Три английских представителя, однако, не желали с этим согласиться под тем благовидным, впрочем, предлогом, что договаривающиеся стороны получили бы при этом не одинаковые части новой земли. И в самом деле, линия Соммы и Аркона присоединяла к Франции двадцать пять тысяч квадратных километров нежданной территории, тогда как на долю Англии приходилось только пятнадцать тысяч. Франция бесспорно оказывалась в выигрыше. Но всякая другая граница носила бы весьма искусственный характер; такова уж была прихоть землетрясения, перед которой бессильны были всякие препирательства.

Все же прения продолжались и становились все острее, потому что французский премьер попрежнему отсутствовал, задержанный в Париже множеством равно непреодолимых препятствий. Имея, таким образом, перед собою одного только посла, герцог Сен-Джемс, сэр Давид Осборн и маркиз Коронель нажимали на все педали, расчитывая на слабость или ошибку своего единственного противника, на ошибку или слабость, которые поставили бы, пожалуй, французского премьера, тотчас-же по его прибытии, перед совершившимся фактом. Посол был человек осторожный, но старый. И Жак Ториньи, которому этикет слишком часто мешал высказаться, не без тревоги стали замечать под конец дня капельки пота, выступавшие по временам на висках разбитого усталостью полномочного представителя Франции.

Но близилась нежданная помощь, и когда в четыре часа пополудни возник инцидент, интересы республики еще не потерпели никакого ущерба.

IX.

Сначала донесся легкий шум, скользящий над землею, как ласточка перед грозой, pianissimo, затем он vires aquirit eundo, наполнил все улицы Лондона, ринувшись вперед, завертевшись вихрем, разразившись громом, и превратился в общий вопль, в массовое crescendo, в мощный хор ужаса и оторопи. Крах 8 июня 1937 года вырвался из стен Stock Exchange и бурно разлился по всей столице и по всем трем королевствам. В мягкий конфликт, происходивший в покоях Foreign Office он влетел, как падает раскаленное ядро в озеро, где кишат большие молчаливые пресмыкающиеся.

— What's the matter?^[13] — спросил чрезвычайно сухим тоном английский премьер, когда на его звонок прибежали два курьера.

— Милорд герцог, это на бирже, — проговорил запинаясь один из них, страшно бледный. (Этот человек, разоренный в тот-же миг, покончил с собой несколькими часами позже).

— На бирже? Но что? Какую вы мне скажете глупость?

Другой курьер, более спокойный (он пережил этот крах), объяснил кое-как следующее: еще накануне акции Ламаншского туннеля толчкообразно рухнули; и вслед за этим страшно пошатнулись многие другие ценности. Это бы еще все не беда, но вдруг, между двумя и четырьмя часами дня, всю биржу охватила паника и английские фунты бешено полетели вниз.

— Фунт стерлингов, милорд-герцог, еще в полдень равнялся девяноста семи французским франкам. В три часа — восьмидесяти восьми…

— Вы с ума сошли!

— О, милорд-герцог, это бы еще ничего, но только что на улице его предлагали за восемьдесят один…

Вокруг зеленого сукна воцарилось глубокое молчание. И снаружи, впервые, сквозь заслон, сквозь двойной заслон закрытых окон и обширных садов, донесся крик. Вдали чей-то голос прокричал число, внятно прозвучавшее:

— Seventy four (семьдесят четыре)…

— Господин председатель, — произнес с внезапно просиявшим и даже отдохнувшим лицом французский посол, — я полагаю, что ваша светлость вместе со мною найдете необходимым приостановить заседание… Если фунт стерлингов так упал в столь короткий срок, чуть-ли не на двадцать три франка…

^{Крах бурно разливался по всей столице Англии…}

Он говорил по-французски в первый раз с самого утра. Английский премьер машинально ответил ему тоже по-французски, и ответил вопросом:

— Пусть бы даже биржа была потрясена столь невероятным финансовым ударом, ваше превосходительство, не делаете-же из этого, надо думать, того заключения…

— Что происшедший третьего дня катаклизм, уничтожив водную преграду, которая разделяла оба наши народа, создает теперь между ними подлинное равенство и что это уже отразилось, весьма логическим образом, на бирже. Конечно, господин премьер. Именно такое делаю я заключение из того… Из того, о чем кричат на улице, и притом так громко кричат, что ваша светлость не можете этого не слышать…

Кричали действительно. И снова крик долетел сквозь сады и сквозь окна:

— Sixty nine (шестьдесят девять)…

Надо отдать справедливость Жаку Ториньи, честолюбивому французу и весьма светскому человеку: он ни на мгновение не пожалел о сотне тысяч фунтов стерлингов дохода, единственною наследницею которого была еще накануне мисс Грахам. Но если называть вещи своими именами,Жак Ториньи любил столь подлинной любовью самое Джэн Грахам, что его не могло особенно занимать количество платьев, которое бы она могла или не могла ввезти в его дом в добавление к себе самой…

X.

— Я выражаю вашей светлости искреннее и глубокое соболезнование от имени всей Франции. — Вы и мы, господин председатель, сражались рядом двадцать лет тому назад за свободу и мир. Подобные воспоминания, столь скорбные и столь светлые в то же время, являются узами, которые не могут ослабеть никогда. Вся французская армия облачилась в траур, оплакивая каждого английского моряка, погибшего в этой страшной катастрофе. Гибель каждого английского крейсера весь народ наш воспринял, как утрату своего полка. О, господин председатель, я догадываюсь, какое вы могли бы сделать возражение: вы могли бы сказать, что наши народы всегда были соперниками… Да, они были, несомненно, соперниками, но вполне честными. А в недавнее время они были союзниками и остались друзьями. Поверьте же моему уверению в полном сочувствии, какое в нас вызвало несчастье, стрясшееся над британским народом. Главным же образом, поверьте моему уверению, что Англия, воссоединившись ныне с материком, сохранила такую же независимость, какою пользовалась накануне, хотя ее прежней блестящей изолированности внезапно пришел конец…

С такою речью обратился к английскому премьеру наконец-то прибывший французский премьер.

Происходило это 10-го июня. Но за последние два дня последовало много событий одно за другим.

И прежде всего, за это время выяснились потери, понесенные, вследствие катаклизма, королевским английским флотом. Адмиралтейство, верное старым традициям британского fair play, отказалось окружить их тайною. Семь сверхдредноутов последнего типа погибло в опустошенном Портсмуте; семь сверхдредноутов — половина морских сил королевства. Англия, которая с 1922 года, после трагической Вашингтонской конференции, перестала быть первою в мире морской державой, отныне не была уже второй, ни даже третьей. Соединенные Штаты, Япония и возрожденная Россия отбрасывали ее впредь на четвертое место. А будущее рисовалось еще более мрачным: не придется ли спешно отозвать в английские воды из Мальты и Гибралтара средиземно-морскую эскадру? А итальянский флот, давно освободившись от всякой французской конкурренции, не сделается-ли сразу суверенным властителем того Средиземного моря, которое представляет собою путь в Индию и на Дальний Восток, и в Австралию, и в Новую Зеландию? Отрезанная от половины своих владений, к которым тянулось уже столько других рук, старая Англия на веки переставала господствовать, по божественному праву, над волнами. И отныне уже ничто европейское не могло быть ей чуждо. Тем более, что в Европе за эти двадцать четыре часа произошел внезапно ряд важных событий…

Не одна только Англия жестоко пострадала от катаклизма, Франция, раненая менее опасно, как ни как поплатилась тоже.

«Франко-английский катаклизм!» Таков был с шестого по десятое июня главный заголовок всех газет по ту сторону Пиринейских гор, по ту сторону Альп и, разумеется, по ту сторону Рейна… И уже 9 июня прусские полчища, слишком хорошо снабженные пулеметами, газометами и бациллометами, переправлялись через Рейн к северу от Кельна; и, мгновенно развернувшись в прирейнских областях, мгновенно двинувшись на Брюссель и Антверпен, размахивали огромными знаменами, красными, белыми, черными, на которых красовался горделивый лозунг «nach Paris, nach London…»

И оба премьера, французский и английский, узнали об этом одновременно…

XI.

«Nach Paris, nach London…»

И ведь, вправду, вторую половину программы осуществить было теперь не на много труднее, чем первую…

… Ибо не существовало больше Па-де-Кале!..

XII.

Замечательнее всего то, что в Лондоне обыватель все понял сразу.

Этот человек, обыватель, представитель народа, англичанин, был бесконечно менее глуп, чем это когда либо мог предполагать какой бы то ни было Ллойд- Джорж.

И этот человек сразу понял, что перестал быть островитянином; что нужно научиться жить по-новому; что эта новая жизнь будет, конечно, иною, но все же приемлемой…

Приемлема же она была извечно для всех других народов… А британский народ чем же хуже любого другого народа?..

Под окнами английского премьера уже десятого июня вечером английский народ манифестировал в пользу оборонительного и наступательного союза Соединенного королевства с республикой.

XIII.

И уже 12 июня, не позже, сэр Кристофер, отец мисс Грахам, срочно пригласил к себе Жака Ториньи.

(Жак Ториньи продолжал быть всего лишь третьим секретарем французского посольства, но сэр Кристофер перестал быть строителем туннеля под Ламаншем, по той простой причине, что уже не могло быть тоннеля под уже не существовавшим Ламаншем).

— Мой милый мальчик, — начал ex-abrupto сэр Кристофер, — я, конечно, не разорен. Но я значительно менее богат, чем был семь дней тому назад. Желаете ли вы, тем не менее, как и раньше, получить руку моей дочери Джэн?

— Дорогой сэр Кристофер, — ответил не задумываясь Жак Ториньи. — Англия тоже остается, как и раньше, великой нацией. Но она перестала быть неприступною нацией, какой была еще семь дней тому назад. Тем не менее Франция очень счастлива и очень горда тем, что заключает с нею союз. Не думаете-же вы, что я не последую примеру своего отечества?!

35

Описано Джемсом Уиттекером. Иллюстрации Ф. Айли.

В Техасе, на Эллингтонском аэродроме, весною, группа летчиков «Воздушного цирка» давала представление.

Гвоздем этого представления должен был служить спуск на парашюте молодой артистки хора Розалии Гордон. Она уже работала с цирком в предыдущем году и не-впервые пускалась на рискованные фокусы.

Когда все было готово, мисс Гордон в белом шелковом костюме летчика смело взошла и села на свое место; сзади нее поместился Мильтон Жиртон, который должен был помогать ей в приготовлениях к прыжку, а в качестве пилота сел Клайд Пэнгбурн, один из лучших летчиков цирка.

Утром шел дождь и небо было покрыто низкими тучами, поэтому было решено, что прыжок будет сделан с высоты двух тысяч футов.

Парашют был привязан одной веревкой к шасси аэроплана, а другая веревка связывала его с летчицей.

Когда пришло время для прыжка, молодая девушка спокойно ступила на крыло, осмотрела, правильно ли сделана перевязь у пояса и прыгнула в пространство…

Первые несколько футов она падала стремглав, ожидая, что вот-вот раскроется парашют и замедлит ее стремительное падение. Но вместо этого она вдруг почувствовала ужаснейший толчок и увидела, что висит под аэропланом, который тащит ее за собою по воздуху.

Произошло это потому, что вес мисс Гордон оказался слишком незначительным, чтобы раскрыть парашют и, кроме того, кольцо парашюта, к которому была прикреплена одна из веревок, зацепилось за шасси.

Девушка беспомощно повисла над толпою зрителей.

Положение ее было ужасно: она не могла взобраться на верх и освободить парашют, а без этого несчастной грозила неминуемая гибель.

Еще пока в моторе оставался бензин, девушка была в сравнительной безопасности, но при спуске аэроплана на землю ей грозило быть раздавленной им. Спасение было возможно только в том случае, если бы ей удалось опять взобраться на аэроплан.

Пятитысячная толпа внизу смотрела на происходящее с недоумением. Зрители думали, что выполняется часть программы, но персонал цирка и присутствовавшие летчики сразу поняли трагизм положения.

Быстро, один за другим, как по приказу, взвилось полдюжины аэропланов, но тщетно кружились они около висящей девушки, изыскивая способ спасти ее. На крыле каждого из аппаратов лежал человек с ножом в руках, в надежде перерезать зацепившуюся веревку, и все они пролетали близко около аппарата Пэнгбурна, ежеминутно рискуя столкнуться с ним. Однако никому не удалось осуществить план спасения.

^{Со своего аэроплана Лунд делает скачек над бездной и хватается за перекладину другого аэроплана.}

Тогда Жиртон сполз на шасси и втечение получаса всеми силами старался втянуть Розалию к себе на шасси, где она была бы в большей безопасности.

Обессиленный, он прекратил попытки…

Тогда летчик одного из спасательных аэропланов, Томсон, снизился над ареной, бросил вниз кусок картона и опят полетел вверх.

Картон попал в руки одного из служащих цирка и тот прочитал: «Пришлите Фреда с веревкой; поднимем его; он может помочь поднять ее». Для непосвященных эти слова являлись загадкой и мало кто понял, что для спасения молодой девушки там, наверху, решили испробовать исключительный по смелости прием…

Скоро Томсон опустился на землю и как только к нему влез их бывший товарищ Фред Лунд, ставший теперь коммерсантом, аэроплан взвился вверх и подлетел совсем близко к аппарату Пэнгбурна, под которым висела беспомощная фигура девушки.

Взобравшись на верхнее крыло своего аэроплана, Лунд попытался схватить Розалию за ноги, надеясь, что их общая тяжесть сорвет парашют и таким образом они смогут спуститься на землю.

Однако неровные подъемы и спуски аэропланов мешали этому и скоро стало ясно, что если девушке суждено спастись, то для этого нужно чудо — смелости и ловкости. Нужно нечто неслыханное и отчаянное.

Томсон и Пэнгбурн переглянулись и поняли друг друга. Оба аппарата вдруг пошли рядом, так что крылья их почти соприкасались, и затем аппарат с Лундом немного опустился.

Стоявшая внизу толпа замерла. Она следила за всеми движениями, затаив дыхание. Теперь все поняли, что должно произойти что-то необычайное.

И вот, когда, казалось, что сейчас столкнутся и погибнут обе машины, Лунд, вытянув руки, делает скачек над бездной и хватается за перекладину на крыле аппарата Пэнгбурна. Момент… он скользит… пошатнулся… почти падает.

Но вот раздался единодушный крик толпы…

— Удалось! Ему удалось!

Никто не знал, насколько близок был Лунд к смерти, когда поскользнулся, никто не знал, что он спасся только тем, что успел схватиться за перекладину.

Один из зрителей уронил от волнения бинокль и, побледнев, воскликнул:

— Это положительно чудо!

Но дело спасения далеко еще не было закончено.

Немного оправившись, Лунд добрался до сиденья, а оттуда до шасси, где отдохнувший Жиртон, снова тщетно силился втянуть Розалию на шасси. Они стали вдвоем тянуть ее, но снизу скоро стало видно, что у них не хватит сил, а когда Лунд полез обратно к сиденью, то внизу поднялся крик:

— Им не удалось! Ничего не выходит!

Между тем время шло. Летчики знали, что запас горючего в машине невелик; а раз он истощится, аппарат должен будет опуститься на землю и гибель девушки неизбежна.

Но Пэнгбурн и Лунд не оставляли мысли о спасении. Они перекинулись несколькими словами, и Лунд взял на себя управление аппаратом, а Пэнгбурн, спустившись на шасси, присоединился к неутомимому Жиртону.

Повиснув одной ногой и рукой на оси, он зацепил носком другой ноги пояс Розалии и она моментально схватила его ногу. На помощь ему пришел Жиртон, который проделал тот же маневр и, таким образом, они вдвоем подтянули девушку, пока не достали руками. Еще одно усилие — и они усадили ее на сравнительно безопасное место на оси между колесами шасси, т. е. на деревянном бруске шириною в три дюйма.

«Сравнительно безопасным» это место можно было назвать потому, что между осью и основанием аппарата просвет был немного более трех футов и неизвестно было, достаточно ли упруги буфера, чтобы сидящих на оси не придавило, когда аппарат коснется земли.

Теперь Пэнгбурн и Лунд вторично поменялись местами, а мисс Гордон оставалась на оси в полубессознательном состоянии. Несмотря на страшное нервное потрясение, она проявила удивительное самообладание: все время следила за попытками спасти ее и старалась, чем можно помочь. Теперь нервы сдали…

В это время аэроплан начал медленно спускаться, описывая широкие круги. Администрация цирка, опасаясь несчастия, когда аппарат коснется земли, послала автомобиль, приказав ему ехать под аэропланом в рассчете, что, быть может, сидящие на оси захотят в последний момент спрыгнуть в автомобиль, чтобы не быть задавленными.

Публика бросилась к месту спуска, но полиция никого не пропустила, кроме мчавшейся кареты скорой помощи.

Страшный момент наступил…

Из под аппарата выползли три растрепанные, но почти невредимые, фигуры. Оба летчика подставили под неизбежный толчок свои спины, и когда они встали, то на их лицах и руках виднелась кровь от порезов, причиненных веревкой, на которой была подвешена мисс Гордон.

Хотя оба они, как и Пэнгбурн, были отчаянно смелые люди, однако у всех на лицах отразилось напряжение последнего получаса.

— Я боялся, — сказал Пэнгбурн, — что не хватит горючего, поэтому я держался над озером, считая, что когда мы вынуждены будем спуститься, то уж лучше это сделать над водой.

Летчик пошел проверить количество остававшегося топлива и лицо его было выразительнее слов: запаса оставалось ровно на три минуты…

Сначала маленькая актриса истерически хохотала, но, увидев в толпе свою подругу, бросилась к ней, обняла ее и разрыдалась.

Так закончился один из самых потрясающих и героических эпизодов в истории авиации.

_____

-

СУДНО С ЗЕРНОМ

Рассказ Моргана Робертсона.

С английского пер. А. Булгакова.

Когда оркестр умолк, я невольно стал прислушиваться к разговору за соседним столиком. Мое ухо уловило жаргон моряка, сам-же я всю свою жизнь был связан с морем. Говоривший был седоволосый, загорелый субъект, безупречно одетый; сидевшие с ним были одеты также и обращались к нему, как к командиру. Я решил, что это был отставной капитан какого-нибудь судна.

— Да, друзья мои, — говорил он, слегка постукивая пальцами по столу — это было настоящее хорошее торговое судно, в полном порядке, если не считать некоторых пустых недочетов, вроде сорванного паруса и т. п., судно без всяких следов пожара, или течи, или бунта команды и с достаточным количеством провианта.

В таком виде оно и носилось по волнам Бискайского залива, никем не управляемое, без признаков присутствия человека, и только вся палуба его усеяна была дохлыми крысами.

— Но отчего-же они подохли? — спросил один из слушателей, — И что сталось с командой? — Этого никто не знает. Быть может влиял тут какой-нибудь ядовитый газ, исходящий из груза; но если это так, то странно, что он не подействовал на нас, когда мы взошли на это судно. Корабельного журнала не оказалось, так что и отсюда нам ничего узнать не удалось. Больше того: все лодки были на своем месте. Казалось, словно какая-то таинственная сила смыла команду и убила крыс. Это было судно с зерном из Фриско (С.-Франциско), а такие суда всегда полны крыс. Я отвел его в Квинстоун, и позже оно было возвращено владельцам. Но до сих пор никто не знает, что случилось на нем. Это было лет 30 назад и, очевидно, навсегда останется одной из необъяснимых загадок моря.

Компания моряков скоро покинула ресторан.

Этот рассказ пробудил во мне совсем другие воспоминания, что-то неуловимое, неясное… Так бывает иногда, когда упорно кажется, что видел известный ландшафт, хотя твердо знаешь, что никогда не бывал в этом месте. Доныне я никогда не слышал о каком-нибудь покинутом судне с лодками на своих местах, но мне казалось, что где-то, когда-то я слышал нечто, хотя и не относящееся к морю и его загадкам. Мысль эта мучила меня, мешала мне спать всю ночь. Но когда я, наконец, забылся и проснулся утром, у меня в памяти вдруг ожило то, что случилось 25 лет назад.

Я перенесся мыслью в бесплодную равнину Аризоны, где я бродил тогда, — и я вновь пережил мою встречу там с полубезумным бродягой, которого я отвел в свою палатку и который на моих глазах вдруг переродился.

В то время я состоял на службе одного общества скотоводства и моя работа заключалась в разъездах и наблюдениях над пасущимися стадами этого общества. Однажды вечером, когда я уже возвращался в палатку, я увидел на дороге человека. По походке я определил, что это моряк.

— Товарищ, куда держишь путь? — крикнул я, склоняясь с седла.

— Не можете ли сказать мне, — спросил он меня мягким, немного жалобным голосом, — где-бы тут можно было поесть?

— И да, и нет, — отвечал я. Его походка, его лицо, бородатое, загорелое, все напоминало моряка. Он казался сильным, крепко сложенным, но тем не менее в лице его была какая-то вялость и он как-то сжался под моим взором.

^{Он следил за мной, как кошка за мышью.}

— Я могу покормить тебя, — сказал я и в это время заметил на его руке вытатуированный якорь; — моя палатка недалеко отсюда, а ты, видно, шел порядком.

Он двинулся рядом с лошадью и мы вскоре достигли моего жилища. Оно заключалось в одной комнате, всю обстановку которой составляли простой стол и два ящика вместо стульев. Роскошью этого помещения был деревянный пол — в то время редкость в этой стране. Под этим полом жило семейство больших крыс, которых мне никак не удавалось извести. Я даже сам кормил их, находя, что это мне обходится дешевле, чем позволять им грызть съестные запасы в мое отсутствие. Крысы эти стали настолько уже ручными, что по вечерам даже при мне выходили из под пола, держась, конечно, на почтительном расстоянии. Я их не боялся и даже был доволен их обществом.

Дал я корм лошади и приготовил ужин, который мой посетитель с жадностью проглотил; потом я закурил трубку, предлагая и ему последовать моему примеру, но оказалось, что он не курит.

Из разговоров выяснилось, что он вовсе ничего не знает ни о море, ни о моряках, что он совершенно забыл, откуда появился вытатуированный на его руке якорь. Я был немного разочарован тем, что он оказался простым рабочим — земледельцем, а вовсе не моряком, с которым я мог-бы поболтать на свою любимую тему.

Кончив трубку, я уже приготовился ложиться спать, как из постели вдруг выскочила крыса и, пробежав в угол между очагом и моим гостем, скрылась под полом. Ее появление произвело изумительный эффект. Мой посетитель как-то захлебнулся, поперхнулся, потом заметался и со всего размаха хлопнулся на пол.

— Что такое? Что случилось? — спросил я с испугом. Он поднялся на ноги и, дико озираясь, хриплым, грубым голосом, нисколько не похожим на прежний его несколько жалобный тон, спросил в свою очередь:

— Что это такое? Меня подобрали? Какое это судно?

— Это вовсе не судно, это палатка.

Он поглядел на стены: — Я здесь не был никогда. Конечно меня подобрали. А помощника капитана так и не подобрали?

Он был в ужасном состоянии.

— Послушай, товарищ, — начал я осторожно, — у тебя голова не в порядке; или и ранее она у тебя была такой?

— Я не знаю. Я должно быть был не совсем в себе; я почти ничего не помню с того времени, как выпал за борт. Какой день сегодня?

— Вторник.

— Вторник? А это случилось в воскресенье. Ты помог вытащить меня?

— Нет, — отвечал я. — Я встретил тебя на дороге; ты был в каком-то полусонном состоянии и говорил, что ничего не знал ни о море, ни о судах, ни о моряках, хотя я принял тебя за моряка по твоей походке.

— Да, это так и есть; я вижу, что ты сам моряк и притом американец. Но что ты здесь делаешь? Это должен быть берег Португалии или Испании?

— Нет, это пастбище в Аризоне.

— Аризона? 6000 миль оттуда? Сколько же времени я был не в себе?

— Почем я знаю; я увидел тебя только сегодня вечером, а сейчас с тобой произошла перемена.

— Какой же сейчас месяц и число?

— 3-ье декабря.

— Чорт возми! 6 месяцев назад! Это случилось в июне — достаточный срок попасть в эти места, но как это произошло, не могу вспомнить. Кто-то, очевидно, должен был привести меня сюда

— Вовсе нет. Ты сам шел; был голоден. Я привел тебя к себе, чтобы накормить и дать тебе возможность поспать.

— Ты очень добр, — и он случайно дотронулся рукой до лица.

— Что я вижу? У меня выросла борода. Посмотрю-ка каков я с бородой.

Он подошел к зеркалу на стене, взглянул и отскочил.

— Как! Да это не я, — воскликнул он с ужасом во взоре. — Это кто-то другой.

— Погляди хорошенько, — сказал я. Он послушался и затем обернулся ко мне.

— Это должен быть я, — сказал он. — Зеркало повторяет мои движения. Но лицо не мое, я другой человек и не узнаю себя.

— Взгляни ка на якорь на руке, — предложил я ему. Он взглянул.

— Да, он на левой руке, как и был сделан в первое мое плавание, — сказал он и затем осмотрел свои руки и ноги.

— Как я изменился, — пробормотал он, проводя руками по телу.

— В каком году это было, когда ты прыгнул за борт? — спросил я.

— В 1875.

— А теперь 1884! Друг мой, ты был девять лет без памяти! — сказал я.

— Девять лет? Правда ли? Может ли это быть? Ты подумай только: девять лет пропали из моей жизни! Ты понимаешь-ли, что это значит!

— Я протянул ему истрепанную и выцветшую газету, — Эта газета вышла месяцев шесть назад, — сказал я, но она все же этого, 1884 г.

— Так, — сказал он с грустью в голосе. — Есть у тебя трубка? Я должен покурить и подумать над этим. Девять лет и 6000 миль путешествия! Где я был, хотел бы я знать, и что делал? Что так изменило мою внешность? Это похоже на смерть!

— Я передал ему трубку и табак; он жадно затянулся, дрожа от волнения и медленно приходя в себя. Успокоившись, он отложил трубку, говоря, что она его расслабляет. В то время я был плохим психологом, но теперь думаю, что в период своего второго существования он бросил курить. Я не решался распрашивать его, зная, что не смогу помочь ему разгадать его загадку; нужно было, что бы он сам все обдумал. Всю эту ночь он не спал и своим ворчаньем долго мешал и мне заснуть. Один раз он даже встал и при свете спички снова начал рассматривать себя в зеркале. Утром я нашел его уже на воздухе; он смотрел на восход солнца и курил.

— Я начинаю привыкать к своему новому лицу, — сказал он. — И снова привыкаю к курению. Даже уже привык. Ничто, кроме куренья, не может помочь в трудную минуту. Чем ты здесь занимаешься?

— Я наблюдаю за скотом.

— Трудно этому научиться?

— Для моряка не трудно. Я здесь только до срока расплаты. Потом отправлюсь в Фриско на корабль.

— И кто-нибудь, наверное, займет твое место? Я был-бы рад, если-бы ты поучил меня, я мог-бы заместить тебя. Довольно с меня плаванья!

— Отлично! Мне только стоит сказать об этом, кому следует.

Я принялся обучать его. Он оказался способным учеником, но всегда оставался каким-то мрачным, словно подавленным тяжелыми воспоминаниями, от которых хотел избавиться. И только вечером, накануне моего отъезда, когда мне удалось устроить его на свое место и мы сидели, покуривая пред огнем, он решил рассказать мне все.

В этот раз опять в комнату выскочила крыса и, как тогда, он вскочил и отбежал в другой угол. Потом он снова уселся, сильно дрожа всем телом.

— Благодаря этой крысе ты пришел в себя в тот вечер, — заметил я. — Очевидно, крысы имели для тебя какое-то значение в прошлой жизни.

— Да, — ответил он, неистово затягиваясь. — Я и не знал, что у тебя здесь крысы.

— Целыя полчища их под полом, но они безвредны. Я даже рад их обществу.

— Ну, я считаю их плохой компанией. У меня было много такого сорта товарищей во время моего последнего плавания. Хочешь послушать? У тебя волосы станут дыбом.

Я очень просил его и он начал свой рассказ. С начала до конца самообладание не оставляло его; но от его рассказа у меня не только волосы становились дыбом, но и сердце по временам переставало биться. На следующее утро я растался с ним и никогда больше не видал его и не слыхал о нем. Но, вероятно, он так уже и не вернулся больше на море. Я передаю его историю, надеясь, что она дойдет до тех, кто заинтересован в тайне судна, имени которого я не знаю и которое было найдено в полной исправности, покинутым всеми за исключением дохлых крыс.

_____

— Я нанялся на это судно в Фриско, начал мой товарищ. — Это было большое судно, груженое зерном в Оклэнде. Шкипер предложил мне место второго своего помощника; я согласился. Судно казалось в полном порядке, насколько можно судить об этом, пока оно еще находится в порту, — почти новое, хорошо оборудованное. Зерно было нагружено, так что тяжелой работы у нас почти не оставалось. Но я все-же как то колебался, что то мешало мне решиться. Я отправился в Оклэнд к одному приятелю, и, возвращаясь назад, когда уже было темно, зашел в порт еще раз взглянуть на судно. И вот, в это-то время я увидел нечто, что успокоило меня и заставило решиться. Всем известно, что крысы покидают корабль, которому суждено идти ко дну; их чутье всегда правильно, — неизвестно почему. Я решил, что раз они наполняют судно, его плавание будет благополучно. На другое утро я подписал условие.

До отплытия все было благополучно, кроме разных обычных затруднений с набором команды.

Когда мы прошли миль 10 к югу, шкипер принес мышеловку с большой здоровенной крысой.

Шкипер был маленький, добродушный человек; его спортивные наклонности ограничивались любовью наблюдать за боями крыс с собаками; это зрелище он обожал. У него был маленький чернокоричневый террьер, величиной почти с крысу. Он выпустил его на крысу и некоторое время забавное зрелище их борьбы заняло всех нас. Сперва крыса сильно билась с собакой, но потом, улучив момент, убежала в щель каюты. Но собака, повидимому, укусила ее, так как крыса оставила за собой тонкий след крови.

Собаченка, казалось, вошла в раж и, когда шкипер взял ее на руки, укусила и его. Это был совсем маленький укус, но острый зуб собаки все-же прокусил палец до крови. Шкипер прибил собаченку и вскоре все забыли об этом случае.

Собака была вообще очень живая и обыкновенно сидела на плече у шкипера, пока он расхаживал по палубе; лаяла на нас, как будто что-нибудь понимала в нашем деле. Мы все очень ее любили. Но с того времени, как шкипер ее прибил, она как-то отупела, потом заболела и начала бегать по палубе с грустным видом, не обращая ни на что внимания и ни на минуту не останавливаясь на одном месте. Мы все немного бранили шкипера, который, казалось, был сам несколько смущен и хотел помириться с собакой.

Однажды утром она начала бегать по палубе с высунутым языком и пеной у рта, издавая раздирающий вой и стоны.

— Бог мой! — вскричал шкипер, — теперь я пропал. Ее укусили в Фриско! Она сбесилась и укусила меня! Бегите от нея все! Не подпускайте ее к себе!

Я всегда высоко ставлю шкипера за это: сам он был укушен, но прежде всего думал о других. Мы увертывались от собаки, пока она не упала от утомления; у нея начались судороги. Тогда мы захватили ее щипцами и бросили за борт. Но этим не все было кончено: ведь, шкипер был уже укушен! Он начал читать разные медицинские книги, но не находил выхода. Я слышал, как он говорил своему помощнику, что в судовой аптечке нет средств для такого случая.

— В сущности, — говорил он с грустью, — даже и на суше, при лучшей медицинской помощи, нет надежды на спасение от укуса бешеной собаки. Скрытый период длится от 10 дней до 1 года. Я буду управлять судном, пока не потеряю разсудка, м-р Барнс; и тогда, в ограждение самих себя, вы должны застрелить меня. Я уже приговоренный!

Мы старались разуверить его, но ничто не могло его переубедить. Был ли он уже в то время болен водобоязнью или нет — еще нельзя было сказать; но мы знали, что постоянная мысль об этом только ускорит проявление болезни. Как после оказалось, все это так и было. Шкипер заболел, как только мы прошли Хорн. Он сделался безпокойным, нервным, возбужденным и, — как и собака, — не мог долго оставаться на одном месте. Но он не признавался, что болезнь была в разгаре до тех пор, пока небольшой шрам на его пальце не воспламенился, не стал болезненным и не появились затруднения при питье. Тогда он сдался, но всеже еще выказывал мужество и твердость характера.

— Я принципиально против самоубийства — говорил он Барнсу и мне — я не стану убивать себя. Но я не против убийства бешеного животного, которое угрожает жизни других. Я стану таким бешеным зверем и вы должны убить меня, пока я не повредил вам.

Но мы все-же не убили его; мы также были против убийства бешеного человека, как он был против самоубийства. Мы связали его, когда он начал беситься, и после 3 дней ужасных физических и умственных страданий — шкипер умер. Мы похоронили его с обычными церемониями и м-р Барнс принял командование. Мы с ним имели совещание. Он стоял за то, чтобы зайти в Монтевидео и телеграфировать владельцам судна о положения дела. Но так как Барнс был опытным мореплавателем, я стоял за то, чтобы продолжать путь. В этом то и была моя ошибка. Он послушался меяя и мы поплыли дальше. Вскоре как то, в полночь, один из матросов вскочил, ругаясь: его укусила крыса. Мы посмеялись над ним, хотя он и показал 4 маленьких следа на кисти руки. Через три недели этот человек бегал по палубе, с пеной у рта, — словом с теми-же признаками, какие были у шкипера. Он умер той-же ужасной смертью.

Мы поняли, что не только шкипер, но и крыса, укушенная собакой, была заражена ядом и перезаразила других крыс. Мы похоронили матроса и с этого времени спали в сапогах и перчатках, с покрытыми головами, не смотря даже на жаркую погоду в тропиках. Но все было безполезно.

Бешеные крысы появлялись на палубе с мордами в пене, не боясь никого и ничего, сперва в небольшом количестве и после наступления темноты, а потом — массами, днем и ночью. Мы убивали их насколько могли, но их число все росло. Они забирались в каюты, мы находили их в свертках канатов и на мачтах, — словом — повсюду. Везде они ползали то вверх, то вниз. Барнс и я могли еще закрыть двери наших кают и некоторое время спасались от них, пока они не прогрызли себе проходов, но бедняги матросы не имели такой защиты, так как их помещения были открытые.

Один за другим матросы оказывались укушенными во сне или в бодрственном состоянии, на палубе или внутри судна. В темноте повсюду руки матросов натыкались на что-то мягкое, шерстяное, чувствовали на себе зубы. Слышали писк, который пророчил — смерть.

Через две недели после смерти первого матроса заболело еще 7 человек и у всех были те-же симптомы: безпокойство, болтливость и склонность к отрицанию опасности и серьезности болезни. Но наиболее веским признаком, который сами они не могли отвергать, было отвращение к питью. Страшно было видеть, как эти несчастные бродили с широко раскрытыми глазами, с ужасом во взоре и, подходя к бочке с водой, падали в конвульсиях при виде воды. Мы должны были связать их; все они умерли один за другим. Спасения не было для них.

При начале плавания наша команда состояла из 20 человек, столяра, парусника, эконома и повара, не считая меня и Барнса. Теперь уже не хватало 8; и, так как остальные были переутомлены двойной работой, становилось трудно управлять судном. Все двигались медленно, боясь, что вот-вот почувствуют укус маленьких, острых зубов. Матросы плохо делали свое дело, да и трудно было заставлять работать этих охваченных паникой людей.

Вскоре заболели еще 6 человек, включая и повара. Теперь я уже настаивал на том, чтобы Барнс зашел в Сен-Луи или какой-либо другой порт на Африканском берегу, высадил команду и выждал бы, пока все крысы не перекусают друг друга и не подохнут. Но он не соглашался, так как считал, что высадка команды будет равносильна тому, что все разбегутся и придется ждать присылки владельцами судна новой команды; это повлекло-бы потерю времени и денег и расстроило-бы все планы. Я должен был уступить. Таким образом мы продолжали путь, избегая обезумевших людей, когда болезнь овладевала мозгом. Мы связывали их, когда это уже становилось необходимым, и смотрели, как они умирали, подобно бешеным собакам.

Между тем число больных крыс, которые выбегали на палубу в поисках воздуха и света, все росло. Мы стали прикреплять к сапогам гвозди, чтобы ими отбиваться от крыс, если они оказывались очень близко, но перебить их всех таким способом было, конечно, невозможно. Их было очень много и они очень быстро бегали.

Ранее, чем 6 заболевших матросов умерли, другие были уже укушены крысами. А одного из них укусил даже бешеный товарищ.

Ужасная игра продолжалась; у нас осталось теперь только 7 человек команды, а плотник и парусник должны были бросить свое дело и присоединиться к общей работе; эконом же заменил повара.

Один из матросов, случайно находившийся у руля во время моего разговора с Барнсом о высадке, рассчитывая на мое сочувствие, стал подстрекать других матросов требовать высадки. Ну, а ведь всем известно отношение начальника судна к бунтовщикам. Он во чтобы то ни стало должен подавить мятеж. Поэтому, когда матросы явились к нам, они нашли, что я всецело на стороне Барнса. Мы кое-как уговорили их, обещав только освободить их от всякой работы, кроме надзора за парусами, если они доведут судно до Квинстоуна. Так как им ничего иного не оставалось, то они согласились; мятеж был подавлен. Но совесть мучила меня потом; ведь если-бы я присоединился к ним, несколько жизней могло-бы быть спасено. И какой-бы силой ни обладал Барнс, он ничего не мог бы сделать против меня и всей команды.

Прежде, чем мы вошли в Бискайский залив, вся команда, кроме плотника, парусника и эконома, была перекусана — кто крысами, а кто взбесившимися товарищами: все они были на пути к смерти. Судно кишело крысами, с болезненным писком и с пеной у рта бегавшими повсюду и кусавшими друг друга… Барнс и я по очереди правили рулем и наблюдали за парусами. Интересно, что за все эти 4 месяца мы не встретили ни одного судна; один раз вдали показался дымок парохода, другой раз мы увидали в отдалении парус — и это было все: никто не подходил к нам близко.

Мы с Барнсом начали ссориться. Еще раньше оба мы вооружились револьверами на случай возможного нападения кого-нибудь из команды; но теперь казалось возможным, что мы направим оружие друг против друга. Я упрекал Барнса за то, что он не хотел пристать в Сен-Луи; он же ставил мне в вину, что я отговорил его остановиться в Монтевидео. Но последний довод ничего не стоил: ведь в то время еще ни один матрос не был укушен. Все это привело к нашему охлаждению. Мы оба сдерживались однако и избегали взбесившихся людей, пока они не умирали один за другим. И тогда, оставляя судно на произвол, мы бросали трупы за борт без всяких погребальных церемоний: мы стали уже дикарями.

— Ну, сказал Барнс, когда последнее тело было брошено за борт, — все кончено. Берись за руль, а я пойду спать.

— Смотри только, чтобы это не был твой последний сон, — заметил я мрачно.

— Что ты хочешь этим сказать, — спросил он, взглянув на меня с подозрением. — Ты способен убить спящего?

— Нет, — отвечал я, — но ведь крысы-то именно спящих и кусают. Я предпочел бы, чтобы мы оба остались в живых. Ведь при таком условии нам будет легче усмотреть какое-нибудь судно и дать сигнал. Если-же один из нас умрет, а другой уснет, судно пройдет мимо. Я буду наблюдать.

— Ну, так и наблюдай.

Он ушел в том-же дурном настроении, я сел у руля и зорко смотрел кругом: ведь в заливе было больше шансов увидеть что нибудь. Но ничто не появилось.

Приблизительно через час пришел Барнс; он сосал кисть руки и глядел на меня диким взглядом.

— Драпер, — кричал он, — пришел мой черед. Я убил крысу, но она укусила меня!

— Ну, Барнс, — сказал я, — мне очень жаль тебя. Но что тут поделать? Чтобы я сделал на твоем месте? Пуля в висок — больше ничего.

— Нет, нет, — кричал он, бешено высасывая кровь из руки, на которой было 4 маленьких следа зубов.

— Барнс! Последнее время ты был настроен против меня и, когда ты потеряешь разсудок, твоя ненависть разовьется еще больше. Я не убью тебя, пока ты мне не будешь угрожать, но тогда, если только я сам не потеряю разсудка, я застрелю тебя, не только ради самозащиты, но и из жалости к тебе.

— А ты, — спросил он, — ты останешься жив и будешь командовать судном?

— Нет, — отвечал я с жаром, — я не имею права на это. Я хочу только жить и ничего более.

Он покинул меня, ничего не говоря, и пошел. Крысы напали на него, бегали по нем, но он только сбрасывал их. Обходя судно, он снова вернулся ко мне.

— Драпер, — сказал он сдавленным голосом, — я должен умереть, я это знаю, знаю лучше, чем все наши люди знали. И это значит для меня гораздо больше.

— Нет! И им, и шкиперу жизнь была также мила, как и тебе.

— Знаешь ли ты, что это плавание было для меня шансом получить повышение. Если-б благополучно доставил судно в порт, я был бы героем и получил бы командование.

— Так вот как ты смотришь на это, — отвечал я, возвращаясь к рулю и отбрасывая ногами крыс. — Герой с помощью 24 смертей! Так вот почему ты противился приставать в Сен-Луи! Ты хотел стать героем! Скажу тебе только одно: мне очень жаль тебя!

В это время выбежала большая крыса и по платью добралась мне до груди раньше, чем я успел ее сбросить кулаком.

— Вот видишь, Барнс, крыса ничего не понимает, что с нею будет, я не убил ее, ты-же прекрасно все видишь — и я постараюсь пулей ускорить твою смерть, если ты приблизишься ко мне. Это не будет убийством; это будет благодеянием. Но я не могу этого сделать сейчас. Ты понимаешь, что я должен чувствовать?

— Боже! — вскричал он, убегая от меня, но вскоре он снова вернулся.

— Ружье при тебе, Драпер? Убей меня, убей сейчас-же и все будет кончено. Мне ничего не остается более. Все кончено!

Но я отказался; я знаю, что нужно было подчиниться этому, ради тех страданий, которые ему предстояли в течение нескольких дней. Он был приговоренным и знал это.

На третий день он уже бредил, поминая какую-то черноглазую женщину в Бостоне, обещавшую выдти за него замуж, как только он получит команду. Я достал из аптечки банку с бромом и дал Барнсу хорошую дозу; через час он заснул.

Тогда, обернув голову и надев сапоги и перчатки, я взобрался на мачту, привязал себя к ней и заснул, так как очень нуждался в сне. Поспав 6 часов, я спустился и нашел Барнса в еще худшем состоянии. Он умолял меня застрелить его. Ему не приходило в голову сделать это самому, а я не мог подать ему такой мысли.

— Драпер, — сказал он, наконец, — я умираю; я знаю это. Но если ты уцелеешь, доберись как-нибудь до Бостона; пойди там на площадь Мидльсекс, № 24, и повидай эту женщину. Ее зовут Кэт; расскажи, что мы были товарищи и что я прислал тебя. Расскажи ей все; расскажи, что я помнил ее и не хотел умирать только ради нея. Ты обещаешь, Драпер?

— Обещаю, Барнс, — отвечал я. — Я найду ее или напишу ей, если достигну суши. Я все расскажу ей. А теперь иди и ляг.

Но он не мог лежать. Я же опять забрался на мачту, чтобы поспать. Когда я проснулся, я понял, что Барнс выследил меня и каким то образом вытащил у меня оружие. Я видел это по безумному смеху, которым он встретил меня. Я спустился в каюту в поисках оружия, но тут оказалось, что он меня предупредил.

Когда я подошел к рулю, безумный взгляд Барнса все время следил за мной и не сулил ничего хорошего.

— Собираешься убить меня? — спросил он. — Ну, это тебе не удастся, как не удастся получить эту женщину в Бостоне. Я слежу за тобой. И знай, что совет, который ты давал мне, тебе сослужит плохую пользу. Я ведь все записал в корабельный журнал. Слышишь ты?

Он бросился в каюту и возвратился с журналом, который был на его попечении, и с журналом шкипера. Не знаю, что заключалось в них, но он вдруг размахнулся и бросил их за борт.

— Вот куда пошли твои советы, — вскричал он. Затем он с яростью бросился на меня, но я не дрогнул. Он был без оружия, но поднял кулаки и я встретил его нападение: к такому состязанию я привык. Однако вскоре я стал слабеть.

Оказалось, что я имел более сильного противника, чем был сам, и надежды на победу у меня не было. И я не малосильный, но Барнс, как я убедился, обладал страшной силой и притом был опытным бойцом. Наконец, мне удалось как-то увернуться и я стал держаться в отдалении от него. Разсудок покинул его окончательно: он следил за мной, как кошка за мышью, иначе я мог бы найти средство убить его и тем покончить с его страданиями, а отчасти и со своими собственными. И в этом не было-бы ничего преступного. Но я не мог этого сделать; он следовал за мной повсюду, готовый броситься на меня при первом моем движении.

Всю ночь я проходил по палубе, сбрасывая с себя крыс, а он следовал за мною по пятам. Я не мог больше взбираться на мачту, так как у меня не было ничего под руками, чем бы закутать голову, да и при первой моей попытке Барнс бросился-бы на меня.

Утром у него была первая конвульсия, которая сильно ослабила его. Он лежал на палубе, тяжело дыша и хватая воздух, и крысы бегали по нем, стараясь укусить его, куда только было возможно.

^{Он полетел вниз, увлекая меня за собой.}

Я воспользовался этим, чтобы поесть. Это подбодрило меня, придало мне силы и я вернулся на палубу с намерением связать его, но было уже поздно. Пароксизм прошел, и Барнс был на ногах, и, хотя он и ослабел, все-же мог осилить меня.

Судно катилось по бурным волнам Бискайского моря, с сорванными парусами, переломанными снастями, имея пассажирами полчище бешеных крыс, обезумевшего помощника капитана и полубезумного его товарища.

Я очень боялся Барнса. Он бродил за мной по палубе, угрожая мне смертью и разговаривая сам с собой. Я боялся его больше, чем крыс: ведь от них я мог отбиваться, от его-же взора никуда не мог уйти.

Наконец, мне как-то удалось сорвать спасательный круг и набросить его на себя; Барнс, повидимому, не заметил моего маневра. Я решил в крайнем случае скорее спрыгнуть в воду с такой слабой защитой против смерти в волнах, смерти от голода и жажды, чем рисковать, ожидая нового нападения со стороны безумца или укусов крыс, которых к этому времени развелось тысячи: вся палуба была черна от них и все снасти были ими усеяны.

В последний день все шло также. Барнс продолжал ходить за мной, разговаривая сам с собой и с крысами, а я всячески старался избегать его и все время сбрасывал крыс, ползающих по моим ногам. Я безумно устал, так как очень долго был на ногах, но жажда жизни заставила меня ждать новой конвульсии Барнса, конвульсии, которая могла дать некоторое облегчение моему напряжению.

Наконец, мне удалось убежать от него. Однако вскоре он нашел меня на корме имне уже ничего не оставалось, как по канатам спуститься к воде, что я и начал делать; но он следовал за мной и схватил меня, все время рыча, как собака, или по временам издавая звуки вроде крысиного писка.

Он не кусался, а просто сжал меня в своих объятиях; из-за этого ему пришлось выпустить из рук канат, за который он держался.

Он полетел вниз, увлекая меня за собой. Едва только мы коснулись воды, его объятия ослабели, так как он столкнулся с тем, что было сильнее его: с видом, шумом и ощущением холодной воды.

Мы погрузились в воду и затем снова всплыли на поверхность, но оказались разделенными друг от друга судном. Я не мог видеть Барнса, но слышал его конвульсивное клокотание и крики по другую сторону судна.

Затем все стихло; должно быть он скрылся под водой; но я так был занят мыслью о себе, что мне было не до рассуждений. Я пытался ухватиться за что-либо, но под руками не было ничего. Мне пришлось плыть за судном, чтобы найти за что можно было-бы схватиться, но спасательный круг мешал мне плыть.

Тем временем судно ушло далеко и я остался один в море. Я плохо помню, что было после. Вероятно разсудок оставил меня. Я слабо вспоминаю и мне кажется, что это было всего неделю назад, — что я всю ночь провел на поверхности моря, а затем будто я снова очутился среди крыс, но это было уже, когда я очнулся на полу в твоей хижине.

Затем я увидел тебя и услышал твой голос, когда ты обратился ко мне; я понял, что я жив и невредим.

— Ну, а та женщина в Бостоне? — спросил я после некоторого молчания.

— Я напишу ей, как обещал, но сам не поеду туда, ведь Бостон находится слишком близко от моря.

37

Параллельно с картинами быта на далеких окраинах СССР (см. № 1 «Мира Приключений»), читателям не безинтересно знакомиться со своеобразной жизнью в отдаленных заморских странах, в частности, на островах южных морей, где редко бывал кто из русских.

Колоритные и щедро наделенные природой острова эти известны в литературе, главным образом, по художественным описаниям Джека Лондона. Автор предлагаемого очерка, Дж. М. Лорен, там и встретился с популярным писателем.

Но какая разница в их мировоззрениях!.. Д. М. Лорен типичный «деловой человек», с психологией верного и убежденного слуги капитала. Эксплоатация туземцев англичанами его не только не возмущает, но он сам работает на этих современных рабовладельцев. И затем — он не беллетрист. Достоинство его очерка — в неприкрашенности. Но, рисуя быт южных островов, Д. Лорен и себя самого выдает с головой.

НА СОЛОМОНОВЫХ ОСТРОВАХ

Очерк Дж. М. Лорена. С англ. пер. А. Вебера.

Мне пришлось встретиться на Соломоновых островах с Джеком Лондоном, приехавшим туда на маленьком судне «Спарк». Он был болен тогда тяжелой формой местной болезни, так называемой «иоз». Эта болезнь проявляется в том, что каждая царапина на теле превращается в язвы, покрывающие тело и доходящие до костей; редко кто из белых людей избегает этой болезни.

Когда я в первый раз увидел Джека Лондона, у него были поражены руки и ноги этой болезнью. Я застал его сидящим на палубе, и он с приветливой улыбкой пригласил меня посидеть и поболтать с ним.

Нужно было удивляться энергии этого человека: несмотря на страшные страдания, он говорил с большим воодушевлением и своей бодростью действовал на собеседников необыкновенно ободряющим образом. Я, по крайней мере, испытал это на себе.

* * *

Соломоновы острова иногда называют «Воюющие Соломоны». Это прозвище дано очень удачно, так как нигде в южных морях нет таких воинственных и сварливых народов, как здесь. То воюет остров с островом, то одно племя с другим.

Мне пришлось в первый раз попасть на эти острова, когда отвозили туда местных жителей, работавших на сахарных плантациях в Квинслэнде. У нас на борту было двести человек, которые представляли собою разношерстную толпу, одетую в яркие одежды и нагруженную ящиками с табаком, дешевым платьем, ожерельями из бус, цветной бумагой и разными мелочами, на которые они истратила свои годовые сбережения.

Ввоз огнестрельного оружия на острова был властями безусловно воспрещен, а потому нам приходилось во время переезда несколько раз делать обыски, причем оружие оказывалось спрятанным во всевозможных местах. Так, в складках зонтика, выглядевшего самым невинным образом, оказывалось разобранное ружье; у женщин со странной походкой нашли ружья, привязанные к ноге.

В Макамбо мы передали найденное оружие властям, а туземцев пересадили на маленькое судно, которое должно было развезти их по их деревням.

Я в то время взялся нанимать рабочих на сахарные плантации. При удаче — это было выгодное занятие, так как за каждого рабочего, согласного прослужить два года, плантаторы платили около ста рублей. В моем распоряжении была шхуна с туземным экипажем, на которой могли помещаться сорок восемь рабочих, и мне удавалось несколько раз поставлять такие партии.

Однако, это занятие было и очень рискованным. Не говоря уже о возможности кораблекрушения, в виду отсутствия хороших морских карт, бунта среди завербованных рабочих и столкновения с военной лодкой, всегда грозила опасность наткнуться на деревню, где был «долг головы». Это значило, что один из жителей деревни умер, находясь где-нибудь далеко, и его родственники и друзья находятся в поисках головы какого-нибудь чужеземца. Обычай — не из приятных!

Они называют это «наведением порядка».

Одно время в Малаите был «долг» двадцати голов, и тогда следовало держаться подальше от этих мест, пока не был «наведен порядок».

Однажды в деревне Понга-Понга было сделано покушение на мою голову. Незадолго до моего приезда умер один из жителей, служивший на торговом судне, а потому требовалась голова предпочтительно белого человека.

Я ничего этого не знал и, бросив якорь в заливе, спокойно вышел на берег. По установившейся практике, за моей лодкой следовала, как прикрытие, вторая, которая стала совсем близко от берега. Гребцы ее были хорошо вооружены и держали весла наготове на случай, если-бы мне пришлось спасаться бегством.

Вышедшие жители встретили меня любезно и, как казалось, были настроены дружественно. На мой вопрос рассказали, что здесь много здоровых молодых людей, желающих работать на плантациях. Может быть я согласен пройти в деревню, чтобы там потолковать.

Но я не согласился, так как не хотел далеко уходить от лодок, и сказал, что, по моему, здесь, на берегу, можно отлично решить все вопросы. Итак, мы стали, гуляя по берегу, обсуждать подробно вопросы о вознаграждении, о питании и вообще об условиях работы на плантациях. Все шло очень гладко, и я уже расчитывал навербовать большую группу рабочих.

Вдруг с лодки раздался предостерегающий крик; оглянувшись я увидел спрятавшегося за стволом кокосовой пальмы человека, который натягивал огромный лук и целился прямо в меня. Я схватил свою винтовку, выпустил не целясь несколько зарядов в стрелка и в толпу и бросился в воду; толпа с криком погналась за мной, а когда я обернулся, чтобы выстрелить еще раз, я был ранен в шею стрелою. К счастью, рана оказалась легкой, но шрам от нее остался у меня на всю жизнь.

^{Вдруг с лодки раздался предостерегающий крик. Я оглянулся. За стволом пальмы человек натягивал огромный лук и целился прямо в меня…}

Между тем матросы непрерывной стрельбой удерживали толпу, что дало мне возможность вскочить в лодку. Через несколько минут мы уже были на шхуне и, подняв паруса, вышли в открытое море.

После этого случая я уже никогда не заезжал в Понга-Понга.

* * *

Надо заметить, что завербовать туземцев и посадить их на судно — это только половина дела; гораздо труднее зарегистрировать их и доставить в сохранности нанимателю.

В одной деревне мне однажды удалось набрать двадцать молодых людей, и мы поехали к ближайшему депутату, чтобы записать их. При отъезде они были очень довольны и все мечтали, сколько они накупят разных вещей на свой заработок. Но как только их деревня скрылась из виду, у них началась «тоска по родине». Они жаловались, что теперь уже никогда не увидят своей деревни, говорили, что это только по глупости они могли согласиться уехать так далеко от дому, и просили меня отвезти их домой.

Когда я им в этом отказал, то заметил некоторые признаки начинавшегося брожения. Это меня очень беспокоило, так как если бы они отказались записаться у депутата, то я не мог заставить их и должен был бы отвезти их обратно на свой собственный счет.

Я не давал им заметить моей тревоги, так как надеялся, что пока мы доедем, у них пройдет «тоска по родине».

Следующей ночью я проснулся от шума на палубе, над моей головой. Выбежав наверх с револьвером в руках, я застал такую картину: паруса были спущены, и несколько туземцев боролись с рулевым, желая овладеть шхуной, чтобы повернуть ее обратно.

Я им пригрозил револьвером и они отступили, а когда судно пошло вперед, я вступил с ними в беседу.

— Вы знаете, сказал я строго, — что вы сделали очень серьезный проступок, учинив в открытом море бунт. Власти будут этим очень, очень недовольны, и каждому из вас придется просидеть в тюрьме несколько лет; пожалуй, лет по десяти; и все это время нужно будет усиленно работать и притом даром.

Долго говорил я в этом духе, а затем оставил их под надзором нескольких вооруженных матросов.

На следующее утро их вожаки пришли ко мне с повинной. Они объявили, что сделали это не подумавши, а теперь очень сожалеют, и просили меня не сообщать ничего начальству.

Я обещал, но под условием, что они без всяких недоразумений запишутся у депутата, на что они сразу согласились, и, таким образом, этот случай окончился благополучно.

* * *

Вообще говоря, понять психологию дикаря — дело далеко не легкое; у них на все есть своя особенная точка зрения, резко отличающаяся от нашей. Примером этого может служить случай с моим механиком Джимми и его женой.

Молодая и красивая девушка, она была куплена им за годичные сбережения. Я присутствовал при этой покупке, или, другими словами, при их свадьбе. Отец «невесты» сидел, поджав ноги, под пальмой, около своего дома. Джимми выложил перед ним целую кучу всякого добра, начиная с иголок и кончая старым граммофоном с одной истертой и треснувшей пластинкой. Отец пересчитал все вещи, сравнил их число с рядом узлов на своей длинной веревке, и заявил, что все правильно согласно уговора, но все-таки попробовал выпросить еще две-три вещи. Получив отказ, он с неудовольствием кивнул головой, и Джимми повел свою молодую жену на шхуну.

^{Отец «невесты» пересчитывал вещи, полученные за дочь…}

Когда мы уходили, старик завел граммофон и, повидимому, продолжал заводить его всю ночь; по крайней мере, когда мы на рассвете готовились к отплытию, до нас продолжали доноситься дребезжащие звуки надтреснутой пластинки.

Джимми ценил свою жену очень высоко, и я считал это признаком глубокой и длительной любви. Но ошибочность моего мнения обнаружилась после одного случая, когда он ей спас жизнь.

Мы поставили шхуну в устье небольшой реки для починки, а так как погода обещала быть прекрасной, жена Джимми взяла лодку и поехала на взморье ловить рыбу. Вдруг налетел шквал, называемый туземцами «сердитый ветер», и нагнал огромную волну, превратившую море в бушующий бурун. Когда волна спала, мы увидели, что лодка выдержала шквал, но женщина потеряла весло и беспомощно крутилась по ту сторону линии прибоя.

Жители, вышедшие на берег, смотрели на пенящееся море и безнадежно покачивали головами. Они говорили, что нечего и думать ехать спасать ее, так как ни одна лодка не сможет пройти через прибой.

Но Джимми решил иначе. Достав маленькую лодку, он спустил ее на воду, прыгнул в нее в удобную минуту и несколькими удачными, ловкими ударами весла проскочил первую линию прибоя… Но дальше предстояли большие трудности. Долго все его усилия были направлены на то, чтобы удержаться на полосе воды, лежавшей между линиями прибоя. Его относило то вперед, то назад, но он с большим искусством лавировал, не спуская глаз с катящихся волн. Один раз показалось, что он ошибся. Видно было, что идет гигантская волна, большая, чем все остальные, грозя разрушением всему на своем пути. Вот она приблизилась и повисла над лодочкой, затем немного изогнулась, и на гребне показалась белая полоса пены: еще мгновение, — и она обрушилась с ужасающим грохотом.

Мы ждали, затаив дыхание, но оказалось, что лодка спокойно покачивалась на поверхности воды.

Джимми отплыл назад как раз, сколько нужно было, чтобы избежать удара; теперь же, когда волна, как он предвидел, образовала за собой спокойное пространство, он стремительно бросился вперед, достиг жены и через несколько минут возвратился вместе с нею.

Когда он вышел на берег, толпа туземцев и экипаж шхуны приветствовали его громкими криками. Он замечательный лодочник, — говорили они, — и притом очень храбрый! Немногие бы решились на это из-за простой женщины.

Но он не обращал на эти возгласы никакого внимания, так как все оно было поглощено женой. Он проклинал ее и бранил всевозможными словами. Когда же запас бранных слов был исчерпан, он сердито повернулся ко мне:

— Ведь если бы она утонула, я потерял бы все, что заплатил за нее, и у меня не осталось бы ни жены, ни вещей. Ее отец ни зачто не отдал бы мне ни граммофона, ни остального: он очень жадный человек!

Таким образом, Джимми смотрел на свою жену, как на капитал, и храбрость его была вызвана исключительно коммерческими соображениями.

* * *

По моим наблюдениям, жители Соломоновых островов, как и вообще дикари, очень суеверны и верят в колдовство. Ежедневно при заходе солнца они ставят по дорогам, ведущим к деревне, рогатки, чтобы испугать духов, так как духи разгуливают преимущественно по ночам. А были и такие места, куда ни один туземец не пойдет даже днем.

Одним из таких мест были «Острова духов» — десяток высоких скал, расположенных среди чудной, тихой лагуны. Жители считали, что здесь духи занимаются рыбной ловлей, так как у них такие же потребности, как и у людей, и что если кто-нибудь попробует ловить рыбу в их воде, то погибнет мучительной смертью.

Когда я поехал на эти острова, чтобы сфотографировать их, мне пришлось самому грести, так как никто не соглашался ехать со мной.

Впрочем был один «дух», которого они совершенно не боялись. Это — «спиртный дух». За спирт они готовы были делать, что угодно, и мне приходилось прятать свои запасы в особо сохранное место. Они пили все, что имело какую-нибудь остроту. Как то раз я попал на небольшой островок к северу от Велла-Лавелла и застал все население, мущин и женщин, после попойки, причем многие из них чувствовали себя очень плохо.

Я никак не мог понять, где они достали, чем напиться, так как торговцев на острове не было, а поехать куда-нибудь за запасами они не могли за отсутствием лодок.

Уже гораздо позже я узнал, в чем дело.

Один европеец-натуралист, занимавшийся на этом островке, как-то уехал на своем катере за провизией, оставив препараты и два боченка с денатурированным спиртом. Жители не выдержали искушения и выпили весь спирт, в котором сохранялись змеи, ящерицы и проч.

Между прочим, на Соломоновых островах я встретился с одной оригинальной личностью. Она принадлежала к племени Самоа, вышла замуж за европейца и овдовела. У нее было огромное состояние: несколько островов принадлежали ей целиком, и на этих островах обрабатывались тысячи десятин земли; наконец, для объезда своих владений она завела собственную яхту, обставленную с необычайной роскошью.

И все-таки в глубине души эта женщина оставалась дикаркой. Местные обычаи и суеверия были ей дороже, чем все блага цивилизации. Бывали времена, когда она сбрасывала с себя культурный облик и пускалась в дикие пляски со своим соотечественниками.

Вообще в ней происходила постоянная борьба между желанием иметь вид, соответствующий ее богатству и положению, и врожденными, наследственными наклонностями, и это составляло трагедию ее жизни.

38

КАРТИНЫ ЖИЗНИ НА ОСТРОВАХ ЮЖНЫХ МОРЕЙ.

Очерк кап. Гордона Гранта.

Мы сидели с губернатором на балконе его дома в Тугали и занимались разборкой только что полученной корреспонденции.

Я заметил, что при чтении одного из пакетов губернатор сильно нахмурился.

— Что-нибудь случилось? — спросил я.

— Опиум! Прочитайте! — сказал он, передавая мне бумагу, где выражалась уверенность, что «губернатор немедленно примет меры к прекращению противозаконной его доставки».

— Чорт знает что! — воскликнул он, — как же я могу это прекратить, если мне не дадут достаточного числа людей?

Все мы отлично знали, что в северном округе процветает торговля опиумом, но борьба с этой отравой была невозможна при наличии всего двух наших офицеров и дюжины туземных полицейских. Между тем берег был длиною около ста миль и весь был изрезан небольшими бухтами и заливами.

Однако за последнее время этот яд распространялся не только между китайцами, но и среди туземного населения, и как раз накануне было получено известие, что в Софале несколько человек умерли, а другие заболели от опиума.

Губернатор был очень расстроен всем этим и неожиданно, глядя в сторону, произнес:

— Придется вам, Грант, взять это дело на себя.

— Почему же мне? Чем я заслужил такое наказание? Ведь для этого нужно ехать в окресности реки Кенаи, где свирепствует малярия и заедают москиты, и притом население настроено к нам враждебно.

— Это слишком важное дело, Грант, и я не могу поручить его полиции. Придется ехать вам.

Мне оставалось только повиноваться.

В этот же день, в десять часов вечера, казенная моторная лодка «Кроун» отчалила от берега и, вышедши в открытое море, направилась на север к Софале. На палубе, завернувшись в одеяло, лежал шкипер Фразер. У руля поочереди дежурили два туземных матроса, а внизу, в каюте, доктор Бэтхем и я старались заснуть, чтобы прибыть на заре в Софалу со свежими силами.

Нужно заметить, что на нашей территории жили всего три китайца: один — глубокий старик — не мог заниматься контрабандой; другой служил в казенном госпитале, пользовался общим уважением и был вне подозрений; третий — портной, и за ним уже давно было установлено наблюдение.

Уезжая я не составил себе никакого плана действий; я надеялся, что удастся напасть на кое-какие следы при посещении больных.

Рассвет застал нас стоящими на воде неподвижно. Невдалеке, над рифами, отделяющими открытое море от лагуны, ревел прибой. На носу стоял с багром в руке Самми, а Толио напряженно держал руль, следя в то же время за каждым движением Самми.

Вдруг Самми издал глухой звук, и руль повернулся немного влево. Мы взлетели на гребень огромной волны и пролетели сквозь узкий проход между рифами; через минуту мы спокойно плыли к видневшему невдалеке мостику.

Здесь жил старик француз Пьер Лямотт, поселившийся много лет назад, после того, как его лодка разбилась, и сам он был выброшен волнами на берег.

Мы дали три свистка, чтобы предупредить его о своем прибытии, и вскоре у мостика появился высокий добродушный старик и пригласил нас к себе.

^{У мостика появился добродушный старик и пригласил нас к себе…}

После завтрака я обошел с Бэтхемом больных, и, как выяснилось, положение было серьезное; трое умерли и около двадцати человек были тяжело больны. Однако, ни один из них не дал ни малейшего намека на причину болезни. Даже их начальник, — Толио, — относившийся к нам дружелюбно, не хотел или не мог ничего объяснить. Пьер Ламотт тоже ничего не знал.

Границей владений Толио служила река Кенаи, а по ту сторону ее были владения другого вождя Моореи, относившегося к белым враждебно.

И вот, в сумерки принесли племянника Толио в очень плохом состояний. Он рассказал, что работал на реке, потом его пригласили выйти на берег, и когда там он чего-то выпил, то ему сделалось дурно.

Этого мне было достаточно. Вечером я сказал, что завтра я пойду в деревню Сутеа и Салота и буду собирать коллекций бабочек. Возвращусь же в воскресенье.

На другой день я пустился в путь, захватив лишь сетку для бабочек. Я считал, что это будет вполне миролюбивая, хотя и не легкая экскурсия, и надеялся выведать что-нибудь в деревнях.

Чтобы отвлечь подозрение, я пошел сначала в сторону, собирая бабочек, а затем перешел в брод Сутеа, приток Кенаи, впадающий в нее как раз около деревни Сутеа. Здесь я решил сделать привал и позавтракать.

Только что я развел костер против москитов, как заметил туземную лодку, которая тихо кралась под противоположным берегом. Как только туземцы увидали дым от костра, они быстро причалили к берегу, вытащили лодку и исчезли в чаще.

Я сначала колебался, что предпринять, но потом решил взять быка за рога и направился прямо в Сутеа. Отыскав лодочку, я переехал на ту сторону и пошел по тропинке, повидимому, в деревню.

Все время, пока я шел, мне казалось, что за мной следят, но кругом никого не было видно, и только раз, оглянувшись, я заметил быстро исчезавшую черную ногу.

Скоро сквозь деревья я увидал крыши домов и услышал говор толпы. На повороте вдруг показалась процессия со стариком во главе, который скакал, как сумасшедший. Это был деревенский колдун, а за ним шел начальник и толпа жестикулирующих туземцев.

Желая произвести благоприятное впечатление, я подошел к толпе и, подавая руку колдуну, приветствовал его по-английски. Он, однако, не взял моей руки и сделал замечание, которое имело смысл: «белая свинья».

Принимая меня за американца, они считали, что я их не понимаю, но, к счастью, я знал их язык порядочно.

Тут вмешался молодой начальник и сказал, что следовало бы пригласить «доктора» в деревню. Но старый колдун закачал головой и стал так бранить начальника, что в толпе поднялся ропот; это его окончательно привело к ярость, и он хотел ударить начальника.

Совершенно не подумав о последствиях, я схватил свою сетку и покрыл ею голову колдуна. Освободившись из-под сетки, колдун пришел в бешенство и приказал схватить и связать меня. Сопротивление было бесполезно; меня связали и отвели в одну из хижин. Снаружи и внутри была поставлена стража.

^{Я схватил свою сетку и покрыл ею голову колдуна.}

Обдумывая свое безвыходное положение, я услышал далеко неуспокоительные разговоры, происходившие снаружи и касавшиеся меня. До меня долетали отдельные отрывки, как «длинная свинья» (т. е. человеческое мясо) в «пятницу полнолунье» и «предстоящее роскошное пиршество».

В сумерки молодой туземец принес мне еду и зеленые кокосовые орехи для питья, и когда он пришел вторично за остатками, я с изумлением увидел, что это был негр Тулио, служивший раньше на «Кроуне» и уволенный за то, что выпивал спирт из ламп. В то время я за него заступился и теперь надеялся, что, может быть, он это вспомнит.

Этот Тулио был для меня загадкой: он был очень ловок и, до известной степени, заслуживал доверия, но иной раз позволял себе совершенно дикие выходки.

Наклоняясь взять остатки, он спросил едва слышным шопотом:

— Кто управляет шлюпкой?

— Капитан Фразер.

— Нет, нет, кто правит рулем?

— Самми и Толио.

— Ладно! Утром посмотрите, что я нацарапаю на дне чашки.

^{Наклоняясь взять остатки еды, Тулио спросил едва слышным шопотом…}

После еды я занялся осмотром своей «камеры». Вся обстановка ее состояла из двух цыновок, деревянной подушки и полога для защиты от москитов. Пожалуй, еще дополнял обстановку караульный, стоящий с ружьем в руках и с ножом у пояса, как изваяние.

Безуспешно попытавшись вступить с ним в беседу, я, наконец, разделся и заснул, а когда утром проснулся, то оказалось, что мое платье исчезло.

Когда мне утром принесли еду, я поспешно вылил поданную бурду из чашки, чтобы прочитать послание Тулио. На дне чашки было нацарапано, что когда я ночью услышу шорох у наружной стены, я должен тотчас же без шума убить караульного.

Задача была трудная. Целый день я обдумывал, как я смогу убить этого атлета, вооруженного ружьем и ножом, но до самого вечера не мог ничего придумать.

Вечером один из начальников пришел поболтать с моим караульным. До меня долетели отрывки их разговоров, в которых упоминалось о «завтрашнем полнолунии» и «об ожидаемом приезде Сина-Фоми» (китайского доктора). Я насторожил уши, как вдруг услышал плеск воды в реке.

У меня сразу мелькнула мысль, что это Фразер приехал спасать меня и я привскочил, но караульный, заметив это, злобно засмеялся и сообщил, что это приехал Сина-Фоми, который будет завтра из меня готовить обед.

Оба они засмеялись, и начальник ушел, потирая рукою живот и облизывая губы, предвкушая удовольствие от предстоящего пиршества, где самым лакомым блюдом будет белый человек, «длинная свинья».

Кто же мог быть этот «китайский доктор»? — задавал я себе вопрос. Все местные китайцы были наперечет, а посторонний не мог приехать незамеченным; да и откуда ему взять шлюпку? Все шлюпки были на учете, и всегда было известно, где какая находится; на севере от Кенаи была единственная шлюпка, принадлежащая Гансу Нильсону, но он был вне всякого подозрения.

— Что, сегодня много сонного лекарства? — спросил я неожиданно караульного на его языке. Он открыл от изумления рот, а потом, несколько оправившись, отвечал:

— Нет, сегодня много разговоров; завтра много товаров, потом много разговоров. Завтра большое угощение, потом много сонного куренья.

Я попробовал еще задать ему вопросы, но он, почуяв в них что-то неладное, замолчал.

В это время за стеной послышалось царапанье, я вспомнил, что это сигнал, чтобы я расправился с караульным. Но у меня не было никакого плана, и я сидел под пологом облокотившись на деревянную подушку. Вдруг меня осенила мысль…

Я вскочил, схватил подушку и начал ею бить по стене, внимательно следя в то же время за караульным. Предполагая, что я хочу убежать, он бросился ко мне, и, когда он совсем приблизился, я ударил его подушкой, как тараном, в живот. Схватившись обеими руками за живот, он выронил ружье и со стоном повалился на пол. Оглушив его вторым ударом, я связал его и обмотал рот пологом, чтобы он не мог закричать.

Выскочив затем из дверей, я встретил Тулио, который принес мои сапоги и часть костюма.

Каково же было мое удивление, когда, спустившись к реке, мы нашли там Фразера, Бэтхэма и старика Пьера, ожидавших меня в шлюпке, стоявшей у самого берега.

Мы сейчас же выехали на середину реки, и нас медленно повлекло вверх по Кенаи приливом, заходившим на несколько верст вглубь в реку.

Оказалось, что Моореи и таинственный «китайский доктор» произвели нападение на усадьбу Нильсона в Сумио, разграбили его склады, подожгли строения, а сам он должен был бежать в лес. Только через три дня добрался он до Софалы, всего через час после моего ухода.

В то же время Тулио, каким то образом, дал знать Толио о моем положении, что меня собираются съесть и только ждут приезда «китайского доктора», который должен руководить приготовлениями.

Здесь, на шлюпке, я в первый раз увидел Нильсона. Узнав об экспедиции, он пожелал принять в ней участие, так как надеялся возвратить украденную у него шлюпку. Ее то, как выяснилось, я и слышал, когда думал, что мои друзья приехали спасать меня.

Мое удачное бегство объяснялось тем, что в деревне, лежавшей в двух верстах вверх по реке, происходили какие то важные события, и все мужское население Сутеа отправилось туда, а здесь оставались одни женщины.

При таких условиях захватить шлюпку Нильсона казалось совершенно невозможным. Однако Бэтхем предложил безумный план: напасть на собравшихся в Салоте туземцев и во время смятения увести шлюпку.

Несмотря на мои возражения, предложение было принято, и решено было, что мы разделимся на две партии. Одна произведет неожиданную атаку, а тем временем Фразер и Тулио захватят лодку и спустятся вниз по реке.

Что касается нашего вооружения, то оно состояло из одного ружья с шестью патронами, револьвера и лодочного багра; но изобретательный доктор предложил захватить электрические фонари, а Тулио добавил, что старые огнетушители тоже могут оказаться полезными.

Вооружившись таким образом, мы молча двинулись вверх по реке, плывя под самым берегом. Тишина нарушалась только треском костра и отдаленными голосами туземцев. Через полчаса мы достигли поворота реки и здесь, при свете костров, сразу увидели привязанную у берега шлюпку Нильсона. Увидя свою шлюпку, несчастный старик чуть не заплакал от радости.

Оставив шлюпку под охраной старого Пьера, мы высадились на берег, подошли к пальмовой роще и осторожно двинулись по направлению к костру. Фразер и Тулио держались ближе к берегу, Бэтхем и я составляли центр, а Нильсон с Толио и Самми — левое крыло.

Подойдя саженей на тридцать к главной хижине, где шла беседа, Фразер выстрелил из ружья. Раздавшийся среди полной тишины выстрел произвел на дикарей потрясающее впечатление: они буквально опешили. Не давая им опомниться, мы с криком ринулись на них, а они стремглав бросились в кусты.

Вскочивши в хижину, я очутился лицом к лицу с почтенным китайцем, служившим в казенном госпитале. Висевший под потолком ночник освещал его желтое лицо, а взгляд его был полон ненависти. Я буквально остолбенел и не верил своим глазам; но тотчас же сообразил, какая опасность мне угрожает: в одной руке он держал револьвер, а в другой — кинжал.

^{Китаец целился в меня из револьвера. В другой руке его был кинжал.}

У меня на мгновенье мелькнула мысль испугать его огнетушителем, который я держал в руках, но я вспомнил, что он отлично знает его назначение.

Между тем он спокойно целился в меня. Я увидел, что его палец потянулся к курку. Я инстинктивно пригнулся и, уронив огнетушитель, бросился на него. В то же мгновение огнетушитель взорвался, и комната наполнилась едким дымом. Китаец начал стрелять, но я успел схватить его и повалить на пол.

Я опомнился, когда увидел вбежавшего Бэтхэма. Китаец лежал без сознания на полу, и мы с доктором потащили его к лодкам.

Оглянувшись, я увидел, что Самми, держа в руках шипевший еще огнетушитель, гнал нескольких дикарей, которые с перепугу отчаянно кричали, убегая во всю мочь в кусты.

Фразер, взявший на себя, за отсутствием доктора, руководство, послал Тулио к шлюпкам, а сам продолжал гнать дикарей подальше от деревни, чтобы прикрыть наше отступление.

Едва только успели мы втащить китайца на шлюпку, как прибежал Фразер с остальными; старик Нильсон совершенно запыхался и упал было в воду, но мы помогли ему взобраться из шлюпку.

^{Старик Нильсон совершенно запыхался и упал было в воду…}

Однако за Фразером гналась с оглушительным криком толпа, бросая копья, камни и даже кокосовые орехи. Поэтому мы поспешили выбраться на середину реки.

^{За Фразером гналась толпа, бросая копья, камни и даже кокосовые орехи.}

Увидев меня, дикари подняли крик еще сильнее; видимо они раньше не узнали меня и считали, что у них есть заложник, на котором можно будет сорвать злобу.

В это время где то на реке, выше нас, раздался плеск воды от другой лодки; мы очень обрадовались, так как это значило, что Тулио благополучно увел лодку. Нильсон был в восторге и благодарил нас всех по очереди.

Скоро, однако, мы с удивлением заметили, что звуки, вместо того, чтобы приближаться, удаляются. Тогда мы дали продолжительный свисток, чтобы осведомить Тулио, что все окончилось благополучно, и что он может возвращаться; но он, не отвечая нам, продолжал двигаться вверх.

Я догадался, что он решил оставить лодку вместе с грузом у себя.

Получилось нелепое положение: мы захватили виновного китайца, но не было никаких доказательств. Все вещественные доказательства были, очевидно, на лодке, которая теперь уходила от нас и легко могла быть спрятана в одном из многочисленных рукавов реки. Скоро должен быть начаться отлив, и нам предстояло вернуться в Софалу без второй лодки. Но Фразер не сдавался.

— А как вы относитесь к морскому сражению? Что, если попробовать догнать Тулио и захватить его?

Все согласились и сразу был намечен план. По нашим расчетам, Тулио или достиг деревни Эльсоми, или же спрятался в одном из заливчиков.

Несколькими ударами весел мы подошли к берегу и под его прикрытием стали медленно подвигаться, так как уже начинался отлив.

Действительно, приблизившись к Эльсоми, мы заметили на середине реки, немного ниже деревни, нашу шлюпку. Теперь задача состояла в том, чтобы захватить Тулио врасплох. Он мог ждать нас снизу; поэтому мы проехали мимо лодки под берегом, и, когда оказались выше ее, то выехали на середину и пустили свою шлюпку по течению.

Когда мы были уже в нескольких шагах, Тулио заметил нас и выстрелил из ружья, которое где то стащил. Я почувствовал удар в бедро и упал в воду, но Фразер меня вытащил; в то же мгновенье обе лодки столкнулись, и Бэтхэм, Фразер и Нильсон перескочили на другую лодку, схватили Тулио и другого туземца и, связав их, перетащили к нам. Нильсон же остался на своей лодке.

В это время на берегу раздались отчаянные крики и в нас полетел град всяких предметов. Старик Пьер был оглушен кокосовым орехом, попавшим ему в голову; Фразер был ранен копьем в плечо и в руку; Толио и Самми моментально прыгнули за борт; Бэтхэм был сбит камнем в воду, и мы с Фразером насилу его вытащили, после чего и Бэтхэм, и Фразер упали без чувств на дно лодки; Нильсон же уехал вперед на своей лодке.

Между тем рана причиняла мне невыносимую боль, и я чувствовал, что каждую минуту могу потерять сознание, но, понимая опасность положения, крепился изо всех сил.

В это время дикари начали бросать в нас, и притом с большою ловкостью, зажженные факелы. Я подошел к мотору, чтобы пустить его, но с ужасом увидел, что в нем поломаны трубки.

Положение было отчаянное. Мы все время медленно плыли на расстоянии всего саженей пятнадцати от берега. Вспомнив про Самми и Толио, я позвал их, и две головы сразу вынырнули из за борта. Я велел Толио оттащить нас за висевшую на носу веревку к середине реки. Он бросился исполнять это, но дикари, поняв его намерение, стали бросать в него камни. Однако Толио очень искусно увертывался от ударов, а когда замечал летевший большой камень, то скрывался под водой.

Наконец, мы все таки вышли из полосы обстрела, и скоро снизу послышался свисток Нильсона. Спустя некоторое время нас отнесло течением к его лодке, и мы стали на якорь посредине реки.

Здесь мы осмотрели раненых, причем оказалось, что Бэтхэм только оглушен, так что, когда ему влили в рот немного водки, он быстро пришел в себя и перевязал раны мне и Фразеру. После этого мы двинулись дальше, причем нашу лодку Нильсон взял на буксир, так как, к счастью, его машина оказалась в исправности.

Когда Тулио спросили по поводу его попытки украсть лодку он ничего не отвечал, но совершенно искренне застонал, когда узнал, что его выстрел попал в меня.

Мы приехали в Софалу в весьма истерзанном виде и направились к старику Пьеру, а оттуда, отдохнув два дня, возвратились домой вместе с Нильсоном. «Китайский доктор» был предан суду, но так как он указал своих сообщников, то был присужден только к высылке на родину.

На суде, между прочим, выяснилось, каким образом, принимая участие в контрабанде, он никогда не был заподозрен. Он уезжал каждую пятницу на юг, на свою плантацию, но, как оказалось, ночью, держась подальше от берега, он переезжал на север, где около Сумио была его настоящая квартира; затем в воскресенье вечером он возвращался на свою плантацию, а в понедельник утром приезжал оттуда на службу.

ТАИНСТВЕННЫЕ ИЗОБРЕТЕНИЯ ДОКТОРА ХЭКЕНСОУ.

40

Рассказ К. Фезандие. С английского пер. Л. Савельева.

ОТ АВТОРА: Человек обладает способностью отражать звук, тепло и свет. По аналогии мы можем предполагать, что тяготение представляет собою род энергии, сходной со звуком, светом, теплом и электричеством. Если бы удалось преградить каким либо способом истечение этой энергии, то это предохраняло бы тела от тяготения. Такого рода щит или рефлектор можно было бы использовать для всевозможных целей.

Глава I.

— Сайлес, — сказал доктор Хэкенсоу. — Я собираюсь показать вам сегодня нечто, что в некоторых отношениях превосходит все мои прежние достижения. Действительно, изобретение мое открывает совершенно новые области для исследования, и нельзя даже предвидеть, к чему оно может привести нас. Сайлес, я нашел способ отражать тяготение!

Лицо Сайлеса Рокетта выразило разочарование. — О, только то! — воскликнул он пренебрежительным тоном.

— Ах, Сайлес — возразил доктор. — Я вижу, что вы не усваиваете всю теоретическую ценность этого открытия, но ведь и практические применения его бесчисленны. Взять хотя бы один только пример: в области транспорта произойдет полный переворот, если мы будем в состоянии, по желанию, лишать вещи их веса и отправлять их по назначению по соответствующему воздушному течению. Подумайте только, каждому человеку будет доступно носить с собою свой собственный аэроплан в виде зонтика, сделанного из «радаллюминия» как, к слову сказать, называется мой новый металл. Если открыть зонтик, то вы поднимитесь в воздух и проппелер, приводимый в движение двойной педалью, понесет вас, куда захотите. Да, дорогой мой, по воздуху будут массами носиться такие воздушные велосипеды, и уличным полисмэнам не легко будет руководить порядком среди них!

Вы можете понять, что мне не легко было производить изыскания в этом направлении. Я подходил к этой проблеме с различных сторон, пока не добился успеха. Вы, может быть, слыхали, что ученый Мажорайа, на основании результатов некоторых опытов с маятником, пришел к выводу, что масса свинца, помещенная в ртути, проявляет меньшую силу тяготения, чем та же масса без ртути. Это, казалось, могло служить руководящей нитью в моей работе, но после сотни опытов со свинцом и с ртутью я нисколько не приблизился к своей цели. Затем я пытался найти разрешение в явлении «интерференции». Вы, вероятно, знаете, что два звука при столкновении могут уничтожить друг друга, и получится молчание, отсутствие звуков. Два луча могут также погасить друг друга и наступит темнота. Казалось логичным допустить, что два притяжения могут совершенно таким же образом столкнуться и нейтрализовать друг друга. К несчастью, в моем распоряжении не было такой силы притяжения, которая могла бы нейтрализировать силу притяжения земли. Тогда у меня возникла мысль произвести исследования над магнетизмом. Магнетизм и тяготение по существу своему должны быть однородны. Если бы мне удалось найти способ отражать магнетизм, то то же самое вещество будет, вероятно, предохранять и от тяготения, — рассуждал я.

Металл легче воздуха.

Вы знаете, что я нашел сотни новых химических соединений, смесей, и даже новые элементы. Среди них был новый металл, легче воздуха, который я назвал «радаллюминием», ибо в состав его входят радий и аллюминий. Я выработал тодько один грамм этого металла и был поражен его легкостью, ибо он поднялся вверх в реторте, а когда я вынул его, он взлетел к потолку лаборатории. Тогда я всецело занялся выработкой этого металла в больших размерах. К счастью, я осторожно проводил свои первые опыты, иначе я не мог бы сейчас беседовать здесь с вами, ибо шарик нового металла взлетел вверх, проломил стекло реторты и, выстрелив, как пуля, пробил потолок и исчез в небе. После этого я стал осторожнее. Я убедился, что следует вырабатывать этот металл небольшими частями и затем соединять эти части вместе, с соответствующими предосторожностями. Я не буду надоедать вам подробным описанием моих опытов. Достаточно сказать, что в конце концов я нашел следующую наилучшую форму для щита против тяготения: ряд тонких листов в виде колес с большими промежутками между спицами, как это видно на рисунке.

Чтобы они не унеслись в пространство, следует помещать на эти листы значительную тяжесть.

^{Аппарат, который служил доктору Хэкенсоу для ограждения изобретенного им вагона от действия земного притяжения.}

Расположив эти листы один над другим и вращая их так, чтобы преграждать притяжение земли, я мог по желанию регулировать вес предмета, помещенного поверх щита. Когда совершенно прегражден доступ силе тяготения, то весь аппарат поднимается в воздух; и чтобы он при подъеме держался горизонтального направления, необходимо укрепить снизу соответственный балласт.

— Это штука очень удобна для путешествий на планеты, — заметил Сайлес. Оградили себя от земного притяжения и отправляйтесь на солнце или на другую планету, которую вам угодно посетить.

— Конечно, — с улыбкой ответил доктор Хэкенсоу, — вы, повидимому, забыли, что притяжение изменяется обратно пропорционально квадрату расстояния. У нас, на Земле, притяжение Луны больше, чем притяжение какого либо иного небесного тела, как бы исчезающе мало оно ни было. Притяжение на поверхности Луны равно 2,65; это значит, что скорость тела, падающего на поверхность Луны, будет увеличиваться на 2,65 фута в секунду. Так как Луна имеет всего две тысячи миль в диаметре, то такое тело должно находиться только в одной тысяче миль от центра притяжения при отдаленности Земли на 240.000 миль. Другими словами, сильнейшее влияние, которое какое либо небесное тело может оказать на летящийснаряд, выразится формулой: , причем S — расстояние Луны от Земли, R — радиус Луны, а X — искомое притяжение снаряда Луной. Разберитесь в этом, и вы увидите, что влияние Луны на снаряд выразится в такой малой доле дюйма в первую секунду, что при малейшем сопротивлении снаряд не будет в состоянии тронуться с места. А если он и двинется, то ему понадобится несколько часов, чтобы преодолеть первые мили.

— Но вы можете подтолкнуть снаряд, чтобы сдвинуть его с места — возразил Сайлес.

— Правда, но в этом нет надобности, как вы сами убедитесь, когда испытаете на себе действие моих башмаков против тяготения.

Г л а в а II.

Башмаки против тяготения.

Доктор Хэкенсоу повел Сайлеса на середину большого открытого поля. Там стоял стол, внизу прочно привязанный тяжелыми цепями к большому камню. На столе лежала на боку пара грубых на вид башмаков, причем они были прикреплены к столу.

— Вот это, Сайлес, — сказал доктор Хэкенсоу, — мои башмаки против тяготения. Ложитесь на стол, и я натяну их вам на ноги.

— А почему я не могу надеть их стоя? — спросил Сайлес.

— Потому, что не пришло еше для вас время улететь на небеса. Будьте послушны и делайте, что вам говорят.

Репортер, ворча, улегся на стол, и доктор Хэкенсоу поместил тело Сайлеса в мегаллический станок, от которого шла крепкая цепь, намотанная на вращающийся ворот. Затем доктор застегнул, как следует, башмаки на ногах Сайлеса, и, поместившись в прикрепленной к земле клетке, крикнул ему:

— Вы совершенно готовы?

— Да-а! — с некоторым колебанием ответил репортер.

Доктор Хэкенсоу засмеялся и нажал на рычаг; стол наклонился так, что Сайлес стал на ноги. В тот же момент скрепы, придерживавшие башмаки, выпустили их. Затем страшным порывом ветра Сайлеса сшибло с ног и унесло высоко в воздух и он полетел, повиснув вниз головой. Цепь с ворота размоталась на сорок футов и затем остановилась.

^{Страшным порывом ветра Сайлеса унесло высоко в воздух и он повис вниз головой.}

— Эй! Спустите меня скорей вниз! — крикнул Сайлес. — Я не могу это выдержать. Вся кровь прилила мне к голове.

— Отлично! — откликнулся доктор, нажал на второй рычаг и ворот завертелся, наматывая цепь, притягивал Сайлеса обратно на землю, и башмаки снова схвачены были скрепами на столе.

— У-ух! — закричал Сайлес, вытирая со лба капли пота и разглаживая смятую одежду. Раздражение охватило его при мысли о смешном положении, в котором он оказался.

— Почему вы не предупредили меня о том, что произойдет? Это, во всяком случае, вздорное изобретение, и оно не имеет никакой цены. Им можно воспользоваться только для какого нибудь увеселительного учреждения. Только там найдутся люди, которые пожелают платить за то, чтобы проделать такой опыт, какой проделал я.

— Не волнуйтесь, Сайлес — успокаивал его доктор Хэкенсоу. — Со мной было гораздо хуже при первом опыте. К счастью, я принял все меры предосторожности.

— Но что же, скажите пожалуйста, так увлекло меня вверх? — спросил Сайлес. — Вы сказали, что Луна не может притянуть меня к себе.

— Это не Луна — объяснил доктор. — Это — ветер.

— Ветер? Что вы хотите этим сказать?

Применение силы тяготения к железной дороге.

— Давление нашей атмосферы на квадратный дюйм равняется пятнадцати фунтам. На подошву каждого из башмаков наложен тонкий слой радаллюминия. Пока этот металл находится в вертикальном положении, он не влияет на атмосферу. Но как только подошвы башмаков принимают горизонтальное положение, они предохраняют от земного притяжения весь столб воздуха над ними. Давление окружающего воздуха, лишаясь в свою очередь веса, поднимается, и создается таким образом порыв ветра, которым вас могло бы унести к небесам, если бы цепь крепко не удерживала вас. Сайлес, это изобретение мое перевернет вверх дном весь современный транспорт. Я покажу вам, как просто могут пересекать через горы люди, и предметы, к притом почти без всяких затрат.

С этими словами доктор вынул из кармана блокнот и набросал чертеж.

^{Вагон доктора Хэкенсоу, предназначенный для пересечения гор; используя ослабление или уничтожение силы тяготения, можно легко заставить вагон подняться на гору и затем опуститься по противоположному склону.}

— Вот — сказал он — путь, поднимающийся с одной стороны горы и спускающийся по другую сторону. Буквой P обозначен пассажир или вагон, которые движутся по этому пути при помощи стержня C. Двойное колесо W на нижнем конце цепи свободно вращается вдоль пути, и весь аппарат как бы катится по рельсам. На плечах у пассажира находится ранец с металлом против тяготения. Посредством ручки на внешней стороне ранца он может предохранить себя от земного притяжения настолько, насколько пожелает. Поворачивая ручку, он становится легче, поднимается вверх и парит вдоль по дороге, проносясь через вершину горы. Затем он поворачивает ручку в другую сторону, притяжение усиливается, он становится тяжелее и спускается вниз по ту сторону горы. И ни одного цента расходов на топливо или на энергию. Вся работа производится при помощи силы тяготения. Товары можно перевозить почти даром, ибо, конечно, вагон или кабина могут передвигаться с такой же легкостью, как пассажир. Нам незачем будет проводить ровные, гладкие дороги; — дороги неровные, идущие вверх и вниз, будут даже значительно предпочтительнее!

Сайлес, вы не можете себе представить, к каким чудесам приведет нас мое новое изобретение. Оно внесет коренные изменения в промышленность и торговлю. Задолго до того, как я изобрел щит против тяготения, я производил опыты с такой железной дорогой, пользуясь в качестве движущей силы воздушным шаром, который сбрасывал балласт на склоне холма. Я прибегал даже к помощи особого рода воздушных змей, которые давали мне возможность увеличивать или уменьшать их поверхность, в зависимости от того, поднимался ли я на холм, или спускался с него. Я мог регулировать быстроту подъема на высшую точку холма. Как легко поднять вверх сидящий в воде пароход со всем его грузом, опустив в воду ребром полосы моего металла против притяжения и затем проталкивая их вперед под пароходом. И к чему нужен будет тогда паровой двигатель! Нагрузите сполна ваш пароход, предохраните его в достаточной степени от тяготения так, чтобы он поднялся на одну милю над океаном, и направляйте его по назначению при помощи одного или нескольких привязанных к нему аэропланов. Если вам нужна большая сила, то вы можете тянуть воздушный корабль при помощи парового буксирного судна. Буксирному судну в качестве опоры будет служить сопротивление воды, тогда как воздушному кораблю приходится преодолевать только сопротивление воздуха.

^{Пароход на высоте одной мили над океаном направляется аэропланом.}

Затем, подумайте только какое преимущество представляет мое изобретение для архитекторов. Можно переносить дома из одного города в другой по воздуху. Трест по постройке домов может изготовлять дома тысячами в одном месте, используя наилучшим способом материалы и применяя самые экономные методы. Затем, трест может сдавать законченные дома на руки заказчику. И совершенно не нужно прикреплять дома к земле. Если вы пожелаете уехать на лето отдыхать куда либо со своей семьей, то вы можете взять с собою весь свой дом. Одним из величайших препятствий к улучшению города являются его старые постройки. Как легко было бы оздоровить город, если бы можно было перенести в окрестности все его старые, разваливающиеся дома с отдаленных улиц и проложить по городу широкие улицы с новейшими строениями.

^{Не нужно прикреплять дома к земле. Уезжая на лето отдыхать с семьей, можно взять о собой весь свой дом.}

А теперь, Сайлес, я покажу вам перл моей коллекции. Я покажу вам воздушный экспресс, способный перевозить товары с одного конца земли на другой со скоростью в тысячу миль в час.

Глава III.

Воздушный экспресс доктора Хэкенсоу.

— Я полагаю, что разрешил проблему дешевого и быстрого транспорта, Сайлес, — продолжал доктор, вводя его в большой ангар, посреди которого стоял вместительный вагон цилиндрической формы; снизу к нему был прикреплен небольшой цилиндр.

— Вот, дорогой мой, воздушный экспресс — торжественно заявил доктор Хэкенсоу. — Вот вагон, который может не считаться с законами тяготения и делать по тысяче миль в час, не нуждаясь ни в пропеллере, ни в каком бы то ни было моторе. Всю работу совершает сила тяготения и анти-тяготение. То усилие, которое при этом требуется, может быть преодолено пятнадцатилетним мальчиком. Этот вагон может достичь места, отстоящего на расстоянии двенадцами тысяч миль в течении двенадцати часов. Что вы думаете об этом?

— Признаюсь, я не понял этого — ответил Сайлес. — Построен ли он по тому же самому плану, как и ваш пересекающий горы вагон?

— Конечно, нет. Принципы совершенно различны. Этот вагон извлекает пользу из вращательного движения земли вокруг своей оси, ибо вы знаете, что земля вращается со скоростью в тысячу миль в час. Когда вы были ребенком, Сайлес, вы, вероятно, удивлялись, почему люди, отправившиеся в двадцати четырех часовое воздушное путешествие, не оказываются в том же самом месте к концу полета, откуда они вылетели. Причина этого, конечно, заключается в том, что атмосфера наша вращается вместе с землей, и вещества, несущиеся в ней, очень легки. Если бы мы могли поместить вагон над воздухом и оградить его от притяжения земли, то он стоял бы и ждал, а земля продолжала бы вращаться под ним, а когда через двенадцать часов вагон спустился бы вниз, то под ним оказалась бы Австралия в том самом месте, откуда он поднялся из Нью-Йорка.

Одним словом, не вагон совершает путешествие в Австралию, а Австралия направляется к вагону. Таков принцип сооружения моего воздушного экспресса.

Вот этот цилиндр перед вами и есть мой вагон. Он нагружен товарами для Австралии, и я намерен отправить его на этой неделе.

— Но, — возразил Сайлес, — не говорили ли вы мне, что вагон, поднимаясь с земли, полетит по прямой линии со скоростью в тысячу миль в час по тому направлению, по которому вращается земля?

— Да, говорил, Сайлес. Я вижу, что нужно объяснить это вам на другом рисунке. Круг этот — земля, а стрелка указывает направление вращения. — обозначает положение Нью-Йорка в то время, когда вагон поднимается вверх, а A₁ — положение Австралии в то же самое время. C₁ — положение вагона в момент отправления по прямой касательной, а C₂, C₃ и C₄ — указывают его различные положения в течении шести часов с того момента, как вагон получит толчок от вращения Земли и начнет двигаться со скоростью в тысячу миль в час. Через шесть часов вагон сделает 6.000 миль и будет находится в точке C₂, тогда как Нью-Йорк окажется в точке Y₂; через двенадцать часов вагон будет в точке C₃, а Нью-Йорк в точке A₁, тогда как Австралия окажется в точке Y₁, то есть в точке отправления вагона. Конечно, задолго до того пассажир подвергнется действию земного притяжения, так что его отнесет обратно к какой нибудь новой точке X, где вагон натолкнется на Австралию. На самом деле я никогда не давал вагону подниматься выше, чем на тысячу миль над землей, ибо я считаю, что на таком расстоянии атмосфера достаточно разрежена.

^{Если автоматически избавить предмет на земле от действия притяжения, то предмет этот улетит с земли по касательной линии и притом с определенной скоростью, которая никогда не будет ни уменьшаться, ни увеличиваться, пока предмет не столкнется с притяжением какого либо иного тела.}

— Но вы сказали мне, что таким образом вагон полетит по касательной к орбите вращения Земли вокруг Солнца.

— Правда, но касательная и орбита так мало разнятся друг от друга, что я легко возмещу эту разницу, еще немного уменьшив тяготение земли.

— Каково назначение цилиндра под вагоном?

— Он содержит балласт, чтобы удержать вагон в прямом положении во время путешествия, ибо важно, чтобы щит все время был параллелен поверхности земли.

— Нашли ли вы кого никудь в качестве пассажира?

— Да, я собираюсь послать в воздушном экспрессе пятнадцатилетнего мальчика, который служит у меня клерком — зовут его Мигc: настоящее имя его — Тинтагелес Смит.

Глава IV.

Тинтагелес Смит.

Отец мальчика, Гороп Смит, был человек решительный и хотел дать сыну имя выразительное и обращающее на себя внимание. Это ему удалось, ибо, вероятно, второго Тинтагелеса Смита не существует в природе. Тинтагелес был рожден ученым. Когда ему было двенадцать лет, он узнал, что комбинация желтого и голубого цвета дает в результате зеленый цвет. Тогда он взял двух маленьких мальчиков, вымазал одному нос голубым карандашем, другому желтым, а затем заставил мальчиков тереться носами до тех пор, пока не получился великолепный зеленый цвет. В возрасте тринадцати лет Тинтагелес получил заработок и на первые сбережения купил револьвер и отправился в первобытные леса Западной Америки «на борьбу с краснокожими индейцами». Отец, однако, поймал его, — он успел отойти на пятнадцать миль, — и после серьезного внушения на опушке леса Тинтагелес в течение нескольких дней находил, что стоять значительно комфортабельнее, чем сидеть.

Наконец, когда ему минуло пятнадцать лет, о нем услыхал доктор Хэкенсоу и решил, что это парень честолюбивый и предприимчивый, принял его к себе на службу. Мигс, как прозвали его товарищи, страстно умолял доктора Хэкенсоу взять его с собою в путешествие на Луну. Доктор Хэкенсоу отказал ему и обещал в скором времени отправить его в другое путешествие; таким образом Мигс и был назначен пилотом в вагон отрицательного тяготения, отправляющийся в Австралию.

В день, назначенный для отъезда, Мигс явился как раз во время, совершенно готовый к путешествию — это можно было заключить по торчавшим из его карманов книжкам фантастических рассказов.

— Вам страшно одному отправляться в такое путешествие, дорогой мой? — покровительственно спросил Сайлес Рокетт.

— Ничуть! — коротко ответил парень, скривив губы. Без лишних слов он вошел в вагон через дверь, устроенную в крыше его, и прикрыл ее за собой.

Чтобы избежать возможных случайностей, машина была выверена по часовому механизму, автоматически регулировавшему отбытие и возвращение, но все таки мальчика выучили измерять скорость, в случае необходимости, открывая или закрывая щит против тяготения. В настоящее время щиты автоматически закрывались, и тогда воздух над вагонами стал легче, и вагон начал постепенно подниматься вверх и, когда он был высоко, скорость его все больше и больше увеличивалась, ибо притяжение Земли становилось все меньше.

— Надеюсь, что с мальчиком не случится никакого несчастья — немного взволнованно сказал Сайлес, спустившись с платформы. За ним последовал доктор Хэкенсоу, от всего сердца присоединившийся к этому пожеланию.

Глава V.

Полет.

Мигс был в восторге, когда вагон поднялся в воздух, и ощутил странное чувство легкости, вызванное исчезновением некоторой части земного притяжения.

Хотя доктор и предупреждал его, чтобы он «не баловался» с инструментами, однако, поднявшись на тридцать пять миль от Земли, он прежде всего совершенно прикрыл щит, прекратив всякое земное притяжение. Это было восхитительно!.. Он взлетел вверх со скоростью тысячи миль в час. Но, к его удивлению, его отбросило к западной стенке вагона, ибо, хотя атмосфера и была крайне разрежена на такой высоте, однако, она оказывала чувствительное сопротивление движению вагона. Но скоро он очутился за теми пределами, где воздух уже не оказывал никакого влияния на полет вагона. Затем он почувствовал, что лишается последних остатков веса, и тогда он стал плавать в воздухе и кувыркаться в вагоне так легко и свободно, что любой цирковый акробат позеленел бы от зависти.

^{Он стал плавать в воздухе и кувыркаться в вагоне легко и свободно.}

К удивлению его, солнце и звезды стояли неподвижно; для него же не было ни утра, ни полдня, ни вечера, ибо вращение земли не оказывало на него никакого влияния. Он, подобно солнцу и луне, превратился теперь в небесное тело, и если бы смотреть на него с земли, то казалось бы, что он вращается вокруг нее со скоростью в двадцать четыре часа, восходя с востока и заходя с запада.

В течение часа Мигс предоставлял вагону нестись к небесам, а затем стал постепенно уменьшать его скорость, все больше и больше подвергая его действию земного притяжения, пока, пролетев тысячу миль, он совершенно не остановил вагона. Затем он дал ему возможность спуститься на землю, причем скорость падения каждую секунду увеличивалась на тридцать два фута. Когда прибор для измерения быстроты указал на скорость в сто миль в час, Мигс с сожалением снова оградил вагон от силы притяжения, и вагон стал спускаться вниз с указанной быстротой. Когда он был уже в нескольких милях от поверхности земли, атмосфера стала плотнее и значительно задерживала спуск вагона, так что Мигс был принужден прибавить немного притяжения, чтобы снова увеличить скорость.

К несчастью, его неуменье обращаться с точно отрегулированными инструментами доктора Хэкенсоу привело к тому, что он спутал все вычисления доктора, ибо вагон, вместо Австралии, спустился в Индии. Доктор Хэкенсоу тревожно ждал новостей относительно вагона и груза и получил следующую характерную депешу по безпроволочному телеграфу:

«Произошла какая то ошибка. Спустился в Индии вместо Австралии. Вагон исчез. Какие то дерзкие ребята шалили около него и закрыли щит. Вагон с молниеносной быстротой взлетел вверх. Теперь он, вероятно, недалеко от луны. Один из индусских ребятишек улетел вместе с ним. Переведите, пожалуйста, деньги по телеграфу. Пришлите книжки с приключениями в Сан-Франциско, чтобы у меня было что читать по дороге домой. Мигс».

НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ! ЗАДАЧА № 10.

Однажды в Нью-Йорке встретились два известных шахматиста, устроивших между собою матч.

Их игрой заинтересовались двое американцев, державших пари такого рода:

«Мы нижеподписавшиеся, Джон Поуэлл и Джек Мэллэн, отвечаем за игру шахматистов денежными суммами. Если выигрывает Маршалл, то платит Мэллэн Поуэллу; если выигрывает Рети — платит Поуэлл Мэллэну.

За первую выигранную партию ставка назначается (в некоторое целое число, которое здесь опускаем, в целях создания задачи)… долларов; за вторую партию назначается та же сумма в квадрате; за третью — в третьей степени, за четвертую — в четвертой, и т. д.»

По истечении девяти партий оказалось, что Мэллэн выиграл у Поуэлла 27.879 долларов.

Какие партии по счету выиграл Рети и какие Маршалл?

_____

-

42

Рассказ А. Хельригеля. Иллюстрации К. Блосфельда.

С немецкого.

Пока наш пароход стоял в Бриджтоуне, главном городе вест-индского острова Барбадос, некоторые из нас, пассажиров, наняли в гавани автомобили, чтобы в течение немногих часов стоянки, насколько возможно, осмотреть остров. Мы видели негритянские деревни и плантации сахарного тростника и снова сахарные плантации и негритянские деревни, пока не проголодались. Голод мы утолили в Крэн-отеле, со множеством прохладных веранд и чудным видом на море. Мы были расположены к новым впечатлениям и поэтому спросили себе жаркое из черепах, печеные плоды хлебного дерева и странный светло-зеленый напиток «свизль» — сладкий и холодный и чертовски крепкий.

Во время этого обеда в открытую из соседней комнаты дверь вошел и довольно быстрым шагом направился к нашему столу чернобородый мущина с красной розеткой в петличке легкого, тропического костюма. Он представился нам, как доктор Шарль Лакрети из Парижа и сознался, что слышал отрывки нашего разговора, быть может, слишком оживленного благодаря «свизлю». Правда ли, что мы вчера вечером пришли на пароходе в Бриджтоун и завтра вечером снова отправляемся в Европу кратчайшим путем? Я подтвердил, что из-за революции в Бразилии наш пароход изменил свой маршрут и совершенно неожиданно попал в Барбадос.

Доктор Лакрети с радостью услышал это известие: он думал, что ему придется провести на Барбадосе еще несколько дней, так как почтовый пароход в Англию отходил еще не так скоро. Ему же очень хотелось возможно скорее вернуться домой. Не найдется ли на нашем пароходе свободной каюты?

Я обещал поговорить с обер-стювартом и мне удалось пригодиться доктору: он получил приличную каюту. Хотя моя услуга была весьма незначительна, но доктор считал себя обязанным. Он пригласил меня на этот последний вечер в Барбадосе поужинать с ним в том же Крэн-отеле, где он жил. Мы сидели при закате солнца на балконе его комнаты. Я никогда не забуду фантастической красоты этого заката. Огненный океан под золотым небом. Но это не относится к моему рассказу. Короче говоря, я провел счастливейший час. Доктор был безукоризненно гостеприимный хозяин и добился, чтобы кушанья негритянской кухни были съедобны. На дессерт нам подали чудесные тропические фрукты: ананасы во льду, гуавы, плоды манго. К этому нам подали зеленоватый португальский колларес, — вино, которому я, вероятно, обязан переходом доктора Лакрети от любезности незнакомого человека к доверию друга и, наконец, следующим рассказом.

— Вы приехали в Барбадос в качестве туриста, — сказал мне доктор Лакрети, — я же при совершенно других условиях. Вы сказали мне, что ваша профессия — путешествовать, моя же профессия, к сожалению, требует сидячего образа жизни и крепко держит в лаборатории и клинике. Я — физиолог. Но, как и вы, я страстно люблю путешествовать и префект парижской полиции, — надо вам сказать, что я раза два оказывал услуги парижской полиции, когда мои познания соприкасались с вопросами судебной медицины, — так префект спросил меня без всяких объяснений, не хочу ли я проехаться в Вест-Индию.

— Дело касается раскрытия странного и таинственного факта, — сказал мне затем префект, — но тут нужен не сыщик, а врач с вашей специальностью. Вы, с вашим криминалистическим талантом, вашей энергией и страстью к путешествиям, как раз подходящий человек. Но вам не придется брать на себя роль сыщика, этот случай заинтересует вас, как физиолога. Я хочу вас сначала заинтересовать, а потом уж изложить вам сухие факты.

Он вынул из письменного стола бумагу и протянул ее мне.

— Читайте и разрешите мне пока закончить мои дела.

Бумага, которую он мне передал, была нечто в роде делового проспекта. Напечатан проспект был по английски, красивым шрифтом, на роскошной бумаге. Подождите, текст его списан в мою записную книжку и я прочту его, удобства ради, прямо оттуда. Послушайте, как это странно звучит:

Смерть в наше время неосторожность! Лучше сохраните себя в шкафу доктора Гли!

Милостивый государь! Вы больны сахарной болезнью? Это, как вы знаете, не есть причина для отчаяния. От диабета больше не умирают, а впрыскивают себе ежедневно жидкость, инсулин, и живут, как будто бы в моче никогда и не было сахару. Это значит, что считают, что инсулин производит такое действие. Медицина еще не знает, как действует инсулин в дальнейшем. Через десять лет, говорим мы, инсулин будет окончательно испытан. Мы уже сегодня можем предвидеть, что к тому времени это новое лечение покажет себя, как верное средство против отвратительной болезни, от которой еще недавно умирали безчисленные люди. Невероятной кажется мысль, что еще год тому назад диабетики должны были умирать только потому, что им так исключительно посчастливилось не дожить до открытия инсулина. Так же сегодня еще умирают тысячи от рака, и все же есть вероятие, что мы через несколько лет найдем средство, излечивающее и эту болезнь. Разве наука не сумела почти совершенно покорить демона луэса^[14]? При виде грандиозных успехов науки за последние годы, можно почти с уверенностью сказать, что мы стоим на пороге ряда великих медицинских и биологических открытий. Разве нам не известны попытки омоложения человека? Научно эта задача уже решена, не достаточно развита только необходимая в этом деле техника. В текущем столетии медицина уйдет так далеко, что сможет удлинить любую человеческую жизнь и, во всяком случае, избавить тело от ужаснейших страданий. Вечную жизнь и вечную молодость мы, конечно, не сможем дать чаловеку через десять лет, но вне сомнения, дадим долгую жизнь и долгую молодость.

И при таких условиях вы хотите рисковать рано умереть?

Подумайте о диабетике, который умер в 1922 году. Что бы он дал за то, чтобы кто-нибудь сохранил его жизнь до 1924 года, когда наука достигла того, что излечивает самые трудные случаи диабета? Пока все серьезные болезни считались неизлечимыми, приходилось поневоле покоряться общей участи.

Но теперь? В 1924 году? Мы знаем, что рядом, на соседней улице, какой-нибудь гениальный врач производит опыты, удачные результаты которых могут нас спасти через три и, уже наверно, через десять лет. А мы должны, быть может, безсмысленно погибать от болезни, которая через несколько месяцев после нашей смерти окажется не опаснее насморка. Это возмутительно, безсмысленно…

И не нужно!

В чем же задача? Сберечь себе какой бы то ни было ценой жизнь, пока наука не уйдет далеко вперед и не произойдет огромный переворот, начинающийся на наших глазах. Сохранить до тех пор свою жизнь во что бы то ни стало! Конечно, неприятно вечно беречь свое здоровье. Неужели жить, как больному, из боязни болезней?

Ах, если бы можно было проспать этот промежуток времени!

Конечно, не каждый человек может уйти из круга повседневной жизни, покинуть свою семью или дело, чтобы улечься где-нибудь в углу и проспать до тех лучших времен, когда бодрствующих и живущих будет окружать меньше опасностей. Но есть люди совершенно свободные и независимые. Разве не должен был бы такой человек сберечь остаток своей жизни для более благоприятных времен? Заснуть без сновидений до тех пор? Так сказать —

сберечь себя в шкафу,

хорошо защищеннном против всяких повреждений, с гарантией вернуться потом снова в жизнь?

Почему бы не мог существовать такой шкаф для людей? Разве не может современная физиология и биология найти средство продержать человека годы в глубоком сне, во время которого тело не изнашивается и не развиваются болезни? Ведь омолаживают же стариков и делают из куриц петухов. Разве мы уж так сильно удивимся, если услышим, что какой-нибудь врач окончательно разрешил этот вопрос, что существует санатория, где можно проспать десять лет, чтобы проснуться в более гигиенические годы не старше на десять лет, чем сегодня, но с органами, отдохнувшими за это время под наблюдением опытных врачей.

Санатория доктора Гли в здоровой местности, на прекраснейшем острове Антиллов, принимает небольшое число пациентов, которые, после подробного научного исследования доктором Гли, пожелают быть усыпленными.

Доктор Самуель Уошберн Гли, дипломированный Кингстонским университетом на Ямайке, уже много лет успешно применяет метод Гли.

В санатории имеются пациенты, уже несколько лет мирно спящие и находящиеся в отличном здоровье. Переход от этого сна к полной жизни по методу Гли совершенно безопасен. Доктор С. У. Гли находится в настоящее время в Европе и готов дать желаемые сведения всем, лично интересующимся санаторией.

Спаси себя! Сбереги себя! Не будь так глуп, чтобы умереть как раз теперь!

— Префект полиции, — продолжал доктор Лакрети, пряча свою записную книжку, — украдкой поглядывал на меня и не мог дождаться, пока я прочитаю этот удивительный проспект. Я молча отдал ему бумагу.

— Ну, что же вы скажете по этому поводу? — спросил он нетерпеливо.

— Как человек, изучающий биологию и физиологию, — ответил я, — я считаю, что в наши дни все возможно. Конечно, мой коллега с антильских островов действует немножко крикливо для медицинского гения. Но Антильские острова ведь находятся вблизи Америки, не правда ли?

Префект слегка улыбнулся.

— Я вижу, что высокая наука снисходит до смелой гипотезы. У нас, обыкновенных смертных, меньше фантазии, чем у господ физиологов. Быть может, и окажется, что этот доктор Гли открыл новое мировое чудо науки. Пока же он задал своим проспектом загадку полиции трех стран. Послушайте, доктор, этот проспект у меня из квартиры Сегонзака. Вы знаете Сегонзака? Он безследно пропал из Франции несколько месяцев тому назад. Он запер свою холостую квартиру в Париже и переслал ключ нотариусу, который управляет всем его имуществом. Его двоюродный брат, Барневиль Сегонзак, считающийся его законным наследником, объявил, что Сегонзак исчез. Мы открыли его квартиру. В письменном столе мы нашли проспект доктора Гли. Мы запросили пароходные общества, сообщающиеся с Вест-Индией, и стюарт одного из них узнал портрет Сегонзака. Он отправился в Тринидад под вымышленным именем. Никто не мог помешать Сегонзаку отправиться на сохранение в шкаф какого-то кудесника. Это было его право. Но я отлично понимал интерес, выраженный родственниками: у Сегонзака было немалое имущество. Но полиции не было больше дела до этого. Я это и написал Лефевру. Лефевр — мой друг, начальник женевской полиции. Он запросил меня по поводу дела Капинского. Та же самая история: Станислав Капинский неожиданно уехал в Вест-Индию, увозя почти все свои деньги. Он оставил жене, которую ненавидит, жалкую сумму денег и проспект доктора Г ли. Надо сказать, что Сегонзак и Капинский — старые знакомые. Быть может они вместе и отправились в санаторию.

Префект сделал паузу.

— Теперь третий случай, имевший место в Лондоне. Это — сэр Джон Никольс, богатый вдовец. Его единственный родственник и наследник, Том Никольс, хорошо известен лондонской полиции, как подающий большие надежды молодой негодяй. Сэр Джон исчез безследно после страшнейшей ссоры с племянником. Слышали, как племянник угрожал сэру Джону и, судя по его прежней жизни, имеют основание подозревать, что он погубил старика. Тайно стали вести следствие. Но толку нет никакого: дядя при свидетелях рассказывал племяннику о своем безумном намерении поехать в Вест-Индию, чтобы заснуть на десять лет. Он говорил, что это для того, чтобы пережить племянника. Больше того: черный, как уголь, негр в черепаховых очках, — этот самый доктор Гли, — сам приехал за сэром Никольсом, чтобы отвести его в санаторию. Добрый дядюшка пригласил племянника и негра на завтрак и негр передал молодому человеку свой проспект. Отсюда весь скандал! Юноша перебил во мгновение ока всю посуду на столе. Прислуживавший лакей рассказал потом полиции всю эту сцену.

^{Юноша перебил во мгновение ока всю посуду на столе…}

Лондонская полиция не могла предпринять никаких шагов и оставила племянника на свободе, но под секретным наблюдением. Эта история со шкафом доктора Гли казалась слишком безумной лишенным фантазии британцам. Не все относятся к ней с таким хладнокровием, как вы, мой милый доктор.

Префект парижской полиции сказал это со слегка насмешливой улыбкой, но сейчас же принял серьезный, почти торжественный тон.

— Довольно предисловий, доктор. Со вчерашнего дня в одном из парижских госпиталей лежит этот негр, Самуель Уошберн Гли. У него опасное повреждение черепа и он в бессознательном состоянии.

Я вскочил. Оборот дела был слишком неожиданен.

— Несчастный случай?

— Нет, покушение на убийство, — ответил префект, нервно барабаня пальцами по своим бумагам. Ночное нападение в корридоре отеля. Убийца был глуп, не знал, что находится под постоянным наблюдением полиции. Сыщик, к сожалению, опоздал, и не мог помешать нападению. Он поплотится за это своим местом. Он зашел слишком далеко: хотел посмотреть, что сделает его клиент. А в самый решительный момент споткнулся о пару сапог, стоявших перед дверью одного из номеров. Он не успел спасти череп бедного негра и только схватил убийцу. Это — Том Никольс, племянник сэра Джона.

— Вот так история! — вырвалось у меня.

— Негр лежит без сознания, — продолжал префект. — Лечащий его врач сомневается в его выздоровлении. Во всяком случае, пройдут недели и месяцы, пока его мозг снова будет служить ему. Другой череп, а не негритянский, превратился бы в кашу от такого удара. Если негр останется в живых, он может считать себя счастливым.

— Но в чем же дело?

— Убийца сначала так пробовал объяснить эту историю, — продолжал префект, — что он, заботливый племянник, потребовал от шарлатана, при случайной встрече в Отель де Норманди, объяснений. Оба, действительно, имели непродолжительный, но горячий разговор в баре отеля. Потом черный доктор ушел к себе спать по совершенно темному и полному закоулков корридору. Вы знаете, каковы эти парижские отели второго сорта!

Юноша великолепно обдумал свое оправдание. Убийство должно было быть ударом в состоянии аффекта, в справедливом возмущении обманщиком, неизвестно куда заманившим слабоумного старика. Во всем этом построении была только одна ошибка. Великолепный юноша, Том Никольс, не знал после своего ареста, что человек, споткнувшийся о пару сапог и неожиданно схвативший его за шиворот, был английский сыщик, шаг за шагом следивший за ним и слышавший его разговор с доктором в баре. А суть этого разговора была в следующем: Том Никольс сказал негру:

— Кто охраняет ваш проклятый шкаф, когда вы, проклятый негр, шатаетесь в Европе? Есть ли у вас, по крайней мере, ассистент?

На это черный доктор ответил совершенно спокойно, улыбаясь за своими большими черепаховыми очками:

— Да, у него два ассистента и они знают, как надо кормить от времени до времени погруженных в нечто вроде летаргического сна пациентов. Необходимые впрыскивания пациентам каждую четверть года может пока еще делать только он, доктор Гли, изобретатель этого способа. Разбудить пациентов может также только он, хотя ассистенты уже учатся и постепенно постигнут эти способы… А пока — спокойной ночи.

Он вышел; молодой человек пошел, крадучись, за ним, а конец вам известен.

— Так значит…

— Подождите! Дайте мне докончить. Убийца — тип человека: сначала молодец, потом трус. Он сознается во всем после очной ставки с сыщиком. Он получил в Лондоне письмо от доктора Гли. Негр пишет ему, что приехал в Европу, чтобы лично дать объяснения о своей системе одному господину, интересующемуся его санаторией и желающему поместиться в ней. Доктор думает очень скоро вернуться в Вест-Индию, так как его милые пациенты в нем нуждаются. Он хочет воспользоваться случаем и сообщить мистеру Никольсу об отличном состоянии здоровья его дядюшки. Он спит, как крот, и проснется через десять лет помолодевшим и освеженным. Он передал ему, доктору Гли, перед последним впрыскиванием письмо для племянника. Письмо прилагается. Но Том Никольс говорит, что со злости разорвал письмо дяди и его в деле не имеется, Содержание его, приблизительно, следующее:

— Доктор Гли гарантирует мне десять лет сна. До тех пор тебя, вероятно, повесят или ты сойдешь съума. Вся твоя надежда на то, что доктора Гли хватит удар. Моли об этом дьявола! Чернокожие ассистенты доктора Гли, кажется, еще не умеют как следует делать впрыскиваний. Вообще, все это, конечно, риск, но доктор Гли — смелый негр и я не боюсь рисковать, когда думаю о том, что буду таким образом долго пользоваться любовью моего племянника.

Хороши были взаимоотношения в семье Никольс! Это какое-то дьявольское письмо, но все равно! Слабоумный юноша был до потери сознания обозлен нежным дядюшкой. Он сознался, что ему уже в Лондоне, — письмо Гли было послано из Парижа со штемпелем «Отель де Норманди» — пришла мысль поехать в Париж и убить негра, чтобы никто не мог уже разбудить дядю. Надо было видеть этого юношу во время его признаний: хорошенький, почти красивый молодой человек, лишенное подбородка невинное лицо того типа, который так хорошо знаком полиции. Он говорил на великолепном французском языке с необычайной для англичанина и апаша вежливостью. Следователь был просто поражен.

— Это же понятно, мосье, — говорил юноша, — если негр отправится на тот свет, его ассистенты ничего не смогут сделать, понимаете? Я хотел сам поехать в Вест-Индию и отыскать остров, где находится этот забавный шкаф. Я, конечно, подозреваю, что старый кровопийца — мой дядюшка, — давно уже на том ответе. Этот десятилетний сон, конечно, глупая выдумка, которой старик не мог верить. Он никогда не был глуп. Я думаю, что он просто хотел покончить с собой каким-нибудь странным способом. Это все результаты проклятого сплина^[15]. Но ему, в то же время, хотелось лишить меня наследства. Это, конечно, были все только мои догадки и поэтому я на всякий случай хотел помешать доктору разбудить старика…

— Вот случай, — сказал префект, — которым я и хочу вас затруднить. Вы понимаете положение дела. Для нас, конечно, история с санаторией доктора Гли звучит не очень правдоподобно. Но все же, быть может, сейчас в санатории на острове Барбадосе спят искусственным сном Сегонзак, Капинский и Никольс. Ведь они никогда не проснутся, если не сделать во время впрыскивания. Для меня самое невероятное в этой истории — это незнание ассистентами тайны доктора Гли. Кто захотел бы при таких условиях сохраняться в шкафу доктора? Но с другой стороны, три известные нам пациента доктора такие оригиналы и каждый из них думает только о том, как бы наделать родственникам неприятностей. Сэр Никольс — своему племяннику, Капинский — жене, а Сегонзак — Барневилю и всей младшей линии в семье. Быть может, Барневиль тоже не прочь был бы унаследовать своему двоюродному брату, но пока он ведет себя благородно. Узнав всю эту историю, он обратился ко мне с просьбой отправить в Вест-Индию экспедицию, сыщика и доктора, который мог бы спасти пациентов доктора Гли. Я назвал ему вас, как единственного подходящего для нас человека, и теперь от имени Барневиля прошу вас отправиться первым пароходом на Барбадос и самому назначить себе гонорар. Да, Барбадос, доктор. В проспекте доктора Гли нет названия острова, но, по найденным у него бумагам, видно, что он живет на Барбадосе. Значит, там же надо искать и его пресловутый шкаф. Что вы на это скажете, доктор? Желаете ли посетить остров Барбадос?

Доктор Лакрети помолчал минуту, покачиваясь в кресле. Потом тихонько засмеялся.

— А в результате я имею честь угощать вас в Крэн-отеле плохим ужином и бутылкой колларес.

— Вы, конечно, сейчас же отправились в путь? — спросил я.

— Довольно скоро. Но я поехал только со вторым пароходом, так как все ждал, что доктор Гли придет в себя и даст мне кое-какие пояснения. Но он лежал в больнице без сознания. Его пациенты не могли бы лежать тише. Я махнул на него рукой через несколько дней и отправился на Барбадос.

— И?… — спросил я с лихорадочным любопытством.

— И…. — сказал Лакрети, — извините!

Вошел старый седой мулат, прислуживавший нам у стола, и сказал доктору что-то на ухо. Тот взглянул на меня со слегка насмешливой улыбкой. — Вы должны меня извинить, — сказал он, — у нас будет на пароходе много времени говорить об этой истории, если она вам еще не надоела. Сейчас меня ждут на нижней веранде мои местные друзья для прощальной партии в бридж. Простите меня. Но я никак не мог им отказать, хоть у меня сейчас и такой почтенный гость. Знаете что? пойдемте со мной!

Он встал. Я был страшно разсержен. Я больше всего не люблю таинственности. Вдруг оборвать рассказ на самом интересном месте — было пошлым приемом. Я видел по его лицу, что он смеялся надо мной. Не успели мы еще спуститься по лестнице на веранду, как мне пришла в голову мысль. Я нетерпеливо дернул за ручку двери. Доктор легко положил мне свою руку на плечо. Палец правой руки он приложил к сомкнутым губам.

На веранде стоял стол со всеми приспособлениями для бриджа. За столом сидело трое мужчин: один седой, один брюнет с крашенными волосами и один рыжеволосый. Доктор Лакрети церемонно представил меня каждому из них:

— Мосье Сегонзак.

— Херр Капинский.

— Сэр Джон Никольс.

Потом доктор, посмеиваясь, сел к столу и начался самый длинный в мире робер. Я никогда еще не видел таких неприятных партнеров, как эти три ворчливых господина. Вся суть их игры была точно в озлоблении против партнера. Лакрети относился с ангельским терпением к их ссорам. У него была своя цель, занимавшая его. Он поглядывал на меня по временам, а я сидел, как мученик, страдая от любопытства.

Но в этот вечер я не узнал больше ни словечка. Доктор Лакрети смилостивился надо мной уже только на пароходе и досказал мне эту историю на палубе, в тихую ночь, под сверкающими тропическими звездами.

Коротко говоря: он сейчас же отыскал трех стариков на острове Барбадосе — они жили недалеко от Крэн-отеля в Соверсет-Хаузе, поместье сэра Никольса. Это была не санатория и не шкаф, а хорошенькая вилла. Никольс купил ее, чтобы спастись от английского климата. И тут ему пришла в голову мысль сыграть шутку с бездельником-племянником. Он пригласил к себе Сегонзака и Капинского. Все трое вечно ссорились, но все же были связаны какой-то дружбой.

— То, что сэр Никольс проделал с племянником, — сказал Лакрети, — конечно, непростительная шутка. Можно сказать, что он почти сознательно вызвал покушение на Гли. Вникните хорошенько: три приятеля выдумали всю эту историю со шкафом и отпечатали проспекты, чтобы мистифицировать своих родных. Доктор Гли? Он совсем не доктор, а юрист, заведующий делами сэра Никольса. Тот уверяет, что послал его в Европу по делу об импорте сахара. Но Никольс — злой старик и не хотел пропустить случая разозлить племянника. Бедный Гли, между прочим, поправляется. Племянник уже втюрьме.

— Доктор, — сказал я, — неужели вы думаете, что я верю хоть одному слову из вашего рассказа?

Доктор Лакрети взглянул на меня со странной улыбкой.

— Вы совершенно правы! Я рассказываю эту версию истории Гли, чтобы лучше скрыть, что я проник в его тайну, — я хочу сказать, что я исследовал его метод, — и возвращаюсь домой, чтобы там устроить такую же санаторию. Скажите, положа руку на сердце: неужели вам не хотелось бы довериться мне, чтобы отдохнуть и проснуться помолодевшим лет через десять, когда человеческая жизнь будет протекать в лучших гигиенических условиях? Уснуть в шкафу доктора Лакрети?

КОИМБРА

Очерк Рода Рода.

От редакции. Все вещи познаются по сравнению. Университеты СССР являются самыми передовыми во всем мире во всех отношениях. Чтобы ярче оттенить эти свойства, даем здесь очерк одного из старейших университетов Европы — в г. Коимбре, в Португалии. Характеристика сделана и местным писателем Рода Рода нынешним летом, а между тем затхлостью средневековья пахнет от этого храма науки с его обрядностью, нравами и обычаями.

В геометрическом центре Португалии, у золотого Мондего, лежит Коимбра, воспетая поэтами и увенчанная романтикой истории, преданий и живописной красоты местности. Белая Коимбра вздымается, как гигантский торт на зеленой тарелке, окруженная вершинами зеленых гор.

Из городских ворот ведут извилистые переулочки, узкие и неправильные, под названием: — «Улица Заброшенных Дворцов», «Улица Костоломов», все выше и выше, мимо каменного собора, похожего на крепость, ведут они вверх зигзагами, вплоть до короны, венчающей Коимбру: — ее университета.

И оттуда взгляд свободно охватывает горизонт этой чудной страны до самого синего моря.

Некогда Коимброй владели мавры. Потом город переходил из рук в руки, пока, наконец, в 1064 г. им не завладел Сид, и он стал королевской резиденцией и оставался ею в течение 330 лет. В 1290 году король Дионис основал здесь университет, первый и единственный университет в стране. На 4000 жителей было 1500 студентов. Можно себе представить, как студенты обращались с гражданами, владея городом, крепостью которого служил университет.

^{Университет в г. Коимбре.}

Долгое время университет Коимбры был в руках духовенства. В 772 году министр Памбаль, «Просветитель», освободил его и дал ему собственное управление и устав, в общем действующий и доныне.

Все, сделавшие себе имя в истории Португалии, учились в Коимбре, — также и величайший поэт Камоэнс. Вероятно он даже тут и родился.

В настоящее время ректор magnificus Коимбры, не выезжает больше в четырехместной парадной карете, с ливрейными лакеями, и не подслушивает через потайные окошечки лекции профессоров, как это было во времена иезуитов. Но и теперь, как в старину, ректор присутствует на заседании деканов в том же самом обтянутом парчой зале, сидя на зеленом троне, облаченный в старинную одежду: черную робу с вышитым воротником. Представители факультетов также занимают особые места: юрист — кресло пурпурового цвета, медик — желтого, философ — темно-синего, а математик — светло-голубого. Их вышитые воротники также пестры, — и у каждого на руке блестит кольцо соответствующего цвета: рубин, топаз, сапфир и аквамарин.

Юноши рано поступают в университет и оканчивают курс через пять, а медики даже через семь лет.

Подобно ученикам доктора Фауста и Парацельса, студенты Коимбры все ходят и теперь в черных таларах — длинных черных плащах, с обнаженной головой и с тщательно подвитыми волосами.

^{Студенты Коимбры в своем средневековом одеянии.}

Даже каждая отдельная лекция проходит по старинному ритуалу: в назначенный час вооруженный шпагой педель^[16] вызывает г-на профессора из его рабочей комнаты и провожает его до кафедры. Только тогда, когда профессор занял свое место, педель приглашает сперва слушательниц, а затем и слушателей, войти в залу. Педель также возвещает и об окончании лекции.

Студенты живут в «республиках». Но республики эти не имеют традиций, как немецкие корпорации или англо-американские «братства». У них нет ни старшины, ни кружков, они не носят определенных цветов, и у них нет оружия, потому что в этой стране известно только единоборство à la portugaise^[17]: т. е. на кулаках.

Республика образуется просто: четверо или пятеро приятелей, всего чаще земляков, соединяются вместе. Они нанимают дом, берут экономку и принимают, по своему желанию, товарищей-пансионерами.

Студенты первого семестра, так называемые «фуксы» или coloiros, подлежат особенным законам. В шесть часов вечера в университете звонят в колокол, называемый «Cabra» — «Коза». После того, как она прозвонила, ни один фукс не смеет показаться на улицах. Горе ему, если он попадется. Студенты старшего семестра забьют его деревянными ложками и, кроме того, обрежут ему волосы и фукс не может показаться на улице, пока они не отрастут. Он может избежать наказания только в том случае, если ему удастся укрыться под плащом какого-нибудь студента последнего семестра. Но, по какому-то молчаливому соглашению, после звона «Кабры» не трогают тех фуксов, которые гуляют в дамском обществе или одеты в военную форму.

Студент Коимбры не отличается веселым нравом немецкого студента. Он охотно поет и мастерски аккомпанирует себе на гитаре, — но все-же песни его похожи на жалобы. Кнейпов^[18] и коммершей^[19], как в Германии, — нет, — пить в обществе считается неприличным.

При всей своей лености и добродушии, португалец по природе меланхолик. Но все таки врожденная веселость и шаловливое своеволие молодости часто побеждает португальскую меланхолию.

— Мне, — пишет Рода Рода, — рассказывали о двух-трех веселых студенческих проделках.

Известный лиссабонский портной заявил однажды в напыщенных выражениях в газете Коимбры, что он посетит меленький университетский город, чтобы дать возможность познакомиться с его портновским искусством. Реклама портного развеселила и раззадорила студентов. Когда портной вышел из вагона, к своему удивлению, он увидал на вокзале огромную толпу, ожидавшую его. С любезным приветствием передали портному ножницы гигантских размеров. В первую минуту мастер почувствовал себя польщенным. Но вскоре жизнь в Коимбре стала ему в тягость. Толпа студентов сопровождала его всюду, по пятам, из дома в дом, шумными криками восхваляя и превознося искусство лиссабонского мастера. Измученный рекламист поспешил поскорее убраться во-свояси.

В другой раз студенты прочли в газете из Порто объявление одного человека, искавшего для себя подходящую подругу жизни. Тогда один из студентов, под женским именем, начинает переписку с женихом и убеждает его приехать в Коимбру. Здесь будет ждать его невеста. Но на платформе стоит не только одна молодая барышня, по уговору, с красной розой в руке, — а снова целая толпа веселых студентов.

Приезжего из Порто принимают торжественно, силой сажают его в свадебную карету, куда уже села нарядная невеста. С шумом и гиканьем везут эту пару в разукрашенную дачу. Там происходит грандиозное венчание с проповедями и, затем свадебный обед с речами, и житель Порто, в конце концов, счастлив и доволен, когда может по-добру по-здорову отчалить к себе на родину.

Временами, но все реже и реже оживает в Коимбре старый обычай тайного уголовного суда. Когда молодой фукс провинится в чем-нибудь перед старшими коллегами, то его арестуют сыщики в масках и доставляют в замаскированное собрание совета. Несчастного допрашивают и присуждают к наказанию. Приговаривают, например, переходить через ручьи (глаза у него завязаны), на самом же деле через водосточные желоба, — через пропасти (из двух или трех ступеней), через леса и болота… Целыми часами, вводят его, таким образом, в заблуждение… пока он не очутится где-нибудь в одиночестве и не осмелится, наконец, снять повязку. Освободясь от своих мучителей, несчастный стоит, обливаясь потом.

^{Ректор университета, знаменитый историк проф. А. де-Васканилос в парадном одеянии. На столе его головной убор, похожий на корону.}

В такой глуши внимание студентов поневоле отвлекается от политики и обращается на местные интересы. Студентам предоставляется бороться и ладить с горожанами Коимбры, так называемыми «futricas’ами».

А поводов к ссорам у молодежи всегда найдется достаточно.

Еще недавно студенты обломали у статуи святого Себастьяна все стрелы и, вместо них, поставили надпись: «Довольно ты уже настрадался!»

Во время моего пребывания в Коимбре, — рассказывает Рода Рода — одна маленькая война окончилась миром.

В Португалии принято говорить о невоспитанных людях, что они не «посыпаны чаем».

И вот, однажды студенты Коимбры пригласили горожан филистеров^[20], посредством объявления на стене, — «на чашку чая». Молодые люди из мещан поняли намек и почувствовали себя оскорбленными. Дело дошло до трений между верхним и нижним городом, — т. е. между студентами и филистерами.

Один студент был тяжело ранен. Студенты обвинили полицию в пристрастии и потребовали удовлетворения, а когда не получили его немедленно, то прекратили посещение лекций и угрожали, что перейдут в новые университеты Лиссабона и Порто… Тогда власти сменили префекта Коимбры, и в стране водворилось спокойствие.

Удовольствия здесь самые скромные. Изредка прогастролирует дня два какая-нибудь театральная труппа, да есть плохой кинематограф.

Даже в залах кино не видно молодых барышень. Они боязливо держатся подальше от студентов, как того требует португальский обычай. Общение полов ограничивается пламенно-томными взглядами из добродетельного далека. В теплые ночи «обожаемой» дают серенаду. И это все.

Теперь на всех факультетах уже довольно много студенток. Между ними есть и бразильянки.

^{Девушка из г. Коимбры.}

В свободные часы студенты бродят одиноко с серьезными лицами по чудесному ботаническому саду и учатся громко, с самозабвением. Или сидят в библиотеке, — прекрасной, старой библиотеке, настоящей жемчужине барокко; прохаживаются перед кафе и заходят в книжные магазины, которые открыты, как клубы и общественные собрания, до позднего вечера.

Так проходят годы ученья.

Студент становится кандидатом и носит с собой, в знак своего нового достоинства, черный портфель с широкими лентами цвета своего факультета.

Наконец наступает день экзамена, — решающий час в старинном зале, под куполом, где на испытуемого смотрят со стен пятьдесят плохо написанных портретов бывших ректоров. Педель следит по песочными часами и дает знать, поднимая меч, когда прошло назначенное для ответа время.

Экзамен выдержан.

Студент разрывает талар, срывает ленты с портфеля и сжигает их: время ученья прошло…

Чтобы получить степень доктора, нужно еще год ученья.

В соборе не бывает торжественной мессы перед пожалованием ученой степени доктора, но светская часть торжества осталась, как в старину, с оркестрами духовой музыки, парадом аллебардщиков и вооруженных мечами педелей, которые носят серебряные булавы… Младшие профессора произносят хвалебные речи, — докторантов приветствуют и подносят им воротники и кольца, все, как было век тому назад.

44

Рассказ О. Генри. С английского.

Иллюстрации В. Рош.

Дело казалось хорошим. Но подождите, пока я вам все расскажу. Мы были на юге, в Алабаме, Билль Дрисколь и я, — когда нам пришла в голову эта мысль о похищении. Все произошло, как потом говорил Билль «в момент временного умственного растройства». Но мы поняли это только гораздо позднее.

Там, на юге, был город плоский, как блин, но назывался он, конечно, Гипфельбург^[21]. Жители его были люди самые безобидные и самодовольные.

Билль и я обладали совместно капиталом приблизительно в шестьсот долларов. Нам необходимо было еще две тысячи долларов для одного ловкого дельца с землею в западном Иллинойсе.

Мы обсуждали наш план на ступенях у входа в отель. В полуземледельческих обществах, — говорили мы, — очень сильна любовь к потомству. Поэтому, и еще по другим причинам, план похищения более уместен здесь, чем в центре, где вращаются в радиусе газет, где репортеры распространяют в обществе все новости и дают пищу язычкам.

Мы знали, что все оружие Гипфельбурга против нас — это его полицейские, может быть, пара сонных ищеек и одна или две заметки в «Недельном бюджете фермеров». Все, казалось, благоприятствовало нам.

Жертвой нашей должно было быть единственное дитя зажиточного обывателя Эбенезера Дорсэта. Отец был человек почтенный и экономный, любитель закладных на земли и объявлений о несостоятельности его должников. Он серьезно и благородно ходил по церкви со сбором пожертвований на нужды храма. Дитя его было десятилетним мальчиком с веснушками в виде барельефов и волосами цвета обложки иллюстрированного журнала, который покупаешь в вокзальном киоске, когда торопишься на поезд. Мы с Биллем решили, что Эбенезер сразу даст нам со страху выкуп в две тысячи долларов — до последнего цента. Но подождите, пока я вам все расскажу!

Приблизительно в двух милях от Гипфельбурга находилась невысокая гора, поросшая густым кедровым лесом. На противоположном склоне горы была пещера. Мы сложили там наши съестные припасы.

На закате летнего дня мы проезжали на одноколке мимо дома старого Дорсэта. Его дитятко стояло на улице и швыряло камнями в кошку, сидевшую на противоположном заборе.

— Эй, мальчуган! — крикнул Билли. — Хочешь мешочек с пряниками и хорошую прогулку в экипаже.

Мальчик швырнул в Билли куском кирпича и попал ему на волосок от глаза.

— Это обойдется старику еще в пятьсот долларов, — сказал Билли, над колесом, спрыгивая на землю.

Мальчик боролся, как дикий зверь, но мы, в конце концов, запрятали его под сиденье и уехали. Мы привезли его в пещеру, и я привязал лошадь к кедровому дереву. Когда же стемнело, я отвез одноколку в маленькую деревню, где нанимал ее, и вернулся к горе пешком.

Билль залеплял английским пластырем царапины и опухоли на своем лице. У входа в пещеру, за большим обломком скалы, горел костер, и мальчик следил за чугуном с кипящим кофе. В его красных волосах торчало два пера. При моем приближении он прицелился в меня палкой и сказал:

— А, проклятый бледнолицый, посмеешь ли ты подойти к лагерю Черного Предводителя, ужаса прерии!

— Он чувствует себя уже совсем хорошо, — сказал Билли, заворачивая брюки и рассматривая ссадины на ноге. Мы играем в индейцев. Я — старый Хэнк, охотник, пленник Черного Предводителя, и на заре меня оскальпируют. Клянусь святым Иеронимом, у этого ребеночка серьезные замашки.

Да, сэр, этот мальчик чувствовал себя так хорошо, как еще, кажется, никогда в жизни. Удовольствие жить в пещере заставило его забыть, что он сам пленник. Он сейчас же окрестил меня Змеиным Глазом, шпионом, и объявил, что на заре, когда вернутся его воины, меня зажарят на костре.

Потом мы ужинали. Он набивал себе рот ветчиной, хлебом и салом и болтал. Застольная речь его звучала приблизительно так:

— Мне это нравится. Я еще никогда не ночевал под открытым небом, — но раз как то у меня был маленький опоссум, и в последний день рождения мне было 9 лет. В школу ходить мне противно. Крысы сожрали у тетки Джимми Тальбота шестнадцать куриных яиц с крапинками. А в этом лесу есть настоящие индейцы? Дайте мне еще сала! Ветер дует, когда деревья качаются. У нас было пять щенков. Почему у тебя красный нос, Хэнк? У моего отца куча денег. А звезды горячие? В субботу я два раза избил Эда Уокера. Терпеть не могу девчонок! Жаб ловят только веревочкой. А быки кричат. Почему апельсины круглые? У вас в пещере есть кровати? У Амоса Муррей шесть пальцев на ноге. Попугай может разговаривать, а рыба и обезьяна — нет. Сколько будет двенадцать?

Каждые две минуты мальчик вспоминал, что он чернокожий разбойник. Тогда он схватывал свое ружье — палку и на цыпочках подходил к выходу из пещеры, чтобы убедиться нет ли по близости разведчиков ненавистных бледнолицых. По временам он издавал такие победные клики, что старый охотник Хэнк содрагался. Этот мальчик терроризировал Билля с первого же мгновения.

— Черный Предводитель — сказал я дитятке, — хочется тебе домой?

— Ах, зачем? — ответил он, — Дома мне совсем не весело. В школу ходить мне противно. Мне нравится жить в лагере, в лесу. Ты меня не отведешь домой, Змеиный Глаз, правда?

— Сейчас еще нет, — ответил я. — Мы еще проживем в этой пещере.

— Отлично, — сказал он. — Это будет чудесно! В жизни не было мне еще так весело.

Мы легли спать около одинадцати часов. На земле были разложены два больших пледа и ватные одеяла. Мы положили Черного Предводителя между нами. Мы не боялись, что он убежит.

Три часа он нам не давал уснуть. При малейшем треске сучка или шуршании падающего листа его юная фантазия разыгрывалась, он вскакивал, хватал свое воображаемое ружье и кричал нам в ухо:

— Пст, товарищ!

Я, наконец, заснул тревожным сном. Мне снилось, что меня увел в плен кровожадный пират и привязал к дереву. На заре меня разбудили отчаянные крики Билля. Это был не вой, не рычание и не крик ужаса. Вообще в этих звуках не было ничего похожего на нормальный мужской голос. Это были испуганные, положительно неприличные для мущины вскрикивания. Так кричат женщины, увидевшие привидение или гусеницу. Ужасно, когда слышишь, как храбрый, сильный человек отчаянно кричит на заре в пещере!

Я вскочил, чтобы посмотреть, в чем дело. Черный Предводитель сидел на груди Билля, запустив одну руку в его волосы. В другой руке его был острый охотничий нож, которым мы резали сало. Он усердно и очень реально старался скальпировать Билля, приводя в исполнение приговор, вынесенный им накануне старому Хэнку.

^{Черный Предводитель очень реально старался скальпировать Билля.}

Я отнял у ребеночка нож и уговорил его снова лечь. Но с этого момента пропала последняя храбрость Билля. Он лег с нами, но ни на минуту не сомкнул глаз. Я, было, задремал, но на восходе солнца вспомнил, что Черный Предводитель собирался изжарить меня в этот час на костре. Я не был нервен и не боялся, но зажег трубку и сел, прислонившись к скале.

— Почему ты так рано встаешь Сам? — спросил Билль.

— Я? — ответил я. — О, это у меня просто заболело плечо. Я думал, что оно пройдет, если я сяду.

— Ты лжешь, — сказал Билль. — Ты боишься. Ты должен был быть сожжен при восходе солнца, и ты боишься, что он это сделает. И он это сделал бы, если бы нашел спичку. Послушай, Сам, разве это не ужасно? Неужели ты еще думаешь, что кто нибудь заплатит деньги, чтобы получить обратно такого злобного человечка?

— Совершенно уверен, — возразил я. Как раз таких сорванцов родители и боготворят. А теперь вставайте, ты и Предводитель, и варите завтрак, пока я поднимусь на гору для рекогносцировки.

Я поднялся на вершину небольшой горы и окинул взглядом окрестности. В стороне Гипфельбурга я ожидал увидеть местных крестьян, вооруженных вилами и серпами. По моим соображениям, они должны были выйти на поиски дерзких похитителей ребенка. Но я увидал мирный ландшафт и среди него маленькую точку — одинокого человека, пахавшего землю на муле. Никто не обыскивал реку. Не было видно мчавшихся туда и сюда курьеров, извещавших отчаявшихся родителей, что нет никаких новостей. Этот кусочек поверхности Алабамы, лежавший перед моими глазами, был погружен в поэтическую дремоту.

— Быть может, — сказал я себе, — еще не знают, что волки похитили этого нежного ягненка. Да поможет небо волкам!

Я спустился вниз к завтраку.

При входе в пещеру я увидел Билля, стоявшего прислонившись к стене. Мальчик грозил ему запустить в голову камнем величиной в пол-кокосового ореха.

— Он засунул мне за ворот горячую картошку, — объяснил Билль — и раздавил ее потом ногой, а я бросил ему эту картошку в ухо. Есть у тебя какое нибудь оружие, Сам?

Я отнял у мальчика камень и кое как умиротворил их.

— Я тебе задам, — сказал ребеночек Биллю, — никто еще не бил Черного Предводителя. Берегись!

После завтрака мальчик вынул из кармана кусок кожи, обернутый веревками, и вышел из пещеры.

— Что это он надумал? — испуганно спросил меня Билль. — Может быть он убежит. Как по твоему, Сам?

— Не беспокойся, — ответил я. — Не похоже на то, чтобы он любил сидеть у родителей под крылышком. Но мы должны выработать план, чтобы получить выкуп. Его исчезновение, кажется, не очень взволновало Гипфельбург и окрестности. Но, может быть, они еще не хватились его. Его родные могут думать, что он ночевал у тети Джен или у соседей. Но сегодня его во всяком случае хватятся. Мы должны сегодня же вечером послать извещение отцу с требованием двух тысяч долларов.

В это время мы услышали воинственный крик, подобный разве тому, который издал Давид, поражая Голиафа. То, что Черный Предводитель вытащил из кармана, было пращой, и этой пращой он теперь размахивал вокруг головы.

^{Черный Предводитель выстрелил из пращи…}

Я наклонился и услышал тяжелый тупой звук удара. Билли вздохнул, как вздыхает лошадь, когда с нее снимают седло. Камень, величиной с яйцо, попал ему как раз возле левого уха. Все тело его опустилось, и он упал на костер, в котел, в котором кипела вода для мытья посуды. Я вытащил его и по крайней мере полчаса обливал его холодной водой.

Постепенно Билль пришел в себя, схватился рукой за левым ухом и сказал:

— Сам, знаешь, кто мой любимый герой в библии?

— Не падай духом, — ответил я, — ты скоро совсем очнешься!

— Царь Ирод… — сказал он. — Но ты не уйдешь и не оставишь меня здесь одного, Сам.

^{Все тело его опустилось и он упал на костер, в котел, в котором кипела вода.}

Я вышел, схватил мальчика и колотил его, пока не затрещали его веснушки.

— Если ты не будешь вести себя прилично, заявил я ему — тебя сейчас же отвезу домой. Ну, будешь ты себя хорошо вести, или нет?

— Я же только пошутил, — ответил он угрюмо. — Я не хотел сделать больно старому Хэнку. Зачем он меня побил? Я буду себя хорошо вести, Змеиный Глаз, если ты не отведешь меня домой и позволишь мне сегодня поиграть в Черного Следопыта.

— Я не знаю, что это за игра, — сказал я. — Это ты уже сговорись с мистером Биллем. Он с первого дня твой товарищ в играх. Я не надолго уйду по делам. Идем в пещеру. Ты должен извиниться, сказать, что жалеешь, что сделал ему больно, иначе я сейчас же отведу тебя домой.

Я заставил Билля и мальчугана пожать друг другу руки, потом отвел Билля в сторону и сказал ему, что иду в Пеппелах, местечко в трех милях от пещеры, чтобы как нибудь разузнать, что думают в Гипфельбурге о похищении. Я считал также за лучшее в этот же день написать старому Дорсэту решительным тоном требовать выкуп и указать способ его передачи нам.

— Ты знаешь, Сам, — сказал Билль, — я всегда стоял рядом с тобой и не сморгнул при землетрясениях, пожарах, наводнениях, при игре в покер, работе с динамитом, при столкновениях с полицией, железнодорожных крушениях и циклонах. Никогда еще не терял я присутствия духа, пока мы не похитили эту ракету на двух ногах. Ты не оставишь меня долго вдвоем с ним?

— Я вернусь среди дня, — ответил я. Смотри за мальчиком, чтобы он не сбежал. Я сейчас напишу письмо старому Дорсэту.

Мы достали бумагу и карандаш и занялись письмом, пока Черный Предводитель, закутавшись в одеяло, ходил взад и вперед перед пещерой, охраняя вход. Билль умолял меня со слезами на глазах требовать не две тысячи, а полторы тысячи за мальчика.

— Я не собираюсь, — сказал он, — развенчивать пресловутую отцовскую любовь, но мы имеем дело с людьми. Бесчеловечно требовать две тысячи долларов за эту веснушчатую дикую кошку. Рискнем тысячью пятьюстами долларов. Разницу поставь мне в счет.

Я согласился с Биллем, чтобы утешить его, и мы вместе состряпали следующее письмо:

«Эбенезеру Дорсэту, Эсквайру.

Мы спрятали Вашего сына в месте, находящемся далеко от Гипфельбурга. Совершенно бесполезно, если Вы и даже самые ловкие сыщики станете его искать. Вот единственные условия, при которых Вы можете получить его обратно: мы требуем тысячу пятьсот долларов в крупных купюрах; деньги должны быть положены сегодня в полночь в определенный ящичек в определенном месте — описание следует ниже.

Если вы согласны на эти условия, то пошлите сегодня вечером в половине девятого Ваш письменный ответ с посыльным. За мостом, через Совиную реку, по шоссе к Пеппелоху, стоят близко у забора, ограждающего поле пшеницы, с правой стороны три больших дерева, отделенных друг от друга приблизительно на пятьдесят метров. У подножья столба в заборе, возле третьего дерева, будет находиться картонная коробочка. Посланный Вами положит ответ в этот ящик и сейчас же уйдет обратно в Гипфельбург. Если вы захотите нас выдать или откажетесь заплатить деньги, вы никогда больше не увидите Вашего сына.

Если же вы уплатите по нашему требованию деньги, Вам вернут его через три часа целым и невредимым. Это наши окончательные условия, и если Вы на них не согласны, нами не будет сделано никаких дальнейших попыток к переговорам.

Два отчаявшихся человека».

Я адресовал это письмо Дорсэту и сунул его в карман. Я уже собирался уходить, когда ко мне подошел ребенок и сказал:

— Послушай, Змеиный Глаз, — ты сказал, что я могу играть без тебя в Черного Следопыта?

— Конечно, можешь, — ответил я. — Мистер Билль поиграет с тобою. А что это за игра?

— Я — Черный Следопыт — сказал мальчик, — и должен скакать верхом предупредить колонистов, что приближаются индейцы. Мне уже скучно быть самому индейцем. Я хочу быть Черным Следопытом.

— Отлично, — сказал я. — Мне эта игра кажется совсем безобидной. Мистер Билль поможет тебе победить этих дикарей.

— Что же мне придется делать? — спросил Билль, неприязненно поглядывая на милого мальчика.

— Ты — лошадь, — закричал Черный Следопыт. — Встань на руки и на колени. Как же я могу ездить верхом без лошади?

— Лучше будет, если ты займешь его игрой, пока я выполню наш план, сказал я. — Будь с ним добрее!

Билль встал на четвереньки, и в глазах его было выражение тоски, как у кролика, попавшего в западню.

— Как далеко до колонистов, голубчик? — спросил он хриплым голосом.

— Девяносто миль, — сказал Черный Следопыт, — и ты должен пошевеливаться, чтобы приехать во время. Но! но!..

Черный Следопыт вскочил Биллю на спину и воткнул ему в бок каблуки.

— Ради всего святого, Сам, — сказал Билль, — возвращайся возможно скорее. Лучше было бы, если бы мы потребовали всего тысячу. Послушай, ты не топчи меня ногами, а то я встану и задам тебе.

Я прошел в Пеппелах, посидел в почтамте, в лавках, и прислушивался к разговорам входивших туда крестьян. Один бородач сказал, что Гипфельбург очень взволнован исчезновением сына старейшего из горожан, Эбенезера Дорсэта. Я только этого и ждал. Я купил немного нюхательного табаку, спросил тут же о цене бобов, незаметно опустил письмо и поскорее убрался. Почтовый чиновник сказал, что через час заберут почту в Гипфельбург.

Когда я вернулся, в пещере не оказалось ни Билля, ни мальчика. Я обыскал окрестности и даже рискнул крикнуть раза два, но ответа не было.

Тогда я закурил трубку и уселся на поросшую мхом скалу, ожидая дальнейших событий.

Приблизительно полчаса спустя в кустах послышался шорох и на полянку перед пещерой вышел покачиваясь Билль. За ним на цыпочках, с широкой улыбкой на лице, крался мальчик. Билль остановился и вытер лицо красным платком. Милый мальчик остановился шагах восьми от него.

— Сам, — сказал Билль, — ты, конечно, подумаешь, что я изменник. Но я не мог иначе. Я взрослый человек с мужественными наклонностями и инстинктом самосохранения. Но бывают минуты, когда забываешь все эгоистические планы о могуществе. Я отправил его домой. Все кончено. В старину бывали мученики, предпочитавшие смерть отказу от своих убеждений. Никто из них не терпел таких истязаний. Я старался не изменять нашим планам. Но всему есть граница.

— Что же случилось, Билль? — спросил я его.

— На мне проехали девяносто миль до колонии и не спустили мне ни одного сантиметра. Когда же колонисты были спасены, мне дали овса. Песок не очень вкусная замена питания! А потом я должен был ему объяснять, почему в дырах ничего нет, как улица может проходить двумя сторонами, и почему трава зеленая. Уверяю тебя, Сам, человек не может больше вынести! Я схватил его за шиворот и стащил с горы вниз. По дороге он исколотил мне до синяков ноги и искусал мне руку и большой палец. Но теперь его больше нет. Он ушел домой.

Я показал ему дорогу в Гипфельбург и помог одним шагом приблизиться к дому на восемь шагов. Мне жаль, что мы теряем выкуп. Но иначе Билль Дрисколь попадет в дом умалишенных!..

Билль вздыхал и сопел, но на его розовом лице было выражение безмятежного спокойствия и все ростущего довольства.

— Билль, — сказал я, — в твоей семье нет сердечных болезней?

— Нет, — ответил Билль, — ничего хронического, кроме малярии и несчастных случаев. А в чем дело?

— Тогда обернись и посмотри назад.

Билль обернулся, увидел мальчика, изменился в лице, сразу опустился на землю и стал бессмысленно теребить траву и сучки. Я в течение целого часа боялся за его разум. Потом я ему объявил, что мой план — без задержки закончить это дело. Если старый Дорсэт согласится на наши условия, мы получим в полночь деньги и сейчас же уйдем из этих мест.

Билль заставил себя слегка улыбнуться мальчугану и даже обещал ему, отдохнув немного, поиграть в войну и быть побежденным.

У меня был определенный план, как я достану деньги, не рискуя попасться. Дерево, под которым должны были положить ответное письмо и деньги, стояло у самого забора, за которым были широкие и пустые поля. Если полиция следила за этим местом, она могла уже издали увидеть человека на дороге или на поле. Так нет же, уважаемые! В половине девятого я сидел на дереве, спрятанный листвой, и ждал прихода посланного.

Точно в назначенное время подъехал на двуколке подросток, нашел картонную коробку, сунул в нее сложенную бумагу и уехал обратно в Гипфельбург.

Я подождал час и затем решил, что все в порядке. Спустился с дерева, достал письмо, пробрался возле забора до леса и через полчаса был в пещере. Я вскрыл письмо и держа его у фонаря, прочел Биллю Оно было написано пером, очень неразборчиво, и в конечном итоге гласило так:

«Двум отчаявшимся людям.

Джентльмены, я сегодня получил Ваше письмо, касающееся выкупа, который Вы желаете за возвращение мне моего сына. Я думаю, что Ваши требования высоки и в свою очередь делаю Вам предложение, которое вы, по моему мнению, примете. Вы приведете Джони домой и выплатите мне двести пятьдесят долларов чистыми деньгами, и я тогда согласен принять его из Ваших рук. Вы хорошо сделаете, если придете ночью, так как соседи считают, что он пропал, и я не отвечаю за то, что они сделают с человеком, который приведет мне обратно моего Джони:

Ваш покорный слуга

     Эбенезер Дорсэт».

— Покровитель всех бандитов! — воскликнул я. — Что за бессовестный!..

Но я взглянул на Билля и замолчал. Я никогда не видел в глазах человека такой мольбы.

— Сам, — сказал он, — что такое, в конце концов, двести пятьдесят долларов! У нас имеются эти деньги. Еще одна ночь с этим ребеночком сведет меня с ума. Не считая того, что м-р Дорсэт настоящий джентльмен, я нахожу, что он еще и расточительный человек, если делает нам такое великодушное предложение. Ты же не захочешь пропустить такой случай?

— По правде говоря, Билль, — ответил я, — этот ягненочек порядком действует и мне на нервы. Мы приведем его домой, заплатим выкуп и уберемся отсюда.

Мы в ту же ночь привели его домой. Нам удалось уговорить его вернуться, рассказав, что отец купил ему отделанное серебром ружье и мокассины, и что мы завтра отправимся на охоту на медведей.

Ровно в двенадцать часов ночи мы постучались в двери к Эбенезеру. В то самое мгновение, когда, по первоначальному плану, я должен был достать из коробки под деревом полторы тысячи долларов, Билль отсчитывал старому Дорсэту двести пятьдесят долларов.

Когда дитятко увидел, что мы хотим оставить его дома, он поднял страшнейший вой и вцепился, как пиявка, Биллю в ногу: отец отрывал его по кускам, как пластырь.

— Как долго можете вы его удержать? — спросил Билль.

— Я не так силен, как прежде, — ответил старый Дорсэт, — но за десять минут, пожалуй, могу ручаться

— Достаточно, — сказал Билль. — В течении десяти минут я пройду центральный, южный и средний запад и скорым шагом направлюсь к Канадской границе.

Несмотря на темноту, на то, что Билли был толстяк, а я хороший ходок, я догнал его только в полутора милях за Гипфельбургом.

НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ! ЗАДАЧИ №№ 11 и 12.

— Луна, вращаясь около земли, постоянно обращена к ней одной и той же стороной. Значит, в отличие от земли, которая вращается около оси, луна не вращается?

— Совершенно верно, не вращается.

— Но, позволь, разве ребенок, танцуя вокруг стола, и постоянно обращенный лицом к лампе на столе, не видит попеременно перед собой то одну, то другую, то третью и четвертую стену комнаты. Это то же самое, как если бы он, возвращаясь в исходное положение, совершил один полный оборот около оси своего тела. Также и с луной. Совершая один оборот около земли, она один раз обращается около своей оси. Так вот, не было оборота и оказался все таки оборот. А может случиться и так. Ты скажешь один оборот, а я докажу, что два. Представь себе неподвижное колесо А (например, 3 коп. на рис. 1), по окружности которого, начиная с положения 1, катится колесо Б, одинакового с ним диаметра. Возвращась в исходное положение, сколько совершило оборотов колесо Б?

— Один оборот, потому что длины окружностей одинаковы; значит, каждая точка окружности колеса Б будет касаться окружности колеса А только один раз.

— Неправильно рассуждаешь. Обрати внимание на рисунок монеты. Когда монета Б придет в положение 2, рисунок окажется сдвинутым на пол оборота, в положении 3 — на один оборот, в положении 4 — на полтора оборота, а возвращаясь в положение 1 — на два оборота.

— Вот беда, построил я забор в 4 метра диаметром около яблони, чтобы от мальчишек оберегать, и приходится еще на метр отодвинуть, большие деньги будет стоить.

— Сколько же?

— Да за тот заплатил по 2 руб. за метр — 25 руб., а теперь на половину дороже будет стоить.

— Сейчас проверим: 4 м. × 3,14 = 12,5 м. на 2 р. = 25 р. — верно, а теперь 6 м. × 3,14 = 18,8 м. на 2 = 37 р. 60 к., так оно и выходит.

— Хорошо, что мой забор не был вокруг земли, а то представь себе, что это стоило бы. Я рассчитал, что этот метр стоил бы мне тогда около 40 милл. рублей

— Как же это ты считал?

— Да просто. Окружность земли 40 миллионов метров. По 2 руб. это составляет 80 миллионов руб. А теперь на половину дороже, значит 40 миллионов рублей.

— Напрасно тревожишься. И в этом случае новый забор будет стоить дороже старого всего на 12,6 руб., как и у яблони, потому что он будет длиннее старого на те же 6 метров. Считай сам: диаметр земли — 12.740.000 метр., а окружность — в 1-ом случае — 12.740.000 × 3,14 = 40.003.600 метр., во 2-ом случае — 12.740.002 × 3,14 = 40.003.606 м. Разница 6 метров.

— Даже если бы орбита нашей земли отодвинулась на 1 метр от солнца, то и тогда путь ее вокруг солнца за 1 год увеличился бы всего на те же 6 метров и мы не смогли бы этого заметить даже точнейшими измерениями. Действительно: в 1 секунду земля пробегает 30 километров, так что из за 6-ти лишних метров пути продолжительность года увеличится всего на одну пятитысячную долю секунды.

46

Возможен ли полет на Луну?

^{По поводу рассказа «Щит против тяготения».}

Научная заметка директора Института Лесгафта, профессора Н. А. Морозова (Шлиссельбуржца).

Можно ли заслониться от притяжения к какому нибудь небесному светилу подобно тому, как мы можем заслониться от его света? Этот вопрос тесно связан и с другими:

Можно ли сделать заслон от притяжения магнита?

В обоих случаях мы получили бы источник вечного движения.

Когда я был еще мальчиком, я услышал от кого то, будто магнит не притягивает сквозь стекло, и тотчас сделал опыт.

Под двумя чашками весов с железными гирями я поставил в некотором отдалении два магнита и стал двигать над этими магнитами взад и вперед стеклянную пластинку, думая, что не заслоненный магнит будет один тянуть к себе находящуюся над ним чашку с гирей. Раньше, чем эта чашка прикоснется к магниту, я подводил под нее стекло, думая заслонить им ее притяжение и вместе с тем освободить для притяжения вторым магнитом вторую чашку с гирей.

Розыгравшееся воображение уже рисовало мне, что вслед за тем вместо передвижения стеклянной пластинки рукою я пристрою к коромыслу весов особый рычаг, который сам будет передвигать пластинку из под одной чашки весов под другую при их достаточном наклоне и я получу источник вечного движения.

Но первый же опыт, — увы! — показал, что тот, кто мне говорил все это, выдал за факт свои собственные неправильные соображения, и только потом я стал догадываться; что причиной такого его утверждения было плохо переваренное учение о магнитных и диамагнитных телах.

Мне было очень грустно разочароваться в своей мечте дать человечеству таким способом вечно работающую машину, но ничего не оставалось делать, как примириться с печальным для меня результатом опыта.

Потом, когда я уже стал юношей и начал заниматься астрономией, для меня возник вопрос о прозрачности небесных светил для силы тяготенья. Если светила не вполне прозрачны для нее, — думалось мне, — то при лунных затмениях, когда вся луна погружается в тень земли, она вся будет заслонена и от притяжения солнцем, а так как лунное затмение, считая и частные из них, продолжаются несколько часов, то это не может не влиять и на движение луны по ее орбите, тем более, что лунные затмения происходят до четырех раз в год.

Аналогичное явление, хотя и в меньшей степени, казалось мне, должно бы происходить и при солнечных затмениях, когда луна заслоняет землю от притяжения солнцем, при чем это обстоятельство должно бы иметь влияние даже и на самое вращение земли: ведь заслон лунного земного шара идет по нему, если считать и частные фазы, широкой полосой от запада к востоку.

Значит, когда затмение происходит на западе земли, то западная часть и освободилась бы от притяжения солнцем, а восточная еще нет, и это должно бы замедлять обращение земного шара вокруг его оси, а когда затмение придет к концу и будет заслонена только восточная часть земля, то должно бы произойти такое же ускорение ее вращения, вплоть до возвращения нормальной скорости ее обычного вращения.

Но всякое изменение скорости вращений земного шара, благодаря инертности его масс, должно возбуждать в них стремление качнуться на нем вперед при замедлении и назад при ускорении. В твердых массах земли это могло бы отозваться землетрясением в тех областях земли, где напряжение внутренних сил уже достаточно близко к естественной катастрофе.

Так как это напряжение возрастает очень медленно, а солнечные затмения часты, то получилось бы нередкое совпадение дней землетрясений с днями солнечных затмений на земле, хотя бы они и случились на противоположной стороне земного шара. Между тем статистика дней землетрясений и солнечных затмений показывает лишь редкие совпадения.

Таким образом, современное естествознание не знает ни одного экрана ни от тяготенья, ни от действия электрической энергии.

Правда, существование магнитных т. е. притягивающихся магнитами и диамагнитных, т. е. отталкивающихся магнитами, тел приводит к идее, что было бы возможно достигнуть то притяжения, то отталкивания, если бы нашлось вещество, способное при некоторых воздействиях превращаться из магнитного в диамагнитное состояние и наоборот, но на такие превращения пришлось бы затрачивать не меньше энергии, чем было бы можно получить от них механической работы.

Точно то же можно сказать и о тяготении.

Изучение явлений, происходящих в кометных хвостах, достаточно показывает нам на существование во вселенной веществ, отталкивающихся от небесных светил, и, само собой понятно, что кометные хвосты, отталкиваясь от солнца, будут отталкиваться и от земли, и от планет, а потому и возможность получить лабораторно вещества, стремящиеся по самой своей природе улететь от земли даже и вне ее атмосферы, ни в каком случае не исключена теоретически, а вместе с тем не исключается и возможность и за атмосферного судоходства, помимо предлагающихся теперь ракетных способов.

Николай Морозов.

_____

-

48

Об этом мечтали еще в то далекое время, когда никто не слыхал о паровых машинах, пароходах и железных дорогах. В своей самой первичной форме это использование состояло в том, что горячую воду подземных источников начали проводить в римские термы (бани). Горячими источниками гейзеров давно уже пользуются для целей домашнего отопления в Исландии и в некоторых местностях Италии. В этой стране, около города Лардерелло, уже лет двадцать работает паром горячих источников несколько паровых машин, развивающих мощность в 3000–4000 лош. сил, при чем впоследнее время приступлено к значительному расширению этих «естественных» паровых установок.

Но смелая мысль современной техники не довольствуется уже скудными подачками природы и ищет способов поработить для человечества этот новый источник тепловой энергии. Известный английский изобретатель паровой турбины, инженер Парсонс, несколько лет назад выступил со смелым проектом шахты глубиной в 15 верст для устройства там огромного котельного помещения, отапливаемого теплотой земного шара. Однако, вследствие трудности и большой стоимости выполнения этого проекта, мысль о прорытии такой шахты была оставлена.

В последнее время появился новый весьма интересный проект германского инженера, Рудольфа Ламмеля, изображенный здесь на рисунке. Он предлагает прорыть две шахты в 3 мили (около 5 верст) глубины — одну прямую, другую с несколькими изгибами. Глубина этих шахт в 2½ раза превышает самые глубокие, вырытые до сего времени шахты. Шахты эти должны оканчиваться в твердой скалистой породе. Допуская увеличение температуры в 1 градус Цельсия на каждые 100 глубины, температура в этих шахтах достигнет 160°.

Перегретый в нижней камере пар подымается по вертикальной шахте и поступает в машинное отделение мощной гидроэлектрической станции, где приводит в движение паровые турбины. Оттуда отработавший пар идет на различные фабрично-заводские предприятия и на отопление городских зданий с центральным отоплением.

Охладившийся пар превращается в воду и идет затем обратно, заставляя работать 4 турбинных гидроэлектрических станции, устроенных в коленах первой шахты.

Автор проекта считает, что при наличии постоянного расхода воды около 12 куб. метров в секунду, можно на такой станции получить мощность в 400.000 электрич. лош. сил, способных заменить 70.000 тонн угля в день. Быть может еще ближайшее пятилетие увидит начало осуществления подобного рода проектов..

В. Д. Никольский.

По льдам и снегам на автомобиле.

Насколько удобно и приятно ездить на автомобиле по хорошей дороге, настолько же неприятно, а подчас и невозможно двигаться на нем по глубокому снегу и гладкому льду. На слишком мягком снегу колеса проваливаются, на гладком льду — колеса «буксуют» — вертятся на месте, не двигая автомобиля вперед. Поэтому за-границей и у нас давно уже делаются попытки построить аэро-сани (рис. 2), где движение вызывается тягой воздушного винта, вращаемого мотором.

На помещаемом рисунке № 1 мы видим иное решение вопроса. Один американский изобретатель поставил автомобиль на толстые веретенообразные колеса, оси вращения которых параллельны движению автомобиля. На окружности этих колес, сделанных из тонкого железа, укреплены спиральные выступы, которые при вращении колес как бы ввинчиваются в снег, двигая снежный трактор с прицепленным к нему караваном с грузом на санях.

Другой американский изобретатель остроумно соединил в одно — сани и мотоциклет. От саней он взял один полоз, а от мотоциклета одно колесо (рис. 3). Последнее укреплено впереди полоза и снабжено особой покрышкой с металлическими шипами. Скорость этой снежной мотоциклетки доходит до 70–80 километров в час. Изобретатель приспособил свое колесо для лыжного спорта (рис. 4) заменив лошадь тягой одноколесного мотоциклета.

50

Всем, конечно, известно, что в различных областях техники для подъема тяжестей существует множество особых механизмов, так наз. подъемных кранов, работающих силой пара и электричества. В древнюю пору строительной техники гигантские каменные пилоны и обелиски подымались силой тысячи рабов, при помощи самых простых приспособлений — блоков, канатов и наклонных плоскостей. Порабощение силы огня и пара во много раз увеличило мощь человека, и всякого рода паровые лебедки, паровые подъемные краны, неподвижные, передвижные, морские и сухопутные, стали совершенно необходимой принадлежностью любого крупного завода и порта.

Но и при всех усовершенствованиях далеко не просто укрепить, например, подъемник на шаткой, незаконченной верхушке строющегося многоэтажного дома, или поднять тяжесть в трудно доступной гористой местности.

Нельзя ли тогда поднимать тяжести прямо по воздуху? Такой вопрос все чаще и чаще задают себе американские техники и изобретатели, работающие сейчас над проектом мощного геликоптера (винтолета). Современные геликоптеры едва еще отрываются от земли, находясь в той стадии, в которой находились аэропланы в 1910 году, но прогресс авиации так стремителен, что нет ничего невероятного в том, что техническая фантазия, изображенная здесь на рисунке, скоро воплотится в действительность, и над строющимися домами-небоскребами с глухим жужжанием будут витать, точно рой потревоженных ос, гигантские геликоптеры-подъемники. Колоссальные балки будут нестись по воздуху и «насаживаться» сверху на ждущие их перекрытия.

В погоне за тишиной.

Жизнь, особенно в заграничных крупных центрах, делается с каждым днем настолько шумной и беспокойной, что иногда бывает положительно невозможно сосредоточиться на какой-нибудь мысли, требующей спокойствия и тишины. Даже ночные часы не дают там этого желанного многим безмолвия и нет ничего удивительного, что американские архитекторы серьезно озабочены вопросом, каким способом изолировать хотя бы часть комнат от вторжения туда постороннего шума улицы.

Наилучшим, хотя и довольно дорогим средством считается устройство двойных стен с воздушной прослойкой, поглащающих всякие наружные звуки. Однако дороговизна этого способа натолкнула одного американского изобретателя, Д. Кингстона на устройство звуконепроницаемого шлема, состоящего, как видно на рисунке, из двойной металлической оболочки с прокладкой из пробки и ваты шлема, который абсолютно непроницаем для звука. Свежий воздух доставляется при помощи гибкой трубки, соединенной с кислородным баллоном, а испорченный воздух удаляется через особую насадку. Для глаз устроены два очка, закрытых темным стеклом с прозрачной горизонтальной щелью, позволяющей видеть работающему лишь несколько строк лежащей перед ним рукописи.

Изобретатель уверяет, что его аппарат создает идеальные условия для лиц, занятых серьезной умственной работой, так как удаляет из поля их зрения все внешние впечатления, могущие мешать их мыслительным процессам.

52

под редакцией П. В. Мелентьева.

Переплетенные слова (Cross-word, Mots croises, Kreuzworträtzel) завоевали сейчас весь мир. Нет за-границей газеты и журнала, в которых бы этого отдела не было. Головоломка эта, расширяя имеющийся у людей запас слов, безусловно полезна; в Америке она даже введена кое-где в программу курса психологии, как умственная гимнастика.

Суть ее в следующем: В каждую белую клетку ставят по букве; рисунок надо заполнить буквами так, что бы при чтении слева направо или сверху вниз получить слова указанного значения. Слово начинается с клетки, в которой стоит цифра, соответствующая цифре при описании значения слова; кончается слово у черного промежутка. Буква, находящаяся в клетке пересечения двух слов, должна быть в обоих этих словах одинаковой.

Пример:

Читателям предлагается присылать решения задач исключительно на открытках по следующей форме:

Если не затруднит, то указать и свою профессию.

Срок присылки решений — 1 месяц, со дня выхода журнала.

Трое из приславших правильные решения, а именно — чьи ответы наиболее совпадут с действительным числом присланных решений, получат следующую книжку журнала бесплатно.

Ответы присылать: Ленинград, Стремянная, 8, Издательство «П. П. Сойкин» П. В. Мелентьеву.

Задача № 1.

ЗНАЧЕНИЕ СЛОВ

Горизонтальных:

1. Шум.

3. Замкнутая кривая.

5. Бесчинство.

7. Азиатский колокол.

8. Скандинавское имя.

9. Хищный зверь.

11. Рыбное лакомство.

13. Передаточные механизмы.

14. Музыкальный инструмент.

15. Малайский кинжал.

Вертикальных:

1. Напиток.

2. Покойницкая.

3. Муза.

4. Хищная птица.

5. Род осла.

6. Лодки.

9. Собственный вес.

10. Овощь.

11. Монах.

12. Пахучее растение.

54

ЗНАЧЕНИЕ СЛОВ

Горизонтальных:

1. Часть тела.

5. Монастырь.

6. Вопль.

8. Ворота.

9. Домашнее животное.

11. Пряность.

14. Египетский город.

15. Прибалтийский город.

16. Электрические силы.

17. Карлик.

Вертикальных:

1. Разновидность людей.

2. Пучок волос.

3. Наказание.

4. Лестница.

7. Порядковое обозначение.

8. Артист.

10. Уклон.

11. Шум.

12. Яд.

13. Имя.

МИР Приключений 1926г. №3

Содержание

«УДАР АВТОБУСОВ», — рассказ Жюля Ромэн, иллюстрации Мишо«ГОЛИАФ», — рассказ Джека Лондона, иллюстрации И. А. Владимирова«ВОЙНА ДВОРЦОВ и ПУСТЫНИ», — рассказ А. Сытина, иллюстраиии М. Я. Мизернюка      VII. «ТАЙНА АТОМНОЙ ЭНЕРГИИ», — рассказ К. Фезандие «ПЕРЕПЛЕТЕННЫЕ СЛОВА», — задача № 3 и решение задач №№ 1 и 2«НА МЕЛЯХ ТУЛАНГА», — рассказ Г. Шеффауера, — с иллюстрациями

«ЖЕНЩИНА С ШУМОМ В УШАХ», — рассказ А. Хельригеля, с иллюстрациями«НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ» — задача № 13, — «Испанского узника» «ТАЙНА СПИРИТИЧЕСКИХ СЕАНСОВ», — очерк О. Г. с иллюстр.     Человек — источник электромагнитных волн, — П. Рымкевича      Великий Сфинкс, — с иллюстрациями      Чтение с закрытыми глазами, — с иллюстрациями               Аэроплан без пилота, с иллюстрациями           Подводные аэропланы, с иллюстрациями ПОЧТОВЫЙ ЯЩИК Обложка работы худ. М. Я. Мизернюка.

ПОДПИСКА НА 1926 ГОД ПРОДОЛЖАЕТСЯ.

«МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ» выходит ежемесячно книгами, со множеством иллюстраций русских и иностранных художников.

ПОДПИСНАЯ ЦЕНА: на 1 год с доставкой и пересылкой 5 руб, на 6 мес. — 3 рубля.

ПОДПИСКУ и ДЕНЬГИ АДРЕСОВАТЬ: Ленинград, «МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ» Стремянная, 8.

69

Рассказ Жюля Ромэн.

Перевод Ек. Летковой.     Иллюстрации Мишо.

Когда раз Бенэну и Брудье, чтобы добраться поскорее до площади Бич, захотелось сесть в старый омнибус Клиши-ля-Виллет — они увидели, что Компания Омнибусов, по свойственному ей капризу, заменила лошадиную тягу — тягой механической.

Войдя в «Посольство» и увидя там одного из шофферов, потягивавшего коньяк, они поздравили его.

— Значит вам дали автобусы?

— Не очень давно… с понедельника.

— Вы теперь ездите до Троицы?

— До Троицы.

— Они очень удобны!

— Да, ходят недурно, жаловаться нечего!.. Легкие; прекрасно пробираются в тесноте, хорошо влезают на гору. И для пассажиров лучше: удобно сидеть. Тесновато проходить за платой, но при известной любезности… А главное — скоро!.. Против этого уж ничего не скажешь и в этом прогресс!

Он подумал с минутку.

— И все таки они не имеют того значения, что первые автобусы с империалами.

— Как!.. Те-то, громадные фуры?

— Ну да!.. монументы! Верно! Помню кто-то в свое время прозвал их «гиппопотамами». И сравнил правильно! Я и не спорю об изяществе, но с ними, вот с теми машинами-то можно было проделывать такие штуки, каких с этими уже нельзя.

— Вы может быть ездили на них?

— Да что, я только с понедельника вожатым, что-ли? Я — вожатый с самого их появления. Я открывал одну из первых линий.

Он опять помолчал.

— Можно себе представить, сколько горя я испытал: меня ведь перевели кучером, на омнибус!

Он опять о чем то задумался. Бенэн и Брудье скромно молчали.

Тот начал снова:

— Оттого я вам так и говорю о прежних автобусах, что очень хорошо знаю их… И повторяю, что с ними, вон с теми машинами, с гиппопотамами, можно было итти на такие штуки, решаться на такие удары, какие с другими не выгорели бы. По крайней мере — я в этом убежден.

— Удары?

— Да. Вы помните дело об автобусной аттаке?.. На улице де-ля Шапель?..

— Аттаке?.. Автобусной аттаке?.. Нет!

— То-то я и вижу, что вы ничего не понимаете. Но, чтобы знать все до тонкости, надо было самому быть там. Газеты писали только глупости. Да и Компания, вероятно, постаралась.

В то время я был шоффером на линии Пото-Сен-Мишель. И жилось недурно. Служба трудная, площадки прилажены не так, как в нынешних, особенно передние, и моторы неважные. Сиденье плясало под тобой. Многие заболевали. Точно весь спинной мозг съезжал вниз хребта. И руль не слушался из-за малейшего пустяка. Бывало, все руки обломаешь. Но платили не плохо, да и жизнь была не так дорога, как сейчас. Это, чтобы сказать вам, чтобы мы не предъявляли никаких требований… Или ровно настолько, чтобы не совсем забыли нас. О стачке никто и не думал.

Но вот зашевелились железнодорожные рабочие. Помните?

Это тянулось неделями. И в один прекрасный день вспыхнуло. Особенно много шуму было в той стороне, на улице де-ля Шапель. Там были тысячи страшно возбужденных людей: им хотелось заставить говорить о себе… Но надо отметить, что их требования были совершенно справедливы.

Да, кроме того, когда в одном месте собирается слишком много людей, — то, в конце концов, появляется какая-то блажь, она скопляется и ищет выхода. Если бы заставить тысячи богачей день за днем, годами, дышать одним и тем-же воздухом, то и они под конец устроили бы стачку, или революцию.

Меня очень занимало синдикалисткое движение. Я постоянно бегал на улицу Гранж-о-Бель. В депо Шампионне со мною очень считались.

Я за всем следил. В самом начале движения меня пощупали, спросили:

— В случае надобности — могут ли железнодорожные рабочие расчитывать на Омнибусы?

Я ответил:

— Неизвестно. Надо посмотреть. Попытайтесь извернуться сами; сейчас нам забастовка не нужна. Но если бы понадобилось небольшое содействие — мы готовы.

Забастовка была в полном разгаре. Днем, по всем улицам, бродили с опущенными руками рабочие.

Я как то был приглашен вместе с другими на митинг, к Каршэ, на улицу де-ля Шапель. Вы знаете?

Это — громадный ящик. Надо было лезть на второй этаж, но уже и первый был набит народом, как бульвары во время гуляния. Чтобы добраться до лестницы, нужно было затратить не мало времени. Двигались, отдаваясь общему течению.

Наконец, очутился во втором этаже. Довольно тихо; табачный дым, густой, точно соус, и главное, какая-то придавленность. Такое впечатление, точно тысяча человек поддерживает какую-то вертящуюся крышку, величиной в целую площадку.

Вопрос шел о громадном выступлении в ближайшее воскресенье, днем, а наше собрание, кажется, было в четверг. Предполагалось устроить несколько митингов в один и тот же час, в разных помещениях этого квартала; затем — все должны были сойтись на улице де-ля Шапель, как вам известно.

Речи лились одна за другой. И толпа мало по малу зажглась. Меня точно приподняло от земли… Я уже не чувствовал ног под собой… Толпа росла, точно ее накачивали насосом. И будто висела в табачном дыму. Страшный шум лез в меня во все поры. Кажется голосовали порядок дня.

И, в конце концов, постановили собраться в воскресенье днем.

При выходе ко мне пристали члены стачечного комитета и какие-то типы с улицы Гранж-о-Бель.

— Мы расчитывали, что и вы примкнете… Чем больше наберется народу, тем будет значительнее. Надо поддержать нас… Если бы вы могли созвать у себя собрание и привести к нам подкрепление!

Я отвечаю, не обещая ничего особенного.

— Я в этот день дежурный… Многие из вожатых — тоже… Это неудобно. Во всяком случае — поговорю, подумаю…

Но когда я ушел, в голове у меня забурлили мысли. Я думал: «Их манифестация не приведет ни к чему. Конечно, будет много народу. Только они полагают, что полиция и правительство не примут своих мер. Все их планы отлично известны. И они сломают себе шею об войска. Сначала их пустят, пусть идут! Но как только папаша Лепин решит, что наигрались достаточно, — драгуны и полицейские начнут чистку».

Я все думал об этом и на следующий день, управляя автобусом. И вдруг, мало по малу, у меня в голове родилась мысль… И я просто, ради забавы, не гнал ее.

Я, бывало, часто говорил себе, сидя за рулем, когда спускался по улице Рош-Шуар, особенно начиная с улицы Мобеж, близ Плейеля: «Стоит мне захотеть, и никто не сможет остановить меня. Если такую машину да пустить как следует? На ней — я сильнее всех! Будь их хоть сотни — я проеду через них».

Иногда, гуляя, я останавливался минут на пять внизу улицы де-Мортир и смотрел, как скатывался автобус линии Пигаль-Галь-о-Вен. Спуск — страшно крутой, улица узкая, троттуары тоже. Движение громадное. Очень многие идут прямо по улице, как им свободнее, и не обращают никакого внимания на экипажи. И площадь внизу — всегда одна из самых запруженных во всем Париже.

Я смотрел на улицу, поднимающуюся в гору. И вдруг, там, на верху, показалось что-то в роде желтой башни, высотой в два этажа. Она качалась, переливалась, скатывалась вниз, точно пьяная, разъяренная. Казалось, что она выростала между домами: рос и шум мотора и железа. Передняя часть виляла из стороны в сторону; задняя — приподнималась. Империал раскачивался точно голова какого-то зверя.

Являлся вопрос: какой фиакр башня сейчас раздавит? Какую лавку распотрошит? Пешеходы разбегались, точно крысы. А башня свободно вкатывалась на площадь, которая стремительно очищалась для нее.

И вот мне, на моем месте, пришла в голову такая мысль. Я представлял себе установленные войска, кавалерию, пехоту и полицейских, заграждающих широкую улицу. И с другой стороны представил себе автобусы, десятки и десятки автобусов… И они аттакуют войска.

Это смешит вас? Я сам смеялся. Мальчишеская затея! Но я не мог отделаться от нее. И думал об этом с утра до вечера, ездя на автобусе. Я воображал себя во главе такой аттаки. И помимо воли отдавался этому. Чуть было не наехал на две, на три фуры.

Как-то я завтракал с одним из товарищей в погребке на улице Сент-Андрэ-Де-З-Ар. И никак не мог отвязаться от моей мысли; а сказать ему не смел. Не то, что не верил ему, — напротив. Это был, может быть, лучший из моих товарищей. Одних взглядов со мной. Но я боялся, что найдет меня просто чудаком. К тому-же когда он пришел, он так весело сел за стол, в нем не было ни малейшей злобы. Кругом нас молодежь болтала, смеялась. Я точно с неба упал с моей идеей. И уверен, что никогда бы не посмел высказать ее — не пролей он по столу свою кружку с вином. Чудно это; я не буду пытаться объяснять вам… Но как только он локтем толкнул кружку, как только я увидел это вино, растекающееся по мрамору и льющееся струйкой со стола — колебания уже не было. И я все высказал. Сначала представил все, как шутку, как предположение, — не больше. Он ответил мне совершенно спокойно.

— Видели и почище.

И рассказал, что читал, как в Америке стачечники пустили на фабрику поезд с заженным керосином.

Я набрался храбрости, разгорячился и сказал:

— Только трусы не смеют делать попыток. Но для убежденных, для смельчаков — очень многое совершенно легко. Ведь какой это случай постращать буржуа и дать пример рабочему классу.

— Что взяли?!

Он не очень-то увлекался, но и не отнекивался. Мы встали из за стола и направились к нашим машинам. Я и говорю:

— Послушай… Мне хотелось бы поговорить об этом с товарищами… Надо бы подготовить это. Представляется случай попытаться в будущее воскресенье. Если-бы нам собраться в нашем погребке, на Пуассонье. Но только — одним верным ребятам.

— Сегодня я дежурю, от девяти до двенадцати.

— Но ты сейчас-то свободен?

— Да, через сорок минут и до обеда.

— А я освобожусь в четыре. Слушай! Вот что ты должен сделать: Если ты встретишь надежных товарищей в конторе или в депо — зови их всех сегодня на улицу Пауссонье. Только советуй не болтать. Теперь проезжай по улице Орденэ. Ты знаешь всех с линии Монмартр-Сен-Жермен-де-Пре. Передай и им тоже. Они расскажут один другому. А я увижусь с товарищами с линии Нейи-Порт Майо и Клиши-Одеон… Может быть и с Пигаль Галь-о-Вен. Ты встретишь и еще кой-кого. Всем скажи. Ты знаешь где? Говори, что дело идет об очень важном сообщении на счет синдикалистского движения.

— А нужно объявлять, что это ты собираешь сходку?

— Не стоит.

— Напротив. Так как ты в почете, то придадут больше значения… Подумают, что стоит и побеспокоиться.

Много я похлопотал в этот день; он, вероятно, тоже.

Пришел я на Пуассонье. Перед входом в погребок семь-восемь человек, болтая, поджидали меня. Они сказали, что внутри уже куча народу.

Вхожу в биллиардную. Шофферы — мы не созывали кондукторов; они должны были вступить в нашу затею позже, — шофферы расселись вокруг биллиарда в два-три ряда, за маленькими столиками между ними, чтобы поставить стаканы.

Я не знал куда мне деться. Меня, главное, стесняло какое-то смешное расположение: посредине громадное поле биллиарда, а кругом, четырехугольником — люди. Я не люблю пустых мест; не люблю и неподвижной вещи, занимающей так много пространства. И потом, совершенно не умею говорить сидя. Не люблю, когда глаза слушателей приходятся на одном уровне с моими глазами. Я тогда чувствую, что становлюсь идиотом.

^{Меня сначала стесняло громадное поле биллиарда, а кругом, четерехугольником — люди…}

К счастью, все стали уже разговаривать и спорить между собой. Я сделал вид, что поджидаю запоздавших.

Когда достаточно пошумели — я встал. Биллиард уже не стеснял меня; и я не видел его. Не чувствовал пустого места среди комнаты. Шум от голосов покрывал все, и я мог опираться на него, как на что то прочное и солидное.

Я бросил свою мысль.

— На днях вспыхивает стачка железнодорожных рабочих. Силы капитала соединяются против них. Борьба не равна. Правительство на жаловании у частных Компаний. Оно мобилизует солдат против восстающих рабочих. Железнодорожники делают в будущее воскресенье последнюю попытку. Но они будут раздавлены, а вместе с ним весь пролетариат. На нашем поражении восторжествует капитализм. Есть только один способ спасти положение. И это зависит от вас; я прямо говорю: именно от вас пятидесяти, собравшихся здесь. Вы держите в своих руках и спасение, и честь пролетариата.

Все умолкли. Я опять видел перед собою и биллиард, и четырехугольник из людей. Но это уже не смущало меня. Напротив. Мне не зачем было ни усиливать голос, ни настаивать на своем. Я уже нашел отклик. Точно кто то натянул барабанную кожу и прикрепил ее с четырех сторон к публике, как к колышкам, и я играл на ней пальцами, как на тамбурине.

В минуту полнейшей тишины — я, без всяких прикрас, высказал свою мысль. И на секунду испугался, как тот мальчишка, что бросил камень и подумал: «Вероятно, я выбил стекло»!

Но я и сейчас слышу, как какой-то тип на углу биллиарда, напротив меня, на право, крикнул:

— Понимаю! Браво!

И в один миг, со всех четырех сторон посыпались рукоплескания.

Шофферы, знаете, гордятся своими машинами. И, кроме того, им, конечно, всегда хочется досадить чем-нибудь Компании и уже из за одного этого моя мысль понравилась всем. Сделать-же что-то совсем необыкновенное с помощью своих машин, что-то такое, чего никто другой не может сделать это уже вызвало гордость.

Признаюсь, я не надеялся на такой успех. Оставалось условиться на счет выполнения. Я объясняю:

— Эго совершенно просто. Вот ты, например, — приедешь к Одеону, выпустишь пассажиров и, не останавливаясь на стоянке, не отдавая никакого отчета, уедешь. Контролер только руками разведет. А ты сделаешь тоже самое на площади Отель-де-Вилль. Третий устроится во время перегона. Начнет возиться с мотором, развинчивать, свинчивать, пока пассажиры не потеряют терпения и не разбегутся. Тогда он спокойно усядется и присоединится к нам. А тот, кто в этот час должен будет возвращаться в депо, просто переменит направление. Я указываю вам только несколько приемов. Есть много других. Каждый выберет подходящий для себя.

Но вдруг из гущи левого ряда послышалось:

— Верное средство потерять место!

Я с минуту не знал, что ответить. Стало еще тише. Мне показалось, что у всех глаза потухли, успокоились, отвернулись от меня. Я увидел перед собою поле биллиарда и оно мне показалось бесконечным; увидел четыре стены моих слушателей вокруг зеленого поля. Все точно ждали от меня какого-то фокуса.

Наконец, я нашел подходящие слова.

— Ошибаетесь, товарищ. Компания страшится стачки. И будет очень счастлива, если мы удовлетворимся только небольшой демонстрацией, да и то не против нее направленной. Если кто и рискует, так только я. Узнают, что я заварил все. Но ведь существуете вы. И меня не тронут, побоятся мщения.

Кругом зажужжали. Я не мог разобрать, что они говорили, но понимал, что благоприятное для меня. Шоффер легко узнает по шуму мотора — все ли в нем благополучно, не попортилось-ли что-нибудь. Человек, привыкший выступать на собраниях, никогда не ошибается в значении шума, поднятого его слушателями.

Но вдруг, в ряду напротив меня, заволновались. Здесь то и засела оппозиция. Я уже раньше чувствовал, откуда она должна проявить себя, и приготовился.

— Мы не все дежурим в воскресенье днем… Вот я, к примеру… Я ничего не могу сделать.

Я ответил:

— Что ты там рассказываешь! Предложи кому-нибудь из вожатых заменить его и посмотри: откажется ли он? В воскресенье-то!

Я чувствую, что в середине ряда напротив меня протест тает; но ведь это в роде склеенных двух листов бумаги: одно место выпятится, захочешь уровнять его — выпучится в другом месте. Здесь — протест перекинулся налево и остановился в кучке людей, собравшихся около угла биллиарда.

— А полиция не удивится, что столько пустых автобусов разъезжает по улицам?

— Она удивилась-бы, если-бы мы поехали по Парижу один за другим. Но все подъедут к условленному месту с разных сторон. Это так легко устроить. Да и кроме того: пустой автобус уж не такая редкость. Возвращение в депо; проба новых машин; обучение шофферов…

— А кондуктора? Они тоже отправятся?

— Разбирайтесь сами. Вы знаете своих. Если у вас человек надежный, положительный — берите его с собой. Если это тип подозрительный — отвяжитесь от него.

— Отвязаться? Но как?

— Надо все сказать ему в последнюю минуту. Если упрется, вы велите ему сойти и оставить вас в покое.

Больше никто не сказал ни слова. Аудитория была гладкая, ровная. И я катился, как по макадаму^[22].

Что-бы убедиться все ли готово, все ли прочно, я сказал:

— Нельзя заставить человека быть смелым и исполнять долг. Кто боится — пусть уходит и только не предаст нас! Большего я не требую!

Я умолк и все точно ждали, чтобы трусы проявили себя. Но ни один тип не пошевелился. Этот прием всегда удается.

— Прекрасно. Нам остается только действовать.

В нашем погребке, сзади, была очень большая зала. Она отдавалась под балы, общественные собрания, под свадьбы. У меня в голове созрел план. Я сказал своим:

— За мной! Пройдемте в залу. Оставьте стаканы здесь. Так будет лучше.

Они отрываются от биллиарда не без труда. Я проталкиваю их в залу и кричу:

— Молчание и дисциплина! Станьте в два ряда и, по возможности, знакомые между собой — поближе один к другому.

Они не удивляются и довольно скоро устанавливаются в два ряда. Надо вам сказать, что все они — бывшие солдаты.

— Сосчитайте, сколько вас.

— Оказалось — сорок семь; со мною — сорок восемь.

— Прекрасно. Нас — сорок восемь. Оставьте место для меня в конце первого ряда, направо. Потеснитесь-ка. Теперь занумеруйтесь по четыре. Прекрасно! запомните хорошенько каждый свой номер. Я разделю вас на шесть отрядов по восьми.

Сказано — сделано. Я даю каждому отряду номер и начальника. Вынимаю из кармана пол-дюжины свистков — я запасся ими раньше — и раздаю начальникам отрядов.

— Вот. Теперь я научу вас искусству и способу ими пользоваться.

И продолжаю.

— Каждый из вас получит номер своего отряда и свой собственный номер. Например — ты; у тебя номер 3 второго отряда. У тебя — 7-ой № четвертого отряда. Понятно? Вы сделаете мне удовольствие, сфабрикуете на завтра по два небольших плаката: вы напишите на них очень крупно номер вашего отряда и направо помельче ваш номер. Вот смотрите — так.

И я показываю им.

— Вы захватите с собой оба плаката в воскресенье. Перед тем, как подъехать к месту сбора — вы привесите один из них к радиатору, а кондуктор — если он у вас будет — прицепит второй сзади, на видном месте.

Они отвечают, что все прекрасно понимают. Тогда я прошу у хозяина погребка план Парижа. Мне дают, но ужасно потрепанный. Когда я разобрался в нем, то сказал:

— Вы понимаете, что мы не можем подъехать всей кучей, при въезде в улицу де-ля Шапель. Мы налетели бы друг на друга, да и полиция разогнала бы нас раньше, чем мы успели бы съорганизоваться. Я укажу каждому отряду свой особый пункт. Ровно в три — каждый явится на свое место и сейчас-же все двинутся дальше. Я беру близко один пункт от другого, чтобы на слияние отрядов и установление колонн потребовалось не больше одной-двух минут.

Первый отряд, мой, соберется у станции метро-Шапелль, тут же на бульваре, при въезде в улицу. Запомните это. Второй — на улице Луи-Блана, на Восточном мосту. Подойди-ка сюда, начальник второго отряда, взгляни на план. Ты должен все объяснить своим. Третий отряд на улице Акведук, на другом Восточном мосту. Четвертый — на перекрестке Ля-Файет-Сен-Мартен. Пятый — на улице Луи-Блана, на мосту через канал. Шестой — на перекрестке — Луи-Блан-Гранж-о-Бель, недалеко от станции Битвы.

Господа! Если вы не очень хорошо знаете этот квартал, если у вас нет перед глазами всех этих улиц и мостов — то вы не можете отдать себе отчета, как все это тонко придумано.

Прежде всего я был уверен, что в этой стороне все будет спокойно и безопасно. Не только не будет никакого специального наблюдения, но даже и обычных постовых, так как все знали, что выступление готовилось в другом месте. А, затем, здесь каждый отряд мог со своего пункта увидеть предшествующий и последовать за ним.

Когда я объяснил им все это, — то прибавил:

— Довольно теории. Поупражняемся немного. Вы должны представить себе, что вы на машине, рука — на руле.

Я заставил их маневрировать и всех вместе, и по отрядам. Ставил их в колонны: по двое, по четверо. Показывал сигналы свистком; начальники отрядов повторяли; остальные усваивали их. Были специальные сигналы, чтобы сказать: «Вперед», «Стой», «Тихий Ход», «Полный Ход», «Малый Промежуток», «Большой Промежуток», и т. д. Я обо всем подумал и, в частности, о том, что надо оставить на всякий случай известное расстояние между рядами автобусов.

Но когда дело дошло до аттаки — тут уж я не пожалел ни объяснений, ни указаний.

— Прежде всего вы уставитесь в колонны, по два, и внимательно будете ждать моего свистка: «По четыре». Начальники, один за другим, повторят приказ. Никакой кутерьмы. Четные ряды встанут налево от нечетных. Головные должны замедлиться, чтобы не рассыпался хвост колонны. Надо следить за промежутками между вами.

Когда я скомандую: «В аттаку», — летите на всех парах! И уже не думайте ни о чем, только о направлении и расстоянии между вами. Если попытаются вас остановить, если бросятся между вами на лошадях — не останавливайтесь! Если один из вас опрокинется — летите втроем, вдвоем, как можете, только не останавливайтесь! Главное — не затормозите машинально. Лучше снимите ногу с педали.

Мы так привыкли обходить препятствия, что, понимаете, — это делается само собою. Какая-нибудь старуха переходит улицу в четырех шагах от тебя — объедешь, сам того не замечая.

И пошумели же мы в этой зале!

Пятьдесят человек, маневрирующих по паркету! И свистки — до дыр в ушах! Хозяин ничего не сказал нам: думал, что мы основываем гимнастическое общество.

На следующий день, в субботу, я должен был дежурить с десяти часов. Лег я поздно. Но уже в восемь часов вышел из дому.

Покупаю газету. Рассказывается подробно о приготовлениях железнодорожных рабочих на воскресенье; о предполагающейся громадной манифестации, о нападении на товарную станцию. Называются места митингов, все пункты сборов и путь, по которому они должны идти. Рядом с этим дают и план действий полиции и администрации. Все это надо было ожидать. Шпионы подробно разузнали обо всем, что было решено на собрании в четверг. Правительство еще допускало митинги, но запрещало выступления. Оно мобилизовало кавалерию и пехоту — до отказа. Муниципальная гвардия, драгуны, кирасиры, армейцы — не считая центральных бригад. Площадь де-ля Шапель и примыкающие к ней улицы будут заткнуты прочно.

Иду в стачечный комитет. Он должен собраться в половине девятого. Жду. До девяти — никого. Эти негодяи были рады поспать вволю. Не для того делают стачки, чтобы опять подниматься в шесть часов!

Наконец, появляются один за другим. Устраиваются в комнатке, не больше столовой. Мне предлагают стул.

Собралось нас человек двенадцать; одеты немного получше, чем обыкновенно, по крайней мере — они. Совершенно — семейное собрание в день похорон.

Да! Совсем такое, судя по тому, как все смотрели друг на друга.

Председатель Комитета, тип не глупый и более любезный, чем другие, сказал мне:

— Товарищ! Слово принадлежит вам.

Я решил по некоторым соображениям сказать ровно столько, сколько было надо.

— Дело идет о завтрашней манифестации. Вы совершенно правы, что считаете ее очень важной и добиваетесь успеха. Но необходимо, чтобы она удалась. Если вы провалитесь — стачка погибла в общественном мнении. Вас будет много и очень убежденных, — в этом я не сомневаюсь. Но ведь вы, как и я, читали газеты. Правительство не намерено сидеть сложа руки, и папа Лепин задаст вам перцу.

Они хитро улыбаются. Пожимают плечами.

— Да! Да! Вы думаете то-же самое. Признайтесь, что вы немного трусите, не за себя, но за дело. Ну, так я предлагаю в ваше распоряжение — полный успех. Не расспрашивайте меня, я не могу больше ничего сказать. Мое дело может выгореть, если только не будет ни малейшего отступления. Оставьте наши руки свободными и расчитывайте на нас. Я только должен спросить: ваши митинги назначены в час? Общий сбор в половине третьего? Прекрасно! Держитесь до трех. Не сдавайте улицу де-ля Шапель — от бульвара до перекрестка Орденэ — до трех часов. Уж это не бог знает что! Полиция, главным образом, боится нападения на станцию. Она будет охранять ее, а вовсе не защищать улицу. Значит — держитесь и установитесь так, чтобы посередине улицы было бы посвободнее. Вы имеете достаточно влияния на ваших, чтобы добиться этого. Заявите об этом на митингах, но не очень настаивайте, никаких таинственных намеков, скажите, как о совершенно естественной мере, имеющей значение в смысле дисциплины. Само собою разумеется, что нельзя допустить полицию захватить эту середину улицы. Для этого вам надо только установить заграждения по обоим концам.

Президент Комитета оказался очень понятливым. Он улыбнулся и сказал:

— Я догадываюсь о плане товарища. Но так как он не хочет давать разъяснений, то я и не спрашиваю их. Он может расчитывать, что мы приложим все усилия, чтобы участие товарищей из Компании Омнибусов не пропало даром.

Остальные члены Комитета ничего не понимали и только смотрели то на меня, то на председателя.

Он продолжал:

— Но не разрешите ли вы, товарищ, заявить завтра на подготовительных митингах, что мы ожидаем к трем часам решающего удара, такого грозного выступления, от которого будет зависеть исход всего дня… Это имело-бы громадное значение. Прежде всего они приняли бы безо всякого обсуждения ваше приказание и слепо исполнили бы его. И затем, скорее бы умерли, чем сдались бы раньше трех часов.

— Не вижу препятствий. Только храните это про себя до завтрашних митингов. Если вы станете разглашать сегодня, у них вскружатся головы, они вообразят бог знает что… А с другой стороны — я всегда побаиваюсь полицейских ушей.

На этом мы расстались. На следующий день, в воскресенье, когда я проезжал с моим автобусом перед часами Дворца Юстиции, — было двадцать минут третьего. Через две минуты я должен был доехать до площади Сен-Мишель, высадить пассажиров, сделать полукруг и под носом розини-контролера быстро уехать назад.

Я здорово волновался. Кажется, что я дрожал не меньше, чем цилиндры. Париж как-то необыкновенно пугал меня. Хотя вы сами знаете, какой он тихий по воскресным дням. Может быть я дрожал скорее от нетерпения, чем от страха.

Я говорил себе:

— Вот сейчас — митинги оканчиваются. Железнодорожники выходят; наводняют улицы; собираются все вместе; направляются занять улицу де-ля Шапель. Стачечные комиссары хлопочут, чтобы не было беспорядка. Запрещают выкидывать красные знамена и петь «Интернационал». Полиция делает легкие попытки очистить улицу. Но не очень усердно. Только устанавливает прочную преграду между улицей Орденэ и Рикэ. Я так и видел их; в три ряда. В глубине, наверху у церкви; на спуске — у переулков налево, а главное там, где улица расширяется: — стража, пехота, составившая ружья в козлы, гвардейцы и драгуны.

Являюсь на площадь Сен-Мишель. В автобусе оставалось только трое. Останавливаюсь. Все выходят. Кондуктор звонит. Я опять уезжаю. Но перед фонтаном Сен-Мишель, вместо того, чтобы повернуть направо, я беру налево, мимо загородки спуска в метро, пересекаю бульвар под носом у трамвая и мчусь по направлению к центру. Я думаю, что в ту минуту никто не заметил этого. Проезжаю опять мимо Дворца Юстиции: на часах половина третьего.

Мой кондуктор — славный малый, вполне надежный человек, загородил вход на площадку доской от скамейки. Мы были у себя, дома. И потом, в этот час, в воскресенье, всегда тихо.

Я выбрал путь, как птицы летают. Проехал через площадь Шателэ, по Авеню Виктории направо и пошел полным ходом.

Экипажи нам не мешали. Но мне было не по себе. Главное — я чувствовал, что в моей колымаге пусто. Мне казалось, что и во мне самом нет достаточно веса и значения, и что я не имею права по-прежнему занимать середину улицы. И потом меня начинало как-то тошнить от этого длинного пути по пустому пространству. Я никогда не страдал от морской болезни, но думаю, что это нечто в том-же роде. Я и прежде нередко испытывал это по воскресеньям, с тех пор, как ввели еженедельный отдых. Теперь где-то внутри, в груди, все спуталось. Эти пустые улицы положительно вызывают тошноту!

К счастью, на площади Отель-де-Вилль я увидел два пустых автобуса. Они летели один за другим, мне показалось, что они с линии Галль-о-Вен. Мне захотелось догнать их: но это было-бы неосторожно. Да и улица Сен-Мартэн манила меня. В будни на ней постоянная толчея. Приходится иногда по четверть часа пролезать между всяких повозок. Но по воскресеньям вы здесь, как дома. На ней тихо, точно в церкви.

Я через минуту был уже у Школы Искусств и Ремесл. И мог бы радоваться. Нет! Я скорее беспокоился. Все казалось мне слишком уж легким и неестественным. Париж представлялся какой-то западней. Иногда так бывает во сне: скользишь и не можешь остановиться.

Решаю ехать бульварами. Здесь, по крайней мере, и по воскресеньям— жизнь. Нужно известное усилие, чтобы проехать. Мне это было необходимо. И я развеселился.

Пролетаю Сен-Мартэнские ворота и продолжаю дальше. Предо мною, в нескольких стах метрах, — три автобуса.

Я опять пришел в хорошее настроение. Этот квартал идет в гору, он длинный и широкий. Внушает желание чего-то очень далекого, необычайно грандиозного. Я спрашивал себя: так ли это действует и на прохожих? И точно шел на штурм. И не побоялся бы смерти!

Но мне не хотелось ни догонять товарищей, ни ехать по их следам. Я повернул налево и попал на Страсбургский Бульвар.

Вдруг из боковой улицы вылетел автобус: повернул и покатил вперед по тому-же направлению, что и я.

Я — за ним. Он поворачивает на бульвар Мажентэ, потом в улицу Мобеж.

Улица — не веселая Не подбадривающая. Наводит на мрачные мысли о жизни. Как те поучения, которые слушаешь при катехизисе. Я был доволен, что передо мной ехал товарищ. Только он бежал слишком скоро. Я хотел крикнуть ему: «потише! Приедем слишком рано»! Но он сам пошел тише. Кондуктор наклонился с площадки, поискал что-то и привесил совсем сзади, при входе, на перила лестницы:

1—4.

«Номер четвертый первого отряда».

Я просто расцеловал бы его. Я тоже затормозил. Вынул свой плакат и повесил перед радиатором:

1—1.

И стукнул в окно, чтобы мой кондуктор сделал то же.

Автобус 1–4 поехал еще тише и взял правее; я сравнялся с ним. Маневры начались. Это было прекрасно! Точно мы всю жизнь только это и делали!

На тротуаре стоял шпик; он смешно взглянул на нас, схватился за нос, дернул его, точно желая от него получить объяснение, и, в конце концов, не сказал ничего.

Было без шести минут — три. Я веду поезд медленно, чтобы приехать во время, точка в точку. На улице — ни одного экипажа; но видно, что где-то собираются люди. Пятнадцать-двадцать пешеходов, не больше, но все идут бодро и в одном направлении. Нельзя удержаться, чтобы не отправиться туда-же, куда и они.

Мы прибыли к бульвару де-ля Шапель.

Три часа без четырех минут. Я еще задерживаю ход. Мы делаем круг. Я вижу там, внизу, толпу, что-то густое, волнующееся, но ни одного автобуса. Я похолодел с головы до ног и подумал:

— Где же остальные шесть из отряда? Струсили? Помешали им?

И опять смотрю на часы. Три без трех минут. Они хотят приехать минута в минуту. Тем лучше. Не будет времени накрыть нас.

Сзади затрубили. Я наклоняюсь. Два автобуса быстро догоняют нас. Вывешены плакаты: Успеваю прочитать:

class="book">1—2

1—3

Я роюсь. Достаю свисток и даю приказ:

— «По два. Шагом»!

1—2 становится налево от меня. 1–3 и 1–4 останавливаются сзади нас.

Слышу еще трубу. Две машины несутся с улицы Стефенсона. Они, должно-быть, наткнулись на полицию и не вывесили плакатов. Я свищу: «Плакат». Надписи появляются.

1—5

1—7

Это было превесело. Повторяю приказ: «По два»!

Они подъезжают к нам, сделав небольшой крюк, из за тротуара посредине. Мы были в ста метрах от площади. В ушах у меня шумело, в глазах темнело. Я уж и не знаю, что вело меня дальше.

Но я прекрасно понимаю, что кругом громадная толпа, но тихая и подвижная, скорее помогающая нам, чем ставящая препятствия. Я снова овладел собой.

Для полного отряда недоставало двух автобусов. На моих часах было без одной минуты три. Остальные отряды, вероятно, собрались все и ждали сигнала. Я чувствовал, что они направо, в гуще квартала.

Мы двигаемся вперед. Мне казалось, что толпа слилась с землей, с воздухом. Я искал врага. И ничего не видел. Но не удивлялся этому.

Какой-то автобус вылетел со стороны Сен-Дени. Плакат — «1–6». Я рукой дал приказ остановиться и присоединиться к нам в хвосте. Он задерживается, колеблется, вертится немного в толпе, но кончает тем, что останавливается перед театром Буфф.

Мы проходим. Теперь у меня недоставало только одного человека.

Когда мы оказались посреди площади, — я вдруг увидел и второй отряд: он загромождал улицу Луи-Блана и очень шумел. Точно целая куча расшевелившихся домов. Я опять схватил свисток и что было мочи свистнул:

«По два! Вперед»!

Слышу, как мой приказ повторяется начальником второго отряда, слышу ворчание машин, пускаемых в действие, слышу, как содрогаются дома.

Улица де-ля Шапель пред нами. Я смотрел точно грузчик, наблюдающий, как выгружают уголь из барки.

Тротуаров не было видно совсем. С каждой стороны — по куче народа: две стены.

Улица не очень чистая, но ни экипажей, ни трамваев, никаких преград.

Мы шли шагом, или почти шагом, чтобы дать возможность колонне установиться сзади нас. Я страдал, что не мог собственными глазами отдать себе отчет. Но я доверял. До меня, как ветер, доносился страшный шум моторов и колес. Мостовая и дома дрожали так сильно, что, казалось, сидишь в жерле пушки.

Повидимому только тогда толпа заметила наше появление. Она видит нас все ближе и ближе, все больше и больше. Она орет; настораживается. Волнение уже перекидывается вперед, куда мы еще и не доехали.

Я кричу моему соседу изо всех сил: — обернись… взгляни… догнали-ли нас отряды!

— Да… кажется, да!..

Все дело было в том, чтобы не дать разделить нас. Я просвистал приказ:

«Теснее ряды!.. Малый промежуток!»

Приказ повторяется три раза и очень ясно. Но я еще не уверен.

^{Вся колонна автобусов двинулась в аттаку.}

Мы едем еще с минуту между двумя рядами, в толпе, становящейся все гуще и гуще, но она сжимается так тесно, что на мостовую попадают лишь немногие.

Вдруг с троттуара сходят трое полицейских, становятся посреди улицы и поднимают руки.

Я кричу соседу: «Не обращай внимания! Поезжай!»

Смотрю вперед. Свободное пространство суживается и кончается остроконечно, в двухстах метрах от нас, в густой толпе. Она казалась твердой, точно сделанной из черного дерева.

Как ни чувствовал я нашу силу, но мне все-таки было совершенно непонятно, как будет возможно проехать через эту толпу.

Я не увидел никаких полицейских преград.

Это был последний миг моих страхов, сомнений, разсуждений за и против.

Я вынимаю свисток и свищу так, что чуть легкие не лопнули:

«По четыре! Вперед!»

Сзади меня мой приказ прокатился от отряда к отряду.

1—2 прилепился ко мне слева. Второй ряд догнал нас. Я уже не думал о трех полицейских. Где они?..

Толпа точно опьянела от радости. Право! От нее шло какое-то тяжелое дыхание, как у пьяного. Она вздувалась, будто хотела броситься на нас. И сейчас опять сжималась.

Я свищу приказ:

— «Полный ход!» «В аттаку!»

Мой первый ряд двинулся дружно, сразу. В ту же минуту свободное пространство перед нами расширилось, заволновалось. Точно завертелся какой-то коловорот и в один миг вырыл все.

Но сзади нас толпа была уже увлечена, захвачена. Она бежала за автобусами, между ними, цеплялась за железные прутья, висела на перилах, наполняла карету внутри, даже взлезла на империал и гудела в тон цилиндрам. В каждом автобусе был полный комплект пассажиров, делавший его еще значительнее изнутри; снаружи каждый из них был весь облеплен людьми. Вы можете себе представить, как они соединяли ряд с рядом, один конец колонны с другим, как заполнили все промежутки и все стояли между собою.

Мы бросились в аттаку всей массой.

Свободное пространство отодвигалось дальше и дальше. Но вот все остановилось в смятении. Ряд полицейских заграждает улицу наверху спуска. Он прикрывает второй склон.

Я ору соседним:

— Не обращайте внимания! Вперед! Вперед! Закройте глаза!

Я нажимаю на колесо руля; напираю на него всем телом; закрываю глаза.

Слышу гром автобусов и смешанные крики.

Секунд тридцать пробыл я так, точно в тунелле.

Открываю глаза. Никакого заграждения. Ни одного полицейского. Удивительный спуск — широкий и пустой. Даже на тротуарах — ни души.

Только вдали, на перекрестке — кавалеристы. И вдруг, что-то вспыхнуло. Они обнажили сабли. Развертываются. Двигаются; переходят в галоп! Точно улица стала подниматься на нас.

Мы прибавили скорости. Качало нас отчаянно. Рулевое колесо выбивалось из рук, точно пойманный вор.

Я нажимаю на трубу, как только могу. И опять! и опять! Трое в первом ряду делают то же самое; за ними второй ряд, затем третий и все остальные, вместе, не переставая.

Вы ведь знаете, что такое труба автобуса, но вы, может, не знаете, что такое пятьдесят автобусов, трубящих без перерыва.

И вот лошади драгун начинают танцовать. Делают скачки в сторону, кружатся, встают на дыбы, брыкаются; некоторые бросаются на троттуар; другие наскакивают на деревья. Драгуны падают, вертятся, поднимаются и бегут без сабель и без касок.

Но человекам тридцати удалось сдержать лошадей; худо-ли, — хорошо-ли, но они держались. Шпорили изо всех сил; ругались.

Но когда мы были в десяти метрах друг от друга, — лошади уже ни с чем не считались. Они точно обезумели. У меня в глазах потемнело, но мне казалось, что они разбежались по всем направлениям.

Я, как сказал вам, был на правой стороне. Вдруг из под моих колес, как из под земли, выскочила лошадь без всадника. Я налетел на нее, прямо в брюхо. Тело скорчилось и отскочило на три шага. Я ни на минуту не затормозил. Налетел на нее, но правое колесо попало на шею, и левое на живот. Я качнулся направо и наткнулся на фонарь. Я почувствовал, что он сломался; но этим падение было ослаблено, и автобус мягко остановился у большого дерева.

^{— Я налетел на лошадь прямо в брюхо… Фонарь сломался… Я очнулся в ручье…}

Я очнулся в ручье. Все члены как будто были на своем месте. Я приподнимаюсь на локте, гляжу… Неслась аттака. Я не мог разобрать ни рядов, ни отрядов. Это была одна машина, сбитая из людей и автобусов, одинаково сильная во всех своих частях. Она не задела нас и вонзилась в площадь, как пробка в графин. Я встал на колени.

Смешнее всего был зад колымаги. На перилах площадки, на лестнице, на империале, люди висели, как гусеницы. Хотелось собрать их.

Голова лошади была рядом со мной. Из нее текла кровь. Все мои штаны были полны ею.

Я встаю; пробую ходить. В боках боль, но я чувствую себя счастливым.

Вблизи, у открытого погребка, стоял его хозяин и с состраданием глядел на газовый фонарь.

Я сказал ему:

— Не плачьте, будет новый.

И я вошел выпить коньяку.

_____

— Чем же все кончилось?

— Большинство автобусов докатилось до укреплений.

Некоторые пролетели в предместье и вернулись очень поздно, через дальнюю заставу.

— А толпа?

— Бросилась по дороге, расчищенной нами. Оказалось что полиция не больше, как через пять минут, опять встала на свое место и уже в три раза гуще.

Но было уже слишком поздно. Площадь де-ля Шапель сразу заполнилась толпой, и двери товарной станции под ее напором затрещали. Сейчас же начался разгром… Навалили ящики в кучу и подожгли…

— А вы?

— Я сидел в уголку у себя в погребке. С улицы летел такой шум, точно конец света наступил. Но мне уже ни до чего не было дела. После коньяку я спросил еще винца.

— Вам не было никаких неприятностей после всего этого?

— Нет! Северной Компании и полиции очень бы хотелось забрать меня. Да Компания Омнибусов побоялась стачки. И затушили дело. Только перевели на омнибус, дали мне клеенчатую шляпу и навозный двигатель.

(обратно)

70

Рассказ Джека Лондона.

Пер. М. Матвеевой.     Иллюстрации И. А. Владимирова.

В 1924 г. (чтобы быть точным — утром, 3 января) жители города С. Франциско, проснувшись, могли прочесть в одной из ежедневных газет любопытное письмо, полученное Вальтером Бассетом и, очевидно, написанное каким то сумасшедшим. Вальтер Бассет был виднейший из главарей промышленности к западу от Скалистых Гор и принадлежал к той небольшой группе людей, которая неофициально управляет всей страной. Вследствие этого он получал всякого рода ахинею от бесчисленного количества сумасшедших и чудаков. Но это произведение так отличалось от обычного вороха подобных писем, что, вместо того, чтобы бросить его в корзину для ненужной бумаги, он передал его репортеру. Оно было подписано «Голиаф» и наверху был приписан адрес: «Остров Палграв». Письмо гласило следующее:

«М-ру Вальтеру Бассету.

М. Г.^[23]

Приглашаю вас, наряду с девятью другими вашими сотоварищами, навестить меня на моем острове, с целью обсуждения плана переустройства общества на более разумных основаниях. До настоящего времени социальная эволюция была слепым, бесцельным заблуждением. Наступило время все изменить. Человек возвысился от оживотворенного ила первобытных морей до господства над материей, но он еще не господствует над обществом. Человек теперь является в той же степени рабом своего коллективного тупоумия, в какой сто тысяч поколений тому назад он был рабом материи.

Есть два теоретических метода, посредством которых человек может достигнуть господства над обществом и сделать из общества разумное и действительное средство к преследованию и достижению счастья и радости. Первая теория выставляет положение, что никакое правительство не может быть умнее и лучше, чем сам народ, составляющий это правительство; что все преобразования и все развитие должны исходить из личности, что поскольку отдельные личности становятся умнее и лучше, постольку же становится умнее и лучше правительство. Короче говоря, что, прежде чем правительство станет умнее и лучше, должно стать умнее и лучше большинство людей. Толпа, политическая условность, дикая жестокость и непроходимое невежество народных масс — опровергают эту теорию. В толпе коллективная интеллигентность и милосердие — это интеллигентность и милосердие наименее интеллигентных и наиболее жестоких элементов, из которых эта толпа состоит. С другой стороны, во время бури на море тысяча пассажиров корабля подчиняется мудрости и благоразумию капитана, зная, что в таком деле он умнее и опытнее, чем они.

Вторая теория выставляет положение, что большинство народа не является пионерами, что большинство находится под гнетом инерции того, что уже существует, что правительство, которое является представителем большинства, воплощает только его слабость, мелочность и тупоумие, и то, что мы слепо называем правительством, не является рабом воли этого большинства, но что это последнее — в рабстве у правительства; короче: продолжая говорить о больших массах, — что не они делают правительство, а правительство их делает и что правительство есть и всегда было глупым и ужасным чудовищем, незаконнорожденным исчадием проблесков разума, подавленных инерцией масс.

Лично я — склоняюсь в пользу последней теории. Кроме того, я нетерпелив. В продолжение ста тысяч поколений, начиная с первых же социальных групп наших прародителей, правительство так и осталось чудовищем. Сегодня подавленная инерцией масса знает меньше веселья, чем когда либо раньше. Несмотря на господство человека над материей, человеческие страдания, нужда и унижение омрачают прекрасный мир.

Вследствие этого, я решил вмешаться и сделаться капитаном мирового корабля. Я обладаю разумом и широтою взглядов искуссного эксперта. Я также обладаю властью. Я заставлю себе повиноваться. Люди всего мира будут исполнять мои веления и создавать такие правительства, которые будут производителями веселья и счастья. Эти созданные правительства, согласно моему намерению, не будут делать людей счастливыми, умными и благородными путем декретов, но будут давать людям возможность сделаться счастливыми, умными и благородными.

Я сказал: я пригласил вас и девять ваших сотоварищей, главарей промышленности, ко мне на совещание. 3 марта яхта „Энергон“ уйдет из С. Франциско. Вы приглашаетесь прибыть на берег накануне вечером. Это серьезно. Мировые дела должно вершить непременно сильною рукою. Эта сильная рука — моя. Если вы не повинуетесь моему призыву — вы умрете. Откровенно говоря, я не ожидаю, что вы будете повиноваться. Но ваша смерть из за того, что вы не повиновались, заставит повиноваться тех, кого я потом призову. Вы сослужите вашу службу. И помните, пожалуйста, что у меня нет никакой ненаучной сентиментальности во взгляде на ценность человеческой жизни. Я всегда держу в глубине моего сознания идею о бесчисленных биллионах жизней, уделом которых будет смех и счастье будущих поколений на земле.

Голиаф».

Опубликование этого письма не позабавило даже местных обывателей. Может быть, некоторые люди и улыбались про себя, читая его, но было до такой степени очевидно, что это произведение сумасшедшего, что о нем не стоило и говорить. Интерес был возбужден только на следующее утро. Благодаря телеграмме агентства Соединенной Прессы Восточных Штатов и последовавшим за нею интервью юрких репортеров, выяснились имена других девяти главарей промышленности, которые тоже получили подобные письма, но нашли, что это не так важно, чтобы предавать их гласности. Но интерес был все таки слабоват и скоро бы иссяк, если бы не появилась каррикатура Габбертона на одного хронического кандидата на пост президента, изображенного в виде «Голиафа». Затем появилась шансонетка, распевавшаяся от моря до моря, с припевом: «Не зевайте! Не зевайте! Вас поймает Голиаф».

Прошло несколько недель. Этот инцидент был позабыт. Позабыл о нем Вальтер Бассет, но 22 февраля вечером он был вызван к телефону портовым сборщиком податей:

— Я только хотел вам сообщить, — сказал тот, — что яхта «Энергон» вышла в гавань и стала на якорь у пристани «Семь».

Вальтер Бассет никогда не рассказывал о том, что произошло с ним в эту ночь. Но известно, что он, поехав на своем автомобиле на набережную, нанял один из катеров Броулея и был на нем доставлен на неизвестную яхту.

^{Вальтер Бассет.}

Кроме того известно, что, когда три часа спустя, он вернулся на берег, он немедленно отправил пачку телеграмм своим девяти сотоварищам, получившим письма от Голиафа. Телеграммы эти были одинакового содержания: «Яхта „Энергон“ пришла. В этом что то есть. Советую вам поехать».

Над Бассетом только посмеялись. Смеха было много (так как телеграмма его попала в газеты), а популярная песенка о Голиафе возродилась и сделалась еще более популярной. На Бассета и Голиафа посыпались пасквили и беспощадные каррикатуры, причем в последних Голиаф изображался в виде водяного, сидящего на шее Бассета. Смех раздавался в клубах и гостинных; сдержанно-весело звучал на столбцах газет и превращался в громкий хохот в юмористических журналах. Но тут была и серьезная сторона. Многие, в том числе торговые компаньоны Бассета, начали сомневаться в состоянии его умственных способностей.

Бассет всегда был вспыльчив. После того, как он разослал вторую пачку телеграмм и над ним опять стали смеяться, он замолчал. В этой второй пачке он говорил: «Поедем те, умоляю вас. Если вам дорога жизнь, поедемте». Он заблаговременно устроил все свои дела и вечером 2 марта отправился на «Энергон». Яхта, очистив должным порядком свои документы, на другое утро вышла в море. И на следующее утро мальчишки, продавцы газет, выкрикивали экстренное прибавление.

Говоря воровским языком, Голиаф «дал сдачи». Девять главарей промышленности, не принявших его приглашения, умерли. Вскрытие тел убитых миллионеров указывало на какое то сильное распадение тканей, но врачи и хирурги (в вскрытии принимали участие все знаменитости страны) не решались утверждать, что они были убиты. Еще менее решались прийти к заключению, что смерть была «делом неизвестных рук». Все это было слишком таинственно. Они были поражены. Научное легковерие их рухнуло. Во всей науке им не на что было опереться, чтобы допустить, что неизвестное лицо на острове Палграв могло убить несчастных джентльменов. Скоро однако выяснилось одно, а именно, что остров Палграв не был мифом. Он был нанесен на карте и был хорошо знаком всем мореплавателям. Находится он на 160-м градусе западной долготы, в точке пересечения ее 10-тым градусом северной широты, только в нескольких милях расстояния от отмели Диана. Подобно островам Мидево и Фаннин, остров Палграв был одинок, вулканического происхождения, с коралловыми рифами. Он был необитаем. В 1887 году одно дозорное судно посетило остров и донесло о нахождении на нем нескольких ключей и хорошей гавани, к которой было очень опасно подходить, И это было все, что знали об этой крошечной крупинке земли, которой скоро суждено было обратить на себя испуганные взоры всего света.

Голиаф молчал до 24 марта. В этот день утром в газетах появилось второе его письмо, копии с которого были получены 10-ю главнейшими политическими деятелями Соединенных Штатов, — 10-ю выдающимися политическими людьми, известными, как «государственные мужи». Письмо с тем же заголовком заключало в себе следующее:

«М. Г.

Я говорил не в шутку. Мне должны повиноваться. Вы можете смотреть на это, как на приглашение, или как на требование, но если только вы желаете остаться в живых и смеяться, вы будете на яхте „Энергон“ в гавани С. Франциско не позднее вечера 5-го апреля. Я желаю и хочу, чтобы вы явились на совещание со мной сюда, на остров Палграв, по вопросу о переустройстве общества на каких либо разумных основаниях.

Во избежание всяких недоразумений, скажу вам, что у меня есть своя теория. Я хочу ее привести в исполнение и поэтому обращаюсь к вашему содействию. В этой моей теории я имею дело с множеством жизней, а отдельные жизни являются лишь пешками. Я стремлюсь к радости, и те, которые преграждают путь к ней, должны погибнуть. Игра крупная. В настоящее время на нашей планете насчитывается полторы тысячи миллионов человеческих жизней. Что такое ваша единственная жизнь в сравнении с ними? По моей теории, все равно, что нуль. И помните, что за мною сила. Помните, что я — человек науки, и что одна жизнь или миллионы жизней для меня ничего не значат, при сопоставлении их с бесчисленными биллионами биллионов жизней грядущих поколений. Я стремлюсь перестроить теперь общество, чтобы дать радость этим поколениям и в сравнении с ними ваша собственная мелкая жизнь, действительно, ничтожна. Тот, кто имеет силу, может повелевать себе подобными. Благодаря военному изобретению, известному под именем фаланги, Александр Македонский покорил себе клочек света. Благодаря химическому изобретению пороха, Кортес со своими несколькими сотнями головорезов покорил империю Монтезумы. Что касается до меня, то я тоже имею свое собственное изобретение. В течение одного столетия делается не более полудюжины великих открытий или изобретений. Я сделал такое изобретение. Обладание им дает мне господство над миром. Я использую это изобретение не в целях коммерческой эксплоатации, но ко благу человечества. Для этой цели я нуждаюсь в помощниках: добросовестных агентах и послушных руках. Я достаточно силен, чтобы заставить служить себе. Я избираю кратчайшую дорогу, хотя я и не тороплюсь. Я не замедлю своего успеха торопливостью.

Стремление к материальным выгодам развило человека от дикаря до состояния полу-варвара, каковым он является в настоящее время. Это побуждение оказалось надежным и полезным средством для развития человечества, но теперь оно уже исполнило свое назначение и годно лишь для того, чтобы выбросить его в смешанную кучу таких пережитков старины, как, например, жабры в человеческом горле или вера в божественное происхождение королевской власти. Конечно, вы не такого мнения, но я не вижу почему это может помешать вам помочь мне выбросить эти анахронизмы в мусорную яму, ибо, — говорю вам, — пришло время для того, чтобы пища, кров и тому подобные мерзости имели автоматический характер, сделались бы так же легко доступными и непроизвольными, как приток воздуха. И я их сделаю автоматичными с помощью моего открытия, с помощью силы, которую это открытие мне дает. И коль скоро пища и кров сделаются автоматичными, стремление к материальным выгодам навсегда исчезнет со света. Когда пища и кров станут автоматичными, возымеют всемирное преобладание высшие стремления — духовные, этические, интеллектуальные побуждения, которые поведут к развитию, украшению и облагорожению тела, ума и души.

Тогда над всем миром воцарится счастье и радость. Наступит всемирное царство счастливого смеха.

Ваш, в ожидании этого дня,

Голиаф».

Но мир все же не желал поверить. Десять политических деятелей находились в Вашингтоне и поэтому не имели такого случая убедиться, какой имел Бассет. Ни один из них не дал себе труда поехать в С. Франциско, чтобы создать этот случай. Что касается Голиафа, то газеты его приветствовали, как второго Тома Лаусона с его всецелебным средством; нашлись даже специалисты по болезням мозга, которые путем анализа писем Голиафа неопровержимо доказали, что он страдал бредовой идеей.

Яхта «Энергон» вошла в гавань С. Франциско 5 апреля после полудня, и Бассет съехал на берег. Но «Энергон» не ушла на следующий день, потому что ни один из приглашенных политических деятелей не заблагорассудил предпринять путешествие на остров Палграв. Мальчишки, продавцы газет, на следующий день выкрикивали экстренные прибавления во всех городах. Эти десять политических деятелей внезапно умерли. Яхта, мирно стоявшая на якоре, возбудила общий интерес. Ее окружала целая флотилия катеров и лодок, и множество буксиров и пароходов организовывали экскурсии на нее. В то время, как чернь была самым решительным образом отстранена, власти и даже репортеры были допущены на борт. Мэр города С. Франциско и начальник полиции заявили, что ничего подозрительного на ней не замечено, а портовые власти объявили, что все ее документы были в полном порядке до мельчайших подробностей. В газетах появилось много фотографий и целые столбцы описаний яхты.

Согласно этим описаниям, экипаж ее состоял, преимущественно, из скандинавцев — белокурых, голубоглазых шведов, страдающих свойственной их расе меланхолией, норвежцев и тупых русских финнов, с небольшой примесью американцев и англичан. Было замечено, что у них не было ничего летучего и быстроногого. Они казались чрезвычайно тяжеловесными, исполненными какого-то воловьего, печального и тупого прямодушия. Все они отличались трезвой серьезностью и большой уверенностью. Они, казалось, не имели нервов и не знали страха, как бы поддерживаемые всеобъемлющей силой или какой то сверхчеловеческой рукой. На капитана яхты, американца с резкими чертами лица и печальными глазами, появилась в газетах каррикатура, изображавшая его в образе «Мрачного Гесса», (пессимистического героя приложения к юмористическим журналам).

Какой то морской капитан узнал в «Энергоне» яхту «Бег», принадлежавшую некогда Мерривалю, члену Ньюиоркского яхт-клуба. Затем удалось установить, что «Бег» исчез несколько лет тому назад. Продавший его агент уверял, что покупателем являлся другой агент, которого он ни до того, ни после не видал. Яхта была перестроена на корабельной верфи Деффи в Нью-Джерсей. В это время она была переименована и вновь зарегистрирована. После этого «Энергон» исчез во мраке таинственности.

Тем временем Бассет как бы помешался; по крайней мере, как говорили его ближайшие компаньоны и друзья, он совершенно удалился от своих обширных коммерческих предприятий, и говорил, что должен иметь руки свободными, пока к нему не присоединятся другие владыки мира, чтобы общими силами приступить к перестройке общества — несомненное доказательство, что его укусила Голиафская муха. Он почти ничего не мог сказать репортерам. По его словам, он не имел права рассказывать о том, что видел на острове Палграв, но он мог их уверить, что это дело серьезное и самая серьезная вещь, какая когда либо встречалась. В заключение, он заявил, что мир находится накануне переворота, к лучшему или худшему — он не знал, но так или иначе был абсолютно убежден, что переворот приближается. Что касается торговли, то пусть торговля идет к чорту. Он увидел такие вещи… такие вещи…

Между местными федеральными властями и государственными и военным департаментом в Вашингтоне происходили оживленные переговоры по телеграфу. Произведена была в большой тайне, как то довольно поздно днем, попытка взять на абордаж «Энергон» и арестовать капитана, так как, по мнению генерал-прокурора, ему могло быть предъявлено обвинение в убийстве десяти «государственных мужей». Видели, как казенный катер вышел из верфи Мейча и взял курс на «Энергон», но после этого катера с его экипажем больше и не видели.

Правительство старалось потушить дело. Но правда выплыла на свет, благодаря нескромности родных исчезнувших людей, и газеты были заполнены чудовищными версиями этой истории. Тогда правительство приняло крайние меры. Броненосец «Аляска» получил приказание захватить незнакомую яхту и, в случае неудачи, потопить ее. То были секретные инструкции, но тысячи людей на берегу и на стоящих в гавани судах были свидетелями того, что произошло в этот день. Броненосец развел пары и тихо направился к «Энергону». В расстоянии полумили от него броненосец взорвался — просто взорвался и больше ничего; развалившийся корпус его пошел ко дну залива, а обломки его и несколько спасшихся людей остались на поверхности. В числе уцелевших находился молодой лейтенант, заведывавший беспроволочным телеграфом на «Аляске». Репортеры ухватились за него и заставили его говорить. — «Не успела „Аляска“ развить ход, как получилось сообщение с „Энергона“, — рассказал лейтенант, — это предостережение было сообщено на международном кодексе и заключало распоряжение, чтобы „Аляска“ не приближалась на расстояние меньше полумили. Он немедленно передал это распоряжение капитану по трубке. Больше он ничего не знал, кроме того, что „Энергон“ повторил это предостережение два раза и что через пять минут после этого произошел взрыв». Капитан «Аляски» погиб вместе со своим кораблем и больше ничего нельзя было узнать.

Между тем, «Энергон» быстро снялся с якоря и вышел в открытое море. Газеты подняли страшнейший шум, обвиняя правительство в трусости и нерешительности действий по отношению к простой увеселительной яхте и к какому-то сумасшедшему, называвшему себя Голиафом, и требовали принятия немедленных, решительных мер. Кричали также о потере стольких человеческих жизней и о попустительстве убийству десяти «государственных мужей». Голиаф не замедлил ответом.

Ответ его получился так скоро, что эксперты в беспроволочном телеграфировании заявили, что раз сообщение по беспроволочному телеграфу на таком большом расстоянии представлялось совершенно невозможным, Голиаф должен был находиться среди них, а не на острове Палграв. Письмо Голиафа было доставлено Агентству Соединенной Прессы посыльным, взятым на улице. Оно гласило следующее:

— «Что такое несколько ничтожных человеческих жизней? В ваших безумных войнах вы уничтожаете миллионы жизней, и это вам нипочем. В вашей братоубийственной коммерческой борьбе вы убиваете бесчисленное множество детей, женщин и мужчин, и победоносно называете трупы их „индивидуализмом“, я же называю это „анархией“. Я положу конец вашему оптовому уничтожению человеческих существ. Я хочу счастливого смеха, а не войны. Те, которые преграждают путь к радости, пойдут на бойню!

— Ваше правительство старается заставить вас поверить, что уничтожение „Аляски“ было делом несчастной случайности. Так знайте же теперь, что „Аляска“ была уничтожена по моему приказанию. Через несколько недолгих месяцев все броненосцы на всех морях будут уничтожены и развеяны по ветру, и все государства будут разоружены; крепости будут снесены, армии распущены, и войны прекратятся на земле. Сила в моих руках. Я — воля бога. Весь свет будет порабощен мною, но это будет рабством мира.

„Голиаф“».

«Остров Палграв должен быть сметен с лица земли», — так озаглавлен был крупными буквами ответ газет на это письмо. Правительство было того же мнения. Оно начало мобилизовать флот. Вальтер Бассет тщетно попытался протестовать, но угроза подвергнуть состояние умственных его способностей исследованию психиатрической комиссии заставила его быстро замолчать. На остров Палграв выпущено было пять больших морских единиц: Азиатская эскадра, Южная эскадра Тихого Океана, Северная Эскадра Тихого Океана, Эскадра Караибского Моря и половина Северной Эскадры Атлантического Океана, причем две последних прошли через Панамский канал.

«Честь имею донести, что мы стали ввиду острова Палграва к вечеру 29 апреля», — так начиналось донесение командира броненосца «Северная Дакота», капитана Джонсона, Штабу Морских Сил. «Азиатская Эскадра задержалась. Состоялось совещание адмиралов, и было решено приступить к атаке на следующее утро с рассветом. Минный истребитель „Свифт VII“ пробрался незаметно и донес, что на острове не видно никаких военных приготовлений. В гавани он видел несколько небольших торговых пароходов, а также обнаружил небольшое поселение на совершенно открытом месте, которое легко могло быть обстреляно нашими орудиями.

Было решено, что все суда будут направлены в рассыпном строе на остров, открыв огонь на расстоянии трех миль от берега, продолжая его вплоть до оконечности рифа, чтобы и там, сохранив то же построение, продолжать бой. Остров Палграв повторно предупреждал нас по беспроволочному телеграфу на международном кодексе: не выходить из пределов десятимильного расстояния, но на эти предостережения не было обращено никакого внимания.

„Северная Дакота“ не приняла участия в действиях 1-го мая, вследствие происшедшего в предыдущую ночь несчастного случая, который временно повредил ее штурвал. Погода утром 1-го мая была ясная и тихая. С юго-запада дул небольшой ветер, вскоре затихший. „Северная Дакота“ стояла в расстоянии двенадцати миль от острова. По данному сигналу эскадра полным ходом со всех сторон двинулась на остров. Радио-телеграф все время отмечал предостережения с острова. Суда вышли из-за десятимильной полосы и ничего не произошло. На расстоянии пяти миль ничего не произошло; на расстоянии четырех миль ничего не произошло; на расстоянии трех миль „Нью-Иорк“, шедший в голове колонны с нашей стороны острова, открыл огонь. Он сделал только один выстрел. После этого он взорвался. Остальные суда не дали ни одного выстрела. Они стали взрываться перед нашими глазами со всех сторон. Некоторые из них повернули кормой и двинулись назад, но им не удалось спастись. Минный истребитель „Эротик ХХХ“, едва удалившись от острова на расстояние десяти миль, также взлетел на воздух. Он был последним, единственным уцелевшим из всех. „Северная Дакота“ повреждений не получила, и, по исправлении штурвала, я отдал приказание взять курс на С. Франциско».

Сказать, что Соединенные Штаты были поражены, было бы слишком слабо. Весь мир был поражен. Он оказался лицом к лицу с этим проклятием человеческого разума — отсутствием прецедентов. Человеческие усилия были не более, как шутка, чудовищный пустяк, если безумец, живший в совершенно открытом со всех сторон селении, на одиноком острове, и обладающий только яхтой, мог истребить пять могущественнейших в мире флотилий. Как он это сделал? Никто не знал. Люди науки посыпали пеплом головы, стонали и несли какую то тарабарщину. Они ничего не знали. Военные эксперты десятками лишали себя жизни. Созданная ими непроницаемая броня орудий войны оказалась лишь паутиной, в клочки разорванной жалким безумцем. Рассудок их не мог этого выдержать. Простой человеческий разум не мог противостоять этому удару. Подобно дикарю, подавленному фокусом чародея, мир был подавлен магической силой Голиафа. Как он это делал? Мир созерцал страшный лик неизвестного, и в трепете его у него стерлась память и о своих величайших достоинствах.

Но не весь мир был потрясен. Было одно, неизбежное всегда, исключение — то была островная Японская Империя. Опьяненная успехом, без предрассудков и без веры во что бы то ни было, кроме как в собственную восходящую звезду, издеваясь над крушением науки и обезумев от национальной гордости, она вступила на путь войны. Американский флот был уничтожен. С высоты небесных крепостных зубцов склонялись к своим потомкам тени минувших японских поколений. Представлялся ниспосланный богом случай. Микадо был, поистине, братом богов!

Военные чудища Японии были выпущены в виде могущественных флотов. Филиппинские острова были забраны, как ребенок собирает цветы. Несколько больше времени требовалось для перехода броненосцев к Гавайским островам, Панаме и Тихо-Океанскому побережью. Соединенные Штаты были охвачены паникой. Образовалась могущественная партия позорного мира. В разгар этой сумятицы «Энергон» пришел в С. Франциско, и Голиаф заговорил еще раз. При входе его в гавань произошло небольшое столкновение и последовало несколько взрывов пороховых складов, расположенных вдоль укрепленных возвышенностей, сопровождавшихся разрушением береговых укреплений. Взрыв минных заграждений в Золотых Воротах также представил собою грандиозное зрелище. В газетах появилось послание Голиафа к населению С. Франциско, как всегда, помеченное островом Палграв. Оно гласило:

«Мир! Да будет с вами мир! Вы получите мир! Я уже раньше говорил в этом духе. Но и вы дайте мне мир! Оставьте мою яхту „Энергон“ в покое. Попробуйте только ее тронуть, и от С. Франциско не останется камня на камне.

Пусть все добрые граждане соберутся завтра на возвышенности, спускающейся к морю. Идите с музыкой, с радостным смехом и гирляндами цветов. Отпразднуйте занимающуюся зарю новой эры. Будьте как дети на ваших горах, будьте свидетелями исчезновения войны. Не упускайте этого случая. Вам представляется последний случай увидеть то, что с этих пор придется разыскивать в музеях старины.

„Обещаю, что вы проведете весело день“.

„Голиаф“».

В воздухе царило волшебное безумие. Народу казалось, что все боги рухнули, между тем, как небо еще держалось. Порядок и законность исчезли с лица земли, но солнце еще светило, ветер еще дул, цветы еще цвели, — вот, что было изумительно. Что вода продолжала стекать с гор — казалось чудом. Все устои человеческого разума и человеческих достижений рассыпались в прах. Непоколебленным оставался один лишь Голиаф, безумец на острове. Вот каким образом случилось, что на другой день все население С. Франциско, в безумном веселии, высыпало на высоты, господствующие над морем. Впереди шли оркестры, развевались знамена, затем фургоны с пивом, ученики воскресных школ, — все странные, разнородные сочетания кишащей столичной жизни.

На линии горизонта виднелись дымящиеся трубы сотни вражеских военных судов, сходящихся к одной точке, к беспомощным, беззащитным Золотым Воротам; не вполне, впрочем, беззащитным, так как через них прошел «Энергон», — белая крохотная игрушка, качающаяся, подобно соломинке, на бурных волнах, там, где сильный отлив встречался с дующим в лоб летним морским ветром. Но японцы были осторожны. Их броненосцы в тридцать и сорок тысяч тонн уменьшили ход на расстоянии шести миль от берега, тяжеловесно маневрируя, между тем как крошечные дозорные суда (тонкие шеститрубные истребители) неслись вперед, бороздя сверкающее море черными полосками, как акулы. По сравнении с «Энергоном» они казались левиафанами. «Энергон» был как бы мечом архангела Михаила; они казались предвестниками адских полчищ.

Но мирное население С. Франциско, собравшееся на высотах, так и не увидело сверкания меча. Невидимый и таинственный он рассекал воздух, нанося самые мощные удары, какие когда либо видел свет. Мирное население С. Франциско видело очень мало, а поняло еще меньше. Оно увидело только, как полтора миллиона тонн, прорезывающих морскую пену, испускавших громы орудий войны, взлетело к небу и опустилось на дно морское, потеряв все вооружение. Все было кончено в пять минут. На широкой морской поверхности остался только «Энергон», качающийся, как белая игрушка.

^{Население С. Франциско видело, как в пять минут полтора миллиона тонн, испускавших громы войны, взлетело к небу и опустилось на дно морское…}

Голиаф обратился с несколькими словами к Микадо и старейшим государственным мужам. Это была самая обычная телеграмма, отправленная по кабелю С. Франциско капитаном «Энергона», но достаточно многозначительная, чтобы Япония моментально очистила Филиппинские Острова и отозвала из морей свои уцелевшие корабли. Скептическая Япония сразу уверовала. Она почувствовала на себе тяжелую руку Голиафа. И она кротко повиновалась, когда Голиаф приказал ей разоружить все военные суда и превратить их в полезные орудия мира. Во всех портах, на всех корабельных верфях, машиностроительных заводах в Японии десятки тысяч загорелых рабочих переливали броню морских чудовищ в миллиарды полезных предметов, как плуги (Голиаф особенна настаивал на плугах), газолиновые моторы, стропила для мостов, телеграфные и телефонные проволоки, стальные рельсы, локомотивы и весь подвижной состав железных дорог. Мир был свидетелем общественного покаяния. Каким жалким, в сравнении с ним, казалось ранее покаяние стоявшего в снегу босиком перед папой в Каноссе императора, осмелившегося восстать против духовной власти.

Следующий призыв Голиафа был обращен к десяти выдающимся ученым Соединенных Штатов. На этот раз ему повиновались без всяких колебаний. Ученые проявили забавную поспешность. Некоторые из них прибыли в С. Франциско еще за несколько недель, чтобы не пропустить назначенного отъезда. Они уехали на «Энергоне» 15 июня, и, пока они находились в море, Голиаф дал еще одно представление. Германия и Франция готовились схватить друг друга за горло. Голиаф приказал им помириться. Они не вняли приказаниям, молчаливо согласясь между собою драться на суше, как более безопасном месте для проявления их воинственных наклонностей. Голиаф назначил 19 июня сроком прекращения приготовлений к войне. Оба государства закончили мобилизацию своих армий 18 июня и бросили их на общую границу. 19 июня Голиаф нанес удар. Все генералы, военные чиновники и патриоты обоих стран умерли в этот день, и в тот же день две огромных армии, оставшиеся без руководителей, разбежались, как стадо баранов, затем перешли общую границу и побратались. Но германский верховный вождь избежал общей участи. Потом стало известно, что он спрятался в громадном сейфе, в котором хранился секретный архив его империи. Он выбрался оттуда вполне раскаявшимся военным вождем и, подобно японскому Микадо, был усажен за перековку сабельных клинков в сошники и сохи.

Но спасение германского императора многим показалось знаменательным. Ученые всего мира опять набрались храбрости и приободрились. Одно — было несомненно, что Голиаф не обладал магической силой. Законность попрежнему царила в мире. Власть Голиафа имела свои пределы, раз германский император мог спастись тем, что спрятался в несгораемом шкафу. По этому поводу в газетах появилось немало ученых исследований.

Десять ученых вернулись назад с острова Палграв 6-го июля. Сильные полицейские отряды ограждали их от репортеров. «Нет, мы не видели Голиафа», — сказали они при единственном данном ими официальном интервью — «но мы говорили с ним и много насмотрелись. Нам не было разрешено определенно сообщить обо всем, что мы видели и слышали, но можно сказать, что весь мир будет революционизирован. Голиаф обладает страшным открытием, которое ставит весь мир в зависимость от его милосердия, и было большим счастьем для мира, что Голиаф милосерден».

Десять ученых немедленно отправились в Вашингтон со специальным поездом и проводили целые дни в тайных совещаниях с людьми, стоявшими во главе правительства, между тем как страна с затаенным дыханием ожидала результатов.

Но результаты заставили долго себя ожидать. Из Вашингтона президент отдавал приказания выдающимся деятелям. Все это держалось в тайне. День за днем приезжали депутации от банкиров и всевозможных тузов, промышленных королей и верховных судей и, приехав, оставались в Вашингтоне. Медленно тянулись недели и, наконец, 25 августа приступили к изданию знаменитых сообщений. Конгресс и Сенат действовали сообща с Президентом, в то время, как Верховные Судьи санкционировали распоряжения, а денежные и промышленные тузы соглашались.

Капиталистам, хозяевам страны, была объявлена война. Соединенные Штаты были объявлены на военном положении. Верховная власть была вручена Президенту. В один день труд малолетних был уничтожен во всей стране. Это было сделано в порядке декрета, и Соединенные Штаты были готовы даже силой армии поддерживать свои декреты. В тот же самый день все женщины, работавшие на заводах и на фабриках, были отпущены по домам, и все мелкие торговые предприятия, эксплоатировавшие трудящихся, были закрыты. «Но мытогда не будем извлекать никаких выгод!» — жаловались мелкие предприниматели. «Болваны! — отвечал Голиаф: — разве цель жизни заключается в выгоде? Бросайте вашу торговлю и торгашеские рассчеты!» — «Но некому купить наше дело» — жаловались капиталисты! — «Купить-продать, разве в этом заключается смысл жизни? — возражал Голиаф. — Передайте все ваши мелкие кровожадные торговые предприятия правительству, чтобы оно могло их разумно организовать и вести».

На следующий же день, на основании декрета, правительство начало забирать в свои руки все заводы, магазины, угольные копи, корабли, железные дороги и обработанные земли.

Национализация средств производства и распределения шла быстрым шагом. Здесь и там попадались скептические, но влиятельные капиталисты, но их сейчас же арестовывали и отправляли на остров Палграв, и когда они возвращались, они всегда соглашались с действиями правительства. А немного спустя миновала надобность в путешествиях на остров Палграв. На всякие возражения капиталистов официальные власти отвечали: «Так сказал Голиаф». Это было равносильно: «Вы должны повиноваться».

Промышленные короли стали главами департаментов. Обнаружилось, что инженеры так же хорошо работали на службе у правительства, как раньше на частной службе. Затем выяснилось, что люди, одаренные высокой трудоспособностью, не могли насиловать своей природы. Они не могли помешать себе применять к делу свою работоспособность, как краб не может помешать себе ползать, а птица летать. И так случилось, что вся могучая сила людей, которая прежде работала только на себя, стала работать на общественное благо. Полдюжины железнодорожных тузов вступили в кооперацию с целью организации национальной системы железных дорог, оказавшейся изумительно прекрасной. Никогда уже не было больше слышно о недостатке вагонов. И эти люди теперь не были тузами из Уолл-Стрита^[24], а были, действительно, теми людьми, которые когда-то состояли на службе у тузов Уолл-Стрита. Улица Уолл-Стрит замерла. Не было больше ни купли, ни продажи, ни спекуляций. Ни у кого не было, что купить или что продать, и не было на чем спекулировать.

«Заставьте работать биржевиков» — сказал Голиаф: — «тем из них, которые молоды и хотят работать, дайте случай научиться полезному ремеслу. Заставьте работать сидельцев, агентов по рекламному делу и купле-продаже недвижимой собственности».

Сотни тысяч бесполезных прежде посредников и паразитов обратились к полезной деятельности. Четыреста тысяч бездельничавших прежде джентльменов, живших раньше на свои доходы, были приучены к труду. Затем нашлось большое количество беспомощных людей, занимавших высокие должности, которые были смещены, при чем самое замечательное было то, что они были выставлены своими же товарищами. К этому же классу принадлежали и профессиональные политики, способности и сила которых направлялись только на интриги и махинации. Их также убрали. Так как не существовало частных личных интересов, побуждающих к покупке различного рода привилегий, то законодателям больше не предлагалось взяток, и в первый раз законодатели начали издавать законы для народа. В результате получилось, что люди, оказавшиеся неспособными к подкупам, проложили дорогу законодательству. Эта рациональная организация общества привела к изумительным результатам. В стране был установлен 8-ми часовой рабочий день, а между тем, производство увеличилось. Несмотря на большие постоянные усовершенствования и на огромный запас энергии, затраченный на систематизацию хаотического общественного соперничества, производство удвоилось и утроилось против прежнего.

Материальные условия жизни улучшились и все таки потребление не могло сравниться с производством. Максимальный возраст трудоспособности был понижен до 48 лет. Минимальный возраст повысили с шестнадцати до восемнадцати лет. Восьмичасовой рабочий день превратился в семичасовой, а после нескольких месяцев был доведен по всей стране до пяти часов.

Бросить луч света на самую личность Голиафа, тем временем, никак не удалось. Не удалось даже узнать, каким путем он действовал и приготовлялся принять на себя управление миром. Проскальзывали всякие мелочи, как бы открывающие ключ, наводившие на свет, сопоставлялось многое, не имевшее повидимому никакой связи между собой. Припоминались странные истории о неграх, похищенных с Африканского материка, о таинственно исчезнувших уже законтрактованных японских и китайских рабочих-кули, о налетах на одиноко лежащие острова Южного Океана и об увозе их обитателей, истории о тайным образом купленных и затем исчезнувших яхтах и торговых пароходах, приметы которых имели отдаленное сходство с приметами судов, увозивших негров, японцев, китайцев и островитян. Задавался вопрос: — где достал Голиаф орудия войны? Предполагаемый ответ был таков: в эксплоатации труда этих выкраденных рабочих. Это они были в том селении, открытом всем ветрам, на острове Палграв. На добытые их трудом средства Голиаф имел возможность покупать яхты и торговые пароходы, которые позволяли его агентам проникать в общество и исполнять его приказы. Из чего же состоял продукт их труда, обогативший Голиафа настолько, что он мог привести в исполнение свои планы? «Радий, — заявляли газеты, — радиит, радиозол, аргатиум, аргит и таинственный голит (оказавшийся неоценимым в металлургической промышленности)». То были новые составы, открытые в первом десятилетии двадцатого века и нашедшие себе такое обширное применение в торговых и научных целях второго десятилетия двадцатого века.

Суда, нагруженные фруктами, совершавшие рейсы между Гавайскими островами и С. Франциско, как говорили, являлись собственностью Голиафа. Но это было лишь предположение, основанное на том, что нельзя было узнать, кому именно они принадлежат, так как агенты, которые заведывали этими судами, были только агентами. Раз никто другой не являлся владельцем судов с фруктами, то, несомненно, они должны были принадлежать Голиафу. Главная суть была в том, что, — как это выяснилось, — большая часть поставляемых всему миру драгоценных фруктов доставлялась из С. Франциско этими самыми фруктовыми судами.

Что все эти предположения, составляющие звенья одной цепи, были правильными, выяснилось в последующие годы, когда рабы Голиафа были освобождены и награждены приличными пенсиями Интернациональным Мировым Правительством. Тогда же обет молчания был снят с агентов и других посланцев Голиафа, которые почувствовали склонность к раскрытию тайн относительно его методов и организаций, но Ангелы Смерти остались навеки немыми. Кто были эти люди, которые являлись к высокопоставленным людям и убивали их по Голиафа повелению, — останется невыясненным до скончания веков. Но они, действительно, убивали посредством неуловимой, но, в то же время, таинственной силы, открытой Голиафом и названной им «энергон».

Но в это время «энергон» никому еще не был известен, и никому даже не снился этот незаметный великан, которому суждено было переделать весь мир. Он был известен только одному Голиафу, но он умел хранить свою тайну. Даже вооруженные им агенты, которые, как это было на яхте «Энергон», уничтожили могущественный броненосный флот, взорвав его пороховые погреба, не знали, из чего состоит и как приготовляется его мощная, неуловимая сила. Они только знали один из многих способов его применения, которому их обучил Голиаф. Теперь хорошо известно, что радий, радиит, радиозол и другие соединения получались при составлении Голиафом энергона из солнечного света. Но в то время никто не знал, что такое «энергон». Голиаф продолжал править миром и держать его в ужасе.

Между прочим, энергон находил свое применение и к беспроволочному телеграфу. При его посредстве Голиаф имел возможность сноситься со своими агентами по всему миру. В то время аппарат, который агент должен был иметь при себе, был настолько громоздким, что едва укладывался в порядочной величины пароходный чемодан. В настоящее же время, благодаря усовершенствованиям Гендеолля, аппарат этот умещается в кармане куртки.

В декабре 1925 г. Голиаф разослал свое известное «Рождественское письмо», выдержка из которого приводится ниже:

«До сего времени, удерживая остальные страны от безумной резни, я посвятил себя, главным образом, Соединенным Штатам. Но я не дал населению Соединенных Штатов разумной общественной организации. Я только заставил его выработать такую организацию собственными силами. В наши дни в Соединенных Штатах больше счастливого смеха, больше здравого смысла. Пища и кров уже не добываются больше анархическими методами, так называемого индивидуализма, а почти автоматично. А всего лучше то, что население Соединенных Штатов достигло этого собственными силами. Повторяю, они сами достигли этого. Все, что я сделал, ограничилось тем, что я вселил страх смерти в сердца тех немногих, которые занимали высокие посты и преграждали путь разуму и радостному смеху. Страх смерти заставил их уступить дорогу и дать возможность человеческому разуму познать себя в общественном смысле. В наступающем году я посвящу себя остальной части мира. Я вселю страх смерти в сердца всех тех, которые занимают высокие посты во всех странах. И они сделают то же, что сделали их коллеги в Соединенных Штатах. Сойдут с занимаемых ими высоких постов и дадут человеческому разуму возможность достигнуть общественной разумности. Все страны выйдут на дорогу, на которой находятся теперь Соединенные Штаты.

И когда они все уже хорошо продвинутся по этой дороге, у меня найдется еще кое-что для них. Но прежде люди сами должны пойти по этой дороге. Они должны доказать, что современный человеческий разум, с имеющейся теперь в его распоряжении механической энергией, способен организовать общество так, что пища и кров станут автоматичными, труд будет низведен до трехчасового рабочего дня, и радость и счастливый смех распространятся по всему миру. И когда все это будет достигнуто, не через меня, а благодаря человеческому разуму, тогда я принесу в дар миру новую механическую энергию. Она открыта мною. Этот „энергон“ не более и не менее, как космическая энергия, заключающаяся в солнечных лучах. Когда человечество к ней приспособится, она будет исполнять работу всего мира. Не будет больше миллионов углекопов, всю жизнь трудящихся в недрах земли, ни закоптелых кочегаров, ни замасленных механиков. Все, если захотят, могут носить белые одежды. Труд жизни превратится в игру. И старые, и молодые сделаются радостными детьми. Дело жизни превратится в радость, и они будут стремиться к достижению этических замыслов и духовных высот в творчестве картин, песен, в повестях государственности и красоты, в поте и усилиях спортсмена на свежем воздухе — все будет соперничать не ради гнусного металла и жизненных материальных выгод, а для радости, которая будет принадлежать им. Все будут кузнецами радости, и работа их будет заключаться в том, чтобы выковывать счастливый смех на звенящей наковальне жизни.

А теперь еще одно слово относительно ближайшего будущего. В день Нового Года все страны разоружатся, все крепости снесутся и все армии будут распущены.

„Голиаф“».

В день Нового Года весь мир разоружился. Миллионы солдат, матросов и рабочих в постоянных войсках, флотах и бесчисленных арсеналах, оружейных заводах и заводах для изготовления предметов военного снаряжения, — были отпущены по домам. Многие миллионы этих людей, равно как и военное снаряжение, содержались на счет труда. Теперь они обратились к полезным занятиям, и освобожденный гигант труда мощно вздохнул облегченной грудью. Надзор за порядком во всем мире был вверен заботам исключительно полицейских чиновников и стал строго общественным делом, тогда как война была абсолютно противообщественным делом.

Девяносто процентов преступлений против общественности были преступлениями против частной собственности. С уничтожением частной собственности, по крайней мере, в способах производства, и с организацией промышленности, уравнивающей шансы всех людей, преступления против частной собственности фактически прекратились. Полицейские силы повсеместно сокращались. Почти все преступники, как случайные, так и рецидивисты, добровольно отказались от своих грабежей. Они не имели больше никакой нужды совершать преступления. Они изменились просто потому, что изменились условия жизни. Меньшее число преступников было помещено в больницы и излечено. Остальная же часть — безнадежно преступные н дегенераты — была отделена. Суды во всех странах были сокращены. Девяносто пять процентов всех гражданских дел состояли из споров об имуществе, о правах собственности, из процессов, оспаривающих духовные завещания, нарушения контрактов, банкротств и проч. С уничтожением частной собственности эти девяносто пять процентов дел, загромождавших суды, также уничтожились. Судьи превратились в тени, призрачные привидения, пережиток времен анархии, предшествовавшей появлению Голиафа. 1925 год был очень оживленным годом мировой истории. Голиаф правил миром твердою рукою. Короли и императоры посещали остров Палграв, созерцали чудеса энергона и уезжали со страхом смерти в сердцах, чтобы отречься от престола, корон и наследственных привиллегий. Когда Голиаф говорил с политическими деятелями (называемыми «государственными мужами»), они повиновались… или умирали… Он диктовал всемирные реформы, распускал непокладистые парламенты и направил своих Ангелов Смерти на заговор, устроенный несколькими мятежными денежными тузами и промышленными королями. «Пора перестать дурачиться — сказал им Голиаф. Вы — анахронизмы. Вы преграждаете путь человечеству, а потому убирайтесь в мусорную кучу!» Тем, которые протестовали, — а таких было много, — он говорил: «Теперь не время для словопрений. Вы можете спорить целыми веками. Вы это и делали в прошлом. Но у меня нет времени для споров. Прочь с дороги!»

За исключением того, что он положил конец войнам и набросал в крупных чертах общий план, Голиаф ничего не сделал. Вложив страх смерти в сердца тех, которые занимали высокие посты и преграждали путь к прогрессу, он предоставил возможность проявить себя сбросившему с себя оковы разуму лучших мировых мыслителей. Голиаф предоставил этим общественным мыслителям справиться со всеми многочисленными подробностями переустройства мира. Он хотел, чтобы они доказали, что они могут это сделать, и они это доказали. Благодаря им сифилис был сметен с лица земли. Им же были обязаны тем, что, несмотря на множество протестов со стороны чувствительных людей, все наследственно в сильной степени нравственно и физически порочные люди и дегенераты были отделены от общества и лишены права вступать в брак.

Голиаф был совершенно непричастен к учреждению институтов изобретений. Эта идея фактически зародилась одновременно в уме тысячи общественных мыслителей. Настало время для осуществления на практике этой мысли, и повсюду возникли великолепные институты изобретений.

В первый раз человеческая даровитость оказалась направленной на задачу упрощения жизни вместо того, чтобы изыскивать способы к наживанию денег. Такие житейские дела, как чистка помещений, мытье окон и посуды, вытирание пыли, стирка и все бесконечные, гнусные, необходимые мелочи будничной жизни были упрощены путем различных изобретений и сделались автоматическими. Мы — люди нынешних дней — не можем себе представить варварски-нечистоплотной и подневольной жизни тех, которые жили до 1925 года.

Идея интернационально-мирового правительства также принадлежала к числу тех, которые одновременно зародились в умах тысяч людей. Успешное осуществление на практике этой идеи явилось сюрпризом для многих, но все эти сюрпризы были ничто в сравнении с тем, чем явился для слабо-протестовавших социологов и биологов неоспоримый факт опровержения доктрины Мальтуса^[25].

С наступлением в мире радости и отдохновения, при неизмеримо лучших условиях жизни, когда людям предоставлена была широчайшая возможность отдыха, развития, искания красоты и возвышенных идеалов, рождаемость упала и упала поразительно. Люди перестали размножаться, как кролики. Зато было замечено, что средний уровень рождаемых детей повысился. Доктрина Мальтуса потерпела поражение и была выброшена в мусорную яму, как сказал бы Голиаф. Случилось все, что предсказывал Голиаф, о том, чего может достигнуть человеческий ум с имеющейся в его распоряжении механической энергией. В людях исчезло недовольство. Больше всех ворчали пожилые люди, но когда, по достижении предельного трудового возраста, они получили отставку с приличной пенсией — они перестали ворчать. Им было лучше жить в старости, ничего не делая. Они могли пользоваться гораздо большими удобствами и удовольствиями, чем при их трудовой молодости, при старом режиме. Люди помоложе легко приспособились к новым порядкам, а самое молодое поколение ничего другого и не знало. Солнце человеческого счастья загорелось ярким пламенем. Люди стали нормальны и веселы. Даже такие старые мумии, как профессора социологии, которые всеми силами восставали против нового режима, и те не жаловались. Вознаграждение их во много раз превосходило получавшееся раньше, работать приходилось гораздо меньше. К тому же они были заняты пересмотром науки о социологии и составлением новых учебников по этому предмету. Здесь и там, правда, встречались атавизмы, в виде людей, вздыхающих по горшкам с мясом и людоедским оргиям старого, так называемого, индивидуализма, людей с длинными зубами, цепкими когтями, желавших жить на счет других. Но на них смотрели, как на больных, и помещали их в больницы для лечения. Небольшое число их все таки оказалось неизлечимыми. Они были помещены в сумасшедшие дома и лишены права вступления в брак. Таким образом у них не оказывалось потомства, которое могло бы унаследовать их атавистические инстинкты.

С течением лет Голиаф отстранился от управления миром. Ему больше нечем было управлять. Мир сам собою управлялся и управлялся спокойно и прекрасно. В 1937 году Голиаф, согласно старому обещанию, подарил миру энергон. Он сам уже придумал тысячу способов, которыми этот маленький исполин мог-бы исполнять работу мира и опубликовал их. Но институты изобретений моментально ухватились за энергон и использовали его еще сотнею тысяч других дополнительных способов. Мало того, как признавался Голиаф в своем письме от марта 1938 года, институты изобретений выяснили несколько непонятных свойств энергона, которые давно смущали его. С введением энергона, двухчасовой рабочий день свелся к нулю. Как и предсказывал Голиаф, труд сделался игрой. И так велика стала, благодаря энергону и рациональному пользованию им, производительная способность человека, что самый скромный гражданин имел возможность, время и досуг гораздо больше наслаждаться жизнью, чем наиболее благоприятствуемые в этом отношении люди при старой анархической системе.

Никто никогда не видел Голиафа, и все народы начали требовать появления своего спасителя. Нимало не уменьшая значения энергона, мир пришел к убеждению, что еще важнее этого открытия оказался кругозор Голиафа. Голиаф был сверх-человек, Сверх-человек науки, и любопытство мира увидеть его стало почти невыносимым. И, наконец, в 1941 году, после многих колебаний, Голиаф окончательно выехал с острова Палграв. Он приехал в С. Франциско 8 июля и в первый раз мир увидел его лицо. Но мир был разочарован. Он создал себе из Голиафа героический образ. По его представлению, это был тот человек, — скорее полу-бог, который перевернул планету. Подвиги Александра Македонского, Цезаря, Чингизхана, Наполеона были детской игрой в сравнении с его колоссальными достижениями.

Сойдя на набережной С. Франциско, по его улицам проехал маленький старичок 65-ти лет, хорошо сохранившийся, со свежим цветом лица и с лысиной на голове, величиною с яблоко. Он был близорук и носил очки. Когда он их снимал, у него были недоумевающие голубые глаза, как у ребенка, глядевшие на мир с тихим, кротким изумлением. У него была манера прищуривать глаза, при чем его лицо морщилось, как будто он смеялся над колоссальной шуткой, которую он сыграл над миром, уловив мир, против его воли, в западню счастья и смеха.

^{Голиаф.}

Для ученого сверхчеловека и мирового тирана у него были изумительные слабости. Он любил сладости и больше всего соленый миндаль и соленые орехи, в особенности последние. Он всегда носил их в кармане в бумажном мешке и часто приговаривал, что это полезно для химических реакций его организма. Но самой удивительной его слабостью была боязнь кошек. Он имел непреодолимое отвращение к этому домашнему животному. Многие помнят, что он упал в обморок от страха, когда во время речи, которую он говорил во Дворце Братства, кошка швейцара влезла на эстраду и прикоснулась к его ноге.

Но как только он явился миру, личность его была установлена. Старым друзьям нетрудно было узнать в нем Персиваля Штульца, который с 1898 года работал в Союзе Металлистов в продолжении двух лет и, в то же время, состоял секретарем 369-го отделения Международного Братства механиков. В 1901-м году 25-ти лет от роду, он окончил специально-научные курсы в Калифорнийском университете и добывал средства к жизни в качестве ходатая по делам, называвшимся тогда «страхованием жизни». Зачетные ведомости его студенческих годов хранятся в университетском музее и очень незавидны. Профессора, лекции которых он слушал, помнят его, главным образом, из за его рассеянности. Несомненно, уже тогда пред ним мелькали отблески необъятных видений, которые впоследствии открылись перед ним.

То, что он назвал себя Голиафом и облекся в таинственность, было маленькой шуткой с его стороны, как он объяснил потом. В образе Голиафа или чего нибудь в этом же духе, он мог завладеть воображением людей и перевернуть мир — говорил он. Но как Парсиваль Штульц, человек в очках и с бакенбардами, весом в 59 кило, он не мог бы переместить даже лужицы.

Но мир скоро примирился со своим разочарованием в его наружности и прошлом. Он знал его и почитал, как гения всех веков, любил его за него самого, за его недоумевающие близорукие голубые глаза, за неподражаемую гримасу, в какую превращалось его лицо, когда он смеялся, любил его за его простоту, товарищеское отношение, за высокую гуманность, за пристрастие к соленым фисташкам и за его отвращение к кошкам. И теперь в Азгарде — этом городе чудес, возвышается потрясающей красоты памятник, пред которым кажутся карликами пирамиды и все чудовищные, забрызганные кровью памятники старины. И на этом монументе, как всем известно, начертано на нетленной бронзе пророчество и его исполнение:

«Все будут кузнецами радости и работа их будет в том, чтобы выковать счастливый смех на блестящей наковальне жизни».

_____

(Примечание издателя. Это замечательное произведение принадлежит перу Гарри Беквита, ученика Ловельской средней школы С. Франциско, и воспроизводится здесь, главным образом, во внимание к молодости его автора. Мы далеки от мысли утруждать наших читателей древней историей. Но если станет известным, что Гарри Беквиту было только 15 лет, когда он написал это произведение, наша цель будет достигнута. «Голиаф» получил первый приз на конкурсе средней школы в 2254-м году, а в прошлом году Гарри Беквит воспользовался заслуженной им льготой, чтобы провести шесть месяцев в Азгарде. Богатство исторических подробностей, полное соответствие духа того времени и выдержанный стиль этого сочинения особенно замечательны в таком юном писателе).

(обратно)

71

Рассказ А. Сытина.

Иллюстрации М. Мизернюка.

В 1924 году, 12-го декабря (1343 г. 8 джеляля по лунному мусульманскому летоисчислению), Ибн-Саид, повелитель ваххабитов, после ряда удачных боев, захватил город Мекку и опубликовал декларацию, которая легла в основание настоящего рассказа.

В ней Ибн-Саид провозгласил себя халифом (наместником Магомета) и объявил о свержении короля Гуссейна, ставленника англичан, заявив, что он будет бороться за объединение племен всей Аравии и свержение гнета иностранцев. Декларация гласит:

«Я пришел у сильного вырвать правду для слабого. Мы, отрекшиеся от богатства, роскоши и всякого имущества, сильны, а наши деспоты — иностранцы беспомощны».

Далее Ибн-Саид призывает к борьбе всех сектантов ваххабитов и между ними всех, проживающих в Индии, (около полумиллиона человек).

Дело объединения Аравии еще не закончено и война продолжается до настоящего дня. Хотя Гуссейн бежал, но его сын Али был провозглашен королем Хейяца и Ибн-Саид, разгромивший резиденцию Гуссейна город Таиф, вынужден перейти к более длительной борьбе. Мусульманские народы, угнетаемые в европейских колониях, объединяются, и с этой точки зрения кровавая борьба, разразившаяся на Аравийском полуострове, имеет международное значение.

Женщина бедуинов.

Голубая опрокинутая чаша раскаленного аравийского неба оперлась неровными далекими краями на красноватый песчаный океан. Дюны дымились от малейшего ветра, песок пересыпался, струился, и раскаленные застывшие валы иногда за один день во время самума перемещались к западу, туда, где начиналась цветущая долина города Таифа. Черные, глянцевитые утесы, наполовину погруженные в песок, непоколебимо, как прибрежные скалы, стояли на пути дюн. Здесь начинался берег острова песчаного океана. Яркими светло-зелеными квадратами тянулись поля люцерны, бледные, нежные купы банановых деревьев были разбросаны блеклыми пятнами и над возделанными, орошенными полями долины гордо подымалась матовая темная зелень высоких пальм. Искусственные водоемы, расположенные уступами по склону горы, сооруженные несколько столетий назад, выбрасывали запасы воды, скопленной в период дождей, и звонкие канавы разбегались по всей долине от мрачных каменных бассейнов, громоздившихся кверху, как скалы.

Посреди долины, в черной зелени кипарисов, мерцал белым отсветом мрамор дворцов. Тут находилась летняя резиденция Гуссейна, повелителя всего Хейяца. Мраморная мечеть Ибн Аббаса над могилою двух сыновей пророка, огромный дворец Али паши были окружены зарослями цветов, и розы горели, как пятна крови, возле белого мрамора высоких лестниц.

В северо-западном углу города, где тянулся сумрак от сплошной рощи пальм, поднимались средневековые бастионы и жерла бронзовых пушек грозно смотрели на город. Посреди города, как насмешка над могуществом крепости и прохладою дворцов, стояли неподвижные каменные идолы Аллами и Азза, выстроенные еще идолопоклонниками для посрамления пророка и сохраненные, как памятники старины, до наших дней.

Перед дворцом Али паши, там, где находились покои Зейнаб Эль Самара, теснилась целая толпа бедуинов, которые обыкновенно не решались появляться в городе. Оборванные и грязные, заносчивые и высокомерные, казалось, они принесли с собой весь губительный зной раскаленных песков, и теперь, когда эти горбоносые, стройные пираты песчаного океана грубо кричали на мраморных лестницах, казалось, что вслед за ними вторгнутся пески, среди которых они бродяжничают, и шуршащей лавиной засыплют дворец и город.

Нхар Эль рефуд (день похищения) уже миновал, сегодня был Нхар эль хазам (день пояса). Зейнаб Эль Самар празднует свадьбу с Неддемой, женщиной их племени. Никакие уговоры друзей и даже недовольство Гуссейна не остановили Зейнаба и теперь, среди толпы бедуинов, по мраморным плитам перед дворцом прохаживался разбойник, предводитель табора. Иногда он обходил вокруг всего дворца и его старый плащ с бахромой внизу медленно волочился за ним по цветочным клумбам. Скоро он уселся на ступень лестницы, положив руку на золотую рукоять дамасского кинжала, осыпанного рубинами и изумрудами. Раб короля, проходивший мимо для поздравления, высокомерно огляделся, но предводитель табора слегка сгорбился, как будто готовясь к прыжку, его цепкие пальцы стиснули оружие, — и раб невольно отвел глаза в сторону и улыбка застыла на его губах. Купец, проходивший по улице, одернул его за плащ, так как может быть завтра они встретят этого льва в пустыне. Посланный успокоился, увидев беспечного Зейнаба, раздававшего подарки бедуинам, но когда они подняли радостный вой, он содрогнулся и еле выговорил обычные слова свадебного поздравления:

«Пусть сделает Аллах, чтоб ваши лица покраснели от радости».

Тут он вспомнил, как говорили во дворце, что только ради любимца Зейнаба престарелый могущественный Гуссейн терпит присутствие этих гиен караванов в городе.

Кто учит мудрости льва пустыни? Однако, бедуин, не зная почему он идет в ту или иную сторону, всегда приходит туда, куда надо. Таким же образом Неддема, через месяц после того, как Зейнаб увидел ее в оборванной, грязной толпе, полюбила роскошь и теперь назначенные ей рабыни и слуги еле успевали выполнять ее требования. Она возлежала во внутреннем покое дворца и глядела, как рассыпались брызги фонтана в водоеме. Мозаичный прохладный пол и все стены были покрыты вьющимися растениями.

Неддема оправдывала свое имя и была звездой своего племени. Ее темно-желтые глаза, таинственные, как у льва, следили за брызгами, которые ронял фонтан на папоротник. Ее веки были голубые от благородного коля, а ее улыбку Зейнаб сравнивал с жемчугом, оправленным в кораллы. Иногда, не глядя, она протягивала к рабыне руку, белую, как матовое серебро и, взяв из корзины розу, бросала ее в бассейн. Золотые монеты, висевшие гирляндами от ее висков и ниспадавшие на плечи, слегка звенели при каждом движении головы. Диадема над мраморным лбом сверкала каплями крупных бриллиантов.

Скоро отдаленный говор бедуинов затих. Зейнаб одарил их всех и даже те, которые расположились в ближайших покоях на широких диванах с самодельными трубками из костей, покинули дворец.

На улице раздался топот и несколько всадников остановились у дворца. Это были друзья Зейнаба. Их широкогрудые вороные кони были покрыты цветными полосатыми попонами с большими золотыми кистями. На чепраках седел сверкало золотое шитье изречений корана и у всех у них были сабли с серебряными рукоятями, — знак их высокого положения. Смеясь и болтая, они спешили к Зейнабу, который приветствовал их прикосновением руки без пожатия, по обычаю арабов.

— Дурные вести, Зейнаб! — громко сказал один из них, молодой Керим Абдуллах из свиты Гуссейна, — кажется нам всем придется оставить стихи и взяться за меч, так как фанатики ваххибы позволяют себе слишком много.

Все направились в большую приемную и, пока негры рабы разносили кофе и гости окуривали себя дымом росного ладона и душистого дерева из фарфоровой курильницы, Керим Абдуллах продолжал рассказывать свои новости. — Скоро придут дни сражений, — говорил он с безпечным смехом. Ваххибы недовольны тем, что при дворе нашего повелителя постоянно находятся европейцы, советы которых он слушает. Теперь Ибн Саид, этот король нищих, вспомнил разные старые дела. Его проповедники говорят, что наш повелитель не должен был участвовать в мировой войне, сражаясь за англичан против турок и даже (тут его голос понизился и он стал серьезным) открыто не признают Гуссейна халифом всех правоверных и наместником Магомета на земле потому, что после изгнания султана из Турции наш повелитель прибег к помощи англичан и, овладев Меккой, провозгласил себя халифом.

— А как ты сам думаешь обо всем этом, Керим? — спросил кто-то из гостей.

— Бисмилла! Я не могу жить с людьми, которые не признают собственности, не носят золота и за куренье наргиллаха (трубки) всенародно бьют палками по спине. Поэтому, кроме верности королю, меня обязывает к борьбе то, что я хочу жить. Зейнаб! — обратился он к хозяину, — не отдашь ли ты им все твои кофейные плантации или, может быть, медейяхи ваххибов (люди рвения) безнаказанно будут грабить твои караваны по пути в Дамасск?

Зейнаб хотел возразить, но кто то из гостей перебил его.

— Он отдаст им все, а себе оставит только плащ, да и то без золота, — и говоривший закинул за плечо угол плаща, расшитый золотом и мелким жемчугом.

— Но довольно о политике, о Зейнаб, — сказал Керим Абдуллах, ты должен показать нам твою жену.

Когда он говорил, черная рабыня раздвинула на две стороны огромный плюшевый занавес, заменявший стену, и, в сопровождении рабынь, Неддема вошла в зал.

Гости почтительно встали с мест и Керим Абдуллах, поэт и воин, носивший сабельный шрам во всю голову, полученный в войне с турками, прижал руки к сердцу.

— Все женщины Аравии ходят с открытыми лицами, — медленно проговорил он, но никогда я не видал ничего подобного.

— О, Неддема, звезда бедуинов, продолжал он. Уже темно и крылья ночи сомкнулись над уснувшей землей, но прогони сон, пусть крылья век твоих не закроют очей, поговори с нами.

Неддема покраснела и, опускаясь на приготовленные подушки, проговорила.

— Я дочь пустыни. Наше расположение обращается во все стороны, как тень высокой пальмы, но любовь моего мужа была сильна, как клинок, рубящий дерево. Блуждающая тень остановилась и вот я здесь. Я буду говорить со всеми, но мое внимание будет с ним, — и она пристально улыбнулась своему мужу.

— Пусть красота соединится с храбростью, — сказал Керим Абдуллах, любивший в пылу сражений читать стихи арабских поэтов…

Его сосед, молчаливый гость, хлопнул в ладоши.

— Зейнаб! Мы скрыли от тебя, но с нами пришли танцовщицы, чтобы почтить лучшим танцем молодую чету.

В зал вошли медленные пары танцовщиц. В их руках были отточенные кривые ятаганы и, кружась, одна за другой, они размахивали оружием и широкие полосы от взмахов блестящей стали сумрачно блестели среди белой дымки кисеи, которая вилась в воздухе за танцующими.

^{Танцовщицы размахивали оружием, блестевшим среди белой дымки кисеи…}

Невольники на широких подносах внесли кушанья и фрукты и празднество затянулось далеко за полночь.

Приручение львицы.

Прошло полгода. Неддема скучала и не могла забыть молчаливого очарования пустыни. Когда Зейнаба требовали ко двору халифа его обязанности, она любила ходить по городу. Она проходила мимо продавцов, которые хранили сливочное масло в больших глиняных кувшинах с водой, смотрела на груды фиников и бананов и ей доставляло удовольствие купить за мелкую монету кусочек хлеба и скушать его с маслом где нибудь на базаре. Это напоминало ей детство. Перед выходом из дома она несколько часов посвящала туалету. Рабыни красили ступни её ног желтой хной и надевали цветные сафьяновые саббот на высоких каблуках. Фиолетовый или синий ханк, широкий как туника, складывали красивыми изломами и закалывали золотыми пряжками. Каждый день выбирала Неддема новые серьги или для ушей, или большие, которые подвешивались у висков к металлическому обручу. Полузакрыв лицо от жгучего солнца фатой, Неддема вешала, как меч, на левое бедро овальное зеркало, оправленное в серебро. Она подводила веки и красила ресницы колем и на запястьях рук и на ногах носила браслеты с камнями.

Но, часто, когда она хотела идти гулять, ее охватывала тоска и тогда, в сопровождении двух вооруженных рабов, она, закутавшись в плащ, отправлялась верхом к краю долины и по целым часам, не отрываясь, смотрела вдаль на мертвые пески.

Сегодня она отправилась бродить по улицам и ее стал обгонять караван, направлявшийся в пустыню. Оглянувшись, она увидела, что на горячем коне среди охраны каравана ехал знакомый бедуин. Неддема вгляделась и краска залила ее лицо. Это был предводитель табора. Издалека он узнал ее и, приподнявшись на стременах, низко поклонился, печально сложив руки на груди. Когда он проехал мимо, совсем близко, неподвижный, как изваяние, глядя куда-то вперед, слезы навернулись на глаза Неддемы, но в это время с ней поравнялся раб Зейнаба, которого она хорошо знала.

— Не плачь, госпожа! Это караван моего господина Зейнаба! — сказал он. — Мы вернемся из Дамасска и у тебя прибавится денег на драгоценности.

— Нет! ответила Неддема, там впереди есть человек, у которого была прекрасная улыбка, а теперь он уходит.

— Моя госпожа! — сказал раб. — Любовь надо ценить, пока она дает наслаждение, но не долее — это не разумно.

Неддема быстро вскинула глаза и на ее губах задрожала усмешка.

— Так это значит правда, что твоя жена ушла от тебя, не зря болтают об этом люди? — спросила она, и раб, густо покраснев, погнал коня вперед, а Неддема, вздохнув, пошла домой.

Когда она пришла, Зейнаб, знавший ее тоску по пустыне, встревожился, и они прошли в любимую комнату Неддемы к фонтану. Здесь часто они проводили целые дни. Образованный Зейнаб целыми часами рассказывал ей обо всем, она понимала все, что он говорил, никогда не забывала, но тосковала все больше и больше. Ее инстинкт хищника пустыни всегда пробуждал в ней интерес к стихам и картинам, если в них была скрытая боль или открыто изображалось убийство. Тогда ноздри ее раздувались, а глаза пристально смотрели на Зейнаба.

Сегодня, придя к фонтану, она сказала:

— Муж мой, спой мне так, как будто меня нет, спой, как будто мы расстались.

Зейнаб побледнел и протянул руку к инструменту. Через минуту он начал импровизацию и грустно запел.

— Когда я разстался с моею возлюбленною, я надел ей на шею жемчужное ожерелье, в котором каждая жемчужина была моей слезой.

— Это, наверное, приятно, — потягиваясь как львица, проговорила Неддема и вдруг прервала песню.

— Зейнаб! Приходил раб Керим Абдуллаха. Его господин зовет нас в гости.

Зейнаб не стал петь дальше, радуясь тому, что она оживилась.

Им подали паланкин и через час они были у Керима Абдуллаха.

По обыкновению вошли танцовщицы, но Неддема стала просить своего мужа позволить протанцевать ей. Сперва он оскорбился и решил дома ее наказать, чтобы она помнила, что теперь она придворная короля Хейяца, но друзья стали просить его и когда Керим Абдуллах сказал:

— Зейнаб! дети должны резвиться, когда захотят, — Зейнаб не мог дольше противиться.

Неддема встала с места и обратилась к своему мужу.

— Мой повелитель! я знаю только три танца, но они моего племени. Быстрокружный танец солнца, печальный и мерный танец луны и горестный, неподвижный танец смерти.

Зейнаб наклонил голову и молчал. Его род насчитывал более восьмисот лет, из его рода происходили короли и принцы Хейяца, а теперь его жена будет плясать при чужих людях. Хорошо, что это его друзья и его честь останется незатронутой.

Через некоторое время он услышал, как она потребовала цветов для танца любви и поднял глаза. Бисмилла! перед ним была бродячая бедуинка, но как она была прекрасна!

Керим Абдуллах встал с места и восторженно стал читать стихи.

— В корзине ее ладоней, при быстром танце, голова ее тяжела, как мир. Детский восторг освещает ее лицо и она протягивает нам свои ладони, душистые от роз.

Зейнаб опомнился и увидел, что рука его лежит на рукояти сабли и в упор на него неподвижно смотрят желтые, таинственные глаза Неддемы. Зейнаб что то хотел сказать, но над городом прогрохотал пушечный выстрел, потом другой, третий, и Керим Абдуллах засмеялся.

— А вот и военные новости. — Но лицо его стало серьезным, когда в комнату вбежал запыхавшийся раб и, низко поклонившись, сказал:

— Повелитель Хейяца, его величество король Гуссейн требует к себе принцев Керима Абдуллаха и Зейнаба-эль-Самара.

Керим одним гибким движением поднялся с места и, придерживая саблю, пошел к выходу, а Зейнаб последовал за ним. По темным улицам мимо них лились потоки конницы и Керим, командовавший лучшим полком кавалерии, объяснил Зейнабу.

— Это бедуины, которые будут сражаться с ваххибами, если начнется война. Здесь два племени, и пушечные выстрелы, очевидно, приветствовали их прибытие.

Керим и Зейнаб вошли в приемный зал, где молча прохаживались вожди бедуинов, вооруженные до зубов, и прошли в следующую залу. Негр остановил их, а через несколько минут ожидания к ним вышел престарелый Гуссейн в сопровождении двух европейцев. Это были английские дипломаты. Зейнаб и Керим высокомерно оглядели их, так как считали европейцев за варваров, и Зейнаб любил их называть ворами арабского наследства, при чем всегда перечислял науки и искусства, которые переняли европейцы у арабов, добавляя всякий раз, что наука доблести осталась для них недоступной. Оба склонились перед своим королем и Гуссейн приветствовал их отеческим поцелуем.

— Керим Абдуллах, ты примешь под свое командование четыре полка бедуинов, которые прибыли, и будешь ждать артиллерию. Она скоро прибудет, и он оглянулся на англичанина, который почтительно склонил голову, подтверждая сказанное.

— Можешь идти! — продолжал Гуссейн. — Впрочем, вы любите друг друга, как братья, и я разрешаю тебе остаться.

— Зейнаб! сын мой! я хочу дать тебе опасное поручение, от которого ты можешь отказаться.

— Мне нечего терять, отец мой — печально сказал Зейнаб.

— Ужели так скоро? — Медленно и грустно спросил Гуссейн. Зейнаб молча наклонил голову.

— В таком случае поезжай! Опасность излечивает храбрых. Я не дам тебе грамоты, так как ее могут увидеть и фанатичные ваххибы убьют тебя прежде, чем ты передашь ее Ибн Саиду.

При этом имени Зейнаб невольно вздрогнул от гордости и Гуссейн засмеялся.

— Я с удовольствием вижу, что ты такой же, как был. Поезжай завтра в Мекку, ты увидишь и услышишь все сам. А потом скажи Ибн Саиду, чтобы он не проливал напрасной крови.

— Напомни ему, что мои сыновья, эмиры Ирака и Моссула, опираются на помощь англичан, и скажи ему, чтобы он не рассчитывал на полмиллиона ваххибов в Индии, так как там эти сектанты давно усмирены и подавлены, и его угрозы в этом направлении не лишат меня дружбы европейцев. Скажи ему, что я, халиф правоверных, в последний раз предлагаю ему мирные переговоры или — бисмилла! Пусть нас рассудит меч! Ты все запомнил, сын мой? Ступай! — Гуссейн поцеловал Зейнаба, ставшего на колено, и посол вышел, не бросив на англичан ни одного взгляда.

Посол халифа Гуссейна.

Близость опасности и важность поручения совершенно изменили лицо Зейнаба. Холодное и бесстрастное, оно не было похоже на лицо влюбленного, итолько в глазах таилась глубокая печаль. Он прошел в опочивальню Неддемы и сказал ей, что завтра, по поручению халифа, он должен ехать в Мекку на два месяца. Неподвижный, как статуя, он глядел на радость, разлившуюся по ее лицу, и медленно сказал:

— Береги мою честь, пока я буду в опасности, чтобы на злые языки мне не пришлось отвечать по возвращении ударами сабли.

— Ты придешь попрощаться со мной? — коротко спросила Неддема, перебив на полуслове.

— Да! — сухо ответил Зейнаб. Он вышел к себе и приказал слуге снарядить коня. От Мекки до Недгиеда Зейнаб решил ехать с Али Магомой, имя которого гремело по всей Пустынной Аравии.

Али Магома сделал более важное дело, чем постройка колодца на пути каравана, за что в Аравии человека уже считают святым.

Десять лет тому назад сын Али Магомы пошел с караваном в Дамасск, но в красной пустыне разразился такой самум, что вместо каравана в Дамасск пришел только зловещий слух о его гибели. Тогда Али Магома приступил к бесплатной общественной работе, которая на востоке бывает так редко. Он истратил почти все свое состояние, но четыре каравана по пятисот верблюдов восемь раз направлялись в пустыню, отвозя тяжелые камни, и за год работы Али Магома сложил четыре груды камней, отметив гранитными маяками путь караванов. С тех пор, каждое утро караваны, завидев маяк, возносили молитвы, чтобы дух Зизы, сына Али Магомы, не долго скитался среди песчаных дюн, и ради этого дела полки медейяхов ни разу не упали на спину Али Магомы, хотя он по прежнему любил золото и наживу. Когда все было готово к отъезду, забрезжил разсвет, и Зейнаб пошел проститься с женой.

— Звезда моя! — сказал он, — будешь ли ты меня помнить? Если нет, скажи сейчас, чтобы я был спокоен за свою честь. Не бойся ничего, ты ведь самая богатая женщина Таифа!

Неддема сняла браслет и медленно уронила его на пол.

— Зейнаб! — сказала она. — Я люблю пустыню, потом тебя, а от этих красивых вещей я скучаю.

— Хорошо! помни, что я сказал все до конца! — ответил Зейнаб и, поцеловав ее, вышел и сел на коня.

Когда стало светло, его конь уже миновал долину и бодро шагал, погружая ноги в ползучий песок. По дороге были колодцы, но у луки седла был приторочен мех с водой, а породистый конь мог двое суток обойтись без воды. К тому же вода нужна и врагам, и друзьям, и теперь, в смутные времена, колодцы стали узлами интриг, шпионажа и убийств. Поэтому, завидев чахлую пальму, Зейнаб брал далеко в сторону и делал крюк.

Через пятнадцать часов пути, когда летний день погас, он переспал, растянувшись на горячем песке, а потом поел фиников с водой и снова тронулся в путь. Время текло однообразно, как движение солнца, и на третий день он увидел долину и Мекку и приближающийся караван мухримов (паломников). К каравану из города приехал далиль (руководитель), и целая тысяча людей начала переодеваться, разбросав одежды по земле. Белый ихрам, похожий на погребальный саван из двух кусков материи, надевался прямо на голое тело, и в сандалиях на босу ногу, с непокрытой головой все направлялись к священному городу.

Зейнаб также исполнил обряд переодевания, предписанный законом, и вмешался в толпу. Но вот потянулись улицы Мекки и началась площадь невольничьего рынка. Мужчины и женщины, подростки и девушки продавались целыми группами и порознь, и рабовладельцы расхваливали их характер и мускулы.

Главным образом это были бену Кходейр (сыновья зеленого), негры, но Зейнаб видел все это много раз и потому спешил к дому Али Магомы. Люди всех национальностей и стран проходили мимо него. Вот несколько тысяч индусов магометан, исполняя обряд хадж, бежали по мрачной священной улице, бормоча молитвы и мелькая белыми ихрамами. Те, кто опередил и добежал до конца, повернули назад, так как пробег должно повторить семь раз, и на это уходит два дня. Из Мессопотамии, Сирии, Азии, Кавказа, бежали мухримы, бормоча молитвы, шлепая босыми ногами и стуча деревянными сандалиями. Для них день Арифата наступит послезавтра и, вероятно, более чем полумиллионная толпа тронется на поклонение в Мединскую долину, так как ежечасно, со всех концов земли, прибывали караваны паломников.

Зейнаб скоро дошел и его встретил сам хозяин с низким поклоном.

— Может быть господин войдет в кгаву (кофейную комнату) и окажет честь моему дому, выпив финджану кофе?

На подушках сидел персидский наиб, желавший нанять караван до Неджеда, и вежливый араб Али Магома делал вид, что не замечает его выкрашенной шафраном бороды и ногтей и четок — этой скверной привычки шиитов. Перс гадал по каждому поводу и задавал вопрос только после сухого стука янтарной четки. Али Магома и наиб начали ожесточенный торг, и купец заломил небывалую цену, ссылаясь на то, что теперь месяц рамадан и он, сопровождая шиитов к ваххибам, по всей вероятности, рискует жизнью.

Зейнаб отправился в отведенную для него комнату, но когда он хотел уснуть, в дверь раздался тихий стук и на вопрос — кто там, рыдающий голос ответил:

— Твой раб хочет тебя видеть, о господин!

В комнату вошел человек, и когда Зейнаб поднес к его лицу светильник, то отшатнулся от изумления — перед ним стоял его раб, приехавший из Таифы.

— Господин! — еле слышно сказал негр, — Я не могу говорить. — И он провел рукой по запекшимся губам. Тюрбан его был красный от крови.

Зейнаб усадил его, подал глиняный сосуд с водой и раненый долго и жадно пил, и от каждого его движения с плаща сыпался песок.

— Мой повелитель может меня убить, — медленно проговорил он, закрывая от слабости глаза, — но я сделал все, что мог.

^{— Господин, — сказал негр, — может меня убить…}

— Говори, не бойся! — спокойно сказал Зейнаб.

— В день твоего отъезда из Таифы, — медленно заговорил раненый, — госпожа поехала за город. Ее сопровождали я и Джуль. Оба мы были вооружены. Из-за холма песка выехали бедуины и с ними предводитель табора, якобы уехавший в Дамасск. Госпожа наверное знала, что они тут. Она пришпорила коня и сразу оказалась среди них. Господин, я не лгу, она сама перешла на седло к бедуину, и он поцеловал ее и, бросив на песок ее браслеты, сказал: — Передайте своему господину, чтобы он сам караулил свои караваны, а я буду с ней, — и он опять поцеловал Неддему. Биссила! мы бросились на них со шпагами, господин, за твою честь, но их было девятеро и силы были слишком неравны. Предводитель табора ускакал, и хотя мы свалили трех, это не дало нам победы. Я получил удар саблей по голове, и когда очнулся, рядом увидал коня. Бедуины не могли его поймать. Я не пошел в город, чтобы разносить по городу позор нашего дома, и оставил браслеты на песке… — Зейнаб кивнул головой. — Я сел на коня, без воды и пищи, и вот я здесь.

Он покачнулся и затих.

Зейнаб наклонился и поцеловал раненого, потом хлопнул в ладоши и приказал слуге Али Магомы позаботиться о нем.

Потом Эль Самар сел возле светильника и, неподвижно уставившись на огонь, просидел всю ночь. Стало совсем светло, когда он опомнился и, совершив утренний намаз, он отправился к центру города, где высокая стена окружала мечеть Аль-Месжудуль. Кольцом вокруг расположилось несколько сот тысяч паломников в белом, которые совершали молитву, одновременно кланяясь в землю и вставая. По данному знаку через все девятнадцать ворот хлынули белые потоки людей. По мраморным дорожкам монотонно шаркали тысячи ног мимо медных резных корчаг индийской работы. Иногда кто-нибудь останавливался и пил, это была вода из бездонного колодца Зем-Зем, дававшая бессмертие.

Зейнаб вместе со всеми поднял руки к небу. Между ними была Кааба. Вдруг с той стороны, где был вделан небесный камень, окованный серебряной полосой, открылась небольшая дверь, и слабо блеснули золотые литые кувшины, висящие на веревке в Каабе. Оттуда вышел человек, и Зейнаб содрогнулся.

Это был медейях, бродячий дервиш ваххибов. Там, внутри Каабы, в сердце святыни халифы несколько столетий хранили все государственные тайны Хейяца, и договоры с европейцами были известны Ибн Саиду.

Дервиш заговорил, и с первых же слов Зейнаб невольно схватился за левый бок, там, где всегда была рукоять сабли.

— Спасите святыни божие, кричал дервиш, ударяя себя в грудь. Самозванный халиф хочет сделать вас рабами европейцев. Европейцы, которых убивали согласно закона, если они проникали сюда, теперь дали вам своего халифа. Нечестивые бедуины, солдаты самозванного халифа, за золото будут убивать вас, вырубят пальмы ваших садов и выпустят колодцы ваши в песок, чтобы вы были рабами англичан.

^{— Самозванный халиф хочет вас сделать рабами европейцев! — кричал дервиш…}

Громоподобный вздох толпы и гул от ударов в грудь были ответом на речь оратора. Дервиш продолжал оскорблять халифа и кругом поднялись вопли: Ислам! Ислам! Дервиш соскользнул с возвышения вниз в толпу и начались обычные молитвы.

За весь день Зейнаб не увидел здесь, около Каабы, ни одного бедуина и когда, при выходе, он остановил мухримов и нарочно спрашивал их, не случилось ли сегодня что нибудь новое, то никто ни одним словом не обмолвился ему о проповеди медейяха, а какой то индес спросил:

— Не соглядатай-ли ты короля Гуссейна?

Вслед за вопросом тесно сгрудилась толпа и Зейнаб с трудом успокоил людей, из глаз которых смотрела смерть. Мрачный и молчаливый направился он к дому Али Магомы и всю дорогу думал о том, что война грянет со дня на день.

Страна врагов.

На рассвете Али Магома выступил с караваном и к вечеру началась страна ваххабитов. Зейнаб ехал на верблюде в плетеном тюрдюфе и, упираясь ногами в дно, чтоб меньше качало, терпеливо слушал как где то недалеко булькала вода в кирбе, сшитой из овечьих шкур. По другую сторону в такой же кубической плетенке сидел Али Магома.

Зейнаб старался не выходить лишний раз из тюрдюфа и ехал с опущенным занавесом, чтобы не показывать своего лица.

До Задика, где сейчас находился Ибн Саид, было больше двух недель пути, но уже через три дня Зейнаб начал беспокоиться. Оба колодца, которые они встретили, были мутны и вода разлита из водоемов. Здесь не только пили воду, но и купались, а это бывает только во время войны, когда каждый думает о себе. Подле второго колодца они увидели на земле трупы двух изрубленных бедуинов. Очевидно они пролежали здесь не меньше трех дней, так как жгучее солнце совершенно высушило мертвецов и их кости были туго обтянуты высохшей кожей.

На пятый день караван вошел в узкую щель, заваленную обломками скал, и верблюды медленно пробирались по опасным карнизам, а впереди каравана, на поворотах, мелькали зловещие белые плащи ваххабитов.

— Эль бегед би ахлихи (о стране надо судить по ее обитателям) — громко сказал Али Магома по другую сторону верблюда, когда к вечеру караван выбрался на ровное место.

Зейнаб откинул занавес тюрдюфа. В стороне буграми тянулось кладбище ваххабитов и ни одна могила не имела памятника, так как, по мнению ваххабитов, ни один отдельный человек не заслуживает, чтобы имя его сохранилось перед лицом всего племени. И в первый раз подумал Зейнаб о грозной силе этих людей, слившихся в одну массу и пренебрегавших собой. Каждая могила женщины была придавлена парой тяжелых камней, так как из-за них мужчина начинает любить роскошь и приобретать собственность.

Пустыня молчала и даже Зейнабу, хорошо знавшему эту страну, многое было непонятно… За неделю пути они не встретили никого, хотя тревожный храп коней при ночных остановках и свежий конский навоз у колодцев и по пути, обозначали, что вокруг караванов неотступно рыщут неизвестные всадники.

Али Магома опасался, что бродячие бедуины ждут удобного случая для нападения и бдительно расставлял на ночь часовых, уложив вокруг верблюдов, но нападения не было и Зейнаб решил, отделившись от каравана, ехать вперед верхом, так как эти зловещие признаки обозначали близость войны и посол боялся опоздать со своей миссией.

На утро Зейнаб пересел на коня и, взяв в запас лучший свой плащ, отважно тронулся вперед. За один час он обогнал караван. На третий день пути, когда у него окончились финики и последнюю воду пришлось отдать коню, к вечеру показались кровли Коби.

В этом году пост рамадана был летом и ваххабиты, не принимавшие ни воды ни пищи от зари до зари и проводившие ночь в молитве, днем должны были бы спать поголовно, как они всегда делают в таких случаях, но теперь Зейнаб увидел, что все крыши были усеяны вооруженными людьми.

Какой то караван заворачивал за угол и перс купец, высунувшись из тюрдюфа с отчаянием закричал Зейнабу, что каравану не позволено на ночь располагаться в Кобе и они идут в пустыню.

— Проезжай, не останавливайся! — закричал с крыши какой то старик, обращаясь к Зейнабу.

Посол понял, что ваххибы кого-то оберегают и решительно остановил коня. Из за угла кривой узкой улицы показалось целое шествие. Медейяхи шли с факелами, освещая дорогу, а за ними, с саблями наголо, двойным кольцом поперек улицы медленно двигались воины. Зейнаб огляделся я увидел Ибн Саида, который на целую голову был выше всех.

Зейнаб спрыгнул с коня, вынул из седельной сумы драгоценный плащ, усеянный камнями и жемчугом, и, набросив его на себя, медленно пошел на-встречу.

Через несколько шагов медейяхи яростно завопили, но Ибн Саид поднял руку.

— Жестокой смертью умрет тот, кто поднимет руку на посла, торжественно сказал он и конвой расступился перед Зейнабом.

^{Ибн Саид поднял руку: — Жестокой смертью умрет тот, кто поднимет руку на посла, — торжественно сказал он.}

— Приветствую тебя, сын мой! — ласково обратился он к склонившемуся послу, которого он раньше знал в лицо. — Я иду в мечеть, ты пойдешь со мной, а потом мы поговорим о делах. Я рад, что ты так хорошо одет, сын мой, — добавил он и в голосе его зазвучала насмешка.

— Я последний из слуг священного халифа, — ответил Зейнаб, но Ибн Саид добродушно засмеялся и ударил его по плечу.

— Не будем ссориться раньше времени, — сказал он и тронулся вперед.

Зейнаб стал рядом с его ад'ютантом и шествие продолжалось. Когда они вошли в мечеть, на мраморном балкончике для проповедников появился мрачный медейях.

— Братья! Сегодня вы увидите здесь богатого молодого человека, который носит на плаще жемчуг и золото. Да вот он уже здесь, — насмешливо сказал он, протянув руку и все оглянулись на посла, а Ибн Саид засмеялся. — Он привез новости, — продолжал дервиш. — Мы должны признать Гуссейна халифом. — Толпа дрогнула от негодования, но дервиш продолжал: — Мы должны забыть наших братьев в Индии, Эмиры Ирака и Моссула против нас, но, братья… — продолжал дервиш, подняв руки к небу, и голос его стал грозным. — Пусть сердце ваше не содрогнется перед борьбой. Пусть не прельстит вас украденный труд, нашитый на плаще этого человека драгоценными камнями, и слезы его рабов, упавшие жемчугом на его плечи. Дети Аравии! Только ваши сабли освободят вас от европейцев. Истинный халиф Магомета, нищий Ибн Саид, да пронесет ислам с мечем в руке по нечестивым народам.

Исступленным воплем:

— Клянемся! — отвечала толпа и клинки сверкнули в воздухе.

— Не сердись на него, — улыбался Ибн-Саид. Ты видишь, меня он обругал нищим, тебя — богатым. Этим фанатикам угодить трудно, и, совершив краткую молитву, король направился к выходу.

Войдя в бедную комнату, сел на жесткую подушку и, усадив Зейнаба, выслал ад'ютанта из комнаты.

— Говори, сын мой! Я слушаю, — сказал он.

— Мне нечего говорить, — печально опустив голову сказал Зейнаб. — Тайны моего короля носит ветер по всем пустыням.

— Мне тебя очень жаль, — сказал Ибн Саид, — я люблю храбрых. Говорят, твои семейные дела тоже совсем плохи.

В его голосе было искреннее участие и Зейнаб с благодарностью посмотрел на него.

— Ты великий человек, Ибн Саид, — сказал он, — даже маленькую песчинку видишь ты во время самума.

— Утешься и ложись спать, сын мой, — перебил его Ибн Саид, — только не жалуйся, что подушки жесткие. — Глаза его засветились лукавством и он продолжал: — Я так много денег отдал англичанам за пушки, которые скоро будут около Таифа, что у меня ничего не осталось на шелковые одеяла.

Зейнаб слушал, потрясенный таким беспримерным предательством англичан, а Ибн Саид встал и с усмешкой добавил:

— Да скажи когда нибудь Гуссейну, чтобы он меньше верил бедуинам. Они слишком любят золото. — И, бросив ласковым голосом эту последнюю страшную угрозу мраморным дворцам Таифа, Ибн Саид вышел из комнаты.

Воин, низко поклонившись, внес в комнату блюдо вареного риса и Зейнаб, с'ев одну горсть растянулся на подстилке из грубой верблюжьей шерсти и заснул.

Пушечный грохот, заставил его вскочить на ноги и он бросился к двери. На улице, окруженный своей свитой, стоял Ибн Саид и факелы воинов бросали красные блики на его плащ.

— Ты не спишь, сын мой? — спросил Ибн Саид Зейнаба и, не дожидаась ответа, со смехом прибавил. — Тебя верно разбудил выстрел из пушки, но тут приехали два бедняка, которые заявили, что видели молодой месяц и мы празднуем окончание рамадана. — Зейнаб принес свои поздравления, но в это время послышался грозный топот и лавина вооруженных медейяхов пронеслась мимо по улице.

Покрывая гром копыт, Ибн Саид вскричал:

— Я, Халиф Магомета, отпускаю вам ссегейир денуб (малые грехи), но кебейир эдд (смертные грехи) вы смоете кровью врагов.

Копья склонились и сталь длинных сабель сверкнула вниз, но всадники мчались, не отвечая ни слова.

— Куда едут эти люди? — холодно спросил Зейнаб Эль Самар.

— Это богомольцы, — отвечал Ибн Саид. — Ты видишь, они спешат в Мекку. — И повернувшись он стал отдавать приказания.

По темному небу, покрывая пламенное мерцание звезд, сверкнула зарница, потом еще и еще, и глухие удары пушек раздались далеко в пустыне.

— Ты громко празднуешь конец рамадана, Ибн Саид, — горько сказал Зейнаб, но тот сделал вид, что не слышит.

— Войдем в дом, сын мой, тут холодно и ты простудишься, — ласково обратился он к Зейнабу и посол мрачно шагнул за ним, решив не говорить ни слова.

Ад'ютант Ибн Саида почтительно подал Зейнабу целое блюдо бананов и фиников, но Зейнаб, протянув руку в камин, взял горсть золы и высыпал на фрукты.

— Зейнаб! я люблю тебя, — грустно сказал Ибн Саид, — оставайся со мною, твоя смерть в бою никому не поможет, — но Зейнаб отрицательно покачал головой и Ибн Саид хлопнул в ладоши.

— Подать принцу коня и оружие, пусть его проводят на поле брани.

Зейнаб не успел поблагодарить, как в комнату вбежал ваххабит, залитый кровью и засыпанный песком.

— О халиф правоверных! бедуины перешли на нашу сторону, как обещали, но Керим Абдуллах со своим полком все-таки пробивается к Таифу и меня прислали за помощью.

— Неужели я, старик, возьму в руки саблю? — грозно сказал Ибн Саид и что то приказал ад'ютанту, но Зейнаб, услышав, что Керим Абдуллах погибает, выбежал на улицу и воздуху на коня.

День встреч.

Когда Зейнаб выехал из Коба, стало светать и, оглянувшись, он увидел, что за ним следует спутник. Недалеко в стороне вспыхнула частая ружейная стрельба.

— Господин! — сказал ваххабит останавливая коня, — нам надо ехать туда, там твои братья.

День наступил и Зейнаб увидал с полсотни всадников, которые мчались к Кобу, и все отчетливее были видны их белые плащи. Выстрелы ваххабитов гремели с высоких пальм, окружавших оазис. Иногда отдельные кони подымались на дыбы и падали, но остальные воины гнали коней во весь опор. Это было покушение на самого Ибн Саида и Зейнаб вздрогнул от волнения. Если даже они не достигнут цели, то наделают такого переполоха, что резервы замедлятся и Керим Абдуллах пробьется к Таифу.

Пока он размышлял таким образом, позади грянул пушечный выстрел и над аттакующими рвануло желтое облако английской шрапнели. Зейнаб с ужасом подумал о бронзовых пушках Гуссейна и, отпустив ваххабита, быстро снял тюрбан и, распустив длинную материю, навязал ее серединой на острие копья. Так делал пророк в дни великих сражений. Но прежде, чем он покрыл половину расстояния, из Коба волнующимся галопом навстречу аттакующим вылетело несколько сот человек и через минуту облако пыли закрыло место схватки.

^{…Навстречу аттакующим вылетело несколько сот человек и облако пыли закрыло место схватки.}

Со всего хода Зейнаб ворвался в толпу наперерез и, нанося и отражая удары, стал пробираться к своим. Это были аристократы Таифа. Они сбились в кучу и падали один за другим. Загремели в упор выстрелы из кремневых пистолетов и сквозь дым и пыль Зейнаб близко увидел лица ваххибов. Два раза он ударил по голове одного, потом другого, но тут что то сильно ударило его в плечо и он грохнулся на песок, упустив повод и выронив саблю.

. . . . . . . . . .

Ему показалось, что он только на мгновенье закрыл глаза, но когда он очнулся и поднял голову, он понял, что прошло несколько часов.

Кругом все было тихо. По песку в разных местах валялись трупы и белые плащи, залитые кровью, были как крылья убитых птиц.

Зейнаб встал и с трудом сделал несколько шагов.

Недалеко лежал убитый конь ваххабита, с деревянным седлом и в тороках Зейнаб увидел кирбу с водой. Напившись, он с горестью посмотрел на товарищей, которым судьба во время послала смерть, и прислушался. Со стороны Кобы донесся протяжный шум. Зейнаб лег. Вереницей, сопровождаемые всадниками, в сторону Мекки и Таифа дребезжали английские пушки. Артиллерия шла чуть не рысью, торопясь к ближайшему колодцу, так как с севера начались легкие порывы ветра и можно было ожидать бури. Поглядев в сторону, Зейнаб увидел нечто, отчего сердце в нем упало. Бедуины в своих черных накидках крались пешком, как гиены на падаль, прячась за холмы песка, и мысль о том, что его раненого и беспомощного прирежут мародеры, заставила его застонать. Зейнаб опустился на бок и, положив руку на рукоять пистолета, прикрыл глаза. Скоро он услышал вопли и проклятия. Бедуины добивали раненых и грабили их. Потом совсем близко показалась какая то фигура, которая, наклонившись, шла к нему и когда черная накидка была совсем близко, Зейнаб открыл глаза, поднял руку и выстрелил. Бедуин взмахнул руками и упал навзничь. Остальные обратились в бегство, так как выстрел могли слышать ваххабиты и тогда разбойников ждала лютая смерть.

Не зная почему, Зейнаб вскочил и сделал несколько шагов.

— Алла! — перед ним на песке лежал убитый начальник табора, похитивший Неддему. Зейнаб вернулся, поднял саблю, перевязал плечо и внимательно осмотрелся. Какая то мысль жгла его и глаза его горели от мрачной ненависти.

Между дюн уныло бродили кони со сбившимися на бок седлами и, превозмогая боль и слабость, Зейнаб приблизился к одному из них и поймал за повод. С трудом поднялся он на седло и поехал шагом.

Ветер усиливался, вздымая песок, и дышал таким зноем, что даже привычный конь отворачивал голову, но, закрыв рот плащем, Зейнаб все осматривался по сторонам и почему то вдруг свернул в сторону и стал кружить между дюн, как орел в небе.

А! а! за холмом бедуинские женщины устанавливали черный шатер, чтобы укрыться от приближающейся бури и среди них была Неддема. Она увидела мужа и осталась стоять неподвижно, скрестив руки на груди.

Зейнаб направил коня к ней. Неддема стояла грязная, оборванная. Она похудела и была еще более прекрасна, чем всегда, и голубые звездочки татуировки на лбу и щеках были отчетливо видны, так как ее белую кожу не обжигал даже зной пустыни. Она открыто и прямо смотрела в глаза Зейнабу и ее печальная улыбка выражала ее искреннее сожаление, но Зейнаб поднялся на стременах и холодно сказал:

— Сегодня день встреч.

Вслед за тем раздался короткий скрежет железных ножен, широко сверкнула сабля и ужасный звук глухого удара слился с коротким стоном. Убийца спрыгнул с коня и, отбросив окровавленное оружие, пошел на встречу самуму. Небо стало медно красным и внезапные сумерки разостлались, закрыв яркий голубой день. Валы песчаного океана пришли в движение и вихри песка хлестали убийцу, а он, шатаясь и падая, шел на встречу своей смерти, потому что не хотел умереть от руки палача.

(обратно)

72

73

Рассказ К. Фезандие. С английского.

Выдержка из книги Фредерика Садди «О радие»:

Открытие радия привело к новым заключениям в нашем представлении о материи. Древние философы уже знали, что атомы всякого тела составляют особую планетную систему. Но только современная наука познала, что булыжник заключает в себе достаточно атомной энергии, чтобы взорвать целый город. Ученые пытаются теперь найти способы использования этой скрытой энергии. Надо надеяться, что они не найдут их, пока люди не научатся разумно пользоваться огромными силами, скрытыми повсюду вокруг нас.

Глава I.

— Пеп, — радостно крикнул доктор Хэкенсоу, — я нашел!

— Что ты еще нашел? — спросила мисс Пепита Перкинс, неохотно отрываясь от романа, который читала.

— Я только что сделал величайшее в мире открытие!

— Я слышу это от тебя не в первый раз. Каждое новое открытие кажется тебе величайшим из всех, сделанных до сих пор.

Доктор Хэкенсоу засмеялся.

— Да, — сказал он, — я думаю, что в этом отношении изследователи похожи на матерей: — их последний ребенок кажется им всегда лучшим.

— Так какое же ты сделал открытие на этот раз?

— Я нашел способ освобождать атомную энергию!

Пеп посмотрела на него с недоумением.

— Что это такое? — спросила она.

— Да неужели же ты никогда не слышала об атомной энергии? Так я об'ясню тебе с самого начала, чтобы ты лучше поняла. Прежде всего скажу тебе то, что давно уже известно: материя содержит в себе скрытые запасы энергии, которая могла бы освобождаться при известных условиях. Кусок угля, например, кажется лишенным каких бы то ни было сил. Однако, когда мы его зажигаем, в угле оказывается достаточно сил, чтобы двигать наши поезда и пароходы. Но мы поняли только с открытием радия, что всякая материя заключает в себе огромные невидимые силы. Если бы мы только знали способ, мы извлекли бы гораздо больше пользы из булыжника, чем из куска угля того же размера. Оба кажутся одинаково неподвижными и безобидными, но в них заключаются те же силы. Ураний очень медленно перерождается в радий, радий — в свинец, и при этом процессе освобождается большое количество радия. Тут перерождение происходит естественным путем. Мы не знаем способов ускорить или замедлить его. Ученые уверены, что всякий элемент, превращаясь в нисший, должен освобождать известное количество энергии, и считают, что превращение хотя бы урания, происходит очень медленно — так медленно, что процесс этот совершенно незаметен. Надо было найти способ ускорить его. Если дать куску дерева разрушиться, то процесс этот даст столько же жару, как если бы этот кусок дерева сгорел, но разложение потребует годы, а не часы. Мы должны зажечь этот кусок дерева, чтобы получить жар или энергию сейчас же. Так же точно мы должны зажечь уголь, чтобы получить энергию из угля. Нужно только зажечь уголь и он будет гореть безконечно долго. То же самое должно произойти и при извлечении энергии из камня. Нам лишь нужно дать так сказать толчок перерождению, зажечь атомный огонь. Раз начавшееся перерождение будет развивать достаточно «жара», чтобы продолжать процесс. Мое открытие заключается в том, что я нашел способ, как давать толчок движению молекул и атомному перерождению в камне или, вернее говоря, в песке, так как камни, по моему мнению, слишком велики и с ними опасно иметь дело. С песком легче действовать и его можно получить везде.

— Фью! — свистнула Пеп.

— Я долго колебался обнародовать ли мое открытие. Моральное развитие человечества идет медленнее научного прогресса и опасно дать людям в руки слишком много могущества. Новые изобретения, как автомобиль, аэроплан, пароход используются для войны, для убийства людей, а взрывчатые вещества столько же служат для военных целей, как для прорытия каналов и других полезных работ. Открыть людям секрет атомной энергии, благодаря которой достаточно одной тачки песку, чтобы взорвать Нью-Йорк, — это все равно, что дать в руки двухлетнему младенцу бритву или бомбу. Он наверное убил бы себя и причинил бы огромный вред окружающим. До сих пор я держал свое изобретение в секрете, но в то же время, в тайне, делал приготовления к использованию энергии для различных целей с огромной пользой для человечества.

Я выбрал агентов из людей, на которых вполне можно положиться, но ни одному из них не открыл настоящего секрета — способа давать толчок к перерождению и не менее важного способа — прекращать его, вернее говоря, — уменьшать его разрушительную силу. Дело в том, что до сих пор я не нашел средства сразу прекращать этот процесс. Я только могу изолировать горящую часть и дать ей потухнуть, когда перерождение закончится.

Я употребляю термин — горение, потому что он мне удобен, хотя в этом процессе общее с настоящим сожжением только то, что материя при этом процессе освобождает энергию, а эта энергия, как и тепло, может быть превращена в свет, звук, жар, электричество.

— Как ты ее изолируешь? — спросила Пеп.

— Ах, дитя мое, эту задачу было трудно разрешить, но это было необходимо сделать с самого начала. Иначе, если бы я начал перерождение малого количества земли, огонь, — если можно его так назвать, — распространился бы вокруг, камни и скалы начали бы также перерождаться и сгорел бы весь земной шар. Представь себе, что земля — шар из угля, и его подожгли бы с какой-нибудь стороны. Огонь распространялся бы до тех пор, пока слой пеплу не был бы достаточно толст, чтобы помешать проникновению воздуха и дальнейшему горению. В некоторых угольных копях годами продолжалось угольное горение. Но довольно этих разговоров. Завтра утром я отправляюсь на аэроплане, чтобы посетить некоторые мои атомные предприятия. Я рад буду, если ты захочешь поехать. Первая остановка будет на моих плантациях на Южном Полюсе. Я три месяца тому назад привел там песок в состояние горенья и мы должны уже иметь осязаемые результаты.

Глава II.

Полярные страны стали тропическими.

— Вот мы и приехали, Пеп! — воскликнул доктор Хэкенсоу, снижая аэроплан возле леса высоких пальмовых деревьев. — Что ты скажешь по поводу того, что я выращиваю в полярной стране пальмы?

Пеп не верила своим глазам. Перед ней был типичный тропический ландшафт с финиковыми, банановыми и кокосовыми пальмами, с лугами, покрытыми травой и разнообразными цветами. И все на разстоянии не более пяти миль было окружено безконечной пустыней полярного льда.

— Как ты это сделал, Док? — воскликнула Пеп.

— Очень просто. Чтобы превратить полюс в тропики, нужно тепло, а любая энергия может быть превращена в тепло. Мы находимся на южном материке и тут, конечно, достаточно земли, которая мне даст атомной энергии на тысячи лет. Я привез с собой небольшое количество мелкоистолченного песку, чтобы начать процесс перерождения. Я, ведь, должен был растопить лед, чтобы добраться до земли. После этого я мог измельчить и просеять через решето землю для топки. Я употребляю слова «топка» и «просеять» потому, что других слов для этого еще не существует. Мне нужна почти неосязаемая пыль, чтобы удержать атомную энергию под контролем. И еще эту пыль я должен разжижить нейтральным газом, иначе мои машины разлетелись бы на куски.

^{Перед нею был типичный тропический ландшафт, а на расстоянии 5 миль была пустыня полярного льда.}

— Но, ведь, ты мне говорил, что начал здесь работы только три месяца назад?

— Да.

— Но у тебя здесь растут пальмовые деревья старше пятидесяти лет и полные плодов?!

— Да, Пеп. Я думал, что ты знаешь, что в настоящее время большие деревья пересаживаются так же легко, как и маленькие. Некий гений нашел, что удача пересадки зависит от количества сохранившихся корней. Садоводы целыми годами подготовляют деревья для пересадки. Они загибают корни растущего дерева так, чтобы новые ростки выходили у самого дерева. Через несколько лет все корни окружают пучком ствол, вместо того, чтобы располстись на сто футов в окружности. Взрослое дерево со всеми корнями легко пересаживается, и можно выстроить себе дом в пустыне и в течение месяца обсадить его такими деревьями, вместо того, чтобы ждать пятьдесят лет, пока они вырастут. Я нашел эти деревья уже готовыми и построил специальный аэроплан-дроги, чтобы перевести их, как только приготовлю здесь почву.

А как тебе нравится моя ферма на Южном Полюсе? У меня здесь соединены тропики, умеренные страны и полюсы. У меня может быть знойная летняя погода, а в расстоянии пяти миль можно кататься на коньках и санках и охотиться на полярных медведей и тюленей. Воздух у меня здесь почти совершенно чистый, хотя это, конечно, не надолго. Когда ты достаточно налюбуешься на все, прыгни в аэроплан и я свезу тебя в пустыню Сахару и покажу, чего достиг там с помощью этой же атомной энергии. Ты оценишь мое изобретение, когда увидишь, как, благодаря ему, можно сделать обитаемой для людей каждую область земли.

Глава III.

Канал через Сахару.

— Мы в Тунисе, Пеп, и ты увидишь здесь начало моего канала через Сахару. Канал проходит через пустыню Тимбукту. Даже с помощью атомной энергии было не легко прорыть эти сотни миль в пустыне и влить в них воды Средиземного моря.

Тут мне нужно было не просто тепло, а взрывчатая энергия. Меня заставляли задумываться две вещи. Первое было, что взрыв уничтожил бы изоляторы и перерождение распространилось бы на всю пустыню. Второе — это, что взрыв отбрасывал бы соседние песчинки на расстояние и задерживал бы работу до нового взрыва.

Употребляя песок в виде очень тонкого порошка, я избегал первой опасности. Порошок перерождался легко, но не развивал достаточно энергии, нужной для того, чтобы начать перерождение обыкновенного песка. Таким образом мне не надо было заботиться об изоляторе, Мне нужно было урегулировать взрыв, чтобы пользоваться удобным инструментом, который я мог бы возить в автомобиле и с помощью рукава медленно соединять пыль с нейтральным газом. Пыль должна была взрываться, как только она касалась земли. Это была медленная работа, но еще медленнее было бы превращать энергию в тепло и этим теплом двигать землечерпалку, прорывавшую бы канал.

Теперь мы полетим вдоль берегов канала к Тимбукту. Ты уже сама видишь преимущества этого нового канала в пустыне, потому что вдоль его берегов уже расположились кочевья арабов. Там же, где я вырыл небольшие озера, уже выросли целые деревни.

— Но я думала, — сказала Пеп, — что вода в Средиземном море соленая.

— Это так и есть, но ее дистилируют и делают, таким образом, возможной для питья. Кроме того, колодцы снабжены достаточным количеством свежей воды. Соленая вода годится вполне для орошения, так как соль фильтруется, когда вода проходит через песок.

Радость доктора Хэкенсоу была велика, когда он увидел, как несколько кораблей уже делали первый рейс по каналу.

^{Радость доктора была велика, когда он увидел корабли, идущие по каналу через Сахару.}

— Не много времени пройдет, — сказал он. — как вдоль канала побежит поезд.

Часа через четыре они достигли Тимбукту и переночевали там.

— А теперь, — сказал доктор Хэкенсоу молодой девушке, — я покажу тебе еще одно достижение, к которому привела победа над атомной энергией. Ты видела на Южном Полюсе, как легко переделать полярные области.

Тут ты видишь, как я переделываю эту пустыню, более обширную по размерам, чем Соединенные Штаты. Дальше я тебе покажу, как могу победить даже океан. Это великое открытие, так как на поверхности земного шара столько же воды, сколько земли. Мы теперь отправляемся к новому материку, так как я начал создавать новую землю в центре Тихого океана.

«Материк Тихого океана» — новая земля.

— Что это!?

— Да, Пеп. Скоро на карте появится новый материк. Ты, вероятно, знаешь, что во время землетрясений поднимались над водой и также исчезали целые материки. Мне пришла в голову мысль произвести искусственное землетрясение с помощью атомной энергии и, таким образом, создать для своих собственных нужд материк. Колумб открыл Америку, я же пойду дальше: я создам свой «Материк Тихого океана».

Работы уже начаты. Я выбрал приподнятую часть морского дна. В древние времена здесь, вероятно, уже существовал материк. После долгих соображений, я с помощью подводных лодок, приспособленных для больших глубин, начал освобождать под дном океана атомную энергию так, чтобы медленно поднять это дно, как оно иногда поднимается естественным образом. Чтобы упростить работу, я поднял этот остров в виде кольца, с лагуной в центре. Потом я могу поднять середину и докончить таким образом мой остров. До сегодняшнего дня я поднял только один островок в виде эксперимента. К этому я прибавлю другие острова и, наконец, составлю из них материк.

^{— Я поднял этот остров в виде кольца, с лагуной в центре…}

Поездка к новому острову была очень скучна для Пеп, хоть она и развлекалась тем, что сидела за рулевым колесом. Когда же, наконец, появился остров, она была разочарована при виде грязных берегов. Единственной растительностью их были мертвые и неприятные на вид морские травы, среди которых валялись полуразложившиеся рыбы и морские чудовища.

— О, не надо здесь спускаться, — воскликнула Пеп, — это такое ужасное место!

— Хорошо, — согласился доктор Хэкенсоу, обоняние которого тоже было оскорблено. — Подождем, пока здесь все вычистят и засадят. Я уверен, что ты приедешь тогда сюда с удовольствием. Запомни мои слова, что немного времени пройдет, пока у меня здесь будет целый большой материк. Потом я построю перешеек, чтобы с одной стороны соединить его с Китаем, а с другой, — с Соединенными Штатами, и у нас будет Транс-Тихоокеанская железная дорога.

И я буду добывать на своем новом материке атомную энергию для народов всего мира в виде света, тепла и силы. Народы будут ею двигать свои корабли, поезда, и фабрики и, вообще, все машины. А теперь — домой!

Глава IV.

Изобретатель — конкурент.

— Послушай, Поп, — воскликнула Пеп Перкинс, не ты один нашел атомную энергию. Вот еще один изобретатель!

С этими словами она передала доктору газету и указала на объявление:

«„Атомная Энергия“.

Нижеподписавшийся извещает правительства всего мира, что он открыл секрет атомной энергии и способ ее использования. Другими словами, он нашел силу, которая даст любой нации возможность легко уничтожить неприятеля.

Я предлагаю мой секрет правительству, которое даст мне за него наивысшую цену. Предложения прошу делать в этой же газете.

Как образец силы этой атомной энергии будет взрыв, который я произведу на месте карусели в Центральном парке в субботу, в пять часов дня. Властей просят принять предосторожности против несчастных случаев.

И. З. Обретатель.»

Доктор Хэкенсоу читал это обявление нахмурившись. Он желал добра своим ближним, но все же для него было ударом сознание, что его предупредил другой изобретатель. Вдруг, громко вскрикнув, он подбежал к несгораемому шкафу, где держал свои ленты. Для удобства и безопасности он заготовил большие свертки лент, вроде телеграфных. Эти ленты были покрыты тонкой пылью, связанной одним химическим веществом. Таким способом доктор мог контролировать атомную энергию.

— Пеп, — воскликнул он полу-радòстно, полуогорченно, — этот человек мошенник! Он ничего не изобрел. Он просто украл множество моих заготовленных лент. И еще — он украл одну из моих радио-машин, чтобы произвести перерождение. Я должен сейчас же заняться этим делом. Неизвестно, какой вред может причинить человек, не имеющий понятия об этом веществе.

Глава V.

Настала суббота и вся местность вокруг карусели в Центральном парке была запружена любопытным народом.

Без четверти пять, маленький мальчик пробрался сквозь толпу и передал начальнику полиции листок бумаги. На нем было написано:

«В виду большой толпы я взорву не карусель, а скалы на футбольном поле.

И. З. Обретатель.»

По случаю предстоящего опыта, был установлен громкоговоритель и начальник полиции объявил о перемене программы. Все взгляды устремились на скалы, знакомые всякому жителю Нью-Йорка. Поколения детей скатывались с них и если бы вы спросили, почему их поверхность так отполирована, вам большинство ответило-бы, что это сделали задние места панталон мальчуганов, катавшихся тут. На самом же деле скалы эти были отполированы самой природой много тысяч лет назад, в ледниковом периоде, когда лед прорыл цепь Великих Озер и тех малых озер, которые так украшают Соединенные Штаты.

Когда часы пробили пять, земля начала заметно дрожать. Это дрожание усилилось и много людей попадало на землю. Потом огромные скалы в южной части футбольного поля стали медленно подниматься на воздух.

^{Скалы рассыпались на куски при ужасающем взрыве.}

Раздались громкие удары, скалы рассыпались на куски и, при ужасающем взрыве, были разбросаны в разные стороны. Колебание почвы продолжалось еще пять минут, но не было видно, что происходит, потому что все вокруг было окутано облаком пыли. Представление было окончено!

Глава VI.

— Все в порядке, Пеп, — воскликнул на следующий день доктор Хэкенсоу. — Обманщик наказан по заслугам и страна спасена!

— Но как же это случилось? Он погиб при взрыве?

— Нет, его постиг более прозаический конец. Он приехал в парк на автомобиле. Таким способом он мог совершенно спрятать от любопытных взоров радио-аппарат для производства перерождения. Но он так торопился уехать, что столкнулся с другим автомобилем и был убит. Я читалотчет об этом в газете и описание радио-аппарата и красных лент сразу мне все объяснило. Полиция не знает, чей это был автомобиль и мне не нужно хлопотать о возвращении этих лент. А на будущее я спрячу эти сильные разрушительные, машины в самых надежных помещениях. Они слишком опасны, чтобы подвергаться риску.

Я, вообще, начинаю бояться, что мне придется отказаться от всех моих планов применения атомной энергии. Мир еще не достаточно развит, чтобы уметь разумно использовать ее. Наши войны стали бы еще более разрушительны и человечество по своей глупости могло бы окончательно смести себя с лица земли.

(обратно) (обратно)

74

Отдел под редакцией В. П. Мелентьева.

(см. «Мир Приключений» № 2).

РЕШЕНИЯ ЗАДАЧ

№ 1.

№ 2.

ЗАДАЧА № 3.

Значение слов в задаче № 3:

Горизонтальных: 1) Части улья. 3) Мера площади. 5) Германский бог. 6) Спортивные принадлежности. 8) Спор. 10) Плоскогорье. 13) Правило. 15) Глаз. 16) Река. 17) Судья красоты.

Вертикальных: 1) Канава. 2) Английский учебный центр. 3) Английский король. 4) Произведение. 7) Кушанье. 8) Военная экспедиция. 9) Сверток. 11) Город. 12) Баснописец. 14) Часть лица.

_____

-

(обратно)

75

Рассказ Германа Георга Шеффауера.

Китайское море раскинулось, сверкая, точно расплавленная ртуть. Как легкая, прозрачная завеса трепетал воздух над морской поверхностью. Наверху ослепительно сияло солнце, похожее на круглое, блестящее окошко в раскаленной печи из голубой стали.

Как черное пятно на морской глади тащилось с юга судно — дряхлый, полусгнивший «Томар». Из его заржавленной трубы прямо кверху поднимался в безветряной тишине прозрачный, коричневый дым. Вода не пенилась у бортов и за кормой лениво расходились круглые, жирные волны. В душной тишине заглушенно раздавались стуки и громыхание старых машин судна. Деревянные и железные части на палубе были раскалены, а из рей сочилась смола. Все на корабле было старое, запущенное и грязное. Медь везде позеленела, палуба стояла немытая. Все было покрыто прахом и пылью двадцати гаваней. Лениво плелось к северу дряхлое судно.

Прямо в курсе, которого держался «Томар», из воды выглянул кончик какого-то небольшого черного предмета. Это, по всему вероятию, был обломанный ствол дерева. Большие, темные глаза красавца — юноши у руля, — рассеянно смотрели на плывущий предмет. Он мечтал о белой девушке, которую встретил в последней гавани, о незнакомом ему аромате ее тела, о ее смехе и кроваво-красных губах.

«Томар» был когда-то американским невольничьим судном. Это было в те дни, когда еще торговали людьми, потом судно, приспособили для перевозки скота. Теперь же на сене под палубой, в вонючих загородках для скота, жалось сто двадцать семь китайцев со скованными ногами. Это были повстанцы, схваченные в провинции Фо-Кианг. Их отправляли теперь в Нинг-По, на суд и на казнь.

Через несколько дней, на твердо утрамбованную глину базарной площади в Нинг-По упадут сто двадцать семь голов бунтовщиков. Узники были скованы вместе по пять человек теми же старыми, заржавленными кандалами, которые впивались когда-то в ноги африканских невольников. Через открытые люки наверх доносилось бормотание и болтовня приговоренных повстанцев. Некоторые из них подкупили стражу, чтобы получить одуряющий опиум. Они лежали на боку и курили с фаталистическим спокойствием. Дурной, тошнотворный запах поднимался на палубу. Три стражника в блестящих мундирах сонно кивали в своих углах, зажав между колен заряженные ружья.

Вдруг из машинного отделения раздался жуткий, полуживотный крик. Тощая, желтая фигура кули с высохшими ногами и руками выскочила на палубу. Он был совсем обнажен. Тело его блестело от пота, а в руке сверкал нож. Глаза были налиты кровью. Это был Ва-Хинг, один из кочегаров. Нечеловеческая жара у котлов и самсу, рисовая водка, привели его в буйное умопомешательство. Ва-Хинг снова издал дикий, звероподобный крик; потом прыгнул, как обезьяна, на фок-мачту и полез наверх. Нож ему мешал, и он взял его в зубы. Кули взобрался до середины мачты, остановился и стал развязывать косу. Он болтал и визжал в своем безумии и лез все выше. За ним, как змея, развевалась длинная, черная коса.

Миловидный юноша — штурман, стоявший под покровом грязного холста, который должен был защищать его от солнечного удара, позвал на помощь. Но никто не приходил, а Ва-Хинг лез все выше. Юноша позвал снова. Тогда открылась дверь каюты и из нее вышел капитан.

Это был старый негр, ростом более шести футов. Он был известен по всему китайскому побережью под именем Дамсона, произведенным из двух слов — Адама и сына^[26].

Дамсон был одет в старый мундир французского адмирала, который он купил у старьевщика в порте Сайгон. К этому же мундиру принадлежала и шпага, висевшая, точно детская игрушка, на тяжелой портупее с узорчатой медной пряжкой. Массивные золотые эполеты мундира потускнели и сидели вкривь. Во многих местах не хватало золотого шитья и медных пуговиц. Синее сукно выгорело от солнца и стало зеленовато-коричневым, но под мышками и в некоторых других местах еще сохранился его первоначальный цвет. Рукава мундира и белые, порваные брюки были слишком коротки и из них вылезали костистые руки и ноги. Дамсон никогда не носил сапог. Но в торжественных случаях он появлялся в гавани в белых бумажных перчатках. На груди мундира висел ряд орденов, и Дамсон всегда заботился, чтобы они были ярко начищены. Это были по большей части военные французские и английские ордена. Дамсон скупал их у обедневших моряков и ветеранов войны. Рядом с орденами красовался и серебряный с голубым значок женского общества трезвости. На голове негра была белая фуражка с зеленым козырьком и множеством золотых шнуров, которую ему подарил капитан большого немецкого парохода.

Пушистая борода и густые волосы негра были седы. Во всей его представительной фигуре было что-то патриархальное. Странный наряд не лишал негра представительности. Он держался с большим достоинством. Он воспринял культуру, которую можно было усвоить на Китайском море, но сердце в его широкой груди осталось нетронутым. Он был сын «большого вождя» и по своей природе умел властвовать над людьми. Древнее судно, которым он командовал, было его собственностью, и он любил его больше всего на свете.

Однажды он чуть не потерял «Томар», налетев ночью на плывший обломок корабля. Белые издевались над его морским искусством и спрашивали, почему он не спустил на дно свою джонку из листового железа. Страховое общество отказало ему в полисе. На негра напало тогда странное уныние и душа его страдала от позора. Он три дня сидел в самом дальнем углу трюма, ничего не ел, не пил и не желал разговаривать. Причиной этого были насмешки, которыми его встречали в каждой гавани.

— «Когда обломок судна встречается с другим обломком» — стало обидной поговоркой. Каждое слово было для него болезненно, точно открытая рана на его теле или на бортах его судна. Его стал преследовать страх перед плывущим по морю разбитым кораблем. Он объявил войну этим кораблям и взрывал динамитом все обломки, попадавшиеся ему на пути.

Юноша у руля указал капитану на обнаженного кули, который добрался теперь до самого верха мачты. Негр взглянул на верх и крикнул несколько китайских слов. Ва-Хинг, как обезьяна, оскалил зубы, плюнул на негра и замахнулся ножом. Потом китаец принялся закручивать косу вокруг мачты, а одним из канатов такелажа стал привязывать себя к ней. В своем безумии он поднимал лицо к жгучему небу и что-то жалобно выкрикивал. Снизу его желтое тело, обвивающееся вокруг мачты, с болтающимися с неё обрезанными канатами, было похоже на разрисованного чортика на палочке.

^{Снизу, его тело на мачте было похоже на разрисованного чортика на палочке.}

— Ва-Хинг, — крикнул Дамсон своим глубоким, серьезным голосом. — Спускайся вниз! Спускайся сейчас же вниз!

Но сумасшедший кочегар не переставал выкрикивать что-то резкой фистулой, глядя на небо. Из люка поднялся на палубу один из солдат, стороживший сто двадцать семь узников. Грудь его мундира украшала большая красная бляха с нарисованными на ней китайскими эмблемами. Он угрожающе направил на кули ружье и посмотрел, ухмыляясь, на капитана. Дамсон нахмурился и покачал могучей головой. На палубу вылезли и китайцы-матросы.

Дамсон сделал знак юноше у руля и приказал одному из моряков заменить его. Когда молодой человек подошел к Дамсону, негр передал ему связку каната и указал на верх. Юноша вздрогнул при одной мысли о безумном кули и его ноже и посмотрел искоса в глаза Дамсону, которого любил, как отца. Потом накинул канат на шею и начал взбираться по вантам.

— Послушай, Зарзэ, обвяжи веревку ему вокруг ног, — крикнул капитан, — и потом спускайся.

Ловкий молодой Зарзэ лез вверх. Его белые штаны и белая рубаха с желтыми крапинками резко выделялись на бледно-голубом небе. Когда юноша был уже только в шести футах от сумасшедшего кочегара, китаец вдруг заметил его. Он опустил голову, которую все время вытягивал кверху точно собака, оскалил желтые зубы и уставился на юношу налитыми кровью глазами. Юноша завязал из каната петлю и сделал попытку закинуть ее на выпачканную углем ногу Ва-Хинга. Кочегар с молниеносной быстротой взмахнул левой рукой, чтобы ударить ножом юношу, но не попал в него. Зарзэ снова и снова закидывал петлю, которая зацепила, наконец, одну из костлявых ног. Ва-Хинг издал крик злости. Выше ему некуда было лезть; не мог он спуститься и вниз, потому что крепко привязал себя канатом к мачте. Он стал болтать ногой, чтобы сбросить стягивавшую ему ногу петлю.

Юноша взглянул вниз. Ему было видно поднятое кверху черное, полное достоинства, лицо капитана, лунообразные с узкими глазами лица матросов и три великолепных мундира китайской стражи, выбежавшей на палубу посмотреть, что происходит. Через широкие, открытые люки он видел арестантов, спавших на полу, игравших в кости или же равнодушно смотревших на двух людей на мачте. И китайский матрос, заменивший его у руля, тоже глазел на верх. Кругом до горизонта раскинулся замкнутый круг морской поверхности, сверкающей и бродящей, точно готовой закипеть.

Прямо перед носом юноша заметил что-то черное, какую-то плывущую в море массу, конусом поднимающуюся над водой. Большая часть, находившаяся под водой, была покрыта черными и зелеными водорослями, блестевшими на солнце, когда остов корабля слегка поднимался над водой. Юноша указал рукой за борт и громко крикнул:

— Ах, Дамсон! разбитый корабль! разбитый корабль!

Он увидел выражение ужаса, исказившее лицо Дамсона. Потом закрыл глаза и судорожно обхватил мачту руками и ногами. В то же мгновение последовал сильный удар, сотрясший и мачту. Если бы Ва-Хинг не цеплялся в своем безумии за мачту и не привязал бы себя к ней канатом, он, конечно, слетел бы в море, описывая в воздухе дугу. Мачта наклонилась под ужасным углом сначала в одну сторону, потом в другую. Юноша выпустил из рук канат с петлей и торопливо стал спускаться.

Нос «Томара» представлял безформенную массу погнутых и перемешавшихся ржавых железных частей. Разбитый корабль, повстречавшийся с «Томаром», плыл теперь уже позади парохода. Он, кивая, поднимался и опускался над волнами, точно насмешливо прощался с судном. Безпорядочно болтали что-то настигнутые судьбой сто двадцать семь преступников, головы которых должны были скатиться несколько дней спустя в пыль базарной площади в Нинг-По.

— Спуститесь вниз, мистер Ли, — сказал Дамсон одному из своих помощников-китайцев, — и посмотрите, что случилось.

Но не успел китаец спуститься, как из машинного отделения вынырнула рыжеватая голова и появился маленький белолицый человек. Это был механик, единственный европеец на «Томаре».

— Машинное помещение под водой, — заявил он хладнокровно.

Он казался карликом перед негром. Капитан не сразу отозвался, он был точно ошеломлен.

— Судно не продержится и часа над водой, — добавил ирландец, вынул кусок прессованного жевательного табаку и отломал от него немного.

Арестанты в трюме подняли крик. Вода проникала уже и в их загородки. Многие из них рвали цепи и ревели, как одержимые. Дамсон подошел к открытому люку и заглянул вниз. Приговоренные к смерти стояли по щиколотку в воде. Некоторые — неподвижно, точно выточенные из желтой сосны фигуры; другие пронзительно кричали, вытянув кверху костлявые руки. Лица их были подняты кверху и голубой отсвет неба придавал им зеленоватый оттенок.

— Снимите с них цепи! — сказал Дамсон страже.

— Мы не имеем права, — ответил один из солдат.

— Снимите с них цепи! — приказал Дамсон.

— Нас накажет за это губернатор, — возразил другой солдат.

— Зачем? — сказал третий. — Они, ведь, все равно, что мертвые. Палач сбережет по крайней свой меч.

— Снимите с них цепи! — вне себя закричал Дамсон, выпрямляясь во весь рост и вытаскивая шпагу.

Стража с ворчанием спустилась в трюм. Послышался звон снимаемых цепей, плеск воды и взволнованные крики. Узники стремились выйти на палубу, некоторые уже без цепей, другие — еще скованные по пять человек и волочившие на худых ногах ржавые цепи. Они бегали туда и сюда, испуганно оглядывались вокруг, или же неподвижно стояли и безсмысленно смотрели на море, медленно поднимавшееся на их глазах, или же на палубу, которая все больше и больше накренялась. Некоторые уставились на Ва-Хинга, который снова бушевал и что-то жалобно выкрикивал. В воздухе разносились его нечеловеческие вопли.

Дамсон приказал спустить лодки. Их имелось только две и они уже давно лежали просто на палубе, где ржавели уключины и оковка и разрушались под тропическим дождем и палящим солнцем стенки. Одну лодку никакими силами нельзя было сдвинуть с места, другая трещала и шаталась, но ее все же удалось спустить.

— Первыми — арестантов! — хладнокровно сказал Дамсон, — я отвечаю за то, чтобы их доставить живыми.

— Их сто двадцать семь человек, — заметил механик, а лодка вмещает двадцать два.

Некоторые китайцы прыгнули в качающуюся лодку. Один пробил ногой гнилое дно. Лодка наполнилась водой и скрылась под волнами. Двух арестантов снова подняли на судно, остальные исчезли.

— Достаньте спасательные пояса, — приказал капитан.

Китайцы-матросы побежали вниз и вернулись на палубу, нагруженные множеством поясов. Дамсон купил более двухсот этих поясов у судового поставщика, который получил их со старого судна, ходившего когда то по Тихому океану между Сан-Франциско и Шанхаем. Эта была замечательно удачная покупка, потому что поставщик уверял, что пояса сделаны из лучшей пробки.

— Паровой котел взорвется, когда до него дойдет вода, — сказал механик своему черному капитану.

— Пойдемте на нос, — сказал негр и пошел вперед.

Волоча ногу, последовал за ним механик.

— Я думаю, что мы должны быть у самых Тулангских мелей, — сказал он.

Дамсон окинул пустынный горизонт своим непроницаемым взглядом.

— Разбитый корабль! — бормотал он, — Вот я ему и попался!

Потом прибавил уже спокойно:

— Я должен спасти арестантов — это моя обязанность.

— Эти бедные черти могут и утонуть вместо того, чтобы быть зарезанными. Так они, по крайней мере, избегнут пыток.

— Я дал губернатору слово, что довезу их до Нинг-По, — ответил Дамсон голосом человека, которому мир стал безразличен.

Китайцы дрались на палубе из-за поясов и, завладев ими, торопливо привязывали их к ногам.

— Стойте вы, — закричал им механик, — проклятые желтые бездельники!

Он, хромая, подбежал к ним.

— Подвяжите их под мышками, — кричал он, указывая на пояса.

Они не слушали его, да и не понимали его слов. Он снял с одного из арестантов пояс и попробовал ему показать, как его надеть. Рослый китаец бросился на маленького машиниста и вырвал у него из рук пояс. Китайцы следовали примеру одного из своих же, который был у них предводителем во время возстания. Они и теперь слушались его также, как и тогда. А он показывал им, как надо привязывать пояса к ногам. Таким образом они будут держаться над водой и не промокнут, — говорил он. Иначе их схватят за ноги злые духи из моря и утащат в глубину.

^{Капитан негр крикнул китайцам, чтобы они подвязали спасательные пояса под мышками, а не к ногам…}

Механик вернулся к капитану, который поднялся на верхнюю палубу. Негр стоял и молча смотрел вниз на кричавших и метавшихся в страхе китайцев. Он три раза крикнул им по-китайски, чтобы они подвязали спасательные пояса под мышками, но голос его потонул в ужасном шуме. С верху фокмачты раздавались крики и визг безумного кочегара. Юноша — штурман подошел к капитану и робко дотронулся до его руки. Негр погладил юношу по голове и ласково посоветовал ему спасаться.

— Да, теперь уж, действительно, пора и нам подумать о спасении, — сказал механик и взял в рот здоровую порцию жевательного табаку.

Негр, погруженный в глубокую тоску, поднял на него большие, грустные глаза. В них была трагедия всех морей во всех временах и широтах. Одно мгновение на лице его как-будто бы появилось выражение презрения и удивления. Разве на море не было своих трагедий? О чем думали такие люди, как этот белолицый?

Теперь раздался глухой шум и пароход весь сотрясся. С одной стороны палуба провалилась, труба закачалась и упала на палубу. Снизу вырывались огромные клубы дыма. Вдруг нижняя палуба опустилась под воду и из трюма с бульканием поднялась грязная вода, смешиваясь с чистой зеленой водой, вливавшейся со всех четырех сторон в люки.

Китайцы-матросы и арестанты с криками бросились на корму, которая теперь высоко поднялась, обнажая зеленый, весь источенный винт и заржавленный корпус судна. Светлая вода настигала спасавшихся китайцев, которые бежали, прыгали или ползли, стесненные цепями или спасательными поясами на ногах. Три солдата все еще держали в руках ружья и стояли с неподвижными лицами, точно на страже судна, приговоренного к гибели.

«Томар» содрогался, уходя дюйм за дюймом в зеркальную воду. Мачты дрожали и качались, как тростинки. Дамсон стоял впереди на верхней палубе. Мундир его выделялся на фоне пустынного горизонта, ордена сверкали. Возле него стояли механик и юноша-рулевой. Все трое не двигались. Ни один из них не произнес ни слова.

Незаметно для других, Дамсон пододвинулся к самым перилам, приоткрыл свой спасательный пояс и снова застегнул его, прихватив железный прут перил.

Кипение воды, ужаснейшее бульканье и шипение. Корпус «Томара» лег на бок и пошел ко дну. Раздался громкий крик, в котором слилось множество голосов, но его заглушил шум волн, сомкнувшихся над палубой судна. На поверхности моря играли и плясали водовороты и воронки.

Бездна поглотила большую часть китайцев. Механик и молодой штурман исчезли первыми, но снова вынырнули и стали бороться с волнами. Возле них всплыла дверца люка. Они судорожно ухватились за нее.

Вблизи плыла фуражка Дамсона с золотыми галунами. Механик поймал ее и надел себе на голову.

Море начало выбрасывать свою живую добычу там, где минуту назад была палуба судна. Над зеркальной водой показались сотни болтающихся ног в белых чулках и сандалиях. Спасательные пояса поднимали ноги кверху и они напрасно боролись и дергались над поверхностью. Больше ста китайцев плыли головой вниз, в то время, как другие, не имевшие поясов, как безумные барахтались в воде и шли ко дну. Многих тащили под воду руки погибающих, которые судорожно искали спасенья. Скоро торчавшие из воды ноги перестали болтаться и трепетать. Но они усеяли море, тихо покачиваясь на его поверхности то в одиночку, то целыми группами. Дверца люка была настолько велика, что юноша и машинист могли держаться на воде, опираясь на нее руками. К удивлению механика, фок-мачта, на верхушке которой был привязан Ва-Хинг, не скрылась в море. Она наклонно поднималась над водой футов на пятнадцать.

^{Больше ста китайцев плыли головой вниз… Сотни болтающихся ног в белых чулках и сандалиях…}

— Посмотри-ка, Зарзэ, — сказал рыжеволосый механик, — судно наскочило на мели, на мели Туланга, как я и говорил Дамсону.

По лицу юноши потекли слезы. Он выпустил из рук дверцу и, казалось, готов был итти ко дну. Но механик схватил его за руку.

— Нет, нет, Зарзэ, проклятый дурак, еще не время, еще не время!

Он крепко держался одной рукой за дверцу и поплыл к мачте. Ва-Хинг странно затих. Голова его низко склонилась, лицо прижалось к мачте. Длинный канат, который Зарзэ закинул ему на ногу, свисал и плавал в воде. Механик схватил и дернул его. Это вывело Ва-Хинга из полубезсознательного состояния. Он стал с диким, пронзительным криком вырываться из канатов, привязывавших его к мачте. Он плевал на людей, державшихся под ним на воде, и трещал, как попугай. Потом в приступе бешеной злобы бросил в механика ножом. Оружие, сверкая, пролетело возле самой головы машиниста и вонзилось в дверцу люка. Он вытащил его и засунул за золотые галуны на фуражке Дамсона, которая опустилась ему по самые уши.

— Желтый бездельник висит, точно разбойник на кресте, — сказал он. — Но теперь нож его у нас и он ничего не может нам сделать.

— Взгляни-ка, Зарзэ, — продолжал он, показывая на ноги, которые постепенно несло течением к мачте. — Вот они возвращаются домой, счастливые простофили. Им повезло! Они спаслись, по крайней мере, от меча палача. Они сами сыграли с собой глупую штуку, но для них счастье эта смерть, в сравнении с тем, что их ожидало на берегу.

Юноша с оливковым лицом молчал. Он думал о Дамсоне, который был ему как отец, — о большом, представительном Дамсоне, тело которого было приковано к перилам палубы, которая находилась теперь глубоко под водой. Механик пытался ободрить юношу и говорил короткими, безсвязными фразами.

— Смотри, смотри, как они пляшут, точно джигу на ярмарке. Наше общество им, верно, нравится. А вот опять пара ног отправилась в плавание на север, к Нинг-По. Может быть, они желают явиться там палачу, ха, ха! Это нагнало бы на него страху и он, пожалуй, отказался бы от своего славного, сытного ремесла. Сколько голов — столько денег. Да, если бы не этот чорт там на мачте, ты бы не полез на верх и мы никогда не наткнулись бы на разбитый корабль.

— Моя вина, моя вина, — рыдал юноша, — Дамсон всегда мне говорил, чтобы я остерегался разбитых кораблей. Это моя вина, моя вина!

— Ты тут не при чем, — возразил механик, — старик уже много лет ждал этого и надо было предвидеть такой конец.

Он закинул голову и продолжал:

— Этот чорт что-то совсем затих.

Они уже часа два держались за мачту и дверцу люка. Безжалостное солнце жгло им головы. Они обильно смачивали головы водой и по очереди одевали фуражку Дамсона. Кули на верху не двигался и не кричал, а безжизненно висел на мачте.

Машинист снова заговорил:

— Смотри, Зарзэ, наши друзья, китайцы, покидают нас! Они тонут, голубчик, они тонут вместе со своими спасательными поясами! Видел ты когда-нибудь такие чудеса? Слыханое ли дело, что пробка тонет!..

Это, действительно, было странно. Ноги китайцев постепенно стали исчезать под водой. Голые желтые пятки и ноги в сандалиях медленно скрывались в темнозеленой прозрачной глубине. Скоро с морской поверхности убрались все повстанцы из Фокианга. Судьба не пожелала, чтобы они вставали на колени перед палачом в Нинг-По. Механик ломал себе голову над разгадкой тайны спасательных поясов, которые не держатся на воде. Но судовой поставщик из Шанхая, купивший пояса на судне на Тихом океане и перепродавший их старому Дамсону, легко бы мог открыть эту тайну. Дело в том, что пояса были не из пробки, а из «туле», толстой, пористой тростниковой сердцевины. Этот тростник растет на болотах Калифорнии и некоторое время держится на воде.

Вдруг механик переменил шутливый тон и в голосе его послышался ужас.

— Скорей, скорей, Зарзэ, — крикнул он. — Залезай, залезай выше!

С отчаянным напряжением сил он стал помогать юноше лезть на мачту. Потом и сам последовал за ним, но медленно и с трудом. Зарзэ протянул ему руку и втащил к себе маленького машиниста. В это мгновение под ними разступилась вода и высунулось нечто длинное и черное, раскрылась красная пасть с мелкими, острыми зубами, всего в нескольких дюймах от ног машиниста, — и снова закрылась.

— Акулы! — задыхаясь крикнул механик. — Я увидел, как ее плавники разрезали воду. Где появилась одна, должны быть и другие.

И, действительно, море кругом стали бороздить острые, трехугольные плавники. То тут, то там сверкало белое, отвратительное брюхо, и свиные глазки холодно поблескивали, глядя на людей. По временам акула выскакивала из воды, точно ракета и делала попытку схватить машиниста за ногу. Механик плюнул в морду чудовищу и табачная слюна попала ему прямо в глаз. Механик засмеялся.

^{Акула выскакивала из воды, точно ракета, и делала попытку схватить машиниста за ногу.}

Зарзэ завязал петли на концах висевших с мачты канатов и они просунули в эти петли руки и ноги. Это облегчило страшное напряжение мускулов. Они попробовали разбудить толчком кочегара. Но голова кули только безжизненно откинулась назад.

— Солнечный удар, — сказал машинист.

Зарзэ попросил у машиниста нож, чтобы разрезать канат, привязывавший кули к мачте.

— Нет, — ответил механик, — мы не отдадим его на поживу этим бестиям. Пусть его высушат солнце и ветер.

— Разбитый корабль, — вдруг закричал в ужасе Зарзэ.

— Эта падаль вернулась, чтобы прикончить нас, — воскликнул механик. — Не довольно с него всех этих человеческих жизней! Посмотри-ка, его нос теперь выше поднялся над водой. Мы, верно, пробили ему носом палубу.

На носу разбитого корабля вывороченные балки и доски, и они подняли над водой часть палубы. Остов корабля несся прямо на мачту, на которой висело двое живых людей и мертвец.

— Его несет течением в Желтое море, — крикнул машинист Зарзэ, — боюсь, что мы попадемся ему на пути! Готовься к прыжку, голубчик, и постарайся не дать промаха.

Несущий гибель остов мертвого корабля все приближался, слегка покачиваясь на волнах. Оба человека, уцелевшие после крушения «Томара», смотрели вниз на акул, отвратительные тела которых то появлялись, то исчезали в зеленой воде. Когда разбитый корабль донесло течением до мачты, он только концом слегка задел ее.

Механик и Зарзэ сделали прыжок по воздуху и упали на скользкую зеленую палубу. Они ухватились, точно обезумевшие, за илистые травы и водоросли.

И их понесло на гонимом течением разбитом корабле на север, а за ними плыли акулы, ныряя и снова поднимаясь над водой. Они сели, прислонившись к обломку мачты. Они взглянули на юг и увидели, как все меньше и меньше становилась обнаженная фигура, висевшая на мачте.

(обратно)

76

Рассказ Арнольда Хельригеля.

I.

История начинается с того, что Пепи Хок, толстый Хок, известный ушной врач и шутник, моет себе руки в своем приемном кабинете. Он сейчас странно похож на жреца, потому что забыл снять со лба блестящее ушное зеркало. Доктор Хок еще не снял и белого докторского передника. Но на сегодня кончено! Ужасное мучение — эти приемы больных в такую жару!

Но молодая ассистентка, которая уже совсем было распрощалась, снова входит в кабинет.

— Господин доцент, там пришел господин с дамой.

Она подает ему конверт с чьей-то визитной карточкой. Толстый доктор Хок делает недовольное лицо. Нет, он никого больше не примет! У него есть официальные часы приема, зачем же люди приходят так поздно?!

Но он, конечно, уступил бы и на этот раз. А тут еще на карточке стояло имя его школьного товарища: Петер Леонард, журналист. Толстый Пепи Хок обрадован и хочет пойти навстречу приятелю. Но на карточке написано еще что-то:

— Пожалуйста, прими меня сначала одного, без моей сестры!

На слишком толстом лице ушного врача отражается недоумение. Потом он с улыбкой говорит ассистентке:

— Скажите, пожалуйста, что я переодеваюсь и могу принять даму только через минуту. Но ее спутник может войти сейчас.

Минуту спустя в кабинет доктора входит Петер Леонард. Он длинный, худой, черный и странно застенчивый для своей специальности. Доктор и журналист давно не виделись, но симпатизируют друг другу. У Леонарда нет и минуты времени на излияния.

— Это моя сестра, — говорит он. — Да, у меня есть сестра. Ты ее не знаешь, я извлекаю из нее мало пользы. По призванию — ипохондрик. Ужасная женщина! Ты сам увидишь. Короче говоря, у нее шумы в ушах. С тех пор, как она счастливо перебралась на новую квартиру на Ватмангассе, у нее начало шуметь в ушах. На прежней квартире у нее был рак груди из-за расположения квартиры. Одним словом: совсем съума сошла, должно быть, истеричка. Но, это ты…

Доктор Хок, на лбу которого все еще красуется ушное зеркало, поднимает жирную руку.

— Ватмангассе? Какой номер?

— Одиннадцать! — отвечает слегка удивленно его приятель. — Как она меня мучила из-за этой новой квартиры! Наконец-то я ей ее устроил, я знаю кое-кого в бюро по найму квартир. Она переехала, симптомы рака груди исчезли, и вдруг, бум! у нее делается шум в ушах! Она еще не знает хорошенько, бросилась ли болезнь с груди на ухо или у нее лопнула барабанная перепонка оттого, что вдруг закричал попугай. Надо сказать, что она живет одна, с попугаем. Хоть у нее каждую неделю новая тяжелая болезнь, но она не переносит, чтобы с ней спала прислуга. Что мне тут делать? Я должен тебе сказать, что такие люди на совести у вас, врачей. Ты четвертый ушной врач, к которому она обращается. Ты, может быть, думаешь, что первые три выгнали ее из кабинета? И не подумали! Каждый из них торжественно брался лечить ее, осматривал ее, спринцовал ухо и чего еще только не делал. Три различных диагноза, а я клянусь, что она совершенно здорова. Она же уверяет, что шум в ушах становится все сильнее, особенно по ночам.

— Особенно по ночам? — спрашивает доктор Хок.

— Да, — стонет его друг, — может быть, она просто видит во сне. Но что ты хочешь? Она приходит ко мне и разливается в слезах. Я — ее последнее прибежище. Она сойдет съума, если я ею не займусь. И оглохнет! Она знает, что умрет от этой болезни. Ни один врач ее не понимает. Если бы она только знала санаторию, в которой могла бы поместиться. Она не может больше оставаться в своей квартире. Эти ночи ужасны. Шумы в ушах и голоса…

— Голоса? — очень серьезно спрашивает доктор.

Леонард обезпокоен.

— Ты думаешь, что тут, действительно, что-нибудь может быть? Пожалуйста, осмотри ее хорошенько. Я заставил ее притти к тебе, потому что хотел знать, в чем же, наконец, дело. Она не хотела. Говорит…

Толстый Пепи посмеивается.

— Она говорит, что я известный в городе чудак и грубиян? Но я охотно ее осмотрю и скажу, смогу ли ей помочь. Она слушается, когда ей дают советы?

— О, да, — ответил Леонард. — Первые три дня она исполняет все, что предписал врач. На четвертый день она говорит, что это обман или массовое убийство и идет к другому врачу. Да ты сам увидишь, что это за ужасная женщина!

— Если бы ты не был ее братом, — сказал Хок, — ты бы внимательнее отнесся к одинокой женщине. Братья всегда имеют что-нибудь против сестер. Поверь мне, что всякий ипохондрик — больной человек и нуждается в лечении. Воображать себя больным уже само по себе болезнь. Позовем ее теперь сюда. Такие люди всегда уверены, что за их спиной обсуждают с доктором ужасные вещи.

Журналист кивает головой. Когда он оставил сестру одну в приемной, она сказала ему, что он затевает с доцентом какой-то отвратительный заговор против нее.

Леонард с трудом буксирует сестру в кабинет доктора. Вдова финансового советника, высокая и стройная, как и брат, но белокурая и с водянистыми глазами, настолько овладевает собою, чтобы с достоинством пройти через формальности знакомства с доктором. Но когда он ей предлагает снять шляпу, у нее на глазах снова навертываются слезы и она сидит несчастная и сгорбленная. Нет, она этого не переживет! Она знает, что должна умереть. Но сойти сначала съума, какой ужас! И оглохнуть! Этот шум в ушах, всю долгую ночь…

^{Когда доктор предлагает ей снять шляпу, у нее навертываются слезы и она сидит несчастная и сгорбленная!..}

Доктор Хок просит приятеля уйти в соседнюю комнату. Он хочет подробно осмотреть его сестру. Все органы, не только ухо. Его жирный голос звучит успокоительно, почти нежно. Сестра Леонарда затихает. В присутствии этого толстяка с уверенным взглядом умных глаз нельзя волноваться.

Некоторое время спустя доктор Хок приходит за Леонардом. Он сильно взволнован.

— Так, действительно, есть что-нибудь? — шепотом спрашивает Леонард. Он, все таки, привязан к сестре и не желал бы ее видеть серьезно больной. Она сидит в кресле бледная, с красными глазами и вся дрожит. Но это теперь умный ребенок, которому страшно. Доктор укротил ее. Толстяк стоит посреди комнаты, протянув к ней руки. Ясно, что он отчасти гипнотизирует ее и имеет над ней большое влияние.

— Итак, — говорит он медленно и торжественно, — твоя сестра мне все сказала. Как с первой же ночи в новой квартире у нее начался в ушах шум, странные, отвратительные звуки, голоса, говорящие непонятные или совершенно бессмысленные вещи. Тут уж бедняга, конечно, не может спать. Я ее очень внимательно осмотрел. Пожалуйста, дорогой мой, не делай такого лица, точно она совсем здорова.

Жена финансового советника начинает тихо плакать.

— Да, ведь, я же вам сказал, — торопливо говорит доктор, — что у вас нет ничего серьезного. Но, конечно, ваша болезнь бросилась на ухо.

Петер Леонард застывает, как ледяная сосулька. Что за чепуху болтает этот толстяк? Разве доктор может так говорить?

— Ваша болезнь бросилась на ухо, — спокойно продолжает доктор Хок. — Но это вполне можно вылечить. Все, что вам нужно, это — впрыскивание одного нового средства. Но это необходимо сделать немедленно, сегодня же. Я вам торжественно даю свое честное слово, что вы после этого уже сегодня не услышите ни малейшего шума и будете хорошо спать, но у себя я вам не могу сделать впрыскивания. Вам нужна санатория. Я предлагаю парковую санаторию. Я дружен там со старшим врачем, доктором Хюттером, и за вами там будет хороший уход. Но, пожалуйста, сейчас же. Сегодня же. Прямо отсюда!

Сестра Леонарда заплакала сильнее. Петер Леонард не знал, во сне все это происходит, или на яву. Что это за ушная болезнь, требующая немедленного впрыскивания?

Доктор Хок продолжает быстро говорить, не давая никому опомниться.

— Мы возьмем автомобиль и втроем сейчас же отправимся в санаторию. Да, не заезжая к вам домой. Вам нужны кое-какие вещи. Знаете, что? Вы дадите ключи вашему брату, и пока вам будут делать впрыскивание, он поедет в Ватмангассе и привезет сам или пришлет вам чемоданчик с вещами, которые понадобятся вам в первую ночь. Завтра вы можете сами поехать на час домой и уложить все, что вам нужно, если вы захотите пробыть еще несколько дней в санатории.

Вдова финансового советника перестает плакать. Она в первый раз слышит от врача, что положение ее внушает некоторые опасения. Ведь, иначе нельзя понять доктора. Сестра Петера Леонарда сразу ободрилась. Она говорит только из приличия.

— Ах, я знаю, что я не выйду живой из этой санатории!..

Она умоляюще смотрит на доктора. Он улыбается; это хорошая улыбка. И она хочет ему верить.

II.

Сестра Леонарда не успевает опомниться, как уже сидит в автомобиле. Дорогой толстый доктор рассказывает не совсем приличные, но зато веселые анекдоты. Он никому не дает рта раскрыть. Что с ним? — спрашивает себя слегка обезпокоенный журналист. Такое впечатление, что доктор хочет скрыть свое волнение. Неужели…

Все таки Леонард — брат, и они были с сестрой когда-то вместе молоды. В санатории доктор вкатывает свой стокиловый жир с захватывающей дух быстротой в кабинет старшего врача. Когда оба доктора выходят оттуда, старший врач уже все знает. Да, конечно, нужно впрыскивание. Да, лучше сейчас же его сделать. Сестра милосердия может сопровождать редактора в квартиру его сестры и привезти все нужное на ночь. Завтра, будет видно дальше. Да, нет же, не беспокойтесь, это ведь не операция, легенький укол маленькой иголкой, совсем нечувствительно…

Петеру Леонарду кажется, что и этот доктор смущен. У него становится тяжело на душе. — Ne quid periculosi? — спрашивает он в присутствии пациентки на сомнительном латинском языке. Как это сказать по-латыни: опасное заболевание.

Но толстый Хок решительно перебивает его.

— Побереги свои три с половиной слога, идиот! С твоей сестрой ничего не случится. Если ты хочешь упражняться в своем жалком латинском языке, так делай это в другом месте, а не тогда, когда бедняжка может думать, что мы скрываем от нее что-то. Поверьте мне, сударыня, он просто важничает.

Он выталкивает Леонарда раз-два к автомобилю, который все еще ждет их у подъезда. С ним едет сиделка из санатории. Дорогой толстый Хок остерегается проронить хотя-бы одно слово. Он только жалуется на жару. Но зачем же он тоже едет? Почему он не остался в санатории, чтобы присутствовать при впрыскивании и, вообще, при том, что будут делать с его бедной Альмой?

Но доктор не делает никаких пояснений. Он лениво развалился в автомобиле и оживает только, когда они останавливаются перед домом в Ватмангассе.

Тут он становится подвижным. Как круглый резиновый мяч выкатывается он из автомобиля и смотрит на крышу маленького флигеля, бежит на угол улицы, снова поднимает голову, точно собирается ловить воробьев… Леонард думает: не сошел ли он съума?

На лестнице и перед дверью в квартиру повторяются те же эксцентричности. Что за дело доктору, кто еще, кроме сестры Леонарда, живет в этом доме? Что это за пенсионер живет на той же площадке в соседней квартире? Но что же тут общего с поврежденной барабанной перепонкой? Право, этот молодчик ведет себя странно! С какой поспешностью он сам помогает сиделке собирать все нужное для больной. Когда журналист не сразу находит ночную рубашку сестры, Хок, положительно, начинает рвать и метать. Сестра Леонарда, конечно, не проспит в санатории ни одной ночи, если с ней не будет попугая и она строго наказала сиделке привезти его. Но доктор Хок не позволяет этого, он говорит, что хочет послушать. Но для чего? Этот попугай не говорит теперь ничего разумного, все только шепчет что-то странное… Никто не понимает этого каркания. Но сиделка стоит на своем. Она не хочет ехать без попугая. В конце концов доктор сердито выталкивает ее за дверь вместе с попугаем. Пусть она поторопится в санаторию, — рычит он ей вслед, — и скажет там, что они сейчас еще не приедут, им нужно поговорить.

— Поговорить? — спрашивает совсем расстроенный Леонард. — Зачем нам здесь оставаться? Разве ты не хочешь присутствовать, когда моей бедной сестре…

Толстый доктор начинает вдруг смеяться.

— Твоей сестре — говорит он, — дадут самое невинное из всех средств, успокаивающих нервы. Я уже сговорился с доктором Хюттером. Она после этого отлично проспит ночь. Успокой свое братнее сердце!

Он делает шаг по направлению к спальне сестры Леонарда, но снова останавливается.

— Чорт возьми, — говорит он, — я не должен был бы позволять брать попугая, он издает такие странные звуки.

Он резким движением открывает дверь спальни и врывается в комнату.

— Скорей, — командует он, — помоги мне немножко!

Он указывает на кровать, стоящую у стены. Леонард не понимает, что ему надо делать.

— Помоги же отодвинуть! — нетерпеливо говорит Хок, точно требует самую естественную вещь.

— Зачем? — удивленно спрашивает его друг.

— Чтобы можно было встать у стены, — говорит доктор. Мне нужно сделать кое-какие наблюдения… по поводу шума в ушах у твоей сестры…

Он съума сошел, — думает Леонард, но послушно помогает отодвинуть кровать и поставить у стены два кресла. Теперь Леонард и доктор сидят между стеной и кроватью. Они долго молчат. Журналист, наконец, не выдерживает больше.

— Но, что же, чорт возьми, с моей сестрой? Почему…

— У твоей сестры, — говорит врач, — самые здоровые уши из всех, какие я когда-либо осматривал. Она страдает, как тебе известно, базетовой болезнью, а это делает ее, конечно, слабой, раздражительной и восприимчивой и прежде всего обостряет, конечно, слух. Завтра доктор Хюттер будет ее уговаривать начать систематическое лечение по великолепному новому методу профессора. В. Сегодня же ей нужно только снотворное средство и другую постель.

Он слегка толкает кровать ногой.

— Твоя сестра, — говорит он, — вовсе не такая сумасшедшая, как любезно предполагает добрый брат и… тише!

Он вскакивает, точно его ужалила змея, и приникает ухом к стене.

^{Он вскакивает, точно его ужалила змея, и приникает ухом к стене.}

Леонард подражает ему, сам не зная для чего. Вдруг он пугается, чуть не падает на пол, судорожно хватается за стену.

У него шум в ушах!

Это похоже, точно…

Что это, — кряхтение, бормотание? Такие же звуки издавал попугай.

Кажется, точно сразу, безпорядочно, непонятно, вполголоса и как-то совсем странно говорят множество голосов…

Вдруг снова наступает тишина и потом раздается заглушенный мужской голос, который медленно и раздельно произносит за стеной несколько слов. Он говорит: Gallia est omnis divisa in partes tres…

Потом снова начинается безсмысленный шум, стук, громыхание, звон. Сотни различных тихих и более громких звуков. Ничего нельзя больше понять.

— Что это такое? — вскрикивает журналист.

— Нет! — останавливает его доктор. Он сам теперь совсем спокоен. Он садится и кладет руки на широкие ляжки.

— Откуда же я могу знать что это такое, — говорит он с притворнымравнодушием. — Может быть это был голос самого Юлия Цезаря, диктовавшего секретарю первую фразу из комментариев о Галльской войне. А, может быть, это школьник шестнадцатого, семнадцатого или любого другого столетия, повторял вслух отрывок из Цезаря…

Леонард безпомощно таращит на доктора глаза.

— Merde! — кричит чей-то голос из-за стены.

— Это, — медленно и торжественно говорит ушной врач, — был кто-нибудь из миллионов, которые со времен Карла Великого кричат «г…о», когда их что-нибудь сердит.

Леонард начинает смеяться.

— Но что же происходит в квартире рядом? Кто там забавляется?

— В квартире рядом, — шепчет доктор Хок, — совершается сейчас одно из величайших открытий, на которые только способен человек. Сиди спокойно и слушай, что говорят эти голоса. Ты когда-нибудь сможешь сказать: я присутствовал при этом!

Он замолчал. Молчали и голоса. Потом снова начались тихие, неясные звуки.

— Вот так, — говорит доктор под аккомпанемент этого жужжанья, — вот так, ухом к этой стене, лежала твоя сестра каждую ночь…

— Удиепари акак беталга… — раздается из-за стены на незнаком языке, но совершенно ясно. Это поет нежный женский голос.

Леонард обеими руками хватается за голову:

— Что же это такое?…

— Карину акак, акак… — поет великолепный контральто на том же языке.

Глаза толстого доктора блестят.

— Женщина инков поет колыбельную песню своему сыну. Или, может быть, пастушка-татарка пасет коз и поет…

В это мгновение, — точно удивительная песня была таинственными чарами, полными магической силы, — за стеной начинается настоящий ад звуков, жуткий хаос, крики тысяч отдельных голосов. Петер Леонард затыкает уши пальцами. От ужаснейших мук, причиняемых этими звуками, он теряет на мгновенье сознание. Он приходит в себя на полу, у ног Хока, который стоит, широко раскрыв рот и со странным экстазом во взгляде. Тысячи ужасных безпорядочных голосов замолкли, но тишина действует почти так же мучительно, как и адский шум за стеной. Потом вдруг раздаются звуки совсем другого рода, звон, треск, что-то разбивается…

III.

Петер Леонард оправился и бежит следом за приятелем, который вдруг выскакивает на лестницу и ломится в дверь соседней квартиры. Вокруг него собрались чуть ли не все жильцы дома и полицейский уже бежит снизу по лестнице. Даже на соседних улицах был слышен этот ужасный шум.

Дверь оказалась старательно запертой и ее открывает только призванный слесарь. Первыми входят доктор Хок и полицейский. Они находят старого пенсионера в углу его рабочего кабинета. Он сидит на полу и по его длинной зеленовато-серой бороде течет слюна. Из раны на лбу у него сочится кровь. Он, очевидно, вдруг сошел съума и разбил большой радиоаппарат, разломанные, растоптанные и невероятно изуродованные части которого валяются по всей комнате. Доктор Хок прежде всего бросается к аппарату и потом только принимается за пациента. Но и тут и там уж не поможет никакое искусство.

Пока доктор бинтует легкую рану сумасшедшего, в Леонарде просыпается журналист и он начинает разговор с хозяйкой квартиры. Она знала, что старик спятит. Но что это за дом! Сначала один жилец, Рубин, потом вдова советника финансов… вдруг теперь…

Хозяйка квартиры вспоминает, что перед ней брат вдовы и говорит что-то невнятное про нервы. Леонард хочет спросить, что же было с жильцом Рубином, но тут подъезжает автомобиль скорой помощи и хозяйка квартиры бежит вниз встретить его.

Доктор Хок передает старика, который сидит в углу с вытаращенными глазами, врачу, приехавшему с автомобилем скорой помощи, называет уже оказавшемуся тут инспектору полиции свое имя и адрес, и кладет затем приятелю на плечо руку.

— Пойдем, а то и ты еще сойдешь съума…

Он уводит его снова в квартиру его сестры, находит там в буфете бутылку хереса и немного печенья и начинает объяснять все происшедшее только после того, как Леонард выпивает рюмку и грызет печенье.

— Прежде всего, — говорит он сердито, — чтобы ничего не попало в твою газету! Ты был чертовски близок к тому, чтобы опубликовать величайшую сенсацию, ты сам присутствовал… Тебе повезло! Но доказать, ведь, ничего нельзя, и лучше не выставлять себя на посмешище. Ни слова в твою газету! Самое большее, если хочешь, дай заметку: пенсионер такой-то на Ватмангассе неожиданно сошел съума. Состояние пациента внушает большие опасения, и тому подобное. Я думаю, что этот человек никогда уж не выздоровеет.

Доктор Хок вдруг громко выкрикивает:

— Это был величайший гений нашего времени!

— Я-то, во всяком случае, уверен в этом, — говорит он потом уже спокойнее, — я сам делаю опыты такого же рода. Ты знаешь, что я такой чудак, что для меня искусство отологии не заключается только в том, чтобы вытаскивать из ушей пациентов серу. Меня уже давно интересуют некоторые необъясненные до сих пор странности слуха… Скажи мне, разве ты не слышишь иногда, особенно перед самым сном, как тебе совсем ясно кричат что то в ухо? Безсмысленную фразу, или просто два, три слова? Я это слышу. Не полна ли вся вселенная трепещущих голосов? Со времени изобретения радио мы знаем, что самым простым, маленьким аппаратом можно принимать звуки, раздавшиеся где-нибудь в Новой Зеландии за несколько минут… Почему же нельзя принимать и слова, которые произносились тысячу лет назад?

— Физическая теория не знает конца идущей волны. Слово, которое я тебе сказал сейчас, несется дальше в пространстве еще сотни, тысячи лет. Надо уметь его поймать. Нам не хватает только безконечно-чувствительного аппарата, который мог бы принимать звуки прошлого, самые тихие колебания, которые не могли еще совсем замереть.

— Такой радиоаппарат…

— Слушай же. Я должен объяснить тебе мое сегодняшнее поведение, которое должно было показаться тебе диким. Мне уже знаком этот дом на Ватмангассе. Меня пригласили несколько недель тому назад на консилиум. Один торговец, по имени Рубин, сошел съума и как раз в квартире твоей сестры.

Леонард делает торопливый жест. Конечно! Вот откуда он знал это название!

— Да, — продолжает его друг, — вот почему твоя сестра и получила эту квартиру. Эта квартира не годится для нервных людей. За этой стеной великий и бедный изобретатель делал опыты. Неудивительно, что тот, кто лежал на кровати возле этой стены, начинал воображать себя больным. Этого Рубина перевезли в клинику для нервнобольных, и я осмотрел его там и установил, что его слуховой аппарат совершенно невредим. Сознаюсь, что я сначала ничего не подозревал. Но потом я все вспоминал этого человека. Я уже говорил, что сам делаю опыты, но пока без всякого результата. Но я знал, что может существовать какой-нибудь совсем простой аппарат, который принимает последние и самые слабые колебания древних волн…

^{Ученый принимал голоса прошедшего, голоса, переполняющие вселенную…}

— Подумай только, что это означает! — снова кричит доктор Хок. — Можно было бы услышать каждое когда-либо прозвучавшее слово. Каждая тайна древности открылась бы!

Может быть, я и сам сумасшедший, но у меня из головы не выходит этот Элиас Рубин, который воображал, что его кровать разговаривает с ним. Я вчера был первый раз в этой улице и…

Для профессионального наблюдателя ты довольно слеп, мой сын. Я отлично видел, как ты таращил на меня глаза и все таки ничего не заметил, когда мы подъехали к этому дому. Когда мы теперь отправимся домой, будь добр, обрати внимание на странную антенну, которая видна на крыше. Это антенна невиданной до сих пор формы и совершенно нового сплава металлов, в этом я уверен. Я заметил это с первого же взгляда.

Ты теперь поймешь остальное. Ко мне неожиданно является твоя сестра. Я поражен, когда узнаю, где она живет и что у нее за болезнь. Надо сознаться, что я совершил маленькое медицинское преступление, запрятав ее в санаторию доктора Хюттера, где она сейчас, без сомнения, великолепно спит. Мне необходимо было иметь ее спальню в своем распоряжении…

Длинный Леонард взволнованно ходит взад и вперед по комнате.

— Но, я все таки, не понимаю, — говорит он, — что случилось со стариком, соседом моей сестры?

— Всего только почти неизбежный несчастный случай во время опыта. Ему уже удавалось принимать аппаратом голоса прошедшего, но аппарат этот не был еще так совершенен, чтобы по желанию изобретателя отделять один голос от другого, приводить в порядок весь этот хаос звуков. Что за адский шум голосов должен постоянно переполнять вселенную! К счастью, наши чувства слишком грубы, чтобы воспринимать их. В течение коротких мгновений мы слышали не весь ужаснейший хаос звуковых волн, а всего лишь крошечную, смехотворную частицу. Но ты уже и от этого упал в обморок, да и я не особенно-то сохранял равновесие. Вот и представь себе нашего соседа, старого ученого. Он не был безучастен, как и мы, он переживал величайший и самый желанный момент своей жизни. Все его чувства напряжены до последней степени. Если его опыты уже свели съума его соседей, то в каком же состоянии должны быть его нервы! Последним ударом для него был звуковой взрыв, который мы тоже слышали…

Толстый доктор умолкает. Он с горечью говорит после долгого молчания:

— Я испробую завтра эту антенну, может быть обломки аппарата скажут мне что-нибудь. Но у меня нет надежды. Судьба, которая так поступает с великим, благородным человеком, не позволит, чтобы кто-нибудь портил ей ее жестокое удовольствие. Я сознаю, что он уж не выздоровеет и что я не спасу ему его славы величайшего изобретателя. Когда-нибудь кто-то другой сделает это, потому что кто же может сомневаться, что в наши дни рассеивается последний туман, окутывавший явления физического мира?

(обратно)

77

Предание гласит в 1486 году, в городе Толедо, жил ученый математик Паоло Вальмес. Случайно у одного знакомого он повстречался с великим инквизитором Торквемадой, тоже любителем математики, хотя и не столь сведущим. В разговоре речь зашла об уравнениях 4-ой степени. Торквемада заявил, что они не могут быть решены; что 4-ая степень уравнения волею господней недостижима для людского разума. Вальмес, не думая о последствиях, ответил, что — уравнения 4-й степени им решены весьма простым путем. Торквемада не стал возражать, но в тот же вечер Вальмес был брошен в темницу инквизиции за «борьбу с божественной волей». Через три недели Вальмес был сожжен на костре, не успев никому объяснить свое открытие. Ученики мученика знали лишь одно, а именно, что Вальмес приводил уравнение 4-ой степени к двум уравнениям уже не с одним, а с двумя неизвестными.

Х²+Y=A

X+Y²=В

и, решая их, получал корни начального уравнения.

Полстолетия спустя Лодовико Феррари (1552–1565) обнародовал свое решение ур-ний 4-й степени. Торквемада был давно в могиле, поэтому Феррари жизнью не поплатился. Способ Феррари страшно сложен и, хотя и строго математичен, почти не применяется, уступая место способам Греффе и др., решающим ур-ие хотя и приближенно, но с любой точностью и быстро.

Но, даже и способ Греффе слишком сложен в применении его к решению двух данных уравнений.

Предлагается читателям найти простой и быстрый приближенный способ решения системы ур-ий:

Х²+Y=A

X+Y²=В

и применить его к случаю А=7; В=11.

Один такой способ в портфеле отдела задач уже имеется, но будут помещены и другие, наиболее интересные.

(обратно)

78

Очерк О. Г.

За несколько последних десятков лет увлечение спиритизмом охватило всю Европу, но особенно сильного развития оно достигло в Соединенных Штатах. Число спиритических обществ растет там с неимоверной быстротой; основана даже международная лига спиритов с известным писателем Артуром Конан-Дойлем во главе. Спиритизм насчитывает в своих рядах видных политических деятелей, ученых и писателей.

Таинственный мрак, царящий на спиритических сеансах; могучая сила медиумов, вызывающая материализацию духов; сообщаемые духами сведения, часто проникающие в самые сокровенные тайники души; возможность общения с загробным миром — все это ежегодно вербует в ряды сторонников спиритизма десятки тысяч человек.

Что же на самом деле проделывается на сеансах и в чем заключается сила медиумов?

Интересные данные по этому поводу дает известный американский фокусник Гудини. Последний, в отличие от большинства своих коллег, является разносторонне образованным человеком и в своих фокусах пользуется всеми достижениями науки. Необычайная ловкость, с какой он проделывает фокусы, ставит публику в тупик и она очень часто ищет их объяснения в оккультной силе. Это обстоятельство и натолкнуло Гудини на мысль исследовать спиритизм. Изъездив для этой цели все страны света, он пришел к заключению, что вся пресловутая сила медиумов базируется на их ловкости и доверчивости публики.

В настоящем очерке приводится несколько случаев разоблачений и описаний наиболее характерных приемов, употребляемых медиумами.

Предоставим слово самому разоблачителю.

— Однажды, — пишет Гудини — когда мне пришлось выступить в театре в небольшом городке, на западе Америки, ко мне явился знакомый репортер и сказал, что в городе имеется очень известный медиум, практикующий здесь уже более 25 лет. Получить сообщение, что в одном городе со мной живет настоящий медиум, для меня все равно, что для охотника напасть на след зверя. Я отправился к упомянутому медиуму в сопровождении должностного лица.

Разочарование постигло меня и на сей раз.

Пойманный мною мошенник принадлежал к числу «трубных» медиумов, вызывающих духа при помощи расширяющейся металлической трубы, нечто в роде старинного рупора. Она кладется на стол, вокруг которого присутствующие, в том числе и медиум, образуют цепь, — держа друг друга за руки. Таким образом, находясь в цепи, медиум не может двигать руками, чтобы это не было замечено его соседями. Но вот, как только тушится свет, начинают происходить очень странные явления. Вы начинаете слышать голос «духа» и начинаете чувствовать прикосновение чьих то таинственных рук; слышатся странные, глухие шаги по полу, по стенам и по потолку. Слышатся шелестящие звуки, шуршание платьев «духа». Очень часто труба, различаемая в темноте, благодаря светящимся кольцам, подвешенным над нею, подымается и буквально начинает носиться по воздуху.

Для тех, кто первый раз присутствует на спиритическом сеансе, подобные явления кажутся необъяснимыми и они на самом деле начинают верить в существование духов. Зная, что медиума держат за обе руки, вы вполне уверены, что это не он говорит в трубку, подымает ее на воздух и стукает ею по потолку.

Но мне, который в течение 36 лет освобождался от всяких пут и наручников, позвольте вас уверить, что медиум легко освобождается от держащих его рук и тогда все эти проделки с трубой превращаются в детскую игру. Более опытные медиумы освобождаются сами, другим помогают сообщники.

Голос «духа» — ничто иное, как измененный трубой голос медиума; в темноте же, вдобавок, совершенно невозможно определить причину этих звуков. Это легко проверить на опыте самому. Стуки и шелест крыльев «духа» производятся ногтем по трубе. Прикосновения, ощущаемые присутствующими, точно также производятся с помощью трубы. Чтобы достать до потолка или до сидящего вдали от него участника сеанса, медиум вытягивает трубу, составленную из труб, входящих одна в другую. Есть медиумы, у которых «духи» разговаривают и при полном освещении. Это делается следующим образом: медиум приближает широкое отверстие трубы ко рту и шепчет в промежутке в разговоре с соседом нужные слова, не двигая мускулов лица так, как это на сцене проделывают чревовещатели.

Медиум, о котором только что шла речь, тоже проделал свои обычные фокусы с трубой и заставил звучать гитару, лежавшую рядом с трубой на столе, оставаясь недвижимым, причем публика была уверена в том, что оба его соседа держат его за руки. Он также установил связь с «духом» сына одного из присутствующих, с «духом» какого то индейского вождя, говорившего сдавленным голосом на ломаном английском языке и, наконец, с «духом» какого то французского оперного певца, покинувшего сеанс с пением псалма.

^{Медиум с трубой.}

Как я уже говорил, я отправился на сеанс, тая надежду, что уж этот то медиум должен оказаться настоящим и что я увижу проявление оккультных сил. Но приемы его оказались настолько шаблонными, что мне лишь оставалось досадовать на мое разочарование и, выбрав момент, я выскользнул из цепи и посыпал сажей трубу. Затем, выждав время, когда медиум окончил свои манипуляции с трубой, я вытащил карманный электрический фонарь, зажег его и направил струю яркого света на стол.

Получилось очень комическое зрелище. В цепи сидел медиум, причем как раз в этот момент он держал гитару над головой, а его лицо и руки оказались черными от моей сажи. Очень остроумным способом он сумел высвободить свою руку, что и дало ему возможность действовать гитарой и трубой.

Он спросил своего соседа заметил ли бы последний, если бы он поднял руку. Затем он поднял руку, но не вернул ее на прежнее место, а вместо нее всунул в руку соседа камень, формой напоминающий руку и такого же веса.

Камень был завернут в носовой платок. Сосед, не замечая разницы в весе, не обратил на происшедшее внимания. На этом фокусе и держалось все искусство медиума.

В течение своей 35 летней деятельности, я пришел к убеждению, что подобные субъекты представляют собой наиболее опасный тип преступника, гораздо опаснее грабителей с большой дороги: те по крайней мере действуют открыто и их профессия требует не мало храбрости, силы и сопряжена с большим риском.

Чтобы быть медиумом, ничего этого не требуется. Клиентура медиума составляется из людей, потерявших близких, выбитых из колеи жизненными неудачами, словом — нравственно потрясенных. Они все приходят к нему за утешением, твердо веруя в то, что они получат искомое. И вот медиум, ловко выведав их тайны, действует на их расстроенное воображение посредством своих фокусов с трубами, писанием на досках, вращением столов, таинственными явлениями, фотографиями «духов», искуссно комбинируя явления.

Темнота, царящая на сеансах, облегчает обман, увеличивая вместе с тем эффект. Явления, будь они вызваны этими способами при освещении, возбудили бы общий смех, между тем как темнота придает им таинственный и жуткий характер.

Одного медиума я поймал в тот момент, когда он, поднявшись с места, потянул кверху стол при помощи крючка, прикрепленного к поясу, в то время, как его сообщник приподнимал стол с другой стороны.

Да разве с такими приемами мог бы выступить самый простой фокусник? Или вы представляете фокусника, воздействующего на зрителей тем, что его помощник хлопает их по плечам или проводит пальцами по волосам? А тут под покровом темноты и религии сплошь и рядом творятся такие обманы.

Я помню, как в Чикаго был удивительный медиум женщина. У ней на сеансах, как только тушили свет, чьи то руки начинали бегать по присутствующим, из их карманов вытаскивались часы и летели в противоположный конец комнаты, Сколько времени я ее пытался поймать, но все безрезультатно. Наконец, я догадался и вымазал себе волосы чернилами. Прикосновение «духа» к моим волосам не заставило себя долго ждать, причем я движением головы старался это прикосновение продлить. Когда же зажгли свет, то обнаружилось, что у маленькой старушки, сидевшей во время сеансов в самой глубине комнаты, с самым невинным видом, вся рука была вымазана этими самыми чернилами.

Во всяком случае могу засвидетельствовать тот факт, что приемы современных медиумов мало отличаются от приемов первых медиумов, выраставших буквально как грибы после 1848 года с легкой руки знаменитых сестер Фокс.

Последние являются основательницами современного спиритизма. Их изумительные «медиумические» силы очень заинтересовали известного русского спирита Аксакова. Это были две дерзкие девчонки в возрасте 6 и 8 лет, жившие в ферме Гейдевилл, в окрестностях Нью-Йорка. Они начали с того, что бросали по ночам на пол яблоки и производили шум в своей спальной, чтобы напугать мать. Впоследствии они проделывали это более остроумными способами и суеверие приписало им сверхестественную силу. Их старшая замужняя сестра увидела в этом возможность заработать и стала их широко эксплоатировать в целях наживы. Это было только начало спиритизма, но когда Маргарита Фокс сделала в 1888 году полное признание в том, что только дурачила доверчивую публику и подробно рассказала, как она это делала — спиритизм нашел широкое распространение и образовалась целая профессия медиумов.

Между прочим, могу указать на то, что разговор «материализованных» духов никогда не бывает выше умственного развития самих медиумов.

Так например, однажды я спросил «духа» Авраама Линкольна об одном случае из его жизни, известном всем, сколько нибудь интересовавшимся историей, и получил ответ, не только не соответствовавший действительности, но представлявший собой явную нелепицу.

Следует указать еще на один прием, часто употребляемый медиумами: внезапно в темноте появляются, окруженные таинственным сиянием, лица усопших. Они представляют собой маски, покрытые каким-нибудь светящимся составом, прикрепленные к длинным шестам. Ими обычно орудует помощник, скрытый занавесью.

На помещаемом снимке Гудини показывает, как при помощи самого простого физического способа и плутовской сноровки получается таинственная прозрачная субстанция, так называемая «эктоплазма», в которой обычно появляются «духи». Во рту Гудини держит конец чехла из тончайшей материи, который, надуваясь, отлетает к находящейся позади светящейся маске.

^{«Эктоплазма» — таинственная субстанция «духов».}

— Помнится мне, — разсказывает Гудини, — в юношеские годы я очень часто посещал сеансы одного медиума. Особенно привлекло мое внимание, что сколько бы «духов» ни вызывалось, голос менялся лишь 3 раза. Когда я спросил о причине этого явления самого медиума, он, очень сконфуженный, ответил: «чорт возьми! вы поймали меня. Но все таки вы должны признать пользу, которую я оказываю, принося утешение тем, кто надеется получить весточку от умершего друга».

Поймать его? да у меня вовсе и не было этого намерения. Напротив, я был очень разочарован, увидав, что тот, в кого я так верил, признался в мошенничестве. И когда я спросил его, существуют ли настоящие медиумы, то он, не задумываясь, ответил: «Ни одного, по крайней мере из тех, кого я знаю. Все они такие же фокусники, как и я».

Очень часто на сцене я воспроизводил фокусы медиумов и затем объяснял изумленной публике способы, какими они производятся. Моя работа была настолько успешна, что сторонники спиритизма объявили, что я сам являюсь медиумом, но лишь не желаю признать этого. Конечно, это сплошной вымысел. Ведь все мои фокусы достигаются весьма естественными способами и становятся понятными всем, давшим себе труд внимательно выслушать мои объяснения.

Очень часто медиумы, разоблаченные мною, яростно защищаются их сторонниками, которые находят для этого множество предлогов. Напр., утверждают, что как раз в этот момент медиума покинули его таинственные силы, и что он лишь на это время прибег к помощи фокусов и т. д. Я, конечно, опровергал эти доводы, и эти споры становились суровым испытанием моего терпения.

Сам Артур Конан-Дойль, автор всемирно известного «Шерлока Холмса», выступил против меня с подобными же доводами, когда я своими разоблачениями поколебал самые основы спиритизма.

— Отлично, — ответил я ему, — если бы можно было запереть меня вместе со всеми вашими спиритами и женами, их поддерживающими, в железный сундук и сбросить этот сундук на дно морское, то из всех выбрался бы лишь один я, и то лишь благодаря моим фокусам.

Очень часто рассуждают таким образом: «этот медиум не может быть обманщиком. Духи, вызванные им, говорили вещи, лишь одному мне известные». Я могу опровергнуть такой взгляд нижеследующим: если у медиума есть где либо имя, адрес и род занятий — а эти справки легко можно получить в городском справочнике — то он с помощью нескольких наводящих вопросов и маленькой дедукции легко может убедить это лицо в том, что он знает все его сокровенные тайны.

Я часто проделываю это на сцене, объясняя в чем тут дело, чтобы публика была менее легковерной по отношению к спиритам. У меня в библиотеке для этой цели имеются справочники всех крупных городов Америки.

Недавно, когда я выступал в одном Нью-Йоркском театре, мой помощник, который для этой цели прогуливался по фойэ театра, сообщил мне следующий разговор между двумя людьми, встретившимися в фойэ.

— Ну, м-р Бланк, — сказал один из них, — как обстоят дела в С. Луи?

— Отлично, — ответил другой: в этом году мы продали там большую партию автомобилей.

Этих сведений было для меня совершенно достаточно и я, справившись по книгам, узнал адрес Бланка, владельца автомобильного предприятия в г. Сан-Луи. Затем я со сцены вызвал его по имени, сообщил причины его приезда в Нью-Йорк, причем «дух» заверил его, что все его начинания будут успешны. Изумлению м-ра Бланка не было границ.

Одним из излюбленных медиумами приемов является прием с сапогами. Медиум садится за стол, причем сосед, держа его обе руки, наступает ногами на концы ботинок медиума. Таким образом медиум не может освободить ни рук, ни ног, без того, чтобы его малейшее движение не было замечено. Тем не менее остроумное устройство ботинка дает возможность незаметно вынуть из него ногу. Хорошо развитыми пальцами ног можно звонить в колокольчик, завязывать узлом носовые платки и даже писать.

^{Медиум, освободив ногу, звонит в колокольчик.}

Очень часто, для большего впечатления, медиумы применяют на сеансах звуковые эффекты.

Вот, что по этому поводу рассказывает Гудини. На одном сеансе был вызван дух утонувшего человека. Появление его было крайне эффектно: сначала раздались отчаянные мольбы о помощи, затем слышно было, как несчастный захлебывался водой и, наконец, как вода сомкнулась над головой жертвы.

Желая спасти «утопающего» духа и заодно узнать в чем тут дело, я направил свет потайного фонаря на медиума, при чем оказалось, что он производил эти звуки дутьем через соломинку в таз, наполовину наполненный водой, каким то образом очутившийся на столе. Другой раз дух полковника Рузвельта, летчика, убитого во Франции, сына президента, явился на сеанс на аэроплане. Звук мотора был ясно слышен всеми присутствующими. Оказалось, что этот звук производился при помощи электрической сушилки для волос сообщником медиума.

Всякий ловкий медиум может кого угодно сделать своим сообщником. Это совершается таким образом. Кто нибудь берет в руку карандаш и ставит его конец на бумагу, медиум же приближает указательные пальцы обеих рук к его глазам. Очень естественно, что тот закрывает глаза и тотчас же чувствует прикосновение указательных пальцев. На самом же деле медиум нажимает на его закрытые глаза двумя пальцами одной руки, между тем как его вторая рука начинает водить карандаш по бумаге.

^{Невольное сообщничество.}

Что касается до экспериментов с писанием «духами» на аспидной доске, то они очень разнообразны и способы их доходят до 200. Один из наиболее распространенных приемов заключается в следующем: клиент держит чистую доску над головой, медиум делает вид, что берет ее из его рук. На самом же деле чистую доску берет его помощник, передавая в то же время написанную доску в руку медиума. Надписи, сделанные «духами», часто поражают широкую публику. Способы, какими «духи» добиваются такой осведомленности, уже изложены в этом очерке. Кроме того, имеется и много других: например медиум рассылает своих агентов под видом торговцев по домам, где они выпытывают у словоохотливых прислуг нужные сведения об их хозяевах или соседях. Известен случай, когда один из подобных медиумов умудрился поместить в одном доме диктофон. Кроме того не стесняются делать присоединения и к телефонным проводам.

^{Эксперимент с аспидной доской.}

В Америке имеется целая сеть школ, где за очень короткое время и скромную плату в 150 долларов можно получить знания, необходимые для того, чтобы стать медиумом. Что это занятие выгодно, доказывает тот факт, что есть медиумы, не имевшие в начале карьеры ни копейки и нажившие в течение нескольких лет миллионы.

(обратно)

79

80

В газетах и журналах все чаще и чаще появляются заметки о работах различных ученых, поставивших себе целью сконструировать аппараты, автоматически регистрирующие наши мысли и переживания. (См. № 1 «Мира Приключений», зам. «Электромагнитизм человеческого глаза»). Люди науки твердо верят в полную возможность скорого осуществления того, что иным кажется только плодом неудержимой фантазии.

На чем же ученые основывают свою уверенность?

Если по проводнику идет электрический ток, то в окружающем пространстве возникают магнитные силы. При размыкании и замыкании тока — происходит изменение напряжения этих магнитных сил. В случае, если циркулирующий ток является переменным, то напряжения в магнитном поле меняются в секунду столько раз, с какой частотой изменяется направление тока. Эти колебания напряжений распространяются от места их возникновения со скоростью света (300.000 килом. в секунду). Они получили название электромагнитных или радио-волн. Достигая другого замкнутого проводника, радио-волны могут вызвать в нем переменные электрические токи такой же частоты, как и ток, вызвавший их появление.

Возникновение этих токов легко отметить с помощью несложных приборов. Таков, в общих чертах, принцип радиотелеграфии.

В начале этого столетия было установлено, что все физиологические и психические процессы в организме человека или животных вызывают переменные электрические токи, которые распространяются по проводящим нервным путям. А так как всякий переменный электрический ток является источником электромагнитных колебаний, то, несомненно, и названные выше процессы в нашем организме вызывают в окружающем пространстве волны электромагнитного характера.

Подобную мысль высказал еще в 1900-м году гениальный Фламмарион, а несколько позднее ее развил и научно обосновал другой французский ученый А. Фуйе.

Более поздние исследования, произведенные Крисом, Ферворном и известным русским академиком П. П. Лазаревым, подтверждают, что нервные возбуждения сопровождаются электромагнитными волнами.

Несомненно, излучаемые человеческим мозгом волны могут быть восприняты тем или иным способом; во всяком случае, они могут оказывать воздействия на другой человеческий мозг. Однако, для наличия указанного выше воздействия необходимо известное сходство в строении воспринимающих частей, одинаковая «настройка», как говорят музыканты и электротехники.

Возьмите две струны, настройте их на одну ноту и ударьте по одной из них, — вы заметите, что и другая начнет колебаться и издавать звук Это явление носит название резонанса и хорошо изучено в физике. Если имеется несколько десятков струн, издающих различные ноты, и раздастся звук, соответствующий тону одной из них, то начнет звучать только одна она, другие же будут безмолвны.

Явлением резонанса теперь особенно широко пользуются радиотехники для приема электромагнитных волн.

У людей, долго живущих вместе, связанных общими интересами, по-видимому, некоторые части мозгового аппарата имеют одинаковую настройку (в униссон). На излучения мозга одного субъекта способен отзываться мозг другого.

Каждому из читателей приходилось замечать, как некоторая мысль, возникнув у одного из близких друг другу людей, тотчас же появляется у другого, и они оба одновременно произносят те же слова, или только что скажет один, как другой воскликнет:

— И я хотел сказать то же самое!

Явления гипноза также объясняются в настоящее время в связи с электромагнитными излучениями человеческого организма. Несомненно, мозг гипнотизера излучает электромагнитные волны, которые воспринимаются мозгом загипнотизированного субъекта.

Телепатические явления, существование которых надо считать безусловно доказанным, также объясняются излучениями человеческого мозга. Почему они чаще всего связаны со смертью? Несомненно, в момент смерти человеческий мозг излучает значительно большее количество энергии, чем при обычных, менее сильных переживаниях; эти излучения и производят сильное впечатление на некоторых родственников и друзей умирающего, удаленных на громадное расстояние.

Всего лишь 35 лет тому назад мы познакомились с радио-волнами, научились их вызывать и улавливать, а уже теперь радио-техника властно вторглась в нашу жизнь, открыла нам мир чудесных возможностей. Передача концертов, речей ораторов на расстоянии в тысячи километров, управление механизмами по радио, дальновидение…

Еще больший переворот произведет в нашей жизни последующее детальное изучение высшей нервной и мозговой деятельности человека и широкое применение для различных практических целей электромагнитных волн, излучаемых нашим организмом.

Мы верим в возможность передачи людьми мыслей друг другу, не пользуясь никакими аппаратами. Достаточно будет только подумать, как-то сосредоточить свою волю, и твоя мысль уже воспринята тем, к кому она адресована, несмотря на то, что этот человек, может быть, находится на противоположном конце земного шара.

Мы верим в возможность точной записи всех наших переживаний. Раз они вызывают электромагнитные волны различной длины, то нет, повидимому, препятствий к их фиксированию, подобно записи тех волн, которыми пользуется радиотехника. Мы верим в возможность искусственного создания у нас того или иного настроения путем воздействия на наш организм электромагнитных волн такой длины и такого характера, которые соответствуют именно этому настроению. Появятся аппараты, вызывающие подобные волны. Это вызовет переворот в медицине?

Когда американский ученый Лоренц Хорль 5 лет тому назад высказал предположение, что бабочки, светляки и некоторые другие насекомые способны сноситься друг с другом посредством испускаемых ими электромагнитных волн, — это не вызвало удивления у широкой публики.

Будем же последовательны. Если насекомые способны создавать волны электромагнитного характера, то отчего же мозг человека не может производить подобных излучений?

Несомненно, настанет время, когда наука подробно познакомит нас с этой интересной областью. Мы твердо верим, что это будет в самом непродолжительном времени.

П. Рымкевич.

(обратно)

81

Кто его видел раз, тот никогда не забудет прекрасное чудовище, задумчиво смотрящее обезображенным лицом из песков пустыни!

Дошла очередь и до Великого Сфинкса, — гизехского, как его называют по имени скверной арабской деревушки. Раскопки, давшие такие неожиданно блестящие результаты в Фивах (гробница Тут-Анк-Аммона), побудили заняться и древнейшим из всех исторических сооружений человечества — сфинксом вблизи Каира, у пирамид Хеопса, Хефрена и Мекерина.

Чудовище полу-человек, полу-лев, как символ мудрости и силы, поистине грандиозен. Его высота более 10 сажень. Он весь изсечен из одной громадной скалы желтоватого песчаника и только часть лап составная.

«Страж пустыни» — называют его арабы, а древние египтяне видели в нем олицетворение солнца — Ра. Повернувшись лицом на восток, он лежит, вытянув лапы, и смотрит на плодородную долину Нила, точно сторожит ее от надвигающейся сзади пустыни.

Кое-где еще сохранилась красная краска на голове. Ветры пустыни разрушают легкий материал, выветривают его. Отбившихся кусочков, ломающихся в пальцах, — множество, и редкий турист не берет себе на память.

Варварское ядро мамелюков изуродовало прекрасную голову сфинкса, разбило ему нос, вырвало кусок щеки. Исказились благородные черты… И уже нет былого спокойного величия в пристальном взгляде этого грандиознейшего из созданий человеческих.

Пески не раз заносили сфинкса, и время от времени подымались целые горы песку, чтобы явить его людям. До последних дней он был открыт не весь. Стоит он в ложбине, и смотришь ему в лицо с песочного холма. Нужно опуститься глубоко вниз, встать у подножия его лап, среди которых сооружен целый храм, и только тогда проникаешься подавляющей мощью человека-льва. Какими пигмеями кажутся верблюды у подножия сфинкса! Точно мухи — арабы, забравшиеся к его ушам, к его подбородку… Самое лучшее отъехать дальше, возможно дальше, чтобы скрылась резкость изборожденного ядром лица, и тогда смотреть на сфинкса. Тогда только он зачаровывает своим каменным, но ясным и живым взглядом, столько видевшим на протяжении тысячелетий.

В древнем Египте, где все, начиная от статуй царей, преувеличено, нет ничего действительно более величественного и более таинственного, чем этот сфинкс.

При заделке трещины на голове сфинкса было обнаружено углубление. Его сочли за замурованный вход в подземный храм. Воображение рисовало уже лестницы сквозь все тело сфинкса, быть может полные драгоценностей святилища… Но хода не оказалось и ученые пришли к выводу, что в этом углублении была укреплена золоченая диадема, венчавшая исполинскую голову.

Совсем на днях закончились работы по открытию сфинкса. Сотни феллахов вытаскали в корзинах песок, засыпавший гигантскую фигуру. На нашем фотографическом снимке Великий Сфинкс виден уже весь, со своими лапами и с реставрируемой головой. Таким он сейчас высится в Египте, но… ненадолго. Пески пустыни скоро снова засыплют его…

На снимке заметно, что Сфинкс стоит как-бы в котловине. Это, однако, не природная котловина, это выемка, потому что горы песку вокруг. Такие же горы пришлось пудами вынести, чтобы обнажить сфинкс из под сыпучих волн.

За тысячи лет до нашей эры, величественный и прекрасный, он стоял на ровной земле и издалека видна была его цветная, точно опаленная солнцем голова, с сверкающим золотым сиянием над ней. Тогда он был страж Пустыни у преддверия ее. Но и теперь — он все же чудесный символ человеческого могущества, преоборовшего самую смерть, не погибшего от злого Сэта — пустыни.

3. Б.

(обратно)

82

О так называемым ясновидении о чтении мыслей и писем в закрытых оболочках написаны целые томы, и все таки внутренняя, физическая сущность этих явлений остается попрежнему темна.

Современная наука не в состоянии еще дать исчерпывающих объяснений этих явлений и потому ближайшей ее задачей будет — внимательно и точно изучать их, определяя условия и обстановку их возникновения.

Вот, почему значительный интерес представляют опыты, проделанные в недавнее время несколькими наблюдателями во Франции — Л. Фаригуль (в литературе известный под именем Жюля Ромена) и Жаном Лабадье.

В опытах Фаригуль, глаза ясновидящей закрывались тройным слоем повязок и ваты и тщательно контролировались несколькими лицами. В большинстве случаев опыты были удачны — ясновидящая верно называла подносимые к ея лицу карты и крупные буквы.

Опыты Лабадье производились над одной девочкой лет 15, причем были приняты предосторожности, устранявшие всякую возможность обмана и неточности. Повязка была абсолютно непроницаема, ни снизу, ни сверху глаз не мог получить ни одного луча света. Показываемый предмет (карта, листок календаря), наугад брался экспериментатором, и притом так, что он сам не видел, что изображено на вынимаемой карте. Этим устранялась возможность невольного внушения с его стороны лицу, над которым делали опыт. Кроме того, вся обстановка опыта снималась кинематографом.

Эти опыты производились в присутствии нескольких свидетелей и также дали в высшей степени интересные результаты. Было бы еще преждевременно строить по их поводу какие нибудь теории, но несомненно, что в некоторых неизвестных еще для нас случаях, часть зрительной способности человека, (а так же повидимому и животных) может сосредоточиваться на разных участках кожи лба и других органов, напр. поверхности рук. Ближайшие годы, будем надеяться, принесут нам разгадку этого интереснейшего явления…

В. Д. Н.

(обратно)

83

84

При беглом взгляде на помещенный выше рисунок нам невольно покажется, что эго какое то новое жесткокрылое насекомое, снятое в полете… Вот голова, брюшко, крылья, и только сеть каких то проволок, натянутых вдоль спины, говорит, что здесь нечто гораздо менее безобидное.

Действительно, это — новейший американский аэроплан — бомбоносец, могущий летать над вражеским городом без помощи летчика, управляемый на расстоянии радио-волнами. Сотни таких воздушных истребителей, с запасом автоматически падающих бомб огромной разрушительной силы, могут теперь выпускаться с аэродрома, находящегося в глубоком тылу, прорываться через воздушную полосу заграждения, сбросить где надо свой смертоносный груз и вернуться обратно. Часть этих воздушных миноносок конечно будет сбита зенитной противоаэропланной артиллерией, но зато во всяком случае будут сохранены жизни пилотов.

(обратно)

85

В испытательном бассейне военно-морского ведомства С. А. Соединенных Штатовпроизводятся в настоящее время деятельные опыты с «подводными аэропланами». Корпус их (см. нижний снимок) строится водонепроницаемым, так же, как у подводной лодки. Пилот помещается в стекляной будке, расположенной в верхней части корпуса. Аэроплан погружается в воду и забирает глубину при помощи легкого наклона впереди его несущих плоскостей (крыльев). Главными выгодами таких подводных аэропланов в сравнении с подводными лодками являются, во-первых, сравнительная дешевизна их постройки (на сумму, расходуемую на сооружение подводной лодки, можно построить 10 таких аэропланов), и, во-вторых — большая гарантированность экипажа в случае какой-либо аварии. В самом деле, при остановке мотора, подводный аэроплан, сам собою, действием своего удельного веса, всплывает на поверхность воды.

(обратно) (обратно) (обратно) (обратно)

МИР Приключений 1926г. №4

Содержание

«ЗА ПОЛЯРНЫМ КРУГОМ», — очерк Н. П. Боголепова, рисунки М. Мизернюка «КОРОЛЬ, ДАМА, ВАЛЕТ», — неопубликованная детская сказка Андерсена, с датского, с иллюстрациями«ПРОБНАЯ ПОЕЗДКА», — рассказ II. К. Губера, с иллюстрациями«ПЕРЕПЛЕТЕННЫЕ СЛОВА», — решение задачи № 3 и задача № 4     VIII. «ПУТЕШЕСТВИЕ К ЦЕНТРУ ЗЕМЛИ» — рассказ К. Фезандие, с иллюстрациями «НА САРАНЧЕ», — очерк В. Аристова, с иллюстрациями«АВТОМАТ СРЕДИ АВТОМАТОВ», — очерк М. Л. с иллюстрациями «РАДИО-СКАЗОЧКА», — новелла Отто Рунга, с датского, с иллюстрациями «ЭЛЕКТРИЧЕСКИЙ СТУЛ», — рассказ Андреаса Ейе, с иллюстрациями «НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ!», Решения задач №№ 8 и 9 «ДЕЛО О ТЕЛЕНКЕ», — рассказ М. Декобра, с иллюстрацями«НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ!» Задачи №№ 14 и 15

     Механизация конторского труда, с иллюстрациями      Погоня за морскими сокровищами, с иллюстрациями      Русское изобретение     Ковер-самолет, и сапоги-скороходы, с иллюстрациями      Современная сверхреклама, с иллюстрациями    ПОЧТОВЫЙ ЯЩИК

Обложка худ. М. Мизернюка.

_____

К сведению подписчиков, подписавшихся на журнал «Мир Приключений» через местные почтово-телеграфные учреждения,

Многие из подписавшихся на журнал. «Мир Приключений» чрез местные почтово-телеграфные учреждения обращаются в Главную Контору журнала «Мир Приключений» с просьбою о перемене адреса, с заявлением о неполучении № журнала или приложения, или высылают доплату по подписке и т. п. В виду этого Главная Контора журнала считает необходимым дать разъяснение: при подписке чрез местные почтово-телеграфные учреждения следует обращаться непосредственно в то-же учреждение, в котором была произведена подписка, так как почтово-телеграфное учреждение, принявшее подписку, сообщает через Ленинградский Почтамт Главной Конторе журнала лишь количество экземпляров, потребных для удовлетворения подписчиков, не сообщая фамилий и адресов подписавшихся.

_____

-

(обратно)

92

Очерк Н. П. БОГОЛЕПОВА.

Иллюстрации М. Я. МИЗЕРНЮКА.

От Редакции. В конце 1925 г. вернулась с Севера экспедиция инженера Самой-ловича, которая, впервые в истории полярных путешествий и исследований Новой Земли, обошла на парусно-моторном боте вокруг всей Новой Земли. Об этой экспедиции много говорили, ей были посвящены лекции, доклады и статьи в газетах и журналах.

В числе участников экспедиции был и наш сотрудник Н. П. Боголепов. Его знакомство с Севером, однако, далеко не ограничивается этой экспедицией. Северный послужной список Н. П. Боголепова обширен и интересен. С 1916 по 1917 г. он впервые зимовал на радио-станции о. Вайгача (в Карских воротах). Здесь он полюбил Север и стал стремиться туда снова. С 1918 по 1920 г., два года подряд, Н. П. Боголепов зимовал на радио-станции Югорский Шар, с 1920 по 1922 г. участвовал в различных гидрографических экспедициях с зимовками в Северных окраинах, в устьях рек Оби и Енисея. С 1923 по 1924 г. участвовал в постройке радио-станции на Новой Земле — Маточкин Шар. Наконец, — 1925 год провел в экспедиции инж. Самойловича.

Влюбленный в Север, Н. П. Боголепов за время своих скитаний, впродолжение более 6 лет, ни разу не хворал и уверен, что в том климате вообще заболеть невозможно.

Его личные трофеи:

Десятка три белых медведей, несколько сот тюленей и изрядное количество песцов.

Его намерения и планы:

— В этом году, хотя бы и пешком, но уйти снова на Новую Землю. Здесь сижу и задыхаюсь.

Его мечты:

— Новые русские поселения на Новой Земле и систематическая, государственно-организованная разработка богатейших промыслов Севера для блага населения С.С.С.Р.

Из обширных литературных материалов Н. П. Боголепова — мы берем описания природы и приключений на Севере. У автора — большая и чуткая любовь к природе, отличная, художественно изощренная наблюдательность. Веет живой, интересной и колоритной жизнью от безхитростного повествования, которому автор очерка попытался придать беллетристическую форму.

Для городского читателя настоящий очерк — короткий, но прекрасный отдых в далеком уголке России, где сильны и люди, и звери, где извечная борьба за существование носит еще и теперь такие первобытные формы, где человек живет одной жизнью с окружающей могучей природой и научается понимать, любить ее и побеждать ее…

Автор сделал много любопытных фотографических снимков. Отчасти они послужили материалом, натурой для рисунков нашего художника.

_____

От автора. Под покровом глубоких арктических льдов и снегов, ревниво оберегаемые от вторжения «неизбежного белого человека» полярной ночью, морозами и страшными снеговыми штормами — раскинулись наши окраины Севера, и дремлют тысячелетним сном, ничем ненарушимым, полным фантастических призраков и грез.

Великое безмолвие полярной пустыни! Безконечные пространства тундры… вечный снег и лед… грандиозная игра холодного пламени северного сияния… штормы со снегом, сбивающие с ног и засыпающие глаза снегом; летом — жалкая растительность, температура чуть-ли не на точке замерзания и вечный, неумолкаемый шум и гул морских волн о берег, а кругом мертвая, безстрастная пустыня…

И тем не менее за время моих скитаний по северным окраинам, мне приходилось сталкиваться со многими людьми, побывавшими год — два на Севере, и эти люди уже никуда не уйдут от величия и красот Севера. Они «ушиблены» Севером, они носят неизгладимую печать Севера и ничто не в силах вырвать их из этого очарования.

«Полярник» похож на компасную стрелку. Вывезенный на год в центр отдохнуть, он проводит этот год с тоской и недоумением; он, как стрелка компаса, всегда думает и бредит своим севером и всегда стремится только на север.

Я боюсь, что не съумею рассказать Вам, как велик и прекрасен, как могуч и интересен Русский Север.

Одинокие.

Пароход постепенно удаляется, качаясь, словно пьяный, на могучих седых волнах Карского моря. Серая масса корпуса судна постепенно сливается с холодными, зеленоватыми тонами моря; еще один поворот и судно скрывается за далеко выдающимся в море каменным мысом.

Холодный северный ветер низко над землей гонит косматые тучи. Падает мелкий нудный дождь. Волны яростно бьются седыми гривами о прибрежные утесы и безсильно откатываются назад, глухо ворча и шелестя мелкими камешками и галькой, которые подхватывают в своем неистовом беге. Полярные сумерки быстро окутывают темнотой мрачные скалы Новой Земли, покрытые кое-где нетающими площадями льда и снега. Над полосой прибоя, низко над волнами, вьются крикливые чайки, пронзительно и деловито переговариваясь между собой. Береговой песок усеян плавником и морскими водорослями, наполняющими воздух терпким, но здоровым запахом.

На мрачном и пустынном берегу сиротливо стоят две человеческих фигуры и смотрят вслед ушедшему судну. Самоед Василий Пырерко одет в свою традиционную малицу, пропахнувшую ворванью, рыбой и донельзя засаленную. Рукава малицы пусты и неестественно повисли, так как Василий, в минуту раздумья, по самоедскому обычаю, руки держит на груди. В талии он стянут широким кожаным поясом, на котором болтается острый, как бритва, промысловый нож в ножнах, и маленький точильный брусочек — тоже в ножнах. Пояс «богато» разукрашен медными пуговицами и четырьмя клыками белого медведя. Кривые ноги обуты в нерпичьи пимы и крепко стоят на камне. Меховой головной капюшон малицы откинут, обнаруживая почерневшую от грязи шею. Черные, твердые волосы острижены в скобку, ветер играет ими. Безстрастное, скуластое и приплюснутое лицо обращено к стоящему рядом человеку. Раскосые и узкие глаза самоеда смотрят внимательно и немного сострадательно на соседа.

Этот «Руссак» (так самоеды зовут всех русских колонистов) — высок ростом, хорошо сложен и одет так же, как и Пырерко, хотя его одеяние и не воняет, как самоедское. Серые, стальные глаза, резкий энергичный профиль лица и упрямый подбородок делают его не совсем заурядным типом. Такие лица запоминаются. Жизнь центров с их суетой, нервозностью и вечной спешкой — ему непонятна и неприемлема. Ценой многих хлопот, усилий, трудов, ему, наконец, удалось срубить себе домишко на восточном берегу Южного Острова Новой Земли, на берегу Карского моря; снабдиться от Госторга двухлетним запасом продовольствия, приобрести десять штук ездовых собак, а главное взять опытного промышленника Василия Пырерко к себе в компаньоны.

Летков облегченно вздыхает — судно, наконец, скрывается за мысом, а с ним скрылись и все эти шумливые, безтолковые люди — масса ненужных и неинтересных человеческих пятен.

— Ну, Василий, одни теперь с тобой будем на целый год! — говорит Летков, хлопая Пырерко по плечу.

Под «братским» прикосновением длани Леткова, самоед приседает, но, радостно осклабившись, лопочет:

— Ой бяда, Семеныч, какой рука-то у тебя тяжелой, да крепкой! Вот ужо промышлять с тобой добро станем — сильной ты! А руссак то плохой весь ушол пароходом, — заканчивает Пырерко свою мысль.

— Да, ведь, чортушка ты такой! ведь я тоже руссак, — возражает Летков.

— Какой ты руссак? ты так самой настоящий самодин! кровь пьешь, мясо сырой, рыбу ешь. Собакам ладно (хорошо) правишь, винтовкой совсем ладно стреляш! Какой ты уж руссак? Вот со мной самодином стал вместях жить, всё добывать (промышлять) и наживать вместях станем — нет, ты, Семеныч, наш уже теперь! — и самоед радостно хохочет.

Такое признание самоеда Леткову очень приятно, так как русские крайне скверно до сих пор относились к самоедам вообще. Пользуясь массовой безграмотностью безобидных и простодушных самоедов, русские купцы и спекулянты беззастенчиво обирали все продукты промысла и пушнины от самоедов, держа их вечно в долгах. У кого и где здесь, в стране безмолвной тундры, — самоед мог найти справедливость и суд? Волей и не волей он снова шел за продуктами первой необходимости к тем же кулакам.

— Ну, Василий! поздно и темно стало, пойдем-ка домой!

— Подём, подём Семёныч! жонка мой чай дома приготовил, обырдать (есть сырьем мясо и рыбу), станем.

Пройдя шагов триста, они поднялись на небольшой песчаный холм, с разбросанными по нему каменными глыбами. Холм был окружен с трех сторон скалами и прикрыт от северных ветров. Собаки с радостным лаем и скулением высыпали на встречу своим хозяевам. Прыгали, толкались и старались лизнуть лицо.

— Ля, ля! (тише, смирно) притворно сердито закричал на собак Пырерко. — Ой, бяда! Ой, бяда! Серко, Лебедь, Ла!!

Около Леткова, потираясь о его ноги и тыкаясь холодным, влажным носом в его руку, идет Торос — лучшая собака во всей упряжке и свирепый медвежатник.

— Ну, ну, Торос! Пошел на место! А рука сама собой тянется погладить и потрепать за ухом твердую и густую шерсть любимца. Собака изгибает хребет и ласково урчит.

Домашний уют.

Подошли к дому — небольшому деревянному строению из крепких лиственичных кряжей. Две комнаты, обширная кухня с громадной русской печью, и небольшая кладовка при доме. Рядом стоит обширный, деревянный сарай, где хранятся все запасы продовольствия, упряжь для собак, нарты (ездовые сани), сети, невода и другие промысловые снасти. Промышленники вошли в кухню и стали снимать с себя малицы. Около ярко топящейся печки возится с чайником и едой опрятная самоедка Анна, жена Василия. Маленький шестилетний Семка, сын Василия, еще непривыкший к Леткову, быстро ретируется за сарафан матери и оттуда поглядывает своими черными глазенками на Леткова и отца. По деревянным, вкусно пахнущим свежим деревом, стенам кухни развешаны мережи, пущальницы (сети для лова рыбы), сыромятные ремни, винтовка Ремингтон и две русских трехлинейки. Симетрично расположены гарпуны и остроги. Простая, но яркая лампа освещает и медную посуду, поблескивающую на полках, и довольные лица обитателей.

^{Около печки возится самоедка Анна. Семка поглядывает на Леткова и отца.}

Пырерко пьет девятый стакан и блаженно потеет целыми ручьями. Чай, как и водка, слабость самоеда. При еде вилок не признают, а взяв кусок сырого мяса в зубы, резким взмахом острого ножа с низу, из под губ, отрезают мясо и едят. Того и гляди губы и нос себе отрежут.

На «десерт» Анна приносит из кладовки кости оленя. Они тут же разбиваются, а сырые мозги поедаются с громким чавканьем и наслаждением. Это самое вкусное блюдо на Новой Земле.

Семка, уничтожив четыре куска сахару, засыпает, блаженно улыбаясь. Мать уносит его в комнату.

— Ну, а теперь и спать пора! — И Летков, сняв малицу, пошел в свою комнату, так же неприхотливо убранную, как и остальное помещение. Только на стенах висели дешевенькие масляные картины, стоял грубо сколоченный письменный стол, шкаф, умывальник, да много чучел птиц и зверей висело по стенам. За то над кроватью была развешена превосходная коллекция холодного и огнестрельного оружия — слабость Леткова.

Летков уже полуразделся, когда тихонько раскрылась дверь и в комнату вошел Василий. Он как-то неловко переминался и кряхтел.

— Тебе, Василий, что-нибудь нужно? — спросил Летков.

— Ты, Семеныч, парень-то ведь ишшо молодой да сильный! — начал самоед, — без бабы-то тебе плохо — ну, вот, так значит, я тебе Анну-то сейчас дам на ночь, добро ведь так будет?!

Изумлению Леткова не было границ.

— Да ты одурел, Василий, что-ли?! — закричал он на самоеда. И как тебе не стыдно? Идиот ты эдакий! пойми, что ты городишь.

Пырерко был очень напуган и смущен окриком Леткова.

— Не сердись, Николай Семеныч, — заговорил он, — ведь у нас, самодей, обычай уж такой. Ежели мы с тобой так вот жить зачали, что все пополам, а у тебя баба нет. Анна-то ведь баба доброй, жирной! Откажешь, так она сердиться шибко будет — обычай у нас такой, — уговаривал он Леткова.

Возмущенный, взбешенный Летков долго убеждал и ругал Пырерко за такое предложение. Наконец Василий ушел из комнаты, глубокообиженный отказом Леткова.

Промысел на моржа.

Верстах в пяти от берега находились четыре небольших островка, где наши промышленники сколотили временную хибарку. Проливы между островками были очень глубоки, и вот теперь там появилась масса белух, гнавшихся за рыбой. В проливах промышленники поставили специальные белушьи сетки — стоянки, на больших якорях. В течение двух недель хода белухи, Летков с Василием добыли до 25 штук громадных зверей, достигавших весом до 80 пудов. Для того, чтобы вытащить зверя на берег, пришлось там же, на островах, построить специальный деревянный ворот, с помощью которого с трудом только удалось вытащить белуху на более мелкое место, а снимать с нее сало и шкуру приходилось по колено в холодной воде. Сало и шкуры зверя перевозили к дому в большой лодке. В среднем с одной белухи добывали сала до 20-ти пудов, плюс шкура, из которой выделывается превосходный сыромятный ремень.

Промышляют белуху, главным образом, летом и осенью, когда бывает ее «ход». В узких проливах и бухтах появляются сотни и тысячи этих зверей. Белуха гонит перед собой и истребляет громадные стаи рыбы. Ее можно сразу заметить по небольшому столбу воды и пара, которые она выбрасывает при вдыхании и выдыхании на поверхности воды, издавая звук — ухх! ухх! Тело ее было видно хорошо в воде. Промышляют белуху двояким способом.

Проследив направление хода стаи белух, выезжают на двух-трех лодках и перерезывают зверю путь, затем стреляют из винтовки спереди, сзади и сбоку зверя. Удара пули о воду белуха очень боится и, направляемая цепью пуль, бросается в сторону. Таким путем ее постепенно прижимают к берегу. Здесь ее бьют из винтовки самые лучшие стрелки, так как голову зверь высовывает из воды только на секунду. Стреляют белуху пониже большой жировой выпуклости на затылке. Жир белухи, перетопленный, довольно вкусен и может вполне итти на пищу человеку.

Другой способ промысла таков: загнав большое стадо белухи в узкий залив, устье этого залива перегораживают специальными белушьими сетями. Несколько лодок с промышленниками остаются около этой стенки и не дают зверю прорваться обратно, стреляя в воду или водя в воде длинными шестами и веслами. Остальные промышленники бьют зверя в заливе из винтовок и гарпунами.

Однажды Пырерко поехал в лодке на острова за белушьими сетями.

Солнце ярко светило. Море ослепительно блестело и шумно взыхало водяной грудью. Василий блаженно потеет в лодке, механически вскидывает веслами. Тихо, тепло… Острова уже близко… Громадный столб воды, глухой рев и резкий удар о борт лодки… Самоед окаменел. Свирепая морда большущего моржа, не далее как в полуаршине, смотрит на самоеда маленькими, налитыми кровью глазами. Страшные бивни-клыки опираются на борт лодки. Смрадное дыхание зверя обдает Василия,

^{Свирепая морда огромного моржа смотрит на самоеда маленькими, налитыми кровью глазами.}

— Ой, бяда! Совсем пропал, мелькает мысль у самоеда, сейчас опрокинет лодку, да и меня потопит!

Тяжело тянутся гнетущие секунды. При малейшем движении морж перевернет лодку… Самоед замер.

Наконец, морж медленно снимает с борта клыки и погружается в воду. Корма лодки высоко задирается в воздух — это морж нырнул и чешет спину о киль. Бешено работает Василий веслами. За лодкой пенится вода. До берега уже 80 или 100 шагов. Вдруг лодка со всего размаху останавливается. Слышен треск дерева и два клыка проламываютборт. Потоки холодной воды хлынули и залили лодченку. Быстро сбросив малицу, Пырерко поплыл к острову. Морж яростно бьет клыками разбитую лодку, вода кипит и покрывается пеной. Василий плывет, напрягая все силы. Ледяная вода сводит руки и ноги, и соленая, горьковатая, обильно попадает в рот.

Уже близко… Вдруг самоед чувствует толчек и прикосновение тела моржа. Ужас смерти придает ему силы и энергии. Еще несколько взмахов, и Пырерко, шатаясь, вылезает на камни берега, где и садится в изнеможении.

— Ой бяда, ой бяда! Совсем уж пропал было — шепчут побелевшие губы.

Высоко высунувшись из воды, на самоеда зло посматривает морж.

Василий тупо смотрит на него, и вдруг, подняв камень, со злобой бросает в голову зверя, осыпая моржа язвительными насмешками и бранью. Клянет и за разбитую лодку, за малицу, за собственный испуг, а главное за утопленную винтовку.

Зверь давно уже исчез, а Пырерко все еще беснуется на берегу, отводя душу в ругательствах. Наконец Василий забирается в хибарку и, разложив огонь в чугунной печурке, сушит свою одежду. Поздно вечером, увидав на берегу костер, разложенный Василием, Летков в большой лодке перевозит самоеда домой. Дома еще раз всласть и дружно проклинают моржа, слушая рассказ Василия.

Промысел на моржа самый опасный из всех видов морских промыслов. Сам морж очень велик, — некоторые достигают до ста пудов веса, — очень подвижен и храбр в воде. Всего безопаснее, это добывать моржа на берегу или на льдах, где они отдыхают. Лежит он крепко и подходить можно смело. Стреляют его обычно из военной винтовки или штуцера. Убойные места у моржа — это височные кости и затылок. В остальных частях морж мало уязвим. Конечно, его можно ранить, и даже смертельно, но при его изумительной живучести и свирепости, из воды его достать очень опасно и трудно. Смертельно раненый морж как только увидит лодку, обязательно нырнет и бросится, чтобы перевернуть ее или ударить клыками. То и другое одинаково страшно и опасно, в особенности, если промышленник один. В этом случае только быстрый ход лодки, при ежеминутном изменении направления, может спасти промышленника от гибели. Хорошо, если можно ко льдине, на которой лежит морж, подойти незаметно, но если он увидал охотника и нырнул, то самое лучшее удирать, или моментально высадиться на ближайшую большую льдину, обязательно втащив лодку за собой, и, пользуясь моментом появления зверя на воде, стрелять. Зимою и летом убитый морж держится на воде очень короткое время, а затем тонет, так что нужно успеть его загарпунить.

Зимою, при промысле с припая, нужно смотреть в оба, опасаясь внезапного появления моржа. Ныряет он очень далеко. Кажется никого нет, как вдруг он выныривает около самой кромки льда, или рядом с лодкой. Конечно, «волков бояться — в лес не ходить», но с моржом надо быть ой-ой как осторожным, ведь не даром его шкура почти в три раза стоит дороже медвежьей. Шкуру и сало моржа снимают и обрабатывают, как и другого черного зверя. Клыки с черепом тщательно препарируются и прилагаются к шкуре.

— Самая опасная скотина этот морж! — замечает Летков. Лучше сразу дело иметь с тремя белыми медведями, чем с одним моржом на воде!

За дикими оленями.

Воспользовавшись в конце Сентября первым выпавшим снегом, охотники погрузили на нарты продовольствие дней на пять, запрягли всех десять собак и двинулись вглубь острова, в горы, за дикими оленями. Анне было оставлено две заряженных винтовки. Учить ее стрелять было не нужно, так как почти все самоедки прилично владеют огнестрельным оружием. Гром и протесты Семки, его плач и просьбы взять с собой на охоту — остались втуне, и промышленники еще долго слышали его вопли на пороге дома. Собаки весело и дружно тащили легкую поклажу и нарты по свежему снегу. Оба промышленника шли впереди нарт, решив не утомлять собак, так как предвиделся длинный путь и крутой подъем на гору. Темные мрачные горы и тундра покрыты снегом. Кое-где сиротливо торчали из-под снега кустики мха — ягеля, да рыжей Ново-Земельской травы. Кругом высились горы и скалы, местами пересеченные равниной тундры, да речками и ручьями.

Вот, одна гора взвилась к небу своей острой вершиной и как-бы взывает о помощи, под тяжестью соседней оплывшей громадины — горы, навалившейся на нее. Там, дальше, две горы как-бы столкнулись в стремительном беге, да так и застыли в своем тысячелетнем поединке.

Тихо кругом — тихо невообразимо! Словно присутствуешь на первоздании нового Мира — до того необычайна обстановка! Вблизи с вершины, по склону горы, срывается масса подтаявшего снега, с грохотом и глухим ворчаньем сползает вниз в ущелье. Долго еще осыпаются камни и земля, нарушая жуткую, почти мистическую тишину, и снова безмолвие тысячелетий. Безмолвие пустыни прерывается лишь шумным дыханием собак, да резким звуком от трения железных шин полозьев нарт о камни.

Отошли от дома уже верст на двадцать и поднялись на последнюю высокую гору. Отдыхают. Собаки, раскрыв пасти и вывалив языки, растянулись на снегу, тяжело поводя боками. Между пальцами лап сырой снег скатался и обратился в льдинки, которые собаки старательно выкусывают. От псов валит пар. На горизонте видна черная полоска моря. Отдохнув минут десять и покурив, тронулись далее, по сплошному вечному снеговому плато горного хребта. Пырерко уверенно идет впереди и показывает путь. Прошли еще верст шесть.

Пырерко тихонько говорит:

— Не кури! вон видишь горка-то, там большой долина будет, олени верно есть — след свежий видел я.

Закрепив тщательно собак стальной цепочкой общего хомутика к камням и дав им корму, промышленники осторожно, на животе, ползут по снегу к намеченному холмику, таща за собой винтовку. Добравшись до камней, Летков вынимает двенадцатикратный бинокль Цейса, осторожно поднимает голову и начинает осматривать долину, лежащую у его ног.

— Семеныч, возбужденно шепчет Пырерко, вона, маленько левее озерка смотри, видать оленей два стоят!

Зоркие глаза самоеда без всякого Цейса уже увидали дикарей.

Летков пристально всматривается. Два грациозных оленя стоят на небольшом возвышении и посматривают по сторонам, остальные олени бродят ниже и, опустив ветвистые рога, загребают копытами снег и щиплют мох.

— Василий, двадцать семь дикарей тут ходит, вот добро-то! — шепчет Летков.

— Ой бяда! сать саво (очень хорошо), ладно-же мы попали, — шепчет Пырерко.

Часа полтора прошло, пока Леткову удалось доползти до намеченного холма, отстоявшего тысячи на две шагов от оленей. Сердце бурно билось в груди и дыхание прерывалось от трудного пути. Каждый неосторожный шаг, движение, или сорвавшийся из-под ноги камень, могли вспугнуть дикарей. Едкий пот обильно струится по лбу и щекам, попадая в глаза. Осторожно, положив маузер на камни, Летков осматривает поле действия в бинокль. Олени все так же мирно продолжают щипать мох, передвинувшись немного на юг.

После тщательного наблюдения Летков разсмотрел какую-то серую массу в камнях, совсем вблизи от оленей.

— Ну и Василий! вот молодчина! поди шагов на двести подобрался… В этот момент один из оленей-сторожей делает громадный прыжок и падает на землю. Один есть! — мелькает у Леткова и вместе с тем до него докатывается звук выстрела. Все олени быстро — быстро несутся на Пырерко, пытаясь уйти из долины через южный проход. Почти одновременно раскатываются еще два выстрела, гулкое эхо звенит в горах. Результатов выстрелов Летков уже не видит, все его внимание поглощено дикарями. От двух последних выстрелов Пырерко, олени резко поворачивают и бешено мчатся к Леткову. Заломив ветвистые рога на спину и вытянувшись в воздухе в нитку, впереди несется, очевидно, вожак.

Рано еще, далеко… соображает Летков, беря вожака на мушку… Поди шагов тысячу еще есть! Звучит еще один выстрел, посланный Василием вдогонку. Летков весь живет в правом глазе и черной мушке, неумолимо идущей за оленем.

Вдруг олень вожак, а за ним и все стадо, резко поворачивают, сильными бросками начиная подниматься в гору, где оставлены собаки. Эх ты, черти!.. Учуяли, — мелькает у Леткова и он уверенно нажимает на собачку.

Ррраз! резко отрывает маузер, и вожак, перекувырнувшись через голову, остается на месте. Быстро, быстро посылается новый патрон в казенник, а пустой вылетает, с силой ударившись о камень.

Бббах! Бббах! Бббах! — рявкает маузер. Олени уже поднялись на гору. Еще один…. последний…. и Летков лихорадочно схватывает на прицел последнюю рогатую фигуру… Бббах!

С горы несется дружное и свирепое завывание упряжки. Очевидно, олени выперли прямо на собак.

— Ну, теперь будет каша — говорит Летков вслух, отирая пот, и спешит спуститься вниз, в долину, где сходится с Василием.

— Семеныч! бяжим к собакам, а то бяда, оторвутся да пойдут за оленями! — кричит Пырерко и оба снова бегут и карабкаются в гору. Миновали мертвого вожака, вот еще лежит олень и судорожно бьет ногами — не до него теперь. Вой псов переходит в неистовый звериный рев и вдруг сразу затихает. От сильного напряжения и подъема на гору не хватает дыханья, в глазах идут красные и зеленые полосы… еще немного… еще… поднялись. Собак на прежнем месте нет.

— Эка бяда, пропали теперь мы, как без собак-то будем — еле-еле выговаривает Василий.

— Молчи!.. Слушай, — прерывает Летков.

Где-то далеко слышится повизгивание и ворчанье. Промышленники бегут туда. В середине большой кучи камней и скал лежат кверху полозьями нарты, все из них вывалилось и разсыпалось по снегу. Вся куча собак темным пятном ворчит и копошится над чем-то.

— Ну, еще хорошо окончилось! — на бегу кричит Летков. — Видишь, дикаря схватили! — Собаки, в упряжке, рвут и пожирают оленя вместе со шкурой, шерстью. Внутренности дикаря разорваны. Среди крови и кишек хозяйничает Торос, весь вымазавшийся в крови. Остальные псы усердствуют по соседству.

^{Собаки рвут и пожирают оленя вместе со шкурой, шерстью.}

— Ой бяда, бяда. Ля! Ля! — кричит Пырерко и оттаскивает собак от оленя. Соединенными усилиями удается кое-как водворить порядок и оттащить рвущихся к оленю собак.

— Ой какой собака-то сильной! Прямо звери ведь. Нигде Новой Земля такой собака нет, как у нас, Семеныч, — пыхтит Василий. Попорченного оленя тщательно свежуют и кормят собак до отвала.

Полярные сумерки быстро падают на покрытую снегом землю.

— Давай, сами станем обырдать маленько, да спать, завтра уже оленей всех собирать будём сегодня не пойдем — предлагает Василий Леткову.

Кое-как установили и направили примус. Вскипятили чайник. Плотно подкрепляются сырой олениной, обмакивая ее в собранную кровь. Василий с наслаждением поедает желудок оленя с полупереваренной пищей — это самое лакомое блюдо у самоедов. Летков сосредоточенно трудится над лопаткой. На крепкие зубы ему вдруг попадает пуля.

— Вишь-ты, дьявол! чуть всю челюсть не своротил! — Они ведь, Василий, схватили моего последнего, сильно раненого оленя.

Псы сытые и довольные, свернувшись клубочком и уткнув носы в пушистые хвосты — спят, взлаивая во сне.

В последнее время дикого оленя на Новой Земле вообще стало очень мало. Олень зимой питается мхом, а летом ест охотно траву. Чтобы добыть мох, олень должен разгрести снег ногами, и если ударит гололед, то, разбивая лед копытами, он повреждает себе ноги, и от этого гибнет, лишенный возможности добывать себе в дальнейшем корм. От гололедов, покрывающих зимою прибрежную полосу земли, олень уходит вглубь острова, летом-же, наоборот, в глубине гор или тундры его начинает безпокоить мошкара, имеющая наклонность отлагать в носу у оленя свои яички, и он вынужден выходить на холод, к берегам моря, снегам или ледникам. Теплая зимняя и густая шерсть летом у оленя вылезает клочьями и выпадает. На смену ей вырастает новая, темная. Рога, такие ветвистые и красивые зимой, летом у него тоже падают, вырастают новые, маленькие, покрытые нежной кожей. Самоеды очень любят также… летние рога оленя. Уверяют, что тоже: «Ой бяда, какой сладкой!» Мясо летнего оленя далеко не так вкусно, как зимнего, особенно осеннего. Год от году «дикаря» становится все меньше из-за неистового истребления. Так годов сорок назад, оленей на Новой Земле были тысячные стада. Самоеды их безпощадно и неразумно истребляли. Старики раз-сказывают: «Ой шибко много было-же оленя! Собак оленями кормили даже. Шкуры не успевали домой вывозить с тундры. Там зря и гнили. Вот сколько много было!» Конечно, благодаря такому неразумному истреблению, а также по причине гололедов, олени сильно поредели. Чтобы остановить их окончательное истребление, необходимо запретить охоту на оленей на десять-пятнадцать лет.

Напившись чаю и поевши, промышленники надели сверху малиц совики (верхняя меховая одежда мехом наружу) и, окружив себя собаками, улеглись спать.

Туман клубится над вершинами гор. Поднимается легкий ветерок, снег крупными хлопьями покрывает, как саваном, спящих людей и собак.

Беседа с богом.

Утром Летков был разбужен возней и ворчаньем собак. Отряхнув с малицы и совика снег, вытер лицо снегом, заметил отсутствие Василия.

— Наверное за оленями ушел — подумал Летков.

Между тем Пырерко невдалеке, забив деревянный колышек в землю, вымазал его кровью и салом, ходил около него и бормотал:

— Сядай (так самоеды зовут своих идолов), ты хорошо вчера делал нам! Дикаря добыли! мясо теперь станем обырдать — ладно!! Целой зиму мясо станем есь. Ой, совсем хорошо! Ты хорошой, Сядай. Василий Пырерко тебя шибко любит. Всегда так нам делай — мясо тебе ишшо даём! Если, стерво, омманывать будешь, промысла давать не станё, кряду бить палкой тебя стану крепко, а потом другой Сядай сделаю — тебе ничего уж жрать не будет!

Покончив свои несложные отношения и счеты с «божеством», Василий вернулся к Леткову.

— Ты, Василий, оленей ходил смотреть? — спросил Летков.

— Пошто? олени ведь мертвой! я с богом ходил говорил, поди и ты говори ласково с Сядаем, тогда нам уж обоим всегда хорошо будет! — уговаривал Пырерко Леткова.

Много усилий стоило Леткову, чтобы не расхохотаться, глядя на «бога» и слушая объяснения Василия.

С помощью чуткого Тороса всех убитых оленей быстро разыскали. Семь туш тщательно освежевали, мясо погрузили на нарты, хорошо закрепив ремнями. Тридцатипудовый воз отдохнувшие собаки легко тащили по старому следу нарт домой.

Нашествие белого медведя.

Ночью усталые промышленники подъехали к дому. Здесь их ждал сюрприз. Шагах в пятидесяти от крыльца лежал убитый громадный белый медведь. Собак пришлось посадить на ночь на цепи, чтобы они не испортили шкуру зверя. Анна разсказала, как был убит ошкуй.

— Я стирала белье в кухне, а Семка катался на дворе на нарточках, которые ты, Николай Семеныч, ему сделал, ладно, вдруг Семка бежит и кричит:

— Мамка! давай-ко дядину длинну винтовку! ко мне ошкуй в гости пришол!

— Ты чего, Семка, дуришь? поди на двор, да не мешай тут — говорю.

— Верно, Мамка, ошкуй пришол! да вот, гляди, он стоит!

Растворила я маленько дверь-то, гляжу… верно! у Семкиных нарточек стоит и нюхает их ошкуй, да большой ошкуй! А Семка все орет:

— Давай ружье — сам трелять буду!

^{У Семкиных нарточек стоит и нюхает их белый медведь, да большой медведь!..}

— Замолчи ты, говорю, еретик, (самоедское ругательство), ведь ошкуй то нас обоих сожрет! Сама хватила ремингтон, прицелилась хорошенько, пальнула… Ошкуй заревел да к дверям ближе пошел, — плохо, видно, попала. А Семка уж другу винтовку тащыт. Ну, второй-то раз как пальнула, ошкуй и пал. Ище, поди, с час времени все хрипел да лапами ворочал, потом сдох. А меня такой страх забрал — прямо бяда! В комнату заперлась, да боюсь выдти, дрожжу…. вдруг слышу… ббух! опять кто то из винтовки. Ну, думаю, вы оба пришли. Выбежала в кухню, а тут Семка стоит, винтовку то бросил на пол, да за щеку держится…. орет!..

— Что ты, окаянный, сделал? говорю.

— Да я, мамка, тоже в ошкуя стрелял, да видно не попал, пуля то мне в рот попала… ревет слезами! Эка, думаю, бяда то! Раскрыла рот охотнику, а у него двух зубов нет. Как пальнул он, а винтовка то отдала и выбила два зуба, а пуля то вишь в потолок пошла! Вот еретик-то! Смотри за ним, да смотри!

— Семка, да ты молодец прямо! Ведь, поди ты и винтовки то не мог поднять? Как же ты в ошкуя то стрелял? спрашивает Летков.

— Да я, дядя, винтовку то на стул поднял, да так… — тянет Семка.

^{Семка положил винтовку на стул и выстрелил в белого медведя.}

— Ну ладно! хорошо хоть в потолок то еще попал… а промышленник из тебя будет лихой, страху в тебе нет, а ведь это главное. Винтовку больше в руки, смотри, не бери, а то батька ремнем поучит — журил Семку Летков.

Когда Анна вышла за чем-то в кладовку, Василий шептал Леткову:

— А ладной да храброй у меня баба то, ошкуя сама убила! — и с гордостью посматривал на жену и сына.

Зимовка. — Приключение с морским зайцем.

В первых числах Ноября задул с моря первый зимний шторм со снегом и морозом до 12-ти градусов Реомюра^[27] и продолжался подряд четверо суток. Работать на дворе не было возможности. Чтобы собаки не страдали от шторма, их перевели на чердак, где они чувствовали себя великолепно. Кухня превратилась в столярную мастерскую. Летков с Пырерко делали немудрую мебель для дома, а также смастерили легонькую парусиновую лодочку, всего весом в двадцать семь фунтов, для зимнего промысла на тюленей. После шторма наступила тихая и ясная погода. На дворе зима. Речка и озера стали. Черных пятен земли уже не видно из под снегов. Около дома и сарая навалило большие снежные сугробы. Вдоль берега моря образовался лед — припай, шириною сажени в две, тянувшийся вдоль берегов всего залива. На снегу масса песцовых следов; собаки бегают по этим следам, радостно визжа и валяясь на свежем снегу. Летков с Пырерко отправились заряжать и направлять капканы и пасники. Разделив собак по пять штук в упряжку, в нарты нагрузили медвежьего мяса для привады, и отправились каждый по своим ловушкам. С моря все чаще напирали Карские матерые льды. Белыми призраками они неслись с моря, призраками самых причудливых форм и очертаний. С глухим шумом, трением и звоном, теснились и ползли на берег зеленовато-голубые льдины, усеивая своими трупами широкую полосу прибрежного песку и нагромождая хаотические здания и дворцы из кусков и глыб прозрачного льда.

Со льдами пришел и морской зверь: морской заяц, тюлень, морж и белый медведь.

В тихий морозный день, с трудом переправив лодки на нартах через груды ропаков и торосьев, Летков и Василий очутились на гладком припае, о который разбивались волны моря. Собак в упряжке и нартах закрепили за рапак на припае, а сами, усевшись в лодки, поплыли вдоль льда. Нерпа «выставала» почти рядом с лодками. Поверхность воды расступалась и оттуда высовывалась удивленная голова зверя. Охотник не спеша вскидывал винтовку…. Ббах! и тюлень, слегка дернувшись, переворачивался кверху брюхом и плавал на воде, заливая все кругом густой алой кровью. Охотники подъезжали к нему на лодке и, взяв на буксир убитого зверя, привозили к припаю. Здесь с него сдиралась шкура с салом, имевшим толщину до двух дюймов. Таким путем промышленники добыли уже до тридцати штук тюленей, когда около лодочки Пырерко вынырнул громадный морской заяц. Василий быстро прицелился и выстрелил. Пуля попала зверю в горло, тяжело раненый заяц заметался по воде, барахтась в собственной крови. Пырерко подплыл к раненому и нырявшему зверю возможно ближе и всадил в зайца гарпун, к которому был привязан длинный сыромятный ремень, до пятидесяти сажень длиною.

Заяц, получив удар гарпуна, высоко выпрыгнул из воды и затем глубоко нырнул, увлекая за собой гарпун. Ремень в лодке Василья бешено раскручивался и уходил в воду; вдруг самоед заметил, что витки ремня обвились вокруг его ноги. Быстро попытался он сбросить ремень, но в ту же секунду ремень натянулся, как струна. Сильный толчек — и Василий, перевернувшись вместе с лодкой, почувствовал, что предательский ремень увлекает его вглубь ледяной зеленоватой воды. Ледков греб изо всех сил, спеша к месту катастрофы. Ледяная, страшно холодная вода, приняла самоеда в свои цепкие объятья… воздуха не хватало… последним усилием Василий вытащил нож и перерезал ремень. В почти безчувственном состоянии вынырнул он на поверхность и услыхал громкий выстрел — то Летков добил вынырнувшего зайца.

^{Раненый морской заяц потянул за собой самоеда. Василий перевернулся вместе с лодкой…}

В следующий момент сильная рука Леткова ухватила самоеда за капюшон малицы и приподняла над водой. Лодка Леткова была мала и двух человек не поднимала, поэтому Василию пришлось добраться до припая на буксире, как нерпе. Онемевшие руки и ноги не действовали и были сведены судорогой. Посиневший рот пытался что-то сказать и не мог. Уложив Пырерко на нарты, Летков во всю прыть погнал собак домой. Одежда Василия быстро обледенела, он превращался в ледяную статую, тогда Летков растолкал его и заставил бежать за нартами. С трудом передвигая ногами, падая и снова поднимаясь, Василий бежал, бежал… Ледяная, полузамерзшая фигура, среди леса из рапаков и льда…

Наконец — дома. Сдав мужа на руки Анне, Летков вскочил на нарты и помчался обратно на припай. С громадным трудом Леткову удалось вытащить на лед перевернутую лодку Пырерко и подтащить к припаю убитого зайца. Зверя пришлось снимать в воде, так как одному двадцатипудовую тушу нечего было и думать пытаться вытащить на лед. Работать голыми руками зимою, в морской воде, очень не весело. Руки стынут, суставы ломит от холода. Только ночью Леткову удалось перевезти все добытое к дому. В это время Василий, оттертый женой сперва снегом, а затем чистым спиртом (что греха таить — хорошую дозу спирта он «втер» и внутрь) и укрытый шкурами, спал сном праведника. На другой день Пырерко встал как встрепанный, никаких последствий вчерашнего ледяного купания он не чувствовал. Добытого зверя промышленники закопали глубоко в снег, чтобы уже летом, когда снег разстает, очистить со шкур тюленье сало и погрузить его в бочки.

Полярная ночь и Северное Сияние.

В половине Ноября наступила полярная ночь, продолжающаяся здесь до середины Февраля. Солнце совершенно не показывалось. На дворе было светло не более двух часов, впрочем и днем на небе были видны звезды. В доме круглые сутки горят лампы. Наступили сильные, до сорока градусов, морозы. Снег, плотно утрамбованный бешеными штормами и сильным морозом, смерзся, как лед. Речка промерзла насквозь, до дна. Чтобы натопить из снега воды, самый снег приходилось пилить пилой — до такой степени он был тверд.

Вечером и по ночам высоко в небе играло Северное сияние. Сначала в редких тучах зарождается расплывчатое светлое пятно; от него, как бы нащупывая дорогу среди облаков, белесоватые полосы. Они постепенно принимают форму лент, поставленных в воздухе ребром. Ленты в поперечнике окрашены в зеленый, красный, фиолетовый и другие цвета. Все эти цвета в ленте быстро изменяются, заменяя место друг друга, перебегают с одного конца ленты на другой. Фантастическая, светящаяся лента изгибается как живая, принимает правильную форму полукруга, замыкается в круг. По бокам ее и внутри круга создается еще несколько лент. Все это живет, трепещет и буквально как-бы дышет красками и переливами.

При Северном сиянии на дворе было светло — свободно можно было читать мелкую печать.

В лунные, ясные ночи, жутко смотреть на покрытую снегами ильдом землю. Всюду бело и мертво кругом! Миллиарды снежинок искрятся в мертвенном свете луны. Тишина тысячелетий и мертвящей полярной пустыни изредка нарушается гулкими ударами колющегося от мороза льда на заливе. Высятся белые призраки и изломы торосьев и рапаков на берегу. Тишина…. Скрип снега под ногой слышен за две версты. Собаки, удрученные непривычной обстановкой, по ночам долго и страшно завывают, подняв свои острые морды к луне. Жуткий хорал!

Полярная мышь — пеструшка почти исчезла, очевидно, ушла в места, более богатые пищей — мхом и травой. Голодный песец в такие ночи усиленно рыщет в поисках пищи и в изобилии попадает в ловушки промышленников. Сейчас песец совершенно вылинял и у него чистая белая и длинная шерсть. На сорок пасников Леткова ежедневно приходится по пять-шесть песцов, тогда как в железные капканы Пырерко попадает не более двух-трех песцов. Очевидно, зверь, хотя и голодный, все же чует и боится предательского железа капканов. Случается, что старый опытный песец, попав лапой в железный капкан, сам отгрызает ту часть лапы, которая ущемлена капканом, и во свояси убегает на трех лапах. В этих случаях Василий страшно ругается, кляня на чем свет стоит хитрого зверька.

Белые медведи. — Их повадки. — Охота.

Однажды, уже в Январе месяце, Летков отправился осматривать пасники. На последних ловушках он увидал на снегу громадные следы белого медведя.

— Ну, пропали песцы и пасники, все медведь разворотил! — думал Летков.

Собаки, почуяв медведя, бешено рвались по следу и не слушали седока. Наконец, увидал Летков и самого медведя, да еще не одного, а двух. Зверь, разметав пасник, вытащил оттуда песца и пожирал его. Другой медведь крутился около, сердито рыча. Металлические части винтовки на страшном морозе жгут руки, на коже остается белый след, словно от ожога. Надо торопиться, так как свободный медведь неуклюжим галопом, высоко подкидывая задом, бежит прямо на упряжку. Собаки ожесточенно воют и рвутся к зверю. Стрелять приходится прямо с ходу, с нарт. Выстрел…. Зверь валится, расгребая снег сильными лапами. Рычит и пытается еще подняться. Летков с трудом, на бегу, переворачивает нарты кверху полозьями и, воткнув в снег хорей (длинный деревянный шест для управления собаками при езде) останавливает остервенившихся псов. В это время другой медведь вскакивает, и, тяжело переваливаясь, подбегает к сраженному товарищу и начинает его обнюхивать. Все это происходит не далее, как в двадцати шагах от Леткова. Лихорадочно промышленник выбрасывает гильзу и вдруг: резкий звук и стальная хрупкая пластинка экстрактора маузера — ломается. Пальцы рук от холода побелели и плохо повинуются. Кое-как обломки экстрактора вынуты и послан новый патрон. Летков тщательно прицеливается в голову медведя.

— Если сейчас промахнусь, и раню его смертельно, то зверь бросится на меня, а экстрактор сломан и следовательно нового патрона долго не вложить, да и где тут?.. Ведь всего двадцать шагов! В момент медведь сомнет… Все эти мысли быстро, быстро мелькают в голове охотника.

Трак, трак… осечка!!..

Медведь поднимает голову и делает движение в сторону охотника. Примолкнувшие было собаки бешеным взрывом воя встречают зверя. Быстрым и уверенным ударом ножа Летков обрезает постромки Тороса и Льдинки. Момент, и псы дружно аттакуют зверя. Озадаченный медведь садится на задние лапы, тщетно размахивая передними, стараясь захватить увертливых псов. Снова онемевшими, негнущимися пальцами Летков взводит ударник маузера и прицеливается. Гулко раскатывается выстрел и медведь, взревев в последний раз, бьется в конвульсиях на снегу. Его белоснежную шкуру окрашивает обильная струя крови, фонтаном хлещущая из раны в голове. Летков крепко бьет окаменевшими руками о нарты, чтобы возстановить кровообращение, затем растирает руки снегом. Поднимает по очереди Тороса и Льдинку и целует прямо в морду, уже запачканную в медвежьей крови.

^{Псы дружно аттаковали зверя…}

— Ну, дьяволы, спасли! а то-бы капут! — говорит он собакам.

Несколько часов работы, — и шкуры аккуратно свернуты и погружены на нарты, вместе с медвежьими окороками. Остальное мясо медведей разрублено на куски, — пригодится для привады на песцов и на корм собакам. Незаметно промелькнул обратный путь до дому, где Леткова ждал уже несколько встревоженный Пырерко.

— Что, Николай Семеныч, долго?

— Да, вот, с двумя ошкуями занимался, ну и подзадержался — отвечает Летков.

Уже дома Пырерко случайно осматривает поврежденную винтовку Леткова и крутит головой.

— Ой, бяда, мало, поди, ошкуй тебя не задавил? — спрашивает он Леткова.

— Да, было маленько, — весело отвечает Летков.

Больше об этом не говорят, так как своеобразная охотничья этика Севера строго воспрещает расспрашивать или распространяться об эпизодах и геройстве охотника.

До Февраля месяца было убито еще двадцать семь медведей. Одного Пырерко убил около самого дома, рано утром, когда голодный зверь энергично раскапывал сугроб, где была свалена добытая нерпа.

Интересны нравы и повадки Властелина Полярного Круга — белого медведя.

Когда осенью к берегам начинает прижимать Карские льды, то вслед за черным зверем на льдах приплывает и белый медведь. Он часто выходит на сушу и бредет вдоль берега около воды, а иногда забирается и вглубь острова, верст на тридцать, на сорок. Жрет он положительно все. Не брезгует даже такой мелочью, как полярная мышь. Случалось находить в желудке очень отощавшего медведя даже мелкие кусочки плавника и водорослей.

Если промышленник нашел свежий след медведя на берегу, то берет одного или двух медвежатников и идет по следу, стараясь, чтобы медведь не увидал, или не почуял его раньше времени. Необходимо медведя сначала отрезать от воды и льдов, так как при малейшей опасности зверь бросается в воду и вплавь спасается в ближайшие пловучие льды. Уверившись, что медведь отрезан от воды (например свернул на тундру), можно по следу пустить медвежатников.

Дрессированные медвежатники настигают мишку и рвут его за заднюю часть тела. Медведь садится на задние лапы, обороняется передними от собак, стараясь своими крючковатыми когтями достать юрких псов. При этом он еще пытается тихонько продвигаться к воде, но опытный медвежатник ни за что не даст уйти зверю в воду, хотя-бы до нее и было всего тридцать шагов.

Охотнику остается подойти к медведю на возможно близкую дистанцию и свалить зверя, но обязательно с одного выстрела, а иначе сильно раненый зверь не обращает больше внимания на собак, прорывается к воде и уходит. Главное не надо волноваться при виде беснующегося медведя.

Охота на медведя с медвежатником почти совершенно безопасна. Из ста случаев бывает два-три, когда голодный медведь, не обращая внимания на собак, бросается на охотника.

Зимой, когда бывает припай и открытая вода, медведь идет вдоль припая, между торосьями и рапаками, охотясь на тюленей. Действует хитро и осторожно. Заметив, например, на льду, около отдушины, нерпу, медведь тихо, тихо, ползком, подкрадывается к ней, прикрывая свой черный нос передними лапами. Подкравшись шагов на двадцать, — он ревет, что есть мочи, и кидается на ошалелую от ужаса и неожиданности нерпу. Один удар лапы и еще трепещущая нерпа пожирается, а сам мишка обязательно ревет и урчит, посматривая изподлобья по сторонам. Если же нерпа все-таки успевает нырнуть в отдушину, или же медведь просто найдет свежий «продух» (отдушину или дыру во льду, которую себе нерпа просверливает когтями), то в том и другом случае медведь долгими часами лежит не шевелясь рядом, не сводя глаз с поверхности воды. Стоит нерпе хоть на секунду вынырнуть, в следующий момент когтистая и цепкая лапка миши ловко выбрасывает тюленя на лед, где он и исчезает в объемистых внутренностях медведя.

Медведь силен и ловок. Охотникам приходилось наблюдать, как громадного моржа медведь убил и тащил по льду. Если морж, заяц, или нерпа лежат на краю припая, близко от воды и их заметит медведь — то тюленю спасенья нет! Медведь опускается в воду и, маневрируя среди плавающих льдин, плывет к спящему зверю. Если разстояние, отделяющее медведя от намеченной добычи, еще велико, и не может быть покрыто в один нырок, то мишка выбирает небольшую льдинку и направляет ее перед собою, подталкивая носом, по направлению к добыче; достаточно близко подплыв, с ревом, в один миг, выбрасывается медведь из воды на лед и наседает на жертву. Даже стопудовый морж не может ничего сделать медведю на льду.

^{Мишка, чтобы обмануть тюленя, плывет, подталкивая носом небольшую льдинку и прячась за ней.}

Если охотник найдет свежий след медведя на льду, вдали от воды, то спущенные медвежатники очень быстро разыщут и задержат медведя. Тогда прикончить его не трудно. Дело обстоит хуже, если медведь идет вдоль самой кромки воды. Тогда приходится его далеко объезжать и, засев на пути следования, не спускать медвежатников, а ждать самого мишку.

Бывает и так, что медведь замечен на совершенно гладком громадном поле льда. Охотник один, без собак. Тогда промышленник ложится на лед и начинает подражать всем движениям нерпы: приподнимает голову, слегка задирает вверх ноги, и проч. Зачастую медведь попадает на удочку и идет к «нерпе», пока верный выстрел не положит конец этой игре.

Хорошо на высоких рапаках, или выдающихся в море мысах, оставлять несколько штук туш зверей с салом. Медведь, почуяв добычу, будет туда ходить и есть приваду. Обычно поевши, он уходит в торосы или скалы берега, невдалеке от места последней трапезы, и спит целый день, чтобы ночью снова придти на даровое угощение, где его может ждать охотник. Этот способ охоты широко практикуется на Новой Земле.

Если охотник встречает медведицу с медвеженком, то торопиться стрелять не надо, так как маленький бежит тихо и медведица его никогда не бросит, все время идет сзади малыша, подталкивая и направляя его вперед. Обязательно сначала бьют медведицу, а медвежонок от убитой матери не уйдет никуда. Плохо дело, если сначала случится как нибудь зацепить медвежонка. Тогда медведица бросается прямо на человека, не обращая внимания ни на собак, ни на свои раны.

Хорошо также добывать медведя на берлоге. Обычно, так в Январе месяце, выбрав хорошее ущелье или обрыв берега, с большим забоем снега, медведица делает в снегу яму — берлогу, и ложится туда одна, чаще с молодым медведем — «лончаком». Лежит в берлоге до середины Апреля. Рожает двух медвежат в конце Февраля — Марте месяце. Найти берлогу очень просто. Для этого нужно ехать вдоль берега по льду, обязательно спустив медвежатников. По маленькому, окуржевевшему отверстию и по пару, выходящему из него, псы находят берлогу, но не лают, а только сердито урчат и расширяют лапами отверстие. Крепко закрепив к чему нибудь собак и взяв на изготовку винтовку, с хореем в руках, охотник подходит к берлоге. Осторожно расширяет хореем отверстие, но это делает очень осторожно, так как можно самому провалиться в берлогу, или же, в редких случаях, сама медведица пытается выбраться на волю. Через отверстие охотник бьет сначала медведицу, а затем лончака.

Медвежат обычно привозят домой живьем. Дома шкуру медведя тщательно очищают от сала и растягивают, раскалачивая на стены здания. Сильные ветра и снег очищают со шкуры остатки сала. Череп тщательно препарируется и прилагается к шкуре. Если мех очень запачкан кровью и жиром, то его моют горячей водой с мылом, а затем шкуру сушат. От действия воздуха, снега, дождя и ветра шкура делается вообще чище и никогда не портится.

Окончание в следующем номере.

(обратно)

93

Неопубликованная детская сказка АНДЕРСЕНА.

с датского пер. Н. КОЧКАРЕВА.

ОТ РЕДАКЦИИ. Воспроизводимая нами здесь сказка знаменитого Андерсена не вошла в полное собрание его сочинений. Она была открыта недавно в Коллиновской коллекции автографов. Дата ее может быть точно установлена: это 1868-й год, когда Андерсен вернулся в Данию после лечения в Эмсе. Неизданной сказка эта осталась потому, что, когда Андерсен прочел ее своему издателю Гедту, тот саркастически воскликнул: «Но, Андерсен, вы ведь написали совсем революционную сказку — ведь вы там всех королей пережгли». Робкий по натуре Андерсен, побоявшийся быть заподозренным в своей лойяльности, оставил поэтому сказку лежать под спудом.

_____

Какие славные вещи можно вырезывать и склеивать из бумаги. Так, например, у маленького Вилльяма был замок, такой большой, что занимал собою целый стол. Он был раскрашен так, что казалось, словно построен он из красного камня, с сияющей медной крышей. Башни были тут, и подъемный мост, а в рвах вода, в которую можно было глядеться, словно в игрушечное зеркальце — ведь она и была, на самом-то деле, сделана из игрушечного зеркала. На самой высокой башне стоял страж, и у него была труба, чтобы трубить о приезжающих, но он не трубил.

^{Замок занимал целый стол.}

Маленький мальчик сам подымал и опускал мост, и заставлял маршировать через него оловянных солдат, подымал затем ворота замка и заглядывал в большой рыцарский зал, где на стенах висели в рамах большие портреты, взятые прямо из колоды карт; карточные фигуры всех четырех мастей: черви, бубны, трефы и пики, короли с коронами и скипетрами, дамы с вуалями на плечах и цветком в руке, валеты с аллебардами и развевающимися перьями.

В один прекрасный вечер маленький мальчик лежал на столе и заглядывал сквозь приоткрытые ворота замка в большой внутренний зал, где карточные фигуры на стенах висели, ну совсем как древние портреты в настоящих рыцарских залах. И покажись ему, что короли приветственно замахали своими скипетрами, пиковая дама прижала к груди золотой тюльпан, который она держала в своей руке, а червонная дама подняла свой веер. Все четыре дамы подали знак, что они его узнали. Он подвинулся еще ближе, чтобы лучше было видно, но при этом так хватился головой о замок, что тот дрогнул.

Тогда все четыре валета — червей, бубен, треф и пик, протянули свои аллебарды, чтобы предостеречь его от попытки совсем влезть в замок — он был, ведь, слишком велик для этого.

И маленький мальчик важно кивнул головой, потом кивнул еще раз и произнес:

— Скажите что-нибудь!

Но карточные фигуры не проронили ни словечка. Когда он в третий раз отвесил поклон червонному валету, тот соскочил с карты, которая осталась висеть на стене белым куском, словно простыня какая-нибудь. Червонный валет остановился посреди зала в своем берете с развевающимися перьями, держа в руке окованное железом копье.

^{Червонный валет остановился посреди зала…}

— Как зовут тебя? — спросил он малютку. — У тебя ясные глазки и добрые мысли, но ты недостаточно часто моешь руки.

Это было не особенно-то вежливо сказано с его стороны!

— Меня зовут Вилльям, — сказал малютка, — и это мой замок, а ты мой червонный валет.

— Я слуга моего короля и королевы, а не твой — возразил червонный валет. Я могу сходить с этой карты, выходить из этого замка, а их величества могут это еще лучше меня. Мы могли бы гулять по божьему свету, но мы пресытились уже им, гораздо уютнее и приятнее запрятаться в карту.

— Разве вы действительно были раньше людьми? — спросил мальчик.

— Да, людьми! — подтвердил червонный валет. — Но не такими хорошими, как должны были бы быть. Зажги передо мной восковую свечку, если возможно красную, — ведь это цвет мой и моих повелителей, — тогда я разскажу владельцу замка, — ведь ты говорил, что это ты владелец этого замка? — нашу историю. Но не перебивай меня. Раз я уж начал говорить, завод должен раскрутиться до конца.

И он поведал следующее:

— Жили-были четыре короля, родные братья, но червонный король был старшим в роде, он родился в золотой короне и с золотым яблоком. Его дама родилась с золотой розой, она сохранила ее, как ты можешь видеть, и поныне. Им так великолепно жилось, им не нужно было ходить в школу, целый день они могли играть, строить замки и ломать их опять, ломать оловянных солдатиков и играть в куклы. Если им хотелось бутерброд, то им подавали бутерброд, намазанный маслом и посыпанный сахарным песком с обеих сторон. Славное это было время! Но и оно может надоесть. И они пресытились им — тогда появился король бубен.

— Ну и что же дальше? — спросил маленький мальчик, но червонный валет не произнес ни слова более. Точно окаменелый стоял он, не сводя глаз с горящей перед ним красной восковой свечки.

На том дело и встало, пока мальчик не отвесил трех поклонов бубновому валету, и после третьего поклона бубновый валет выпрыгнул из карты, вытянулся и промолвил лишь:

— Восковую свечку!

 ^{Бубновый валет выпрыгнул из карты и вытянулся.}

Мальчик тотчас же зажег красную свечечку и поставил ее перед ним. Тогда бубновый валет отсалютовал копьем и продолжил рассказ далее, как раз с тех самых слов: — и тогда появился бубновый король, — сказал он, — король со стеклянным окошечком на груди; также и в даму его можно было с удобствами заглянуть внутрь и увидеть, что они созданы совсем так, как обыкновенные люди. Это было так занимательно, что им воздвигли монумент, который простоял целые двадцать лет — впрочем, он ведь и был рассчитан на вечные времена.

^{Появился бубновый король…}

Тут бубновый валет откланялся и уставился на свою красную свечку.

Не успел еще Вилльям и раскланяться, как выступил с большим достоинством, словно аист, шагающий по полю, валет треф. Черный клеверный листок на карте взлетел кверху подобно птице, крылья которой раскрывались все более и более. Он покружился над ним, а потом уселся вновь на свое место, справа, на пустой карте. И трефовый валет начал говорить, даже не попросив сначала восковой свечки, как это сделали оба предыдущих.

^{С большим достоинством, словно аист выступил валет треф.}

— Не все получали хлеб, намазанный маслом с обоих сторон. Этого не пришлось отведать ни моему королю, ни королеве, а пришлось им ходить в школу и учиться тому, чему не учились прежние короли. Они также ходили с стекляным окошечком на груди, но никто не заглядывал внутрь, хотя бы для того, чтобы убедиться, не сломалось ли что-нибудь в механизме. Я знаю это, я служил им все те годы и служу им еще и сейчас, исполняю их волю, а теперь позвольте откланяться! — Что он и сделал.

Вилльям зажег и перед ним восковую свечечку, ослепительно белую.

Тут, откуда ни возьмись, появился пиковый валет. Без всякого приветствия пробурчал он следующее:

— Они каждый для себя получили по свечке, — сказал он, — могу и я, значит, на свою долю такую же попросить, смею думать?! Но если такая честь на долю нам, валетам, выпадает, так уж господа-то наши должны втройне получить. Я явился под конец и с нами все под гору пошло, так что меня окрестили насмешливым прозвищем «Черный Петя». Так меня почему-то всегда и зовут, и никто не хочет иметь меня у себя в картах. Да, у меня еще похуже прозвище есть: «трубочист», а когда-то был я первым кавалером при пиковом короле, сейчас я — последний. Не буду рассказывать истории моих господ. Маленький владелец замка сам может сделать из этой истории, что ему угодно. Но дело-то пошло под гору и не будет иначе, пока все мы на красном коне не подымемся выше облаков стоячих.

^{Пиковый валет без всякого приветствия пробурчал…}

И маленький Вилльям зажег по три свечечки перед каждым королем и каждой дамой, и стало так светло в большом рыцарском зале, так светло, как во дворце богатейшего короля, и высокие господа заулыбались милостиво и нежно, дама червей стала обмахиваться золотым веером, дама пик помахивала золотым тюльпаном, пылавшим как жар, как светлое пламя.

Высокие пары попрыгали вниз в зал и стали танцовать, и вдруг нестерпимо ярко и жарко сделалось там.

Весь замок стоял, объятый пламенем. Вилльям в страхе отскочил в сторону с криком:

— Папа!

Мама! Замок горит!

В треске пламени слышался словно шепот:

— Теперь-то мы взовьемся на красном коне высоко-высоко, за облака. Так подобает членам королевской фамилии. Валеты, за нами!

Да, такой конец постиг замок Вилльяма и карточные фигуры. Вилльям еще жив и умывает руки в невинности своей души.

(обратно)

94

Рассказ П. К. ГУБЕРА.

— Слыхали ли вы когда нибудь имя Генри Форда?

— Кажется, нет, сэр.

Мистер Эллиас Андерсон, издатель «Воскресного Вестника», еженедельной иллюстрированной газеты, выходящей в Детройте, в штате Мичиган, посмотрел с высоты своего вертящегося табурета на Вилли Коба, репортера.

— Неужто не слыхали? Это полоумный инженер, свихнувшийся на том, что построит самодвижущуюся повозку. Знаете, один из тех фантазеров, которые воображают себя гениями. У него было хорошее место в электрической компании «Эдиссон», где он получал 135 долларов в месяц. Но он забросил эту работу и с тех пор все свое время и все деньги ухлопывает на нелепую выдумку. Теперь он, кажется, окончательно спятил. Посмотрите, что он мне пишет.

Толстый мистер Андерсон протянул своему сотруднику почтовый листок со штампом «Детройтской Автомобильной Компании». В нескольких строках, написанных на машинке, м-р Форд, вежливо, но весьма лаконично извещал, что он только что закончил опыты с вновь конструированным самокатным экипажем и просил направить к нему «знающего человека», дабы познакомить публику с новым изобретением.

— Ерунда! — сказал издатель. — Дремучая чепуха. — И в виде последнего довода он произнес слово, которым деловые, солидные люди всегда, словно кирпичем, бросают в голову новаторов:

— Утопия!

Вильям Коб задумчиво вертел письмо в руках. М-р Андерсон продолжал сердитым голосом:

— Что вы скажете, Вилль, о предложении этого сумасброда?

— Я думаю все-таки пойти туда, сэр. Никогда нельзя знать заранее…

— Разумеется, ступайте. Это может дать недурной материал для фельетона в легком, юмористическом роде. Не надо упускать случая посмеяться над дураками.

* * *

— Никогда нельзя знать заранее, — повторял Вильям Коб, шагая по улице, покрытой молодым, пушистым снегом. Было совсем не холодно, и так как он чуть-чуть волновался в ожидании новых, непривычных впечатлений, то даже распахнул пальто.

— Никогда нельзя знать заранее. И хотя патентованные, университетские ученые уже давно доказали, как дважды два четыре, что идея самодвижущейся машины, без рельс, и без живой силы, какая приводит в движение велосипеды, является не более, как повторением на новый лад старой задачи о «Перпетуум, мобиле», но все-таки…

Ворота тесного дворика, в глубине которого помещался сарай, приютивший в своих стенах мастерские «Детройтской Автомобильной Компании», были раскрыты настежь. Подготовленная для испытания машина стояла у крыльца. Она имела вид плоского, длинного ящика с низкими краями и без крышки, поставленного на четыре колеса. Репортера поразило то обстоятельство, что в экипаже не было установлено никакого механизма и что двигатель, очевидно, находился где-то внизу. На первый взгляд казалось, что. здесь вовсе нет никакого двигателя.

Изобретатель находился тут-же и хлопотал около своей машины. То был человек лет сорока, ниже среднего роста, очень худощавый, с маленьким, гладко выбритым лицом, главной отличительной особенностью которого казались многочисленные, резкие морщины, лучеобразно расходившиеся от висков. Но когда Коб всмотрелся пристальнее, то лицо Форда поразило его своим странным, двойственным выражением. То не была ассиметрия черт, ибо черты были правильные и скорей даже приятные, но вместе с тем правая половина лица выражала совсем не то, что левая, как-будто два совсем различные человека соединились вместе, чтобы отразить свой душевный строй в этой физиономии. В то время, как справа лицо говорило о врожденной мечтательности и глаз задумчиво глядел поверх вещей куда-то вдаль, левая сторона изображала энергию, упрямство и острую наблюдательность с примесью недоброй иронии и даже сарказма. Одет Форд был в легкое городское пальто и на голове у него сидел котелок, бывший очевидно не в пору и едва покрывавший темя. Вообще по костюму было видно, что он пожелал принарядиться для торжественного случая, но что вместе с тем не привык заботиться о своей одежде и не имел никакого таланта по части франтовства.

^{Изобретатель Генри Форд стоял около своей повозки.}

Забравшись на козлы, Форд начал с того, что четыре раза резко поднял и опустил рычаг, расположенный справа от сиденья, с целью, как он объяснил, смешать воздух с бензином и пропустить смесь в цилиндр для взрыва. Затем он повернул рукоятку электрического контакта, и машина тотчас же начала дышать и вздрагивать, словно живое существо. С некоторой опаской репортер взобрался на указанное ему место около рулевого колеса. Он не думал, что автомобиль, словно взбесившийся конь, может унести его в неведомое пространство, но в глубине души побаивался, как бы вся эта штука не взлетела на воздух.

— Все готово, мы можем ехать, — промолвил Форд.

— Но, — заметил с недоумением Коб, — ведь вы не зажигали спичек, чтобы воспламенить газ.

Форд улыбнулся.

— Это вовсе не нужно. Зажигание производится электричеством. Разве вы не видели, как я трогал рукоятку? При помощи ее искра попадает в газ.

Но вот наступил торжественный момент. Ворота были раскрыты еще шире, и — к великому удивлению Коба, — машина плавно двинулась с места. Репортер почувствовал, что у него засосало под ложечкой — сладко и вместе с тем немножко мучительно. Автомобиль действительно продвигался вперед, один, без лошадей, без локомотива, повинуясь легчайшим движениям руки своего вожатого. Мальчишки, собравшиеся кучкой на улице, закричали ура.

— Прежде всего мы испытаем ее на неровной проселочной дороге, — сказал Форд, делая неожиданный поворот за угол.

Шум машины становился сильнее. Она летела вперед со скоростью 8 миль в час. Дорога была усеяна кочками и выбоинами, но машина подвигалась с необыкновенной легкостью.

— Держитесь крепче, — сказал Форд, — как только мы выедем на асфальт, я увеличу скорость.

— С какой быстротой мы поедем?

— Двадцать пять миль в час. Приготовьтесь, я начинаю.

«Дзинь-дзинь», прозвучал предупреждающий сигнал под сиденьем. Повозка с молоком двигалась навстречу заколдованному экипажу. Лошадь испуганно прижала уши и бросилась в сторону.

— Мы всегда будем пугать лошадей? — спросил Коб Форда.

— Это зависит от животного. Глупую, невежественную лошадь — да. Умную и породистую — нет. Между лошадьми существует такая же разница, как и между людьми. Некоторые из них очень умны, а другие совсем наоборот. Однажды я проезжал на этой машине по городу и встретил какого-то человека, в беговой качалке, запряженной рысаком. Наш секретарь, который ехал со мной, посоветовал мне остановиться, иначе непременно случится несчастие. И что-же: рысак промчался мимо, едва удостоив нас взглядом.

— Но позвольте, — заинтересовался Коб, — разве сегодня вы не в первый раз едете по городу?

— Конечно, нет. Неужели вы думаете, что я сразу мог бы так уверенно справляться с машиной? Но до сих пор я выезжал очень рано, в 4 или 5 утра, даже раньше, если бывало не слишком темно.

— Как это я никогда не слыхал об этом? — с недоумением спросил репортер.

Форд весело усмехнулся.

— Разве вы не знаете, что большинство людей не верит собственным глазам? Кроме того, никому не охота прослыть вралем. Недалеко от нашего завода живет некто Джим О’Лири, пьяница-ирландец, которого однажды на рассвете вытолкали из кабака прямо под колеса моей машины. Я едва успел затормозить. И на другое утро вся улица хохотала, слушая, как Джим клялся и божился, что его едва не раздавила огненная колесница, в которой ехал сам Вельзевул.

В этот миг автомобиль подъезжал к бульвару и Форд, немного опустив рычаг, прибавил ход. Машина понеслась с такой быстротой, что у Коба захватило дух. Безпрерывный треск слышался позади, новый, небывалый прежде шум автомобиля.

Вильям Коб был охвачен энтузиазмом. В его мозгу обрывками мелькали фразы будущей сенсационной статьи. Эти обрывки понемногу слагались в какое-то подобие гимна, писанного рубленой прозой, но самолюбивый автор полагал, что это будет похоже на Уотта Уиттмана.

«Всегда, в каждый период человеческой истории, существовал какой-нибудь голос, какая-нибудь нота, которая выражала господствующую силу данной эпохи.

Было время, когда звуковым символом наивысшего могущества было рыканье льва.

Его сменил треск горящего костра.

Затем раздался стук кремневого топора.

Затем человечество слышало плеск весел римских галер.

Затем послышался шум ветра, подгоняющего парус.

Наконец человечество обрело полнозвучный и внутренний голос, возвестивший о наступлении царства пороха.

Паровозный свисток для нескольких поколений символизировал главную силу цивилизации.

Но нынче раздается шум более современной, самой совершенной машины — автомобиля, мчащегося со скоростью 25 миль в час».

Пока Коб мысленно предавался литературному творчеству, Генри Форд вел свою машину по залитой асфальтом улице. Радостно возбужденные клерки и продавщицы подбегали к окнам контор и магазинов.

— Внимание! — вскричал Форд.

Прежде чем Коб успел опомниться, опасность уже миновала. Легкое движение руки, и тяжеловесная машина повернула направо, как раз во время, чтобы дать дорогу подводе, нагруженной бочками с пивом. Репортер почувствовал себя несколько не по себе и сказал, что хочет выйти.

— Пустяки, — ответил Форд, — никакой опасности нет! Нужно только внимательно смотреть вперед. Совсем, как на велосипеде.

— Но вот человек как раз напротив переходит дорогу.

— Не бойтесь, — долетел до ушей Коба обрывок ответа, в то время, как дома один за другим проносились мимо и машина все увеличивала скорость.

— Теперь вы увидите, как мы быстро ее остановим, — сказал Форд. — Я могу держать пари, что скаковая лошадь, делающая милю в одну минуту сорок секунд, не остановится раньше, чем на расстоянии ¹/₁₆ мили, а мы сделаем это на протяжении 6-ти футов^[28].

С этими словами он передвинул какой-то рычаг. С внезапностью настоящей катастрофы скорость автомобиля сошла на нет и огромная машина остановилась без движения.

— Ну, — ну, — это было все, что мог вымолвить ошарашенный репортер.

Форд понемногу снова начал развивать скорость и машина, словно какой-то смятенный дух, неслась все быстрее по улице. Изобретатель указал на низкое здание, мимо которого они проезжали, и промолвил:

— Видите эту шорную мастерскую; она обречена на гибель.

Между тем автомобиль завернул на самую средину Удворд-Авеню, главной артерии города. Машина прокладывала себе дорогу посреди сотен экипажей. Скорость ее равнялась 8 милям в час.

— Да, так насчет этого шорника, — продолжал Форд, — я был у него в мастерской и заказывал покрышку для мотора. Я слышал, как он сказал своему сыну: «Эта штука нас разорит. Они там крутят какую-то ручку и машина едет. Она может обогнать самого дьявола».

— Значит уже существует предубеждение против автомобиля? — спросил Коб.

— О, этого нельзя сказать. Несколько извозчиков приходили ко мне и просили установить двигатели на их подводах, считая, что это удешевит работу. Но приделать мотор к обыкновенной повозке невозможно. Нужна совсем особая конструкция.

Тут они заметили перед собой медленно катившуюся тяжело нагруженную телегу. Сердитый возчик свирепо смотрел на них и махал кулаками. Они могли видеть, как его губы двигались, но благодаря трескотне мотора до их ушей не долетело ни звука. Машина промелькнула мимо, как молния.

Звон трамваев смешивался с воем автомобильной сирены, и это вносило совсем новую ноту в уличную жизнь. Чудесная машина скользила по земле с необычайной легкостью, ловко пробираясь среди подвод, повозок, экипажей и велосипедов. Прохожие оборачивались, улыбаясь радостно и недоумевающе. Коб подумал, что шум автомобиля, этот новый голос цивилизации, должен был звучать в их ушах, как изысканнейшая музыка, абсолютная новизна которой заставляла слушать ее с наслаждением.

* * *

Теперь они выехали за город и как стрела неслись по шоссе мимо оснеженных полей и огородов, опустошенных зимой. Миля за милей оставались позади. Вскоре дорога совершенно опустела. Лишь где-то далеко перед ними шагом подвигалась какая-то повозка.

Нажав грушу сирены, Форд затрубил.

И тут случилось то, чего Коб с тревогой ожидал в течение целого утра. Лошадь прижала уши и понесла. Но само собой разумеется, что ее отчаянный перепуганный галоп не мог соперничать с мощной скоростью машины. Следующие 5 секунд автомобиль поровнялся с повозкой. Коб успел разглядеть какую-то старуху в старомодной уродливой шляпке с лентами, которые теперь развевались в разные стороны, словно ванты корабля, захваченного циклоном. Совсем растерявшаяся старуха выпустила возжи и в безумном страхе сжимала голову руками.

— Остановитесь! — крикнул Коб своему спутнику. — Вы еще больше пугаете эту проклятую клячу.

Форд, повидимому, готовился последовать этому совету. Его нога уже упиралась в рычаг тормаза. Но в это мгновение колесо телеги наехало на выдавшийся камень. Пустые бидоны из под молока с треском посыпались на дорогу. Совсем взбесившаяся лошадь круто рванула в сторону и прыгнула через канаву, позади которой вздымалась изгородь в виде невысокого земляного вала. Миг спустя все — лошадь, телега и старая женщина — обратились в один клубок на дне канавы. Коб невольно вскрикнул. В воздухе мелькали копыта и видно было, как вокруг одной из лошадиных ног обвилась черная лента шляпы.

Форд остановил свою машину и двое мужчин выскочили из нее. Коб схватил под уздцы дрожавшую всем телом лошадь и вывел ее из канавы. Форд склонился над телом старухи.

^{Форд и репортер бросились к старухе.}

— Боже милосердный, — сказал он, — да это Фанни Мэдокс!

Все лицо старухи было покрыто, грязью и кровью. Впрочем, свалившись в полную талой воды канаву, она не могла получить сильных ушибов при падении. Но на левом виске ее выделялось огромное пятно сине-багрового оттенка — след лошадиного копыта. Пятно это было чуть-чуть вдавлено посредине.

— Боюсь, что дело плохо, — пробормотал Коб.

Форд молча кивнул головой. Репортер привязал все еще бившуюся лошадь к телеграфному столбу и затем оба они осторожно подняли тело старой Фанни Мэдокс в автомобиль. Форд заботливо покрыл мертвую старуху брезентом. Потом он вытер окровавленные руки о снег.

— Надо ехать назад, — промолвил он задумчиво, но без особого волнения. — За лошадью мы пришлем из города.

Машина сделала полный оборот и тихо, тихо они тронулись в обратный путь. Кроме них никого не было видно кругом на целую милю.

Напряженное молчание становилось тягостным. Коб сделал попытку прервать его.

— Вы знали эту женщину? — спросил он.

Попрежнему сосредоточенно Форд кивнул головой:

— Да. Ее зять работает у нас, а дочь живет на ферме в 3-х милях отсюда. Я много раз говорил этому идиоту, что нельзя отпускать старуху одну с лошадью и подводой в город. Но он меня не слушал. Жена его слишком занята по хозяйству, а взять работника он не хотел. Надо-же было кому-нибудь продавать молоко. Вот они и определили к этому делу старую мамашу, хотя она ужасно боялась лошадей… Да, невеселая старость выпала на долю бедной Фанни.

Форд говорил совершенно спокойно. Никаких следов пережитого волнения репортер не мог заметить на этом бритом, бесстрастном лице.

— Как вы думаете ликвидировать такой неприятный инцидент? — спросил он неуверенным голосом.

— Я знаю коронера и городской голова мой друг. Они легко поверят, что в этом случае не было моей вины. Кроме того у меня есть свидетель, именно вы.

Репортер нерешительно крякнул. Форд продолжал, нисколько не смущаясь:

— Придется заплатить этому мерзавцу зятю за его подводу. Но в общем, я думаю, он даже будет рад, что избавился от старухи. Остается, стало-быть, только один вопрос: что скажет пресса?

— Да, — процедил сквозь зубы Коб, — это произведет неблагоприятное впечатление.

— Вот, именно, — подтвердил Форд, — и может даже создать кое-какие затруднения при реализации моего патента… Но ведь пресса ничего не узнает.

— Как не узнает? — воскликнул озадаченный Коб, — да ведь…

— Пресса ничего не узнает, — повторил Форд уверенно и твердо. — Неужели вы думаете, что смерть такого жалкого существа явится заметным событием? Несколько строк в хронике несчастных случаев, вот и все. Нужно только, чтобы сообщение это никоим образом не было связано с отчетом о моей пробной поездке.

— Но ведь должен же я… — пробовал запротестовать Коб.

— Вы должны все обдумать и взвесить. Как вы полагаете, имеет автомобильное дело какое-нибудь будущее?

— Огромное будущее… но…

— Это будет большое дело, которое принесет много денег. Очень много. И дело это будет нуждаться в рекламе. До сих пор у нас не было заведующего отделом рекламы, но теперь мы намерены пригласить какого-нибудь способного и… понятливого человека. Лучше всего кого-нибудь из журналистов.

Оба они опять замолчали. Запорошенные снегом поля проносились мимо. Форд спокойно глядел вперед, туда, где виднелись первые дома Детройта. И лицо его имело обыкновенное двойственное выражение: одна половина выражала задумчивость, а другая привычную спокойную иронию.

На следующий день «Воскресный Вестник» удвоил свой тираж, ибо в нем появилась боевая статья о пробной поездке Форда. Статья сопровождалась рисунком, исполненным пером и изображавшим грузовой автомобиль, делающий крутой поворот перед запряжкой испуганных лошадей. Под рисунком красовалась надпись: «Как легко на автомобиле избежать столкновений».

Статья эта, напечатанная в первых числах марта 1900 г., до сих пор хранится в архиве Фордовских заводов. Американский журналист Аллан Бенсон извлек ее оттуда и перепечатал в своей недавно появившейся книге «Новый Генри Форд». Статья эта, послужившая фактической основой настоящего рассказа, представляет собою весьма любопытный культурно-исторический документ, показывающий, как встречен был автомобиль при первом своем появлении. Но здесь не говорится ни слова о судьбе бедной Фанни Мэдокс.

(обратно)

95

Отдел под редакцией В. П. Мелентьева.

(см. «Мир Приключений» №№ 2 и 3).

Решение задачи № 3.

Задача № 4.

Значение слов:

Горизонтальных: 1. Плоскогорье, 6. Японский город, 7. Часть двери, 8. Композитор, 10. Род гармонии, 13. Рыба, 14. Металл, 18. Наследник в древней Франции.

Вертикальных: 2. Монахи, 3. Одежда римлян, 4. Финский парусник, 5. Дикая свинья, 8. Молочная посуда, 9. Место ремонта речных судов, 11. Лодки, 12. Электрический полюс.

_____

Способ решения и условия присылки ответов и премирования напечатаны в «Мире Приключений» № 2, 1926 года.

(обратно)

96

97

Рассказ К. ФЕЗАНДИЕ. С английского.

Глава I.

— Пеп, — закричал доктор Хэкенсоу. — Хочешь сделать со мной путешествие?

— Конечно, Поп, — весело ответила мисс Пепита Перкинс. — Куда мы поедем?

— Сначала на Южный полюс, а оттуда, может быть, к центру Земли.

— Что?

— Да, Пеп, — Я решил проникнуть в величайшую тайну природы и узнать, что находится в центре нашей Земли. До сегоднешнего дня никто не имеет ни малейшей уверенности, что там есть. В прежние времена считали, что центр Земли представляет жидкую массу до бела раскаленного вещества, окруженного охлажденной верхней корой, толщиной приблизительно в сто миль. Это убеждение подтверждалось фактом, что в копях температура постепенно поднимается с увеличением глубины. Отсюда можно было бы вывести, что центр Земли — раскаленная до бела масса. Существование вулканов еще укрепляло это предположение. Но за последние годы такая точка зрения совершенно оставлена. Если бы центр Земли был жидким морем пламени, то это море притягивалось бы солнцем и луной, и в наших вулканах ежедневно бывали бы приливы и отливы, как и в водных морях. Другие обстоятельства так же ведут к предположению, что центр Земли не жидкий, а твердый, как сталь. Но все же ничего определенного не было известно, пока я несколько лет тому назад не стал исследовать центр Земли с помощью волн радио.

— Волн радио? Что ты хочешь этим сказать?

— Я хочу сказать, что радио-волны до известной степени поглощаются средой, через которую проходят. Я, ввиду этого, потратил много времени, изучая, насколько именно ослабляются радио-волны, проходя через скалы, песок, глину, гравий и всевозможные руды различной плотности. Конечно, я должен был пользоваться волнами известного направления, потому что я не достиг бы цели, если бы волна обходила препятствие вместо того, чтобы пройти сквозь него.

После того, как я тщательно занес на таблицы результаты моих опытов, я снарядил несколько радио-экспедиций, чтобы исследовать состояние центра Земли. Эти экспедиции отправлялись попарно, каждая пара находилась на противоположных полюсах или точках земного шара, так, чтобы посылать и получать радио волны определенной силы и частоты,направленные прямо через центр Земли. Корабли с радио-аппаратами, конечно, должны были находиться в одни и те же моменты на противоположных точках земного шара. Следуя по одному и тому же большому кругу в одном и том же направлении, они всегда находились друг против друга и должны были останавливаться по пути каждые сто миль и обмениваться волнами. Сравнивая результаты всех этих экспедиций и исключая все получившиеся разногласия, я мог сказать, каково именно было сопротивление центральной части нашей Земли и мог, таким образом, составить известное представление о том, было ли это жидкое вещество или твердая скала. Это было еще дополнено работами нескольких других экспедиций, которые следовали не по большому кругу, а по малым кругам долготы и широты. В этом случае, посылаемые ими друг другу радио-волны проходили не через центр Земли, но через хорду срезанных ломтями частей в этой диаграмме.

Тут доктор Хэкенсоу показал Пеп простой набросок разреза Земли.

— Эта работа контролировала другие наблюдения, потому что в этом случае волна не проходила через центр Земли.

— Так, что же оказалось? Из чего состоит Земля? — спросила Пеп.

Доктор Хэкенсоу покачал головой.

— Результаты меня более чем смущают, и я не решаюсь опубликовать их; они так дики и так расходятся с общепринятыми научными теориями. Поэтому, я решил сделать попытку проникнуть к центру Земли, чтобы проверить или опровергнуть мои теории.

— Ого! — воскликнула Пеп. — Ты действительно, поставил себе большую задачу. А как же ты собираешься прорыть дорогу вниз?

— Я хочу прорыть туннель с помощью атомной энергии. Ты была со мной, когда взрывалась скала в Центральном Парке^[29] и поэтому имеешь некоторое понятие о том, что может сделать моя атомная сила. Вот, я и придумал замечательную машину, чтобы выкопать с помощью этой энергии глубокую шахту в земле.

— Понимаю, — сказала Пеп, — но почему ты хочешь отправляться к центру Земли с Южного полюса? Почему не отправляться отсюда?

— Есть разные причины, — ответил доктор. — Прежде всего, нас мучили бы здесь репортеры и любопытные. Но главная причина, что, так как Земля приплюснута у полюса, мне придется рыть на несколько миль меньше. Кроме того, — я только что получил известие от агента в моей колонии на Южном полюсе, что он нашел яму или потухший кратер, глубиною около пяти миль. Конечно, пять миль очень немного при четырех тысячах миль, но каждая мелочь помогает. Но я теряю время. Хочешь ли ты еще ехать со мной теперь, когда знаешь мои планы?

— Конечно, Поп, я ни за что в мире не пропустила бы такой случай!

Глава II.

— Вот мы и на Южном полюсе, Пеп, и я готов побиться об заклад, что ты не сможешь мне сказать, в каком направлении мы летим!

— А я побьюсь об заклад, что могу! Мы направляемся прямо на юг. Мы не меняли направления.

Глаза доктора Хэкенсоу весело блеснули.

— Ты ошибаешься, Пеп, — сказал он. — Мы направляемся прямо на север. Человек, находящийся на Южном полюсе, не может напраляться ни на восток, ни на запад, ни на юг. Какое бы направление он ни взял, это всегда будет север. Так и для человека на Северном полюсе все направления ведут на юг.

— Отчего это происходит, что стрелка здесь не стоит вертикально? — спросила Пеп.

— Причиной этому то, что магнитные полюсы не соответствуют полюсам Земли. Ученые еще не согласились относительно причин земного магнетизма, но его приписывают электрическим течениям, которые движутся вокруг поверхности Земли. Не сама Земля притягивает стрелку, но эти электрические течения действуют на стрелку, а течения, вероятно, происходят оттого, что солнечные лучи падают на Землю все дальше и дальше к западу, так как Солнце, очевидно, движется с востока на запад между восходом и заходом.

Вот, мы летим над моими полярными плантациями, которые мы как-то раз посетили с тобой. Мы сегодня не будем здесь останавливаться, но направимся прямо к нашей цели, которая находится отсюда в пятидесяти милях.

Через несколько минут аэроплан был уже у намеченного пункта, и доктор и Пеп снизились, чтобы иметь беседу с агентом доктора, которому были даны распоряжения сделать все нужные приготовления для начала работы. С помощью атомной энергии большая часть этой территории была очищена от снега и льда, за исключением ряда ледяных хижин, которые были сооружены очень простым способом. В заготовленную форму вливалась вода и ей давали застыть. Когда форма снималась, из нее выходил дом, готовый для жилья.

^{Ледяные хижины были сооружены очень простым способом…}

Мистер Сам, агент, был в восторге увидеть наших путешественников и особенно заинтересовался электрическим аэропланом доктора — «Стрелой».

— Где же электрические батареи? — спросил мистер Сам.

— Никаких батарей нет, — ответил доктор.

— Мне показалось, что вы сказали, что это электрический аэроплан?

— Это так и ееть. Во всяком случае, он такой же электрический, как и сами батареи. Ведь, в батарее на самом деле нет запасов электричества. Она снабжена химической энергией, электрическая энергия накоплена не более, чем если бы мы употребили ток для того, чтобы разложить воду на водород и кислород, а потом зажгли бы эти газы и воспользовались бы теплотой, чтобы приводить в движение динамо и произвести новое электричество.

В моем аэроплане атомная энергия превращается в электричество и двигает пропеллер. Но нам некогда терять время. Вы очистили дно ямы так, чтобы мы могли начинать рыть шахту?

— Все готово, — сказал мистер Сам. — Яма очищена и бриллиантовый бурав начал работу.

— Как работает бриллиантовый бурав? — спросил доктор.

— Отлично, но мне кажется, что жалко употреблять эти огромные бриллианты ценою в сотни тысяч долларов для того, чтобы пробуравливать скалы.

— Пусть это вас не безпокоит, — ответил доктор. — Я нашел способ делать большие бриллианты так же дешево, как графит. Они ведь, ни что иное, как уголь и еще одно вещество. Но твердость их делает их незаменимыми при бурении.

— Сколько времени нужно пробуравливать землю на милю? — спросила Пеп. — Надеюсь, что нам не придется ждать здесь целую вечность?

— Если бы у меня был только бриллиантовый бурав, нам пришлось бы ждать довольно долго. Но я употребляю этот бурав только для начала. Завтра я заменю бриллиантовый бурав атомным.

— А разве атомный бурав будет скорее работать?

— Гораздо скорее. Эти два способа нельзя даже сравнивать. Атомная энергия — удивительная сила, и я счастливо добился обладания ею настолько, чтобы она не представляла опасностей.

— А как работает атомный бурав?

— Да, это, собственно говоря, не бурав. Я называю его так — просто ради удобства. Это вернее, нечто в роде факела. Вон там машина, готовая для работы. Чтобы понять, как она работает, тебе нужно только вспомнить газовую лампу, от которой тает лед и образуется дыра на катке пруда. Вращайте кругообразно лампу и она скоро войдет глубоко в лед. Мой факел атомной энергии действует весьма сходным путем. Вместо газа, мое топливо, если так можно выразиться, состоит из песка, превращенного в пыль. Песок этот я помещаю в бурав факела. Рядом с факелом вы видите приспособление, с помощью которого я могу получать вольтаж, о котором вам и не снится, и, таким образом, могу начать разложение песка на составные части. Когда превращенный в порошок песок начинает разлагаться, освобожденная энергия не только исполняет работу, но продолжает разлагать песок. Пропуская медленно песок в конец факела или горелки, — как я это называю, — я продолжаю разложение песка до тех пор, пока в резервуаре будет находиться песок. При этом процессе развивается сильнейший жар, и скалы и земля тают, точно они всего только легкий снег.

— Но почему же не разлагаются скалы и земля? — спросила Пеп.

— По двум причинам. Во-первых, они не представляют собою такого тонкого порошка, как пыль, которую я употребляю в дело. А во-вторых, я стараюсь не подносить к ним слишком близко свой факел. Я держу его на таком расстоянии, чтобы скалы таяли, но не разлагались, если я так могу выразиться.

— Что же ты делаешь с растаявшими скалами?

— Растаявшее вещество непрерывно поднимается наверх системой ведер. Работа эта будет выполняться автоматически и поэтому рабочие не будут подвергаться никакому риску.

— А как же это не тают ни твои ведра, ни факел?

— Они охлаждаются посредством электричества. Мне некогда сейчас объяснять этот процесс, но уже давно известно, что электрический ток можно использовать не только для согревания, но и для охлаждения. Электричество — удивительная сила! Нет почти ничего невозможного для электричества, если уметь им пользоваться. Но довольно читать лекцию. Рабочие скоро установят атомный бурав. Ты увидишь летящие искры. Я так поставил машину моих лучей, что мы сможем проследить действие атомного факела, когда он будет пробивать себе в скалах дорогу вниз.

Доктор Хэкенсоу и Пеп прождали несколько часов, но, наконец, факел был установлен и пущен в ход.

^{Атомный бурав начал действовать…}

Интересно было смотреть, с какой быстротой таяла скала под действием раскаленных до бела ионизованных частиц. Поток жидкой лавы перегонялся в бадьи при помощи газа — гелия. К счастью, не было необходимости поднимать расплавленную лаву на поверхность земли. Недалеко вверх по колодцу имелся глубокий туннель вбок и в него выливали лаву. Бадьи, бурав, и закрытое помещение, в котором находились операторы, были защищены от жара электрическими рефрижераторами. Рабочее помещение снабжалось воздухом из особых резервуаров, так как невозможно было бы дышать вредными газами, которые развивала жара.

Микрофон особого устройства с рядом усилителей доносил до доктора и его ассистентов малейший звук. Микрофон был снабжен приспособлением, которое давало им возможность прислушиваться по желанию или к звукам вращающегося факела, или к шуму лавы, или. выключать и тот, и другой звук. Благодаря этому приспособлению, они могли слышать и всевозможные другие, самые слабые шумы. Это была необходимая предосторожность, так как доктор не имел понятия, как глубоко шла «жила», и было бы в высшей степени опасно пробуравить насквозь до пропасти, находящейся внизу.

^{Микрофон особого устройства доносил малейший звук.}

Не было сомнения, что дальше должна была быть пустота. При пробуравливании скалы раздавалось эхо, точно в пустоте пещеры. Эти звуки напоминали удары в барабан.

Все глубже и глубже уходил факел в недра земли, пока накаливание не стало так сильно, что доктор Хэкенсоу приказал остановить атомную энергию факела.

— По звукам можно судить, что внизу не больше, чем на фут твердой скалы, — сказал он, — а потом мы попадем в открытое пространство. Лучше установить теперь бриллиантовый бурав, так, чтобы пробить небольшую дыру в пропасть.

Не успел он сказать, как работа началась. Факел был разъединен и, после охлаждения скалы, маленький бриллиантовый бурав начал пробивать последние несколько дюймов «жилы». Работа подвигалась быстро, как вдруг произошло сильнейшее всасывающее движение воздуха, и бриллиантовый бурав втянуло со свистящим звуком в отверстие. Только втулка не дала бураву провалиться.

— Вот так история! — воскликнул доктор Хэкенсоу. — Там, внизу, местная пустота. Прежде, чем мы сможем сделать что-нибудь другое, мы должны запереть воздух вокруг рабочего помещения. Затем, выпуская этот воздух, будет возможно вытащить бурав и бросить вниз бомбу, чтобы убедиться в глубине пропасти.

Эта работа заняла несколько дней, но, в конце концов, все было готово. Бурав был вынут и, по знаку доктора, Пеп надавила кнопку, после чего в яму упала маленькая бомба.

Все напряженно ожидали. Прошла целая минута, потом другая, третья, и минуты медленно ползли одна за другой. Наконец, когда доктор только что хотел сказать, что бомба, вероятно, почему либо не взорвалась, — в усилителе ясно раздался звук взрыва.

— Соображаясь с временем, которое было необходимо звуку, чтобы дойти до нас, — воскликнул доктор Хэкенсоу, — эта пропасть должна иметь в глубину более ста миль.

Глава III.

— Эта пропасть в сто миль глубиной избавит нас от большой работы, но она же заставит нас немедленно изменить наши планы, — продолжал доктор Хэкенсоу. — Очевидно, в этой пропасти есть частичная пустота и нашим первым шагом будет точное определение степени этой пустоты. К счастью, это будет легко, потому что у меня с собой несколько гейслеровских трубок^[30], так устроенных, что воздух можно по желанию впускать и выкачивать из них. Я открою одну из этих трубок и опущу ее в пропасть. Давление воздуха в пропасти и в трубке скоро сравняется. Пропуская электрический ток через трубку и сравнивая флуоресценцию ее с флуоресценцией второй трубки, в которую я могу впустить воздуху по желанию, пока обе трубки не будут распространять одинаковое количество света, — я узнаю, что разрежение пропасти совершенно тождественно с разрежением во второй трубке.

Опыт был сделан, но когда получились результаты, доктор Хэкенсоу покачал головой.

— Плотность воздуха там, действительно, очень мала, — сказал он. — С одной стороны это, конечно, преимущество, потому что избавит нас от опасности сильного давления воздуха там, внизу. Но с другой стороны это сделает наш спуск трудным.

— А нельзя ли впустить туда воздуху? — спросила Пеп.

— Конечно, и я бы не задумался сделать это, если бы был уверен, что пропасть только в сто миль глубиной. Но я думаю, что она гораздо глубже.

— Но ты, ведь, сказал, что бомба разорвалась на сто миль под поверхностью!

— Да, это так и было. Но она могла удариться о бок этого колодца или могла разорваться от давления воздуха снизу. Но, чтобы сохранить время, мы сделаем маленький опыт. Электрический аэроплан «Стрела» снабжен съестными запасами на шесть месяцев, а кислородом на три месяца. Поэтому нам нечего опасаться, если мы будем осторожны. Мне нужно будет достать миль двадцать пять легкой, но сильной цепи, прикрепить ее к задней части аэроплана и медленно спуститься на ней вниз, чтобы немножко познакомиться с пропастью. Чтобы помочь делу, я закажу одежду вроде водолазной. Одежда эта будет снабжена присасывающимися сапогами, сделанными по принципу мушиных ног. Присасывание даст возможность ходить вниз по стенам пропасти, не рискуя упасть, так точно, как муха ходит по потолку вверх ногами.

— Ого! — воскликнула Пеп. — Сделай и для меня такие сапоги! Но не будет ли нам трудно держать наше тело вытянутым?

— Нет, — я закажу металлическую сетку, чтобы носить ее под платьем. Тяжесть нашего тела будет, таким образом, поддерживаться не мускулами, а этой сеткой. Конечно, мы не сможем пользоваться этими присасывающимися сапогами, пока в пропасти такой разряженный воздух. Для присасывания необходимо нормальное атмосферное давление. Мы сможем воспользоваться сапогами только, если внизу давление больше, или если я впущу сверху воздух в пропасть.

Глава IV.

Для необходимых приготовлений понадобилось несколько недель, и Пеп уже стала терять терпение. Но однажды доктор Хэкенсоу заявил ей:

— Укладывайся скорее, Пеп, мы в полдень отправляемся в путь. — Час спустя доктор и Пеп, в сопровождении Миггса, который должен был исполнять роль пилота на аэроплане, вошли в закрытое помещение, готовые к спуску в кажущуюся бездонной пропасть.

^{Все трое вошли, готовые к спуску в бездонную пропасть…}

При виде «Стрелы» и у Пеп, и у Миггса вырвался крик удивления. Вокруг задней части небольшого веретенообразного аэроплана было прикреплено несколько длинных щупалец. Ниже был второй ряд таких же приспособлений.

— Для чего эти лапы? — удивленно спросила Пеп.

— Они будут служить тормозами, — объяснил доктор Хэкенсоу. — Так как в этой части пропасти нет воздуха, то наш аэроплан полетел бы вниз с ужаснейшей быстротой.

— Но я думала, что аэроплан будет сдерживаться цепью?

— Да, на короткое расстояние хватит цепи. Но мы не можем долго надеяться на цепь и скоро должны будем остаться без нее. Я теперь убедился, что эта пропасть представляет собой узкий колодец среди скал. Когда мы начнем спускаться, я упрусь этими металлическими лапами в стенки колодца и смогу, таким образом, задерживать или совершенно приостанавливать, по желанию, наш бег. Электрический уравнитель будет автоматически уравнивать силу давления каждой из лап на стенки колодца, так что спуск наш будет ровный и без толчков. Электрические охладители не дадут лапам слишком разогреваться от трения об скалы. Если одна из этих лап износится или получит повреждения, она автоматически заменится снизу другой лапой.

Но нам некогда стоять здесь и разговаривать. Нам пора усаживаться в аэроплан, потому что нам предстоит долгое путешествие, и я не решусь развивать слишком большую скорость. Это будет не увеселительная поездка, так как мы, ведь, исследователи! На аэроплане имеется великолепный прожектор, который будет освещать нам путь приблизительно на милю, но все же нам придется быть очень осторожными.

— Одну минуту, доктор, — сказал Миггс, — вы говорите, что эти лапы нужны для того, чтобы сдерживать бег аэроплана. Не могли-ли бы вы дать обратный ход пропеллеру и сдержать таким образом аэроплан?

— Конечно, я мог бы это сделать, если бы в колодце было нормальное давление воздуха. Но тут так мало воздуха, что пропеллеру не с чем было бы бороться. Нельзя толкать аэроплан назад, если нет воздуха и вообще чего-то, против чего его можно толкать.

— Отлично! — сказал Миггс. — Я это понимаю и вижу теперь, что без этих лап мы просто провалились бы в колодец. С помощью лап мы можем благополучно спуститься вниз, но, если мы не можем использовать пропеллер, как же мы потом поднимемся?

Глава V.

Доктор Хэкенсоу улыбнулся словам юноши:

— Не бойтесь, Миггс, — сказал он. — Мне не больше, чем вам, хочется остаться на дне этой ямы в сто миль глубиной без всякой возможности подняться обратно наверх. По моему мнению, не так уж легко будет спускаться, но нам уж и не так трудно будет подняться.

— Как вы это сделаете?

— Очень просто. Все наше горе в том, что в колодце почти нет воздуха. Понятно, какое здесь требуется лекарство. Когда мы захотим вернуться, нам необходимо будет впустить сверху воздуха. Я условился с моим агентом, мистером Самом, что он постепенно будет впускать воздух, когда мы отправимся в обратный путь. Если будет возможно, я извещу его по радио, когда начать впускать воздух. В случае, если с нашим радио-аппаратом произойдет какое-нибудь несчастье, он сам должен впустить столько воздуха, что наш аэроплан на обратном пути будет все время находиться в атмосфере давления около пятнадцати фунтов на квадратный дюйм. В такой атмосфере наш пропеллер легко может поднять аэроплан, и мы благополучно вернемся. Если впустить черезчур много воздуха, давление внизу может стать слишком велико и причинить нам неприятности.

— А как же узнает мистер Сам, где находится аэроплан и какое он оказывает давление?

— Аэроплан сам по себе является большим подвижным магнитом и с помощью одного приспособления, его расстояние от земли указывается на особенно чувствительном гальванометре в конторе мистера Сама. Но оставим теорию и вернемся к практическому вопросу. В аэроплане нас будет трое, и мы по очереди должны исполнять роль пилота. Каждый из нас будет два часа: управлять аэропланом и затем отдыхать четыре часа. Пилоту очень мало дела, потому что все устроено так, что действует механически. Но благоразумие требует, чтобы кто-нибудь был всегда настороже. Наш прожектор показывает путь впереди гораздо больше, чем на милю. Для наблюдений имеется матовое стекло, чтобы пилота не ослепляли быстро мелькающие мимо ярко освещенные стенки колодца. Но я полагаюсь не на одного пилота. У меня есть приспособление, обеспечивающее нашу безопасность. Впереди на аэроплане имеется электрический гонг, который будет звонить во все время нашего спуска. Это будет иметь для нас очень большое значение.

— Но для чего же нам нужен гонг? — в недоумении спросил Миггс. — Вы же не можете думать, что нам на встречу будет подниматься другой аэроплан?

— Нет, но я боюсь встретить, какое-нибудь препятствие, неожиданный поворот или закрытый дальше путь.

— Но какую же пользу здесь может оказать гонг?

— С помощью параболического рефлектора я бросаю звук прямо перед аэропланом. Если впереди не будет препятствия, не будет и эхо. Если же на пути окажется что-нибудь, звуковые волны отразятся к нам и предупредят нас об опасности. Звуковые волны не только будут бить тревогу, но автоматически будут действовать на лапы и задерживать скорость аэроплана. Но чтобы быть уверенными вдвойне я, кроме того, направляю перед аэропланом ультрафиолетовый луч, который будет действовать таким же точно способом. Когда этот луч встречает на своем пути препятствие, он отражается обратно и действует на фото-электрическую камеру, тоже начинающую бить тревогу и действующую на лапу. Это приспособление слабее предыдущего, но у него есть преимущество скорости, приблизительно в миллион раз. Но мы теряем время. Теперь все готово к отправлению. Я первый сяду у руля, вы сможете следить за мной и видеть, как действуют все приспособления. Я посоветую вам лечь на раскидных креслах, потому что, когда аэроплан будет развивать скорость, вы испытаете странное ощущение, похожее на то, когда вы спускаетесь на подъемных машинах. Эти кресла устроены так, что им можно придать любое положение. Как видите, такое же кресло имеется и для пилота. Ну, что же, вы готовы? Да? Так я нажимаю кнопку и мы опускаемся!

Глава VI.

Аэроплан вздрогнул и медленно начал спускаться в бездонный колодец на цепи, которая постепенно разматывалась.

^{Аэроплан начал медленно опускаться в бездонный колодец…}

Доктор понемногу увеличивал скорость. Лапы уже были испытаны несколько раз, но от их правильного действия зависело так много, что доктор подверг их ряду новых, более серьезных испытаний. Он давал аэроплану падать короткое расстояние в бездну, потом быстрым движением пускал в ход лапы. Он ликовал, видя, как они сразу приостанавливали спуск аэроплана без всякого видимого напряжения. Пассажиры страдали больше, чем лапы, и Пеп даже раз сбросило с кресла на пол. Но она встала со смехом и заявила, что доктор сделал это нарочно.

Успокоенный тем, что все в полном порядке, доктор Хэкенсоу увеличивал быстроту и аэроплан падал вниз уже со скоростью сорока миль в час. Несколько часов спустя инструменты указали, что достигнута глубина в восемьдесят миль и что воздух не был там редок, как вначале.

— Теперь нам придется быть осторожными, — сказал Миггс. — Колодец этот глубиною всего в сто миль, и мы ударимся о его дно через полчаса.

— Об этом нечего беспокоиться, — ответил доктор. — Колодец должен быть еще в несколько сот миль глубиной.

— Почему вы так думаете? Ведь вы же нам сказали, что упавшая вниз бомба разорвалась на глубине ста миль?

— Это так и было. Но взрыв, вероятно, был результатом быстроты ее падения. Она не летела вниз спокойно, как мы, со скоростью сорока миль в час, а быстрота ее падения все усиливалась. Давление воздуха впереди способствовало отклонению назад детонатора и это было причиной взрыва бомбы.

— Но почему вы думаете, что мы еще далеко от дна колодца?

— Потому, что воздух, который становится немного плотнее, не отражается к нам обратно. Если бы дно колодца было всего в нескольких милях, мы должны были бы чувствовать более сильное давление или дуновение, чем то, которое указывают наши инструменты. Я так уверен в том, что дно еще далеко, что увеличу нашу скорость до ста миль в час.

— Хорошо, только действуй осторожно, — сказала Пеп, которой не хотелось упасть еще раз.

Скорость постепенно увеличивалась и наши друзья стали замечать, что тела их приобретали какую-то легкость по мере увеличения быстроты. При ускорении до тридцати двух футов в секунду, они потеряли бы весь свой вес и стали бы витать в воздухе. Конечно, быстрота увеличивалась с очень большой постепенностью, и потеря в весе, хоть и заметная, чувствовалась, вернее, как какая-то неловкость, а не как ощущение легкости.

— Теперь, Пеп, — сказал доктор Хэкенсоу, — когда впереди у нас, вероятно, однообразное путешествие, ты могла бы послушать радио-концерт с одной из рассеянных повсюду станций.

Глава VII.

Аэроплан отправился в путь в восемь часов утра, чтобы впереди был долгий день для исследований, хотя в колодце не было разницы между днем и ночью и путешественники могли, по желанию, тушить и зажигать электричество.

Музыка прервала однообразие путешествия и коротать время помогли карты, шахматы и писание писем, которые потом хотели передать по радио. Пеп решила послать своим лучшим друзьям весточки из центра Земли, если удастся достигнуть этой точки.

Время шло и путешественники стали чувствовать, что вес их делается заметно меньше. Пеп весила нормально сто двадцать фунтов. Теперь же, свесившись на весах в аэроплане, она увидела, что весит всего сто фунтов и вес ее с каждым часом все уменьшался.

Другим признаком, что они приближались к центру Земли было то, что давление лап на стенки колодца постепенно ослабевало. Миггс спросил доктора о причине этого.

— Видите-ли, Миггс, — объяснил доктор Хэкенсоу, — я так установил скорость аэроплана, чтобы она автоматически была сто миль в час. Развивать большую скорость было бы рискованно. Когда мы спускаемся с большей скоростью, чем сейчас, лапы автоматически прижимаются плотнее к стенам и задерживают движение. С другой стороны, когда скорость наша меньше ста миль в час, лапы автоматически слегка ослабевают, позволяя нам падать с большей быстротой.

— Но почему же быстрота уменьшается с приближением к центру Земли? Я всегда думал, что быстрота будет все увеличиваться к центру Земли и начнет уменьшаться только, когда мы пройдем центр.

— Так и было бы, Миггс, если бы наш аэроплан свободно падал в трубе, лишенной воздуха. Достигнув центра, мы летели бы с ужасающей быстротой. Но так как лапы регулируют скорость аэроплана и скорость эта держится все время на ста милях в час, а сила тяготения уменьшается с каждой секундой, то аэроплан стал бы постепенно замедлять бег и остановился бы, если бы я не освободил немножко лапы. Нас задерживает еще одно обстоятельство — это, что воздух становится плотнее. Сейчас шесть часов, — кстати сказать, обеденное время, — и мы уже спускаемся десять часов. Конечно, мы вначале спускались медленно, но теперь мы уже пролетели почти девятьсот миль. Если вы взглянете на воздухомер, вы увидите, что воздух в колодце стал заметно плотнее. Мы уже приближаемся к нормальному атмосферному давлению в пятнадцать фунтов на квадратный дюйм.

^{Прожектор показывал путь на милю вперед…}

Миггс взглянул на простой воздухомер, указывавший это давление. Он представлял собой ящичек. С одной стороны этого ящичка клапан впускал воздух из колодца, с другой — воздух из аэроплана. Между воздушными струями качалась взад и вперед и обозначала давление тоненькая палочка, прикрепленная к ящику, толкая в свою очередь стрелку на циферблате.

Путешественники принялись с аппетитом за обед. Теперь каждый из них исполнял обязанности пилота только по пяти минут, чтобы всем вместе наслаждаться обеденным перерывом. Им приходилось двигаться с предосторожностями, так как тело их настолько потеряло в весе, что слишком резкое движение заставило бы их подпрыгнуть высоко в воздухе. И действительно, бедная Пеп случайно подпрыгнула так высоко, что ударила по голове доктора Хэкенсоу и повалила его. К счастью, его легкий вес не дал ему ушибиться.

— Если бы мы свободно падали вниз и в трубе было бы полное отсутствие воздуха, — объяснил доктор, — мы бы не имели веса во все время пути, потому что нас самих притягивало бы не сильнее, чем самый аэроплан. Но при настоящем положении вещей, мы не потеряем совершенно нашего веса до тех пор, пока не остановимся в центре Земли. Теперь же наш вес зависит от трех факторов: 1) от быстроты аэроплана, 2) от увеличения скорости, произведенной тяготением в точке, которой мы достигли; 3) от плотности воздуха в колодце.

— Как же влияет на наш вес плотность воздуха в колодце? — спросил Миггс.

— Это задерживает аэроплан, но не задерживает наши тела. Это увеличивает наш вес или увеличивало бы его, если бы аэроплан свободно летел в колодце.

После обеда доктор Хэкенсоу снова осмотрел приборы и стал делать вычисления. Результаты, видимо, привели его в недоумение. Думая, что он ошибся, доктор снова проделал все сначала, но результаты, видимо, были все те же.

— В чем дело? — спросила Пеп.

— Не знаю, но что-то не в порядке. Мы находимся сейчас на глубине тысячи двухсот миль под землей, а вес наш гораздо меньше, чем он должен был бы быть в этой точке. Что-то не так, разве только…, — он помолчал в нерешительности, потом глаза его взволнованно засверкали.

— Я понял! — воскликнул он. — Я теперь понял все! Я понял, почему мы сейчас почти ничего не весим! Я понимаю и то, что смутило меня в наблюдении над радио, когда мы посылали волны через центр Земли от поверхности к поверхности. Но если мои предположения верны, то никто еще и не подозревал, что за удивительное место центр Земли.

Глава VIII.

Все ниже и ниже спускался аэроплан на пути к центру Земли. Автоматические лапы уже не давили на стенки колодца, чтобы задержать скорость спуска. Вместо этого доктор заставил пропеллер вертеться в обратную сторону, так как воздух в колодце достиг теперь больше чем нормальной плотности, и пропеллер легко мог затормозить быстроту спуска или даже совершенно задержать аэроплан. Доктор Хэкенсоу сделал испытание и был в восторге, что пропеллер мог теперь даже поднять аэроплан кверху. Автоматические лапы стали ненужны и их убрали до тех пор, когда они снова понадобятся.

Миггс был очень заинтересован машиной, которая была электрической в том смысле, что пользовала атомную энергию, как моторную силу. Механизм был так же прост, как и действенен. Сила получалась от разложения молекул песка.

Песок сначала превращали в порошок невероятной тонкости. Эта пыль стояла в воздухе; через комнату быстро проводилась клейкая нитка, состав которой держался в секрете доктором Хэкенсоу. Нитка проходила потом над разогретыми поверхностями, которые высушивали ее и уже высушенную нитку наматывали на катушку, как обыкновенные швейные нитки.

Доктор Хэкенсоу заготовил все это в Нью-Иорке и захватил с собой несколько катушек с такими нитками, которые должны были служить для добывания тепла, света, холода и т. п.

Разложение частиц пыли, находящихся в нитке, производилось электрическим током невероятной силы. Раз начатое разложение автоматически переходило от одной пылинки к другой. В принципе это было — как газовый рожок, который только надо зажечь; потом уже раз зажженное пламя пожирает новый газ, который течет из рожка.

Доктор начал процесс разложения, покидая поверхность Земли, где легче было иметь нужную ему большую силу тока. Это очень упрощало снабжение аэроплана двигательной силой, которое состояло, главнейшим образом, из приспособлений для вращения пропеллеров.

Доктор Хэкенсоу наблюдал за путемером и за тяжестью, подвешенной к весам. Наконец, он воскликнул:

— Пеп, хочешь почувствовать, что это такое — не иметь совсем веса?

— Конечно, Поп, — ответила девушка и Миггс вторил ей.

— Отлично, так я сейчас остановлю аэроплан, потому что, если я не ошибаюсь, мы достигли точки, где у нас не будет никакого веса.

— Как же это может быть? — спросила Пеп. — Путемер показывает, что мы прошли всего тысячу пятьсот миль, а ты говорил мне, что центр Земли находится на глубине четырех тысяч миль. Мы не можем еще быть вблизи него!

— Правильно! — согласился доктор Хэкенсоу, — это загадка, которую вы скоро сами разгадаете. Пока же мы сделаем короткую остановку ради развлечения.

Аэроплан, равномерно спускавшийся со скоростью ста миль в час, стал постепенно задерживаться, пока окончательно не остановился.

Еще задолго до остановки трое друзей стали замечать, что вес их постепенно уменьшается и они должны были держаться за специально сделанные ручки, чтобы какое-нибудь движение не заставило их разлететься в разные стороны.

Легкость их тел ускоряла все их движения. Мускульная сила их не уменьшилась, а руки и ноги потеряли свой вес, поэтому всякое движение ног или рук было раз в шестнадцать быстрее, чем на земле, где ему противопоставлялось тяготение. Результаты получались в высшей степени комичные.

Как только остановился аэроплан, Миггс захотел убедиться, что он, действительно, потерял вес и сделал прыжок кверху. Тут случилось нечто совершенно неожиданное для него. Вместо того, чтобы подняться прямо кверху, он несколько раз быстро перекувырнулся в воздухе, потом его сильно подбросило к потолку и стало швырять вниз и вверх, пока Пеп, крепко держась рукой за кресло, которое было прикреплено к аэроплану, как и все остальные предметы, не поймала его другой рукой.

Книга, которую Пеп читала и небрежно бросила на столе, вздрогнула от легкого толчка, когда аэроплан остановился, или, может быть, от легкого ветерка! поднятого движениями путешественников, и медленно стала подниматься к потолку. Чтобы поймать книгу, Пеп поплыла за ней по воздуху. Она старалась размерять свои движения, но руки ее двигались скорее, чем если бы она плыла в воде. Поймав книгу, она необдуманно протянула руку, чтобы защитить голову от удара об потолок, но она слишком сильно оттолкнулась от потолка и стала кувыркаться по комнате, хоть и не так быстро, как Миггс. Так как она оттолкнулась по диагонали, ее не стало швырять сверху вниз и обратно, а от потолка она отлетела к стене, потом к полу, к противоположной стороне, и снова к потолку, и Пеп кружилась, все время кувыркаясь, при этом довольно грациозно, но совсем неженственно.

Доктор Хэкенсоу, смеясь, смотрел на нее и, зазевавшись, выпустил ручку, за которую держался, и стал кружиться в воздухе, делая забавные акробатические движения.

Наконец, Пеп поймала доктора и, держа его за руку, ухватилась на лету за кресло и так задержала захватывавший дух полет.

— Еще счастье, что мы нашей гимнастикой не сломали какой-нибудь стеклянный прибор, — задыхаясь сказал доктор.

— Но как же могли бы их сломать? — спросил Мигсс. — Ведь, у нас нет веса, значит, мы и не могли бы сломать, как бы сильно ни ударились об них. Это все равно, что пробовать сломать их, бросая в них перышком.

— Не думайте этого, Миггс, — ответил доктор Хэкенсоу. — Если бы вы ударились об один из этих приборов, он разлетелся бы на мелкие кусочки. Хоть у вас и нет веса, но масса ваша такая же, как и на земле, и я дрожу при одной мысли, что случилось бы, если бы кто-нибудь из нас ударился об эти приборы. Я вижу, что вы потираете голову, значит, вы имеете доказательство того, что даже не веся ничего, вы можете давать и получать здоровые удары, если налетаете на какой-нибудь предмет.

Глава IX.

— Посмотрите на меня одну минутку, — крикнула Пеп, — и я покажу вам новейший танец «Воздушный Вихрь».

С этими словами она медленно и осторожно выплыла на середину помещения, старательно умеряя силу своих движений, и, медленно кружась, стала танцевать в воздухе нечто вроде восточного танца. То она стояла прямо в воздухе, то принимала горизонтальное положение, то переворачивалась головой вниз, но руки и ноги подражали позам египетских и других восточных танцовщиц, в то время, как она аккомпанировала себе пением. Постепенно движения ее стали быстрей. Она все скорее и скорее вертелась, пока движения ее не приобрели скорости ветряной мельницы. Наконец, она прекратила, задыхаясь, танец, но все еще продолжала кружиться, пока не остановила это движением в противоположную сторону.

^{Пеп танцовала в воздухе новый танец «Воздушный Вихрь»…}

— Ого! Вот это был танец! — весело крикнула она. — Это танец моего собственного изобретения, но он побивает все танцы, которые я до сих пор видела!

Как только кончился танец, доктор Хэкенсоу сделал несколько наблюдений, чтобы убедиться, что аэроплан теперь, действительно, в центре притяжения. Потом он снова пустил в ход пропеллер и аэроплан двинулся.

Лапы больше не были нужны, наоборот, всю работу пришлось делать пропеллеру, так как аэроплан не падал больше в бездну, и когда миля следовала за милей, пропеллеру приходилось работать все сильнее, чтобы не тормозить скорости, так как аэроплан теперь влекло назад силой притяжения.

Вес тела был еще так незначителен, что Пеп и Миггс забавлялись разными фокусами. Сначала Миггс столкнул Пеп на пол, а в отместку ему она схватила его за ногу, закрутила над головой и швырнула о потолок. Он стукнулся о потолок и несколько раз пролетел, кувыркаясь, вокруг помещения, прежде, чем ему удалось остановиться.

Доктор Хэкенсоу об’яснил им тут, что если бы в аэроплане не было воздуха и аэроплан стоял бы в центре Земли, ни одно движение человека, висящего в воздухе, не заставило бы его достигнуть потолка, пола или стен. Он мог бы кружиться, если желал, но не мог переместить свой центр тяжести, так как ему не от чего было бы оттолкнуться. Действие невозможно, когда нет соответствующего противодействия.

— Если бы Миггс был вместе с тобой в воздухе, — объяснял доктор, — ты могла бы толкнуть его и толчек отбросил бы его к одной стене, а тебя к другой. Иначе ты бы умерла с голоду, если бы даже и было вдоволь еды в шкафу. Ты не могла бы добраться до шкафа.

— Готов держать пари, что я добрался бы до стены! — сказал Миггс.

— А как бы вы это сделали?

— Я бы снял пиджак и бросил бы его к противоположной стене. Пиджак перелетел бы к одной стене, а меня бы оттолкнуло назад и я добрался бы таким образом до другой стены.

— Браво, Миггс! — воскликнул доктор. — Это очень умная мысль и вы, конечно, с успехом выполнили бы ее. Если ваш пиджак весит пять фунтов, а вы весите сто фунтов, пиджак полетит в двадцать раз скорее, чем вы, но вы могли бы все таки долететь до противоположной стены, если вас только не остановило бы сопротивление воздуха.

— Если бы оно меня остановило, я швырнул бы в ту же сторону и мои брюки! — воскликнул Миггс и это героическое решение заставило разсмеяться и доктора, и Пеп.

Вес тела в аэроплане становился все тяжелее. Скорость спуска постепенно увеличивалась, пока измеритель скорости не стал показывать сто миль в час. Давление воздуха в колодце в центре притяжения было более пятидесяти футов на квадрат. Это превышало бы нормальное давление больше, чем в три раза, но воздухомерный прибор показывал, что давление стало уменьшаться.

Доктор Хэкенсоу обратил внимание Пеп на это обстоятельство и показал ей, как это подтверждало указания весов.

— Все говорит о том, — что мы достигли центра притяжения, когда мы были всего на тысячу пятьсот миль под землей. Там тела потеряли весь свой вес и воздух стал гуще под большим давлением, так как воздух сверху и снизу давил к центру притяжения.

— В таком случае, — сказала Пеп, — диаметр Земли от полюса до полюса может иметь только три тысячи миль!

— Нет, Земля имеет восемь тысяч миль в диаметре. Об этом не может быть никакого спора. Люди совершали кругосветные плавания и ученые тщательно вымеряли длину градуса долготы. Другие наблюдения подтверждают эти результаты. Нет сомнения в правильности формулы: восемь тысяч миль составляют диаметр Земли.

— Так чем же ты объясняешь, что тела потеряли свой вес на глубине полутора тысяч миль?

— По-моему, тут может быть только одно объяснение. Центр Земли должен представлять собой пустоту. Земля должна представлять собой пустоту, окруженною корой или скорлупкой толщиной в три тысячи миль. Это объяснило бы все и согласуется с радио-наблюдениями, сделанными мной прежде, чем пуститься в путь. Как я уже вам говорил, я отправил несколько кораблей в кругосветное плавание, причем каждый корабль из своей пары следовал за другим по большому кругу, всегда точно оставаясь напротив своего двойника, т. е. в ста восьмидесяти градусах от своего спутника-корабля. Эти корабли посылали радио волны один другому прямо через центр Земли. Сводя результаты этих наблюдений, я убедился, что в центре Земли должна существовать огромная пустота, быть может, наполненная воздухом или другим газом. Теперь я более, чем когда-либо, укрепляюсь в этом убеждении, но если колодец, в котором мы находимся, ведет к центральной пустоте, как это кажется мне, то мы узнаем правду приблизительно через день.

— Но, сказала Пеп, — если Земля и пуста в центре, мне кажется, что наши тела должны были весить все больше по мере спуска вниз.

— Вовсе нет, — ответил доктор. Он с некоторыми затруднениями вынул из кармана записную книжку и набросал следующую простую диаграмму:

— Вот суть доказательств, данных Исааком Ньютоном в его «Принципах», чтобы показать, что тело, находящееся в любой точке пустого шара, не будет притягиваться ни по какому направлению оболочкой, или, вернее, что оба притяжения будут уничтожать одно другое. Пусть С будет тело внутри пустого шара и обратите внимание на часть коры А, которая притягивает тело в одном направлении. Этой силе будет противопоставлено притяжение с части коры В, которая расположена напротив части А. Притяжения А и В пропорциональны поверхностям А и В и обратно пропорциональны квадратам их расстояний от предмета С. Но поверхности А и В относятся одна к другой, как квадраты соответственных линий — из этого выходит, что они относятся одна к другой, как квадраты их расстояний от С. Отсюда ясно, что оба противоположные притяжения совершенно равны и уничтожают одно другое. Если моепредположение правильно и Земля, действительно, пустой в середине шар, мы увидим, когда достигнем этой пустоты, что каково бы ни было положение нашего аэроплана в этой пустоте, мы не будем иметь веса.

^{Диаграмма Ньютона.}

Там ты сможешь так же легко, как только что, протанцевать свой «Воздушный вихрь». Но достаточно с вас этой лекции. Я хочу теперь послать мистеру Саму весть по радио и сообщить ему все, происшедшее с нами до сих пор. Когда я кончу, мы сможем послушать по радио последние новости и «джаз-банд», чтобы немножко приободриться.

— Поп, — сказала Пеп, когда кончился радио-концерт, — оказывается, что я вешу на этих весах всего пять фунтов. Прежде, чем мы станем тяжелее, я хочу устроить с тобой и с Миггсом маленькое цирковое представление. Не говори «нет», — ведь, у меня уже никогда, может быть, не будет такого случая.

— Что ты хочешь сделать?

— Я хочу заняться эквилибристикой. Я хочу держать тебя и Миггса на одной руке. Идите-ка, Миггс, милый, я хочу вас поднять. Теперь стойте вот так на моей руке, пока я подниму доктора. Тогда вы схватите его, поставите себе на правую руку и я, таким образом, буду сразу балансировать вами обоими. Ого! Вот так забавно!

Доктор Хэкенсоу не особенно охотно согласился на этот опыт и минуту спустя стоял на руке Миггса, который в свою очередь стоял на раскрытой ладони Пеп. Молодая девушка нашла, что легко может балансировать ими в таком положении, так как оба они вместе весили около десяти фунтов.

^{Доктор Хэкенсоу стоял на руке Миггса, который в свою очередь стоял на ладони Пеп.}

Но Пеп не удовольствовалась этим опытом и ей захотелось удержать обоих мужчин на носу. Бедный доктор Хэкенсоу покорно позволил поставить себя на кончик носа Миггса, а Пеп удерживала Миггса на своем носу, который слегка приплюснулся от тяжести десяти фунтов.

Все шло благополучно минуту или две, а потом Пеп споткнулась о ножку стола и человеческая башня обрушилась, образуя безславную кучу. К счастию, путешественники весили мало и ни один из них не получил серьезных ушибов.

Окончание в следующем номере.

-

(обратно) (обратно)

98

Очерк В. АРИСТОВА.

ОТ РЕДАКЦИИ. Очерком, печатающимся ниже, мы начинаем серию приключений за работой . Вряд ли нужны обширные пояснения к этому новому типу рассказов из действительной жизни, которые, в отличие от чисто художественных беллетристических произведений, мы называем очерками. В сюжет их всегда должно входить: любопытное, занимательное, характерное, сильное, интересное для большинства читателей приключение во время работы, изложенное в форме литературной . Нужно при этом самую работу с ее обстановкой описать так, чтобы это было всем интересно: и тем, кто эту работу знает, и тем, кто слышал о ней мельком и проходил мимо, не останавливаясь…

Приглашаем читателей наших, специалистов в той или иной области, подумать над такими темами и присылать нам подобные очерки, литературно написанные запечатленные не только знанием дела, но и художественным проникновением.

_____

— Завтра вы отправляетесь в плавни, — сказал заведывающий станцией энтомолог Красиков, — завтра вы должны обязательно выехать, в плавнях появилась саранча… да, саранча! — повторил старик и растерянно провел рукой по блестевшей лысине.

Распоряжение относилось к молодому лаборанту-инструктору энтомологической станции Аникиеву.

Майское солнце жаркими лучами заливало маленькую лабораторию станции, весело поблескивало на стекляных банках, чинно выстроившихся на длинных полках. Под проволочными колпаками на столе угрюмо гудели мохнатые жуки.

Молодой человек развернул измятый бланк телеграммы. В правом углу стояло «В. срочно». «В приморских плавнях на грядах обнаружены громадные скопления саранчи». Дальше следовала подпись уездного агронома, и большими красными буквами резолюция заведывающего управлением: «Принять экстренные меры к уничтожению саранчи».

— Откуда могла появиться саранча? — волновался энтомолог, — год назад мы уничтожили ее всю без остатка, я гарантировал безопасность посевов в губернии по крайней мере на шесть лет, и вдруг… вся репутация нашей станции зависит от этой проклятой саранчи! Если саранча окрылится и обрушится на посевы, это значит, что три года нашей работы ни к чему не привели, и мы виноваты, слышите ли: мы! — крикнул старик, — мы проморгали саранчу!

Аникиев принялся внимательно изучать по карте район, куда ему предстояло отправиться. Причудливыми изгибами вилась по карте голубая змейка реки. Голубые штрихи показывали, что по обе стороны от устья, вдоль моря, на сто верст, тянутся плавни, царство топей, воды и тростника.

Пароход отходил утром. Два коричневых от загара грузчика проворно таскали с берега блестящие медные ранцы, потом перекатили по доскам дюжину больших железных балонов с надписью «Осторожно. Яд».

Подгоняемый сильным течением, маленький пароходик быстро рассекал грязно-желтую воду реки. Пробегали мимо разбросанные там и сям хутора, в густой зелени садов тонули белые хаты казачьих станиц. Длинноногие цапли на отмелях равнодушно смотрели на пробегавший пароход, нисколько не пугаясь. Дикие утки проносились стаями, оглашая воздух своими криками.

Чем ближе к устью, тем ниже и болотистее становились берега. Местами река прорывала плотины на берегу, и мутный клокочущий поток устремлялся в прорыв, заливая поля. Когда наступил вечер, прохладой потянуло от воды и легкий туман поднялся над рекой.

В полночь пароход остановился у конечной пристани. От станицы Гривной до устья оставалось еще шестьдесят верст. Этот путь предстояло сделать на лодках.

Аникиев остался ночевать на пароходе, закутался в суконное одеяло и улегся прямо на палубе. Утром молодой человек проснулся от чьего-то осторожного прикосновения. Аникиев открыл глаза и увидел перед собою благодушную физиономию с длинными, седеющими усами. Физиономия приветливо улыбнулась и не менее приветливо спросила с настоящим хохлацким акцентом:

— Чi не ви на сарану прiихали?

Потом физиономия сделалась еще приветливее и уж совсем радостно воскликнула:

— Та це ж Андрей Иванович!

Протерев окончательно глаза, Аникиев узнал объездчика Чугунка. Чугунок был страстный охотник и неутомимый объездчик^[31], разыскивающий саранчу в самой глубине непроходимых плавень. Он тотчас же принялся рассказывать, как случилось ему во время охоты на кабанов наткнуться на громадную саранчевую стаю. Саранчи, по словам объездчика, была «страшная сила».

Аникиев, зная некоторую склонность Чугунка к преувеличению фактов, отнесся к этому известию довольно спокойно.

Набрать двадцать человек рабочих среди жителей глухой станиченки, заброшенной в самую середину приморских болот, было делом довольно трудным. Только обширные родственные связи Чугунка помогли.

На следующее утро шесть рыбачьих лодок, тяжело нагруженных людьми, медными аппаратами, мышьяковым натром и запасами продовольствия, спустились вниз по реке и, пройдя устье, выгрузились на низком и болотистом морском берегу.

_____

«Борьба с азиатской саранчей ведется путем опрыскивания растительности ядовитыми растворами мышьяковых солей. Саранча, поедая отравленную растительность, — погибает». Так гласил § 1 «инструкции по борьбе с саранчей».

«Истребление саранчи должно быть закончено до ее окрыления, борьба с крылатой саранчею невозможна», — так говорил последний параграф инструкции.

Двадцать человек, заброшенных в глухие приморские плавни, ежедневно надевали на спины тяжелые медные ранцы и до вечера бродили в высоких зарослях камыша, обдавая его ядовитой водяной пылью. Надо было торопиться! Двадцать человек с утра до вечера обливались потом и задыхались от тяжелых испарений болот в высоких зарослях тростника, чтобы за сотни верст земледелец был спокоен за свой посев.

Берег моря в этом месте особенно дик и пустынен. К самому морю подступили тростники, узкая песчаная полоса отделяет море от плавень, таких же безконечных и пустых, как само море.

Когда в потемневших волнах прятался раскаленный шар солнца, тучи комаров наполняли воздух. От них не спасали ни камышевые шалаши, ни едкий дым тлеющей сырой травы, считавшийся у рыбаков самым действительным средством против комариных стай.

Комары были всюду. Они просачивались сквозь легкую ткань палаток-пологов, они забивались в рот, нос, уши людям во время еды. Маленькие назойливые насекомые своими жгучими жалами доводили людей до бешенства.

Объездчик был прав. Необъятные плавни казались насыщенными саранчею. Сплошная, копошащаяся красно-черная масса насекомых облепляла камыши, толстым слоем устилала землю, пожирала всю растительность, какая только попадалась на пути.

Днем, когда в ленивой истоме стыло бирюзовое море и жгучий воздух был неподвижен, гнилью и тлением тянуло от плавень.

Ночью, из-за дальних болот выплывала круглая, красная луна, и пустынный берег моря казался еще пустыннее. Перед рассветом глухо стонала в камышах выпь.

_____

Утром Аникиев проснулся с головной болью. Надо было проверить вчерашние работы. По узкой, протоптанной рабочими тропинке, он направился в заросли, где должна была находиться саранча.

Тропинка уходила вглубь плавень, делаясь с каждым шагом все уже и, наконец, тростники совсем сомкнулись над головой молодого человека, закрывши и солнечный свет, и небо. В высоких зарослях было душно, как в жарко натопленной бане, и кровь в висках билась напряженно и тяжело. Инструктор шел наугад, раздвигая перед собою камыш. Тростник начал редеть, и он увидел впереди плоское пространство плавень, лишенное всякой растительности. Два дня назад двадцать рабочих прошли по зарослям, обдавая их ядовитой водяной пылью. Только короткие, объеденные насекомыми пеньки торчали из земли. Это было все, что оставила после себя саранча.

Тяжелый трупный запах исходил от масс гниющей, отравленной мышьяком саранчи. Слой мертвых насекомых в несколько вершков толщиною покрывал землю, ноги вязли в массе разлагающейся саранчи. От страшной вони Аникиев зажал нос и поспешил выбраться из этого саранчевого кладбища.

— Если так будет продолжаться, через две недели с саранчей будет покончено и старику Красикову не придется беспокоиться за репутацию станции, — удовлетворенно подумал инструктор, и пересекши по диагонали опустошенное саранчею пространство, снова углубился в тростниковые заросли, направляясь в ту сторону, где, по его расчету, должны были находиться рабочие.

Чем дальше вглубь плавень продвигался Аникиев, тем мягче становилась под ногами почва; местами нога неожиданно проваливалась в бурую, липкую грязь. Эта часть болот кишела саранчею. Красные грозди насекомых облепляли камыш, сыпались дождем на голову, заползали за воротник и в рукава. По-видимому, саранча нахлынула сюда совсем недавно, так как тростник был почти совершенно не тронут страшными челюстями насекомых.

^{Красные грозди саранчи облепляли камыш и сыпались на голову, заползали за воротник и в рукава. Рабочие обдавали саранчу ядовитой водяной пылью.}

Аникиев сделал еще несколько шагов и вдруг почувствовал, как почва под его ногами расступилась. Он до колен провалился в густую, липкую грязь. Молодой человек попытался вытащить сначала одну, потом другую ногу, но в результате еще глубже погрузился в болото. Отчаянная слабость вдруг охватила его и красные круги поплыли перед глазами. Вдохнувши побольше воздуха, он крикнул, но в насыщенной водяными испарениями атмосфере звук получился глухой и слабый. Некоторое время Аникиев прислушивался. Никто не откликался, только легкий треск нарушал густую тишину плавень. То работали своими беспощадными челюстями миллионы прожорливых насекомых.

Аникиев припомнил рассказы Чугунка о неосторожных охотниках, которых засасывали в плавнях «прогнои». Аникиеву сделалось жутко; густая вонючая грязь подымалась все выше и доходила уже до пояса. Молодой человек крикнул еще раз. И совсем неподалеку раздался ответный крик; зашуршали раздвигаемые камыши и невидимый голос по-хохлацки спросил:

— Та де ж ви?

Потом из-за камышей выглянула бородатая физиономия Чугунка.

— Боже ж мiй, вони у прогной залiзли! — испуганно воскликнул охотник.

Старик, не теряя времени, быстро нарезал складным ножом целую охапку тростника, соорудил некоторое подобие моста, осторожно приблизился к инструктору и протянул ему руку. Только после нескольких минут усилий удалось старику вытянуть Аникиева из трясины. Вся одежда, лицо и руки молодого человека были измазаны густой, жирной грязью.

— Довго лi чоловiку до бiды, — сочувственно качал головою Чугунок.

Нужно было отмыться от грязи и Аникиев направился к морю. Ласково нежила тело теплая вода. Когда молодой человек выходил из воды, новый прилив слабости охватил его.

— Несомненно, это малярия, в таких болотах нельзя не заболеть малярией, — решил инструктор. Голова казалась налитой свинцом и отчаянно ныли суставы. Вечером, лежа под пологом, Аникиев писал доклад заведывающему станцией. Окончив доклад, написал записку на клочке бумаги: «Повидимому, я заболел малярией, на всякий случай пришлите кого-нибудь меня заменить».

Позвал Чугунка.

— Приготовьте лодку и с двумя рабочими отправляйтесь завтра в станицу за провизией, а этот пакет сдайте на почту. Возвращайтесь обратно скорее, не позже, как через четыре дня.

Люди изнемогали в борьбе с насекомыми. Саранча текла сплошным потоком из глубины плавень, пригибая своею тяжестью камыши и заполняя красновато-черной копошащейся массой многочисленные каналы, которыми вдоль и поперек изрезаны плавни. Иногда Аникиев начинал сомневаться в возможности уничтожить этот колоссальный живой поток насекомых.

Приступы головной боли все больше и больше мучили инструктора.

В густых зарослях было невыносимо душно. Пот градом катился по лицам, и рубашки прилипали к телу. Всхлюпывала под ногами вода. От дохлой саранчи тянуло густым запахом гнили.

В этот день Аникиев чувствовал себя особенно слабым и едва дождался вечера. Ночью, лежа под низким четыреугольным пологом, он слышал противный, тошнотный запах гниющей саранчи. Сквозь легкую прозрачную ткань полога видны были на небе звезды. Комары черным слоем облепляли полог, гудели и звенели на все лады, стараясь добраться до живого тела спрятанного за легкой тканью. Задремав, Аникиев прислонился к пологу и тотчас же проснулся от жгучей боли: вся сплошь спина его моментально покрылась волдырями от жгучих комариных жал.

Перед рассветом у инструктора начался бред. Ему казалось, что он тонет в массах движущейся саранчи, горячей, как огонь. Он метался под пологом, выкрикивая бессвязные слова. Рабочие спали в пяти шагах, но утомленные за день тяжелой работой, ничего не слышали.

Аникиев очнулся со страшной слабостью во всем теле. Мучила жажда и горела голова. Сквозь верхнюю часть полога видно было, как гасли звезды и серело небо. Комары звенели уже не так назойливо, как ночью.

Чье-то горячее дыхание заставило больного повернуться. Большое животное с острой мордой обнюхивало полог около самой головы Аникиева. Инструктор понял, что это был волк. Волк неторопливо обнюхал лежащего под тонкой тканью человека и медленно побрел вдоль моря. Аникиев нисколько не удивился и не испугался волка. Полное безразличие овладело им. Скоро он забылся тяжелым, крепким сном и проснулся только тогда, когда солнце стояло уже высоко и под низким пологом было жарко, как в бане.

^{Волк неторопливо обнюхал лежащего под тканью человека и медленно побрел вдоль моря…}

— Да, это малярия, несомненно малярия, — рассуждал Аникиев, выбираясь из под полога, — а главное — нет хинина. Какая была неосторожность ехать в эти дебри, не запасшись необходимыми медикаментами! Чугунок вернется через несколько дней, а к этому времени лихорадка окончательно свалит его с ног и некому будет руководить работой. Это в такой момент, когда дорога каждая минута, когда малейшая неудача и… тучи крылатой саранчи, вылетев из плавень, обрушатся на посевы.

Высокий рабочий, с длинными хохлацкими усами, прервал размышления инструктора.

— А це бачiлi? — сказал он, протягивая руку.

Да, это она, уже крылатая саранча! Серовато-зеленое насекомое, с прозрачными жилковатыми крыльями, отчаянно перебирало ножками, стараясь освободиться из державших его пальцев.

Аникиев отправился в ту часть плавень, которую ему указал высокий рабочий. Сомненья не было: саранча уже начинала сбрасывать темно-красные шкурки и превращаться в крылатых, быстро порхающих насекомых.

Рабочие наполняли ядовитым раствором медные ранцы.

— Голубчики, милые, постарайтесь! — обратился к ним инструктор.

— Да мы что ж, стараемся, аж плечи от аппаратов болят — отвечали рабочие.

До самаго вечера Аникиев не выходил из высоких зарослей камыша, показывая рабочим, где именно, нужно опылять растительность, чтобы отравить саранчу.

А саранча все текла и текла без-конечным потоком, оставляя после себя голые пространства с торчащими из земли пеньками съеденного тростника.

Ночью опять бились о полотняные стены полога комары, а над большим пустым морем и плоскими плавнями висела круглая луна. Под легким пологом в горячечном бреду метался человек, выкрикивая бессвязные слова. Утром, опять поблескивая медными ранцами за плечами, брели к болотам рабочие и, опираясь на палку, позади всех ковылял на ослабевших ногах инструктор — лаборант энтомологической станции Аникиев.

— Голубчики, вы уж постарайтесь!..

— Постараемся! — хором отвечали рабочие.

* * *

Аникиев очнулся в большой светлой комнате. В недоумении он посмотрел на окно, потом на две чистых кровати, стоящих рядом.

— Что за чорт, куда же это я попал? — вслух сказал он и попытался встать.

Прилив слабости охватил его и он беспомощно опустился на подушку. Аникиев попытался разобраться в том, что произошло за последние дни. Саранча, да, саранча, потом он, кажется, заболел малярией, потом опять саранча, сплошная красная лавина, а дальше? да, кажется, он лежал в лодке, и солнце жгло так, что голова казалась раскаленным шаром. Этим и ограничивались его воспоминания.

В дверях показалась лысая голова Красикова. Инструктор сделал еще одну бесплодную попытку подняться с кровати. Голова энтомолога укоризненно закачалась.

— Лежите, лежите спокойно, — сказал он, и, указывая на больного женщине в белом, добавил:

— Этот молодец переносил жесточайший тиф, держась на ногах. Его уложили в лодку и привезли сюда, когда он окончательно был без сознания. Он брыкался, как молодой теленок, едва только приходил в себя, и кричал, чтобы лодку поворачивали обратно, так как в плавнях еще осталась саранча.

Аникиев беспокойно зашевелился.

— А саранча как? — спросил он.

— Вы уничтожили ее окончательно, разве не помните? — удивился энтомолог.

— Нет! — ответил больной и добавил облегченно, голосом, в котором проскользнула нотка торжества и победы:

— А все же она не полетела!

(обратно)

99

Мы здесь и понятия не имеем о настоящем американском труде, превращающем человека в автомат. Иначе говоря, — наша работа не может даже итти в сравнение с американским темпом и механизацией. Это следует помнить всем, кто еще верит басням, будто улицы Чикаго, Нью-Иорка и других больших городов Америки вымощены долларами и их остается только подбирать.

Безхитростный очерк эмигрантки М. Л. знакомит нас с любопытной закулисной стороной, казалось-бы самой обыденной и простой работы. Но в обстановке американской она получает характер почти каторжного труда. Доллары не достаются даром труженику.

_____

^{Ресторан-автомат.}

По всему Нью-Иорку разсеяны рестораны-автоматы. Я сделала попытку найти работу в одном из самых больших ресторанов этого типа — у Хорна и Хардарта.

Центральная контора для найма прислуги в рестораны.

Приемные. Для мужчин и для женщин. Приемная для мужчин напоминает классную комнату. Стулья расставлены рядами в одном направлении. На возвышении, точно учитель, сидит Всесильный человек, набирающий штат прислуги. Мужчины читают газеты и, видимо, чего-то ждут. Но сразу не поймешь, чего именно они ждут.

Всесильный держит в руке телефонную трубку и с промежутками выкрикивает:

— Есть на лицо специалист по салатам? А специалист по сандвичам?

Никто не отзывается и он сердится:

— Никогда не являются те, кто нужны.

После того, как я напрасно старалась быть замеченной, я ухожу в приемную для женщин.

Эта комната больше похожа на приемную зубного врача, с той разницей, что литература здесь висит на стенах, а не лежит на столах.

Куда ни взглянешь, везде мудрость. На стенах — золотые слова. Время здесь можно провести с большой пользой. Можно, например, прочитать:

«Глупость только тогда, действительно, глупость, когда ее делают во второй раз» (сообщается, что эта мысль была высказана Линкольном). Не менее воодушевляет и следующая надпись: «Когда ты взволнован, считай до десяти и потом молчи».

Но я мало воспользовалась этой школой мудрости и даже не успела разглядеть товарок, ожидавших, как и я, своей участи. Всемогущий сошел со своего трона и направился в нашу комнату. На этот раз он выуживает из толпы женщин меня и дает мне записку в филиальное отделение ресторана на 14-й улице.

На 14-й улице мне выдают номер и форменное платье, которое вдвое больше, чем мне было бы нужно. Теперь я превращаюсь в номер 12-й.

Меня окружает рой девушек, закалывающих по моей фигуре платье, надевающих мне чепец и передник. Потом мне суют в руку поднос и выталкивают в зал. Теперь я знаю, что я «бéсгерл»^[32], то есть я омнибус, который катится взад и вперед по залу, нагруженный посудой. Короче говоря, задача моей жизни теперь убирать со столов посуду.

Я стою с моим подносом, а за окнами шумит, кричит и беснуется 14-я улица со множеством кинематографов, водевильных театров, танцевальных зал, тиров для стрельбы, со всевозможными радио, граммофонами и пианолами, десятками ресторанов и кафе, магазинами, где каждая вещь стоит десять центов и с «еще не бывалыми распродажами». Публику на каждом шагу ждут сюрпризы: в окне магазина мужского платья оглушительно играет оркестр джаз-банд, в окне другого магазина вдруг появляется человек в черной маске и пишет на черной доске: «Хотите иметь успех в жизни? Хотите получить хорошо оплачиваемую работу? Для этого вы должны быть хорошо одеты. А хорошо одеться вы можете только у нас. Войдите! Убедитесь сами!»

А все это множество уличных торговцев! Человек с лицом больного печенью, расхаживающий в самую плохую погоду в одном трико в доказательство своей удивительной методы для укрепления здоровья. Он продает свои собственные произведения о здоровом образе жизни… А вот мущина со спускающимися на плечи волнистыми волосами предлагает незаменимое средство для роста волос. Тут же нищие негритянки, слепые, и уличные предсказатели. Толпа, движущаяся потоком по улице, состоит из представителей всех наций мира. Но все они в одном и том же темпе гонятся за успехом. С раннего утра и до позднего вечера вся улица волной вливается в ресторан. Но здесь едят не для удовольствия.

Вы можете увидеть в ресторане представителя любой расы, услыхать языки всего мира. На столах, остаются газеты с еврейским, китайским, греческим шрифтом. А некоторые из них напечатаны такими экзотическими значками, что и не угадаешь, для какого народа печатаются эти газеты. Совершенно неожиданно слышишь саксонское наречие и видишь людей, которые пьют с блюдечка чай, как это делают только русские крестьяне.

И все таки, все эти люди похожи друг на друга, как только могут быть похожи братья. Все они в одинаковых дешевых костюмах и рубашках, в сапогах, купленных на распродажах, они каждый день едят все тот же самый томатовый суп, те же самые сандвичи, ветчину с салатом, яйцо с салатом, сыр с салатом. Все эти люди равно тяжко и долго трудятся и все получают одно и то же вознаграждение.

^{Здесь представители всех рас, языки всего мира… И все похожи друг на друга, как братья.}

Они едят либо стоя, либо садятся за стол ровно настолько минут, сколько требуется, чтобы снабдить рабочую машину достаточным количеством калорий и витаминов.

Среди этих людей много подростков. Они уже сами зарабатывают свой хлеб. На них форменная одежда разных банков, отелей и торговых домов. Они колеблются, что им выбрать: молочный суп или сливочное мороженое. В большинстве случаев любовь берет верх над разумом. Они едят сливочное мороженое.

Автоматы, автоматы…

Автоматы — это маленькие стекляные шкафики, хвастливо показывающие свое содержимое. Они равнодушно остаются закрытыми даже перед самым голодным желудком, но зато открываются с легким звоном, если заплатишь известное количество никелевых монеток, соответствующих ценности сокровищ, находящихся в них.

Но за этими автоматами, в узком, жарком проходе, стоят другие автоматы. Они укладывают на тарелки все новые и новые сандвичи, пирожки и компот. Они наполняют чайники чаем и кофе, распределяют суп, зелень, жаркое.

Мы же, — тоже автоматы, — ходим по залу с нашими тяжелыми подносами и без конца убираем со столов грязную посуду, нагромождающуюся там каждые пять минут.

Совсем внизу, в подвальном этаже, автоматы — негры моют весь день и всю ночь напролет посуду.

^{В подвальном этаже автоматы-негры моют посуду дни и ночи напролет…}

Автоматы сидят и в кассе, и меняют 25-ти и 50-ти центовые монеты и доллары на никель. Они выдают никель целый день, целую ночь, все никель и никель…

И среди столов тоже расхаживают автоматы и весь день и всю ночь следят за тем, исполняют ли свой долг автоматы, сидящие за столами и едящие, торопливо едящие.

Мое внимание обратил на себя автомат-женщина, особенно усердно бегающая взад и вперед с высоко поднятым подносом. Она никогда не говорит. Только все носит посуду. Самый настоящий автомат! И вдруг я за автоматом увидела лицо, обыкновенное лицо маленькой мещанки. Она уже два года в Америке. До сих пор она служила прислугой и, по ее словам, работала, как четыре лошадиные силы. Она тогда много плакала. Ей чужда была Америка, где знают только работу и доллар. Но тут она почувствовала себя, как в раю. Конечно, она соглашается, что рай этот весьма посредственный, но, все же, она тут получает 14 долларов в неделю и может есть сколько хочет. И она усердно работает, чтобы не лишиться этого места.

Есть тут и русская, не говорящая ни слова по-английски. Каждую свободную минутку она вытаскивает из кармана газету.

Маленькая испанка купила себе из недельного жалованья длинные серьги. Это произвело сенсацию. Раз как-то она опоздала на пять минут. Видели, как она стояла на улице с мущиной. Это произвело еще большую сенсацию.

Со временем приобретают лицо и некоторые посетители. Есть даже такие, которые не подчиняются бешеному темпу ресторанной жизни. К большому возмущению управляющего, они сидят целыми часами за чашкой кофе, приносят с собой книги и разговаривают о ненужных вещах. Не о недельном заработке или о своей службе, а о политике и новой литературе. Но по их наружности сразу можно сказать, что они во вред себе игнорируют житейскую мудрость Америки.

Раз как-то случилось, что целая компания сидела за одной чашкой кофе. Управляющий был в негодовании, но некоторое время все же терпел это безобразие. Наконец, терпение его лопнуло, он подошел к этой компании и обратился к ней со следующей речью:

— Милостивые государи, ваша специальность, очевидно, голодать. Нас в таком случае только удивляет, что вы удостаиваете своим присутствием наш ресторан. Если же ваше голодание не является специальностью, а вызвано необходимостью, послушайтесь меня, бросьте ваши книги и ищите заработок.

^{Целая компания сидела за одной чашкой кофе. Управляющий негодовал…}

Есть еще молодой человек, который всегда читает в то время, как перед ним стоит наполовину допитая чашка кофе. Пока он не съест всего, за что заплатил, его право — сидеть, и никакой управляющий не может его изгнать из этого рая. Но раз как-то по рассеянности он выпил кофе до последней капли. И ему пришлось вести отчаянную борьбу со всеми нами, желавшими взять у него чашку. Судорожно придерживая чашку, он читал «Гражданскую войну во Франции» Маркса. Он все еще живет в каком-то другом мире.

Иной раз в ресторан приходили и влюбленные парочки. Они сидели и говорили, говорили и сидели.

Все они вызывали во мне симпатию. Мне бывало очень приятно, когда они садились за мои столы. Они пачкали мало посуды.

Негры и негритянки.

У Хорна и Хардарта относятся либерально к неграм. Ведь, на никелевых монетах, спускаемых в автоматы, не видно, спускали ли их туда черные или белые руки.

Тут и работает много негров. Они хорошие работники. Очень выгодно не быть предубежденными против них.

Негритянки, к слову сказать, начинают терять свои расовые признаки. Среди судомоек была только одна, действительно черная, как земля, негритянка. Ее курчавой головы не успел еще коснуться бриллиантин цивилизации.

Иногда видишь очаровательных негритянок. Я как-то раз заметила в ресторане негритянку в кричаще-пестром платье и в шляпе, на которой были все цвета радуги. В этом невозможном для европейской женщины наряде она была настоящей красавицей из девственного мира.

Теперь уж с трудом можно отличить креолку от красивой негритянки. Но у негров есть безошибочный способ узнавать, у кого в жилах негритянская кровь.

В ресторане служила маленькая креолка из Вест-Индии. Она была хорошенькая, но такая темная, что ее принимали за негритянку. И к ней, шутя, применили негритянский способ узнавать чистоту расы. Этот способ состоит в том, что пробуют оттянуть кожу на шее, как у породистых собак. Если кожа не поддается, подвергшийся такой пробе — не чистокровный негр. Негритянки показали, как должно быть у настоящих негров. Они оттягивали кожу, как резину. Маленькая креолка, кожа которой не поддавалась, смотрела на эти фокусы с нескрываемой завистью.

Один негр, знавший много негритянских песен, любил пофилософствовать. Он часто и подолгу говорил о том, что великую разницу между людьми делает не цвет кожи, а деньги. И он всегда приводил примеры, взятые из жизни.

^{Негр любил пофилософствовать…}

— Негр, правда, не может пойти в каждый ресторан, — говорил он, — а разве вы можете? Попробуйте-ка, пойдите к Ритцу. Или поезжайте путешествовать, или сядьте в театре в ложу. Между теми, у кого всего несколько долларов и между мной очень мало разницы, — говорил он.

Рестораны, обслуживающие массы.

Надо признать, что организовано все удивительно. В одном филиальном отделении на 14-й улице обедают каждый день десятки тысяч. Можно в любое время получить горячую пищу. Все расчитано в минутах. И, при этом, помещение, в котором распределяются кушанья, невероятно мало. Кухни в филиальных отделениях, вообще, не существует. Все кушанья — супы, жаркие и зелень, — приготовляются в центральной кухне. Там же пекутся и различные пирожки и сдобные булки. Там центральное и закупочное место, оттуда удовлетворяются нужды всех 24-х филиальных отделений. Все привозится в филиалы в ящиках, а супы в герметически закупоренных чанах. В филиальных отделениях кушанья только разогреваются.

Все, что доставляется в филиалы, мало учитывается и записывается. Но за служащими следят. Нас окружает, положительно, кольцо наблюдающих за нами. Невозможно хоть на минуту бросить работу и я думаю, что никому из служащих не удалось что-нибудь унести с собой.

Бесконечное время.

Как бесконечно кажется время, когда ходишь взад и вперед, все взад и вперед с тяжелым подносом в руках! Минуты тянутся, не видишь конца часам. Убираешь тарелки, чашки, миски, все снова и снова убираешь. Я себе говорю, что не взгляну на часы, пока десять раз не снесу полный поднос грязной посуды. Я намеренно замедляю работу, иногда мечтательно останавливаюсь. Ноги и левая рука болят невыносимо. Вот я делаю десятый обход столов. Уж наверно прошло не меньше получаса. Смотришь на часы и видишь, что прошло всего десять минут. Это безнадежно!

Иногда бывают маленькие развлечения. Разбиваешь посуду. Роняешь поднос, полный посуды, или чашки летят к ногам неприветливого управляющего. Но при этом не теряешь ни минуты времени. Не позволяется даже остановиться и попечалиться над осколками.

Иногда кажется, что больше уже нет сил держаться на ногах. Я просто брошу никелевую монету в автомат, возьму чашку кофе и сяду. Сяду? Ах, как разыгрывается у человека фантазия, когда он устает. Разве можно сесть! Нельзя себе и представить, чтобы тогда случилось!..

Ночью преследуют тарелки и чашки и я часто вижу во сне, что без перерыва все убираю и убираю посуду.

Я сначала думала, что мне одной так тяжела эта работа. Но я часто слышала, как говорили другие служащий:

— Сегодня день, кажется, никогда не кончится!

— Осталось еще только десять минут… пять минут…

Раз как-то разговорился человек, на обязанности которого лежало подметать пол.

— Тут нехорошо, — сказал он. — Я с трудом тяну эту лямку. Я работаю двенадцать часов. Сюда надо прибавить полтора часа рабочего отдыха, полчаса на переодеванье, час на дорогу туда и обратно. Это выходит в сутки пятнадцать часов. Я никогда не беру себе свободных воскресений. Так тянется безпрерывно уже полтора года. В неделю я зарабатываю 31 доллар и еду. Если бы я брал свободный день, я бы получал в неделю меньше и притом должен был бы еще тратиться в свободный день на еду. Зачем я так работаю? Чтобы откладывать. А зачем я откладываю? Чтобы стать самостоятельным. Но тут нехорошо. Тут и света не увидишь. Не знаю, долго ли я выдержу…

Бедный автомат!

^{Автомат, подметающий пол.}

Это была прекрасная минута, когда я после отчаянной борьбы получила причитавшееся мне вознаграждение. Мое начальство нашло, что «некрасиво» бросать место так неожиданно и без особых причин. Поэтому хотели поступить «некрасиво» и со мной.

Я была свободна. Во всяком случае, в эту минуту. Иначе я бы разгуливала с подносом, полным грязной посуды. Теперь же… я взяла никелевую монетку, получила чашку кофе и села. Пила кофе и сидела. Так облекаются сны в действительность…

(обратно)

100

Новелла Отто Рунга. С датского.

Эту историю следовало бы, собственно, рассказывать в будущем времени, так как она произошла в 1987 году. Но человеческая мысль, ведь, скользит по всем направлениям и проникает даже за пределы — поэтому и рассказывать мы будем в прошедшем времени.

Молодая девушка Конкрета Д. Дамнитсон проснулась в майское утро вышеупомянутого 1987 г. на равномерно нагреваемой фарфоровой кровати, на которой она спала, ничем не накрываясь. Конкрета стерилизовала свою кожу и уселась в подвешенную качель, которая произвольными поворотами заставляла пациента делать такие же сильные плавательные движения, как утопающего в Атлантическом океане. Эти движения (система Магнуса Седерблема) были теперь в высшей степени необходимы, так как, благодаря радио, люди стали мало двигаться.

^{Конкрета делала гимнастику на особой качели…}

После этого Конкрета Дамнитсон надела вентилированное платье из тонкого, как паутина, асбеста, отливавшего теми светлыми, ультрафиолетовыми цветами, которые были открыты человеческому глазу пять лет тому назад великим японским офталмологом Фукушима, посредством впрыскивания легкого, сладкого элексира невро-хромо-эссенции. Эти ультра-фиолетовые, удивительно красивые цвета были названы в честь первого ученого, открывшего невидимые лучи. Платье Конкреты было хитоном бледного оттенка цвета рентген с более темным воротником цвета Нильса Финзена. Платье, как и белые панталоны, были расшиты красивыми орнаментами Бекерель и Мадам-Кюри.

На табурете девушка нашла уже сервированный завтрак: шесть таблеток вкуса яблочного муса и сливочные таблетки. Все они были с знаменитой фабрики питательных веществ Либиха. Уже в 1950 году умеренники-прогрессисты провели всемирное запрещение пожирания мяса (как сорок лет тому назад употребление алкоголя).

Люди, готовившие у себя дома, как животные, какими они, в сущности, и являлись, были выслежены радио аппаратами санитарной полиции и без всякого сожаления посажены в гуттаперчевые камеры рядом с последними отравителями воздуха, — курильщиками табаку. Но еще в полном разгаре был бой с последним полчищем варваров, — с вегетарианцами, избивавшими беззащитные растения, которые даже не могли кричать о своих мучениях, как это делали звери. Мать Конкреты была усердная поборница нового химического питания таблетками, которые синтетически были составлены из угольных атомов. Благодаря этой системе, бедность была почти совершенно ликвидирована, так как каждый имел право получать даром двадцать таких таблеток в центральном муниципальном управлении. Но, чтобы не способствовать развитию лени, таблетки эти выделывались без прибавки вкусовых частиц.

Конкрета употребляла в качестве примеси к таблеткам знаменитые Бальтиморские «Десять тысяч вкусовых молекул» и пила за едой стакан муниципальной воды, в которой она разводила смесь из 70% витаминов и 30% одобренных государством бактерий, необходимых для пищеварения (автоматически регулировавшегося каждую неделю).

Во время еды она наслаждалась симфоническим концертом знаменитого Эскимосского оркестра под управлением капельмейстера-композитора Озакрарка, заменившего во всех смыслах нашумевшие джаз-банды, пользовавшиеся таким успехом в 1925 г.

Конкрета Дамнитсон была уже три месяца невестой молодого ученого Бориса Конисского, профессора политехникума в Иокогаме. Они познакомились на радио-менуэтном вечере Советского посланника в Вашингтоне, куда Конкрета, жившая в Нью-Иорке, сама себя радио-послала с разрешения своих родителей. Молодых людей соединила их общая страсть к только что входившей в моду рапсодической поэзии и Борис ежедневно появлялся у Дамнитсонов. Тут он признался Конкрете в своей любви и ее портрет на стене лаборатории Бориса Конисского в Иокогаме розовел от счастья.

Молодым людям не имело смысла тайно встречаться, так как благодаря повсеместно введенному с 1950 года радио-телевидению, мать могла следить на белом экране за каждым шагом дочери.

Уже в 1925 году почти была разрешена задача переноса световых волн электрическим путем. В 1930 г. была закончена установка «радиотелевидение», и теперь можно было следить на белом экране в своем кабинете за всем, что происходило в мире (насколько это было разрешено полицией). Времена полнейшего хаоса на земле остались уже в прошлом, благодаря норвежскому инженеру, нашедшему в 1960 году так называемые «замкнутые» или «изолированные волны». Снова было обеспечено спокойствие частной жизни, спокойствие, которому при старой системе угрожали тысячи глаз, проникавших сквозь стены домов. Всевозможные вымогатели, шпионы, отвергнутые любовники и коварные архитекторы устраивали тайные радио-камеры в подвалах своих домов. Проникая повсюду, эти глаза сами оставались невидимы.

Теперь же только тайная полиция имела ключи к волнам известной длины и могла с центральной станции следить за всеми вредными для общества и вообще порочными элементами.

Борис Конисский появлялся каждый день в двенадцать часов на белом экране в комнате Конкреты, а девушка с своей стороны показывалась на таком экране в лаборатории Бориса. И сегодня тоже была условлена такая встреча. Экран в комнате матери Конкреты был занят сегодня появлением на нем ее приятельниц. Все они постепенно выступали на фоне белого полотна в платьях всех оттенков, ультра-фиолетового цвета, отделанных модными кружевами из световых лучей. Тут была и мистрис Хоткинс, жившая в Филадельфии, и мистрис Муунго, контролерша нравственности в Гонолулу, синьора Точелли из Неаполя и знаменитая радио-певица фрау Анна Петерсен из Копенгагена. Конкрета соединила свой экран с экраном матери и пожелала посетительницам доброго утра. Потом разъединила экраны и так как до появления Бориса оставалось еще четверть часа, девушка решила отвлечься от тоски по женихе картинками жизни. Она могла быть спокойна, пока ее брат Эдиссон учился в подвальной комнате. Он занимался там один: его учитель математики проектировал ему на стене арифметические задачи.

^{Приятельницы матери Конкреты выступали на экране…}

Конкрета по очереди соединяла экран с музеями Флоренции, Рима, Ленинграда и перед ней проходили знаменитейшие произведения искусств, темные, тяжелые краски давно прошедших времен: Рембранд, Ботичелли и, наконец, Венера Тициана, лилейно-белая на своем ложе. Но Конкрете хотелось тепла в этом Нью-Иоркском мире из стали и цемента и она стала вызывать на экран то Золотой Рог Стамбула (охраняемый международной музейной комиссией), то покрытые пальмами берега Таити, то пустыню возле Тимбукту.

Но тут произошел несчастный случай с одним из арабов, нанятых радио-бюро путешествий Кука, который должен был водить взад и вперед перед древнимиразвалинами верблюда. С ним вдруг сделался удар и его должен был увезти автомобиль скорой помощи. Это был скандал на весь мир. Верблюд убежал.

Конкрете некогда было уже посмотреть сцену из знаменитого шведского балета в Стокгольме. Часы в Гринвиче отчетливо пробили двенадцать.

На экране Конкреты выступила вишневая аллея в Иокогаме, сверкающая всеми красками жаркого японского дня. В аллее стоял стройный, черноволосый Борис в желтом кимоно (этот костюм обязательно носили даже иностранные профессора в Иокогаме). Конкрета невольно протянула возлюбленному руки. Он казался ей таким живым на этой выпуклой картине в натуральных красках, что она готова была схватить его за руку. Как естественна была перспектива даже по отношению к его носу такой благородной формы. Но, ах!

— Добрый день, моя дорогая Конкрета, — весело сказал Борис, и Конкрета поняла, что ее собственное изображение появилось теперь у Бориса в Иокогаме на экране, стоящем в вишневом саду.

По принятому обычаю, они немножко потанцовали под звуки знаменитого радио-менуэтного оркестра в Берлине. Они касались во время танца только кончиками пальцев (ведь, они только так и могли прикасаться друг к другу и, кроме того, иначе считалось бы неприличным).

Благодаря телевидению, нравственность поднялась на значительную высоту. Во всем мире танцовали только менуэт.

^{Они немножко радио-потанцевали под звуки радио-менуэтного оркестра.}

— Как ты очаровательна, Конкрета, — сказал Борис. — У вас прохладная погода? У нас, как видишь, ярко светит солнце. Ах, если бы я мог тебе переслать в термосе литр японского солнечного тепла!

— Приезжай лучше сам, — засмеялась Конкрета и прибавила со вздохом, — тогда в моей грустной комнате сразу настанет лето.

Борис покачал головой.

— Милая Конкрета, я, ведь, прихожу к тебе каждый день!

— Да, но не сам, не сам, Борис! Разве ты не понимаешь?

Борис улыбнулся.

— Сам? Разве ты меня не видишь, не слышишь мой голос? Разве мы не танцуем вместе под одни и те же звуки? Чего же ты еще хочешь, Конкрета?

— Чего я еще хочу? — Она протянула к нему руки. — Да тебя самого! Не только твое отражение, Борис! Не только твой голос из металлической мембраны. Я хочу действительности, Борис. И для себя, и для тебя!

— Ты маленький романтик! — весело разсмеялся Борис. — Ты мечтаешь о том, чтобы получить действительность! Разве мир не достаточно хорош для тебя?

— Мир! — Конкрета сжала кулаки, — Мир ужасен! Эта земля, на которой все механизм и отражения атомной силы, соединенной с электронами. Что схватывают наши руки, когда мы ищем счастья? Один только контакт! Что мы находим, когда зовем любимого человека? Призрак!

Он нахмурился.

— Конкрета, не забывай, что я инженер, а, значит, один из устроивших жизнь так, чтобы она была приятна и легка людям и не походила бы на времена наших дедов, когда люди жили, как в коровьем хлеву! Не поддавайся тоске, которая нападала на погруженных во мрак людей, стоявших перед непреоборимыми препятствиями. Теперь, ведь, для нас не существует расстояния! Мрак изгнан, страх и всякая тоска запрещены новым нравственным законом от 25 Сентября 1982 года (№ 4633 § 212). Я должен побранить тебя, Конкрета! Но скажи мне лучше, чего тебе не хватает. Мы изобретем это для тебя! Что же это, Конкрета?

Она закрыла лицо руками.

— Не знаю, Борис. Мне нужно чувствовать что-то!

Выражение его лица изменилось (она увидела это сквозь пальцы) и оживилось добродушной усмешкой. В это мгновение Конкрета любила его больше всего на свете.

— Ну, чтож, Конкрета, — улыбнулся он, — я должен постараться, чтобы твой мир был совершенен. Как раз теперь, — он таинственно понизил голос, — я занят одним изобретением… но об этом после. Вопрос разрешен и первая модель почти готова. И тогда я сам приду к тебе, Конкрета, и буду держать тебя в своих объятиях. Потерпи только еще немножко, не больше двух недель, Конкрета!

Тут его слова были прерваны появлением на экране между ним и Конкретой какого-то человека с лохматой бородой и выпученными глазами. Человек корчил отвратительные гримасы. Это был сумасшедший (радио-газета предупреждала о нем публику). Он каким-то путем овладел ключем замкнутых волн и врывался повсюду. Уголовная полиция давно уж преследовала его своим контрольным радио, но в настоящее время сыщики не знали, в какой точке земного шара находится сумасшедший. Борис тотчас же соединился с Центральной полицейской станцией в Лондоне и вслед за этим на экране появился сыщик из Лондонского Скотлэнд-Ярд и принял от Бориса сообщение.

^{Между Борисом и Конкретой появился человек с отвратительными гримасами…}

День приезда Бориса Конисского был назначен на 3 Июня. На этот день были посланы приглашения ближайшим друзьям семьи Дамнитсон. Но все они должны были присутствовать не лично, а только на экране. Отец и мать Конкреты отправились встречать аэроплан на аэродром. Конкрета должна была встретить жениха дома. Сердце громко стучало у нее в груди. Она хотела было с помощью радио проследить за полетом аэроплана из Иокогамы в Нью-Иорк, но потом передумала. Не было ли гораздо большим счастьем просто ждать, всем существом стремиться навстречу любимому человеку — и знать, что скоро увидишь его!

Отец Конкреты вошел в комнату. На лице его было то недовольное выражение, которое, как говорили, он унаследовал от своего прадеда (бывшего рабочим в угольных копях, а потом ставшего миллионером). Этот прадед получил прозвище «Дамнит»^[33], откуда сын его уже назывался Дамнитсон^[34].

Отец Конкреты отдувался.

— Да, Конкрета, мистер Борис Конисский, к сожалению, не приехал с этим аэропланом!

В дверях стояла мать Конкреты и озабоченно пудрила нос. Конкрета сидела вся бледная и дрожащая. Отец успокаивающе кашлянул.

— Но аэроплан привез весточку от Бориса, — сказал он и вынул письмо (настоящее письмо в конверте, как писали в старину).

Отец продолжал:

— И вот еще тебе ящик!

Он поставил на стол маленький черный ящик, похожий на фотографический аппарат.

— По надписи на конверте, — сказал он, — ты должна прочитать письмо одна у себя в комнате.

Родители переглянулись и вышли из комнаты.

Конкрета сорвала дрожащими руками конверт.

— Дорогая Конкрета, — гласило письмо, — меня задержала моя работа и я не могу приехать к тебе сам. — Посылаю тебе прилагаемый ящик в качестве посланца. — Я вполне понимаю твои чувства при нашем последнем свидании. Прости меня! Теперь все будет хорошо. Прочти на внутренней стороне крышки способ употребления и открывай осторожнее ящик. Как только ты все проделаешь, я появлюсь у тебя на экране. Твой верный Борис.

Конкрета достала молоток и собственноручно открыла ящик. В нем находился маленький аппарат из черного дерева со множеством катушек, детекторов и лампочек. На внутренней стороне крышки было написано: «соедини провод, обозначенный буквой X, с гнездом твоего радио-приемника».

Конкрета исполнила это и в то же мгновение на экране на стене появился Борис в своем элегантном, хорошо выглаженном кимоно. За его спиной видна была его лаборатория, а рядом стоял маленький аппарат из черного дерева, такой же точно, как только что описанный.

— Конкрета, — сказал Борис, — не думай, что я не могу понять чувств женщины. Они даже соответствуют чувствам, живущим в моей собственной груди. Техника, которой ты так легкомысленно возмущалась, привела и на этот раз человека к победе и поможет нам пережить разлуку. Я три года работал над новым открытием в области радио. Теперь задача решена. И не доставляет ли тебе радость, Конкрета, победа моего разума?

— Видишь ли, — продолжал он, когда девушка только нетерпеливо махнула рукой, — мы до сих пор могли заменять присутствие самого человека только перенесением на растояние его изображения и голоса. Теперь же мы уже дошли так далеко, что можем пересылать за тысячи километров и ощущения. Понимаешь, ощущения? Что это, как не известные электрические колебания нервной системы? Я построил два аппарата — посылающий и принимающий — и стало возможным при помощи радио передавать эти колебания. Ничто уже больше не разлучает людей. Перекинут мост через любое расстояние.

— Конкрета, — продолжал он, — видишь ты маленькую эбонитовую пластинку с каучуковой подушечкой, которая соединена проводом с аппаратом, находящимся у тебя в руках? Такая же пластинка имеется, как видишь, и в моем аппарате, в Иокогаме. Вот! — он показал. — Через нее я буду тебе посылать какие угодно ощущения. Возьми, пожалуйста, в руки эту пластинку. Вот так.

Конкрета повиновалась. Она нашла, что маленькая черная подушечка напоминала подушечку для обтирания перьев.

— Конкрета, — продолжал Борис, — я приближаю свои губы к пластинке здесь в Иокогаме, а ты к своей в Нью-Иорке. Результатом будет то, что ты почувствуешь на своих губах мои губы, как в смысле ощущения, так и вкуса, точно я стою в твоей комнате в Нью-Иорке. Малейшее колебание молекул моих губ достигнет твоих губ. Итак, Конкрета, получи мой первый поцелуй.

Щеки Конкреты пылали. Она подняла молоток, который еще держала в руке, и ударила им. Пластинки, стекло, катушки разлетелись в дребезги, а лампочки выстрелили, как горошинки в детском пистолете.

— Что ты делаешь? — застонал на экране Борис.

— Что я делаю? — глаза Конкреты сверкали. — Я хочу дышать полной грудью, вот и все. И если ты завтра же до двенадцати часов, — с первым аэропланом Северный Полюс, — не очутишься здесь, в моей комнате, — и собственной своей персоной, имей в виду, — тут — понимаешь, и не поцелуешь меня — по настоящему, — тогда все между нами будет кончено! Я выброшу тебя тогда вон из своей волны! И уж навсегда!

(обратно)

101

Рассказ АНДРЕАСА ЕЙЕ.

Поезд только что отошел от Босмена. Мои скитания по Северной Америке привели меня, собственно совершенно случайно, в Канаду, оттуда на юг, в Ситл и дальше с поездом тихоокеанской железной дороги в Монтану. В настоящий момент моим намерением было сесть в поезд, перерезающий материк по направлению к Чикаго и Нью-Иорку. Но в Босмене меня задержал потомок знаменитого охотника на пушных зверей Джона М.-Босмена и боги, верно, знают, что я не сожалею об этом.

Я заполнил две великолепные записные книжки экстрактом из рассказов про Джона М.-Босмена и Джемса Бриджера, искателя приключений по натуре, который провел свою жизнь на двух фронтах, имея за спиной так называемую цивилизацию, а перед глазами — индейцев.

^{Мистер Джемс Бриджер, искатель приключений по натуре…}

Но и в Босмене, самом сердце Скалистых Гор, настал день моего от’езда. В прохладный июльский день, сейчас же после утреннего завтрака, я вскочил на подножку последнего вагона и стал искать себе места в одном из вагонов-салонов. Там сидел он, мой дорожный спутник, положив ноги на стол. Высказав свое презрение к стране, он, казалось, вдруг сделал открытие, что он не один в купэ. Его шляпа полетела с головы на стол, левая рука рассталась с карманом и сделала движение, напоминавшее то, которым шоффер объявляет свое намерение повернуть на лево.

— Мое имя Бриджер. Ли Вильям Бриджер. А как вас зовут?

Я сообщил свое имя и, чтобы избежать нового вопроса, сказал, отткуда я родом.

— Швеция! — воскликнул с гримасой Бриджер, точно съел кусок кислого томата, — Швеция. Я был там несколько лет тому назад. Поговорим о чем-нибудь другом!

— С удовольствием. — Имя Бриджер вызывало в моей памяти рассказы, слышанные мной в Босмене про знаменитого охотника. Не был ли случайно мистер Ли Вильям Бриджер родственником того Джемса Бриджера, на статую которого окрестное население собирало как раз теперь деньги?

Ли Вильям вынул теперь из кармана и правую руку, опустил кулак на стол и спросил меня, стоит ли, по моему мнению, чего-нибудь этот кулак? Льстить мне ему было нечего: кулак был один из самых мускулистых, виденных мной, и внушал к себе большое уважение.

^{Ли Вильям спросил меня, стоит-ли, по моему мнению, чего нибудь этот кулак?}

— Отлично — решил мистер Бриджер, — и если вы хоть слегка намекнете на мое родство с этим убийцей бобров, я так отделаю вашу наружность, что даже ваша собственная мать, — да благословит Господь эту старушку, — не узнает вас. Поняли вы меня?

Разговор начинал становиться неприятным.

— Садитесь, сэр!

Я снова сел, чтобы избежать дальнейших споров.

— Я отлично понимаю ваши мысли, сэр, — заметил Ли Вильям Бриджер. При этом он закрыл дверь в корридор.

— Я делаю это для большего спокойствия.

Крючок упал и мистер Бриджер убедился в его прочности. Потом он придвинул свое кресло спинкой к двери. Не было смысла протестовать — я был пленник Ли Вильяма Бриджера. Поезд мчался со скоростью приблизительно в девяносто километров и должен был остановиться только через полтора часа в Ливингстоне. К тому же и окна были слишком малы, чтобы выскочить. Ручка тормаза находилась как раз над головою Бриджера. Он взглянул и рассмеялся мне в лицо. А стук колес безнадежно заглушил бы мои крики. Я был пойман и спасения не было. За окнами на перроне промелькнули веселые лица. Я прочел название станции: Чеснет. Поезд всего лишь на мгновение замедлил ход, потом скорость его снова стала увеличиваться с каждой секундой.

Когда я отвернулся от окна, обстановка в купэ слегка изменилась или, вернее, прибавился еще один предмет. На столе, рядом с левой рукой Бриджера, лежал револьвер.

— Послушайте, мистер Бриджер, — меня самого удивляло, что мой голос еще звучал довольно сильно, — не будете ли вы так добры объяснить ваше поведение.

— Поведение!

Он показал два ряда безукоризненных зубов.

— Я хотел только у вас попросить совета, сэр.

— Пожалуйста, бросим комедии, — сказал я. — Если вы собираетесь меня обобрать, то я могу вам сказать, что всю мою кассу составляют приблизительно тридцать долларов. Эти деньги и мои карманные часы вы можете получить и без кровопролития!

— Что мне за дело до ваших часов и тридцати долларов! — Ли Вильям пожал широкими плечами. — Но, с другой стороны…

— Говорите, мистер Бриджер…

— С другой стороны, я боюсь, что мне придется причинить вам некоторое душевное безпокойство. Но это скоро проходит. Обратите внимание на то, что я гражданин, верный законам.

Голос мистера Бриджера растаял от умиления. Нет сомнений, — это истеричный человек. Револьвер в руках такого существа вдвойне опасное оружие. Надо было, чтобы он хоть поставил револьвер на предохранитель. За исходный пункт я взял замечание самого мистера Бриджера. Он, ведь, хотел спросить у меня совета. К чему тогда это оружие? Ли Вильям нахмурил брови.

— Да, тот, кто нуждается в совете, является просителем. Но человек с револьвером вернее господин, чем проситель. Ему не нужно говорить с таким смирением.

Тут мистер Бриджер вдруг резко оборвал сам себя:

— Ах, к черту всю эту болтовню: Человек с револьвером поступает так, как ему нравится! Послушайте, сэр! Знаете вы, что это значит покончить счеты с жизнью? Имеете вы понятие о том, как себя чувствует человек, объевшийся всеми кушаньями и которому все блюда опротивели? Когда испробуешь всего и убедишься, что нет ничего ценного? Когда приходишь к убеждению, что одинаково скучно спать и бодрствовать, быть богатым или бедным, жить как миллионер или как нищий, как преступник или как добродетельный человек… когда знаешь содержание каждого из маленьких пакетиков фортуны и читаешь в человеческих душах, как на объявлении на стене?..

— Вы хотите сказать, мистер Бриджер, что в таком положении находитесь вы?

— Это так и есть, сэр. И я даже немножко перешагнул по ту сторону. Я заплачу вам пятьсот долларов, если вы сосчитаете морщины на моем лице. Пятьсот долларов чистоганом. А каждая морщина на этом усталом лице представляет собой, выражаясь символически, могилу, полную трупов разбитых иллюзий и задушенных надежд. Теперь на этом лице уже нет больше места для новых морщин. И с этого мгновения мои морщины должны распределяться на других лицах. Вот, что я хотел сказать вам.

Мистер Бриджер взглянул на меня с грустью. Я встретился с его взглядом. В глазах мистера Бриджера не было безпокойства, не было неестественного блеска или блуждающего зрачка. Я не верю в диагнозы по глазам, но глаза ведь всегда выдают человека с душевным разстройством. Взгляд мистера Бриджера был совершенно спокоен и ясен, хотя в нем и отражалась некоторая грусть.

— Я рано начал жизнь, сэр. В возрасте двенадцати лет у меня уже был опыт двадцатилетнего. Я узнал очарование разбитой любви и горечи счастья, доходившего до экстаза. Я прошел через всю скалу чувств и задерживался на них с такой же точностью, с какой этот несчастный поезд останавливается на станциях. Ни на одну из этих станций я бы не хотел вернуться. Путешествовал я вокруг всего света. Ваша незначительная страна едва не заполучила меня из-за некоего ограбления банка. Я узнал состояние величайшего напряжения, когда меня травила полиция, а как бургомистр и охранитель порядка в Гаррисоне я сам испытал удовольствие, которое доставляет преследование преступника. Я носил мантию смирения, как и мантию власти. У моих ног ползали финансовые короли и я испытывал от этого не больше удовольствия, чем от чашки сколько-нибудь приличного кофе. Вся моя жизнь была одним долгим разочарованием от моей неспособности испытать то ощущение, о котором столько рассказывают другие — и о котором оба мы читали в книгах. Вся моя жизнь, сэр, была сплошным, безконечным горем. Я как то раз сказал себе: с твоей нервной системой что-то не в порядке. Отлично. Я советовался с лучшими врачами Соединенных Штатов, но эти господа, ведь, у нас ничего не понимают. Я искал сильных ощущений с той же неутомимостью, с которой пьяница гонится за алкоголем, я сам себя ставил в невероятные положения, только, чтобы поднять со дна то, что скрывалось во мне… но все было безрезультатно, совершенно безрезультатно, сэр.

Мистер Ли Вильям Бриджер низко опустил голову, являя картину полного отчаяния.

— Дорогой мистер Бриджер, — начал я, — совет, которого вы с таким доверием просите у меня…

— Стоп, сэр!

— Простите, но…

— Стоп, сэр!

Мистер Бриджер поднял голову и одновременно поднял и руку. А в этой руке он держал заряженный револьвер.

^{Мистер Бриджер поднял руку с заряженным револьвером…}

— Я отказался от этой мысли, — заявил он. — Тут нужно действовать без всяких советов и приготовлений. Теперь нет времени молотить пустую солому, сэр.

— Что же вы хотите делать?

— Я хочу испробовать свой последний шанс, сэр. Последний шанс, остающийся человеку, который хочет себе пощекотать нервы: электрический стул.

— Это довольно мрачная шутка, мистер Бриджер.

— Я еще никогда в жизни не был так серьезен, как сейчас, сэр. Подумайте, сколько наслаждений: допрос, суд, смертный приговор, приготовления… Минуты, секунды в помещении, где происходит казнь, знаете, последние шаги… к стулу… И все эти рожи кругом, выпученные глаза… Потом тебя привязывают, одевают стальные обручи и шапку на голову… дыхание поднимет еще только раза два грудную клетку. Они, ведь, включают ток тогда, когда глубоко вздохнешь. Вы не думаете, сэр, что при таком ощущении и мое сердце забьется хоть немного быстрее… или медленнее?

^{Электрический стул… Все эти рожи… Выпученные глаза…}

— Что вы, собственно, хотите этим сказать?

Мистер Бриджер схватил револьвер, который до этого положил на стол, и надавил пальцем курок.

— Что я хочу сказать? — повторил он. — Разве я недостаточно ясно выразился? Я хочу попасть на электрический стул. Подвергнуться нашей национальной казни. Но не каждому это доступно, сэр. Для этого я должен стать убийцей, сэр.

Поезд мчался вперед со все не уменьшавшейся скоростью. Взгляд в окна сказал мне, что до Ливингстона не могло уже оставаться много миль. Поезд бешено мчался по крутому спуску. Южнее был Иеллоустонгский парк. Мне говорили, что вблизи Ливингстона находится самый длинный туннель Соединенных Штатов. Поезду нужно три минуты, чтобы пройти этот туннель. Но по эту-ли он сторону Ливингстона или по ту? Моя жизнь зависела от ответа на этот вопрос. Я отлично понимал, что мрак туннеля — мое единственное спасение. На моих часах на руке было без пяти минут четыре часа. Необходимо было воспользоваться этими минутами, если на мое счастье туннель…

— Эй! — раздался голос мистера Бриджера. — Не воображайте глупостей, сэр. Вам уж не придется пережить ливингстонский туннель. Тот туннель, в который вы въедете, побивает туннельные рекорды всего мира. Он продолжается вечность. Посмотрите на ваши часы. Я дарю вам ровно две минуты, — этого больше, чем достаточно, чтобы вы могли написать вашу последнюю волю, если вы, конечно, еще в состоянии сосредоточиться. Вот вам бумага и перо.

Ли Вильям Бриджер придвинул мне несколько листков, которые вынул из кармана, и положил на них вечное перо.

Мне, конечно, и в голову не пришло написать хотя бы одну строчку. Я следил за движением стрелки и в моей голове с быстротою молнии мелькали всевозможные способы избегнуть последствий сумасбродства мистера Бриджера. К счастью, у меня за последнюю неделю карабканья по гористым окрестностям Босмана было достаточно упражнений в ловкости и я решил присесть при первом же выстреле и потом броситься на этого сумасшедшего. Конечно, колеса отчаянно шумели, но невозможно, чтобы рядом не услышали выстрела.

— Вы ничего не пишите, сэр?

Мистер Бриджер держал револьвер наготове.

— Вы должны подарить мне еще две минуты, мистер Бриджер. Я только сейчас надумал, что мне нужно написать.

— И двух секунд не подарю, сэр. Что сказано, то сказано! В вашем распоряжении еще полминуты.

Я сообразил, что мое кресло стояло так, что я быстро мог его отодвинуть назад. На одну секунду прикрытием мне будет стол. Минусом Бриджера было то, что ему некуда было отступать. Все зависело оттого, успею ли я наступить на него так близко, что ему некуда будет прицелиться и он не сможет воспользоваться своим оружием. Конечно, успех был очень сомнителен, но все казалось мне лучшим, чем просто дать себя убить.

Оставалось еще пять секунд. Как раз в тот момент, когда я напряг все мускулы для скачка, мистер Бриджер поднял руку и сказал:

— Вы просили у меня еще две минуты. Я никогда не был скрягой, сэр. Пожалуйста, дарю вам две минуты. Но сначала переверните бумагу, которая лежит перед вами.

Я просто как-то механически перевернул лист. Вся страница была покрыта черными и красными печатными буквами. Я прочел следующее:

Страхование от убийства.

«Статистика показывает, что количество убийств растет с ужасающей быстротой. Во многих странах, положительно, развилась какая-то эпидемия убийств. Как легко может самый невинный человек повстречаться с преступником, для которого нет ничего святого, или с безумцем, который потерял представление о правде и о законе! Вы сами не можете себя защитить от ужасных преступных деяний, но наш долг, во всяком случае, защитить ваших близких от»… и так далее. Конец гласил:

«Стоит всего пятнадцать долларов в год гарантировать остающимся после вас двадцать тысяч долларов в случае, если бы вас убили».

Мне не нужно было двух минут, чтобы прочитать все это. Когда я поднял глаза, я увидел, что мой американский спутник улыбается мне доброй улыбкой дядюшки. Револьвер исчез. Он ждал с пером в руке, чтобы заполнить бланк для страхового общества.

^{Он ждал с пером в руке.}

— Что же, милейший, — сказал он самым простодушным и доброжелательным тоном, — могу я на вас расчитывать?

— Да, — ответил я в изнеможении, — конечно, можете. Вот, пожалуйста, пятнадцать долларов!

(обратно)

102

Решение задачи № 8.

Во время проезда от А до В и обратно в А, автобус за 4½ часа проходит в гору столько-же, сколько и с горы. Ввиду того, что на путь в гору берется 2 части времени, а на путь с горы 1 часть, т. е. всего 3 части и, следовательно, каждая часть равна 1½ часам — при спуске с горы автобус проходит 50×1½ = 75 километров, что и дает расстояние между городами.

АВ = 75 (километров).

Правильное решение прислали: Н. Н. Тарасов, А. Д. Кукаркин и А. И. Ананьин.

Кроме них верно решили: Кочеров, Макаров, Антонов, Свечкин, Жуков, Аникин, Табачник, Бубнов, Мелик-Абрамян, Степанов, Пермякова, Ступин.

Остальные решения, числом более 200, оказались либо неправильными, либо алгебраическими, что не разрешалось условиями задачи.

Решение задачи № 9.

Наилучшее решение прислал Е. И. Кияшко, превратив слово: «колено» в слово: «парады».

Вторыми оказались двое: А. Гитин (лампа — бочки) и В. Н. Подпрятов (банка — ведро).

Трое указанных лиц получат премию.

Предлагается читателям сделать самим эти три превращения; в том случае, если общее число промежуточных слов окажется меньшим, чем у премированных лиц, то такой ответ будет также премирован.

Из остальных ответов удовлетворяющими условиям конкурса оказались лишь два: С. Е. Агафонцев (док — пир) и В. Розенгарт (лом — бар).

В остальных ответах были орфографические ошибки, либо слова оказывались не именами существительными

(обратно)

103

Рассказ М. ДЕКОБРА. С французского,

Я знавал в провинциальном городе Ферте-ен-Бри мирового судью, лицом похожего на обезьяну, но хитрого, как лиса. Он был на сто миль в окружности известен своими мудрыми и справедливыми решениями. Это, действительно, был оригинал… он с ангельской улыбкой выслушивал обе спорящие стороны, улыбался с отцовским видом и затем выносил справедливый приговор с поражающей уверенностью.

Его звали Сатурнин Лабредель и у него были невинные слабости старого холостяка. Он собирал табакерки, почтовые марки, жуков и, если не сочинял в свободные часы стихов, зато писал солидный исторический труд «О вежливости на протяжении последних 2 столетий».

Однажды вечером, за обедом, мировой судья рассказал нам следующую историю:

— В прошлом году — это было во вторник перед Ивановым днем — мне пришлось разбирать много дел. Сначала были скучные, мелочные ссоры, и я скоро покончил с ними. Потом секретарь вызвал еще двух тяжущихся. Одного звали Машенот и он был арендатором. Второй был торговец скотом Баллотен. Машенот был приземистый, плотный, с багровым лицом и торчащими во все стороны усами и бровями. Баллотен же был хитрый нормандец, худой, как ивовый прут, с острой мышиной мордочкой.

Я дал сначала слово Машеноту. Он неуверенно и спотыкаясь подошел к судейскому столу и вертя шляпу в толстых, неуклюжих пальцах, начал свой рассказ:

— Господин директор…

Я объяснил ему, что я вовсе не директор, а мировой судья. Он смутился, громко откашлялся и снова начал:

— Господин директор юстиции… я вам объясню в чем дело…

Он опять кашлянул, вытер пот со лба и продолжал:

— Так вот, значит… этот свинья продал мне теленка, за которого я ему заплатил чистыми деньгами, а теперь он говорит…

Я строго перебил его:

— Друг мой, в этом зале никто не имеет права называть кого-либо свиньей… объяснитесь яснее, но без ненужных ругательств… продолжайте же!

— Господин директор… это не ругательство… когда назовешь негодяем такого свинью, который смеет…

— Мне придется лишить вас слова, если вы будете продолжать в таком тоне…

— Простите меня, господин директор, но я так зол на него… Так вот, что я хотел сказать… я купил у него за сто десять франков теленка. Я сказал, когда мы сторговались: «старина, ты теперь будешь так добр и приведешь теленка ко мне на двор» — и заплатил ему его сто десять франков серебряными пятифранковыми монетами. Он мне сказал: «это не трудно» и привел теленка ко мне на двор… а потом говорит мне: «старина… плати мне за теленка сто десять франков». — «Я ему говорю: старина, пьян ты или смеешься надо мной? Я, ведь, уже заплатил тебе деньги на базаре». Он мне говорит: «Что? ты, верно, пьян, а не я. Ты мне ничего не заплатил! Отдай мне мои сто десять франков… или я уведу с собой теленка…»

Так вот я и хочу вас спросить, господин директор… может ли этот свинья, этот обманщик, этот висельник требовать с меня во второй раз деньги за теленка, которого я уже у него купил? Этот сви…

— Есть у вас свидетели?

— Свидетели?! Нет… У меня нет свидетелей… а на что они? Так теперь еще нужно двух свидетелей… и еще, может быть, податного инспектора… да к тому еще и священника, когда покупаешь теленка?

Я обратился к торговцу скотом:

— Баллотен… Вы слышали заявление исца… Получили вы — да или нет — от него деньги? Поклянитесь, что вы скажете правду!

Баллотен встал, поднял правую руку и закричал:

— Это лгун… проклятый лгун, господин судья… я не получил от него ни одного несчастного гроша!

— Вы решительно утверждаете это?

— Да… я решительно утверждаю это!

Арендатор вскочил и поднял крик:

— А, свинья!.. обманщик!..

Я приказал ему замолчать, заставил обоих сесть на места и обратился к публике. На этот раз собралось около ста человек любопытных.

— Жалоба Машенота не основательна, ввиду того, что у него нет свидетелей. Но Машенот производит на меня впечатление честного парня, и я убежден, что он теряет в этом деле сто десять франков. Поэтому он имеет право на некоторое вознаграждение, и я предлагаю собрать для него денег. Я сам принимаю участие в этом сборе и даю десять франков… А вы, Баллотен? Неужели вы так бессердечны, что ни гроша не пожертвуете вашему незадачливому противнику?

Торговец скотом встал и ответил, не задумываясь:

— Господин судья… я хочу быть таким же великодушным, как и вы… вот два пятифранковика!

Я взял обе серебряные монеты, взглянул на них, поцарапал их ногтем, снова стал их рассматривать, взвесил их на ладони и пристально посмотрел на Баллотена.

— Как! Вы осмелились в зале суда пустить в обращение фальшивые деньги?!

— Фальшивые деньги?.. Фальшивые деньги? — бормотал сразу побледневший Баллотен.

— Не притворяйтесь! Вы знали, что это две фальшивые монеты… очень мало серебра и очень много свинца… Вы мне сейчас же скажете, откуда у вас эти монеты… или вы будете арестованы… на месте. Не забудьте, что вы можете попасть на каторгу!

Баллотен дрожал всем телом. Он бормотал что-то неясное, потом, видимо, принял какое-то решение. Он сделал несколько шагов вперед и закричал: Господин судья… я уже лучше скажу вам всю правду… если кто попадет на каторгу, так это Машенот. Он дал мне эти серебряные монеты за теленка!

— Так вы признаете, что сполна получили от истца деньги за теленка?

— Да… господин судья… я признаю!

— Этого мне довольно. На основании вашего признания я приказываю вам отдать противнику теленка, как его неотъемлемую собственность. А вам я возвращаю обе серебряные монеты. Они не фальшивые. Я сказал, что они фальшивые, чтобы добиться правды!

(обратно)

104

Задача № 14.

«Вербификация».

Эта игра существовала еще у римлян. Сущность ее в следующем: берется слово, допустим: «перестановка» и из букв, входящих в состав его, составляются новые слова (непременно, имена существительные нарицательные, в именительном падеже единств, или множ. числа), как — станок, верста… и т. д.

Задача состоит в том, чтобы составить таким образом из слов «перестановка» наибольшее количество разных слов, при одном условии — эти слова должны быть не короче семи букв каждое. Длиннее можно.

Трое победителей получат бесплатно на дом 6-ую книжку «Мира Приключений» за этот, 1926 год.

Срок присылки ответов — 1 месяц.

Задача № 15.

Один нумизматик в письме к своему знакомому, между прочим, написал:

«…В моей коллекции монет — тысяча шестьсот восемьдесят шесть медных, двести восемьдесят три серебряных и тридцать одна золотая. Считая стоимость (среднюю) каждой медной монеты в 50 коп., серебряной — в 2 рубля, а золотой — в 25 р., я имею коллекцию, стоящую 1684 рубля»…

В этом отрывке нарочно допущена одна ошибка, искажающая смысл его и верность итога.

Предлагаем найти ее.

Примечание: Ошибкой считаются — излишние, неверные или не проставленные: буква, цифра или знак препинания.

(обратно)

105

106

Изобретение швейной машины произвело в свое время революцию в швейной промышленности. Тысячи людей иглы перестали корпеть, согнувшись долгими днями, над материей. Работа стала чище, аккуратнее, легче, бесконечно быстрее и требует мало людей. Такая же механизация труда вводится постепенно во всех областях практической жизни и единственно, что до последнего времени оставалось совершенно рутинным, почти не тронутым техническим прогрессом, это — деловая, канцелярская жизнь. Но всепобеждающая техника и здесь взяла верх и заставила перестроить на новых началах веками сложившиеся порядки.

У нас, в СССР, также обращено внимание на упорядочение этой отрасли и принимаются меры к возможному выигрышу времени и сокращению бесполезного труда.

Здесь мы знакомим читателей с последними достижениями в этой области у наших соседей — немцев, счастливо использовавших и великие, и малые изобретения и усовершенствования. Мы увидим, как продуманно и целесообразно поставлено дело во многих торговых и промышленных конторах Берлина. Конечно, с известными вариантами, вызываемыми нашей особенной экономической структурой, и у нас можно наладить нечто подобное.

В предлагаемом очерке следует остановиться еще на одной стороне дела — на психологической: механизация работы все делает для того, чтобы щадить работника-руководителя, чтобы избавить его от излишнего напряжения, чтобы не загружать его память, облегчить ему анализ дела, а, следовательно, и синтез, а, следовательно — и направление его.

_____

Делу нужно отдаваться сполна. Но, ведь, дел много и тревога: «ах, не забыть бы!»… — нередко мешает сосредоточиться. От этой обязанности — помнить одновременно обо всем, — избавляет сигнал особого устройства «памятных часов», изображенных на нашем снимке № 1.

Эти часы напоминают будильник, циферблат которого окружен металлической полосой с отверстиями. Если в контактное отверстие вставить штепсель с флажком на 3 часа 15 минут, звонок будет резко звонить в течение пяти минут, напоминая надписью на флажке про очередное дело. Для нервных звонок заменяется вспыхивающей лампочкой.

На следующих двух снимках (№ 2) мы получаем наглядное доказательство, что дает механизация труда. Снизу видно двадцать счетоводов и бухгалтеров за тяжелыми книгами. На верху — две барышни, производящие ту же самую работу при помощи новой счетной машины Герца.

К пишущей и прежней счетной машине давно привыкли, не нова и машина, сортирующая карточки.

Если эти машины и дорого стоят, то владельцу они скоро окупаются. Его служащие будут работать плодотворно, а не забивать себе головы процентными вычислениями и ведением дюжин книг. Его статистик потирает руки. Механическое ведение книг сохраняет две трети прежней стоимости их ведения.

Разве стоит, например, для вычисления жалованья и платы рабочим и служащим держать целый штат других служащих? Техника говорит: — нет. Она создала машину для вычисления причитающейся заработной платы. На заводе, где 20.000 рабочих, это удивительное чудовище производит подсчет в три дня при работе шести служащих. Без машины шесть человек работали бы месяц.

Но и кроме машин, созданных гением, порядок, вводимый человеком, этому же самому человеку, превратившемуся в пучек нервов, изумительно облегчает работу. Мы приводим здесь тот пример, который у нас под руками, но кто же мешает в СССР применить германскую систему для любой другой надобности в соответствующем случае.

Вот работа конторы сначала.

Слишком жаль человеческих сил для механических действий. Как много драгоценного времени берет, например, вскрывание корреспонденции. Гораздо скорее это делает небольшая машина, обрезающая край конверта на ширину ниточки. В большом деле такая машина, вскрывающая в минуту до 5.000 конвертов, всегда в ходу. Но одному большому торговому дому в Нью-Иорке и это показалось слишком медленным.

Его хозяева пожелали знать содержание писем до их вскрытия. Может быть призвали ясновидящих? Нет, статистика указала директорам, сколько заказов приходилось в течение года на фунт писем. С тех пор почту взвешивают каждое утро. Таким образом любое отделение узнает, какая ему, предстоит работа, еще прежде, чем машина вскроет корреспонденцию.

Рано утром, после прихода почты, все поручения заносятся в соответствующий журнал.

Приказ тотчас же появляется на счету клиента и на десяти копиях, вместо того, чтобы, как бывало, начинать скитание по служащим, которых это касается. Одна копия мчится по сконструированной по типу катапульта канатной почте к управляющему конторой, вторая уже лежит на письменном столе директора, другие вводят в курс дела закупщиков и вояжеров, фабрику и склады. Один же ордер отправляется со следующей почтой клиенту и когда ордер лежит перед ним уже на следующий день, удивление клиента велико.

Но карточка клиента после ее обработки не исчезает за непроницаемой стеной папок, о, нет! Ведь, содержание ее в высшей степени важно. Она должна рассказывать о себе, даже если в ней нет сейчас нужды, и она покоится с тысячами других подобных в ящике с карточками — картотеке.

Ящик этот — настоящий сад, сверкающий красками, оптическая симфония посева и жатвы, и солнечного света. С краю карточки, над каждой рубрикой, фишка определенной формы и цвета указывает на суть этой рубрики. (См. снимок № 3).

Если, например, директор пожелает бросить взгляд на положение дел, эта пестрая поверхность карточного ящика с желтыми, зелеными, красными и черными фишками покажет ему все, заслуживающее внимания, синтез дела, без необходимости вытаскивать на свет хотя бы один счет, один заказ. В отделе вояжера Мюллера гораздо больше желтых фишек, чем красных. Значит, — Мюллер плохо работал, потому что желтые фишки обозначают только запросы, а красные — настоящие заказы. Зеленый цвет и для владельца конторы — цвет надежды, и, так как рядом со многими красными в отделе Лемана почти столько же зеленых фишек, директор улыбается. Зеленые фишки говорят, что клиенты уплатили. Но что за хозяйственный кризис мог разразиться в отделе Шмита? Деловой сад Шмита полон сухих деревьев и поражен неурожаем. Обилие черных фишек говорит о том, что на многих клиентов пришлось подать в суд.

Не проходит дня, чтобы не сообщалось о новых сказочных существах, созданных человеческим гением из стали. Одна парижская фабрика сообщает о стенографической машине, которая 270 словами в минуту побивает рекорд парламентской стенографии — 150 слов в мин.

Берлинская фирма пробует диктовальную машину без валика, в которой сказанное слово сохраняется на электрической проволоке и которая — чудо из чудес! — позволяет уничтожать ошибочно продиктованные слова и заменять их правильной диктовкой.

Работу машин мы измеряем «лошадиными силами» и, чего доброго, пожалуй, настанет время, когда мы будем говорить: «это учреждение работает в сто лошадиных сил».

Но если и не наше поколение, то следующее, смена наша, пожалуй, доживет и до фантастической картинки, которой мы заключаем этот коротенький очерк.

Директор сидит один в своем кабинете и председательствует на конференции с заведующими филиальными отделениями. Работает «конференцмашина». На белой поверхности стены жестикулируют люди разных национальностей. И, тела находятся в Америке, в Японии, в Италии, в Голландии, но их радио-изображения и голоса присутствуют на конференции в этом зале заседаний нового типа.

Разве уж так фантастична эта картинка, когда в скромной комнатке студента-рабфаковца, при помощи дешевого или самодельного детектора, принимается концерт за тысячи верст, когда передаются уже на тысячи верст изображения, и дальновидение становится в порядке не завтрашнего, а сегодняшнего дня?

(обратно)

107

Фантазия романистов давно уже наделила морские глубины несметными богатствами, лежащими там вместе с разбитыми кораблями. Жюль Верн заставляет капитана Немо черпать из неистощимой сокровищницы бухты Виго, где двенадцать лет тому назад погиб испанский флот, везший тысячи пудов золота из Бразилии, но даже и его пылкая писательская фантазия вряд ли могла охватить действительную величину ценного груза, скрытого от нас в разных местах под волнами морей и океанов. Возьмем несколько примеров из старого времени — сокровища бухты Виго, огромные ценности Великой Испанской Армады, разбитой бурей около берегов Шотландии (см. рассказ «Затонувшие Сокровшца» в № 1 «Мира Прикл.»), «Черный Принц», утонувший у берегов Крыма с жалованием союзной армии, осаждавшей Севастополь, и сотни других кораблей всех наций, лежащих сейчас на дне морей, ожидая своих капитанов Немо…

Несколько тысяч судов с ценными грузами было потоплено за время последней войны. Особая карта морей Европы, изданная в Англии, прямо испещрена черными точками, обозначающими место гибели того или иного судна.

Немудрено, что водолазная техника последнихлет потратила немало усилий на то, чтобы извлечь обратно хоть часть наиболее ценного груза. Там, где глубина дна не превышает 40–50 метров, еще применяются прежние скафандры, — резиновые мягкие водолазные костюмы, но на больших глубинах водолаз должен был-бы работать при давлении выше пяти атмосфер, а это составляет предел выносливости человеческого организма.

Поэтому для больших глубин входят в практику недавно изобретенные жесткие водолазные аппараты ввиде стального панцыря с гибкими сочленениями, воспринимающего на себя все давление воды и позволяющего человеку работать при обычном давлении.

Помещенный рисунок дает представление о новом водолазном аппарате во время работ по подъему с глубины больше 100 метров нескольких миллионов рублей золота и серебра в слитках с одного затонувшего английского парохода.

(обратно)

108

В № 1 «Мира Приключений» за этот год помещена заметка (см. стр. 159) о способе борьбы с неприятельскими аэропланами при помощи особых сетей, предложенных японским офицером — летчиком Талако. По этому поводу известный русский изобретатель Е. Е. Горин, живущий в Москве, человек богато одаренный и зарекомендовавший себя остроумными техническими идеями, сообщает нам, что мысль о такой борьбе с неприятельскими аэропланами давно уже разработана им и сдана в комитет по делам изобретений, на что у Е. Е. Горина имеется оффициальный документ еще от 1 Июля 1921 года.

(обратно)

110

В погоне за рекламой заграницей, кажется, использована вся окружающая нас природа. Предприимчивые коммерсанты как будто задались целью в самом деле осуществить красивую гиперболу Гейне, который мечтал стволом исполинской сосны, погруженной в лаву Везувия, написать имя своей милой огненными буквами на темном небосводе…

Только, увы, имя этой милой теперь — «Лучшее мыло Сенлайт», «Шины Денлоп», «Подтяжки Смита», или что либо в этом роде. Исписывать гигантскими буквами скалистые склоны это уже черезчур мелко.

Недавно в «Мире Приключений» мы сообщали о новом способе рекламы — засевать поля травой или хлебом более яркого цвета в форме огромных букв, четко читаемых с аэроплана.

Реклама прожектором на фоне облаков уже несколько лет применяется заграницей и, как слышно, скоро и на нашем поднебесьи засияют «Мосельпромы» и «Госпром-цветметы»…

Большой успех имеет в Америке воздушная реклама при помощи струй дыма или светящегося следа, которые летчик оставляет за собой, выписывая своим аэропланом елые буквы и слова, при чем от него требуется исключительная ловкость в маневрировании и проделывании ряда «мертвых петель».

Более простой способ реклам в воздухе был недавно предложен англичанином Бейли: реклама из букв, цыфр, или ввиде торгового знака просто «печатается» в воздухе — целиком или последовательно, частями. Для этого служит особый ракетный аппарат, из которого выпускаются круглые светящиеся облачки или дымки на расстояние около 100 метров позади самолета; из этих кружков и образуются нужные знаки, которые при спокойной атмосфере довольно долго держатся на одном месте. Аппарат этот состоит из ряда коробок, укрепленных на крыле аэроплана, внутри которых имеется известным образом расположенные светящиеся ракеты или бенгальские огни. Достигнув известной высоты, летчик одним нажимом на электрический замыкатель может выпустить их группами или по одиночке.

В спокойном и ясном воздухе такая светящаяся реклама действительно должна достичь своей цели — т. е. привлечь к себе внимание находящихся внизу жителей и запечатлеться в памяти, что и требуется…

(обратно)

109

Грезы человечества с незапамятных времен связывались с быстрым передвижением, открывающим большие возможности перед человеком, обрывающим его прикованность к определенному месту. В дошедших до нас от седой древности сказках Востока встречаются упоминания о «ковре-самолете», который было достаточно развернуть, усесться на него — и владелец ковра уносился по воздуху, подобно птице, за тридевять земель, в тридесятое царство. А сапоги-скороходы. Кто в детстве не зачитывался историей маль-чика-с-пальчик и людоеда, гнавшегося за детьми в чудесных сапогах, переносивших их обладателя, что ни шаг, на семь верст.

^Рис. 1.

Многое из того, что ранее казалось лишь проявлением беспочвенной мечтательности, ныне становится фактом, благодаря техническим достижениям последнего времени. Чем, в самом деле, не ковер-самолет — переносный и складной аэроплан, сконструированный только что мюнхенским инженером Гебхардтом (см. рис. 1). В сложенном виде он умещается в ящике 5 футов длиной и 4½ фут. шириной. Вес его равен всего 132 фунтам. Он может таким образом с удобством перевозиться с собою в багаже. Сборка его очень легка и проста. В виду его малого веса, для него достаточно мотора весьма небольшой мощности. При полете, летчик лежит в самом корпусе аэроплана.

^Рис. 2.

Тот же Гебхардт изобрел еще другой прибор, напоминающий легенду о сапогах-скороходах (рис. 2). Это роликовые коньки, снабженные небольшими ацетиленовыми моторчиками, позволяющими развивать скорость до 20 английских миль в час. Расход горючего очень незначителен — около 3½ коп. в час езды.

(обратно)

111

Вопрос № 16.

Почему сахар имеет приятный вкус?

Вопрос № 17.

Почему кислый вкус обыкновенно считается неприятным?

Вопрос № 18.

Чем вызывается эхо?

Вопрос № 19.

Почему при выстреле из ружья слышен громкий звук?

Вопрос № 20.

Чем вызывается напоминающий прибой морских волн шум в раковине, когда ее прикладывают отверстием к уху?

Вопрос № 21.

Почему волосы растут гуще на голове, чем на иных частях тела?

Вопрос № 22.

Почему борода растет только у мущин?

Вопрос № 23.

Почему на вершинах гор холоднее, чем внизу, несмотря на то, что они ближе к Солнцу?

Вопрос № 24.

Почему в южных пустынях бывают очень холодные ночи?

Вопрос № 25.

Какое животное впервые появилось на суше?

Вопрос № 26.

Какое животное было впервые приручено человекем?

Вопрос № 27.

Существовали ли на Земле бактерии до появления человека?

Ответы просим присылать в редакцию, в Отдел задач.

_____

(обратно) (обратно) (обратно)

МИР Приключений 1926г. №5

Содержание

«ПОДАРОК СЕЛЕНИТОВ», — фантастическая повесть Г. Арельского, с иллюстрациями «ЗА ПОЛЯРНЫМ КРУГОМ», — очерк Н. П. Боголепова, рисунки М. Мизернюка     VIII. «ПУТЕШЕСТВИЕ К ЦЕНТРУ ЗЕМЛИ», — рассказ К. Фезандие, с иллюстрациями «БАБУГАН-ЯЙЛА», — очерк К. Серебрякова, иллюстрации М. Мизернюка и Я. Гайдукевича Решение задачи № 13 (Испанского узника)«НАД БЕЗДНОЙ», — рассказ Ж. Л. Бистона, иллюстрации Г. Беккера «ИЗ ГАРЕМА К СВОБОДНОМУ ТРУДУ», — очерк Мелек-Ханум, героини романа Лоти, с иллюстрациями «НЕОБДУМАННЫЙ ПОСТУПОК», — рассказ К. Сабашниковой, с иллюстрациями Решение задачи № 10

     «Тайна фараона», — очерк В. Д. Никольского, с иллюстрациями

     Городские станции с отелями и ресторанами в недалеком будущем

     Световая музыка, с иллюстрациями      Что такое сон? с иллюстрациями      Победа над туманом, с иллюстрациями      Аутоплан, с иллюстрациями      Радио-золотоискатель, с иллюстрациями      Новый водяной спорт в Америке, с иллюстрациями ПЕРЕПЛЕТЕННЫЕ СЛОВА, — решение задачи № 4 и задача № 5

ПОЧТОВЫЙ ЯЩИК

Обложка худ. М. Мизернюка.

«МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ» ВЫХОДИТ ЕЖЕМЕСЯЧНО. ПОДПИСНАЯ ЦЕНА НА ГОД 5 РУБ. С ПЕРЕС.

ПОДПИСКУ и ДЕНЬГИ адресовать: Ленинград, Стремянная, 8. «МИР ПРИКЛЮЧЕНИИ».

-

(обратно)

121

Фантастическая повесть Г. АРЕЛЬСКОГО.

I. История одного метеорита и все дальнейшее.

Это случилось в 1930 году.

Американское Общество Межпланетных Сообщений осуществило, наконец, свою давнишнюю мечту пустить на Луну ракету. Правда, в 30-метровом снаряде-ракете не было послано пока людей, а помещались лишь самозаписывающие аппараты, но все же это было уже незаурядным достижением.

Несколько лет до этого о Межпласо мало кто знал, а теперь даже в Москве открылось его отделение. Председателем этого отделения был профессор астрономии Александр Александрович Петров. Он первый заметил падение ракеты на Луну, и это принесло ему мировую известность.

Пущенная из обсерватории Лоуэлла, в Америке, ракета, вместо того, чтобы облететь вокруг Луны и возвратиться обратно на Землю, упала на лунные аппенинские горы, в кратер Коноп.

После этого события прошло три месяца, и вдруг, неожиданно, с Александром Александровичем в Москве случилось невероятное происшествие. Оно перевернуло весь налаженный уклад жизни профессора. Он прекратил все лекции, никого не принимал на дому и, говоря всем, что он болен, сидел, запершись у себя в кабинете. Целую неделю он усиленно думал, стараясь найти разгадку. И только сегодня для него стало все понятным, простым и ясным. И случилось это совершенно неожиданно.

Утром он развернул газету и, меньше всего ожидая найти здесь разгадку, именно здесь-то ее и нашел.

И вот профессор сидел теперь в своем кабинете и радостно улыбался. В глазах у него сверкало удовлетворение.

Резко выделяясь на красном сукне письменного стола, перед ним лежал этот драгоценный теперь для него документ, целую неделю не дававший ему ни минуты покоя.

Это был небольшой, тоненький, продолговатый кусочек какой-то голубоватой ткани, напоминающей нечто среднее между бумагой и шелковой материей. По краям его были ровные зазубринки, а посредине помещались вот какие рисунки и знаки:

Документ этот попал в руки профессора совершенно случайно.

Профессор жил на Солянке и ровно неделю назад решил вечером пойти прогуляться. Хотя была уже осень, но погода в Москве держалась теплая и сухая. Профессор шел медленно, с наслаждением, полной грудью, вдыхая воздух. Дойдя до Большого Ивановского переулка, он повернул налево и вышел к Варваринскому скверу, и только начал подниматься к Лубянской площади, как увидел, что около сквера упал невероятной яркости метеорит. Падающие звезды в августе месяце — явление самое заурядное, и профессор, быть может, не обратил бы на это никакого внимания, но, подойдя к скверу, он услышал раздраженные, спорящие о чем-то голоса.

Подойдя еще ближе, он заметил двух дерущихся рабочих.

Один был высокий, худой, тонконогий; другой — маленький, толстый, с рыжими взлохмаченными волосами. Левая щека у тонконогого была в крови. Тонконогий ударял кулаками по голове толстяка, стараясь схватить его за волосы. Но толстяк, после каждого удара, отпрыгивал от него, как мяч, кружась вокруг и без всякого толка размахивая руками.

^{Профессор заметил двух дерущихся.}

Увидев подошедшего к ним профессора, рабочие прекратили драку.

Толстяк заговорил первый:

— Послушайте, гражданин, — будьте свидетелем. Стою я здесь, закурить собираюсь, и вдруг этот сумасшедший хлоп меня по уху… За что такая неожиданность?!

— Молчи, — закричал тонконогий, обращаясь, в свою очередь, к профессору. Не верьте ему, товарищ. Посмотрите, как искровянил он мне щеку… Иду я мимо него с работы, а он как вдарит меня камнем. Милицию позвать нужно…

— Не ударял я его камнем…

Профессор вспомнил об упавшем метеорите и ему все стало ясно. Эта невероятная случайность показалась ему настолько забавной, что он улыбнулся. Виновником здесь оказался метеорит. Это он при падении контузил щеку тонконогого рабочего, а тому показалось, что ни в чем неповинный его товарищ бросил камень.

Стараясь помирить невольных врагов, профессор высказал им свои соображения.

Обыкновенно метеориты почти всегда целиком сгорают в атмосфере. Раз этот метеорит мог поранить щеку рабочего, то он, следовательно, не сгорел целиком, и часть его должна находиться где нибудь по близости.

— Нужно непременно найти метеорит! — решил профессор и принялся за поиски.

Рабочие, пораженные и заинтересованные его объяснением, принялись ему помогать, совершенно позабыв о своей недавней вражде.

Недалеко от них, на дорожке сквера, тонконогий заметил небольшую воронкообразную ямку, над которой струился голубоватый столбик света. Ямку начали расширять и откопали цилиндрический кусок черного металла, еще теплый и светящийся слабым голубоватым отблеском.

Александра Александровича поразил его вид, и он решил, что это не метеорит, а нечто другое. Но и тогда у него не возникло сомнения, что этот теплый кусочек метеорного железа попал на землю из другого мира.

Придя домой и тщательно его исследовав, профессор открыл в середине его уже известную нам записку.

Записка помещалась во втором, внутреннем цилиндре, сделанном из неизвестного ему розоватого металла, гибкого и эластичного, как резина. Этот металл при нагревании не накаливался, а, наоборот, охлаждался. Чем сильнее шло нагревание, тем ниже падала температура металла, и ярче становился струившийся от него голубоватый свет.

Александр Александрович понял, что пославшим эту записку хорошо известно нагревание падающих предметов в земной атмосфере. Этот неизвестный ему металл предохранял от сгорания записку, охлаждая в то же время верхний слой раскаленного при падении цилиндра…

Целую неделю профессор ломал себе голову, силясь разгадать смысл документа. Сегодня утром это стало ему понятным.

В коротеньком газетном извещении недавно открытой Тавризской обсерватории сообщалось: «…вчера утром на небе наблюдался необыкновенной величины болид. Несмотря на солнечный свет, болид светился необыкновенно ярким голубоватым светом. По предположениям обсерватории, болид упал в Урмийское озеро.»

Для Александра Александровича не было теперь сомнения, что в Урмийское озеро упал не болид, а посланный жителями Луны, в ответ на нашу ракету, какой-то снаряд. А эта записка являлась предварительным предупреждением о посылке снаряда.

Расшифровать надпись на левой стороне документа после всего этого не составило особенного труда. Дальнейшее для профессора было ясно. Он решил немедленно ехать на Урмийское озеро и разыскать посланный с Луны снаряд.

_____

В том же доме, где была квартира профессора, только этажом выше, снимал комнату молодой востоковед и инженер Берг.

Имя у него было редкое и, пожалуй, единственное в наше время — Путята. Благодаря такому нелепому несоответствию с его фамилией, оно почему-то навсегда запечатлевалось в памяти.

Путята Берг нигде не служил, но целыми днями бродил по городу в поисках места. Постоянные поиски места на первый взгляд казались совершенно непонятными: любое учреждение, в любой момент, согласно было взять Берга к себе на службу. Но все предлагаемые места не нравились самому Бергу, и он от них отказывался. Он искал такого места, которое дало бы ему целый ряд приключений, самых невероятных и опасных.

— Все обыкновенное и заурядное — чуждо моей натуре, — любил он отвечать на вопросы знакомых, удивлявшихся его постоянным отказам от выгодных служб. — Я ищу яркой и свободной жизни — только одно это может дать мне удовлетворение.

С профессором Берг был знаком и почти ежедневно встречался. Они вместе спускались или поднимались по лестнице, смотря по тому, уходили они из дома или возвращались домой. В это время они успевали пожать друг другу руки и перекинуться несколькими словами.

— Ну, как, еще не устроились? — обыкновенно начинал профессор.

— По обыкновению, нигде…

— Подождите, скоро наше Межпласо пошлет на Луну ракету с людьми, и тогда я вас устрою начальником лунной экспедиции.

— Прекрасно. Я согласен. Я организую тогда товарищество по вывозу лунных сокровищ.

— Вам налево?

— Направо…

Когда с профессором произошло это невероятное происшествие и он решил ехать на Урмийское озеро, у него тотчас же явилась мысль пригласить с собою Берга.

— Берг — самый подходящий для меня человек… — решил профессор. — Энергичен, смел, любит приключения и опасности. Лучше него мне, все равно, никого не найти.

На другой день, по обыкновению встретив Берга, входящего в парадную, профессор радостно улыбнулся, пожал ему руку и, по привычке, начал:

— Ну, как, еще не устроились?

— По обыкновению, нигде.

Но дальше разговор не был похож на обыкновенный, и на лице у Берга появилось удивление.

— Я нашел вам службу,

— Конечно, на Луне?

— Пока нет, но это безусловно связано с Луной…

— Дальше…

— Поедемте со мной на Урмийское озеро отыскивать один удивительный документ…

— На Урмийское озеро?.. Признавайтесь, Александр Александрович, — вы едете отыскивать сокровища падишахов.

— Нет, то, что нам предстоит найти, ценнее всех сокровищ мира…

— Не злоупотребляйте моим любопытством.

— Это зависит от вас самих.

— В чем же тогда дело?

— Соглашайтесь, и тогда все узнаете.

— Согласен.

Войдя в свой кабинет и усадив Берга в кресло, Александр Александрович рассказал о невероятном с ним происшествии и, как доказательство, показал найденную в середине метеорита записку.

^{Профессор показал найденную в метеорите записку…}

У Берга заблестели глаза.

— Это, прежде всего, не бумага и не ткань. Ничего подобного мне не случалось видеть до сих пор.

— Да, это безусловно служит доказательством неземного происхождения документа. Но вот, посмотрите-ка еще этот металл.

— Вам удалось расшифровать надписи?

— Да. Сверху, на одной линии слева направо изображены: Солнце, Меркурий, Венера, Луна и Земля. Пунктир от Луны (как раз от того места, где начинается кратер Коноп!?) на большой рисунок внизу, где изображена восточная часть Земли, — путь посланного снаряда. Он кончается у продолговатого пятна, своими очертаниями напоминающего Урмийское озеро; второе пятно рядом — Каспийское море. Расшифровать надпись на левой стороне документа после всего этого оказалось чрезвычайно легко. Рисунки планет объяснили нам надписи над ними, и нам, таким образом, стало известно пять слов. Обратите внимание — в надписи слева встречаются те же буквы, что и над рисунками. Это целиком разрешает задачу. Вот что говорит эта надпись:

«последние селениты пришлют ответный подарок».

Наступило продолжительное молчание.

Берг сидел неподвижно, откинувшись на спинку кресла. Взор его был устремлен куда-то в пространство, а на губах блуждала мечтательная улыбка. Профессор стоял перед ним, держа в руке записку. В таких позах они находились несколько минут. Вдруг Берг вскочил с кресла и встал против Александра Александровича, почти касаясь его своей грудью.

— Когда мы выезжаем?

— Сегодня вечером…

— Ваша система действий меня приводит в неистовый восторг. Я уверен, что нам удастся найти посланный с Луны снаряд. И тогда… тогда мы заставим мир признать давнишнюю истину, что на всех планетах живут разумные существа. Дайте мне вашу руку, профессор!!.

II. У заведывающего Тавризской Обсерваторией.

— Здесь живет заведывающий обсерваторией?

Сторож перс, дремавший у ворот одноэтажного деревянного дома, открыл глаза и удивленно посмотрел на стоявшего перед ним молодого туриста. Потом он поднялся со скамейки и отрицательно покачал головой.

— Его фамилия Тер-Оганезов… — добавил молодой турист, но сторож вторично покачал головой.

— Ничего не пойму… — обратился молодой турист к своему спутнику, ожидавшему на середине улицы. Неужели мы перепутали адрес!

— Нет, адрес правилен… нужно еще кого-нибудь спросить — туземцы здесь удивительно бестолковы. Подождем…

— Ждать бесполезно: в эту пору все сидят дома…

Раскаленные голубоватые потоки солнечных лучей заливали всю улицу. Небо казалось расплавленным нежно-голубым стеклом. С двух сторон тянулись фруктовые сады, и в этой зеленой кайме пустынная улица дремала в ленивой истоме.

Сторож-перс уселся снова на скамейку, запахнул полы халата и закрыл глаза. Туристы в недоумении остановились посередине улицы. Это были — Берг и профессор Петров. Три недели назад они выехали из Москвы. По железной дороге доехали до Баку, а оттуда на пароходе до Астары. Из Астары на лошадях, через Сераб, они добрались, наконец, до Тавриза. Первый визит в Тавризе решено было сделать заведывающему тавризской обсерваторией, которого в настоящую минуту они и разыскивали.

Не найдя дома и находясь в недоумении, они хотели было возвратиться в гостинницу, но в конце улицы появился одинокий прохожий. Он вывел их из затруднительного положения.

— Вы как раз стоите перед домом ага-Уована… — сказал он. — Сам ага живет здесь, а обсерватория находится в конце улицы, за садами…

Когда прохожий скрылся за поворотом улицы, Берг обратился к сторожу персу.

— Что же ты нас морочишь? — ага-Уован живет в этом доме.

Сторож вскочил со скамейки, и вдруг улыбка расплылась по его лицу…

— Ага-Уован — хозяин, мы — сторож.

— Что же ты молчал раньше! Целых четверть часа мы по твоей вине стояли под солнечным душем… — рассердился профессор.

— Мы не понял… Ага спрашивал агу-Обсерваторией.

— Бестолковый народ… — улыбнулся Берг.

— Веди нас к хозяину!!

Заведывающего обсерваторией все в городе называли просто ага-Уованом, и немудрено, что сторож не знал его фамилии.

Ага-Уован был толстый, подвижной и очень любезный старик. Он провел приезжих в кабинет, а когда узнал о цели их приезда — оставил у себя до позднего вечера.

^{Ага-Уован был толстый, подвижной и очень любезный старик.}

Прежде всего он предложил в их распоряжение моторную лодку, что являлось здесь большой редкостью.

— Я думаю, что болид мог упасть лишь в северной части озера — высказал он свои предположения. — К сожалению, я не могу сообщить точного места его падения, но мои знакомые из деревень, расположенных в северной части озера, видели, что болид пролетел над их деревнями. В день падения болида в озере было волнение и стоял густой туман. Волны были настолько высоки, что залили берега на ¼ километра. В южной части озера тумана не было, и прошли только три большие волны, как во время прибоя. По моему мнению, искать болид бесполезно. — Озеро слишком велико…

После обеда ага-Уован повел своих гостей показывать обсерваторию.

Остановившись перед небольшим радио-приемником, он с чувством удовлетворения и гордости сказал:

— Мне удалось установить здесь даже небольшую радио-станцию. Признаюсь вам, что сделано это на личные средства. Вы говорите, что у вас есть карманные радио аппараты. Прекрасно. Во время ваших исследований вы можете посылать мне радио-телеграммы, и я буду исполнять ваши поручения.

Возвратившись домой, он провел своих гостей опять в кабинет, где был приготовлен чай. После чая ага-Уован уселся в кресло против своих гостей и предложил им папиросы. Большой коричневый дог бесшумно вошел в кабинет и улегся у ног хозяина. Ага-Уован ласково погладил его по голове и улыбнулся.

— Я забыл вас познакомить с Гектором — это мой лучший друг. Мы перенесли с ним много опасностей. Я купил его еще щенком в Париже.

Разговор стал еще дружественней и незаметно перешел к Урмийскому озеру.

— Я давно изучаю это озеро… — закуривая новую папиросу, — говорил ага-Уован. — История его очень интересна. Древний персидский поэт Низáри рассказывает в своей поэме «Сефер-Намэ» (книга путешествий), прекрасную легенду. В 1219 году, когда монголы вторглись в Персию, пройдя затем через Кавказ в Россию, на одном из островов озера Тэлэ (так называли древние персы Урмийское озеро) персидские падишахи построили замок. В этом замке они спаслись от беспощадных завоевателей. Туда были перевезены все сокровища из Тавриза. На башнях замка — как говорит легенда — тридцать крылатых змеев охраняли сокровища падишахов, устрашая своим видом монголов, разбивших свои становища в долинах реки Джагату, впадающей в озеро Урмию. Монголы не решались разрушить этот замок, и он стоял неприступный и мрачный, отражаясь своими башнями в молчаливо-неподвижной воде соляного озера. Стоял до тех пор, пока время не обратило его в развалины. На каком из островов находился этот замок, — неизвестно. Это осталось тайной прошлого. Однако, говорят, что езиды знают это.

— Вы говорите, езиды… — перебил его заинтересованный Берг. Я много слышал об этой секте, но ничего положительного не знаю…

— Боюсь, что не смогу удовлетворить вашего любопытства. Секта езидов держит в большой тайне свое учение. По крайней мере, до сих пор целиком их учение никому неизвестно. Езидов считают поклонниками шайтана и всячески преследуют. Раньше они собирались в своем храме около Мосула, но теперь скрываются в горах, вокруг северной части Урмийского озера. Последователи этой секты почти исключительно курды. Мне случалось бывать в езидских горных деревнях. Кое-что я слышал об их обрядах. Злой дух представляется езидам в виде птицы. Во время богослужений главный езидский жрец приносит воду в закрытом кувшине. Он читает свои заклинанья, и вода в сосуде начинает кипеть. Тогда жрец убивает птицу и приносит ее в жертву. Присутствующие начинают при этом плясать и отряхать рубашки. Во время этой дикой пляски они выкрикивают, что очистились от грехов….

Ага-Уован вдруг замолчал и погладил Гектора. Потом задумчиво произнес, медленно отчеканивая слова.

— С моим другом Гектором мы были свидетелями одной печальной истории…

— Расскажите…

— Около Мосула Гектор нашел раненого человека. Он оказался французским консулом. Консул попал в плен к езидам, но спустя два месяца бежал от них, захватив с собой один интересный документ. Консул остался жить в Мосуле, и это стоило ему жизни. Какой-то курд убил его на улице ударом кинжала; эта была месть езидов. Рукопись сохранилась у меня. Я перевел ее. К сожалению, это только маленький отрывок езидского миропонимания, но он весь пропитан причудливой восточной фантазией. Послушайте, что говорят езиды о своем происхождении:

«… Ничего не было в мире, кроме бесконечного океана. По середине его росло дерево. На этом дереве сидел аллах в виде птицы. Далеко, далеко от него, в другом конце океана, в розовом кусте, с прекрасными благоуханными цветами, жил шейх Синн (шайтан). Кроме дерева, розового куста, аллаха и шейха Синна ничего еще не существовало. И создал тогда аллах из своей славы архангела Гавриила, тоже в виде птицы. Сидели они однажды вдвоем на дереве.

— Кто я? — спросил аллах Гавриила.

— Ты — ты, а я — я, — ответил Гавриил.

Возмущенный таким ответом аллах клюнул Гавриила и прогнал с дерева.

Несколько веков летал Гавриил над океаном. И вот случайно он подлетел к розовому кусту, где жил шейх Синн. Гавриил рассказал ему обо всем и попросил совета.

— Хорошо, я помогу твоему горю… — согласился шейх Синн, — но только хорошенько запомни мои слова. Аллаху скажи: „Ты — создатель, а я только создание“.

Гавриил прилетел к аллаху и сказал ему все, что научил шейх Синн, а также спросил аллаха, кто такой обитатель розового куста.

— Это — аль Уркани, — получил он ответ. — Скоро он придет ко мне и признает мое могущество.

И вот аллах начал строить корабль. Когда корабль был готов, он поплыл на нем к шейху Синну.

— Все должны признать мое могущество, — сказал он аль Уркани. — Кто будет в силах сгустить воду и создать из нее землю, — тот и будет первым.

— Хорошо… — ответил шейх Синн, — давай устроим состязание.

Состязание началось. Сначала архангел плюнул в воду, потом шейх Синн. Но их попытки были безрезультатны. Когда же плюнул аллах, совершилось чудо. Из его плевка появилась твердь. В момент появления тверди в океане произошла буря; океан изрыгнул из себя тьму. Чтобы ее рассеять, аллах создал два солнца.

После этого аллах сказал своим спутникам:

— Земля создана — нужно теперь создать людей. Кто из вас хочет воплотиться в человека?

Согласился на это один только шейх Синн, но и то выговорил себе условие, чтобы человек жил в раю. Тогда аллах сделал смесь из воздуха, воды, земли и огня и заставил войти туда шейха Синна.

Первый человек жил в раю недолго. У него не было всех органов, которые имеются теперь у людей, и поэтому он мог принимать лишь известную, разрешенную аллахом пищу. Но однажды он забыл об этот и наелся пшеничных зерен. За свое ослушание он был изгнан из рая. Он был одинок, и аллах решил создать ему подругу. Из той же смеси он создал Еву. У Евы начали рождаться дети. Рождались они парами. Однажды Ева поспорила, кому больше принадлежат дети — ей или Адаму. Тогда они решили произвести опыт, и каждый взял отдельно свое семя. У Евы из семени вышли черви, а у Адама — прекрасный мальчик.

В злобе и зависти Ева переломала мальчику ноги, но он, несмотря на это, остался жить и вырос. Так как у него не было жены, то аллах послал ему гурию, и от этого брака произошли езиды».

— Конец неожиданный, — улыбнулся профессор. — Однако, нужно признаться, что здесь порядочная мешанина из всех религий. Но убийство французского консула мне не нравится. Чего доброго, не пришлось бы нам встретиться с езидами. Вы не боитесь Берг?

— Это было бы любопытно…

Только поздно вечером Берг и профессор ушли от гостеприимного хозяина.

III. На Урмийском озере.

Дорога была узкая, прямая, каменистая. Яркое голубоватое солнце ослепительно сверкало на небе. Небольшая деревушка Ханагя, расположенная на берегу Урмийского озера, была окружена зеленым морем виноградников и миндальных деревьев. В раскаленных лучах солнца контуры ее расплывались и дрожали. Теплый западный ветер гнал по дороге поток одуряюще-сладковатого аромата сабзы (сухого винограда).

Со стороны Тавриза к деревне двигалась оригинальная процессия. Впереди, в белых шароварах, вышитых желтых куртках и ярко-пунцовых тюрбанах шли два курда. Сзади них на низкорослом коричневом ешаке (ослике) ехал профессор астрономии Петров. Ноги у него были поджаты и почти касались подбородка. Одной рукой профессор держался за ухо ешака, в другой сжимал бинокль. Рядом с ним шел Берг.

Наши путешественники, под охраной двух проводников курдов, направлялись к деревушке Ханагя, чтобы оттуда на моторной лодке заняться розысками упавшего болида.

Лучшее время года на Урмийском озере — осень и весна. Осень начинается в октябре и кончается январем. Весна продолжается с марта до конца мая.

Южные болотистые берега на несколько верст покрыты белой пеленой кристаллизовавшейся соли. Летом, над этими раскаленными болотами, как над необозримыми пространствами расплавленного серебра, носятся густые иодистые испарения. Но, к счастью, лето не продолжительно, а в остальное время года здесь все цветет и благоухает. Климат теплый и ровный. Живописные деревушки вокруг озера сплошь тонут в цветах, виноградниках и миндальных садах.

За деревней Ханагя, на берегу озера, урмийским губернатором Шах-Наме была построена пристань. Шах жил в городе Урмии и для поездок в Тавриз завел себе три моторные лодки. На них он ездил по озеру от города Урмии до деревни Ханагя, а оттуда на лошадях до Тавриза. Этим он сокращал путь почти втрое, так как иначе пришлось бы ехать по единственной грунтовой дороге, извивающейся вдоль озера по горным перевалам.

У этой пристани находилась и лодка Тавризской обсерватории. Курды перенесли в лодку продукты, оружие и запасы бензина. Берг пустил в ход мотор, и лодка начала быстро удаляться от берега, рассекая неподвижную темнозеленую воду.

Персы называют Урмийское озеро — морем. По своим размерам озеро, действительно, напоминает море. Оно тянется на протяжении 135 километров и достигает в некоторых местах ширины 46 километров.

Берг взял курс к противоположному берегу, на деревню Кущи. Там решено было переночевать, а затем уже ехать надолго в северную часть озера.

Вокруг сверкал необъятный простор темно-изумрудной воды. Вода была неподвижная, тяжелая — застывшее стекло. Солнце начинало склоняться к западу. Чуть заметным розовым налетом покрывались появившиеся прозрачные облака.

— Какая своеобразная красота! — воскликнул Берг после долгого молчания.

— И тишина… — добавил профессор.

— Да, тишина прошлого, которое здесь как будто продолжает жить. Мне вспомнилась сейчас одна легенда об этом озере. В книге Зороастра — Авесте, озеро Урмия называется Чайчашта. Там говорится, что оно подземными истоками соединялось с озером Воурукаша (Каспийским морем). Я склонен думать, что это вполне возможно. В глубокой древности Каспийское море, вероятно, сливалось с озером Урмия. Потом прошли века, и суша победила, отбросив море к теперешним границам. И вот, в этом углублении, как упоминание о прошлом, осталась часть Каспийского моря.

— Посмотрите, вода начинает принимать другой оттенок…

— Здесь это обычное явление. Несколько раз в день озеро меняет цвет. При сильном ветре оно становится совершенно черным.

— Я вижу фиолетовую полосу на западе.

— Это берег.

— Он еще очень далек. Растояние здесь обманчиво.

Через 1½ часа моторная лодка приблизилась к берегу. Солнце уже скрывалось за горами, окрашивая в золотистый пурпур верхушки миндальных садов. Серые и коричневые граниты гор казались черными силуэтами.

Берг направил лодку в узенькую речку Вары-чай, у которой была расположена деревня. На берегу их встретила шумная толпа персов… Переночевав в деревне, они рано утром выехали снова на озеро. Профессор разработал план поисков. Он разбил северную часть озера на квадраты и решил исследовать каждый квадрат, делая отметки на карте. Глубина озера — незначительная, около 5-ти метров. При удивительной прозрачности воды было отчетливо видно дно. На это, главным образом, и расчитывал профессор. В таких исследованиях дна прошло два дня.

На третий день они достигли высоты города Дильмана, с тем же усердием продолжая работу. В полдень они неожиданно наткнулись на громадное стадо диких лебедей, спасающихся от какой-то хищной птицы. Стадо, в паническом ужасе, плыло прямо к лодке. Преследующий стадо хищник в это время стал опускаться и, сделав большой круг, повис над лебедями.

Лодка врезалась в стадо лебедей, и испуганный шумом хищник пролетел над лодкой. Клюв у него был открыт, и в нем ясно выступали острые зубы… Пролетев над лодкой, хищник мгновенно поднялся вверх. Он с такой силой рассекал крыльями воздух, что был слышен легкий свист.

^{Лодка врезалась в стадо лебедей. Испуганный хищник с острыми зубами пролетел мимо.}

— Вот так экземпляр! — воскликнул Берг.

— Я отчетливо видел зубы…

— Птица с зубами! Кто бы мог ожидать…

Берг решил ее преследовать. Он повернул лодку и дал полный ход. Птица летела впереди, на расстоянии километра от лодки, направляясь на север. Инстинкт охотника опьянил Берга. Боясь, что птица исчезнет, он схватил ружье и выстрелил. Птица издала громкий крик и с невероятной быстротой стала исчезать вдали.

— Что вы наделали! — накинулся на Берга профессор. По вашей вине мы потеряли этот редкий экземпляр. Птица исчезнет сейчас вон за этими горами. Увлекшись погоней, мы достигли северного берега.

— Что вы говорите?! — схватив бинокль, удивился Берг.

Несколько секунд он внимательно рассматривал светло-фиолетовую полосу впереди, протянутую над изумрудной, сверкающей водой.

— Это не берег, а остров, — передавая бинокль профессору, сказал он уверенно, — в этом нет никакого сомнения.

— Не может быть! На карте здесь нет никаких островов.

— Однако, это остров.

Они развернули карту. На ней, действительно, не было островов. Но это все-таки был остров. В этом не было теперь сомнения для профессора. Серые граниты окаймляли его берега, а за ними зеленели корчеватые кедры и пинии.

Лодка бешено неслась вперед, вспенивая носом воду. О ней забыли. Первый спохватился профессор.

— Остановите мотор! Мы разобьемся вдребезги…

— Ах, чорт возьми!!.

В последний момент Берг успел выключить мотор и повернул руль. Лодка, сделав крутой поворот, правым бортом срозмаха пристала к берегу.

— Что же мы будем теперь делать? — задал вопрос профессор.

— Мы привяжем лодку и пойдем исследовать остров. Быть может, мы увидим зубастую птицу, и я искуплю свой невольный грех. А, кроме того, болид ведь мог упасть и на остров…

— Вы правы. Здесь мы можем расположиться и на ночлег. Мне надоело ночевать в лодке.

Они взобрались на крутой скалистый берег и углубились в кедровый лес. Им удалось обойти лишь небольшую часть острова. Наступившая ночь заставила вернуться обратно. Около лодки на берегу они стали готовиться на ночлег…

Ночью Берг неожиданно проснулся от странного, неприятного чувства. Ему показалось, что кто-то пристально на него смотрит. Он открыл глаза и, не меняя позы, оглянулся вокруг. Чувство не обмануло его. В нескольких шагах от него стояла девочка. На вид ей было лет 12. Она была босиком, в большом белом платке, спускавшемся почти до самых ног. Взоры их встретились и Берг увидел, как девочка вздрогнула и бесшумно исчезла за стволами деревьев. Берг вскочил на ноги и протер глаза.

— Неужели мне все это почудилось?! Не может быть…

Рядом с ним спокойно спал профессор.

— Очень хорошо! Вместо дежурства профессор спит… — подумал он и вдруг вздрогнул.

Из леса до него донесся едва уловимый звук быстро удаляющихся шагов…

Все, что потом произошло, Бергу казалось сном. Он шел по лесу, прячась за стволами деревьев, пригибаясь к земле и иногда ложась на мягкий мох. Впереди мелькал силуэт девочки. Шла она легкой, бесшумной походкой, не оборачиваясь назад, точно скользя по воздуху. Сколько времени длилось преследование, Берг определить не мог. Два раза он терял ее из вида, но потом находил. Шел дальше, проходя поляны каменистые и покрытые низкорослой выжженой травой, обходя громадные камни, причудливо разукрашенные буро-красным светящимся мхом.

Шел и не знал, зачем он идет. Слышал только, как в этой торжественной тишине, исходящей как будто из глубины мертвого озера, билось его сердце.

У серых гранитных скал маленькая незнакомка неожиданно исчезла. Берг долго стоял, прислонившись к стволу дерева, и не мог понять, как это произошло. Потом подошел к скалам и увидел искусно замаскированный вход в пещеру.

Стараясь не производить шума, он осторожно заглянул в отверстие. Красноватый отблеск света дрожал на гладких гранитных стенах прохода. Почти у самого начала проход загибал вправо и, вероятно, упирался в пещеру, где горел огонь.

Берг стоял в нерешимости.

Вдруг он вздрогнул. Неожиданно чья-то рука коснулась его плеча. Он обернулся и встретил испытующий суровый взгляд старика курда, в белой вышитой куртке и белом тюрбане на голове. Почти сейчас же он почувствовал острую боль в голове и упал на траву, потеряв сознание.

IV. Приключение профессора астрономии.

Солнце медленно поднималось над озером, когда профессор открыл глаза. Сон мгновенно исчез. Удивление и растерянность отразились на его лице. Берга не было. Не было и моторной лодки… Смутное предчувствие какого-то несчастья сжало его сердце.

— Здесь что-то случилось… — подумал профессор. Но чем больше он думал, тем меньше понимал. И главной загадкой во всей этой истории было то, что от исчезновения Берга и лодки не осталось никаких следов. Как ни старался он их найти, не мог. Однако он был убежден, что Берг не мог никуда уйти, не предупредив его. Значит, оставалось только предположить одно: с Бергом случилось несчастье. Но куда девалась тогда моторная лодка? Если Берг уехал на ней, то шум мотора не мог не разбудить его, как бы крепко он ни спал.

Два дня потратил профессор в блужданиях по острову. Это не дало ему ничего нового. Никаких следов. Берг и лодка исчезли бесследно. Исчезло и первоначальное предположение, что остров обитаем и Берг сделался жертвой нападения. Ни одного живого существа не было на острове.

Следующий день только прибавил горя, так как кончались все продукты и нужно было серьезно подумать об их добывании.

На четвертый день профессору пришла мысль обойти берегом вокруг острова. Он решил не терять из вида озера, а, следовательно, и возможности заметить на нем лодку. Кроме этого он решил послать в Тавризскую обсерваторию радио-телеграмму и просить помощи. К счастью, у него остался карманный радио-аппарат. Вступив на остров, Берг определил его широту и долготу. Не сделай он этого, бесполезно было бы посылать радио-телеграмму; инструменты исчезли вместе с лодкой, а без них профессор не мог бы указать местонахождения острова. Обрадованный этой счастливой случайностью, профессор вынул радиоаппарат и послал телеграмму: «Случилось несчастье. Необходима немедленная помощь. Я нахожусь на острове, не указанном на карте, В. долгота 45°, широта 45°30′^[35]. Профессор Петров».

Берега были скалистые, и профессор пробирался по ним с трудом. Но он не унывал. К полудню он обошел половину острова и решил отдохнуть и позавтракать. У самой воды, в скалистом берегу, билродник. Узкая прозрачная струя извивалась среди трещин скалы и падала прямо в озеро. Профессор обрадовался: жажда томила его с раннего утра.

С большими предосторожностями начал он спускаться по крутому берегу к роднику. Он уже предвкушал удовольствие напиться холодной, кристально-прозрачной воды, как вдруг у него из-под ног вылетели две громадные черные птицы. Они испуганно шарахнулись в сторону и исчезли за поворотом берега.

От неожиданности профессор вздрогнул и выпустил из рук фляжку, упавшую прямо в озеро.

— Опять зубастые птицы! — подумал он. — Как жаль, что нет Берга; здесь, вероятно, их гнездо.

Но вместо гнезда профессор заметил у самой воды скрытый нависшими скалами большой грот. Оттуда и вылетели птицы. Позабыв об упавшей фляжке и о роднике, профессор спустился к самой воде и заглянул в отверстие грота. В зеленоватом полумраке тускло поблескивало громадное пространство воды. Гладкие влажные стены грота терялись во мраке.

У входа, вдоль стены, лежали плоские черные камни. Они образовали узкий баррьер, окружавший полукольцом грот. По ним профессор проник внутрь грота.

Он сделал несколько шагов и вдруг остановился пораженный. В самом конце грота, где чернел квадратный вход в подземную галлерею, стояла девочка. Она была в белом платье и белом платке и резко выделялась на темном фоне гранитов.

Вокруг, с глухим клекотом, летали зубастые птицы. Девочка бросала птицам куски мяса, и они, схватывая его, взлетали к потолку, ударяясь крыльями в каменные своды.

^{В подземной галлерее стояла девочка в белом. Вокруг летали зубастые птицы…}

Профессор вблизи хорошо рассмотрел птиц. Оказалось, что вместо зубов у них были сплошные роговые пластинки, которые издали легко было принять за зубы. Знакомый с орнитологией, он вспомнил, что таких птиц теперь нигде не водится. В меловом периоде водились подобные птицы — чистики, и особый вид гагар, ведя свой род от птеродактилей. Неужели их потомки сохранились здесь, на необитаемом острове?

В левой части грота, на воде, поблескивая своей глянцевитой поверхностью, плавала какая-то темная громада, напоминающая своим видом исполинскую сигару. Птицы садились на нее. Пожирая свою добычу, они громко стучали клювами о ее металлическую поверхность.

Профессор сразу догадался, что это такое. Одновременно удивление, радость и недовольство на свою несообразительность, вспыхнули у него в мозгу. Мысли закружились в бешеном вихре.

— Ну, конечно, так это и должно быть! — подумал профессор. Она и должна плавать… Плавать, а не тонуть. Но кто бы мог ожидать, что она возвратится, именно она! Удивительно и непостижимо!!

Давно уже скрылась в подземной галлерее девочка, а профессор все еще продолжал стоять, прижавшись к стене грота.

Смутное предчувствие неудержимо влекло профессора последовать за незнакомкой. Безусловно между ней и исчезновением Берга существует какая-то связь. Нить найдена — нужно распутать теперь весь клубок! Нужно спешить!

Птицы, наконец, вылетели из грота. Наступила тишина. Безмолвно поблескивала изумрудно-сумеречная водная гладь, и с отрывистым, тугим звуком падали капли с влажных стен. Профессор осторожно пробрался по камням баррьера в подземную галлерею.

Почти у самого входа галлерея заворачивала влево и шла под большим уклоном вниз. Скоро абсолютный мрак окружил профессора. Он пошел медленнее, все время нащупывая рукой стены и зажигая изредка спички. Галлерея была ровная. Не было ни выбоин, ни трещин. Она извивалась то вправо, то влево, продолжая все время идти вниз. Это успокоило профессора и ослабило его внимание. Он пошел смелее, стараясь как можно реже зажигать спички. Но вдруг он почувствовал, что ноги его начинают скользить, не находя опоры. Чтобы не упасть, он хотел удержаться за стену…

Но стены не было, и профессор, не ожидая этого, широко раскинув руки, полетел куда-то в зловещую темноту.

V. В плену у езидов.

Берг очнулся в круглой пещере. Он лежал на ворохе сухой травы. Прямо перед ним, на красноватом квадратном камне, горел масляный светильник, освещая только небольшое пространство вокруг себя.

Берга томила жажда. Он хотел сделать движение рукой и почувствовал, что руки и ноги у него связаны. Однако он сделал усилие подняться и сел. Около камня неподвижно стояла девочка. Несмотря на мучительную головную боль, он сразу узнал в ней ту незнакомку, которую так неудачно преследовал.

— Я хочу пить… — сказал Берг.

Выйдя из-за камня и став на колени, девочка поднесла к его губам каменный кувшин с водой. Берг пил долго, не отрываясь. С каждым глотком он чувствовал, как восстанавливаются его силы. Утолив, наконец, жажду, он поднял голову. Лицо девочки было близко от его лица. Огромные восточные глаза смотрели на него в упор с любопытством и настороженной, плохо скрываемой опаской.

^{Став на колени, девочка поднесла к его губам кувшин с водой…}

Берг вздрогнул. Такой красоты ему нигде еще не приходилось видеть. Бледное детское лицо и пропасти уже не детских глаз. Изсиня-черные кудри выбились из под большого белого платка, накинутого на голову и окутывающего почти до ног ее стройный стан. Точно белые крылья лебедя…

С губ сорвался невольный вопрос:

— Кто ты?

— Я — Зубейда. Ты чувствуешь себя лучше — я рада. Я развяжу сейчас веревки.

— Ты не боишься меня?

— Нет.

Не поднимаясь с колен, она быстрым ударом ханджара (кинжала) перерезала веревки. Потом поднялась и отошла к камню. Берг тоже поднялся и подошел к Зубейде.

— Я хочу задать тебе один вопрос.

— Говори.

— Кто осмелился заманить меня в эту ловушку?

— Ты пришел сам и хотел узнать наши тайны. Мы были вынуждены…

— Кто вы?

— Этого ты не должен знать. Прощай, я приду вечером.

— Подожди, вспомни о власти шаха и о возмездии. Я требую немедленного освобождения. Передай это тем, кто осмеливается держать меня в заключении.

Зубейда улыбнулась и взмахнула два раза ханджаром. При каждом взмахе она говорила:

— Вот тебе — шах, вот тебе — садразами^[36]!!

Лицо ее мгновенно изменилось, сделавшись хищным и злым. Зубы оскалились, как у маленького зверька в минуту опасности.

Берг бросился к ней, но она протянула навстречу ханджар. Его сталь засверкала зловещим, угрожающим блеском и остановила Берга. Он почувствовал неприятный, мучительный холодок в груди, около сердца.

В это мгновение отворилась маленькая кипарисная дверь, которую Берг только сейчас заметил в одной из стен пещеры. На пороге появился старик курд с ружьем в руке. Это ружье Берг мгновенно узнал. Оно принадлежало ему и лежало в моторной лодке. Неужели с профессором произошло несчастье?

^{На пороге появился старик курд с ружьем в руке…}

Зубейда повернулась и вместе со стариком исчезла за дверью. Звякнула задвижка и гулко прозвучали удаляющиеся шаги.

Порыв бешенства овладел Бергом. Он подбежал к двери и принялся колотить в нее кулаками. Потом, поняв, что это бесполезно, взял светильник и подробно осмотрел всю пещеру. Везде был камень. Положение показалось Бергу безвыходным, и это, как ни странно, его сразу успокоило. Он поставил светильник обратно на камень и принялся ходить взад и вперед по пещере, обдумывая свое положение. По привычке он засунул руки в карманы и вдруг радостная улыбка мгновенно изменила его нахмуренное лицо…

В кармане лежал походный радиоаппарат с приспособлением для радио-телефона.

— Вот счастливая случайность! Они не осмотрели мои карманы.

Не теряя времени, он привел в действие радио-телефон и стал слушать. Несколько минут он безрезультатно ловил радио-волны, поворачивая приемник в разные стороны. Но вот мембрана телефона зазвучала.

До Берга донесся заглушенный разговор. Он различал мужской и женский голоса. Где-то, невдалеке, находилась, вероятно, другая пещера.

— Мне его жаль, Моавия… — говорил женский голос, и Берг догадался, что он принадлежит Зубейде.

— Но что же тогда мы будем с ним делать? Не забывай, что второй чужестранец бродит где-то по острову. Если мы их оставим живыми, то они узнают все наши тайны…

— Возврати им лодку, и пусть они уезжают. Эти чужестранцы исследуют озеро, и наши тайны их не интересуют. Куда ты дел их лодку, Моавия?

— Она стоит в гроте, рядом с железным снарядом, упавшим с неба. Будь он проклят! Если мы отпустим иностранцев, все узнают о существовании нашего острова, и через несколько дней сюда приедут сарбазы.

— Ты прав, Моавия… Что же нам делать?

— Убить обоих… другого выхода нет.

Разговор прекратился и послышался звук запираемой двери. Берг понял, что его тюремщики куда-то ушли. Он сел на камень рядом со светильником и задумался. То, что он узнал, было для него большой и неожиданной новостью.

VI. Встреча, принесшая несчастье.

Падение для профессора оказалось счастливым. Упав с двухсаженной высоты, он получил только легкие ушибы. Вокруг был мрак. С тихим, настороженным звоном, где-то совсем близко струилась вода. Профессор встал на ноги и зажег спичку. Прямо перед ним темнело круглое подземное озеро. Озеро заполняло большую квадратную пещеру, от которой, теряясь во мраке, расходились несколько подземных каналов…

Спичка догорела. Профессор бросил ее. Красноватая искра метнулась в черном зеркале и стала падать в бездонную глубину. Потом с шипением погасла, точно раздавленная хлынувшим сверху тяжелым мраком. Профессор зажег новую спичку.

Он стоял на узкой гряде камней, спускающихся к воде. Позади возвышалась двухсаженная гладкая стена. Подземная галлерея, по которой он шел, оканчивалась здесь неожиданным обрывом.

Для профессора стало теперь ясным, что, идя в темноте по галлерее, он пропустил какое-то ответвление, куда скрылась преследуемая им девочка. Нужно найти этот поворот, а для этого, прежде всего, выбраться отсюда. Это не составило особого труда. Профессор набрал камней и, сложив их около стены, взобрался по ним обратно в галлерею.

Предположения его оказались правильными. В нескольких саженях от места его падения галлерея сворачивала вправо, чего в темноте не заметил профессор. Горьким опытом наученный осторожности, он свернул в этот проход и начал медленно подвигаться вперед. Проход шел с небольшим подъемом. Боясь зажечь спичку, чтоб не выдать своего присутствия, профессор шел в темноте, ощупывая руками стены. Проход неожиданно повернул влево. Профессор почувствовал под ногами ступени лестницы и поднял голову. Лестница оканчивалась у входа в узкую галлерею. Оттуда струился слабый красноватый свет…

В то время, как профессор блуждал в подземных галлереях, Берг находился в своем заключении. Он ожидал прихода Зубейды. Она два раза в день приносила пищу и свежую воду, и по ее приходу Берг определял время. Но каково было изумление Берга, когда звякнул отодвинутый дверной засов, и, вместо Зубейды, с револьвером в руке вошел профессор…

Несколько мгновений оба не могли произнести ни слова. Первым пришел в себя Берг. Он бросился к профессору и принялся его обнимать. Когда порыв радости прошел, и они рассказали друг другу о своих приключениях, профессор выработал план немедленных действий.

— Для меня все теперь понятно… — сказал он. Снаряд-ракета упал недалеко от острова. Живший на острове жрец секты езидов, боясь, чтобы не был открыт этот остров, спрятал его. Но открыть снаряд он конечно не мог — это было ему не по силам. Вместо него снаряд откроем мы…

Профессор не окончил фразы. По корридору раздались осторожные шаги, неожиданно умолкнувшие у двери.

Берг схватил за руку профессора и прошептал:

— От радости я совсем забыл о своем тюремщике, — это его шаги. Скорей встаньте около двери, профессор, так, чтобы вас не было заметно. Я боюсь, чтобы открытый засов не вызвал тревоги. Молчите… молчите…

Профессор только сейчас сообразил, какой опасности они подвергались. Тюремщик мог закрыть засов двери. И тогда… тогда вместо одного пленника будут два. Какая невероятная, чисто профессорская рассеянность!!

С лихорадочным вниманием они стали следить за дверью. Прошло несколько томительных минут, показавшихся им вечностью. За дверью не раздавалось ни одного звука. Не в силах больше выносить напряженного ожидания, Берг бросился к двери… Проклятие слетело с его губ, когда он обернулся к профессору.

— Дверь заперта!

Профессор вздрогнул и побледнел.

— Наша встреча принесла нам несчастье… — сказал он дрожащим голосом и в отчаянии сжал руками голову.

VII. Неожиданное спасение.

Время тянулось однообразно. Масло в светильнике давно выгорело и он погас. Наступившая темнота еще сильнее действовала на угнетенное состояние пленников. Пленники сидели теперь молча, отдаваясь своим невеселым думам.

По их предположениям, прошло два дня. Кипарисная дверь в стене больше не открывалась. Было ясно, что их оставили здесь на произвол судьбы. Что могло их ожидать? Мучительная, голодная смерть…

— Неужели мы умрем? — сказал Берг, скорее отвечая своим мыслям, чем спрашивая профессора. Какая нелепость! Умереть в тот момент, когда стоишь перед великим открытием, способным, может быть, всколыхнуть весь мир. Меня не страшит смерть, но ужасает бесцельность…

Профессор подошел к Бергу.

— Мой дорогой друг, никогда не следует впадать в отчаяние. Мы сделали все, что могли, и наши поиски не могут быть бесцельными. К тому же, предавшись отчаянию, вы забыли, что мной послана радиотелеграмма в Тавризскую обсерваторию…

— Но разве можно надеяться на помощь оттуда? Если даже они получат телеграмму, и найдут остров, то как они разыщут нашу тюрьму и нас самих?..

Профессор ничего не ответил, убежденный доводами.

Прошел еще день. Профессор так ослабел от голода, что все время лежал на ворохе сухой травы и молчал. Берг, как более молодой и выносливый, ходил еще взад и вперед по пещере. Тишина угнетала его и, чтобы услышать человеческую речь, он спросил профессора.

— О чем вы сейчас думаете?

— Я думаю, — прозвучал слабый голос профессора — сохранились ли в снаряде-ракете самозаписывающие приборы. Я почему-то убежден, что селениты послали нам рукопись. Представьте себе, что график, составленный приборами, даст нам возможность проверить сообщения рукописи…

Профессор оказался истинным ученым. Даже в такой трагический момент он ставил интересы науки выше своих личных бедствий. Это мгновенно разогнало угнетенное состояние Берга, и весь день прошел в спокойных разговорах о снаряде-ракете. Ночью Берг проснулся от осторожного шороха. Профессор стоял у двери и к чему то прислушивался.

Первое мгновение у Берга явилось подозрение, что его друг сошел с ума. Перенесенное волнение и голод были-бы достаточной причиной. Но профессор обернулся и окликнул его.

— Вы не спите, Берг?

— Что случилось?

— Я слышу шум многочисленных шагов и звуки выстрелов. Мне кажется, что пришло спасение…

Одним прыжком Берг очутился у двери. Профессор был прав. Бешеная радость охватила пленников. Они принялись руками и ногами колотить в дверь, призывая на помощь. Стук скоро был услышан, и дверь открылась.

С громким лаем ворвался в пещеру Гектор, а за ним, радостно улыбаясь, вошел Ага-Уован с дюжиной сарбазов.

— Вы живы и невредимы! — воскликнул он, обнимая пленников. Я так боялся, чтобы не запоздать… Нам бы ни за что не найти вас, если бы не помощь Гектора. Это он разыскал ваши следы и привел сюда.

Рядом с пещерой, где находились в заключении Берг и профессор, была вторая пещера. Пройдя по узкому корридору, в конце которого горел светильник, ага-Уован остановился перед маленькой закрытой дверью.

— Это езидский храм, — сказал он, открывая дверь. Посмотрите, какие древние рисунки.

Над дверью, на сером граните, были вырезаны пять кругов и две уродливые птицы. С правой стороны выступал рисунок змеи рядом с какими-то животными, а около них — факел, топор, большой птичий гребень и крест.

Пещера была огромная. Задняя стена терялась во мраке. Посередине стоял жертвенник, на котором еще тлели уголья. У жертвенника дежурил сарбаз.

— Ну, и наделали же нам хлопот эти езиды!.. Я чуть было не отправился к праотцам, профессор. Только находчивость этого сарбаза спасла меня от смерти. Когда мы ворвались в пещеру, на жертвеннике горел огонь. На огне висел большой глиняный сосуд с кипящей водой. Мы попали как раз к жертвоприношению. У жертвенника стоял жрец. В одной руке он держал черную птицу, а в другой сжимал кинжал. Около стены находилась только девочка-туземка — никого больше в пещере не было. Увидя нас, жрец вздрогнул и от неожиданности выпустил птицу. Я был впереди сарбазов, и жрец неожиданно с кинжалом бросился ко мне. Но я успел отскочить в сторону. Мой спаситель-сарбаз выхватил револьвер и навел его на жреца. Под зловеще поблескивающим дулом жрец остановился и опустил кинжал. Не сводя взгляда с сарбаза, жрец начал медленно пятиться к правой стене, где стоял большой черный ящик. Быстрым, неожиданным движением, он отбросил крышку ящика и отскочил в сторону. Из открытого ящика с громким шумом вылетело несколько черных птиц. В паническом ужасе они стали носиться по пещере, опрокинули светильник и разбили сосуд с водой, заливший огонь жертвенника. Воспользовавшись темнотой, жрец вместе с девочкой куда то исчезли… Но эти проклятые птицы оказались с зубами. Посмотрите, как одна из них укусила меня за палец.

^{Быстрым движением жрец отбросил крышку ящика. Оттуда вылетели черные птицы.}

— Я хочу видеть солнце и возвращенный селенитами снаряд… — перебил разсказ профессор. — Идемте, ага-Уован, — теперь наша очередь отблагодарить вас за спасение и посвятить в нашу тайну. Мы будем сейчас присутствовать при величайшем акте. Снаряд-ракета, посланный обсерваторией Лоуэлла на Луну — возвратился обратно на Землю и находится здесь на острове…

_____

В тот же день с острова отплыли две моторные лодки. А еще через день телеграф разнес по всем странам невероятную новость о возвращении посланной на Луну ракеты, в которой была найдена рукопись селенитов.

Это сообщение произвело сенсацию и вызвало неистовый восторг. Внимание всего мира было теперь сосредоточено на Тавризе, где трудились над переводом рукописи селенитов два русских ученых — Берг и профессор Петров.

VIII. Рукопись селенитов.

Вот что говорилось в этой рукописи, написанной на отдельных листках голубоватой ткани.

_____

…Мы, последние обитатели когда-то цветущей и прекрасной планеты, посылаем свой привет — эту рукопись. Мы сказали прекрасной потому, что предки наши жили еще в те времена, когда ваша планета была солнцем. Два Солнца озаряли начало нашей жизни: одно — яркое-голубое (солнце планетной системы), другое (ваша планета) сначала желтое, потом красное.

Цветущие равнины и благоуханные цветы покрывали когда то нашу планету. Разноцветные дни соткали нашу жизнь. Жизнь была прекрасна. Теперь планета мертва. Холод, смерть и черное небо окружают ее. И мы, последние звенья великого народа, достигши торжества разума умираем. Но умирая, мы знаем теперь, что скоро ваши исследователи будут бродить здесь в мертвой тишине вечного забвения, среди неподвижных скал, безводных морей и угрюмых кратеров. От нашей прежней жизни там ничего не осталось. Мы давно ушли под землю, чтобы спастись от холода и отравленного воздуха. Давно, давно наших предков постигло ужасное бедствие: планета попала в хвост появившейся кометы. От этого столкновения исчезла атмосфера, Но мы не хотели умирать, не хотели быть игрушкой стихий, и пошли наперекор природе, создав новые города и новую жизнь. Под землей ищите следов прежней жизни и культуры.

_____

…Только сейчас я узнал о смерти Окку. Весть эту послал мне Селэ, хранитель кислородного питания. Я сидел неподвижно, глубоко задумавшись, как вдруг ощутил его мысль, влетевшую в мое помещение. Нас было всего шесть селенитов. Шесть живых существ среди необозримых мертвых городов! Теперь, со смертью Окку, осталось пять. Какая ужасная и незаменимая утрата! Я подошел к отражателю поверхности планеты.

На черном небе, среди знакомых созвездий, висели огромные Небесные Часы (так мы называем вашу планету). До совпадения с меридианом нашей планеты на них не хватало 4°30′.

Ровно 12 часов тому назад Окку был жив. Он поразил нас посланной мыслью, утверждая, что теперь он убедился в существовании разумных существ на Небесных Часах.

Это нам показалось тогда абсурдом.

Разве может, в самом деле, жить какое-либо разумное существо на такой нелепой планете? Ее со всех сторон покрывает толстый слой атмосферы. Мы мгновенно утонули бы в ней, как в самом глубоком океане. Кроме того Небесные Часы вращаются вокруг своей оси с невероятной быстротой. В то время как у нас на планете пятнадцать последовательных дней Небесных Часов и такое же количество ночей составляют только одни сутки, — Небесные Часы обращаются вокруг своей оси в 24 часа. Мыслима ли жизнь на этой вертушке при 24-часовых сутках! Ведь мы прекрасно знаем, что живым существам невозможно удержаться посредине двух вращающихся элементов — атмосферы и твердой части планеты. Возможно ли при таких условиях предполагать существование живых существ?

Но Окку нам возразил, что ему наши утверждения кажутся теперь такой же нелепостью, как нам — его.

Что такое живое существо? Ни больше, ни меньше, как непрерывное изменение атомических форм в зависимости от условий окружающей среды. Почему же тогда не существовать разумным существам Небесных Часов?!

Окку передал это с большой иронией. Затем он напомнил нам, что мы забыли, чем мы были раньше сами и кем стали теперь. Ведь наши предки, имея смешные и ненужные органы, давно исчезнувшие у нас, жили тоже в атмосфере. Однако, — добавил Окку— я не передал вам самого главного. Сегодня я долго наблюдал Небесные Часы. Они были обращены ко мне своей восточной частью. По узкому, длинному материку вилась белая извилистая линия гор, напоминающая цепь гор на нашей планете. Этот хорошо знакомый нам материк, как бы перетянутый посередине, был окружен зелеными пятнами — океанами Небесных Часов.

На этом материке меня поразило странное явление, никогда невиданное мною прежде. Произошла яркая вспышка света, и какой то темный предмет, отделясь от поверхности материка, помчался к нашей планете. Около этого материка проходила как раз неизменная линия тени — граница дня и ночи Небесных Часов. На фоне этой черной тени вспышка света и сам несущийся предмет казались особенно отчетливыми. По моим вычислениям, он через двенадцать часов долетит до нас. Я утверждаю, что этот предмет послан к нам разумными существами Небесных Часов.

И вот сейчас я вспомнил эти последние мысли умершего Окку. Не знаю почему, но у меня сейчас же явилось предчувствие, что этот поразивший Окку предмет явился причиной его смерти.

Однако мне нужно было спешить к главному входу. Я поместился в движущемся со скоростью мысли аппарате, заменяющем нам исчезнувшие органы передвижения. Своей мыслью я привел в действие механизм.

_____

Я прибыл последним. Сэлэ и трое других моих друзей ожидали меня.

Жуткая картина разрушения поразила меня. Мои недавние предчувствия оказались верными. Оторвавшись от Небесных Часов, в кратер Коноп, через который наши подземные города сообщались с поверхностью планеты, упал черный кусок металла. Он разбил все наши сооружения, защищающие подземные города от холода на поверхности и лежал теперь на каменном полу, разрушив часть свода и сплющив своей тяжестью наши кислородные двигатели. Одним из многочисленных осколков камня был убит Окку. Он лежал неподвижно на каменном полу. Глаза его были закрыты. В гладком, сероватом черепе, около того места, где у нас помещались органы питания мозга, торчал острый кусок камня. В разбитое отверстие кратера виднелось черное небо. На нем сверкало солнце и звезды. Был день. Острый режущий холод широкой струей врывался в отверстие.

Мы начали обмениваться мыслями. Для всех нас было ясно, что смерть Окку может быть и нашей смертью. Мы не в силах в короткий срок исправить гигантские разрушения и пустить в ход кислородные двигатели. Единственно, что нужно нам для поддержания жизни — кислород Если его не будет, наш мозг, являющийся всем нашим организмом, умрет. Предполагали ли обитатели Небесных Часов, что их подарок будет нашей смертью?

Из всех наших проектов нам показался более выполнимым проект Инга. Инг утверждал, что у нас слишком мало времени для каких-либо серьезных сооружений. Однако, мы должны послать ответный подарок разумным существам Небесных Часов.

Посланный ими прибор остался невредимым, к тому же в нем находятся достаточные запасы взрывчатых веществ, приводящих его в движение. Мы пустим его обратно на Небесные Часы. А до этого мы должны послать предупреждение, чтобы существа Небесных Часов могли его встретить.

Прошло трое наших суток. Инг окончил, наконец, свое изобретение — маленький металлический снаряд для предупреждения обитателей Небесных Часов. Записывающие мысли приборы окончили нашу записку, над которой мы долго думали, чтобы она была понятной.

Судя по изобретению существ Небесных Часов, мы заключили, что они находятся еще на низком уровне развития. Условия их жизни настолько разнятся от наших, что всего все равно они не в силах понять. Но, несмотря на это, существа Небесных Часов — родственны нам так же, как родственны наши далекие предки, отличавшиеся от нас своим видом и своей жизнью. Но природа Разума единообразна. Сущность мыслящего существа одна и та же на планетах…

Сегодня мы пошлем изобретение Инга, а вслед за ним через мировое пространство помчится обратно и подарок обитателей Небесных Часов, принесший нам смерть. Мы направим его в одно из морей повернувшихся в это время восточной частью Небесных Часов. Эта идея принадлежит Сэлэ. Он утверждает, что безопаснее всего пустить этот подарок в какое-нибудь море, чтобы не разрушить городов Небесных Часов.

Наши машины поставили прибор обитателей Небесных Часов в вертикальное положение и исправили внутренние повреждения. Осталось только привести в действие электровоспламенители и произвести взрыв,

Я оканчиваю сейчас эту рукопись, и мне представляется пройденная нами необозримая дорога жизни. Какая разница между нами, достигшими торжества развития, и теми простейшими существами, от которых мы произошли! От физического сходства не осталось следа. Все ненужное, порабощающее разум — исчезло. Остался один торжествующий, познающий мозг, как более совершенная форма материи. Он заменил нам все органы. Наши мысли управляли всем. Витая вокруг нас, они переходили в энергию, а последняя приводила в действие наши двигатели…

Но теперь наши мысли получили свободу. Они вырвались из разрушенного отверстия на поверхность мертвой планеты. И я знаю, что их энергия создаст новую жизнь, и эта новая жизнь будет развиваться в неведомых условиях и формах. Закон жизни сильнее нас. Напрасно мы старались довести наше развитие до конца, когда должен был естественно совершиться переход нашего организма в какую-то неведомую мыслящую энергию. Напрасно мы перерабатывали наши мысли, обращая их снова в материю, чтобы быть единственными живыми существами.

Сегодня мы все вместе выйдем на поверхность планеты, послав миру последний привет. И, умирая, мы благословим жизнь, прекрасную даже в своей жестокости уничтожения. Творящую великие чудеса в своем стремлении создать все более и более совершенные формы. Нам понятны теперь ее законы. И нет большей радости, чем радость познания и и слияния с жизнью.

Да здравствует жизнь, пославшая нам смерть!

(обратно)

122

 Очерк Н. П. БОГОЛЕПОВА. Иллюстрации М. Я. МИЗЕРНЮКА.

(Окончание).

Летков — энергичный русский человек, срубил себе домишко на берегу Карского моря, на Южном острове Новой Земли, приобрел ездовых собак и взял в компаньоны самоеда Василия Пырерко, славного человека и опытного промышленника. В первой части очерка (см. № 4 «Мира Приключений») передаются впечатления Леткова, когда привезший его пароход удалился на могучих седых волнах Карского моря и Летков остался один, в самоедской семье. Описывается домашний уют уединенной хижины; захватывающие картины опасного промысла на гигантского стопудового моржа; любопытная охота на диких оленей, сохранившая свой первобытный характер; жертвоприношение и беседа самоеда Пырерко с Сядаем — своим идолом; нашествие белого медведя на хижину промышленников, где его убила жена самоеда и маленький сынишка; трудности суровой зимовки; опасное приключение с морским зайцем — 20-пудовым страшилищем; полярная ночь с ея загадочно-прекрасным Северным Сиянием. Описываются далее белые медведи, их повадки, охота на них и охота самих медведей за тюленями. Все эти яркие, с натуры рассказанные сцены жизни на Дальнем Севере иллюстрированы по фотографиям и наброскам автора, проведшего на Дальнем Севере более 6 лет и обладающего художественно изощренной наблюдательностью.

Добыча тюленей. — На краю гибели.

Наконец, долгая и нудная полярная ночь окончилась. Шестого Февраля показалось солнышко, красное, румяное. Выглянуло самым краешком на три — четыре минуты, и вновь скрылось, как будто испугавшись картины зимы, среди снегов и льда.

Март месяц. Солнечный яркий день. Земля, как невеста, в белом подвенечном платье из снега, из льда, под взором жениха — солнца, оживилась, затрепетала разноцветными блесками безчисленных снежинок. Белые вершины гор как-бы потеплели — снег принял розоватую окраску.

Упряжка собак быстро мчится среди фантастических голубых дворцов, развалин и ледяного леса, образовавшегося еще с осени, от напора льдов. Снег, кромка и изломы льда под лучами солнца играют невиданной пляской огней и теней; из под нарт поднимается снеговая пыль, солнце и здесь шалит, образуя маленькую радугу. Все это светит и режет глаза. Во избежание снеговой болезни глаз, промышленники украшены громадными темными очками — консервами.

Приехали на место промысла. Темная, зеленоватая вода слегка колышется в изломаных ледяных берегах. От сильного мороза с воды поднимается пар. Десятки голов тюленей высовываются и снова исчезают в воде.

— Ой бяда, зверя-то сколь много! Наверно уж ветер близко…. Надо быть, скоро опять шторм падет, — говорит Пырерко и озабоченно осматривает безоблачное небо.

Летков с трудом раздвигает рот. Борода и усы заиндевели, образовав одну сплошную снеговую маску.

— Будет тебе каркать-то, Василий! Смотри, тишина какая. На небе ни облачка! Вот давай-ка, лодку-то с нарт в воду.

Безпрерывно гремят выстрелы. Летков делает чудеса со своим ремингтоном. На 500–600 шагов бьет в голову нерпу — только брызги мозгов да крови тюленьей летят от удара пули.

Увлеклись промышленники.

А по льду нет — нет, да и пробежит поземка — ветер, гоня и крутя кучи сухого снега. Ветер все крепчает, а охотники еще только больше в раж входят — уж больно много зверя.

Темнеет… Солнце закатывается за горы. Раздается протяжный треск и площадь льда, на которой были охотники, вздрагивает. Моментально весь промысловый угар точно рукой сняло! Уж больно жуткое значение имеет этот треск и колебание на припае! Что-же случилось? а вот что: от сильного мороза лед треснул; в образовавшуюся широкую трещину хлынула вода, а услужливый ветер с берега уже раздвинул трещину, отделяя льдину от матерого припая. Эту льдину с промышленниками унесет в неизвестные дали Карского моря и тогда им придет конец. Сколько таких катастроф ежегодно происходит на Новой Земле!

До сих пор мирно спавшие собаки вскочили и неистово Завыли. Умные псы почуяли близкую, но неизвестную опасность; шерсть стала дыбом на могучих шеях.

— Брось лодку, — чорт с ней! вались на нарты и держись, что есть силы! — командует Летков Василию.

Момент, и собаки, развернувшись, подхватывают нарты. Летков на бегу прыгает на спину лежащего ничком на нартах самоеда.

— Хать! Пырь, пырь! Ой, хать, хать! — неистовым голосом кричит на собак Летков, во всю ударяя по упряжке хореем.

— Ой бяда! Пырь, пырь! — хрипит и Василий на собак.

Фф! — пронзительно свистит Летков. Собаки вытянулись, и несутся, несутся. Нарты качаются, подпрыгивают и бьются о ледяные кочки и бугры. Вот-вот или перекувырнутся от бешеной езды, или в щепы разобьются о рапаки, но передовая собака Торос сама выбирает дорогу и увлекает за собой остальных собак. Темная линия трещины быстро приближается.

Пора! В последний раз Летков, гаркает на собак. Одновременно удар хореем, и он спрыгивает с нарт.

Вынесут? нет? собаки?

С полного разбега собаки махнули через саженную трещину, где бурлит черная вода, увлекая за собой нарты с Пырерко.

Хлоп! Фонтан брызг, это задок нарт ударился о воду, но Василий уже успел скатиться с нарт на лед, по другую сторону трещины. Собаки выдернули нарты и остановились, шумно дыша и дрожа от напряжения.

Летков, подтянув потуже пояс и скинув малицу на лед, сильно разбежался, затем, упираясь хореем об лед, — перемахнул через зловещую трещину.

^{Летков, подтянув пояс и скинув малицу, перемахнул через зловещую трещину.}

— Нну! Спаслись, брат! Погоняй, Василий, до дому собак, а то замерзну, — говорит Летков.

Оторопелый и изумленный Пырерко только головой трясет, да покрикивает на несущихся собак. Мелькают торосья, льдины… подъем… и, наконец, желанный огонек! Дома! Посинелый и закоченевший Летков вваливается в кухню.

Анна ахает и разводит руками.

— Где малицу-то, Николай Семеныч, посеял? Случилось, поди, что не ладно?

На дворе лают и визжат распряженные собаки. За работу и спасение, Василий оделяет их пудовыми кусками мяса. Псы благодарно лижут руки. Летков у себя в комнате переодевается и согревается. Василий с азартом разсказывает Анне на кухне весь эпизод.

— Вот бяда, какой человек! Прямо, как черт, храброй, да сильной! Пропали бы оба, коли не Семеныч, — подтверждает возбужденно Анна.

— Первой ты удалец и промышленник Новой Земли теперь, Семёныч, — встречает Леткова Василий. — Всем самоедам сказывать буду, как ты меня да себя спас! Любить тебя станут все крепко; меня в беде не кинул.

Через неделю Анна подарила Леткову новые пимы и малицу, затейливо расшитые разноцветными сукнами.

Промысел на песца. — Нрав и привычки зверя.

Весь Февраль и Март шли усиленные промыслы песца, так как он теперь «дошел» вполне, и шел в ловушки, побуждаемый голодом. Приходилось осматривать пасники каждый день, не считаясь с погодой.

Промысел на песца, это один из самых выгодных на Севере. Чтобы удачно промышлять песца, надо хорошо знать его образ жизни, характер, привычки и прочее.

Живет песец, «норует», в песчаных буграх, сплошь изрытых дырами или входами в песцовую нору. Таких входов или выходов насчитывается от десяти до пятнадцати. На глубине аршина под землей идут корридоры, перекрещивающиеся самым запутанным лабиринтом. Такой ход весь бывает покрыт густой растительностью, цветами, мхом и какой-то резко пахнущей травой.

В одной норе иногда живет несколько семейств песцов. Самка приносит до двенадцати штук детей. Мать очень редко выходит из норы до трехмесячного возраста своих детей; за то самец песец целыми днями рыскает и таскает семье пеструшек, птичек, гусей, уток — словом все, что попадает ему в зубы. Не брезгует он и падалью. Трехмесячные песценята начинают выходить из норы со своими родителями, а на ночь все семейство возвращается в нору. До 1–1½ годовалого возраста, песец твердо держится своей родовой норы, а затем молодежь расходится на сторону, обзаводится своей семьей и норой. Попадаются норы, населенные десятью и двадцатью песцами.

За добычей песец выходит преимущественно ночью, хотя можно его видеть изредка и днем, но это будет очень голодный песец.

В поисках пищи он зашел далеко за пределы владения своей норы; день застал его на чужой, неизвестной территории, и он не смог к разсвету найти укромный уголок, где бы можно прилечь. Иногда песец «идёт», то есть переходит, ищет новых хлебных мест.

Пока есть пища в районе своей норы, а такой район исчисляется примерно верст в пятьдесят по радиусу, песец держится своего района. Причины, заставляющие песца переселяться, таковы: в силу большого прироста населения норы, старики прогонят более взрослых. Бывает также, например, очень дождливая осень, верхний слой земли делается мокрым, мох и травы намокают. Сразу ударяют дружные морозы без снега, — тогда вся мокрая почва промерзает, все травы и мхи смерзаются, превращаясь в лед (это явление поместному называется «гололед»), главная пища песца — полярная мышь пропадает, дохнет с голода, или переходит в другое место. Птицы к этому времени обычно улетают, и песцу волей не волей приходится оставлять знакомый район, насиженное гнездо, и всем семейством переходить в другие не пострадавшие от гололеда места.

Интересно песец промышляет себе в пищу мышь-пеструшку. Если песец по свежему следу найдет мышь в норе и если мышь забилась не глубоко в землю, то он просто разрывает передними лапами нору, — слышится легкий визг и — мышь выловлена. Бывает и так, что мышиная норка глубока, или идет под камень. Выяснив нюхом это обстоятельство, песец становится на задние лапки, подпрыгивает на воздух и грациозным броском обрушивается на снег, над норкой. Этот маневр он повторяет до тех пор, пока сама мышь не ошалеет и не выбежит из норки, пытаясь спастись бегством и, конечно, попадает в зубы хищника. Зимой полярная мышь — это самая легкая, постоянная и надежная добыча песца.

Промышляет песец еще белых уточек «чистиков», остающихся зимовать в чистой от льдов воде. Конечно, пока чистик в воде, он в безопасности, но стоит птице ночью вылезти на лед отдохнуть, тут его и сцапает песец, как кошка подкрадывающийся к чистику среди льдов. Вот почему всегда много песцовых следов по кромке льда.

Здесь же, правда редко, песец находит исдохшего тюленя. Тут уж пир горой! Этих белых бесенят на добычу сбегается сразу несколько штук. Рвут тюленя, лают и дерутся ужасно, так как песец по натуре вообще очень зол и беспощаден. Маленькому тюленю, «бельку», не успевшему нырнуть за своей матерью в отдушину, грозит неизбежная смерть в зубах песца.

Наблюдается еще и такая картина: как у акулы есть непременный спутник — рыбка «лоцман», так и у белого медведя сзади всегда идут два-три беленьких пажа, подбирающих остатки трапезы «его полярного величества». Таков зимний промысел песца.

Летом ему живется совсем легко. Песец отъедается и жиреет. Летом всегда бывает много мышей, много всяких маленьких, глупых пуночков и других птичек, схватить которых песцу очень не трудно. В большинстве случаев эти птички вьют свои гнезда прямо на земле, среди трав и камней. В гнездах так много вкусных яичек и еще более вкусных птенцов! Есть еще гнезда уток на болотах, а гнезда диких гусей на берегу ручьев и озер! яйца в них такие крупные! Спугнув с гнезда гусиху, песец выкатывает яйцо из гнезда и начинает его толкать о камни, пока оно не разобьется. Как славно слизывать с земли содержимое яйца! Плутовато и сладко жмурится разбойник на оставшиеся в гнезде яйца. Песец пирует, по уши вымазавшись в яичном желтке и ни мало не смущаясь горестными криками раззоренной гусихи; а иногда, как рьяная наседка, гусиха вздумает лететь над песцом да клюнуть его, тогда быстрый, неожиданный прыжок в воздух и… О! какое наслаждение запустить зубы глубоко в гусиную шею, схватить, вонзиться когтями в мясо, чувствовать, как гусиха не в силах взлететь и бежит по земле. Тогда волочиться за нею, ударяясь о кочки, стискивать и разрывать зубами кричащую шею птицы, чувствовать, как кровь вкусно бежит по морде, деснам и зубам; как гусиха, наконец, шатается, падает… Короткая борьба… Гусиха с силой и безмысленно толкает своими длинными лапами. Тогда песец прокусывает ей голову, разрывает живот и напившись теплой крови до сыта, нажравшись до отвала, лениво чистит лапу, морду, катается по земле… Он знает, что у него есть еще много, много свежего вкусного мяса. Сладко жмурится песец, вытянувшись рядом с телом птицы, довольно осматривается кругом. Тихо, сытно дремлется. Пройди сейчас перед ним какая угодно дичь, — он не шевельнется.

^{Гусиха не в силах взлететь и бежит по земле… Песец держит ее за шею…}

Но стоит другому песцу подойти к счастливцу — все добродушие исчезает! Учуяв соперника, песец уже стоит над птицей и немного по собачьи, отрывисто, взлаивает на пришельца; зубы свирепо оскалены, глаза, особенно вечером или ночью, светятся ярким зеленым огнем, хвост поднят и застыл в воздухе. Вся поза выражает напряжение и готовность к борьбе. Пришелец, тоже, очевидно, не робкого десятка, уверенно приближается, приняв соответствующий случаю «воинский вид». Некоторое время они кружатся, подступаясь друг к другу, но вид птицы подавляет пришельца. С хриплым мяуканьем бросается он на владельца мяса. Оба в прыжке сталкиваются в воздухе, падают на землю, снова прыгают, сшибаются и катаются по земле. Визг… Фырканье. В воздухе летают клочки шерсти. Наконец один из чертенят, пришелец, как наиболее слабый, оставив изрядную долю своей шерсти на поле сражения, покусанный, с позором скрывается в тундре. Победитель сердито зализывает раны, забирает птицу в пасть и уходит в другую сторону от места происшествия.

Нравится песцу в ручье выследить гусиху или утку с детьми, плывущих по воде в известном направлении, засесть в траве или камнях, на пути следования семейства, и ожидать, чувствуя судорогу в челюстях и когтях, ощущать глухую ярость и жажду убийства. Вот семейка выплывает из-за поворота. Птенцы беззаботно ныряют и барахтаются в воде, мать крякает. Плывут все ближе, ближе. Поровнялись — пора! Быстрый бросок. Что-то большое, серое, шлепается на перепуганных птенцов — это песец. Рвет и кусает направо и налево… Самка, в страшном смятении, улетает, и сгромкими криками кружится над местом бойни. Вкусно хрустит косточками и закусывает птенцами песец после хлопотливой и шумной работы.

Хорошее для песца настает время, когда на тундре, на озерах, начинают линять гуси. Линяющие птицы собираются большими партиями и вместе с птенцами спускаются на озера. Песец — уже тут. Он «приглядывает» за гусями, как хороший пастух. Он твердо знает, что гуси, съев всю траву на озере, должны будут перейти по земле на другое озеро, и вот тут-то он уже рвет и грызет их сколько душе угодно. Да мало ли еще доходных статей у песца — всех не перечтешь!

Промысел на песца очень выгоден. Каждая песцовая шкурка стоит пятьдесят рублей, и уже давненько перевалило у промышленников за четыреста шкурок, тщательно высушенных и очищенных. Летков только руки потирал:

— Ну, брат Василий, в больших мы капиталах теперь состоим с тобою!

— Да, што говорить стану, ладно же промышляем, поди на западном берегу-то всего по десять песцей добывали самоди-то, а мы, вишь-то, уж близко пятьсот, да ешше ошкуй, да нерпа, да рыба, да ешше весенный промысел!.. Ой ладно, саво! Хорошо место выбрал ты, Семеныч.

— Да, ведь, Николай Семенович теперь, поди, пойдет пароходом на Большу Землю летом, здесь не будет жить-то с нами, самодями, — говорит печально Анна.

— Ну, ладно, ладно, может и пойду, а может и нет… Увидим, — говорит улыбаясь Летков, не горюйте рано-то!

Двое суток под снегом.

Конец Марта. Самое скверное время в отношении штормов и снеговых бурь. Собаки нетерпеливо возятся в упряжке и раздраженно ворчат друг на друга, путаясь в постромках.

Пырерко ползает по снегу, тщательно маскируя гнездо капканов в снегу. Старается. Да и как не стараться, когда уже второй раз подряд на этом гнезде капканов попадается голубой песец. В обществе девяти штук белых песцов он мирно лежит на нартах, резко выделяясь своей темно-шеколадной шубкой, с седой густой полосой по хребту. Такая штука стоит рублей 200–250. Не замечает Василий, что уже наступили густые сумерки; не замечает, что уже свистит сильный ветер, взметая тучи сухого снега, с шуршанием несущегося вдаль по тундре. И только конец работы да жалобное завывание озябших псов приводит его в себя. С гордостью еще раз он осматривает свое артистическое творение.

— Не даром ведь голубяк то сюда попадат! Ничего не заметишь, как есть ничего, — шепчет самоед.

Собаки отряхиваются от занесшего их снега и дружно тянут нарты в наступившей темноте. Ветер дует сильными порывами. До дому еще добрых двадцать верст. Становится совершенно темно, собак впереди не видно из за массы кружащихся снежинок. Ветер гудит и свистит, бросая кучи мерзлого снега. Лицо обдирает и жжет ледяным дыханием шторма. Трудно дышать… Буря разыгрывается в течение каких-нибудь двадцати минут. Впрочем, столь внезапные изменения погоды далеко не редкость в этих местах и Василий знает это.

Нарты стали. Собак ветром сбивает с ног и они не в силах тащить воз. Пырерко слез с нарт. Кое-как раскромсал ножом мерзлого песца и роздал собакам — бедняги не ели весь день. Одну лопатку песца самоед спрятал себе за пузуху, чтобы она там оттаяла — нужно ведь и самому подкрепиться. В снегу вырезал ножом яму и зарыл туда всех песцов, затем сам лег на них, навалив на себя сверху нарты. Собаки улеглись вокруг, согревая его немного своими телами. Лопатка песца оттаяла, но есть ее очень неприятно, уж очень сильно отдает псиной мясо песца! Однако делать нечего, и Василий съел все, даже кости и те сгрыз крепкими зубами. Спрятав голову в капюшон, он заснул.

Ночью проснулся, ноги окоченели и были словно чужие. Выбравшись из под нарт и сугроба снега, Пырерко долго бегал и топтался, разминая ноги, среди темноты ночи и рева бушующей стихии. Миллиарды мчащихся снежинок, вой и рев ветра и пронизывающий холод заставили его снова забраться в снег, под нарты, к собакам. Но самоед был совершенно спокоен и уверен, что выйдет живым и невредимым из подобной переделки.

Двое суток свирепствовал шторм. Четыре песца были съедены Василием в компании с собаками. На третьи сутки шторм стих, и Пырерко днем лихо подъезжал к дому, где его встретил сильно тревожившийся Летков.

— Зря беспокоился, Николай Семенович. Мужик то у меня ведь привычный ко снегу да холоду. Поди разов десять ночевал в снегу, да ничего не было, — уверяла Анна.

Пятого мая промысел на песца закончили. Шерсть у зверька уже стала слегка линять, выползать, появились в шерсти сероватые пятна. Песец готовился к весне. Пасники и капканы были захлопнуты, но привады оставлены — пусть песец кормится и плодится. 531 шкурка песца украшала чердак и сарай. Солнце почти не заходило совсем — наступил полярный день. С подветренной стороны снег сильно подтаивал, хотя трех-саженные сугробы, закрывавшие сверхом даже крышу дома и сарая, давили всякую мысль о тепле и лете. На горах, местами, чернели лысины земли, вытаившей на солнце. Прилетели первые чайки и полярные воробьи — пуночки. Летков подолгу любовался их суетливой возней и чириканьем.

На волосок от смерти.

Все внимание промышленников теперь сосредоточилось на морском промысле на тюленя. За зиму было добыто и мирно покоилось в снеговой могиле до девяти сот голов нерпы, но промысел решили продолжать, ежедневно выезжая на припай. Снег со льда сильно таял и собакам было тяжело тянуть груженые нарты. Ласково светит солнышко и хорошо греет уставших охотников. Вода спокойна и прозрачна. Видно, как в глубине проходят стаи рыбы и гонится за ними нерпа. Тюлень теперь потерял много сала, плохо держится на воде да и охота на рыбу лишает его возможности часто показываться охотнику.

Прислонившись удобно к ропаку и положив винтовку на лед, сладко дремлет Летков.

…Зеленые деревья шумят вершинами, ветви ласково кивают, яркие травы и цветы что-то нашептывают на ухо. Речка на солнце блестит расплавленным серебром и режет глаза. Милое лицо склонилось к Леткову и тихонько тормошит нежная рука… Вставай, да вставай же ты, соня этакий! Вставай! — и тянет, и тормошит… Сильный толчек.

Грезы волшебного сна нарушены грубой и страшной действительностью. Пока Летков дремал, белый медведь невдалеке вынырнул из воды. Сильные лапы мощно загребают зеленую, прозрачную воду. Зверь трясет головой и жмурится от солнца… Вдруг его черный нос улавливает запах человека. Медведь моментально нырнул. К спящему охотнику по воде медленно двигается льдинка, кажется, самая безобидная льдинка, но за нею чуть видна голова зверя, подталкивающего льдинку мордой, медведь за ней прячется и подкрадывается к человеку. Маленькие черные глаза зверя налились кровью и злобно поблескивают.

Чуткие ноздри черного носа лихорадочно ходят, смакуя запах и вкус горячей крови и мяса, слюна с пеной падает с морды. Челюсти, с ужасными клыками, сводит свирепая судорога и зверь еле сдерживается, чтобы не испустить торжествующий, дикий рёв.

Еще одно осторожное движение и медведь с ревом схватил зубами Леткова за ногу и потащил в воду. Напрасно Летков пытается схватить винтовку, она уже осталась позади. Напрасно цепляется руками за неровности и выпуклости льда, обламывая ногти и до костей прорезая пальцы о лед…

^{Медведь с ревом схватил зубами Леткова за ногу и потащил в воду…}

Конец… Все пропало… Мелькает мысль у Леткова.

Ббахх! Ухает раскатисто винтовка Пырерко и он сам вылетает из-за ближайшего ропака, на бегу перезаряжая ружье. Летков чувствует, что его уже больше не тянет в воду, хотя обе ноги лежат в воде. Пытается приподняться и без чувств падает от боли в левой ноге. Гаснущим сознанием схватывает еще звук выстрела.

Очнулся уже дома, на койке.

— Ну, не помер, Анна! — кричит радостно сидящий у кровати Василий, — смотри поди!

— Ну, как, Николай Семенович? Уж и напугались же мы с мужиком то, бяда! Бледный да молчишь, как есть мертвый, думали. Лешак ошкуй ногу то до кости прокусил, мяса то с икры, поди, фунт оторвал — проклятый! — причитает Анна.

— Молчи жона, две-ли, три-ли недели ляжать будет Семеныч, а потом опять на промысла подёт — уверяет Василий, — А ведь, Семеныч, ошкуя то я все таки добыл, шкуру снял, да шкуру то сам сделаю, ты покрываться будешь, память тебе будет.

— Спасибо, Василий! Спас, теперь с тобой я квит — с улыбкой говорит Летков.

Половину мая пролежал Летков. Нога медленно подживала. Слегка опираясь на костыль, выходил он на крыльцо и смотрел как Василий, смастерив из полотна и обруча белый щит, ловко подкрадывался к тюленям, сотнями лежащим и греющимся на солнце, на льду залива.

Весна и лето. — Птичье царство.

На воде зверя теперь уже больше не промышляли, так как зверь, не имея сала, после выстрела сразу же тонул. Впрочем, весь вообще промысел на тюленя скоро пришлось прекратить, потому что шерсть со шкуры тюленя лезла клоками и летняя шкура не ценилась. Гуси и утки громадными табунами летели вдоль прибрежной полосы и Летков часто стрелял из винтовки в лет гусей и лебедей, к вящему восторгу Сёмки, который их бегал поднимать.

В середине июня солнце ярко светило. Дули теплые южные ветры и массы снегов быстро таяли. Гуси и утки начали вить гнезда, прямо на земле, по берегам ручьев и речек. Промышленники собирали большое количество яиц.

В начале июля утки и гуси начинают линять. Вместе с молодыми выводками они собираются в тысячные стада на озерах тундры. Здесь их находят и окружают самоеды. Начинается избиение. Бьют гусей палками, травят собаками и рвут… сами зубами. Самоедки, те в особенности азартно работают зубами. Поймав гуся, наскоро прокусывают ему голову, хватают другого и т. д. Гусей солят в бочки и вывозят из тундры к своим жилищам. С гусиных гнезд собирают пух и перо. Ранней весной гусей ловят даже капканами. Гуси откладывают в гнездо до 6–7 яиц.

Любопытно, что если из гнезда взять яйца, но оставить птице три штуки, то птица продолжает сидеть на гнезде и снесет еще яйца. Если же оставить только одно или два яйца, птица улетает и бросает гнездо. Очевидно, здесь наблюдается интересная способность птицы к счету до трех.

Сама гусиха все время сидит на яйцах. К ней можно подойти на 20 шагов. Если раньше не заприметить, где находится гнездо, то его можно легко пройти не заметив, до того ловко и умно бывает выбрано место и обстановка, под цвет самого гнезда и перьев птицы. Самец-гусь все время приносит своей подруге пищу. Он вообще совсем не бросает гнезда и ради его спасения готов пожертвовать своей жизнью. Увидав охотника, самец-гусь, с громким криком, бежит к нему навстречу, волоча одно крыло и прихрамывая. Не добежав до охотника шагов 40–50, он поворачивается в сторону от гнезда. Временами останавливается, падает, одним словом отводит от гнезда.

В конце сентября начинается отлет птицы на юг. На западной стороне Новой Земли есть так называемые «базары» гагарок. На скалистых и обрывистых островах сотни тысяч и миллионы гагарок устраивают гнезда. Здесь их более или менее правильно эксплоатируют. Когда гагарка снесет яйца, то промышленники начинают сбор, оставляя в гнезде не менее трех штук. Собирают за лето на каждого человека от 8 до 10 тысяч яиц, а всего сотни тысяч и миллионы штук! Молодых, а часть и старых гагарок, убивают и солят в прок.

В период сбора яиц на «базаре» буквально ступить некуда. Всюду гнезда, всюду лежат в них яйца и сидят гагарки. Птиц можно брать руками. От звука выстрела поднимается такая масса птиц, что среди ясного дня чувствуешь, как будто туча накатила на солнце. От крика птиц не слышно разговора. Впрочем птицы быстро успокаиваются и опускаются снова на гнезда. Собирается масса гагачьего пуха и пера.

Лед на море и в заливе посинел и вздулся. Все незначительные ручейки превратились в шумные, непроходимые речки, несущие в море массу вод от тающих снегов. Доселе унылая и безжизненная тундра покрылась зеленой травкой; запестрели колонии незабудок, альпийских маков и других простеньких и невзыскательных цветов Севера.

Собаки на Севере. — Их жизнь.

После длинной суровой зимы, когда так много и тяжело приходилось работать, собаки отдыхают, целыми часами валяясь на солнце.

Настоящих, породистых ездовых собак на Севере мало. Разве на станции привозят таких специальных собак. У самоедов Новой Земли в дело употребляются небольшие собаки, помесь Обдорских лаек и дворовых псов из Архангельска. Такому псу, очевидно, никогда не снилось находиться на Новой Земле и заменять лошадь. Вновь привезенная собака не знает, что такое хорей, вожжа, что значит ходить в упряжке.

Начинается суровая учеба. Бьют бедного пса нещадно. Старые собаки дают ему трепки по многу раз в день, а если пес оплошает, то и разорвут на куски. С утра запрягают в нарты, заставляя тащить тяжелые грузы. На холоде и ветру, на льду, пес мерзнет весь день. Вечером везет обратно домой тяжелый воз добычи, а выбившись вконец получает кусок мерзлой нерпы, съедает его (а иногда и другие собаки отнимут) и засыпает тут же, в снегу, на улице, до следующего трудового дня.

При таких суровых условиях и тяжелом труде многие из собак-новичков гибнут. Уцелевшие акклиматизируются и втягиваются в свою «собачью» жизнь. Впоследствии сама работа им нравится и пес прямо таки неистовствует, если его не запрягают в нарты, наравне с остальными собаками, а оставляют дома. А попробуйте подойти к нарте, запряженной собаками, если хозяина упряжки тут нет. Ни за что не удастся — собаки не допустят. Оскаленные клыки, неистовый лай и воинственные позы всей упряжки встретят вашу попытку.

Особенно сердитые и быстрые на бегу собаки специально натаскиваются на медведя. Собака неохотно оставляет своего хозяина. Случалось, что хозяин оставлял собаку и уезжал верст на 200, но стоило псу очутиться на свободе, как он удирал к старому хозяину. Собаки выносливы и сильны. Упряжка в 10–12 псов, десятки верст, рысью, везет груз пудов 30.

Без собак промышленник здесь пропал. Пространства здесь громадные, за сто верст здесь запросто друг к другу чай ездят пить! На промысел ежедневно выезжают за 20–30 верст. Приходится возить с собой лодку, провиант, ну а что сделаешь без собак? За то колонисты и ценят ездовых собак очень дорого. За хорошего передового платят по четыре песца. А про хорошего медвежатника и говорить нечего. Его самоед ни за что не продаст.

Собаки здесь запрягаются рядом, одна к другой, и бегут бок о бок. Передовик — это заправило всей упряжки.

Если потянуть передовика возжой налево, то он моментально взлаивает на упряжку и с силой тянет влево. Остальные псы тоже отвечают ему лаем и поворачивают за ним. Если нужно повернуть направо, то возжа перекидывается на правый бок передовика и одновременно седок слегка ударяет собак хореем слева направо. На ходу собаки смотрят только на передовика, следят за направлением хорея и слушаются возгласов седока. Налегке упряжка бежит верст 15–20 в час. Вся упряжь делается из сыромятных ремней.

Все собаки в езде очень сообразительны. Если передовик во время езды заметит, что какой-либо пес ленился или сбивался, то, как только распряжешь собак, передовик сразу же дает основательную потасовку оплошавшему псу, причем последний, даже будучи гораздо сильнее передовика, покорно принимает вздувку, жалобно повизгивая.

Остальные собаки хладнокровно глядят на потасовку, никогда не вмешиваясь в «дела управления» и расправу передовика. Все собаки, даже не в упряжке, слушают и уважают передовика: не дерут его, почтительно уступают дорогу и т. д. О хорошо подобранной упряжке и ея хозяине молва идет по всей Новой Земле. Всех лучших передовиков и медвежатников все промышленники знают по кличке и виду.

Хотя и очень ценят и любят промышленники собак, однако псов никогда не ласкают. «Собака гордой будет, портится станет» — так говорят самоеды, да, пожалуй, оно и верно. Редко-редко самоед, как бы нехотя, мимоходом, положит руку на голову собаки или ткнет ее. Пес от радости прямо с ума сходит. Прыгает на хозяина, лает, играет. А остальные псы с завистью смотрят на счастливца и в укромном уголке обязательно дают ему потасовку. Конечно, собак надо знать, понимать их. А главное — вразумительно и справедливо держать с ними «линию», иначе собака перестает понимать, что от нея требуется и портится. Летом собаки отдыхают и блаженствуют. Работы никакой, пищи много, тепло. Целыми днями бродят от пищи к воде и обратно, валяясь на солнце. Линяют. Зимняя густая и грубая шерсть лезет и выпадает кучами. Делаются настолько ленивыми, что даже драться лень! Пользуются вполне заслуженным отдыхом.

На Старую Землю и — снова на Север!

В середине июля вскрылись озера. При впадании речки в море во льду образовалась обширная полынья. Голец густыми стадами пошел по речке в озеро. Наступил усиленный промысел рыбы. 3а сутки Летков и Пырерко, мережами и неводами, добывали до ста пудов прекрасной, крупной рыбы. В промежутках очищали с тюленьих шкур сало и грузили его в пустые керосиновые бочки. Самые шкуры расколачивались и растягивались на стенах построек, где и сушились дня два, затем связывались в толстые тюки. В первых числах июля сильным южным ветром лед от берегов оторвало и унесло в Карское море. Под солнцем ярко блистают бесконечные просторы моря. Солнце умеренно греет. Южным теплым ветерком с тундры приносит терпкие запахи гниющих трав, прелой зелени и легкие запахи цветов. Волна, чистая, прозрачная, с шипением лижет берег. Чайки с криком носятся над прибрежной полосой. С озера доносится смутное гоготание гусей. В море, далеко от берега, вскрикивают утки-морянки, дерутся, таская друг друга за крылья и ныряют. Вся эта картина залита яркими лучами солнца.

25 Июля Летков, сопутствуемый наилучшими пожеланиями и советами самоедов и громким воем собак на берегу, поставил парус и быстро поплыл на лодке к проливу Маточкин Шар, чтобы, пройдя пролив, попасть в Поморскую Губу, к первому пароходу. Путешествие совершается вполне спокойно и благополучно. На радио-станции Леткову передают, что пароход будет в Поморской Губе через два дня. Отдых на станции, и ночь плавания проливом.

Высокие, до трех тысяч метров, мрачные горы, покрытые на вершинах ледниками и туманом, со всех сторон теснят узкий пролив, разделяя всю Новую Землю на два самостоятельных острова. Мертвая тишина нарушается лишь порывом ветра из ущелий и каменных разлогов. Мрачное и красивое место.

* * *

Осенью Летков из Москвы возвращается в Архангельск. Пароход идет обратно на Новую Землю, с заходом во все становища, колонии, в том числе и на промысел к Леткову, на Восточный берег.

Ясным, тихим вечером, пароход медленно отклеивается от пристани и разворачивается носом к выходу в море. На палубе задумчиво стоит Летков с женой и другом, наблюдая за исчезающими вдали постройками города. Последние очертания «Старой» Земли поднялись на воздух и исчезают в просторах моря. Солнце тонет, заливая зеленоватое северное небо пламенем заката. На гребнях валов горят пурпурные отблески заходящего светила.

* * *

Как и в прошлом году, снова уходит пароход с Новой Земли и исчезает в далях Карского моря. На берегу уже не две, а пять одиноких человеческих фигур провожают судно глазами. Сила, уверенность и бодрость видны на лицах колонистов.

— Дядя! так, поди, к нам кажной год будут новы русаки приходить? — пищит Сёмка, крутясь около Леткова, — надо ведь новый дом скоро строить?!

— Будут приходить, Сёмка, будут! Милости просим, места хватит, а работы хоть отбавляй, край непочатый, — отвечает Летков и все идут к дому.

Полярные сумерки быстро падают, окутывая горы и тундру тьмою. Море глухо шумит, волны тяжело дробятся о берег. В воздухе мелькают первые снежинки, вестники близкой полярной зимы.

(обратно)

123

124

Рассказ К. ФЕЗАНДИЕ. С английского.

(Окончание).

На этот раз (см. № 4 «Мира Приключений») д-р Хэкенсоу приглашает свою обычную спутницу, молодую, эксцентричную и энергичную американку Пепиту Перкинс, — отправиться с ним к центру Земли. Ведь, до сих пор никто хорошенько не знает, что собою представляет центр Земли, хотя доктор Хэкенсоу и исследовал его с помощью волн радио. Доктор со своей спутницей летят на аэроплане на Южный Полюс, где у доктора есть своя колония и ледяные хижины. Начинает работать изобретенный д-ром бриллиантовый бурав, сверля потухший кратер вулкана глубиною около 5 миль. Этот бурав сменяет бурав атомный, действующий атомной энергией, применение которой описано в рассказе «Тайна атомной энергии» в № 3 «Мира Приключений» за этот год. Скалы буквально тают под действием раскаленных до бела ионизованных частиц. Неожиданно оказывается, что к центру Земли ведет пропасть — пустота, и доктор со своей спутницей и агентом смело спускаются вниз на аэроплане, управляемом химической и электрической энергией. Необыкновенное путешествие очень интересно, так как автор остроумно использовал для рассказа физические законы и научно обосновывает любопытные, порою юмористические приключения путешественников.

_____

Глава X.

Так проходило время, час за часом, и каждый час приносил с собой увеличение в весе. И вдруг зазвенел электрический звонок.

— Что такое! — закричал доктор, — на нашем пути должно быть какое-нибудь препятствие. Твои проделки, Пеп, отвлекли меня от внимательного наблюдения, которого требовала осторожность.

Доктор пристально и озабоченно стал смотреть в колодец, но никакого препятствия не было видно. Тревожный же звонок все не умолкал.

— Я ничего не понимаю! — воскликнул доктор. — Предостерегающий звон в камере поднялся бы только в том случае, если какое-нибудь препятствие на пути отражало бы обратно лучи нашего прожектора. Колодец кажется мне таким же открытым, как и до сих пор. Может быть, в камере произошло что-нибудь. Наша гимнастика могла встряхнуть провода, — Я на минуту закрою наш прожектор для проверки.

Доктор выключил свет, но тревожный звон не прекращался. При осмотре камеры там не оказалось никакого короткого замыкания.

— Не понимаю, в чем дело, — воскликнул доктор, — но я немножко уменьшу скорость. Нельзя допустить до несчастного случая здесь, на глубине тысячи девятисот миль под Землей. Нашим приятелям не легко было бы извлекать отсюда наши тела.

Были приняты необходимые предосторожности и путешествие продолжалось уже с меньшей скоростью. Доктор на месте пилота внимательно смотрел вперед, с одной рукой наготове, чтобы выключить пропеллер, с другой же, чтобы сразу установить приспособления, похожие на лапы. Время шло, препятствий не было видно, тревожный же звон все усиливался.

Совершенно смущенный, доктор Хэкенсоу взял из шкафа телескоп, долго и внимательно смотрел в него и вдруг закричал:

— Впереди нас какой-то свет!

Пеп и Миггс по очереди посмотрели в телескоп. Сомнений не было…

Впереди, внизу колодца, виден был слабый, зеленоватый фосфоресцирующий свет.

С их приближением, свет этот становился все сильнее и час спустя аэроплан вышел из колодца в огромную пещеру, освещенную каким-то рассеянным фосфоресцирующим светом.

^{Аэроплан вышел из колодца в огромную пещеру…}

Доктор Хэкенсоу искусстным поворотом руля направил аэроплан вдоль ближайшей стены пещеры.

— Пеп! — выразительно сказал доктор, — я был прав! Земля, очевидно, пуста в центре и вот мы и очутились в этом центре. Но, взгляни, даже здесь есть животные и растения, хоть они и не похожи на те, что мы видели на Земле. Все кажется здесь фосфоресцирующим. Взгляни на эти странные формы, прицепившиеся к растениям, похожим на скалы. Некоторые из них напоминают животных. А взгляни на тех лежащих и ползущих. Они от времени до времени загораются электрическим светом. А какие странные существа летают вон там! У некоторых из них по шести ног, другие же совсем без ног, одни с крыльями, у иных же плавники и пузыри, дающие им возможность летать, выпуская назад воздух. Поистине, перед нами самое удивительное зрелище, когда-либо виденное человеком.

— Вот видишь, Пеп, — продолжал доктор Хэкенсоу, — я был прав! Вот мы и в центре Земли и мы видим, что здесь нет ничего, кроме огромной пустоты, наполненной воздухом. Мои опыты с направлением радиоволн через центр Земли к антиподам, говорили мне, что это так, но мысль эта казалась мне такой дикой, что я не мог ей сначала верить. Ведь, это совершенно расходится со всем, чему нас до сих пор учила наука.

Пеп не слушала его. Внимание ее было поглощено этим удивительным новым миром, раскинувшимся перед ней.

— Пожалуйста, потуши огонь, — сказала она. — Я хочу посмотреть, как все это выглядит в темноте.

Доктор Хэкенсоу послушно выключил прожектор и новый подземный мир открылся во всей своей фосфоресцирующей красоте. Это было удивительное зрелище.

^{Новый подземный мир открылся во всей своей фосфоресцирующей красоте…}

Каждое животное или растение этого странного мира, казалось, светилось собственным светом, точно гигантский светлячок. И все эти фосфоресцирующие цвета отличались один от другого. Здесь были представлены все цвета спектра от красного, зеленого и желтого до синего и лилового. Формы тоже были удивительны. Наши путешественники никогда не видали ничего подобного.

Растения и животные представляли большое разнообразие и, странно сказать, некоторые из неподвижных форм казались животными, движущиеся же были похожи на растения, которые могли летать по воздуху, но не имели ни рта, ни глаз или других органов, кроме крыльев.

Были животные, которые расхаживали с места на место, видимо, с помощью присосов на ногах, похожих на те, которые дают возможность мухам ходить по потолку. Если бы не устроенные таким образом ноги, жизнь представляла бы большие трудности для этих подземных существ. Здесь, где тела не имели веса, мускульные движения подбросили бы их на воздух, где они погибли бы от голода и жажды.

Тут были и другие существа, снабженные крыльями. У некоторых были по четыре ноги, но у большинства по шести. Некоторые были замечательно красивы, другие имели странный и неприятный вид. У одного из этих летающих существ на месте глаз росло два длинных хобота, похожих на хобот слона, а на конце хобота, где должен был бы быть рот, находились глаза. У этого чудовища, видимо, было шесть ртов, по одному на конце каждой ноги. Извивавшиеся в воздухе существа, похожие на змей, очевидно, не имели крыльев, но скользили по воздуху, точно в воде.

— Поп, — воскликнула Пеп, — мы не могли бы остановиться здесь? Я хотела бы посмотреть на этих созданий вблизи.

Доктор Хэкенсоу помолчал в нерешительности, потому что заметил издали огромных ужасных чудовищ, прятавшихся среди странной растительности. Но ему не меньше, чем Пеп, хотелось поближе рассмотреть флору и фауну этой удивительной страны и он согласился, подведя аэроплан прямо к скалам. Но тут явился вопрос; как причалить к скалам аэроплан? Предметы здесь не имели веса и самый легкий ветерок мог далеко отнести аэроплан.

— Это задача, — заметил доктор, — но она все же разрешима. Я могу привязать аэроплан к какому-нибудь из этих растений, хоть и не надеюсь особенно на крепость этих стволов. Я легко мог бы зацепиться за одно из этих летающих животных, но испуганная бестия могла бы скрыться в этих джунглях и утащить нас за собой. Третье разрешение этой задачи кажется мне гораздо проще. Но прежде, чем что-либо предпринимать, я должен убедиться, что мы можем дышать этим воздухом.

— Это должно быть так, — заметила Пеп, — потому что здесь, ведь, живут и животные, и растения, а животным необходим воздух.

— Как и растениям, — ответил доктор, — по крайней мере, у нас, на Земле. Всем животным и растениям необходим источник энергии и они получают эту энергию от химического соединения кислорода с другим элементом.

Следовательно, им необходим воздух. Теплокровные животные требуют больше воздуха, чем животные с холодной кровью. Я сам держал двадцать четыре часа под водой спящую змею. Змея не может дышать под водой и она не могла там получить свежего кислорода и поэтому потребление змеею во время сна этого элемента должно было быть очень незначительно. Растениям нужно еще меньше кислорода, но чувствительный термометр покажет повышение температуры в известные периоды цветения, свидетельствующее, что жизненные процессы даже у растений требуют кислорода. Но растения с зелеными листьями производят кислорода больше, чем уничтожают. Растения-паразиты, питающиеся соком других растений, и сапрофиты, (как ботаники называют грибы и другие растения, живущие органическим веществом, выработанным другими растениями и животными), не производят собственного кислорода. Некоторые из бактерий не могут жить в воздухе.

— Значит, я права, — торжествующе воскликнула Пеп, — и в воздухе здесь должен быть кислород.

— Это не является необходимостью. Условия жизни здесь, вероятно, совсем другие, чем на поверхности Земли. Все наши растения и животные обязаны своим кислородом действию солнца. Только в солнечном свете хлорофил или зеленое вещество листьев может разлагать углерод воздуха на углерод и кислород и, таким образом, давать энергию, нужную для жизни животным и растениям. Животные и растения получают свою энергию от соединения вновь этого углерода и кислорода в углерод. Это солнечное тепло дает энергию, которой пользуются животные и растения. Даже человек, хвалящийся своими изобретениями, не мог до сих пор производить питания помимо солнечного тепла. Если бы Земля вдруг была лишена солнечных лучей, мы задохнулись бы и умерли бы, как только вышли бы все запасы кислорода и пищи. Энергия имеется в угле и других минеральных продуктах, — это все запасы продуктов прежних лет солнечного тепла, но человек не нашел еще ключа, который позволил бы ему вполне использовать эти сокровища. Настанет день, когда мы найдем этот ключ, — химия делает быстрые шаги вперед каждый год, — но до сих пор наши попытки были безуспешны.

Но природа могла нас и опередить. Нет причины, почему она не могла бы создать животных и растений, не требующих никакого кислорода. Им, конечно, нужна была бы энергия, но эта энергия может получаться от химических соединений, в которые не входит кислород. Я даже склоняюсь к тому, что эти животные и растения, которые мы сейчас видим, получают свою энергию от какого-нибудь электрического процесса, происходящего вследствие какого-нибудь химического процесса в их теле. Я представляю себе, что эти существа ничто иное, как сухая камера. Они фосфоресцируют совершенно иначе, чем светляк. Это похоже больше на разряд Гейслеровской трубки. Ты можешь заметить искры и услышать треск. Очевидно, многие, если и не все из этих животных, сильно наэлектризованы. Они, вероятно, как электрический угорь, могут по желанию производить это электричество. Но, как бы то ни было, я должен прежде всего впустить немного воздуху в аэроплан и внимательно исследовать этот воздух.

Сказано — сделано. Воздух был впущен и в нем нашли достаточно кислороду, так что вполне возможно было выйти из аэроплана без неуклюжих водолазных костюмов. Доктор не мог понять, откуда здесь кислород. Ведь, тут не было ни солнца, ни зеленых растений. Все, что он видел, было то, что этим воздухом можно было дышать и он стал направлять аэроплан к одной из скал.

Причалили следующим оригинальным, но, в сущности, простым способом. Доктор имел с собой в запасе несколько пар присасывающихся сапог, которые должны были облегчить спуск и подъем по отвесным стенам пропасти. Под платье одевалась сетка, ее прикрепляли к сапогам и она так удобно поддерживала путешественника, что он без утомления мог ходить по совершенно вертикальным стенам, находясь сам в горизонтальном положении.

Планом доктора Хэкенсоу было использовать эти сапоги, как якори для аэроплана. Это было тотчас же выполнено и когда из сапог выкачали воздух, аэроплан был прикреплен к ним и крепко держался на месте. В то же время наши друзья одели такие же сапоги, но без сетки, которая была им сейчас не нужна. Потом они осторожно сошли на скалы и приготовились изследовать эту удивительную, новую страну, открытую ими.

^{Путешественники надели присасывающиеся сапоги и сошли на скалы…}

Их ждали на каждом шагу новые чудеса. Вот странное существо, очень похожее на открытый веер на трех ногах. У другого же было нечто вроде собачьей головы и три цепких хвоста позади. Это существо пользовалось хвостами, чтобы лазить по странного вида неподвижным животным, похожим на деревья, охватывая этими хвостами стволы или части их тел. Носы этих чудовищ походили на открытые воронки.

Невозможно даже пытаться описать всех этих странных животных и растения. Некоторые из них были чудовищны, но другие положительно красивы и среди них удивительное летающее существо, похожее на большой мыльный пузырь, отливающий всеми красками радуги. Три прозрачных крыла и четвертое вертикальное на верху его тела, давали этому существу возможность летать.

Были тут и огромные чудовища: большие, отвратительные пресмыкающиеся, которые, к счастью, держались в отдалении. У всех у них, видимо, было по шести ног и они странно напоминали общим видом земных насекомых. Одно из этих существ, с длинным клювом, вооруженным острыми зубами, злобно смотрело на наших путешественников и издало звук, похожий не то на лай, не то на громкий крик. Одно мгновение казалось, что оно бросится на людей, но потом, видимо, передумало, повернулось и медленно удалилось.

В это время Миггс схватил одно из неподвижных животных, стоявших корнями в земле, и в награду за это через него прошел сильный электрический ток.

^{Миггс схватил животное и получил электрический удар.}

— Ого! — воскликнул он, потирая плечо. — Держу пари, что тут есть вольтаж! Я хотел бы воспользоваться этими животными растениями для своего безпроволочного апарата. Тут уж нечего бояться, что не хватит тока!

Доктор Хэкенсоу был особенно заинтересован наблюдением над тем, как различные животные и растения воздействовали на отсутствие притяжения. Все предметы здесь не имели веса и малейшее движение животного могло поднять его на воздух, где оно бы и погибло, если бы не нашло способа вернуться на землю. Природа наделила некоторых крыльями, другим дала присасывающиеся ноги, похожие на мушиные, иные были прикреплены к земле корнями, в то время как другие были снабжены клейким веществом в роде птичьего клея, которое позволяло им двигаться, но не давало оторваться от земли. Но у некоторых существ не было никаких заметных способов прилипать к скалам. Они жили в норах и, видимо, трение их тела о нору спасало их от взлета на воздух. Это казалось ясным из того факта, что мертвые тела таких чудовищ плыли в воздухе, другие же, умирающие, очевидно, потеряв возможность удержаться в норе, поднимались на воздух и уж не могли вернуться назад. Пеп стало жалко этих несчастных созданий.

— Я поймаю их и верну обратно в скалы, — воскликнула она и, не долго думая, впустила воздух в безвоздушное пространство своих сапог и изо всех сил сделала прыжок кверху.

Опыт в аэроплане должен был бы научить ее осторожности. Здесь не было притяжения и результаты можно было, предвидеть. Сила прыжка Пеп швырнула ее высоко в воздух. Она несколько раз перекувырнулась в воздухе, с быстротой летя кверху. Пеп летела все выше и выше, а Миггс и доктор смотрели на нее во все глаза, широко открыв рты от удивления.

Но некоторые из чудовищ заметили ее полет и одно их них, более смелое, чем другие, решило, что ее хорошо было бы съесть. Это было свирепое с виду существо с крокодильей пастью, рогом посреди головы, парой костлявых крыльев и чешуйчатой спиной.

Сердце бедной Пеп замерло, когда она увидела летящее на нее чудовище. Доктор Хэкенсоу и Миггс безпомощно смотрели на это зрелище, потом доктор вдруг вспомнил, что у него в аэроплане есть несколько револьверов, заряженных атомной энергией. Он поднялся по лесенке в аэроплан и скоро появился, держа в каждой руке по револьверу. Это было оружие странного вида. Пули были такого устройства, что, ударяясь в какой-нибудь предмет, они освобождали запас атомной энергии, от которой с невероятной силой разрывался снаряд.

Но доктор Хэкенсоу все же опоздал. Чудовище уже так близко подлетело к девушке, что доктор не решался стрелять.

Но тут на сцену появилось новое действующее лицо. Среди странного вида существ этой удивительной страны, было одно с головой, слегка похожей на человеческую. Вместо рук, у него было четверо щупальцев. У него не было крыльев, но за то у него было два странных хвоста, забавно извивавшихся. Это существо, казалось, обладало разумом. Оно тоже видело, как Пеп летела по воздуху и глаза его следили за ней с жадностью. Но было ясно, что оно желало ее не в виде кушанья, а как подругу. Когда крылатый крокодил полетел навстречу Пеп, второе чудовище сейчас же, видимо, пришло к решению. Оно вскочило на спину существа, слегка напоминавшего стрекозу и, пользуясь двумя щупальцами для управления, отправилось в отчаянную погоню. У него не было крыльев, но за то было достаточно разума, чтобы пользоваться крыльями другого существа. Как и всегда, разум восторжествовал над материей. Легкая стрекоза, хоть и обремененная наездником, была гораздо быстрее неповоротливого пресмыкающегося и долетела до крокодила как раз в то мгновение, когда он открыл свою огромную пасть, чтобы проглотить Пеп.

У наездника не было оружия, но он схватил пресмыкающееся двумя щупальцами и пустил свой электрический ток. Удар был, вероятно, ужасен, потому что чудовище сделало дикий скачек и замерло без движений — совершенно парализованное.

Человек, — если мы так можем назвать верхового, — схватил Пеп двумя свободными щупальцами и помчался с ней вниз. Напрасно старалась Пеп освободиться от этого нового чудовища. Она избегла одной опасности только для того, чтобы встретить еще большую. Доктор Хэкенсоу видел все это, но не решался стрелять.

Крокодил медленно приходил в себя от полученного оглушительного удара. Заметив, что враг еще не достиг земли, он бросился преследовать его. Возможно, что он знал, что враг, разрядив свою силу, пока безопасен. Как бы то ни было, пресмыкающееся догоняло стрекозу, полет которой был замедлен двойным грузом. В то мгновение, когда его противник совсем уж достиг твердой почвы, он вонзился своими сильными зубами в заднюю часть его туловища.

Тут доктор Хэкенсоу увидел, что настало время действовать. Он поднял револьвер и выстрелил крокодилу в хвост. Раздался сильнейший взрыв и заднюю часть туловища крокодила разнесло на мельчайшие частицы.

^{От выстрела доктора задняя часть туловища крокодила разлетелась…}

Остальную часть путешествия недолго рассказать. Доктор Хэкенсоу решил сразу же направиться к центру Земли и выполнил это намерение, но не нашел больше ничего интересного. Это было просто огромное море воздуху с островами различных величин, плававшими по нему. Эти острова были частями скалистых берегов этого воздушного моря, от которых оторвались и поднялись на воздух. Большая часть этих островов была безплодна, но на некоторых виднелась растительная жизнь.

^{Это было огромное море воздуху с плававшими в нем островами.}

Когда путешественники на обратном пути достигли входа в колодец, их там поджидали чудовища, готовые задержать их. Но несколько выстрелов из револьвера с атомной энергией заставили их разлететься в разные стороны и аэроплан начал подниматься наверх. Подъем был значительно медленнее спуска. Приходилось останавливать аэроплан и посылать по радио наверх требование, чтобы в колодец впускали больше воздуха.

Но всему приходит конец и в один прекрасный день компания, наконец, вышла из колодца. На Полюсе их ждала торжественная встреча.

(обратно) (обратно)

125

Очерк К. К. СЕРЕБРЯКОВА.

Иллюстрации М. МИЗЕРНЮКА и Я. ГАЙДУКЕВИЧА.

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ОРГАНИЗАТОРА ПЕРВОЙ КОМАНДЫ СБОРЩИКОВ ЛЕКАРСТВЕННЫХ РАСТЕНИЙ В СОВЕТСКОМ КРЫМУ.

— Это был страшный 1922 год в Крыму, когда на счастливый уголок солнца и юга свалились сразу все несчастья: и послевоенная разруха, и гражданская война, и неурожай, и голод.

Полуразрушенный и полуразграбленный Крым был объявлен «здравницей». Но что представлял собою в этот момент солнечный Крым? Груды развалин — пустые коробки покинутых домов и дач с черными безглазыми впадинами выбитых окон. Ни бинта, ни склянки лекарств не осталось в госпиталях и аптеках. Все уничтожалось, кидалось в море уходящими белыми.

В этот момент я, скромный ботаник, оказался на южном берегу Крыма и попал на митинг общественных работников Крыма и больных, съехавшихся сюда со всех концов. Старый профессор-фармаколог, заведывавший местным здравотделом, делал доклад об ужасном состоянии больниц и амбулаторий.

— Ничего нет, — говорил он, и из-за блокады нет возможности выписать из за границы ни одной унции порошков, ни одной банки экстракта, ни одного листа нужных нам лекарственных растений. — Перед нами один путь — создать все нужные нам запасы лекарственных средств самим, использовать богатые естественные производительные силы природы Крыма. У нас, в горах Крыма, дико растут многие из тех лекарственных растений, соки которых содержат в себе целый ряд целебных начал. Мы должны организовать правильный сбор и обработку этих лекарственных растений, чтобы обеспечить здоровье больных, съехавшихся сюда и жаждущих исцеления. Я объявляю, — продолжал старый профессор, — мобилизацию интеллигентных сил Крыма. Химики, ботаники, врачи, студенты и учащиеся! Вы должны отдать свои силы и знания для служения очередным и неотложным нуждам настоящего момента. Записывайтесь вкоманды сборщиков лекарственных трав, в команды рабочих на химический завод и в кадры специалистов лаборатории. Мы общими усилиями должны добыть из недр природы те целебные силы, которые нужны в настоящий момент.

Во время этой горячей речи старого профессора я ощупывал в кармане новенький, только что полученный мандат на должность научного работника Агрофака Крымского Университета, на спокойный паек и обеспеченное существование в течение всего лета в стенах роскошного, бывшего «министерского» павильона Никитского Ботанического Сада.

Но ведь молодость тем и хороша, что она заставляет нас забыть соображения эгоизма и личного спокойствия ради идеи общего блага.

Посоветовавшись с молодыми людьми, прибывшими вместе со мною из Грузии, я громко объявляю собранию о нашем решении сорганизовать первую команду сборщиков лекарственных растений в Крыму. Запись идет бойко. Записалось уже тридцать человек. Присутствующие на собрании администраторы и политические деятели не хотят скрывать от нас предстоящих опасностей нашей работы: нам говорят о шайках белозеленых, скрывающихся в горах и делающих набеги даже на города и местечки. Но трудно голосу рассудка заглушить порывы молодого, кипучего вина самоотверженности. К столу подходят все новые и новые волонтеры, желающие работать с нами — здесь и студенты, бросающие свои аудитории, и поэты, и художники, и девушки, которым на завтра судьба сулит спокойные очаги семьи. Все захвачены одной мыслью — быть полезными и нужными в этот тяжелый момент.

Через три дня мы уже выходим из Ялты с мешками и котомками за плечами, без всяких подвод и телег с запасами. В мешках у нас запас пищи на несколько дней. Большего — взять все равно нельзя. Подводы и лошадей у нас отняли бы бело-зеленые, под угрозой которых находится город, а лишний запас хлеба стеснил бы нас, да, пожалуй, вызвал бы и зависть среди местных татар, давно уже жующих сушеные фрукты, чтобы возместить недостачу хлеба. Хлеб в это время с трудом доставлялся на вьюках по опасным дорогам и перевалам из далекой степной части северного Крыма.

Мы идем по крутым горным тропинкам вверх на Яйлу и в высокогорные буковые леса, где растут кусты целебной белладоны и валерианы с листами и корнями, которые тогда ценились в аптеках на вес золота. Там в горах есть целые поляны душистого тимьяна и диких орхидей, целебные начала которых так нужны кашляющим больным, наполнившим город Солнца стонами и страданиями.

Конечная цель наших стремлений — горная цепь и плато Бабуган-Яйлы (Бабуган — местное татарское название лекарственного растения белладоны, а Яйла — высокогорное безлесное пастбище, — некоторое подобие высокогорных альпийских лугов в Европе).

Мы не знаем этих лесов и никогда не были в них, но по ботанической научной литературе нам известно, что именно здесь встречаются наиболее крупные заросли нужных нам лекарственных растений. Нас пока только 8 человек — это первый разведывательный отряд; в случае нашего успеха за нами пойдут и другие.

Наш состав — довольно пестрый: кроме меня, единственного ботаника в команде, здесь собрались два студента — один уже не молодой, бородатый химик Гриша Богданов с женой, рослой молодой дамой с волжским мужским говором; другой студент — совсем юный птенец, политехник Алеша с пушком на верхней губе и румянцем, как зарево заливающим его лицо при каждом обращенном к нему слове; две девушки, только что окончившие ялтинскую гимназию и ушедшие без ведома родителей; поэт футурист Владимир Гольцкопф, человек атлетического сложения с хорошим пищеварением и чрезвычайным аппетитом, но далеко не с большим литературным успехом. Предвосхищая приговор истории, он пытался в первые дни революции поставить себе памятник в Москве на Театральной площади, за что и был отправлен вместе со своей статуей в управление милиции. И, наконец, его жена, совершенная дикарка, с хорошенькими, бегающими, как у мышенка, глазками, — камчадалка Миррочка, увезенная поэтом в одно из его поэтических турнэ из города Петропавловска на Камчатке.

Проплутав полдня по обрывистым горным тропинкам, ведущим куда то ввысь, по скалам и отрогам гор, мы подходим, наконец, совершенно измученные, к татарскому селению, чтобы просить себе знающих местность проводников.

Минуя узкие улицы аула, застроенные саклями, как сотами, прилепившимися к отвесным краям обрыва, мы выходим на площадь перед мечетью. Здесь уже есть большой дом с эмблемой серпа и молота. Но великий ураган революции не сразу может поднять глубины и низы народного океана. В этом мы убеждаемся с первых шагов. Добрейший Мустафа-эффенди, председатель сельсовета, не может оказать нам, при самом горячем желании, никакой помощи.

Старики деревни, с муллой во главе, узнав о цели нашего путешествия, в один голос говорят: — «Олмас»! — (нельзя, недозволено). Нельзя в Великий Рамазан, пост мусульман, когда правоверному запрещается днем принимать пищу и только с восходом первой звезды он может утолять свой голод, нельзя в это время рвать или копать растения. Все созданные аллахом травы копят в это время свою силу и в особенности те растения, которые аллах назначил на пользу человека. Это — бабуган или целебная белладона, «такыр-трава», растущая на Яйле, а также травы, растущие в долине «Супружеского Согласия». Они не могут быть сорваны человеком раньше, чем Магомет назначил срок «Курбан-Байрама» или великого праздника, когда, после заклания баранов, начинается и время покосов, и сбора трав. Так сказал мулла, так подтвердили и старейшины деревни, поглаживая свои длинные седые бороды.

^{Старики деревни с муллой во главе в один голос говорят нам: «Олмас!» (нельзя).}

Нам оставалось только отправиться дальше, чтобы своими силами, без проводников, искать пути к загадочной вершине Бабуган-Яйлы.

Потерявшись под зеленым пологом лиственных лесов южного склона Крымских гор, мы сразу оказались вне закона. Это полоса военных действий. Здесь разгуливают шайки белозеленых, требующих от каждого встречного горожанина предъявления креста на шее или других вещественных доказательств непричастности к революционной работе, а с другой стороны здесь постоянно рискуешь встретиться и с карательными отрядами, склонными видеть в каждом, «без дела шатающемся по лесу городском человеке» врага революции.

Печати советских учреждений на наших документах и мандатах как будто — наше оправдание, а с другой стороны — улика, влекущая за собою расстрел и зверскую расправу белозеленых. Поэтому на первой же остановке в лесу у костра мы решили уничтожить все документы, делавшие нас членами оффициальной советской миссии и остаться буквально в положении «голых людей» на голой земле.

Когда поэт Гольцкопф размешал веткой в костре пепел от наших мандатов, сделавших нас равно бесправными и перед карательными отрядами, и перед бандами бело-зеленых, мы решили не идти проторенными дорогами и тропинками, а скрываться от всяких встреч, чтобы целыми пройти зону горных лесов, ставшую ареной сражений. Целый следующий день карабкались мы по скалам, прячась в кустах при малейшем шорохе. Мы видели на дороге одинаково свирепые и одинаково оборванные фигуры всадников разных отрядов, из которых одни носили на головах «буденовки», а другие — кубанские папахи. Мы не разводили первую ночь и костра, а питались разболтанной в воде мукой, чтобы не быть обстрелянными враждующими сторонами. Мы лезли все выше и выше в горы без дорог и тропинок. Перед нами смешались зоны горной растительности; из полосы веселых лиственных лесов дуба, граба, дикой груши и яблони, мы поднялись в величественный пояс буковых лесов, где серые колонны бархатно гладких стволов среди желтого ковра опавшей листвы напоминают великолепие древних храмов египетской или древне-эллинской постройки.

Здесь, где мертвый покров желтых листьев заглушает шаги и звуки, и только гулкий рев оленя говорит об обитаемости этих первобытных мест, мы нашли по обрывам и осыпям земли целые заросли высоких травянистых растений с черными и зелеными ягодами. Это были знаменитые заросли белладоны, листья и ягоды которой содержат страшный яд — атропин, такой важный в медицине, где употребляют его в минимальных дозах при удушье и в глазных болезнях.

Богатый сбор листа белладоны был одним из призов, вознаградивших нас за наши лишения в пути.

^{Белладона.}

Мы остановились здесь на несколько дней, набили наши мешки свежим, чуть завяленным на солнце листом белладоны. Мы увеличивали запас листьев по мере того, как таяли в наших местах запасы питания. Мы съедали последние крохи хлеба и муки. Это был торжественный ритуал поглощения последних крох человеческой пищи, после чего мы готовились уже перейти на питание земляникой, корнями диких растений и буковыми орешками. У костра в эту минуту царило гробовое молчание; каждый сознавал всю серьезность положения и только один поэт Гольцкопф легкомысленно возглашал свой эго-футуризм в стихах, от которых пропадал всякий аппетит. В конце концов мы запретили ему декламировать в нашем обществе у костра и он уходил под дальние своды буковых крон, чтобы в одиночестве тешить себя творениями своей чрезвычайно своеобразной музы.

После одной из таких отлучек он неожиданно явился к нам с целым мешком муки на плечах. Изумлению нашему не было границ, когда он рассказывал нам необыкновенную историю приобретения этого сокровища. Оказывается, что наш поэт вышел на горную просеку проезжей дороги, стал в обычную любимую свою позу разгневаннаго Юпитера и начал декламировать стихи голосом, которому могло бы позавидовать целое стадо оленей.

Как раз в это время по горной тропе спускался татарин с вьюками только что размолотой на горной мельнице муки.

Увидев лохматого поэта-футуриста без шапки, с голой шеей и грудью, в безрукавной кофте оранжевого цвета, зычным голосом произносящего страшные и непонятные заклинания, он принял это видение не то за злого духа лесов, не то за бандита, умилостивить которого во всяком случае можно лишь щедрым даром. Сбросив на землю один из мешков муки, татарин стегнул свою лошаденку и поспешил скрыться за изгибами дороги. После Гольцкопф говорил нам, что ни разу в жизни его литературные выступления не вознаграждались так щедро.

^{Поэт декламировал стихи голосом, которому могло бы позавидовать стадо оленей…}

Для нас же этот мешок муки был истинным спасением от голода. Мы провели в лесу целую неделю и за это время успели набить свои мешки корнем валерианы, в изобилии растущей здесь по опушкам, и набрали изрядное количество пучков коры крушины, ценной как желудочное средство. Когда после этого мы выбрались на окраину леса, выше которой поднимались только одни горные луга яйлы или пастбища, мы чувствовали себя совсем одичавшими лесными людьми.

Нам оставалось для окончания наших ботанических сборов добыть еще некоторое количество душистой травы тимьяна, растущей на горных пастбищах и ценной, как средство при легочных заболеваниях, и клубней дикорастущих орхидей, известных в медицине под именем салепа (лекарственного средства при болезнях горла). Мы, как «лесные люди» — были очень осторожны и, прежде чем выйти из леса на ровную, открытую поверхность альпийских лугов крымской яйлы, долго сидели на опушке среди кустов и зарослей, боясь встретить здесь человека, который в острый момент междуусобной войны может оказаться куда опаснее всякого зверя.

^{Корень валерианы.}

На возвышавшейся перед нами пологой каменной гряде яйлы паслась отара овец с одним молодым пастухом; все время он беспокойно глядел в сторону нашего леса и как будто поджидал кого то. Заметив нас, он замахал руками, приветливо улыбаясь. Скоро он уже сидел в нашем кругу и рассказывал о себе. Его зовут Мемед, — он — чабан или пастух, а не много людей охотно пойдут на эту тяжелую долю одинокого скитания со стадом овец и сторожевыми собаками в заоблачной выси Крымских гор.

— Отец, — рассказывал юноша, — выгнал его из дома за то, что он не держал «ураза», — великого поста мусульман, — не ходил в мечеть и смеялся над муллою. Юноша не заглядывал в Коран, а все читал книжки, которые ему в Ялте подарили красивые русские девушки в красных повязках. За это отец и старики выгнали его из аула, как заразу, и только сестра Эмине раз в неделю ходит сюда на яйлу, приносит брату чистую рубашку и десяток тайком испеченных лепешек. Он ее ждет здесь каждую пятницу — день отдыха, когда старики чабаны делают свой «намаз» и молятся аллаху.

Ждал он и нас. Он догадался сразу, что мы те самые гяуры, которых старики деревни и мулла поручили чабанам затравить собаками и не допустить до сбора травы в «Долине Супружеского Согласия».

Старики рассказали, что мы хотим унести из гор те травы, у которых есть два корня, сплетенных, как две руки в дружном рукопожатии, и которыми «хаджа» лечит татарских глупых баб, надоевших своим мужьям.

Услышав это, наш будущий приятель сам проник в долину, нарвал несколько этих колдовских корней и убедился, что не было ни грозы, ни грома, чтобы поразить его, как предвещали старики и мулла.

— Вот корень. — Тут юноша достал из-за своего широкого пояса прекрасный образчик двойных клубней дикой орхидеи, которую и мы искали, чтобы сдать ее в наши аптеки.

^{Дикая орхидея (салеп).}

Юноша признался, что давно уже ждал случая увидеть нас и попросить взять его и сестру с собой в город, где старики и муллы не имеют никакой власти. Он обещал показать нам дорогу к долине, где ростут эти орхидеи, и уберечь нас от чабанских собак, караулящих нас на пути.

— Эй, Эмине, иди сюда, не бойся, — вдруг закричал он, делая знаки рукой маленькой татарке, появившейся на опушке леса и остановившейся в недоумении, при виде своего брата в кругу чужих, городских людей.

— Не закрывай лица яшмаком (чадра), — это наши друзья, они возьмут нас отсюда обоих.

Союз был заключен. Наши спутницы приняли 16-летнюю Эмине, как доброго друга.

Чтобы не попасться на глаза старикам, Мемед повел нас в обход каменного уступа яйлы, вдоль опушки леса и, наконец, сделав версты три крюка, мы выбрались на прелестное плато, защищенное от холодных северных ветров бело-розовыми скалами известняка. Красота этого места превзошла все наши ожидания. Представьте себе пологую, залитую солнцем котловину, огражденную как рамой с одной стороны розовыми скалами Юрских известняков, а с другой — темно-зеленою зарослью приземистого можжевелового стланика (карликовая порода высокогорного крымского можжевельника, никогда не растущего вверх, а как бы стелющегося по земле). Изумрудный ковер альпийского луга был украшен мириадами крупных голубых и фиолетовых стрелок цветов двух пород дикой орхидеи. В воздухе носился тонкий аромат, напоминающий слегка запах левкоев.

Нам казалось, что с этим ароматом цветов мы пьем свежесть весенних сил природы, здоровье и яркие лучи солнечного света, которыми был залит этот сказочный уголок Крымской яйлы. Мемед стал на страже, взобравшись на один из крупных обломков скал на краю поляны, а мы принялись, не теряя времени, делать наш сбор клубней салепа, выкапывая ножами и палками двойные клубни орхидей.

Стеснявшаяся вначале Эмине теперь деятельно помогала нам, набирая клубни в узелок, сделанный ею из платка, которым, по мусульманскому обычаю, ей полагалось закрывать лицо при посторонних.

Мы уже готовились закончить наш сбор, как вдруг в стороне раздался лай доброго десятка звонких собачьих глоток.

— Нас заметили, — с отчаянием крикнул Мемед, прыгая со своего наблюдательного камня. — Это проклятый одноглазый старик Ибрагим! У него самые злые овчарки. Скорей! В пещеру Биюк-Коба!.. Это недалеко… Скорей, иначе овчарки разорвут в клочки.

С тяжелой ношей мешков мы развили такую скорость, которой могли позавидовать и зайцы на яйле. Мы бросились за Мемедом через холмистый перевал к зиявшей вдалеке черным пятном расщелине в скалах. Когда мы достигли уже вершины перевала и готовились скатиться вниз к темному отверстию в горе, я оглянулся назад и увидел, как с вершины соседнего гребня, по пологому зеленому скату, на нас несется широким полукругом лающая и завывающая свора овчарок, науськиваемая с вершины двумя старыми чабанами с длинными посохами в руках. Несколькими отчаянными прыжками и скачками через камни мы достигли, наконец, узкого каменного входа в пещеру и ползком забрались под темные и холодные своды большой промоины, имевшей вид громадного каменного зала, стены и потолок которого были украшены гигантскими каменными сосульками — сталактитами. Вода веками размывала толщу рыхлых юрских известняков Крымского хребта и, просачиваясь сюда, в эту промоину, каплями падала с потолка, — испарялась и увеличивала год от года известковые натеки на каменных сосульках.

^{С вершины соседнего гребня на нас неслась лающая и завывающая свора овчарок, науськиваемая чабанами.}

Чабаны не любили этой пещеры и не часто заглядывали в нее. Несколько человеческих черепов и костей человеческих скелетов, валявшихся у одной из стен пещеры, свидетельствовали о какой-то драме, разыгравшейся неизвестно когда под мрачными сводами Биюк-Коба и это место уже давно было объявлено стариками «нечистым», куда не следует без особой надобности заглядывать правоверному. Пока наши женщины пугливо жались друг к другу, разглядывая белевшие в полумраке на полу пещеры человеческие кости, мы приняли меры для самозащиты. Вооруженные камнями и дубинами, мы стали у низкого и узкого входа в пещеру, собираясь дружными ударами разможжить голову первой же овчарке, которая сунется в наше убежище.

Но, повидимому, чабаны решили взять нас измором, зная, что все равно, рано или поздно, мучимые голодом, мы должны будем показаться у выхода из пещеры. До позднего вечера мы слышали над собой глухие отзвуки собачьего лая и окрики старых пастухов.

Когда погасли последние лучи дня, скупо пробивавшиеся в наше подземелье через единственную глубокую и узкую щель входа, мы собрали в кучу сухую траву, листья и сучья сухого можжевельника, валявшиеся на земле, и развели костер. Пламя костра, то угасая, то вспыхивая, освещало теперь хоть на короткие промежутки всю громаду пещеры.

Красноватым заревом загорались колонны сталактитов на стенах и потолке пещеры и тысячами бриллиантовых блесток играли капли воды, стекавшие с древних сводов Биюк-Коба. Это был первый вечер, когда поэт Гольцкопф не декламировал своих стихов. Скучный и мрачный, сидел он у костра на камне и с ужасом смотрел на белые черепа у стены.

Он говорил вслух, беседуя с самим собою.

— Безумный поэт, зачем ты здесь? Зачем оставил ты веселые, смеющиеся города, залитые солнцем и человеческой радостью. Зачем пошел ты в эту каменную братскую могилу в горах? Неужели затем, чтобы неделями сидеть здесь и ждать быть разорванным злыми собаками, караулящими у входа, или погибнуть от голода и сложить свою гордую голову здесь, рядом с этими белыми черепами, смеющимися страшным и беззвучным окостенелым смехом! Нет! нет, никогда! — Прочь отсюда, безумец! — Он кидался к черным сталактитовым стенам, обшаривая их и искал какого-нибудь выхода в гладкой отполированной веками и водой каменной громаде. Другого выхода нигде не было видно.

Когда костер наш разгорелся и языки пламени лизнули высокие своды пещеры, с них сорвалась с пронзительным писком целая стая спавших здесь летучих мышей; они бились, летая по пещере, близко проносились около лица, едва не задевая нас своими мягкими, кожистыми летательными перепонками. Некоторые из них падали на землю и, противно карабкаясь крючковатыми пальцами, ползли к выходу из пещеры.

^{Языки пламени костра лизнули высокие своды пещеры. С них сорвалась стая спавших летучих мышей…}

Женщины сбились в кучу, закрыв головы одним общим большим платком, а Эмине горько плакала, изредка выглядывая из под длинных и мокрых ресниц на утешавшего ее юного Алешу. Мемед был занят чем-то очень важным. Он то вставал, поднимал голову вверх и за чем то следил своими зоркими, как у степного ястреба глазами, то собирал самые мокрые, сильно дымившие листья с полу пещеры и кидал их в огонь, наблюдая, куда тянет дым под высокими сводами.

Наконец он сказал нам:

— Должен быть еще выход. Смотрите, куда тянет дым. — Видите он идет, как в трубу, в правый угол пещеры? Там наверху должна быть отдушина, а значит и другой выход из пещеры наверх. Возьмите-ка ветви горящего можжевельника подлиннее, да посветите мне, а я полезу по каменному столбу в тот угол.

— Да, здесь есть большая и глубокая дыра, — глухо крикнул он нам через минуту, взобравшись по камням к самому потолку пещеры.

Мы видели только, как в черной дыре под сводами пещеры исчезла сначала голова, а затем все тело и ноги Мемеда и откуда-то издалека раздался его глухой голос:

— Идите сюда, я вижу наверху звезды неба!

Это был голос бодрости, сразу вернувший нам энергию и самообладание!

Даже наши спутницы стали шутить и смеяться. Оживление было настолько большое и бурное, что мне и Мемеду пришлось уговаривать товарищей, поднимавших мешки и своих спутниц:

— Имейте в виду, друзья, что чабаны и собаки близко и мы должны сохранять тишину, чтобы ускользнуть от них незамеченными.

Но молодость, молодость! Она имеет свои права и свою особую логику вещей и поступков! Быть может это была галлюцинация слуха, но в темном каменном колодце нового прохода, где над нашими головами виднелся кусочек неба с яркими звездами южной ночи, я довольно ясно различил недалеко от себя робкий звук чьих то поцелуев.

После этого Алеша попросил меня нагнуть спину, ловко вскочил на нее ногами и, приподняв маленькую Эмине, протянул ее к выходу наружу, где Мемед за руки поймал и вытащил наверх свою сестренку. Тем же путем, по очереди, выбрались все мы на склон холма, противоположный тому, где у входа в пещеру нас сторожили чабаны и собаки. Мы, конечно, не забыли и драгоценной ноши нашей — мешков с лекарственными травами — трофеями нашей разведочной экспедиции.

Мемед на склоне нарвал душистой травы тимьяна и велел нам натереть ею лицо, шею и руки и положить побольше этой травы за пазуху и в карманы.

— Собаки у нас очень чутки, — сказал он, — и за версту могут услышать человека. Надо, чтобы от нас сильно пахло этой травой, тогда ни одна собака не почует нас.

Мы не шли, а буквально бежали всю ночь за Мемедом далеко в обход чабанских костров и ночных стоянок. Мы пересекли яйлу и, спотыкаясь в темноте о камни, катились вниз по крутым горным тропинкам в лесу. Рвали себе платье и руки колючим терновником и кустарником, называемым здесь «держи-дерево», и, наконец, на рассвете, в туманной дымке далекого берега увидели перед собою сверкающие в восходящих лучах солнца золотые купола и белые дома Ялты.

В полдень мы стояли в здании Здравотдела, сложив свои мешки с добычей ценных лекарственных трав, а старик профессор с возгласами восхищения вытаскивал из них то связки ароматных корней валерианы, то пучки листьев белладонны, то сочные и свежие клубни салепа.

Я не беллетрист и разсказываю все просто, как оно было в действительности. Да этого и не выдумать бы. Жизнь — лучший сочинитель.

Поэт Гольцкопф, отойдя в сторону, страшным голосом опять декламировал стихи, теперь уже перед ларьком разинувшего от удивления рот продавца чубуреков (чубуреки — жареные крымские пирожки), пытаясь, повидимому, терроризовать и его и вызвать примерно на такой же щедрый дар, как до смерти напуганного им в лесу татарина.

Мемед держал в своих руках маленькую ручку одной из наших спутниц-гимназисток, хорошенькой блондинки Лены, а сестренка Мемеда Эмине и юный политехник Алеша обменивались взглядами, красноречивый язык которых говорил об их чувствах выразительнее слов.

Я же думал о магической силе лечебных трав и о том, что все-таки таинственные клубни диких орхидей из долины «Супружеского Согласия» оказали свое волшебное действие на моих спутников, соединив руки и сердца двух молодых парочек.

(обратно)

Решение задачи № 13 (Испанского узника).

Задача эта решается при помощи «итерации» — метода, часто применяемого современными математиками. Из данных нам уравнений:

получаем

отсюда

Имеем 4 случая

«Итерация» заключается в следующем: Взяв одно из этих выражений, мы полагаем в правой части его х=0; получаем некоторое значение для «х» в левой части равенства. Это значение берем для «х» в правой части; для левой части получаем новое значение «х» и т. д. до совпадения двух соседних значений «х» с достаточной точностью.

В нашей задаче А=7 В=11; точно вычислим 3 знака

4 соответствующих значения для «у» получаем из равенств

При присылке решений этой задачи многие упустили из виду, что графическое решение (2 пересекающихся параболы) не может быть доведено до желаемой точности, завися от размеров чертежа и толщины карандашного штриха. Описанное же решение может быть точным до любой степени.

Правильно решили: С. Соколов (Вышний Волочек), Ю. Воробьев (Ленинград), К. Агокас (Москва), Н. Залит (Свердловск), И. Светлов (Архангельск), К. Арамянц (Баку), Н. Шифтель (Одесса), А. Морозов (Ленинград), П. Морозов (Ленинград).

(обратно)

127

Рассказ Ж. Л. БИСТОНА.

Иллюстрации Г. БЕККЕРА.

Там, наверху, где у открытого окна стоял Хенгерс, было совсем светло. Но на глубине пятисот футов, в бездне, куда он заглядывал, было сумеречно, и бледные шары электрических фонарей уже начинали обрисовывать линии длинной улицы.

Это происходило в конторе Отвейса. За спиной Хенгерса сидел, вытянув к центральному отоплению ноги, человек, имя которого не относится к делу. Он ждал Отвейса, который на минуту вышел, и с неудовольствием смотрел на открытое окно.

— Там, у окна, наверно, очень приятно и прохладно?

Хенгерс не понял намека. Глаза его были прикованы к свинцовой крыше церковной башни. Смотря с такой высоты, чудилось, что шпиц башни ушел сам в себя. Улицы казались такими узкими, и вагоны трамваев ползли по ним, точно сверкающие гусеницы. В этот час закрывались магазины и конторы, и вагоны были переполнены и быстро бежали по улицам. Но, глядя с высоты, казалось, что они ползут. Немного скорее, чем трамваи, скользили белые фонари автомобилей. Как след от светляка мелькали едва различимые огоньки велосипедных фонарей. Странные существа ползали по земле, точно улитки. Эго были люди. От всей этой жизни, от этого далекого движения на верх доносился только гул, сквозь который прорывался то стук трамвая, переходившего на другую стрелку, то громкий рев автомобильного гудка.

Над этим хаосом звуков, над этим жалким искусственным светом, высоко поднималось величественное здание небоскреба, так называемого Вентвартхауз. Это был колос из бетона, гранита и стали. Он был выстроен в форме треугольника. Один угол был обращен к востоку и выходил на две улицы. К западу было обращено основание треугольника. В доме было 25 этажей и он поднимался над землей на 500 футов. В сумерках он казался вдвое выше. Два-три освещенных на самом верху окна сверкали точно рядом со звездами.

Хенгерс почувствовал страх, почти обморочное состояние, от которого помутилось его сознание. Нервы его были напряжены, как струны скрипки. Он всю жизнь испытывал этот страх перед пространством, хотя и вырос в американских городах, где карлики из плоти и крови тяжелым трудом создают этих гигантов из камня и стали.

Хенгерс пристыженно подошел на шаг ближе к окну и судорожно ухватился за раму. Что это было бы за ужасное падение! Только прыжок, перекинуться через подоконник… потом… Сердце его громко стучало.

С этой высоты ясно были видны границы города. Город представлялся четырехугольной грудой крыш, из которой то тут, то там поднималась труба, посылавшая к серому небу серый дым. Улицы разбегались правильными линиями и неожиданно обрывались. За ними была открытая местность, плоская как доска. То тут, то там она была покрыта снегом. Ветер поднимал и кружил его. В наступавшей темноте эти окрестности города казались безнадежно-унылыми. Оттуда надвигалась на освещенный город ночь. Она спускалась на него сверху и ей не могли помешать бесчисленные фонари, бросавшие туманный отблеск во мрак, бездна которого поглощала их свет.

В характере Хенгерса была легкая склонность к сентиментальности и на него действовала окружающая обстановка.

Неожиданный испуг вернул его к действительности.

Кто-то схватил его сзади за талию и поднял с полу так, что его голова и плечи наклонились к окну.

У Хенгерса вырвался крик ужаса:

— Оставь меня! Чорт вас побери!

Его сейчас же опять опустили на землю. С ним подшутил человек, сидевший в ожидании Отвейса. Но тот, войдя в эту минуту в комнату, сказал серьезно:

— Как можно делать такие глупости!

До смерти перепуганная жертва с трудом переводила дыхание.

— Мне, право, очень жаль, — сказал с раскаянием провинившийся. — Я не думал, что вы так разволнуетесь.

Хенгерс вытер пот со лба. Ему было немножко стыдно, что он показал себя таким слабонервным и он перебил говорившего, точно извиняясь.

— Вы меня испугали. Я не переношу высоты. Никогда не мог. Я становлюсь совсем больным. В таких случаях я настоящий трус.

— Я не должен был бы этого делать, — огорченно сказал шутник. — Но, все таки, удивительно, на что иногда способны человеческие нервы… или, вернее отсутствие нервов. Взгляните на карниз за окном, который огибает здание? Я видел, как рабочие шли по этому карнизу, как по дороге…

— Перестаньте! — попросил Хенгерс, весь дрожа.

В разговор вмешался Отвейс:

— Да, это правда. Я сидел здесь, у своего письменного стола, как меня спугнула тень, скользившая по стене. Я быстро поднял голову и едва успел увидеть человека, шедшего вдоль по карнизу. Такие вещи следовало бы запретить. Каменщику или маляру может доставить удовольствие такое молодечество. Но это излишне и должно было бы быть строго воспрещено.

— Просто волосы дыбом встают! — воскликнул Хенгерс и повернулся, чтобы уходить, но Отвейс попросил его:

— Еще минутку!

Хенгерс подождал, пока остальные двое кончили недолгий деловой разговор.

Отвейс сказал Хенгерсу, как только они остались вдвоем:

— Дела вашего друга Ковенанта очень плохи.

Эти слова испугали Хенгерса. Он напрасно пытался выдержать взгляд Отвейса, который спокойно и задумчиво смотрел на него.

— Говорят, что он не переживет эту ночь.

— Ах, бедняга, — пробормотал Хенгерс.

— Я вам сказал это потому, что вас это интересует.

— Да, да, — рассеянно ответил Хенгерс.

Отвейс запер письменный стол, снял с вешалки шляпу и пальто и выключил отопление.

— Я ухожу, — сказал он. — Хочу пойти с приятелями в театр.

Они вместе вышли из конторы. Отвейс освободил задвижку, запиравшую изнутри, и с громким стуком захлопнул за собой дверь. Она была красного дерева и на ней значилась простая надпись «Мистер Джемс Отвейс».

Эта надпись ничего не говорила. Но большинство приходивших сюда людей очень хорошо знали, что владелец конторы — сыщик, который был на службе «Банка Трех Штатов».

Отвейс и Хенгерс вышли на верхнюю площадку лестницы Вентвартхауза. Вокруг большого четырехугольника, пол которого был выложен узорной мозаикой, помещались различные конторы. В одном углу была лестница и дверца подъемной машины. Контора Отвейса помещалась как раз напротив, в отдаленнейшей части большой площадки.

Отвейс позвонил, чтобы подали подъемную машину и продолжал болтать с Хенгерсом. Когда подъемная машина тихо поднялась на верх, в ней сидела женщина. Мужчины сняли перед ней шляпы. В глазах Отвейса появилось выражение удивления, глаза же его спутника отразили чувство более сильное, чем радость.

Женщина слегка кивнула головой Отвейсу. Он вошел в кабинку подъемной машины. Дверца захлопнулась и он быстро опустился и исчез в глубокой шахте, из которой веяло холодом.

— Вы хотите пройти ко мне, Мэри? — спросил Хенгерс.

— Да, — ответила мистрис Ковенант таким тихим и грустным голосом, что Хенгерс сейчас же понял, что случилось.

Он провел ее в свою контору, запер дверь и придвинул ей кресло. Она опустилась на кресло и сказала слабым голосом:

— Он умер час тому назад.

— О! — тихо и взволнованно произнес Хенгерс. К чему были пошлые слова? Да если бы он и нашел новые выражения для сочувствия, он знал, что они прозвучат фальшиво. Он молчал и смотрел на склоненную голову женщины, овдовевшей час тому назад.

Она, очевидно, спешила одеться. Из под шляпы виднелись пряди густых каштановых волос. Щеки были бледны и опущенные ресницы бросали на них тень. Он ждал слез, трепета нежных губ, дрожащего голоса. Но она сидела так же тихо и неподвижно, как и он.

Неужели сердце ее окаменело от горя и все чувства ее притупились? Да, она, должно быть, поражена горем. Хенгерс почувствовал непреодолимое желание утешить ее не назойливым сочувствием, а словами любви. Должна же она знать, какое чувство было у него к ней все эти годы. Разве он ей не говорил, что он ее любит, еще до того, как она вышла замуж за Ковенанта? В другое время он бы опустился перед ней на колени, взял бы в руки ее голову и прижался бы щекой к ее щеке.

Но она вдруг подняла голову и сказала:

— Я все знаю. Все… про… про ваше преступление… и его!

Хенгерс почувствовал, что он весь немеет. Его руки расжались и пальцы так и остались полусогнутыми. От щек отлила каждая капелька крови. Подбородок опустился и не было сил поднять его. Он окаменел от ужаса и хаоса чувств, обуявших его.

Мэри украдкой оглянулась. Потом тяжело перевела дыхание и продолжала:

— Четыре года тому назад вы с Харвеем обокрали на 20.000 долларов банк Трех Штатов.

— О, Господи! — пробормотал Хенгерс и приложил руку к влажному лбу. — Он рассказал вам это перед смертью?

— Нет. Он написал все это во время своей болезни. Со всеми подробностями, как вы и он совершили это преступление. Если бы он выздоровел, он бы уничтожил это признание. Но когда он увидел, что надежды больше нет, он подписал под ним свое имя.

Хенгерс старался высвободить шею из душившего его воротника.

— Это похоже на Харвея, — прохрипел он.

— Вы станете упрекать его, — моего умершего мужа? Вам страшно? Взгляните-ка на себя в зеркало. Вы похожи на приведение.

В ее словах были тревога, упрек, злоба. Ослабевший и весь разбитый опустился Хенгерс на стул перед конторкой и мрачно уставился в пол.

— Он писал только тогда, когда был один, — продолжала Мэри. — Я не должна была знать, что он пишет. Но я видела, как на нем отражается эта работа и нашла случай прочесть исписанные листки. Он подписал их только вчера. Он был слишком слаб, чтобы положить их в конверт и запечатать. Он заставил меня это сделать и следил в это время за мной. На конверте им уже был написан адрес и мне нужно было запечатать. Он пожелал, чтобы после его смерти этот пакет был послан по почте…

— Боже мой! Вы послали…

Хенгерс вскочил.

— Я не хотела этого… ни за что на свете. Я думала о себе и об имени моего сына. Я отложила письмо в сторону, но была недостаточно предусмотрительна. Горничная нашла его и опустила в ящик… три часа тому назад.

Хенгерс впился ногтями в свое мертвенно-бледное лицо. Он крикнул, задыхаясь:

— Кому оно было адресовано?

— Мистеру Джемсу Отвейсу.

— Но куда… куда?

— В Вентвартхауз… сюда…

— Он его еще не получил… не получил. Я еще успею скрыться. Впереди еще целая ночь. Он только что ушел. Вы его видели… Меня это совсем убило… Клянусь вам, Мэри, это был мой первый и последний бесчестный поступок. Мы с Харвеем были в горькой нужде и нам случайно представилось это искушение. Нам облегчало дело то, что он служил в банке. Я знаю, что это всегда мучило его. Пока он был жив, он не решался признаться. Теперь, мертвому, ему уже ничего не страшно. Так оно адресовано Отвейсу? Это может помочь делу!

Он бегал взад и вперед по комнате и выкрикивал слова почти без всякой связи.

— Если бы я хотела поступить правильно, вы ничего не должны были бы знать про это письмо, — сказала Мэри и закрыла лицо руками.

Хенгерс не видел и не слышал ее. Перед ним стоял только ужас совершившегося.

— Он потому и послал свое признание Отвейсу, что тот служит сыщиком в банке и Ковенант это знал. Мы боялись только Отвейса, этой ищейки. Из-за него я и переехал сюда со своей конторой. Я хотел быть ближе к опасности, если опасность была. Я должен был сам убедиться, подозревают ли меня. Но все шло благополучно. Мы с Отвейсом даже стали прятелями и… и… что это такое?

Легкий шорох за дверью показался его напряженным нервам взрывом бомбы. Он открыл дверь и увидел, как почтальон опускал большой конверт в почтовый ящик в дверях конторы Отвейса. Почтальон сказал:

— Добрый вечер! — и пошел дальше.

Хенгерс вернулся в комнату, несколько раз глубоко вздохнул и сказал:

— Все в порядке. Письмо только что пришло.

— Где же оно?

— Почтальон опустил его в ящик, который на внутренней стороне дверей Отвейса.

— Я думала, что почтовые ящики внизу, при входе.

— Да, там все ящики, кроме ящика Отвейса. У него много секретных дел и он не может доверяться такой доставке писем. Он так устроился, чтобы почтальон приносил ему письма в его контору.

— Но что же вы хотите теперь делать?

— Достать это письмо.

— Дверь, ведь, заперта?

— Я готов полночи провозиться, чтобы ее открыть.

— А мистер Отвейс не может вернуться?

— Сегодня вечером нет.

— Медлить, во всяком случае, ведь, нельзя?

— Конечно!

Он сделал было шаг к выходу, но остановился и оглянулся на жену покойного банковского служащего, Харвея Ковенант. Она сидела неподвижно, опустив голову, безвольно сложив на коленях руки, убитая горем и стыдом. Она не была ни молода, ни красива, но изящна и миловидна, и у нее были прекрасные волнистые каштановые волосы. Хенгерс всегда думал о ней с нежностью. Он смотрел на нее теперь и вспомнил цветы, которые вянут без ухода, но поднимают головки и расцветают новой красотой, когда их ласкает солнце и орошает вода.

Он тихонько подошел к ней и спросил:

— Вы сделали это ради меня?

Она медленно покачала головой.

— Нет, и не ради себя. Я бы исполнила последнюю волю Харвея, если бы… если бы не должна была думать о своем сыне. Это могло погубить всю его будущность.

— Ковенанту следовало подумать об этом.

— Пожалуйста, не упрекайте его.

— Я не стану этого делать, если вы меня просите. Только не уходите еще, Мэри. Я посмотрю, трудно ли мне будет открыть дверь.

Он вышел на площадку. Было около восьми часов вечера, и хозяева соседних контор уже разошлись. На площадке было тихо, как в могиле. Хенгерс прошел к двери Отвейса и, не задумываясь, нажал ручку. Потом он поднял медный клапан над узким отверстием в двери, через которое было опущено письмо.

Но вдруг ему послышались шаги и он насторожился. Он так сжал зубы, что они заскрипели. Но это был всего только сторож, который пришел с метлой и стал подметать мозаичный пол. Человек был слишком стар для этой работы и все время кашлял. Он сказал хриплым голосом:

— Добрый вечер!

^{Сторож пришел с метлой и стал подметать мозаичный пол…}

— Чорт бы тебя побрал! — подумал Хенгерс. Вслух он ответил:

— Добрый вечер. А разве Симонса нет больше?

— Он нашел другое место, где лучше заработок.

— Когда же он ушел?

— Уже неделю.

— Сколько же времени вы здесь служите?

Сторож стал сильно кашлять и оперся на свою метлу. Его согнутые плечи мучительно тряслись. Прошла целая минута, пока он мог ответить:

— Неделю.

— У вас слишком мало сил для такой работы. Вот возьмите это для вашего кашля, пока он еще не вывернул вам легкие.

Человек наклонился над протянутой рукой Хенгерса и с благодарностью принял то, что тот ему давал. Потом он сказал, сопя носом:

— Мой кашель кажется хуже, чем он на самом деле. Я уж кашляю так много лет. Спокойной ночи, мистер Хенгерс. Я вам очень благодарен.

Хенгерс вернулся в свою контору. Женщина все так же неподвижно сидела на месте. Он вынул из ящика длинную черную сигару и закурил. Молчание нарушалось только тихим шорохом метлы по полу площадки.

Мэри Ковенант очнулась и вышла из состояния грустной задумчивости. Она подняла голову и спросила Хенгерса:

— Вы не попали в его контору?

— Это невозможно!

Она испуганно вскрикнула:

— Что это значит?

— Там один человек… новый сторож возится на площадке.

— Но, ведь, он же уйдет?

— Его, между прочим, зовут Джемс Отвейс. Он следит за мной. Будь он проклят!

Мэри встала и прижала руку к груди.

— Вы в этом уверены?

— Совершенно. Меня-то эта собака не проведет. Я его сразу узнал.

Бог знает, как он напал на след, но это так. Он следит за мной. Он накрыл меня даже в тот момент, когда я взялся за ручку его двери. Теперь он будет кружиться надо мной, как коршун. А тут еще это признание, которое он найдет у себя в конторе! Вы пришли слишком поздно, Мэри. Я конченный человек.

Она взглянула на него полными ужаса глазами и спросила:

— Он может каждую минуту войти к себе в контору?

— Нет… Пока я тут, он не сможет этого сделать, не выдав себя. Кроме того, ведь, он ничего не знает про письмо Харвея. Но мне то не достать письма. Чтобы открыть его дверь, мне нужно было бы, по крайней мере, час остаться одному на площадке. Мое дело потеряно, Мэри!

У него вырвался стон отчаяния и он снова забегал взад и вперед по комнате.

— Я тоже думаю, что вы ничего не сможете сделать, — сказала покорно, но более твердым голосом Мэри. — Но у вас впереди целых двенадцатьчасов. Вы успеете бежать. Не теряйте времени…

Она замолчала, пораженная странным выражением лица Хенгерса. Он смотрел в окно. Глаза его были широко открыты и неподвижны, как глаза статуи. Он смотрел на карниз, опоясывавший здание.

— Это могло бы быть дорогой для меня… если бы у меня хватило смелости! — произнес он, задыхаясь, как после быстрого бега. — Если бы мне посчастливилось и хватило бы сил!

Мэри взглянула в окно и поняла. Она смотрела на узкий карниз, за краем которого была черная ночь. Кровь застыла в ее жилах.

— Вы сума сошли? — простонала она. — Это безумная мысль. И не думайте об этом!

Но он не ответил ей, потому что не слышал ее слов. Он, не отрывая глаз, смотрел на каменный карниз, хотя от ужаса у него и поднимались волосы дыбом. Дом окружало три таких карниза, не шире полуметра, и четвертый карниз шел под крышей.

Первый карниз опоясывал дом на высоте двенадцатого этажа. Второй — на высоте восемнадцатого, а третий опоясывал последний, двадцать пятый этаж. Небоскреб поднимался на триста футов выше соседнего дома. Со стороны же двух улиц, на которые он выходил, небоскреб отвесно высился на пятьсот футов над землей.

О чем думал Хенгерс?

Ничто не могло быть проще его плана. Контора Отвейса находилась на противоположной стороне этого верхнего этажа. Хорошо, — если он, Хенгерс, решит воспользоваться этим карнизом, и обойдет по нему вокруг здания, он, без сомнения, попадет через окно в контору Отвейса.

Он начал считать, сколько окон было между его конторой и конторой Отвейса. Возвращаться обратно ему не нужно было тем же путем. Только бы достать письмо, а там он уж найдет способ выйти. Это даже совсем просто. Но… может быть, все это тяжелый кошмар?

Было уже совсем темно. Поднялся ветер. В узкой полосе света, бросаемой окном, летало что-то похожее на опавшие лепестки. Но это были не лепестки, а снежинки, появившиеся из темноты и в этой же темноте исчезавшие.

Хенгерс вздрогнул. Потом решительно поднял голову. Если только можно было нечеловеческим усилием заставить себе рискнуть, то ни о чем уж не надо думать. Нужно забыть про страшную высоту, про медленно ползущие там, внизу, трамваи, про карликов, которые были людьми.

— Он посмотрел вниз и сказал:

— Я бы предпочел, чтобы вы ушли.

Она положила ему руку на плечо и щеки ее были белы, как бумага.

— Вы, ведь, оставили эту мысль, правда?.. — умоляюще сказала она.

— Не знаю. Может быть, я слишком труслив. Я в отчаянии, но у меня нет мужества. Да, я думаю, что даже не решусь попробовать встать на карниз. Но, ведь, в конце концов, я же мужчина. А это — путь для мужчины. Но вы лучше уйдите. Я буду спокойнее, если останусь один.

Она хотела ответить и не могла. Он видел, как сильно она дрожит.

— Но, если, — продолжал Хенгерс, глядя ей в глаза, — если мне посчастливится… Простите ли вы меня тогда, Мэри?

Она ответила едва слышно.

— Зачем вам мое прощение?

— Потому, что в смерти будет ужаснее всего то, что я расстанусь с вами.

— Ах, теперь не время для таких слов.

— Простите ли вы меня, Мэри?

Она посмотрела в его лихорадочно горевшие глаза и ответила:

— Да, я прощу, если вы мне пообещаете каким-нибудь способом вернуть украденные деньги.

— Это я вам торжественно обещаю.

Она подала ему руку и он поднес ее к своим губам. Ему неудержимо хотелось обнять эту женщину. Но это было только мгновение слабости.

— Спокойной ночи, Мэри, — хрипло произнес он.

Потом он остался один. Она ушла, покинув его в смертельной опасности. Значит ей было все равно, что бы с ним ни случилось? Ей было страшно оставаться и увидеть его конец? Но Хенгерс сейчас же сказал себе, что он неправ. Ведь, она его предупредила о грозившей ему опасности и не могла же так поздно оставаться у него в конторе, в то время, как Отвейс следил за ним. Но он постарался отогнать от себя эти мысли.

Что ему теперь делать? Если он достанет письмо Ковенанта, он выйдет из этого дома новым человеком. Если же нет…

Хенгерс тихонько открыл окно. Отвейс не должен ничего слышать. Конечно, надо и дверь запереть. Он пошел и запер ее.

Он дрожал, как в лихорадке, от все возроставшего волнения и холода ночи, ворвавшегося в открытое окно.

Он старался внушить себе.

— Не думать об этом! Ни о чем не думать! Я совершенно свободно могу обойти вокруг дома.

Он дрожащими руками застегнул на все пуговицы пиджак. Подошел к окну и увидел снег, такой легкий, совсем невесомый, летящий туда, вниз, где горели огни, свет которых умерялся отдалением, глубиной… боже, какой глубиной!

Безумие! Разве он поможет себе, если станет измерять глубину глазами? Он заметил, что члены его онемели от напряжения. Ногти впивались в ладони, зубы скрипели до боли, мускулы были тверды, как сталь. Он весь опустился на месте и несколько раз глубоко вздохнул.

Потом Хенгерс подвинул к окну стул, встал на него и выставил в окно правую ногу. Помедлил минуту и выставил и левую. Теперь он стоял на карнизе, держась руками за раму окна. Он встал поудобнее и взглянул в окно. Внутри он увидел привычную обстановку своей конторы. За спиной же его была бездна.

Он громко сказал себе:

— Это, ведь, совсем легко. Что может быть проще? Разве это не просто до смешного?

Сердце отвечало громким стуком, больно колотясь о ребра.

Он стал медленно отдаляться от окна. Ногти его скрипели на камне стены. Он медленно подвинул вперед правую ногу и потом подтянул к ней левую. Это было опасно. На карнизе лежал легкий слой снега и при движении ног он становился твердым и скользким. Он заметил это, когда каблук его сапога слегка чиркнул по карнизу. Его левое колено подогнулось. Одну секунду он думал, что падает, и из его широко открытого рта вырвался стон, как вздох умирающего.

Но он снова взял себя в руки.

Он не чувствовал ледяного холода. Он весь горел, пот катился по лицу. Он старался думать обо всем, что только приходило в голову, и не вспоминать про возможность падения. И в хаосе мыслей ему вдруг, по странной случайности, вспомнилась старая песенка из далекого детства. Он стал лихорадочно и торопливо повторять строфы этой песенки и на мгновение нашел в этом забвение ужаса настоящего.

— Вечером каждым,

В восемь часов,

Слышно в калитку:

«Стук… стук»…

— Берегись!

Он не замечал, как снежинки падали на его горящее лицо. Он полз вперед, как улитка, но и этого почти не сознавал. Снизу, из бездны, доносился глухой шум города. А ветер тут, наверху, пел тонким, тихим голоском:

— В кресло не прячься —

Стучат, ведь, не там…

Он старался думать только об этой полузабытой детской песенке и полз все вперед. Стоило ему остановиться на пять секунд, как ему казалось, что какая-то рука опускается ему на плечо и тянет его назад. У него начинала тогда кружиться голова.

Он, наконец, добрался до угла дома и стал огибать его. Тут ветер чувствовался сильнее и Хенгерс ощущал каждым нервом легкое колебание вершины небоскреба. Его тело двигалось туда и сюда вместе с этим легким покачиванием, которое казалось его разгоряченному воображению чудовищным. На него вдруг напал смертельный страх, что здание, раскачиваясь, оттолкнет его от себя. Ведь, он был всего атомом, мухой на теле этого чудовища — небоскреба.

Несмотря на то, что он старался не глядеть вниз, глаза его приковала к себе неожиданно вспыхнувшая световая реклама на крыше отеля, казавшейся глубоко внизу. Белый свет ослеплял его. Он ничего не видел ни справа, ни слева, ни внизу, казалось, что эта реклама просто висит в воздухе. Хенгерс невольно сравнил высоту рекламы с высотой, на которой находился он, и мысли его сейчас же стали путаться. Где он? На чем стоит? За что держится? Сейчас он упадет! В мозгу и во всем теле он испытывал неудержимое желание броситься вниз, прямо на этот свет. Он уже повернул правое плечо и готов был прыгнуть в этот ослепляющий свет, как автомат снова потушил рекламу.

Кругом был мрак. Парализующее действие света исчезло.

Хенгерс опять повернулся совсем лицом к стене. Он прислонился лбом к камню. Он чувствовал такую смертельную усталость. Но по прежнему старался забыть про страх.

— Это вовсе не кошка стучит,

Кошки не умеют стучать…

Это была одна из первых песенок, которым его научила мать. Может быть, это она сейчас поет. Он постарался уяснить себе, где он находится. Ведь, она пела ему, покачивая его на качелях в саду. Когда качели взлетали, он видел ручеек с подстриженными деревьями на берегу. А за деревьями было поле ржи и по полю вилась дорожка. Когда же качели опускались, видна была только садовая изгородь и старая дождевая бочка. По саду бежала кошка, кудахтали куры.

Теперь он уже обошел угол. Снежинки не падали больше легко на его лицо, а слепили глаза под хлещущим ветром. Пальцы Хенгерса застыли, он потерял ощущение своих ног. Сила воли начинала ослабевать.

Долго ли еще переживать этот страх? Неужели никогда не будет конца ужасному пути? Он сосчитал от угла пять окон, ему же нужно было восьмое. Может быть, он просчитался и попадет не в ту комнату? Ну, что ж, тогда конец!

Он прошел мимо шестого окна… мимо седьмого. Сознание начинало изменять ему. Он заметил это и, сделав нечеловеческое усилие, снова взял себя в руки.

— Я буду сегодня ужинать в отеле «Италия», — бормотал он.

— Я… я… что же я закажу на ужин?

В это мгновение его правая нога соскользнула с карниза и повисла в воздухе.

Он падал!

Хенгерс потерял равновесие. Он вскрикнул, как ребенок. Упал вперед! Правое колено стукнулось о край карниза, левое висело в воздухе. Его руки и грудь пробили большую дыру в окне восьмой комнаты. Он буквально упал через это окно. Его руки ухватились за подоконник внутри комнаты. Он подтянулся туда всем телом. О возможности поранения он не думал. Он упал в полуобморочном состоянии на пол комнаты Отвейса.

Он лежал минут пять и чувствовал, что не в состоянии подняться. Никто его не беспокоил. Плотно закрытая дверь заглушила шум его падения, а осколки стекла попадали на ковер.

Хенгерс встал. По левой руке текло что-то горячее. Но он легко отделался. Утром Отвейс найдет осколки окна и пятна крови на полу. Он будет удивлен, но ничего не поймет.

Хенгерс вынул из ящика письмо, в котором было его спасение. Потом тихонько открыл дверь. На площадке горела одна единственная лампа. Отвейса не было видно. Хенгерс на ципочках прошел в свою контору. Там он запер за собою дверь, поджег спичкой пакет и смотрел, как он превращался в пепел. Он обернул раненую руку носовым платком, надел шляпу и пальто, потушил свет и вышел. Он спускался по лестнице, крепко придерживаясь за перила. Колени его ослабели, ступени уходили из под ног. На следующей площадке сторож все еще подметал пол.

— Спокойной ночи, мистер Хенгерс!

— Спокойной ночи! — едва слышно отозвался тот.

Он вышел на улицу и пошел, слегка покачиваясь. Ноги изменяли ему. Шофер одного из автомобилей неверно понял это покачивание и слегка насмешливо предложил ему:

— Не нужен ли вам автомобиль?

— Да, — сказал Хенгерс, — поезжайте… в отель «Италия».

Он вдруг очутился в автомобиле, который мягко тронулся с места. Туман, окутывавший его мозг, стал медленно рассеиваться. Его ослепленные, усталые глаза взглянули в последний раз на Вентвартхауз, поднимавшийся на пятьсот футов во мраке, в воздушную бездну, по соседству со звездами.

(обратно)

128

Рассказано МЕЛЕК-ХАНУМ, героиней романа Лоти.

От редакции. И бытовой, и исторический, и чисто литературный элементы сочетались в этом очерке — живом повествовании турчанки, здоровые инстинкты которой, несмотря на неблагоприятные условия знатности и богатства, все время повелительно звали ее к труду, и к труду самостоятельному, свободному. Теперь турецкая женщина освобождена, но эта свобода считается пока только днями, и очерк из недавнего прошлого приобретает уже характер исторический.

У нас в России хорошо знали знаменитого французского писателя Пьера Лоти, поэтические романы которого «Азиадэ», «Мадам Хризантем» и др., всегда с этнографической окраской, выдержали много переводов. В рассказе Мелек-Ханум вскрывается любопытная литературная подробность: доселе неизвестная история нашумевшего романа Лоти «Разочарованные». В основу романа, оказывается, легли с одной стороны — мистификация молодых девушек, с другой — живые и яркие письма рвавшейся к свободе сильной женской души.

_____

«Кисмет» — тут уж ничего нельзя было поделать. В книге судеб было написано, что я буду портнихой. И я стала портнихой! Правда, роскошная жизнь дочери турецкого министра в гареме ее отца не была похожа на ту подготовку, которую получают профессиональные портнихи. И я, конечно, шла очень извилистыми путями к предназначенной мне цели. Но как бы то ни было, вот я портниха и не только портниха, но и первая турецкая женщина, серьезно занявшаяся трудом. Люблю я или нет свое дело, но я должна уже теперь быть портнихой. К счастью, я люблю это дело и, как это ни странно, еще в детстве больше всего любила шить платья.

Но позвольте мне представиться вам. Мой дед, маркиз де-Блоссэ-де-Шатонеф принадлежал к одной из первых старых французских фамилий Сен-Жерменского предместья. Семья эта очень гордилась славой, которой она обессмертила свое имя во время крестовых походов, истребляя ненавистных турок. За это их благословил и Рим.

^{Мелек-ханум.}

С некоторым чувством благоговения и стыда я должна сказать, что я, «неверная турчанка», унаследовала от своего предка-крестоносца большой аристократический нос. Природа позволяет себе иногда забавные шутки и там, где мы меньше всего ожидаем этого.

Мой дед, конечно, пошел на военную службу, следуя традициям старого французского общества. Он попал в первый раз в Турцию, исполняя какое-то военное поручение и почти тотчас же заинтересовался страной и привязался к туркам. Но он окончательно решил переменить национальность, отказаться от титула, отречься от своей веры и стать простым Решид-Беем, мусульманином, из любви к прекрасной черкешенке, моей бабушке. Другие, менее благосклонные люди, говорили, что его соблазнила перспектива иметь четырех жен. Может быть, это и было так. Ведь, он был француз! Во всяком случае, он вполне использовал разрешение пророка. Семья его была так велика, что он даже не знал всех своих детей, хотя они все и считались законными.

Однажды к нему пришли сказать, что его ребенок умер. Но он совсем забыл этого ребенка и почти не помнил о существовании его матери. Увы! в этом случае он не был турком! Это было легкомысленной стороной перемены моим дедом национальности. Вообще же он был очень образованным человеком, его влияние чувствовалось и он, косвенным образом, положил начало всему современному турецкому движению.

Дед мой был дружен с очень культурным турком, некиим Шинасси. Они вместе занимались наукой, и турок был в таком восторге от этих занятий, что не оставил камня на камне, пока не добился возможности ехать во Францию — «посмотреть и учиться». В Париже у него положительно закружилась голова от всяких новых идей. Он изучал все новейшие движения, — политические и литературные, — и остановился на учении Руссо. Для него Жан-Жак Руссо был почти богом и, во всяком случае, больше, чем пророк. Он знал наизусть почти все произведения этого философа и, вернувшись, наконец, в Турцию после долгого пребывания во французской столице, привез с собой готовый план и стал сеять семена того, из чего родилось младотурецкое, а затем национальное движение. Он же повел и литературную кампанию, которая произвела переворот в турецкой литературе.

Мой отец, Нура-Бей, был старшим сыном деда. Он поступил в турецкую дипломатическую службу и, в конце концов, стал министром иностранных дел при Абдул Гамиде. Только турок может понять, что значила такая высокая честь! Каждый радовался уже тому, что он еще жив во время этого ужасного режима. Все мы, мужчины и женщины, а больше всего — министры всегда могли оказаться жертвами клеветы. Каждый лживый донос шпионов Абдул Гамида грозил нам всем смертью, изгнанием, раззорением. Утром никогда нельзя было сказать, что принесет конец дня. Никто не смел и отгадывать. Как это возможно, что в такой просвещенный век, как двадцатый, мог жить, царствовать и терзать нас всех это чудовище, Абдул Гамид?

Но нас, девушек, главным образом, мучила уединенная, изнеженная жизнь, которую мы вели в гареме нашего отца. Казалось, частица европейской крови, которую мы унаследовали от деда, возмущалась против этого рабства, и мы были поэтому гораздо несчастнее, чем могли бы быть.

Мой отец, ведь, был, в конце концов, только наполовину турок и в минуты досуга гораздо больше, чем на половину француз. Мы были зеницей его ока, и он гордился нашими жалкими маленькими талантами. Нас воспитывали английские, французские, немецкие и итальянские гувернантки, и мы скоро выучились говорить на пяти европейских языках, кроме трех восточных наречий, необходимых культурным туркам. Мы, кроме того, учились музыке, пению, рисованию и вышиванию. Наша мать ничего не понимала в этом странном воспитании. Она говорила только по-турецки и нисколько не интересовалась Европой, но никогда не подавала голоса, чтобы спросить каких-нибудь разъяснений у своего господина (нашего отца). Она согласилась бы на все, что угодно. Она была турчанкой старого закала и между ею и нами образовалась пропасть, через которую никак нельзя было перебросить мостика.

В ужасные дни Абдул Гамида, в турецкой столице, конечно, не могло быть никакой общественной жизни. Эту жизнь заменяли отцу мы с сестрой. Когда к нему приезжали иностранные послы, мы с сестрой пели и играли им, скрытые за ширмой. Моя сестра, кстати сказать, была отличной музыкантшей. Принимая во внимание, что до приезда в Европу ей никогда не приходилось слышать других исполнителей, кроме себя самой, следует поздравить ее за ее совершенства.

Отец дал нам европейское воспитание, сам не понимая, что он делает. Но он поступал так прежде всего для собственного удовольствия. Ему никогда не приходило в голову, что, когда мы станем турецкими женщинами, мы никогда не сможем быть ими на самом деле. Мы разукрашивали рассказы нашего отца про его любимую Францию, создали себе собственную Францию, которая не могла существовать на самом деле, и завидовали не только европейцам из посольства, но даже европейцам — торговцам.

В те дни турецкие дамы не ходили в магазины — магазины приходили к ним. Предприимчивые французские модные дома посылали своих представительниц за заказами в гаремы и делали великолепные дела. Жены заказывали — паши платили по счетам. Весьма понятен ответ остроумного паши, когда его спросили, почему исчезает многоженство.

— Когда пять жен означали пять участков земли, — сказал он, — тогда многоженство еще имело смысл, но оно никуда не годится, когда жены заказывают себе платья в Париже.

Как я завидовала этим портнихам, которые родились свободными и могли ходить куда угодно и не закрывать лица! Не думала я тогда, что настанет день, когда я сама буду портнихой в Париже.

Но в те дни моей юности я серьезно занялась шитьем. Мне это запрещалось, а, следовательно, имело особый интерес для меня, и я с настоящей страстностью увлекалась этим делом. Прежде всего я изучила анатомию по книгам, которые отыскала в библиотеке отца. Какое большое значение имеет для портнихи знание анатомии! Главным образом меня увлекали древняя греческая и старинная черкесская одежда. Эта одежда так красива и так гигиенична. Я думаю, что черкешенки сложены лучше всех женщин в мире. А кто не слышал про их золотые волосы и темные глаза? Не удивительно, что наши правители выбирали себе жен среди этих красавиц!

Когда я овладела анатомией, я стала вырезать фигурки из картона и одевать их в платья из бумаги, пока, наконец, могла решиться резать ножницами очаровательные ткани моей родины. Тогда я стала одевать своих рабынь. Бедные малютки были в восторге! Во всем мире живет вечно — женственное… Потом они расхаживали по комнатам, и я могу вас уверить, что эти женщины — манекены моей юности — были гораздо красивее моих парижских манекенш.

Я чувствовала себя счастливой, увлекаясь своей работой. Но настал день, когда я себе сказала: ты только любительница, у тебя нет настоящего мастерства!

После этого, я стала искать возможности достигнуть в этом деле совершенства. И вот, как я добилась своего. За очень большое вознаграждение гречанка, приходившая в наш гарем продавать свои товары, устроила мне возможность поработать в мастерской портнихи. Я выходила из гарема, одетая в старенькое пальто и чадру одной из рабынь, переодевалась в доме гречанки в юбку, кофту и шляпу и шла в мастерскую. Там никто не догадывался, кто я, и я с восторгом работала. Но какова была бы моя судьба, если бы меня поймали? Ведь, это легко могло случиться!

Это увлечение заполняло пустоту моей жизни и я меньше тяготилась своим существованием. Правда, мы с сестрой должны были закрывать свои лица. До десяти лет мы жили, как европейские дети, — танцевали, ездили верхом и играли со своими сверстниками — европейскими мальчиками. Но когда мы одели чадру, — кончилась наша свобода. С этого несчастного дня нас навещали только мужчины-родственники, а ведь никто никогда не ценит общество родственников. Только турецкая женщина может понять, что испытывает девушка, когда ей надевают чадру. С этого дня жизнь точно облекается в траур. Между вами и жизнью встает преграда. А этого не должно быть!

Чадра погружала в траур наши души. Мы же были народом, который никогда не носил траура по своим умершим!

Потом началась трагедия. Мою сестру выдали замуж по обычаям Востока. Для мыслящей женщины невозможно было перенести оскорбительность такого положения. Турчанка в первый раз видела своего мужа, когда уже был подписан контракт, поставлена печать, и она была связана на всю жизнь. Он, мужчина, мог стать свободным, сказав одну только фразу: «я развожусь с тобой». Жена должна была жить с ним, пока он этого хотел. Она была его собственностью, которую ему отдали, даже не спрашивая, желает ли она, и не находя нужным показать его ей.

Надо отдать моему шурину справедливость: он был прекрасный человек. Добрый муж и благородный характер. Он делал блестящую карьеру и со временем стал министром иностранных дел. Он был тогда секретарем моего отца, который очень к нему привязался и решил, что это идеальный муж для его горячо-любимой дочери. Но только потому, что сестра была жертвой этих безчеловечных обычаев, она возненавидела своего мужа и заставила и меня ненавидеть его. Бедный человек! Разве он был виноват? Вся система была неправильна и ее необходимо было изменить. Но кто бы это сделал? Мы решили, что мы возьмемся за это. Мы найдем пути, которые приведут к свободе турецкую женщину. И мы нашли!

Но это было не легко! Кто мог нас услышать? Кто стал бы печатать наши статьи, если бы мы хотели прибегнуть к такому средству? Кроме того, про это узнали бы, и мы понесли бы наказание. А разве это улучшило бы положение дел? Таким потерпевшим был наш же сосед, поэт. У Абдул Гамида были короткие разговоры с людьми, умевшими держать в руке перо. Среди ночи шпионы его величества налетели на дом поэта и старательно перерыли все его бумаги. Нашли только самую невинную поэзию. Но и поэт, и вся его семья исчезли в эту ночь и долго никто не смел спрашивать, куда они девались. Нет, прибегать к помощи пера было невозможно. Мы должны были искать других путей.

Со времени замужества моей сестры мы поклялись сделать что-нибудь для освобождения турецкой женщины. Мы каждый день встречались, чтобы говорить про наши горести. Мы читали про женщин других стран, читали все, что попадалось нам под руку — хорошее, плохое и просто ненужное. Наша цель стала для нас религией. Мы устраивали обеды, конечно, только для женщин, — и обсуждали нашу судьбу. Но, все таки, мы не подвигались ни на шаг. Что могли мы сделать? Как раз в этот период наших стремлений Абдул Гамид запретил эти обеды и музыку, которая служила предлогом для наших собраний. На него было сделано очень серьезное покушение бельгийским анархистом. Как смели мы желать играть на рояли и петь, когда жизнь нашего «возлюбленного» монарха была в опасности! Весь народ был погружен в нечто вроде социального траура, в виде благодарственной жертвы за его «чудесное спасение».

Но мы с сестрой, все таки, продолжали работать для нашего дела. Мы говорили себе: как может цивилизованный мир помочь нашим страданиям, когда там не знают о том, как мы страдаем? Нам нужно было найти перо европейца, который понял бы нас, мог бы защищать и, главное, хотел бы это сделать. Судьба привела в то время к нашим берегам Пьера Лоти. Мы решили встретиться с ним и просить его о защите.

Правда, Пьер Лоти был всегда другом турок. Он любил нашу культуру и мог помочь нам. Мы почти наизусть знали его произведения. Мы знали, что он поэт в прозе, хотя основой его романов и была всегда действительная жизнь. Так было с романами «Азиадэ» и «Мадам Хризантем», и мы понимали, что если бы он написал роман нашей жизни, то это должно было бы быть его романом. Нам самим нужно было сделать для него этот роман. И вот роман, который потом превратился в «Разочарованных», стал для нас центром нашей жизни. Начался он с того, что мы написали до востребования морскому офицеру Вио (Лоти) и устроили с ним свидание, которое совершенно правдиво описано в книге Лоти. Опасность этих встреч восхищала его. Он очень интересовался турецкими женщинами и длинные письма, подписанные в романе именами Зейнеб, Мелек и Дженам, были написаны моей сестрой и мной. Француженка, которой мы доверяли, исправляла их для нас. Но письма — наши и это — наш дневник.

^{Знаменитый французский писатель Пьер Лоти у себя дома в «турецком уголке».}

Роман «Разочарованные» был переведен на все языки и его очень много читали, но, быть может, все таки, не мешает вспомнить его содержание. Три турчанки — Дженам, Мелек и Зейнеб, воспитанные европейскими гувернантками, тяготятся своей судьбой. Одна из них замужем за человеком, которого ненавидит. Чтобы культурный мир узнал про их горести, они пишут известному французскому романисту, прося его сделать это доброе дело. Он заинтересован и приезжает в Константинополь. Но так как они мусульманки и не могут открыто с ним познакомиться, они устраивают самые необыкновенные встречи в уединенных местах. В то же время, они изливают ему в письмах всю свою душу. Потом Мелек умирает, Дженам убивает себя из любви к французскому романисту, который ни разу не видал ее без чадры. Остается одна Зейнеб. Вот содержание романа. Почти история нашей жизни, написанная волшебным пером Пьера Лоти и вставленная в рамку из самых дивных картин нашей прекрасной родины, которые когда либо были переданы человеческим пером.

Но кто же была Дженам? Да, собственно, никто определенно. Иногда это была одна из наших двоюродных сестер, другой раз — другая. Нас всегда было три женщины с закрытыми лицами. Лоти в первый раз увидал наши лица, когда мы встретились потом в Париже.

Нас обвиняли в том, что мы обманывали Пьера Лоти. Но это неправда. Ради этого романа Дженам должна была жить и умереть. Ради романа же Лоти должен был поверить, что она умерла от любви к нему. В землю был опущен гроб с воображаемой Дженам. В память ее Лоти воздвиг маленький алтарь у себя дома, в Рошфоре. Должны ли мы были убивать его иллюзии? И не прекраснее ли иная ложь самой жизни?

Наша книга должна была быть лучшим из всех когда-либо появившихся в печати романов. Я, Мелек, не побоялась умереть, чтобы дать возможность Лоти описать живописные турецкие похороны. Почему бы не умереть и Дженам? Ее трагический конец был необходим для романа, и Лоти не написал бы так, если бы он только «воображал» ее смерть. Ведь, эта женщина излила ему всю свою душу, она умерла от любви к нему — и борьба турецкой женщины за свободу стала с тех пор священна для Лоти в память Дженам. А этого-то мы и хотели.

Каких только планов мы ни строили, чтобы наши свидания с ним были возможно романтичнее! Как мы старались, чтобы Лоти почувствовал всю грусть и пустоту нашей жизни! А какие письма мы писали! Напрасно Лоти говорит в предисловии, что героини никогда не существовали. Нас без труда узнали бы за легким покровом вымысла. Если мы хотели рисковать, нам необходимо было потом бежать. Если бы мы остались, нас ждала бы гибель. Если же мы убежим, у нас, все таки, есть надежда благополучно добраться до Парижа. И мы решили бежать, не откладывая. Мы знали, что это значит, может быть, на век проститься с Турцией. Мы никогда не сможем вернуться, пока на троне Абдул Гамид, но настанет же день, когда его смерть или революция освободят нас от этого отвратительного, преступного сумасшедшего и дадут женщине свободу!

Мы говорили себе, что будем жить во Франции, с нашими французскими родственниками, и все будет хорошо. Но судьба пожелала другого. Нам нужно было пережить еще много трагических глав. Но этого нельзя было избегнуть. Так было написано. Кисмет!

Нас часто потом упрекали, что мы не расчитали цену, которой придется расплачиваться за наш побег. Но разве кто-нибудь расчитывает перед лицом серьезной опасности? Нам казалось, что мы совершенно измучены этой безсмысленной гаремной жизнью и всегда мечтали о Франции. Мы воображали, что там все счастливы и свободны. Целью нашей жизни было работать для освобождения турецкой женщины, а бегство наше будет публичным протестом. Увы! нам и в голову не могло прийти, что мы всего только со сковороды бросаемся в огонь!

Правда, у нас не было недостатка в смелости. Даже наши самые строгие критики не отказывают нам в этом. Турецкие женщины в те дни не путешествовали. За семьями крупных чиновников следили днем и ночью. За нами же особенно усердно следили из-за нашей французской крови.

Наши слуги — греки и армяне, — были подкуплены и не отходили от нас. И, все таки, мы дошли до такого отчаяния, что решили бежать из этой страны, чтобы стать свободными.

Прежде всего надо было, конечно, достать паспорта. Их мы купили у одной польки — нашей учительницы музыки. К счастью для нас, она и ее две дочери уезжали в Египет, иначе она не могла бы продать нам паспорта. Одна из дочерей должна была ехать с нами в Париж, мать же уехала с фальшивыми паспортами с другой дочерью в Египет. Конечно, мы заплатили за это огромные деньги. Можно себе представить, сколько драгоценностей пришлось нам продать, чтобы уплатить по этому счету! Но другого выхода не было — кто дал бы нам паспорта?

Моя сестра была замечательной артисткой и великолепно исполняла роль матери. Она изучила все движения старой польки, переняла ее ужимки, интонации ее голоса и ее нарисованные горелой пробкой морщины и седые локоны были очаровательны. Я была ее дочерью и так как мне приходилось меньше разговаривать, я не так старательно, как она, изучала свою роль.

Все было готово к бегству. Прислугу мы разослали с разными поручениями. Снаружи у двери в гарем мы поставили пару туфель, чтобы хозяин гарема думал, что у нас посетительница. Этикет требовал, чтобы он не входил, если в гареме есть гостья. Мы должны были на сутки отправиться к нашим родственникам в деревню. Это давало нам время перейти турецкую границу прежде, чем наше бегство будет замечено. Под взглядами полиции и тайной полиции мы храбро вышли из дома наших знакомых — поляков и сели на восточный экспресс. Какое счастье, что никто не мог слышать, как бились наши сердца!

^{Под взглядами полиции и тайной полиции мы, переодетые, вышли из дома знакомых поляков.}

Мы очень старательно обдумали весь план, но он едва не потерпел крушения. В этот самый день отцу вдруг пришло в голову поехать вслед за нами к нашим родственникам в деревню. Оказалось, что они и не ждали нас. Но мы, все-таки, успели переехать через границу и были уже в Белграде, когда наши следы были найдены. Султан телеграфировал, чтобы нас арестовали, так как я была еще несовершеннолетняя, отец же поехал вслед за нами. Нас спасла только доброта наших сербских друзей, которые не желали, чтобы нас вернули на родину, где нас ждала неизбежная кара. В конце концов, мы добрались до Парижа — цели всех наших мечтаний в течение стольких лет.

Но мы ждали слишком многого и Франция нас разочаровала. Конечно, Франция наших мечтаний не могла существовать!

Наши французские родственники были холодно-вежливы с нами, бедными мусульманскими беглянками. Но мы были в Европе и хотели в Европе остаться. За это было заплачено дорогой ценой. Позор убил нашу мать. За ней вскоре последовал и отец.

Главою семьи стал мой юный брат.

Бедный отец! Мы не представляли себе, какой удар нанесем ему нашим бегством. Султан никогда уже больше не доверял ему. Но отец щедро снабжал нас деньгами до самой своей смерти. Он делал это, конечно, тайно, так как официально отрекся от нас.

Вскоре после смерти отца я вышла замуж за поляка и тут началась новая глава моей жизни. Мой муж был талантливым композитором и его произведения исполнялись лучшими оркестрами. Я очень любила своего мужа и после пережитых бурь на время вошла в тихую гавань. Скоро на свет появились четыре новые жизни и я возилась с своими детьми, как с куклами.

У моего мужа были хорошие средства и мы жили открыто. Мой муж много помогал музыкантам, артистам и писателям. Мы радовались, когда открывали талант и могли помочь его развитию. Те годы, которые так скоро промелькнули, могли бы быть рассказаны, как повесть о выдающихся мужчинах и женщинах, которые были нашими друзьями.

Но счастье никогда не бывает долгим. Началась Великая война и сразу встала над нашей семьей черной тучей. Моя сестра, которая была мне верной подругой во всю мою жизнь, была выслана в Турцию. Я и моя турецкая семья были теперь врагами. Я должна была мечтать о поражении своей родины и близких мне людей. Нас с мужем война совершенно раззорила.

Тут уж я больше не раздумывала. Я сразу же решила стать портнихой.

Теперь я портниха и очень довольна своей судьбой. Хотела ли бы я вернуться в Турцию? Сделала ли бы теперь то, что сделала когда-то? Вот вопросы, которые мне постоянно задают любопытные клиентки! Я улыбаюсь и отвечаю:

— Если в книге судеб написано, что бы я сделала это еще раз, я это сделаю. Я фаталистка!

Мои заказчицы, важные дамы, шепчутся о моих «лучших днях». Но мне кажется, что они употребляют не то выражение. Это были «другие дни», но я не знаю, были ли они лучше! Когда я слышу несколько слов по-турецки, произнесенных моими соотечественниками, передо мной встает вся моя юность, дворцы и берега Босфора, роскошь нашей жизни; наши драгоценности, незабываемые закаты солнца, и я спрашиваю себя, не была ли то какая-нибудь отдаленная родственница, которая вела эту странную жизнь. Иногда невольно польются из глаз слезы. Но я говорю себе тогда:

— Что мне до всего этого, если я вырощу честных граждан?

Теперь, когда подводишь итоги, видишь, что наше бегство из Турции было необходимо. Ведь мы, с помощью Пьера Лоти, все таки нанесли удар, который произвел впечатление во всем культурном мире. Теперь, когда турецкая женщина свободна и страшные дни Абдул Гамида вспоминаются, как, ужасный кошмар, наш шаг кажется слишком незначительным. Но мы дорого заплатили за него, и, все таки, были пионерами!

(обратно)

129

Рассказ Н. САБАШНИКОВОЙ.

«Не убийство, а самоубийство. Я отравился добровольно, в здравом уме и твердой памяти. Кирилл Рогожин».

Кирилл бросил перо и приколол записку на самом видном месте.

Давно пора! Он откинулся на спинку кресла. Мысль покончить с собой явилась к нему как неизбежный, единственный выход. Скучно жить. Просто скучно. Он нашел бы в себе силы перенести большое горе, какое-нибудь страшное потрясение… но эта мелкая, серенькая, будничная повседневность и никчемность жизни давили его, как кошмар. Разочарование? Он пожал плечами. Глупое, напыщенное слово! Он утратил примитивную, животную радость бытия. А утративший ее должен уйти… Фу, опять фразы! Он брезгливо поморщился.

— К чертям!

Кирилл нащупал в кармане пузырек с ядом. Почему то ему вспомнилась неприятная встреча в аптеке. Стоя у прилавка и протягивая провизору рецепт с искустно подделанной подписью известного врача, он вдруг поймал на себе чей-то пристальный взгляд. Он обернулся. У дверей стоял высокий мущина в черном пальто. Было в его облике что-то… мефистофельское! Маленькая бородка клином… или шляпа с полями, надвинутая на самые глаза?., нет, даже не это — что-то неуловимое и не поддающееся учету.

Рука Кирилла, принимавшая пузырек, слегка дрогнула. И, проходя мимо неподвижной фигуры незнакомца, он готов был поручиться, что тот знает, зачем ему нужно лекарство…

Чепуха! Вдобавок ко всему, он, кажется, становится мистиком! Нужно кончать!

Легкий трепет пробежал по его телу. Его охватил страх перед физическим страданием. Должно быть это будет ужасно. Впрочем, ведь всего несколько секунд… Несколько секунд потерпеть можно. За то потом — блаженная нирвана. Скорее! Он сунул руку в карман.

Глухой шум, донесшийся из нижнего этажа, привлек его внимание. Упало что-то тяжелое. Потом раздался крик. И еще… странные, необычные звуки!..

Он вдохнул воздух. Вот так штука!.. он не курил, а между тем… Кирилл обернулся. В дверную щель медленными, белыми, курчавыми струйками пробивался дым. Он подбежал к двери и распахнул ее. Клубы дыма ворвались в комнату. Лестница была, как в тумане.

Пожар! — странные звуки — это был треск пламени, вот и все!

Кирилл захлопнул дверь и бросился к окну. Однако, здорово! Если бы не спущенная занавеска, он давно бы заметил этот багровый свет! Языки пламени вырывались из окон нижних этажей. На углу переулка уже собралась толпа зевак. Кучи рухляди валялись на тротуаре. Метались полураздетые люди. Открыв окно, он услышал и крики. Вот выпрыгнул из своего окна секретарь домкома. Подает руку жене… Оба в нижнем белье. Визжат ребятишки — это из второго номера, там их целая куча.

Что-же, прыгнуть и ему?.. Он смерил глазами расстояние. Невозможно! Слишком высоко. Что же делать? Дом старый и деревянный и горит, как пучок хвороста. Лестница в огне… трах! вот она уж и обвалилась, должно быть… Он опять бросился к двери. Неужели ему заживо сгореть в этой мышеловке, по милости какой-то глупой бабы, опрокинувшей примус? (Почему с самого детства он так ненавидел примусы!).

Он открыл дверь и чуть не задохнулся от дыма. Да, вместо лестницы внизу — зияющий провал и море огня. Но и оставаться в комнате невозможно: он задохнется от дыма! Что-нибудь нужно предпринять — сейчас, сию же минуту! Лестница на чердак еще цела, огонь только лижет ее перила.

Кирилл бросился по ней. Он пробирался ощупью, дым ел глаза. Вот дверь… он выругался. Заперта! Дурацкий замок, который повесили от воров бережливые хозяйки. В продолжение нескольких минут Кирилл стоял, зажмурив глаза и шаркая руками по двери. Нечем было дышать, жар становился невыносимым. Всем телом он навалился на дверь. И замок, купленный на Смоленском за рубль двадцать пять копеек, (ведь Марья Петровна говорила, что нужно было купить двухрублевый!) не выдержал и сломался. Кирилл упал от силы толчка. Дым опередил его и первым ворвался на чердак. Кирилл встал на ноги. В полутьме — аккуратно развешанное на веревках влажное белье… Единственный выход на крышу — маленькое слуховое окно. С другой стороны, из какой то щели, к нему подбирается огонь, бросая кровавые блики на белые полотнища. Кто опередит? Кирилл завернулся в мокрую простыню и обмотал голову чьей то батистовой рубашкой. Потом, спотыкаясь на каждом шагу о пыльные балки, пошел к окну.

Чорт! Рама заделана наглухо! Он разбил стекло, порезав себе руки. Отверстие слишком мало… Сидя на корточках и стукаясь головой о крышу, он принялся трясти раму. Он задыхался от пыли, липкая паутина щекотала лицо. Однако, как быстро загорается эта рухлядь! Какие то ящики, корзины… Простыня, покрывавшая его, задымилась. Он бросил ее в огонь и, стиснув зубы, изо всей силы потряс раму. Ему удалось сломать две палки от переплета окна. Теперь, пожалуй, он сможет пролезть. Он стал на четвереньки и, обрезав себе колено о разбитое стекло, выполз на крышу.

Он лежал почти без сознания, с наслаждением вдыхая в себя свежий ночной воздух. Потом встал на ноги и огляделся. Повидимому, самое глупое, что он мог сделать, это забраться сюда — на крышу. Лестницы нет, прыгать высоко. Скользя по крутому скату он подошел к карнизу и заглянул во двор. Очевидно, пожар начался именно с этой стороны дома: вся стена была объята пламенем. Сквозь клубы дыма он видел снующих по двору людей.

Может быть со стороны переулка будет лучше… К тому же там есть балконы… Кирилл перелез туда. Огонь только начинал перебираться в эту часть здания: даже стекла некоторых окон были еще целы. Может быть удастся что-нибудь придумать… он лег на край крыши и перевесился, заглядывая вниз. Под ним — балкончики, в третьем и во втором этаже. Может быть спуститься туда по водосточной трубе? В детстве он недурно лазил по деревьям…

Фу, как обидно, что он не акробат и не кинематографический герой!.. И еще обиднее, что он не захватил веревки с чердака. Теперь уже поздно… Однако… неожиданная мысль пришла ему в голову. Может быть пригодятся эти лепные украшения над балконом под крышей… аляповатые фигуры греческих юношей и дев, так возмущавшие всегда его эстетическое чувство… Голова, плечи, сложенные руки, складки одежды… как будто нарочно сделанная примитивная лесенка. В конце концов, бесвкусица архитектора на что-нибудь пригодилась…

Внизу раздался грохот. Кирилл выпрямился. Несомненно, это обвалился пол в нижнем этаже. Пожар идет снизу — значит очередь за чердаком. Нельзя медлить ни минуты. Кирилл окинул взглядом крыши соседних домов, с кровавыми бликами на них, потом посмотрел вниз, в черное ущелье переулка. Где-то вдалеке раздался рев сирены. Едут пожарные — тем лучше!

Ветер пахнул на него дымом, валившим из слухового окна. Кирилл дотронулся рукойдо крыши, — железо было теплое. Нужно решаться. Он перекинул ногу через карниз. Жалобное повизгивание раздалось за ним. Что-то холодное ткнулось ему в руку. Он вздрогнул и обернулся. Маленький белый щенок, растопырив толстые лапки, подползал к самому краю. Кирилл сразу узнал его. Безымянный, «ничей» щенок, путешествовавший по всем кухням дома и постоянно гадивший на лестнице перед его дверью… Сколько раз Кирилл ворчал на халатность домоуправления и клялся утопить этого нарушителя общественного порядка и гигиены! Как попал сюда этот идиот? Было что-то донельзя комичное и жалкое в этой маленькой пушистой собаченке, несомненно принадлежавшей к породе «кабыздох».

^{Маленький белый щенок, растопырив толстые лапки, подползал к самому краю.}

Кирилл усмехнулся.

— Ну, уж иди… Дурак!.. — и, схватив щенка, сунул его за пазуху. Потом, крепко ухватившись обеими руками за водосточный желоб, он решительно опустил ногу на плечо барельефа. Ему вдруг стало весело. Щенок смирно сидел у него на груди. В конце концов, спускаться было не так уже трудно, еслибы не изрезанные о стекло пальцы и не штукатурка, сыпавшаяся ему в глаза. Только не смотреть на мостовую…

— Вашу руку, Геркулес! А теперь позвольте обнять ваши ноги…

Перила балкона уже недалеко. Не удержавшись, Кирилл взглянул вниз, в переулок. На противоположном тротуаре стояла кучка народа и все смотрели на него. Ему бросилась в глаза высокая фигура мущины в черном пальто. Он, он, Мефистофель из аптеки! Кирилл ахнул от неожиданности и, выпустив из рук ступню Геркулеса, упал на балкон. Он ушиб себе бок о перила, но, в конце концов, может быть это вышло даже лучше: сам он вряд ли отважился бы на подобный прыжок. Он еще раз посмотрел вниз. Да, несомненно, это был Мефистофель. Он стоял, заложив руки в карманы хорошо сшитого пальто и, спокойно покуривая, смотрел на горящий дом.

Кирилл услышал рев пожарной сирены со стороны двора. Они подъехали с той стороны — весьма печально для него! Несколько человек внизу крикнули ему, что они приведут сюда пожарных с лестницей и побежали вдоль переулка. Повидимому, через ворота прохода не было. Кирилл знал, что им придется обогнуть весь квартал, к тому же идиоты выбрали самую дальнюю дорогу. Он разбил стекло у балконной двери и заглянул в комнату. Пол был еще цел, комната почти не тронута огнем. Он влез внутрь и быстро огляделся. Потом сорвал занавеску с окна и разодрал ее вдоль. Затушив тлеющий конец ее, он снова вернулся на балкон. Связав оба полотнища и сделав на них несколько узлов, он прикрепил один конец к перилам, а другой перекинул вниз. Почти хватило до следующего балкона. Он стал спускаться. Внизу раздались апплодисменты. Раскачиваясь в воздухе, он увидел промелькнувшие перед ним перила нижнего балкона, потом мостовую внизу и — опять неподвижную фигуру Мефистофеля…

^{Кирилл стал спускаться…}

Вот это называется влопаться!.. Очутившись на нижнем балконе, он чуть не задохся от жара и дыма. Комната внутри представляла сплошное море огня. Языки пламени вырывались наружу. Балкон деревянный, как и весь дом. Нужно было немедленно убираться. Кирилл взглянул вниз на мостовую. Прыгать? Перелом руки или ноги гарантирован.

— Эй, вы! — крикнул он, — подстелите чего-нибудь мякенького!

В конце концов это были расторопные ребята. Они быстро навалили под балконом кучу вытащенных из дома подушек и узлов. Потом четверо дюжих молодцов взяли за углы большой плед и крикнули:

— Прыгайте, живо!

Кирилл потушил, обжигая пальцы, затлевшуюся одежду и кинул ногу через перила. Потом, показав кончик языка Мефистофелю, достал из-за пазухи щенка и бросил его на плэд. Негодующие крики раздались снизу.

— Да прыгайте же, чорт вас возьми!.. — следовал поток звучной ругани.

Мимо балкона пролетел большой кусок горящей крыши и с грохотом шлепнулся на тротуар. По перилам бежали золотые языки пламени. Кирилл перелез наружу, с секунду держался за решетку на одних руках, потом разжал пальцы. Плэд разорвался от толчка. Узлы и подушки ослабили удар.

Слегка оглушенный, Кирилл с трудом приподнялся и сел. Его сейчас же схватили под руки и, оттащив на противоположный тротуар, посадили на тумбу.

— Ну, что, все цело? — заботливо спросил кто-то.

— Благодарю вас… кажется — все…

Он ощупывал себя с боязливым удивлением. Да, как это ни странно, он цел. В эту минуту из-за угла показались пожарные с лестницей. Еще раньше, чем они поравнялись с домом, обрушился балкон, на котором только что стоял Кирилл.

— Однако, я убрался во-время!

Внимание толпы было отвлечено.

Пожарные пустили в ход кишку и стали ломать стену, чтобы обезопасить соседние дома.

Кирилл, забытый всеми, сидел на своей тумбе и молча смотрел на пожар. В канавке около тротуара испуганно повизгивал белый щенок. Крыша уже обвалилась. Гигантский огненный сноп поднимался над домом. И, по сравнению с этими яркими золотыми искрами, такими синими и холодными казались звезды на безлунном небе. Не смотря на усталость и на боль от ожогов, Кирилл почувствовал какой-то странный прилив энергии и проговорил с невольным восхищением.

— Здорово!

— Красивое зрелище, не правда ли? — раздался за его спиной приятный низкий голос. Он обернулся. Мефистофель внимательно смотрел на него из-под широкополой шляпы, аккуратно стряхивая пепел с папиросы.

^{Мефистофель внимательно смотрел на него из-под широкополой шляпы.}

— Да, красиво, — согласился Кирилл. — Скажите, ведь никто не пострадал?

— Нет. Вы вышли из дома последним. Большинству удалось даже вытащить кое-какие вещи. Разумеется, ваше имущество сгорело все?

— Omnia mea mecum porto, — как то по-мальчишески хвастливо проговорил Кирилл эту фразу, заученную еще на гимназической скамье, — я даже не успел захватить кошелек.

Он встал и провел рукой по опаленным волосам.

— Воображаю, на что я похож! — пробормотал он.

— Д-да! — неопределенно протянул Мефистофель. Но нужно вам отдать справедливость, вы спаслись только благодаря вашей исключительной энергии и ловкости.

Кирилл сунул в карман свои почерневшие, израненные пальцы, желая достать платок, и неожиданно наткнулся…

— Забавнее всего то, — задумчиво проговорил он, держа на вытянутой ладони маленький стекляный пузырек, — забавнее всего, что за минуту перед тем, как я заметил пожар, я хотел отравиться…

— В таком случае, вы поступили нелогично, — спокойно заметил Мефистофель. — Чем метаться по чердаку и по крыше и совершать кинематографическое сальто-мортале с балкона, проще было бы выпить яд. Спокойно и без хлопот.

— Согласен, что я поступил нелогично… не подумав, — с некоторым замешательством подтвердил Кирилл. — Я как то забыл об этом, когда увидел огонь… Мне кажется, это чисто физиологическое явление… Инстинкт. Человек с молоком матери всасывает стремление бежать при слове: «пожар!».

— Может быть вы и правы, — протянул Мефистофель. — Во всяком случае, — он быстро взглянул на Кирилла, шевельнув острой бородкой, — сейчас еще не поздно. Вы всегда можете исправить свою ошибку, ваш необдуманный поступок.

— Это верно, — Кирилл задумчиво катал пузырек на ладони. Он окинул взглядом свои израненные руки, одежду, превращенную в лохмотья. В кармане его не было ни гроша. Потом он поднял глаза на горящий дом и вспомнил чувство, с которым он смотрел на город оттуда, сверху. Он вдруг расхохотался.

— К чертям! — Осколки стекла жалобно звякнули о камень.

Мефистофель положил ему руку на плечо.

— Вы мне ужасно нравитесь, — сказал он дружелюбно. Он бросил докуренную папиросу, взял новую и чиркнул зажигалкой. При свете вспыхнувшего огонька Кирилл с удивлением неожиданно обнаружил, что у Мефистофеля голубые и очень добрые глаза.

— Не вас ли я встретил в аптеке сегодня вечером?

Кирилл кивнул головой.

— Вы покупали этот самый яд? Мне запомнилась эта этикетка.

— Да.

Мефистофель помолчал с минуту, потом сказал:

— Знаете что, молодой человек… Мне кажется вам решительно нечего делать на этой тумбе. Дом прекрасно догорит и без вас. Уже больше полуночи. Отправляйтесь ко мне на квартиру. В моей комнате найдется свободный диван. А там мы посмотрим, что можно будет предпринять дальше. Идет?

Кирилл колебался с минуту.

— Я вам очень признателен.

— Ну, и прекрасно. — Мефистофель взял его под руку. — Это недалеко.

Кирилл бросил последний взгляд на пылающие стены, потом на маленькую лужицу среди осколков стекла на мостовой. Они зашагали вдоль переулка.

Вдруг Кирилл замедлил шаги и остановился.

— Ну, в чем дело? — спросил Мефистофель, выпуская его руку.

— Я думал… может быть мы возьмем с собой и щенка?..

Мефистофель нагнулся и, подняв с земли маленький визжащий комочек, деловито сунул его в карман пальто.

(обратно)

130

Число 27.879 равно 3×9.293; число 9.293 делится лишь на 1 и на 9.293. Выигрыш во всех случаях должен быть кратным начальной ставке так как, при любом сочетании знаков + и —

±x±x²±x³±x⁴…±x⁹=x(±1±х……±х⁸)

Очевидно — начальная ставка не могла быть в 9.293$ значит — она была равна 3$.

Отсюда уже не трудно определить, что выиграли:

Маршалл — 1-ую, 2-ую, 4-ую и 6-ую партии.

Рети — остальные.

_____

Правильно решили: К. К. Безин, Е. Ларин, Г. К. Николаев, Б. В. Камышов, Е. Гурвин, П. Иванов, А. Костюк, Н. Залит, П. Вишнев, П. Захаров, Е. Файфман, В. М. Руденко, Е. Кочеров, А. К. Пономарева, И. Светлов.

_____

-

(обратно)

131

132

Когда мы берем в руки какую-нибудь старинную вещь, насчитывающую сотни две лет, мы невольно проникаемся к ней своего рода уважением: ведь эту вещь видели глаза тех, кто жил в эпоху Петра, когда не было еще Петербурга. Что же сказать о вещах, составлявших обиходную утварь человека, жившего за несколько тысячелетий?

Мы глядим на них — и время точно останавливается. Мы видим руку, носившую этот браслет, и рот, пивший из этой чаши…

Никакие описания, никакие рассказы не дадут нам лучшего представления об аромате и подлинной ценности давно исчезнувшей жизни, чем эти мелкие вещицы домашнего обихода… Они восстановляют быт, они громко рассказывают о былой культуре.

Вот почему для всех, интересующихся историей человеческой цивилизации, было таким праздником открытие английскими археологами Картером и Карнарвоном тщательно скрытой гробницы Тутанхамона, одного из древнейших фараонов Египта.

Поиски этой таинственной могилы, расположенной в пустыне около г. Фив, заняли несколько лет и стоили жизни руководителю работ лорду Карнарвону, умершему, как предполагают, от укуса ядовитого комара.

Весь научный мир с огромным вниманием следил за работами английской экспедиции, ожидая расширить наши познания о культуре древнего Египта по тем вещам домашнего обихода и рукописям, которые клались в могилу Египетских властелинов. Время щадило и щадит эти древние гробницы, но не пощадили их разные грабители всех времен и народов, побывавших с того времени в долине благодатного Нила…

Ко всеобщей радости, могила Тутанхамона была так хорошо замаскирована, что грабители не могли ее отыскать и все ее богатейшее содержимое дошло до нас в полной сохранности.

Таинственная замурованная дверь была найдена и за ней оказался ряд комнат, высеченных в цельной скале, битком набитых всевозможной домашней утварью покойного фараона, которая, по поверью египтян, должна была сопровождать своего хозяина в его загробной жизни. Руководители экспедиции не могли найти слов для выражения своего изумления — так разнообразно и ценно было содержимое вновь открытой могилы. Мебель, колесницы, посуда, военные доспехи, запасы пищи (зерна пшеницы, оказалось, прекрасно взошли после долгих лет сна), хорошо сохранившиеся одежды, монеты, различные драгоценности — целый музей, ожидавший своего открытия многие десятки столетий…

Но главная историческая и художественная ценность заключается в самой гробнице Тутанхамона, занимавшей один из самых отдаленных покоев. Экспедиции пришлось потратить немало труда, чтобы извлечь его драгоценное содержимое. Сперва показался огромный разрисованный деревянный ящик — гроб, затем внутри его другой и еще меньший — третий. Внутри этого третьего гроба был заключен тяжелый каменный саркофаг, высеченный из двух кусков желтого кварцита со скульптурным изображением покойного фараона. Когда с величайшими трудностями крышка саркофага была поднята, там нашли еще один гроб из драгоценного дерева, покрытый золотыми инкрустациями и цветными стеклами. (См. нижний рисунок). Но еще не в нем лежало тело покойного. Внутри этого гроба был еще третий, (наш верхний рисунок), сделанный в форме мумии, весь из чистого золота, весом в несколько сот килограмм, изукрашенный чеканкой и лапис-лазурью, и, наконец, в этой бесценной оболочке была найдена запеленутая, набальзамированная мумия фараона, в двойной золотой короне, вся покрытая единственными в мире драгоценностями… Около мумии лежали золотые пластинки с поразительной красоты изображениями, щит, опахало, два роскошных золотых меча, пояс с кинжалом и ряд других ценнейших предметов.

Стоимость этих сокровищ даже по «рыночным» ценам — колоссальна, — а их историческая и художественная ценность не поддается пока никакому учету.

Сама мумия была вскрыта и исследована с величайшими предосторожностями, при чем с нея были сделаны рентгеновские снимки. И что же оказалось? Могучий властелин Верхнего и Нижнего Египта был не достигшим зрелости юношей, умершим от туберкулеза… О тяжком недуге покойного фараона свидетельствует так же и найденная в гробу деревянная статуетка и портрет художественной работы.

Однако самой драгоценной в могиле Тутанхамона находкой, без сомнения, надо считать древнейшую «Книгу Мертвых», написанную на папирусе, с сотнями изображений богов Египта и загробных странствований фараона, нарисованных лучшими художниками той эпохи.

В. Д. Никольский.

(обратно)

133

Так американские технические журналы рисуют будущие городские станции. Вид — необычайный, фантастический? Но разберемся, есть-ли здесь что нибудь невозможное и фантастическое? Внизу — многочисленные железнодорожные пути, где с перерывами менее минуты проносятся поезда. Для въезда автомобилей наверх сделаны покатые плоскости, огибающие колоссальные здания. Громадные дирижабли причаливают в величественных пролетах, венчающих купол. Мощные пассажирские аэропланы снижаются у ангаров. Весь из стекла и залитый светом электрических фонарей ресторан к услугам тысяч пассажиров, скопляющихся на этой грандиозной городской станции. Все здесь возможно. Вопрос только: когда, в каком году это будет? Об этом, конечно, можно спорить.

(обратно)

134

О сочетании в одном инструменте света и музыки мы уже рассказывали нашим читателям в № 6 «Мира Приключений» за 1925 год. Над этой заманчивой идеей работают теперь многие изобретатели и в том числе нашумевший в прошлом году своими «лучами смерти» английский физик Гриндель Мэтьюс. Этот новый аппарат, названный им, «люминофоном», первоначальное устройство которого видно на рисунке, основан на свойстве светового луча изменять электрическое сопротивление одного вещества — селена. Аппарат состоит из небольшой клавиатуры и двух быстро вращающихся дисков с многочисленными отверстиями. Над этими дисками установлено несколько рядов небольших ламп, свет коих падает сквозь мелькающие прорезы дисков на особый электрический селеновый элемент. Через этот элемент пропускают электрический ток, который идет затем в лампы-усилители (как и у радио) и превращается громкоговорителями в звуки и тона.

Другой рисунок дает представление о том, как будет выглядеть большой люминофон концертного типа. Изобретатель надеется своим инстру ментом заменить дорогие и сложные органные устройства, требующие подчас нескольких сот отдельных труб.

(обратно)

Что такое сон?

Сущность сна — этого странного состояния нашего тела, когда оно как-бы замирает и начинает жить какой-то новой, непонятной нам жизнью, когда перед нашим сознанием начинают выплывать сбивчивые, неясные, порождаемые сном образы — всегда привлекала к себе внимание ученых исследователей.

Перед светом науки исчезают одна за другой тени таинственности, окутывавшие это состояние нашего организма. Не догадки, а факты, не сказки, а точное наблюдение — вот что надо науке, чтобы разгадать неясное, что еще осталось в этой области.

Такие наблюдения производятся в одном американском институте, где при помощи очень сильных аппаратов (один из них изображен на левом рисунке) измеряется и автоматически записывается малейшее движение, вздох и удар пульса спящего человека, после той или иной работы. Испытательная «сонная» лаборатория изображена на рисунке справа. Может быть читатели вспомнят фантастический рассказ «Машина сновидений» в № 3 «Мира Приключений» за 1925 г.

(обратно)

136

Туман — это злейший враг воздушных сообщений. Он коварно окутывает своими волнистыми покровами поверхность земли, скрывает от глаз летчика возможные препятствия при посадке и путает при выборе направления… Для борьбы с этим врагом авиации в Америке решили применить интереснейшее приспособление, основанное на способности тумана сгущаться в капельки при соприкосновении с сильно наэлектризованной проволокой. Аппарат состоит из грузовика, на котором установлена динамо машина и другие электрические машины, заряжающие сеть проводов, на особой раме. Сильным воздушным винтом воздух с туманом прогоняется через эту сетку, отчего туман падает на землю росой. По сделанным расчетам, такая «тумано-разгонная машина» способна в несколько минут очистить целое поле.

Но туман — только один из элементов погоды. Телеграф принес известие, что знаменитый французский ученый, б. министр Пенлеве открыл способ регулировать погоду вообще. Подробности пока неизвестны.

(обратно)

137

Это одна из последних заграничных воздухоплавательных новинок: аэроплан превращается по желанию в автомобиль и обратно. Построен он германским изобретателем Майкемпером.

Небольшой одноместный аэроплан с мотором малой мощности в несколько минут может быть превращен в автомобиль: для этого надо только снять крылья, привесить их сбоку корпуса и переключить мотор на привод к передним колесам. Аппарат этот весит ни больше 300 кило и может развить в воздухе скорость до 150 километров в час.

(обратно)

138

Скорое и удачное отыскивание рудоносных залежей составляет одну из серьезнейших задач современной техники горного дела. Раньше это делалось по внешним признакам почвы, строению верхних пластов земной коры, по образцам, добытым из пробных шахт и буровых скважин. При этом нередко приходилось закладывать такие шахты, которые ничего не давали, но стоили немалых денег.

Поэтому уже неоднократно делались попытки создать прибор, который позволил-бы обнаруживать залежи различных руд, не прибегая к дорого стоящим земляным работам. Одной из первых попыток такого рода был аппарат Роланда Итвоса, — особого вида чувствительные весы, отклонявшиеся от своего среднего положения, когда на одно из их плеч начинало влиять притяжение тяжелых рудоносных пластов. Лучше действовал аппарат Юза, где присутствие руды на близком расстоянии обнаруживалось звучанием особо устроенного телефона.

С расцветом радио-техники перед рудоискательством открылись новые, чрезвычайно заманчивые возможности.

Дело в том, что радиоволны отражаются тяжелыми рудами, содержащими в себе металлы, вроде того, как зеркало отражает луч света. На этом свойстве радио-волн и построен прибор, изображенный на рисунке. Для применения этого нового способа нужно два таких аппарата. Один из них производит и посылает радио-волны при помощи особой антенны по одному определенному направлению. Другой прибор служит для улавливания этих волн. Оба аппарата устанавливаются по краям исследуемого участка, затем на него направляют радио-лучи и отмечают — от какого места радио-волны будут лучше всего отражаться. В этом месте тогда и начинают рыть пробный колодезь, уже уверенные найти там рудоносную залежь.

(обратно)

139

Трудно в жаркий летний день усидеть спокойно на берегу. Но плавание, лодка, моторный катер уже не удовлетворяют изощренных техникой американцев. Хочется чего-то нового, где мускульная энергия спортсмена нашла-бы себе лучшее использование.

Вот, например, фотография нового водяного велосипеда, пользующегося большим успехом среди американских спортсменов. Обычный велосипед установлен на стальной раме с поплавками и приводит в движение подводный винт, позволяя двигаться со скоростью 10–15 верст в час. Для пожилых любителей водного спорта очень удобна лодка, изображенная на другом рисунке: человек, едущий на ней, полулежит и нажимает педали, связанные особым приводом с небольшим винтом у кормы.

(обратно) (обратно)

140

Отдел под редакцией В. П. Мелентьева.

Решение задачи № 4.

Правильно решили:

Задачу № 1: (цифры — указанное число).

Левашова 350, Арутюнова 50, Зайцев—, Калантаров 40, Мрочкевич 140, Панаев 10, Петросян 45, Мелик-Абрамянц 34, Кудрявцев 12, Шрейтерфельд 30, Екатеринин 230, Верчилова 500, Крылов—, Николаев—, Бензин 51.

Задачи №№ 1 и 2:

Эйдельнант 199–148, Плахотин—, Слободский 130–130, Кончик 29–29, Майборода 39–39, Камышов 22–42, Божко-Степаненко 57–57, Гончарук—, Карро 78–78, Советов—, Фридрих 195–195, Братолюбов—, Салов 50–50, Мацкевич 15–30, Попов—, Глинка 44–52, Ананьин 47–47, Кукаркин 150–150, Мосолов—, Головченко 50–50, Белянин—, Порецкий 50–70, Щенков—, Корнев 20–20, Зубков 85—125, Кияшко 120–120, Быстров—, Соловьевич—, Еремеев 140–140, Правдин 120–120, Мельников—, Рудухин—, Культе—, Сочеванов 200–200, Афтандилян 85–85.

Задачу № 2:

Раскин 30, Петров 17, Хецеров 65, Лучинин 12,000 (!), Левашова 350, Безин 51, Ерзинкян 15, Арутюнова 50, Подлузский 55, Петров 135, Зайцев—, Абрамян 20, Парневич—, Бойко-Годзевич 50, Н. Артемьев 20, Д. Артемьев 50, Мрочкевич 140, Пономарева—, Петросян 45, Рогожкина—, Пушнова—, Мелик-Абрамянц 34, Бондаренко—, Кудрявцев 12, Дубинский 25, Жеребцов 114, Шрейтерфельд 30, Екатеринин 230, Филиппов 15, Смыслов—, Голубев—, Николаев—, Панаев—.

Задачу № 1 решили 50 человек.

Задачу № 2 решили 68 человек.

Ввиду наличия абсолютно угадавших будет выдано не 3, а 4 премии: Арутюновой, Салову, Головченко и Порецкому.

В премию будет выслана 5-ая книжка «Мира Приключений» за 1926 г.

Почтовый ящик отдела задач.

Об условиях решения задач и премирования решивших см. «Мир Приключений» № 2—1926 г.

Вторично просим: Присылайте решения на открытках, иначе трудно разбирать их.

Р. Уварову — Не пойдет. Мало занимательно.

В. Сорокину. — См. предыдущий ответ.

Всем. — По задачам «Переплетенные слова» в редакции отдела имеется большой запас, лишающий возможности пользоваться присылаемыми. По остальным задачам — присылка новых (не заимствованных) оригинальных задач — весьма желательна.

Задача № 5.

Значение слов:

Горизонтальных: 1. Плод, 3. Суррогат сена, 5. город СССР (Яросл. губернии), 7. Предложение, 9. Часть цирка, 11. Торговое учреждение, 13. Озеро в персидском Азербейджане, 15. Рыба, 16. Раскапываемый город, 17. Южные овощи, 18. Повреждение, 20. Штат С.А.С.Ш., 22. Неизвестное, 25. Мешок, 27. Видение, 28. Гора, 30. Остов, 31. Лодка, 32. Рогатое животное, 33. Рабочие животные, 34. Созвездие, 35. Злой дух, 37. Продукт обработки древесного сока, 40. Река в Азии, 42. Английский учебный центр, 43. Мелкий грызун, 45. Бог войны, 46. С.-хоз. орудие, 49. Покров, 51. Низменность, 53. Род стихов, 55. Португальская колония, 56. Опора, 57. Имя, 58. Причина замерзания, 59. Запах, 60. Птица, 61. Кухонная принадлежность.

Вертикальных: 1. Место омовения, 2. Логово, 3. Корм, 4. Часть оперы. 5. Болезнь, 6. Преступники, 7. Советский юморист, 8. Частица, 9. Мексиканское растение, 10. Река в Крыму, 11. Перевязочный материал, 12. Сводчатые ворота, 13. Туркестанец, 14. Английский порт, 15. Напиток, 19. Скрипка, 20. Монахи, 21. Лассо, 23. Семитическое племя, 24. Привычка, 25. Горное животное, 26. Контур, 29. Германский бог, 30. Закуска, 34. Четыреугольник, 35. Худшая из драк, 36. Египетская богиня, 38. Женское имя, 39. Газ, 41. Мысли, 43. Французский писатель, 44. Газ, 47. Древесный плод, 48. Полюс, 49, Кочующее племя, 50. Исследование, 51. Собаки, 52. Имя, 53. Приправа, 54. Убитое животное.

(обратно)

141

А. С. (Здесь). — Кому нужна теперь довольно нелепая страсть гвардейскою офицера к заурядной, пустой девице? И форма неудачна. Читатель с первых же страниц понимает суть «драмы», хотя автор раскрывает ее только в последних строках. Есть существенные технические ошибки в описании гвардейского быта.

Т. Ю. Т. (Москва). — К сожалению, «Несправедливый приговор» не подходит нам. Просим прислать еще что-нибудь из восточной жизни, но в рассказе должно быть преобладание местного колорита и иного движения. Ваш рассказ в сущности — бойкий газетный фельетон о ловком комсомольце, а не художественное произведение.

П. И. П. (Москва). — Голубые сигаретки жителей Марса лишают человека фантазии. Так уверяете Вы в рассказе «Голубое сияние». Зачем Вы сами накурились этих сигареток?… Первая экспедиция на Марс, и — ничего, кроме сигареток.

Л. Ж. (Мирополь). — «Рябая» никуда не годится. Вашу просьбу — вернуть рассказ в исправленной виде — исполнить не можем. Для этого нет времена. Мы исправляем только те вещи, которые могут пойти в журнал.

Н. Н. Л. (Ташкент). — «Записки ветерана электрификационной эпохи» — неудачная по форме и мало продуманная вещь. Для «Мира исканий» у автора не хватило фантазии и технических знаний. Если желаете, попробуйте прислать еще какой нибудь из перечисленных в Вашем письме рассказов.

С. П. Ч. (Свердловск). — Стихов мы не печатаем вообще, значит и поэмой Вашей воспользоваться не можем.

В. А. С. (Вышний-Волочек). — «Клад Розенкрейцеров» — устарелая романтика, наивная для нашего времени и для нашей страны. И сделано слабо.

С. В. С. (С. Кудиново). — «Хитрость Шмуля» — мало литературная по форме, и скучная и нудная по содержанию вещь. Странная фамилия у Вашего латыша! «Трясина» — «охотничий рассказ» — скопление всяких ужасов и кинематографических трюков. «Врет, как охотник», — сказать можно и про Вашего охотника… Пишете Вы грамотно.

И. П. Ч. (Череповец). — «Тайна дома» сделана очень искусственно, напряженно в скучно. Попробуйте прислать еще.

Б. А. Р. (Рогачев). — Ну, и нагородили, да еще полили политическим соусом Вашу «неудавшуюся месть»!

Б. И. Гуляеву (Феодосия). — Никогда не следует подписывать свою фамилию под переводными рассказами. Нужно прежде всего обозначать имя автора. «Пьеса без конца» — вещь не оригинальная, не новая и уже не впервые ее переводят….

Н. К. Р. — «Остров сокровищ» — очень наивен, хотя мысль о могуществе труда и правильна.

Н. С. — «Новелла» чрезвычайно искусственна. Кстати: почему Вы назвали эту вещицу новеллой?

Е. Шергину? (В. Устюг). — Около Вашей фамилии поставлен знак вопроса, потому что мы не уверены, так ли разобрали Вашу подпись. Рукопись не читали, и ни одна редакция не примет ее к рассмотрению. Невозможно читать: неразборчива и выцветшие чернила. Пощадите наши глаза!

_____

«МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ» ЗА ПРЕЖНИЕ ГОДЫ, ДО 1924 Г., РАСПРОДАН.

ИМЕЮТСЯ ОТДЕЛЬНЫЕ СБОРНИКИ:

№ 1-й за 1924 год. Содержание: ПЫЛАЮЩИЕ БЕЗДНЫ. ВОЙНА ЗЕМЛИ С МАРСОМ В 2423 ГОДУ, фантастический роман Н. Муханова, с рис. худ. Мизернюка. — 25-ТИ ЛЕТНИЙ ЮБИЛЕЙ ШЕРЛОКА ХОЛМСА, юмористический рассказ В. С., с рис. худ. Владимирова. — ТЕНЬ НАД ПАРИЖЕМ, С. А. Тимошенко, с рис. И. С. — ПРАВДИВАЯ ИСТОРИЯ О ЗЕМЛЯНИКЕ, БЕТХОВЕНЕ И БОА-КОНСТРИКТОРЕ, рассказ И. Долина, с рис. художника С. Конского. — КОНКУРС МИСТЕРА ГОПКИНСА, рассказ Л. Арабескова.

№ 2-й за 1924 год. Содержание: ПЫЛАЮЩИЕ БЕЗДНЫ. ПЛЕННИКИ МАРСА, фантастич. роман Н. Муханова, с рис. худ. Мизернюка. — БУДДЫ МА-СЕЙН, рассказ Френсис Ноульс-Фостер, с рис. С. Пишо. — БЕГСТВО АНРИ РОШФОРА, историч. рассказ М. К. Губера, с рис. Мишо. — СЛУЧАЙ В КИНЕМАТОГРАФЕ, рассказ А. П. Горш, с рис. М. Я. Мизернюка, — РУКА МУМИИ, рассказ Петра Аландского, с рис. М. М.

№ 3-й за 1924 год. Содержание: ПЫЛАЮЩИЕ БЕЗДНЫ. ТОТ, В ЧЬИХ РУКАХ СУДЬБЫ МИРОВ, фантастич. роман Н. Муханова, с рис. Мизернюка. — ЕЖОВАЯ ЛАПКА МАРАБУТА, рассказ П. Хитченса, с иллюстр, П. Василенко. — ОХОТНИКИ ЗА ГОЛОВАМИ, рассказ Роберта Леммона, с рис. А. Михайлова. — СУНДУК С ПРУЖИНОЙ, американский рассказ Марка Троекурова, иллюстр. Н. Кочергина.

№ 1-й за 1925 г. Содержание: ЧЕРНАЯ ЖЕМЧУЖИНА, рассказ Д. Коллинза. — БИТТ-БОЙ, ПРИНОСЯЩИЙ СЧАСТЬЕ, рассказ А. С. Грина, — РАМЗЕС XVII, рассказ Отто Рунг. Со шведск. Иллюстр. Мишо. — ОПЫТ, рассказ В. Богословского. — СКВОЗЬ ОГНЕННЫЙ БАРЬЕР, рассказ Джорджа Глендона. — ОСТРОВ СИРЕН, рассказ М. Каргановой. — ПРИКЛЮЧЕНИЕ МИСТЕРА ФИПКИНСА, рассказ Коутс Брисбен. Иллюстр. М. Я. Мизернюка. — ЖИЗНЬ ИЛИ СМЕРТЬ, восточная сказка В. Розеншильд-Паулина. — ОТРАЖЕННЫЙ СВЕТ, рассказ Вас. Левашева. — ПРОФЕССИОНАЛЬНАЯ ЧЕСТЬ, рассказ Ф. Б. Бейли. — ОТ ФАНТАЗИИ К НАУКЕ.

№ 2-й за 1925 год. Содержание: ТАК ПОГИБЛА КУЛЬТУРА, фантастич. рассказ П. А. Рымкевича. — НА МАЯКЕ, рассказ Б. Г. Островского. — ТАИНСТВЕННЫЕ ИЗОБРЕТЕНИЯ ДОКТОРА ХЭКЕНСОУ: — I. ТАЙНА ВЕЧНОЙ МОЛОДОСТИ, рассказ К. Фезандие, — СЫН МИСТЕРА САМУЭЛЯ БРАУНА, рассказ Джекобса. Иллюстр. Мишо. — ЧЕЛОВЕК НА МЕТЕОРЕ, повесть Рэй Кеммингса. С рис. — НЕМНОЖКО ЗДРАВОГО СМЫСЛА, рассказ Э. П. Бетлера. Иллюстр. М. Я. Мизернюка. — БЕЗГРАНИЧНОЕ ВИДЕНИЕ. рассказ Чарльза Уин. — КАК БРОСИТЬ КУРИТЬ, психологическая юмореска на злобу дня Г. Лазаревского. — НОВООБРАЩЕННЫЙ, юмористический рассказ В. Джекобса. — ОТ ФАНТАЗИИ К НАУКЕ.

№ 3-й за 1925 г. Содержание: КРОВАВЫЙ КОРАЛЛ ПРОФ. ОЛЬДЕНА, рассказ П. Аландского. — НА ФРАНЦУЗСКОЙ КАТОРГЕ В ГВИАНЕ, рассказ Луи Мерлиэ: I. — ПРОКАЖЕННЫЙ, II. — КОЛОКОЛЬНЫЙ СИГНАЛ ДЛЯ АКУЛ. — ТАИНСТВЕННЫЕ ИЗОБРЕТЕНИЯ ДОКТОРА ХЭКЕНСОУ. II. МАШИНА СНОВИДЕНИЙ, рассказ К. Фезандие. — КОЛЕСО, фантастич. рассказ А. Ульянского. С иллюстр. — ЗАДАЧА № 1, ЛАБИРИНТ, сост. П. В. Мелентьев. — ПОРТРЕТ, рассказ Н. Ивановича. — НАД БЕЗДНОЙ, рассказ В. Г. Левашева. — ПИАНИНО, рассказ Б. Вильямс. — ЕГО ТАЙНА, рассказ Сигурда, с шведского. — ОТ ФАНТАЗИИ К НАУКЕ. ИССКУСТВЕННЫЕ КЛЕТКИ, статья акад. проф. В. Л. Омелянcкого.

№ 4-й за 1925 г. Содержание: ГОЛУБЫЕ ЛУЧИ, рассказ Н. Квинтова, иллюстр. А. Порет. — НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ! задачи №№ 3 и 4. — ПРИЛИВ, рассказ Ф. Пирса. — 4, 4, 4, рассказ Н. Москвина и В. Фефера. — НОВЫЕ ВИДЫ СПОРТА, с иллюстр. — ТАИНСТВЕННЫЕ ИЗОБРЕТЕНИЯ ДОКТОРА ХЭКЕНСОУ. III. ТАЙНА РОСТА, рассказ К. Фезандие. — В ДОМЕ КРИВОГО ФЕРМЕРА, рассказ А. Гербертсон. Иллюстр. М. Михайлова. — ПАТЮРЕН И КОЛЛИНЭ (Эксплоататор солнца), рассказ Б. Никонова, — ПРАВДА, ИЛИ НЕПРАВДА, восточная сказка В. Розеншильд-Паулина. — НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ! задача № 5. — ОТ ФАНТАЗИИ К НАУКЕ. Откровения науки и чудеса техники: МИР ДЕЙСТВИТЕЛЬНЫЙ И МИР ВИДИМЫЙ, статья проф. Н. А. Морозова (Шлиссельбуржца).

№ 5-й за 1925 г. Содержание: ЧОРТОВА ДОЛИНА, рассказ В. Д. Никольского, — НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ! Задача № 6. — НА ДАЛЕКИХ ОКРАИНАХ, рассказы Н. А. Ловцова: —ЗА СОБОЛЕМ. — ЧЕТЫРЕ ГОЛОВЫ. — ТАИНСТВЕННЫЕ ИЗОБРЕТЕНИЯ ДОКТОРА ХЭКЕНСОУ. IV. ТАЙНА СИРЕНЫ — МАЯК, рассказ М. Комарова. С рис. — ВЛАСТЬ ПРИВЫЧКИ, рассказ Джекобса. — ШУТКА, новелла Гуго Крицковского. — ДРАГОЦЕННОСТИ, очерк О. С. — СЕАНС ЧТЕНИЯ МЫСЛЕЙ. — ВОРОВСКОЙ ОБХОД, рассказ Гаральда Стивенса. — ПОЯС, рассказ Рихарда Кноффа, с шведского. — ОТ ФАНТАЗИИ К НАУКЕ. Откровения науки и чудеса техники: О РАДИИ И ОБ ЕГО РУДАХ, статья проф. М. В. Новорусского (Шлиссельбуржца).

Цена книги 50 коп., с перес. 60 коп. Выписывающие все 8 книг уплачивают 3 руб. с перес.

Мелкие суммы можно высылать почтовыми и гербовыми марками в заказном письме.

-

(обратно) (обратно)

МИР Приключений 1926г. №6

Содержание

«АТОМЫ ЖИЗНИ», — предисловие к роману «Нигилий», проф. Н. А. Морозова (Шлиссельбуржца) «НИГИЛИЙ», — фантастический роман Р. Эйхакера; перевод Анны Бонди; иллюстрации М. Мизернюка

«КРОВАВЫЙ КУЛЬТ БОГА-ЗМЕИ ВОДУ», — очерк В. Р.-П.«БУРЛАКИ ВОСТОЧНОЙ БУХАРЫ». «МАЯТА НА ПЯНДЖЕ», — очерк Д. Корзуна, с иллюстрациями«НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ!» — Задача № 28.

     Наблюдательны-ли вы? «ЧЕТВЕРТЫЙ», — рассказ Д. Рёсселя, пер. О. Косман, с иллюстрациями «ЛИФТ», — рассказ из жизни русских эмигрантов А. В. Бобрищева-Пушкина, с иллюстрациями«ЖИЛИ-БЫЛИ 3 МАТРОСА», — рассказ Аллана Лемэй, с иллюстрациями— Ответы на вопросы №№ 16–27      Электричество из солнечного света, с иллюстр.     Борьба с морской качкой, — с иллюстр.     Авто-вело-машина, — с иллюстр.      Гигантский морской гидроплан, — с иллюстр.     Рыцарское вооружение в XX веке, — с иллюстр.      «Паровой дом» нашего времени, — с иллюстр.      Вкусовые симфонии, — с иллюстр.      Новый электрический фонограф «КАК СДЕЛАТЬ ЯЩИЧНЫЙ ЗМЕЙ», — с чертежами ПОЧТОВЫЙ ЯЩИК

Обложка худ. М. Мизернюка.

«МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ» ВЫХОДИТ ЕЖЕМЕСЯЧНО. ПОДПИСНАЯ ЦЕНА НА ГОД 5 РУБ. С ПЕРЕС.

ПОДПИСКУ и ДЕНЬГИ адресовать: Ленинград, Стремянная, 8. «МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ»

-

(обратно)

144

Предисловие к роману «Нигилий»

Директора Научного Института им. Лесгафта, проф. Н. А. МОРОЗОВА (Шлиссельбуржца).

Имеют ли какое-нибудь научное значение такие романы, как Уэллса, Жюля Верна, Эйхакера?

Конечно, это фантазии, а не наука. То, что в них говорится об открытиях — не открытия, а причудливая смесь разрозненных научных фактов и идей, которая не является научной теорией. Но такие фантастические повествования будят человеческую творческую мысль, заставляют ее интересоваться не одними житейскими предметами, но и высшими вопросами знания.

Вот, в интересном романе Эйхакера «Нигилий», прекрасно переведенном Анной Бонди, трактуется вопрос о первичном веществе, а вместе с тем поднимается естественно связанный с ним вопрос и о сущности нашего сознания, о том, что такое наше мыслящее и сознательное «я».

Я изложу здесь несколько собственных мыслей по этому предмету, которым я много занимался, но до сих пор еще не высказывался печатно.

Основным элементом всего существующего в природе являются, как говорится и у Эйхакера, первичные атомы всенаполняющей мировой среды. Но если мы спросим, что же они такое, то не будем в состоянии ответить ничего другого, как то, что это отдельные, невообразимо малые сгущения или разрежения чего то единого, непрерывно вездесущего, всенаполняющего и бесконечного. Наше трехмерное пространство есть основная сущность, а не пустота, потому что пустота, т. е. ничто не может иметь никакого протяжения или измерения. Абсолютный нуль не имеет даже и зародыша какой либо меры.

Таким образом трехмерное всенаполняющее сплошное и вездесущее пространство есть основание не только древнего, но и современного научного мышления. Но оно неоднородно. В нем, без разрыва сплошности, существуют сгущения, как положительные элементы жизни, и разрежения, как ее отрицательные элементы, то сдвигающиеся друг с другом, то отодвигающиеся друг от друга, называемые нами первичными атомами всякой жизни во вселенной. Через них все в ней творится и изменяется.

Сейчас же возникает однако и другой философский вопрос: — не повторяется ли атом также и во времени, или он имеет по нему сплошное протяжение? Другими словами: протягиваются ли атомы, как бесконечные сплошные нити в глубину прошлого и будущего на шкале веков, или они прерывисты в нем, т. е. исчезают и вновь возрождаются, будучи прерывисты, как в пространстве?

Наука до сих пор смотрела на атомы мировой энергии исключительно с первой точки зрения. Но обоснована ли эта идея? Мне кажется, что нет, и что все существующее в нашем сознании, т. е. вся наша вселенная, а в ней и каждый атом, — в одно и то же время и непрерывна и кинематографична. С этой последней точки зрения, первичный атом, как основной элемент всего живущего в пространстве и времени — от кристалла до человека — не может считаться резко отграниченным от окружающего пространства, т, е. имеющим какую то поверхность.

Ведь наше представление о поверхности физических тел — чисто оптическое. Только зрительными областями нашего мозга мы можем представлять себе поверхности физических тел или, вернее, физических процессов в их замкнутом виде. Осязание является здесь лишь вспомогательным фактором. Оно указывает нам лишь границы трехмерности пространства, доступного передвижению органов нашего тела. В тех случаях, когда эта граница проницаема, вроде раздела между водой и воздухом, осязание нам не указывает ее, а между тем для глаза эта граница еще доступна, как предел области, проницаемой для тех или иных световых колебаний.

С такой точки зрения и первичный атом, рисующийся в нашем сознании каким то обособлением в бесконечной трехмерности, является в ней на деле не омертвелым, вечно неизменным посторонним включением, а вечно переменчивым, как волна, и, подобно ей, ритмически переходящим из сгущения в разряжение и, наоборот, без резкой границы с порождающим его мировым протяжением.

Я представляю себе это для ясности на самой простой для нашего воображения схеме, ничуть не настаивая на том, что и в самой вселенной все так же просто, как и в ней.

Вообразим себе сначала пространство одномерным, в виде столбика слипшихся между собою черных и белых гутаперчевых кубиков и пусть черные кубики будут сдавлены белыми во всем столбе, а затем эта анормально сдавливающая сила внезапно исчезнет. Тогда черные кубики, благодаря своей упругости, раздвинутся и по инерции в свою очередь сдавят белые, и весь столб будет представлять собою линию вечно упругих волнообразных колебаний, если только он будет бесконечен и в его элементах (кубиках) не будет внутреннего трения.

Идя далее, мы можем перейти и к слою, в котором бесчисленность наших столбиков спаялась друг с другом так, что черные области одного чередуются с белыми другого, как на шахматной доске. Пусть черные кубики опять будут областями сгущения, а белые — областями разрежения составляющей их слоевой среды и не резко отграничены друг от друга, а постепенно и упруго переходят одни в другие. Тогда, сделавшись свободными, эти области будут бесконечно переходить одна в другую по двум перпендикулярным друг к другу измерениям этого слоя, если ему нигде не будет границ.

Возьмем теперь и третий случай. Наложим бесчисленность таких слоев один на другой так, чтобы сгущение одного слоя приходилось на разрежении другого. Тогда и без объяснения станет понятно, что кубические области сгущения и разрежения здесь будут переходить волнообразно одни в другие по трем независимым друг от друга направлениям, давая этим яркую картину вечно волнующегося трехмерного протяжения, как бы живущего своей внутренней жизнью, но однообразного в своем целом.

Здесь каждое сгущение, т. е. каждый первичный атом не вечно существует, а возрождается с каждым новым мгновением и в промежутки даже переходит в отрицательное состояние, т. е. в антиатом. Промежуток от одного возникновения атома до другого его возникновения будет естественная единица вселенского времени. Неизбежность его нового появления в том же виде проявится как закон сохранения его массы и энергии, но из этой схемы мы не получим еще возможности той разнообразной творческой жизни атомов, какую мы наблюдаем во вселенной. Все первичные атомы возникали и исчезали бы в тех же самыхвзаимных отношениях, как и прежде. Для того, чтобы объяснить себе существующее в природе, а с нею и в нашем сознании разнообразие явлений, необходимо представить, что, кроме этих элементарных первично-атомных сгущений и разрежений, существуют еще другие, более обширные области сгущений и разрежений, включающие в себе известные коллективы первичных сгущений и разрежений, подобно тому, как в десятичной системе объемов каждый кубический метр заключает в себе тысячу кубических дециметров, и каждый кубический дециметр тысячу кубических сантиметров и т. д. Тогда, после своего перехода в отрицательное состояние, каждый первичный атом уже не будет возрождаться на прежнем расстоянии от всех своих восьми ближайших соседей, а на больших или меньших расстояниях от них, судя по тому — разрежается или сгущается весь пространственный коллектив в этой области.

Таким образом получается картина многообразных вторичных сближений и разрежений. И эта картина будет достигать все большей и большей сложности, а сближения и раздвижения — все большего и большего разнообразия, в зависимости от того, сколько таких варьирующих объемов будут включены одни в другие, и будут ли они находиться друг к другу в соизмеримых объемных отношениях, или даже, может быть, и в несоизмеримых. Кроме того, необходимо принять во внимание, что и области сгущения и разрежения должны быть разнообразно ориентированы, так как иначе было бы трудно объяснить происхождение круговых движений во вселенной, которые, как и всякие другие поступательные движения, с этой точки зрения могут быть только фиктивными, подобными поступательным движениям волн.

Но какова бы ни была природа атома — это единственная творческая сила во вселенском протяжении, частью которого является и сам первичный атом.

Такова вершина современной естественно-научной философии, издали виднеющаяся уже для нашего умственного взгляда, подобно вершине гигантской снежной горы на рассвете из-за заслоняющего ее покрова тумана, еще лежащего в долинах между ею и нами, стоящими лишь на холме у ее подножия. Эта вершина одна освещена розовыми лучами еще не взошедшего для нас солнца, мгла лежит между ею и нами, и мы еще не знаем, как до нее дойти, хотя ее и видим.

Роман Эйхакера и представляет собою попытку увлечь человеческую мысль сквозь эту мглу к недосягаемым вершинам современного знания, и оканчивается роман символическим полетом д-ра Верндта из глубин океана в бесконечные выси для блага человечества.

(обратно)

145

Фантастический роман Р. Эйхакера

Научная идея М. Фалиера

Перевод Анны Бонди

Иллюстрации М. Мизернюка

_____

I.

Огибавший Площадь Парсов автомобиль так неожиданно остановился на всем ходу, что завизжали тормоза. Задняя часть кузова на мгновение приподнялась, точно собираясь перекувырнуться. Потом колеса стали. Из кузова американского образца высунулась голова:

— Чорт тебя гонит, что ли, бездельник!

Индус-шоффер умоляющим жестом поднял левую руку:

— Шествие, саиб! Это джайны. Вся улица полна народом.

Белолицый сердито сжал губы и опустился на сидение.

— Еще одно идиотское праздничное шествие этих молодцов. Натыкаешься на них на каждом углу! Вот уж два месяца, как весь Бомбей превратился в сумасшедший дом. Весь этот сброд был охвачен ужасом, когда метеор находился еще на небе. Теперь эта сволочь подняла с радости рев. Каждый час начинается новое шествие. Все чернокожие жители из Петтахса^[37] расползлись по улицам, чтобы приносить благодарственные жертвы своим безчисленным богам. Взгляните-ка только на это шествие! Для вас во всей этой волшебной картине есть еще очарование новизны.

Перед автомобилем показалась гигантская фигура слона. Высоко на его спине, как раз за могучим затылком животного, сидел стройный индус. Он заложил свои коричневые ноги за уши толстокожего. Роскошные покрывала и ковры спускались по обе стороны слона, поднимая пыль.

Младший из седоков высунулся из автомобиля. В то же мгновение извивающийся влажный хобот животного задел его щеку. Он испуганно вскрикнул. Спутник его громко рассмеялся и с трудом подавил смех.

^{Праздничное шествие двигалось по улицам Бомбея. Европеец высунулся из автомобиля. Извивающийся влажный хобот слона задел его щеку.}

Мимо проходили все новые и новые толпы кричащих, пляшущих и воющих людей. Все были в праздничных нарядах — белых одеяниях и пестрых шалях. Музыканты в священном изступлении колотили в барабаны или извлекали из длинных тонких флейт неприятно-высокие и резкие звуки. А среди всей этой толпы — торжественно выступающие огромные слоны, священные коровы из храмов джайнов, визжащие обезьяны и пестрые символы индийских божеств.

Молодой болгарин был весь поглощен этим зрелищем.

— Сказочная картина, мосье Кахин!

— В ближайшие дни вам еще не раз придется любоваться. Сегодня празднуют джайны, поклонники Махавиры, побежденного соперника Гаутамы. Завтра — будут парсы, ученики Заратустры, кстати сказать, самые богатые купцы в Бомбее, правда, вместе с магометанами, забравшими в свои руки всю ювелирную торговлю. Вы познакомитесь со всеми народностями и кастами — гоанами, афганами, сингалезами и как еще их там всех зовут…

Город, по мере движения автомобиля, приобретал все более европейский характер. Храмы, правительственные дворцы, большое здание клуба в готическом стиле, широко раскинувшиеся цветники в европейском вкусе, площадки для тенниса и хоккея мелькали мимо.

Автомобиль остановился перед длинным одноэтажным зданием, в стиле английского загородного дома. Несколько чернокожих слуг подскочили открывать дверцу. Господин с проседью и его спутник прошли в дом.

Белолицый секретарь встретил приезжих и подал им книгу, в которой расписывались посетители. Иностранец взял карандаш и быстрым взглядом окинул заполненную страницу.

— Профессор Кахин, — старательно вписал он. — Брюссель. — И в особую графу внес: Химия.

Маленький болгарин последовал его примеру. — Думаску, — написал он торопливо. — Париж. Инженер.

Секретарь прочитал имена и поднял портьеру.

— Мадам ждет господ!

Профессор удивленно взглянул на него.

— Мадам ждет нас уже сегодня? Мы, ведь, собственно хотели приехать из Бенареса только завтра и…

По лицу секретаря промелькнула едва заметная улыбка:

— Так как господа приехали в Бомбей уже сегодня, в 3 часа 40 минут, и остановились в Hôtel des Indes, то госпожа и ожидала их сегодня.

Кахин ничего не ответил и прошел за портьеру.

— Неприятная женщина! — шепнул он Думаску. — Ее шпионы сидят в каждом углу.

В соседней комнате им указал дорогу индус. Оба иностранца вдруг очутились среди довольно большого общества мужчин.

— Здесь не представляются друг другу, — сказал почтительно индус. Кахин невольно обернулся к нему, но индус уже исчез. Вошедшие обменялись с присутствовавшими легкими поклонами.

Все стояли небольшими группами по углам и в нишах. Разговоры велись шепотом. Посреди комнаты вытянулся длинный стол. Вокруг него стояло множество стульев. На них еще никто не сидел.

Думаску нервно оглядывал комнату и нетерпеливо теребил маленькую острую бородку.

— Скажите же мне, наконец, уважаемый профессор, что это за дом…

— Одна из интереснейших каменных построек в Бомбее. За каждой дверью притаилась тайна. Стоит вам нажать кнопку, и вы на три четверти заколдованы и проснетесь завтра в образе «наутхгерль»^[38]. Каждый кусочек пола может опуститься вместе с вами и стоит индусу сделать «ссит», как все исчезнет. Дорогой мой, — рассмеялся он в лицо недоумевающему болгарину, — вы прежде всего должны отучиться в Индии от одного: от расспросов. В Индии — все загадка, тайна неразрешимая… Надо брать все так, как оно есть, не раздумывая надо всем… Кто спрашивает и наблюдает, — получает здесь только щелчки по носу. Любознательных людей в Индии не любят!

Несмотря на шутливый тон этих слов, Думаску послышалось в них нечто такое, что заставило его насторожиться. Нечто, похожее на тайное предостережение человека, не позволявшего себе сказать больше того, что заключалось в простом ответе. Бельгиец даже скосил на мгновение глаза, точно подозревая, что его подслушивают. Но Думаску разразился вопросом, который все время его волновал:

— Вы знаете мадам Барбух? — спросил он вполголоса.

Профессор Кахин был явно смущен. Глаза его снова безпокойно забегали.

— Вы такими вопросами подставляете шею под веревку, уважаемый коллега! — произнес он тихо, удивительно неподвижно держа голову. — Никто не знает мадам Барбух. Никто не знает, где она живет. Но она — владычица Индии. Никто не знает, кто она, и является она в тысяче образов. То она — прекрасная женщина, то — индусский мальчик, факир, «наутхгерль», эмир, купец… Никто не может сказать, не стоит ли она около него в образе мальчика у лифта, или нищего, магараджи или спортсменки-мисс. Она есть собирательное понятие, сила, — страшная сила! Она все слышит, все видит, всем повелевает. Про мадам Барбух думают, но о ней не говорят.

Последние слова звучали серьезно. Болгарин напрасно старался подавить в себе чувство легкой жути. Только теперь заметил он странные и ценные украшения стены. Она вся была увешана блестящей змеиной чешуей и шкурами тигров и других диких обитателей джунглей.

В противоположном конце комнаты раздвинулся занавес. Белолицый секретарь из приемной безшумно подошел к столу и дотронулся до гонга. Секретарь был теперь во фраке.

— Приветствую господ присутствующих от имени госпожи, — произнес он отчетливо и непринужденно. Прошу вас занять места!

Когда гости разместились за длинным столом, оказалось, что все стулья заняты. В общем собралось одиннадцать мужчин и одна женщина северного типа. Ее светлые белокурые волосы блестели под электрическими лампами.

Белолицый секретарь сделал у себя пометку. Во фраке он казался значительно старше, и теперь было заметно его индусское происхождение. В его взгляде было нечто повелительное, холодное, не внушавшее доверия. В каждом слове его слышался звук металла.

— Госпожа пригласила вас сюда, чтобы лично познакомить вас со своими решениями. Но предварительно она просит, чтобы мне сделали короткий доклад. Мы все вместе пережили два месяца тому назад падение метеора. Могу я просить Японию изложить имеющиеся уже теперь данные?

В середине стола поднялся невзрачный японец с седыми волосами. На лице его блестели стекла больших очков.

— Метеор, падение которого грозило гибелью нашей планете, попал в одно из самых глубоких мест океана и лежит теперь на глубине 9436 метров. Только этим объясняется спасение человечества. Метеор находится теперь в международных водах и вне владений Японии. Поэтому он и будет принадлежать тому, кто сумеет им завладеть.

Среди слушателей пробежало легкое волнение.

— Но технически это почти невыполнимо.

Секретарь перебил его:

— Есть ли доказательства, что метеор, действительно, находится на дне океана?

— Да, немецкому химику Верндту удалось опустить на известную глубину в этом месте океана ультрахроматические пластинки и определить степень их почернения. Но, зато, никому еще не удалось добыть на свет божий ни одного зернышка этой космической материи.

— За исключением обломков в Японии.

— Само собою. После падений метеора перед правительственным дворцом в Токио нашли обломок метеора 2½ куб. метра в окружности. При дальнейших исследованиях в стране извлекли на свет еще два обломка в ½ и 1 куб. метр. По месту нахождения они стали собственностью Японии.

— Кому они принадлежат в настоящее время?

— Немецкому химику Вальтеру Верндту.

Между глазами секретаря появилась глубокая складка.

— Почему же их не купила наша секция Руда?

Японца точно придавил тон, каким сказаны были эти слова.

— Это и было сделано, но… Продажа была объявлена японским правительством недействительной, чтобы избежать соперничества между нациями. Отдельные лица, — а их было одиннадцать с почти неограниченными финансовыми средствами, — были выставлены кандидатами и японскому народу было предоставлено решение. Оно состоялось в пользу немецкого химика Верндта. Второй по размерам обломок бесследно исчез в день народного решения. Его, очевидно, украли.

Черные глаза индуса скользнули по лицу одного из присутствовавших. Это был итальянец — человек с черной бородой, повидимому, отличавшийся большой физической силой и ловкостью. Итальянец слегка улыбнулся в ответ.

— Хорошо, — кивнул индус в сторону японца. — А купленные обломки находятся еще в Токио?

— Они вывезены.

— Куда?

— Неизвестно. Но, во всяком случае, в Индию.

Секретарь кивнул головой и записал что-то в своей книжке.

— Благодарю вас. — Секция Изысканий!

Атлетический итальянец поднял плечи.

— Доклад совпадает. Второй обломок скрыли. Транспорт Верндта был направлен в Бенарес. Верндт строит южнее города императора Акбара гигантскую лабораторию. Заброшенные до сих пор части города заселены теперь тысячами рабочих.

— Когда будет готова лаборатория?

— Приблизительно через две недели.

— Благодарю вас. — Секция Химии!

Со стула поднялся бельгиец Кахин.

— В этом метеоре для нас величайшая химическая загадка мира. Выясненные до сих пор излучения и эманации совершенно особого рода.

— Как определили эти излучения?

— Посредством спектра химика Верндта…

Бледные щеки индуса слегка покраснели.

— Опять этот Верндт! — прошипел он. Но сейчас же овладел собой.

— Посредством спектра химика Верндта, с помощью его новых ультрахроматических пластинок…

— Секция Изысканий! — послышался резкий вызов с конца стола.

Итальянец насмешливо улыбнулся:

— Этот спектр еще до падения метеора был наблюдаем в Нью-Йорке, на Мичиганской обсерватории, и имеется описание результатов и 23 пластинки.

Складка на лбу индуса снова исчезла.

Кахин наклонился вперед:

— Я видел эти пластинки. Результаты были проверены. Мы нашли кроме линий спектров известных нам веществ, или химических элементов, как железо, хром, никель, серебро, платина, золото, медь и натрий еще совершенно неизвестные нам до сих пор линии, которых никогда не встречали ни на земле, ни на какой-либо другой планете.

— Какой же вы делаете вывод?

— Что упавший метеор заключает в себе совершенно новый элемент, неизвестный до сих пор ни физике, ни астрономии. Его наводящие ужас эманации обещают каждому исследователю мгновенную смерть… или безсмертие!

— Конечно, — торопливо добавил он, — смерть отдельной личности не играет никакой роли перед значением этого таинственного нового элемента, который…

Речь его оборвалась, точно нитка. Неожиданно потух свет в комнате. Все сидели в непроницаемом мраке. Всего только несколько мгновений. Потом свет снова вспыхнул. Все глаза повернулись к стулу, на котором сидел индус. На его месте сидела… незнакомая фигура — индусская женщина…

— Продолжайте, пожалуйста, господин профессор, — сказала она глубоким, звучным голосом. Ее большие, блестящие глаза спокойно скользили по лицам присутствующих, точно она и не замечала отразившегося на них удивления. Прошло некоторое время, пока Кахин собрался с мыслями. Его глаза невольно повернулись к Думаску. Но тот не замечал этого. Он смотрел на женщину, как зачарованный. От ее экзотической красоты точно исходили особые флюиды, передававшиеся всему собранию.

Бельгиец усиленно старался вернуть своим мыслям ясность. Все в этой комнате, в этом доме, казалось, имело целью поражать, смущать. Но он не хотел поддаваться слабости.

— Я убежден, — закончил он свой прерванный доклад, — что значение для нашей земли этого нового таинственного элемента беспредельно велико, что он превзойдет все известные нам до сих пор вещества.

— Я разделяю это убеждение. Благодарю вас, — произнес спокойный голос во главе стола. — Это убеждение и привело меня к последующим решениям. Метеор и его таинственная материя должны стать нашей неотъемлемой собственностью. Пока в нашем распоряжении только второй по размерам обломок. Секция Химии предпримет исследование. Необходимые средства готовы. Нужно произвести все возможные опыты. Человеческие жизни не играют роли, как вы правильно заметили, господин профессор…

На бельгийца был устремлен ледяной, страшный взгляд, точно взгляд хищного зверя. Он ответил лишь молчаливым поклоном, но губы его слегка дрожали. Сидящая напротив него женщина повернула в сторону свою прекрасную голову, точно говоря с кем-то невидимым:

— Но опыты начнутся тогда, когда я прикажу. Первые эксперименты предоставляются химику Вальтеру Верндту. Я полагаю, что они принесут ему смерть. Напрасно старалась я завоевать этого человека для нас, — страстная злоба исказила вдруг ее черты, — он отверг моих агентов. Поэтому он будет теперь помимо своего желания работать для нас… Париж — Инженерная секция?!

Думаску неохотно поднялся.

— Вы будете принимать участие в технической части сооружения лаборатории в качестве представителя международной комиссии. Удостоверение вы получите сегодня же. Вы постоянно будете держаться возле Вальтера Верндта и о каждом опыте делать нам немедленно донесения.

Молодой болгарин покраснел от властного тона этого приказания. Как решилась эта женщина распоряжаться им словно вещью, видя его в первый раз? Его, залученного в этот дом под разными необычайными предлогами! Кровь прилила к его вискам.

— Прежде, чем я исполню просьбу, мне необходимы некоторые разъяснения, — коротко ответил он. — Я могу исполнять подобные поручения только, если мне подходят условия.

Присутствующих снова объял какой-то страх. На болгарина смотрели растерянные глаза.

— Сатана в вас, что ли?… — прошипел Кахин.

Большие глаза женщины изменились только на мгновение. В них точно вспыхнул огонек. Потом на ее тонко-очерченных губах промелькнула улыбка.

— Секция Изысканий, — медленно, как ни в чем ни бывало, произнесла она, — и секция Руды должны находиться в постоянной самостоятельной связи с секцией Техники и делают сообщения секциям Химии, Финансов, Культуры и Центральной секции. Секция Изысканий!..

Итальянец услужливо наклонился вперед.

— Всякий случай приобрести еще куски метеора должен быть использован.

— Химия!..

Кахин поднял руку.

— Я жду доклада, как только Вальтер Верндт достигнет каких-нибудь результатов, годных для практического применения, или же, если он падет жертвой своих первых опытов. Культура! Кто изменит общей работе — погибнет!

Казалось, головы присутствующих пригнулись ниже к столу. Каждый смотрел перед собой таким взглядом, точно желал скрыться от грозного значения этих слов.

— Вот зверь! — прошипел, сжав зубы, Кахин. Парижанину снова прилила кровь к вискам. Он только теперь понял угрозу женщины. Вся его мужская гордость протестовала против такого обращения. Он не понимал этих людей, безвольно склонявшихся перед ней.

— Прошу слова! — крикнул он через стол.

И только тут он увидел, что стул, на котором сидела женщина, пуст. Из-за занавеса снова появился белолицый секретарь и подал каждому из мужчин продолговатый конверт.

— Благодарю господ присутствующих.

Гости торопливо направились к выходу. Думаску шел последним, сразу за бельгийцем. Но когда он уже был у выхода, индус у портьеры поднял руку.

— Госпожа ожидает саиба!

Болгарин на мгновение остановился в нерешительности. Инстинкт точно предупреждал его. Но гордость взяла верх.

— Где она? — спросил он с подчеркнутой невежливостью.

Индус деловито пошел вперед и пропустил его с глубоким поклоном за занавес.

Думаску стоял в сказочно обставленной индусской комнате. Переливчатые шелковые ковры покрывали стены. Вокруг стен стояли диваны, покрытые подушками, на полу лежали пушистые шкуры. Затемненный свет ламп падал на золотые украшения низких столиков и скамеечек. Посреди комнаты, на оттоманке, покрытой тигровой шкурой, лежала индусская женщина. Мягким движением руки пригласила она гостя войти, приблизиться и сесть на один из диванов. Спокойно и с интересом изучала она его лицо.

— Вы горячий и смелый, — мечтательно сказала она глубоким, звучным голосом, — мне нужны смелые люди.

— Я не люблю покоряться женщинам! — коротко произнес он с умышленной резкостью. — Поэтому я не люблю выказывать перед женщиной и смелость свою.

Она слегка улыбнулась.

— У вас будет случай проявить ее и при других обстоятельствах. Вы курите?

Она протянула ему вазочку с папиросами. В ее вопросе было что-то похожее на приказание. И хотя инженер и хотел отклонить ее предложение, он все таки протянул руку за папиросой и закурил ее. Легкий, сладковатый аромат распространился по комнате.

— Благодарю вас, что вы, подающий самые большие надежды техник Франции, отозвались на мой призыв, — приветливо продолжала она разговор. Нечто в ее голосе заставляло болгарина, вопреки его привычкам, оставаться невежливым.

— Я не отзывался на ваш призыв, мадам. В Бенарес меня направило мое начальство для технических работ.

Сладкий запах папиросы приятно успокаивал его мысли.

— Бенарес? Город прекраснейшей воды? — повторила она. Слова ее звучали, точно пение. — Это чудный город, но таинственный. Бе-на-рес. — Ва-ра-на-зи…

Своеобразное очарование исходило от этих слогов, произносимых ее голосом. Думаску вдруг ясно увидел перед собой картину этого города. Он видел ее так живо, точно на полотне кинематографа. Бесконечные ряды мечетей и храмов, берега реки с тысячами купающихся пилигримов, благоговейно пьющих священную воду, в которой изо дня в день искали исцеления прокаженные, и по которой плыли обугленные останки сожженных покойников… Ва-ра-на-зи, город прекраснейшей воды… Бе-на-рес… город безумия…

Голос звучал точно из другого мира, но глаза женщины, похожие на два пламенных солнца, он видел у самого своего лица. И притом этот странный, сладковатый аромат…

— Так вы бы не пришли, если бы знали, что я вас зову? — нежно ворковала она.

— Бе-на-рес… Ва-ра-на-зи… — звучало в его мозгу.

— Нет! — пыталось в нем что-то противиться, но тонкий, синий дым папиросы обволакивал все волевые центры каким-то блаженным туманом.

— Я… не… знаю, — сказал он тихо. Слова были похожи на вздох. — Я… не… знаю…

Точно ласку, почувствовал он на лбу мягкую руку, раз, другой… потом, блаженно улыбаясь, он откинулся на спинку дивана, погружаясь все дальше… дальше…

Индусская женщина молча смотрела на него. Голова его лежала на ее руке, глаза ее были пристально устремлены на его переносицу. Медленно, будто странная песня, падали слова с ее губ:

— Ты будешь смел, — внушительно произнесла она, — но не против меня. Тат вам ази… Ты — я… я — ты…

Потом она ударила в гонг и исчезла за занавесью.

II.

Как две серебряные змеи тянулись узкие рельсы новой электрической рабочей дороги от северной части Бенареса вглубь страны. Вагон за вагоном катились из гигантских депо вокзала и направлялись во вновь возникший сказочный город, чуть ли не в одну ночь выросший из ничего в двадцати километрах от берегов священного Ганга, в цветущем уединении. Город Вальтер-Верндт, — как называли европейцы. Туземцы звали его городом волшебника. Каждый вагон, бежавший по рельсам, был доверху нагружен всевозможными материалами: аллюминиевыми плитами, целыми оконными рамами, досками, бетонными плитами, перевязанными веревками тюками. Индусские носильщики устраивались на задней площадке и теснились поближе к высоко-наложенной клади, чтобы хоть немного укрыться в тени и спастись от пылающих лучей солнца. Или же бранились с загорелыми молодцами, с легкомысленным задором вертевшимися на горах клади и ежеминутно рисковавшими сломать себе шею.

Город волшебника… Чем ближе становились темные силуэты на горизонте, тем оживленнее было движение кругом. Бараки, сараи, бетонные строения надвигались на рельсы и растягивались во все стороны, точно паутина. Белые, желтые и смуглые фигуры кишели среди пустых его помещений, пешком и верхом, с волами или слонами, шли, торопясь, сгибаясь под тяжелыми ношами. Тысячи всевозможных звуков наполняли воздух. Стук молотков, скрип, шум колес, треск, сверление и визг пилы… Точно шум гигантской фабрики или кузницы. Среди всего этого — крики рабочих, короткие восклицания надсмотрщиков, звуки сирен и сигнальные свистки, вся будто ярморочная сутолока сотен суетящихся людей.

Техники-европейцы принимали поезда и, осмотрев вагоны, рассылали груз по добавочным путям. Вокзал помещался в центре строений, заключавших в себе самую большую лабораторию всех времен, и напоминал внутренность мрачной больницы. Колоссальные залы, длинные каменные корридоры, широкие круглые и с углами башни странной формы. Между ними — толстые бетонные стены, глубоко врытые в землю, штольни, похожие на провалы и крытые землею погреба. Присутствие стражи перед входом в эти подземелья указывало, что опасные вещества уже были распределены по своим местам.

От одного из затормозивших вагонов отделилась стройная мужская фигура. Техник услужливо пошел ей на встречу.

— А… мистер Нагель!.. уже вернулись?

Приезший приветливо протянул руку.

— Прямо из Мюнхена. Тут все в порядке?

Он выпрямил свою сильную, тренированную спортом фигуру, и сдвинул на затылок шляпу. Голубые, молодые глаза из под белокурых волос оглядели местность. Он впитывал в себя оглушительные звуки работ точно давно утраченную благодать.

— Вы усердно работали последнюю неделю. Зала 3 и 4 уже готовы…

— А 1 и 2 уже совсем устроены. И ваша обсерватория тоже. Все делается, как по волшебству.

— Где сейчас доктор Верндт?

Глаза техника засияли от гордости.

— В главном здании. Он устраивает помещения в обеих башнях. С ним и новый инженер.

Доктор Нагель слегка поднял брови.

— Новый инженер? С каких пор?..

Его собеседник, казалось, готов был к этому вопросу.

— Это — представитель международной комиссии… француз или болгарин…

— Так!.. — Загорелое лицо инженера вдруг затуманилось. — Чтож, увижу в чем дело.

С коротким поклоном он повернулся и направился прямо к зданию с башнями, составлявшему центр города. Его лицо постепенно прояснилось при виде шумной работы вокруг. С искренной живостью отвечал он на поклоны надсмотрщиков и инженеров. По их приветливости можно было судить об их расположении к нему. Один из старших инженеров присоединился к Нагелю. Они поднялись по лестнице главного здания.

— Вы найдете много перемен за те восемь дней, что провели в Германии. Мы значительно подвинулись вперед. Что вы скажете о нашем главном зале?

Доктор Нагель стоял пораженный.

— Я в восхищении! — вырвалось у него. — Так, на деле, выходит еще иначе, чем на плане.

Спутник его сиял.

— Никто не в состоянии выстроить такой зал, как этот. Он находится в моем ведении, это — дворец аппаратов. Поглядите-ка на эти весы, чувствительные до одной миллиардной части грамма. Вдоль всей этой стены размещены аппараты для определения длины, толщины и объема, для измерения плотности, давления атмосферы и температуры.

— А доктор Верндт? — спросил Нагель. Мысли его, казалось, были далеки от этих безчисленных аппаратов, стоявших, лежавших и висевших на подставках и столах. Но инженер не выпускал его. С любовной заботливостью провел он рукой по сверкавшему двояковыпуклому стеклу.

— Мы собрали здесь все, самое усовершенствованное, что было до сих пор в распоряжении фотографии, фотохимии, кристаллографии, спектроскопии…

— Бога ради! — Молодой человек заткнул себе уши.

— … и это понятно само собою. Но рекорд побивают мои оптические и электрические измерительные инструменты для измерения углов, радиусов, кривизны и фокусных расстояний чечевиц^[39]. Взгляните-ка на этот большой сферометр, на этот спектрометр, вольтометр, амперметр, болометр…

Он вдруг замолчал, удивленно глядя на коллегу. Нагель кошачьим прыжком очутился на верхней ступеньке лестницы, ведущей в средний зал.

— Продолжайте балометрировать один в вашем паноптикуме, дорогой Фред! — смеясь, крикнул он сверху, — тело мое перенесло уже несколько тысяч километров и не вынесет сегодня больше никаких метров.

Не успел его собеседник опомниться, как Нагель уже исчез за обитой войлоком дверью.

— Ого! — встретил его звучный голос, когда он влетел в зал. — Уже обратно? И в таком веселом настроении?

Нагель быстро обернулся. Перед ним стоял стройный мужчина в лабораторном халате, с красивым, точно из бронзы отлитым лицом, на котором сияли удивительно ясные глаза, глаза орлиного охотника с северных гор. Овал лица его был узкий, нос с горбинкой.

Все еще смеясь, младший коллега протянул Верндту руку с нескрываемой радостью.

— Извините, учитель! Мистер Фред напал там на меня со своей боло- и сферометрией. Он был уже на вернейшем пути для измерения искривленной линии моего пустого желудка. Я спасся только поспешным бегством. Здравствуйте, дорогой учитель!

Вальтер Верндт крепко пожал ему руку. Профессора всегда освежала бодрая жизнерадостность молодого друга, который был его товарищем в необычайных и опасных обстоятельствах. Нагель только теперь заметил рядом с Вальтером Верндтом незнакомца. Знаменитый исследователь заметил этот взгляд и сказал:

— Доктор Нагель, мой верный ассистент и многолетний адъютант, — господин Думаску, член международной инженерной комиссии из Парижа, которому мы обязаны моделью нашего большого помещения для взрывчатых веществ.

Со странно вопросительным взглядом Нагель и Думаску обменялись рукопожатием. Потом на лице Думаску появилась любезная улыбка.

— Я так много слышал о вашей деятельности, уважаемый коллега, что вдвойне радуюсь лично познакомиться с вами. Я знаю вас как по тому времени, когда так счастливо был подавлен раздор между вашей родиной и Францией, моей второй духовной родиной, так и, прежде всего, по вашей охоте за нашим метеором, который живо интересует нас всех. Вы стали с тех пор для всего мира символом… символом…

Он смущенно запнулся.

— Безпокойства! — улыбаясь подсказал Вернд. — Можете говорить это спокойно. Это так и есть. Он повернулся к своему другу:

— В Германии все в порядке?

Ассистент кивнул головой.

— Мне удалось скупить большее количество радия, чем то, которым обладают лаборатории всего мира, взятые вместе. Я привез и рентгеновские аппараты. Я вез ценный груз…

— А молодую жену, как самый ценный?

Глаза Нагеля засияли.

— Она прилетела со мной на аэроплане. Я высадил ее в Бенаресе, а сам поехал по рабочей дороге.

Думаску взглянул на него с интересом:

— Ах… дочь математика Картклифа? Вы совершили самое оригинальное из всех свадебных путешествий.

Нагель вежливо повернулся к нему.

— Каким отделом будете вы ведать, коллега?

Верндт предупредил его ответ:

— Господин Думаску взял на себя изоляционные работы отдельных помещений. Эта работа требует особого внимания и опыта, так как нам приходится иметь дело с рядом новых, обладающих неслыханной проницаемостью лучей, которые легко могут незаметно и непрошенно помешать нашим опытам. В этой области господин Думаску специалист. Он будет, по желанию международной учредительной комиссии, лично присутствовать при наших опытах.

Нагель хотел что-то возразить, но его остановил быстрый, предупреждающий взгляд Вальтера Верндта. Он хорошо знал этот взгляд по годам совместной работы. Это было молчаливым знаком того, что его учитель и друг хотел сказать ему нечто такое, что не должен был слышать третий.

Доктор Верндт снял рабочий халат и пошел в залы, расположенные к северу. У дверей он вдруг остановился. На встречу ему несся беспорядочный шум криков, среди которых прорывался чей-то бранившийся голос. Металлические стены и стекляные окна усиливали звуки точно рупор.

— Сыновья индусов, негры с Ганга, бонзы-факиры! — донеслась снаружи невероятная смесь английского, испанского и сингалезского наречия. — Вы здесь, в Индии, воображаете, что можете показать нам что-нибудь новое? Несчастные вы, соломенные головы, что вы значите с вашими фокусами со змеями перед волшебными инструментами моего друга и хозяина, синьора Нагеля! Если я направлю на вас вот эту трубу. Боже мой! Чорт побери!

Несколько индусских работниц громко завизжали.

— У того, кто заглянет сюда, душа вылетит через эту трубу прямо к звездам и рассыпется там на десятые части атома, так что весь мир начнет без конца чихать!.. Прочь от трубы, несчастная желтая кожа, не толкайся в трубы со своей голой головой с зеленой грелкой для кофе. Бездельники! Подождите-ка, вот я поверну эти винты…

Послышались взрывы брани и испуганные крики.

— Вы не стоите, крокодиловы братья, чтобы я вас оберегал, но… кто не уберет свои жирные пальцы с этих выпуклых стекол, того я увеличу до таких размеров, что он лопнет, как надувшаяся лягушка. Пальцы долой!

Индусы понимали его на половину, но они стояли, разинув рты, то смеясь, то с испугом глядя на рассерженного оратора.

Верндт сочувственно улыбнулся Нагелю.

— Ваш дон Эбро в роли сторожевого пса.

Оратор услышал звон железной двери. Он тотчас же прервал свою речь и принял позу. Теперь он стоял неподвижно, полный достоинства, слегка выставив одну ногу, точно для танца. Желтое лицо его, перерезанное морщинами, было неподвижно. Смеялись только черные, как уголья, глаза.

Нагель подал ему руку.

— Опять сердитесь, дорогой мой?

Дон Эбро убрал выставленную ногу. Складки его точно кожаного лица проделали какое-то круговое движение и снова застыли.

— Наука требует от меня принесения в жертву моего испанского достоинства. Что это за ужасный народ! Я не понимаю их, они не понимают меня, возятся с нашими трубами, точно со своими бамбуковыми палками. Все время так боишься, что они что-нибудь сломают, — sennor mio, — что потеешь со страху, не переставая, точно в июле месяце в Мадриде. А чечевицы, чечевицы! Я их уже шесть раз чистил, а они снова липнут к ним своими жирными пальцами, точно оводы летом…

Каким-то фантастическим прыжком очутился он возле смуглого парня и схватил его за ухо.

— Клоп с Ганга! Негодяй лезет прямо в стекло большого рефрактора! Осторожно, ломовая лошадь! Бобби, унеси в обсерваторию маленькую подзорную трубу. Где измеритель меридиана? Я подозреваю, молодцы, что вы жрете платину и аллюминий!

Его худая черная фигура исчезла в лабиринте ящиков и тюков, среди толпящихся носильщиков…

— Не слуга, а настоящая жемчужина! — заметил Думаску. — Его участие в полете вашего «Сокола» сделало его международной знаменитостью.

Верндт удовлетворенным взглядом окидывал полные подставки и сверкающие столы.

— Я бы хотел еще осмотреть наши холодильники и электрическую печь. Она должна дать 16.000 градусов. Через две недели… еще всего две недели и наша работа может начаться.

III.

В высоком зале с куполом обсерватории города Вальтера Верндта царил голубоватый полусвет. Точно привидения вырисовывались в лунном свете на фоне белой стены сверкающие силуеты подзорных труб и гигантских телескопов. Тени от облаков затемняли по временам полуоткрытый купол и фантастически изменяли очертания предметов. Они точно качались, уплывали во мрак, ускальзывая от взгляда…

В невозмутимую тишину ворвался легкий стук, точно звук открывающейся двери. Растущая тень быстро промелькнула по зале и на мгновение задержалась в освещенном луной пространстве. Резко очерченный профиль мущины повернулся к темной части помещения и несколько секунд перед его глазами трепетал лист бумаги. Потом человек безшумно скользнул к длинному 20 дюймовому рефрактору, конец которого выходил через купол. Скрипнули задвижки и рычаги, раздалось тихое-тихое жужжание. Черная фигура и блестящая труба точно срослись и стали одним существом.

— Ну вот, — послышалось мгновение спустя, — превосходно!

Потом все стало тихо. И вдруг странный силуэт точно разорвался на две части. Голова мущины очутилась в звездном свете. Он прислушался. Всего несколько секунд. Потом тень отпрянула в сторону и исчезла в сереющем мраке…

В то же мгновение задребезжала железная дверь, звякнула задвижка и вспыхнул яркий свет.

— Пожалуйста, фрау Мабель, — сказал, входя в башенное помещение, Вальтер Верндт.

— Вы ведете меня в настоящую сказку с привидениями, — послышалось в ответ. Из полумрака дверей выступила стройная фигура молодой женщины. Яркий свет упал на нежное лицо поразительной красоты. Сейчас же вслед за ней вошел доктор Нагель. Он окинул зал блестящими глазами…

— Может ли быть что-нибудь прекраснее обсерватории при свете луны, Мабель?! Тут заключено все великое, вечное, сильное. Светящийся мрак ночи, открытый купол, точно врата к разгадке мироздания, очертания труб, — нащупывающие руки ищущих познания людей… И миллионы людей просыпают каждую ночь эти чудеса вселенной, смотрят на небо только как на картину, как на зажженую рождественскую елку, на немые кулисы, ничего не подозревают о всем этом волшебстве там, на верху, о звездах, о скоротечности времен… и умирают, умирают, ничего не узнав!

Молодая жена нежно пожала руку мужа. Она вся была во власти воспоминаний о старике отце, знаменитом астрономе Картклифе.

— Присядем немножко, — предложил Верндт и придвинул стул молодой женщине. Его ассистент выжидательно смотрел на него. Инженер помедлил еще минуту.

— Я привел вас сюда в этот поздний час не без причины, мои дорогие, — сказал он тихо, спокойным и серьезным тоном. — В течение дня так редко остаешься наедине. А у меня есть причины скрыть от третьего то, что я вам хочу сегодня сказать и показать. У меня такое чувство, точно меня преследуют, подслушивают…

Жена Нагеля подсказала:

— Думаску! Так значит, — правда…

— Может быть Думаску, может быть кто-нибудь другой. Во всяком случае — не он один. Несколько недель тому назад ко мне явился человек, — я принял его за индуса, — и старался довольно странными предложениями склонить меня вступить в частную компанию и предоставить им мои открытия…

— Да что этот молодец, съума сошел, что ли? Он же знал, с кем говорит!

— Даже очень точно. Когда я отверг его предложения, он попросил меня подойти с ним к факиру, который даст мне очень важные сведения для моего дела.

Мабель была страшно заинтересована.

— Вы этого не сделали?

— Я молча повернулся к нему спиной. Когда я обернулся, индус исчез. Но на его месте лежала записка со словами: «Бойся гнева госпожи! Повинуйся!»

Нагель громко рассмеялся.

— Безподобно! Настоящий рассказ с сыщиками! Не могут наши братья индусы бросить шарлатанства.

Но Верндт, против ожиданий Нагеля, остался серьезен.

— Я сначала отнесся также точно и разорвал эту дрянь. Сегодня, спустя четыре недели, я снова нашел такую же записку на моем письменном столе в Бенаресе…

— Жуткая страна! — сказала Мабель. Она вся вздрогнула.

Верндт успокоительно кивнул ей.

— Это еще не значит, что мы должны повсюду видеть привидения. Я принял бы все это за некрасивую шутку или за угрозу сумасшедшего, если бы инстинкт не предупреждал меня на этот раз.

— Я сразу почувствовал недоверие к этому болгарину.

— У меня до сих пор нет причины подозревать Думаску. Хотя я и должен считаться с возможностью, что он приставлен ко мне для контроля…

— Но что за цель может быть?..

— Целей может быть достаточно, фрау Мабель. Вы не должны забывать, что дело касается исследований, от которых весь мир ожидает особенных результатов и знание которых является для владеющего ими, при известных условиях, настоящей силой. А вы знаете, что стремление к власти ведет ко всяким преступлениям.

— Вы должны еще вспомнить, как остро было соперничество за приобретение японских осколков метеора, и что я среди больше чем десяти сильных конкурентов получил по народному решению метеориты и поручение произвести их химическое исследование. Некоторые отдельные лица и группы не помирятся добровольно с таким решением. Стремление к могуществу и богатству могут быть двигателями. Ведь оскорбленная гордость Франции уже добилась того, что назначена международная контрольная комиссия при исследовании метеора. Болгарин — член этой комиссии.

— Я ему не доверяю. Что ему здесь нужно?

— Предоставим это будущему. Пока что с меня довольно ощущения, что нас подслушивают, или, вернее — преследуют, как угрожает записка. Если до сих пор я просто мог не обращать внимания на эти угрозы, то сегодня я уже не имею права так поступать. На мне лежит ответственность за мою задачу, от меня, быть может, зависит будущее человечества. Я должен рассчитывать и на то, что метеор проявит силы и особенности, для которых мои средства могут оказаться недостаточными. Коротко говоря, какой-нибудь из опытов может мне стоить жизни. Беззаботность была бы ошибкой. Я должен быть уверен, что мои исследования и результаты моих опытов не исчезнут вместе с моей персоной.

— Вы записываете их?

— Да, я делал это. Но мои записки… были украдены.

Точно в одном порыве подскочили к нему Нагель и его жена.

— Украдены?

— Украдены, — спокойно повторил Верндт. — Уже в Нью-Йорке я заметил исчезновение некоторых записок, касавшихся эманаций метеора, спектральных анализов и других. Последние ночи я снимал здесь с вами на ультрахроматические пластинки части неба. У меня были совершенно определенные причины. Мои ожидания подтвердились. Эти приемки привели к открытию большой важности.

Глаза обоих слушателей засверкали в серебряном свете луны. Безконечное уважение отразилось на их лицах. Инженер встал и прошел к 20 дюймовому рефрактору.

— И эту записку у меня украли несколько часов тому назад. Из моего запертого письменного стола.

Нагель сжал кулаки.

— Я найду этого негодяя! Я…

Инженер сделал рукой отрицательный жест.

— На этот раз там было всего только несколько строк. Притом особым астрономическим шифром, известным только мне. Тот, кто нашел эти записки,извлечет из них мало пользы. Но я не могу допустить таких случайностей. Мои исследования должны быть отделены от моей персоны. Я подумал о том, чтобы сообщать их вам, дорогой Нагель. Я не знаю более молчаливого хранителя тайн, чем вы, мой былой сотрудник. Но и этого уже недостаточно. И вам грозят те же опасности, что и мне.

Мабель невольно прижалась к любимому человеку.

— Поэтому я хочу довериться еще одному лицу, на которое могу положиться во всех случаях. Фрау Мабель, хотите вы взять на себя эту задачу?

Молодая женщина не отвечала. В ее блестящих глазах сверкали слезинки. Она была слишком тронута, чтобы говорить, слишком подавлена таким большим доверием, чтобы быть в состоянии благодарить. Она молча и от всего сердца протянула Верндту руку.

— Так подойдите, пожалуйста, к этой трубе.

Он взялся за рычаги, чтобы направить трубу, но рука его застыла у рукоятки. Он тихонько свистнул от удивления и обернулся к Нагелю.

— Подходили вы сегодня после семи часов к этой трубе?

— Я целый день не был в этой башне.

— Ключи от ворот еще у вас?

— Вот они.

Верндт на мгновение задумался.

— Удивительно! Мне казалось, что я оставил трубу в другом положении.

Все еще задумчиво поворачивал он винты и задвижки. Потом осторожно отошел и уступил место Мабель. Дочь астронома Картклифа умела обращаться со звездами. Она с интересом заглянула в стекло.

— Труба сдвинулась, — сказала она после непродолжительного напряженного наблюдения.

— Нет.

— Но я ничего не вижу, — последовал удивленный ответ.

— И все таки в поле зрения подзорной трубы находится созвездие, которое я могу назвать замечательным. Поверните-ка окулярный револьвер на более слабое увеличение.

— Да.

— Теперь вы должны видеть у границ поля зрения пять звезд, образующих почти равносторонний пятиугольник.

— Я вижу их и…

— И в этом пятиугольнике небо совершенно пусто…

— Да, я не вижу ни одной звезды в этом пространстве.

— И вы ничего не видели, когда я вам подставил при большем увеличении середину пятиугольника. И все же там имеется звезда, ярче Веги, сияющая больше чем Южный Крест, и даже ярче Сириуса, самой блестящей из неподвижных звезд. Только свет ее не действует на сетчатку человеческого глаза.

— Так эта звезда испускает ультрафиолетовые лучи, как американская туманность? Световые волны ее так коротки, что глаз их не воспринимает?

— Никоим образом. Но звезда посылает свой максимум света при условии «W»=0,7–0,3^[40].

— Это, ведь, длина волн видимого спектра — торопливо вставил Нагель.

— Конечно. И, все же, это трансцендентный свет. То же излучение, которое воспринимает моя ультрахроматическая пластинка и которое показал нам спектр метеора.

Нагель невольно схватил ученого за руку.

— Вы открыли звезду ультрафотографическим способом?

— Да, позапрошлой ночью.

Несколько секунд все трое молчали. Мысли были подавлены значительностью услышенного.

— Какое значение имеет открытие этой звезды? — прервала, наконец, молчание Мабель.

— Я думаю, что она даст нам возможность разгадать великую загадку природы и задаст нам новые загадки.

Нагель взволнованно смотрел в трубу.

— Не думаете ли вы, что между нашим метеором и той звездой есть связь?

— Без сомнения. Я подозреваю, что наш метеор — вестник с того созвездия, что он летел миллионы лет в пространствах вселенной, чтобы, наконец, быть пойманным нашей всеобщей матерью — солнцем, разбиться о землю к ужасу ее обитателей и превратиться в ничто.

Нагель смотрел на Верндта с благоговейным волнением.

— Учитель, вы посланы нам с неба, чтобы…

— Не я, а метеор. И я верю в предназначение. Ничто не бывает без смысла. Почему попал метеор именно на землю, единственную обитаемую планету в царстве солнца? Почему попал он на землю именно теперь, когда на нашей планете настолько расцвела культура, что вестнику неба обеспечено всяческое внимание? Почему этот болид при падении не уничтожил все человечество? Почему не погрузилось все сокровище из далекого звездного царства вглубь океана? Почему часть его попала на сушу, и мы теперь имеем возможность исследовать его? И, наконец, почему так относительно близко от нас находится родное метеору созвездие и почему оно все продолжает приближаться к нам с головокружительной быстротой? Мои исследования с помощью спектрографа не допускают в этом никаких сомнений. Сегодня еще могут покачивать головами, но я вам говорю, что между всеми этими вопросами есть связь, которая сейчас еще остается для меня совершенно непонятной. Но, если будет возможно открыть эту связь, она приведет нас к расширению познания вселенной, к познанию сущности всех вещей.

— Вы думаете, что это единственная звезда такого типа?

— Может быть, единственная, может быть найдут еще легионы подобных. Во всяком случае, здесь дело касается целого класса образований материи совершенно особого типа. Кто знает, быть может, как раз на этом созвездии скрыта тайна обитаемости звездного мира. Быть может, мы узнаем живут ли на звездах какие-нибудь существа и что это именно за существа? Кто знает, достигнут ли люди того, чтобы по куску праха, посланного нам этой звездой, прочесть таинственные письмена неба?

Чуждо звучал голос Нагеля в мерцающей синеве лунной ночи.

— Да, учитель, вам это удастся!

Вальтер Верндт ничего не ответил. Он стоял у трубы, окруженный мраком, но высокий лоб его был освещен, а сияющие глаза как будто отражали свет звезд…

Раз… два… пробили башенные часы с высоты главного зданья. Эхо звучало долго, прозрачное, далекое… Оно было точно подтверждением, ответом…

IV.

Маленький, кровавокрасный аэроплан стремительно снизился на землю невероятно крутой спиралью, похожей на падение, и остановился на скалистой площадке среди ущелий. Несколько секунд он еще раскачивался из стороны в сторону, точно яркая бабочка. Потом быстро открылась дверца и появился единственный пассажир.

Это была женщина в плотно облегавшей фигуру кожаной одежде. Она легким движением расстегнула кофточку и сняла с головы шлем. Ищущим взглядом больших, блестящих глаз, окинула она окружающую местность. Потом, со спокойной уверенностью, направилась к непроходимой с виду стене из ползучих растений. Женщина отодвинула в сторону зеленую стену, точно занавес. За нею сразу стало светло.

Естественные ступени в скале вели кверху, к неровному выступу. Напротив этого выступа, в отраженных лучах солнца, сверкали и отбрасывали вниз глубокую тень каменные ворота, точно выросшие из скалы или сооруженные руками титанов. Над зияющей, наводящей ужас пропастью, по самому ребру скалы к воротам вела узкая тропинка.

Летчица, не колеблясь, пошла по ней. Точно каменный корридор, вела вглубь горы узкая расщелина с блестящими от сырости стенами. Широко-размытые пространства в скале, напоминавшие собою залы, говорили о том, что здесь когда-то пробивал себе дорогу могучий водопад, пока не нашел другого выхода или не отклонился в сторону.

Не видно было ни одного человека. Только гигантские летучие мыши, точно приведения, неподвижно висели по стенам, и маленькие пестрые ящерицы и змеи мелькали на земле в высохшем русле. Рев бушующей под почвой воды становился все слабее и слабее. Изредка стены издавали жалобные, шипящие звуки, далекие, неправдоподобные, неопределимые, и еще неприветливее становилось в вымершем ущельи.

Вдруг женщина вздрогнула. Но это было всего только мгновение… Прямо перед ней сидела черная фигура. Изможденный, почти оголенный человек откинул назад голову и неподвижно поднимал руки к небу. Без движения, без признаков жизни, точно каменное изваяние. Только широко-открытые, лихорадочные, сверкающие глаза бегали в орбитах из стороны в сторону, точно подхлестываемые зверьки.

Поперек дороги лежал еще один человек. Он вытянулся на узкой доске, усеянной длинными гвоздями. Их ржавые острия впивались в тело кающегося. Но ни одно слово жалобы не слетало с его уст.

За ним вниз головой свешивался человек. Ноги его были привязаны к перекладине, и он не подавал никаких признаков жизни.

Вдоль стен вырисовывались все новые и новые фигуры. Молодые люди, связанные в неестественных позах, с тяжело дышащими боками. Белоголовые старцы, погруженные в немое созерцание, с пронзительным взглядом глаз, устремленных на скалистую стену. Местами отвратительные головы, точно жуткие призраки, торчали из расселин скалы…

Не оглядываясь, проходила женщина мимо кающихся иогов. Русло потока разделялось на две части и образовало колоссальный зал, деревянные двери которого были первым признаком человеческой деятельности в этом мрачном месте. Трижды прозвучали удары молотка, вызывая среди скал эхо, похожее на рев. Потом двери растворились, точно от дуновения ветра. Яркое солнце ворвалось в проход. Перед глазами женщины был двор, похожий на двор храма. Пол его был выложен блестящими камнями. Они образовали звезду, в центре которой высился золотой бассейн. Вековые деревья теснились вокруг двора и визгливые обезьяны раскачивались в их ветвях и рычали на встречу незнакомой посетительнице.

^{…Это были все кающиеся иоги…}

Молодая женщина остановилась, устремив взгляд на поднимавшуюся перед ней скалу. Высокая, высокая и страшно узкая, склонялась она над обрывом, похожая на окаменелый ствол дерева. Точно в далекий мир был протянут мост, противоположный конец которого обломился. Под скалой зияла мрачная пропасть, полная колеблющихся теней и обломков скал. И на этом страшном, головокружительном конце скалы спокойно стоял человек. Его тело казалось на фоне неба неестественно большим. Длинная белая одежда ниспадала до пят и развевалась от ветра, поднимавшегося из пропасти. Он казался погруженным в созерцание солнца. Наконец, он повернулся на скалистом выступе и несколько секунд шел, как бы несясь по воздуху, по лезвию скалы, и затем спокойно подошел к золотому бассейну. Его точеное лицо было неестественно желтого цвета. Яркого и ровного, точно кожа апельсина. Голова его была обнажена. Длинные, белоснежные волосы ниспадали до плеч и придавали ему облик, вызывавший почтение.

^{На головокружительном конце скалы стоял человек. Длинная белая одежда ниспадала до пят…}

Без малейшего удивления взглянул старец на ожидавшую его женщину. Точно благословляя, протянул он к ней на мгновение руку. Она молча склонила голову.

— Я видал, как из облаков опустился гриф моей дочери, — сказал он звучным голосом, поражавшим при его седых волосах. — Чем могу я служить госпоже?

Она с живостью подняла прекрасную голову.

— Дай мне совет, учитель!

— Спрашивай! Что беспокоит мою дочь, владычицу индусов?

— Мне доносят о странных явлениях. Китайское судно, на пути из Сан-Франциско в Пекин, сообщает, что море в той области точно поднялось и образовало гору, с которой стекает во все стороны вода. Корабль был задержан этим явлением на своем пути.

— Когда это случилось?

— Уже месяц тому назад.

— Что сообщают теперь?

— Проявления этого странного изменения в море становились с каждым днем все сильнее. Водяная гора поднималась все выше. Образовалась водяная тромба, гейзер. Он выбрасывает на высоту двух тысяч метров столб водяной пыли…

Иог стоял некоторое время неподвижно, молча, с закрытыми глазами. Потом жизнь снова вернулась к нему.

— Говори дальше!

— Пилот скорого воздушного корабля, совершающего перелеты от Иокогамы до Сан-Франциско, заметил в первый раз месяц тому назад и чем дальше, то все сильнее, отклонение компасной стрелки. Из-за этого водяного столба изменилась также температура и барометрическое давление…

Старец снова закрыл глаза.

— Это место объято вихрем антициклона…

— Да, это так.

— …В море же образовался циклон, типа мальстрома?

— Ты это знаешь! По измерениям азиатско-американской линии, круговоротное движение становится уже заметным в 50 километрах от центра. В 20 километрах оно уже так сильно, что корабль с трудом держится курса. Совершенно невозможно приблизиться к центру больше, чем на 10 километров. На поверхности моря, в центре, где вода поднимается, точно колокол, с которого она стекает во все стороны, течение, как ты говоришь, антициклонное. На небольшой глубине уже определили поворот течения, а глубже нашли чудовищное вихревое течение.

Не говоря ни слова, подошел иог к золотому бассейну посреди площадки. Движением подозвал он к себе индусскую женщину. Но прошли минуты, пока он медленно заговорил.

— Тебе доносили правду, дочь моя. Это метеор, который ты ищешь.

Индуска вскочила. Ее смуглое лицо было радостно взволновано. Старец предупредил ее вопрос.

— Но для тебя он недостижим.

— Так чужеземец будет обладать тем, о чем я…

Иог спокойно покачал головой. Точно порицая ее: она не дождалась его ответа.

— Чужеземец проник в мое царство и хочет…

— Вальтер Верндт тоже не достигнет цели, если Брама не захочет.

Она смотрела на него, пораженная его словами.

— Ты знаешь?…

Он отклонил вопрос, как глупую болтовню.

— Прости меня! Помоги мне одолеть чужеземца!

Старец скрестил на груди руки.

— Не бойся ничего. Чужеземцу незнаком путь вечности. Он — европеец, — в его голосе звучало невыразимое презрение, насмешливое сожаление. — Семь ступеней посвященного чужды ему. Рычагами и винтами хочет он разгадать мировую тайну. Руками пракрти^[41] тянется он к Будде и наталкивается на… ничто. Он сын физического мира!..

Индуска взволнованно смотрела перед собой.

— Но если это ему все же удастся… Если ему удастся…

В глазах иога промелькнул огонек.

— Malabar Hill^[42] — произнес он угрожающе. — Тогда его ждут коршуны парсов.

V.

Дон Эбро стоял у дверей в неподвижной позе, полной достоинства, — слегка отставив ногу, как в танце.

— Sennor Верндт просит вас через четверть часа в лабораторию. Все уже готово.

— Отлично! — кивнул Нагель.

Его молодая жена задумчиво посмотрела вслед слуге. Ее глаза беспокойно блуждали по комнате, постоянно задерживаясь на лице мужа. Глаза ассистента сияли. Он вытянул руки, точно пробуя свою силу.

— Наконец-то мы добились, что можем произвести первый опыт. Значит, момент, действительно, наступил. Месяцами готовились к нему, мечтали…

— И боялись!

Он удивленно обернулся и только теперь заметил беспокойство Мабель.

— Боялись?! Ты боялась? Но почему же?..

Она виновато улыбнулась.

— Ты еще спрашиваешь, почему? Вы собираетесь исследовать новое вещество, новый элемент, скрывающий в себе, быть может, опасности, о которых вы и не подозреваете. Неожиданные взрывы, выделение едких жидкостей и ядовитых газов, невидимые, несущие с собою смерть, излучения… Смерть подстерегает вас в этом несчастном метеоре в тысяче всевозможных видов.

Он погладил ее волнистые волосы.

— Глупенькая! Такие фантазии у дочери ученого! Сотни раз присутствовала ты при подобных опытах, даже сама помогала в лабораториях…

— Но тогда у меня еще не было тебя…

— А когда ты бесстрашно полетела вместе с нами на великолепном «Соколе», навстречу падающему метеору?

— Я была тогда возле тебя. Мне не о чем было беспокоиться…

— И теперь тебе тоже не о чем беспокоиться. О чем? Я уверен, что обломок будет вести себя так же чинно и спокойно, как и всякий камень. Газетная шумиха расстроила тебе нервы. Так много говорят про опасности и всякие козни, что нас станут, пожалуй, осуждать, если все обойдется благополучно.

— Ты очень недурной актер, Вернер!

Он сделал серьезное лицо доцента.

— Но почему же? Если бы в камне, действительно, было что-нибудь такое, так оно давно бы уж проявилось. Метеор упал с неба в раскаленном состоянии, изо всех сил ударился об землю и все же не произошло взрыва. Кули подобрали осколки, взвалили их на повозки и никто не лишился руки или пальца. Тысячи людей в Токио осматривали и ощупывали камень и никто из них не попал в дом для умалишенных. Очевидно, не существует ничего более безвредного, чем этот кусок камня.

Она любовно посмотрела на мужа, но в глазах ее все же был упрек.

— Ты рассказываешь все это совсем маленькой девочке, или дочери Марка Картклифа?

Он слегка смутился. Она нежно обняла его за шею.

— Ты говоришь о внешней оболочке. Я же говорю о самом ядре. Вы проникаете в тело метеора всеми реактивами: кислотами и щелочами, нагнетением и нагреванием. А, ведь, вы знаете странный спектр этого вещества. И все, что вам известно о нем, это то, что он был не известен до сегодняшнего дня. Вы делаете прыжок во мрак. И я в первый раз испытываю страх. Страх перед чем-то неизвестным. Мой инстинкт совершенно отчетливо предупреждает меня. Он пугает меня по ночам, в сновидениях. Если бы я хоть могла присутствовать, когда…

— Бога ради! — вырвалось у него. Но он сейчас же заметил свою ошибку и сконфуженно засмеялся. — Что нам было бы делать вчетвером? Верндта, Думаску и меня совершенно достаточно, — торопился он говорить, стараясь не дать ей вставить слово. — Да и, кроме того, ты обижаешь своим беспокойством Вальтера Верндта. Ты думаешь, что он не предусмотрел всего?

— Насколько он был в силах сделать это.

— Его скафандры, положительно, гениально устроены. Ни у одного химика до сих пор не было в шкафу такой одежды для лаборатории. Ты, ведь, видела эти костюмы при примерке. Точно в водолазном наряде стоишь в этих асбестово-каучуковых оболочках. В таких панцырях с нами ничего не может случиться. Мы облили их серной кислотой, хлорной водой и соляной кислотой. Мы окунули их в расплавленный свинец, испытывали на них действие различных газов и огня. Дорогое дитя, и газ и огонь просто на смех нас подняли. Наши костюмы действуют, как изоляторы для электричества. Они обезврежены против рентгеновых лучей, лучей Y, Z. — и против всех других лучей радиоактивных веществ. Право не знаю, что еще нужно было бы от нас при таких условиях этому сумасшедшему метеору!

В дверях, точно призыв к действительности, стояла темная фигура слуги.

— Иду, — кивнул ему Нагель. Он заставил себя взять беззаботный тон

— Так значит до обеда, моя девчурка? И не бояться, слышишь?!

Она удержала его поцелуем.

— Я пойду с тобой и помогу вам хоть одеть ваши халаты, — сказала она слегка дрожащим голосом. Она направилась к лаборатории, не дожидаясь его ответа.

Как три допотопных, неуклюжих чудища двигались в большом зале лаборатории Вальтер Верндт и его два ассистента, заканчивая последние приготовления к опыту. Они подняли кверху огромные головы асбесто-каучуковых костюмов. Гениально устроенные скафандры допускали переговоры с помощью радиофонных аппаратов, но без головных уборов все же легче было понять друг друга. А, главное, гораздо приятнее было дышать свежим воздухом лаборатории, чем находиться в сгущенной атмосфере всех кислот, которыми пропитан был костюм. Собственно, помещение для опытов поражало своей пустотой. Все лишние предметы были устранены. Все аппараты были вынесены в соседние комнаты и находились на случай нужды под рукой при посредстве электрических двигателей и пневматических передач. Стены зала были оклеены тем же непроницаемым веществом, из которого были сделаны халаты исследователей. Странно мрачными казались эти каучуковые обои стен высотою с дом. Только большое окно в куполе пропускало в зал дневные лучи. Оно было устроено с таким расчетом, что тотчас же автоматически открывалось, когда атмосферное давление в зале начинало превышать 860 миллиметров. Взрывчатые газы находили таким образом свободный выход кверху. На случай большой опасности, стояли похожие на гигантские несгораемые шкафы панцырные камеры, защищенные предохранительными экранами. Они были расставлены в известном порядке вокруг плавильных печей, возвышавшихся на широких бетонных площадках.

Последним внимательным взглядом окинул Вальтер Верндт плавильные аппараты.

— Все в порядке, господа, мы можем начинать. Мы будем обращаться с метеором, как принято обращаться с неизвестными телами. Только я воспользуюсь для разложения химических веществ жаром, а не слишком продолжительным реагентивным методом. Опустите ваши шлемы.

Он нажал электрическую кнопку. Тотчас же раздвинулся пол, раздался глухой шум и из глубины поднялась большая каменная глыба. Темная, угловатая, таинственная — меньший из найденных осколков метеора. Нагель отбил от нее молотком кусок величиной с кулак и подал его Верндту. Остальной камень медленно опустился под пол.

Верндт положил крупинку вещества метеора на платиновую сетку и закрыл ее платиновой проволочной крышкой. Посредством рычага включил он электрический ток и дал телу медленно нагреваться.

Несмотря на значительную степень нагревания, кусок оставался все тем же камнем. Не произошло ничего нового. Не выделялся газ и вещество не проявляло склонности к плавлению.

— Ничего не выделяется! — проворчал разочарованный Нагель.

— Меха для взрывчатых газов! — приказал Вальтер Верндт. Из-за шлема его голос звучал точно через мембрану телефона.

Думаску пустил в ход аппарат. Жара повышалась неотступно. Метеор оставался без изменения.

Верндт выключил рукояткой электрический ток.

— Теперь испробуем плавильную печь, — сказал он спокойно.

Нагель направил кабель. Он вертелся вокруг печи, точно молодой слон.

— Теперь-то уж наверно нагреется эта ледяная глыба, — засмеялся он сухим смехом. Эхо точно передразнило его. Думаску выжидательно наклонился вперед.

— Какую температуру дает печь?

— От 6 до 10 тысяч градусов. Она годится, во всяком случае, только для небольших опытов. Я начинаю, господа!

— Нам не нужно еще уходить в предохранительные камеры?

— Пока еще нет. Что показывает термометр?

— 2100.

Жара усиливалась с каждой минутой. Черный метеор в тигле не показывал никаких признаков жизни.

— 3000 градусов! — прокричал Нагель. Его выводила из себя невозмутимость камня. Разве для этого делались все приготовления, строился город Верндта и был напуган весь мир? Миллионы и миллионы людей в эту минуту нетерпеливо ждали первых сообщений. Первый опыт, конечно, не мог дать окончательных результатов. Это была только проба, легкое нащупывание. А что, если этот обломок камня в тигле обманет их ожидания? Если все было только воображением? Такой же камень, как и всякий другой! Какие их тогда ожидают нападки!

— 3100.

Верндт коротко нажал выключатель.

— Теперь нам, к сожалению, придется отправляться в нашу клетку.

Покачиваясь и нащупывая стены, залезли трое мужчин в массивный стальной шкаф.

— Мне кажется, что я пакет с долларами в банковском сейфе, — шутил Нагель, стараясь вернуть себе доброе расположение духа.

Инженер герметически закрыл изнутри неуклюжую дверь. Он стал следить в зрительную трубу за положением обломка метеора. Ничто в нем не изменялось.

— Возьмитесь за съемку на обыкновенные пленки, Думаску. А вы там, милый Нагель, за ультра-хроматическую пластинку.

Ассистенты встали к аппаратам. Это дело было им хорошо знакомо. Плавильная печь была устроена так, что со всех сторон можно было видеть раскаленный тигль. Температура снова поднялась на сотни градусов.

— 4000, — произнес Нагель.

Легкое движение пробежало по фигуре инженера.

— Метеор тает! — твердо произнес он, без малейшего волнения. Глаза всех напряженно смотрели на чечевицы. Руки их механически хватались за рычаги и клапаны.

— Хорошо, что стекла зачернены! — послышался голос Нагеля.

— Иначе жара была бы невыносима для сетчатой оболочки.

Серо-зеленая масса обломка метеора быстро растекалась, точно тающее железо. Клокочущая жидкость постепенно выпарялась. Она заметно уменьшалась в объеме.

— Последите-ка за постоянно меняющимся спектром! — крикнул Верндт, стоя у чечевицы. — Точно радуга в калейдоскопе.

— Что вы из этого заключаете?

— Каждый элемент имеет свой определенный спектр, свое особенно окрашенное сияние, по которому его узнают физики. По этим спектрам мы еще до падения метеора могли определить присутствие знакомых нам веществ, как железо, никель, хром и платина. Теперь вы видите, как эти вещества отделяются при таянии по одиночке, точно на параде. Исчезает спектр за спектром, указывая этим на то, что известный элемент испарился. Этим объясняется меняющаяся окраска.

— А то, что остается?

— Есть именно то, что мы ищем.

— 7000 градусов, — произнес удивленный Нагель.

— Остановитесь! — сказал Верндт и прильнул к зрительной трубе.

Жидкость вдруг неожиданно изменилась. Жидкая до сих пор масса вдруг превратилась в кашу, стала тягучей и начала выбрасывать кверху большие клубы газов.

— Теперь! — послышалось короткое восклицание.

Ассистенты поняли, что хотел сказать Верндт. В молчаливом ожидании сильнее забился их пульс. Что проявится? Что случится? Разнесет ли взрыв эти остатки камня? От этого зависело все. Каждая минута, секунда могла дать ответ…

Верндт дал полную электрическую силу. Термометр поднимался в бешеной скачке.

8000… 8300… 8500… 9000!..

— Внимание! — предупредил снова Верндт.

Нервы были напряжены до последней степени. Точно коварный зверек, поблескивала кашеобразная масса в плавильной чашке.

— 9500–9600…

Вещество вдруг как-то зловеще успокоилось. Нагель удивленно заворчал:

— Почему не испаряется остаток? Он точно пожирает весь жар! Ведь он должен же испариться в открытом тигле!

— Последний газ…

…улетучился, — хотел сказать Верндт. Но он не успел этого выговорить. В зале раздался такой страшный взрыв, что тяжелый металлический шкаф весь сотрясся. Инженер, привыкший к самым сильным взрывам, невольно отскочил назад. Но он сейчас же снова заставил себя приставить глаз к чечевице. С губ его сорвалось тихое восклицание удивления. Он повернул винты и втянул голову. Не отрываясь, продолжал он смотреть наружу.

— Ну, вот, теперь мы имеем удовольствие сидеть в темноте, — засмеялся Нагель. — Метеор оказался не из папки. Он требует уважения, чорт возьми!

Думаску весь дрожал. Необычность происходящего действовала на его нервы.

— Электричество…?

Верндт не отвечал.

— Будьте добры, Нагель, подойдите сюда! — произнес он медленно, странным тоном. Ассистент нащупал трубу и отодвинул ее в сторону.

— Труба сломана!

— Нет!

— Но я ничего не вижу. Снаружи все черно, как уголь.

— Так вы тоже ничего не видите? — послышалось только несколько секунд спустя. — Видите вы меня перед собой?

— Нет, тут, ведь, темно, как ночью. Египетская тьма!

— И эту руку мою вы тоже не видите? Я держу ее перед вашими глазами.

— Нет. Ничего не вижу.

— И снаружи вы тоже ничего не видели? Хоть я и зажег отсюда несколько ламп в зале…?

— Как? Снаружи зажжены лампы?..

— Все триста.

— Так электричество повреждено?!!

— Оно в полном порядке. Ваш аппарат работает. Я слышу, как он жужжит.

— Действительно!

— Зал должен быть освещен лампами силой во много тысяч свечей. А мы ничего не видим.

В течение нескольких секунд не было никакого ответа. Только с места, где был Думаску, послышался стон.

— Так мы… значит… ослепли? — спросил он дрожащим голосом.

Нагель в отчаянии стал под маской тереть себе глаза. Ни малейший проблеск света не попал на сетчатую оболочку. По спине его пробежала дрожь, точно от холодной руки. Значит он, действительно, ослеп? Муж Мабель — слепец? Его учитель и божество навсегда калека? Это не может быть!

Он вдруг почувствовал безумную жажду жизни. Как сумасшедший бросился он к радиофонам, соединявшим внутренность шкафа с главным зданием.

— Я уже тоже пробовал, — послышалось возле него. — Нет никакого ответа!

— Но что же делать!

Голос инженера звучал серьезно и твердо.

— Нам остается только думать. Надо сдерживать нервы, буйство не приведет ни к чему.

— Мы слепы? Действительно слепы? — снова спросил Думаску.

— Повидимому, да, но я не могу этому верить. Что-нибудь должно нас убедить в этом. Где вы, Думаску?

— Здесь, в этом углу.

— Где ваш кино-аппарат?

Болгарин подал ему руку и потащил его через мрак. Верндт очутился у проволок.

— Мы должны попробовать вызвать здесь какой-нибудь свет, электрическую искру. Если мы и тогда ничего не увидим…

Он не договорил фразы. В его сомнении все почувствовали ужас. Верндт нащупал в темноте кабель и провел по нему рукой до зажимов. Пропитанные перчатки его костюма защищали его от электрического тока. Он медленно и с большим напряжением сгибал концы проволок, все ближе и ближе… В темной камере была мертвая тишина. Мысли всех были направлены только к одному, к тому, что должно было решить их судьбу, и разгоряченные глаза впивались во мрак.

И вдруг все одновременно вскрикнули… С треском вспыхнула ослепительная искра. Это было освобождением от ужаса. В невыразимом восторге смотрели они на нее.

Инженер разъединил концы проволок.

— Значит, мы не… слепы! Несмотря на этот мрак в зале! — радостно сказал он. Только теперь понял его ученик по тону его голоса, что должен был пережить этот человек за последние минуты. Какие чувства должны были бушевать в нем в те мгновения, когда решался вопрос, помешает ли ему слепота решить загадку, ради которой он пожертвовал всем. Мысль о смерти вряд ли могла испугать его. Его, безконечное число раз смотревшего в глаза самой страшной смерти. Но ослепнуть, — ослепнуть, не достигнув цели! Уйти с арены исследований теперь, когда мрак только еще начинал рассеиваться! Когда перед ним вставали еще новые загадки!..

Нагелю вдруг стало стыдно перед учителем. Ему стало стыдно за свой эгоистичный страх за жизнь. Что значил он со своей судьбой перед этим избранником!

В неудержимом ликовании он схватил руку учителя.

— Вы спасены, — сказал он проникновенно.

Верндт дал ему руку, но сам не выражал ничем своей радости. Его острый ум снова заработал и уже видел новые опасности.

Думаску оправил на себе одежду.

— В этой будке до ужаса жарко!

Нагель вдруг насторожился. Он только сейчас заметил, как силен был жар.

— Жарко? Но наши костюмы настолько изолируют от жара, что мы совершенно свободно можем перенести температуру в сто градусов.

Верндт перебил его.

— Значит там, в лаборатории, жар так велик, что мы, несмотря на все, уже чувствуем его здесь.

— Смотрите! Смотрите! — закричал болгарин.

Остальные уже тоже обратили внимание. Из темноты выступал красноватый цвет, становившийся все ярче. Во мраке стали все резче и резче обрисовываться контуры.

— Окна! — воскликнул Нагель.

Теперь было совершенно ясно, что окна камеры раскалены до красна. Сначала раскалились металлические части, потом стекла, разгораясь все ярче и ярче…

— Стекло… эта жара! — произнес пораженный Думаску.

— Это должны быть тысячи градусов… они пропитаны…

— Но они раскалены только извнутри. Снаружи мрак!

Ученые лихорадочно следили за усилением жара, за все более и более разгоравшимися окнами. Они чувствовали себя в своих костюмах, как в инкубаторах. Каждый из них с ужасом сознавал, что их ждет, если жара в лаборатории не уменьшится. Пылающее окно было страшной угрозой. Красный свет стал ясно распространяться на стены и крышу камеры. Что случится, если она расстает! Ведь окна толщиной с руку уже стали размягчаться и вогнулись в камеру, точно гуттаперча! Что, если в их герметическую камеру проникнет газ, наполнявший лабораторию и пожравший там весь свет?

— Я задыхаюсь! — простонал Думаску. Ему казалось, что он дышит жидким пламенем. Верндт тоже тяжело дышал. Свет этого адского огня ложился тяжестью на глаза и на легкие. Точно подхлеснутая, мчалась по артериям кровь. Никто уже не говорил. В темноте раздавалось только стонущее дыхание.

— Мы изжаримся на смерть! — послышалось, точно вздох.

Никто не знал, кто произнес эти слова.

Мозг казался раскаленным горном. Точно гигантское огненное колесо вертелись мысли все на одном и том же: изжариться… растаять… белок в крови должен от жара свернуться… дыхание кислородом… смерть от сожжения… смерть от удушения…

Отсвет раскаленных окон упал на трубы, на цифры…

— Измеритель воздушного давления, — хрипло закричал Нагель, — воздушное давление снаружи…

— Верхний свет… вентилятор зала…, — Думаску хрипел. — Он должен открыться…

— При давлении в 860 миллиметров, — был едва слышный ответ.

Нагель склонился к самой скале.

— 850. Поднимается слишком медленно. 851–852. Жара ростет быстрее и слепит глаза. Я уже не могу разбирать делений от боли.

Как зачарованные, смотрели все, не отрываясь, страдающими глазами на огонь. Не остановится ли, наконец, накаливание в лаборатории?

— 854–855.

Паузы казались вечностью. Соперничая в адском беге, мчалась кверху ртуть, показывая усиление жара и воздушного давления. Кто останется победителем? Вопрос шел о жизни… дело было в какой-нибудь секунде… Пол уже жег ноги, даже сквозь непроницаемую одежду. Было ли это концом? Ужасным концом? Задохнуться, сгореть в огненной печи… Уже! Точно занавеску выгнуло пламенеющее стекло в окне, и на нем образовались продольные складки…

— Учитель!.. Конец!.. — послышался тихий стон.

Верндт едва держался на ногах. Мозг его горел возмущением. Так вот цель, призвание, которому он служил? Презренно сгореть в этой норе… теперь, когда мрак, палящая жара, более слабое воздушное давление, — когда все это говорило ему, что разгадка близка! Он видел ее точно через светящийся туман! И достаточно было одного порыва ветра, чтобы он сразу разлетелся. Путь был бы тогда свободен к последней разгадке…

Медленно выступили на окне пламенеющие капли. Они потекли по окну, точно слезы, и упали в камеру.

— 858…

— Газ! Газ! в отчаянии вскричал Думаску. Это было больше похожее на стон.

— 859!.. — послышался угасающий голос.

Точно ударом кулака нарушилась вдруг тишина. Раздался резкий крик. Ужасный грохот сотряс все вокруг. Под землей прокатились удары, отголоски которых продолжали звучать. Внутрь камеры полетели раскаленные осколки стекла. Одно мгновение казалось, что камера вертится в головокружительном темпе. Потом вдруг наступила тишина, жуткая, за сердце хватающая, после этого адского грохота и ужаса. В помещение ворвался ослепительный дневной свет. Страшный мрак прорвался, уступил свету. Целительный воздух влился во все окна и наполнил камеру. Он переборол дымный туман помещения и прохладительные струи его ничем уже не прерывались и становились все обильнее и обильнее…

Думаску склонился вперед и тяжело дышал. С Нагелем сделался нервный припадок. Горячие слезы потоком лились из его глаз. Натянувшиеся нервы не выдержали напряжения…

— Боже мой! — послышалось возле него. Верндт сдвинул далеко назад шлем и с жаждущим взглядом впитывал в себя воздух. Потом он обнял рыдающего друга.

VI.

Перед тенистым загородным домом Вальтера Верндта стояли безконечные ряды автомобилей. На площади, напротив дома, без помехи снизились аэропланы ярких цветов европейской, азиатской и американской прессы. Движение в этом квартале становилось все затруднительнее. В 10 часов утра не было уже проезда лошадям. Туземные конные полицейские стояли по обе стороны улицы и следили за порядком в рядах автомобилей. Несмотря на образовавшиеся цепи, к дому теснилось множество народа. Из еще движущегося автомобиля, из снижающегося аэроплана выпрыгивали, выползали и торопились люди к центру сборища. И среди всей этой сутолоки толкались туземцы-кули, торговцы, кричали возницы и зевали нищие.

Внизу, в приемной, стоял дон Эбро. Его невозмутимое спокойствие было резким контрастом с волнением всей толпы кричащих и суетящихся представителей печати.

— Sennor Верндт ни с кем не будет говорить! — с достоинством повторял он в сотый раз и все тем же тоном. Кожаное лицо его было прорезано глубокими складками, нога — слегка выставлена вперед, точно для танца. Как Цербер охранял он дверь во внутренние комнаты.

В зале было шумно от говора. Раздавалась французская, голландская, шведская, английская, немецкая, итальянская и русская речь. Не отсутствовало почти ни одной значительной газеты. Кроме того были представители ученого мира и государственных учреждений для исследований, члены спортивных обществ. Каждый желал быть первым в этой борьбе за новым, за сенсацией, и каждый представлял собою настоящий рог изобилия вопросов, желаний, просьб и уговоров. Каждый пробивался вперед, не обращая ни на кого внимания. Меняли постоянно ряды и места, но дальше приемной не проникал никто.

Эбро, отстраняясь, вытянул руки и стоял неподвижно, точно пагода. Тотчас же накинулись на эти руки десять, двенадцать подстерегавших людей и стали напихивать их деньгами. В долларах и рублях, марках и пезетах, испанец равнодушно прятал их и разражался над головами теми же словами, разбивавшими все надежды.

^{Дон Эбро охранял дверь. Репортеры газет всего мира осаждали д-ра Верндта.}

— Sennor Верндт — ни с кем не будет говорить!

— Земляк, земляк, будь добр!.. — прошептал кто-то у него сбоку. Черноволосый репортер шарил по его бокам, стараясь найти вход во внутрь… Дон Эбро схватил его быстрым движением за воротник и спокойно поставил среди остальных.

— Я навещу тебя в Барцелоне, почтенный земляк! — сказал он ему ласково. Кожаное лицо его было невозмутимо и только в глазах был добродушный смех.

По временам сбоку раздвигался занавес и выбрасывал в комнату кучку репортеров. Они были хмуры и разочарованы, но им все таки завидовали. Никто не трогался с места. Продолжали выжидать.

— Следующие десять господ! — разрешил дон Эбро.

Точно коршуны бросались все к открытой двери. И каждый раз напрасно. Испанец не пропустил бы и лишней мыши. В то же мгновение ряды снова надвинулись. В дверях стоял красный и смеющийся доктор Нагель. Его появление произвело действие, подобное бомбе. Напор задних рядов был так силен и неожидан, что Эбро напрасно простирал вперед руки. Он не мог удержать равновесия и беспомощно барахтался, вращая белками. Нагель движением руки попросил всех успокоиться. Прошли минуты, пока его просьба была услышана.

— Послушайте, господа, — сказал он, смеясь, — так не может продолжаться! Доктор Верндт, конечно, очень благодарен человечеству за сочувствие к его опытам и к его здоровью, но он все же не может отрываться от работы из-за этого подавляющего сочувствия. Он не имеет возможности давать объяснения каждому из присутствующих здесь. Весь мир одинаково интересуется первым опытом. Мне очень жаль, но я не смогу сообщить печати ничего, кроме уже известных фактов, пока не будет разобран материал и не выяснятся результаты. Доктор Верндт просит всех, здесь присутствующих, не отказать сообщить своим издательствам, что он отклоняет все без исключения лестные и соблазнительные предложения, полученные им в бесчисленных телеграммах и вызывах по радио, предложения — в первую очередь получить от него сообщение об опыте.

Как рапиры, скрещивались в рядах злобные, мстительные, безутешные и полные ненависти взгляды. — Итак, остальные тоже! Этакие мошенники! Пробуют своими миллионами убить конкурренцию. А этот Верндт отказывался от денег! Да он съума сошел… немецкий упрямец! Хорошо еще, что остальные ничего не знают. Теперь дело касалось положения каждого репортера…

Нагель, улыбаясь, вытер пот со лба.

— Сегодня в час ночи всему миру одновременно будет сделан доклад по радиотелефону. А пока — до свидания, господа!

Среди толпы началось необычайное беспокойство. Точно какое-то внутреннее сомнение волновало ряды недоуменных, растерянных людей. Но это продолжалось всего несколько мгновений. Потом несколько человек бросилось к выходу. Это было как-бы сигналом к бегству из дома. Толкаясь, теснясь в каком-то головокружительном вихре, мчались все с криками, перегоняя друг друга, к автомобилям, аэропланам и лошадям. Через четверть часа после появления Нагеля, пространство перед домом было совершенно пусто. Последний аэроплан мчался над крышами и исчез в погоне за автомобилями.

Нагель многозначительно кивнул дон-Эбро. Испанец, застывши на месте точно столб, с упреком рассматривал свое разорванное платье.

— Эти молодцы хотели захватить с собой памятку о тебе.

— «Карамбо», — произнес дон Эбро сквозь зубы.

— Да, любезнейший, вот что значит быть международной знаменитостью!

Лицо в кожаных складках вдруг засияло.

— Вы думаете, sennor, что я более знаменит, чем тореро Маскито?

— Он — клоп по сравнению с доном Эбро!

Сияющее лицо растянулось от удовольствия в целую луну.

— …и все эти люди почитают дон Эбро?

— Ты же сам видел, как они наступали на тебя. Твоя всемирная известность очаровывает их и все синьориты видят тебя во сне.

В лабиринте желтых складок образовался от гордости и восхищения люк.

— Я надену новый костюм, — решил дон Эбро и нежно погладил свои лохмотья.

Нагель открыл дверь во внутренние комнаты.

— Покончить со всем, — не давать больше ответов! — закричал он, покрывая болтовню и жужжание радиофонного аппарата.

— Слава богу! — последовал ответ. Мабель с облегчением нажала книзу рычаг аппарата. Сразу наступила полная тишина.

— Я оставила еще открытой большую антену для важных передач.

— Конечно. Как всегда. — Он нежно провел рукой по ее локонам.

— Плохо пришлось, правда? Сегодня утром?

— Ужасно! 5438 телеграмм за один только час.

Он засмеялся.

— Сенсация, — и деньги. Люди стали, точно одержимые. Каждый хотел бы, если не быть единственным, то быть первым, сообщающим о первом опыте. Печать всего мира потеряла голову от слухов об одном или двух взрывах, о больших опасностях и смертоносных газах. Ты бы посмотрела, как все эти молодцы уничтожали друг друга взглядами, как набрасывались на меня с просьбами и угрозами. Они мне обещали состояние за самое короткое сообщение. Остальное они бы сами присочинили. «Tutmondo Heraldo», самая богатая газета, предложила миллион за одну только строчку.

— Да, люди съума сошли, что-ли?

— Ого, тоже скажешь! — притворился он обиженным. — Разве ты дешевле ценишь мои строки? Когда я пишу тебе: я тебя люблю,прекраснейшая из всех!

Она, смеясь, ударила его.

— Нет, серьезно: эти молодчики расчитывают очень правильно. Если я сообщил бы одному из них о нашем опыте, он тотчас же отпечатал бы шесть миллиардов экстренного выпуска, продал бы в пятьдесят раз дороже обычной цены и через час приобрел бы миллиарды долларов. Ты же сама испытала, как они тебя мучали телеграммами и радиопередачами.

— Это было просто ужасно! Я совершенно разбита.

— Те сами разбиты не менее твоего. Я так и вижу господ редакторов и магнатов печати с радиоприемником у уха, с трясущимися руками и ногами, ожидающих с лихорадочным волнением спасительного сообщения. Одно и то же безумие в Нью-Иорке, Бостоне, Буэнос-Айресе, в Сан-Франциско, Мельбурне и Сиднее, в Бомбее и Капштадте, Калькутте, Владивостоке, Берлине, Риме, Париже, Вене и Каире. Что произойдет, когда Верндт, наконец, сообщит по радио разгадку всему миру!

— Я желала бы, чтобы вы уже достигли этого и все опасности…

Она увидела его просительный взгляд и прервала свои слова.

— Как же ты добился, чтобы они тебя сразу оставили в покое?

— Очень просто. Я им сказал, что мы известим сегодня ночью весь мир о результатах нашего опыта. В ту же секунду…

— И что же?

— Что же? — Ты еще спрашиваешь! Да, ведь, это было для них ударом молнии, глупенькая! Теперь вопрос идет о том, кто напечатает первый. Узнать могут все одновременно, — но кто успеет отпечатать раньше и пустить номера в продажу? Сегодня ночью все должны быть готовы к этой бешеной скачке человечества. Вся печать и тысячи служащих должны быть готовы к этой пляске миллиардов. Предупредить во что бы то ни стало конкуренцию. Быть первым в этом гигантском бою за деньги! Ах, жаль, что нельзя принять участия в этих скачках. Представь себе только: известие облетит на электрических крыльях в одну и ту же десятую часть секунды весь мир! Но потом, потом — старт! Все на полный ход, даже если машины разлетятся в дребезги. Конечная цель: лучше со 100 миллионами номеров первый, чем с миллиардами последний. Масло течет потоками. И повелевающий десятью легионами рабочих висит на микрофоне, весь дрожа, крича хриплым голосом. Он отлично знает, что все дело в конкуренции. Каждый рабочий выбивается из последних сил; двойные ротационные машины делают неуследимые глазом обороты барабанов. В каждую машину пропускается 120 километров бумаги. Продиктована последняя фраза, рукопись приготовлена к сдаче в набор, набрана на наборной машине, еще горячей стереотипирована и хромоэлектрическим способом перенесена на медные валы — «рубашки». Старый добрый набор 20-го века не выдержал бы и 10 секунд такого напряжения. Машины свистят, рычат все громче, пронзительно, оглушительно. Готовая газета летит в толпу. Вот, где безумие! Легионы мальчиков-газетчиков мчатся с опасностью для жизни по улицам, переулкам и бульварам всего мира, исчезают в корридорах подземных железных дорог, бросаются под колеса мчащихся автомобилей, преграждают путь экипажам, протягивают руки к воздушной железной дороге, мчатся тысячи метров на аэроплане, в подводной лодке, пока газета не очутится в дрожащих руках у каждого, пока каждый не заплатил. Одна секунда… ради одной секунды! Это настоящие скачки, радующие души спортсменов.

Он перевел дыхание. Она с улыбкой слушала его.

— Твоя фантазия! Твоя фантазия! Она опять умчала тебя к звездам!

— Фантазия? Что ты говоришь! Уверяю тебя, что действительность далеко превзойдет все, что я тебе говорю.

Она задумалась.

— А потом… когда кончится эта скачка безумия? Тогда на земле будут лежать миллиарды листков, как умирающие чайки. Никто из тех, кому они так дорого дались, не сменяет на них и пуговицы от панталон. Ветер подует, наметет горы этих ненужных тряпок и потопит в мирском море бумажные тучи… Потом погоня за призраками… Все остается в прошлом… скачка в пустоту…

______

Фантазия Нагеля не рисовала слишком ярких картин. Ночь обнародования первого известия была похожа на пляску безумия. Ничем не прикрытая алчность, погоня за сенсацией, тщеславие и трепетный страх всех народов перед повторением катастрофы, подобной только что пережитой, создавали благоприятную почву для всяких безумств. За пережитые годы, полные борьбы, Нагель привык ко всему, но, при всей своей предусмотрительности, он забывал одно…

В час ночи всему миру было дано радиосообщение. Раньше двух часов, по человеческим расчетам, не могла появиться первая газета. В течение этого часа печать всего мира мчалась в стремительном беге, безумствовали газетные магнаты и редакторы, нетерпеливо выжидала толпа в домах и на улицах. И все же вышло иначе. Не прошло и пятнадцати минут после принятия известия, как в людские толпы ворвался какой-то ураган. Бешено мчались автомобили, светящиеся аэропланы прорезали мрак, раздавались крики, свистки, визги, высоко поднимались руки… дождь экстренных выпусков падал на землю и на ночном небе появились гигантские, огненные буквы: «GASETTE DE PARIS». — «Первый опыт доктора Верндта — первое сообщение».

Весь этот шабаш ведьм, который описывал доктор Нагель, бешено мчался по земному шару и быстрее гнал кровь в артериях самых хладнокровных людей. На одно мгновение остановилось дыхание всего мира.

Несколькими часами позднее узнали, что это сообщение было чистейшим вымыслом, подготовленным за много часов. Когда же появилось настоящее сообщение, то его встретили удивленными вопросительными взглядами. Потом новый вихрь заставил позабыть разочарование. Издатель маленькой французской газеты в тиши потирал себе руки. Его обман принес ему миллиарды.

В течение недель продолжалось волнение человечества. Комментарии, статьи, книги знаменитейших ученых, лекторы и поэты разрывали новинку первого опыта на блестящие кусочки, раздували факты, точно воздушные шары, кормились возле славы исследователя. И все же тайна была по-прежнему покрыта мраком и только стала предметом самых яростных распрей.

Продолжение в следующем, № 7 «Мира Приключений».

(обратно)

146

Очерк В. Р.-П.

Недавно в Нью-Йорке обнаружены были лица, принадлежавшие к какой-то изуверской секте. Они собирались тайно, в никому неизвестных помещениях, и там совершали свой ритуал. Однажды им удалось заманить к себе молодую женщину. Они привязали ее к креслу и подвергли мучительной смерти. Труп несчастной оказался весь покрытым ножевыми ранами. В комнате, где совершено было это преступление, стояли наполненные костями урны и корзины, в которых находились змеи. По расследовании оказалось, что эти преступники были последователями негритянского культа бога-змеи Воду.

Как странно, как дико слышать, что в XX веке, в таком центре технической цивилизации, каким является Нью-Иорк, могли найтись подобные безумцы!

Что-же это за культ Воду и откуда он взялся?

Это не античное почитание змеи, известное из глубокой древности и следы которого находят и в Египте, и в Мексике, откуда между прочим некоторые ученые делают вывод о религиозном культе змей, существовавшем в изчезнувшей Атлантиде.

В том виде, в каком культ змеи существует в стране долларов и автомобиля, он практиковался у негров, в Африке, в громадной области Гвинее, расположенной между Сенегалом и Камеруном. Эта часть Африки являлась местом, откуда, главным образом, вывозились невольники в Америку. Целые миллионы негров были в свое время переселены в Луизиану, в Мексику и на Антильские острова.

Вечно угнетаемые, постоянно подвергаемые наказаниям, плохо содержимые, эти негры ненавидели своих хозяев; христианство они приняли только по внешности и не забыли своих старых богов; они считали их мстителями за свою попранную свободу и на них только возлагали свои надежды, причем наиболее могущественным из этих богов считался бог Воду, воплотившийся, по их мнению, в змею. Поклонники Воду собирались ночью в чаще лесов, вдали от жилищ белых, на какой-нибудь поляне, и там с факелами в руках совершали священный танец, сопровождаемый дикой музыкой и пением. Их бывшие вожди снова обрели свою утраченную власть, но уже в качестве колдунов и кудесников, так как их считали обладателями особой силы, дарованной им змеей Воду. Эту сверхъестественную силу они направляли против белых и стоило им произнести на древне гвинейском языке таинственное заклинание, сопровождаемое возгласами «зиб, зиб, зиб!», как у белых или разбегались стада, или дети их заболевали неведомой болезнью, или приключалось какое-нибудь иное несчастье.

Еще в половине XIX века находилось не мало людей, веривших в эти заклинания. Так, например, известен случай, когда на острове Гаити один черный генерал по имени Грибуйль отправился к колдуну, который за высокое вознаграждение заговорил его от пуль. Вернувшись к себе, генерал пожелал испробовать действительность заговора и, построив своих солдат, велел им стрелять в себя. Солдаты, тщательно прицелившись, дали дружный залп и генерал, пронзенный пулями, упал мертвым. Возмущенные солдаты отправились к колдуну и стали упрекать его, что он плохо заговорил генерала, но колдун не смутился и объяснил, что заговор был действителен лишь против вражеских пуль, а не против своих. Таким образом вера в могущество Воду не поколебалась.

Над этими колдунами владычествовала царица Воду, которой все беспрекословно повиновалось.

Но и после освобождения и обращения в христианство негры в Соединенных Штатах и особенно на Антильских островах долгое время еще придерживались культа Воду и, — что самое удивительное, — приобрели даже последователей среди белых. Впрочем, по большей части, культ этот в наше время сводится к исполнению невинных обрядов. Но некоторые последователи продолжают считать змею настоящим богом и воздвигают в честь ее храмы; иногда же совершают религиозный ритуал, сопровождаемый заклинаниями и колдовством, под открытым небом, как это делалось в старину.

Главными принадлежностями культа является каменный жертвенник, у подножия которого находится клетка со змеей и несколько больших медных чаш, наполненных — одни костями, другие тафией (водкой). Когда все верные культу оказываются в сборе, колдун или колдунья начинают свои заклинания, повторяемые хором всеми присутствующими. Они призывают благословение на верных и месть на предателей. Затем приводят буйвола или приносят петуха, убивают их и кровь выпускают в чашу с тафией, после чего пьют эту отвратительную смесь. В прежнее время этот буйвол, петух, или иное животное лишь заменяли человека, так как Воду требует себе в жертву «козленка без рогов», т. е. другими словами, белую женщину или ребенка.

Иногда эти фанатики съедали свою жертву. Еще в конце XIX века один такой колдун заманил свою собственную племянницу, которая была убита и съедена всеми присутствующими, при этом, как выяснило следствие, в пиршестве принимала участие и мать несчастной жертвы.

Все это с несомненностью говорит за то, что культ Воду есть пережиток людоедства, и тем более кажется удивительным, что такая странная и изуверская секта могла найти себе приют в городе небоскребов.

Негр, задавленный, не признанный в своем человеческом достоинстве, отомстил за себя, набив голову гордого американца мрачной чепухой первобытных лесов.

(обратно)

147

Очерк П. КОРЗУНА

Я — человек военный и не писатель, но путешествие, которое мне пришлось сделать, так своеобразно, что его стоит расказать.

В Туркестане две сравнительно больших реки: Сыр-Дарья и Аму-Дарья. Обе эти реки впадают в Аральское море. Некоторые историки говорят, что Аму-Дарья раньше впадала в Каспийское море, но хивинцы, боясь продвижения русских на восток из Астрахани через Каспийское море и вверх по Аму-Дарье, пустили последнюю по другому руслу в Аральское море и отгородили себя от Каспия непроходимой пустыней. Петр Великий, не довольствуясь своими завоеваниями на западе, задумал расширить владения и на восток и послал отряд под командой Бековича-Черкасского через Астрахань на Хиву, чтобы пустить Аму-Дарью по старому руслу и наказать дерзких хивинцев. Участь этого отряда известна: хивинцы приняли его сначала дружелюбно и развели на квартиры по разным кишлакам, а ночью, по сигналу, разрозненный отряд вырезали во главе с Бековичем-Черкасским, а часть воинов продали в рабство в Персию и своим бекам. Так кончилась первая экспедиция русского отряда, а Аму-Дарья и по сие время продолжает наполнять своими водами Аральское море.

«Аму» — слово персидское и значит «мать», а «Дарья» — узбекское, и означает река. Аму-Дарья в верховии своем, выше Термеза, в 90 верстах от впадения в нее реки Вахш, носит название Пяндж, что по таджикски означает пять. Ее составляют пять небольших, но очень быстрых и многоводных горных речек.

Река Пяндж всю осень, зиму и по май месяц ничего особенного собою не представляет: обыкновенная горная, быстроходная река и даже во многих местах, где бывает много русл, проходима в брод, но за то в течение четырех месяцев: мая, июня, июля и августа, когда на горах Памира, Афганистана и Индии начинает таять снег, Пяндж становится неузнаваема. В это время она напоминает дикого зверя, вырвавшегося из клетки, который, почуяв свободу, мчится в поле, в лес и уничтожает все живое, мешающее ему.

Пяндж из синей превращается в желтую, с шумом и ревом, похожим на рев тигра, мчится с быстротой четырнадцати верст в час и уничтожает на своем пути все, что мешает ей гнать ея желтые воды, подмывает берега, смывает целые кишлаки, осмелившиеся построиться на ее берегу, опрокидывает горы, и горы, с грохотом и гулом, напоминающим орудийные выстрелы, падают к ногам Пянджа. Река, точно зверь, уничтожает их как мелкую добычу, а сама с пеной и кровью, — смотря по цвету горы — мчится дальше, вырывает деревья с корнями, и несколькими бросками, — то к одной, то к другой скале, — превращает их в щепки и все это несет в Аральское море.

Но когда чрезмерная тяжесть глины, песку и камней становится реке не под силу, она бросает их, образуя мель, а зачастую и песчаный остров, сама же бросается вправо, или влево, и напором, с подоспевшими новыми волнами, прокладывает себе новый путь. Нет другой реки, которая бы так часто, почти ежедневно, меняла свое русло. Ни один капитан парохода не может ее изучить. Самый старый капитан, Илья Иваныч, двадцать пять лет плавающий здесь, не может ее изучить и часто садится на мель.

В это время года ни один контрабандист не рискнет переправляться с товарами из Афганистана или обратно, и как раз в это то время, в половине мая, по служебной надобности, мне с женой пришлось путешествовать вверх по Пянджу от Термеза до Сарая.

Помещаемая здесь фотография дает представление о пристани каюков в Термезе и о самих каюках. Как видит читатель, все здесь первобытно просто, незатейливо и лишено всяких удобств.

^{Пристань каюков в Термезе.}

Мы, пассажиры, человек 15, да столько же красноармейцев для прикрытия груза на каюках от нападения басмачей, стали рассаживаться. Мы выбрали самый большой каюк, боясь, что маленький может скорее утонуть. Впоследствии мы очень раскаивались в своем выборе. На нашем каюке было до полуторы тысячи груза. Формой своей каюки похожи на большую лодку, сделанную из толстых, вытесанных топором досок, обитых железными скобами. Кроме топора, никакой другой инструмент каюков не касался. Щели заткнуты ватой. На носу каждого каюка вмазан котел для варки пищи рабочим в пути. На каюке имеется свой кок (повар). В этом казане он и обед варит, и чай кипятит, и лепешки печет.

Ровно в тринадцать часов по московскому времени (местное на два часа раньше), все матросы зашевелились, поснимали с себя излишнюю одежду, даже и кальсоны, остались в одних рубахах, прикрепили к плечам небольшие войлочные подушечки для предохранения плеч от грубой веревки, надели на ноги афганские туфли из грубой коровьей кожи с загнутыми кверху носами, и взялись за веревку, прикрепленную к бревну у носовой части каюка, скрепляющему бока последнего. От общей веревки шли в сторону, по числу матросов, концы других веревок, каждый длиной аршина три. На конце каждой веревки была прикреплена палочка, чтобы удобнее держать через плечо. Капитан каюка, «дарга», занял место на носу, вооружившись толстым, окованным на конце железом шестом, около семи аршин длины, для отталкивания от берега каюка, а один из более опытных матросов для управления каюком стал на корме с большим веслом, напоминающим своей величиной, формой и тяжестью деревенскую лопату, которой крестьянки сажают хлебы в печь. Матросы выстроились по берегу вдоль веревки, в затылок друг другу, перекинув концы веревок через плечо. На некоторых каюках матросов было человек по 5–7, а наш каюк, как самый большой, имел одиннадцать человек.

Тронулся передний маленький каюк, нагруженный железом, закачался, и медленно поплелся вперед, за ним второй с продовольствием, прозванный нами «Яхта Продмаг», потом каюк — «Яхта Маляр-разведчик», тоже с продовольствием и пассажирами — малярийными разведчиками. Итак, один за другим, потащили матросы десять каюков. Дошла очередь до нашего, самого большого, названного «Яхта Грузовик», с овсом и девятью пассажирами. Дарга уперся палкой в берег и, со словами «об Алла ак бар» (да поможет Аллах), оттолкнул каюк от берега, а матросы, пригнувшись почти до самой земли, налегли на веревку, застонали под левую ногу, раз, другой, третий и, наконец, со скрипом, вторящим стону матросов, покачиваясь, медленно стал подаваться вперед, разрезая грудью напор быстро бегущей волны наш каюк, а за ним и остальные семь каюков. На одном из передних каюков раздалась песня: «Вниз по Волге реке», на другом подхватили и понеслась песня по всей реке, теряясь где-то далеко в горах Афганистана, а с берега вторил стон пригибающихся от напряжения к земле матросов, да скрип каюков.

* * *

В русской литературе много писалось о волжских бурлаках, об их адской работе и былой, до пароходства, безотрадной жизни, но вряд-ли волжский бурлак когда-нибудь так жил, питался и трудился, как бурлак, называемый матросом Аму-Дарьи и Пянджа.

Волга многоводнее Пянджа и на великой русской реке баржи свободно проходили, не боясь мели. Течение на Волге гораздо тише, а здесь до 14 верст в час, и берега Волги ровные, покрытые травой, да изредка лесом, Пяндж-же — река непостоянная и часто меняет свое русло. Тащить каюк можно только идя по нашему берегу, другой берег — Афганский, и здешние бурлаки тащут каюк, на глубоких местах идя по берегу, а на мелких — прыгают все в каюк, хватаются за шесты и, упираясь одним концом в дно реки, а другим себе в пуп, — заставляют каюк двигаться вперед, рискуя ежеминутно полететь в воду за завязшим в дне реки шестом. Когда мель пройдена, снова выскакивают на берег и снова тащут за веревку, идя по берегу. А берега Пянджа зачастую поросли диким колючим кустарником и матросы пробираются сквозь него, разрывая иглами не только свою одежду, но и тело — нередко до крови.

Ни одного матроса каюка вы не встретите с неповрежденным, здоровым телом: у всех потрескавшиеся от жары, пыли и пота руки и ноги и исцарапанное тело.

Когда на пути попадаются скалы, то еще хуже приходится этим несчастным. Как кошки, карабкаются матросы на скалу. Цепляясь и подсаживая друг друга, залезают они на двадцатисаженную высоту над рекой и по такой скале, зачастую почти отвесной, где горные орлы да беркуты вьют гнезда, хватаясь за каждый камешек, плетутся, таща за веревку каюк. А внизу мчится бушующий, как дикий зверь, Пяндж, волнами бьет о скалу и как-будто старается водяными языками достать до вершины ее и слизать оттуда храбрецов.

^{Цепляясь и подсаживая друг друга, залезают матросы на отвесные скалы, где горные орлы вьют гнезда, и тащут за веревку каюк.}

Горе зазевавшемуся в этом месте матросу: сорвется, полетит вниз и никто никогда не найдет его трупа. Все разобьет и изотрет о скалу и унесет Пяндж, а куски мяса, всплывающие наружу, подберут горные птицы. Много, много жизней ежегодно уносит река Пяндж!..

Пищу здешних матросов составляют исключительно пресные лепешки, зеленый чай без всяких сладостей, да раз в сутки — плов. В здешние бурлаки идут исключительно люди, ничего не имеющие и ни с чем не связанные, ни с хозяйством, ни с семьей; одним словом — «пакырь бичера» (люмпен пролетарий).

* * *

Все пассажиры на каюках устроили себе палатки от солнца, хотя жара на воде и не так дает себя чувствовать, как на берегу. Все-таки солнце своими прямыми лучами пропекает насквозь.

В 2-х верстах от пристани в Аму-Дарью впадает река Сурхан, через которую нужно проходить на шестах, и наши матросы, попрыгав в каюк, схватились за шесты, по обычаю уперлись пупом в один конец шеста, а другим — в дно реки, и с кряктеньем, исходящим из недр души, толкали каюк вперед. Сурхан пройден и, снова повыскакав на берег, нас потащили за веревку.

Пройдя с полверсты, мы попали в водоворот. Рулевой не успел направить каюк носом к берегу и быстрым в этом месте течением нас отбросило, повернуло поперек реки. Матросы, уцепившиеся за веревку, попадали на землю. Одной рукой держась за веревку, другой они хватались за колючий кустарник и… замерли. Замер на мгновение и каюк, но только на мгновенье. Вновь набежавшей с пеной и ревом волной толкнуло каюк так сильно, что не выдержал ни кустарник, ни матросы. Людей свалило в общую кучу, вырвались веревки у них из рук и каюк наш боком понесло назад вниз по течению, как щепку, и далеко пришлось бы нам проплыть, может быть даже до Аральского моря, если бы то же течение само не пришло к нам на помощь.

Поиздевавшись над бессилием человека, оно прибило нас к берегу снова у той же пристани, откуда мы начинали путешествие. Матросы, оставшиеся по ту сторону Сурхана, кто вброд, кто вплавь, поспешили к нам на помощь и наш путь начался сначала.

Опять через Сурхан пошли на шестах. Тут уж, видя серьезное положение, и все пассажиры взялись за шесты и стали помогать матросам, но в наших неопытных руках дело спорилось плохо. У двух товарищей течением вырвало и унесло шесты, а за шестом и сам пассажир полетел в воду, но успел ухватиться руками за борт каюка и мы его втащили.

Сурхан — пройден. Снова матросы повыскакали на берег, схватились за веревку, а за ними вышли и мы все, в том числе и женщины, и все, уцепившись за веревку, стали помогать матросам.

Снова подходим к злополучному водовороту и у всех одна мысль: проплывем-ли? Не сорвет-ли снова? А в затоне кто-то невидимый, точно гигантским бревном мешает и крутит воду, размешивая как чайной ложечкой в стакане чая. Получается большое окно, в которое втягивается с поверхности все, не осилившее этой стихии, доходит до дна и выбрасывается снова на поверхность далеко вниз по течению, но уже в другом, неузнаваемом виде и форме. Вот нос каюка почти у самого края окна и в это время раздался зычный голос дарги:

— О, бэрекалэ, бэрекалэ, зурма работай! (о молодцы, молодцы, сильно поднажми!).

Все матросы, как по команде, пригнулись к земле, выставили вперед левую ногу, уперлись правой и издали какое-то нечеловеческое ритмическое кряктенье… Мы подхватили… — Потом все, один за другим, матросы, а за ними и мы, полетели на землю… Каюк, однако, проскочил водоворот и далеко подался вперед.

Тут я вышел из строя: при нажиме на веревку, когда глаза чуть не полезли из орбит наружу, я, ничего не видя под ногами, наступил на кем-то разбитую черепаху и сквозь туфлю изрядно проколол себе ногу. Скоро и остальные пассажиры один за другим стали выходить из строя, кто с исцарапанной колючками ногой, кто — руками, а один даже умудрился разодрать ухо. Но все были довольны, что прошли водоворот. Оставалось теперь догнать остальные каюки, которые, конечно, должны где-нибудь остановиться и ждать нас.

* * *

Солнце начинает садиться за гору, золотя вершины гор и играя на поверхности воды, а передних каюков что-то не видно. Подходим к кишлаку (деревня), упирающемуся своими садами в берег реки и манящему нас спелым, желтым урюком. Дарга заявляет, что здесь нужно остановиться, пополнить число недостающих шестов и нанять еще одного-двух рабочих. Приходится мириться с необходимостью! Останавливаемся, привязываем каюк и дарга с тремя матросами идет в кишлак, а мы терпеливо ждем его возвращения. Солнце совершенно скрылось за горами.

Стали надвигаться сумерки и поползли длинные тени гор с Афганистана. Навстречу им потянулись с нашей стороны стройные тени деревьев, сошлись на реке, и тени как бы поглотили друг друга, образовав общую темную массу. Местами ее прорезали огни вспыхивающих звезд и они отражались далеко в водах реки. Вернулся дарга и заявил, что ночью итти рискованно.

Пришлось здесь ночевать, хотя район и опасный, насыщенный басмачами, а особенно опасен был со своею шайкой курбаш (командир) Утанбек, о котором нам очень много говорили в Термезе, и который своими налетами беспокоил очень часто не только кишлачное население, но и окраины города Термеза. Как раз накануне нашего приезда в Термез он делал налет на город и угнал несколько голов скота. Высланный наш отряд скот отбил, но шайки не нагнал. Неоднократно нападал Утанбек и на каюки и, при слабой охране, отбивал их. Мы знали, что если жители сообщат ему о нашем одиночном каюке при охране в 6 человек и при 5 винтовках, то он не преминет напасть и на нас. Мы решили зорко охраняться и, в случае нападения, не подпускать басмачей к каюку. Установили очередь дежурств на три смены по два человека, для женщин на каюке устроили броню из тюков одеял и мешков овса, чтобы, в случае обстрела, пули басмачей не могли их поразить. Ночь, однако, прошла благополучно и с рассветом мы двинулись дальше. Верстах в трех от нашего ночлега, за поворотом реки, мы увидели мачты наших передних каюков, которые нас поджидали со вчерашнего дня. Присоединившись к ним и условившись не оставлять одиночных каюков, мы общей колонной двинулись дальше.

В 10 час. утра устроили привал для обеда и чтобы переждать самое жаркое время. Хотя горная река и уменьшает жару, но все же в полдень жара невыносима. Мы все повязали на голову полотенца и ежечасно мочили их водой, а доктор, ехавший с нами, вздумал было принимать солнечные ванны, но в течение каких-нибудь пяти-десяти минут обгорел весь и в этот же день у него начала слезать кожа.

Ночевать остановились все вместе в густых, мало проходимых камышах. Ночью нашими часовыми здесь же были найдены три лошади с седлами, не то басмачские, не то контрабандистов. Мы сдали находку на ближайший пограничный пост.

На третий день пути выступили с ночлега с рассветом, чтобы пораньше пройти одно опасное место с водоворотом. Сначала шли по берегу, потом попалась у берега мель, образуемая из ила и песка, нанесенного водой. На шестах здесь итти нельзя: шест далеко уходит в ил и его не вытащишь.

Пришлось матросам лезть в реку и, по пояс в воде, с захваченными в зубы подолами рубах, увязая в иле, тащить каюки на веревке. Несчастные бурлаки спокойно подставляли под немилосердно палящие лучи тропического солнца свое голое, лоснящееся как бронза тело. Здесь все матросы работают без штанов. С одной стороны, они мешают работать, эти широкие мусульманские штаны, а с другой — никаких штанов при такой работе здесь не хватит. Вместо штанов — собственные ноги, вечно мокрые и в грязи.

Здесь отмечают разницу между матросами парохода и матросами каюка: первые ходят и работают без рубах, а вторые — без штанов.

* * *

Приближаемся к месту, где река делает резкий поворот, образуя тупой угол. Берег в этом месте крутой и скалистый. Вода, ударяясь о скалу, становится на дыбы, как-бы теряет равновесие, опрокидывается назад и далеко отскакивает на середину реки. В этом месте, при неопытном дарге, многие каюки прекращали свое существование.

Здесь вся наша колонна остановилась и каюки стали пропускать по одному через опасное место, помогая друг другу. Первым пошел каюк с железом, и только завернул за поворот, как его подхватило, завертело, веревка не выдержала, лопнула, и каюк, далеко отбросив на середину реки, понесло вниз. Вторым пошел каюк «Маляр-разведчик», но его постигла та же участь, и еще с большей быстротой погнало его вниз догонять первый каюк. Пассажиры на этих каюках заметались, засуетились, и похватались за весла, а с остающихся каюков им машут руками, посылают приветствия и просят телеграфировать из Чарджуя и привести осетрины из Аральского моря. Такая же участь постигла и еще два каюка, а остальные общими усилиями матросов других каюков стали проходить благополучно.

Дошла очередь до последнего, самого большого каюка. К нему собралось матросов человек 18. Пассажиры тоже взялись за работу: кто по берегу за веревку тащит, кто на каюке шестом отталкивается от берега, чтобы не дать волне прижать каюк к скале. Так добрались до середины и вот уже скоро-скоро будет пройдено опасное место, уже некоторые стали ликовать, как неожиданно течением вырвало из рук двух дарги и пассажира шесты, а вновь набежавшей волной хлестнуло каюк к берегу.

Вряд ли бы ему выдержать борьбу со скалой, если бы, по причудливой случайности, в это самое мгновение сверху, из под ног матросов, не обвалилась глыба земли и не обрушилась в воду. Тяжестью нескольких сот пудов шлепнувшись в воду, глыба заставила волну отскочить назад, и волна, отпрянув от скалы, ударилась о каюк и оттолкнула его от берега. Холодный душ обдал всех сидящих и привел в чувство пассажиров, оцепеневших от страха. Каюк был неожиданно спасен.

^{Из под ног матросов обвалилась глыба земли в несколько сот пудов и обрушилась в воду. Волна оттолкнула каюк от берега. Мы были спасены.}

Пройдя версты три, остановились в ожидании сорвавшихся каюков и стали сушить замоченный груз. Долго пришлось ждать. Мы все пообедали и, устроив шатры от солнца, полегли спать. Наконец, часа через четыре мы услыхали в камышах стон и по нем догадались, что это подходят каюки.

К вечеру четвертого дня подул легкий западный ветерок и все матросы с криком «шаман-шаман» (ветер-ветер) пристали к берегу и стали натягивать паруса. На нашем каюке тоже вытащили большое, аршин десять в квадрате, полотнище, почерневшее от сырости и с таким множеством заплаток и дыр, что один из политработников спросил: «больше ли звезд на небе или дыр на нашем парусе»? И, тем не менее, изрешетенный парус все же заставлял каюк двигаться вперед.

На пятый день также был ветер, но порывистый и часто менявший направление: то подует сзади, то замрет на несколько секунд и каюк влечется назад, по течению, то резким толчком подтолкнет каюк вперед, то вдруг, как будто играя и издеваясь над человеком, заскочит слева и гонит каюки к Афганскому берегу, по которому идут афганские пограничники и предупреждают, чтобы мы не вздумали пристать. По договору обоих правительств, река Аму-Дарья и Пяндж вся наша, а берег целиком их, и дарга, чтобы не пристать к берегу, шестом отталкивается подальше к середине. Вдруг ветер заскакивает с правой стороны и гонит нас снова к нашему берегу.

В один из таких маневров ветра наш большой каюк нагнало на другой, маленький досчаник, выкрашенный в коричневую краску и с конским хвостом на носу, умудрившийся итти прямо вверх, благодаря повертыванию паруса матросами то вправо, то влево. Каюки ударились боками, как два горные барана рогами. Маленький каюк не выдержал, подался ближе, под защиту берега, затрещал и лишился одной доски, расщемленной на две части. Образовалась большая щель, в которую бросилась вода. Пассажиры повыскакали на берег, а матросы своими собственными халатами стали затыкать щель и задержали воду. Пассажиры пострадавшего каюка стали ругать наш каюк, называя его «толстой Марьей», изувечившей их «Нинку». Мы не оставались в долгу и отвечали: «пусть ваша Нинка не накрашивается и наша Марьяна не тронет».

За весь этот день мы прошли не более 12 верст.

На шестой день мучились несколько иначе. Ветер играл на наших нервах. То рассвирепеет и гонит каюк, как щепку, то ослабевает совершенно, то, наконец, подует с какой-нибудь стороны так, что даже мачта со скрипом накреняется, накреняя на бок и самый каюк до того, что борт чуть не зачерпывает воду, а мы в это время, как жонглеры, перескакиваем на другой бок, чтобы своей тяжестью выправить каюк до нормального положения. Многие женщины даже плакали, проклиная свою судьбу. Один каюк прибило к Афганскому берегу и часа полтора он там крутился, пока отплыл, а афганские пограничники ругались, торопя отъезжать от берега. Наши пассажиры тоже в долгу не оставались и доказывали, что виноват ветер. Как видно, русская ругань возымела силу над афганской, ибо афганцы замолчали. Другой каюк загнало на мель и сорвало парус.

Ветер давно уже всем нам надоел и мы предпочитали лучше итти на веревках: хотя и медленнее, за то и безопаснее.

Чтобы не повторяться, опускаю следующие дни пути.

* * *

На девятый день стали подходить к Вахшу. Самое трудное для матросов каюков это пройти реку Вахш, и многие каюки по несколько дней ожидают здесь ветра, чтобы Вахш пройти под парусами, но наши каютчики по опыту знали, что ветра не скоро дождутся и решили пробраться другим путем: тащили каюки сперва вверх по Вахшу, а потом, поднявшись версты на две, садились в каюк и гребли к противоположному берегу.

Те каюки, которым не удавалось пристать к противоположному берегу, постигала плачевная участь: водами Вахша каюк сперва относило к самому Афганскому берегу. А потом уже несло вниз, и каюки, сорвавшиеся здесь, действительно рисковали вернуться в Термез. Все шедшие вперед нас каюки перебрались благополучно, остался наш самый большой и с самым неопытным даргой, с которыми мы всю дорогу бранились за его неуменье. Мы волоком поднялись до того места, куда доходили и передние каюки. Матросы стали грести к противоположному берегу, но не успели причалить и нас понесло прямо в Пяндж. На каюке поднялся крик и упреки по адресу дарги, что с таким большим каюком он не поднялся выше. Плохо нам было-бы, но на наше счастье в этом месте на Пяндже оказался маленький островок или, вернее, большая кочка, возвышавшаяся высоко над водой и разделявшая русло Вахша от Пянджа. К этой-то кочке мы и стали усиленно грести. Когда мы поравнялись с ней, один матрос выскочил на берег, схватил брошенную ему веревку и, обежав вокруг куста, единственного здесь, на островке, веревкой задержал каюк. Но что делать дальше? На кочке ни до чего не досидишься. До берега еще далеко. Матросы начали ощупывать дно реки. Оно оказалось глубоким и мы прошли до самого берега на шестах.

От Термеза до Вахша Пяндж бежит прямо, в некоторых местах только делая незначительные загибы, от впадения же Вахша и до самого Сарая, где считается берегом 90 верст, а по воде 120, Пяндж делает на всем своем пути крутые повороты, образует прямые и даже острые углы. Здесь он бежит между больших гор, которые придвинулись к реке вплотную, как будто желая обрушиться и тяжестью похоронить ее в своих недрах. Очень часто в этом месте они, действительно, обрушиваются. Достаточно малейшего сотрясения почвы, которые здесь весьма и весьма нередки.

^{Дарвазский хребет над Вахшей.}

^{По фотографиям с натуры для «Мира Приключений».}

Пяндж не страшится великанов-гор и мчится, огибая каждую гору, словно желая связать ее своей желтой лентой.

В этом месте очень скучный и однообразный путь: весь день едешь и все огибаешь одну и ту же гору; обогнул одну, а там — другая такая, и не видно им конца-края. Матросам здесь все время приходится лазать с одной горы на другую с веревкой. Большинство пассажиров, не имеющих вещей, в этом месте вылезает и идет берегом прямо до Сарая и всегда приходит дня на три раньше каюков.

Два дня мы ползли после прохода через Вахш и до того нам эта езда надоела, что многие соглашались бросить не только каюки, но и собственные вещи и итти пешком в Сарай. Все исхудали и на солнце так обгорели, что нас никогда никто не принял бы за европейцев.

* * *

На двенадцатый день нашего плавания, когда солнце имело намерение повернуть на запад, мы услыхали сзади себя какой-то гудок, на подобие заводского. Все неудомевали и в первую минуту решили, что это какой-нибудь подземный гул. Но гудок был уж очень отчетливый. Мы стали озираться кругом и — о, радость! — из-за камышей, словно белая лебедь, вынырнуло судно.

Мы сразу узнали в нем пароход «Троцкий». Он, наверно, пойдет до Сарая, но как пересесть? Мы идем по берегу, а он — серединой реки. Кричать — не услышит, а если и услышит — не захочет приставать к берегу из-за нас. Но вот он сам как будто поворачивает к берегу. Неужели будет приставать? Нет, это он, наверно, маневрирует между подводными камнями… Да даже если бы и пристал, так нет ни копейки денег на билет ни у кого из нас…

Вдруг среди бушующей волны донесся до нас чей-то крик, называющий мою фамилию, а пароход все ближе и ближе подходит к берегу. Наконец, пристал, бросил якорь и спустил сходни. С парохода все раздаются крики и машут руками и фуражками… Значит, там есть кто-нибудь из знакомых! Мы, схватив кое-какие необходимые вещи, остальные поручив прикрытию, бросились бежать на пароход. Нас было человек десять с ближайших каюков.

Только мы успели вбежать на пароход, как сняли мостки и пароход отчалил. На «Троцком» оказались два приятеля, которые, узнав еще в Термезе, что мы уехали с каюками, всю дорогу присматривались, чтобы не пропустить нас, а когда увидели, то упросили командира причалить и подобрать нас. Они же взяли нам и билеты.

После каюков на пароходе мы почувствовали себя словно где-нибудь в городе. Ведь мы могли и по палубе пройтись, и спуститься вниз! На каюке мы все сидели на одном месте, поджав под себя по восточному ноги и подставляя под лучи солнца все оконечности тела.

В Сарай-Комар, или, вернее, к пристани Файзабал-кала (в 16 верстах от Сарая) мы прибыли на тринадцатый день нашего плавания, вызвали лошадей из Сарая и поехали туда, куда стремились скорее добраться и где нас давно уже ждали.

Крепость Сары-Чашма

     Востбухара.

(обратно)

НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ! Задача № 28. Наблюдательны-ли вы?

 Наблюдательны-ли вы? Умеете-ли вы быстро схватывать подробности наблюдаемого вами события? Хорошо-ли удерживается виденное и слышанное в вашей памяти?

Это уменье наблюдать и запоминать факты чрезвычайно ценно, и не только для профессиональных наблюдателей, вроде газетного репортера, корреспондента, милиционера и т. д., но и для каждого культурного человека, желающего внимательно относиться к окружающим его явлениям.

Однако эта наблюдательность развита далеко не в каждом: — один способен схватывать на лету мельчайшие детали виденного, другой не может связать и двух-трех отдельных фактов.

Нашим читателям представляется случай проверить свою наблюдательность, взглянув на рисунок, помещенный на

Возьмите часы и всмотритесь в рисунок впродолжении 1 минуты, а затем прочитайте пояснение на 149

(обратно)

РАССКАЗ ДЖОНА РЕССЕЛЯ.

С английского пер. О. Косман.

Можно было принять плот за вал скошенной осоки или кучу спутанных плавучих корней, когда он выскользнул из покрытого тенью устья реки, поднимаясь и ныряя в первой волне прибоя. Но в то время, как небо начало светлеть и задул свежий береговой бриз, он упорно и настойчиво пробивал путь между отмелями и болотистыми островками, и когда солнце поднялось и сбросило со своего яркого глаза утренний туман, он миновал широкий вход в бухту и стоял в открытом море.

Это было забавное судно для такого предприятия, — судно, типа, сохранившегося кое-где в захолустных уголках земли. Лодочный мастер взглянул бы на него с презрением. Со своими бревнами и скрепами оно было построено почти так же, как первое пловучее сооружение с веревками из кокосовых волокон. Плетенка из пандановых листьев служила ему парусом и весло из дерева ниаули рулем.

Но оно имело одно действительное достоинство для мореплавания. Его двойная настилка, скрепленная, как у катамарана (индейского плота), была привязана жгутами тростника и бамбуковыми ветками поверх тройного ряда кокосовых орехов. Судно само, было легко, как пузырь, эластично, способно выдержать всякую погоду. Этот плот обладал и другим качеством, более ценным для его настоящей команды, чем какой угодно комфорт и безопасность. Он был почти невидим. Спустив только мачту и улегшись во впадину его настилки, они могли остаться незамеченными в расстоянии полумили.

Плот занимали четыре человека. Трое из них — белые. Их тело было исцарапано терновником и почернело от засохшей крови. На руках и щиколках сохранился темный и вдавленный отпечаток кандалов. У них были длинные, всклокоченные волосы, одежда состояла из парусиновых лохмотьев синих форменных курток. Но они были белые — представители высшей расы, — представители более чем высшей расы, по мнению тех философов, которые в преступлении видят проявление гения.

Четвертым был человек, который построил плот и теперь управлял им. В нем не было ничего высшего. Его кожа казалась покрытой слоем сажи. Его выдающаяся челюсть выступала из личного угла больше, чем низкий лоб. Ни одна черточка красоты не скрашивала его тощих членов и узловатых суставов. Природа наложила на него ясное клеймо низкого происхождения и его единственные попытки затушевать это состояли в повязке из древесной коры на туловище и костяной спицы, воткнутой в носовой хрящ. Словом, это был очень обыкновенный образчик одной из самых низких ветвей человеческой семьи — канака из Новой Каледонии.

Трое белых несколько часов молча сидели все вместе на передней части плота. Но на солнечном восходе очарование как будто было разрушено донесшимся с востока звоном большого медного гонга. Они пошевелились, глубоко вдохнули соленый воздух, переглянулись с надеждой, блеснувшей на их угрюмых лицах, и потом взглянули назад, на сушу, котораяпредставлялась теперь только серовато-зеленым пятном позади них…

— Друзья, — сказал самый старший, лоб которого был обвязан красным шарфом. — Друзья, дело сделано.

Жестом колдуна он вытащил из-за пазухи своей рваной куртки три папиросы, свежие и круглые, и предложил их остальным.

— Нипперс, — воскликнул сидевший справа от него. — Настоящий нипперс, клянусь богом. И здесь? Доктор, я всегда говорил, что вы изумительный человек. Посмотрите, оне как будто только что вынуты из ящика.

Д-р Дюбоск улыбнулся. Те, которые знали его при совершенно других обстоятельствах на бульварах, в фойе и клубах, не смотря на все перемены, узнали бы его снова по этой улыбке. И здесь, среди подонков земли, она продолжала выделять его в тюрьмах и кобальтовых рудниках; обыкновенные колодники не отличаются веселостью. Многие из толпившихся в аудиториях Монпелье видели его бросавшим какой-нибудь фейерверк мысли с такой же искрой, вспыхивавшей под его щетинистыми бровями, с такой же тонкой складкой его губ.

— По случаю торжества, — объяснил он. — Подумайте. Каждые полгода из Нумеи совершается семьдесят пять побегов, из которых удается не больше одного. Я узнал цифры в больнице от д-ра Пьера. Он неважный врач, но честный малый. Разве можно при таком проценте не отпраздновать удачу, спрашиваю вас.

— Итак, вы приготовились к этому?

— Три недели тому назад я подкупил ночного сторожа, чтоб достать эти папиросы.

Собеседник восторженно посмотрел на него. Чувство легко отражалось на этом безбородом лице, темном и нежном, но слишком крупном, с черезчур большими и робкими глазами и черезчур длинным овалом. Это было одно из лиц, достаточно хорошо знакомых полиции, которые могли бы служить моделью для ангела, если бы в них не проглядывало чего-то дьявольского. Фенэйру был осужден «на бессрочную», как неисправимый.

— Разве наш доктор не чудо? — спросил он, передавая папиросу третьему белому. — Он думает обо всем. Вам стыдно ворчать. Видите, мы свободны наконец. Свободны!

Третий был толстый, рябой человек, с вылезшими ресницами, известный когда то под прозвищами Ниниш, Три Восьмерки, Сучильщик, но среди каторжников главным образом как Попугай — может быть благодаря его крючковатому носу или чему то птичьему в его характере. Он был душитель по профессии, привыкший пользоваться своими кулаками только для обмена любезностями. Дюбоск мог подчиняться своей фантазии, Фенэйру умышленно принимал позу, но Попугай оставался джентельменом самого строгого направления. Пожалуй, надо отдать должное практическому уму тюремной администрации на основании того факта, что, хотя Дюбоск был наиболее опасным из трех и Фенэйру наиболее испорченным, только Попугай имел официальную репутацию человека, побег которого был бы отмечен первым, как «особо важный».

Он взял папиросу, потому что был рад получить ее, но ничего не сказал, пока Дюбоск не передал ему жестяной спичечницы, и первый клуб дыма не наполнил его легкие.

— Подожди, пока станешь обеими ногами на мостовую, мальчик. Тогда будет время говорить о свободе. Ну, предположим, случится буря.

— Теперь не время для бурь, заметил Дюбоск.

Но слова Попугая подействовали на них. В их умы, для которых суша была ужасом, мог только медленно проникнуть страх перед морем. Они забыли оставленную за собой тюрьму каторжной колонии.

^{Трое белых курили и забыли оставленную за собой тюрьму каторжной колонии…}

Здесь они снова достигли манящего преддверья широкого мира. Это были восставшие из мертвых, с бешеным аппетитом потерянных лет, чувствующие сильный и сладкий вкус жизни на своих губах. И, однако, они примолкли и торопливо оглянулись, чувствуя то сжимание горла, которое бывает на море у привыкших к суше людей. Кругом было такое обширное и пустынное пространство. В их ушах раздавались такие странные, шепчущие голоса. Была угроза в зловещем колебании каждой поднимающейся из глубины волны. Никто из них не был знаком с морем. Никто не знал его сил, шуток, которые оно может сыграть, ловушек, которые может расставить, — более ужасных, чем джунгли.

Плот бежал теперь под сильным порывом, то поднимаясь вверх, то ныряя, пена кипела перед ним и струилась назад между сидящими.

— Где это проклятое судно, которое должно нас здесь встретить? — спросил Фенэйру.

— Оно встретит нас, когда нужно. Дюбоск говорил беззаботно, хотя в то же время пристально вглядывался в далекий горизонт, усиленно раскуривая свою папиросу. — Это условленный день. Нас подберут в устье реки.

— Вы так говорите, — проворчал Попугай. — Но где же тут река? Или устье? Честное слово этот ветер унесет нас в Китай, если так будет продолжаться.

— Нам нельзя держаться ближе. В Тюрьене есть казенный баркас. Да и купеческие суда плавают здесь вооруженные ради таких ребят, как мы. Не воображайте, что туземные ищейки отстали от нас. Может быть они гонятся за нами в своих проа (легкое судно).

— Так далеко!

Фенэйру улыбнулся, потому что Попугай питал болезненный ужас к их диким врагам.

— Берегись, Попугай. Они еще съедят тебя.

— Это правда? — спросил тот обращаясь к Дюбоску. — Я слыхал, что этим дьяволам даже разрешено — помилуй боже — откармливать всех беглых, которых они поймают.

— Пустые сказки, — улыбнулся Дюбоск. — Они предпочитают получить награду. Но был слух между каторжниками, что раз дело вышло плохо. Это было с лесником, который прочищал просеку от Южной Бухты и возвращался без оружия. Разумеется этот народ не потерял привычки к людоедству.

— Понемножку, — хихикнул Фенэйру. — Они только попробуют тебя, Попугай. Дай им приготовить рагу из твоих мозгов. Ты ничего не потеряешь.

Попугай ответил проклятием.

— Честное слово — что это за скоты, — сказал он, напомнив жестом о присутствии четвертого человека, принадлежащего к их партии, но настолько чуждого им, что они почти позабыли о нем.

Канак правил плотом. Он сидел скорчившись на корме, его тело, обрызганное пеной, блестело, как полированная слоновая кость. Он держал рулевое весло, неподвижный, как нарисованный, устремив глаза вперед. На его лице не было следа выражения, никакого намека на то, о чем он думает или что чувствует, если вообще он думал и чувствовал. Он кажется даже не заметил их взгляда и каждый из них почувствовал то неприятное ощущение, которое испытывает белый, сталкиваясь со своим цветным братом — этой коричневой, желтой или черной загадкой, которой ему не суждено понять…

— Мне пришло в голову, — сказал прерывая молчание Фенэйру, — что этот наш приятель, похожий на вычищенный сапог, способен завезти нас бог знает куда. Может быть, чтобы потребовать награду.

— Успокойтесь, — ответил Дюбоск. — Он правит по моему приказанию. Кроме того, это простое создание, ребенок, правдивый, неспособный на самое примитивное рассуждение.

— Он неспособен на предательство?..

— Такое, которое могло-бы повредить нам. Он связан своим долгом. Я заключил сделку с его начальником на реке, и этот человек послан, чтобы доставить нас на борт нашего судна. В этом весь интерес, который мы для него представляем.

— И он исполнит это?

— Да. Такова природа туземцев.

— Я рад, что вы так думаете, — обернулся Фенэйру, беспечно устраиваясь на высохшем тростнике и досасывая окурок своей папиросы. — Что касается меня, я и двух су не поверил бы такой образине. Чорт возьми! Что за обезьянье лицо.

— Животное, — повторил Попугай; и этот человек, выросший в какой-то грязной прибрежной улице Аржентейля^[43], чьим домом были доки, распивочная и тюрьма, даже этот человек смотрел на канаку с неизмеримой высоты, взглядом ненависти и презрения…

От дневного жара двое младших каторжников погрузились в дремоту. Но Дюбоск не спал. Его душевная тревога выглянула из под маски, когда он встал, чтобы еще раз осмотреть горизонт, прикрыв глаза рукою. Его рассчет был так точен, действительность так противоречила ему. Он безусловно надеялся встретить судно — какую-нибудь маленькую шкуну, одно из тех полу-пиратских купеческих судов, которые шныряют между торгующими копрой^[44] островами и которые можно нанять, как кэб в темной улице, для какого-нибудь сомнительного предприятия. А судна не было до сих пор, и здесь не перекресток, на котором можно сидеть и ждать, катамаран не подходящее судно для этого.

Доктор предвидел скверные осложнения, к которым он не приготовился, и тяжесть которых ему предстояло вынести на себе. Идея побега принадлежала ему, и он руководил им с самого начала. Он обдуманно выбрал спутников изо всей партии каторжников: Попугая за его силу и Фенэйру за сговорчивость. Он целиком выполнил план, начиная с того момента, как они скрылись из рудника, во время стычки с военной стражей, блуждания по зарослям, когда собаки и сыщики гнались за ними по следу через все препятствия, и он один был руководителем. Что касается других, они достаточно хорошо поняли, о ком из них заботятся главным образом. Те таинственные друзья за океаном, которые на расстоянии половины земного шара помогали их освобождению, никогда не слыхали о таких людях, как Фенэйру и Попугай. Дюбоск был тем человеком, который дергал проволоку: этот знаменитый врач, обвинение которого в убийстве, такое сенсационное и скандальное, последовало за его академическими и общественными торжествами. Во многих парижских салонах прищелкнули бы языком, в некоторых побледнели бы при известии о его побеге. О, да, конечно, они знали, кто был главной пружиной шайки, и подчинялись — пока он вел их к победе. Они подчинялись, хотя таили в глубине души зависть, неизбежную среди этих подонков клейма и позора. К вечеру доктор принял необходимые меры предосторожности.

— Хо! — сонно проговорил Фенэйру. — Взгляните-ка на наш вымпел на мачте. Для чего это, товарищ?

Парус был опущен и вместо него развевался красный шарф, служивший Дюбоску тюрбаном.

— Чтобы легче было заметить нас, когда придет судно.

— Сколько ума, — воскликнул Фенэйру. — Всегда он подумает обо всем, наш доктор, обо всем.

Он остановился, не докончив фразу, и его рука протянулась к середине настилки. Здесь, во влажной впадине тростника, лежала оплетеная бутылка зеленого стекла, в которой они держали воду. Она исчезла.

— Где же фляжка? — спросил он. — Солнце зажарило меня до костей.

— Вам придется поджариться еще больше, — мрачно сказал Дюбоск. — Команда переводится на рационы.

Фенэйру вытаращил на него глаза и из под тени опущенной плетенки выглянуло багровое лицо Попугая.

— Что вы там поете? Где вода?

— У меня, — сказал Дюбоск.

Действительно, они увидели, что он держит фляжку между ног вместе с их единственным пакетом пищи, завернутыми в кожуру кокосового ореха.

— Я хочу пить, — потребовал Попугай.

— Подумайте немного. Мы должны беречь наши припасы, как благоразумные люди. Неизвестно сколько времени нам придется здесь плавать…

Между ними наступило тяжелое молчание, среди которого слышался только скрип плетеного тростника, когда плот поднимался на волне. Как ни медленно было их движение, их непрерывно подталкивало вперед и вперед, и последние утесы Новой Каледонии на западе казались уже не пятном, а неясной линией. И все еще они не видели ни одного движущегося предмета на могучей округлой груди океана, сиявшей в своей кирасе из бронзовых пластинок под бронзовым солнцем.

— Так-то вы теперь говорите? — начал задыхаясь Попугай. — Вы не знаете сколько времени? Но вы были достаточно уверены, когда мы отправлялись.

— Я и теперь еще уверен, — возразил Дюбоск. — Судно придет. Не оно не может стоять на одном место из-за нас. Мы должны ждать. Она должно крейсировать, пока не заметит нас. Мы должны ждать.

— Прекрасно, мы должны ждать. А что же пока? Жариться здесь, но этой проклятой жаре, с высунутыми языками, а вы будете оделять нас капля по капле — эге?

— Может быть.

— Ну, нет, — душитель сжал кулаки. — Клянусь богом, нет такого человека, который стал бы кормить меня с ложки.

Послышалось хихиканье Фенэйру, как это было уже не один раз. Дюбоск пожал плечами.

— Ты смеешься, — крикнул оборачиваясь взбешенный Попугай.

— Ну, а что ты скажешь об этом мошеннике капитане, который оставляет нас в море без провианта? Что? Он обо всем думает, не правда-ли? Он думает обо всем. Проклятый шут — пусть я еще раз услышу твой смех.

Повидимому Фенэйру не был расположен к этому.

— И теперь он просит нас быть рассудительными, — закончил Попугай. — К чорту в ад с этими разговорами! Да и вас с вашими папиросами. Тьфу — комендант!

— Это правда, — пробормотал нахмурясь Фенэйру. — Скверно для капитана беглых каторжников.

Но доктор встретил мятеж со своей тонкой улыбкой.

— Все это ничего не меняет. Чтобы не умереть очень скоро, мы должны беречь нашу воду.

— По чьей вине?

— Моей, — соглашался доктор. — Я признаю это. Но что-же из того? Мы не можем вернуться назад. Мы здесь и должны оставаться. Мы можем только сделать все, что от нас зависит, с тем, что у нас есть.

— Я хочу пить, — повторил Попугай, горло которого горело с тех пор, как ему отказали дать воды.

— Вы, конечно, можете потребовать свою долю. Но заметьте одно: когда она выйдет, не расчитывайте поживиться от нас — Фенэйру и меня.

— Такая свинья и на это способна, — воскликнул Фенэйру, к которому относился этот намек. — Я его знаю. Смотри, старина, доктор прав. Что хорошо для одного, хорошо и для всех.

— Я хочу пить.

Дюбоск вытащил деревянную затычку фляжки.

— Отлично, — сказал он спокойно.

С ловкостью, напоминающей жесты фокусника, он вытащил маленькую холщевую сумку, грубую замену профессионального черного мешка, из которого достал мензурку. Он осторожно налил ее до краев; Фенэйру издал восклицание при виде отвисшей челюсти ворчащего Попугая, когда тот брал крошечный сосуд своими толстыми пальцами. Прежде чем закупорить бутылку, Дюбоск налил по такой же порции себе и Фенэйру.

— Таким образом нам хватит, что-бы протянуть три дня — может быть больше — равными порциями на нас троих…

Такими словами он определил положение и на них не последовало никаких замечаний; само собой подразумевалось, что он должен был рассчитать так, как он это сделал, — не принимая во внимание того, кто сидел одиноко на корме плота, черного канаку, четвертого. Попугай был побежден, но он слушал угрюмо то, что Дюбоск в сотый раз рассказывал ему о простом и точном плане их спасения, как это было условлено с его тайными корреспондентами.

— Это звучит прекрасно, — заметил, наконец, Попугай. — Но что, если эти шутники только издеваются над вами? Что, если они рассчитывают избавиться от вас, предоставив вам изжариться здесь? А мы? Чорт возьми, это была ловкая шутка — заставить нас ждать судно, а судна то никакого и нет.

— Может быть доктор знает лучше нас, насколько надежны те, на кого он рассчитывает, — лукаво заметил Фенэйру.

— Это так и есть, — сказал добродушно Дюбоск. — Клянусь честью, для них было бы невыгодно изменить мне. Представьте себе, что в Париже есть полный бумаг несгораемый шкаф, который должны вскрыть в случае моей смерти. Некоторым из моих друзей вряд ли особенно хочется, чтобы были опубликованы кое-какие признания, которые там могут найтись… Вот, например, такая история.

И чтобы развлечь их, он рассказал неприличный анекдот из жизни высшего общества, правдивый или выдуманный, это неважно, но который заставил заблестеть глаза Фенэйру, между тем как Попугай рычал от восторга. Его способ влиять на таких людей заключался именно в этом, в уменьи подействовать своим красноречием на воображение. Измученный, истощенный, подавленный опасениями, которые он чувствовал более остро, чем они, он должен был изощряться теперь в грубых выдумках, чтоб развлечь их. Это удалось ему настолько хорошо, что, когда при солнечном закате ветер затих, они почти развеселились, готовые поверить, что утро принесет избавление. Они пообедали сухими сухарями с мензуркой воды на каждого и с общего согласия решили держать вахту. И в течении всей этой длинной, ясной и звездной ночи, когда бы одному из трех, бодрствующему между своими товарищами, не случилось оглянуться назад, он мог видеть смутные очертания другой фигуры — нагого канаки, дремлющего в стороне от них.

Утро началось дурно. Фенэйру, дежуривший в утреннюю смену, был разбужен ударом ноги, таким же грубым, как удар копытом, и вскочив увидел перед собой злобное лицо Попугая с доктором за его спиной, серьезно смотревшим на него.

— Лентяй! Бездельник! Просыпайся, пока я не поломал тебе ребер. Боже ты мой, вот так стоят здесь на вахте!

— Брось, — дико вскрикнул Фенэйру. — Брось, не трогай меня!

— Э, а почему бы и нет, дурак? почем ты знаешь, может быть судно пропустило нас? Не могло оно десять раз пройти мимо, пока ты спал?

— Осел!

— Корова!

Они осыпали друг друга тюремной руганью, пока Попугай не занес своего огромного кулака над противником, который пригнулся к земле как кошка, с рычаньем, исказившим его подвижной рот. Дюбоск стоял в стороне, внимательно наблюдая, пока среди окружавшего их багровокрасного рассвета не блеснула красной полосой обнаженная сталь. Тогда он выступил вперед.

— Довольно, Фенэйру, уберите ножик.

— Этот пес ударил меня.

— Вы были неправы, — строго сказал Дюбоск.

— Что же, не умирать же всем нам, чтобы он мог выспаться! — горячился Попугай.

— Зло уже сделано. Слушайте теперь вы оба. Положение и так достаточно скверно. Нам нужна вся наша энергия. Посмотрите вокруг.

Они оглянулись и увидели далекий, круглый горизонт, пустыню океана, свои длинные тени, медленно скользившие вперед по его тихо вздымающейся поверхности, и ничего более. За ночь суша скрылась — одно из случайных течений, которые проходят между островами, увлекло их неизвестно куда и как далеко. Ловушка захлопнулась.

— Господи, какая пустыня, — прошептал Фенэйру среди общего молчания.

Никто не говорил больше. Они забыли про свою ссору. Молчаливо поделили такие же, как и раньше, порции, кое как проглотили немного пищи с несколькими каплями воды, и сели, прижавшись друг к другу, напрягая свои жизненные силы против того, что пришло — нечто вроде безмолвного испытания выносливости.

Наступил штиль, как это бывает в промежутках между ветрами в этом поясе — абсолютный штиль. Тяжело навис воздух, на поверхности океана ни малейшей ряби, только доводящее до безумия, непрерывное колебание вверх и вниз на глянцевитых волнах, на поверхности которых преломляются солнечные лучи, вонзаясь в глаза, как раскаленные осколки. Неумолимое солнце палило их как зажигательное стекло, вытягивало влагу из жалких комков человеческого студня, заставляя их ползти под защиту плетенок и выгоняя потом опять, корчащихся и задыхающихся. Вода, целый мир воды, казалась скользкой и густой, как масло. Они начинали ненавидеть ее и ее запах, и когда доктор заставил их выкупаться, они нашли в этом мало приятного. Вода была теплая и слизистая. Но получилась странная вещь…

В то время, как они купались, цепляясь за край плота, все они обернулись лицом к нему, к сидевшему там — черному канаке. Он не присоединился к ним, не взглянул на них. Он сидел, поджав под себя пятки по обычаю туземцев, охватив колени руками. Он оставался на своем месте на корме, неподвижный под жгучим солнцем, и как будто отдыхая. Каждый раз, когда они поднимали глаза, они видели его. Он был единственным видимым предметом.

— Вот, кто кажется совершенно довольным, — заметил Дюбоск.

— Я сам это подумал, — сказал Фенэйру.

— Скотина, — проворчал Попугай.

В первый раз они взглянули на него с интересом, с мыслью о нем, как о человеке, и с зарождающейся завистью.

— Незаметно, чтобы он страдал.

— Что у него делается в голове? Что он обо всем этом думает? Можно, пожалуй, сказать, что он презирает нас.

— Животное!

— Может быть он ждет нашей смерти, — резко засмеялся Фенэйру. — Может быть он ожидает награды. Он не помер бы с голоду на обратном пути и мог бы представить нас начальству по отдельным кусочкам.

Они всматривались в него.

— Каково ему приходится, доктор? Разве у него нет чувств?

— Удивляюсь, — сказал Дюбоск. — Может быть его нервы выносливее наших.

— Однако у нас есть вода, а у него нет.

— Но взгляните на его кожу, какая она свежая и влажная.

— И его живот, круглый, как мячик.

Попугай вылез на плот.

— Не говорите мне, что это черное животное страдает от жажды, — воскликнул он возбужденно. — Не мог ли он каким нибудь образом красть наши запасы?

— Разумеется нет.

— Тогда, клянусь собакой, что, если он прячет где нибудь свои собственные запасы?

То же чудовищное предположение мелькнуло у всех, и остальные бросились на помощь. Они оттолкнули в сторону чернокожего и обыскали настилку в том месте, где он сидел, роясь в тростнике, разыскивая какое-нибудь скрытое углубление, другую бутылку или тыкву; но они ничего не нашли.

— Мы ошиблись, — сказал Дюбоск.

Но Попугай иначе выразил свое разочарование. Он повернулся к канаке, схватил его за торчащие волосы и принялся «давать ему кашу», как это называется в кобальтовых рудниках. Это было маленькой специальностью Попугая. Он остановился только тогда, когда сам устал и запыхался, и отбросил прочь легкое, не сопротивляющееся тело.

— Вот тебе, грязная куча. Это тебя проучит. Пожалуй, ты не будешь теперь таким гладким, парень — эге? Не так уж станешь наслаждаться своим счастьем. Свинья! Это даст тебе почувствовать…

Это был нелепый, бессмысленный поступок. Но другие ничего не сказали. Ученый Дюбоск не протестовал. Фенэйру не отпускал своих обычных шуток над глупостью душителя. Они смотрели на это, как на удовлетворение общего озлобления. Белый топтал ногами черного, за дело, или нет, и это было вполне естественно. И черный уполз на свое место со своими ранами и обидами, как будто ничего не заметив и не отплатив не одним ударом. И это также было естественно.

Солнце опускалось в огненную печь с широко открытыми дверцами, и они умоляли его поспешить, проклиная за то, что оно висело на месте, как заколдованное. Но когда оно скрылось, их покрытые пузырями тела все еще удерживали в себе жар, как накаленные до бела предметы. Ночь сомкнулась над ними, как пурпуровая завеса, блестящая и непроницаемая. Они хотели опять распределить вахты, хотя никто из них не собирался спать, но Фенэйру сделал открытие.

— Идиоты, — выругался он. — Для чего нам смотреть и смотреть? Целый флот не может теперь помочь нам. Если нас захватил штиль, то и их также.

Попугай был страшно озадачен.

— Это правда? — спросил он Дюбоска.

— Да, мы должны надеяться на ветер.

— Тогда, ради всего святого, почему вы нам этого не сказали? Для чего нужно было разыгрывать комедию? — Он подумал несколько минут. — Смотрите, — сказал он. — Вы умны, да? Вы очень умны. Вы знаете вещи, которых мы не знаем, и держите их про себя.

Он нагнулся вперед, чтобы заглянуть в лицо доктору.

— Очень хорошо. Но если вы попробуете воспользоваться этой проклятой хитростью, чтобы получше провести нас, я перерву ваше горло, как апельсиновую корку… Вот так. Что?

Фенэйру нервно хихикнул; Дюбоск пожал плечами, но может быть с этого времени начал сожалеть о своем вмешательстве в драку с ножем.

Ветра не было, не было и судна.

На третье утро каждый ушел в себя, сторонясь других. Доктор погрузился в глубокое уныние, Попугай в мрачную подозрительность, а Фенэйру в физические страдания, которые он плохо переносил. Только две нити связывали еще их товарищество. Одной из них была фляжка, которую доктор повесил через плечо на обрывке жгута. За каждым прикосновением его к ней, за каждой наливаемой им каплей следили горящие глаза. Он знал, и это знание не давало ему преимущества над другими, что жажда жизни вырабатывала свою безжалостную формулу среди населения плота. Благодаря его заботливой экономии, у них оставалось еще около половины первоначального запаса.

Второй нитью, как ни странна такая перемена, было присутствие черного канаки.

Теперь они не забывали о четвертом, не пренебрегали им. Он рисовался в их сознании все грандиознее, таинственнее, все более раздражающим с каждым часом. Их собственные силы убывали, тогда как голый дикарь не выказывал ни малейшего признака недовольства или слабости. Ночью он растягивался, как и прежде, на настилке и через некоторое время засыпал. В часы тьмы и безмолвья, пока каждый из белых боролся с отчаянием, чернокожий спал спокойно, как ребенок, с мирным и равномерным дыханием. Он опять вернулся на свое место на корме и оставался все таким же, как непоколебимый факт и все возрастающее чудо.

Зверская выходка Попугая, в которой он дал выход своей ненависти к туземцу, сменилась суеверной боязнью.

— Доктор, — сказал он, наконец, хриплым от ужаса голосом, — человек это или нечистый?

— Человек.

— Это чудо, — вставил Фенэйру.

Но доктор поднял палец жестом, памятным его слушателям:

— Это человек, — повторил он, — и очень бедный и жалкий представитель человеческого рода. Вы нигде не найдете более низко стоящего типа. Он едва только выше обезьяны. Есть ученые обезьяны, у которых больше ума.

— А, но тогда?

— У него есть секрет, — сказал доктор.

Это слово как будто укололо их.

— Секрет! Но мы видим его, каждое движение, которое он делает, каждую минуту. Какой тут возможен секрет?

Досада и огорчение заставили доктора почти забыть о своей аудитории.

— Какая обида, — размышлял он. — Нас трое здесь — детей нашего века, продуктов цивилизации — нельзя же отвергать этого в конце концов, я надеюсь. И здесь же человек, принадлежащий к эпохе, предшествующей каменному веку. Неужели же он окажется победителем при испытании приспособленности, ума и выдержки? Обидно.

— Какого рода секрет? — спросил сердито Попугай.

— Не знаю, — признался Дюбоск с недоумевающим жестом. — Может быть какой нибудь способ дыхания, особенная поза, уничтожающая чувствительность тела. Такие вещи были известны первобытным народам. Они знали их и хранили в глубокой тайне — как например свойства некоторых лекарств, применение гипнотизма и сложных законов природы. Это может быть также психологическим приемом — упорно поддерживаемым сосредоточиванием мысли. Кто знает?

— Спросить его? Бесполезно. Он не скажет. Зачем ему говорить? Мы презирали его. Мы не приняли его в долю с нами. Мы дурно обходились с ним. Он применит свой обыкновенный способ. Он просто останется непроницаемым — каким он всегда был и будет. Он никогда не выдаст этих тайн. При помощи их он мог выжить, начиная с глубины времен, оне же помогут ему выжить и тогда, когда вся наша мудрость обратится в прах.

— Я знаю много прекрасных способов узнавать тайны, — сказал Фенэйру, проводя сухим языком по губам. — Начать?

Дюбоск вздрогнул, пришел в себя и взглянул на него.

— Бесполезно. Он выдержит всякую пытку, какую бы вы ни придумали. Нет, это неподходящий способ.

— Послушайте, — сказал Попугай с внезапным бешенством. — Мне надоела болтовня. Вы говорите, что он человек? Отлично. Если он человек, в его жилах должна быть кровь. Ее во всяком случае можно выпить.

— Нет, — возразил Дюбоск. — Она теплая и соленая. Для еды — пожалуй. Но еда нам не нужна.

— Тогда убить это животное и выбросить вон.

— Мы ничего не выиграем этим.

— Чего же вы хотите, чорт возьми?

— Побить его! — крикнул странно волнуясь доктор. — Побить его в этой игре, — вот я чего хочу. Ради нас самих, ради нашей расовой гордости. Мы должны, мы должны. Пережить его, доказать свое господство над ним, благодаря лучшему мозгу, лучшей организации и самообладанию. Следите за ним, следите за ним, друзья, чтобы мы могли поймать его, чтобы могли подкараулить и победить его наконец!

Но доктор был так далек от них.

— Следите? — проворчал Попугай. — Полагаю, что так, старый пустомеля. Мы только и делаем, что следим. Я совсем не сплю и никого не оставил бы наедине с этой бутылкой.

Положение окончательно обострилось Такая жажда у подобных людей не могла долго удовлетворяться малыми порциями. Они следили за канакой, следили друг за другом. И они следили за понижающимся уровнем во фляжке — с возростающим напряжением.

Другой рассвет при том же мертвом штиле, поднимающийся как пожар в неподвижном воздухе, безоблачный, безнадежный. Предстоит другой день ослепляющей, медленно тянущейся агонии. И Дюбоск объявил, что их порции должны быть убавлены до половины мензурки. Оставалось может быть четверть литра — жалкая отсрочка конца на троих, но хороший глоток для истомленного горла.

При виде бутылки, при бульканьи ее прозрачного содержимого такого свежего и серебристого в зеленом стекле, нервы Фенэйру не выдержали…

— Еще, — просил он, умоляюще протянув руки. — Я умираю. Еще.

Когда доктор отказал ему, он бросился на тростник, потом вдруг приподнялся на колени и с хриплым криком взмахнул руками по направлению к морю:

— Судно, судно!

Остальные обернулись. Они увидели чистое, непрерывное кольцо своей обширной тюрьмы, еще более ужасной, чем та, которую они на нее променяли; и это все, что они увидели, хотя всматривались и всматривались. Когда они повернулись к Фенэйру, тот опоражнивал бутылку. Ловким ударом своего ножа он отрезал ее от перевязи на боку доктора. Еще и теперь он сосал из нее, разливая драгоценную жидкость.

В один миг Попугай схватил весло и нанес ему оглушительный удар.

Прыгнув к распростертому человеку, Дюбоск вырвал у него бутылку и отбежал на другой конец плота, подальше от огромного душителя, который стоял, широко расставив ноги, со сверкающими, налитыми кровью глазами и хриплым дыханием.

— Судна нет, — сказал Попугай. — И не будет. Мы пропали. Из-за вас и ваших фальшивых обещаний, которые завели нас сюда — доктор, лгун, осел.

Дюбоск не терял твердости.

— Подойдите на шаг ближе, и я разобью бутылку о вашу голову.

Они смотрели друг на друга, и лоб Попугая сморщился от слабого усилия мысли.

— Подумайте, — настойчиво произнес Дюбоск со своим легким оттенком педантизма. — Чего ради нам враждовать между собою? Мы разумные люди. Мы можем выйти из трудного положения и победить. Такая погода не может продолжаться вечно. Кроме того, теперь придется делить воду только на двоих.

— Это правда, — кивнул Попугай. — Это правда, не так ли? Фенэйру был так мил, что оставил нам свою долю. Наследство — а? Замечательная мысль. Я хочу получить теперь свою часть.

Дюбоск пристально взглянул на него.

— Сразу всю мою долю, пожалуйста, — упорно настаивал Попугай. — Потом мы посмотрим. Потом.

Доктор усмехнулся своей мрачной и бледной улыбкой.

— Пусть будет так.

Не выпуская бутылки он достал свою холщевую сумку еще раз, сумку, заменяющую профессиональный черный мешок — и быстрым движением своих гибких пальцев вынул из нее мензурку, не отводя глаз от Попугая.

— Я отмерею вам.

Налив полную мензурку, он быстро подал ее, и когда Попугай опорожнил ее одним глотком, налил еще и еще раз.

— Четыре, пять, — считал он. — Теперь довольно.

Но в то время, как доктор передавал последнюю порцию, Попугай захватил его руку своей огромной лапой, и, крепко стиснув ее, лишил его возможности сопротивляться.

— Нет, не довольно. Теперь я хочу получить остальное. Ха, ученый. Я таки одурачил вас, наконец!

Не имея возможности вырваться, Дюбоск не пытался этого сделать; он стоял улыбаясь и ждал.

Попугай взял бутылку.

— Лучший побеждает, — заметил он. — Э, приятель! Это ваше блестящее замечание. Лучший.

Его губы шевелились беззвучно. На его круглом лице выразилось напряженное изумление. Одну минуту он стоял пошатываясь и потом свалился, как большая, подвешенная кукла, у которой подрезали шнурок.

Дюбоск сделал шаг и опять схватил бутылку, глядя вниз на своего огромного противника, затихшего после недолгих судорог и лежавшего с синеватой пеной на губах…

— Да, лучший побеждает, — повторил доктор и рассмеялся, опрокидывая в свою очередь бутылку, чтобы напиться.

— Лучший побеждает, — отозвался голос над его ухом.

Фенэйру, пригнувшись и прыгнув, как раненая змея, вонзил ему нож между плеч.

^{Фенэйру, пригнувшись и прыгнув, вонзил Дюбоску нож между плеч.}

Бутылка упала и покатилась к середине настилки, и там, пока каждый из них напрасно старался завладеть ею, ее драгоценное содержимое вытекло тонкой струйкой и пропало.

Прошли минуты или часы — нельзя измерить время в пустое — когда на тростниковом плоту раздался первый звук, повисший, как пылинка, между небом и морем.

Это была мелодия, неясный и колеблющийся в полутонах напев, не лишенный музыкальности. Черный канака пел. Он пел про себя, без чувства и усилия, спокойно и не заботясь о мотиве. Так он мог петь в своей лесной хижине, услаждая часы досуга. Охватив руками колени и неподвижно глядя в пространство, он пел, — невозмутимый, неподвижный, загадочный до конца.

И, наконец, судно пришло.

Оно пришло так, как подобает маленькой шкуне, плавающей между Нукагивой и Пельюсом — как часто уверял ее владелец, и против чего возражали только завистники — вполне достойным образом, под управлением такого способного капитана, как Жан Жильберт, самый веселый маленький негодяй, который когда либо обворовывал жемчужные отмели или захватывал груз каторжников с опасного берега.

Еще до первого дуновения западного ветра пришла «Маленькая Сусанна», жеманясь и подпрыгивая, блестя белыми оборками, испуганно приподняла их и стала, отряхивая свое платье и грациозно держась к ветру.

— Очень вероятно, что они здесь, будь я проклят, — сказал знаток многих языков, капитан Жан, на коммерческом и нечестивом жаргоне. — Этакие пассажиры для нас. Ну? Они все время пробыли здесь, не отходя дальше, чем на десять миль, держу пари, Марто. Разве не правда, как вы думаете, мальчик?

Его помощник, высокий и необыкновенно костлявый человек мрачного вида, отдал обратно бинокль.

— Не повезло. Я никогда не одобрял эту сделку. А теперь — видите? — мы даром проездили. Какая неудача.

— Марто, если когда нибудь святой Петр даст вам золотую арфу, вы и тогда будете жаловаться на неудачу — дурную сделку, — упрекнул капитан Жан. — Что мне, стоять тут и слушать, как вы хнычете о счастьи? Ступайте в шлюпку и поскорее.

М-р Марто достаточно приободрился, чтобы командовать шлюпкой, отправляющейся на разведки…

— Так и вышло, как я думал, — закричал он с расстояния в четверть мили, возвращаясь с донесением, — Я говорил вам, что так будет, капитан Жан.

— Хэ? — крикнул капитан, бросаясь к поручням, — взяли вы пассажиров, потаскушкин сын?

— Нет, — сказал Марто тоном мрачного торжества. Ничто на свете не могло доставить ему большего удовольствия, чем этот случай доказать капитану Жану, что он испортил дело. — Мы опоздали. — Не повезло, не повезло с этим штилем. Какое несчастье. Они все умерли.

^{— Не повезло с этим штилем! Они все умерли.}

— Будете вы исполнять ваши обязанности? — крикнул шкипер.

— Но раз джентльмены умерли.

— Какое мне дело? Тем лучше, их не нужно будет кормить.

— Но как?

— В бочках, дружок, — отечески объяснял капитан Жан. — Те бочки, в трюме. Налить их хорошенько рассолом и готово. — И он с усмешкой открыл секрет своей шутки, лишая помощника всего возможного удовольствия. — Нам уплатили за проезд джентельменов, Марто. Перед отплытием из Сиднея я условился привезти обратно трех беглых каторжников, я это и сделаю — в рассоле. И теперь, если вы будете добры доставить пассажиров на борт, как я вам сказал, и перестанете проклинать счастье, я буду вам очень обязан. Я не новичек, Марто, как видите, и вы можете проглотить это.

Марто едва успел притти в себя во время, чтобы припомнить еще одну мелкую подробность. — На этом плоту есть еще четвертый человек, капитан Жан. Это канака — еще живой. Что нам с ним делать?

— Канака? — набросился на него капитан. — Канака! В моем контракте ни слова не говорится о каком нибудь канаке… Оставьте его там… Это только проклятый негр. Ему и там достаточно хорошо.

И капитан Жан был прав, совершенно прав, потому что, пока «Маленькая Сусанна» принимала на борт свой страшный груз, с запада задул свежий ветер и, как раз в то время когда она направилась к Австралии, «проклятый негр» поднял свой собственный парус из пандановых листьев, повернул свой собственный руль из дерева ниаули и направил катамаран на восток, назад к Новой Каледонии. Чувствуя, что его горло немного пересохло после работы, он вырвал из настилки первую попавшуюся камышину, полую и остроконечную, и, вытянувшись во всю длину на своем обычном месте, на корме, он всунул камышину вниз в один из кокосовых орехов и выпил наполнявшую его воду… У него в запасе оставалась еще дюжина таких орехов, вставленных на некотором расстоянии между поплавками и выше уровня воды, совершенно достаточно, чтобы он мог благополучно вернуться домой.

(обратно)

150

Рассказ из жизни русских эмигрантов

А. В. БОБРИЩЕВА-ПУШКИНА.

— Нюра, опомнись!

— А вот, как посидишь за решеткою, так сам опомнишься!

— Нюра, ведь ты губишь меня самым бессмысленным образом!

— И не думаю. Едем со мною — и я буду тебе попрежнему самой верной и преданной женою. Но другой я тебя не уступлю! Не уступлю! Не уступлю!

Портреты Линкольна и Вильсона слушали со стены, не понимая, этот резкий диалог, происходивший на чистейшем русском языке в третьем этаже Нью-Иоркского небоскреба, в кабинете его владельца, того самого ротмистра Варецкого, которому судьба улыбнулась так, что это вызвало зависть всей эмиграции и окрылило надеждами не одного грузчика на пристани, или чернорабочего в копях, обладавшего красивым лицом. Ведь Вадим Николаевич Варецкий был еще три месяца тому назад чернорабочим. Но неисповедимы и бесчисленны превратности эмигрантской судьбы. Катастрофа в копях, стоившая жизни сорока его товарищам, привела его в больницу, где лично ухаживала за спасенными дочь хозяина этих копей, миллиардера Виллиамса Броттера. Интеллигентный красивый офицер, превосходно владевший английским языком, воспламенил сердце американской мисс. С его-то стороны брак не был по любви, да и мудрено было-бы увлечься лошадиною физиономиею и костлявыми формами дочери стального короля. Но для изголодавшегося эмигранта это было неожиданным, громадным счастьем. Свадебную мессу служил сам монсиньор Перелли, эмиссар святейшего отца. — Броттеры были правовернейшими и набожными католиками. На бракосочетании был весь Нью-Иорк, т. е. вся та небольшая кучка, которую стальной король считал в Нью-Иорке за людей по их капиталу и влиянию. Был роскошный бал. На другой день для Варецкого началась жизнь далеко не праздная, но привольная: ему было поручено управление несколькими заводами тестя. Получивший утонченное воспитание, русский аристократ мог блистать в любом обществе, а его деловая сметка и трудоспособность быстро завоевали ему уважение его новой среды во главе с самим мистером Броттером. Тот в нем души не чаял. О жене нечего и говорить. Шла идиллия медового месяца. Этой затянувшейся свыше всех календарных сроков идиллии не видно было конца — ничто не смущало безоблачного счастья.

Но облачко появилось, черное, таившее в себе не грозу, а целый смерч. Варецкий совсем позабыл про одну незначительную деталь: что у него есть русская жена.

Когда он был ранен весною 1920 г. при защите Перекопа, его вынесла из боя поручик его полка, Надежда Туркина. Туркина была его боевым товарищем — их сблизили боевые подвиги; благодарность за спасение жизни довершила остальное и 15 июня 1920 г. в церкви села Никитовки, в Крыму, Варецкий обвенчался с тою, приезд которой теперь поверг его в такое смущение.

Совместная жизнь их была недолга, как недолго было Крымское сидение. В Болгарии, после эвакуации, в мирной, томительно скучной и нищенской беженской жизни скоро выяснилось, что они не пара. Дочь крестьянина, Надежда Васильевна не обладала ни образованием, ни какими-либо женскими чарами, могущими удержать избалованного Варецкого — ему скоро наскучила ее простая красота; его раздражали ее большие, грубые, красные руки, те руки, что спасли ему жизнь. Варецкий попросту бросил жену. Он решил попытать счастья в далекой Америке и украдкою от жены устроился в команду отходившего из Варны парохода. Но когда он приехал, то митрополит Платон, на покровительство которого он надеялся и благодаря которому достал визу, оказался смещенным; никакой помощи не оказали Варецкому и другие прежние петербургские знакомые; он тщетно обивал их пороги, страшно нуждался, был и продавцом газет, и грузчиком, и статистом в маленьком театрике — и, наконец, обрадовался даже месту рабочего в копях Броттера, где можно было надеяться на постоянный заработок. Затем — чудесная метаморфоза его судьбы. И вдруг, как снег на голову, первая жена!

Как нашла она его? Это было более чем просто: о чудесном счастье Варецкого были сообщения в эмигрантской печати. Прочитав в «Новом Времени» перепечатку из Нью-Иоркского «Утра», Надежда Васильевна живо собралась в Нью-Иорк. Хотя муж ее бросил без всяких средств, за три года, прошедших после его исчезновения, она сколотила себе небольшие деньги; открытая ею в Софии русская столовая-булочная пошла хорошо. Английский язык она знала с грехом пополам, как большинство бывших в белых войсках во время английской интервенции. Труднее всего было, конечно, с визою, но и ее удалось получить через Американский Красный Крест. Любовь превозмогает все препятствия, а Надежда Васильевна по-прежнему крепко любила своего мужа. Она ехала с целью его вернуть, а не погубить.

Так, по крайней мере, ей казалось. Так она высказала растерявшемуся Варецкому, появившись перед ним без всяких предупреждений в десять часов вечера 19 августа 1924 года, когда жена его уехала в театр, а сам Варецкий вернулся с делового заседания, совсем не ожидая, какая русская дама ждет его в приемной. Разговор обострился сразу. Надежда Васильевна требовала, чтобы Варецкий также бежал с нею от своей второй жены, как когдато бежал он от нее. Пусть он уходит в одном сюртуке — они прокормятся; ей отсюда ничего не надо. Предложение денег она отвергла с негодованием, хотя Варецкий, постепенно набавляя, дошел до двух миллионов долларов. Он надеялся без труда умилостивить жену и тестя; они-бы дали что угодно, только-бы не было скандала. Но скандал ужасен. Тогда мистрисс Варецкая ведь станет опять мисс Броттер — девушкою, опозоренною русским авантюристом. Все здание только что воздвигнутого благополучия разлетится, как воздушный замок, на миг созданный облаками. Недействительность брака… тюрьма… и нужда окончательная, безъисходная. Варецкий заговорил мягко, как только мог.

— Нюра, ну, я виноват перед тобою, я не выдержал нужды… я оставил тебя. Но неужели мстить мне так жестоко — христианское дело? Ведь, ты всегда была такой верующей, Нюра, так молилась. И вдруг теперь…

— Да не мстить я к тебе приехала, пойми! Истосковалась я без тебя. Если-б узнала, что ты там, под землею, чернорабочим, также-бы все бросила и приехала в твою шахту, только легче-бы мне было тогда.

— Но ты же мне готовишь уголовный суд!

— Скроемся, переменим фамилию, уедем в Европу.

— Броттер со своими миллиардами всюду достанет.

— Достанет еще или нет, а уж тут ты, наверное, завтра-же будешь в тюрьме. Или ты уедешь со мною, или твоей жене все будет известно через час!

Варецкий сжал побледневшие тонкие губы. На них появилась ироническая усмешка.

— И вам очень нужен, Надежда Васильевна, такой муж из под палки? 

— Что это за жизнь будет?!

— Будь, что будет. Стерпится — слюбится. А другой я тебя не уступлю! не уступлю! не уступлю!

Женщина с внезапным, страстным порывом бросилась ему на шею.

— Не могу я без тебя, Вадя, голубчик! Ночи ни одной спать спокойно не могу! Вернись, родной мой, ради Бога, вернись! Ведь ты-же клялся мне… ведь это грех! За что ты так измучил меня? Что я тебе сделала? Люблю… люблю, Вадя… Сил моих нет! Люблю!

Варецкий высвободился резким движением.

— Осторожнее, могут войти.

— Жене донесут? — злобно спросила она с потемневшим лицом, — трусишь, голубчик? Не сладко будет? А каково было мне, когда ты меня бросил? И теперь ты тут в золоте купаться будешь, а я, покинутая, молчи. Не на таковскую напал. Я за себя постоять съумею. Документы-то все у меня…

Быстрым движением Варецкий схватил ее за горло. Пальцы сжались, но тут-же у его виска оказался браунинг. Он с ругательством выпустил ее. Она усмехнулась.

^{Варецкий схватил жену за горло, но у его виска оказался браунинг.}

— Что ты? Забыл меня, что-ли? Забыл, как в боях сдружились? Нет, голубчик, я знала, на что иду. Голыми руками меня не возьмешь. Ну, я вижу, с тобою разговаривать нечего. Пойду к твоей нареченной жене. Небось вернулась уже на свой девятнадцатый этаж. Видишь, я полную разведку произвела — все знаю.

— Постой!

Надежда Васильевна остановилась у самой двери.

— Ну?

— Ну… хорошо. Я согласен на твои условия. Мне больше делать нечего… Я вернусь к тебе.

— Вадя! Милый!

— Да, вернусь. Это — все-же лучше тюрьмы. Но сейчас уехать невозможно. Дай мне собраться, приготовить деньги… Сейчас нельзя — одиннадцать часов вечера. Я завтра возьму из банка…

Теперь ироническая улыбка появилась на толстых губах Надежды Васильевны.

— Подлец ты, подлец! Да завтра ты от меня десятью способами отделаешься. У вас тут наемных убийц сколько угодно. Что-ж, ты думаешь, я последний разум потеряла? Попадусь в твою западню? Никогда дурою не была — и насквозь тебя вижу.

— Ну, делай что хочешь. Устал…

Варецкий безнадежно опустился в кресло. Вдруг зазвонил телефон.

— Это вы, дорогая моя? — опросил он по английски, с преувеличенною нежностью. — Да, да, сейчас освобожусь. Кто эта женщина? Так, просительница… одна из этих несчастных русских эмигранток. Ее участь заслуживает большого сострадания. Я вам расскажу. Да, да, я сейчас подымусь к вам.

Женщина слушала с потемневшим лицом.

— Будет! — вдруг крикнула она, вырывая трубку. — Довольно с меня этого издевательства! Ты мой — пойми! Хочешь не хочешь — мой, только мой! Сейчас ты уедешь со мною, а ей письмо оставишь, что она тебе не жена. Мы уедем из Нью-Иорка с ночным поездом.

— Но ведь это безумно, Нюра. Будут телеграфировать, догонят…

— Пусть безумие, а ты не будешь ночевать тут!

Она вдруг засмеялась.

— Да, да, не будешь. Это лучше всего, что ты с женщиною от нее уедешь. Этого она уж не простит.

Варецкий все сидел в кресле, стиснув виски руками. Она стояла у двери в ожидании.

— Ну, что-же? Решился ты?

— Да, решился, — холодно ответил он. Делайте, что вам угодно. Но потом пеняйте на себя. Я предлагал вам вас обеспечить, я сделал все, что мог. Но если вы хотите борьбы, то ждите всего. Предупреждаю вас честно. Тут вся моя жизнь на карту поставлена — я стесняться не буду.

— Хорошо.

— Нюра, в последний раз, кончим все добром.

— Нет. Я иду к ней. Прощай.

Она с силою хлопнула дверью и поспешно вышла через приемную на освещенную лестницу. Немедленно за нею раскрылась дверь. Варецкий стоял и смотрел на нее. Надежда Васильевна остановилась.

— Что делать? — размышляла она. — Ишь, каким Каином смотрит. Итти наверх? Шестнадцать этажей! Ну, тут внизу народ, а там, на пустой лестнице, сразу уложит одним выстрелом. Он — стрелок меткий. Документы отберет, судей подкупит.

Она покачала головою.

— Нет, по лестнице мне итти нельзя. Там никого не встретишь — пусто, — все тут на лифте ездят. Да! Лифт! В лифте он со мною ничего не поделает, пока я не доеду. Я там как в бесте^[45]. А перед дверями квартиры супруги, пожалуй, встретимся!

Надежда Васильевна вновь взглянула на дверь. Варецкого больше не было видно. Сжимая револьвер за спиною в руке, поминутно оглядываясь, она медленно сошла три этажа.

Между тем Варецкий телефонировал вниз швейцару из своего кабинета.

— Джо, сейчас в лифт сядет дама, бывшая у меня и прикажет поднять ее в девятнадцатый этаж, к моей жене. Это — шантажистка. Вы подымете лифт до самого верха и выключите ток. Теперь пора уже — время ночное. Затем уйдете к себе спать. Ключ от кабинки оставите мне — я сам выпущу эту даму.

— Все будет исполнено, сэр, — послышался ответ в телефон. Варецкий усмехнулся.

— Так все обойдется в несколько тысяч долларов швейцару за молчание. Ясно, что он подумал: — меня шантажирует дама сердца, направилась к жене, надо остановить. Вещь весьма обыкновенная, вполне в нравах добродетельного Нью-Иорка. А затем и исчезнет совсем эта дама, честный Джон не станет особенно беспокоиться. А она должна исчезнуть. Да, должна!

Лифт между тем подымался с Надеждою Васильевною, все еще сжимавшею в руке свой браунинг. Она опасалась выстрела сквозь решетку на котором-нибудь этаже, но так попасть было очень мало шансов. Лифт подымался благополучно… Вот уже пятнадцатый этаж, шестнадцатый, семнадцатый, восемнадцатый, девятнадцатый…

— Что такое? Лифт не остановился.

Двадцатый, двадцать первый, тридцатый!

Надежда Васильевна нажала кнопку сигнала. Лифт продолжал подыматься. Она стала кричать. Но вокруг никого не было. Теперь лифт подымался уже среди темноты. В последних этажах тридцатипятиэтажного небоскреба были не жилые помещения, а склады бакалеи фирмы «Томпсон и сын». Там было совсем безлюдно. Лифт миновал последний этаж и уперся в потолок небоскреба. За дверцами была глухая стена. Надежда Васильевна выпрямилась, бледная, с нахмуренными бровями.

— Так. Поймал таки в мышеловку. Ну, хорошо. Я не растеряюсь. Как-то возьмешь теперь?

Этот самый вопрос мучил теперь Варецкого, убедившегося, что лифт поднят согласно его приказанию. Ночь выгадана. Но на утро лифт необходимо будет спустить. Он обслуживает тысячное население огромного дома. В тридцатиэтажном доме нельзя сказать, что подъемная машина испортилась — тогда починка должна быть сделана моментально. Итак, есть только ночь, Надежда Васильевна бессильна там, в лифте. Со всех сторон ее окружает стена. Но эта стена делает и ее неприступною. Между тем к утру незванная гостья должна перестать существовать, — мало того — и исчезнуть бесследно.

— Дорогой мой, скоро вы? — послышалось в телефон.

— Сейчас, сердце мое, сейчас.

Да, лучше всего раньше пойти к жене. Времени сколько угодно — западня прочна. А потом…

В три часа ночи Варецкий мелкими, неслышными шагами направился вниз.

— Пилка… напильник… плоскогубцы… полчаса времени — и все готово. Взять документы у трупа среди развалин лифта нетрудно, а причин катастрофы наша юстиция слишком доискиваться не будет. Об этом уж позаботится моя чековая книжка. И больше ничто не сможет омрачить мою дальнейшую жизнь — размышлял он, отпирая французский замок швейцарской.

Ключ от комнаты с проводами щелкнул в замке. На стене спокойно дремал ряд кнопок; рубильник был в углу на мраморной доске. Рукоятка его была отклонена назад — Джо исполнил приказ своего хозяина: ток был выключен. Значит пленнице суждено сидеть в клетке там, наверху, до тех пор, пока чья-нибудь сострадательная рука не включит ток и не вернет ее с поднебесья вновь на землю.

— Ну нет, этого ты не дождешься! — усмехнулся Варецкий, ставя ящик с инструментами на стол у мраморной доски и откидывая крышку.

Это был длинный, продолговатый, как гроб, ящик. Варецкий стал отбирать нужные инструменты. Вдруг он вздрогнул и поспешно выключил свет.

— Меня могут увидеть с улицы в окно. Пожалуй этот-же Джо подглядывает откуда-нибудь. Света от уличного фонаря совершенно достаточно. Вот и напильник. Теперь весь арсенал в комплекте.

Он вышел из комнаты и тщательно запер за собою обе двери — в нее и швейцарскую, чтобы кто-нибудь не включил тока, пока дело не будет кончено, и стал подыматься по лестнице в тридцать пятый этаж своего небоскреба.

Работа предстояла нелегкая, а Вадим Николаевич после своей женитьбы стал уже поотвыкать от физического труда и прежде мозолистые руки были давно выхолены искусством маникюр.

Через полчаса он был на самом верху безлюдной лестницы. Над верхнею ее площадкой, поднятый к самому потолку, чернел четырех угольник лифта, зажатый в каменные стены со всех сторон. Если узница была еще там, то не могла даже ничего видеть, кроме освещенной электрическою лампочкою внутренности своей тюрьмы, не то что принять какие-бы то ни было меры к своему спасению.

^{Над площадкой тридцать пятого этажа, поднятый к самому потолку, чернел лифт, зажатый в каменные стены.}

Но там ли она еще?

Ведь он пробыл у жены больше двух часов. Не случилось ли за это время чего-нибудь непредвиденного?

Как когда-то в Крыму, на разведке, Варецкий затих, затаив дыхание. Сначала все было тихо, затем до него донесся из лифта стон… другой… наконец, он явственно расслышал:

— Злодей! Предатель! Будь проклят! проклят! проклят!

Услышала-ли его бывшая жена своим также изощренным в разведках ухом его присутствие, или бросала в воздух слова бессильного отчаяния? Варецкий было схватился за револьвер, но тут-же опустил руку.

— Кричи, голубушка. Ты-же совершенно бессильна. Даже вот что… Эй, Надежда Васильевна!

Из лифта глухо донесся не то стон, не то вопрос. Слов Варецкий не разобрал и крикнул как можно громче:

— Надежда Васильевна, это — я. В этот последний момент я все еще хочу обойтись без крови. Бросьте мне в пролет из лифта ваши документы — и я спущу лифт.

— Нет. — послышался совсем другой, твердый голос.

— Берегитесь! Я не злой человек, но мне надо отстоять свою жизнь. Я даю вам на размышление десять минут. Если документы не будут выброшены — вы погибли. Подумайте! — Вадим Николаевич вынул свои золотые часы.

В лифте теперь все было безмолвно.

Двадцать минут вместо десяти ждал Варецкий, затем резко захлопнул крышку часов.

— Ну, пора кончать. Иначе рассветет скоро. Я сделал для нее все, что мог. Прощайте,

Надежда Васильевна!

— Молчит… не удостаивает ответом… клеймит презрением… Хорошо, посмотрим, что ты теперь запоешь.

Бледная струя света карманного электрического фонарика осветила пыльные своды мансарды. По крыше резко шуршал ветер, как будто стремясь сорвать ее скрипучее железо. Варецкий подошел к пыльному ящику, одиноко покоившемуся среди чердачной пустыни.

Под этим ящиком помещался мотор, приводивший в движение пассажирский лифт.

Невдалеке от него помещался такой-же ящик для грузового. Варецкий смахнул пыль с боков ящика и нащупал два крючка, прикреплявшие его крышку к полу. Легкий скрип. Крючки откинуты и поднятая крышка обнаружила смазанный мотор, резким черным пятном выделяющийся на сером пыльном фоне чердака.

Варецкий нагнулся и, при свете фонарика, нашел среди множества зубчатых колес валик, по которому проходил проволочный канат, подымающий лифт. По бокам валика были два отверстия, в которые входил и выходил канат. С одной стороны висел груз, с другой — лифт с Надеждой Васильевной.

Попрежнему кругом не было ни души и только по крыше шелестел ветер. Таким образом работе ничто не могло помешать. Варецкий поставил фонарь на пол и вынул инструменты. Послышался скрип перепиливаемого железа…

Надежда Васильевна услышала этот скрип.

После судорожных попыток спустить лифт, или как-нибудь выбраться оттуда, она давно поняла безвыходность своего положения — и лишь не знала одного: что он предпримет? как доберется до нее? Вдруг прорезавший тишину скрип разрушил эту последнюю надежду. Вся кабинка слегка дрожала. Звук слышался над самой головой. Надежда Васильевна обвела вокруг себя растерянным взглядом, как затравленный зверь. Она не плакала, но была очень бледна. Затем она перекрестилась и направила браунинг в потолок. Убить подпиливающего сквозь крышку лифта было последнею, очень слабою надеждою на спасение.

Курок щелкнул, но выстрела не последовало. Капризная пружина браунинга не подала патрона. И вдруг браунинг выскочил из руки пленницы и полетел куда-то в сторону. Толчек. Острая боль в голове — и лифт, сорвавшись с потолка, рухнул в бездну тридцати пяти этажей.

Варецкий привел свой план в исполнение.

Когда последние проволоки перепиленного каната не выдержали тяжести лифта и лопнули, издавая пронзительный жалкий свист, он замер, ожидая треска разбившейся машины. Бесконечно долгая секунда, другая, третья — и ничего. Внизу все было тихо.

Варецкий провел похолодевшей рукой по влажному лбу.

— Что это значит? Канат перерезан — она должна упасть. Ток выключен — значит, автоматические зацепы не действуют и ничто не может остановить крушения. Или с этой высоты так ничего не слышно?

Но оглушительный треск выстрелов, донесшийся до него, рассеял эту иллюзию. Они трещали на весь дом, отдаваясь многогласным эхо по всем переходам громадной лестницы.

— Она жива! — простонал Варецкий: зацепы спасли ее! Но кто-же включил ток, кто мог его включить, когда вот ключи у меня в кармане? Ну да, пусть тебя теперь спасет сам дьявол!

Он, побежав к мотору, осветил его тусклым светом фонаря. Три провода одними концами были присоединены к клемам мотора, а другие три сходились вместе и уходили сквозь пол чердака во вделанную туда фарфоровую трубочку.

Варецкий быстро отвинтил одну из клем и бросил провод в сторону. Внизу, как бы в ответ на это, раздался еще выстрел.

— Не тот провод! Зацепы держат! Она жива! Скорее, скорее! Своей стрельбою она созовет весь дом.

Не помня себя, он бросился к мотору и взялся щипцами за следующую клему.

^{Варецкий взялся щипцами за клему…}

Острая дрожь пробежала по его телу. Голова закинулась назад, руки дрогнули и беспомощно опустились. Варецкий, медленно содрагаясь и гримасничая, тихо упал на пыльный пол чердака. Луч фонарика освещал оскал улыбки, исказившей его лицо, и остекляневшие, широко раскрытые глаза. Руки были растопырены. Изредка еще по всему телу пробегала легкая дрожь. В правой руке он судорожно сжимал щипцы, а левая нога лежала на конце отвинченного им провода: он и не заметил, как наступил на него и, прикоснувшись рукою к положительной клеме, пропустил через себя ток.

Когда, после долгих усилий полиции и жильцам удалось проникнуть в лифт, висевший между тридцать третьим и тридцать вторым этажами, то, среди изрешетенных пулями его стенок, они нашли женщину в глубоком обмороке. Среди черных волос ее белою полосою пробегали седые пряди.

Но кто-же включил ток? Кто мог это сделать, когда две двери были заперты Варецким? Никто никогда не мог этого понять, и набожная Надежда Васильевна даже объясняла свое спасение небесным вмешательством. Ответить на этот неразрешимый вопрос могла-бы лишь крышка ящика с инструментами, которую Варецкий откинул на рукоятку рубильника. Так он сам спас свою жертву. Но ведь крышка не могла говорить.

(обратно)

171

К задаче № 28, (см. стр. 57–58). 

(обратно)

151

Рассказ АЛАНА ЛЕМЭЙ.

Их было трое… Они сидели в лачуге, покинутой каким-то колонистом, возле Марангао, на бразильском побережье. Их было трое — скрывшихся от людей, исчезнувших изо всех портов мира, где в этот момент их усиленно разыскивали, — и каждый из них ничего не знал друг о друге.

Чтобы удобнее было разговаривать, они называли Друг друга «Биль», «Джим» и «Сам». Но это были вымышленные имена, которые они сами придумали. Ни один из них не знал настоящего имени двух остальных, не знал откуда они, из каких портов. И, соблюдая осторожность, какая в обычае под тропиками, остерегался спрашивать.

В этот день им повезло с совершенно невероятной находкой: на песчаную отмель, где они с некоторого времени, не имея на то полномочий от бразильских властей, занимались проверкой товаров, море выкинуло в это утро боченок с ромом. Находки — это такая вещь, что им следует неустанно воздавать хвалы. Они и воздавали хвалы — с самого утра, сидя вокруг хромоногой бочки, служившей им столом, и черпая большими чашками прямо из чудесного сосуда, который случай бросил им в руки.

Биль был толстый, широкоплечий, с лицом открытым и вместе с тем скотоподобным, чем-то напоминавшим какого-то китайского идола. Джим был верзила с ястребиным носом и толстыми губами, полупират, полудикарь, сухопарый, с крепкими мускулами, весь усеянный шрамами. Сам, меланхоличный и сгорбленный, отличался носом необычайной длины, расширявшимся на конце и весьма смахивавшим на бутылку; у него был вид человека, который привык ожидать всегда самого худшего, и не без должных к тому оснований.

Вдали, на голубых волнах Атлантики, сверкавших как расплавленная эмаль, подымались над водою белые паруса четырехмачтового судна. Двое матросов, смотря через лишенный двери просвет лачуги, следили за кораблем.

— Говорят, что это «Мэбль Джонс», — произнес Биль, указывая на судно своим толстым пальцем. А ты как думаешь, Сам?

Сам, сидевший спиной к морю, не спеша повернулся на своем ящике из под мыла и с глубоким вниманием принялся рассматривать судно. Затем, приняв прежнее положение, он медленно, взвешивая каждое слово, произнес:

— Я скажу, что это она, и скажу, что не она.

— Говорят, что это она, сказал Джим, проводя рукой по шершавому подбородку, — но возможно, что это и не совсем она. Неизвестно.

Наступило молчание и все трое сделали еще по изрядному глотку.

— А вот, если говорить насчет тайн моря… — произнес самый толстый…

— Тайны моря теперь нас не касаются, — пробурчал Сам.

— Если говорить насчет тайн моря, — повторил с несколько большим подчеркиванием Биль, — то с тех пор, как я начал работать у руля, я никогда и нигде не слыхал даже мало-мальски похожего на то, что видел собственными глазами на борту «Мэбль Джонс».

Двое других переглянулись и многозначительно подмигнули друг другу.

— Ну уж, извините! — запротестовал Биль, выпрямляясь и смотря в упор в обе пары насмешливых глаз. — это сущая правда!

— Ну, ясное дело! — сказал Джим. Валяй уж. Выкладывай свою историю…

И Биль, не скрывая удовольствия, какое ему дало это разрешение, начал так.

— Ну, — сказал он, — началось это таким образом: еще гавань Ла-Гуэйры не успела скрыться из наших глаз, как обнаружилось, что недостает одного человека из экипажа. Нашли его сундучек, белье, сумку, но сам матрос — скрылся! Исчез!.. Как это случилось? Тайна. Помнится мне, его звали… нет, забыл, как его звали…

Путь наш лежал на Рио. В первую же ночь, в открытом море, произошла странная вещь. У корабельного повара есть свинья. То есть, лучше сказать, — у него была свинья. Свинья эта была привязана за ногу к кольцу на палубе. Только что пробило вторые полчаса ночной склянки, как вдруг послышался визг. Я, как только услыхал визг, сказал: «Ага, это визг свиньи». И действительно, когда команда пришла на палубу, поварова свинья исчезла. Доказательство, что я был прав.

— Поразительно! — оскалился Джим.

Биль вызывающе посмотрел на приятеля и продолжал:

— Что-же произошло? Искали как есть везде: наверху, внизу, в кухне, в трюме, между палубами, на носу, перевернули всю кладь вверх дном; свиньи — столько же, как на моей ладони.

— Съел ее кто-нибудь! — заметил Сам.

— Это сырую-то съел? — презрительно отпарировал Биль.

Как раз в этот самый момент Джима охватило такое желание захохотать, что он чуть не задохнулся. Он едва мог отдышаться. Сам в это время задумчиво качал головой.

— Наконец, продолжал Биль, — настала следующая ночь. Черно, как внутри кармана. Кончика носа перед лицом не видать. Я только что стал на свою вахту у руля, как вдруг — вижу перед собой что-то уму непостижимое. Спрашиваю себя: не сплюли я? Стою на ногах, как окаменелый, ну, прямо таки, застыл весь от страха, как навождение какое…

— Что же это ты увидел? — спросил Джим.

— Глаза, отвечал Биль. — Два глаза. Зеленые. Так вот и уставились на меня в темноте. Кровь застыла в жилах. Я не шевелюсь. И они тоже, стоят там и не шевелятся…

^{— Застыл весь от страха… Вижу — глаза… зеленые… Так вот и уставились на меня в темноте…}

— Кто это — стоят и не шевелятся? Глаза? — сказал Джим, — снова подмаргивая.

— Глаза, — отвечал Биль. — Я не двигаюсь с места, и они не двигаются с места, я гляжу на них, а они на меня глядят. У меня по спине мурашки от страха и от холода. Я считаю, что стояли мы так часа полтора, а то и больше. Ну, и в конце концов, что же я сделал? Я пошел на все: хватаю планку и — швырк! Запускаю ее прямо в оба глаза, изо всех-то сил!

И в самый этот момент, как я поднял руку, глаза вдруг потухли, точно якорный буек, в котором вышло все масло, даже еще быстрее. Понятно: я промахнулся, не попал в них планкой. И тут вот и вышла ошибка…

— Как это, ошибка?

— Ну да, планка-то угодила в акурат в голову капитану. Капитан выходил из каюты. Я и посейчас слышу проклятье, какое он изрыгнул. Так начал чертыхаться, как я никогда за всю мою жизнь не слыхивал, а уж я ли не слыхал, как чертыхаются. И вот он приближается к штурвальной, все еще вроде как оглушенный, ноги слегка шатаются, и тут я начинаю соображать, что, пожалуй, на моем месте лучше всего бы перемахнуть через перила да и ухнуть за борт. Но я никуда не перемахнул, я не шевелюсь. Я жду.

— Кто это кидается? — сказал он.

Ну уж, ежели я вижу, что это он ко мне обращается, я говорю ему, что я ничего не знаю. Ну и тут я ему рассказываю о двух зеленых глазах, которые я видел рядом друг с другом, в темноте. Он опять давай ругаться, еще чище, и, наконец, сажает меня в карцер, на хлеб и на воду, на двое суток.

— Так тебе и надо! — с некоторой важностью произнес Сам.

Биль возмущенно окрысился:

— Почему это ты говоришь?

— Не знаю, — равнодушно и чистосердечно отвечал Сам.

— Ну, ладно, — продолжал Биль, — и вот, значит, сижу я в карцере, в грязной черной дыре под палубой, и размышляю о грехах наших. До этого дня я бы готов был не знаю чем поклясться, что видал таки, и много раз, крыс на кораблях; но на сей раз, сидя в этой дыре, я убедился, что никогда в жизни не видал крыс. То, что я видел до этого, это все были самое большее мышата, ребятенки мышиные.

На вторую ночь, как я сидел в тюрьме, крыс еще прибавилось. И не подумайте, что они появились, как вы, может быть, воображаете, поодиночке, друг за дружкой, как капли пота, когда потеешь, нет! Их было вокруг меня, пожалуй, штук шестьдесят, вроде как присяжные на суде вокруг стола, да, штук шестьдесят, и несколько штук у меня на коленях. И вдруг — фьют-т! — все исчезли. Как ветром сдунуло. И ни одна не вернулась, что бы взглянуть, что же со мной-то сталось.

Сначала мне показалось это сверхестественным. Потом я начинаю размышлять. Не выходит у меня из головы: — почему же это они так моментально провалились. И чем больше я думаю, тем больше говорю себе: нет, кто-нибудь да вошел тихонько сюда. И кажется мне, что моментами я слышу, будто какой-то человек прохаживается вдоль стенок, тихо, стараясь не делать шуму. Но в общем я не был уверен в этом, возможно, что это просто мне почудилось. Думал я, думал, да и заснул.

Когда я проснулся, кто-то лежал на моей груди…

— Кто это говорит? — сказал Джим, внезапно заинтересовавшись.

— Кто это говорит? Я. Я говорю, что кто-то сидел у меня на груди.

— Чепуха! — произнес Сам.

— Ну, нет, сударь мой, не «чепуха»: сидел на моей груди, и никаких чертей!

Я размышляю. Я говорю себе: открывать мне глаза или нет? Слушаю изо всей мочи, как только могу. И ничего не слышу, ничего, кроме дыхания кто лежит на мне. Вы понимаете мое состояние? Наконец, больше я не могу терпеть. Я приоткрываю один глаз, чуть-чуть, самую малость, и гляжу. Черно, как в печке. И я не различаю ничего, кроме двух глаз, опять тех самых двух глаз, которые я уже видел, когда стоял на вахте. Они светились в темноте, как два зеленых маяка, и смотрели на меня совсем близко, прямо в лицо, как будто издеваясь над моим испугом.

— Ну, и что же дальше? — спросил Джим. — Дальше?

— А дальше, — сказал Биль, — я заревел, как корова. Да, сударь мой, заревел. Держу пари, что корабли за 40 миль должны были услыхать меня и воображать, что это их зовут в рупор.

Как только я завопил, он соскользнул с моей груди. Глаза потухли, как искры в воде. И заметьте хорошенько вот что: чтобы слезть с меня, этот тип не встал, не спрыгнул, не скатился вниз с моего тела. Нет. Он просто исчез. И зарубите себе на носу, что ведь это — после истории с исчезнувшей свиньей, пропавшим матросом, зелеными глазами на юте. Я вспомнил все это и продолжал орать, сколько только у меня хватало мочи. Вся команда кубарем скатилась в мой карцер. Но, понятное дело, при первом же крике он исчез. Ясно, что они никого не нашли, кроме меня, и только лаялись в темноте, что не мешало бы мне разможжить башку.

Повели они меня к шкиперу и я рассказал ему всю историю с самого начала. Но вы знаете, что это за господа, эти командиры купеческих судов, — ведь беда какие умницы! Разве они верят чему-нибудь?

— Да, — сказал Сам. — Тем более, что во всем этом ни слова нет правды!

Биль, не удостоив ответом, продолжал:

— Шкипер приказал второму помощнику занести в журнал, что я сошел с ума, что я стал полным идиотом, но что натощак я не бываю опасен…

— Что-ж, я бы сказал: — шикарный был шкипер, — произнес Джим.

Биль еще раз сделал вид, что не слышит.

— Сидеть в карцере имеет кое-какие выгоды, — сказал он, — небольшие, но все таки кое-что… Вообразите себе, что в тот самый момент, когда меня выводили из карцера, раздался свисток, призывавший всю команду на мостик, для расследования.

— Кто это сделал? — заорал шкипер. — Говорите! И сию же минуту! Правду, чорт вас побери, или никому не поздоровится!..

Я думал, что он хочет разузнать, кто сидел на мне, когда я спал, но я тотчас же сообразил, что он тумашится совсем из-за другой штуки. Вся команда была тут, стояла, разинув рты. Начинало светать, еще не совсем рассвело, но можно было видеть, как люди глядели друг на дружку, ничего не понимая, что тут такое происходит. Наконец, один сказал:

— Да что сделал-то?

Капитан повернулся и крикнул в лестницу:

— Господин Макферсон! Будьте добры подняться!

Это было имя одного из помощников. Он выходит. Когда я его увидал, у меня чуть глаза на лоб не вылезли. Он стоял на вытяжку, с самым важным видом, как будто и не знал, что у него брюки были об одной штанине, а другая была на-чисто вырвана.

— Сделал вот это!.. — сказал капитан, показывая пальцем на то место, где полагалось быть другой штанине.

Понемножку раскусили, наконец, все дело: выяснилось, что помощник прогуливался по палубе и вдруг наступил на чье-то лежащее тело. Спустя момент, штанина из его брюк была вырвана; виновник исчез. Его искали везде, и ни черта не нашли.

Ну, люди стоят, пялят глаза то на шкипера, то на брюки об одной штанине, а потом переглядываются между собой. И было ясно, что все знают об этом не больше, чем сам помощник. И тут один долговязый ирландец, Пэдди Мак Клоски, как прыснет вдруг со-смеху. Капитан посадил его в карцер, потому что ведь всетаки кого-нибудь да надо же было наказать. И капитан сказал, что необходимо, чтобы все эти истории прекратились

Прошел день. В команде только и разговору, что о происшествии. Судили, рядили, и то предполагали, и это, а в общем никто ничего не знал. Мы в этот день решили вымыть имущество пропавшего матроса и разделить между собой. Выстирали одежду и все его пожитки, а на ночь повесили все на бак сушиться.

И вот около второго полчаса ночной склянки прохожу я случайно по палубе, и вижу такую штуку, какую уж наверняка никогда больше не увижу ни на море, ни на суше.

Пятясь задом, мимо перил, совершенно одна, над самым полом палубы, шла рубашка пропавшего матроса.

Что же я делаю? Я уж стараюсь ничего не говорить. Я ведь помню, как меня опорочили в корабельном-то журнале.

Рубашка идет на меня: тихонько, мелкими-мелкими шажками, лицом к ветру, а я пячусь боком и гляжу на эту чертовщину. Как вдруг в углу рубки появляется Макферсон, помощник, тот самый, у которого вырвали штанину из брюк. И он замечает, что рубашка идет. Вижу, что бледный он стал, как новенький парус. И вот он идет на рубашку, — крадется осторожно, наклонившись…

^{…Совершенно одна, над самым полом палубы, идет на меня рубашка пропавшего матроса, идет мелкими шажками…}

Макферсон подходит совсем близко к ней. Он бросается на нее. Но, в самый тот момент, как он на нее навалился, рубашка сплющилась, будто вовсе и не живая, а самая обыкновенная рубашка, и, когда он взял ее в руки, она выпала на пол и в ней ничего не было.

Помощник оправился (упал-то он в желоб); вид у него напуганный; оставил он рубашку да и пошел назад.

Два-три матроса, как и я, видели эту штуку. Взяли весь багаж покойного матроса и вытрясли все вещи в чан. Так что, если бы он был там, как я это думаю, так он нашел бы свою рубашку!

— Ну, и идиоты были в вашем экипаже! — сказал Джим, тот, который был похож на пирата, между тем как Сам печально тряс своим похожим на бутылку носом.

— Около половины ночной склянки, — продолжал Биль, — мой сосед по койке встает и говорит мне: Чарли!..

Едва выговорив это слово, Биль переменился в лице. Он внимательно посмотрел на собеседников. Но его смущение длилось недолго. Он выпил глоток рома, как бы ища в своей деревянной чашке желательного успокоения. И, учитывая ту осторожность, какая в обычае под тропиками, двое остальных воздержались спросить его, почему в ту эпоху своей жизни он назывался Чарли вместо Биля. Успокоившись, Биль продолжал:

— Чарли, — говорит мой товарищ, — обращаясь к парню, который спал на соседней койке, — кто-то сейчас ходил по палубе, на носу. Я уверен, что слышал шаги. Я боюсь…

— Бери пример с меня, говорю я. Я не боюсь ни бога, ни….

Джим снова подмигнул глазом Саму, а Биль продолжал:

— Между тем никто не обратил внимания на эти таинственные шаги, которые слышал товарищ. Правда, от всех этих событий команда с некоторых пор чувствовала себя не в своей тарелке. Вечером начались рассказы о разных историях: насчет того, что видели судно, плывшее по воле ветра, совсем брошенное, и никого не было на борту, или о другом, которое погибло с экипажем и грузом на совсем тихом море, и о всяких других вещах в этом роде. Потом настала ночь и на следующий день мы должны были пристать в Байе. И то, что произошло в эту ночь, было достойным венцом всех событий.

Плыли мы невероятно медленно: у парусов всегда был такой вид, будто они берут ветер, но судно почти не двигалось.

Было около второго полчаса ночной склянки. А может быть и третьего, хорошенько не знаю. Ночь — черным черна. Небо — мрачное, в тучах. Луны — никаких признаков. Море спокойное. И вдруг — ужасный звук наверху разбудил всю команду, звук, какого никто до этого дня не слыхал на земле. Все повскакали с коек…

Биль сделал еще паузу. Его лицо казалось бледнее обычного, как будто даже воспоминание об этом ночном крике еще причиняло ему страх.

— Какого же сорта звук? — спросил Джим, спустя минуту.

— Как вам сказать? Это не был вой, это не был крик о помощи, и не был стон. Это было что-то вроде жалобного, раздирающего крика, но не такого, какой бы испустило горло мужчины или хотя бы женщины, нет. Крик, каким не кричат на земле, крик ужасный, сверхчеловеческий.

Крик раздался два раза, пронзительный, протяжный, и такой сильный, что у коек подпорки задрожали. И ко второму крику прибавился голос стонущего человека. Почти в тот же миг паруса упали, судно повернулось и начало плясать, как будто вдруг потеряло буссоль.

Мы думали, что пришел конец «Мэбль Джонс». Команда бросилась наверх, а из каюты вышли два помощника с фонарями, которые стукались и качались.

Побежали назад, к месту, откуда слышали крик…

И там, около покинутого колеса, которое вертелось по воле моря, мы увидели тело Санди Смита. Его вахта у руля была в это время. Он был без чувств, бледный и зеленый; того и гляди, что помрет. У всех, кто стоял рядом с ним, поджилки тряслись от страха, и в темноте позади чудились уставившиеся глаза. Немыслимо было удержаться, чтобы каждую минуту не обернуться поглядеть, нет-ли там позади кого-то невидимого.

Взяли два ведра воды и вылили их на Санди. Он еще был жив и начал биться и метаться. Но он был так напуган, что не мог объяснить помощнику, что с ним произошло. Мы поняли, что он больше напуган, чем болен, но он дрожал и кричал иногда так сильно, что не было возможности рассеять эту новую тайну.

В конце концов узнали, что Санди Смит был на своем посту, у руля, стараясь держать «Мэбль Джонс» на верном направлении и не думая ни о чем особенном, как вдруг, сделав шаг назад, он наступил ногой на что-то мягкое, на что-то, как он объяснял, вроде человеческой руки. И не успел он отскочить вперед, как этот вот самый ужасный крик и раздался — позади него, почти что у него под ногами. В тот же самый момент кто-то вцепился в него, по-видимому, желая его повалить. Дальше уж он ничего не помнил.

Его подняли на ноги, и что же, вы думаете, увидали?…

Тут Биль опять выдержал паузу, с очевидным намерением усилить эффект, затем продолжал:

— …Зад его штанов был вырван!.. Так же, как штанина у помощниковых брюк!

После этих слов Биль взял свою чашку, хлебнул большой глоток, и, наполнив рот ромом, принялся наблюдать своих товарищей.

— Ну, и чем же это кончилось? — сказал Джим.

— Дорогие друзья, я не знаю. На следующий день, в то время, как я сошел на землю в Байе, одна вещь помешала мне вернуться на борт «Мэбль Джонс». Вы можете мне поверить, если я вам скажу, что я был страшно этим огорчен. Ничто в целом мире не могло бы меня удержать от возвращения на корабль, чтобы посмотреть, что там произойдет. Но случилась одна вещь и… никак невозможно было уехать…

Осторожность, которая в обычае под тропиками, удержала собеседников от расспросов Биля о том, что это за исключительная вещь помешала ему вернуться на судно. И Биль мог закончить свою историю:

— Тайна «Мэбль Джонс», — сказал он, — самая необычайная, на мой взгляд, из всех морских историй, какие я когда-либо слыхал на суше или на море. Я считаю ее чем-то вроде чуда.

_____

Наступило длительное молчание. И, наконец, слово взял Сам:

— Возможно, — сказал он, еще более меланхоличный и более мрачный, чем всегда, — возможно, что и бывают чудеса на море. Но, что касается до этой истории, тут ничего такого нет. Я знаю разгадку этой тайны. В тот момент, на котором обрывается твоя история, я как раз сел на «Мэбль Джонс» — в Байе!..

Лицо Биля стало желтым и злым:

— Пожалуйста, — сказал он, — не рассказывай мне, что ты сел на корабль вместо меня, потому что это был Симон Девер, матрос… а не то, что мы… Он был уже на борту раньше, чем судно вышло в море, он и еще один рыжий, которого наняли вместо матроса, пропавшего в Ла-Гуэйре…

— А я тебе говорю, что я был в шлюпке при выходе из порта, — настаивал бутылочный нос. — Я окликнул судно, и мне бросили лестницу. Мне пришлось покинуть Байю по причине некоторых чисто личных обстоятельств…

С тем поистине замечательным тактом, какой вообще наблюдается под тропиками, от дальнейших расспросов воздержались. И, уже не прерываемый никем, Сам продолжал:

— Через два дня после того, как мы отплыли от Байи, нашли на деке молодого тигренка-оцелота, вроде ягуара, только поменьше. Он жил в шлюпках, под брезентом. Это он слопал свинью и показывал свои зеленые глаза в темноте, он лежал на тебе, он ночью ходил по палубе мягкими шагами, он таскал на себе рубашку и рвал брюки. И крик, который вас так напугал, издавал тоже он, и я сам слыхал этот крик, когда нечаянно зацепил его концом багра…

Возмущенный тем, что его таинственная история так просто объяснилась, Биль все больше и больше начинал злиться.

— Ну, ладно, все это очень хорошо, — сказал он, — но как ты объяснишь пропавшего матроса? Как он исчез? И как тигренок, совершенно один, мог появиться на борту судна?

— А это уж я не знаю, — добавил Сам.

Тогда наступил черед Джима. Он вытянул свои крючковатые руки. Его худощавое лицо исказилось отвратительной гримасой:

— Пропавший матрос? — сказал он. — Это был я!..

— Ты?

— Да. При выходе из гавани Ла-Гуэйры я махнул через борт, оставив на судне свой багаж. А оцелот, которого вы нашли, — мой собственный. Впрочем, он был ручной, и мы с ним были большие приятели. Когда я садился на корабль, я его спрятал в шлюпку. Но, после того, как подняли якорь, я вспомнил, что теперь, когда я был зачислен в экипаж, некоторые чисто личные причины принуждают меня вернуться на сушу.

И еще раз та замечательная тактичность, какая в обычае под тропиками, помешала собеседникам спросить у Джима, почему это он покинул «Мэбль Джонс», едва вступив на нее.

Как раз в этот момент в листьях карликовых пальм, из которых состояла крыша лачуги, завозилась крыса. Биль заметил зверька и долго, не двигаясь и с грустным видом, смотрел на него.

— Я бы тебя спросил, — сказал он крысе, — теперь уже успокоившейся, — я бы тебя спросил: стоит ли рассказывать хорошие истории таким вот животным…

(обратно)

152

К задаче № 28, (см. стр. 57–58 и 99-100).

Вы взглянули на рисунок на стр. 99-100 Постарались запомнить возможно большее количество деталей изображенного на нем несчастного случая (столкновение трамвая с автомобилем)? Теперь, уже не смотря больше на рисунок, ответьте себе письменно по возможности на все следующие вопросы, затратив на это пять минут:

1) Где произошло несчастие?

2) Каково было состояние погоды?

3) Какого района и какой № автомобиля?

4) С какого бока автомобиль поврежден?

5) В котором часу было столкновение?

6) Назовите три причины, из-за которых автомобиль мог быть поврежден?

7) Какой номер трамвая?

8) Какой маршрут трамвая?

9) Кому принадлежит автомобиль?

10) Указывает ли какое нибудь обстоятельство на то, что шофер потерял управление над автомобилем?

11) Какова продолжительность происшествия?

12) Назовите два признака, указывающие на то, что шофер вернее убит, чем ранен.

13) Кто из прохожих мог быть свидетелем происшествия?

14) Как милиционер установил личность шофера?

Когда, по истечении пяти минут, все, или часть ответов будут заполнены, взгляните снова на рисунок и проверьте их правильность. Вы убедитесь, что вряд ли вам удастся правильно ответить на десяток вопросов. Отношение числа верных ответов к общему числу вопросов (14) будет служить мерилом вашей наблюдательности.

Американский журнал, откуда мы заимствуем этот рисунок, заменив иностранные надписи, дает также другой способ для определения быстроты вашего соображения. С часами в руках заметьте во сколько секунд можете вы определить соответствующий класс приводимых ниже названий: (например: дуб = дерево).

дуб

котлетка

копейка

футбол

ячмень

ялик

словарь

револьвер

июль

лимон

картофель

казань

окунь

азия

волга

пудель

касторка

альпы

убийца

роза

Общее время разделите на 20, тогда вы получите некоторую меру быстроты своего соображения.

В. Н.

_____

 -

(обратно)

172

№ 16. Почему сахар имеет приятный вкус?

Потому, что это один из наиболее полезных для организма продуктов. Уже в доисторические времена, люди, несомненно, должны были убедиться, что вещество, производящее такого рода впечатления на их вкус, очень для них полезно. Удовольствие, которое в течение веков люди испытывают при добывании приятной и полезной пищи, приводит к сознанию того, что мы называем приятным вкусом.

№ 17. Почему кислый вкус обыкновенно считается неприятным!

Это, быть может, также один из доисторических навыков. По предположению ученых, доисторические предкичеловека много миллионов лет тому назад питались главным образом плодами. Незрелые, вредные для здоровья плоды содержат много кислоты. В течение веков кислый вкус вызывал у людей представление о чем то таком, чего не следует есть.

№ 18. Чем вызывается эхо?

Если распространяющиеся в воздухе звуковые волны встречают на своем пути какой-нибудь твердый предмет, имеющий гладкую поверхность, например, стену строения или утеса, они отражаются от этой поверхности совершенно так же, как отражаются световые лучи от зеркала.

№ 19. Почему при выстреле из ружья слышен громкий звук?

При сгорании пороха образуется большое количество газов, стремящихся занять гораздо больший объем, чем объем заряда пороха. Это и выталкивает пулю из ружья. В момент вылета пули газы, заключающиеся в пространстве позади ее, быстро вырываются наружу, вызывая резкое сотрясение воздуха, дающее звуковую волну. Это и есть звук выстрела.

№ 20. Чем вызывается напоминающий прибой морских волн шум в раковине, когда ее прикладывают отверстием к уху?

Тем, что гладко отполированная внутренняя поверхность раковины дает массу слабых отзвуков, напоминающих эхо. При прикладывании отверстия раковины к уху мы слышим отзвуки различных шумов, проникающих в нее с улицы или из комнаты. Отзвуки эти, многократно отражаясь от стенок раковины и сливаясь в один общий слабый гул, напоминают шум отдаленного морского прибоя.

№ 21. Почему волосы растут гуще на голове, чем на иных частях тела?

По мнению ученых, животные — предки человека были так же волосаты, как обезьяны. Человек постепенно утрачивал свой волосяной покров, вероятно в результате ношения платья, при котором тело не нуждается в значительной мере в защите этим покровом. Волосы на голове даже и теперь полезны человеку более, чем в какой-либо иной части тела. Одежда была изобретена ранее, чем шляпа.

№ 22. Почему борода растет только у мужчин!

Весьма вероятно, что это также является результатом эволюции. Мужчины в доисторические времена занимались главным образом охотою и более, чем женщины, подвергались переменам погоды. Таким образом, самцы удержали более значительную часть первобытного волосяного покрова на лице, так как он им был полезен. Но это предположение может быть допущено только как догадка.

№ 23. Почему на вершинах гор холоднее, чем внизу, несмотря на то, что они ближе к Солнцу?

Атмосферный воздух защищает Землю от охлаждения, подобно тому, как стены оранжереи не дают выйти наружу заключающемуся в них теплому воздуху. На вершинах гор воздух гораздо разреженнее, вследствие чего он не может защищать от потери тепла в такой же мере, как это происходит в нижних слоях атмосферы.

№ 24. Почему в пустынях бывают очень холодные ночи?

Потому, что тепло скорее излучается через сухой воздух пустыни, чем через более влажный воздух других местностей.

№ 25. Какое животное впервые появилось на суше?

Один вид скорпиона, довольно близкий к современным. В Силурийском периоде, 400 или 500 миллионов лет тому назад, в водах океана было огромное количество видов морских скорпионов; один из этих видов постепенно стал вести наземный образ жизни.

№ 26. Какое животное было впервые приручено человеком?

По всей вероятности, собака, хотя не исключено предположение, что в некоторых частях земного шара еще до собак или одновременно с ними были отчасти приручены овцы и свиньи.

№ 27. Существовали ли на Земле бактерии до появления человека?

Да. За сотни миллионов лет до человека бактерии уже существовали на земном шаре. В некоторых из древнейших горных пород штата Монтаны найдены ископаемые следы бактерий, существовавших около 800 миллионов лет тому назад.

(обратно) (обратно)

154

155

Наверно читатель, темною ночью возвращаясь домой по неосвещенным улицам города, не раз думал о том, как было-бы хорошо, если-бы люди додумались сохранить на ночь хотя бы маленькую частицу тех лучей, которые солнце в таком изобилии шлет нам в горячие полуденные часы!

Если верить американскому журналу «Popular Science» (Июль, 1926) эта смелая мечта — собирания и использования в запас солнечного света, по-видимому, близка к своему осуществлению. Одному американскому ученому, д-ру Виллиаму Кобленц, заведующему радиометрическим бюро Американской Стандартной Палаты, — после нескольких лет упорных поисков удалось найти замечательное вещество, способное каким-то непонятным для нас образом непосредственно превращать свет в электрический ток.

Вещество это встречается в одном минерале — молибдените, где оно изредка вкраплено в виде мелких зернышек, величиной в булавочную головку.

Если такой кусок молибденита положить между двумя маленькими проводами в закрытую коробку и пропустить внутрь ее тонкий луч солнечного света, — то гальванометр, присоединенный к концам проводников, немедленно отметит появление слабого электрического тока…

На нашем рисунке (внизу) изображен сам Кобленц во время работы в своей лаборатории, а наверху — проект солнечной электрической машины, которая быть может завтра станет реальностью. Эта машина будет тогда иметь вид широкого диска, покрытого многочисленными ячейками с молибденитом, от которых электрические провода будут идти для зарядки электрических аккумуляторов, энергией которых можно будет пользоваться в темное время суток.

Для того, чтобы солнечные лучи все время падали отвесно на диск, последний может поворачиваться подобно телескопу, следуя движению солнца, при помощи сильного часового механизма.

Если действительно удастся построить этот замечательный фото-электро-генератор и если при этом стоимость его не окажется черезчур высока, — то можно будет сказать, что мы стоим на пороге настоящего технического переворота в области добывания электрической энергии.

(обратно)

156

Для борьбы с качкой корабля предлагалось в свое время ставить внутри судна массивный вращающийся жироскоп (волчок), обладающий свойством удерживать корпус судна в одном положении. Ряд опытов показал, что такое приспособление, при достаточно крупных размеров жироскопе, может в значительной мере уменьшить колебания судна.

Другое интересное устройство для уменьшения качки было недавно испробовано на одном английском судне.

По бокам парохода, ниже ватерлинии были сделаны отверстия и устроены два ряда воздушных камер, сообщающихся между собой воздушным каналом с закрывающимися кранами.

Во время волнения с одного борта вода с силой входит в эти воздушные камеры, сжимая находящийся там воздух, который тогда давит на воду в камерах, расположенных вдоль другого борта, и тем самым создает силу, противодействующую силе качки. Степень давления воздуха соразмеряется с силой волнения и может быть регулирована при помощи особого затвора.

Слева мы даем общий вид парохода, снабженного такими воздушно-водяными камерами. Наверху слева — диаграмма колебаний судна. Справа — в разрезе видно простое в сущности устройство воздушных камер и кранов.

(обратно)

157

Пожирать пространство — сделалось, по-истине, болезнью нашего времени. Быстрее, еще быстрее!

Интересной попыткой сочетать в одно целое быстроту автомобиля и легкость, и дешевизну велосипеда можно считать авто-вело-машину, недавно построенную Кюрри, берлинским студентом-любителем, и изображенную на нашем снимке. Это — легкая, из дюраллюминия, низкая тележка на 4 велосипедных колесах, вращаемых двумя седоками при помощи ручного и ножного привода, как на железнодорожной дрезине.

Несмотря на простоту своей конструкции, эта машина, приводимая в движение мускульной силой двух человек, могла на хорошей дороге развить скорость около 50 верст в час.

(обратно)

158

Водятся на болотах и по рекам особые, похожие на комаров, клопы «Водомерки» с длинными ножками, которыми они чрезвычайно быстро могут скользить по поверхности воды, не умея, однако, при этом летать.

Гидропланы-глиссеры напоминают «Водомерок».

Развивая скорость до 250 клм они требуют меньших моторов, чем обыкновенные аэропланы, но они не взлетают.

В американских технических журналах появилось описание гигантского скользящего гидроплана, предназначенного для океанских рейсов между Америкой и Европой. Гидроплан этот будет представлять собою длинный веретенообразный корпус с помещениями для нескольких десятков пассажиров, команды, служебными отделениями, радио, кладовыми для багажа и припасов, уборными и ванными.

В верхней части корпуса будут прикреплены 2 небольших крыла с помещенными внутри их 6 моторами. Самая интересная часть этого гидро-глиссера — нижние металлические плоскости, расположенные ввиде лестницы, одна над другой. При достаточно быстром беге, благодаря встречному давлению воды, плоскости эти постепенно выходят наружу и гидроплан скользит по воде, едва касаясь ее своими самыми маленькими подводными плоскостями

На случай неожиданной аварии всех моторов, над корпусом можно установить две небольших мачты и тогда гидроплан превращается в простую парусную яхту.

(обратно)

159

При взгляде на этот снимок читатель, наверно, скажет, что на нем изображен какой то средневековый рыцарь в своих тяжелых, стальных доспехах. Иллюзию портит современная фигура слева с револьвером в руке.

Еще более читатель разочаруется, если узнает, что «рыцарь» на снимке очень далек от какой бы то ни было рыцарской романтики, как мы ее себе представляем.

Это — новая «проз-одежда» американских городовых, введенная недавно в употребление с целью охраны защитников «порядка» от шальной пули преступников, а также от посягательств тех, кто не мирится с этим порядком.

(обратно)

160

Кто в детстве не читал увлекательного романа Жюля Верна «Паровой дом», где описывается путешествие по Индии на затейливом и по тому времени фантастическом сооружении, — паровом автомобиле в виде слона…

Пожалуй именно этим произведением своего соотечественника увлекался и Шарль Лувель, французский автомобильный конструктор, построивший дом на колесах.

Длина этого передвижного жилища около 10 метров, а внутри его имеется, кроме моторной кабинки, еще несколько комнаток с кухней, уборной и ванной.

(обратно)

161

О некоторых интересных попытках построить музыкальный инструмент, где сочетались бы в одно целое музыка и свет, мы уже писали в предыдущих №№ журнала.

Еще более любопытная мысль создания «вкусового пианино» — недавно будто-бы осуществлена одним молодым французским изобретателем. Заимствуем рисунок из июльского номера журнала «Science and Jnvention»^[46].

Игра на этом инструменте происходит как на обыкновенном пианино, с той разницей, что, кроме звуков, слушатель ощущает при этом ряд вкусовых впечатлений, для чего он должен взять в рот гибкую трубку, по которой и получает различные комбинации жидких эссенций. Такую же трубочку должен держать в зубах и артист, играющий на этом диковинном инструменте.

Чего доброго, мы скоро услышим об «апельсиновой симфонии» и о «ванильногрушевых аккордах», а слушатель (правильнее говорить — «вкушатель») будет рисковать уйти с неудачного «вкусо-концерта», «набив оскомину».

Теперь дело, повидимому, за изобретением «пианино запахов», которое будет в состоянии разыгрывать для нас «ароматические сонаты»… Нынешние старики в детстве своем читали фантастический роман Курда Ласвица, где на первом плане «ароматопиано» с его дивными симфониями ароматов. Что же, литература давно сказала свое слово. Очередь за техникой!

(обратно)

162

Возрождение произошло с граммофоном, форма которого, данная Берлинером, почти неизменно сохранилась на протяжении четверти века. Несовершенство в передаче звука (шипение, шумы) искупалось лишь дешевизной этого музыкального аппарата, а простота устройства и обращения обеспечили ему самое широкое мировое распространение, способствуя необыкновенной демократизации музыки. В соединении с некоторыми радиоприборами фонограф или граммофон оказался способным к безукоризненному записыванию и воспроизведению тончайших оттенков звука, могущему удовлетворить даже самого строгого любителя музыки.

Для записывания звука сейчас применяется следующая схема: звуковые волны заставляют дрожать маленькое, в ¹/₁₀₀ дюйма зеркальце, на которое направляют пучек света, отражаемого зеркалом на фото-электрический элемент, меняющий свое направление в зависимости от силы и частоты освещения. Через этот элемент пропускают электрический ток, заставляющий при помощи особого электро-магнита дрожать стальную иглу, колебание которой запечатлевается на вращающейся пластинке. С этой пластинки делают копии, поступающие в продажу. Воспроизведение звука происходит в обратном порядке: по пластинке скользит легкая игла, дрожание которой меняет силу пропускаемого через нее тока, а последний, как в обычных радиоустановках, проходит через ламповый усилитель и заставляет звучать громкоговоритель.

(обратно) (обратно)

163

Наипростейший метод устройства новейшего типа ящичного змея нижеследующий.

Вытесывают 4 сосновых бруска из сухого прямослойного дерева толщиной 1 см в квадрате, длиной 105 см (АА) и 4 бруска толщиной 0,65 см × 1,25 см, длиной 65 см (ВВ). К четырем 105 см брускам прикрепляют гвоздями 2 полотняных обруча величиной, точно по указанному размеру на чертеже. Необходимо, чтобы все четыре стороны обруча были одинаковы, для чего предварительно лучше разметить на полотне карандашом положение брусков.

Концы полотняных обручей должны быть загнуты не менее 1,25 см и дважды прострочены для крепости, края же тщательно подрублены так, чтобы ширина полос получилась ровно 30 см. Наилучший материал для обручей — тонкая, но плотная бумажная ткань.

Диагональные 65 см подборы (ВВ) должны быть отрезаны несколько длиннее, чтобы они пружинили по установке на место, отчего полотно будет держаться туго и прямо натянуто. Бруски должны быть связаны вместе по двое; скрещения и концы с выемкой должны быть обвязаны дратвой (С), чтобы предотвратить расщепление их; маленькие предохранители D, прибитые гвоздями или приклеенные к продольным брускам, предотвращают соскакивание подпор с своих мест. Конечно, концы подпор могут быть прикреплены к продольным брускам намертво, но если сделать, как выше указано, змей может быть разобран и свернут для удобства переноски и также быстро собран.

Узел уздечки E показан в деталях на H и G. H — очень крепкий узел, который может быть легко ослаблен и перемещен на разные места уздечки, определяя этим длину сторон уздечки F и G. Затяжной узел должен быть закреплен как показано на G.

Если змей летает на легком ветру, то закрепляют узел E так, чтобы G уздечки укоротилось, а F удлинилось; при сильном ветре наоборот. При очень сильном ветре лучше совсем не употреблять уздечки, а прикреплять поводовую веревку прямо к бруску у K.

(обратно)

164

Авторам. — Рукописи, присылаемые в Редакцию, должны быть написаны четко и снабжены полной подписью и адресом автора. Переводчиков просим прилагать оригиналы. Рукописи без обозначения условий оплачиваются по усмотрению Редакции. Переписка по поводу рукописей для Редакции не обязательна. На обратную пересылку рукописей необходимо прилагать марки.

Л. Г. (Москва). — «Через Северный Полюс на белых медведях» — неудачная пародия на кино, а «Ради долларов» идеологически не приемлемо по сюжету: деньги и женщины, как цель жизни.

«Степанову» (Москва). — «Страх» не годится. Рано Вам еще по возрасту брать такие трудные психологические темы. И не ищите Вы необычайного в сравнениях и описаниях. «Свет, как любопытная собаченка (?), метался, заглядывая в темные углы». — «Из сумрака выступала куча грязного белья и стоявший на ней (?!) примус». Ну, на что это похоже!

И. М. (Киев). — Автору рассказа «Дружба» приходится повторить то же, что много раз говорилось другим, не пишите о странах, о которых знаете только по наслышке.

З. В. (Киев) — Для Вашего возраста написано хорошо, но, конечно, «Рассказ судового врача» не художественное произведение.

A. Я. (Одесса). — «В чем мое несчастье»? В том, что Вы пишите рассказы и считаете их юмористическими.

B. В. С. (Новороссийск). — Уж очень… неаппетитно Вы рассказали историю Вашей физиологически мало вероятной ночной болезни желудка.

Н. В. В. (Красноярск). — Ну, и сложные же у Вас бывают приключения в «Степной глуши»… А все таки что-то есть у Вас. Попробуйте прислать еще!

Е. А. И. (Смоленск). — Хотя Вы и назвали «Красного следопыта» фантастическим рассказом, но уже это не фантазия, а нелепость — полеты над территорией СССР английского шпиона-офицера, в мундире, да и все остальное.

В. Г. К. (Абдулино). — Мало-ли какая чепуха снится человеку! Но зачем эту чепуху излагать в виде рассказа? «Элексир прозрачности» ни куда не годится.

Н. К. Д. (Нахичевань). — Очень мило передан своими словами иностранный рассказ, но такие упражнения для печати не следует делать.

Подписчику № 128 и др. — Подписчикам, недополучившим книжек «Мира Приключений» в 1925 г. и внесшим полную годовую плату за 1926 г., соответственно будет продлена подписка на 1927 год. Излишние деньги находятся на счету подписчиков и в их распоряжении.

_____

Настоящим № 6-м заканчивается высылка журнала «Мир Приключений» тем подписчикам, ноторые подписались на 1926 г., на полгода, с 1 Января по 1 июля и уплатили 3 рубля, а также и тем, которые подписались на 1925 год и уплатили 6 руб., но получили за 1925 г. только шесть нумеров (с № 1-го по № 6-й).

«МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ» ЗА ПРЕЖНИЕ ГОДЫ, ДО 1924 Г., РАСПРОДАН

ИМЕЮТСЯ ОТДЕЛЬНЫЕ СБОРНИКИ:

№ 1-й за 1924 год.Содержание: ПЫЛАЮЩИЕ БЕЗДНЫ. ВОЙНА ЗЕМЛИ С МАРСОМ В 2423 ГОДУ, фантастический роман Н. Муханова, с рис. худ. Мизернюка. — 25-ТИ ЛЕТНИЙ ЮБИЛЕЙ ШЕРЛОКА ХОЛМСА, юмористический рассказ В. С., с рис. худ. Владимирова. — ТЕНЬ НАД ПАРИЖЕМ, С. А. Тимошенко, с рис. И. С. — ПРАВДИВАЯ ИСТОРИЯ О ЗЕМЛЯНИКЕ, БЕТХОВЕНЕ И БОА-КОНСТРИКТОРЕ, рассказ И. Долина, с рис. художника С. Конского. — КОНКУРС МИСТЕРА ГОПКИНСА, рассказ Л. Арабескова.

№ 2-й за 1924 год.Содержание: ПЫЛАЮЩИЕ БЕЗДНЫ. ПЛЕННИКИ МАРСА, фантастич. роман Н. Муханова, с рис. худ. Мизернюка. — БУДДЫ МА-СЕЙН, рассказ Френсис Ноульс-Фостер, с рис. С. Пишо. — БЕГСТВО АНРИ РОШФОРА, историч. рассказ М. К. Губера, с рис. Мишо. — СЛУЧАЙ В КИНЕМАТОГРАФЕ, рассказ А. П. Горш, с рис. М. Я. Мизернюка. — РУКА МУМИИ, рассказ Петра Аландского, с рис. М. М.

№ 3-й за 1924 год.Содержание: ПЫЛАЮЩИЕ БЕЗДНЫ. ТОТ, В ЧЬИХ РУКАХ СУДЬБЫ МИРОВ, фантастич. роман Н. Муханова, с рис. Мизернюка. — ЕЖОВАЯ ЛАПКА МАРАБУТА, рассказ П. Хитченса, с иллюстр. П. Василенко. — ОХОТНИКИ ЗА ГОЛОВАМИ, рассказ Роберта Леммона, с рис. А. Михайлова. — СУНДУК С ПРУЖИНОЙ, американский рассказ Марка Троекурова, иллюстр. Н. Кочергина.

№ 1-й за 1925 г.Содержание: ЧЕРНАЯ ЖЕМЧУЖИНА, рассказ Д. Коллинза. — БИТТ-БОЙ, ПРИНОСЯЩИЙ СЧАСТЬЕ, рассказ А. С. Грина. — РАМЗЕС XVII, рассказ Отто Рунг. Со шведск. Иллюстр. Мишо. — ОПЫТ, рассказ В. Богословского. — СКВОЗЬ ОГНЕННЫЙ БАРЬЕР, рассказ Джорджа Глендона. — ОСТРОВ СИРЕН, рассказ М. Каргановой, — ПРИКЛЮЧЕНИЕ МИСГЕРА ФИПКИНСА, рассказ Коутс Брисбен. Иллюстр. М. Я. Мизернюка. — ЖИЗНЬ ИЛИ СМЕРТЬ, восточная сказка В. Розеншильд-Паулина. — ОТРАЖЕННЫЙ СВЕТ, рассказ Вас. Левашева. — ПРОФЕССИОНАЛЬНАЯ ЧЕСТЬ, рассказ Ф. Б. Бейли. — ОТ ФАНТАЗИИ К НАУКЕ.

№ 2-й за 1925 год.Содержание: ТАК ПОГИБЛА КУЛЬТУРА, фантастич. рассказ П. А. Рымкевича. — НА МАЯКЕ, рассказ Б. Г. Островского. — ТАИНСТВЕННЫЕ ИЗОБРЕТЕНИЯ ДОКТОРА ХЭКЕНСОУ: — I. ТАЙНА ВЕЧНОЙ МОЛОДОСТИ, рассказ К. Фезандие. — СЫН МИСТЕРА САМУЭЛЯ БРАУНА, рассказ Джекобса. Иллюстр. Мишо. — ЧЕЛОВЕК НА МЕТЕОРЕ, повесть Рэй Кеммингса. С рис. — НЕМНОЖКО ЗДРАВОГО СМЫСЛА, рассказ Э. П. Бетлера. Иллюстр. М. Я. Мизернюка. — БЕЗГРАНИЧНОЕ ВИДЕНИЕ, рассказ Чарльза Уин. — КАК БРОСИТЬ КУРИТЬ, психологическая юмореска на злобу дня Г. Лазаревского. — НОВООБРАЩЕННЫЙ, юмористический рассказ В. Джекобса. — ОТ ФАНТАЗИИ К НАУКЕ.

№ 3-й за 1925 г.Содержание: КРОВАВЫЙ КОРАЛЛ ПРОФ. ОЛЬДЕНА, рассказ П. Аландского. — НА ФРАНЦУЗСКОЙ КАТОРГЕ В ГВИАНЕ, рассказ Луи Мерлиэ: I. — ПРОКАЖЕННЫЙ, II. — КОЛОКОЛЬНЫЙ СИГНАЛ ДЛЯ АКУЛ. — ТАИНСТВЕННЫЕ ИЗОБРЕТЕНИЯ ДОКТОРА ХЭКЕНСОУ. II. МАШИНА СНОВИДЕНИЙ, рассказ К. Фезандие. — КОЛЕСО, фантастич. рассказ А. Ульянского. С иллюстр. — ЗАДАЧА № 1, ЛАБИРИНТ, сост. П. В. Мелентьев. — ПОРТРЕТ, рассказ Н. Ивановича. — НАД БЕЗДНОЙ, рассказ В. Г. Левашева. — ПИАНИНО, рассказ Б. Вильямс. — ЕГО ТАЙНА, рассказ Сигурда, с шведского. — ОТ ФАНТАЗИИ К НАУКЕ. ИССКУСТВЕННЫЕ КЛЕТКИ, статья акад. проф. В. Л. Омелянекого.

№ 4-й за 1925 г.Содержание: ГОЛУБЫЕ ЛУЧИ, рассказ Н. Квинтова, иллюстр. А. Порет. — НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ! задачи №№ 3 и 4. — ПРИЛИВ, рассказ Ф. Пирса. — 4, 4, 4, рассказ Н. Москвина и В. Фефера. — НОВЫЕ ВИДЫ СПОРТА, с иллюстр. — ТАИНСТВЕННЫЕ ИЗОБРЕТЕНИЯ ДОКТОРА ХЭКЕНСОУ. III. ТАЙНА РОСТА, рассказ К. Фезандие. — В ДОМЕ КРИВОГО ФЕРМЕРА, рассказ А. Гербертсон. Иллюстр. М. Михайлова. — ПАТЮРЕН И КОЛЛИНЭ (Эксплоататор солнца), рассказ Б. Никонова. — ПРАВДА, ИЛИ НЕПРАВДА, восточная сказка В. Розеншильд-Паулина. — НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ! задача № 5. — ОТ ФАНТАЗИИ К НАУКЕ. Откровения науки и чудеса техники: МИР ДЕЙСТВИТЕЛЬНЫЙ И МИР ВИДИМЫЙ, статья проф. Н. А. Морозова (Шлиссельбуржца).

№ 5-й за 1925 г.Содержание: ЧОРТОВА ДОЛИНА, рассказ В. Д. Никольского. — НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ! Задача № 6. — НА ДАЛЕКИХ ОКРАИНАХ, рассказы Н. А. Ловцова: — ЗА СОБОЛЕМ. — ЧЕТЫРЕ ГОЛОВЫ. — ТАИНСТВЕННЫЕ ИЗОБРЕТЕНИЯ ДОКТОРА ХЭКЕНСОУ. IV. ТАЙНА СИРЕНЫ. — МАЯК, рассказ М. Комарова. С рис. — ВЛАСТЬ ПРИВЫЧКИ, рассказ Джекобса. — ШУТКА, новелла Гуго Крицковского. — ДРАГОЦЕННОСТИ, очерк О. С. — СЕАНС ЧТЕНИЯ МЫСЛЕЙ. — ВОРОВСКОЙ ОБХОД, рассказ Гаральда Стивенса. — ПОЯС, рассказ Рихарда Кноффа, с шведского. — ОТ ФАНТАЗИИ К НАУКЕ. Откровения науки и чудеса техники: О РАДИИ И ОБ ЕГО РУДАХ, статья проф. М. В. Новорусского (Шлиссельбуржца).

Цена книги 50 коп., с перес. 60 коп. Выписывающие все 8 книг уплачивают 3 руб. с перес.

Мелкие суммы можно высылать почтовыми и гербовыми марками в заказном письме.

-

(обратно) (обратно)

МИР Приключений 1026г. №7

Содержание

«НИГИЛИЙ», — фантастический роман Р. Эйхакера; перевод Анны Бонди; иллюстрации М. Мизернюка

«МИШЕНЬ», — рассказ М. Зуева, с иллюстрациями «РЕШЕНИЕ ЗАДАЧ»«БИОТРАНСФОРМАТОР», — рассказ Гр. Ямского, с иллюстр. *["180]

АМЕРИКАНСКИЕ «ЧАСЫ ДОСУГА». — В погоне за долларами, — очерк, с иллюстрациями «НА ДАЛЕКИХ ОКРАИНАХ»: «ТАЙНА ЦЕЙСКОГО ЛЕДНИКА»: рассказ В. М. Гамалея, с иллюстрациями «ПЕРЕПЛЕТЕННЫЕ СЛОВА». — Решение задачи № 5 «НЕСЛЫХАННАЯ КРЫСОЛОВКА», — рассказ Клода Фаррера, с иллюстрациями«НАРОДНАЯ ЗАДАЧА» — № 29 «ЗА РАБОТОЙ»: — «ВУЛКАНИЗИРОВАННЫЙ ЧЕЛОВЕК», — рассказ П. Орловца, с иллюстрациями «ФЕРМА С ПРИМАНКОЙ», — рассказ Р. Элиота, с иллюстрациями «ПЕРЕПЛЕТЕННЫЕ СЛОВА». — Задача № 6     «ЧУДЕСА ОКЕАНА», — статья проф. П. Ю. Шмидта      Самое горячее пламя, — с иллюстрациями      Огонь под водой, — с иллюстрациями      Прадед трактора, — с иллюстрациями      7-я часть света ПОЧТОВЫЙ ЯЩИК

Обложка художника М. Мизернюка.

_____

Содержание I части романа «Нигилий».

(См. № 6-й журнала «Мир Приключений»)

Весь мир был встревожен и заинтересован громадным метеором. Наиболее значительная часть его упала в океан и там начали происходить необыкновенные явления: вода точно поднялась и образовала гору, с которой стекала во все стороны. Из-за этого водяного столба сильно отклонилась компасная стрелка, изменилась температура и барометрическое давление. Остальные куски метеора упали в Японии и, по международному решению, были отданы для исследований знаменитому немецкому ученому д-ру Верндту, который в Бомбее выстроил целый «город Верндта» специально для изучения болида. Таинственная материя, заключающаяся в нем, должна привести к познанию сущности всех вещей и раскрыть загадки творения.

Странная красавица, которую все называют повелительницей индусов, неограниченно богатая и могущественная, надеется властвовать над миром, завладев разгадкой тайны болида. Она создает сильную организацию, выкрадывает обломок камня, нанимает профессора Кахина и других ученых, гипнотизирует инженера Думаску, не желающего подчиниться ей, и всеми силами стремится помешать д-ру Верндту, который работает со своим любимым ассистентом д-ром Нагелем и его юной женой Мабель. Испанец дон Эбро — их верный с страж.

Действие развертывается в экзотической Индии и, наряду с описаниями замечательной лаборатории и любопытных химических и электрических опытов с метеором, перед читателем проходят колоритные картины жизни туземцев, факиров и иогов.

Первая часть романа заканчивается блестящим описанием газетной шумихи и переполоха, произведенных во всем мире, когда д-р Верндт опубликовал свое сообщение о первом опыте с болидом. Тайна его еще не вполне открыта, но ученый уже добился многого и все человечество волнуется впродолжении долгих недель.

(обратно)

177

Фантастический роман Р. Эйхакера

Научная идея М. Фалиера

Перевод Анны Бонди

Научное предисловие проф. Н. А. Морозова

Иллюстрации М. Мизернюка

_____

(Начало см. № 6).

VII.

Сам Верндт молчал. Инженера мало заботили результаты его сообщения. Он отмечал только суждения значительнейших людей, о которых ему ежедневно сообщала Мабель. Для всего остального мира он стал невидим и недоступен. Целыми днями сидел он, запершись в своей индусской комнате, делал заметки и вычисления. Ел он за своим письменным столом торопливо, молча, погруженный в мысли. На десятый день он позвал Нагеля.

Взгляд Верндта был ясен, лицо оживлено. Он подал своему адъютанту руку.

— Вы, ведь, хорошо знаете меня, дорогой Нагель, по нашей совместной работе для спасения Германии. Надеюсь, я не должен извиняться за свое продолжительное молчание.

— Можно войти? — послышалось за дверью. Из-за занавеси показалась очаровательная головка Мабель.

Верндт встал навстречу, протянув ей руки.

— Вы начинали нас беспокоить, уважаемый учитель. Но я вижу по вашему взгляду, что…

— …что я подвинулся вперед, да! Мрак медленно рассеивается. Совершенно ясные явления говорят, что мы на правильном пути. — А где Думаску?

— Он был болен. Я хотел вам доложить, но не решался вас беспокоить. Первые дни после нашего опыта он был нервнее обычного. Я приписывал это пережитому волнению. Но я нашел его совершенно обессиленным, когда пришел к нему по делу на третий день. Он полулежал в кресле, как мертвый, с открытым ртом и свисающими по обе стороны руками. Только грудь его поднималась неровными, конвульсивными толчками. Глаза его страшно закатывались, так что из-за полуопущенных век неприятно виднелись белки. Я сейчас же послал за доктором…

— Одну минуту! — торопливо прервал его Верндт. — Вы наверно помните, что глаза его были белые?

— Тогда еще, да! Но его состояние уже изменилось, когда я пришел с врачем. Вместо голубой радужной оболочки на белом глазном яблоке, таращился вокруг зрачка огненно-красный ободок на ярко-желтом фоне.

Верндт сделал себе короткую пометку.

— Он производил жуткое впечатление. Европеец-врач, очевидно, растерялся. Он заявил, что это неизвестная еще до сих пор болезнь и что она должна стоять в связи с метеором.

— Правильно! — кивнул головой Верндт, — пожалуйста, продолжайте.

— Мы дали ему полный покой. Часов в двенадцать ночи раздался его крик, потом снова наступила тишина. Потом опять послышался его голос. Он был в бреду. Врач дежурил возле его кровати. На следующее утро он был заметно бодрее. Неприятная краснота глаз побледнела. Он потребовал книг. С невероятной быстротой поглощал их содержание, потом бросал в сторону драгоценные тома. Он с отвратительной жадностью, точно животное, поглощал еду, которую мы ему приносили. Находился в состоянии дикого, невероятного раздражения. Знаменитый немецкий окулист, доктор Хейлзам, к которому мы обратились за советом по радиофону, сказал, что, по его мнению, больной получил повреждение во время опыта с метеором. Ему кажется, что это результаты излучений метеора, которым Думаску подвергся вследствие повреждения своих глазных стекол или какой-либо неосторожности. Он заявил, что мы должны быть готовы к тяжелой болезни. Я тем более удивился, когда больной пришел ко мне на следующий день рано утром. Сюда, в этот дом. Я нашел, что его тон и манеры очень изменились. Вообще же он был совершенно здоров. Его первым вопросом было, прежде, чем я успел с ним поздороваться:

— Господин доктор, как попал я в Бенарес?

— Ага! — невольно вырвалось у Верндта.

У него, очевидно, было свое особое мнение обо всем услышанном.

— Дальше, пожалуйста! — сказал он коротко.

— Я, конечно, был не мало удивлен. И чем дальше он говорил, тем больше я удивлялся. Он смотрел на меня, как на незнакомого. — Вы доктор Нагель, неправда ли? — спросил он. — Мне так и сказали. — Но, позвольте, — перебил я его. — Мы же знаем друг друга уже несколько недель! — Думаску был поражен. — Как? Недель? — Что-то так заставляло его размышлять, что лоб его покрылся глубокими морщинами. Выражение его лица было болезненно, точно он мучительно старался что-то вспомнить. — Недели? Недели? — повторял он. Он положил руку на лоб и так вопросительно и страдающе смотрел на меня, что мне стало его жаль. Чтобы отвлечь его, я протянул ему мой портсигар. — Вы курите? — спокойно спросил я его. В то же мгновение Думаску сделал какой-то звериный прыжок. Глаза его были широко открыты, ноздри трепетали. Потом взгляд его сразу стал ясным и спокойным.

— Стойте! — произнес Верндт. — Пожалуйста, будьте теперь точны. Что сказал он потом?

— Я совершенно ясно вижу перед собою всю эту сцену. — Лицо его изменилось, точно в приступе злобы. — Женщина! — закричал он, — эта ужасная женщина! ах, теперь мне все ясно… все ясно…! — Не успел я ему задать вопроса, как он, точно обезумев, выбежал из комнаты. С тех пор он бесследно изчез из Бенареса. Его поведение показалось мне таким загадочным, мое старое подозрение, что он обманом…

Верндт сделал отрицательное движение.

— Нет. Эти происшествия сходятся с моими предположениями, как члены одного тела. Наш метеор постоянно дает новые загадки и разгадки.

— Метеор? Действительно, метеор? — удивленно спросил Нагель. — Метеор играл роль и в поведении Думаску?

— Да, мой молодой друг. Метеор, очевидно, поглощает лучи… Не только электричество, тепло и свет… Но об этом после… То, что произошло с Думаску, имеет большее значение. Одно совершенно ясно: человек был загипнотизирован, а теперь освободился от гипноза. И в этом для него большая опасность…

VIII.

Вальтер Верндт в последний раз проверил новое вентиляционное устройство в помещении лаборатории. Взглядами, полными ожидания, смотрели на него Нагель и Мабель. Они откинули назад головные уборы своих скафандров и на лицах их отражалось радостное ожидание. Инженер был серьезен.

— Фрау Мабель, — сердечно произнес он, — вы взяли на себя задачу быть моим живым дневником. Поэтому я и просил вас присутствовать сегодня при моих опытах. Постарайтесь твердо удержать все в памяти. Твердо и определенно, как написанное, Вы принимали большое участие в том, чего мы добились за последние недели. Поэтому, я только коротко коснусь того, что было сделано до сих пор. За время после первого опыта мы точно определили количество и качество каждого элемента, найденного в метеоре. С громадной точностью! Все, происшедшее до сих пор, послужило к изучению химических веществ, из которых состоит метеор. Но до сих пор еще не удалось повлиять каким-либо способом на эволюцию незнакомого вещества. Ни один химический реактив не действовал на него. Тут может быть только одно объяснение: таинственная материя не есть элемент в смысле химического начала Дальтона, но является материей, состоящей из ультраатомных частей, — быть может, это сама первичная материя. Об огромном значении этого факта я скажу позднее. Нет ничего особенно нового в том, что превращение этой материи не удалось химическим способом. Мы знаем, что известные изменения в материи, происходящие в атомах — я напомню элементы радий и торий, — никоим образом не поддаются химическому воздействию. Химия может действовать только на перегруппировку атомов в молекулах, может разлагать и соединять атомы, менять соединения. Но она не в силах производить изменений внутри атомов. То, что мы хотим испробовать сегодня, — уже не химия в общепринятом смысле, это ультрахимия. Ей принадлежит будущее! И ее главный закон, который вы сегодня услышите от меня, гласит: корпускулы^[47] могут соединяться только с корпускулами. Только из первичной стадии может рождаться всякое начало.

Инженер сделал продолжительную паузу. Его орлиные глаза победно сверкали. Грудь высоко поднималась.

^{Инженер Вальтер Верндт.}

— Задача, значит, в том, чтобы расщеплять атомы в корпускулы, а из корпускул создавать новые атомы. Мне уже удалось раз с помощью вашего супруга, фрау Мабель, отделить части атомов и с помощью неизвестной до сих пор электрической энергии, существование которой пока еще является нашей тайной, добыть из таллия золото и платину. Но до сих пор нам удавалось только искусственно превращать одни элементы в другие, а не создавать атомы из первичных корпускул. Метеор или, вернее говоря, его загадочная сердцевина, ведет нас дальше. Я хочу попробовать разделять тем же способом атомы на корпускулы и вернуться, таким образом, обратно к акту творения.

Нагель не мог дальше сдерживаться. Он схватил обеими руками руку Верндта. Он понимал лучше, чем Мабель, значение простых слов Верндта. Инженер серьезно продолжал:

— Вы понимали меня до сих пор, фрау Мабель?

— Совершенно.

— Так я продолжаю. Сегодняшний опыт — лишь проба. Я предназначил небольшой остаток нашего меньшего камня на то, чтобы сделать пробный опыт при наименьшей трате нужных для этого веществ. Меня заставляет прибегнуть к этому то, что мы за последние недели истратили весь остававшийся камень и теперь у нас имеется только самый большой обломок. Если опыт будет удачен, мы проделаем его до конца с большим обломком.

Он указал на различные чашки.

— Вы видите здесь незначительные количества радия, урана, полония, тория, актиния и других сильно радиоактивных элементов. На том столе вы видите пробы химически-чистого основного вещества всех остальных элементов. Мы будем изучать действие нового элемента и его эманаций на 80 известных элементах. На третьем столе вы увидите бесчисленные химические соединения, избранные мною для изучения действия атомов и молекул. Этим всем заканчиваются наши главные приготовления. Мы снова употребим плавильную печь, чтобы расплавить и превратить метеор в пар. Кроме того, я употреблю еще сегодня и мои электрические токи.

— Ваши W токи? — взволнованно перебила его Мабель.

Он утвердительно кивнул головой.

— О, как я счастлива присутствовать вместе с вами на этом зрелище человеческого могущества.

— Вы уже видели мою динамо и рядом с ней аккумулятор. Вот рычаг мотора. Как вам уже говорил ваш супруг, я получаю мою колоссальную электрическую энергию из воздуха, принимая давление солнечной энергии с помощью высоких мачт и проволочных сеток. Падение солнечной энергии, — употребляя выражение, принятое при работах с водной силой, — я ловлю на мой первый мотор…

Он нажал книзу рычаг. Тотчас же раздалось такое жужжание, точно на крышу лаборатории налетела туча пчел. Верндт отпустил рычаг.

— Мои сильнейшие динамо стоят глубоко под землею, в прочно-построенных подвалах. Эти кабели здесь, конечно, не выдержали бы миллионы ампер. Передача происходит при помощи колес включающего ток аппарата, который вы видите снаружи. Прошу вас обратить теперь внимание на измеритель. Эта стрелка показывает вольты, а та амперы. Эта красная стрелка прибора и показывает мне, когда достигнуто напряжение, могущее направить главную силу на машины под землей.

Дом снова зажужжал. Жужжание скоро перешло в рев. Указатель измерительного аппарата поднимался со стремительной быстротой. Стотысячные мчались друг за другом без перерыва.

— Миллион вольт! — взволнованно сказала пораженная Мабель.

Верндт выключил.

— Я довожу ток до двух миллионов. Это напряжение, достаточное для опыта. Вы потом увидите все это в полном действии. Вам ясен принцип? Вы понимаете?

Мабель смотрела на него блестящими глазами.

— Понимаю, учитель, что мой муж вас обожает. Я тоже должна…. — добавила она, слегка краснея.

Инженер почти мечтательно смотрел мимо нее.

— Я только продолжаю то, что начали другие… Но пора приступать и к опыту! Опустите, пожалуйста, ваши капюшоны и следуйте за мной в стальной шкаф.

Он крепко закрыл дверь и извнутри стал нагревать печь. Эволюция метеора была такая же точно, как и при первом опыте. Почти при той же температуре он расплавился и меняющиеся спектры стали показывать быстрое испарение отдельных веществ. Все шло тем же путем до момента, когда блестящая масса вдруг успокоилась. Тогда Верндт медленно нажал книзу ручку, которая управляла его электрическими токами. В то же мгновение, когда от нажатия пальца электрический ток пробежал через проводник, вокруг пламенеющей печи начался настоящий ад. Оглушительный треск наполнил зал. Под землей пробежал глухой рокот. Снизу, сверху, со всех сторон сверкали желтые, белые, зеленые искры. С купола, со стен, со всех острых или угловатых предметов летели язычки пламени. Они шипели, мигали, скатывались в клубки, рассыпались на тысячи громовых ударов. Страшная гроза действовала даже на нервы людей, сидевших в душном стальном шкафу.

— Безопасно! — старался Верндт перекричать бурю, чтобы успокоить Мабель. — Только страшно на вид. Но теперь внимание… теперь начинается.

Поворотом рычага он вдруг сконцентрировал огромные энергии своих молний на крошечном остатке обломка метеора.

Мабель слегка вздрогнула, хотя страх и был ей обычно чужд. Она знала, что вещество сейчас напитывается электричеством, как вампир, что оно заряжается до последней возможности, что миллионы вольт все сильнее и сильнее штурмуют его. И при знакомых основных химических веществах такое невероятное накаливание электричеством должно было дать самые неожиданные результаты. Насколько страшнее должен был воздействовать неизвестный, жуткий демон на тигеле! Его молекулы должны были быть сотрясены, атомы поколеблены, ионы, электроны — растревожены до последней степени.

Взгляд Мабель с немым вопросом невольно обратился на инженера, стоявшего рядом с ней. Вальтер Верндт пристально смотрел в подзорную трубу. Рука лежала на рычаге вентилятора, готовая каждое мгновение нажать на него.

— 8.000 градусов, — прочел Нагель на измерителе.

^{Д-р Нагель.}

Масса метеора испарялась с невероятной силой. Верндт быстрым движением установил рычаг на наибольшую быстроту.

— Следите за радием! — проревел он, с трудом заглушая шум. Голос его замер в адском грохоте снаружи их клетки.

Все напряженно смотрели — на стол посередине. Молнии длиною в метр проносились по залу. Над столом стоял ослепительный блеск, трепещущая дуга, похожая на северное сияние, но в тысячу раз ярче.

^{Молнии длиной в метр проносились по залу. Над столом стоял ослепительный блеск, трепещущая дуга, похожая на северное сияние.}

Вдруг Верндт, а за ним и остальные, радостно вскрикнули. Над столом появилась радужная лента. Она поднималась из крошечных, драгоценных чашек и прорезала воздух точно танцующая, сверкающая полоса, постоянно меняя цвета. Глазам представилась чудесная игра красок. И все же глаза всех напряженно были устремлены наобразцы в чашках.

— Они дрожат, они дрожат! — удивленно воскликнула Мабель. — Они изменяются… падают…

Нагель плотно прижался к увеличительному стеклу.

— Превращение элементов, — застонал он, точно под тяжестью кошмара.

Верндт не двигался. Опьяненным взором следил он за тем, как воспроизводилось чудо из начального творения мира… первый распад атомов на начала всего сотворенного…

Радий превратился в одно мгновение в нитон^[48] и гелий и распался в бесконечной последовательности на свои составные части. Из фосфора родился аллюминий, из аллюминия — натрий, из кремня — магнезий, из титана явился скандий, из марганца — ванадий, из неона — кислород, из кислорода углерод, из талия — олово — из ртути же родилось чистое золото… Каждый элемент совершенно ясно распался на части нисшего атомного веса. И в конце концов не осталось ничего из всех химических элементов. В спектре же продолжала светиться зеленая полоса геакорония^[49] и на ультрахроматических пластинках вырисовывались таинственные спектральные линии…

И снова воцарился полный мрак. Снова стала рости температура в стальном шкафу. Верндт быстрым движением повернул рычаг налево книзу. С тихим треском раскрылся в куполе вентилятор. С резким свистом вырвался газ через отверстие на воздух. Во мрак ворвался ослепительный свет и клубящийся светлый туман окутал стены помещения.

Верндт глубоко вздохнул и долго сидел молча. Потом откинул, наконец, головной убор скафандра. В глазах его был мечтательный блеск.

— Чудо превращения — вот что мы получили! — сказал он медленно, с благоговением, — Мы дожили до мечты алхимиков, которая до сих пор была недоступна ни одному человеку. Смерть атома, как начала всего сущего… И все же мне пришлось прервать, не дождавшись конца, не дождавшись рождения первичной материи. Обломок камня в тигеле был для этого слишком мал.

— А когда же мы возьмемся за главный, большой осколок? — взволнованно спросил Нагель.

— Я расщеплю его через пять дней. Он уничтожит меня или… откроет тайну изначального творения мира!

IX.

— Рубины! Рубины! Купите мои красные рубины! Самые красивые во всем мире! Хризобериллы, топазы, счастливый камень, сверкающий и ясный, как солнце! Александрит, миссис, мадам, — большой, как голова змеи. Сапфиры, камни красоты, синие, как глаза прекрасной Мадонны. Купите! До смешного дешево! Шлифованные в Ратнапуре, счастливые, роскошные камни!.. Вот здесь, прекрасная синьора!

Фрау Мабель, улыбаясь, прошла мимо стола магометанина. В дорогих чашках сверкали великолепно отшлифованные драгоценные камни.

— Берилл для синьора! — кричал танцевавший на месте торговец. С тысячью ужимок вертелся он возле дон Эбро.

С непобедимым высокомерием смотрел испанец на все эти богатства. Он принимал, как дань почтения, всю эту сутолоку базара, крики продавцов, торг покупателей. Каждый здесь должен был знать его, дон Эбро. Гордо, точно повелитель всех этих индусских рабов, нес он в руках маленькие пакетики, высоко подняв голову, с бесстрастным лицом, с танцующей поступью. Яркие ковры лежали на земле, спускались со столов и стен. Продавцы фруктов сидели на корточках перед корзинами, полными бананов, фиников и фиг. Одна к другой теснились лавки, а между ними примостились столы торговцев божками тысячи видов, тысячи культов.

С нескрываемым восхищением впитывала в себя Мабель всю эту яркую картину. Суета базара развлекала ее в долгие часы одиночества. Муж проводил все дни в городе Верндта. Вслед прекрасной женщине смотрели глаза иностранцев; крики торговцев: «Сеннора… сеннора!» — раздавались со всех сторон. В ее спутнике узнавали испанца. Дон Эбро никого не удостаивал взглядом. Ему казалось, что он разворачивает под ногами своей госпожи ковер из своего звучного имени, полученного им от бесконечной линии предков. Линия эта была так длинна, что он сам даже не находил ее конца.

^{Фрау Мабель.}

Мабель отослала дон Эбро вперед и медленно пошла домой. Среди всей этой дневной суеты она была задумчива, и мысли ее были далеко. Она завернула в улицу, ведшую к кварталу Вальтера Верндта. Проход был затруднен кучкой людей. Посреди дороги сидел один из бесчисленных фокусников и старался привлечь публику. С поразительной быстротой выкрикивал он свои заговоры для людей и змей, точно торговец, зазывающий европейцев на базаре, бессмысленно мешая слова и цифры на всех языках.

— One… two… three… four… five^[50] — резко выкрикивал он. В то же мгновение он бросил перед собою палку и поднял ее с земли в виде шипящей змеи. Страшно вращая глазами, втыкал он себе в руки и ноги кинжалы и вытаскивал далеко из орбит глаза. Заметив красивую женщину, он сел поперек дороги и поднял над тюрбаном зернышко мангового дерева.

— Манго… зерно… мангового дерева!.. вырастет дерево!.. un, deux, trois… хейс, миа, хен…^[51] — кричал он, подпрыгивая. Он разгреб землю ногтями, похожими на когти, и положил в ямку зерно мангового дерева.

— Волшебство, волшебство, чудо, сенсация! — Вырастет дерево… одна секунда… one… two… three….

Он высоко подбросил худыми, грязными руками платок, потом аккуратно разложил его над ямкой.

— Брама, Вишну, Кришна, — бормотал он, точно заклинание. Потом поднял платок… На земле стояло очаровательное манговое деревцо.

— Вот дорога!.. Вот дорога!.. — с усердием крикнул он, освобождая для Мабель проход. Она торопливо прошла мимо. Любопытство людей было ей неприятно. Она торопливо вошла в сад, окружавший виллу. У входа в дом стояла фигура. При ее появлении фигура быстро пошла ей навстречу. Это был индус из класса слуг. Он поднял руку ко лбу и молча, по обычаю, ждал, чтобы Мабель задала ему вопрос.

— Вы ищете меня?

— Миссис Нагель?

— Это я.

— Саиб… город волшебника… там несчастие…

Она вся задрожала.

— Мой муж?.. Говорите же… что случилось?

— Саиб… взрыв… он ранен… скорее… ехать!..

К сердцу Мабель горячей волной прилила кровь. Мысли ее закружились в вихре.

— Где?.. где?.. — застонала она.

— Я свезу… автомобиль ждет… миссис следует за мной! — произнес индус.

С заискивающим жестом указал он на выход в задней части сада. Из-за кустов показался силуэт изящного автомобиля.

— Скорей… скорей! Саиб ждет!

Едва переводя дыхание, бросилась она к автомобилю. Индус торопливо захлопнул за Мабель дверцу и вскочил на свое сидение. С бешеной быстротой помчался автомобиль по улицам. Мабель так была погружена в свои мысли и так охвачена беспокойством, что не обращала внимания на места, которые они проезжали. В состоянии ужаса, в котором она находилась, минуты казались ей бесконечными. Совершенно незнакомые дома и сады мчались мимо окон. Была ли это дорога в город Вальтера Верндта? Знал ли шоффер дорогу? Он, наверно, ошибался…

Она хотела спросить и нажала звонок. Но в эту минуту автомобиль обогнул большой круг и остановился перед открытыми воротами какого-то дома.

— Саибу доктора… там… в доме… в комнате… — сказал индус, пока еще Мабель не успела выйти из автомобиля.

Вся потрясенная, сошла она на землю и последовала за слугой в дом. Индус толкнул дверь. Точно видение, оказалась перед ней роскошная комната.

— Саиб… саиб… сейчас… — бормотал слуга. Потом за ним быстро закрылась дверь.

Мабель удивленно огляделась. Комната была небольшая, но богато убранная. Драгоценные ковры покрывали пол и шелковые шали украшали стены. В глубине комнаты, на широких диванах были разбросаны пышные подушки. Ей казалось, что она слышит приближающиеся шаги и голоса. Но это было обманом слуха. Она взглянула на часы, но цифры расплывались перед ее глазами. Нервно подошла она к окну, от окна к двери, опять к окну. Они были закрыты решетками и до половины затянуты материей.

— Почему ее заставляют ждать? Где ее муж? Что привело его в этот чужой дом? Жив ли он еще? — Бесконечные минуты превращались в душившую ее цепь.

— Господи боже мой! — застонала она. Ужасный удар слишком неожиданно свалился на нее. Неизвестность терзала ее мозг. Где же был этот слуга? Почему ее не провели к умирающему мужу?

Дикие фигуры индусских божеств наступали на нее с насмешливыми, страшными гримасами. Почему эта поспешность сначала, а теперь бесконечное ожидание? Кто был этот слуга? Кто послал его за ней? Где она теперь? Только бы получить ответ на эти вопросы, только бы кончилась эта неизвестность!..

Она невольно нажала ручку двери и отскочила, точно от удара. Дверь была заперта… Застыв от ужаса, неподвижно стояла Мабель, охваченная вихрем мыслей. Дверь заперта?.. Взгляд ее упал на окна. На железные решетки. В плену? У кого? Где? Для чего? Что хотели от нее?

Предупреждения о торговцах женщинами… похищение ради выкупа… тысячи мыслей мчались в ее мозгу. Ее обманули… без сомнения придумали повод. Так значит все было ложью? Она почувствовала невыразимую радость, но сомнения сразу подавили ее. Что хотели с ней сделать? Что случится?

У нее так дрожали от волнения ноги, что она должна была сесть. Мабель напрягла все силы, чтобы собрать мысли. Час протекал в безотрадном ожидании. Ведь должна же была открыться эта дверь! Ведь должен же кто-нибудь войти, наконец…. будь это хоть враг…

Тихое жужжание заставило ее прислушаться. Отсвет от окна падал на висевший посреди потолка фонарь. Только теперь заметила она его оригинальный вид. Он был составлен из бесчисленных зеркал и имел форму призмы. Она удивленно разглядывала его. Не было сомнения, что жужжание исходило от него. Лучи света плясали на поверхности зеркал — фонарь медленно повернулся, потом стал все быстрее вертеться кругом… Смотря на него, у Мабель слегка закружилась голова… Глаза мигали от его блеска, а он мчался теперь в круговом движении точно вентилятор. Очертания зеркал исчезли… растаяли в этом блеске… фонарь превратился в какую-то ленту из звезд…

Она хотела отвести взгляд, но сверкающий круг удерживал ее глаза, точно на привязи. Они все снова и снова должны были проделывать этот круг вместе с фонарем, вверх и вниз, вверх и вниз, все снова и снова, без остановки, неудержимо. Свинцовая тяжесть стала сковывать ее веки. Верчение наверху не прекращалось ни на секунду. Веки становились все тяжелее… невыносимо… напрасно старалась она бороться… ведь, она должна ждать, не должна засыпать… но она так устала… устала… у… ста… ла…

С мучительным вздохом упала она на шелковые подушки… Уста… ла… спать… только спать… спать…

В замке бесшумно повернулся ключ. Дверь комнаты осторожно отворилась. — Она уже спит, госпожа! — послышался заглушенный голос.

Быстрыми шагами прошел в комнату мужчина. Его худая фигура была закутана в зеленый бурнус. Шея его была неестественно длинна и отвратительно обросла волосами, выражение лица было пугающе-дикое. Горбатый нос и колючие глаза делали его похожим на коршуна. Длинными костлявыми пальцами провел он по лбу спящей. От затылка, по голове, к вискам…

— Ты будешь спрашивать, госпожа? — оглянулся он назад.

Повелительница индусов медленно приблизилась. Ее прекрасное лицо странно изменилось. Скрестив ноги, она села на диван против спящей.

— Мабель! — произнесла она тихо. И еще раз: — Мабель!

— Да? — послышалось вопросительно.

— Тебя зовут Мабель. Ты слышишь мой голос…

— Я слышу…

— Я твоя госпожа. Ты должна меня слушать…

— Ты моя госпожа…

— Ты должна мне отвечать на вопросы!

— Отвечать…. — произнес сонный голос.

Индуска бросила торжествующий взгляд на человека, похожего на коршуна, и продолжала угрожающе:

— Ты умрешь, если солжешь…

— Умрешь… солжешь…

— Ты будешь говорить только правду…

— Да…

Индуска перевела дыхание.

— Ты знаешь тайну метеора?

— Мабель молчала.

— Отвечай! — крикнула индуска. Глаза коршуна успокаивающе посмотрели на нее.

— Она ответит. Позволь мне спросить, госпожа. Ты знаешь тайну метеора?

— Нет, — последовал нерешительный ответ.

Индус смутился.

— Ты знаешь, какие открытия сделал до сих пор Вальтер Верндт?

— Да. — Ответ звучал совершенно твердо.

На лице человека, похожего на коршуна, появилось неприятное выражение торжества.

— Ты все твердо запомнила?

— Совершенно твердо.

— Ты могла бы продиктовать все совершенно точно?

— Слово в слово!

— Диктуй! Я — Вальтер Верндт. Я проверю тебя.

Улыбка гордости появилась на лице Мабель. Легко и уверенно потекла ее речь. Первый опыт совершенно ясно вставал перед ней: неподвижный обломок метеора, его таяние, выпарение, мрак, повышение температуры, взрыв. Все, что Верндт ей показывал, все его открытия постепенно разворачивались в ее передаче, точно красочная сказка. Мабель передавала все с улыбкой, легко и в то же время серьезно…

Голова коршуна впилась глазами в ее лоб, точно випера^[52]. Болтавшая Мабель давно замолкла. Повелительница индусов с нескрываемым волнением шагала по комнате.

— Плод созрел! — сказала она глубоким, почти ликующим голосом.

Голова коршуна задвигала волосатой шеей.

— Женщина сказала все, что знает. Она может теперь исчезнуть?..

Индуска повернулась к нему резким движением.

— Нет еще! Ее смерть была бы предупреждением для Вальтера Верндта. Цель — он, а не эта женщина.

Он согнулся.

— Ты права, госпожа. Он не должен знать. Я отвезу ее в ее сад и заставлю ее там проснуться…

Она постояла некоторое время в нерешительности.

— Пусть будет так! — решила она, наконец. — Но позаботься о том, чтобы она не знала ничего, что произошло.

— Я отниму у нее всякое воспоминание. Она проснется в парке, и будет думать, что неожиданно заснула там после обеда.

— Торопись!

Жадный взгляд упал на красоту беззащитной жертвы. Он с подобострастной покорностью отступил к дверям.

— А потом… когда моя задача будет выполнена?.. Когда ты будешь победительницей и этот Верндт?..

Он сделал жест, точно душил кого-то. Его глаза коршуна точно нацелились на жертву.

— Тогда эта женщина?..

Она нетерпеливо топнула ногой.

— Сначала Вальтер Верндт. Потом делай, что хочешь… я дарю ее тебе. Убирайся! Исполняй свои обязанности!

X.

Настал великий день последнего опыта. Вальтер Верндт стоял еще в своем белом лабораторном халате перед столом для опытов и внимательно рассматривал, надев особенного устройства предохранительные очки, маленькое реактивное стеклышко, которое он держал в правой руке.

Нагель слушал его с благоговением.

— Нельзя себе представить, что эта маленькая зеленая штучка величиной с горошинку в этой маленькой трубке может производить такое неслыханное действие!

Верндт глубоко погрузился в мысли.

— Нам удалось добиться одного крошечного испытания этого страшного вещества. Но мы почти достигли разгадки. Через полчаса мы оба сделаем решительный шаг: расщепление большего, главного осколка метеора. Он должен дать нам, по человеческим расчетам, количество вещества в чистом виде, которое сделает нас способными к великим вещам. К великим делам, которые не снятся еще человеческому мозгу. Но об этом после!..

Он вложил стекляную трубочку в платиновый чехол и опустил ее во внутренний карман кожаной куртки.

— Вы приготовили все элементы, как и при первом опыте?

— Все наше достояние: 56 грамм радия, тория и других радиоактивных элементов.

— А осколок метеора?

— Лежит в целости на подъемной площадке.

— Отлично.

Нагель, хорошо узнавший учителя за бесчисленные часы совместной работы, понял его горделивое волнение по необычному блеску его лучистых глаз. Ничто больше не выдавало волнения Верндта. Черты его бронзового лица были спокойны. Действительно ли этот человек стоял теперь лицом к лицу со своей судьбой? Десятитысячная часть секунды должна была решить вечные вопросы…

Зажужжал радиофон. Верндт приблизил к уху маленький аппарат.

— Строительный отдел сообщает, что все уже готово. Мы, следовательно, можем закрывать вентилятор в куполе и при наивысшем давлении.

Нагель был поражен.

— Закрывать вентилятор при наивысшем давлении? Но, ведь, тогда может быть та же опасность, что и в первый раз?

Инженер покачал головой.

— Нет, теперь дело обстоит немного иначе, чем тогда. Я лучше покажу вам это на маленькой модели, которую сделал. Чтобы достигнуть результатов, нам придется действовать на этот раз в обратном порядке. Пожалуйста, зайдите со мною в маленькую комнатку — модель. Лучше, чтобы вы знали все подробности прежде, чем мы начнем.

Он прошел наискось зал и открыл небольшую дверь. В то же мгновение перед ним отскочила и бросилась к окну темная фигура. Но было слишком поздно. Нагель сделал прыжок, как тигр, и так крепко схватил незнакомца за руку, что тот тихо вскрикнул.

— Стой, голубчик! — разразился Нагель. — Прежде, чем вылететь отсюда, дай себя рассмотреть при лунном свете!

На него смотрело испуганное, бледное лицо. Седая борода человека тряслась.

— Профессор Кахин! — воскликнул пораженный Верндт. Он с удивлением узнал в ворвавшемся к нему человеке брюссельского коллегу, с которым он был уже много лет знаком по конгрессам. — Пожалуйста, отпустите его, Нагель! Могу я попросить у вас объяснения, господин профессор, как вы попали в это помещение, в которое не допускается никто? Странные обстоятельства, в которых мы очутились, принуждают меня…

Он удивленно перервал свою речь. Бельгиец стоял, злобно глядя на землю. Теперь глаза его широко раскрылись от испуга. Он указывал рукой, весь дрожа, туда, где стоял Нагель.

— Не надо! Не надо! — закричал он вдруг.

Глухой звук заставил Верндта вздрогнуть. Ему показалось, что он услышал стон Нагеля. Он вопросительно оглянулся. В то же мгновение он почувствовал острую боль в глазах. Точно молотки застучали в них… Он взмахнул руками… в колышащемся мраке — и провалился в бесконечное ничто…

XI.

Глазам было больно от огненного круга. Круг сверкающих точек вертелся, как огненное колесо, — медленно, потом скорее, скорее… потом движение замедлялось и ускорялось снова с болезненным колотьем в глазах… В непрерывающейся, бесконечной последовательности. Точки выростали и превращались в шары, раскаленные изнутри огненным жаром. Точно цепь, все снова возобновлявшаяся… Они выростали и сверкали огненными цифрами и буквами. Больно было читать пляшущие слова. Мо-ле-ку-ла… молекула — гласили буквы. Слово раздувалось, точно блестящий пузырь. Потом оно лопнуло и распалось на бесчисленные точки. Они снова стали разростаться в кровавые капли. Снова появились буквы, причинявшие такую боль… А-т-о-м… Снова раздулось и лопнуло слово атом… Ослепительно сверкали ионы и корпускулы и в секунду превращались в шары. И снова атомы и красные молекулы вертелись… вертелись… Огненная точка вдруг превращалась в шар, в палящее солнце, в море пламени… — Ах! — тихо застонал он.

Вальтер Верндт открыл глаза. С трудом, с болью, медленно приходя в себя. Взгляд его упал на грязную плоскость над головой, на обломки серых камней. Он, очевидно, лежал на полу низкого подвала.

Он принужден был надолго закрыть глаза, так больно ему было от света. Но он все же заставил себя поднять свинцовые веки. Ему казалось, что его сетчатую оболочку режут раскаленными осколками стекла… Он медленно собирался с мыслями. Прежде всего, он стал соображать, где он может находиться. Но это утомляло его. Он снова погрузился в дремоту…

Он, должно быть, уже давно смотрел на потолок над головой!.. Кружение огненных точек и горение глаз прекратилось. Но мысли его все еще были под каким-то гнетом. Где он? Как попал он сюда? Он хотел встать, но руки его оказались крепко связанными за спиной. Ему не удавалось освободить их, несмотря на все усилия. Вдруг он понял: он связан. Он теперь ясно ощущал боль от веревок. Связан? Как это произошло? Воспоминание все еще не хотело приходить на помощь. Тотчас же снова начала болезненно ныть голова. Кого спросить? Неужели он один? Ему, наконец, удалось медленно, медленно повернуться на бок. Ему стало дурно, но он овладел собой.

— Эй! — пробормотал он заплетающимся языком. И еще раз: —Эй!

Звук его слов больно ударил ему в виски. С другого конца помещения послышалось радостное восклицание:

— Учитель!

Мгновение все было тихо. Что это такое?.. Голос ему казался знакомым.

— Учитель! — раздалось громче, настойчиво и встревоженно.

— Да! — ответил он. — Кто говорит со мной?

— Вы живы! Вы живы! — в голосе было ликование. — Это я, Вернер Нагель, — как вы себя чувствуете, милый, дорогой учитель?

Волна радости залила мозг Верндта. На мгновение мысли его замерли. Потом он испытал чувство, будто перед ним разрывались туманные завесы.

— Мне понемногу становится лучше, — ответил Верндт. Он болезненно напряг всю силу воли, чтобы проснуться. — Где мы? Как мы попали в эту комнату?

Нагель перекатился к нему, точно круглый тюк.

— Мы были в нашей лаборатории и поймали человека, которого вы, повидимому, знали…

— Постойте! — произнес Верндт. — Теперь я припоминаю. Я думал, что это был сон, от которого я только что проснулся. Это был профессор Кахин, не правда ли?

— Вы его так назвали.

— Но дальше я ничего не помню…

— Нас сшибли с ног. Очевидно, сначала меня, потом вас. Или обоих одновременно. Иначе я бы увидел, а я ничего не знаю.

— Я припоминаю. Кахин стоял, как окаменелый, черты его лица исказились… Потом я почувствовал удар. Очевидно, был еще один человек, которого мы не заметили…

— Да, настоящий великан. Черноволосый, атлетического сложения. Я видел его только втечение одного мгновения. Потом комната уж заплясала вокруг меня…

— Значит враги, преступники!.. — Мы находимся сейчас в городе Верндта?

— Нет. Нас куда-то увезли. Меня ударили, должно быть, не так сильно, как вас. Я очнулся от толчка и услышал голоса. К моему счастью, я мог только слегка приоткрыть глаза. Меня выносили из аэроплана. Я притворился мертвым и только старался замечать все из под опущенных век. Аэроплан, привезший нас, стоял на холме, над городом, который я, в своем положении, мог разглядеть только отчасти. Я увидел виллы среди кокосовых пальм и манговых деревьев. Дальше стояла мечеть и вокруг нея жалкие деревянные хижины индусов, а когда меня подняли, я увидел море. Нас несли через роскошный парк. Я заметил дерево, гигантские ветви которого свисали почти до земли. Под ним стояла каменная скамейка, на которой были вырезаны солнце, луна и корова…

— Знаки парсов. Солнце, луна, вода, огонь и священная корова. Эти знаки и море говорят, что мы в Бомбее. Что же было дальше?

— Нас понесли по ровному месту. Мне пришлось на время закрыть глаза. Мне казалось, что за мной наблюдают. Когда я снова осторожно приоткрыл веки, мы оказались на каменном мосту. Перед нами поднимались не особенно высокие, но закругленные, как бы в гигантском цирке, белоснежные стены. Я не заметил ни одного окна. Нас пронесли в низкую дверь. Потом мне, к сожалению, накинули на голову платок. Я почувствовал отвратительную вонь, но ничего не мог видеть. Когда же с меня сняли платок, мы оба уже лежали в этом подвале.

Верндт подумал мгновение.

— Вы не узнали строения, в которое нас внесли?

— Мне казалось, что я уже где-то должен был его видеть. В действительности или на картинке.

— Да, это жуткое место, куда нас привезли…

— Как? Вы знаете, где мы находимся?

— Я, по крайней мере, думаю, что знаю. Ваше описание указывает на сооружение парсов, в котором погребают их мертвецов.

Он вдруг замолчал. За дверью послышался шум. Со скрипом повернулся тяжелый ключ. Дверь подалась. На пороге стояла стройная фигура женщины редкой красоты. За ней следовал мужчина ужасающей наружности. На длинной волосатой шее сидела тощая голова с диким лицом. Горбатый нос выступал, как клюв. Лохматые брови торчали над колючими, горящими глазами. Это было лицо коршуна, нацелившегося на добычу.

Женщина остановилась на мгновение. Потом быстро подошла к лежащим. Она встретилась взглядом с инженером.

— Ах! — удивленно вырвалось у нее. Жестокая усмешка скользнула по ее лицу. Она посмотрела на Верндта с жадностью и с любопытством, точно желая запомнить его черты. Ее спутник осмотрел веревки, связывавшие жертв. Она равнодушно следила за ним. Потом вдруг вся вспыхнула.

— Я просила однажды великого исследователя и могучего ученого отдать мне свое могущество, чтобы делить со мной мое. Он был слишком горд, этот саиб, и предпочел лечь у моих ног, как пленник.

Она ждала ответа, но Вернд гордо молчал. Ее лицо слегка покраснело от возмущения.

— Он мог-бы жить, как бог. Теперь же, не успев достигнуть цели, он сойдет в вечное молчание. И другие докончат его дело и будут всем обладать.

Она снова подождала ответа, но на губах Верндта была насмешливая улыбка.

— Говори! — топнула она ногой.

Глаза Верндта вдруг стали жестки, как сталь.

— Если ты хочешь, чтобы я говорил, развяжи сначала наши веревки. Или ты побоишься тогда разговаривать с нами?

Она думала недолго.

— Оссун! — резко приказала она своему желтолицому спутнику. В каждой руке у нее блеснул револьвер.

— Слуга коршунов развяжет ваши веревки. Но не мечтайте ни о каком бегстве. При малейшем подозрительном движении в вас попадет пуля.

— Ах, я вижу, что ты женщина! Ты не жалеешь слов.

— Молчи! — крикнула она.

Человек с головой коршуна развязал ученым руки и ноги. Вальтер Верндт встал и потер себе тело. Кровообращение медленно восстановлялось. Индуска смотрела на профессора с молчаливым интересом. Ее удивительные, сверкающие глаза скользили по бронзовому лицу и атлетической фигуре врага. Инженер так старательно занимался массажем, точно загадочной повелительницы Индии здесь и не было вовсе.

— Саиб, почему ты противишься своему счастью? — послышалось почти сердечным, просительным тоном.

Он взглянул на нее. С удивлением и вопросом.

— Почему ты не хочешь поделиться со мной своими познаниями и приобрести власть над людьми? — спросила она еще раз.

Он выпрямился и стал выше ее на голову.

— Наши взгляды разделяет пропасть, — медленно сказал он. — Для тебя знание только средство к власти, к порабощению тебе подобных. Я — изучаю науку, чтобы дарить людям новые открытия. Я иду к цели, как друг человечества, ты же — как враг. Я служу науке жизнью и моими исследованиями. Ты же хочешь, чтобы наука служила тебе. Разве мы можем понять друг друга?

Она жестко рассмеялась.

— Служить человечеству? Я должна служить человечеству? Что такое это человечество? Стадо баранов, дураков и негодяев. Их жизнь не имела бы оправдания, если бы эти отбросы не были бы нам рабами, не служили бы нам и не умирали бы для нас. Человечество!

— А ты разве не человек?

Она гордо выпрямилась.

— Есть избранные, вновь рожденные, которым Брама назначил носить человеческое тело, как одежду. Я — избранная, ты — тоже! Я изучала твою карму, вопрошала много ночей. Твоя судьба скрещивается с моей. У тебя могущественная звезда. Я должна буду служить тебе, если ты не захочешь служить мне. Я должна тебя уничтожить, иначе ты уничтожишь меня. Ты должен меня любить, или я должна молиться на тебя. Такова наша судьба. Освобождение возможно для нас только в союзе. Наши звезды рассыпятся в прах, если мы расстанемся.

На ее прекрасном лице было мягкое, почти нежное выражение.

— Ты великий иог, Вальтер Верндт, ты избранник Брамы. Повелительница Индии никогда еще ни о чем не просила. Сегодня она просит тебя. Служи мне, чтобы я тебе служила. Раздели со мной мое могущество, чтобы я разделила с тобой твое. Взгляни, я сложила оружие и протягиваю тебе руки молящей женщины.

— Госпожа! — в ужасе остановил ее коршун. Но она не слушала его. Она почти умоляюще схватила руки Верндта и ее прекрасное лицо осветилось каким то внутренним огнем. Инженер сочувственно посмотрел на нее.

— Ты блуждаешь на ложном пути, женщина! Я служу и тебе, служа человечеству. Через несколько недель, быть может, — дней, ты вместе со всем человечеством узнаешь разгадку тайны.

Она оттолкнула его руки сильным движением и смотрела на него, точно не понимая его слов.

— Ты никому не откроешь тайны! Повелительница Индии просила тебя… предлагала тебе свою любовь… и ты дерзаешь преступить приказание Брамы и враждебно расстаться со мной?

— Преступлением было бы исполнить твое желание. Метеор принадлежит всему миру, а не мне или тебе.

— Так он будет принадлежать только мне!

— Я через несколько недель сообщу человечеству разгадку…

— Через несколько часов твои кости будут белеть на песке!

Она снова схватила револьверы.

— Оссун, — коротко приказала она. Ее лицо исказилось от ненависти. — Стражу!

Он подошел к двери и сделал знак. Шесть индусов гигантского роста вбежали и бросились на землю перед своей госпожей.

— Связать руки! — приказала она. Трое индусов бросились на Нагеля и Верндта и связали им руки. Те не сопротивлялись.

— На верх! — указала женщина.

Их повели бесконечным корридором, постепенно поднимавшимся кверху. Наконец они дошли до двери, выходившей на веранду, заделанную решетками. Отсюда открывался вид на широкую арену. Три большие террасы из белоснежного камня, сверкавшего на солнце, спускались кругами, как в цирке. Каждый из внутренних кругов был меньше предыдущего. Во многих местах каждой из трех арен видны были продолговатые углубления — и больше ничего. На голом камне сидели, нахохлившись, фантастические птицы… гигантские птицы, с отвратительными, длинными шеями.

По знаку, стража удалилась.

Нагель с интересом смотрел на эту безнадежную, наводящую ужас, картину. Точно город мертвых, где исчезла всякая жизнь.

— Ты знаешь, где вы находитесь? — спросила индуска Верндта. Он спокойно смотрел на нее.

— Да, Малабар Хиль. В Башнях Молчания.

— Ах! — удивленно вырвалось у нее.

Нагель щелкнул языком, точно отгадал, наконец, загадку.

— Так вот, что это было! А я никак не мог вспомнить, где это я видел этот старый каменный ящик. Я, ведь, должен был видеть его в альбоме Бомбея.

Повелительница индусов злобно спросила его.

— Так ты, значит, знаешь, что вас ждет?

Нагель приветливо улыбнулся ей.

— Конечно, прекрасная женщина. Ты, прежде всего, снимешь с нас эти грязные веревки, потом хорошенько накормишь нас, потому что я страшно хочу есть. А потом ты привезешь нас обратно в Бенарес на аэроплане…

Лицо ее изменилось, точно от удара хлыста, рука сжала револьвер. Но она тотчас же овладела собой.

— Ты хочешь меня раздразнить, чтобы скорее умереть. Ты знаешь, где ты сейчас, но ты никогда не видел внутренности этого здания. Оно называется Башнями Молчания. Парсы приносят сюда своих мертвецов и отдают их голодным коршунам, чтобы трупы не оскверняли священные стихии — землю, воду, огонь и воздух…

— Славные птицы! — спокойно кивнул Нагель в сторону арены.

Человек с головой коршуна злобно посмотрел на него. Индуска проговорила:

— Они ждут вас!

У стены, под ними, заскрипел песок. Железная дверь с шумом захлопнулась. Два смуглых человека несли длинные носилки. Их сопровождали еще два индуса в перчатках и с длинными баграми в руках. По знаку, носильщики опустили ношу на песок. Одним движением откинули они с носилок холст, закрывавший их. На носилках лежало белое, безжизненное тело мужчины. Верндт невольно вздрогнул. Он узнал покойника.

— Думаску! — удивленно воскликнул Нагель, — Думаску умер?

Индуска злобно кивнула головой.

— Да, Думаску! Какая-то неизвестная сила освободила его от моей власти. Сумасшедший явился в Бенарес, чтобы убить меня. Пусть несет наказание за это!

— Он не умер?

— Нет. Только одурманен…

Нагель стал серьезен.

— И ты хочешь..?

Она молча отвернулась. Лицо ее точно окаменело. Носильщики снова подняли носилки и несли их по песку к противоположной стене. Они остановились перед одним из углублений. Сопровождавшие их подняли багры, неприятно блеснувшие на солнце. Быстрым движением опустились они на Думаску. Его белое тело поднялось на воздух, потом неподвижно легло в продолговатой открытой могиле. Люди торопливо ушли, не оглядываясь.

— Сатана! — заскрипел зубами Верндт, — Ты не сделаешь этого!

Она не отвечала… С тамариндовых деревьев медленно поднялись, шурша крыльями, птицы. Тяжело хлопали крылья, отбрасывая широкие тени, длинные шеи были вытянуты вперед, отвратительные головы склонялись к земле…

— Славные птицы! — насмешливо повторила индуска, взглянув на коршунов. В Нагеле закипела кровь. Он, как сумасшедший, стал разрывать свои веревки. Они только разрезали его тело до крови. Человек с головой коршуна, как в тисках, сжимал руки Верндта.

Страшные птицы описывали круги по цирку, с каждой спиралью приближаясь к жертве. Медленно, медленно опускались они на белеющее тело. 15 метров… 10… 5… 3… 2… 1… И вдруг с резкими криками по отвесной линии упали они на свою добычу.

^{Страшные птицы собирались к своей добыче…}

В черном клубке отвратительных птиц долгие минуты продолжалась борьба. Взмахивали крылья, высоко поднимались тучи пыли…

Взгляды всех впились в открытую могилу на арене… и вдруг Верндт закрыл глаза… Душу раздирающий крик резко прозвучал в воздухе… Предсмертный крик человека… жуткий, ужасный крик, потрясающий нервы… Потом последовал ответ на него: пронзительное каркание, звуки чего-то разрывающегося, ломающегося, захлебывающееся чавканье…

Нагель в ужасе закрыл глаза. Верндт стоял бледный и неподвижный, узкое лицо его было точно отлито из бронзы. Человек с головой коршуна крепко держал сзади его руки. Коршуны все еще боролись на песке… все еще, без конца… Жуть становилась почти невыносимой. Минуты казались пленникам вечностью.

Наконец, над могилой поднялись большие тени, — сначала один, за ним другие, покачиваясь на огромных крыльях, медленно стали улетать коршуны.

— …6, — 7, — 8, — 10…. — считал Нагель. Он недоверчиво раскрыл глаза. Точно просыпаясь от сна. Какая-то страшная сила приковывала его глаза к арене. Все новые и новые коршуны, насытившись, слетали на стены. Жгучий песок вокруг одинокой могилы сверкал, разрытый в борьбе… Тела Думаску нигде не было видно. Кое-где вокруг могилы лежали белые, лишенные мяса, блестевшие на солице, кости. Вокруг них вились вороны…

Индуска прислонилась к решетке. Она наблюдала, прищурив глаза, за впечатлением, произведенным всей этой сценой на пленников. По ее знаку, Оссун выпустил руки Верндта. Он не удостоил ее ни одним взглядом. Только мускулы его лица нервно двигались. Нагель едва сдерживал злобу, на висках его надулись жилы.

Индуска одним движением очутилась лицом к лицу с ними.

— Вы видели, что вас ожидает? Я предлагаю тебе еще раз выбор, Вальтер Верндт. Служи мне и открой мне одной тайну, или же разделите участь этого сумасшедшего, осмелившегося ослушаться меня. Ваша жизнь теперь в моих руках.

Верндт снова высоко поднял голову. Его орлиный взгляд заставил женщину побледнеть и опустить глаза.

— Наша жизнь не зависит от низких убийц. Если бы целью моей жизни была судьба, которую ты мне предлагаешь, то задача моя не стоила бы ни одного моего вздоха.

Она бросилась на него, как разъяренный зверь.

— Сумасшедший! Теперь… теперь… ты еще упрямишься! Гляди на этих коршунов! Они ждут вас. Один мой знак — и вас уведут в подвал, откуда вы выйдете только для смерти.

Он с молчаливым презрением повернулся к ней спиной. Такой ответ вывел ее окончательно из себя.

— Вон! — закричала она в бешенстве. — К коршунам его!

Ее слова кончились криком. Вдруг Нагель, наклонив вперед голову, бросился на Оссуна. Парс отлетел назад, точно мячик. Его волосатые руки в ужасе старались ухватиться за что нибудь. Потом, перевернувшись в воздухе, он слетел вниз, в цирк, и лежал там без движения.

Нагель так рвал свои веревки, что жилы на его руках надулись.

— Животное! Теперь тебя…! — дико хрипел он, — теперь тебя… только освобожу руку!..

Но больше ему ничего не удалось сделать. Четверо чернокожих ворвались в дверь и оттолкнули его из всех сил вниз.

Верндт спокойно вошел в подвал.

Нагель прислонился к стене, тяжело дыша.

С нечеловеческим усилием вытащил он окровавленную руку из разрезывавших ее веревок. Он прыгнул на индуску, как кошка. Быстрым движением вырвал он у нее из-за пояса кинжал. Чернокожий слуга бросился между ними. Сталь вонзилась ему глубоко в грудь. Когда Нагель поднял взгляд, он увидел оба револьвера индуски, угрожающе поднятые на него. Резким движением головы приказала она чернокожим отступить. Они встали у выхода, с кинжалами в руках.

— Так! Так, молодой лев! — насмешливо произнесла она. — Защищайся, не то коршуны, славные птицы, заживо выклюют тебе глаза. Парсы отдают коршунам своих мертвецов, чтобы не осквернять землю, воздух, воду и огонь. Вы, христианские собаки, недостойны такого погребения. От ваших мертвых тел будет тошнить коршунов. Они разорвут вас заживо. Вы будете в полном сознании, но от ужаса вам будет делаться дурно. А, молодой сорви-голова, ты думаешь теперь как бы убежать отсюда. Но, ведь, вы же герои и радуетесь смерти. И вы насладитесь ею в полном сознании. Через пять минут вы услышите легкое шипение. Оно будет выходить из труб и из тех отверстий в стене. Вы, увидите, как медленно, но неотступно от стен будет отделяться и наполнять ваш подвал белый газ… одурманивающий газ… Он будет душить вас, парализовать биение вашего сердца, члены ваши отяжелеют… только мозг будет еще работать… Вас вынесут отсюда и оставят на арене… Коршуны начнут летать над вами, вы увидите, как они опускаются… медленно, медленно… Глаза ваши остынут от ужаса… Вы видите шеи коршунов, их раскрывающиеся клювы… готовые вонзиться вам в глаза… Вспомните тогда Повелительницу Индии и ее месть! Начинаешь ли ты бояться моей любви, великий изследователь? Ведь, ты такой умный… так сумей же спастись от наказания женщины, которую ты так презираешь!..

Верндт смотрел на нее не двигаясь.

— Мне не нужно спасаться, потому что ты не посмеешь этого сделать. Со мною умрет и разгадка тайны. Цель твоя, — не моя смерть, а разгадка.

Злобная улыбка исказила ее лицо.

— Ты так думаешь, мудрец? А что, если я без тебя найду эту разгадку? Что, если ты доверил свою тайну женщине, которая выдала ее мне?

Нагель широко открытыми глазами смотрел на Верндта, сердце его перестало биться. Сам Верндт тоже был испуган.

— Такой женщины, которая выдала бы мою тайну — нет, — твердо произнес он, преодолевая волнение.

— Даже под гипнозом? Если женщину похищают и выспрашивают во сне?

Она снова подняла револьвер. Нагель приготовился к прыжку. Комната закружилась перед ним, он с трудом переводил дыхание.

Она с усмешкой взглянула на свои часы.

— Через пять минут… Ты отверг мою любовь и презрел волю Брамы. Теперь вас уже ничто не спасет. Вспомни обо мне, когда увидишь над собой коршунов!

Железная дверь со звоном захлопнулась. Раздалось эхо… продолжительное. жуткое…

Одним взмахом кинжала разрезал Нагель веревку на левой руке, потом упали на землю и веревки Верндта. Инженер стоял без движений. Все его мысли были направлены к выходу из трудного положения. Нагель ударил по стене.

— Вы думаете, что она исполнит свою угрозу?

— Надеюсь, что нет. Ее цель — метеор, а не я. Она ограбит себя, если убьет меня, даже, если ей известны предыдущие опыты. Она, конечно, все еще надеется, что я ей покорюсь и поэтому…

Он замолчал и прислушался. Через стену прорвалось журчание и послышался легкий треск. Из отверстий в стене, близко от пола, стали появляться и подниматься кверху маленькие струйки. Потом струи стали гуще и быстро начали наполнять помещение…

— Газ… газ!.. — испуганно воскликнул Нагель. — Животное! Взгляните!..

Верндт подскочил к стене. Быстрым движенем скинул он лабораторный халат, который все еще был на нем, и, разрывая его на полосы, стал затыкать ими дыры. Нагель торопливо помогал ему. На мгновение приток газа остановился. Потом еще сильнее стал вырываться из других отверстий. Толстые белые полосы тянулись по подвалу. Верндт с ужасом смотрел на них. Он работал молча, с отчаянием… Вопрос шел о жизни… теперь он знал это наверно. Этот газ был ему знаком. Еще несколько минут — и подвал будет заполнен им. Приторный запах быстро распространялся. Уже половина халата была использована, руки лихорадочно действовали. Десятки отверстий были заткнуты, а приток газа не прекращался. Но вот он стал слабее… слабее. Верндт сразу заткнул три, четыре отверстия, и огляделся…

— Помогает! Помогает! — торжествовал Нагель.

И вдруг сильнее прежнего зашипело и затрещало. Десять, пятнадцать комков, сделанных из халата, вылетели с шумом из стен как пробки из бутылок с шампанским… за ними другие… много…

Верндт в отчаянии обернулся. Густые, белые клубы врывались из стен и с потолка. Со всех четырех сторон струился светящийся белый газ. У Нагеля слегка закружилась голова. У него сделался приступ кашля.

— Мы погибли, — задыхался он и стал снова инстинктивно разрывать халат. Но руки его опустились… спасения больше не было. Клубы газа начинали душить его. В диком отчаянии тряхнул Нагель халатом.

— Учитель! Не может быть… что настал конец…

Припадок кашля прервал его. Он уронил на пол халат. Из кармана его выпала узкая трубочка и звякнула, покатившись по полу…

Верндт быстро схватил ее.

— Реактивное стекло… метеор…, — сказал он вдруг с железным спокойствием. — Ужасное вещество в первой стадии, в чистом виде…

Он мучительно напряг мысли. Они мчались в мозгу, как в огне, чуя спасение… и должны были найти это спасение… должны были…

— Насмешка! Насмешка! — застонал Нагель. В такую минуту это стекло… это дьявольское вещество… так близко у цели и такой конец…

Верндт прижал к вискам кулаки.

— Одну минуту, великий боже, одну минуту, одну только минуту, чтобы я сообразил… одну минуту!

Слова его звучали, как крик отчаяния. Кашель прервал их и Верндт покачнулся.

— Нагель, — застонал он, борясь с клубами газа. — Подержите минутку стекло!.. Пока я соображу… пока я соображу… я уже начинаю понимать…

Нагель почти не слышал его. Кровь, стуча, прилила к его вискам. Сердце билось громко и болезненно. Его трясло в бурном порыве злобы иотчаяния.

— Проклятое вещество! — воскликнул он… — к чорту тебя…

И вдруг с противоположного конца комнаты, из клубов дыма, послышалось радостное восклицание:

— Спасены! Открыть стекло!.. Направить его!.. Ради бога, только открыть…

Нагель уже не понимал слов Верндта. Не владея собой, не сознавая своих поступков, побрел он, покачиваясь, через комнату. Он держал стекло в правой руке и серебристая трубочка безучастно поблескивала. Нагель злобно сорвал платиновый чехол. Он стукнулся об стену.

Собрав последние силы, Нагель вытащил резиновую пробку, потом сделал дикий, звериный прыжок…

Препарат в стекле засиял, как огненная горошина, и от него стали исходить яркие лучи. Трубочка невыносимо накалилась, на пальцах Нагеля вскочили от ожога большие волдыри. С криком боли выпустил он стекляную трубочку… Она упала на грязные камни, разлетаясь на бесчисленные обломки. Крошечные шарики ртути покатились к стенам, оставляя на полу сверкающие полоски. Быстро поднялся и расползся зеленоватый, флуоресцирующий туман… Точно рука, проник он в белые клубы газа. И эта рука стала тянуть к полу узкие полосы газа, крутившиеся и сталкивавшиеся, — тянула их, точно к магниту, к втягивавшему их насосу… Все яснее образовывались ленты газа, похожие на пляшущие лучи. Они постоянно меняли окруску, из белых превращаясь в темные, потом начинали пламенеть и неожиданно вспыхивали зеленым огнем…

Нагель прижал руку к губам. Боль ожогов постепенно утихала. Он теперь заметил странные зеленые звезды исчезавшего газа. Он вопросительно взглянул на Верндта.

Инженер стоял посреди комнаты с выражением радости в глазах, прижав руку к сердцу.

— Это эврика — нигилий… вещество в себе! — произнес он.

— Это спасение? — нерешительно спросил Нагель.

Верндт крепко пожал ему руку.

— Спасение и отгадка! Я нашел ее сейчас!

Он указал на пол, на сверкавшие шарики. Они всасывали в себя газ, точно вампиры, превращались в капли, в сборные молекулы, как хорошенькие мячики, притягивали к земле ядовитые нити газа. Фигуры мужчин поднимались теперь над легкими белыми облаками. Все быстрее и быстрее опускалась книзу завеса. Точно в водомере, сразу, на сантиметры, спадая вниз… Облака опускались от головы к плечам, к бедрам, и ниже — к коленям, к щиколотке.

С невыразимым наслаждением вдохнули пленники свежий воздух, удивительно освежавший легкие. Газ поднимался над землей не выше, чем на сантиметр, и, наконец, распался, как угасающая пыль…

— Сверкание прекратилось, — сказал Верндт.

— Как от выстрела рассеивается порох. Загадкам метеора нет конца.

— Загадок больше нет! Теперь все ясно. Звенья цепи соединены. Я все вижу теперь… я вижу конец…

Нагель ожил.

— Так пусть же приходят теперь эти убийцы и коршуны! Мы должны освободиться во что бы то ни стало!

От стен потянуло свежим воздухом.

— А! — произнес Вернд. — Дело идет к развязке.

— Каким образом?

— Разве вы не чувствуете это дуновение? К нам впускают свежий воздух. Все великолепно устроено. Думают, что мы одурманены и очищают помещение от ядовитого газа. Внизу действует, очевидно, какая-то система насосов. Смотрите, теперь ясно видно, как наверху вливается свежий воздух. Очевидно, к нам скоро войдут… чтобы унести отсюда…

— Пусть войдут! — заскрипел зубами Нагель. — Теперь наши руки свободны и у меня есть кинжал.

Инженер с сомнением покачал головой.

— Опасность слишком велика. Нас или поборят или захлопнут дверь и оставят умирать с голоду.

— Чорт возьми! — заворчал Нагель. — Но что же делать? Нам нужно выбраться во что бы ни стало!

— Надо лечь, притвориться одурманенными, дать себя вынести и, когда я крикну «готово», вскочить и быстрее бежать, пока носильщикам не придут на помощь.

С быстротой молнии бросились оба на пол. Они сделали это как раз во время. За дверью зазвенел засов. Потом дверь открылась. Торопливо вошла повелительница индусов. Она была одна. Закрыв за собой дверь, она прошла к лежавшим на земле и склонилась над Верндтом. Что-то в нем привело ее в замешательство.

— Он дышет! — удивленно воскликнула она. Быстрым движением разорвала она у него на груди платье, склонила ухо… и вдруг испуганно привскочила. Руки Верндта охватили ее, как железным кольцом, и тянули книзу. Мгновения она боролась, точно пантера, в этих мучительных объятьях, потом упала перед Верндтом с прерывисто дышащей грудью и закрытыми глазами.

— Что делать с этим животным? — серьезно спросил Нагель. Перед его глазами встала отвратительная картина смерти Думаску. — Эта змея не должна жить и губить людей.

Верндт не отвечал.

Индуска вдруг широко открыла глаза. Взгляд жгучей ненависти встретился со взглядом инженера.

— Убей меня! — зашипела она. — Ты в союзе с шайтаном, если еще жив!

Он отвернулся.

— Этот демон останется жив? — вырвалось у Нагеля. Он в первый раз не понимал учителя.

Верндт поднял оружие лежавшей индуски и быстро пошел к выходу.

— Наше время придет еще, Нагель! Идемте.

Точно под ударом хлыста, вскочила индуска.

— Еще минутку, мудрый человек, — резким голосом вскричала она. — Твое высокомерие мне обиднее твоей ненависти. Но оно уже теперь лишнее. Ты все же проиграл, несмотря на всю свою мудрость. Ты думаешь, что вернешься, как ни в чем не бывало, в свой город Верндта, в лабораторию, к твоему последнему обломку метеора?. Так беги же, торопись! Внизу у Малабар Хиль стоят автомобили, на вокзале ждет скорый поезд. Если тебе посчастливится, ты достанешь и аэроплан. Теперь десять часов. Ты можешь через шесть часов домчаться до Бенареса на самом быстром аэпроплане. А через четыре часа, в 2 часа 15 минут, профессор Кахин нажмет в твоей лаборатории на кнопку, управляющую твоими электрическими токами. В 2 часа 15 минут он начнет тот решающий опыт, который ты подготовил до того, как был похищен. Так же точно, как при твоем последнем опыте…

— Вон отсюда! — вырвалось у него. — Вон… пока не поздно!.. Это не должно случиться…

Он с невероятной силой толкнул дверь и выбежал из подвала. Нагель следовала за ним по пятам.

Как гончая, мчался Верндт по лабиринту темных корридоров. Точно инстинкт гнал его по верному пути. Нагель едва поспевал за ним с кинжалом в руке. Дорога вела через просторные подвалы и перед беглецами неожиданно оказались две лестницы. Верндт не долго медлил и большими скачками стал подниматься по правой. Она упиралась в железную дверь. Он толкнул ее и в то же мгновение навстречу ему бросились с криком трое, четверо, пять индусов. Нагель уже увидел их и вонзил свой кинжал в сердце первого из индусов. Он с глухим стоном упал на землю. Верндт быстро выпустил все пули из револьвера индуски и отбросил его в сторону. Он схватил двух темнокожих за горло, точно детей. С невероятной силой, которой Нагель в нем и не подозревал, душил он обоих, как собак. Лица их посинели, глаза выскакивали из орбит. Он ударил их кулаками в виски. Они лежали, как мертвые. Нагель схватил последнего. Тот умолял его о помиловании. Удар отбросил его назад. Нагель окинул комнату быстрым взглядом. Это, вероятно, было помещение для стражи. Люди играли в кости. На столе лежала пригоршня денег и открытый кошелек. Он схватил кошелек. Это был его собственный, выкраденный у него. Потом Нагель опять помчался вслед за Верндтом. Он уже был далеко за дверями и бежал по мосту. Чернокожий великан преградил ему путь, широко расставив руки. Верндт помедлил только мгновение и побежал на человека, точно тот был тенью. Со всего розмаха, как бык, он ударил его головой в живот. Великан закричал, покачнулся и упал с моста в воду. Тремя прыжками Нагель догнал Верндта. Лицо инженера было искажено волнением. Ассистент никогда еще не видел его в таком состоянии. Дикий огонь горел в его глазах. Как сумасшедший, мчался он через парк к городу. На углу стоял пустой автомобиль.

— К аэропланному парку! — коротко крикнул Еерндт, прыгая в автомобиль. Он едва дождался Нагеля. Автомобиль летел полным ходом к гавани. На плацу парка стоял еще английский аэроплан. Верндт на ходу выскочил из автомобиля и подбежал к нему. Воздушный возница стоял, точно столб, у аэроплана и равнодушно слушал крик Верндта.

— Бенарес? Бенарес? — Невозможно. Я должен в два часа снова быть здесь. У меня есть другие поездки.

— Берите и двигайтесь живее! — в отчаянии крикнул Нагель, протягивая ему кошелек. Но человек отмахнулся и пошел к гавани.

— Раньше четырех не могу. Ни за какие деньги!

Верндт, казалось, готов был задушить его. Не успел человек опомниться, как инженер уже очутился на аэроплане. Мотор зашумел.

— Стой! — закричал пилот и побежал за аэропланом. Но было поздно. Узкая доска, брошенная Нагелем, ударила его по ногам, за ней последовал кошелек. Человек упал с криком, а Нагель вскочил, как кошка, на уже отделявшийся от земли аэроплан. И они помчались над крышами Бомбея.

Верндт сидел у руля, вытянув вперед шею. Он был весь напряжение, железное спокойствие. Только в глазах его застыл крик ужаса…

Аэроплан был новейшего типа и мчался с исключительной быстротой. И все же он был колодой по сравнению с «Соколом» Верндта, сыном того аэроплана, на котором он и его спутники в течение недель ожидали страшного падения метеора. Измеритель скорости пожирал метры. Верндт считал минуты и все ускорял темп.

— 11 часов 2 минуты, — сказал он, немного спустя. Это было первое слово, произнесенное им. Он заметил вопросительный взгляд друга.

— Будет ужасно, если нам не удастся. Надо сделать все возможное…

Нагель думал, что понимает чувства Верндта и старался найти утешительные слова. На карту была поставлена вся слава решительного опыта. Все было подготовлено, жатва созрела и другие теперь хотели хищнически собрать плоды.

— Кахин не справится с этим, — успокоительно сказал он. — У Верндта не могут так легко похитить славу! Весь мир узнает, что вас обокрали и что разгадку нашли вы.

Верндт поднял бледное лицо. Он смотрел на Нагеля непонимающим взглядом.

— Слава? Разгадка? 59 грамм радия, тория и полония будут напрасно уничтожены. Миллиарды киловат электрической энергии — к его услугам. Весь последний, самый большой осколок метеора — в его распоряжении. Кахин будет действовать по последнему способу, который узнали во сне от фрау Мабель. Он будет нагревать камень, концентрировать на нем мои токи. Всеми этими силами метеор будет заряжен до последней степени. Сильнейшие эманации радиоактивных элементов повысят страшным образом действие на метеор. Радий, торий, полоний приведут к превращению, к уничтожению. Свет потухнет, жара усилится — его бледное лицо вдруг загорелось, — но на этот раз все не будет происходить так медленно, целые минуты и секунды..! Сила токов, излучение огромного количества радиоактивных веществ дадут такие результаты, что все прежние покажутся детской игрой. Уничтожение — есть разгадка тайны создания. Только тогда удастся из смерти материи вызвать новую жизнь, — в такую же десятитысячную часть секунды — только тогда удастся последнее: созидание. Чтобы добиться этого, надо было на этот раз поступить обратно тому, как мы действовали до сих пор. Вентилятор в куполе надо закрыть, а не открыть. Жара должна дойти до такой степени, чтобы человек не мог бы переносить ее даже в скафандре и стальном шкафу. Весь опыт должен был производиться не в самой лаборатории, а в расстоянии километров от нее, посредством электрических кабелей. Я как раз хотел вам объяснить принцип измененного метода, когда на нас напали. Повторение прежнего способа немыслимо при целом камне и с этим множеством радиоактивных веществ: опыту не хватает самого важного: слияния уничтожения и рождения, соединения актов превращения в одном и том же мгновении…

Глаза Нагеля становились все серьезнее и в них отразился ужас. Страшное предчувствие заставило его сердце безумно забиться.

— А если Кахин всего этого не знает и начнет опыт по старому способу? Тогда…

Инженер склонился над рулем. Он отчеканил, стиснув зубы:

— Тогда «Нигилий», как я его назвал, в десятитысячную часть секунды, когда Кахин нажмет рычаг, управляющий токами, — впитает в себя радиосилы многих миллиардов вольт и разнесет на миллиарды тел метеор, лабораторию и все, что в ней есть живого и мертвого. Все наши надежды распылятся в мировом пространстве…

XII.

Со все усиливавшимся внутренним беспокойством встала Мабель со стула и прошлась по комнате. От окна к двери, от двери к окну. Высокие, стоячие часы пробили одиннадцать. Это еще усилило ее страх. Вчера вечером Верндт и ее муж покинули виллу, чтобы начать последний опыт. Инженер, заметивший ее страх, уверил ее, что опыт совершенно безопасен даже в случае неудачи. Но почему же они не возвращались? Она терпеливо ожидала их всю ночь и задремала только к утру, измученная сомнениями и слезами. Она проснулась с криком ужаса. И все же не было причин так беспокоиться. На каждый запрос в город Верндта получался ответ, что все в порядке. Но почему она так страдала? Муж ее проводил не первую ночь в городе Верндта. И она всегда бывала спокойна. Откуда теперь этот страх? Она ничего не понимала, бранила себя за нервы и брала в руки книгу. Но Мабель не могла уже больше владеть собой. Она решительно взялась за раковину радиотелефона и вызвала лабораторию, не смотря на то, что Верндт не любил этого. Прошло много времени, пока послышался ответ.

— Алло! — услышала она, наконец. — Кто говорит?

Вопрос удивил Мабель. Ведь муж ее знал, что говорить с ним могла только она. Но она была слишком взволнована и сердце ее громко стучало.

— Вернер, это ты? — торопливо спросила она.

Ей показалось, что она слышит шопот.

— Да… в чем дело? — последовал ответ. Голос показался ей чужим.

— Вернер? — спросила она еще раз.

— Да, да, — ответил нетерпеливо голос. — Так говори же… в чем дело?

— У тебя такой странный голос…

— Это в связи с нашим опытом. Я объясню тебе потом.

— Я так беспокоюсь за тебя. Я ждала тебя всю ночь…

Ей опять показалось, что она слышит второй голос.

— Мы только что кончили, — услышала она снова.

Горячая волна радости залила ее сердце.

— Вам удался опыт?

— Совершенно. Пожалуйста, приезжай сейчас. Ты все увидишь.

— Еду! — обрадовалась она. — Послушай, Вернер, скажи только… да?.. Вернер? Алло!.. Разъединил! — сказала она разочарованно.

Минуту она стояла в нерешимости. Как изменил аппарат его голос! Это произошло из-за опыта? Удивительно. Не только звук голоса был искаженный, чужой, но произношение, манера говорить, все. Беспокойство вдруг еще сильнее охватило ее.

Мабель поспешно вышла во двор и прошла в ангар. Маленького аэроплана ее мужа там не было. За то впереди стоял новый «Сокол» Верндта. Она вытащила его из-под навеса. Легкий, точно перышко, аппарат был в ее руках, как игрушка. Прозрачные крылья сверкали в лучах солнца. Они меняли цвет, как хамелеон. В воздухе они были почти невидимы, благодаря своим зеркалам. Точно играя, едва слышно зажужжал мотор, и аэроплан полетел по направлению к городу Верндта.

С жуткой быстротой мчался «Сокол». Уже несколько минут спустя, Мабель снизилась у главной башни. Аэроплан стоял, трепеща, как прекрасная стрекоза. Мабель со вздохом облегчения убедилась, что среднее строение цело. Очевидно, все было в порядке. Ей даже стало стыдно своего страха. Вернер будет ее бранить. Она уже не спеша поднялась по лестнице в комнату перед лабораторией, где ученые переодевались. При входе она сейчас же увидела дон Эбро. Он стоял перед огромными часами в углу и заводил их, чтобы снова пустить в ход. Она остановилась. Его верное лицо из дубленой кожи было ей приветствием. Оно вернуло ей потерянное спокойствие.

— С добрым утром! — громко сказала она.

Эбро испуганно обернулся. Он только сейчас заметил Мабель. Эбро инстинктивно толкнул гирю прежде, чем спрыгнул со стула.

— С добрым утром, sennora.

Его большие глаза засияли навстречу госпоже.

— Все в порядке? Да? Где сейчас мой муж?

— Господа должны еще быть в лаборатории. Первая комната все еще заперта. Я здесь уже два часа.

— Гм, — произнесла она недоверчиво. — Во всяком случае, они уже готовы. Я говорила с мужем по радио. Он просил меня приехать.

— Опыт удался? — спросил он с интересом.

Она радостно кивнула.

— Я постучусь к ним.

Она нажала ручку двери в соседнюю комнату. Дверь была заперта. Обеспокоенная, Мабель постучалась. Она услышала шаги и в то же мгновение дверь открылась. Мабель отшатнулась. Перед ней был совершенно незнакомый человек с седой бородой и взъерошенными волосами. За ним стоял второй человек гигантского роста.

— Вам нечего бояться, миссис, если вы будете слушаться, — сказал седой. Она тотчас же узнала голос, говоривший с ней по радиотелефону.

— Кто вы? Что вам нужно? — крикнула она в ответ.

— Убирайся вон! — сказал его черный спутник, отталкивая подскочившего к ней на помощь Эбро. Он запер дверь, ведущую вниз, и быстро спрятал ключ в карман.

Старший смотрел на Мабель взглядом, полным жалости.

— Мне очень жаль, миссис, что я должен вас побеспокоить. Вы позднее узнаете, кто я. Я коллега Верндта. Я говорю с госпожей Нагель, не так ли?

Она не обратила внимания на его вопрос.

— Мой муж в лаборатории?

— Ваш муж и доктор Верндт увезены вчера перед опытом в другое место.

Он заметил ее испуг.

— Что хотят с ними сделать? Кто напал на них?

— Мы действуем по поручению свыше. Мне было очень неприятно. Я так ценю Верндта. Я уверен, что они в безопасном месте и что ничего плохого с ними не случится.

— Где они? Я хочу…

— Я искренно сожалею, что не могу исполнить вашего желания. Их увезли на аэроплане. Местопребывание их мне неизвестно. Как только будет окончена моя задача…

Она вздрогнула.

— Что вы хотите сделать?

— Вы видите, миссис, я совершенно откровенен с вами. В 2 часа 15 минут я должен закончить в лаборатории маленький опыт…

— Преступник! — вся вспыхнула она.

Он слегка смутился и опустил глаза.

— Я делаю это, конечно, не из тщеславия. Но Верндт пошел против Повелительницы…

Он вдруг замолчал, точно боясь сказать слишком много.

— Я хочу к мужу! — беспомощно сказала она.

Он с сожалением передернул плечами.

— Мне очень жаль, но это невозможно. Я должен, наоборот, попросить вас не выходить из этой комнаты. И этого человека тоже. В 2 часа 15 минут начнется мой опыт. Он не будет долго продолжаться. Но я не могу вас выпустить, пока он не кончится. Я запру вас обоих в этой комнате…

Он быстрым прыжком бросился к двери. Эбро схватил железный крюк и замахнулся на него. Лицо женщины горело возмущением и злобой.

— Негодяй! — заревел Эбро. — Несчастная жаба, ты смеешь мою госпожу…

В то же мгновение его оттащили назад. Второй из незнакомцев крепко обхватил его и, точно куклу, отбросил в угол комнаты.

Напрасно старался Эбро встать. Он опять со стоном опустился на пол, а черноволосый атлет спокойно взял болт, выпавший из рук Эбро, и легко и небрежно стал балансировать им. Потом согнул железную палку, как хлыстик…

Седой человек снова подошел ближе.

— Вы видите, что сопротивление не ведет ни к чему. Мне было бы жаль употребить силу. Мне приказано не выпускать вас отсюда. До 2 часов 15 минут осталось уже немного времени. После опыта вы будете свободны. Но до тех пор…

Он не договорил последней фразы. Отвесив низкий поклон, он удалился вместе со своим спутником в лабораторию. Мабель услышала, как заперли изнутри дверь.

Мысли путались в голове молодой женщины. Теперь она знала причину своих страхов. Ее муж и Верндт были в большой опасности. Она вспоминала угрожающие письма, вспоминала о похищениях и записках, о которых ей рассказывал Верндт. Не зная, что предпринять, она в отчаянии ломала руки. Бежать было невозможно: двери были заперты, окна закрыты решетками. Взгляд ее упал на Эбро. Он лежал на полу и тихо стонал. Мабель опустилась перед ним на колени и заглянула ему в лицо. Он попробовал улыбнуться.

— Ничего… ничего плохого, sennora. У меня, верно, сломано ребра два, больше ничего. Это мне немножко мешает, но это ничего.

Собрав всю силу воли, он попробовал выпрямиться. Ему это удалось с трудом, и она поддержала его спину.

— Сядьте! — уговаривала она. — Не имеет смысла так себя мучить.

Он послушно прислонился к стене.

— Наш господин… наш господин! — жалобно бормотал он.

Мабель прошлась по комнате. В 2 часа 15 мин. начнут незнакомцы опыт. Тогда она будет свободна. 2 часа 15 мин. Она хотела взглянуть на часы-браслет, но их не оказалось на руке. Она, верно, оставила их дома. В это мгновение большие часы в комнате пробили час. Она удивленно подняла голову. Уже так поздно? Но это очень обрадовало ее. Она скорее будет на свободе. Со вздохом облегчения подошла Мабель к слуге, чтобы как-нибудь помочь ему. Он получил несколько болезненных ушибов и одно ребро, видимо, было сломано в двух местах. Он пересилил боль и сел в кресло. Зубы его были сжаты, кожаное лицо стало неподвижно и непроницаемо, и только глаза вращались в орбитах.

— 2 часа 15, — преследовала Мабель все одна и та же мысль. Время тянулось так мучительно. 1 час. 40 минут, 50 минут… наконец! Она облегченно вздохнула, когда часы пробили два часа. Еще 15 минут. Она подошла к окну. Они были над землей, едва на высоте человеческого роста. Часы громко тикали. Стрелка едва ползла вниз.

— 2 часа 5 минут, — простонала Мабель. — Если бы у нас только была пила! Мы распилили бы решетку и убежали бы!

Эбро ударил себя по лбу.

— Ах, ты, осел! — выругал он себя. — У нас нет пилы, за то есть вон тот шкафчик на стене. В нем хранятся сильнейшие кислоты, которые работают быстрее пилы. И без шума.

Он с трудом встал и подошел к шкафику.

— Мне надо научиться ходить, — сказал он, — если я хочу бежать с вами.

Дело пошло уже лучше. Он делал болезненные гримасы, но члены уже повиновались ему. Он с особым вниманием выбрал кислоту.

— Вот эта будет годиться, — сказал он.

Мабель осторожно открыла окно. Эбро смочил железо решетки кислотой. Решетка сейчас же покраснела и Эбро дал ей высохнуть. Потом он изо всех сил ударил по ней кулаком. Она разлетелась, точно стекляная.

— Отлично! — похвалил он дело своих рук. — Но куски железа еще торчат со всех сторон. Нам надо удалить их, иначе мы не пролезем в окно.

Он снова вымазал кислотой остатки решетки.

Мабель бросила взгляд на стенные часы.

— 2 часа 12 минут, — эти двое, там, в лаборатории, начнут сейчас опыт. 2 часа 13 минут… — казалось, что время не двигается.

Ей стало невыразимо тяжело при мысли, как поступили с Верндтом. Преступно было преследовать человека, все переносившего ради своего дела, подвергавшегося опасностям, не спавшего ночей. Это останется преступлением даже тогда, если те двое в лаборатории ничего не добьются и не принесут особого вреда. 2 часа 14 минут… Решетка зазвенела.

Она приложила к двери ухо. Ей казалось, что она слышит шум. Голоса и шаги. Стрелка ползла… 30 секунд… 40 секунд… 50… Гонг! Ударили часы… 2 часа 15 минут… наконец-то! Но в лаборатории все было тихо… Она подошла к окну. Эбро закончил свою работу и проверял ширину.

Внутреннее беспокойство за мужа снова охватило ее.

— Скорей, скорей, пока нам не помешали! — Напрягая все силы, помогла она Эбро выбраться из окна. Вслед за ним выпрыгнула и она. Они добежали до караульни и в нескольких словах расказали все служащему.

— Нужно будет сейчас-же арестовать этих людей?

Она тороплива соображала.

— Нет, я думаю, будет лучше… да, они заперлись и должны быть заняты сейчас опытом. Может случиться несчастье, если к ним ворвутся люди. Эти излучения, газы… — может произойти взрыв. Мы уже не можем помешать их опыту, а без Верндта они все равно ничего не добьются… Лучше всего будет…

— Мы окружим строение сотней людей. Потом заберем их, как только они выйдут. Сейчас же допросим их, что им там было нужно.

— Хорошо. Хорошо! — согласилась она. — Сделайте так. Самое главное теперь — найти Верндта и моего мужа.

— Можете вполне на меня положиться, — поторопился успокоить ее служащий. Он понимал, что предстоит случай отличиться. — Теперь уж преступники не скроются!

Успокоенная Мабель кивнула головой. Взгляд упал на ожидавший ее аэроплан Верндта — «Сокол». Не раздумывая, бросилась она к нему.

— Скорей! Скорей! — торопила она. Сокол поднялся, точно гонимый ветром.

— Куда? — спросил Эбро.

Во взгляде ее было беспокойство.

— Куда-нибудь… искать Верндта и моего мужа… мы должны их найти…

XIII.

— Который час? — спросил Верндт, не отрывая глаз от мотора.

— 1 час 5 минут, — ответил Нагель. В руках у него были часы. — Успеем?

— В 10 часов 20 минут мы вылетели из Бомбея. Мы взяли самый прямой путь. Под нами сейчас горы Махадес. Мы уже перелетели Итарси и Хосхангабад. Этот вокзал над нами, наверху, Гадосвара, — половина пути по линии Бомбей-Бенарес. Нам понадобилось на это почти три часа. Большую скорость этот аэроплан не допускает…

Нагель беспомощно опустил часы.

— Другими словами, мы достигнем Бенареса раньше 4 часов.

Инженер мрачно смотрел перед собой.

— Если бы это был мой «Сокол»! Уж он то бы справился с этим расстоянием. Только он…

В его тоне была безнадежность и раздражение.

Наступило молчание. Тишину нарушал только резкий шум мотора. Внизу с грохотом промчался скорый поезд из Бенареса в Бомбей. По временам встречался какой-нибудь аэроплан.

— 1 час 20 минут. — механически произнес Нагель, нарушая молчание. Слова его прозвучали точно удары молота враждебной судьбы. Вдруг он вздрогнул и указал вниз. Далеко внизу появилась сверкающая картина города со множеством мечетей.

— Смотрите, учитель: Бенарес? — он был полон надежд.

Верндт устало покачал головой.

— Джабалпур — четыре шестых пути.

Вдруг Верндта что-то точно толкнуло. Стальные глаза засверкали. Он далеко высунулся и прислушался. Потом прижал руку к дрожащим губам и громко и резко свистнул. Это была трель, становившаяся все резче и выше.

Нагель тоже прислушался. В воздухе раздавалось своеобразное жужжание, точно над головой несся рой пчел.

— «Сокол»? — спросил он в недоумении.

Верндт еще прислушивался.

— Это он… это он! — ликующе вырвалось у него, наконец. — Он услышал меня… он приближается!

Верндт снова засвистел свою трель. И совершенно явственно прозвучал ответ — раз, другой… короткие свистки сирены. Но ничего еще не было видно.

— Его крылья делают его незаметным.

— Только бы они нас заметили.

Нагель выбросил далеко за борт флаг. Ветер развевал его. Проходили секунды — жужжание приближалось. Потом на аэроплан упала тень. Вынырнули узкие, прозрачные крылья, вертящийся пропеллер. Как стрела, подлетел к ним «Сокол». Из него высовывалось взволнованное лицо Мабель. Верндт торопливо замахал ей рукой.

— Снижаться! Снижаться! — заревел он изо всех сил. Аэропланы стрелой помчались вниз. «Сокол» ждал уже, когда подоспел Верндт. Большими прыжками бросились друзья от своего аэроплана к «Соколу». Фрау Мабель радостно обняла мужа. У испанца от удовольствия прыгали на лице складки. Верндт уже сидел у руля.

— Едем! Потом! — отвечал он на бурные вопросы Мабель.

«Сокол» помчался кверху, прорезая воздух.

— Вопрос в секундах!..

Держа левую руку на руле, он протянул правую Мабель.

— Благодарю вас! — произнес он коротко.

Ее мучили вопросы, заботы и страх, но он отклонил ее распросы.

— Мы были в плену… в Бомбее. Потом бежали. Остальное — позднее. Как вы-то попали сюда?

— Прямо из Бенареса. Я хотела искать вас в Нагнуре и в Хайдорабаде. Мне точно что-то подсказывало, куда лететь. Я свернула на лево от Джабалпура. Вдруг услышала свист. Сигнал «Сокола». А далеко внизу увидела ваш аэроплан…

— Откуда вы узнали, что с нами случилось?

Она рассказала, задыхаясь от волнения.

— Каналья! — возмущенно крикнул Нагель, когда она сообщила про насилия Кахина. Крепкое рукопожатие поблагодарило дон Эбро.

Верндт, повидимому, ждал от фрау Мабель еще какого-то важного сообщения. Она не замечала этого и вздрогнула, когда у него вырвался взволнованный вопрос.

— Вы приказали их сейчас же арестовать?

— Нет. Но главное здание окружено караулом. Те двое, ведь, заперлись. Я решила, что опасно врываться к ним во время опыта…

— Во время какого опыта? Он же начнется только в 2 часа 15 минут. Вы же сами сказали…

— Конечно! — торопливо кивнула она головой. — В 2 часа 15 минут я была еще там, в комнате…

— Как? — весь вспыхнул Верндт. — Сейчас еще только 1 час 40 минут. Так еще можно было…

На ее прекрасных глазах блеснули слезы. Его резкость оскорбляла ее, как несправедливость.

— Я смотрела на стенные часы. В комнате для переодевания.

Испанец быстро наклонился вперед.

— Стенные часы, sennora? — они еще не были поставлены… они стояли, я хотел переставить стрелку, когда вы вошли в комнату…

У Мабель перехватило дыхание.

— Так я могла им помешать, арестовать их!..

Верндт молча и безнадежно кивнул головой. Ему было невыносимо больно. Судьба била его ударами молота. Жестоко и насмешливо. Верндт равнодушно слушал объяснение Нагеля и видел отчаяние Мабель.

— Взорвется? Лаборатория, метеор, все, все?.. — крикнула она в ужасе и отчаянии.

— И все это я могла… — Она истерически зарыдала. Нагель гладил ее по голове. Он не находил слов утешения.

— Который час? — спросил Верндт.

— Час 50 минут.

— Мы над Ревой.

Тяжелое молчание царило в аэроплане, одиноко летевшем по воздуху. Верндт невольно вспомнил другую поезду на «Соколе». Те же пассажиры — нет только отца Мебель, профессора Картклифа. Верндта вдруг охватила сердечная жалость к неудаче Мабель. Храбрая женщина страдала, как и он, не по своей вине, а от ударов судьбы. Он обернулся и взял ее правую руку. — Не плачьте, Фрау Мабель, — сказал он сердечно. — Вы ни в чем не виноваты. Ваше распоряжение было бы правильным, если бы на самом деле было 2 часа. Вас поразила неожиданность, вы были перепуганы насилием, беспокоились за мужа и думали прежде всего о спасении его. Это было совершенно естественно.

Она с благодарностью взглянула на него сквозь слезы.

— Вы очень добры, учитель. Работа всей вашей жизни поставлена на карту, вопрос идет о том, будет ли разгадана тайна — а вы хотите утешить меня.

Он серьезно ответил.

— Будем мужественны и не надо терять надежды! Ваш муж был в большой опасности. Вы были в плену. Радуйтесь-же, фрау Мабель, что вы снова вместе.

Она крепко пожала ему руку и положила голову на плечо мужа.

Верндт сидел у руля с окаменелым лицом, пристально глядя вперед.

— Время? — громко спросил он.

— 2 часа 3 минуты.

Мускулы его лишь слегка вздрогнули.

— Нам не справиться! До Мирзапура нам надо 10 минут. Даже на «Соколе». Раньше 2 часов 20 минут нам не быть в Бенаресе. И то будет чудо!..

«Сокол» мчался дальше. Внизу вынырнул город. По мчавшимся мимо деревням, хижинам, светлым рельсам железной дороги, можно было судить о жуткой скорости, с которой летел «Сокол».

Нагель не спускал глаз с циферблата. Он хотел бы задержать биением своего сердца движение стрелок. Но стрелка все опускалась.

— 2 часа 10 минут! — мрачно заявил он.

Пронеслись первые башни Мирзапура. Верндт сидел неподвижно.

— «Сокол» летит божественно. Мы выиграли целые две минуты. И все же этого мало.

— 2 часа 12 минут! — Нагель выкрикивал свои числа, точно жалобы.

— 2 часа 13 минут!

На горизонте вырос сверкающий город с тысячами храмов и странными башнями… Поперек его рассекала блестящая лента реки.

— Ганг! — воскликнула Мабель. — Бенарес!

— 2 часа 14 минут! — послышалось, точно насмешка.

Все ближе и ближе был город, дома мчались им навстречу… 20 секунд… 25… 30 секунд… От Бенареса до города Верндта нужно еще пять минут.

Верндт не двигался. Горящими глазами смотрел он на сверкающие крыши. Первая башня пронеслась, как привидение.

— 40 секунд… 50 секунд…

Картина Бенареса вся точно сжалась, и впереди поднялась угрожающая тень, точно сама неумолимая судьба… Дымный город Верндта, маячивший в лучах солнца.

— 55… 57… 58… 59…

Видна была уже главная башня.

— 2 часа 15 минут! — болезненно воскликнул Верндт. Его глаза были широко открыты. Дрожащей рукой он указывал вдаль… Потом упал в обмороке у руля…

Он не почувствовал, как «Сокол» точно волной подбросило кверху. Ужасный взрыв сотряс землю. Точно удар молота упал на Бенарес, разбивая вдребезги стекла в окнах…

А там, над городом Верндта, поднялся туман, прорезываемый вспышками молнии. Сверкающая полоса круто поднялась над землей и исчезла в бесконечности неба…

XIV.

Обморок Верндта продолжался всего несколько минут. Он вопросительно и удивленно открыл глаза. Над ним склонялось прекрасное лицо Мабель. Она положила его голову к себе на колени и терла ему виски ароматическим спиртом. Горячие слезы сверкали на ее глазах.

Он медленно поднялся. Жизнь возвращалась к нему, точно вливающийся поток. Взгляд его упал на Нагеля. Тот сидел у руля. Верндт сразу все вспомнил. Сердце его бурно билось. Он молча встал на ноги и крепко пожал руки Нагелю и Мабель. Они поняли, что он хотел им этим сказать. Никто не стыдился слез боли…

Верндт был теперь совершенно спокоен. Все разрешилось и уже не нужно было безумной гонки. Город Верндта лежал перед ним в развалинах. Башня исчезла. Там, где сверкало прежде здание лаборатории, был теперь хаос камней и железа. В земле зияла трещина, точно от землетрясения.

— Надо снизиться, — сказал он спокойно.

«Сокол» стал бесшумно скользить к земле и быстро приближался к месту разрушения. Среди развалин кишели тысячи людей. Увидев аэроплан, люди бросились ему навстречу с криками и жестами.

Верндт смотрел холодным взглядом на людей и дома. На лице его появилось выражение удивления.

На автомобиле подъехали несколько служащих и сделали доклад. Верндт слушал их молча.

— Много домов осталось в такой же сохранности, как этот?

— Три четверти города Верндта. Совершено уничтожено только главное здание, лаборатория. Обломки камня и железа, расбросанные по всему городу, — это части башни. Камни и земля, как дождь, стали падать на крыши и среди домов. Это было поразительно!

— Человеческие жизни?

— Убиты развалинами два индуса, четыре европейца и 18 индусов ранено.

— А стража, которой я приказала окружить главное здание? Эти 200 человек? — тревожно опросила Мабель. Техник заметил ее беспокойство.

— Ни один человек не ранен. Строение лаборатории, дожно быть, взлетело кверху, как свеча, как гигантский выстрел. Еще сейчас можно ясно различить воздушный столб. Нижнюю часть главного здания разорвало. Вероятно, от обратного удара. Сама же башня взлетела на невероятную высоту, по перпендикулярной линии, и обломки дождем попадали на землю.

— А индусы из стражи?

— Люди лежали на животах, шагах в ста. Надо было, чтобы их не заметили из главного здания. Вдруг перед ними взлетел огненный столб. В какую-нибудь десятитысячную часть секунды. Не успели они сообразить в чем дело, как все уже кончилось. Каменный дождь попадал на пригород. Они же отделались простым испугом. Это было поразительно! — повторил он снова.

Мабель облегченно вздохнула.

Верндт сделал знак автомобилю. Они поехали на главную площадь. Чем более они приближались, тем нормальнее становился вид улиц. Только на дороге лежали бесчисленные осколки стекол, да и то больше от окон верхних этажей.

Главное здание представляло собой кучу дымящихся камней и железа. Фундамент был разорван, как и лестница, и нижняя часть стены. Верхняя же часть постройки исчезла бесследно. Ни обломка, ничего, ничего не оставалось…

Все почтительно расступились, когда подъехал автомобиль Верндта. Собралось все население города и с говором теснилось вокруг места катастрофы. Впереди стояли европейцы-служащие, индусы залезли на деревья, крыши, и толпились на улицах. Вопросительные, испуганные и сочувственные взгляды встретили хозяина города Верндта, этого чужеземца, бога белых людей.

Инженер не произнес больше ни слова. Бронзовые черты его лица застыли в рамке кожаного шлема. Уверенным шагом поднялся он по сохранившейся части лестницы и стал осматривать состояние фундамента. Потом он кивнул Нагелю и спустился в развалины. От лаборатории остался только цоколь, часть одного из безопасных шкафов и площадка, на которой поднимался кверху осколок метеора. Ничего больше. Верндт с первого же взгляда понял, что все потеряно, все погибло.

— Оставьте меня на минутку одного! — тихо попросил он. Нагель сделал знак остальным присутствовавшим и удалился сам. Они прождали долгие минуты на лестнице. Потом послышались шаги. Спокойный и серьезный, поднимался из развалин Верндт. Усталым жестом снял он шлем и провел рукой по лбу.

Вдруг Мабель вскрикнула… Нагель онемел, глубоко потрясенный… У человека, который подходил к ним, были белоснежные кудри…

Верндт сделал знак ассистенту. Тот подбежал к нему.

— Учитель! учитель! — твердо произнес он, как клятву верности. Верндт кивнул ему головой.

В голосе его не было волнения.

— Приведите восемь носильщиков. Я нашел обоих преступников.

Пораженный Нагель отшатнулся.

— Кахина и другого?

Верндт, не отвечая, скрылся в развалинах. Нагель позвал стражу и торопливо последовал за ним.

Инженер стоял возле остатков самого большого безопасного шкафа. Он отодвинул в сторону небольшую кучу мусора. Нагель невольно отшатнулся. На высоте в половину человеческого роста повисло нечто, какие то серые лохмотья — два человеческих тела. Так отвратительна была на этот раз гримаса смерти, что нервы Нагеля не выдерживали. Сомнения быть не могло. Это был Кахин и его черный спутник. Седая борода бельгийца сохранилась, но вид тела возбуждал ужас. Кожа походила на полированное черное дерево, мясо под ней было странно прозрачно, точно освещено изнутри. Щеки и губы застеклянились и похожи были на студень. Сукровица вытекала из ртов, окруженных пеной. От корней волос на голове и бороде исходил фосфоресцирующий свет, и из страшно выпученных глаз вырывались флуоресцирующие искорки…

— Отвратительно! Ужасно! — бормотал Нагель.

Инженер не отвечал. Нерешительно и с суеверным страхом пробирались индусы среди развалин. Никакая сила, в мире не заставила бы их нести мертвые тела. Они, сломя голову, убежали обратно в паническом страхе.

— Нам придется самим их вынести, — спокойно сказал Верндт и подставил носилки.

Нагель стал помогать ему, перебарывая чувство физического отвращения. Они подняли черного за ноги и за плечи, чтобы положить его на передние носилки. В то же мгновение они снова опустили его. Вальтер Верндт свистнул. Это было знаком, что его что-то удивило. Растерянный Нагель смотрел на учителя.

— Вес!.. Этот человек.

Лицо инженера посветлело. Точно от какой то надежды. Он склонился над мертвым телом и легко поднял великана. Без всякого напряжения снес он его на носилки.

— Тело весит всего четверть своего веса.

— И этот тоже! — удивился Нагель. Он держал на руках Кахина, точно куклу.

Верндт был сильно взволнован. Лицо его снова было полно энергии.

— Я думал, что нашел разгадку и знаю все, но только теперь познал я последнюю истину.

Нагель смотрел на него почти с сожалением.

— Последнюю истину… и все это напрасно?! Метеор потерян для нас навсегда. А с ним и возможность использовать познание истины.

Верндт спокойно покачал седой головой.

— Метеор на дне моря не потерян для нас.

— Учитель! — воскликнул ликуя Нагель. — Вы это сказали? Но метеор лежит на глубине 10.000 метров! Неужели он доступен?

— Он должен стать доступным. И если не нам, то будущим поколениям. Идемте. Надо снести этих людей наверх.

Паника индусов распространилась по всему городу. Суеверная толпа жалась к домам и бледные лица со страхом смотрели на покойников. Помогали только служащие европейцы.

Инженер задумчиво стоял над носилками Кахина. Вдруг лицо его оживилось, глаза его искали чего-то. Он поднял с земли обломок металла, валявшегося повсюду. Потом быстро прошел к автомобилю и достал из кармана для инструментов простое долото из железа и меди. Он сделал знак окружающим, чтобы отошли в сторону, и приблизился к носилкам. Осторожно и постепенно стал он приближать долото к телу бельгийца. Все ближе и, наконец, дотронулся концом долота до руки Кахина. В то же мгновение все вскрикнули. Присутствующие ясно видели, как мускул руки совершенно отчетливо сократился.

Сотни глаз, не отрываясь, смотрели на тело. Верндт провел инструментом по мертвой руке. Точно за магнитом, следовали мускулы за долотом, явно и сильно сокращались и давали полную картину жизни. Веки Кахина дрогнули, когда Верндт легко провел долотом по его лбу.

Верндт спокойно выпрямился. Довольная улыбка играла на его губах. Он почти весело кивнул Нагелю.

— Пожалуйста, помогите мне в последнем испытании. Мои электрические токи под главным зданием еще вполне годны для употребления. Кабель разорван только на расстоянии пяти метров. Нам хватит остатка.

Верндт вытащил с помощью Нагеля и европейцев-служащих оборванную часть кабеля и обвил ею тела умерших. Проводка кончалась в ответвлении в соседнем здании. Нагель пошел туда управлять рычагами. Служащие стали лентой от Вальтера Верндта, чтобы исполнять приказания и передавать его распоряжения в соседний дом.

^{Верндт кабелем обвил тела умерших…}

Верндт дал Нагелю точные инструкции. По его знаку, Нагель пустил полный ток, который открыл на соседнем ответвлении. Миллионы вольт прошли через тела умерших.

Окружающие недоверчиво и растерянно смотрели на носилки. В несколько коротких секунд произошло чудо, которого никто не ждал. Точно луч света пронзил темные тела покойников. Кожа цвета черного дерева стала грязноватой, посинела, потом посерела… стал светлеть, светлеть, в ней появился голубой отсвет, перешедший в белый. Потом она порозовела и окрасилась в желтый цвет здорового, загорелого тела… Мясо ожило и надулось на мышцах. Волосы на голове и бороде перестали светиться и постепенно возвращалась их прежняя окраска… Проснулось дыхание жизни…

Индусы не знали в точности, что здесь происходило. Но они были уверены, что волшебнику, который стоял на развалинах, все было возможно. Они боязливо пробирались поближе инапряженно следили за происходившим там, впереди, чудом…

И вдруг из сотен уст раздался крик… Отчаянный крик суеверного ужаса…

Точно волной сразу подняло всю толпу. Вперед, назад, во все стороны, к домам, через развалины и улицы к пригороду мчались люди, налетая на лошадей и автомобили… широко раскрыв рты… с вылезавшими из орбит глазами… вытянув руки, точно для защиты…

Верндт пустил ток. Конец кабеля со звоном упал на землю. В левой руке его были часы, и он спокойно отсчитывал время…

— 5… 10… 15… 20…

По телам вдруг пробежала дрожь. Носилки покачнулись… почти в то же мгновение покойники открыли глаза и привстали, точно просыпаясь от сна.

Кахин удивленно, дико оглядывался.

— Верндт! — вскричал он в ужасе.

Инженер спрятал часы и выхватил револьвер.

— 25 секунд… Bonjour, господин профессор. Вы — мой пленник.

XV.

Снова стоял Вальтер Верндт на всемирной кафедре, чтобы сделать, доклад о своих изысканиях. Бесчисленными огнями горел колоссальный зал клуба — Вальтера Верндта в Мюнхене, чудном городе, давно уже ставшем духовным центром государства. На фронтоне развевались флаги государств всего мира, и народ переполнял улицы, чтобы чествовать человека, бывшего его кумиром.

«Совет Тысячи», — собрание самых выдающихся умов всего мира, — «Совет Тысячи», принадлежать к которому было светлой целью для всех, — с благоговением сидел у ног человека, который смелой рукой срывал все покровы, которые извечно скрывали тайну мироздания.

Только тысяча людей лицезрела в этот час оратора, но тысячи радиофонов в стенах и на потолке колоссального зала разносили его голос по всему земному шару и заставляли благоговейно трепетать сердца, пораженные всемирным чудом.

Верндт откинул назад белоснежные кудри, падавшие ему на лоб. Просветленным взглядом пророка окинул он тысячу людей у своих ног. Потом голос его зазвучал для последнего сообщения:

— Итак, я нашел Нигилий, основную материю творения, существование которой так давно уже подозревали сыны земли, но которую им никогда еще не удалось видеть! Вспомним все феномены, появившиеся при исследовании этого неизвестного элемента, вспомним абсолютный мрак и нагревание при первом опыте, вспомним превращение элементов и превращение тел, потерю в весе тела Кахина и его спутника и, наконец, явления на дне моря. Тогда мы поймем, какое место занимает нигилий в системе элементов.

Существует только одна основная материя! Существует только одна основная сила! И сила действует во времени. Но сила, а с нею и основная материя, имеют два полюса. Материя хочет соединяться и разъединяться, сила хочет притягивать и отталкивать. Химические же элементы представляют собою различные формы основной материи, в которой однородные вещества состоят из микрокосмов корпускульных частей, напряжение сил которых насыщает их. Молекулы элементов — группа одинаковых атомов, молекулы же химических явлений являются конгломератами различных атомов различных элементов. Мы знаем, что химия придала каждому атому известное число, атомный вес. Эти числа — имеют очень большое значение. Уже Коллин, Рамзай и Содди^[53] нашли в двух первых десятилетиях XX века, что радий, уран, торий и другие важнейшие радиоактивные элементы, независимо от времени, отделяют известный процент своих атомов, при чем частицы атома отпадают при известном лучеиспускании, а остаток атома, как новый атом образует новый химический элемент. Потом снова начинает отделяться часть за частью.

После долгих исследований добились, наконец, познания следующей истины. Она гласит: все элементы радиоактивны, только перерождение происходит так медленно, что мы его не замечаем целые тысячелетия. Мертвая материя перестала быть чем-то неподвижным, «все движется» — стало применимо и к ней, и стало оправдываться мнение алхимиков, что материя по природе стремится облагородиться и превратиться в золото, что в царстве камня и металлов есть своя жизнь, развитие и стремление.

Превращение элементов — теперь уже больше не сон. Вы знаете, что мне удалось свинец превратить в золото, употребив мои электрические токи огромной силы для ускорения медленного радиоактивного превращения свинца. Но это был лишь частичный опыт, а не разгадка тайны. Только когда удалось, посредством названных нами — ультрохимических приемов, «принуждать» атомы, стала возможна надежда создать род атомов и — почему бы нет?! — найти элексир жизни, посредством действия которого на живые клетки уничтожится умирание протоплазмы и старость отодвинется до бесконечности.

И это строительство атомов должно быть возможно! Иначе соединенная материя, освобождающаяся хотя и в тысячелетнем, но все же в безусловном радиоактивном процессе, распалась бы, наконец, на вещества легчайшего атомного веса и через распадение атомов мы пришли бы к концу мира.

Но это не так! Нигилий сдерживает уничтожение материи. Нигилий стал, благодаря своему положению в царстве элементов, благодаря своим особым качествам, спасителем мира, зародышем материи, элексиром великой жизни макрокосма, как и жизни атомов и молекул, и принуждает материю все к высшим и бесчисленнейшим видоизменениям, к все большему, славнейшему развитию, чтобы добиться цели всего мира!

Он сделал паузу и дал успокоиться волнению в зале. Потом он спокойно продолжал:

— Мы видели, что материя высокого атомного веса более радиоактивна и легче распадается. Если мы себе представим, что элементы высокого веса становятся все легче и легче после отделения от них гелия и других частиц, то мы уже логически найдем границу. Ведь, это не может итти до бесконечности, если даже граница будет при атомном весе, равном тысячной доле водорода, или даже десятитысячной геокорения^[54], самого легкого из всех известных до сих пор газов. — Почему мы не находим на земле этих веществ, стоящих близко к границе, — вполне понятно. Притягательная сила земли не в состоянии удерживать их на поверхности земли, как и водород не может держаться на поверхности земли, а улетучивается в верхние слои атмосферы. Поэтому то мы и не знали этих веществ, хотя они, конечно, ежечасно во всех местах земли испаряются и улетучиваются в далекие слои атмосферы. Поэтому только метеор, только камень, промчавшийся из далей вселенной через облака газообразного нигилия — мог принести нам с собою весть об этих веществах, неся их в себе.

Нигилий, или, точнее говоря, семья элементов этого класса, представляет группу наименьшего веса периодической системы, атомный вес которой в общей сложности меньше 0.0001 веса водорода, и которая является границей с небытием. Таким образом, нигилий не один элемент, он содержит в себе много элементов, целую плеяду элементов низшего разряда.

А теперь, милостивые государыни и милостивые государи, мы подходим к важнейшему. Если группа нигилия есть предел атома, где разрушительная сила материи сливается с созидательной силой, где, как и во всех критических пунктах химии и физики, происходит сильнейшее вихревое движение веществ, то после отщепления последней частицы он должен приобретать способность впитывать в себя, не отражая, все виды энергии. Да, эта сила всасывания энергии жадным остатком атома — нигилием — может быть так сильна, что в состоянии вырывать энергию из других, окружающих его элементов, в атомах которых эта энергия заключается, ценою даже разрушения атомов этих элементов. Нигилий действует в критическом состоянии как катализатор радиоактивных воздействий, как собственно возбудитель и носитель радиоактивности, высасывая в известной степени кровь элементов — их энергию, — как бешеный вампир, и говоря образно, — самые кости атомов лишаются своей связи и части атомов распадаются.

Шум голосов, похожий на шум морского прибоя, заставил Верндта сделать паузу. Потом все снова стихло. Ученый продолжал совершенно спокойно, но слова его впивались в мозг и сердце слушателей.

— После того, как нигилий II, — это состояние нигилия после последнего распада нигилия I, — набирается на счет соседей огромными запасами энергии, он становится способным синтетично создать семью атомов и из разрушителя превращается в созидателя.

Таким образом, найден жизненный путь материи, великий круг, пробегаемый неодухотворенной природой. Тяжеловесный, легко распадающийся атом радия, под влиянием действующего освобождающе нигилия II распадается по очереди на свои предшествующие атомы, нитон… радий B, C, D, E, F — полоний, и все дальше со ступени на ступень, о которых мы сегодня еще только догадываемся, но о которых еще ничего не знаем. Он распадается, расщепляется на частицы гелия и остатки атома. Остатки продолжают распадаться пока, наконец, высосанный нигилием II остаток не превращается в члена семьи нигилий I. Каждый последний остаток атома каждого основного химического элемента есть сам по себе нигилий I. С окончательным усилием разрывается и это последнее кольцо корпускул и, свободные и ненасытные, кружатся отдельные частички нигилия II. Но в это же мгновение просыпается их всасывающее стремление. Как вампиры бросаются они на атомы материи, проглатывают свободные и немилосердно всасывают в себя задерживаемые энергии. Они питаются кровью своих кормильцев, жиреют и становятся сильными, причем из больших, жирных, тяжеловесных атомов им легче высасывать эту кровь, атомы же более легкого веса требуют с их стороны большего напряжения. Но вот настает великий момент рождения! И с неожиданностью корпускульных предыдущих действий, соединяются сотни, десятки тысяч, миллионы этих частиц в новый атом нового элемента высокого веса. И в это мгновение снова начинается круговращательное движение. Но из-за ненасытного высасывателя, вездесущего нигилия II, гигантский атом скоро начинает распадаться. Вот почему так редки атомы высокого веса. Такие гигантские атомы уже в стадии рождения подвергаются нападению высасывателей. Таким образом гиганты скоро становятся меньше и, наконец, уменьшенные и отвердевшие, делаются крепче и мы узнаем в них атомы известных нам элементов. И снова образуется уран, из урана радий, из радия нитон, радий B, C, D, E, F и дальнейшие его части.

Вот биография великой жизни материи, вот мое открытие образования миров.

Прошли минуты, пока Верндт мог продолжать. Зал поднялся, как один человек, раздавались крики радости. Высоко поднимались взволнованные лица, слушатели восторженно махали руками. Он поблагодарил лишь поднятием правой руки. Спокойствие наступало медленно.

— Сделаем легкий обзор уже известных вам событий, которые так затруднили изыскания. Нигилий, принесенный на землю метеором, находился, очевидно, в сравнительно спокойном, годном для передвижений состоянии нигилия I. Только при моем насилии над ним он распался при первом опыте на нигилий II, то есть перешел в состояние атома-вампира. Он наполнил зал лаборатории ультраатомным «газом». Отсюда абсолютный мрак, так как он совершенно поглощал все лучи, проникавшие в окна. И вот почему он стал нагреваться. Он поглотил все тепловые лучи и, будучи холоднее окружающих предметов, высосал из них всю теплоту. Но дойдя до температуры, высшей температуры окружающих предметов, посредством абсолютного поглощения всех тепловых лучей, он не стал ничего отдавать через излучения, но не мог, конечно, помешать согреванию окружающего, так как его атомы «газ» с невероятной силой колотили и барабанили в стены. Вот почему стало так жарко, почему стали тлеть герметически закупоренные камеры. Но это было заметно только изнутри, потому что красные лучи тлеющей камеры тотчас же поглощались снаружи нигилием. А когда, наконец, температура дошла до критической точки, произошел второй синтетический взрыв и родился, вероятно, неизвестный, тяжелоатомный газ, улетучившийся через открытый вентилятор в крыше.

Также просто объясняются неслыханные феномены моих последних опытов: посветление почерневших тел и восстание мертвецов. Нигилий содержался в метеоре, как вы знаете, в состоянии нагилия I. Вследствие согревания, он должен был, при критической температуре, превратиться в нигилий II. Но на этот раз обстоятельства сложились немного иначе. Невероятные массы энергий стекались со всех сторон благодаря электрическим искрам. Что же случилось? Нигилий распался на нигилий II и так как в этот момент освободилась масса бесконечно большая, чем при первом опыте, то концентрация этого газа в воздухе увеличилась в миллионы раз и она так разрушительно повлияла на все элементы, что почти в то же мгновение произошло их радиоактивное превращение. Произошло разрушение лаборатории посредством распыления ее на корпускулы.

Изменение мертвых тел объясняется также просто. Силой превращения нигилия была разрушена и распылена на корпускулы верхняя часть здания, вследствие давления кверху, в то время, как нижняя часть, на которую меньше влиял едкий, высасывающий газ, развалилась и погребла тела преступников. Тела эти нашли в ужасном состоянии. И все же эта была только стадия незаконченного полного очищения. Нигилий II, действующий так разрушающе на все неодушевленное, очевидно, не имеет такого влияния на живые существа. Он, видимо, проник в молекулы сложных органических соединений, из которых состоит человеческое тело, и изменил их, не отнял у них жизни, но только освободил тело от его тяжести, причем нигилий поглотил силу тяжести, которой притягиваются к земле молекулы человеческого тела. Я понял это и провел через тела ток в 10.000 вольт. Голодные атомы нигилия II, впившиеся, как коршуны, в связанные между собой жизнью молекулы мяса, костей, крови и протоплазмы, могли всосать в себя всего лишь силу тяжести тел. Но они держали молекулы тел в известном напряжении так же точно, как течение воздуха втягивает развевающийся флаг, но не может сорвать его с древка. В то же мгновение, как мой ток проник в тела, жадные частицы поглотили ток и отпустили атомы органических молекул человеческого тела. Эти атомы вернулись в свое нормальное состояние, мясо снова стало мясом, кость — костью, кровь — кровью, и насытившиеся коршуны улетели в высшие сферы, превращаясь в систему гигантских атомов большого веса. Вот, как просто все объясняется! Так же, как освобождение Думаску от гипноза. Когда нигилий появился в первый раз в зале в состоянии нигилия II, жертвой его стали не только потухшие лампы, но и человеческая воля. Всякая сила, разлившаяся в зале, была поглощена им.

— Милостивые государыни и милостивые государи, представители всей Земли! Внизу, в глубинах моря, лежит огромная масса метеора. Под влиянием ли высокого давления, или по какой-либо другой причине, но метеор явно распадается в глубине моря и превращает при этом нигилий I в нигилий II. И этот жадный элемент, как стая чертей, разрушает огромные количества воды и, соединяясь с остатками атомов, образует новые газы. Эти газы поднимаются на поверхность моря ввиде маленьких пузырьков и затем улетучиваются к небу. Но при быстроте своего движения они увлекают с собой частицы воды и образуют тот водяной столб, о котором нам говорят моряки и летчики. Вследствие этого перемещения воды, от движения огромных водяных масс, влекомых газами, на дне моря получается дефицит, пустота. На деле этой пустоты, конечно, нет, потому что все время притекает столько же воды, сколько ее убывает. Это прибывание воды является совершенно естественной причиной невероятного морского водоворота, который, точно Харибда, тянет воду все более крутыми и быстрыми спиралями в далекие глубины океана, где кипит метеор. А из бездны, из самого водоворота, поднимается, точно солнечный протуберанц, жемчужный газ и мчит кверху в сумасшедшем потоке кубические километры воды. Пузыри газа, находившееся на дне под давлением 1.000 атмосфер, увеличиваются в тысячу раз по мере приближения к поверхности моря, вследствие ослабевающего давления, и образуют над центром циклонного водоворота огромную, похожую на колокол, водяную гору и выбрасывают, лопаясь, на воздух частицы воды. Водяная же гора растекается во все стороны и образует антициклонное течение на поверхности моря.

— Вот загадки и вот их разгадки.

Поднялось громкое ликование, но он снова остановил его движением руки.

— Но с этим познанием мы еще не у цели. Мы и не подозреваем того, что можем узнать. Кто станет господином нигилия, будет господствовать над миром. У ног его будет побежденная материя. Сама сила тяготения должна будет покориться его воле. Никакая старость, никакая смерть не будут уже больше угрожать ему. Гибель земли не будет его страшить. Он создаст себе миры на других звездах и вызовет жизнь из мертвых камней. Но кто владеет этим метеором? Мы им не владеем! Злодейским поступком вырван из моих рук результат моих работ, у меня не осталось ни малейшего атома. И все же человечество должно достигнуть последней ступени. Наша надежда лежит теперь на дне моря, на глубине в 10.000 метров, а, ведь, это надежда всего человечества! Вы восклицаете: «невозможно»! Вы качаете головами: «немыслимо»! Но это должно стать возможным! На зло всем элементам и самой материи! Вы — сила человечества, вы — прошли под океаном, вы — пробуравили гранит под его дном, вы — выстроили трансатлантический туннель. Измыслите же теперь новое! Призовите человеческий мозг к состязанию, раскройте кошельки, чтобы вооружиться для борьбы. Человек, покоривший Землю и воздух, проникни тысячи атмосфер, пробей себе дорогу и найди свою судьбу! Нигилий стремится вверх и хочет сделать вас повелителями миров, а ваши потомки, если Земле когда-нибудь суждено погибнуть, будут радоваться на далеких солнцах жизни, спасенной вашей любовью… Поднимайтесь же на борьбу, вы, духовные силы человечества! Метеор должен стать нашим!.. Мы должны достигнуть звезд! Цель наша, наша надежда — нигилий! Метеор принес его к нам на землю. Он ждет нас… на дне моря!

(Окончание в следующем, № 8 «Мира Приключений»).

-

(обратно)

178

Рассказ М. ЗУЕВА.

I.

Дюжий фейерверкер, звякнув шпорами, вытянулся в дверях кабинета.

Начальник Сант-Гварайоского артиллерийского полигона, капитан Хуарец Геррара, поднял голову, близоруко склонившуюся над бумагой.

— Что, Даниэль?

— Сенор капитано, там опять пришли эти…

— Кто?

Усы фейерверкера презрительно встопорщились:

— Эти дьяволы из деревни Илькомайо. Хотят видеть вас, сенор.

— Дьяволы! — скрипнул зубами капитан. — Пусти их, Даниэле. А пока я буду с ними говорить, ты постой за дверью.

Четыре поселянина втиснулись в узкие двери кабинета. Один из них был старик, с лицом, сморщенным, как кожица печеного яблока; двое других были помоложе. Четвертый же был юноша, почти мальчик. Сняв грязные соломенные сомбреро, они столпились у двери, не решаясь подойти к столу.

— Здравствуйте, мои друзья. Что нужно вам? — откидываясь на спинку кресла процедил капитан.

Старик выдвинулся чуть вперед:

— Пусть сенор капитано не сердится на несчастных поселян. Мы отрываем сенора от дела. Но у нас нет больше сил терпеть!..

— В чем дело? Яснее и короче, друг мой!

— Сенор сам знает в чем дело. Каждое лето солдаты раззоряют нас. Они крадут для своих лошадей маис с наших полей. При выездах на учебную стрельбу солдаты из озорства везут пушки прямо по посевам маиса и индиго. Это несчастное соседство с вашим полигоном скоро сделает нас совсем нищими. Ведь каждое лето — убытки, пусть капитано сам подумает!

— Ну, а чего же вы хотите от меня?

— Мы надоели сенору своими просьбами, но мы опять, в сотый раз, будем просить одного и того же — возмещения убытков. И сенор должен согласиться, что это не дерзость со стороны бедных поселян, а только законная просьба.

Геррара покрутил задумчиво в воздухе карандашей:

— Хорошо, — я согласен!

Глаза крестьян блеснули скрытой радостью.

— Да, я согласен! Идите в канцелярию, там вам каждому уплатят по пезо.

Старик растерянно зажевал губами и, наконец, собравшись с духом, прохрипел:

— Но, сенор капитано…

— Что такое? Вы недовольны? — нахмурил брови Геррара.

Юноша шагнул вперед, отстранив старика:

— Погоди, дядя Тонио, я буду говорить. Вы, сенор, издеваетесь над нами! Ваши солдаты перепортили и разворовали у нашей деревни маиса и индиго на тысячу золотых пезо, а вы нам предлагаете четыре несчастных пезо! Мало того, на прошлой неделе в наш общественный кораль грохнула бомба и разорвала в клочья семьдесят овец и столько же переранила. Это тоже четыре пезо, сенор?

Капитан насмешливо пожал плечами:

— Просто случайность, которая происходит не каждый день. Это не наша вина.

Тонкие ноздри юноши задрожали:

— А чья же, сенор? Ваши офицеры и солдаты стреляют так хорошо, что, метясь в мишень, попадают в овечий кораль. Может виноваты в этом наши овцы?

Капитан побагровел. Схватив громадный кольт, лежавший вместо пресса на кипе бумаг, он грохнул им по столу:

— Молчать, грязный койот! Как ты смеешь оскорблять офицеров федерации?

Смуглые щеки юноши то же гневно запунцовели.

— Не буду молчать, сенор! Мы были в Санта-Велхо, в штабе корпуса. Нам сказали там, что в возмещение наших убытков отпущено 2000 пезо. А вы нам предлагаете четыре пезо. Вы вор, сенор!..

Дрожащая от ярости рука с зажатым в ней кольтом рванулась кверху. Мушка револьвера уставилась прямо в лоб юноши.

— Вон! Все вон! Канальи, убью! — заревел капитан.

^{Дрожащая от ярости рука с зажатым в ней кольтом целилась в лоб юноши…}

Трое поселян испуганно юркнули за дверь. Юноша остался.

— До свиданья, сенор. Мы запомним, что капитан Геррара вместо пезо расплачивается пулями! — и вышел не спеша, спокойно притворив дверь кабинета.

С трудом подавив желание послать ему вдогонку пулю, капитан опустился в кресло, все еще дрожа от злобы. Но тотчас же блеснули его зубы в веселой улыбке.

— Это правда, — подумал капитан, — что из штаба корпуса получено 2000 золотых пезо для уплаты поселянам за убытки. Но ведь мое жалованье начальника Сант-Гварайоского полигона так ничтожно…

А это еще более обидно капитану после той блестящей и хорошо оплачиваемой должности, которую он совсем недавно занимал в главном штабе. Но после очередного пронунциаменто^[55] все его покровители из военного министерства отправились прямехонько в крепость. А он, сдав свою должность очередному баловню судьбы, выброшенному наверх переворотом, очутился здесь, в Санта-Гварайос, на должности начальника глухого артиллерийского полигона. А кроме всего этого на носу выгодная женитьба капитана на дочери богатого гациендеро. Свадебные расходы потребуют не одну сотню пезо. Конечно, отдать эти две тысячи грязным животным было бы непростительною глупостью!..

Капитан хлопнул в ладоши. Длинный фейерверкер вырос на пороге.

— Даниэле, передай в кордегардию, — как только эти грязные койоты появятся снова около моего дома, гнать их в шею. А в случае сопротивления избить прикладами…

II.

Когда дом капитана скрылся за пригорком, все четверо, словно уговорившись, остановились.

— Ну? — нетерпеливо бросил юноша.

Старик грустно покачал головой:

— Плохо наше дело. Остается жаловаться кустосу^[56].

Юноша раздраженно вскинул голову:

— Га! Нашего кустоса можно купить за квинталь^[57] маиса. А за два пезо он продаст родную мать.

Старик в раздумьи переступил с ноги на ногу:

— Тогда пойдемте в столицу, к самому президенсио!

Юноша улыбнулся.

— Дядя Тонио, ты уже много лет прожил на свете. А видел ли ты когда-нибудь, чтобы хила^[58] нападал на хилу? Ведь нет? Хила нападает только на животных и людей. Так неужели ты думаешь, что все эти знатные сеноры будут ссориться из-за нас, грязных поселян? Нет, дядя Тонио, здесь не то нужно!

— А что же, сын мой?

Юноша тревожно оглянулся и бросил что-то быстрым шепотом.

Старик схватил его испуганно за руку: — Молчи Диас, ты молод, а потому глуп и горяч. Ты хочешь, чтобы всем нам раздавили позвонки на гарроте^[59]!

— Да нет-же, дядя Тонио. А если мы не уничтожим эту собаку, то он разорит всех нас. Слушайте, у меня есть план. Каждый вечер капитано ездит на велосипеде на гициенду Ла-Риохо, к своей невесте, дочери гациендеро. Возвращается он ночью. А ночи теперь…

Четыре головы сблизились, чуть не касаясь друг друга лбами. А горячий, гневный шепот, звучавший угрозой для кого-то, слышал один дикий кактус, уродливым идолом вылезший из земли.

III.

Капитан осторожно свел велосипед со ступенек веранды. И сразу стал невидимым. Тьма словно проглотила его.

Сеньорита Арпалича, опершись о перила, крикнула вниз: — Хуарец, так темно, что вы сломаете себе шею. Подождите луны.

Вкрадчиво-ласково ответил из темноты голос невидимого капитана:

— А вы боитесь за меня? Вам будет жаль меня, если я разобьюсь? Не бойтесь, я знаю каждый камешек на дороге. Спокойной ночи, сеньорита!

— Зажгите хотя фонарь, Хуарец!

Но в ответ зашуршала лишь земля под велосипедом. И все смолкло…

Геррара летел мягким «тромпом», проселком, между двумя стенами тихо шепчущего маиса. Влажный пассат, вечный гуляка, вырвавшись с недалекого океана, бил в лицо теплыми, ласковыми крыльями. Капитан жадно ловил крепкий аромат океана, отдаленно напоминающий запах иода, к которому примешивался сладкий, кружащий голову запах цветущей белой акации. Тьма была такая, что казалось ее можно было хватать, щупать, раздирать на части. Капитан не видел даже переднего колеса велосипеда. Несмотря на это, Геррара уверенно свернул с «тромпа» на прямую как стрела аллею, искусственно обсаженную кустами белых акаций и кокетливыми метелочками карликовых пальм. Аллея эта прорезала по диагонали весь полигон и, пробегая мимо орудийного парка, упиралась прямо в ворота дома капитана.

Здесь, в этом душном корридоре, было еще темнее. Но чувствуя твердую, утрамбованную почву, усыпанную гравием, по которой легко скользил велосипед, капитан не уменьшил хода.

По мелькнувшим вдали слева двум огонькам капитан понял, что он уже пролетел орудийный парк. До дому оставалось не более мили. Предвкушая двойное удовольствие, ждавшее его дома, — аромат крепкой маниллы^[60] и жгучую ласку пахучего английского виски, капитан нажал на педали. Велосипед, словно лошадь под ударом хлыста, рванулся вперед. Гравий засвистел под шинами, а мелкие камешки, с треском вылетая из под колес, пулями защелкали по кустам и раме велосипеда. Пассат не обвевал уже нежно лица, а сердито рвал с головы кепи.

Вдруг от страшного удара обо что-то твердое велосипед моментально остановил свой бешеный бег, как взбесившаяся лошадь поднялся на дыбы и опрокинулся назад, прямо на лежавшего уже на земле капитана. Капитан ногой спихнул его с себя и, поднявшись на локте, набрал воздуху, чтобы крикнуть на помощь. Но в ушах его вдруг зазвенели тысячи колоколов и колокольчиков, сверкнул хоровод ярких разноцветных искр и все пропало, провалилось в какую-то темную, гудящую бездну…

^{От страшного удара велосипед остановил свой бешеный бег. Капитан упал…}

Через полчаса выползла лениво луна. Лучи ее, продравшись с трудом сквозь ветви акаций и пальм, остановились испуганно на двух громадных камнях, положенных поперек аллеи. Рядом, как раненое животное, лежал велосипед, исковерканное переднее колесо которого казалось, при обманчивом свете луны, каким-то безобразным, спутанным мотком стальной проволоки.

IV.

Капитану показалось, что он крепко спад и вдруг проснулся. И первым его ощущением была тупая боль в голове. Как будто эта боль спала и теперь проснулась вместе с ним.

Морщась от боли, он открыл глаза и тотчас прищурил их. Яркие лучи солнца резанули ножами. Прямо перед ним, далеко-далеко, сверкающим бриллиантом играла на солнце тупая вершина гиганта Менаос.

Капитан удивленно перевел взгляд вправо. Сердце испуганно сжалось. В нескольких саженях от него мрачно топорщились знакомые очертания искусственного форта. А за фортом желтели шапки двух блиндажей. А левее, — безобразные дощатые щиты, отдаленно напоминающие скачущую кавалерию.

— Да ведь я же на полигоне!.. Среди артиллерийских мишеней!..

Геррара испуганно рванулся вперед и со стоном повис на впившихся в тело веревках.

— Привязан!

Взглянул вправо, влево, тут-же, около себя, и почувствовал как ледяная струйка смертельного ужаса пробежала по спине. Да, привязан и привязан к одному из столбов, шеренга которых изображала наступающую цепь неприятельской пехоты. Вправо и влево от него уходили ряды столбов. Глубокие царапины, выбоины, расщепины на столбах и изрытая вокруг них, словно в оспе, земля доказывали, что артиллеристы федерации могли иногда стрелять очень метко. Высокая трава окутала столбы так, что лишь одна голова капитана высилась над этой зеленой чащей. Веревки опутывали капитана только до пояса, ноги же его были совершенно свободны.

Упершись в землю носками, капитан из всех сил рванулся вперед. Столб подался, но не слишком. Пересохшая, твердая как камень, земля крепко держала столб.

Упираясь в землю попеременно то носками, то каблуками, Геррара начал дергать столб то вперед, то назад. От каждого его толчка столб качался все сильнее и сильнее.

Пот едкими ручьями катился по лицу, застилал глаза. Геррара поднял глаза на солнце, нестерпимо палившее обнаженную голову, и увидел его над самой вершиной Менаос.

— Уже семь часов! — удивленно подумал он. И тотчас-же страшная мысль словно в кулак стиснула его сердце; — Семь! Начало стрельбы!

Рискуя сломать позвонки шеи, он повернул голову круто назад и, благодаря удивительной прозрачности воздуха, ясно разглядел на главном флагштоке полигона красный вымпел, предостерегающий знак начала стрельбы.

Как безумный, с глухим воплем рванулся капитан вперед. Столб нагнулся под тупым углом, но не вылез из земли. И тотчас-же в отдалении послышался глухой треск, затем приближающийся свист чего-то летящего со страшной быстротой и, наконец, звенящий рев разрыва.

Широко раскрытыми глазами смотрел Геррара, как граната невдалеке перед ним взметнула кверху темнорыжий фонтан пыли и дыма. Ноздри защекотал приторно-сладкий запах сгоревшего тротилла.

После рева разрыва снова стало тихо-тихо. Лишь где-то близко в траве сладострастно стрекотала бесстрашная цикада.

Капитан, смертельно бледный, висел на веревках. Его привел в себя второй выстрел и свист летящего снаряда. Но разрыва он не увидел, потому что граната рявкнула где-то сзади. Лишь осколки, сердито фырча, на лету, пронеслись над его головой.

Геррара не даром был артиллеристом. Он понял, что батарея избрала мишенью именно те столбы, к одному из которых он был привязан. Он понял также, какую страшную игру вела с ним ничего не подозревавшая батарея. По двум первым, одиночным выстрелам, батарея определила перелет и недолет по цели, захватив цель, а, следовательно, и капитана, в так называемую прицельную вилку. Теперь-же, взяв прицел средний между перелетом и недолетом, батарея ударит уже залпом и попадет прямо по цели.

Кроме того капитан знал, что единственное средство спастись от гранат — это лечь на землю. Стоять-же так, как стоит он, это значит быть наверняка растерзанным в куски.

Капитан понял, что третий выстрел, если ничто не изменится, будет для него концом. И время этого третьего выстрела пришло. Батарея колыхнула воздух давящим залпом всех своих четырех орудий.

Геррара, с глазами, вылезшими из орбит, собрав остаток сил, рванул столб. От натуги у него хлынула носом кровь. Столб затрещал и рухнул на землю, увлекая капитана.

^{Капитан рванул столб. От натуги у него хлынула кровь.}

Оглушенный падением, он не услышал разрывов и лишь по комьям земли, засыпавшим его, понял, что самое страшное уже миновало.

Лежа на траве, Геррара засмеялся беззвучным, истерическим смехом.

Уставшее солнце окунулось в океан. Вершина Менаос потухла и белела смутно и нежно, как девичье плечо.

Тотчас же, без всяких сумерек, с запада примчалась ночь. Слизнула нежную белизну Менаос и заботливо укутала равнину тьмой.

Полигонная команда, пришедшая ночью с фонарями устанавливать вместо разбитых новые мишени, наткнулась на капитана. Он был без памяти и выкрикивал в бреду одни и те-же слова:

— Солнце над Менаос!.. Начало стрельбы!.. Развяжите — я отдам две тысячи пезо!..

На спине у него болтался привязанный мишенный столб.

Только через три дня он пришел в себя. Написал длиннейший рапорт и, спешно сдав дела, уехал в Санта-Велхо, захватив с собой невесту. Своему заместителю он сказал: — Сенор, не забудьте моей просьбы передать алькаду деревни Илькомайо две тысячи золотых пезо. Вот они.

И прибавил странную фразу:

— Если вы не желаете увидеть солнце над вершиной Менаос, находясь среди полигонных мишеней, то не ссорьтесь с окрестными поселянами. Это дьяволы, а не люди!

(обратно)

179

Вторичное решение задачи № 9. Прислали: Волков, Коваленко, Агафонцев, Рогожкина, Подпрятова, Мрочкевич, Степанов.

Все 3 превращения были правильны лишь у Л. И. Мрочкевич, но и в этом ответе было слишком много (26) промежуточных слов (максимум — 22).

Решение задачи № 14 (Вербификация). Прислали: Волков, Коваленко, Галионко, Агафонцев, Турчинский, Верендсон, Маслова, Каламкаров. Ардатов, Николайчук, Бромберг, Антокольский, Смыслов, Константинова, Липков, Штрайхман, Снитко, Дзель, Копытов, Цукерман, Мочан, Ендовицкий, Наградов, Бекман, Джелепов, Правдин, Алексеев-Попов, Суходольский, Корнев, Дегтерев, Рогожкина, Ахметьев, Каютов, Басов, Черкасова, Бурыгин, Линдквист, Замберг, Насыпайко, Арженикова, Федорова, Бедненко, Холенков, Аксельруд, Михайлов, Мазманишвили, Брахман, Кетуровский, Эриксон, Попова, Жуковецкин, Болонкин, Подпрятова, Порецкий, Андреев, Кияшко, Кулик.

У многих лиц имелись в перечне слова, неизвестные даже энциклопедии — эти слова зачеркнуты. Кроме того было помещено много слов с повторяющимися буквами, в слове «перестановка» же не повторяющимися. Эти слова также были вычеркнуты. После исправлений победителями оказались: Н. Снитко (Иваново-Вознесенск), М. Правдин (Белгород) — приславшие по 49 слов и Г. Дегтерев (Москва) — 52 слова.

_____

Решение задачи № 15. После слова «…тысяча…» надо поставить двоеточие. Решили: Андреев, Порецкий, Жуковецкий, Бедненко, Замберг, Каютов, Корнев, Цукерман, Бромберг, Маслова, Агафонцев, Шмидт, Локтионов, Гринберг, Иващенко, Хавкин и Хлавно, Рогозинская, Биркин, Кочетов.

Список решивших задачи №№ 3 и 4.

№ 3 (Ответ в «Мире Прикл.» № 4/1926 г.) К. П. Корнев, Л. И. Мрочкевич, Е. В. Муратов. (Остальные ответы неверны).

№ 4 (Ответ в «Мире Прикл.» № 5/1926 г.) Биркин —, Локтионов —, Мрочкевич 5, Линдквист —, Каютов —, Ахметьев 2, Бекман —, Совер —, Ардатов —, Дольский —, Ястребова 140, Коваленко 500, Ушаков —, Фридрих 127, Андреев —, Бедненко 15–20 (среднее 17,5), Семенов —, Зубков 255, Кузнецов —, Русаков 111, Горская —, Рогожкина —, Голант 353, Черткова —. Всего по № 4 — 24 ответа.

Премии получат: по № 3 — все трое решивших, по № 4: — Мрочкевич, Ахметьев и Бедненко.

(обратно)

Почтовый ящик отдела задач.

Е. Муратову — Москва. Просьба сообщить нам адрес для высылки Вам премии.

Г. Гринбергу — Москва. Задачи не подходят.

В. Полубояринову — Бухтарма. Решение запоздало.

В. Алтаеву — Одесса. Задержка в печатании ответов произошла из-за болезни редактора отдела задач.

М. Г. Смыслову — Москва. О порядке высылки премий по «Переплетенным словам» см. «Мир Прикл.» за 1926 г. № 2.

В. Вайвар'у — Воронеж. Вы не получите премии, т. к. другие составили больше слов.

Л. И. Мрочкевич — Курск. См. «Мир Прикл.» за 1926 г. № 5, — фамилии решивших и премированных. Вам премия будет выслана по задаче № 3.

(обратно) (обратно)

180

Рассказ ГР. ЯМСКОГО.

Я — молод, полон надежд и энергии. Я еду в Москву. Это цель моих юношеских мечтаний. Она близка, я — счастлив.

Правда, еще четыре дня пути, пересадка, но это для меня — уже скоро, уже — сейчас…

Мой друг, Евгений Рихтер, написал мне, что мое поступление в авиационную школу обеспечено. Он сам сейчас в командировке, но мы встретимся на моей пересадке. Число и даже час обусловлены им в письме. Расписание поездов согласовано. Никто еще не позволил бы себе усумниться в точности Рихтера. Я спокоен — мы встретимся.

Со своей станции я один в купе мягкого вагона — это обещает скуку.

Но и тут мне везет.

На второй или третьей остановке, почти на ходу поезда, ко мне в купе входит спутник. Он невысокого роста, наружность его также ординарна, как и моя, и он также молод.

Он коротко, но пытливо оглядывает меня и отворачивается к свободному дивану устраиваться на ночь.

— Быть может отдернуть штору фонаря? — спрашиваю я спутника.

— Благодарю вас, — говорит он, не оборачиваясь, — я отлично вижу и в полумраке. У меня прекрасное зрение!

Должно быть он говорит правду: при первой беглой встрече наших взглядов меня уже поразило что-то в выражении его глаз. Какая то неуловимая особенность. Я не смог в густом, сиреневом сумраке купе определить — что именно привлекло мое внимание, но что то острое, холодное, тревожное…

Я засыпаю с этим тревожным ощущением. И сны мои тяжелы и неприятны.

…Я выдержал все испытания для поступления в авиационную школу. Остается медицинский осмотр. И он сходит благополучно вначале. Но вот один из врачей смотрит в мои глаза и говорит:

— Он не может быть пилотом… У него нет пространственного взгляда! У него — серые, земные глаза…

— Да, — он не может видеть в темноте, — подтверждает кто-то, — он не может быть пилотом!..

Я плачу во сне, скрежещу зубами от отчаяния и, просыпаясь, вижу параболлический потолок вагона, сиреневую штору на электрическом фонаре, успокаиваюсь и снова засыпаю.

…Пройдена теоретическая подготовка и вот мой первый полет без инструктора. Аппарат плавно взмывает кверху. Все идет благополучно. И вдруг мотор начинает давать перебои. На смену ровного, мощного гуденья врывается новый тяжелый ритм: тук-та-та; тук-та-та!.. Надо снижаться. Но я волнуюсь. Я забыл назначение рычагов. Впопыхах я хватаюсь за один, другой и, наконец, неожиданно для себя, нажимаю руль глубины. Аппарат неуклюже накреняется и ныряет, а я лечу вниз…

Просыпаюсь я на полу вагона с окостеневшим от ужаса лицом и перебоями в сердце.

Поезд бешено мчится по уклону, мимо окна мелькают каскады искр, впереди гулко вздыхает паровоз, вагон швыряет из стороны в сторону, а колеса глухо и дробно стучат: тук-та-та, тук-та-та, тук-та-та!..

Конфузливо влезая на диван, я замечаю, что сосед мой не спит и внимательно наблюдает фантастические узоры паровозных искр, мгновенно вышивающих в заоконной тьме эфемерные и причудливые узоры.

Просыпаюсь я поздно, с головной болью. Я стыжусь соседа и поэтому зол на него. Так или иначе я не заговорю с ним сам. А он также угрюм и молчалив. Что меня поразило в нем? Глаза?..

Но они при дневном свете кажутся усталыми и тусклыми. Впрочем, я не могу рассмотреть этого хорошо — он прячет их в газету. На первой же станции я, в свою очередь, вооружаюсь ворохом журналов и мелких книженок и мы проводим день в нелюдимом молчании.

Мы читаем, не обращая друг на друга никакого внимания, хотя порой, украдкой, я все таки наблюдаю его. Мне кажется, что он делает то же самое. Чувство тревоги, легкой, бессознательной, не оставляет меня все время.

Вторая ночь проходит спокойно, если не считать посещения контроля. Зевая и раздражаясь, я отыскиваю билет, предъявляю его и в то же время отмечаю, что спутник мой не спит.

Он даже не ложился. Он сидит и преспокойно читает один из моих журналов. Он извиняется передо мной за самовольный захват журнала.

— Нет! Я ничего не имею против. Пожалуйста…

Теперь он мне не кажется неприятным. У него спокойное, открытое лицо и голос ясный и звучный. А утром мы обмениваемся приветствиями и вместе идем к умывальнику. После совместного обеда в вагоне-ресто-ране, он знает обо мне все: — и мои мечты о пилотаже, и близость их осуществления. Он даже читает письмо Евгения, которое я тут же вынимаю из бумажника с документами.

В свою очередь я узнаю, что он инженер-химик, изобретатель, и значительно старше меня, хотя его моложавый вид, на первый взгляд, противоречит этому. Он едет также в Москву со своим новым изобретением.

Его моложавость наводит нас в разговоре на тему о последних достижениях омолаживания.

Мы сидим в своем купе. Поезд быстро мчится мимо каких то будок, полей и однообразных деревень.

Сгущаются сумерки. В вагоне вспыхивает электричество. Поля и деревеньки сразу исчезают во мгле, а по насыпи, рядом с вагонами, бегут яркие, искаженные прямоугольники наших окон и в их свете призрачно мелькают длинными белыми привидениями телеграфные столбы.

— Омоложение… — лениво говорит он, — конечно, Штейнах и наш Воронов много сделали в этом направлении, но они подходят к задаче не с того конца и потому вряд ли скоро добьются ее полного разрешения…

— То-есть? — говорю я, задетый за живое, — почему — «не с того конца»?.. Насколько мне известно, последние опыты Воронова… И в Москве…

— Ах, милый юноша, — (он снисходительно величает меня юношей и это, при его молодом виде, звучит странно) — милый юноша! В том то и дело, что «последние опыты» мало отличаются от «первых опытов». Что делают Вороновы?.. Они берут престарелую особь и путем прививок, пересадок и иных манипуляций, чаще всего хирургических, продлевают ее старость…

— Почему же — старость? — перебиваю я, — наоборот, — старость в их опытах утрачивает свои основные черты: у особи появляется бодрость, исчезает седина, возрождается производительность…

— Положим, соглашается инженер, — это так! Но что же из этого? Ведь этим не возвращаетсямолодость — лучшее время жизни. Этим, как я уже говорил, продлевается старость, — тот период, который предшествует одряхлению, старческому маразму… Продлевается склон лет, отцветание жизни, но не расцвет! А вот вы лично — какой бы период пожелали продлить в своей жизни: двадцатипяти или пятидесятилетний? То-то!..

И он мягко смеется.

Странно, когда он смеется, глаза его остаются холодными, глубокими и неподвижными. И в сумерках мне снова чудится в них какая-то непонятная жуть, тревога…

— Да и насколько дается эта отсрочка одряхления? Опыты еще не выяснили этого определенно, ну, — скажем, — на пять-десять лет… Как это ничтожно мало!

— Ну, уж и мало, — смущенно возражаю я, чувствуя в его доводах жестокую логику, — это «мало» — для начала очень много. Мы не имели и этого!

— Только — пять-десять лет, — продолжает он, — да из них треть выкинуть на сон, этого рокового врага человека, этого вора его жизни. И что же остается?.. Нет, биологи не разрешат задачи продления жизни человека! Эту задачу призвана выполнить химия!

— Химия, — говорю я растерянно, — химия?. Гм!.. Какое же она может иметь отношение?.. Вы, мне кажется, преувеличиваете могущество предмета вашей специальности!

Мне хочется думать, что он шутит.

Но он внезапно оживляется и говорит с энтузиазмом:

— Да, химия! И только она! Границы ее могущества — бесконечны, возможности — неисчерпаемы! Наряду с прочими чудесами, она может продлить и жизнь человека и не на каких-нибудь жалких пять-десять лет, а на двадцать и даже тридцать!.. Да она уже и разрешила эту задачу, — добавляет он совершенно неожиданно и, встретив мой изумленный взгляд, разражается смехом.

Я тоже смеюсь.

— Я понимаю вас, — говорю я, — вы имеете в виду медицину, собственно лекарственный отдел ее — фармакопею?..

— Нет, — говорит он, снова становясь серьезным, — нет! Я имел в виду вот это…

Он вытаскивает из внутреннего кармана аптекарскую склянку, встряхивает ее, и на свете фонаря в ней вскипает пузырьками зеленоватая прозрачная жидкость.

Я перевожу глаза со склянки на моего спутника и обратно. Вероятно, на моем лице написано изумление, потому что он смеется и говорит:

— Это мое последнее изобретение. Это — биотрансформатор! Знаете, как в электромеханике. Препарат, трансформирующий снотворные волны и позволяющий продлить жизнь человека минимум на двадцать лет!..

Я молчу, я жду объяснений. Что можно сказать?..

— Оставим это пока, — говорит он, читая вопрос в моих глазах, и прячет склянку в карман. — Подойдем к вопросу систематически. Посмотрим, прежде всего, — какое место в жизни человека занимает сон? Взрослый нормальный человек спит восемь часов в сутки. Эту цифру и можно взять средней. Следовательно, на сон вы тратите треть всей своей жизни. Если взять продолжительность жизни в 60 лет, то на сон из них уходит двадцать лет! Но можно ли назвать сон жизнью? Нет, — это не то сознательное отношение к окружающему, которое, собственно, и важно для нас, которое наполняет нашу жизнь и дает ей содержание… Сон на двадцать лет выводит нас из строя сознательно живущих существ!..

Тема становится интересной. Я слушаю его со вниманием. Но куда он клонит? К чему это рассуждение?.. Ага, я, кажется, начинаю понимать!

— Представьте себе, — продолжает мой спутник, — что имеется возможность устранить влияние сна в жизни человека. Это при шестидесятилетней жизни даст вам плюсом двадцать лет бодрственного, сознательного отношения к окружающему. Это не омолодит вас под старость, а равномерно удлинит вашу жизнь во всех периодах. Подумайте! — за 20 лет сколько вы могли бы пережить, передумать, испытать наслаждений, получить мудрого опыта!.. Итак, вы понимаете мою мысль: — устранение влияния сна в жизни человека разрешило бы задачу продления жизни более плодотворно и удачно, чем при помощи метода, избранного биологами…

— Но, — возражаю я, и мне кажется очень удачно, — во-первых, вопрос о сне — есть вопрос также биологический, а во-вторых сон устранить невозможно! Но если бы даже это и удалось, то удлинения жизни мы все-таки не получим. Скорее наоборот организм, лишенный биологически необходимого ему сна, износился бы во много раз быстрее, чем при нормальных условиях!

Я доволен отповедью. Если химик хотел подшутить надо мной, то теперь он видит, что мистифицировать меня не так то легко.

Но он невозмутимо отвечает:

— Зачем же лишать сна? Это и не нужно и, как вы совершенно справедливо заметили, только бы повредило задаче… Я только хотел обратить ваше внимание на то, что сон распределен в жизни человека так, что благодаря ему вы лишаетесь трети своей жизни… Тут дело не в устранении, а в перераспределении промежутков сна и бодрствования. Сон в жизни нужно перераспределить так, чтобы он не мешал человеку бодрствовать всю жизнь…

— Но это немыслимо! — восклицаю я.

Он опять смеется. Я знаю: — это над моим растерянным лицом.

— Совершенно мыслимо, — говорит он, — просто вы не думали, как следует, над этим вопросом! Вещества, влияющие именно на сон, давно уже известны медицине. Хлороформ, например, всегда усыпляющее, тогда как кокаин — наоборот — лишает сна… Да мало-ли!.. Но не в этом дело. Рассмотрим вопрос внимательно. В сутки вы спите восемь часов подряд. Этот срок нужен вашему организму. Но представьте себе, что вы могли бы спать в течение суток так: час — сна, два часа — бодрствования, и снова — час сна, два часа бодрствования, и так далее… При таком порядке вещей, в общей сложности, вы спали бы в сутки те же восемь часов, — ваш организм получил бы то, что ему нужно! А теперь дальше — представьте себе возможность спать по секундам: секунду спите, две — нет, секунду спите, две — нет, и так далее… И при таком порядке ваш организм в сутки получил бы все те же 8 часов сна полностью! А для постороннего наблюдателя вы представляли бы любопытное зрелище: все 24 часа он видел бы вас бодрствующим, так как секунды сна стушевывались бы перед вдвое большими промежутками бодрствования! Но секунда всетаки изрядный промежуток времени и вряд ли вас можно было-бы назвать и бодрствующим. Были бы заметны перебои в вашем сознании. Этакое мелькание, как на экране киноматографа, Когда лента пущена недостаточно быстро. Вы знаете, — для того, чтобы глаз не заметил этого мелькания, необходимо, чтобы смена картин происходила быстрее десяти в секунду…

Противник блестяще разбил меня на всех позициях. Я ошеломлен этой теорией, этой строго логической последовательностью его мысли. Я начинаю приходить в возбуждение от открывающихся перед моим воображением горизонтов. Какая чудовищная, смелая и заманчивая идея! Как жаль, что она неосуществима!

И я уныло говорю только:

— Ну, со сном дальше секунды куда же итти!..

Но человек с серыми, пустыми глазами продолжает:

— Секунда также имеет деления — она содержит в себе 60 терций. И при сне в одну терцию через две, вы будете жизнерадостным и подвижным и всю жизнь сознательным и бодрствующим для самого скептического и наблюдательного глаза. Нужно было только найти управление этими терциями — регулятор!.. И после долгих опытов он найден мной и заключен в эту склянку!..

^{Регулятор сна найден мною и заключен в эту склянку.}

Перед моими глазами снова зеленая жидкость. Я смотрю на нее с восторгом.

— Биотрансформатор, — шепчу я.

— Да, Биотрансформатор — претворитель и распорядитель снотворных волн! Действие его абсолютно безболезненно и безукоризненно. Лучшая ему рекомендация та, что он непрерывно испытывается мною на самом себе в течение ряда последних лет. Да, вот мы с вами провели сегодня неразлучно двенадцать часов. За это время, для суток, я уже наполовину выспался. В общей сложности 4 часа полного и глубокого сна и, однако, вы меня видели все время бодрствующим!.. Один глоток действует в течение недели…

— Значит… Значит и в эти ночи?..

— Ну, конечно, и эти две ночи я не спал, как и всегда!

Я вскакиваю и бегаю по купе в величайшем возбуждении. Голова моя пылает, множество различных чувств обуревают меня. Не в силах выразить их словами, я беспорядочно выкрикиваю:

— Вы — гений!.. Вам не было и нет равного в человечестве!.. Ваше открытие переворачивает жизнь и приближает нас к Сверхчеловеку!.. Омоложение — ерунда по сравнению с вашим открытием!

Трясущимися руками я поворачиваю перед глазами пузырек с необыкновенной жидкостью, и ее зеленый цвет опьяняет меня и наполняет неслыханным восторгом.

Мой спутник разражается смехом. Вероятно, я смешон со своим патетическими восклицаниями. Я смущенно умолкаю и сажусь на диван. Собеседник наблюдает меня.

— Вы — энтузиаст, — говорит он, — мне кажется, вы преувеличиваете значение моего элексира… Ну, чтобы вы с ним сделали, будь он в ваших руках?..

Я снова загораюсь. Без запинки я начинаю перечислять:

— В первую очередь я снабдил бы им всех выдающихся людей, чья жизнь дорога, — общественных, политических деятелей, писателей, художников, мыслителей, ученых… Да, мало-ли!.. Есть многие специальности труда, — представители которых не смогли бы обходиться без биотрансформатора, таковы, например…

И снова длинный ряд наименований потек с моего языка.

— Ну, а себя вы забыли?.. — перебивает меня спутник, — или вам лично это не интересно?..

Себя?.. в моем мозгу мелькает мысль о ближайшей неделе: Москва, экзамены… Полных 24 часа бодрствования в сутки были бы как нельзя более кстати…

— Просто я не смел думать… А вы позволите? — почти с мольбой смотрю я на него.

Пустые глаза приближаются ко мне. Рука протягивает зеленую бутылочку.

На одну долю секунды, на неуловимо короткое мгновение, мне становится холодно и страшно. Но я подавляю это ощущение. Я беру бутылочку и делаю глоток…

Едкая жидкость на минуту захватывает дыхание…

— Вот будет сюрприз Евгению, — мелькает у меня в голове.

Как сквозь туман, я слышу голос спутника:

— Ну, что? Ощущаете его действие?..

— Да, ощущаю… Мне кажется, что я… воспринимаю окружающее… медленнее… я вас смутно… различаю… в чем…

Сумрак сгущается и душит меня. Сиреневое купе вспыхивает багровым светом….Я теряю сознание…

Я прихожу в себя только утром. Диван моего спутника пуст.

— Кому пересадка на Москву, приготовьтесь — подъезжаем к станции, — слышится в корридоре голос проводника.

— Проклятый химик одурачил меня, — думаю я, корчась от стыда за свое легковерие.

Голова у меня мутная, в глазах — туман, во рту отвратительный привкус металла. Дрожащими руками собираю вещи и направляюсь к выходу.

Поезд уже стоит у дебаркадера^[61]. У дверей пассажиров выпускают медленно. Там стоит агент и допрашивает проводника:

— Кто садился в N?

Он называет станцию, на которой сел мой спутник.

— Из тех мест только два пассажира были… Один вышел ночью, да вот они… — проводник указывает на меня.

— Я сел на две станции раньше, — говорю я.

— А это мы сейчас увидим, — вмешивается агент, предъявите ваш билетик!..

^{Агент потребовал мой билет…}

Я ищу билет и не нахожу его.

— Вероятно, потерял в суматохе…

— Так!.. Тогда документы ваши позвольте, гражданин.

Я охотно лезу в карман. Но что это?.. Бумажника нет. Я бесплодно шарю по карманам и, наконец, заявляю дрожащим от негодования голосом:

— У меня похитили бумажник с документами…

— Так, — говорит агент, — тогда я вас, гражданин, задержу!..

— На каком основании? — гневно говорю я. Я раздражен и в мои расчеты не входило быть так глупо и некстати арестованным. Я делаю движение, пытаясь пройти вперед.

Но агент мигает кому то сзади меня и говорит:

— Бери!

Несколько дюжих лап мертвой хваткой берут меня за руки и за воротник пальто и толкают вперед.

— Сумасшедшего поймали, — слышу я голоса в толпе.

Мне начинает казаться, что я вижу скверный сон или действительно схожу съума.

В дежурной комнате накурено, душно.

— Привели? — спрашивает кто-то в фуражке с малиновым околышем.

Он смотрит на меня. Смотрит в лежащий перед ним телеграфный бланк. На лице его удовлетворение.

— В чем меня обвиняют? — с раздражением спрашиваю я его.

— Успокойтесь, — ласково говорит он, — здесь вас не будут обижать. Сейчас мы с вами поедем в гости… Успокойтесь!..

— К чорту — гости! — кричу я, — идите к дьяволу с гостями!.. Мне нужно в Москву. Я еду в авиошколу!..

— Вот мы вместе и поедем на летчиков учиться, — говорит он с противным смехом, — вот я сейчас позвоню!

Он крутит ручку аппарата.

— Губздрав?.. Да, да!.. Пришлите машину за больным по телеграмме ноль семь семьдесят… Да, да!.. Уже — у нас это быстро… Мы сейчас поедем к вам в гости… то бишь в авиошколу!..

На лице его снова противная улыбка…

Я вдруг отчетливо сознаю весь ужас и безнадежность моего положения. Ясно — по непонятным для меня причинам — меня считают умалишенным. Значит, на платформе я слышал правду… Стараясь быть возможно более спокойным, я говорю:

— Это ошибка. Я не сумасшедший: я еду в Москву в авиационную школу на экзамены…

— Дорогой мой, да кто же говорит — сумасшедший?.. Вы просто заболели дорогой и наша обязанность помочь вам… Вот вам и доктор то же самое скажет…

Тут я замечаю еще личность в пенснэ. Вероятно, это доктор.

— Доктор, — бросаюсь я к нему, — объясните им пожалуйста…

— Спокойствие, — говорит доктор, — не волнуйтесь! Соберитесь с мыслями. Мы сейчас все уладим… Какое сегодня число?..

Вопрос внезапен, неожиданно задан… У меня гудит в голове от снотворного зелья. Я расстроен, несчастен… Я не могу вспомнить числа и вожу глазами по стенам, в надежде увидеть календарь.

— Хорошо, — говорит доктор, — не надо… Посмотрите мне в глаза…

Пенснэ приближается к моему носу. В отражении чистых, блестящих стекол я вижу свои глаза и не узнаю их… Они тусклы, мутны, зрачки расплылись, безформенны — это два провала… И я вижу значительное выражение на лице доктора. Я чувствую, что погибаю и пытаюсь объясниться путанно, бессвязно…

— Это действие биотрансформатора, — говорю я.

— Биотрансформатора?!..

— Да, — выпрямителя жизни… Дело, видите-ли, вот в чем…

— Хорошо, хорошо, довольно… больше не нужно, вы все это объясните потом!.. Да, сомнений нет, — говорит доктор, обращаясь к малиновой фуражке, — это он… Можно взять!

Напрасно я кричу, бьюсь и вырываюсь.

Дюжие детины в шинелях сжимают меня как в тисках и выводят на платформу. От ужаса, тоски и отчаяния мое сознание в самом деле начинает мутиться. Бесформенными и расплывчатыми силуэтами мелькают мимо пассажиры со вновь прибывшего поезда.

На длинном синем вагоне я читаю надпись: Беспересадочное сообщение Ростов-Москва. С этим поездом была обусловлена моя встреча с Евгением. А теперь?

Спасительная мысль прорезывает мое сознание: Евгений здесь, в этой толпе пассажиров… Я вырываюсь из цепких рук и кричу с силой отчаяния: — Евгений! Евгений Рихтер!.. Ко мне, спаси меня!..

Провожатые схватывают меня, мнут, зажимают рот. Но гаснущим сознанием я улавливаю спокойный, металлический голос моего друга:

— В чем дело?.. Куда вы его ведете?..

Черный провал крутит меня в водовороте тьмы и безразличия…

Через полчаса в той же дежурной комнате все выясняется. Мой рассказ выслушан с большим вниманием и покрыт гомерическим смехом. Такого смеха я еще не слыхал в своей жизни!.. Смеется даже Евгений.

^{Такого смеха я еще не слыхал в своей жизни…}

Но агент все таки смущен. Он говорит извиняющимся тоном:

— Кто-ж его знал?.. У вас был такой странный вид… Да и телеграмма к тому же… прочтите-ка ее сами…

Желтый листок прыгает у меня перед глазами. С трудом я разбираю следующее:

«Срочно. По линии. Из N, взломав аптеку заведения, бежал умалишенный, захватив часть медикаментов. 25 лет, блондин, среднего роста. Мания — отрицание сна, может не спать ряд ночей… необходимо задержание…»

— Но зачем же ему понадобилось меня мистифицировать и усыплять?

— А ваши документы-то, — говорит агент, — но теперь он с ними далеко не ускачет!..

(обратно)

181

Когда мы слышим об Америке и американцах, нашему воображению представляются гигантские небоскребы и мосты, невиданная доселе машинная техника, и деловито-озабоченные и вечно спешащие куда-то люди, мозг которых наполнен мыслями о делах и долларах…

Но не все же время человек может думать только о деле. Ведь есть же и у американца, среднего делового американца, часы, когда он в туфлях удобно усаживается в кресло и дает своим мыслям иное направление.

Кроме биржевых бюллетеней и отчетов акционерных компаний он, наверно, читает что-нибудь более легкое? — Конечно! Для этого существуют десятки журналов, удовлетворяющие умственные запросы деловых и средних американцев т. е. того именно класса, который в настоящее время определяет строй жизни в Америке.

Взглянем в эти журналы, оставив в стороне литературные «магазины», как там называются ежемесячные сборники беллетристических произведений. Огромной популярностью пользуется журнал, где имеется всего понемногу; — и литературные вещицы, — главным образом детективные, — кое что из последних, — конечно, наиболее сенсационных, достижений и, — главное — новинки техники. По этому последнему отделу можно составить себе некоторое представление о том, какую роль техника играет в жизни и быту С. Американских Соединенных Штатов. Конечно, на первом плане описания грандиозных сооружений — мостов, зданий, туннелей, затем — радио. Радио же посвящены и десятки популярных газет и журналов. Да это и не мудрено: в Америке сейчас насчитываются сотни посылающих станций и около трех миллионов любительских установок…

Затем в журналах много места уделено «технике домашнего быта». Как сделать жизнь удобнее и приятнее при помощи возможно простых приспособлений — вот задача этого отдела. И чего здесь нет: безопасный закуриватель, машинка для чистки обуви, простой способ деревянных построек, нож для чистки овощей, усовершенствованная кухонная посуда, бесчисленные мелкие изобретения по автомобильному делу (не надо забывать, что в Америке свыше 17 миллионов авто!) — все трудно и перечесть.

Наконец — отдел спорта. Техническая изощренность вносит каждый год что-нибудь новое в прежние виды спорта. Тут гребля, коньки, мотоциклетки сухопутные и водяные, авиация, автомобилизм, игры в мяч, футбол, бега и десятки других игр, где может себя проявить сила и ловкость… Спорт принимает, однако, очень часто извращенныя корыстолюбием формы.

Большинство журналов развлекает читателя — конкурсами на тысячи долларов. Укажите неправильности в ряде рисунков, специально компонуемых так, и получите щедрую премию. И в часы отдыха не забывайте о долларах! Таков девиз журналов, таковы требования читателей.

Сейчас вся Америка увлекается обыкновенными зажигательными спичками. Всюду пестрят объявления:

!!!5000 долларов премии за лучшее спичечное изделие!!!

Десятки ценных призов и наград!!!

И пол-Америки начинает склеивать из спичек, казалось бы, совершенно невозможные вещи, тратя к вящему удовольствию спичечных компаний (не они ли и выдумали эту затею?) тысячи ящиков спичек. Мы приводим здесь фотографии из нескольких американских журналов.

Можно бы продлить до нескольких сот эти весьма сложные сооружения, потребовавшие от своих творцов бездну времени, усидчивого труда и терпения.

^{Рис. 1) Получившая первую премию скрипка, где все до мельчайших деталей из клееных спичек. У скрипки не плохой тон; 2) Модель американского бюро с сотней ящичков; 3) Аэроплан; 4) Замок с башнями; 5) Громкоговоритель для радио; 6) Паровоз; 7) Еще аэроплан; 8) Ветряная мельница; 9) Парусный корабль.}

-

(обратно)

182

Рассказ В. М. ГАМАЛЕЯ.

Илико и Лыча спускались по крутой, каменистой тропе в долину Цейдона.

Первые блики зари играли на отвесах, точно отлакированных утренней росой. Снизу несся бешеный рев Цейдона и наполнял своим грохотом ущелье. Беснуясь в каменистом ложе, перебрасываясь через лежащие на пути обломки скал и дробя свои воды в бесчисленные брызги, блестевшие розоватыми алмазами, река уносилась клубящейся пеной в темную даль ущелья.

За плечами у парней болталось по винтовке, а поясные сумки были наполнены патронами. Они собрались на охоту за туром, который водился на неприступных высотах Цейского ледника.

Путь их лежал мимо приюта Уастарджи, что по осетински значит «Святой Георгий». Это место называлось Реком и здесь, у елового сруба, напоминающего русскую крестьянскую избу, на обширной зеленой площадке из года в год осетины устраивают пиршество и игры. Сюда же молодые охотники приносят свои первые трофеи ввиде рогов убитых на неприступных высотах туров и диких козлов. Этих приношений вокруг Рекома накопилось неисчислимое количество.

Вступив на площадку Рекома, Илико и Лыча сняли войлочные осетинки и прошли с обнаженными головами, вознося молитву, чтобы Уастарджи послал им удачную охоту. От площадки, по узкому карнизу, вздымавшемуся над пенистыми водами Цейдона, углублялись они в густой лес, преодолевали ручьи и потоки, с грохотом ниспадавшие в темную бездну, и подымались все выше и выше.

Солнце выкатило свой огненный шар и залило розоватым блеском вершины гор. Воздух был влажен, прозрачен, но чувствовалось холодное дыхание ледников. Лес закончился и его сменили резко выделяющиеся пятна ярко-изумрудной травы альпийских лугов.

Еще четверть часа ходьбы и сразу из-за поворота бросается в глаза широкое ущелье, по дну которого террасами, уступами и беспорядочно всдыбленными глыбами уходит вниз ледяной Цей. Тропа закончилась.

— Разойдемся, — говорит Илико.

Он взбирается вверх, на неприступные высоты ледника. Лыча, по каменному бордюру, цепляясь руками и чувяками за малейшие выступы, крадется параллельно движению своего товарища.

Так нужно! Обойденный на неприступных высотах тур бросается в стремнину и тут больше шансов убить животное на лёту или в тот момент, когда он, упав на стальные рога, не успел еще встать на ноги.

Трудно Лыче. Нужно родиться в горах, чтобы прокладывать себе путь там, где только горный козел да тур находят дорогу. По каменному бордюру ледника, с уступа на уступ, с карниза на карниз прыгает он, как кошка, то трет спиной серый гранит, то становится на четвереньки, то балансирует, держа в руке винтовку. Самый опасный путь пройден. Правый склон более покат и ниже себя Лыча видит разноцветные стада аулов Верхнего и Нижнего Цея, разбросанные по ярко-зеленому лугу склона.

— Где же Илико? — думает он, садится на камень, вынимает кожаный кисет и с наслаждением закуривает самодельную трубку.

Солнце вздымается к зениту, воздух прохладен, но лучи солнца еще более жгучи, чем в долинах.

Вдруг громкий свист рассек разреженный воздух. Прищурясь, Лыча глянул на верх и на темном массиве, свисавшем над пропастью, увидел Илико, делающего призывные жесты.

— Туры ушли в тот край! — закричал Илико, когда Лыча, запыхавшись, одолевал последнюю разделяющую их преграду.

Лыча взобрался на скалу и подсел к Илико на камень. Перед ним развертывались искрящиеся вершины снежных гор, синеватыми, неясными очертаниями уплывали вдаль хитросплетенные каменистые кряжи.

— Лыча, — сказал Илико, — старик Басиев сказал мне, что когда я убью пять туров, он отдаст за меня свою Урчулэ.

Лыча присвистнул: — Легко сказать — пять туров! Пока мы с тобой еще ни одного не убили…

— Убьем! — с молодой самоуверенностью воскликнул Лыча. — Старый Басиев за прошлое лето взял три тура.

— Так то Басиев, он на всю Осетию известен…

Вытряхнув трубки, они спустились с каменистого сидения. Перед ними необозримой, зеленовато-белой россыпью лежал ледник, изрезанный трещинами, расселинами и провалами. Всюду слышался тонкий звон и лепет бесчисленных струек воды, в которые превращается лед под знойными лучами летнего солнца. Отсюда берет начало и бурный Цейдон. Легкой поступью они шли в своих мягких чувяках, почти не отрывая глаз из-под ног, где на каждом шагу стерегла их опасность провалиться в бесдонную, скользкую пропасть ледника. Пустяки перепрыгнуть расщелину, но жутко итти по колеблющимся столбам тающего льда, вот-вот готового обрушиться и увлечь за собою.

— Туры! — шепнул Лыча, мотая головой в нежно-зеленоватое пространство льда.

Сделав козырек из ладони левой руки, Илико долго всматривался пока определил сторожких животных. Они пошептались и начали обходить туров с противоположных сторон. Сначала шли, приседая и стараясь слиться с ледяными глыбами, потом легли и бесшумной змеей, отталкиваясь руками и ногами, скользили к зверю. Уже Илико были видны горделивые облики обитателей неприступных вершин, когда самец тур насторожился в противоположную сторону, откуда полз Лыча. Припав к льдине, Илико замер. Сердце билось тяжело и тревожно, а рука проверяла боевой взвод винтовки.

Через несколько мгновений, едва он успел вскинуть ружье к плечу, как в шагах шестидесяти от него на легком бегу появился круторогий красавец. Раздался выстрел. Самка ринулась в сторону, а самец пал на передние колена, попытался вскочить и с жалобным блеянием конвульсивно задергался, обагряя лед кровью.

^{На легком бегу появился круторогий красавец тур…}

Сколько усилий понадобилось, чтобы стащить добычу с недоступных горных высот в долину. Скромный Илико сделался героем дня и центром внимания всего аула.

Дудила зурна, трынкали сазандари, вкруговую ходила азарпеша^[62] с терпким вином, и почетным гостем сидел под развесистой чинарой старый Басиев. Потом танцовали наурскую^[63], и Илико в бешеной пляске пожирал глазами плывшую вокруг него Урчулэ.

Дудила зурна, трынкали сазандари… Урчулэ плыла в танце.

— Славная будет пара, — говорили старики.

— Пусть хоть пять туров убьет, — говорил хмельной старик Басиев и добавил: — я на своем веку семьдесят три тура ухлопал, а в такие лета уже десяток за собой имел. Иначе, как за охотника, не отдам…

Не везло Илико. В это лето удалось убить еще только одного, хотя и принес он рога первой добычи в Реком к приюту Уастарджи и почтительно просил покровителя охотников дать ему удачу.

_____

Пришла тоскливая для Илико зима. Поблекли горные склоны, оголились леса и кустарники, выли снежные ураганы в каменистом ущелье, а Урчулэ ходила грустная, кляня прихоть отца.

Долгожданная весна одела изумрудом поля, склоны гор, расцветила пестрые азалии, выкинула на рододендронах и магнолиях восковые тонко-ароматные цветы.

— Будем к осени свадьбу играть? — спросила Урчулэ, выбегая тайком на свидание к Илико.

— Будем, будем, — сказал Илико, мрачно потирая переносицу, и зачастил опять в заоблачные вершины в погоне за турами.

_____

— Осталось убить одного, радостно говорил Илико к концу лета, отправляясь с неизменным спутником Лычей в Цейский ледник.

Им повезло. Взобравшись на вершину, еще курившуюся синими змейками тумана, они уловили смутные силуэты животных. Лыча пополз в обход, а Илико засел за глыбой бледно-зеленого льда. Медленно движутся животные, не чуя опасности. Вот они забирают влево. «Уйдут», — мелькает в голове Илико. Затаив дыхание, бесшумно ползет он наперерез. Кажется неодолимым пространство, дрожит от нетерпения и азарта, перекидывается через расщелины, балансирует на зыбких ледяных столбах. Туман уже растаял под яркими лучами солнца, ослепляет глаза свет, отраженный ледяным хаосом.

Журчит вода в темных расщелинах, пошла полоса предательских столбов, но Илико не замечает опасности. Вдруг провалились колени, тщетно цепляются и скользят руки… В грохоте, диком реве и брызгах он летит в бесконечно темное и холодное…

— Уастарджи, покровитель наш! — вскрикнул Лыча, заслышав грохот обвала.

Долго искристая пыль алмазов носилась в воздухе, вторило горное эхо грозному рокоту и сколько ни всматривался Лыча в зеленовато-белый хаос льдин, Илико не было видно.

Где Илико — это тайна Цейского ледника.

(обратно)

183

(обратно)

184

Рассказ КЛОДА ФАРРЕРА.

Внезапно послышался шум и из люка выскочил канонир, размахивая за кончик хвоста пойманной крысой.

— Ах ты, сволочь! Не будешь больше жрать моих фуфаек. Где боцман? Имею право на двойную.

Во все времена на кораблях всех морских сил охотники за крысами получают «двойную», — двойную порцию вина: две четверти литра — вместо одной. Почтенная традиция эта ведет свое начало с первого, всем известного адмирала Ноя.

И боцман подтвердил:

— Ладно! если заслужил, — то и получай. Ступай в баталер-камеру, сын мой, и скажи там, что надо…

Старый командир видел эту сцену.

— В мое время, — пробормотал он презрительно, — для того, чтобы заслужить двойной рацион, одной крысы было мало…

Он расставил ноги, чтоб пропустить налетевший вал, и заговорил с нами с высоты тридцати лет, проведенных на море.

— Господа, в 69-м году я был мичманом на борту «Цереры», парусного фрегата, обращенного в транспортник для каторжников. Мы ходили в Новую Каледонию, держа курс на Мыс Доброй Надежды туда, и через Магелланов пролив обратно… Вот это так были плавания, уже можете мне поверить!.. А надо вам сказать, что «Церера» была просто старой кадкой, разломанной до шпангоутов, а крысы так просто кишели на ней. Представьте себе только, что ни одна дверь складочной каюты не запиралась и что все переборки походили на шумовки. В один прекрасный день в ящике с хронометром оказалось вдруг целое гнездо крыс.

Тогда второй офицер немедленно пришел в ярость:

— Завтра, — приказал он, — целый день, с утренней уборки до вечерней — охота! И двойной рацион каждому, кто принесет шесть трупов боцману.

— Шесть, эге! — заметьте. — А знаете ли, сколько штук было помечено на таблице в тот вечер? — Шестьсот семьдесят две! — Совершенно верно. Шестьсот семьдесят две крысы, убитые с восхода солнца до заката! Сто двенадцать полудюжин! Это стоило 28 литров вина правительству.

Второй офицер встревожился:

— Двадцать восемь литров! — повторял он, — двадцать восемь литров!.. Да эти негодяи опустошат нам всю камбузу!.. И вероятно там осталось вдвое больше крыс, чем было убито… Но дайте срок! Я наведу порядок. Завтра опять охота, как и сегодня, но для того, чтобы иметь право на двойную, надо будет принести двенадцать крыс вместо шести…

Он думал перехитрить их. Да не тут то было! На следующий день вечером перед ним выложили на юте более тысячи крыс. На этот раз он ругался не хуже покойного Жана Барта.

— Ах они, анафемы, да будь они трижды прокляты! да это же невозможно! Да они нарочно разводят своих крыс, у них, должно быть, их целые склады, парки, заводы! Нет, так это не пройдет… Во-первых все это пьянство надоело мне: я не желаю иметь экипаж, пьяный со дня нового года до дня св. Сильвестра^[64][65]. Поэтому, отныне надо будет выложить мне не шесть, не двенадцать, — не восемнадцать и даже не двадцать четыре, — а тридцать шесть крыс. — Вот тогда мы и посмотрим!..

— Тридцать шесть крыс! господа… не найдете в ящике с мукой!.. ни даже в нескольких усовершенствованных крысоловках! Впрочем, вы знаете, как охотятся наши матросы: ударами веревки или сапога… приемом крайне примитивным.

Тридцать шесть крыс… Двойную порцию за следующим ужином выпили только пять человек. А на следующий вечер только двое. Крысы становились недоверчивыми: три следующие одна за другой гекатомбы^[66] вселили везде террор. — Коротко говоря, на после-завтра явился только один победитель, чтобы получить приз: некто — Шуф, — трюмовщик. Он принес тридцать шесть крыс, аккуратно прикрепленных за хвосты вокруг старого обруча от бочки, выпил не без триумфа и вернулся обратно в трюм, чтобы появиться оттуда через двадцать четыре часа с тем же обручем в руках и таким же образом разукрашенным.

Но с этого времени приключение принимает эпический характер.

— Господа, в течение шести недель Шуф-трюмовщик ежедневно ловил по три дюжины крыс и не пропустил ни одного дня. Сознаюсь, — это факт неправдоподобный, но он верен: я сам был тому свидетелем, вероятно, еще более изумленным, чем вы…

Шуф-трюмовщик был самым обыкновенным парнем: невелик ростом, но и не мал, ни глуп — ни хитер; впрочем, безусловно честный малый, пунктуальный, дисциплинированный, чистоплотный, но… в нем решительно ничего не было героического, напоминающего Эксмелина или Фенимора Купера. И все-таки этот парень, похожий на многих других, этот рыбак сардин, родом из Плугастеля и Конкарни^[67], совершал семь раз в неделю безостановочно и неизменно подвиг, которым мог бы гордиться «Кожаный Чулок». Это превосходило самое пылкое воображение.

^{Шуф — трюмовщик был самым обыкновенным парнем…}

Однажды утром «Церера» бросила якорь у острова св. Елены. Как раз в это время я был занят подсчетом, что если один литр вина давали на четыре двойные порции, и если одна двойная порция — стоила 36 крыс, — то Шуф, по истечении года, выпил бы почти гектолитр вина и убил-бы тысяча девяносто пятую дюжину крыс; математически выходило так… Но как раз в это время, когда стклянки на борту пробили три двойных удара одинадцати часов, на мое имя пришел приказ собирать вещи и, без дальнейших проволочек, перебираться до полудня на «Юнону», находившуюся случайно в гавани.

Все было скоро уложено. Я уже ступил одной ногой в шлюпку моего нового фрегата, как вдруг ударил себя по лбу, — и быстро полез обратно по трапу «Цереры». Шуф и его крысы слишком заинтересовали меня, я не хотел покинуть Шуфа и его крыс без того, чтобы они не открыли мне своей тайны.

И так, я провалился в глубину трюма.

Шуф, сидя на бухте шкота, жевал табак.

— Шуф, — сказал я, — я выгружаюсь. Ведь мы оба были друзьями, не правда-ли? Ну, так, Шуф, скажите мне, прежде чем я уйду с борта «Цереры», — скажите мне, каким образом вы ловите ваших крыс?

Лицо Шуфа расплылось, как полная луна, и торжествующая улыбка раздвинула его щеки до ушей.

— Это, лейтенант, — произнес он, — это уже моя тайна! Тайна Шуфа!

— И вы мне не скажете ее, Шуф? Мне? Мне, вашему лейтенанту? Подумайте только, ведь я сейчас уношу ноги на эту грязнуху «Юнону», между тем как вы будете сладко поживать на борту нашей белоручки «Цереры».

Он умилился.

— Чорта с два, да будь она проклята! А ведь это верно, что вы говорите, лейтенант… Ну, так слушайте-ка… нет… честное слово, не могу я вам сказать!.. ей-ей — никак, то есть сегодняшний день, не могу… А вот, если попозже когда увидимся с вами опять, я да вы, лукавый его знает где… честное слово Шуфа, лейтенант, я вам тогда скажу.

И, торжественно подняв руку, он выплюнул черную слюну: ведь он жевал табак, Шуф.

Я говорил вам, господа, что все это происходило в 69-м году. Истории этой исполнилось теперь ровно 38 лет. Прошлой зимой, 25 декабря, мы пришли в Брест. Вечером, около пяти часов, когда мы отшвартовались, я поехал на берег и вдруг около Турвильских ворот встретил группу ветеранов, возвращавшихся подобно мне с работы.

И вот, один из этих ветеранов буквально бросается ко мне с раскрытыми объятиями:

— Командир, командир… это вы, все-таки, значит вы! Ах ты мать, пресвятая дева… Это я — Шуф.

Я сразу вспомнил его:

— Ты, Шуф… Чорт возьми!.. Шуф с «Цереры»! — (Вы знаете, как они любят, когда с ними говорят о прошлом) — Шуф, с «Цереры»… Шуф, который ловил крыс…

Он расцвел.

— Да, командир, а у вас чертовски хорошая память, однако… Вы даже помните и о крысах тоже… Ну, так послушайте-ка. командир, я вам скажу, как я их ловил-то, этих самых свинских крыс…

Меня охватило снова былое любопытство мичмана, точно старая «Церера» была еще на свете и стояла на якоре за молом с распущенными как флаги большими парусами.

— Посмотрим, расскажи-ка Шуф!

— Есть, командир. Можно сказать, что это была знатная выдумка. Никто ничего подобного еще не придумывал, уж поверьте. На «Церере», кок^[68] всегда клал в суп соленое сало… немного староватое, немного заплесневелое… но все-таки не скверное, вы помните это тоже?.. За ужином я, Шуф, не ел моего сала, а так что я прятал его в сундучок… Для крыс, вы меня понимаете?..

— Значит, ты ставил ловушки?

— Ловушки? Нет, никогда… Дайте сказать. Ночью, после уборки, я первый вешал свой гамак, и, когда все засыпали, удирал, с вашего позволения, совсем голый… в складочную каюту для сухарей… туда вела дверь, которая плохо запиралась.

— Э, да, плотники ее еще постоянно чинили.

— Совершенно верно, командир… А знаете ли, что я делал в этой каюте? Я затыкал себе сало промеж зубов, а потом растягивался плашмя на спину… не двигая ни рукой, ни ногой… Разумеется, крысы не заставляли себя долго ждать. Хорошее старое сало, да которое еще здорово воняло, было им очень по вкусу. Едва успевал я отсчитать: а, б, в, г, — их было уже две, — …а, б, в, г, — их было уже четыре. Я чувствовал, как целые полки грязных лап царапали мне руки, ноги, живот и все остальное… Потому что каюта, как и полагается, была совершенно темная, такая темная, что можно было подумать, что находишься на самом дне ада для неумытых чертей. И тотчас же крысы лезли мне на нос, на глаза… И они вцеплялись в сало… Я не двигался, я ждал пока их не набиралось по крайней мере штук шесть, этаких удобно рассевшихся прожор… И тогда — крак! Я хватал по три каждой рукой… И случалось, пять или шесть раз, что эти гнусные гады кусали меня, да! отхватывали куски тела. Но это ничего не значило: я хватал по три штуки каждой рукой, — итого шесть. Задушив эти шесть штук, я опять ложился на спину и ожидал следующих. Они обязательно являлись из-за сала… Никогда не случалось, чтобы я дал осечку с моими тремя дюжинами!..

^{… Крысы лезли мне на глаза, на нос… И они вцеплялись в сало.}

Командир Фералед прервал вдруг свой рассказ, взял бинокль и внимательно стал всматриваться в туман.

Волны бушевали, сверкая на горизонте белыми точками, очень похожими на паруса.

Внизу трапа он вдруг повернулся к нам лицом.

— Господа… представляете ли вы себе ясно этого Шуфа, голого, как червяк, и в темной каюте. Как он прикидывается мертвым, не шевелясь и даже не моргнув глазом, и чувствует на всем своем теле ужасное царапанье когтистых лап, жаркое дыханье липких морд и всю эту отвратительную массу голодных ртов, слюнявых и вонючих!..

(обратно)

185

Чорт пришел однажды к воротам рая и начал жаловаться на то, что даже самые заблудшие души лезут в рай, и ему, чорту, есть нечего. Тогда привратник Петр сказал ему:

«Ладно, мы тебе уступим несколько душ. Есть тут у нас купцы, торговцы и разносчики: такую торговлю в раю подняли, что — хоть самого себя вон выноси. Только даром не отдадим: у нас замок на райских воротах испортился, и слесарь за починку рубль требует».

Покопался чорт в карманах, достал рубль и говорит: «А почем за душу брать будете?».

Петр отвечает: «За купца — по пятаку, за торговца — по 3 копейки, а разносчиков на копейку десяток дадим».

И получил чорт на свой рубль 100 душ, всех трех сортов. Спрашивается: — сколько душ каждого сорта было?

(обратно)

186

Рассказ П. ОРЛОВЦА

Иллюстрации М. МИЗЕРНЮКА

— В настоящее время я, Кузьма Никандрович Чумко, вот уже более десятка лет работаю в Ленинграде, на фабрике «Красный Треугольник», что на Обводном канале.

А вы знаете, что это за фабрика?

Нет? Ну, так я вам скажу: — это одна из самых крупных в мире фабрик, потому что в течение нескольких лет она в состоянии нарядить в галоши чуть не все народонаселение СССР, включая грудных младенцев.

И заметьте, это при условии, что у нас, на всем необозримом пространстве СССР, не произростает ни одного милиграмма каучукового дерева, а из наших сосен и елей если и возможно получать смолу, то, во всяком случае, годную лишь для скипидара и канифоли, а никак не для галош.

Положим, резиновая армия более чем на половину состоит из жен и будущих жен, владеющих совсем не красноармейским оружием (нельзя же назвать военным оружием хорошенькие глазки, скалку, ухват и пронзительный голос!), но в деле завоевания мира резиной — она неотразима.

Судьбою я доволен. Я — мастер галошного отделения. В моем владении обширная территория галошного отделения, от одного обхода которой к вечеру ноют ноги, а воздух в ней напоминает далекую Бразилию и берега реки Амазонки, откуда нам в СССР доставляли каучук.

Я часто удивляюсь просвещенным европейцам и европеянкам, так отставшим в галошном отношении от диких индейцев.

Я не вру. Древние индейцы, знавшие огонь, умели добывать каучук. Они делали на каучуковых деревьях надрезы, снимали кору полосками до древесины и, когда сок стекал через порезы, собирали его в сосуды, делали по ногам колодки из дерева и просто макали их по несколько раз в нагретый до жидкого состояния каучук. Затем вынимали колодки, а примитивные галоши напяливали на совершенно голые ноги.

^{Первобытные индейцы изготовляют галоши.}

Однако, я отклонился от страшного рассказа и теперь возвращаюсь к нему. Я возвращаюсь к тому времени, когда, до поступления на фабрику «Треугольник», я работал в Чикаго, на галошной фабрике «Резинового производства Браудер и К°».

Я работал в качестве младшего мастера в отделении сухойвулканизации, где, знаете, как и у нас, на «Красном Треугольнике», вулканизируют разные соски, мячи, игрушки и прочее.

Рядом с нашим отделением находилась камера для горячей вулканизации, тоже такая же, как у нас: железная темная печь, без окон, похожая на темную комнату сажени четыре в длину, три в ширину и высотой в обыкновенную комнату. Через дверь в нее вели две пары рельс для вкатывания и выкатывания вагонеток с галошами. Нагревалась она снаружи до 110–120°C. Для вулканизации в нее вкатывали вагонетки с галошами и, продержав их там часов пять, заменяли другими.

Каково работать человеку, стоящему у этой печи! Он должен вкатывать, размещать и выкатывать вагонетки, иначе говоря — работать в температуре кипения воды. На первый взгляд это непонятно, но на деле проще. При каждом входе он пробывает в печи какую-нибудь минуту-две и не успевает пропечься, как пирог с капустой.

Я думаю, сам сатана, любящий пекло, не усидел бы там долго. И вот, в один прекрасный день, за старшего к этой печи приставили Джемса Уайта, рослого, здорового американца, из штата Массачузет.

Джемс был общительный, добродушный парень лет тридцати. Но в глазах его отражалась какая-то странная тоска и порою они тревожно бегали, словно отыскивая кого-то. Настроение его часто менялось: — то разговорчив и даже весел, то вдруг сделается задумчивым, тревожным. В такие минуты он ни с кем не разговаривал, часто озирался, словно ожидая удара сзади, и впадал в мрачную задумчивость.

Мы все работали механически, но он, повидимому, обдумывал каждое движение. Раньше он работал в отделении, где каучук превращается в резину. Работа тут сложная.

Загляните когда-нибудь на наш «Красный Треугольник». Чуть не губернский город вмещается в этих огромных корпусах, тянущихся вдоль Обводного канала и вглубь дворов. Но здесь не слышно ни грохота огромных лебедок, ни свистков паровозов, ни тяжеловесных ударов гигантских паровых молотов. Даже в прокатном, вальцовочном отделении, почти бесшумно работают десятки вальцевых машин.

Настоящий муравейник, где тихо, бесшумно копошатся тысячи муравьев, каждый делая свое дело, раздавливая и переминая сотни раз каучук и резину. Это удавы, спокойно делающие свое дело. Наши стены не дрожат от грохота сотен машин. На улицах и то больше шума. Наши стальные коллендеры, так сказать, пережовывают резиновую пищу, переваривают ее между горячими валами.

Вы знаете, в каком виде мы получаем каучук? Нет? Ну, так я скажу вам, что слитки каучука напоминают немного буханки черного хлеба. Эти буханки сначала погружают в специальные ямы с водой, где их выдерживают несколько дней, после чего пропускают несколько раз через вальцы коллендера, превращающие их в твердые пластины. Это — так называемая фальцованная резина. На следующем ряде вальцевых машин фальцованная резина размягчается, потом к ней прибавляют химические примеси: серу, глет, окись цинка и сажу, после чего резина становится мягкой и эластичной.

Тут-то и прокатывают из нее разные сорта, ввиде широких лент: для подошв, задников, передов и подкладок, одни — толще, другие — тоньше. Прокладки, стельки и другие внутренние слои делают из прорезиненной материи, наводя на материю слой жидкой резиновой массы посредством пропускания материи через горячие коллендеры с этой массой. А масса эта представляет собою попросту раствор резины в бензине. Дальше начинается уже самая выработка галош, но о ней потом.

Все шло хорошо, но вот однажды один из подкатчиков шепнул мне:

— Ты ничего не замечаешь в Джемсе?

— Кажется ничего, кроме того, что он пьет очень мало виски, — ответил я.

— Он очень странный человек, заметил Том. — Сегодня он принес с собой за пазухой кошку, и, когда я выкатил из печи последнюю вагонетку, запер кошку в печи.

— И ты ничего не спросил его? Я не допускаю, чтобы он ел тушеных кошек и ради этого пользовался вулканизационной печью.

— Он сказал, что делает это ради опыта. Повидимому, он хочет вулканизировать кошку.

Я сам видел, как вынув спустя пять часов из печи вареную кошку, он внимательно осмотрел ее, завернул в бумагу и сунул за пазуху, пробормотав:

— Нет, ее организм недостаточно крепок!

При выходе, как и у нас здесь, у ворот фабрики рабочих обыскивают. Обыскивающий сторож очень обрадовался, нащупав у Джемса за пазухой большой пакет.

— Ага! — воскликнул он. — Покажи-ка, что там у тебя!

— Мертвая кошка, — невозмутимо ответил Джемс, развертывая пакет.

^{Мертвая кошка, — невозмутимо ответил Джемс…}

Сторож в ужасе отскочил от него, и толпа разразилась дружным хохотом. Тут было над чем посмеяться, чорт возьми!

Однако с этого времени некоторые из рабочих стали следить за Джемсом. Вскоре по фабрике распространился еще более нелепый слух:

— Джемс — колдун.

Этот слух особенно охотно подхватили женщины. Весть о кошке пронеслась по всей фабрике и, переходя из уст в уста, принимала все более и более невероятные размеры.

Говорили, что Джемс питается кошками и копит деньги, другие утверждали, что он приготовляет из жареных кошек волшебные снадобья и, наконец, нашлась такая, которая сама видела ночью Джемса, взвившегося к облакам на дохлой кошке.

Однажды я зашел в галошное отделение… Вы можете посмотреть это отделение и на «Красном Треугольнике». Здесь оно состоит из целого ряда огромных помещений, где каждая из женщин армии труда делает свое отдельное дело.

^{Галошное отделение «Красного Треугольника».}

В одном месте ручным — резным штампом из черных резиновых лент вырубаются переда, задники, подошвы, подкладки и стельки, в другом — стельки смачиваются бензином, в третьем — прорезинивается подкладочная ткань, в четвертом — работницы ловко накладывают на деревянные колодки сначала стельку и подкладку и, смазав их резиновым клеем (резиной, распущенной в бензине), натягивают поверх переда и задники, а в последнем — тем же клеем прикрепляют подошвы.

Оттуда я прошел, по делу, в красильню, где накладывают на уже готовые галоши краску. В этих отделениях всегда очень дурной, тяжелый воздух, пропитанный запахом бензина, резины, красок и разных химических деликатессов. Проходя оттуда в свое отделение, я был поражен необыкновенным для меня зрелищем.

Около вулканизационной печи стоял Джемс и занимался чрезвычайно странным делом. Перед ним был стакан с жидкостью для холодной вулканизации, в которую он, с необыкновенно серьезным видом, погружал живую мышь, держа ее за конец хвоста. Повидимому, мыши не очень нравилась хитрая операция. Она чихала, разевала рот и извивалась как угорь, положенный живьем на сковороду.

— Послушайте, Джемс, вы, кажется, собираетесь нарядить мышь в резиновый наряд? — спросил я.

— Слишком слабый организм и вообще к живым организмам холодная вулканизация, повидимому, не подходит. Если бы мне удалось вулканизировать ее, она была бы обеспечена от всяких наружных болезней и жила бы в десять раз дольше, — невозмутимо ответил он.

^{Джемс вулканизировал живую мышь…}

Спустя несколько дней на фабрике произошло большое несчастие. В отделении сухой вулканизации произошел страшный взрыв. Воздух тут весь наполнен бензиновыми парами. Достаточно малейшей искры, чтобы пустить на воздух все отделение.

Помните случай на «Треугольнике»? Какой-то идиот рабочий, вопреки здравому смыслу и строгому запрещению, вздумал закурить. Но не успел он чиркнуть спичкой, как раздался такой взрыв, что все огромное здание дрогнуло, как лист. И когда люди сбежались в отделение, они нашли лишь груды мусора, обвалившиеся стены и несколько десятков исковерканных трупов.

Так вот, то же самое случилось и тогда, в Америке. Кто был виновником взрыва, — так и не выяснилось, потому что он погиб вместе с другими, но нашлись люди, подозревавшие в этом козни Джемса. Только это вздор. Разумеется, Джемс погиб бы сам, если бы сделал это…

Всего около вулканизационной печи работает человека четыре. Так было и на этот раз, когда Джемс дал себя знать с проклятыми опытами.

В этот страшный день он был настроен необыкновенно нервно. Несколько раз он входил сам в печь и на губах его играла странная улыбка. Я заметил ее сразу и не могу сказать, чтобы она мне понравилась. Бессознательно, я то и дело посматривал на него, подходя к двери нашего отделения.

Когда он думал, что никто за ним не наблюдает, он как то ехидно потирал руки, улыбался и чуть не приплясывал.

Мне зачем то понадобилось в лакировочное отделение, куда поступали уже вулканизированные галоши для наводки последней красоты — лака. Сотни людей с кистями в руках наводили лак на все еще находящиеся на колодках галоши. Сделав свое дело, я вернулся на место и подошел к двери. К печи подъезжали одни за другими вагонетки, и Джемс громко распоряжался: где и какую ставить. Печь вмещала в себе тысячу пятьсот пар.

Поставив вагонетки, люди один за другим выходили из печи и расходились по местам. В этом не было ничего особенного. И не знаю почему, на этот раз все мое внимание было приковано к этой печи.

— Раз… два… три… — считал я выходивших.

Я уже досчитал до десяти, как вдруг Джемс повернулся в мою сторону. Он повернулся на мгновение, но и этого было достаточно, чтобы я заметил торжество на его лице и какой-то безумный блеск глаз.

— Двенадцать, тринадцать, четырнадцать…

Вдруг Джемс словно тигр подскочил к двери печи и быстро захлопнул ее.

— Пятнадцатый — мелькнуло у меня в уме.

Да, для меня не было сомнения, что 15-й остался запертым в печи.

Прежде, чем Джемс успел запереть дверь на ключ, я бросился к нему. — Пятнадцатый! Он там! — крикнул я.

Но Джемс с такой силой ударил меня, что я полетел на пол. Я слышал, как щелкнул ключ, как взвыл от бешеного удара один из рабочих при печке, как покатился кубарем другой, а сам Джемс бросился к выходному корридору.

Момент — и я бросился к нему под ноги. Он тяжело рухнул на пол, споткнувшись о меня, но в ту же секунду оправился. Но и я уже был на ногах. С рычанием, как звери, мы кинулись друг на друга и около раскаленной печи завязался отчаянный бой.

^{С рычанием, как звери, мы кинулись друг на друга…}

Двое рабочих, не понимая в чем дело и напуганные происшествием с тупым недоумением смотрели перед собой, не зная, что делать. А мы катались по полу, разрывая друг на друге одежду, царапались, пускали в ход зубы. Раза два он хватал меня за горло, но мне удавалось освободиться. Теперь я уже ясно видел прямо перед собой глаза, сверкающие безумием.

— Ребята!.. помогите… убийца… — хрипел я, барахтаясь.

Я уже задыхался и слабел.

Еще минута и у Джемса будет вторая жертва. Но в своем безумии он не рассчитал приема. На мгновение моя правая рука освободилась. Я напряг последние силы и нанес страшный удар безумцу в живот. Джемс разжал руки и покатился в сторону.

— Человек в печи! Спасите… Джемс — безумный! — крикнул я.

И прежде, чем Джемс опомнился, я снова кинулся на него.

Теперь и рабочие поняли. Втроем мы налегли на сумасшедшего и скрутили его ременными поясами.

Он пришел в себя и, глядя на нас горящими глазами, рычал, как зверь:

— Вы не имеете права! Он вулканизируется! Я — гений!

Чорт возьми, мне некогда было думать о гениях! Я выхватил из кармана Джемса ключ, быстро отпер дверь и чуть не покатился через лежавшего на полу печи человека. Он был без сознания. Схватить его за ноги и вытащить из печи — было делом нескольких секунд.

^{Я схватил человека за ноги и вытащил из печи.}

— Воды! — крикнул я, — и доктора!

Привлеченная шумом толпа рабочих окружала нас.

— На голову!.. Поливайте тело, — командовал я.

— Я не позволю! Вулканизация человечества! Всех, всех! — рычал безумный Джемс.

— Молчи, сумасшедший дурак! Мы тебе не кошки! — крикнул Том.

В это время прибежал доктор. В трех словах ему рассказали все.

— Выживет, — объявил он, осмотрев больного. — Он еще не пропекся достаточно, и, обратясь к суетившемуся тут же фельдшеру, добавил:

— Вызовите карету и надо будет убрать молодчика в сумасшедший дом. Он сам слишком сильно вулканизирован.

Так вот какие случаи бывают на свете, друзья мои!

Целый месяц залечивал я раны и царапины, пока мое тело не приняло приличный вид.

На счастье, в нашем «Красном Треугольнике» таких случаев не бывало, но все же не мешает осмотреть фабрику, чтобы нарисовать себе ясно картину.

Да и любопытно посмотреть на эти красные здания, в которых работает шестнадцатитысячная армия, здание, изрыгающее столько галош, шин, буферов, сосок, игрушек и бесчисленное множество изделий из каучука.

(обратно)

187

Рассказ Р. ЭЛИОТ из канадских нравов.

Золотоискатель Шорти остановился на дороге и, прежде чем заговорить, оправил котомку на спине.

— Вон там, должно быть, ферма Макнаба, в которой мы делали передышку на пути сюда.

Это были первые слова за много часов пути. Путешествие по неровной дороге с пудовой котомкой за плечами не особенно-то располагает к болтовне. Спутник Шорти, Джэк, так ничего и не ответил на эти слова и только взглянул по указанному направлению.

То, что он увидел, был — кусок вспаханной земли, при ней дом, фруктовый сад и несколько сараев в обычной рамке сосен и скал. На заднем плане — неизменные, неизбежные горы. Джэк очень хорошо помнил эту ферму и ее хозяина и не прочь был бы снова посетить их, но сам еще не знал на что ему решиться — итти-ли дальше или остаться передохнуть.

— Не зайти ли нам выпить чаю? — предложил Шорти. — Хозяин, верно, ничего не будет иметь против.

Шорти всегда приходили в голову хорошие мысли.

— Что-ж, зайдем, — пробормотал Джэк и путники пошли к ферме.

К западу от Канадского горного хребта есть еще до сих пор некоторые области, в которых свободно могут работать золотоискатели. И эти места, обычно, привлекают людей склада Шорти и Джэка. Оба проработали все лето в одном руднике и теперь возвращались домой, к морю.

Владелец фермы Макнаб жил здесь уже тридцать лет и как нельзя лучше подходил к окружающей обстановке.

Он приветливо встретил путников.

— Алло, Шорти, Джэк, — рад вас видеть! Все еще золото ищете? Да, говорят, там уж все золото обобрали? Вот, кабы вы нашли золото у меня на ферме!

Джэк не ответил. Он открыл было рот, но промолчал, точно сочтя за лучшее ничего не говорить.

Путники вошли в дом и сели отдохнуть.

Шорти хотел уже просить фермера разрешения сварить себе у него чаю, как ему, по обыкновению, пришла в голову блестящая мысль. Великие мысли и изобретения рождаются часто благодаря случайным, внешним обстоятельствам. На этот раз Шорти был вдохновлен стадом индюшек, которое он увидел из окна. В голове его моментально стали вырабатываться подробности плана.

— За какую цену вы бы продали вашу ферму? — спросил он Макнаба.

Этот был поражен таким неожиданным вопросом. Но он был подозрителен по природе и сейчас же насторожился. Может быть, эти молодцы надеялись найти на его земле золото?

— Не знаю, — ответил он. — Привыкаешь к такой старой ферме… Но если бы мне за нее выложили 10.000 долларов… понятно, чистоганом… так я, может быть, еще и подумал-бы…

— Отлично. А если вам кто-ни-будь предложит в течение ближайших трех недель 20.000 долларов? Что вы на это скажете?

Макнаб сделал равнодушное лицо.

— Что я на это скажу? Гм… я скажу, что это никому и в голову не придет.

— Так вот… дайте мне 10 % с продажной стоимости и я вам отвечаю за то, что такой покупатель найдется. Но нам придется сейчас же заключить договор, так как покупатель не будет знать, что его сюда посылаю я. Он вообразит, что сам сделал такую находку. Когда же он заметит свою ошибку, тогда он один и будет за нее расплачиваться. Впрочем, я сейчас еще не знаю имени этого покупателя. Может быть, в течение трех недель найдется дюжина покупателей на вашу ферму…

— Что-ж это, все с ума сойдут, что ли? — проворчал Макнаб. — Как же вы это сделаете?

— Да уж я вам все объясню, — ответил Шорти, — только сначала, — если вы ничего не имеете против, — заключим договор.

Фермер принес чернил, перо и бумагу, Шорти написал договор, Макнаб подписал его и Джэк Невиль расписался свидетелем. В бумаге значилось, что Макнаб обязуется уплатить Шорти 2.000 долларов, если он, Макнаб, в течение трех недель продаст свою ферму за 20.000 долларов.

Покончив с договором, Шорти вытащил из кармана маленький полотняный мешочек. Такие стягивающиеся веревочкой мешочки часто употребляются в Западной Канаде вместо кошельков. Шорти насыпал из мешочка на стол кучку матово-желтых металлических шариков. Некоторые были величиной с пшеничное зерно, другие же — еще крупнее. Это было золото.

— Вот корм для ваших индюшек, Макнаб, — совершенно серьезно сказал Шорти. При этом он небрежно подвинул кучку Макнабу, как будто бы она имела для него не больше цены, чем пригоршня зерен.

Макнаб протянул к золоту свои грязные пальцы.

— Давайте, давайте, — сказал он, — я не откажусь. Только индюшек я этим кормить не стану.

— Так мне придется это делать за вас, — сказал Шорти и стал всыпать обратно в кошелек золотые зерна в то время, как Макнаб разочарованно следил за его движениями.

— Я смешаю золото с кормом и впихну им в горло насосом, — продолжал Шорти. — Золото должно попасть к ним в зоб прежде, чем их свезут на рождественский рынок. Когда хозяйка начнет потрошить свою индюшку, она найдет у нее в зобу золота долларов на пять. Многие сделают такие находки, будут про них рассказывать, напишут в газетах, и ловкачи станут добиваться, с какого двора эти индюшки. Он должен быть вымощен золотом, — скажут они себе. А когда узнают, что индюшки ваши, так к вам так побежит народ, что по дороге пыль столбом встанет. Они притащут вам мешки с деньгами и заплатят любую цену за вашу землю. Поняли вы теперь, Макнаб?

Тот, очевидно, понял, потому что подмигнул глазом и кивнул головой. Потом налил себе стакан виски и залпом выпил его. Гостей он не принуждал наполнять стаканы, но Шорти сам без стеснения тянулся за бутылкой и наливал себе.

— Что касается договора, — продолжал Шорти, — то я, конечно, лишаюсь комиссии, если ферма не будет продана в течение трех недель.

— Такой неудачи вам трудно ждать, — сочувственно сказал Макнаб, но глаза его при этом так загорелись, точно и ему пришла в голову блестящая мысль.

— Если так случится, — заметил Шорти, — то вы и совсем не продадите вашу ферму. Дело в том, что если вы не покончите ни с одним из покупателей в течение трех недель, так уж «Колониальная Газета» здорово посмеется над историей с индюшками, набитыми золотом.

Шорти хотел довести до конца деловой разговор и, чтобы вперед не было никаких недоразумений, обратился к Джэку. Он объявил ему, что они хоть и были всегда компаньонами, но на этот раз это его личное маленькое предприятие.

Джэк улыбнулся. Это была широкая, добродушная улыбка.

— Можешь быть спокоен, Шорти, — сказал он. — Меня нисколько не занимают твои выдумки.

Он встал, потянулся и медленно направился к двери. На пороге он минутку задержался и вышел потом во двор.

Как только Джэк убрался, Шорти снова с увлечением стал разрабатывать свой план. Они с Макнабом сначала опустошили бутылку с виски, а потом отправились загонять индюшек в сарай. Тут Шорти собственноручно накормил каждую птицу из насоса. Макнаб поднял при этом крик, что грешно давать птицам так много золота, но Шорти стоял на своем, что нужно хорошенько накормить бедняжек, так как, ведь, это их последняя еда перед тем, как им свернут головы.

^{Шорти собственноручно накормил каждую индюшку золотом.}

Когда был закончен первый акт торговой сделки и каждая индюшка получила свою порцию золотых зерен, позвали работника, который поденно работал на ферме. Он должен был помочь бить птицу. Было решено, что эту ночь Шорти переночует на ферме.

— Спи себе спокойно у меня, голубчик, — сказал Макнаб, — завтра рано утром мы вместе поедем на лошади в город. По правде говоря, еще немножко рано для рождественского базара, ну, да птицу покупают частенько и заранее.

Когда Шорти и Макнаб вернулись в сумерки домой, нигде не было видно ни Джэка, ни его котомки.

— Он, верно, будет ночевать на постоялом дворе у Сима, — сказал фермер, — мы можем заехать за ним завтра утром.

На следующий день, в довольно поздний, уже предобеденный час, Макнаб и Шорти отправились в город, нагрузив телегу птицей.

Товар без затруднений разошелся среди торговцев. Шорти остался в городе, чтобы следить за ходом дела, Макнаб же поехал обратно на ферму.

Фитиль был зажжен и не пришлось долго ждать, пока в «Колониальной Газете» появилось в «почтовом ящике» первое письмо. Некая мистрис Р. Грин с Уольстрит, 291, сообщала, что нашла в зобу своей рождественской индюшки золотых зерен на несколько долларов. За этим письмом последовало второе от какой-то дамы с Длинной Аллеи которая тоже нашла в зобу своей птицы золотых зерен на сумму, превышающую стоимость индюшки.

Теперь шар был пущен и весело покатился дальше.

Торговцев, конечно, радовало, что птица их раскупалась теперь нарасхват, но они за то, положительно, не имели покоя от публики, которая «из-простого любопытства» осаждала их, расспрашивая, откуда привезены эти индюшки. Шорти внимательно следил за всем происходившим и заботился о том, чтобы любопытство публики было удовлетворено, рассказывая под величайшим секретом самым известным в городе сплетницам, что индюшки привезены в город с фермы Макнаба.

Посеянное семя тотчас же стало приносить плод.

Однажды утром, когда Макнаб ходил по двору фермы, к воротам подъехал на автомобиле некий мистер X., член общества, занимавшегося продажей участков земли, и сообщил Макнабу, что у него часто спрашивают доходные участки. Ему будет очень приятно, если Макнаб поручит им продажу своей фермы.

Некоторое время спустя, появился Том Кассиди, агент общества «Счастливая золотоносная жила». Затем стало ездить множество народу. Все сообщали Макнабу, что хотят купить ферму и спрашивали его, не знает ли он подходящей. Но дни шли, а дело все еще стояло на той же точке. Макнаб спокойно выслушивал все предложения и отвечал, что подумает.

Шорти в это время терпеливо выжидал. Каждую минуту могло появиться сенсационное известие о продаже удивительного участка земли.

— Продажа фермы старого местного жителя за 20.000 долларов!

Шорти каждый день искал в газете известия в этом роде. Он уже собрался сам поехать к Макнабу и узнать у него о всех подробностях дела, как вдруг, проходя по городу, увидел, что в земельную регистратуру входили Макнаб и мистер Кассиди.

То обстоятельство, что Макнаб и Кассиди были вместе, странно разволновало Шорти. Это волнение еще усилилось, когда он заметил, что Макнаб его избегает. Было ясно, что тут нечего терять время. Шорти решительно подошел к Макнабу и преградил ему дорогу. Кассиди превежливо кивнул Макнабу и пошел дальше, оставляя вдвоем Шорти и Макнаба.

— Добрый день, мистер Макнаб, — сказал Шорти, — вы, верно, шли платить налог?

Макнаб смущенно засмеялся.

— Мне это уже больше не придется делать, — ответил он. — Я продал свою ферму мистеру Кассиди.

Его манера говорить и держаться не понравилась Шорти. А тут еще прямо к ним направлялся через улицу его приятель Джэк. Это было неприятно Шорти, так как отношения их за последнее время испортились. Шорти приписывал это зависти Джэка к его удачной выдумке.

— Эй, Шорти, — крикнул Джэк, подходя, — я только что узнал, что Макнаб продал ферму. Теперь ты, верно, получишь свою комиссию?

Шорти вопросительно взглянул на Макнаба.

— Видите-ли, мистер Джэк, — начал Макнаб, которому, очевидно, было не по себе. — Договор Шорти не имеет ничего общего с этой продажей. Я получил за ферму всего 19.000 долларов. В контракте же значится 20.000.

Джэк громко рассмеялся.

— Обманщик, — закричал Шорти, пылая гневом, — я разоблачу ваши проделки… я расскажу, как вы обманом продали вашу землю…

Джэк успокоительно поднял руку, точно сдерживая широкой ладонью волнение Шорти:

— Успокойся, голубчик… не теряй напрасно слов! — сказал он. — Тут и речи не может быть об обмане. Землю эту купил я сам, зная, что я делаю. Мы с Кассиди сложились и купили ферму Макнаба. Я был уверен, что Макнаб не даст тебе комиссии, чтобы сберечь этим 1.000 долларов, Вот почему мы ему и предложили 19.000 долларов. Он сохранил, таким образом, 1.000 долларов и мы тоже, а твоя комиссия провалилась. Понимаешь? Это одно. Но я хочу объяснить тебе и еще кое-что. Когда мы в первый раз зашли к Макнабу, я как-то почувствовал, что его земля стоит дороже, чем простая пахотная. На обратном пути я окончательно убедился в этом. Я сообщил бы тебе о своих наблюдениях, но ты чертовски поторопился заявить, что мы компаньоны не во всем. Дело-то в том, что через весь участок Макнаба проходит золотая жила. Земля, очевидно, стоит 20.000 долларов. Во всяком случае, мы с Кассиди расчитываем добыть из нее состояние.

Шорти устремил взгляд наверх, к вершинам гор. Губы его беззвучно шевелились. Но губы эти не шептали молитву…

_____

-

(обратно)

188

(Из сборника П. В. Мелентьева — «Переплетенные слова»^[69].

Значение слов:

Горизонтальных: 1. Состязание, 3. Цветы, 5. Надежная опора, 7. Покрытие, 9. Движение, 11. Призыв, 13. Горемыка, 14. Невнятная речь, 18. Сеть, 19. Огрызки, 20. Змея, 22. Сад, 24. Начало, 26. Взрывчатое вещество, 28. Наставление, 30. Деспот, 31. Отверженец, 32. Муха, 33. Одежда, 34. Линейка.

Вертикальных: 1. Оперетта, 2. Газ, 3. Музыкальный инструмент, 4. Сладость, 5. Город СССР, 6. Заздравная речь, 7. Первый убийца, 8. Положительный полюс, 9. Войсковая часть, 10. Темнота, 12. Житель Индо-Китая, 15. Самостоятельная величина, 16. Сопровождающие, 17. Некрасивые существа, 20. Гавань, 21. Газ, 22. Связка, 23. Борта, 24. Азиатское государство, 25. Плесень, 26. Священник, 27. Сладость, 28. Поле, 29. Сигнал.

Правила решения и премирования — см. «Мир Приключений» № 2 за 1926 г.

-

(обратно)

189

190

Статья проф. П. Ю. ШМИДТА.

Океан, на первый взгляд, — безбрежная водная пустыня. Когда плывешь по нему день, другой, неделю, и не видишь ничего кроме водной поверхности, над которой лишь изредка мелькнет крыло чайки или альбатроса, — он может показаться мертвым, безжизненным. На самом же деле он гуще населен, чем суша в местностях, наиболее обильных жизнью.

Не легко только заметить эту жизнь, — она отличается сильно от той, которая нас окружает. Надо уметь найти ее, уловить, рассмотреть и, если это удастся, можно с уверенностью сказать, что натолкнешься на чудо. Океан полон чудес, гораздо более увлекательных, чем те, с которыми мы знакомимся на суше!

Не замечательное ли чудо вся разнообразная фауна, населяющая огромные глубины океана? На глубине трех, семи и даже девяти километров под морскою поверхностью мы находим еще обильную жизнь. Между тем там давление в 300, 700 и 900 атмосфер, т. е. на каждый квадратный сантиметр поверхности тела окружающая вода давит так, как давила бы тяжесть в 300, 700 или 900 килограммов. Поверхность в 1 кв. сант., — это примерно поверхность ногтя указательного пальца. Представьте себе, что на ваш ноготь давит тяжесть в 900 кгр (56 пудов), и вы поймете тогда, какое давление испытывают обитатели глубин.

Кроме того, на такую глубину не достигает ни один луч света, — там царит абсолютная темнота. Она прерывается лишь свечением самих глубоководных животных, — из них многие снабжены настоящими фонарями, даже с блестящими рефлекторами, отражающими свет, и с выпуклыми, прозрачными передними стенками, концентрирующими лучи, как стекляные линзы. Фонари эти иногда разноцветны и представляют, вероятно, красивое зрелище.

Каждая глубоководная экспедиция извлекает из глубины океана все новые и новые чудеса, одно невероятнее другого, и рассказы о находках ученых читаются, как сказка. Одну из новейших истинных, не выдуманных сказок природы, мы и хотим здесь рассказать.

Последняя глубоководная датская экспедиция на судне «Дана», в Атлантическом океане, привезла большое количество своеобразных рыб из семейства цератиид, водящихся на больших глубинах. Они и ранее обращали на себя внимание ученых, но то, что удалось у них открыть английскому ихтиологу, Д-ру Тэт-Ригану, изучавшему коллекцию «Дана», все же никому не приходило в голову. Они обнаружили особенности, совершенно новые для позвоночных.

Рыбы эти уже по внешности представляют собою замечательные формы. У них огромная голова, колоссальная пасть, усаженная длинными и острыми зубами, и на голове сидит длинный придаток, несущий светящийся фонарь. Иногда и под головой находятся ветвистые придатки (рис. 1), а фонари сидят нередко и под глазами, что для этих обитателей мрачных глубин, надо думать, не так неприятно, как для некоторых обитателей суши.

^{Рис. 1. Линофрина с глубины 600 метров.}

^{Атлантический океан. На верхней челюсти придаток со светящимся органом, на подбородке ветвистый придаток, служащий также, вероятно, для приманивания добычи.}

Рыбы эти, как видно уже по их пасти и по страшным зубам, свирепые хищники, караулящие на глубинах добычу, — других рыб, головоногих и раков. Можно предположить, что светящиеся фонари служат им не столько для нахождения дороги, сколько для привлечения добычи, идущей на свет. Хищник стоит в воде неподвижно и помахивает своим отростком, снабженным светящимся органом. На движущуюся светящую точку подманивается и приплывает добыча, которая и попадает в его пасть.

Замечательнее всего, однако, что некоторые виды цератиид, повидимому, пользуются для ловли добычи удочкою, — напрасно человек воображает, что это он выдумал удочку для ловли рыб, — рыбы сами придумали ее еще раньше для той же цели, — вернее, ее для них изобрела природа! Она научила рыб удить рыбу!

Действительно, у целого ряда видов цератиид мы встречаем на голове настоящую удочку из твердого, костного луча, подвижно прикрепленного к голове и изображающего удилище, и из длинного тонкого придатка, представляющего собою лесу, иногда со светящимся органом на конце, а иногда и с настоящими крючками, прикрепленными на конце лесы, за светящимся органом.

Таково строение лазиогната, настоящей рыбы-удильщицы (рис. 2), водящейся в Караибском море на глубине 4 километров. Удочка ее почти длиною с тело и вооружена двумя острыми крючками. Правда, лазиогнат не насаживает на них червей, — он, вероятно, просто машет этой удочкой с прикрепленным к ней в виде поплавка маленьким светящимся органом. И горе рыбке, которая заинтересуется светящейся точкою и подплывет поближе. Как опытный удильщик, лазиогнат имеет при себе и сачек на всякий случай, — вдруг сорвется. Сачком ему служит верхняя челюсть, имеющая вид плоского колпака, которым можно легко прихлопнуть жертву сверху. Острые и при том подвижно прикрепленные зубы служат дополнительным приспособлением, чтобы добыча не вырвалась.

^{Рис. 2. Лазиогнат из Караибского моря с глубины 4000 мтр.}

Имеются, однако, рыбы-удильщицы и с еще более замечательным приспособлением для лова. У гигантактиса (рис. 3), водящегося на глубине 5 километров в Атлантическом океане, на самом конце рыла прикреплена удочка, которая в 4 раза длиннее тела рыбы. Странным образом, однако, она без крючков и снабжена только небольшим органом свечения.

^{Рис. 3. Гигантактис с глубины 5000 мтр Атлантического океана.}

При более подробном исследовании цератиид обнаружилась еще более замечательная особенность их, придающая этому семейству исключительный интерес.

Давно уже обращало на себя внимание то обстоятельство, что все пойманные цератииды — самки, среди них не было ни одного самца. Экспедиции судна «Дана» удалось поймать несколько самцов, но… они оказались паразитами самок!

Оказалось, что у этих рыб самцы имеют форму тела, сходную с формою самки, но в несколько раз меньше самки, — иногда по длине они составляют ¹/₁₀—¹/₁₂ длины самки, а по объему и еще меньше (рис. 4). При том самец, — иногда даже не один, а два их — сидит на теле самки, на голове ее, или на носу даже, или на брюхе, плотно прикрепившись своим передним концом (рис. 5). Кожа головы самца непосредственно переходит в кожу самки, внутри же рот срастается с выростом тела самки, вдающимся внутрь, при том срастается так тесно, что получается связь между кровеносными сосудами, и кровь самки переходит в тело самца. Получается полное подобие тех отношений, которые существуют между матерью и утробным младенцем человека. Там ведь также существует особый орган, — детское место или плацента, — в котором получается соединение сосудов плода с сосудами материнского организма.

^{Рис. 4. Самка эдриолихна с паразитическим самцом, сидящим под жаберной крышкой. Внизу тот же самец, сильно увеличенный.}

В соответствии с таким удивительным способом питания, самцы цератиид не только не имеют ротового отверстия, но и кишечник у них отсутствует. У них, однако, имеется все же сердце и жабры, в которых кровь окисляется. Вся же остальная полость тела заполнена развитыми семенными железами — молоками. Таким образом самец, пользующийся от самки питанием, передвижением, защитою, не оказывается для нее все же вредным паразитом, а выполняет свое настоящее назначение.

^{Рис. 5. Часть брюха самки цератиаса с сидящими на нем двумя приросшими самцами-паразитами.}

Чем объясняются эти замечательные условия, единственные среди всех позвоночных животных? На этот вопрос не трудно ответить, если вспомнить что цератииды живут на глубинах, совершенно лишенных света. При таких условиях найти друг друга представителям двух полов трудно, тем более, что рыбы эти как хищники, питающиеся случайной добычей, сильно рассеяны в море и не держатся густыми стаями. Надо думать, что прикрепляются самцы к самкам на самых ранних стадиях развития, еще в виде личинок. Тэт-Риган высказывает даже предположение, что может быть они прикрепляются друг к другу еще в то время, когда пол не обозначился, и тогда те молодые рыбки, которые прикрепились, развиваются в самцов, а другие — в самок.

Карликовых самцов-паразитов мы знаем у некоторых червей и у рачков (которые в большинстве случаев сами являются паразитами), но трудно было ожидать, чтобы такие экстравагантные условия встретились у позвоночных с их высокою организациею.

Такое чудо мог дать лишь Океан с его неисчерпаемым разнообразием жизни.

(обратно)

191

До сих пор самым горячим пламенем считалось пламя водорода, сгорающее в струе кислорода и развивающее температуру около 2000 градусов. Еще выше бывает лишь температура вольтовой дуги, образующейся между двумя кусками угля при пропускании через них сильного электрического тока. Температура вольтовой дуги достигает до 3000° и в ней плавятся самые огнеупорные металлы и камни.

Вольтовой дугой и пламенем водорода пользуются очень часто для т. наз. «автогенной сварки» металлов, играющей большую роль в современной машиностроительной технике. Лангмюиру, известному американскому ученому, много поработавшему в области усовершенствования электрических лампочек, удалось подметить одно весьма интересное явление. При пропускании вольтовой дуги между вольфрамовыми электродами (вольфрам чрезвычайно тугоплавкий металл), в атмосфере водорода молекулы последнего разлагаются на атомы, которые тут же вновь соединяются в молекулы, выделяя при этом большое количество тепла. Температура такого «атомического пламени» достигает 3750°. Кроме того, водородное пламя препятствует образованию металлических окислов. Эти ценные свойства быстро завоевали новому способу сварки самое широкое распространение в различных областях техники.

На левом рисунке изображена такая горелка для автогенной сварки атомическим водородом. Вольфрамовые электроды расположены под углом и вставлены в изолирующие трубки. Ток к ним поступает по проводам, изолированным стекляными бусами, (так как от жара всякая другая изоляции очень быстро сгорела-бы), а водород идет через полую внутри ручку прибора.

В. Н.

(обратно)

192

Пламенем газовой сильной горелки часто пользуются для разрезывания больших металлических частей машин, идущих в лом для переплавки. Способ этот дает огромную экономию, так как, например, для разрезывания толстой железной броневой плиты надо затратить времени в несколько раз меньше, чем при пользовании обыкновенной закаленной стальной пилой.

Недавно был найден способ производить такую огненную резку не только на воздухе, но и под водой, что сильно удешевило работы по извлечению со дна моря затонувших судов и пароходов.

Достигнуто это было очень простым способом: наконечник газовой горелки был окружен другой трубой и в образовавшееся кольцеобразное пространство нагнетался свежий воздух. Воздух этот как-бы окутывает горячее пламя непроницаемой для воды оболочкой и дает ему возможность гореть даже на большой глубине. Общий вид такого подводного факела изображен на правом рисунке^[70].

(обратно)

193

Иногда оывает очень поучительно порыться и в старых патентах: — там можно, подчас, встретить чрезвычайно интересные мысли и прообразы тех изобретений, которые в настоящее время достигли высокой степени совершенства и прочно вошли в нашу жизнь.

Один американский журнал приводит на своих страницах любопытную справку о том, в каком направлении техническая мысль когда-то пыталась разрешить вопрос о создании механической повозки. Попытки подобного рода неоднократно делались и раньше — достаточно вспомнить хотя-бы о первом паровом тракторе Кюньо, построенном в 1772 г… и разбившемся о стену во время своей пробной поездки. Не мало таких экипажей строилось впоследствии многочисленными изобретателями, но вследствие слабости машин и тяжеловестности конструкции дело дальше опытов не шло.

Один американец, Дидерик Грасс, в 1868 году подошел к задаче совершенно оригинальным путем — он пытался построить шагающую машину-человека, изображенную здесь на рисунке. Трактор Грасса — двухколесная тележка, в оглобли которой впряжен человекообразный механизм. Туловище его — котел, а ноги — стальные сочленения, приводимые в движение тягами от маленькой паровой машины, укрепленной на спине котла.

Механизм этот, повидимому, не оправдал возлагавшихся на него надежд, но он останется лишним доказательством того, что слепое подражание природе не всегда есть лучший путь при разрешении новых задач, стоящих перед нашей техникой.

(обратно)

194

Еще очень недавно большой интерес возбуждал вопрос о существовавшей когда-то Атлантиде (смотри № 6 «Мира Приключений» за 1925 год, статья об Атлантиде проф. Г. Генкеля и научная фантазия Р. Девиня об этой загадочной стране), теперь-же начинают говорить о Тихоокеании, (Пасифиде), включавшей в свой состав всю нынешнюю Полинезию.

Действительно, если существовала Атлантида, то почему-же не могла быть и Тихоокеания? Вполне допустимо, что Полинезийские острова, подобно островам Канарским, Азорским и Антильским, представляют собою также остатки исчезнувшего когда-то материка. Так, по крайней мере, полагают некоторые английские и французские географы, этнографы и геологи.

В помещенной в журнале «Mercure de Françe» статье французский писатель Жан Дорсен рассматривает эти теории.

Прежде всего бросается в глаза, что в наше время Полинезийская цивилизация совершенно одинакова на всем Тихом океане, на протяжении тысячи километров с одного края до другого. Нравы, обычаи, искусства, политическое и социальное устройство всюду одни и те-же, начиная с острова Пасхи и кончая Новой Зеландией. Нельзя-ли предположить, что мы имеем дело с остатками одного великого народа, находившегося в течении тысячелетий под одним владычеством? От этого громадного Полинезийского государства, обладавшего несомненно довольно высокой цивилизацией, остались между прочим наглядные следы на Каролинских островах и на острове Пасхи.

На одном из островов Каролинского архипелага, а именно на острове Понапе, который называют Венецией Тихого океана найдены громадные, аккуратно обтесанные базальтовые глыбы. Глыбы эти намечают расположение какого-то большого города, который, вероятно, являлся столицей великого государства.

Что-же касается до острова Пасхи, то там нашли колоссальные статуи. Один английский ученый в недавно вышедшем труде утверждает, что эти статуи представляют собою надгробные памятники умершим вождям.

По всей вероятности, остров Пасхи, как находившийся в центре изчезнувшего материка, служил обширным кладбищем для всего государства и на нем находились целые аллеи таких колоссальных статуй.

Повидимому, катаклизм, повлекший за собою изчезновение материка, случился как раз в то время, когда производились работы на острове Пасхи, так как там находят разбросанные повсюду орудия.

До сих пор, однако, никакой летописец не поведал нам о былой славе и величии Тихоокеании и не рассказал об ее изчезновении, подобно тому, как это сделал относительно Атлантиды знаменитыйПлатон.

(обратно) (обратно)

195

Авторам. — Редакция просит присылать рукописи, предпочтительно напечатанные на машинке, или же достаточно четко написанные. Произведения, написанные карандашом, не будут приняты и подлежат уничтожению.

П. О. (Ленинград). — Тема Вашего «Плена» устарела, а написано хорошо и психология подмечена правильно.

? (Не разобрали фамилии). (Ленинград). — Как неудачно подобрали имена (он, — в русской-то деревне — Билли, она — Дуня), так и все сделали неудачно. На какой это «дрезине» ездят по проселочным дорогам?

Ю. М. (Москва). — Мы не имеем основания сомневаться, что в основе Вашего рассказа лежит факт, но читатель недоверчивее нас. Нужно, чтобы он сам поверил в истину, а у Вас много неправдоподобного в деталях. Значит не сумели рассказать.

К. К. К.-К. (Москва). — «Губная помада, молоко и гололедица» («Солидный случай из времен гражданской войны»), — картинка, а не рассказ. Тема — не ко времени и язык фельетона. «Из-за» — эпизод, каких было много. Сухо рассказан. Отсутствует необходимый элемент беллетристического произведения: художественное переломление правды.

К. Д. (Ярославль). — «Покинутая церковь» написана в совершенно невозможных романтических тонах. Последите за современным литературным язмком. Вы отстали на 80 лет.

Л. К. (Ставрополь). — Пьес мы вообще не печатаем. Исполняя Ваше желание, прочитали Вашу «Роковую встречу» и даем просимый отзыв. Язык пьесы искусственный, книжный. Быт не отразился в ней. Ходульны фигуры. Сценические ситуации нелепы. Построение действия неудачно.

Джэку Лондону. (Славянск, Петровский пер., 8, кв. 20). — Разве можно присваивать себе чужие прославленные имена?

Н. М. М. (Тамбов). — Не живые фигуры, а схемы в Вашем рассказе «За честь товарищей».

B. А. (Таганрог). — Нашествие мышей — тема для очерка подходящая и сильная сама по себе, но не следует фантазировать. Читателю нужно дать правдивую картину «за работой».

Б. Б. (Колывань). — Очерк о шамане литературен и интересен, но в нем есть элемент мистики. Напечатать не можем.

А. А. М. (Нижний-Новгород). — Рассказ «Гарри Сильос» не подходит. Не стоит писать такие банальные вещи.

Л. Е. (Харьков). — Подождите писать для печати. Рано еще! И не делайте попыток сочинять рассказы из быта тех стран, о которых знаете только по наслышке. Нужно самому видеть, иначе все будет мертво и искусственно.

Г. и Е. (Харьков). — Милые юноши! Вам также еще рано писать. Рассказ Ваш очень наивен и свидетельствует только, что Вы начитались плохих «сыщицких» повествований. Нужно самим прочувствовать и продумать жизнь, тогда только живая жизнь и может воплотиться в художественном произведении.

C. Т. (Новороссийск). — В Вашем рассказе ряд несообразностей физиологических и бытовых, несообразностей вопиющих…

А. Р. (Мелекес). — «Мгновение» — литературно изложенный факт из «хроники происшествий», но не рассказ.

Т. П. К. (Ст. Володарская). — Вы мало знаете о гипнозе, потому и рассказ не мог удасться Вам.

Г. И. В. (Старобельск) — Воздушные пираты, падение с аэроплана в море и т. д., и т. д. Где происходит действие Вашего рассказа? То русский — профессор Оренбургский, то — Гарри (англичанин), то — Фридрих (немец), то — Жорж (француз), и все они в одном «захолустном городишке…» Учитесь и читайте больше!

_____

Всем подписавшимся на журнал «Мир Приключений» с приложением «Новейшего Энциклопедического Словаря» рассылается при этом номере книга первая Словаря — Буква А.

Подписка на журнал «Мир Приключений» с приложением «Новейшего Энциклопедического Словаря» продолжается:

12 кн. журнала «Мир Приключений» с дост. и перес. 5 рублей — с приложением 12 кн. «Новейшего Энциклопедического Словаря» 11 руб.

Главная Контора и Редакция журнала «Мир Приключений»:

Ленинград, — Стремянная, 8.

-

(обратно)

Анонс

В № 8-м журнала «Мир Приключений» предположено поместить:

«НИГИЛИЙ» (окончание), научно-фантастический роман Р. Эйхакера, с 7 иллюстрациями М. Я. Мизернюка.

«СЕРГЕЙ — ПУТИЛОВЕЦ». — рассказ П. Орловца, с 5 иллюстрациями с натуры И. А. Владимирова.

«СКАЗКИ МУЛЛЫ ИРАМЭ», — П. Дудорова, с 12 иллюстрациями В. В. Гельмерсена.

«ГЛАЗ АЛЛАХА», — новейший исторический рассказ Редиарда Киплинга, с 5 иллюстрациями Матаниа.

«СЪЕМКА С НАТУРЫ», — кинематографический рассказ А. В. Бобрищева-Пушкина, с 4 иллюстрациями.

«ТАИНСТВЕННЫЕ ИЗОБРЕТЕНИЯ Д-РА ХЭКЕНСОУ. — ПУТЕШЕСТВИЕ В 3.000 ГОД», — рассказ Фезандие, с 4 иллюстрациями.

«РИШТРАТ», — рассказ М. А. Есипова, с 3 иллюстрациями.

«САМОЕ СТРАШНОЕ», — рассказ М. Джигана, с 6 иллюстрациями.

«АТЛАНТИДА и ТЕОРИЯ ВЕГЕНЕРА», — очерк Н. Левицкого, с 5 рисунками.

«ЧУДЕСА ФАКИРОВ», — очерк Е. Г., с 5 фотографиями с натуры. — ФАКИРЫ и ГИПНОЗ, — статья д-ра В. Н. Финне.

Кроме того, множество небольших заметок с иллюстрациями, отражающих новейшие завоевания науки и успехи техники.

ПОДПИСКА НА ЖУРНАЛ «МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ» ПРОДОЛЖАЕТСЯ:

Подписная цена на год 5 руб. с пересылкой.

Главная Контора и Редакция журнала «Мир Приключений»:

Лениград, Стремянная, 8.

(обратно) (обратно)

МИР Приключений 1926г. №8

Содержание

Литературный Конкурс журнала «Мир Приключений»

Мысли членов Литературно-Научного Жюри Условия конкурса «НИГИЛИЙ», — фантастический роман Р. Эйхакера; перевод Анны Бонди; иллюстрации М. Мизернюка «ЖИВОЙ МЕРТВЕЦ», — исторический рассказ В. Боцяновского, с иллюстрациями

«МИКОЛКА», — рассказ Б. Голубина, иллюстрации Н. Ушина

«ГЛАЗ АЛЛАХА», — рассказ Р. Киплинга, иллюстрации Матаниа

«СЕРГЕЙ — ПУТИЛОВЕЦ», очерк П. Орловца, иллюстрации И. Владимирова

«СКАЗКИ МУЛЛЫ ИРАМЭ», — рассказаны П. П. Дудоровым, иллюстрации В. Гельмерсена

«СЪЕМКА С НАТУРЫ», — рассказ А. В. Бобрищева-Пушкина, с иллюстрациями

«РИШТРАТ», — рассказ М. Есипова, с иллюстрациями

«ХАЙКО ОРОЧОН», — рассказ Н. Ловцова, с иллюстрациями

«ФАКИРЫ», — очерк М. Г. и статья д-ра В. Н. Финне, с фотографиями«ОТ ФАНТАЗИИ К НАУКЕ». — Откровения науки и чудеса техники

ПОЧТОВЫЙ ЯЩИК

Обложка художника М. Мизернюка.

_____

Содержание I и II частей романа «Нигилий».

(См. №№ 6-й и 7-й журнала «Мир Приключений»)

Весь мир был встревожен и заинтересован громадным метеоритом. Наиболее значительная часть его упала в океан а там начали происходить необыкновенные явления: вода точно поднялась и образовала гору, с которой стекала во все стороны. Из-за этого водяного столба сильно отклонилась компасная стрелка, изменились температура и барометрическое давление. Остальные куски метеора упали в Японии и, по международному решению, были отданы для исследований знаменитому немецкому ученому д-ру Верндту, который в Бомбее выстроил целый «город Верндта» специально для изучения болида.

Странная красавица, которую все называют повелительницей индусов, неограниченно богатая и могущественная надеется властвовать над миром, завладев разгадкой тайны болида. Она создает сильную организацию, выкрадывает обломок камня, нанимает профессора Кахина и других ученых, гипнотизирует инженера Думаску, не желающего подчиниться ей, и всеми силами стремится помешать д-ру Верндту, который работает со своим любимым ассистентом д-ром Нагелем и его юной женой Мабель. Испанец дон Эбро — их верный страж.

Действие развертывается в экзотической Индии и, наряду с описаниями замечательной лаборатории и любопытных химических и электрических опытов с метеором, перед читателем рисуются колоритные картины жизни туземцев, факиров и иогов.

Во всем мире происходит переполох, когда доктор Верндт опубликовал первые результаты исследований первичного вещества «Нигилий», которое он добыл из болида. Повелительница индусов гипнотизирует Мабель, чтобы выведать тайну ученого, а его самого и Нагеля увозит в Башню Молчания, где они видят страшную гибель Думаску, за измену отданного живим на растерзание коршунам. Нигилий помогает ученым избегнуть смерти и они добираются до лаборатории в тот момент, когда она взрывается от неудачно поставленного Кахиным опыта. Верндт не теряет присутствия духа и перед «Советом Тысячи» — собранием выдающихся умов всего мира, — делает доклад о Нигилии, как основной материи творения. Обломки метеорита лежат на морском дне и их нужно извлечь, чтобы продолжать исследования. Эта задача стоит перед миром.

(обратно)

220

Литературно-Научное Жюри составляют: Председатель — Академик, профессор, Директор Пушкинского Дома Академии Наук СССР, С. Ф. ПЛАТОНОВ, и члены (по алфавиту): А. Н. ГОРЛИН — Заведующий Отделом Иностранной Литературы Ленинградского Отдела Государственного Издательства; Р. В. ИВАНОВ-РАЗУМНИК — литературный критик; Б. Л. МОДЗАЛЕВСКИЙ — Член-Корреспондент Академии Наук, Старший Ученый Хранитель Пушкинского Дома; Ф. К. СОЛОГУБ — Председатель Союза Писателей в Ленинграде; Н. А. ЭНГЕЛЬ — литератор, Ответственный Секретарь Секции Печати Ленинградского Отдела Союза Просвещения, и от Редакции «Мира Приключений»: П. П. СОЙКИН и В. А. БОНДИ (член-секретарь Жюри).

В зависимости от темы и содержания присланных на конкурс рассказов, в случае надобности, состав Жюри будет увеличен выдающимися учеными-специалистами СССР. Фамилии их будут опубликованы дополнительно.

_____

-

(обратно)

221

_____

Мысли членов Литературно-Научного Жюри:

Председатель Жюри, Академик, Профес., Директор Пушкинского Дома Академии Наук СССР,

С. Ф. ПЛАТОНОВ:

Литературный конкурс — дело не новое, испытанное и заграницей, и у нас, и не раз дававшее хорошие результаты.

При такого рода конкурсе желательно, даже необходимо избегать нездоровых сторон состязания — азартной конкурренции, пристрастного отношения к авторам и произведениям; этого можно достигнуть анонимностью подлежащих рассмотрению рукописей и разносторонним подбором личного состава критиков и судей.

Правила, выработанные для конкурса журнала «Мир Приключений», вполне отвечают данным условиям и обеспечивают полную возможность всякому желающему, без какого бы то ни было риска, испытать свои силы: как опытный литератор, так и начинающий писатель могут выступить на этом конкурсе с равными правами на признание и равными шансами на успех.

Результат же состязания — суд массового читателя — покажет, на чьей именно стороне будет этот успех, что близко и дорого современному потребителю книги, к чему склоняются его симпатии. Этого одного уже достаточно, чтобы пожелать конкурсу удачного завершения.

Член Жюри, литературный критик,

Р. В. ИВАНОВ-РАЗУМНИК:

В одной Москве теперь свыше тысячи «зарегистрированных» поэтов: сколько же тысяч людей вообще пишут стихи в Москве? Но в таком случае — сколько же безвестных прозаиков пишут теперь на всем протяжении «от Финских хладных скал до пламенной Колхиды»? Печатаются — сотни, пишут — тысячи и тысячи. И быть может среди последних — не один даровитый, начинающий беллетрист, которому не удалось еще увидеть себя в печати.

Большой литературный конкурс на небольшие рассказы — огромная сеть, раскинутая на всем пространстве русского литературного моря. В обильном улове несомненно будет много и «одной тины», и «травы морской»; но может случиться, что придет невод и с «золотой рыбкой». Очень интересный опыт, особенно в наши дни, когда старая литература — в прошлом, а новая — вся еще в будущем.

Член Жюри, Член-Корреспондент Академии Наук СССР, Старший Ученый Хранитель Пушкинского Дома,

Б. Л. МОДЗАЛЕВСКИЙ:

Русская литература знает много имен, которые заблистали в ней внезапно, знает много произведений, успех которых сразу покрывал славою дотоле безвестного автора; но это не значит, что такой успех, такая победа давались автору и его произведению легко: они зачастую сопровождались тяжелыми нравственными переживаниями, колебаниями, борьбою, сомнениями, ударами по самолюбию… Для достижения успеха надобна была сумма многих и многих благоприятных условий и обстоятельств: надо было, чтобы автор нашел себе достойного, на должной высоте стоящего судью, чтобы судья этот был вполне беспристрастен, чтобы он отнесся к автору и к его произведению со всем вниманием и благожелательством. Как трудно встретить все это вместе!

На обычных состязаниях не всегда побеждает сильнейший или достойнейший: помимо слепых случайностей, часто на результат состязания влияет и лицеприятие; недаром еще Карамзин говорил: «где люди, — там пристрастие и зависть». Заслуженное или популярное имя, импонирующее уже этою одною заслуженностью или популярностью, общепризнанность репутации, яркость фабулы или прельщающая форма произведения, обычный подход к нему критики, не всегда, к тому же, беспристрастной, — вот что зачастую, влияя на читателя, создает успех автору и его произведению.

Все эти отрицательные стороны жизни литературы парализуются в этом конкурсе, на котором выступают авторы «без лиц», как бы в масках, а критиком является также безликий, а потому и вполне беспристрастный судья — безымянный читатель.

Успех достается на долю того, кто действительно более дорог этому читателю и лучше, с его точки зрения и на его вкус, исполнил свою задачу, т. е. дал небольшое, но изящное по форме и богатое по содержанию и мысли, произведение.

Вот почему конкурс, состязание анонимов, скрывшихся под девизами, присуждение наград достойнейшим авторам по признанию безимянных же судей-читателей нельзя не признать делом целесообразным, остроумным и обеспечивающим автору и вполне беспристрастное к нему отношение, и безусловно нелицеприятный суд, основанный на коллективном суждении того, к кому писатель обращается, для кого он тратит лучшие силы своего ума и сердца, — т. е. самого читателя.

Литературные требования конкурса обеспечивают доброкачественность того, что будет прислано и отобрано, способ премирования анонимных произведений самими читателями ручается не только за беспристрастие и нелицеприятие суда, но и за соответствие произведений вкусам, потребностям и запросам современности…

С волнением будем ожидать результатов состязания: оно, — мы в том уверены, — к именам, уже ныне известным, прибавит несколько новых имен молодых авторов, и имена эти станут нам так же близки и дороги, как имена многих и многих писателей, которыми привыкла гордиться русская литература.

Член Жюри, писатель, Председатель Союза Писателей в Ленинграде,

Ф. К. СОЛОГУБ:

Может быть, и хорошо было бы устранить из жизни случай и заменить его точным расчетом, но, несмотря на все успехи наук, случай еще играет не малую роль в делах и судьбах человека. Наблюдая за тем, как быстро развивается наука и как она помогает людям предузнавать все большее число явлений и все лучше приноравляться к ожидающим нас переменам, все основания имеем мы ждать, что через то или иное число лет или столетий случай и совсем перестанет помыкать нами.

Тема о литературном конкурсе, — могут сказать мне, — а при чем тут случай?

Случай здесь очень при чем. В наше переходное и трудное время, когда жизнь только начинает, не без гримас и ворчанья, становиться на социалистические рельсы, все еще пошаливает случай, иногда совсем шальной. Он и при выборе профессии иногда сбивает людей с наилучшего для каждого пути.

В старое время можно было иному молодому человеку лет до тридцати размышлять, на что он в жизни годен. Времена пришли торопливые, засиживаться без дела нельзя, надобно поскорее зарабатывать свою жизнь. Вот тут-то случай зачастую заставляет юношу или девицу браться не за то, что более всего соответствует их способностям, а за то дело, к которому скорее можно стать. При этом иногда случай мешает молодому человеку стать на его настоящее место и дать максимум общеполезной работы.

В старину говаривали: клин клином вышибай. А мы иногда случай побеждаем случаем же, дисциплинируя его и заставляя служить устроению социально-правильной жизни. Влег^[71] юноша в лямку, недурно тянет, да что-то и веселости настоящей в нем нет. Вот к таким, в лямку влегшим хорошо, да не совсем весело, надобно иногда подпустить случай дисциплинированный, веселый, с бодрым окриком:

— Эй, друг милый, не хочешь ли другую лямку испробовать? Пробеги в ней немного, всего какой-нибудь километр (скажем, печатный лист), или хоть половину того, — может быть, наша лямка и тебе по плечу окажется. Чем рискуешь?

Вот такой бодрый окрик дисциплинированного случая — этот литературный конкурс. Молодые люди, которые, может быть, уже пробовали писать кое-что, да не имели еще случая проверить свои способности к этому делу, вот для вас этот случай. Попытайтесь еще раз, соберите к одному предмету все ваше внимание, напишите небольшой рассказ так хорошо, чисто, грамотно, занимательно и жизненно, как только можете, и посылайте его по указанному адресу. В случае неудачи ваш секрет будет сохранен, а тот из вас, кто окажется в числе десяти, порадуется. Надежда порадоваться пусть придаст вам смелости; пожалуй, и самой работе она поможет.

Будет очень радостно, если прирученный конкурсом случай откроет среди молодежи десяток новых писателей и поможет этому десятку стать на хорошую и любимую работу.

Член Жюри

В. А. БОНДИ:

Было время, и еще очень недавно, когда русская литература по праву и по общему признанию занимала первое место. Что же, настало оскудение? Выродились таланты на нашей земле? Нет и нет.

Стихийный плуг революции, величайшей, какую знал цивилизованный мир, не только перепахал засеянные поля: он поднял целину, выворотил из глубин и взгромоздил на необозримых полях России новые пласты. Но разве зацветут пышные цветы, разве зазеленеет самая простая трава на сегодняшней пахоте? Есть свои сроки. Нужно еще разрыхлить землю острой и упругой, но сглаживающей бороной, пока улягутся вздыбившиеся валы чернозема. И тогда обильные жизненные соки, в нем сокрытые, снова начнут плодотворно обтекать его жилы, пронизывать все его поры.

Времена исполняются. Читатель ждет писателя. Какая радость для членов Жюри, любящих литературу, приветствовать новое дарование, насладиться первым благоуханием нарождающегося таланта.

Мы надеемся, мы верим, что Литературный Конкурс даст такие цветы, может быть еще не вполне распустившиеся, не окрепшие, но уже сильные своей жизненностью. И на ряду с новым автором, мощный своей многоголосностью суд читателя укажет и увенчает того, кто уже и нынче стал ему дорогим и близким.

_____

 -

(обратно)

222

1. Издательство «П. П. Сойкин» ассигновало на премии 3.150 рублей, распределяемых в таком порядке: 1-я премия — 1.000 руб.; 2-я премия — 500 руб.; 3-я премия — 300 руб.; 4-я премия — 300 руб.; 5-я премия — 200 руб.; 6-я премия — 200 руб.; 7-я премия — 200 руб.; 8-я премия — 150 руб.; 9-я премия — 150 руб. и 10-я премия — 150 руб. Итого 3.150 рублей.

2. В конкурсе могут участвовать все граждане СССР.

3. На конкурс принимаются не бывшие в печати оригинальные русские рассказы размером от ¾ до 1 печатного листа (приблизительно 40.000 букв). Рассказы должны представлять собою законченное художественное целое, иметь интересную и незаимствованную фабулу — бытовую, или историческую, или научно обоснованную фантастическую. В последнем случае темою, например, могут служить успехи радио, дальновидения, электричества, химии, бактериологии, воздухоплавания и т. д. Рекомендуется обратить внимание на динамичность повествования, т. е. на силу и энергию в развитии действия рассказа.

4. Рассказ должен быть написан (лучше — напечатан на машинке) четко и подписан девизом. К рукописи прилагается отдельный запечатанный конверт, на лицевой стороне которого пишется название рассказа и девиз, а внутри — повторяется девиз и точно указывается имя, отчество, фамилия, псевдоним, — если он есть, — и полный адрес автора.

5. Последний срок представления рассказов на конкурс — 1-е Марта 1927 г. Авторы из дальних местностей должны сдать на почту свои произведения во всяком случае не позднее этого числа. Почтовый штемпель будет служить доказательством времени отправки.

6. В Марте месяце Литературно-Научное Жюри Конкурса изберет десять достойнейших премирования рассказов и опубликует свое решение. Иллюстрированные лучшими художниками, эти произведения будут последовательно напечатаны в «Мире Приключений» под девизами авторов.

Примечание. Не удостоенные премии рассказы, по соглашению авторов с Редакцией, могут быть приобретены для помещения в «Мире Приключений».

7. Все постоянные читатели «Мира Приключений» получат при журнале особую карточку с 10 графами, в которых, по своему выбору, в нисходящем порядке граф, напишут названия 10 отобранных Жюри рассказов. Таким образом, например, помещение рассказа в 1-й графе обозначит присуждение ему читателем 1-й премии, в 5-й графе — пятой и т. д. На особо обозначенном месте карточки должен быть наклеен печатный адрес с почтовой бандероли, как доказательство, что распределение премий исходит от постоянного читателя «Мира Приключений». Эти анкетные карточки могут быть возвращены, как открытые письма.

8. Анкетные карточки будут подсчитаны Комиссией с участием членов Жюри и особо приглашенных представителей литературно-профессиональных организаций. Большинство голосов читателей, следовательно, распределит премии между авторами.

9. По окончании подсчета, в публичном, для всех доступном заседании, будут вскрыты 10 конвертов с девизами и оглашены имена авторов, удостоенных премий. Остальные конверты с девизами будут сожжены в интересах сохранения тайны авторов.

10. Премии уплачиваются вслед за опубликованием имен получивших их.

Примечание. Так как премии распределяются между произведениями, а не между авторами, имена которых до вскрытия конвертов остаются неизвестными ни Жюри, ни читателям, то не исключен случай, что одно лицо получит и две премии.

11. Рукописи, предназначенные на Конкурс, должны быть направляемы заказным порядком в Ленинград, Стремянная, 8, Редакция «Мира Приключений», с надписью: на Конкурс. Личные объяснения по делам Конкурса даются в Редакции каждый понедельник, кроме праздников, от 4 до 6 час. дня.

_____

(обратно)

223

Фантастический роман Р. Эйхакера

Научная идея М. Фалиера

Перевод Анны Бонди

Иллюстрации М. Мизернюка

_____

XVI.

Пять месяцев висел уже во всех частях земного шара гигантский плакат:

«НИГИЛИЙ — СОРЕВНОВАНИЕ.

50 МИЛЛИОНОВ ДОЛЛАРОВ —

заплатит Международный Совет тому смелому изобретателю, которому удастся составить практически выполнимый проект постройки подводной лодки, которая будет в состоянии опуститься на 10.000 метров глубины на дно моря и поднять наверх метеор».

Пять месяцев висел этот плакат и весь мир был взбудоражен. Нигилий стал желанной целью каждого человека. Он точно демон засел на дне моря и влек к себе мысли всех людей. «Обладание нигилием сделает человека творцом, повелителем вселенной». Эти слова ворвались, как молния, в душный воздух. Точно гроза нависла над серыми буднями и глухие удары раздавались в недрах земли.

Люди не могли уже вернуть себе покой. Как десятилетия тому назад не выпускала их из своих когтей война, так теперь переполошило их это смятение в космосе. Нигилий заставлял сердца ликовать от радостных надежд, юношество мечтало о новых победах, старость ждала от него освобождения от смерти и — вечной весны. Нигилий вдохновлял поэтов, увеличивал утешительную силу лекарства. Нигилий, точно чертенок, плясал в мозгах отважных исследователей, подгонял гигантские машины, изобретал моторы, воплощал в жизнь технические сказки.

Нигилий играл всеми законами, разрывал самые старые химические путы и светился из реторт и чечевиц^[72]. Нигилий смеялся над всеми представлениями и над философией. Нигилий высасывал из мозгов всякие изобретения и выплевывал их потом, как негодные. Нигилий царил в разговорах и снах, в книгах и картинах, ему служили мудрость и безумие. Нигилий грозил перевернуть весь мир. Как яд въедался он в самые робкие сердца…

Уже пять месяцев находилось человечество в лихорадочном состоянии. Но и этот яд стал терять свою силу. Впечатления новизны, беспримерной смелости постепенно теряли свою остроту, сомнение копало ямы, зависть пожирала мудрость… Разочарование, жадность и глупость, уныние и сомнение влекли человечество обратно к будням, в которых они родились…

Но во всем мире все еще висели гигантские плакаты… 50 миллионов смелому изобретателю!.. И прошло уже пять месяцев… Это звучало насмешкой. Изобретатели в Риме и Лондоне, в Москве и Софии, Берлине п Чикаго, Париже и Калькутте, Вене и Каире, техники, ученые, столяры и слесаря, поэты и художники, скороходы и мальчики у лифтов… все, все строили планы, спускались в бессонные ночи в мечтах на дно океана. Сны, навеянные нигилием, царили в скромных мансардах, на улицах и в подвалах, в конторах и на фабриках. 300 миллионов вдохновленных мозгов утомлялись в этой погоне за призраком. Предлагались миллионы проектов, но их принимали недоверчиво и насмешливо отвергали. Потом все это опустилось в мирское море, вдохновляло певцов кабарэ, насыщало театры и юмористические журналы, обнажалось в салонах, и обессиленное гибло в хохоте вселенной.

Вдруг правда стала известна всем газетам; все читали и повторяли эту истину; все мальчишки выкрикивали ее на улицах: давление 1000 атмосфер слишком велико, чтобы ему мог противиться какой-нибудь предмет в форме цилиндрического пустого тела, если он должен иметь специфический вес в 1,0!

Никто не знал, от кого исходила эта истина. Но она звучала так научно, так ясно и казалась такой древней, что каждый поверил ей, как чему-то бесспорному. Как все ей верили в течение тысячи лет.

И все же это было ложью. Двое людей высмеивали эту мудрость и в одинокие ночи сидели с неусыпным усердием над чертежной доской и занимались шахматной игрой с интегралами, корнями и формулами…

_____

Молодой инженер еще раз перечитал странное письмо, положенное в ящик его двери.

«Мосье Рауль Лебрен.

Париж, Бульвар Фавр, 104.

Милостивый Государь!

Год тому назад вы получили большую медаль парижской академии за мотор для подводной лодки системы Р. Лебрен. Я знаю Вас с тех пор. Вы прочли о суматохе, произведенной нигилием, и заняты теперь изобретением подводной лодки. Идея, которой вы заняты последние три дня, удачна. Я интересуюсь ею. Но ей не хватает последнего. Я думаю, что могу вам пригодиться в этом случае. Приезжайте сегодня в 4 часа дня ко мне и привезите все ваши чертежи. Остальное — при личном свидании.

Париж. Цветочная ул., 3».

Лебрен невольно провел рукой по лбу. Если это шутка, то от кого же она исходит? Он жил тихо и одиноко. Но инстинкт подсказывал ему, что это серьезное предложение. Но кто же его мог сделать? Письмо не было подписано. Только этот адрес: Цветочная улица, 3. Он знал эту улицу аристократического квартала. Было ли это — квартира автора письма? Его? Ее? Был ли это мужчина? Или женщина? Письмо было написано на пишущей машине. Система машины была ему незнакома. Шрифт был вычурный, точно сделанный по особому заказу.

Вдруг его охватила веселая уверенность. Он не понимал, почему его смутило это письмо. Что же в нем было особенного? Предложение, как и всякое другое. Может быть, дело, счастливый случай?..

И он быстро оделся и полетел на автомобиле.

— 3 франка 50, — сказал шоффер, протягивая руку.

— Извините, — засмеялся Лебрен, — я задумался. — Потом он соскочил с подножки. Перед ним была небольшая вилла. Он прошел палисадник и взглянул на дверь. Дощечки с именем на ней не было. Но он увидел звонок и спокойно нажал его. В то же мгновение на башенных часах на верху гулко прозвучало четыре удара. Инженеру показалось, что эти удары точно мягко освобождали его мозг от какого-то гнета.

— Лебрен, — сказал он появившемуся слуге. — Меня ждут.

Слуга прошел в соседнюю комнату и закрыл за собою дверь. Несколько минут спустя в задней стене раздвинулся занавес. Он удивленно поклонился. Перед ним стояла женщина, улыбающаяся женщина редкой красоты, стройная, породистая, экзотической наружности. Ее глубокий взгляд был испытующе устремлен на гостя. Она протянула ему руку.

— Мосье Лебрен? Благодарю вас, что вы пришли. — Оссун! — крикнула она в соседнюю комнату.

Сейчас же снова раздвинулся занавес. В дверях появилась длинная, худая фигура. Несмотря на элегантный черный костюм и непринужденные манеры, этот человек производил отталкивающее впечатление. Волосы торчали на его висках, точно щетки, хотя и были старательно прилизаны. Глаза скрывались за синими очками, верхний ободок которых уходил в лохматые, седоватые брови. Нос выдавался, точно клюв, шея была стянута воротничком высотою с ладонь. Но, несмотря на высоту этого воротника, из него все же торчали отдельные волоски.

— Лицо коршуна! — пронеслось в голове инженера. — Коршун в очках.

Красивая женщина увидела его испытующий взгляд.

— Мосье Барбух, мой муж. Мосье Лебрен, — познакомила она их.

Лебрен подал руку с чувством физического отвращения.

Это ужасное существо — муж такой женщины! Не мстила ли ему за это природа?..

Она села и указала Лебрен на стул.

— Вы получили мое письмо. Надеюсь вы не раскаетесь, что исполнили мою просьбу.

В глазах ее было чарующее выражение, странный блеск. Он погрузился в этот взгляд и ему стало так хорошо. Он молча кивнул головой.

— Ваша идея сразу заинтересовала меня.

— Откуда узнали вы, мадам?..

Она слегка улыбнулась. Добродушно, как мать на глупые вопросы ребенка.

— Об этом после. Вы увидите, что я имею все сведения. Вы хотите придать вашей подводной лодке шарообразную форму и снабдить ее щупальцами. Она должна спуститься на дно моря на цепи. Вы отлично преодолели трудную задачу.

Она говорила так, точно и не замечала его удивления. Напрасно старался он ее перебить.

— Принцип дверей разрешен совершенно правильно. То, чего еще не хватает, тоже будет скоро найдено.

Он не мог больше молчать.

— Мадам! — воскликнул он. — Кто мог вам открыть то, что было известно мне одному?

— Только вы один! — улыбнулась она. — Но, может быть, вы ошибаетесь. Конечно, я знаю только принцип. Больших подробностей я не знаю. Но и этого мне довольно. У меня нет тщеславия изобретателя, мосье. Я вам не конкуррент. Меня интересует только цель — метеор. Я хотела бы вам помочь достигнуть цели. Может быть, я и могла бы это сделать. Не желаете ли вы объяснить в коротких словах мне и мосье Барбух то, что вы уже сделали?

Инженер был совершенно поражен уверенностью, с которой сказаны были эти слова. Он откашлялся.

— Мадам, за это открытие обещано 50 миллионов долларов. Вы меня поймете, если я не…

Она остановила его жестом руки.

— Если ваша идея годится для практического применения, то я покупаю ваше изобретение за двойную цену.

Он взволнованно вскочил.

— 100 миллионов! — вырвалось у него. Съума эта женщина сошла, что ли? Или она издевалась над ним?

— 100 миллионов! — коротко повторила она, точно говоря о самых незначительных вещах. Она обернулась к своему молчаливому мужу.

— Будь добр, выдай мосье Лебрен за его любезность чек… Десять миллионов. Во всяком случае, если мы даже и не купим его изобретения. За ваши труды…

Что-то завертелось в мозгу инженера. Он поднял руку, чтобы схватить руку женщины, но опустил ее. Он хотел говорить, но не находил слов. Молча смотрел он на чек, который ему протягивал человек с головой коршуна. Только сейчас, когда этот человек прошел к нему через комнату, инженер заметил, что тот хромает. Он волочил за собой ногу.

— Вас это устраивает? — спросила женщина.

— Десять миллионов долларов! — пробормотал он.

— Вы, может быть, будете любезны?.. — Ее большие глаза пристально смотрели на него. — Только спрячьте сначала чек. Как пришли вы именно к выбору шара?

^{…Большие глаза смотрели на него… — Спрячьте чек…}

Он совсем растерялся от этого взгляда темных глаз и от этого огромного богатства. Всякое сомнение исчезло, он испытывал потребность показать себя.

— К этому меня принудило чрезвычайно сильное давление воды на такой большой глубине. С каждыми десятью метрами давление увеличивается на одну атмосферу. На глубине 10.000 метров давление равно 1.000 атмосфер. Цилиндрическое полое тело было бы раздавлено прежде, чем оно достигнет цели. Давление было бы направлено на среднюю линию тела. Совершенно иначе вопрос обстоит с шаром. На нем давление распределяется равномерно и становятся постоянным. Кроме того, мне удалось системой внутренних скреплений усилить сопротивляемость моей лодки. Мой шар вполне выдерживает 1.000 атмосфер.

— Вы объясните это потом на чертеже. Ваша лодка не имеет собственной двигательной силы. Она снабжена щупальцами и обслуживается изнутри. Направление ей дает только течение. Ее опускают на цепи. Но вы же должны понимать, что эта цепь невозможна во всех смыслах?

— Обыкновенная цепь, конечно. Массивная цепь совершенно немыслима. Даже полированная стальная проволока, свитая в канат, неразрывна только до глубины 8.000 метров. Проволочный канат в 8.000 метров так тяжел, что порвался бы от собственной тяжести. В массивной цепи из звеньев этот разрыв произошел бы еще скорее.

— Так вы выбрали полую цепь?

— Это было моей первою мыслью. Я себе сказал: если я возьму полую цепь и так вымерю каждое звено, что вся цепь, как и отдельное звено, будет иметь идеальный вес воды, то есть 1,0, то такая цепь потеряет в воде весь свой вес и ее неразрывность в воде была бы бесконечна.

— Великолепно!

— К сожалению, не совсем. Вопрос веса был разрешен, но оставалась еще одна ошибка: давление воды. Если мои вычисления и были безукоризненны, то под страшнейшим давлением больших глубин стальная полая цепь, сопротивляемость стенок которой из-за малого веса была бы довольно слаба, просто расплющилась бы.

— И разломилась бы!

— Конечно. Какое-нибудь звено непременно сломалось бы при неизбежной ломкости материала. Но и без этого — ее разорвало бы. При сплющивании цепи, она перестала бы быть полой. Плоская цепь снова стала бы массивной, ее удельный вес увеличился бы. Ее бы разорвало, как каждую обыкновенную цепь.

Когда цепь из равных полых звеньев оказалась негодной, мне пришла в голову мысль отважиться на систему неравных звеньев.

— И результат?

— Я вычислил и точно рассчитал для каждого звена, какой толщины надо делать стальную оболочку, как она должна быть укреплена изнутри, чтобы выдержать давление. Я нашел, что звенья должны быть более полыми и иметь массивные стенки ближе к поверхности моря. Я получил для нижних слоев звенья высокого веса, а для высших — меньшего, чем вес воды.

Она внимательно и понятливо слушала его.

— Таким способом может разрешиться и основной вопрос, когда средний удельный вес одного звена был равен 1.

Ее сообразительность воодушевила его.

— Да, мадам! Но меня ждало второе разочарование. Моя цепь порвалась, как соломинка, когда я суммировал напряжение сопротивления слишком легких звеньев, находящихся за критической точкой, и образовал интеграл тяги слишком тяжелых частей цепи — в глубину. Наверху рвало напряжение, внизу — масса. Тяга была слишком сильна даже для лучшей стали.

Она только коротко кивнула:

— И тогда, три дня тому назад, родилась ваша новая идея. Вы сейчас же позвонили по телефону господину Стивсену, аллюминиевому князьку…

— Это невероятно! — он недоверчиво смотрел на нее. — Вы и это знаете?

— Пожалуйста, продолжайте.

Он хотел задать ей еще вопрос, но она сделала отрицательный жест рукой. Прошли секунды, пока он снова заговорил.

— Идея родилась совершенно неожиданно, точно в мозгу вспыхнула молния. Мне нужно было только выбрать вместо стали металл, обладающий крепостью стали при среднем удельном весе менее 4 или который выдерживал бы половину силы тяги при специфическом весе 2. Тогда нижние звенья могли бы быть массивны, средние — с очень толстыми стенками, и цепь не была бы слишком тяжела, так как большая вытесняемость воды более легким и большим в объеме металлом уравновешивала бы его тяжесть.

— И эта мысль явилась у вас в «Бостон-Кафе», за газетой. Ваш взгляд случайно упал на короткую заметку, где говорилось, что Стивсену удалось изобрести новый металл, названный альминалом…

Он смотрел на нее, широко открыв глаза. Она только улыбнулась.

— Вы удивляетесь, что я это знаю. Это все так просто! Я уж лучше выдам вам свою тайну, а то вы еще примете меня за привидение. Мосье Барбух случайно сидел за вашей спиной в «Бостон-Кафе». Вы были погружены в свои мысли и делали карандашом вычисления. Вас все знают, хотя бы по газетам. Ваше поведение должно было возбудить любопытство. Вы взяли газету, прочитали заметку и порывисто наклонились. При этом вы уронили стакан. Немного абсенту разлилось по столу. Вы и не заметили, как попали в абсент пальцем и положили его потом на заметку. Потом вы быстро ушли. Мосье взял вашу газету, увидел пятно и сразу понял, что вас волновало. На следующий же день я спросила Стивсена по радиофону. Он наш друг и сказал мне, что мои соображения совершенно правильны. Оказалось, что вы накануне телефонировали ему и долго расспрашивали его про альминал…

Он громко расхохотался.

— Вы сняли тяжесть с моей души. Мне уже становилось не по себе от вашей осведомленности.

— Что же альминал? — снова вернулась она к теме разговора.

— Альминал оказался именно тем, чего я искал. Стивсену удалось новым способом электрической ионизации закалить аллюминий. Аллюминий сплавили только с углеродом…

— И его сопротивляемость?

— Равна ¾ сопротивляемости стали. Его удельный вес едва 2,4.

Ее глаза засверкали.

— Вы делаете цепь из альминала?

— Цепь и самую лодку. При том же самом весе я могу дать стенам моего шара втрое большую крепость. Они вынесут теперь 2.000 атмосфер.

Радостное волнение заставило женщину подняться со стула.

Глаза ее засверкали, она вся покраснела от радостного волнения и протянула ему руку.

— Ну, мосье Лебрен! Я покупаю ваше изобретение за 100 миллионов.

_____

XVII.

На борту «Линкольна», большого американского парохода линии Сидней — Франциско, произошло сенсационное событие. Мистер Сенбим, ловкий репортер «Нью-Иорк Экспресса», проведал, кто этот одинокий пассажир, сидящий впереди на палубе и молча глядящий на море.

Сделав свое открытие, он прежде всего побежал к телеграфисту. Он торопливо продиктовал двадцать строк, и телеграф заработал. Потом он взял кодак^[73] и побежал на переднюю часть палубы. Не успел пассажир опомниться, как в распоряжении Сенбима уже было три снимка. Потом он, точно шарик, покатился по кораблю. 13 минут спустя, пассажиры заволновались. Палуба сразу закишела людьми.

Целый полк кодаков окружил сидевшего в кресле пассажира. Он заметил это слишком поздно, но спокойно остался сидеть, насмешливо улыбаясь. Любопытные, восхищенные, благодарные люди окружили его. Сначала подошли отдельные смельчаки, потом другие много…

^{Целый полк кодаков окружил сидевшего в кресле Нагеля… Молодая американка протягивала ему руки…}

— Оа, мистер Нагель! Удивительно! Это вы!..

Из толпы выскочила молодая американка, протягивая ему руки. Доктор Нагель встал. В то же мгновение десятки людей протянули ему руки. Он любезно пожал их, мечтая бежать от этой толпы, но белокурая мисс уже держала его руки.

— Оа, мистер Нагель, вы не знаете меня… оа! Мод Систертаун, Бостон… Вы знаете? Нет? оа? А я ездила за вами от Берлина до Нью-Иорка, из Нью-Иорка в Токио, из Токио… оа! Ну, теперь я вас поймала!.. Вы должны мне позировать, да? А мистер Верндт, где он у вас? В каюте? Я напишу сегодня с вас обоих портреты. Я сделаю вас обоих знаменитыми, очень… неслыханно знаменитыми. Все стали знамениты, с кого я писала портреты. У меня штрих, такой штрих, который никто не может у меня перенять.

Нагель вдруг сообразил, кто была эта женщина. Он видел ее картины на выставке новых направлений. Портреты ее были написаны кричащими красками, были каким-то хаосом линий и диких фигур. Тот раз публика издевалась над ее картинами. Мод Систертаун… да, теперь он вспомнил.

— Господин Нагель! — протискался вперед Сенбим. — Вы едете в Сидней?

Он держал наготове карандаш. Мод Систертаун злобнооттолкнула его.

— Оа! Вы будете мне позировать!.. Скажите «да». Вы обещаете?

На Нагеля сыпались вопросы и приветствия. Он, смеясь, отвечал на пяти языках. Американка не выпускала его.

— Где вы будете позировать? Когда я могу начать?

— Через два часа, пожалуйста, если я еще буду здесь.

— Как же вас не будет? Мы приезжаем в Гаваи только через четыре часа.

— Где мистер Верндт, сэр? В своей каюте?

— Он не на пароходе. Я здесь совсем один.

— Оа, я увижу. Через два часа… непременно.

Джон Сенбим снова выполз из толпы. Маленький человек вертелся вокруг Нагеля.

— Вы едете в Сидней?

Тот засмеялся.

— Меня везут, господин Сенбим. Пароход, ведь, идет в Сидней.

— Ну да, Сидней, — усердно занес в свою записную книжку репортер, сочувственно улыбаясь. — Вы избрали пароход по серьезным причинам?

— Да, сэр. Чтобы не потонуть. Иначе мне пришлось бы отправиться на Гаваи пешком.

Нагель отвечал спокойно, с самым серьезным лицом. Он знал, что это было единственное спасение в борьбе с репортерами. Пассажиры не отставали от него ни на шаг, и американцы приходили в восторг от его ответов. Не выдать себя интервьюерам считалось в этой стране любопытства особым спортом. Но Сенбим не терял мужества.

— У вас там серьезное дело?

— Конечно, сэр.

— Оа! Могу я узнать, какое это дело?

— Умеете вы молчать? Это тайна.

Репортер навострил уши.

— Оа, сэр, я могу молчать.

— Я тоже, уважаемый.

Тот по смеху пассажиров понял свой промах. Но это не смутило его.

— Вы едете один, сэр?

— Нет, в вашем обществе.

— Где теперь мистер Верндт?

— С мистрис Нагель.

— А где мистрис Нагель?

— С доктором Верндтом.

— Где можно найти мистера Верндта и мистрис Нагель?

Нагель взглянул на часы.

— По всему вероятию, на расстоянии 1.500 метров под знаком Рака.

Сенбим лукаво улыбнулся и торопливо набросал несколько строк.

— Вы были тогда в Индии в большой опасности, сэр. Вы благополучно пережили это? Как ваше здоровье?

— Великолепно. Только продолжительные вопросы меня иногда утомляют.

— А что случилось с этими преступниками?

— Профессор Кахин сидит, итальянец лежит, 178 соучастников стоят.

— Благодарю вас! — кивнул головой маленький репортер. — Конечно, я понимаю, профессор Кахин сидит в тюрьме, итальянец лежит в могиле, а 178 соучастников состоят под судом.

Сочувствующий смех окружающих ободрил репортера. Он довольно улыбнулся.

— А Повелительницу индусов притянули?

— Конечно!

— Ах! — удивленно воскликнул репортер и облизнул карандаш.

— Кто же?

— Притягательная сила. Она осталась на земле.

Он понял ловушку.

— Так она бежала? Ее преследуют?

— Да.

— Кто?

— Мистер Сенбим своим любопытством…

Толпа пассажиров отхлынула назад. Подали чай. Доктор Нагель встретил знакомых и, облокотившись о перила, вел оживленную беседу. Среди канатов возле него вынырнула голова репортера. Глазки Сенбима весело поблескивали.

— Какого вы мнения о странной подводной лодке, которую заметили на прошлой неделе на мысе Горн?

Нагель громко рассмеялся. Выражение лукавых глаз было так забавно. — Вы смеетесь? Вы не верите? Ну? Газеты, ведь, постоянно пишут об этом. Стройная, гигантская лодка золотого цвета. Совершенно не похожая на другие лодки. В первый раз увидал ее рыбак. Лодка плыла на воде. Но когда он подъехал к ней, она исчезла со скоростью 50 морских миль. Он клянется, что это правда. Потом ее видели возле Оклэнда. Она вынырнула из воды недалеко от транспорта и, несколько секунд спустя, снова исчезла. К северозападу от Токио ее совершенно ясно видел летчик. Она шла глубоко под водой и была ярко освещена.

Нагель кивнул головой.

— Я вижу, что вы осведомлены, мой дорогой. Я тоже читал все это в газете.

Он взглянул на часы.

— Господин Сенбим, так вы жили в Вальпарайзо?

— Ну, да, сэр. Еще год тому назад.

— Вы были там репортером «Аутлук?»^[74].

— Вы знаете, господин Нагель? Я очень польщен.

— Я сам прожил там несколько месяцев. Тогда говорили о каком-то Джоне Генри Сенбиме. Он спас из огня ребенка. На двадцатом этаже. Безумно-смелый поступок! Я знал родителей ребенка…

Репортер кивнул головой и вылез из канатов.

— О, да, сэр. Было довольно жарко. Я помешан на детях. Это был такой блондинчик…

— У вас у самого есть дети?

— Двенадцать! — просиял Сенбим.

^{Репортер Сенбим.}

— Что вы получите от вашей газеты, если дадите известие об этой подводной лодке?

Он взволнованно ухватился за дорожную куртку Нагеля.

— Вы знаете что-нибудь о золотой подводной лодке?

— Сначала отвечайте мне. Что вы заработаете за известие, которое будет истинной правдой?

— Целое состояние. Один, два, три миллиона!..

— Вы получите от меня это известие через 15 минут.

— Через 15 минут? Вы не шутите опять? Сэр, я не Крез… Это было бы счастьем. Только не шутите надо мной! Накормить двенадцать детей… моей работой… что с подводной лодкой?

— Через 15 минут! — успокаивал Нагель пляшущего на месте человека. — Вы будете довольны моим известием. Терпение! Оставайтесь возле меня.

Пассажиры снова собрались и стояли группами. Взгляды все время обращались на Нагеля, бывшего темой всех разговоров. Молодой друг Вальтера Верндта тоже стал знаменитостью, которой все увлекались. Рассказывали тысячи анекдотов о его поступках, поговорках и шутках. Последние события окружали его дымкой таинственности. На этом пароходе не было человека, который не гордился бы личным знакомством с Нагелем. Нагель добродушно относился к этому благоговению перед его особой. Он чувствовал себя представителем учителя и на каждый вопрос находил любезный ответ. Он не уставал подписывать свое имя на бесчисленных карточках и очаровывал всех своей жизнерадостной молодостью.

Понемногу толпа стала редеть. Пассажиры стояли, прислонившись к перилам. Говорили о городе Верндта. Океан точно заснул. Южный ветерок едва рябил синезеленую пучину. Вода была прозрачна как зеркало на глубине нескольких метров.

Наверху, на капитанском мостике, вдруг началось движение. Рядом с капитаном стоял второй офицер и указывал рукой на сверкающие волны. С вахты подали короткие сигналы. Молодой помощник капитана торопливо бросился вперед. Пассажиры стали тесниться у перил. Бинокли были направлены к северу и некоторые уверяли, что видят то, что вызвало это волнение.

— Акулы! — сказал американец.

— Дельфины!

— Обломки корабля! Ясно видны мачты!

Восклицания чередовались, взволнованные и торопливые.

Вдруг, совсем близко в море, блеснула золотая полоса и стала быстро приближаться.

— Перископ! — крикнул Сенбим, стоявший с биноклем.

— Подводная лодка… подводная лодка — узнали теперь многие. Все бросились вперед, чтобы лучше видеть.

Только Нагель спокойно остался на своем месте. Он смотрел блестящими глазами на золотую полосу, стремительно приближавшуюся к кораблю. Она поднялась над водой. Теперь ясно были видны ее очертания. Башня открылась. Наверх поднялся человек. Он наклонился и ловко помог выйти даме.

— Золотая подводная лодка! — вдруг закричал Сенбим. Эта весть разнеслась, точно пожирающий огонь. Все головы были заняты золотой подводной лодкой. Снова ожили газетные известия и сказочные росказни прошедших недель. Золотая подводная лодка! Все точно съума сошли. Точно удар сотряс весь пароход. Большая сирена резко свистела. Машины дали задний ход. Едва ли два километра разделяли лодку и пароход. Она летела стрелой, точно подводная мина. Стройная, сверкающая, точно в золотом панцыре. Быстрота ее движения поражала. Пассажиры обменивались удивленными вопросами. Никто не находил объяснения. Смотрели вниз, открыв рот.

Дама на подводной лодке подняла кверху руку.

— Она делает знак… — закричали со всех сторон.

Затрепетали флажки, давая сигнал. Доктор Нагель заволновался в первый раз. Он понял сигналы: Стоп! опасность кораблекрушения.

Капитан оперся на перила и дал вниз команду. «Линкольн» почти неподвижно стоял на волнах. Теперь он медленно повернулся, в воду шлепнулся канат. Золотая лодка подплыла к самому борту. Пассажиры шумно и торопливо бросились на другую сторону парохода.

Нагель тоже поспешно пробрался вперед.

— Идемте, Сенбим — крикнул он. Но он напрасно искал репортера. Тот исчез в толпе.

Необыкновенная подводная лодка была теперь на виду у всех. Она была похожа на гигантскую рыбу. На переднем конце ее сверкал глаз, — зеркальное стекло. А вокруг этого глаза группировались фантастические и угрожающие щупальцы, и когти, и насосы с колоколами. По обе стороны лодки можно было видеть рули, похожие на плавники. Посредине лодки возвышалась изящная башня высотою в два метра. На хвосте был также сверкающий глаз и под ним кружилось несколько винтов.

По нижней лестнице «Линкольна» поднимался человек. Офицеры с поклонами провели его наверх. Это очевидно, был хозяин подводной лодки. Капитан бросился по лестнице. Пассажиры теснились вслед за ним.

Человек с подводной лодки уже ждал перед курительной комнатой. Офицер поднес руку к фуражке, все стояли в почтительных позах.

Сверху прибежал Нагель. Незнакомый гость сердечно пожал ему руку, и они вместе подошли к капитану. Теперь всем было видно загорелое, энергичное лицо незнакомца. Белоснежные волосы спускались на его лоб.

— Верндт! — послышались громкие восклицания.

— Верндт! Верндт! Верндт! — раздалось со всех сторон. Все теснились вперед, на лестницах и в корридорах была давка.

— Оа! Мистер Верндт! — это был отчаянный крик. Мисс Систертаун свесилась над перилами, беспомощно болтая ногами и руками. Но никто не изъявлял желания пропустить ее вперед.

Капитан стоял перед гостем, точно медведь, и крепко жал ему руки.

— Привет, сэр! — Это праздник для моего «Линкольна».

Он онемел от радости. Верндт крепко пожал руку суровому моряку.

— Я к вам всего на несколько секунд, чтобы забрать моего молодого друга. И, кроме того, чтобы сделать вам сообщение. Мы повстречались в море с кораблем, потерпевшим крушение. В восьми милях к северо-западу. Пришлите, пожалуйста, с Гаваи помощь. Он плывет по волнам… вот тут, не хотите ли взглянуть? — Он указал точку на своей цветной карте. 200 здоровых и 14 раненых людей. Опасность незначительная, провианту достаточно.

Капитан поблагодарил и сейчас же отдал приказание.

— Если бы там только не поднялся такой чертовский циклон, как позавчера днем. Этот чертов метеор плюется теперь по всему морю.

Верндт добродушно засмеялся.

— Нет, циклона, наверно, не будет. На этот раз метеор совершенно неповинен.

Он знал людское суеверие. Метеор давно стал объяснением всякого происшествия, которое казалось загадочным. Он был виною дождя, бури, неурожая, холода и жары, пожаров и землетрясений. Метеор казался всем злым духом, существующим для того, чтобы мучить весь мир.

— Ну! ну! — произнес ворчливо и не совсем доверчиво капитан. Уважение перед Верндтом не позволяло ему спорить. Верндт должен был все знать. Только он и никто больше.

— Трижды ура — мистеру Верндту! — раздалось вдруг сверху. Напряжение толпы разразилось криком. Три бурных «ура!» нарушили тишину.

Верндт благодарил поднятием правой руки. Пассажиров едва сдерживали, хотя матросы и протянули две цепи.

— Все теперь ясно?

Капитан кивнул головой.

— Отлично! Благодарю вас!

Верндт спокойно обернулся к Нагелю. Потом эластичными шагами спустился по лестнице.

— Трижды ура — доктору Верндту! — снова раздалось сверху. Но он уже исчез в нижнем помещении парохода. Как раз во-время. Цепи не выдержали под напором толпы. Человеческий поток помчался по лестнице. Но они опоздали. Золотая подводная лодка уже отчаливала от парохода.

С тысячи уст сорвался крик удивления… Море заколыхалось, образовался водоворот… Золото блеснуло, лодка исчезла…

_____

XVIII.

Нагель облегченно вздохнул, когда лодка опустилась, как камень, в пучину. Он любовно привлек к себе молодую жену.

— Вот я и опять с вами. Эти люди там, наверху, в конец замучили бы меня своим любопытством. Еще час и Мод Систертаун писала бы с меня, безоружного, портрет. Это при жизни-то! Внуки видели бы меня во сне по этому портрету.

— Господи! — рассмеялась Мабель. Она знала картины этой художницы. Нагель нахмурился.

— Мне только жаль Сенбима… Смелый парень! С удовольствием дал бы ему материал о нашей лодке. Но его нигде не было видно.

— Сенбим? Кто это?

Из соседнего помещения послышалась громкая брань.

— Карамбо!.. brigante^[75], голубчик, я сделаю из тебя фрикассе…!

Стальная дверь распахнулась. В ней показалось красное от злости лицо Эбро. Он держал за ворот барахтающегося, громко кричащего человека.

— Входи, входи, бездельник! Я научу тебя шпионить…

Нагель удивленно взглянул на Эбро.

— Кто это? — спросил Верндт, входивший в эту минуту из переднего помещения лодки.

В вопросе его было недовольство и угроза.

Нагель удивленно покачал головой.

— Господин Сенбим? Тут? Как же вы, несчастный, попали в лодку?

Маленький человек барахтался в цепких руках Эбро.

— Через дверь башни. Я уже давно искал золотую лодку… и вот она появилась… я поскорей и залез…

— Стойте! Мабель, что же это такое? Ты же была наверху, на башне. Как мог этот человек незаметно пробраться вниз?

— Мне неприятно было любопытство людей. Я спустилась в лодку и ждала вас там.

— Совершенно верно, — весело подтвердил Сенбим. — Я это увидел и сейчас же спустился вслед, сэр. Потом я спрятался за кресло.

— Что вам тут нужно? — резко и мрачно спросил Верндт. — Отпустите его, Эбро. Этому молодцу некуда убежать под водой.

Репортер потер свою покрасневшую шею.

— Ну, и рука у этого человека! Одни кости!

— Отвечайте же!

— Скелет! — еще раз выругался Сенбим в сторону Эбро. — Я только хотел осмотреть лодку. Это мое призвание. Мистер Нагель обещал мне…

— Одну минутку! — пришел ему на помощь Нагель. Он рассказал все в коротких словах, и лицо Верндта посветлело. При рассказе о геройском поступке Сенбима Верндт посмотрел на репортера своим острым, проницательным взглядом. Он улыбнулся доброй улыбкой.

— Гм, — произнес он, наконец. — Так вы такой храбрый человек? Знаете ли вы, что мы сейчас находимся на глубине 3000 метров? На такую глубину не спускалась еще ни одна подводная лодка.

— Благодарю вас, — Сенбим быстро вытащил карандаш. — 3000… это интересно.

Верндт лукаво улыбнулся.

— Но может случиться, что наша лодка погибнет на такой глубине. Тут не разгуливают без риска…

Маленький человек облизнул карандаш и ухмыльнулся.

— Опасность? Да? Вы сами построили эту лодку, правда?

— Да.

— Этого с меня довольно. — Он усердно писал. — За Вальтера Верндта я всегда спокоен.

Верндт принудил себя нахмурить брови.

— Моя лодка не игрушка, уважаемый. До сих пор она была тайной для всех людей. Я могу пожелать сделать на веки немыми людей, вторгшихся ко мне, и не выпустить их на свет живыми.

Репортер все еще потирал себе шею. Он весело ухмылялся.

— Так, две недели спустя, я стал бы сенсацией. Моим двенадцати деточкам не было бы больше никаких забот! Их отец убит самим Вальтером Верндтом! Аттракцион! Нет, сэр, Сенбим не так глуп. Опасности тут нет никакой. Если вы… вынырнете и высадите меня… ну, тогда я расскажу все свое приключение и сделаюсь миллионером. Если же вы меня убьете, я стану сенсацией и жертвой печати.

— А если я оставлю вас у себя в плену и потащу с собой во все свои путешествия? И в водоворот метеора?

— Тогда исполнится мое страстное желание!..

— Господин Сенбим, я должен был бы сердиться…

— Не надо! — взмолился человек, забавно мигая глазами. — Ведь, вы тоже — не просили у нигилия позволения преследовать его по пятам, господин Верндт. Вы только делаете это химическим способом, а я — карандашом. Это наше призвание, сэр!

Верндт подал ему руку, смеясь от души.

— Так постараемся же оба возможно лучше работать. Доктор Нагель рассказал мне про Вальпарайсо. Он обещал дать вам сведения. Через несколько часов мы поднимемся наверх и высадим вас на сушу. Я вам дам тогда поручение…

Тот услужливо и благодарно кивнул головой.

— Я кончил свои пробные поездки и хотел бы познакомить теперь человечество с моим изобретением. Исполните ли вы за меня эту работу, г-н Сенбим? Надо приблизительно описать новую систему лодки, решение некоторых технических вопросов. Я бы вам сам все объяснил, если нужно продиктовал бы…

Сенбим стоял, широко открыв рот, глазки его блестели от волнения. Потом две слезинки скатились по его щекам.

— Отрубите мне, пожалуйста, руку, уважаемый учитель… иначе сон будет продолжаться, — попросил он почти грустным голосом. — Это же не может быть правдой!..

Верндт ласково кивнул ему.

— Но это правда. Идемте, голубчик, мне нужно вам многое показать

— Не сердитесь на меня, уважаемый учитель, — просил Сенбим, сходя с Верндтом в общую каюту лодки. — Я так одурел от этого осмотра, что у меня в голове точно мельница вертится. За один этот час я увидел столько великого, поразительного, нового… я боюсь, что случится несчастье, если я теперь же стану все описывать. Разрешите мне еще порасспросить вас?

Верндт сел в кресло.

— Пожалуйста, спрашивайте.

— Как вы сделали, чтобы вашу лодку, не раздавило? Все клялись, что давление слишком сильно на такой глубине.

— Это ошибка, как и другие. Ошибки часто задерживают развитие мысли. Полое тело только тогда может быть раздавлено внешним давлением, если это давление больше, чем сила сопротивляемости тела плюс внутреннее давление. Если внешнему давлению противопоставить каким-нибудь образом соответствующее внутреннее давление, то и при совершенно слабых стенках это полое тело не будет раздавлено. Если я, например, опущу в воду стальную бутылку, в которой сконцентрировал 100 атмосфер воздуха, и если я ее опущу на 1.000 метров глубины, то снаружи и извне на бутылку будут давить 100 атмосфер. И давление на стенку бутылки равнялось бы нулю.

Сенбим внимательно записывал.

— Позвольте, — сказал он, — это звучит очень просто и в этом нет ничего нового. Но, ведь, старый принцип еще не может создать такой лодки. Если я наполню какое-нибудь полое тело сжатым газом высокого давления, то куда же денутся люди? Они же не смогут жить в таком помещении.

— Правильный вопрос, — кивнул Верндт. — Вот в том-то и было дело. Надо было устроить остов лодки, в котором внутреннее давление было бы нормальным, но стены построить по принципу полого тела, наполненного газом так, чтобы выдержать 1.000 атмосфер.

— И это было разрешимо?

— Вы сами видите решение. Мои вычисления открыли мне, что полые круглые трубы совершенно особенно противодействуют внешнему давлению. Давление действует только на их окружность, но не на центр, как вода давила бы на круглую трубу, если бы ее бросить в воду. Остов моего «Кракона» сделан из одних рядом лежащих круглых труб, плотно прилегающих одна к другой, при 24 сантиметрах внутреннего пространства пустоты и 3 сантиметрах толщины стенок.

— Минутку, пожалуйста, — попросил Сенбим, — вы избрали в качестве материала еще неизвестную до сих пор массу?

— Совершенно верно, аргаурон.

— Этот новый металл и способствовал разрешению вашей задачи?

— Нисколько. Моя первая модель была из обыкновенной стали. Весь проект был основан на давно известных материалах. Мою лодку можно было с таким же успехом выстроить и в 1900 году. Она бы и тогда выдержала давление воды.

— А зачем же вам был аргаурон?

— Ради метеора. «Кракону» предстоит не только опуститься на 10.000 метров. Он еще должен бороться со всасывающим действием вампиров-корпускул нигилия II. Аргаурон и даст эту возможность борьбы. Это — новое соединение золота, аргона и геокорония^[76].

— Это просто сказочно, учитель! Отсюда этот золотой цвет?

— Этим металлом были позолочены все части, приходившие в какое-нибудь соприкосновение с водой. Кроме того, я отполировал всю внешнюю поверхность лодки, чтобы она лучше переносила всякое химическое воздействие.

— Круглые трубы тоже из аргаурона?

— Нет, из альминаля. Из закаленного аллюминия мировой фирмы Стивсена.

— Сколько вы поставили труб?

— Всего 200. В средней части больших труб двенадцать. К ним примыкают остальные трубы, становясь все меньше и меньше, давая таким образом лодке силуэт рыбы. Длина лодки снаружи 67,5 метра, наибольший диаметр 12 метров, объем 37,5 метра.

— Внешняя оболочка плотно прилегает к трубам?

— Нет, она охватывает пластичными изгибами и киль, и башню, и руль. Кроме того, она скрывает между собой и мускулами — трубами «Кракона» — щупальцы и клешни, краны и насосы. Обе последние трубы у головы и хвоста образуют отверстие на метр вглубь.

— Эти отверстия, наверно, закрыты стальной полосой или полым стальным шаром?

— Нет, там мои стекляные окна.

Сенбим насторожился.

— Вы уже говорили мне раз об этом. Но я думал, что ослышался. Стекляные окна? Невероятно! Но, ведь, стекло не может вынести давления больше 200 атмосфер.

— Этого и достаточно.

— Это для меня загадка. Мы, ведь, уже сейчас на глубине 3000 метров. Стекляные окна уже выдерживают давление 300 атмосфер.

— Все это совершенно верно. Но вспомните мой принцип о давлении и противодействии. Тут вы видите его на практике. На обоих концах моей лодки по круглому окну. Кроме того, есть еще четыре окошечка для прожекторов. Они так устроены перископически, что освещают пространство вокруг лодки. Я всегда знаю, таким образом, что вокруг меня происходит. Всего еще 16 форточек, 8 для кают, 8 для кают-салона.

— Почему не иллюминаторы?

— Только форточки можно было безопасно проделать между трубами. Они 12 сантиметров шириною и 80 высотою.

— Это мне понятно. Не понимаю только, как это происходит с давлением. Вы изобрели новое стекло?

— Я и не думал об этом. Это обыкновенное стекло.

— Но как же это возможно?

— Это заключительная точка моей идеи о подводной лодке. Мои окна состоят из нескольких стекол, с пространствами между ними для давления газа.

Маленький человек растерянно смотрел на него. Верндт спокойно продолжал.

— Каждое окно состоит из 8 толстых стекол, выгнутых в сторону давления. Чтобы они не действовали, как чечевицы, радиус их выгиба равный с обеих сторон. Каждое стекло достаточно крепко, чтобы выдержать 200 атмосфер.

— Так при 300 они лопаются?

— И не думают! Между этими стеклами есть, ведь, пустые пространства. И между каждой парой этих изогнутых стекол я накачиваю воздух или газ.

Сенбим в отчаянии закусил карандаш.

— Не понимаю! Это слишком ученые вещи, сэр.

Верндт терпеливо улыбнулся.

— Спокойствие, тогда все пойдет хорошо. Когда я теперь опускаюсь в глубину, мне только нужно все давление воды распределить на семь пространств между стеклами, увеличивая каждый раз это давление.

Семь раз 200 равняется 1400 атмосферам, что позволяет глубину в 14.000 метров… Таким образом, мне нужно накачать между первым и вторым стеклом 200 атмосфер, между вторым и третьим — 400…

— Но тогда стекла лопнут…

— Это ошибочное представление, мой милый! Второе стекло будет испытывать только давление 200 атмосфер. 200 атмосфер между первым и вторым стеклом уравновешиваются 200 атмосферами из 400 атмосфер между вторым и третьим стеклом.

Сенбим взмахнул карандашом.

— Этакий я осел! Школьник поймет это! Значит, вы накачаете между третьим и четвертым стеклом 600 атмосфер и так далее, все увеличивая на 200, пока в последнем помещении давление воздуха не дойдет до 1400, что достаточно, чтобы выдержать внешнее давление воды.

— Совершенно правильно. Таким образом на каждое окно давит не больше 200 атмосфер. Но последнего положения никогда не может быть, потому что глубины больше 10.000 вообще нет.

Репортер смотрел на Верндта сияющими глазами.

— Все это так просто, так понятно даже для детей. Поразительно, как это не изобрели все другие!

— Яйцо Колумба. Сам мистер Сенбим и тот находил, над чем задуматься.

Репортер медленно потер себе лоб.

— Как мог дойти до этого человеческий мозг? Эта лодка кажется мне живой рыбой с бьющимся сердцем и с дыханием.

— У нее, действительно, есть сердце и сердцебиение. В то мгновение, когда манометр, находящийся снаружи лодки, покажет давление в 5 атмосфер, то есть на глубине 50 метров, в машинном помещении автоматически опускается рычаг. Освобожденная им масса взрывчатого вещества переходит в помещение для взрывчатых веществ. Туда попадает искра и происходит взрыв заранее определенной силы. Силой этого взрыва открывается вентилятор в котле и поршень, служащий для урегулирования движения, отталкивается до крайней точки. В то время, как он возвращается, газ вытекает в большой котел. Все это происходит почти мгновенно. Из главного котла газ сейчас же проникает через два вентилятора в 20 котлов и очень быстро, но уже равномерно, идет через трубки в круглые трубы. Если лодка опускается на большую глубину, то при каждых 50 метрах повторяется то же самое. Я опускаюсь глубже, а сердце моего «Кракона» пульсирует ровно и безостановочно, равномерными взрывами, без всякого участия с моей стороны. Если же я стану подниматься кверху, то вентиляторы позаботятся об уменьшении внутреннего давления. Теперь, милый господин Сенбим, картина вам ясна. Вы уже видели устройство всех помещений. Я напоминаю вам в коротких словах: спереди — помещение для штурмана, длиною в 9 метров, с медной дверью, закрывающейся герметически. За ним — корридор. Когда все двери лодки открыты, то можно видеть ее от головы до хвоста. Но штурман видит все через систему труб с призмами, и башенные перископы. То, что он не видит таким способом, появляется на матовом стекле перед его сиденьем. В штурманском помещении находятся все главнейшие аппараты и рычаги для управления лодкой, регуляторы биения сердца «Кракона», рефлекторы с обыкновенным и ультрафиолетовым светом, все регистрационные аппараты, как счетчик, манометр, целая система указателей давления в помещении для взрывчатых веществ, в котлах и в трубах, и давления, производимого на вентиляторы, рычаги для щупальц и клещей, киноаппараты и таблицы для вычислений. И все так устроено, что один человек может всем управлять. При очень быстром движении я могу переносить в башню центр управления лодкой. При малом движении я сажусь в салон. Указатели там наверху дают мне все сведения. А тут у стола имеется еще рычаг, чтобы в случае опасности остановить все машины разом.

Сенбим так и привскочил.

— Машины! Мы два часа говорим про лодку, и я еще ничего не знаю про машины!

Верндт улыбнулся.

— Я выбрал четыре электрические машины, но они могут развивать свою мощность в 80.000 лошадиных сил и при анитрине. Обыкновенно эти машины снабжаются беспроволочным способом электрической энергией, получаемой с мощной станции в Нагасаки. На случай перерыва радиодинамической связи с внешним миром запасены моторы для анитрина. Я запасся им на шесть месяцев.

— А где помещаются машины?

— Под жилыми помещениями, за салоном и под кухней. Помещение для взрывчатых веществ находится под полом крайней каюты, позади. Теперь вы знаете все. Больше технических подробностей вам нечего сообщать, не то читатели начнут зевать.

— А если дать очень мало, то критика сейчас же начнет браниться, что техническую часть сокращают, что пишущему не хватает знаний. Ведь это же коллеги нас критикуют! Так лучше уж напишу больше, чем меньше. Кому скучно, тот может не читать.

Верндт рассмеялся.

— У вас голова на настоящем месте, уважаемый господин Сенбим. Но пока мы говорили, мы уже успели подняться на поверхность. Башня открыта. Там снова сияет солнце. Мир ждет вас и ваших сообщений.

_____

XIX.

Мадам Барбух взволнованно ходила по комнате. Ее большие глаза сверкали от злобы и ненависти. Лебрен был поражен. Лицо мадам Барбух было искажено до неузнаваемости.

— Верндт! Верндт! Вечно этот Верндт! — шептала она, задыхаясь. — Я уже чувствовала, что этот человек не дремлет. Он в связи с самим чортом! Вы читали сообщение «Нью-Иорк Экспресс», мосье, научные объяснения проекта? Конструкция гениальна, это откровение. Что значим мы с вашим проектом в сравнении с ней!

— Мадам! — возмутился он. Она и не слушала его.

— Его лодка в форме рыбы, она не опускается на цепи, у нее много окон, собственная двигательная сила, у нее… чорт возьми! Что мы станем теперь делать с этим несчастным шаром?

Лебрен весь вспыхнул.

— Мадам, не я вам предлагал свой проект. Вы сами пожелали приобрести его.

— Потому что это был единственный, к которому можно было серьезно отнестись.

Она преодолела злобу и посмотрела планы.

— Сколько вам еще нужно времени, чтобы закончить постройку лодки?

— Две недели.

— Через две недели этот дьявол тоже опустится к метеору. Эта лодка… это изобретение… почему оно не принадлежит нам!

Лебрен соображал.

— Теперь, когда известна идея его изобретения, мы могли бы выстроить такую лодку. Я взял бы его систему, и мы боролась бы с ним его же оружием.

Она окинула его сверкающим взглядом.

— А время постройки? А наш выигрыш?

— Четыре недели придется работать и днем, и ночью.

— Четыре недели, четыре недели! А он отправится за добычей через две недели! На что нам его подводная лодка, когда все опустеет!

Инженер склонился над чертежами. Потом он поднял голову.

— Еще одно было бы возможно. Мы можем взять остов моей шарообразной лодки, вставить в него мои машины для подводных лодок и взять окна Верндта. Тогда соединились бы в одно оба изобретения.

— Время постройки? — снова спросила она.

— Я удвоил бы число рабочих, я заставил бы каждую смену работать по три часа. Можно было бы премиями подгонять людей, выкачивать их силы. Мы могли бы справиться тогда через две недели.

— Две недели? Что это значит? Он выезжает из Токио. Мы строим в Сиднее. Мы должны выиграть еще три дня, чтобы спуститься на дно одновременно с этим дьяволом.

— Не знаю, мадам… но я попробую. Мне это кажется почти невозможным.

Она топнула ногой.

— Это должно стать возможным! Я заплачу вам еще 100 миллионов, если вы добьетесь. 15 февраля мы должны спуститься в море.

Она отчеканила:

— Тридцатого в полночь отправка из Сиднея. 15 февраля путешествие на дно!

_____

XX.

Гавань Иокогамы превратилась в какой-то праздничный стан. Колоссальные трибуны тянулись по берегу на целые километры. Сам город утопал во флагах. Со всех домов, пароходов, башен, столбов и мачт развевались эти флаги. Скорые поезда привозили каждую минуту гостей из Токио. Бесчисленные автомобили мчались по всем направлениям. Воздух до жути был полон аэропланами. Быстрые, как молния, ласточки воздушной полиции разрезали темные тучи аэропланов. Площадки становились тесны для этого нашествия летательных аппаратов.

На всех устах был Верндт и его «Кракон». Болтали, спрашивали и давали радостные ответы. На бесчисленных языках, на немецком и японском, на английском и русском. Людской муравейник был необозрим. Уже в самом начале этого солнечного дня пришлось натянуть на трибунах цепи. Ни один человек не мог бы найти больше себе там места. Хоры музыкантов Японии и других стран разбрелись по городам и селам. Вся страна была полна радостных звуков. Отрывки национальных гимнов реяли над толпой.

«Кракон»! Это слово кричало со стен и с гигантских плакатов. Столбы, высотою с дом, указывали на море. Там стояло, охраняемое со всех сторон моторными лодками, — золотое чудо немецкого изобретателя. «Кракон»! Это было настоящее переселение народов. Миллионы и миллионы людей приехали из городов и трущоб.

15 февраля было всемирным праздником. Кто сам не явился паломником на место отправления, тот с трепетом сидел в то утро в кинематографе и видел, как в зеркале, на мерцающем полотне далекие события в Иокогаме. Гигантская фильма вертелась в кинематографах всего мира. Видели, как изобретался «Кракон», видели Верндта в его комнате, как он быстрым карандашом набрасывал на лист интегралы и формулы. Перед глазами перелистывались таблицы с вычислениями, логарифмы, нагромождающиеся и сразу точно ветром развеянные, числа. Видели как вырастал из небытия «Кракон». Остов, трубы, гигантские котлы. Следили за производством измерительных аппаратов, за отливкой стекла, постройкой машин. Из труб постепенно образовался остов, котлы взлетели на высоких, точно башня, кранах и опустились на свои места. Первый газ пробежал через трубы и заиграл вентилятором и поршнем. Пустое пространство внутри лодки превратилось на глазах в жилые помещения. Они, точно по мановению волшебника, наполнились мебелью, морскими картами и измерительными аппаратами. На полотне появился и привел зрителей в восторг целый музей морских инструментов. А потом появилась и сама золотая рыбка, сверкающая своей гладко отполированной золотой поверхностью. Она медленно поворачивалась, показывая винты и снова бока. Остов «Кракона» вырос, стал приближаться, круглое окно уставилось в толпу, окно «Кракона», о котором все говорили, окруженное страшными щупальцами и когтями. Чудище бездны, живой гигантский спрут жадно тянулся щупальцами к толпе. Холодное ощущение неизвестных опасностей закралось в сердца. Волнующееся море точно хотело поглотить это людское чудо. Вот чудовище сверкнуло. Картина стала бледнее, на полотне было яркое световое пятно… играли прожекторы… все закрыли глаза… и снова поражались рождавшимися картинами…

Море было залито лунным светом. Звезды сверкали на ночном небе. А внизу, в глубине мерцающих волн, бежала тень. Но вдруг тень выросла, точно в сказке, золотая оболочка «Кракона» засветилась каким-то внутренним светом, волны и лодка были объяты неземным блистанием…

И вдруг все оборвалось, точно во сне… Яркая звезда завертелась на полотне и рассыпалась бесшумными искрами. В ту же минуту из ликующих грудей вырвался один звук, один крик… В сверкающем круге появилась голова человека: белые, как лунь, кудри над высоким лбом, красивая, изогнутая линия носа, стальные глаза и добрая улыбка, проникавшая во все сердца…

— Верндт!!! — раздался ликующий крик истерического восторга.

— Верндт!!! — пробежало по всей земле, точно дрожь.

И в Иокогаме подхватили этот крик. Сверкающая точка загорелась над головами и превратилась в золотого воздушного гонца. Он круто спустился вниз и, будто играя, встал на берегу моря. Точно волна всколыхнула людские массы. Взгляды всех приковались к величественной кафедре, возвышавшейся надо всем окружавшим, как башня… И на верхней площадке появился человек. В виде приветствия на кораблях раздались выстрелы. Там, наверху, перед взглядами всего мира, стоял учитель, радостно приветствуемый спаситель земли, создатель «Кракона», победитель нигилия, величайший гений всех времен… он обратился с речью к человечеству, молча глядевшему на него, держа возле ушей радиофоны…

И все, здесь в Иокогаме и далеко в Европе узнали: их наставник, их кумир прощается с ними, отважно отправляясь со своим другом, чтобы разрешить последний вопрос. Он снова жертвовал человечеству своей жизнью в борьбе с демоном, перед которым все трепетали. Грустная нотка ворвалась во все это ликование. Была ли земля накануне освобождения? Переживала ли она сегодня день глубочайшего траура? Было ли это прощанием на недолгие часы? Не было ли это прощальным приветом приговоренного к смерти..?

Кафедра была пуста… Толпа стояла молча… Давно уже замолк голос там, наверху… И вдруг на кораблях раздался гром выстрелов, сотрясая землю, пронзительно загудели трубы…

Золотая лодка поднимала бренчащий якорь. Запенили воду винты. «Кракон» исчез в открытом море…

(Окончание в № 9 «Мира Приключений»).

_____

-

(обратно)

224

Историческая быль из эпохи декабристов

Рассказана В. БОЦЯНОВСКИМ.

Иллюстрации М. МИЗЕРНЮКА.

_____

Маленький, захолустный городок, каким был в начале прошлого века считавшийся «крепостью» Динабург (Двинск)^[77], готовился к встрече нового, 1826 года. Собственно, не городок готовился, потому что кому было в нем готовиться? Большинство жителей были евреи, а они свой новый год встретили еще в сентябре. Готовился гарнизон квартировавшего здесь полка, да и здесь настроение было далеко не праздничное. Слухи о бунте в С.-Петербурге, на Сенатской площади, имевшем целью истребление всей императорской фамилии, докатились сюда в форме самых невероятных рассказов. Расположенный на пол-дороге между Варшавой, где восседал император Константин Павлович^[78], не то отрекшийся от престола, не то отрешенный, и С.-Петербургом, где присягали императору Николаю I, Динабург сосредоточивал в себе самые нелепые, самые невероятные рассказы…

А когда в динабургский гарнизон прибыли «из Санкт-Петербуга» особо уполномоченные да начались обыски, да посыпались на коменданта крепости всякие запросы — гарнизон окончательно забился в угол.

Встречать новый год многим казалось даже опасно. Того и гляди примут за заговорщиков. Единственный, кто не разделял этого настроения, был полковой адъютант, поручик Николай Нертовский.

Совесть его была чиста, как чисты золоченые пуговицы его парадного мундира… Служил он верой и правдой царю-батюшке, как ему приказывало начальство, дни проводил в канцелярии полка, а ночи либо танцовал, либо кутил… Чего же ему было бояться? Он в канун нового года надел парадный мундир, прицепил саблю, взял кивер в руки и, напевая французскую песенку, занесенную сюда из Парижа еще в 1814 году, совсем собрался итти встречать новый год к коменданту.

Как вдруг раздался звонок, дверь его комнаты растворилась и вбежала его одетая по дорожному сестра… Вбежала, бросилась ему на шею и начала рыдать…

— Женю… Женю… арестовали, только и можно было разобрать.

Николай Нертовский даже присел. Арестовали Женю!.. Ужели же и он?.. Женя — его брат, тоже офицер. Служил в Риге. Веселый, живой, остроумный, красавец, «рубаха-парень», всеобщий любимец, он так мало походил на бунтовщика… Однако, он арестован…

— Где же его арестовали? За что? — засыпал Николай сестру вопросами.

— Ах, это ужасно, это так ужасно… — могла только выговорить девушка.

Успокоившись, она рассказала, что Женю арестовали по приказу из Петербурга… Из самого Петербурга!.. У одного из бунтовщиков нашли письмо Жени, где он писал, что тоже готов принять участие и просит дать ему поручение!..

— Но и это еще не все, — сказала сестра. — Ты знаешь его горячий характер. Прибывший его арестовать майор что-то ему сказал. Женя не стерпел — ударил его по лицу… Тот вызвал солдат… Женя обнажил саблю, тяжело ранил майора и нескольких человек, пытавшихся его обезоружить. Ты понимаешь теперь?..

— Да.

— Ведь, это же виселица, Колечка, виселица!..

— Да, — только и мог произнести совершенно потрясенный рассказом адъютант.

— Однако, где же он сейчас? — спросил он, несколько оправившись.

— Здесь.

— Где здесь?

— В Динабурге. В лазарете… Его, закованного, отправили в Петербург, но по дороге он заболел… Не знаю, что с ним… Говорят, горячка… Так заболел, что не мог двигаться. Его и оставили здесь. Меня не допускают к нему… За всю дорогу, от самой Риги, не дозволили даже слова сказать… Теперь там караул… Может быть умирает… А я… я… я не могу…

Николай нервно зашагал по комнате. Вот так новый год, вот так встреча!.. Брат мало того, что бунтовщик, да еще и обнажил оружие против начальства! Однако, все же он брат, любимый брат… Нужно что-то делать…

Военный госпиталь помещался недалеко от квартиры Нертовского. Динабург — город маленький. Одна большая улица — и на ней все. Не прошло и пяти минут, как Нертовский с сестрой был уже в приемной госпиталя. Часовые лихо стукнули прикладами, отдали честь. В приемной сидел, мрачно раскладывая пасьянс и пыхтя длинным чубуком с бисерными голубками и пронзенными стрелой сердцами, какой-то незнакомый полковник.

— Имею честь представиться, господин полковник, — отрапортовал строго, с достоинством адъютант.

— Здравствуйте, поручик… Вы по поводу Нертовского?

— Точно так…

— Что вам угодно?

— Я Нертовский, брат арестованного.

— А!.. Вот что!.. Вы родной брат бунтовщика?

— Я, господин полковник, знал своего брата, как верного слугу престолу и отечеству. В чем его вина — мне неизвестно. Пусть его судит царь и бог!.. Я, как брат, хотел бы его повидать. И, как брат, прошу дозволить мне и вот моей сестре навестить больного.

— Так-с… Ну хорошо… Вы, как офицер, сами понимаете…

— Так точно, господин полковник.

— Ну вот… На пять минут… Да-с… Но только вам… Барышне никак не могу дозволить.

— Господин полковник, — пролепетала девушка.

— Не могу-с… Не могу… Сами знаете, какие времена. Пропустите господина поручика.

Часовой, стукнув ружьем, открыл перед Нертовским дверь в палату.

Особый больничный, удушливый запах, смесь лекарств и испарений от человеческих тел, наполнявший эту длинную, тускло освещенную «палату», был настолько густым, что Николай даже на минуту остановился. Казалось, что ему придется не итти, а плыть. Через минуту, однако, он уже освоился и, двинувшись вперед, вдоль тесно стоявших одна около другой кроватей, ясно различал восковые, мертвенно бледные лица лежавших здесь больных…

Около одной из кроватей, стоявшей как раз посередине, Николай остановился, не будучи в силах произнести ни слова.

Он увидел изможденное, страдальческое лицо брата.

— Женя!.. Брат!.. — громко сказал он, наконец…

Больной открыл глаза.

— Женя!.. Ты узнаешь меня?.. Я — Коля, твой брат.

— Н-н-ет у меня… брата… И… не было, — послышался голос больного.

— Бедный, бедный Женя… Припомни…

В это время к Нертовскому подошел фельдшер.

— Ваше благородие, — обратился он к Николаю, — вы изволите быть братцем Ивана Карловича?

Видя недоумение на лице офицера, фельдшер добавил:

— Вот их… Ивана Карловича Брауна.

— Какого Брауна?

— Они вот и есть Браун…

— Мой брат — Нертовский.

— Ах, это значит, который арестованный. Это, простите, ваше благородие, это будет вон там, в конце палаты. Самая крайняя койка… Как его благородие, значит, арестант, так койка у них отдельно стоит.

^{— Ах, это значит, который арестованный. Это — самая крайняя койка…}

— Какое сходство, какое поразительное сходство, — невольно прошептал Николай, двигаясь за фельдшером.

— Точно так-с, очень похожи-с, — подтвердил фельдшер.

Пять минут свидания прошли очень быстро. Больной как будто бы узнал брата, но никаких разговоров с ним, конечно, быть не могло. Старичек врач, делавший как раз в это время обход палаты, с большим сочувствием отнесся к Николаю. Болезнь брата была очень серьезна и сейчас, по его словам, как раз у него перелом.

— Либо пан, либо пропал, — закончил он… — А, впрочем… Все равно, все равно…

— Неужели же, — только спросил Николай, — нельзя ему помочь?

— Я-то хочу… И делаю все что в наших силах — человек молодой, может и выдержит… Но, сами понимаете…

Да, да… Доктор прав… Все это так ужасно!.. Почти не отвечая на вопросы сестры, Николай зашагал с нею вместе домой… «Все равно пропал», «пропал», «пропал»… слышалось ему в скрипе снега под его ногами…

— «Пропал» — сказала ему открытая деньщиком дверь… «Пропал», — жалобно пищал стоявший на столе самовар…

Что было делать, что делать? И вдруг, вдруг его точно осенило… Даже сестра заметила, как его лицо точно просветлело. Он вышел из-за стола и быстро, энергичными шагами, заходил по комнате.

— Что с тобой, Коля? — спросила она.

— Погоди, погоди, — ответил он и продолжал ходить… — Погоди…

Легли спать, но не спали…

Едва дождавшись утра, Нертовский, быстро одевшись, отправился на квартиру старшего врача.

Старичек уже встал… Нертовский застал его за самоваром. Солнце светило во-всю сквозь затянутые морозным тюлем окна. Самовар весело бурлил. Скрипели канарейки, которым добродушно насвистывал екатерининский марш старичек, державший в руках трубку с до полу длинным дымившимся чубуком… От всего веяло таким тихим, уютным, спокойным теплом…

На фоне этого покоя еще ярче выделялось взволнованное, почти страшное, проведшее бессонную ночь лицо Николая.

— Здравствуйте, доктор, — нервно сказал он. — Як вам… Вы уж простите.

— Ну, ну, голубчик… Что вы… Я понимаю… Как можно…

— Спасите моего брата!..

— Стараюсь… Стараюсь… А только вы послушайте меня, старика… Эх, сударь вы мой, много, много видел я на своем веку горя, больных, смертей всяких… ну, вот… Сами понимаете, как доктор, конечно, все делал, чтобы вылечить, поставить на ноги… Ну, словом, старался, потому что… Эх, батюшка… А тут… Вы уж того… Не посетуйте на старика. Скажу вам правду… Я вот лечу вашего братца, а сам думаю, про себя: не дело, не дело ты делаешь, старик… Да-с… Ну, кабы он был обыкновенный больной… Да-с… Ну, я его вылечу… Хорошо-с. Думаете, он меня поблагодарит? А не скажет ли он мне: «Эх ты, старый дурак, чего старался-то… Умер бы я тихо, спокойно, а ты что… Извините меня, для чего ты меня вылечил?..» — Вы уж сударь, только того… меня извините.

— Что вы, доктор… У вас доброе сердце. И вы можете спасти моего брата… Можете даровать ему жизнь…

^{— У вас доброе сердце, доктор, вы можете спасти моего брата…}

— Я, батюшка, не чудотворец.

— Да, да — вы можете сделать чудо…

— Свят, свят… бог с вами, сударь…

— Скажите, доктор… этот Браун, Иван Карлович, ваш больной, он как? Очень болен?

— Браун?

— Кто он?

— Офицер, батюшка… Шел по льду и провалился. Бедняга схватил острое воспаление почек… Воспаление осложнилось сахарной болезнью… Плох он, очень плох…

— Очень, говорите?..

— Да… Так… Если дня два-три протянет и слава богу…

— Доктор…

— Да, батюшка…

— Браун, как две капли воды похож на моего брата. Спасите брата… Ведь Брауну все равно не жить… Если он так болен…

Старичек заволновался, запыхтел трубкой. Клубы дыма, которые он пускал и ртом и носом, как облако носились над его головой.

— Кабы я был один, сударь мой… Сами понимаете…

— Ведь, это так просто: только переложить одного больного на место другого… И все…

— И все… и все… Не так, сударь мой, просто. В палате-то ведь еще есть фельдшер, да два служителя… Они-то ведь того… Я то — что?.. Я понимаю… Сочувствую… Мне жаль молодую жизнь… Ну, а они-то?.. Ведь, каждый за свою шкуру дрожит!

Идея спасти молодую жизнь, однако, была так проста и так соответствовала доброму сердцу старика-доктора, что он, в сущности, сразу ее принял и только начал обдумывать, как все это сделать.

— Как, сударь мой, как? — слышалось из дымного облака, носившегося по комнате.

Николай сидел, молчал, боялся, как бы не помешать доктору, очевидно целиком ушедшему в думу об этом «как»… Он поэтому почти враждебно взглянул на старуху-служанку доктора, шумно вошедшую в комнату и громко почти выкрикнувшую:

— Там… этот… как его… Сидор Пантелеич пришел… С новым годом, что ли, хочет поздравить.

— А!.. обрадовался доктор… Фельдшер… Хорошо, Авдотья, хорошо… Пусть зайдет сюда… А вы, сударь, пройдите-ка, покуда что, туда вон, в ту комнату.

Через полчаса, за стаканами чаю, дымившегося ароматным ромовым паром, сидели доктор, Николай и фельдшер и обсуждали план спасения арестанта.

— Так что, ваше благородие, не извольте беспокоиться, — дружески весело говорил фельдшер. — Изделаем в лучшем виде. Нынче вечером его благородие, Ивана Карловича, в ванночку сажать будем… Их-то посадим, а на их место их благородие, вашего братца… В лучшем виде, будьте спокойны-с… Положитесь уж на меня…

Ободренный вернулся Николай домой. Сестра засыпала его вопросами.

— Нужно немедленно четыре тысячи… — только сказал он.

— Четыре тысячи? — ужаснулась сестра. — Откуда же их взять?

— Душу продам, а достану, — ответил Николай решительно, но в глубине души сильно тревожился.

Сумма не маленькая!.. А иначе было нельзя. Фельдшер, два служителя… у них семьи… Дело рискованное, их нужно обеспечить. Как ни как, а брат Евгений им человек совсем чужой… Доктор — другое дело, тот сам загорелся идеей спасти молодую жизнь…

Сам не зная, как и что он предпримет, Николай вышел на улицу… Прохожие кутались в шубы… Видны были только глаза спешивших по своим делам обывателей. Николай не замечал мороза. Цифра «четыре тысячи» сверлила его мозг… Достать в Динабурге четыре тысячи, да еще в новый год!..

В таком состоянии он машинально прочел вывеску часового мастера Вайнтрауба…

Прочел и прошел мимо… Через несколько минут, однако, фамилия Вайнтрауб как-то всплыла… Буквы вывески переплелись с роковой цифрой «четыре тысячи», и Николай быстро повернул обратно.

Он вспомнил, что его товарищей этот Вайнтрауб не раз выручал в тяжелые минуты. Правда, нужны были четыре тысячи. Но… быть может… на его счастье. Мелькнула на минуту мысль о том, можно ли этому, совершенно чужому человеку, открыть такую тайну!.. Ведь, он может погубить все, в том числе и самого Николая.

Однако выбора не было… Нужно было рисковать. Николай постучался… Дверь открыла молоденькая, 17-ти летняя дочь Лия… Как ни был занят своими мыслями Николай, но на минуту он все забыл. Перед ним была девушка редкой красоты. Большие, черные глаза, точно глубокие озера, черные волосы, бледное матовое лицо.

Николай прошел за девушкой в мастерскую. Старик часовщик сидел за работой. Приход офицера его не удивил, но растроенное лицо Николая сразу бросилось ему в глаза. Он точно понял, что с его гостем творится чго-то неладное.

^{Старик-часовщик сидел за работой.}

— Что с вами, господин офицер? — спросил Вайнтрауб… — У вас горе?

— Господин Вайнтрауб, — начал Николай, — вы угадали. Я пришел к вам, как к доброму, хорошему человеку. Я много о вас слышал хорошего. Помогите!

— Всегда рад, господин офицер… Чем могу…

— Мне нужно 4.000 рублей.

— Четыре тысячи!.. О…

— Они мне нужны больше моей жизни…

— Но… четыре тысячи… Если продать меня самого со всеми часами моими… но у меня не наберется такой суммы…

— Ах, господин Вайнтрауб, если бы только вы знали, для чего мне нужны эти деньги… Вы не подумайте, что я их проиграл в карты… Или что…

— Боже мой, господин офицер… Спаси бог так думать. Но четыре тысячи…

— Вот что, господин Вайнтрауб, я знаю, что, когда я вам открою эту тайну, вы мне поможете. Я вам ее открою… Я знаю, что вы добрый и честный человек, но вы должны мне дать клятву, что никому никогда вы не откроете того, что я вам скажу.

— Клянусь всемогущим богом…

— Дело очень большое, уверяю вас. Я вам верю. Но… все-таки я прошу вас… Принесите присягу, дайте торжественно самую большую клятву, как полагается по вашей вере.

Вайнтрауб внимательно посмотрел в лицо Николая, медленно поднялся с места, зажег пятисвечник, надел талес^[79] и комната огласилась торжественной клятвой на древне-еврейском языке.

Волнуясь, Николай рассказал Вайнтраубу все, посвятил его во все подробности выработанного им плана спасения брата.

Старик задумался. Дело было нелегкое, рискованное… Смущал не только денежный риск… Само по себе дело было такого характера, что ему, особенно еврею, было небезопасно за него браться. Но, ведь, шло дело о спасении человека, не просто офицера, а человека, который шел против царя… Шел с людьми, которые все же хотели сделать что-то такое, после чего и ему, Вайнтраубу, и всем евреям, так много страдавшим от давивших их властей, стало бы легче… И, кто знает, может быть, если он поможет этому офицеру, этому бунтовщику уйти от виселицы… Может он еще и сделает то, что хотел сделать…

— Хорошо, — сказал он… Видно так богу угодно, если он направил вас, господин офицер, к Вайнтраубу. У меня таких денег нет, но мне верят… К вечеру я их достану…

— Как вас благодарить!..

— Вам не надо меня благодарить… Пусть это будет — моя… моя мицве. Мицве — это доброе дело, которое завещает бог сделать каждому еврею… Будет сделано… Зайдите вечером…

Вайнтрауб сдержал слово. Часы не пробили еще восемь раз, как четыре тысячи ассигнациями были уже в руках офицера. Он написал расписку. Вайнтрауб не то жалобно, не то насмешливо пожал плечами, усмехнулся, посмотрел на офицера и сказал:

— Ну, пусть будет для порядка…

На отдачу этих денег он, повидимому, не рассчитывал. Николай, запрятав их в карманы сюртука, быстро направился в госпиталь…

— Только бы Браун не умер раньше времени, — сидело у него в голове.

В госпитале все шло своим порядком. Фельдшер и служителя, получив в задаток крупную сумму, ждали только минуты, когда можно будет приступить к исполнению плана…

Еще полчаса, умирающего Брауна понесут в ванную… а на его место вернется выздоравливающий Нертовский.

Но тут осторожному фельдшеру бросилась в глаза одна подробность.

— Ваше высокородие, — доложил он доктору, — как быть с серьгой?..

— С какой серьгой?..

— Да в ухе, у Брауна, которая?..

Действительно, о серьге не подумали. Между тем серьгу эту, которую носил всегда Браун, наверно, заметили и комендант, и карауливший арестанта полковник, и многие другие. Припомнилось, что даже разговаривали о ней. Удивительно было, что офицер с серьгой!..

— Да, серьга эта… того, — сказал доктор. — Нужно будет как-нибудь взять ее у одного и прицепить другому.

Попробовал было фельдшер — не может вынуть серьги из уха больного… Вросла, что ли… Попробовал и сам доктор… Ничего не выходило… крепко засела.

А оставить серьгу — погубить и арестанта, и себя… Что делать… Ничего другого не оставалось, как просить все того же Вайнтрауба… Он, только он один и мог помочь. Он — ювелир, он это сделает.

Когда Николай явился к нему с этой новой просьбой, старик, к его удивлению, отнесся к делу совершенно спокойно.

— Что ж, — только сказал он, — пусть исполнится судьба… Идем!..

Надев шубу, он вместе с Николаем пришел в лазарет. Прошли черным ходом. Подождали. Вайнтрауба ввели в ванную.

— Ну, — даже сострил он, — чем-таки я не доктор? И разве из часовщика не может выйти хирурга?

Больному Брауну дали снотворный порошок… Не прошло и пяти минут, как могшая стать роковой серьга оказалась в ухе арестованного, а своеобразный хирург, спокойно закутавшись в шубу, возвращался домой, где не без тревоги ждала его с вечерним чаем красавица Лия, сердцем чуявшая, что в доме творится что-то необычайное, что ее добрый отец делает что-то для нее непонятное, наверно хорошее, но страшное… Иначе, почему бы так часто прибегал к нему этот офицер? И почему у этого офицера такое тревожное лицо, такие глаза?

На другой день утром доктор официально рапортом доложил караульному полковнику, что с арестованным государственным преступником Евгением Нертовским очень плохо…

— …Не чаю, — писал в своем донесении доктор, — чтобы и до вечера дожил…

Встревоженный полковник немедленно, вместе с другими конвоирами, направился к постели умирающего бунтовщика… — хоть бы допрос снять…

^{Полковник с другими конвоирами подошел к кровати умирающего «бунтовщика», чтобы снять допрос.}

Евгений Нертовский, укрывшись одеялом, видел, как мимо его кровати, торопливо звякая шпорами, направлялись к заменившему его Брауну полковник со свитой…

— А, что, — однако шевелилась у вего мысль, — если вдруг Иван Карлович да придет в сознание?..

Эта же мысль не мало волновала и Николая, да и фельдшера, и самого доктора.

В самом деле, ведь, чего не бывало и не бывает!.. Вдруг этакое просветление. Одна минута, а может погубить все и всех. Преступник-то, ведь, государственный!.. Его величество государь император сам ведет следствие по этому делу…

Тревога, однако, оказалась напрасной… Умирающий с трудом открыл глаза, но как его ни спрашивали, как к нему ни приставали, он не произнес ни единого звука.

К вечеру он умер. Дрожащей рукой полковник писал рапорт, в котором докладывал, что государственный преступник Евгений Нертовский, тяжко в пути заболевший, был помещен в Динабургский крепостной лазарет, где, не приходя в сознание, и умер, почему не мог быть и допрошен по делу…

А казавшийся безнадежно больным Иван Карлович Браун начал заметно поправляться…

Прошло не более трех недель, больной выписался из лазарета. Первым делом его было пойти к Вайнтраубу и горячо его поблагодарить.

Возвращаться к месту службы Брауна, в Минск, Евгению было невозможно, и он просил о переводе его на Кавказ. Конечно, просьба была исполнена, так как на Кавказе было «неспокойно» и служба там считалась серьезной.

Тут, как нельзя более, пригодилось ему его удальство…

Не было, кажется, стычки с горцами, в которой он не принимал бы участия. Кавказ давно его манил, как он манил Пушкина, Лермонтова и других, кому тяжело было дышать в затхлой, казенной атмосфере петербургских казарм и гостиных…

Тут вольней дышишь… Горы, точно щитом, закрывали от испарений петербургских болот…

Через год даже родной брат не узнал бы в этом стройном, черном от солнечного загара черкесе прежнего бледного, с розовым румянцем на неясных щеках, Евгения Нертовского.

— Если настоящие мертвецы, — думал Евгений — не раз сам разглядывая себя в зеркало, — выглядят плохо, то живые мертвецы — дай бог всякому.

Действительно, «живой мертвец», как сам себя называл частенько Евгений, привыкший уже откликаться, когда его звали Иваном Карловичем, весь ушел в боевую кавказскую жизнь… Приезжавшие из Петербурга гвардейцы, рядившиеся Печориными или Байронами, вызывали у него только насмешливую улыбку…

— Дуэлянты, — иронизировал он по их адресу…

С ними он не сходился не потому, что хотел подчеркнуть их пустоту, а так просто, ему были не интересны эти говорившие пустые слова люди. Тут, на Кавказе, где кипела первобытная жизнь, на фоне дикой природы, особенно ярко выступала вся пустота этих якобы культурных людей с их цивилизацией…

Однако, как ни далеко отошел от этого круга людей Евгений, а все же судьба столкнула его с ними и заставила даже прибегнуть к дуэли.

Случилось это совершенно для него неожиданно. В один прекрасный день, когда он вернулся из обычной своей прогулки в горы, он застал у себя на столе письмо.

Незнакомый почерк. Подпись — Лия Вайнтрауб… В уме Евгения сразу воскрес образ красавицы еврейки, так поразивший его тогда, когда он пришел благодарить ее отца. Девушка теперь умоляла спасти отца и ее от приставаний служившего там же, в Динабурге, капитана Романова, который каким-то образом проник в тайну спасения Нертовского и сейчас вымогательствами не только раззоряет ее отца, но страшными угрозами добивается, чтобы и она сама отдалась ему…

Ни минуты не колеблясь, Евгений принимает решение.

Не прошло и нескольких недель, как он был уже в Динабурге, в квартире Вайнтрауба, и диктовал Лие письмо капитану Романову с приглашением притти к ней… домой….

Трудно описать то изумление, с которым капитан, явившийся на свидание, вместо Лии увидел молодого, здорового, загорелого кавказского офицера с двумя большими кинжалами и пистолетами у пояса.

— Здравствуйте, господин капитан, — встретил его Евгений… — Позвольте представиться: Иван Карлович Браун… Вернее — живой мертвец Евгений Нертовский…

— Однако, — попробовал что-то говорить Романов…

— Разговаривать нам с вами не о чем. Вы знаете мою тайну. Жизнь вместе нам неудобна. Кто-нибудь из нас должен уйти туда… Понимаете? Я вам предлагаю на узелки. Кому узелок — тот должен пустить себе пулю в лоб…

^{— Жизнь вместе нам неудобна… Я вам предлагаю на узелки: кому узелок — тот себе пулю в лоб.}

— Позвольте, сударь… По какому праву…

— По такому-с… Предупреждаю, что иначе вы не уйдете отсюда живым. Мне терять нечего… Выбирайте…

— Хорошо-с… Я согласен…

— Заготовим только, на всякий случай, записочки, что «в смерти моей, дескать, прошу никого не винить». Садитесь… Вот перо…

Дрожащей рукой написал капитан Романов записку.

— Покажите, — потребовал Евгений, прочел ее и вернул Романову. — В порядке. Вот моя записка. Идемте.

С тревогой смотрела Лия, как оба офицера отправились за город.

Вечером, когда усталый с дороги и на этот раз оставшийся в живых «живой покойник» Евгений Нертовский расположился отдохнуть перед дорогой, так как на другой день утром из своего краткосрочного отпуска он уже собирался отбыть к себе на Кавказ, в комнату постучались.

— Кто там? — спросил он не без досады. — Войдите.

Перед ним стояла Лия… Мужской костюм еще больше подчеркивал ее блистательную красоту.

^{Перед ним стояла Лия…}

— Лия! — только мог воскликнуть Евгений.

— Да… Я пришла… вас благодарить…

— Меня? Это я вам, вашему отцу обязан жизнью.

— Не знаю… но… я люблю вас…

_____

Иван Карлович Браун вернулся на Кавказ с красавицей женой… Душа в душу прожили супруги Браун больше пятидесяти лет… И лишь после их смерти, только сейчас, родные рассказали подлинную историю, в которой мы привели все настоящие имена, кроме одного — капитана Романова.

(обратно)

225

Рассказ Б. ГОЛУБИНА

Иллюстрации Н. УШИНА.

_____

I.

Миколка был ленив, свободолюбив и мечтателен.

Первая черта его характера наносила ущерб хозяйству, вторая — отражалась на боках и лицах его сверстников, о существовании же третьего свойства решительно никто не знал. А лет Миколке было 14.

II.

Началась вся эта история на ночлеге.

Ночь была зеленая и соловьиная. Казалось, земля переживала великий час материнства. Тихая, истомная, слушая тысячи голосов своих детенышей, она лежала под бледным пологом лунного неба в теплом, пахучем чаду своего расцветшего тела. Разделывая удивительные колена, щелкали соловьи в лесах, мерное капанье перепелиного боя, прерываемое сухим скрежетом коростелей, неслось с лугов и полей, смеялись русалки, аукались лешие, словом, весенний хоровод жизни кружился так же, как и сотни, и тысячи лет тому назад.

Миколка разбросал костер.

— Неча дымить ему, не зима! — сказал он, ложась на землю невдалеке от Дуняшки. К ним придвинулся Юрка Лазарев. Остальные ночлежники уже спали. Лошади разбрелись, прельщенные жирной майской травой. Сочное, смачное, спокойное чавканье по временам доносилось со стороны, и тогда в лунной мгле обрисовывался темный треугольник задумчиво уставившейся головы лошади.

— А ты бывал в чирке? — вдруг спросил Юрку Миколка, подпирая пятерней подбородок.

— Нешто не был? — дразнящим тоном бросил Юрка, приставляя к глазу руку, сложенную трубкой, и смотря через нее в небо.

— Ай, ты! — восторженно вскрикнула Дуняшка, поднимая голову с овчины. У Миколки екнуло сердце. Третий день уже, со времени приезда из города Юрки, он чувствовал, что его авторитет колеблется. Мальчики начинали отливать на сторону Юрки, и не сегодня-завтра могла разразиться революция, которая несомненно должна была окончиться низвержением Миколки с трона коновода. И так Миколка чуял это, но, как хороший борец, он пока нащупывал слабые места своего будущего противника.

— Чего ты в небо уперся? — спросила Дуняшка.

Но Юрка, молча, с досадной медлительностью, продолжал обозревать небосвод.

— Да, ну, сказывай — потянула она Юрку за рукав.

Миколка с напускным равнодушием раскачивал в воздухе ногой и смотрел в сторону.

— Про чирк-то — точно нехотя, проговорил Юрка, — а што там сказывать? Известно, кумпол, веревки длинные висят, по ним люди голые лазают, а внизку, стало быть, по плацформе, песком посыпанной, мужики, выпачканные в муке, дураками бегают… ничего, антиресно! — добавил он, немного помолчав.

— Да как же они лазают? — не выдержав своей роли, с живостью спросил Миколка.

— Што лазают! — пренебрежительно усмехнулся Юрка, — они летают, как птицы. На страшенной высоте раскачается это он на канате, да как брызнет враз, так сажен 20 по воздуху летит. Ажно свист в ушах стоит. Бытцам пуля. — Дуняшка молча всплеснула руками. Миколка занемел. Юрка, увлеченный воспоминаниями, продолжал:

— А то жеребцов штук пять на плацформу нагонят, да за ними выскочит девка такая, Мантильдой зовется, потому без юбок завсегда бегает. Ну и пойдет номер разделывать. Конюх только стоит посередке, пугой шпуляет. Жеребцы, стало быть, кругом него, как крапивой настриканные носятся, а Мантильда ручками этак раскинет, значится «здрасте» публике делает, да и учнет сигать с жеребца на жеребца. То на дыбки станет, то задом кверху перекрутится, опосля же в обруч бумажный как саданет головой, так наскрозь и проскочит. Ну, конешно, тут уж беспременно антракту сделают. Публика валом в буфет: пива попить, али покуриться. Не успеешь оправиться, а тебе пантомимию уже пущают. Да што там, — вдруг широко махнул рукой Юрка, — одно слово — город. Пролеткульт тебе какой хошь есть, а здеся — дохлое дело! И как это вы можете без киятера, без чирка, без малафестий с лозунгами жить. К тому же и вождя никакого тут нет, а вождь должен быть высокай, сильнай, смелай, чтобы народ сознательным стал.

— Вождь? — тихо переспросил Миколка.

— Ну, да, рабоче-крестьянский вождь, как Ворошилов али Буденый.

Наступило молчание.

— А кумпол, как в церкви будет, али пониже? — вдруг спросила Дуняшка.

— Разов в десять выше, дура ты серая, — отрезал Юрка.

Дуняшка вздохнула и легла. Лег и Юрка. Долго сидел Миколка. Кажется первый раз в жизни он чувствовал всю глубину своего ничтожества. Красный призрак революции реял около него. Одновременно хотелось и плакать, и быть вождем. Наконец он не выдержал.

— Юрка, а Юрка! — проговорил он.

— Чего тебе? — послышался полусонный голос Юрки.

— Юрка, ты знаешь, — быстро и возбужденно заговорил Миколка. — Матка говорит, што я в деда пошел, а он первый охотник был во всей округе. Я, брат, кажную стежку, кажную топь в лесах знаю и все птичьи голоса разбираю. Юрка, слышь! Намеднясь я волка сустрел здоровенного.

— А ну тебя к ляду! — пробурчал Юрка, закрывая голову тулупом.

Усмотрев в этом зависть со стороны Юрки, Миколка почувствовал себя значительно бодрее. Он разостлал кошок и спокойно растянулся на нем, как полководец, убедившийся в слабости позиций своего противника.

III.

Данила Стрекач был конокрадом. Знаменитым конокрадом. Страшное это было имя, особенно для тех, у кого водились хорошие лошади. Дерзкий, смелый и неуловимый, он точно ястреб падал на облюбованную им жертву. Более десяти лет Стрекач работал в трех соседних губерниях, как пламя в бурю, неожиданно перекидываясь из одной в другую. Правда, иногда он затихал и на год, и на полтора, а потом, вдруг, опять начиналась полоса неслыханного по своей дерзости конокрадства, да и одного ли конокрадства? А разве убийство председателя Лозицкого волисполкома в Кручанском лесу или же убийство конюха в совхозе Павловском, при чем угнано было три полукровки клейдесдаля — дело не рук Стрекача?

IV.

Миколке не спалось. Хотя щекот самолюбия на сердце унялся, но насчет вождей дело обстояло очень неважно.

— Ишь ты, — высокий — мысленно с горечью повторял Миколка, лежа на спине и вглядываясь в звезды, казавшиеся ему маленькими мохнатыми паучками, прилипшими к синему стеклу неба.

Ему вспомнилось, что в исполкоме он видел изображения вождей, и все они показались гигантами. Особенно его прельстил Буденый, о котором красноармеец Апанас, когда приезжал на побывку, песню пел. Нечего греха таить, после того Миколка из отцовской смушковой шапки папаху делал, а из елового мху усы приставлял, но мальчишки засмеяли, потому что ростом Миколка не вышел.

Постепенно глаза Миколки, отравленного честолюбивыми мыслями, стали смыкаться, звездные пауки начали все более и более мохнатиться. — Соловьи запрятались в какую-то глухую мякину.

Вдруг злобный собачий лай заставил его очнуться. Миколка приподнялся. У ног его сидела Скабка и, вглядываясь в сторону дороги, щетинилась и лаяла хриплым, отрывистым басом.

— Цыц ты, Скабка! — окликнул ее Миколка. Но Скабка не унималась. И когда Миколка сделал попытку притянуть ее к себе, она вскочила, с упреком взглянула на него и с еще более свирепым лаем понеслась по лугу.

Первое мгновение Миколка думал растолкать Юрку, но, усмотрев в этом опасность для своего авторитета, а также действие, несовместимое с личностью вождя, он вскочил, схватил оброть^[80] и побежал за Скабкой. Слышно было, что она вертелась на одном месте, на кого-то бросалась. Луна уже зашла за лес. Ночь насупилась и притаилась. По мере того, как Миколка бежал, ледяшки страха сыпались ему За ворот рубахи и облепляли ему спину. Когда же он увидел на дороге силует человека, сидящего верхом, вокруг которого, пластаясь от злости, кружилась Скабка, Миколке неистово захотелось обратиться вспять и поднять всех ночлежников. Но опять по его сердцу, как по кремню огнивом, ударил Юркин крепкий камень — слово — «вождь», и в груди Миколки рассыпались искры силы и смелости. Он понесся прямо на верхового.

— Чего ты по ночам тут шляешься! — срывающимся от страха голосом звонко закричал Миколка.

— Ишь какой строгий паренек, — послышался насмешливый, глухой голос. — Так тебе сейчас и доложи, чего шляешься, а ты мне вот што лучше скажи, как на Трилесино проехать.

— На Трилесино-то? — переспросил Миколка и, мгновение помолчав, добавил деловито: — мудреное дело рассказать, больно дорога плутается.

— Плутается, говоришь? А ты-то сам, паренек, дорогу знаешь?

— Не ведась бы, так и не говорил, — огрызнулся Миколка и, чувствуя в себе прилив храбрости, он даже размахнулся обротью на Скабку, все еще прыгавшую с лаем перед мордой лошади.

— Так, — задумчиво проговорил незнакомец.

Миколка стал всматриваться в него. Это был высокий, слегка сутуловатый человек, с крупным, серым, как из жернова высеченным лицом, обрамленным черной бородой. Глаз его не было видно, вместо них — темные, глубокие впадины.

— А далеко до Трилесина будет?

— Проселком верст с 12, а прямиком, через казенный лес, верст 8.

— А ты через лес-то дорогу знаешь?

Миколка презрительно свистнул через зубы:

— Чего я тутотки не знаю, — добавил он, встряхивая головой.

— Слушай, паренек, — сказал незнакомец. — хочешь полтину заработать, так проводи меня до Трилесина, чай до зари бы доехали. — Он поднял голову и посмотрел на звезды. — теперь близко полночь будет.

— Полтину? — с каким-то восторженным недоумением переспросил Миколка.

— Ну, ладно, — засмеялся незнакомец. — целковый дам, больно ты мне понравился паренек, только смотри, лошадь покрепче выбирай, а то приставать начнет, с моим скакуном не справится.

— Уж не бойся, коня ладного найду — крикнул Миколка и кинулся с дороги на луг.

Незнакомец ехал за ним. Миколка, как ласка, метался от коня к коню.

— Вот, — наконец вскрикнул он, — самый што ни на есть лучший конь. Земотдел нашинский бедноте прислал, — и с этими словами он закинул на голову лошади оброть.

Лошадь мотнула головой, сбросила оброть и отпрянула в сторону.

— Подожди, — крикнул незнакомец, спрыгивая с седла, — я ее сам зануздаю, у меня к тому же запасная уздечка есть, подержи-ка, паренек, моего коня. Тотчас вынырнула Скабка. Медленно, с глухим рычанием, она приблизилась к незнакомцу и, вдруг, поджав хвост, испуганно озираясь, галопом бросилась от него в темноту. Незнакомец передал Миколке поводья, отвязал от седла уздечку и направился к лошади. Но едва он приблизился к ней, как она, слегка приподнявшись на дыбы, повернулась на задних ногах и, фыркая, легкой рысью побежала от него. Тогда случилось нечто удивительное. Незнакомец, не двигаясь с места, поднес ко рту обе руки, сложил их рупором и стал издавать какие-то непонятные гортанные звуки, они напоминали верещанье медведки на высоте, но были значительно слышнее и раздельнее. Лошадь остановилась, подняла голову и стала прислушиваться к этой унылой, однообразной трели, затем не прошло и минуты, как она тихо подошла к этому странному человеку, и он, мгновенно, совершенно беззвучно, продел ей в рот удила.

— Ну вот, — сказал он, подводя лошадь к Миколке, — теперь садись, не бойся, она у тебя как овечка будет.

Миколка вдруг почувствовал неизъяснимый страх. Его развязность исчезла, он покорно вскочил на лошадь и они поехали.

V.

Едва они выехали на дорогу, как незнакомец гикнул каким-то диким голосом: у зимней вьюги есть такие же ужасные, надрывные посвисты, и Миколкина лошадь, помимо его воли, понеслась по дороге, вытянувшись как заяц, спасающийся от наседающих на него гончих. Миколка пригнулся и судорожно схватился за гриву. Ветер свистел в его ушах, душистые пригоршни воздуха, насыщенные густым лаковым запахом березовой листвы, зажимали его рот, но грудь его, пружинясь от неведомой удали, была полна молодого, безграничного восторга. Миколка забыл уже о своем страшном спутнике, неотступно несущемся за ним, забыл о радостях, таящихся в обещанном целковом, забыл о завтрашнем хвастовстве своем. Его маленькое сердце цвело стихийной, безрассудной радостью. Зажженное скоростью движения, оно горело, как метеор. Сколько времени они пролетели так, Миколка не знал, как вдруг на его поводья легла чья-то рука.

— Смотри, паренек, заря! — проговорил его спутник.

Миколка вздрогнул и посмотрел на небо. Зеленый лед ночи уже сполз с востока, обнажая алеющие воды зари. Мгновенно Миколка сообразил, какими крупными осложнениями, включая сюда и отцовскую порку, могла окончиться вся эта ночная поездка, если ночлежники вернутся в деревню без казенной лошади.

Миколка остановился.

— Слушай, — обратился он к своему спутнику, — теперича и сам ты дорогу найдешь в Трилесино, вонотка, видишь тот бугорок, как до него доедешь, так повернешь на правую дорогу, там тебе люди ужо покажут.

— Люди! — говоришь, паренек, — зло усмехнулся незнакомец, — а на кой дьявол мне твои люди?

Миколка вскинул глаза и обомлел. На Миколку он смотрел с оскаленными зубами. Все лицо его было в каких-то сизых от рассвета тенях. Черная, седеющая борода страшно ерошилась, из-под густых колючих бровей мерцали глаза разъяренного копчика.

^{На Миколку смотрел с оскаленными зубами…}

— Ты у меня, мальча, не юли! Давно в ваших краях не был, чай мужики уже позабыли Данилу Стрекача.

Миколка едва не свалился с лошади. Неожиданно дернулась под ним земля, а небо осело на нее какой-то серой холстиной.

— Небось сомлел! — сквозь туман ужаса услышал он глухой голос Стрекача, и в то же время его детское костлявое плечо сжалось в стальных тисках и весь он затрясся, как куль, из которого вытряхивают муку.

Повидимому это средство помогло, потому что Миколка окончательно пришел в себя. И, если бы Стрекач менее поддался бы своей ярости, то он, вероятно, заметил бы, что в тот момент, когда его рука, скрюченная жилистой, хищной лапой, еще впивалась в Миколкино плечо, глаза мальчика блеснули коротким, острым, мстительным огоньком.

— Помни, малый, ежели ты меня до солнца не доведешь до казенного лесу, так я сверну тебе голову, как паршивому котенку, — сказал Стрекач, наклоняясь над мальчиком. — А теперь пошел вперед!

VI.

Они ехали по широкой долине, наполненной розоватым молоком рассветного тумана, ехали целиной, на ощупь. Миколка решил взять направление просто на лес, точно туча, расползшийся по горизонту нескончаемой, узкой полосой. И когда старческий, красный от сна глаз солнца выполз из-под пухлой перины холмов, они достигли цели.

— Тут спешиться надо, верхами не проедем, — сказал Стрекач, останавливая свою лошадь.

— Не бойсь, — ответил Миколка, — трошки по-над краем проедем, а там пойдет стежка.

— Смотри, малый, к леснику меня не заводи, а то… — вдруг Стрекач прислушался. — Что это там стучит? — с беспокойством спросил он.

— Известно што — дятел, — хмуро ответил Миколка и поехал вперед.

В его детской голове зрел план, жестокий, дьявольский план мести, который мог бы сделать честь любому инквизитору. В нем заговорила крепкая, здоровая, трудовая, насыщенная потом мужицкая кровь, которая чует в конокраде своего искреннего, заклятого врага. Миколка замкнулся, свернулся и ощетинился, как еж, завидевший ненавистную крысу. Все его ребяческие честолюбивые мечтанья от него отлетели. Казалось, что за эти несколько часов он возмужал на целые годы. Он медленно подвигался по опушке леса, все время всматриваясь в темные, таинственные провалы, образуемые широкими рукавами старых, угрюмых монахинь-елей.

— Ты, паренек, не взыщи, — весело сказал Стрекач, чуя себя теперь в безопасности, — целковый-то я тебе дам, да придется тебе со мной до ночи в лесу посидеть, а там — разъедемся. Ты пехом пойдешь домой, а я с лошадками восвояси потрафлять буду.

— Ладно! — бросил Миколка и вдруг повернул в лес.

— Куда ж это ты собрался? — окрикнул его Стрекач.

— В чащобу, а то неподалеку лесниковая хата будет.

Миколка, ловко лавируя между деревьями, то и дело поглядывал на их вершины, слегка осыпанные блестками рассвета. Повидимому он что-то соображал, что-то рассчитывал, испытывая крайнее нервное напряжение. Он чувствовал, что, несмотря на озноб от прохватывающей тело сырости, его голова горела.

— Ой, кажись, ты запутался и все по одному месту кружишь, — сказал Стрекач. — Лучше давай-ка, брат, стоянку сделаем, тут нас сам леший не сыщет. — Сердце у Миколки ухнуло, это разбивало все его планы.

— Тише, — останавливая лошадь, цыкнул он на Стрекача, — тут рукой подать объезчик живет, надобно нам доле ехать, — и Миколка дернул поводья.

— Тебе, паря, и карты в руки, — тихо проговорил Стрекач.

Мало-по-малу физиономия леса стала изменяться, появились осина и ольха. Миколка призвал к себе на помощь все самообладание. Наступил момент, когда ему приходилось погибнуть самому или погубить Стрекача. Кроме этих двух мыслей у Миколки не умещалось ничего иного ни в его мозгу, горящем как факел безветренной ночью, ни в его сердце, звеневшем от напряжения, как самое тонкое стекло.

— Слухай, — сказал он тихо, ровняясь с лошадью Стрекача и смело смотря ему в глаза, — скоро будет лог. Это самое што ни на есть страшное место, потому возле него делянка есть и народ завсегда толчется, так надыть нам одним духом проскочить этот лог. А как по ту сторону опынемся — ни один чорт не страшен нам.

Стрекач молчаливо кивнул головой.

Миколка выехал вперед и начал неистово бить ногами по животу свою лошадь и нахлестывать ей бока концами повода. Лошадь понеслась, Миколка почти прижался к шее, чтобы не зацепиться за ветки. Здесь начиналась просека, по которой вероятно возили дрова. Вот, впереди, засквозил туман. Казалось, что лес упирался в мутную, холодную стену. Миколка поглядел назад. Голова лошади Стрекача — на крупе его лошади. Заметив это, он улыбнулся какой-то злой, не детской улыбкой.

С каждой секундой жуткая, непроницаемая пелена надвигалась на них, и вдруг, когда уже до луга оставалось не более сажени, Миколка откинулся назад и изо всей силы рванул левый повод, лошадь задрала голову и круто метнулась в сторону. Мимо него промчался Стрекач. Почти в то же мгновение послышался не то плеск, не то чмоканье какого-то огромного чудовища, прерванное криком невыразимой, нечеловеческой ярости. Среди разорванной пелены тумана, в дымящихся клочьях его, лежа на спине, барахталась и беспомощно билась лошадь Стрекача. Шагах в двух от нее, судорожно вцепившись руками в ярко-зеленую, зловеще привлекательную бархатистую поверхность, силился приподняться Стрекач.

^{Миколка забрал повод. Лошадь метнулась в сторону. Мимо него промчался Стрекач прямо в трясину.}

С каждым движением ноги его все глубже и глубже погружались в бездну. Недаром эта трясина называлась Чортовым логом. Стрекач быстро снял пиджак и отбросил его в сторону, не сознавая еще, что это ничтожное напряжение сокращало его жизнь на несколько секунд. Вдруг он поднял голову и, уставившись на недвижного, точно зачарованного Миколку, большими, выдавленными ужасом глазами, хрипло закричал:

— Што ж ты, стервец проклятый, смотришь. Давай жердину!

Миколка очнулся. Он стегнул коня и помчался домой. Вопль звериного отчаяния, напоминающий вой издыхающего волка, навалился на его спину и гнал, гнал его без конца.

Медленно, мучительно и жестоко расправлялась земля со Стрекачем. Уже над неподвижным, спокойно зеленеющим мшистым, покровом, едва виднелись копыта несчастной, засосанной лошади, а синяя голова Стрекача, с окровавленными, искусанными от мук губами, все еще торчала, как какой-то страшный, уродливый, сказочный гриб, принявший человеческий образ.

VII.

Только после полудня Миколка вернулся в деревню. С большим трудом ему удалось уговорить парней поехать на Чортов лог, потому что никто не верил ему.

Миколкин отец хотел приступить к порке немедленно, но соседи убедили его отложить расправу до вечера, когда люди вернутся с болота. Действительно, на поверхности трясины нашли шапку и пиджак. Пиджак зацепили жердью и вытащили. В нем было несколько фальшивых документов, а среди них царский паспорт на имя Даниила Стрекача и двести рублей. После этого порку отменили и Миколку торжественно, как победителя, всем миром довели в исполком.

Миколка шел бледный, сосредоточенный и понурый, будто на его худых, угловатых лопатках, жалостливо выпирающихся из-под холстинной рубашки, лежала огромная тяжесть.

Так исполнились честолюбивые помыслы Миколки, хотя действительность оказалась гораздо страшнее мечты.

(обратно)

226

Новейший рассказ РЕДИАРДА КИПЛИНГА.

Рисунки МАТАНИА.

_____ 

От редакции. Редиард Киплинг по праву считается одним из первых мастеров английского слова, и его переводы на русском языке весьма многочисленны. Мы предлагаем читателям последний рассказ большого мирового писателя, напечатанный в Англии в этом сентябре.

«Глаз Аллаха» заслуживает внимания не только своей внешней стороной — яркой картиной, воссоздающей клочек жизни XIII века. В художественных формах автор рисует борьбу за просвещение, за истинное знание даже в недрах самой церкви, сурово преследовавшей науку и тех, кто осмеливался научными методами и опытными изысканиями стремиться раскрыть истину

Действующее лицо рассказа, монах Рожер из Оксфорда, — это знаменитый Бэкон, один из величайших мыслителей своего века, ученик математика Петра Перегринуса, францисканский монах, своими мыслями и знаниями во многом опередивший мир на шесть столетий. Он, например, уже дерзал мечтать о железных дорогах, пароходах, даже об аэропланах! Еще в 1271 г. Бэкон выступил с грозным обличением невежества и порочности духовенства и монахов и скорбел о недостаточности знаний. За это сочинение, по приговору римского папы, Бэкон 14 лет просидел в тюрьме.

Показывая в исторической перспективе, как люди выдумали и разукрашивали дьявола, Киплинг вместе с тем напоминает нам, чем обязана европейская культура арабской, той, которая была главной наставницей и Бэкона.

_____

Уставщик обители Св. Иллода был восторженный музыкант и не довольствовался монастырской нотной библиотекой. В настоящую минуту его помощник, обожавший каждую мелочь своей работы, заканчивал ее, после двухчасовой диктовки в скрипториуме^[81]. Монахи-переписчики подали ему свои листы и удалились на вечернюю молитву. Художник Джон Отто, более известный под прозвищем Джона Бургосского, не обратил на это никакого внимания. Он отделывал маленькую золотую шишечку в миниатюре Благовещения для своего Евангелия от Луки, которое собирались преподнести Фалькади, папскому легату.

— Кончай, Джон, — вполголоса сказал помощник уставщика.

— А? Они уже ушли? Я не слышал. Потерпи минуточку, Климент.

Помощник уставщика терпеливо ждал. В течение 12-ти лет Джон то приезжал в монастырь, то покидал его, но на чужбине всегда считал монастырь своим. В монастыре ничего против этого не имели, так как Джон, казалось, владел всеми искусствами.

Помощник уставщика заглянул ему через плечо на лист, где красовались первые слова, написанные золотом и киноварью.

— Я слышал, ты опять отправляешься в Бургос?

— Через два дня. Для души хорошо побывать там в новом соборе.

— Для твоей души? — в голосе помощника уставщика было сомнение.

— Даже для моей, если позволишь.

— Ты не забудешь о том, чго нам нужно для скрипториума? Кажется, в мире нет больше настоящего ультрамарина. Они его мешают с германским кобольтом. Что же касается киновари…

— Я постараюсь сделать все возможно лучше.

— А брату Фоме (это был заведующий монастырским госпиталем) необходимо…

— Он мне сам дает поручения. Я сейчас пойду к нему.

Джон спустился по лестнице на дорожку, отделявшую госпиталь и кухню от других монастырских помещений. Брат Фома передал ему список лекарств, которые он должен был ему во что бы то ни стало привезти из Испании. В этот момент их застал хромой смуглый настоятель — аббат Стефан, неслышно ступавший в своих отороченных мехом ночных туфлях.

Стефан де-Согрэ не был шпионом. Но в молодости он участвовал в неудачном крестовом походе, который окончился двухлетним пленом у сарацин в Каире. А там люди научаются ходить неслышно. Он был прежде всего ученый человек, доктор медицины, и его влекло больше к врачебным трудам в монастыре, чем к религиозным. Он с интересом проверил список лекарств и прибавил кое-что от себя.

— В поисках чего отправляешься ты на этот раз? — спросил он, садясь на скамью в маленькой теплой келье, где хранились лекарства.

— За дьяволами, главным образом, — посмеиваясь, ответил Джон. — Мне надоели классические церковные дьяволы. Они хороши для черно-красного страшного суда и для такого же ада. Но для меня они не годятся. Вот, например, семь бесов, изгнанных из Магдалины. Это были дьяволы женского рода, а не рогатые и бородатые обыкновенные бесы.

Настоятель рассмеялся.

— Ведь, теперь дьяволов рисуют всегда на один манер, — продолжал Джон. — Но взять хотя бы дьяволов, вошедших в свиное стадо. Они… они… я еще сам не знаю, какие они. Но это будут необыкновенные дьяволы…

— Продолжай, Джон!

— Я говорю, что нужно относиться с уважением и к дьяволам…

— Опасный вывод!

— Я считаю, что если что-нибудь достойно кисти, то это достойно и мыслей человеческих.

— Быть может, ты прав!

Настоятель прошел в госпиталь. В сердце его была зависть к Джону, отправлявшемуся за море.

Через десять месяцев Джон вернулся, тяжело нагруженный. Для помощника уставщика у него был кусок лазури богатейшего тона, брусок яркой киновари и маленький пакетик с сушеными жуками, из которых получается великолепная пурпуровая краска. Брату Фоме Джон привез не меньше половины заказанных им лекарств.

^{Джон возвратился тяжело нагруженный.}

Фома передал Джону приглашение настоятеля на обед.

— В какой одежде мне являться?..

— В монастырском одеянии. На обеде будет один доктор из Салерно. Его зовут Рожер, он итальянец, ученый и знаменит.

— Никогда не слышал этого имени. Но, ведь, наш Стефан всегда прежде physicus^[82], а потом уже sacerdos^[83]. А кто еще будет за столом?

— Монах из Оксфорда, его имя тоже Рожер. Ученый, знаменитый философ.

— Три врача, считая Стефана. Я всегда говорю, что это значит два атеиста по краqней мере.

— Не следует так говорить, — Фома смущенно опустил глаза.

— Ого! А почему это ты не постригся до сих пор? А теперь, Фома, — Заискивающе сказал он, — устрой мне перед вечерней горячую ванну в больнице.

_____

Безукоризненно приготовленный и сервированный обед настоятеля пришел к концу и убрана была скатерть с длинной бахромой. Приор уже присылал ключи с докладом, что в монастыре все благополучно, и их тотчас же вернули обратно со словами:

— Да будет так до зари!

В камине разожгли огонь и на небольшой столик поставили изысканнейшие вина, фиги, виноград, имбирь и пахнущие корицей сладости. Настоятель снял с пальца перстень, уронил его со звоном так, чтобы все могли слышать, в пустой серебряный кубок, протянул к огню ноги и устремил глаза на большую точеную золотую розетку на сводчатом потолке. Тишина, царящая в промежутке между повечерием и заутреней, охватила и их мирок. Монах из Оксфорда с бычачьей шеей следил взором за лучем солнца, преломлявшимся на краю хрустальной солонки. Рожер из Салерно продолжал с братом Фомой дискуссию о типе пятнистой лихорадки, поразившей не только Англию, но и другие страны. Джон заметил тонкий профиль Рожера, и рука его невольно потянулась к груди. Настоятель заметил это движение и кивнул головой. Джон вынул тетрадь для наброска.

— Скромность хорошая вещь, но все же скажите ваше личное мнение, — наступал итальянец на монаха, заведывавшего госпиталем.

Из внимания к иностранцу почти вся беседа за столом велась на разговорном латинском языке. Вдумчивая и красноречивая беседа мало походила на монашескую болтовню. Фома заговорил, заикаясь от смущения.

— Должен сознаться, что я плохо разбираюсь в причинах этой лихорадки. Но, быть может, как говорит Варро в De Re Rustica^[84], — некие маленькие животные, которых нельзя проследить глазом, входят в тело через нос и рот и причиняют серьезное недомогание. Но, с другой стороны, этого нет в писании.

Рожер из Салерно пожал плечами и тряхнул головой, как сердитая кошка.

— Всегда про то же! — сказал он, и Джон уловил гримасу его тонких губ.

— Ты никогда не знаешь отдыха, Джон, — улыбнулся художнику настоятель. — Ты должен был бы прекращать работу для молитвы каждые два часа, как это делаем мы. Св. Бенедикт не был глуп. Больше двух часов трудно выдерживать глазам или рукам.

— Для копировщиков — да. Брат Мартин теряет твердость руки уже через час. Но когда человека захватывает работа, он должен отдаваться ей.

— Да, это и есть «демон Сократа», — проворчал, склоняясь над своим кубком, оксфордский отшельник Бэкон.

— Познание ведет к самонадеянности, — сказал настоятель. — Запомни: «может ли смертный быть благоразумнее своего творца?»

— Заблагоразумие тут нечего опасаться, — с горечью сказал монах. — Но можно было бы человеку разрешить хоть подвигаться вперед в искусстве или мышлении. Но если церковь, наша мать, видит или слышит, что кто-то подвигается вперед, она говорит: «нет»! И всегда: — «нет»!

— Если маленькие животные Варро останутся невидимыми, — обратился Рожер к Фоме, — как же мы узнаем способ лечения болезни?

— С помощью опытов, — неожиданно обернулся к ним Бэкон. — Разумом и опытом. Одно бесцельно без другого. Но наша мать-церковь…

— Слушайте, господа! — Рожер ринулся точно щука на приманку. — Ее епископы, — наши князья, — усеяли наши пути в Италии скелетами ради своего удовольствия или удовлетворения своей мести. Великолепные создания! Но если мы, доктора, захотим заглянуть под кожу, чтобы изучить создание божие, наша мать-церковь говорит: «святотатство»! «Занимайтесь вашими свиньями и собаками, не то вы будете преданы огню»!

— Так говорит не одна только церковь, — вступил в разговор Бэкон. — Нам закрыты все дороги словами одного человека, который умер тысячу лет тому назад. Слова его признаны раз и навсегда. Кто такой сын Адама, что его слово должно навсегда закрыть дверь к правде? Я не сделал бы исключения и для моего великого учителя Петра Перегринуса^[85].

— А я для Павла из Эгины, — крикнул Рожер. — Послушайте, господа! Вот вам наглядный случай. Апулей утверждает, что, если человек съест натощак соку лютика — мы называем эту разновидность sceleratus, что означает вредный, — то душа его покинет тело со смехом. И вот эта-то ложь опаснее истины, потому что в ней есть зерно истины.

— Теперь его не остановишь! — с отчаянием шепнул настоятель.

— Я сам по опыту знаю, что сок того растения сжигает, вызывает волдыри и судорожно стягивает рот. Я также знаю rictus, или мнимый смех на лицах тех, кто погибал от этого страшного яда. Конечно, эти спазмы похожи на смех. Мне кажется, что Апулей, увидев тело одного из отравившихся этим ядом, поторопился выводом и написал, что человек умер со смехом.

— Он не стал наблюдать и не подкрепил наблюдения опытом, — прибавил, нахмурясь, Бэкон.

Аббат Стефан мигнул глазом Джону.

— А как ты думаешь?

— Я не врач, — ответил Джон, — но думаю, что Апулея могли в течение всех этих лет подвести его переписчики. Они делают для быстроты сокращения. Допустите, что Апулей писал, что, кажется, что душа покидает тело со смехом. Мое мнение, что три переписчика из пяти выпустят слова: «кажется, что». Ведь Апулея никто не спросит. Раз он так говорит, то так и должно быть. А лютик знаком каждому ребенку.

— Вы знакомы с травами? — коротко спросил Рожер из Салерно.

— Все мое знание в том, что когда я еще был мальчиком в монастыре, я сделал себе соком лютика лишаи вокруг рта и на шее, чтобы не ходить холодной ночью на молитву.

— А! — сказал Рожер. — Я не стою за фокусничество со знанием. — Он холодно отвернулся.

— Пустяки! А покажи-ка нам твои собственные фокусы, — вмешался тактичный аббат. — Покажи-ка врачам свою Магдалину, гадаринских свиней и дьяволов.

— Дьяволов? Я производил дьяволов с помощью лекарственных снадобий и уничтожал их теми же средствами. Я еще не сделал вывода, живут ли дьяволы вне или внутри людей, — Рожер был все еще сердит.

— Вы и не смеете, — резко сказал Оксфордский монах, — мать-церковь сама создала дьяволов.

— Не вполне. Наш Джон вернулся из Испании с новенькими, как с иголки, дьяволами.

Настоятель взял переданный ему свиток и любовно разостлал его на столе. Гости собрались вокруг него. Магдалина была написана в бледных, почти прозрачных сероватых тонах, на фоне беснующихся женщин-дьяволиц. Каждая из этих бесовок была во власти своего греха и каждая отчаянно боролась с силой, покорявшей ее.

— Я никогда не видел ничего похожего на этот серый теневой рисунок, — сказал настоятель. — Как вы пришли к этому?

— Non nobis!^[86] Он пришел ко мне! — сказал Джон.

— Почему она так бледна? — спросил Бэкон.

— Все зло вышло из нее, она примет теперь любой цвет.

— Ах, как свет, проходящий сквозь стекло. Я понимаю.

Рожер из Салерно смотрел молча, все ближе и ближе придвигаясь носом к листу.

^{Настоятель сидел у камина. Рожер Салерно рассматривал новых дьяволов художника Джона.}

— Да, это так, — произнес он, наконец. — Так бывает в эпилепсии, — рот, глаза, лоб, даже опущенные кисти рук. Здесь все признаки эпилепсии. Этой женщине необходимы подкрепляющие средства и затем, конечно, сон. Не надо макового сока, от этого ее станет тошнить при пробуждении. А потом… но я не в своих школах. — Он выпрямился. — Господа, вам бы следовать нашему призванию. Клянусь змеями Эскулапа, вы видите!

Он, как равному, пожал руку Джону.

— А что вы скажете о семи дьяволах? — продолжал настоятель.

Эти исчадия ада превращались в перевивающиеся цветы или тела, похожие на пламя, то фосфоресцирующе-зеленые, то густо-пурпуровые. Чувствовалось, как внутри оболочки бились их сердца.

— А теперь гадаринские свиньи, — сказал настоятель. Джон положил картину на стол.

Тут были изображены растерянные дьяволы, страшащиеся пустоты и теснящиеся и толкающиеся, чтобы найти себе место в каждом отверстии тел животных. Некоторые свиньи, все в пене, брыкались, борясь с нашествием. Некоторые сонно сдавались, точно подставляя спину приятному почесыванию. Другие, уже одержимые, мчались вниз, к озеру.

— Это, действительно, дьяволы, — заметил Бэкон, — но совсем нового сорта.

Некоторые дьяволы были просто какими-то комками с лопастями и горбами — намек на сатанинскую рожу, выглядывающую из-за прозрачных, как студень, оболочек. Была целая семья нетерпеливых, шарообразных дьяволят, вырвавшихся из брюха гримасничающей мамаши и отчаянно тянущихся к своей жертве. Другие по одиночке или по нескольку сразу, превратившись в веревки или цепи, обвивались вокруг шеи или морды визжавшей свиньи, из уха которой вылезал узкий, прозрачный хвост дьявола, нашедшего себе хорошее убежище. Были и раздробившиеся или слившиеся в один клубок дьяволы, смешавшиеся с пеной и слюной там, где горячее всего было наступление. Дальше глаз переходил к неестественно-подвижным спинам мчавшихся вниз свиней, к полному ужаса лицу пастуха и к объятой страхом собаке.

Рожер из Салерно сказал:

— Я убежден, что эти дьяволы созданы под влиянием наркотических снадобий. Они стоят вне обыкновенного мышления.

— Только не эти, — сказал брат Фома, которому, как монастырскому служке, следовало бы спросить у настоятеля разрешения говорить. — Только не эти, — взгляните на бордюре…

Бордюр был разделен на неправильные части или ячейки, где сидели, плыли или вертелись дьяволы, еще, так сказать, без физиономии. Их силуэты напоминали опять цепи, хлысты, алмазы, бесплодные почки или фосфоресцирующие шары.

Рожер сравнил их с бесовским навождением, напавшим на церковного человека.

Фома полуоткрыл рот.

— Говори, — сказал аббат Стефан, наблюдавший за ним. — Мы все здесь более или менее доктора.

— Я бы сказал… — Фома заговорил так стремительно, точно ставил на карту убеждение всей своей жизни… — что эти низшие формы в бордюре не выглядят так злобно и жутко, как модели и образцы, по которым Джон выдумывал и разукрашивал своих собственных дьяволов там, среди свиней.

— А это значит? — резко спросил Рожер.

— По моему бедному суждению это значит, что он видел такие формы без помощи наркотиков.

— Но кто, кто же, — сказал Джон, — вдруг просветил тебя так?

— Меня просветил? Боже упаси! Только вспомни, Джон… Однажды зимой, шесть лет тому назад… снежинки, которые таяли на твоем рукаве у дверей кухни. Ты показал мне их через маленькое стекло, которое делало маленькие вещи большими.

— Да. Мавры называют такое стекло «глазом Аллаха», — подтвердил Джон.

— Ты показал мне тогда, как они таяли, и назвал их своими образцами.

— Тающие снежинки, виденные через стекло? С помощью оптического искусства? — спросил Бэкон.

— Оптического искусства? Я никогда не слышал про это! — воскликнул Рожер.

— Джон, — начальническим тоном сказал настоятель, — это было… было так?

— Отчасти, — ответил Джон. — Фома прав. Эти формы в бордюре были моими образцами для дьяволов на картине. В моем искусстве, Салерно, мы не смеем прибегать к наркотикам. Это убивает руку и глаз. Я должен видеть свои образцы честно в природе.

Настоятель придвинул к нему кубок с розовой водой.

— Когда я был в плену у… у сарацин, — начал он, заворачивая кверху свои длинные рукава, — там были некие маги… врачи…, которые могли показывать, — он осторожно обмакнул указательный палец в воду, — целый ад в такой капле.

Он стряхнул каплю воды с полированного ногтя на полированный стол.

— Но это должна быть не чистая вода, а гниющая, — сказал Джон.

— Так покажи же нам всем, — сказал аббат Стефан. — Я убедился бы еще раз.

Голос настоятеля звучал официально.

Джон вынул из кармана тисненую кожаную коробку, длиною в шесть или восемь дюймов. В коробке, на выцветшем бархате, лежало нечто похожее на оправленный в серебро циркуль из старого буксового дерева, с винтом в верхней части, с помощью которого можно было складывать или раздвигать ножки аппарата. Ножки кончались не остриями, а лопаточками. В одной лопаточке было отверстие, обделанное металлом, меньше чем в четверть дюйма в разрезе, в другой — отверстие в полдюйма. В это последнее Джон просунул металлический цилиндр, в который с двух сторон были вставлены стекла.

— А! Оптическое искусство! — сказал монах. — Но что это внизу?

Это был маленький вращающийся серебряный листок, который ловил свет и концентрировал его на меньшем отверстии в лопатке.

— А теперь надо найти каплю воды, — сказал Джон, беря в руку маленькую щеточку.

— Пойдемте на верхнюю галлерею, — предложил настоятель. — Солнце все еще освещает свинцовую крышу, — сказал он, вставая.

Все последовали за ним. На полдороге течь из водосточной трубы образовала в источенном камне зеленоватую лужицу. Джон очень осторожно влил капельку в меньшее отверстие лопатки и приготовил аппарат для глаза.

— Отлично! — сказал он. — Мои образцы все там. Взгляните-ка теперь, отец. Если вы не сразу найдете их глазом, поверните эту зарубинку направо или налево.

— Я не забыл, — ответил настоятель. — Да. Вот они тут… как тогда… в былые годы. Им нет конца, говорили мне. Да, им, действительно, нет конца!

— Солнце уйдет! Ах, дайте мне взглянуть! Разрешите мне взглянуть! — умолял Бэкон, почти оттесняя аббата Стефана от стеклышка.

^{— Солнце уйдет! Дайте мне взглянуть, — умолял стоявший у колонны Бэкон.}

Настоятель отошел. Его глаза видели давно прошедшие времена. Но монах, вместо того, чтобы смотреть, вертел аппарат в своих ловких руках.

— Ну, ну, — прервал Джон монаха, уже возившегося с винтом. — Дай взглянуть доктору.

Рожер из Салерно смотрел минута за минутой. Джон видел, как побелели его скулы, покрытые синими жилками. Он отошел, наконец, точно пораженный громом.

— Это целый новый мир… новый мир… О, господи! А я уже стар!

— Теперь ты, Фома, — приказал аббат Стефан.

Джон настроил цилиндрик для Фомы, руки служки дрожали. Он тоже смотрел долго.

— Это сама Жизнь, — сказал он, наконец, надорванным голосом. — Это не ад! Это ликующая жизнь. Они живут, как в моих мечтах! Значит не было греха в мечтах! Не было греха!

— А теперь я хочу посмотреть, как это устроено, — сказал оксфордский монах, выступая вперед.

— Неси аппарат назад, — сказал аббат Стефан. — Здесь кругом уши и глаза.

Они спокойно пошли по галлерее назад. Кругом, в свете вечернего солнца, простирались три английских графства. Церковь возле церкви, монастырь за монастырем, келья за кельей, и тяжелый силуэт огромного собора на горизонте.

Они снова уселись вокруг стола с винами и сладостями, все, кроме монаха Бэкона, который, стоя у окна, вертел в руках аппарат.

— Понимаю! Понимаю! — повторял он про себя.

— Он не испортит его, — сказал Джон. Но настоятель, уставившийся вперед, как и Рожер из Салерно, ничего не слышал. Фома опустил голову на дрожащие руки.

Джон потянулся за кубком вина.

— Мне показали еще в Каире, — как бы про себя заговорил настоятель, — что человек всегда стоит между двумя бесконечностями — между макрокосмом и микрокосмом. Поэтому нет конца… либо к жизни… либо…

— А я стою на краю могилы, — злобно крикнул Рожер. — Кто меня пожалеет?

Он вдруг засмеялся с лукавством старика.

— А как же наша мать-церковь? Святая мать-церковь? Что с нами будет, если она узнает, что мы заглянули в ее ад без ее разрешения?

— Нас сожгут тогда на костре, — сказал настоятель, слегка повышая голос, — слышишь ты меня? Рожер Бэкон, слышишь ты?

Монах у окна обернулся, крепче сжимая в руках циркуль.

— Нет, нет, — крикнул он, — я, я могу засвидетельствовать, что тут нет никакой магии. Это всего только оптическое искусство, мудрость, постигнутая трудом и опытом. Я могу это доказать, а мое имя имеет значение у людей, которые смеют мыслить.

— Найди их! — закричал Рожер из Салерно. — Пять или шесть человек во всем мире. Это составит меньше пятидесяти фунтов пепла у костра. Я сам видел, как таких людей превращали в ничто.

— Я не откажусь от этого! — в отчаянии страстно крикнул Бэкон. — Это было бы грехом против истины.

— Нет, нет. Пусть живут маленькие животные Варро! — сказал Фома.

Стефан наклонился вперед, вынул из кубка свой перстень и надел его на палец.

— Дети мои, — сказал он, — мы видели то, что видели.

— Что это не магия, а простое искусство! — настаивал монах.

— Это не имеет никакого значения. В глазах церкви мы видели больше, чем позволено человеку.

— Но это же сама жизнь, созданная и ликующая жизнь, — сказал Фома.

— Нас обвинят, что мы заглянули в ад, а это разрешается одним священнослужителям. Но священнослужитель не может видеть в аду больше, чем это ему разрешает церковь.

— Но ты же сам знаешь, знаешь — снова страстно заговорил Рожер. — Весь мир во мраке, никто не понимает причины вещей. Возьми хоть лихорадку там, в долине. Подумай только.

— Я думал об этом, Салерно! Я думал.

Фома поднял голову и заговорил, не заикаясь на этот раз:

— Как в воде, так и в крови они должны бороться и бесноваться. Я мечтал все эти десять лет и думал, что это грех. Но мои мечты и мечты Варро — истина! Вот тут, в наших руках, свет истины!

— Потуши его! Ты не легче, чем другие, вынесешь огонь костра.

— Но ты же знаешь! Ты уже видел это раньше. Ради несчастных всего мира! Ради нашей старой дружбы, Стефан!.. — Бэкон в отчаянии старался запрятать на груди аппарат.

— То, что знает Стефан де-Сотрэ, то знаете и вы, его друзья. А теперь я хочу, чтобы вы покорялись настоятелю монастыря Св. Иллода. Дай мне! — Он протянул свою украшенную перстнем руку.

— Но, может быть, я могу зарисовать хотя бы один только винтик? — сказал убитым голосом Бэкон.

— Ни в каком случае! — Аббат Стефан взял аппарат. — Джон, дай твой кинжал.

Он вывинтил металлический цилиндр, положил его на стол и рукояткой кинжала раздробил обе линзы в сверкающую пыль, которую собрал в руку и бросил в камин.

— То, что вы видели, — произнес он, — я давно видел у врачей в Каире. И я знаю, какие они познания извлекли отсюда. Ты мечтал об этом, Фома? Я — тоже, но с большими познаниями, чем ты. Но эти роды, сын мой, преждевременны. Это было бы матерью других смертей, пыток, раздоров и еще большего мрака в наш темный век. Я беру этот выбор на свою совесть. Идите! С этим кончено!

Он швырнул деревянные части аппарата далеко в камин, где они сгорели вместе с буковыми дровами.

(обратно)

227

Очерк П. ОРЛОВЦА.

Рисунки с натуры И. А. ВЛАДИМИРОВА.

Заводская атмосфера сразу охватывает, лишь только я вхожу за забор.

Путиловский завод!

Черные, закоптелые здания, кирпичные и железные, глухие и со стекляными крышами и стенами, так и лезут друг на друга, жмутся одно к другому. Огромные корпуса в два и три этажа, — в иных можно свободно разместить целый полк, — теряются среди площади, способной дать место провинциальному городку.

Утробы великанов с огненными внутренностями, переваривающие стальную, железную и чугунную пищу…

Десятки труб тянутся к небу, изрыгая черный дым, и темные клубы медленно тают в воздухе, заволакивая солнце, покрывая копотью строения и людей.

Рельсы двойными змеями извиваются между зданиями, забегают в них, выползают снова наружу и путаются кругом железной паутиной.

Черная земля, черные стены, черные люди…

Жаром пылает из раскрытых настежь дверей, и голубое, искрящееся небо как-то не вяжется с царящей внутри полутьмой.

Отчаянно свистят паровички, перетаскивая поезда груженых вагонеток, лязгают цепи, гремят лебедки, грохочут гиганты-молоты, беснуется в печах пламя и расплавленный металл. Одиннадцатитысячная армия рабочих рассыпана на территории завода. Одиннадцать тысяч пар рук, с утра до вечера, льют, топят, куют, прокатывают и перекидывают с места на место глыбы металла.

Там, за стенами завода, среди шумных улиц, кипит другая жизнь, слышны смех, веселые голоса, сверкает солнце, здесь задают тон тысячепудовые молоты и бушующий огонь.

Сергей стоит в мартэновском отделении и внимательно следит за одной из печей. Мартэновское отделение, похожее на перевернутое вверх дном колоссальное застекленное корыто — самое большое на заводе. Это — артерия завода, питающая все остальные.

На земле навалены грузные болванки, вагонные колеса, рядами тянутся вагонетки.

Стук, грохот, свист пламени… Отчаянно вережжит паровозик, перекатывая платформу с поворотным краном, и этот кран кажется живым чудовищем с длинной шеей, высматривающим добычу.

Вдоль стен, вторым ярусом, тянутся железные площадки, мостки, и по ним с сердитым гулом по рельсам движутся подъемные краны. Они похожи не то на тяжеловесные самолеты, не то — на гигантских птиц, одного прикосновения которых достаточно, чтобы разможжить голову неосторожному человеку. Тяжелые цепи свешиваются вместо лап, огромные крючья на концах заменяют пальцы и когти.

Вон медленно летит в воздухе тысячепудовый кран. Движение руки невидимого машиниста — и он остановился над грудой восьмисотпудовых железных болванок. Хищно-медленно спустились цепи. Двое рабочих суют в когти чудовища болванку, и болванка, поднятая как перышко, уносится к вагонеткам.

— Береги-ись!

Я еле успеваю отскочить в сторону. Чудовище медленно проносится мимо, сдает на вагонетки свою добычу, опять возвращается, снова протягивает могучие когти.

И вдруг… ослепительный поток света. Это пустили одну из мартэновских печей.

Новая жизнь врывается в отделение. Расплавленный, при температуре 1700° по Цельсию, металл, огненным водопадом ниспадает в подставленный под жолоб мартэновской печи ковш.

Пустячный ковш, вмещающий более 1200 пуд. плава, ковш, где свободно поместились бы на ночлег десяток беспризорных.

Солнцем блещет белый поток… Слепя глаза, град искр мириадами звезд вырывается из спускного отверстия, сыпется вниз огненным дождем и отскакивает от земли, подымается из ковша.

Неужели эти люди не боятся огня?! Они как ни в чем не бывало копошатся под дождем расплавленного металла, и белое пламя ярко освещает парусиновые куртки, штаны, широкополые шляпы и фиолетовые очки.

Сергей стоит под самым дождем и внимательно следит за наполнением котла.

— Стоп!

Содержимое ванны вылито. Поворотный кран при помощи лебедки подхватывает адский ковш и передает его на крючья подъемного крана.

Воздушное чудовище приподымает ковш за цапфы и переносит к изложницам (формам).

^{Воздушное чудовище приподымает ковш за цапфы и переносит к изложницам.}

Несколько рабочих внимательно следят за ковшом. Вот он повис над изложницами. Железной кочергой один из рабочих открыл выпускное отверстие, и расплавленный поток хлынул в формы, разливаясь по каналам.

^{Железной кочергой рабочий у печи открыл дверцу.}

И снова сыпятся снопы искр, а с жолоба печи падает на землю расплавленный шлак, отскакивая от земли раскаленными звездами.

Посреди помещения снует другой кран; по рельсам, свистя, продвигаются паровозик, вагонетки, какие-то формы; свешиваясь с третьего яруса над вторым, плавно двигается длинноносое чудище — завалочный кран с длинным носом-лотком, наполненный металлическими обрезами, железной стружкой и всяким ломом.

Вот чудовище остановилось около загрузочной двери мартэновской печи, во втором ярусе. Железной кочергой рабочий у печи открыл дверцу. Нос лотка влез в печь, кран наклонил жолоб и ссыпал в ванну печи поднесенный материал. Это — пища мартэновской печи. Теперь она будет ее переваривать, пока не расплавит.

Мартэновских печей здесь пять, из них одна в ремонте. Назначение печей — превращать чугун, металлические отбросы вроде отрубов, стружек, обрезов, ломаных частей разных машин — в годные снова различные сорта железа и стали, согласно задания управления. Ежемесячно мартэновское отделение снабжает остальные 342.000 пудов железа и стали.

Я вижу Сергея.

Он сидит на вагонетке и, повидимому, отдыхает, пока не будет готов плав в одной из остальных печей.

Я подхожу к нему и здороваюсь. Мы — старые приятели.

— Посмотреть пришел?

— Да. А, ведь, красиво! — восторгаюсь я.

— Как у чорта в пекле, — смеется он. — Ты вот у печи или у спуска постой!

— Охоты нет, мне и так душно. Да и опасно, небось! Что, если сорвется какой-нибудь загрузочный лоток или болванка!

— Лоток? — Сергей смеется. — Ну, лоток — не беда, а вот ковш — дело другое. Видал, как ковш подхватывает? Запомни. Был у меня в жизни случай, во век не забуду.

— Давай-ай! — доносится сверху.

— Уходи! — машет Сергей. — Вот спущу и — конец.

Я не без удовольствия отхожу подальше. И снова сыпятся искры. Белым водопадом, ярким как солнце, падает металл.

Пока что рассматриваю мартэновскую печь. Она — в два этажа. Первый этаж составляют две пары камер, по одной паре с каждой стороны. По одной камере газовой, куда поступает газ из генератора, и по одной воздушной. Камеры действуют попарно, очередями.

По одной камере на ванну, находящуюся в самой печи, во втором ярусе, проходит газ, по другой — воздух. Газ, сгорая с воздухом в печи, нагревает ванну, куда загружается для плавки металл, а кислород излишнего воздуха, поглощаемый расплавленным металлом в ванне, соединяется с углеродом и улетучивается в виде окиси углерода вместе с горячим воздухом печи, через другую пару камер, в регулирующую камеру, а затем и трубу.

Во втором ярусе, над камерами, находится самая печь. Три отверстия для загрузки ванны и два малых окна для наблюдения за плавом.

Протяжный гудок прервал мои наблюдения.

— Пойдем, — крикнул Сергей, подходя ко мне.

Мы вышли с завода, зашли в столовую, и я напомнил Сергею про обещанный рассказ. Он не заставил себя упрашивать.

— Было это не здесь. В то время я работал на одном из южных металлургических заводов, — заговорил он. — Завод огромный, вроде нашего Путиловского, и стоял я тоже при мартэновских печах, внизу, на сливе. Со мной вместе работал и Иван Загрязин. Чудной какой-то парень! Угрюмый, неразговорчивый, глядит исподлобья… И ни с кем он не сходился. Ума особенного в нем не было, зато обидчивости — сколько хочешь. Мы иной раз и шутим, и друг над другом смеемся, — все ничего. А его только чуть задеть — так и окрысится.

Стали мы его избегать. В пивную ли, в чайную идем — его не просим. Обозлился парень еще больше. Иной раз посмотрит на человека — словно огнем обожжет.

Да и в работе не горазд. Другие из кожи лезут, стараются, а он — лишь бы время прошло.

Мастером у нас был Евгений Мартыныч Корольков. С виду суровый, а на деле — хороший человек, хотя и строгий. Интерес рабочих соблюдал, но работы требовал. Загрязин его с первого дня не взлюбил, да и Евгений Мартыныч Загрязину на первых же днях замечание сделал. Дальше — больше.

У Евгения Мартыныча в то время роман был. Собирался жениться. Как-то обозлился он на Загрязина. Призвал его и говорит при нас: — Этак у нас не работают. Если не хочешь работать — уволю.

Я сам эти слова слышал и видел, как Загрязин взглянул на него. Не желал бы я, чтобы кто-нибудь так на меня глядел!

Когда мастер отошел от него, Загрязин пробормотал сквозь зубы: — Чорта с два выгонишь меня!.. Желал бы я видеть тебя женатым!

В то время я не придал значения его словам. Известно, злобствует человек.

^{Загрязин.}

Прошло недели две с того времени, и мастер забыл про разговор, да и Загрязин как будто изменился, в работе стал прилежнее, иной раз и с товарищами словом-другим перекинется. Нам тоже приятно. Не хорошо, когда с человеком рядом работаешь, а он с тобой слова сказать не хочет.

Ладно… Пришел я как-то на работу, стал на место. Видел, небось, как мы крючьми крана подхватываем ковш под цапфы? Так и тогда было. Как дали знать с мартэновской, что металл готов, подали под жолоб ковш и наполнили его.

Крючьями под цапфы подхватывали с одной стороны я, с другой — Загрязин. А надо тебе сказать, перед этим он все на живот жаловался. Так вот, сделали мы все, что каждому полагалось. И только передали ковш с лебедки на кран, Загрязин и кричит:

— Ой, не могу, живот схватило! — Да бегом к выходу.

Ну, думаю, наплевать!

Я уже хотел крикнуть наверх машинисту, чтобы крану ход давал, да словно что силой толкнуло меня ковш обежать и посмотреть.

Взглянул на Загрязинскую цапфу, а она еле-еле на крюке держится. Так и затрясся я как лист, в глазах помутнело.

Чуть толкнуть — крюк соскочит, и ковш с тысячью двумястами пудов плава на землю грохнется!

И сам, и двадцать ближних рабочих, и мастер, и машинист, да и дальше — в момент сгорят, а то от взрыва и все отделение рухнет. Уж о том, что тысяча двести пудов плава в козля (испорченный, застывший плав) превратится, в то время и в голову не пришло.

Крикнуть? — думаю, — подымется паника. все бросятся к выходу, а машинист может не разобрать и дать машине ход. А как даст ход с толчком — ковш обязательно рухнет. И знаю я, что он моего сигнала ждет.

Волосы дыбом у меня встали. Секунды часами показались. И вдруг осенило меня. Тут — наверняк погибать, а там, может, и пронесет. Подскочил я к товарищам и тихо им:

— Не смейте сигнал давать, пока не вернусь. В кране неисправность!

А сам словно вихрь — наверх, к машинисту.

Сразу тот недоброе учуял, как увидал, что я бегу белый, как полотно.

— Товарищ! — кричу. — Ковш еле держится. Отведи в сторону, да поставь тихо на свободное место! Тихо… осторожно, без толчков…

Машинист было бежать. Я его за горло!

— И себя, и нас погубить хочешь?! Умру, не пущу! Минуту промедлишь — пропадем.

Сел он, дрожит весь…

— Эй, — кричу, — возьми себя в руки! — Взял рычаг, ничего… Отвел в сторону и опустил плавно ковш на землю. Никто ничего не понимает.

Соскочил я вниз, кричу:

— Ну, теперь спасены! Давай лебедку!

И только когда взял снова ковш с лебедки на крючья крана и вылился плав в изложницы, силы оставили меня. Грохнулся я как сноп на землю, целый час без памяти лежал. Заводский доктор думал, что крышка будет, да ничего, очухался.

Тут я все товарищам рассказал и слова забытые Загрязина припомнил, и то, что свадьба Евгения Мартыныча через три дня состояться должна.

Что тут было — сказать трудно! Кто куда, искать разбойника, а его и след простыл. Даже как и каким выходом с завода ушел — никто не мог сказать. Словно сквозь землю провалился.

Поднялась на заводе суматоха, сбежались инженеры, управляющий, рабочие, перерыли весь завод, да так и не нашли.

Да, милый, никогда не забуду этой минуты!

Сергей с ожесточением выпил стакан пива.

— Так и не нашли? — спросил я.

— Не нашли. Да только история его еще не кончилась. Мы не нашли, — судьба нашла. Вот, пройдемся еще по заводу, тогда доскажу, — ответил Сергей.

Мы расплатились и снова вернулись на завод.

Сергей забыл в мартэновском табак и я воспользовался случаем, чтобы поглядеть на плавку.

По моей просьбе рабочий открыл мне завалочную дверцу одной из печей и дал мне фиолетовое стекло.

Дивное и сказочное зрелище! Освещенный фиолетовым цветом стекла, в ванне бесновался сверкающий, кипящий металл. Посреди ванны, под поверхностью расплавленной массы, возвышался причудливый гористый островок из еще не успевшего расплавиться металла.

Картина была до того прекрасна, что трудно описать ее. Такие картины нужно видеть.

Но медлить было нельзя. Мне хотелось посмотреть еще прокатное отделение и кузню с прессовочной.

Полумрачное, такое же закоптелое и такое же огромное отделение тихо вздрагивало всем корпусом. Неживое — оно жило, ибо оно творило.

Если мартэновское отделение только переваривало на разные лады металлическую пищу, рассылая по отделениям болванки стали и железа весом от 75-ти до 1.200 пудов, то здесь уже из этого варева приготовляли необходимые стране блюда.

Тут главным образом прокатывали рельсы.

Огненным дыханием душат раскаленные печи, в которых накаливаются грубые железные болванки. Немного поодаль — ряд прокатных станков. Железными крючьями рабочие подсовывают в вальцы накаленные добела болванки и могучая машина медленно протягивает болванку между крепкими вальцами. Так удав втягивает в пасть свою жертву. Вот втянулась голова, туловище, ножка… и нет кролика.

^{Железными крючьями рабочие подсовывают в валы накаленные добела болванки.}

Только тут болванка не исчезает. Стискиваемая и протаскиваемая с невероятной силой, она выскакивает по другую сторону вальцев, сделавшись только тоньше и длиннее, направляется в соседние вальцы и так далее, постепенно превращаясь в рельсу. Она проходит сначала отжимные, потом обделочные вальцы, придающие ей форму рельсы, ползет красная и злобная по вращающимся валам в железном полу под дисковую пилу. С визгом, разбрасывая тысячи искр, крепкие зубья врезаются в железо и отпиливают по мерке рельсу, как мы отпиливаем острой пилой кусочек палочки. Одни за другими тянутся красные сияющие полосы, растут груды рельс. Отсюда их развезут по всей Республике и сотни поездов побегут по ним, громыхая на стыках. Тут артерия путей.

Мы заходим в кузницу. Старую, темную кузницу, где в десятках печей стонет и мечется пламя, где непрерывно хохочут тяжелые, паровые молоты. Однотонные, двух- и трехтонные, прокатывающие валы для авиации, части для моторов, паровозных и пароходных машин и проч.

То и дело подымаются и грузно опускаются тяжелые молоты. Легкого нажима человеческой руки достаточно, чтобы поднять молот в десятки пудов весом. Тут темно и дымно, тут гремят несмолкаемые удары. Наука победила. Одним движением руки человек может поднять тяжесть, равную по весу двадцати слонам.

Взгляните на эти три семитонные паровые молота в помещении новой кузницы. Они ждут своей очереди, чтобы бить раскаленное железо с силою 434-х пудов.

Но это только ягодки.

В прессовочном отделении уже действуют пятнадцати и двадцати-тонные молоты, огромные, черные, похожие на какие-то восточные арки, с наковальнями, над которыми мечутся вверх и вниз огромные кувалды.

Тысячадвухсотпудовые удары сыпятся на тысячепудовые, раскаленные болванки, превращая их удар за ударом в колоссальные коленчатые оси для Волховстроя и других надобностей. Грохот и свист пламени глушат голоса.

Мертвой хваткой давит болванку тысячетонный пресс, тоже похожий на огромную черную арку. Какая необыкновенная силища! Трудно себе представить давление в 62.000 пудов.

Этот пресс — Ленинградский гигант. Он свободно расплющит в порошок огромную гранитную глыбу.

Молоты, прессы, молоты, кучи тысячепудовых тяжестей. Дальний конец здания почти скрывается в полумраке.

Пот льется градом, дыхание теснит пропитанный углем и газами воздух.

Нет, довольно, скорей к свету, к солнцу, к простору и шуму улиц! Пусть отсюда выбегают ежедневно тысячи рельс и всевозможных машин, пусть выкатываются паровозы Пасифики, Прерки и Деканоды^[87], — я тоже выкатываюсь!

Сергей смеется.

— Ну, а конец? — спрашиваю я.

— Конец? Конец скоро пришел. Через год я получил письмо от товарища с Сормовского завода. Он писал, что с одним из их рабочих случилось несчастье. Поступил он к ним месяцев шесть тому назад, по паспорту Михеев, и работал у пятнадцатитонного молота, подавал болванки для проковки. Как то при отковке коленчатого вала, он споткнулся, упал на раскаленное железо и получил страшные ожоги.

Через два дня он умер и перед смертью сказал, что фамилия его Загрязин и просил написать матери.

Сергей усмехнулся:

— Так мы и узнали про него.

(обратно)

228

Рассказаны П. П. ДУДОРОВЫМ.

Иллюстрации для «Мира Приключений» В. В. ГЕЛЬМЕРСЕНА.

Эти древне персидские сказки собраны в книге под заглавием «Меснавие», написанной известным в свое время духовным реформатором Персии, муллой Ирамэ.

Мулла Ирамэ жил в первой половине XV века и книга его представляет собою не сказки, а скорее ряд поучений, притч, писанных в форме сказок. Ирамэ — яркий протестант своего времени, восстающий против религиозных догматов, неправды, притеснения бедной части народа. Он зовет на упорную борьбу с притеснителями и нещадно бичует произвол сильных мира, он смеется над суевериями и как бы старается создать собственную религию разума.

Его бог — не пресловутый Аллах, а свет, истина. На познании истины строит он свой алтарь и зовет к нему угнетенный народ.

Предание говорит, что мулла Ирамэ пользовался в свое время большим влиянием на великого визиря и даже на самого шаха, благодаря чему шах решил издать книгу Ирамэ. Книга была переписана в большом количестве экземпляров и среди мусульманского духовенства произвела большой переполох. Взбешенное духовенство отобрало книги Ирамэ у тех, кто их получил от шаха, и торжественно сожгло их на площади.

В этом шах усмотрел оскорбление своей личности. По настоянию своего визиря, он снова издал книгу в количестве 500 экземпляров и роздал их сановникам и чиновникам с обязательством вернуть, под угрозой смерти, через десять лет. Мера оказалась действительной и духовенство не сумело уничтожить 2-ое издание. С течением времени книга Меснавие стала почитаться почти как священная, и персы встают, когда кто-нибудь вносит ее в дом. На новоперсидский язык, вероятно, из политически религиозных соображений последующих правителей, она не была переведена и представляет ценную библиографическую редкость. Часть этих сказок-поучений была в свое время напечатана мною на пяти языках.

П. Дудоров.

(обратно)

Как начал писать свою книгу мулла Ирамэ

Я люблю тебя, мой бедный, забитый народ! Сердце рвалось при виде твоих страданий. Я хочу сказать тебе слово правды, хочу научить тебя и просветить, словом ласки и справедливости облегчить твои мучения.

Но ноги мои не в состоянии пройти по всем городам и селениям, не в силах доставить меня во все ущелья и глухие уголки, гденеправды всегда больше, а голос мой слишком слаб, чтобы его услышали те, кому надо слышать.

И я решил написать книгу, честную, хорошую книгу, которая принесла бы пользу обездоленным и обличала бы обидчиков, которая внесла бы свет познания и утешения беднякам и научила бы их что делать.

Куда не донесут меня слабые ноги, куда не донесется мой голос — туда проникнет моя книга. Она лучше меня перекинется через горы и моря, проникнет в самые дальние ущелья и отдаленные хижины бедняков, принося людям познание и утешение.

Я выбрал в конце города старую полуразрушенную мечеть с фонтаном посреди двора, и целых пять лет ежедневно уходил туда, чтобы без помехи писать мою книгу.

Я ликовал, чувствуя, что моя долгая работа уже приближается к концу. Но когда, однажды, я сидел у фонтана, доканчивая последнюю страницу, за моей спиной раздался мужской голос:

— Что делаешь ты, мулла?

Я с досадой обернулся.

Предо мной стоял высокий стройный человек, с длинной седой бородой, с посохом в руках, одетый в пастушескую одежду. Глаза его светились каким-то необыкновенным огнем, манили и приковывали к себе.

— Я пишу книгу. Честную, хорошую книгу, шейх, — ответил я. — Не мешай же мне, я доканчиваю пятилетний упорный труд.

— Покажи мне твою книгу, — сказал незнакомец.

— Посмотри и возврати мне ее скорей, — ответил я, с досадой протягивая ему книгу.

Каков же был мой ужас, когда незнакомец, едва взглянув на мой труд, взмахнул рукой и бросил книгу в бассейн.

— Что сделал ты, несчастный пастух?! Зачем одним взмахом руки погубил все, что я создавал пять долгих лет?! — воскликнул я, вырывая клочья из моей бороды.

— Ты жалеешь? — тихо спросил он. — Хорошо, я возвращу тебе ее, но если ты хочешь писать действительно честную, хорошую книгу, ты бросишь сам свою книгу в воду и последуешь за мной. Я научу тебя, как надо писать честную книгу.

С этими словами он погрузил посох в воду и, подцепив им книгу, подал ее мне.

Ужас и удивление сковали меня: книга была совершенно суха. Я взглянул на незнакомца. Взгляд его сиял и проникал мне в душу, он манил, призывал, сулил. Вся моя воля исчезла.

— Идем, — произнес он.

Я вздрогнул. Теперь или никогда! Я еще раз взглянул на него и, сам не сознавая что и почему, швырнул в воду мою книгу.

— Я иду за тобой, шейх, — покорно сказал я.

И пошел за ним.

Мы вышли за город, перешли через поле и очутились на берегу широкой реки, на которой не видно было ни паромов, ни лодок.

Но незнакомец твердым шагом подошел к берегу, ступил на воду и пошел по поверхности реки, как по твердой земле.

— О, учитель, как же я?! — воскликнул я пораженный.

— Иди за мной, — раздался его голос.

Я смело ступил на воду и пошел поверх воды. Мой мозг горел.

— Но кто же он, если имеет такую силу? — подумал я, дойдя до середины реки. — Почему даже с именем Аллаха на устах я не мог ходить по воде, а за ним иду? Уж не шайтан ли он?

Но лишь только сомнение закралось в меня, как я стал тихо погружаться в воду.

— Учитель, учитель, спаси меня! — закричал я в отчаянии.

— Встань и иди! — ответил он.

И тотчас же я твердо встал ногами на поверхности воды.

— Учитель, скажи мне кто ты и почему я иду за тобой по воде, тогда как даже с верой в Аллаха я не мог делать этого? — крикнул я.

И, обернувшись, он ответил:

— Я — шамси (это слово по-древне-персидски означает — свет, истину, солнце). Когда ты познаешь меня, ты будешь всемогущ, ты сможешь ходить по водам, подыматься за облака, спускаться на дно океана!

— О, Шамси, Шамси! — шептал я в восторге.

Мы перешли реку, миновали равнину и взошли на холм. Перед нами был город, где я часто бывал и где меня хорошо знали.

— Возьми эти две серебряные монеты, купи в городе бутылку вина и принеси ее мне, — сказал Шамси.

— Аллах! — воскликнул я пораженный. — Но разве не знаешь ты, о, Шамси, что пророк запретил правоверным не только пить вино, но даже ходить по тем улицам, где оно продается!

— Иди и купи, — повторил он.

И снова взгляд его сверкал и горел неземным огнем, приказывал и манил. Я взял монеты и пошел. На краю города я встретил амбала (чернорабочего) и, подарив ему одну монету, попросил на другую купить мне вина.

Он принес его и я, спрятав бутылку под абу (верхняя одежда), принес ее Шамси.

Он встретил меня суровым, презрительным взглядом:

— Ты обманул меня, — проговорил он. — Трус, способный обманывать, не может писать честную книгу. Возьми эти две монеты и сам купи мне вино.

Я колебался, но взгляд его снова покорил меня. Подойдя к городу, я дождался послеобеденного времени, когда все почтенные люди отдыхают у себя дома и улицы пустеют, быстро пробежал до погреба, купил бутылку вина, спрятал ее под абу и побежал назад.

— Что несешь ты, мулла? — спросил меня встретившийся знакомый, заметив под абой горлышко бутылки.

— Уксус, — соврал я.

Но Шамси встретил меня еще суровее. — Ты дважды обманул на этот раз, — сказал он. — Ты обманул меня, купив вино украдкой, и обманул ближнего, сказав, что несешь уксус. Иди, войди при всех в погреб, утверди незакупоренную бутылку с красным вином на своей белой чалме и, приплясывая, возвращайся ко мне. Или… возьми в бассейне свою фальшивую книгу. Ты не напишешь лучшую.

Я страдал. Послушаться Шамси — значило навсегда порвать с прошлым, с тем, во что я верил, потерять уважение людей, бросить вызов Аллаху.

Но я взглянул на Шамси и… пошел.

Я выбрал самое людное время, вошел в погреб, купил красного вина и, утвердив бутылку на белой чалме, вышел и, приплясывая, пошел по улице. И вино, плескаясь, заливало белую ткань, и все видели, что я несу вино. Надо мной издевались, меня ругали, в меня кидали камни, но я не чувствовал ни обиды, ни боли. Наоборот, чем больше оскорбляли и били меня, тем радостнее становилось у меня на душе.

На холме стоял Шамси. Лицо его сияло, как солнце, на губах играла неведомая улыбка и сам он казался каким-то прозрачным, сотканным из неведомых, дивных нитей.

И, словно шум ручья, прозвучал его голос:

— Теперь ты чужд предрассудков. Ты познал меня — истину. Иди же и пиши свою книгу.

— О, Шамси, Шамси! — воскликнул я со слезами на глазах.

Но Шамси таял. Он становился светлее, прозрачнее, и, наконец, совсем растворился в солнечных лучах…

(обратно)

Осел и пчела

В одно прекрасное утро пасся на лугу осел. Тут же, перелетая с цветка на цветок, маленькая пчела собирала душистый мед.

Осел был в хорошем настроении, потому что был сыт, и даже удостоил пчелу своим приветствием.

— Благословен Аллах, доброго утра, козявка!

— Да благословит Аллах и тебя, — ответила пчела.

— Что делаешь ты здесь? — спросил осел.

— Я собираю мед.

— Мед? Никогда не слыхал про мед! — удивился осел. — Разве он лучше травы?

— Высунь, осел, язык и я дам тебе попробовать, — предложила пчела.

Высунул осел язык, а пчела положила на него кусочек меда. Почавкал осел:

— Вкусно. Как же ты делаешь этот мед?

— Моим хоботком я собираю из цветочных чашечек сладкие соки и превращаю их в мед, — скромно ответила пчела.

— Бесстыжая врунья! — рассердился осел. — Разве ты не знаешь, что я каждый день пожираю пудами эти самые цветы? Почему же у меня выходит из них не мед, а только навоз?!

— Но пойми, о, великий осел, что я выбираю из цветков только сладкие соки, одну эссенцию сладости…

— Дура! — закричал осел. — А я разве не пожираю вместе с цветами и эту самую эссенцию?! Почему же у меня не выходит из пуда цветов, ну, скажем например, пять фунтов меда и тридцать пять фунтов навоза, а выходит лишь сплошной навоз?! Ты просто наглая обманщица и хочешь показать, что я ничего не понимаю!

И сколько ни билась пчела, сколько ни объясняла, осел только больше злился.

— Врешь! — кричал он. — Если бы ты говорила правду, я понял бы. Но ты дуришь мне голову и зато кади (судья) пусть обдерет твои крылья. И он потащил пчелу к кади.

В то время кади у зверей был верблюд. Он был животное добродушное, трепетал за свою поляну, которую получал в виде жалованья, и не любил, чтобы кто-нибудь замечал, что он чего-то не понимает. И поэтому он старался судить так, чтобы не обидеть ни того, ни другого.

— О, мудрый кади, накажи эту наглую врунью! — воскликнул осел.

И он рассказал кади свою историю.

— Что скажешь ты на это? — спросил верблюд пчелу.

И пчела рассказала, как она делает мед.

— О, кади! Разве ты не видишь, что она смеется надо мной и над тобой? Разве сам ты не жрешь по три пуда травы и цветов и разве у тебя выходит хоть фунт меда?

— Я не знаю, кто из вас прав, — глубокомысленно решил кади. — Правда, я тоже пожираю цветы и по виду у меня выходит похожее на сладкие финики, но… гм… на вкус они, кажется, не сладкие…

— Дурацкий суд! — обозлился осел. — И чтоб шайтан тебя взял с твоими финиками! Если ты не можешь судить…

— Ты можешь перенести дело в звериный совет, — ответил обиженный кади.

И осел потащил пчелу к заповедному лесу, где жил царь зверей, лев, окруженный тиграми, барсами, пантерами, волками и другими зверями, среди которых рыскали хитрые лисицы, трусливые зайцы, безответные бараны и всякие другие животные.

— Нельзя! — рявкнул барс, стоявший на страже.

И он объяснил причину. Из Аравийской пустыни в заповедный лес забежала красавица львица, и царь зверей, высуня язык, гоняется за ней, бросив все государственные дела. Если у осла дело, его можно передать в звериный совет.

Собрался звериный совет.

— О, великие звери! — закричал осел. — Накажите достойно эту козявку!

И он рассказал свою историю.

Когда кончил осел, заговорила пчела. Но чем больше объясняла пчела, тем больший шум поднимался среди зверей.

Некоторые из них были звери хищные и совсем не признавали травы и цветов, те же, которые ели траву, не могли понять, как делается мед, и считали пчелу обманщицей. У них из травы получался сплошной навоз. Пчела врет, чтобы выставить других дураками, а себя умной. Она где-нибудь ворует мед и, следовательно, этот мед опасен.

Три дня шумели звери на поляне, три дня злились и даже ссорились между собой, пока, наконец, на поляне не появился царь зверей.

Он был худ и изнурен своими личными делами. Но сегодня утром львица убежала в свою Аравийскую пустыню и тем освободила его.

— Что тут за шум?! — рявкнул он.

И осел, упав на колени, повторил свою жалобу.

И все звери заволновались. Они ненавидели пчелу, но не находили статьи закона, чтобы ее судить.

— Говори, — приказал лев пчеле.

И маленькая пчелка стала рассказывать, как перелетает она с цветка на цветок, как инстинктивно выбирает из них сладкий сок, перерабатывает и наполняет им соты.

— Позвать медведя! — сонно перебил ее лев.

Медведь у зверей занимал должность палача.

— Топни! — приказал ему царь зверей, указав на пчелу.

Взмолилась пчела:

— О могущественный царь зверей, за что же казнишь ты меня? Что сделала я дурного? Неужели ты не понял того, о чем я говорила?

И хотя царь зверей действительно не понял ничего, он презрительно сказал:

— Ну, конечно, я понял, мелкая мразь! Но как ты думаешь! мне с тобой жить или с ними? И кто нужнее мне из вас: вы, пчелы, или вон, осел?

И, зевнув, повторил медведю:

— Топни!

И, когда медведь топнул, от маленькой пчелки осталось лишь мокрое пятнышко на влажной земле.

(обратно) (обратно)

229

Рассказ А. В. БОБРИЩЕВА-ПУШКИНА.

I.

Парусное судно «Индиана» вышло из гавани Лос Анжелос в море, собираясь совершить совсем небольшой рейс до Кальдас-да-Ренья близ Лиссабона. Там судно должно было потерпеть крушение. Для этого крушения было все приготовлено: искусственная качка, спасательные пояса для бросающихся в море артистов, опрокидывающаяся шлюпка, с которой подбирал бесчувственную героиню Мануэль Генрикец, лейтенант испанского флота, показывавший, по сценарию, во время всей гибели судна чудеса доблести и самоотвержения. Впрочем, он был на самом деле, конечно, не лейтенантом и не Мануэлем Генрикецом, а Конрадом Мейчиком, довольно известным немецким кинолюбовником, уже свертевшим «Нерона» и «Зигфрида». Героиня же была не только его невестой, но и ближе того; скромная артистка экрана, она получила по его рекомендации эту роль, потому что он поклялся, что она плавает, как утка. Да и на другие роли были приглашены артисты больше по конкурсу плавания в мавританском бассейне Казильяса.

Педро Каррихамец, режиссер, приглашенный для монтажа фильмы, был фанатиком своего дела и в «Нероне» совершил чудеса. Пожар Рима вышел феэрическим. Теперь, после огня, маэстро обратился к воде. Он был гораздо больше автором сценария, чем дон Пабло Грандаквазан, находившийся тоже на борту парусника. Тот был неудавшийся поэт, в сорок три года все еще подававший надежды, а Каррихамец их осуществил уже в свои двадцать восемь. Дон Пабло походил на Дон-Кихота со своею сухопарою, высокою фигурою и остроконечною бородкою; дон Педро — скорее на Санхо Панса, но на того, который умел разрешать самые запутанные тяжбы на острове Баратария: на одутловатом простонародном лице режиссера искрились умом маленькие черные глазки, как две черносливины, а вся круглая фигурка каталась по палубе «Индианы», как шарик ртути. Дон Педро Каррихамец был, несмотря на свою молодость, лыс как апельсин; можно было подумать, что голова его так же брита, как его лицо.

А трюки в этой фильме были в самом деле выдуманы изумительные. Можно было вполне рассчитывать на тысячи представлений в Америке, Европе, СССР и даже в Турции и Китае. Действие — в наши дни. Современные Ромео и Джульетта, лейтенант Генрикец и донья Анита Картоло, не могут соединиться законным браком, так как благородный лейтенант беден, а донья Картоло — дочь богатого банкира. Такой заезженный сценарий, конечно, не делал чести его автору, сенору Грандаквазан. Но вот Генрикец похищает донью Аниту. Для того, чтобы сбить со следа погоню, а отчасти и из-за отсутствия средств, они отплывают из Лос Анжелоса на простом паруснике, крейсирующем по прибрежным портам и несущем груз рыбы. Буря! Паруса рвутся… Капитан теряет голову. Тогда лейтенант Генрикец становится на его место. Но все его мужественные усилия на этом посту не могут спасти старого корабля. Матросы прибегают с роковым докладом: Течь! Судно постепенно погружается. На нем есть только одна шлюпка. Благодаря энергии лейтенанта, на нее сажают женщин и детей. Мужчины надевают спасательные пояса и бросаются в бурные волны. Лейтенант Генрикец, скрестя руки, стоит последним на мостике тонущего корабля. Но вот он видит: шлюпка опрокинулась. И тогда, без спасательного круга, он кидается в волны. Там он и его верный пес, сетер Джинго, специально дрессированный в воде, проявляют чудеса доблести. Лейтенант спасает детей и передает их на подоспевший катер, с которого вновь кидается в волны за своею невестой, уносимою все дальше и дальше на обломке разбитой шлюпки. Он плывет за этою шлюпкою… Донья Анита уже теряет силы… Она на днище шлюпки с родным отцом, который хочет столкнуть дочь, видя, что эти доски погружаются под тяжестью их обоих. Генрикец плывет обратно с бесчувственною Анитою, а банкир тонет, унесенный в открытое море. На палубе катера она приходит в себя и бросается в объятия своего спасителя.

Состав артистов был самый международный. Больше всего было немцев и испанцев, но были и французы, поляки, итальянцы. Капитаном парусника — настоящим, а не тем, который должен был обезуметь во время бури, — был мирный капитан ближнего плавания на торговых судах, Элия Тинторре, старичек в очках, совершенно не годившийся на амплуа кинематографического морского волка. Но пока, во время плавания, он руководил суденышком и не без тревоги следил за тяжелыми, черными облаками, покрывшими небо с чисто южною быстротою смены погоды, и за все крепнувшим нордъостом.

— Будет шторм, — отрывисто сообщил он дону Пабло, дававшему инструкции оператору, которого поместил на капитанский мостик.

— И прекрасно, — радостно ответил режиссер: — нам в Кальдас-да-Ренья непременно нужны волны.

— Но дойдем ли мы до Кальдас-да-Ренья?

— Да как же иначе? Ведь у нас там все приготовлено. Буря в пути совсем не годится.

Сильный порыв ветра при этих словах снес с головы дона Пабло его шикарный берет, — и режиссер, устремившийся его ловить, увидел, как закружившаяся шляпа, перемахнув через борт, взмыла на мгновение ввысь и затем нырнула между вспененных гребней зеленых волн.

— Чорт возьми! Моя шляпа! Шлюпку! Шлюпку!

— Шлюпку из-за шляпы? Вы с ума сошли! Эй, убрать все паруса!

Но этого не успели сделать и наполовину. Почти все паруса были сорваны, и судно, вертясь, как волчок, прыгало по грозным валам. Поднялись вопли, паника. Пассажиры высыпали на палубу. Дальше события пошли с истинно кинематографическою быстротою.

Капитан Элия Тинторре оказался не лучше капитана, проэктированного по сценарию, — и опрометью бросился вниз с мостика. Семь матросов парусника, оставшиеся без командира, кинулись отвязывать шлюпку… увы, единственную: ведь, так было назначено по плану. Каррихамец видел, как его артисты в своих гримах с воплями умоляют матросов взять их в шлюпку и, грубо столкнутые ими, карабкаются на снасти. А судно трещало так, что при каждом взлете казалось, что оно переломится и исчезнет в пучине.

Тут-то дон Пабло Каррихамец показал себя достойным своего призвания!

— Матиас! — крикнул он оператору: — Будьте любезны пойти на корму и вертеть снизу, а я буду вертеть сверху, с мостика!

II.

Было видно, что старому суденышку не уцелеть. Но, крепко привязав себя к мачте обрывком снасти, Каррихамец вертел. За старика Матиаса он был спокоен. Тот был воплощенною исполнительностью. Не было случая, чтобы он не исполнил своей обязанности. Ведь это он свертел в цирке знаменитую сцену, когда тигры на самом деле растерзали укротителя.

— Капитан-то сбежал по сценарию, а вот Мейчих… эх! Ему бы надо сейчас сюда, на шканцы. Где же он? Ну, да зато вся эта толпа великолепна. Какие искаженные лица… Чорт, этот ливень пренеприятно мочит лысину. Дерутся? Отлично! Вон плачут наши актрисы, дети… Никогда бы они так не сыграли отчаяния. Матросы оттаскивают и их. Ах, канальи! Ну-ка, переставим аппарат немного пониже…

Но порыв урагана повалил аппарат совсем. Каррихамец проворно отвязал себя и привязал ящик к мачте тою же веревкою.

— Ну, вот так уж его не снесет! — пробормотал он, совсем не думая о том, что так может снести его самого. Драгоценнейшие фильмы! С натуры!

Он видел, как Матиас на корме, среди тычков, проклятий, борьбы, стойко делает свое дело. Он видел, как фрейлейн Нейштубе тщетно проталкивается к уже спускаемой матросами шлюпке, в которую сели одни мужчины. И все более зловещим становился треск ветхой корабельной обшивки.

— Да, сочинили идиллию, а выходит трагедия. Самая реалистическая, жестокая. Дети и женщины гибнут, а мужчины спасаются. Эка! Взяли себе на лодку даже спасательные пояса. Но где же Генрикец? Генрикец?!

Генрикец был на мачте. Он вскарабкался как можно выше, но, видя, что мачта раскачивается ураганом, как вершина одинокой сосны, и что уцепиться за нее могла бы разве белка, Генрикец-Мейчик дал с мачты такой прыжок, который восхитил режиссера. Он потерял равновесие, упал, вскочил и, с револьвером в руках прокладывая себе путь, устремился к шлюпке.

^{Судно гибло. Поднялись вопли, паника. «Герой» с револьвером в руках прокладывал себе путь…}

— Ах, злодей! Полное изменение сценария. Ведь, это он ее, Аниту, прикладом по глазу!

Мейчику дали дорогу. Его высокая, красивая фигура во флотской форме ярко вырисовывалась в самом центре шлюпки, в фокусе аппарата, как с удовольствием заметил Каррихамец. На палубе визжали две ушибленные героем-любовником девочки. Дону Пабло не пришло и в голову чем-нибудь помочь им. Он энергично вертел. Шлюпку спустили. К сожалению, этот важнейший момент не мог быть зафиксирован до конца, потому что перила шканцев и самый настил, на котором стоял режиссер, обвалились куда-то вниз, и он, торчмя головою, полетел не то в волны, не то в трюм и, больно ударившись о что-то твердое, потерял сознание.

Он был подобран командою катера, спасшего всех пассажиров, с переломленною рукою.

— Диво, что вы еще так дешево отделались! — говорил ему доктор в Лиссабонской больнице. — Ведь, вы упали с трехсаженной высоты!

— А аппарат? — со стоном воскликнул раненый.

— Целехонек. Успокойтесь. Он, кажется, беспокоит вас больше, чем ваши голова и рука. Да вот и ваш оператор. Он постоянно заходил к вам, все ждал, когда вы очнетесь.

Старик Матиас прихрамывал, но имел самый бодрый вид — и торжественно произнес, вытаскивая объемистый пакет:

— Сенор! Все фильмы вышли великолепно!

III.

Старый, опытный директор-распорядитель «Кастильского Кино», дон Ромуальдо Гнейпера, сидел со всею дирекциею в темном зале и, нахмурившись, смотрел на фильмы, которые демонстрировались на экране доном Каррихамецом и Матиасом. Режиссер, с гордостью начавший эту демонстрацию беспримерных фильм, вглядывался в его лицо все с большею тревогою.

— Мы обсудим, — сухо сказал ему директор.

И все правление акционерной компании «Кастильского Кино» проследовало в роскошный кабинет, за дверями которого героические операторы остались, как подсудимые, ожидающие своего приговора.

— Я думаю, господа, что здесь не может быть двух мнений, и мы все будем единогласны. — произнес дон Гнейпера: — эти фильмы никуда не годятся!

Раньше всего, конечно, совершенно невозможна их идея. В кино, как в мелодраме доброго, старого времени, публика любит возвышенность человеческого духа, все, что характеризует человека с его идеальной стороны. Публика любит благородство, подвиги самоотвержения. А тут мужчины во время кораблекрушения ведут себя какими-то зверями. Это отвратительно. И еще, заметьте, матросы. Злодеем в кино может быть банкир, как и было написано автором, но никак не весь морской экипаж, состоящий из доброго испанского народа. Ни один испанец не может выпустить подобной фильмы.

— Да, это не патриотично, — согласился один из членов правления.

— И не демократично, — добавил другой.

Третий молчал и лишь сосредоточенно сосал свою сигару. Дон Гнейпера продолжал:

— Это не патриотично, не демократично и не художественно. И вот именно с художественной стороны фильма не удовлетворяет самой снисходительной критики. Видели ли вы, господа, на фильме, снятой снизу, этих двух пассажиров на переднем плане? Ведь их рвет. Рвет самым невозможным образом.

— Качка…

— Может быть, сделать купюру?

— Невозможно! В это время происходит главная сцена! Герой, бьющий свою невесту по глазу прикладом револьвера. Помилуйте, какая же публика стерпит подобную мерзость?

— Я нахожу, что дети вообще ревут с самыми противными и неестественными гримасами, — заметил один из членов правления. — Они не вызывают ни малейшей симпатии. Прямо комическое впечатление.

Тут третий вынул сигару изо рта.

— Как неестественными? Можно сказать все, кроме этого. Господа, разве вы забыли, что фильмы с натуры? Ведь, это — мировая сенсация!

— Никакой сенсации, — холодно ответил дон Гнейпера.

Но третий спросил: — А правда?

— Какая правда? Кино, как театр, условность, а не правда. Так на экране не плачут, так на экране не дерутся и не терпят крушения. Падать надо эстетично, а не так, как эти девченки, и драться, не разбивая друг другу физиономий, — особенно женщинам.

— Я предлагаю, все же, — сказал третий член правления, — по крайней мере, назначить сверхурочные награды режиссеру и оператору, свертевшим их с опасностью жизни.

— К этому мы все присоединимся, — ответил второй: — Но фильмы следует уничтожить — и выполнить вновь.

— Я предложил бы, — сказал дон Гнейпера: — все же использовать для рекламы создавшееся положение. То есть выполнить новые фильмы с полным соблюдением морали и художественности так, чтобы матросы пускали детей и женщин в шлюпку, лейтенант вел себя героем, а банкир подлецом, — и затем эту новую съемку объявить снятою с натуры во время кораблекрушения нашими героическими операторами.

Это предложение было принято единогласно.

(обратно)

230

Рассказ М. А. ЕСИПОВА.

От сына батрачьего родился сын и назвали его Калистрат.

Когда Калистрат брыкался в люльке и орал истошным матом, отец ругал его на наречии уральских казаков:

— Риштратка!.. поштрели тя жаража в желучьту в горьку!

И пошел Калистрат по жизни не Калистратом, а Риштратом.

Шло время.

Из люльки Риштрат спустился на пол и пошел — сквозь холод, обернутый тряпками, с желанием кушать — голодный. Ветер родных степей лизал его и своими напевами воспитывал. Рос Риштрат, крепчал и вырос. Сделался он руководителем большого овечьего стада.

Ходил он по степям за своими подчиненными, хлестал кнутом провинившихся и корками от своего стола кормил послушных. Изучил Риштрат степь — свое царство, исшагал вдоль и поперек. Скучно стало ему, потянуло мыслями за грани, к городам неведомым, к людям невиданным.

Однажды он встретил Сиклету — девку с грудями, как резиновые мячи, и женился на ней.

Небо — крыша его дворца, заулыбалось, жаворонки запели громче, и веселей затряс сединами ковыль. Риштрат забыл про города неведомые и про людей невиданных.

Когда степь гудела бурей, а небо клубилось тучами, Риштрат вспоминал свою Сиклету, кутался плотней в рваный клеенчатый плащ и говорил:

— Незымай гудеть, она себе сила, а мы — себе…

Прожил бы Риштрат с своей силой до конца жизни, но пришла другая сила и заставила его задуматься.

Пришли сначала белые солдаты, потом красные пришли выгонять их.

Получилась война. Риштрат увидел пушки, автомобили, аэропланы, услышал всякий разговор.

— До чего только ум человеческий не дойдет! — удивлялся он.

Кончилась война и в поселке Риштрата появился Совет и изба с книгами. Риштрат не вытерпел и зашел. Дали ему там букварь, указали кое-что и иошел он за стадом, а в сумке спрятал букварь. В степи ходил и зубрил. — М-ы, мы… Н-е, не.

Овцы бежали в сторону… Риштрат обрывался и кричал:

— Арря! Арря! Оглашенные, куда вас несет!.. — И продолжал: — Р-а, ра, б-ы, бы, — улыбаясь читал: — мы не рабы.

Зимой Сиклета хлопала по бедрам и сокрушалась:

— Зачитается, истинный бог зачитается.

А Риштрат читал, читал и читал, до самой весны читал.

Весной Риштрат сидел «на стойле», голова его была забинтована грязной тряпкой, а левая рука висела на перевязи. Он говорил мне:

— Все чепуха… Лишнее… ум человека — все! Возьмем к примеру ераплан. Построил его ум человеческий и летит на нем кто? Человек! Не будь человека, с умом, и не лететь ераплану. Выходит что? Выходит, что человек своим умом тащит машину в двадцать или тридцать пудов. Тут-то, вот и чепуха, — он ткнул пальцем в землю. — На кой леший, скажите пожалуйста, цеплять ему на себя такую тяжесть? Человек весит четыре-пять пудов и, если он отбросит от себя ераплан, то без всякой канители в любое время дня и ночи может лететь не сто верст в час, а пятьсот или тышшу. Понял?

— Понял.

— Только есть тут одна закарюка. Я думаю, думаю и не могу додуматься. Надо найти пружину внутри у человека, чтобы действовать умом. Тут сила нужна, а она есть у каждого человека: есть ум, есть и сила, — он погрозил пальцем в пространство. — Я, ужо, погоди, не я буду, если не додумаюсь.

Хлопнув меня по плечу, он рассмеялся.

Вечером, воспользовавшись случаем, Сиклета зашептала мне:

— Уж ты, батюшка, поговори с ним. Зачитался, истинный бог зачитался. — Она глянула по сторонам. — Ты не верь ему, что он в погреб упал и сломал руку, это он с крыши хряснулся. Я, говорит, умом полечу. Залез на крышу, да и…

Вошел Риштрат, он благодушно погладил здоровой рукой бороду и подсел ко мне.

— Вот опять, возьмем радий, — начал он. — На кой леший всякие там вышки, провода, аппараты… Ничего не надо. В человеке лектричество есть? Есть. — Он постучал пальцем себе по лбу. — Вот один аппарат, а у вас, возьмем к примеру, другой. Иди в любое место и катай волны. Сам ты и мачта, и… и все. Да! Вот так-то… — Он зевнул, — пора спать!.. Мы еще… погоди!..

_____

Прим. редакции. Лучшим послесловием к этому рассказу с натуры может служить на-днях помещенная в «Красной Газете» заметка: Радио-волны мозга. «Ин-том по изучению мозга заказан за границей аппарат итальянского ученого Фердинанда Кацамалли, служащий для исследования процесса передачи мысли на расстоянии. Аппарат этот представляет собою камеру, в которой помещается как исследователь, так и наблюдатель; в ней же находятся радиоприемники различной длины волны. Камера служит для изолирования приемников от внешних волн. Аппарат Кацамалли будет передан в лабораторию известного специалиста по радио, проф. А. А. Петровского. К изготовлению вспомогательных частей аппарата приступлено в Ленинграде».

(обратно)

231

Рассказ Н. ЛОВЦОВА.

Хайко — орочон. Хайко уже совсем старик, ему больше 70 лет. Но это ничего не значит: он еще силен и бодр. Правда, рыбу он не ловит, но зато ни у кого, ни у одного гольда и орочона нет столько ловушек, сколько их у старого Хайко.

И Хайко ими гордится. Он ими живет. Рыбу же он не только не ловит, но и не ест. А почему? На то у Хайко есть свои причины. Но не думайте, что Хайко не любит рыбы, — нет, он ее очень даже любит. И из всех рыб он больше всего уважает кету.

Вот посмотрите, как наступит время первого хода рыбы, Хайко уйдет на Амур. Он несколько недель будет жить на его пустынном берегу. Но он будет только сидеть над водой и смотреть за серебристой кетой.

Не смейтесь над ним, — старику это не нравится, на Амуре он живет прошлым…

. . . . . . . . . .

Это было давно, когда Хайко был еще молодым, красивым орочоном. Сильнее его не было в округе.

Лучше Хайко никто не мог ездить на собаках и управлять узкой байдаркой, обтянутой рыбьей шкурой.

Как-то Хайко надумал жениться. У него была давно намечена невеста, лучшая орочонка с верхней Амгуни. Она была дочерью богатого старшины стойбища. На девку много зарилось инородцев… К ее отцу приезжали люди и с Майи, и с Пенжи, и с Витима, и с Нерчи.

Но старый Бакунак не отдавал дочь.

Она была красой не одной Амгуни. Если о ней уже пронеслись слухи по всему Северу, стало быть она чего-нибудь да стоит, но только не денег, не табунов оленей, не поджарых собак, не громадных связок мехов.

Бакунак встречал ласковой улыбкой, кормил, поил, а как только речь заходила о выкупе, Бакунак снаряжал нарты или лодку и выпроваживал свата. Что думал старый орочон — никто не знал, пока не приехал Хайко. Хайко приехал и прошел прямо к Бакунаку, уселся рядом с красавицей Ликой и притянул ее к себе.

— Что ты хочешь? — удивился Бакунак.

— Хочу жениться на Лике, — спокойно ответил Хайко.

— Но ты не знаешь условий, — какой твой выкуп? — сказал Бакунак, и его глаза лукаво заблестели.

— У меня нет выкупа. Давай девку так! — потребовал Хайко.

— Это вот дело! Ты первый, кто думает больше других. Если до весны за Ликой не будут ездить такие молодцы, как ты — она твоя.

Почти сразу за Хайко к Бакунаку приехал Сильва. Сильва был гольд. Он тоже был ловким, красивым и сильным парнем.

Сильва точь в точь, как Хайко, потребовал Лику, как будто сговорились.

Бакунак тоже указал на весну.

Только эти два человека угадали мысли Бакунака.

^Лика.

Весной инородцы-рыболовы перебрались с Амгуни в устье Амура. Много в то время было людей у Амура. Инородцы шли сюда, пожалуй, не только ради рыбы, а шли повеселиться на весеннем празднике. Нынче же они торопились на свадьбу Лики. Дорогой они думали и гадали о том, кому достанется дочь Бакунака: Хайко или Сильве.

Большинство стояло за Хайко: у Хайко был добрый характер, ну, а Сильва иногда злился и был мстителен.

Вот в устье Амура показался Бакунак. Не глядя на молодежь, собрал он около себя старых инородцев и сказал им:

— Старики, свою дочь я отдам не за богатство, а за хорошего человека. Моя Лика — сама богатство, а хороших людей мало. Согласны ли вы со мной?

Старики закивали головами. Они одобряли Бакунака.

— Я всем отказал, — продолжал Бакунак, но есть двое, которые могут получить Лику. Они мне не предлагали выкупа. Это хорошо, я доволен ими. Но я не знаю, кому отдать Лику. И я решил, пусть сама судьба мне укажет мужа моей дочери. Пусть они на байдарках торкнутся в тот берег и приедут обратно. Кто из них первый ухватит Лику, того она и будет. Согласны вы?

Старики поднялись с мест и все враз заговорили, что умнее Бакунака нет человека.

Хайко выправил свою байдарку и приволок ее к берегу, где стояли люди.

Сильва был ужо там. Лика стояла между ними и с тревогой смотрела на Хайко. Видимо, Хайко был ей дороже Сильвы. Хотя она знала, что Хайко лучше всех плавает на байдарке, но и Сильва ему не уступал. Правда, Хайко еще ни разу не состязался с Сильвой.

Но тут Бакунак махнул рукой и обе байдарки стрелой помчались по Амуру.

Люди расселись по берегу, затаили дыхание и молча глядели, как женихи загребают воду.

Как будто Хайко с Сильвой сговорились и здесь. Их байдарки враз торкнулись в противоположный берег, враз повернули обратно и понеслись к инородцам. Тут Бакунак не выдержал. Он бросил о землю шапку и отвернулся от воды. Он никак не ожидал насмешки.

Но вдруг посреди реки байдарки сблизились и Сильва, размахивая узким ножом, кинулся к Хайко.

Люди крикнули и кинулись к лодкам. Но не успели еще лодки отвалить от берега, как оба соперника оказались в воде. И странно: они барахтались поверх воды, как будто посреди Амура была мель. Но это продолжалось несколько мгновений. Совершенно неожиданно Сильва исчез под водой, а Хайко остался лежать на ней. Но он был не на одном месте, он двигался вверх по реке.

Они ничего подобного никогда не видали.

Когда же их лодки поравнялись с Хайко, они с удивлением разглядели что под ними — громадная стая серебристой кеты.

Это был первый весенний ход рыбы.

Иногда кета идет такими громадными стаями и так плотно, что весло, вставленное в гущу рыбы, может стоять и не падать впродолжение нескольких часов.

(обратно)

232

Очерк М. Г. и статья д-ра В. Н. ФИННЕ.

Фотографии с натуры.

^{Рахман-бей лежит на доске, сплошь усеянной гвоздями острием кверху.}

В настоящее время за границей производят много шума публичные опыты факира Рахман-бея. Неразборчивая публика называет их «чудесами». Конечно, никаких чудес здесь нет и все объясняется углубленным, хотя и не обоснованным научно, практическим познанием сил природы, сокрытых в человеке.

Редакция наша обратилась к известному в Ленинграде авторитетному специалисту, доктору Финне, с просьбой высказаться по поводу помещаемого ниже очерка. В. Н. Финне — последователь школы Шарко, изучающий и области знания, смежные с гипнотизмом (телепатию, влияние магнита на нервную систему в гипнотическом сне и проч.). В качестве ассистента по кафедре психиатрии, он читает лекции о гипнозе врачам в Институте для Усовершенствования Врачей и известен своими замечательными опытами операций в клиниках под гипнозом (безболезненные роды, удаление зубов и т. д.).

(обратно)

Факир Рахман-бей.

 За последнее время индийские факиры наводнили Европу. В Вене, Париже, Лондоне, как и в Америке, факиры собирают многочисленную публику, демонстрируя свои «сверхъестественные» свойства. Особенной славой пользуется индусский факир Рахман-бей, пожинающий лавры в стране долларов. Некоторые эксперты, а в том числе и знаменитый Гудини, разоблачения которым медиумических явлений мы поместили в № 3 «Мира Приключений» за 1926 г. (см. очерк «Тайна спиритических сеансов»), Гудини, собственные фокусы которого основаны на строго научных теориях, — утверждает, что все «чудеса» факира не более как трюки, обставленные восточной таинственностью. Чрезвычайно интересным является следующий опыт.

Перед глазами зрителей находится вытянутое в струну недвижимое тело факира. Оно почти висит в воздухе в горизонтальном положении, имея лишь две точки опоры — на двух острых, вертикально укрепленных саблях. На сабли опирается затылок и ноги Рахман-бея. Несмотря на давление, производимое тяжестью тела, нигде не видно следов крови. Затем два человека укладывают массивную каменную плиту на обнаженную брюшную поверхность и третий ударом молота разбивает камень, распадающийся на куски перед изумленной публикой. Тело же факира продолжает попрежнему недвижимо держаться на лезвиях сабель. Наконец, его снимают, ставят на ноги, и снова живая человеческая фигура движется, как ни в чем не бывало.

Многие врачи заинтересовались определенной способностью факира управлять такими органическими процессами, как кровообращение, или же приводить себя в каталептическое состояние.

В присутствии группы врачей Рахман-бей произвольно регулирует свой пульс таким образом, что в правой кисти руки насчитывается 90 ударов в минуту, тогда как в левой — 42. Иногда факиры приводят себя в каталептическое состояние с целью заживо быть похороненными в могиле на несколько часов, дней и даже месяцев. В Индии, как утверждает Рахман-бей и его товарищи, есть факир, похороненный в 1899 году и отрытый лишь год тому назад, при чем он будто бы не обнаруживает никакого болезненного состояния, кроме крайней слабости.

Из той же Индии исходит не менее легендарный рассказ о 12 факирах, которые, боясь мести одного из влиятельных членов секты, решили добровольно «умереть» на пять лет, в надежде, что за это время их враг, глубокий старик, успеет скончаться. Неожиданное исчезновение этих двенадцати факиров так разозлило старика, что он предпринял их розыски в земле. Две жертвы его гнева были найдены и убиты, остальным же 10 факирам удалось дождаться смерти своего врага и быть заживо отрытыми после пяти лет.

Рассказывают, что, при погребении на продолжительный срок, факира кладут в гроб, из которого предварительно выкачивается воздух. Затем гроб помещается в цементированный склеп для большего предохранения тела от влияния воздуха, сырости и всяких хищников как животных, так и насекомых. Обычно раз в год, в праздничный день, могила факира осматривается его учениками.

Такое длительное пребывание под землей, как признаются сами факиры, случается довольно редко. В большинстве случаев оно ограничивается несколькими днями. По словам Рахман-бея, он оставался «мертвым» не долее семи дней. Такой опыт он проделал в Александрии, в Египте.

Пребывание же в трансе впродолжение месяца настолько ослабляет организм, — говорит Рахман-бей, — что человек не может рассчитывать долго прожить после своего оживления. Но, с другой стороны, короткие периоды такого состояния, примерно один раз в месяц, будто бы оказывают благотворное влияние, давая организму полный отдых.

Демонстрируя свои опыты, Рахман-бей предоставляет зрителям самим назначать срок его пребывания под землей. Обычно — это 10–30 минут, но при этом факир ставит условием, во-первых, заранее знать, сколько времени ему надлежит оставаться в бессознательном состоянии, во-вторых — быть отрытым в точно указанный срок. Зрители, чувствующие себя и без того неловко, предупреждаются, что даже минута опоздания может вызвать смерть от задушения.

Процедура зарывания обставлена очень живописно. Одетый в длинную белую одежду появляется факир. Голова его окутана белой повязкой, обут он в сандалии. Гроб представляет собой массивный деревянный ящик на такой же массивной подставке. Впродолжение нескольких минут факир растирает рукой определенные нервы на висках и затылке, затем внезапно как бы окаменевает и падает. Его помощники укладывают его в гроб, который быстро покрывается высокой насыпью из влажного песка. И так он остается впродолжение назначенного срока.

Такую же способность управления естественными органическими процессами проявляет факир во время своих ужасающих, но в то же время бескровных самоистязаний. В некоторых случаях ранения факир произвольно вызывает и останавливает кровотечение из раны. Без малейшей судороги в лице факир пронизывает длинными стальными булавками щеки, руки, ноги, вонзает себе острый нож в горло. Тут же он охотно предлагает присутствующим врачам воткнуть булавки в их тела. Или же, например, факир ложится обнаженной спиной на доску, сплошь унизанную стальными гвоздями, при чем для усиления впечатления к нему на грудь становится его помощник. По окончании опыта присутствующим предлагается осмотреть тело факира, на котором даже нет крови, а через несколько минут остаются только легкие красные пятна.

В Индии — небрежно замечает Рахман-бей — факиры зачастую пролеживают целый день на такой доске.

Большое впечатление на публику производит появление пылающего факела, над которым факир жжет руку впродолжение нескольких минут, не обнаруживая ни малейшего признака болевого ощущения. Наконец, в доказательство, что он может проявить ту же силу воли над посторонним субъектом, факир приводит в каталептическое состояние одного из своих помощников. Тут же повторяется опыт с разбиванием камня.

src="/i/26/716526/i_433.png">

 ^{Сингапурский фанатик, член «Клуба пыток», несет на себе род клетки с прикрепленными к ней заостренными стрелами. При каждом движении, стрелы вонзаются в его тело.}

Факиры утверждают, что гипнотизм был известен в Индии не мене 2000 лет тому назад и что он развивался среди бесчисленных поколений религиозных сект путем строжайшей дисциплины воли и тела.

Любопытны познания факиров и в области практического применения телепатии, т. е. передачи мысли на расстоянии. Факиры, живущие в различных местностях Индии, утверждают, что вполне могут обходиться без телефонов и радио, сообщаясь друг с другом путем передачи мысли на расстоянии.

Конечно, и плутовство приходит на помощь там, где естественных сил природы не хватает.

Так, известный Нью-Иоркский врач психиатр д-р Дж. Уальш утверждает, что в Египте, например, было место, особенно излюбленное факирами для своих временных погребений. Недавно там поблизости обнаружен пустой ствол огромного дерева. Зарытые факиры, очевидно, искусно проталкивали стенку специально сооруженного ящика, прокапывали рыхлую землю и сквозь пустое дупло снова выбирались на поверхность земли. Тщательно скрываясь до момента открытия, они снова возвращались в свои могилы, приняв то же «каталептическое положение».

Фокусник Гудини берется показать кому угодно, как продержать над огнем руку, не испытывая боли.

— Весь секрет, — как уверяет он, — состоит в том, чтоб подготовить тело к этому эксперименту путем втирания различных препаратов. Намазав язык растворенным росным ладоном (стираксой)^[88], вы можете лизать докрасна раскаленное железо. Стиракса является одной из составных частей жидкости, которой факиры смазывают ступни ног при хождении по горящим углям, что также входит в репертуар «чудес», проделываемых факирами.

— Впрочем, — добавляет Гудини, — пока факир не претендует на обладание сверхъестественными силами, я не считаю себя вправе разоблачать его тайн…

М. Г.

_____

 -

(обратно)

Факиры и гипноз.

Статья д-ра В. Н. ФИННЕ.

 В одном из своих сочинений, написанном в 1766 году, Кант обращается к читателям со следующими словами: «Так как одинаково глупо не верить без основания ничему из многого, что сообщается с некоторым видом истинности, как и верить без доказательств всему, о чем ходят слухи, то автор предлагаемого сочинения дал себя отчасти увлечь вторым предрассудком, чтобы избегнуть первого».

Эти слова Канга поневоле приходят на память, когда слышишь фантастические «достоверные» рассказы о чудесах факиров, этих странных полу-бродяг, полу-монахов, когда видишь, с каким доверием мистически настроенная публика относится к этим рассказам. Одного из таких достоверных повествований стоит коснуться подробнее, так как оно имеет особую историю.

Факир входит на открытое место, где его тотчас окружает толпа зрителей. Он растилает на землю кусок ковра и топчет его кругом ногами. Ковер скоро начинает двигаться и из-под него выползает мальчик. Тогда волшебник берет свиток каната и бросает его в воздух. Свиток распускается и поднимается все выше и выше, пока один конец каната исчезает в воздухе, а другой спускается до земли. Мальчик влезает по канату и скрывается вверху из глаз зрителей. Тогда между факиром и мальчиком завязывается разговор, оканчивающийся тем, что факир в гневе схватывает нож и тоже взбирается по канату. Он проводит наверху некоторое время и вскоре затем оттуда надают окровавленные члены мальчика вместе с головой и туловищем. Потом опять появляется факир, спускаясь по канату. Волшебник кладет разрубленное тело мальчика в мешок и встряхивает его. Из мешка снова выскакивает живой мальчик и убегает.

Так рассказывает известная Блаватская, приводя этот «факт» в доказательство чудесных деяний, совершаемых факирами.

В конце 1890 года один молодой американец, м-р С. Эльмор, описал такой же случай в «Чикагской Трибуне» («Chicago Tribune»), прибавив, что он сам присутствовал с одним своим другом при этом представлении в Индии. Друг этот, художник, сделал тогда несколько набросков, а Эльмор получил ряд моментальных снимков. На набросках художника оказалось все, о чем говорилось в сообщении, на фотографических же карточках был лишь факир, оживленно жестикулировавший, и зрители, смотревшие по ходу действия то вверх, то вниз. Но каната, мальчика, окровавленных членов и т. д. на снимках не было ни малейшего следа. Отсюда автор выводил заключение, что факир загипнотизировал своих зрителей и внушил им все явления в виде галлюцинации.

История эта обошла все газеты, а также попала в научные периодические издания. Так как, по нашим теперешним сведениям о гипнотизме, совершенно непонятно, каким образом отдельный человек мог загипнотизировать целый круг зрителей и вызвать одну и ту же галлюцинацию у всех, притом также у иностранцев, даже незнакомых с его языком, это дело возбудило огромное внимание.

М-р Ходгсон написал издателям упомянутой американской газеты, сообщая им, что во время своего пребывания в Индии он тщательно старался увидеть этот фокус; ему даже не удалось отыскать человека, который когда-либо видел его, или хотя бы только знал кого-нибудь, кто был свидетелем такого представления. Поэтому ему очень бы хотелось узнать, где м-р Эльмор присутствовал при этом редком зрелище.

Тогда м-р Эльмор чистосердечно сознался, что вся эта история вымышлена: он выдумал свой рассказ и употребил псевдоним С. Эльмор (sell more — обманывай больше), с целью намекнуть догадливому читателю, что все это есть мистификация. Таким образом весь фокус и будто бы научная проверка его оказались просто продуктом фантазии изобретательного янки.

Мораль этой истории, очевидно, та, что к подобным сообщениям надо относиться с большой осторожностью, даже если моментальные снимки и иные научные данные сообщают им некоторую кажущуюся вероятность.

Впечатление большой искренности производят описания французом Жаколлио виденных им лично наиболее известных фокусов факиров в его книге «Факиры-очарователи». Тяжелые бронзовые предметы движутся по одному знаку волшебника; палочки пишут на песке ответы на задуманные вопросы; семечки, выбранные самим Жаколлио, вырастают в несколько часов в большие растения и т. д. Все это происходит, повидимому, без непосредственной связи с факиром, который, полуобнаженный, спокойно сидит на полу, имея при себе лишь свою бамбуковую палку с семью узлами, как знак своего достоинства. Здесь, повидимому. немыслимо фокусничество, и Жаколлио приходит к заключению, что тут участвуют неизвестные еще силы.

Наблюдения Жаколлио имеют однако тот недостаток, что он всегда виделся с факиром совершенно наедине. Этим именно путешественник хотел помешать волшебнику найти себе сообщников в служителях туземцах, но Жаколлио в то же время сам признается, что не мог выдерживать пронзительных глаз факира, пристально смотревшего на него иногда по целым часам, прежде чем что-нибудь показать чудесное. Вероятнее всего, что факир прямо гипнотизировал его. Во время же гипноза факир мог внушить ему все то, что потом Жаколлио будто бы видел открытыми глазами.

Вообще несомненно, что в практику факиров входит множество гипнотических приемов. Какова же сила мысленного внушения человека вообще, — особенно ярко доказал академик В. М. Бехтерев своими блестящими опытами над дрессированными зверями Дурова. Животные так подчинялись мыслям ученого, как будто он приказывал им вслух. И это были сложные и необычайные для них действия.

Известно, что португальский аббат Фариа научился у факиров вызывать гипноз путем внушения еще в начале девятнадцатого столетия, когда об этом способе в Европе не имели понятия.

Кроме того, путем особой тренировки, в которой большую роль играет добровольное самоистязание, факиры развивают в себе, при полном презрении к смерти, особые способности переносить без вреда для организма более или менее длительное соприкосновение с огнем, прокалывание тела в различных местах булавками и ножами без последующего кровотечения и с быстрым заживлением нанесенных повреждений, возлежание на досках, усеянных вбитыми остриями кверху гвоздями, без повреждения тела, несмотря на то, что при демонстрации этого фокуса на грудь факира становится кто-либо, или, наконец, разбивание молотом легкого известкового камня, положенного на грудь и т. д….

^{Другой член того же клуба, обязавшийся пройти три мили под палящими лучами солнца, в деревянных сандалиях, подошвы которых унизаны гвоздями, вбитыми остриями вверх.}

«Непонятное — не чудо», сказал еще Гете, и мы тотчас же можем убедиться в этом, если в параллель с поражающими нас фактами из практики факиров рассмотрим известные нам опыты из области гипноза.

Отсутствие болевой чувствительности в гипнозе — факт общеизвестный, и производство безболезненно даже больших операций в гипнотическом состоянии не относится, правда, к обыденным явлениям, но никому и в голову не придет считать это явление чудесным. Опыты Delbeuf’а, который вызывал симметрические ожоги и с помощью внушения сделал одну из ран безболезненной, показали, что безболезненная рана обнаруживала гораздо большую наклонность к заживлению, а главное была свободна от воспаления в окружности. Сюда же следует отнести опыты аптекаря Focachon’а, который вызывал ожоги путем наклеивания бумажек вместо мушек при внушении, что наклеена мушка и, наоборот, парализовал действие настоящего нарывного пластыря соответствующим внушением. Остановка различного рода кровотечений путем гипнотического воздействия помогает нам также ориентироваться в тех достижениях факиров, которые связаны с повреждением тела колющими и режущими предметами без соответствующего обильного кровотечения.

В настоящее время в Швеции, в Каролинском институте, проведен ряд опытов по исследованию влияния гипнотического внушения на действие некоторых ядов проф. Генри Маркусом и д-ром Эрнстом Сальсреном. Больному впрыскивали адреналин (органическое вещество, вырабатываемое надпочечными железами), обладающий свойством повышать кровяное давление, при чем внушали пациенту, что впрыскивается вода. В то время, как при опыте на том же больном, но без внушения, кровяное давление при адреналине повышалось со 109 до 130, при внушении оно поднялось лишь до 116. Тот же результат упомянутые врачи получили с атропином и пилокарпином, действие которых совершенно парализовалось соответствующими внушениями. Если сопоставить с этими опытами заговоры факиров от укуса ядовитых змей, то эти заговоры приобретают вполне рациональное объяснение, опирающееся на научные исследования, правда, находящиеся в этой области еще в зачаточном состоянии.

Остается выяснить еще одно наиболее загадочное явление, а именно способность обмирать и оживать при зарывании от нескольких часов или дней до 1½ месяца и даже более.

Научным освещением этого вопроса, на основании собранного им фактического материала, мы обязаны основателю учения о гипнозе Брэду. Брэд, по своей многосторонности, не оставил без внимания соотношения между глубоким сном и смертью. Точкой сравнения между сном и смертью послужила для него зимняя спячка у животных и глубокая летаргия у людей, а внешним поводом — рассказы об индийских факирах. Гипнотизируя больных, Брэд замечал, что некоторые из них впадают в полное оцепенение. Он знал также, что некоторые лица могут по произволу замедлять дыхание и пульс. Равным образом ему были известны случаи долговременного поста и долговременного невольного сна, в одном из видов которого — глубокой летаргии — температура понижается почти до температуры трупа. Все эти явления — замедление дыхания и пульса, отсутствие внешнего питания, понижение температуры — служат признаками зимней спячки животных. Некоторые из них во время спячки не обнаруживают никаких проявлений жизни. Не обнаруживают их в летаргии и люди.

Но если люди способны впадать в невольную продолжительную летаргию и получать ее симптомы, то почему не предположить, что они могут и искусственно обмирать, т. е. прекращать обнаружение жизни, притом на такие же долгие сроки, как в зимней спячке животные.

Один подобный случай был вполне достоверно засвидетельствован именитым в свое время дублинским врачом Чейном о полковнике Тоузенде, который мог (как свидетельствует этот врач) по произволу умирать, т. е. переставать дышать и возвращаться к жизни простым напряжением воли. Описывая один из опытов с полковником Тоузендом, Чейн отмечает, что при самом тщательном исследовании он не мог во время опыта ощутить деятельности сердца и не видел никаких следов дыхания на широком зеркале, которое держали перед ртом. Через ½ часа после начала эксперимента, когда присутствовавшие врачи полагали, что опыт зашел слишком далеко и кончился смертью, и уже собирались уходить, полковник Тоузенд начал приходить в себя и через некоторое время беседовал с склонными признать его умершим врачами.

Это свидетельство не оставляет сомнения в том, что в рассказах о факирах есть доля истины. Вопрос только: как велика эта доля. С целью выяснения дела, Брэд опубликовал в медицинских английских журналах ряд вопросов, обращенных преимущественно к индийским врачам, с просьбой сообщить ему все, что им известно о подобных случаях. Благодаря одному из друзей Брэда, такой вопросный лист был вручен дипломатическому представителю К. М. Уэду, который присутствовал при оживлении факира, погребенного на шесть недель. Этот дипломатический агент дал Брэду подробные сведения о виденном им, и Брэд, сопоставив эти данные с показаниями, относящимися к тому же случаю, описанному капитаном Осборн в его «Путешествии по Индии», приходит к заключению, что в данном случае не было никакого обмана. По свидетельству Уэда, при осмотре тела факира врачом, последний не мог ощутить пульса ни в области сердца, ни в висках, ни в руке. Мешок, в котором было завязано тело факира, оказался заплесневелым от долгого лежания в земле. Перед оживлением слуга удалил из носа и ушей вату и воск, которыми они были залеплены. На всех этих подробностях, сопоставляя их с другими обстоятельствами, Брэд останавливается и обширным анализом их исключает всякую возможность обмана.

«При заботливом взвешивании всех отдельных явлений, — говорит Брэд, — сообщенных по этому поводу, и на основании моих собственных опытов относительно гипнотизма, в котором люди способны приводить себя в более или менее глубокое состояние оцепенения, или каталепсии, при чем она, подобно животным в зимней спячке понижает всю жизненную деятельность до возможной степени, совместимой однако с продолжением существования и возвращением прежней подвижности, я пришел к заключению, что люди, совершающие на первый взгляд такие невозможные подвиги, погружают себя в это преходящее состояние спячки или летаргии приостановкой дыхания и сосредоточиванием психической деятельности, как это доказано вполне достоверным случаем с полковником Тоузендом и многими моими собственными наблюдениями над больными, обладавшими этой способностью в меньшей степени».

Таким образом, при истолковании обмирания и оживления факиров, как самого разительного доказательства мощи гипноза, учение о гипнотизме пользуется своим авторитетом для назидания опрометчивости и суеверия. Оно доказывает, что не следует без разбора доверяться обманчивым признакам смерти и приходить в ужас пред встающими из гроба, так как «мертвецы не встают из могил».

В. Финне.

(обратно) (обратно)

233

Корабли и Мельницы будущего.

Около двух лет тому назад германский инжен. Флеттнер изобрел чрезвычайно интересный механизм, которому быть может суждено вытеснить прежние паруса на кораблях. Мы не раз уже давали в «Мире Приключений» заметки и рисунки, изображающие этот механизм, состоящий из высокого вертикального цилиндра, сделанного из тонкого листового железа и приводимого во вращение маленьким мотором. При этом, если имеется даже легкий ветер, цилиндр обнаруживает стремление с силой двигаться в сторону, перпендикулярно к направлению ветра. Опыты, произведенные с такими «роторами» на нескольких морских судах, показали, что новое изобретение значительно упрощает управление кораблем и в некоторых случаях может успешно конкурировать даже с пароходами. Это изобретение Флеттнера имеет огромное будущее, т. к. пароходы, снабженные его изобретением, могут часть рейса двигаться силой ветра, останавливая при этом свои мощные машины и тем самым экономя значительное количество топлива. В это время на пароходе будет работать лишь небольшой вспомогательный двигатель, вращающий роторы. Для иллюстрации достаточно будет привести в пример плавание «Баден-Бадена», первого судна, снабженного роторами Флеттнера. Судно это сделало около 10.000 клм по Атлантическому океану, затратив всего около 12 тонн нефти, тогда как для такого же пути, но с машинами обычного типа ему пришлось бы затратить около 45 тонн, т. е. почти в четыре раза больше.

Читатель вправе спросить: не проще ли поставить обычные паруса? В том-то и дело, что нет. Прежде всего поверхность роторов в десять раз меньше поверхности парусов, роторы прочнее и не боятся порывов бури и для управления ими достаточно одного-двух механиков, тогда как на паруснике надо держать целую команду матросов.

Новое изобретение было испытано в 1925 г. на небольшом судне «Буккау» и дало настолько обнадеживающие результаты, что в скором времени роторами Флеттнера в Германии было оборудовано судно «Барбара» в 3.000 тонн водоизмещения, недавно сделавшее свой первый рейс между Европой и Америкой.

На нашем рисунке представлен внешний вид этого парохода с его тремя необычными на первый взгляд трубами-роторами.

Но Флеттнер (слева помещен портрет этого удачливого изобретателя) не остановился на этом успехе и в настоящее время занят постройкой нового ветряного двигателя, где вместо крыльев будут установлены эти же самые роторы, вращаемые особым приводом. Тогда, при небольшом даже ветре, роторы получают стремление двигаться вбок и заставляют вращаться спицы, на которых они укреплены.

На рисунке изображен проект такой крупной ветро-силовой установки будущего, мощностью в несколько тысяч лошадиных сил. По проекту Флеттнера, на концах «крыльев» установлены еще небольшие воздушные винты, вращаемые силой встречного тока воздуха и приводящие в движение дополнительные моторы, закрытые веретенообразными кожухами. Специалисты придают этим проектам Флеттнера большое значение, пророча им не менее блестящую будущность, чем его роторным судам.

Но изобретение Флеттнера еще не исчерпано. Его роторы пробовали устанавливать вдоль аэропланных крыльев и оказалось, что при быстром вращении эти роторы, благодаря сильному встречному ветру, давали значительную подъемную силу. Нет ничего удивительного, что в настоящее время во всех странах производятся самые разнообразные опыты в этом направлении, опыты, которые, быть может, сделают в авиационной технике такой же переворот, какой сделали роторы Флеттнера в области судостроения.

Инж. В. Никольский.

_____

-

(обратно)

Восстановление античной бронзы.

Очень часто при археологических раскопках находят бронзовые статуи, оружие, утварь и т. д. в сильной степени испорченные своего рода ржавчиной — окислами меди, отчего эти предметы делаются почти неузнаваемыми и теряют большую часть своей ценности. Раньше эти окислы просто счищались, и такие предметы покрывались тогда глубокими язвами и впадинами.

Недавно для оживления старинных бронзовых изделий был с успехом испробован новый электролитический способ, при котором предмет погружается в особую натронную^[89] электрическую ванну, отчего окисленная медь вновь восстанавливается и бронза приобретает свой первоначальный вид. На рисунке изображена одна старинная египетская статуэтка до (слева) и после (справа) такого электрохимического «омолаживания».

(обратно)

Что такое сон?

О попытках разгадать тайну сна мы уже рассказывали читателям в одном из предъидущих номеров журнала «Мир Приключений». Тайна сна остается неразгаданной и до настоящего времени, но постепенно, шаг за шагом, начинает выясняться влияние на сон тех или иных процессов нашего организма. Огромное влияние на характер сна и на появление, так называемых, сновидений оказывает сердечная деятельность и наполнение кровью нашего мозга, которое в свою очередь сильно связано с работой желудка. Некоторые физиологи даже считают, что в нормальном глубоком сне совершенно нет сновидений и если они появляются, то в нашем организме что-то неладно… На нашем рисунке изображен один из недавно построенных аппаратов для записи работы сердца во время сна.

Аппарат этот состоит из чувствительной мембраны, прикладываемой к левому боку, колебания которой, вызываемые биением сердца, отмечаются на движущейся бумажной ленте в особом приборе. На другом нашем рисунке изображена одна из таких записей, сделанная самим сердцем.

На диаграмме А слева — спокойный сон, справа— сердце бьется менее ровно: начинаются сновидения. На отрезке В слева — спокойный сон, справа — неспокойное дыхание во время бессонницы, постепенно вновь переходящее в спокойный сон. На диаграмме С слева — опять спокойный сон без сновидений, затем скачок пульса от резкого изменения положения спящего — после чего начались сновидения — пульс бьется неровно — и, наконец, под влиянием начавшегося звона электрического звонка — пробуждение. Такие беспристрастные и точные записи работы сердца, несомненно, окажут немалую помощь в деле развития науки о сне, в котором мы вынуждены проводить почти треть своей жизни.

(обратно)

Часы с заводом на 10 лет.

Французским физиком Марселем Мулленом, совместно с часовых дел мастером Булле, изобретен новый тип электро-часов, не требующих завода в течение десяти лет.

Механизм их приводится в движение электрической батареей, заключенной в трубку позади часов. Маятник не только регулирует ход, но через посредство зубчатых колес приводит в движение и часовые стрелки. На конце стального маятника укреплен особый электро-магнитный прибор, благодаря которому электрический ток, вырабатываемый батареей, возмещает энергию, затраченную маятником. Сила этого электромагнитного двигателя настолько велика, что отнимает у батареи минимальное количество энергии, чем и объясняется ее столь долгое действие. Пущенные в ход часы требуют лишь периодического под ливания воды в батарею.

(обратно)

Ручной киноаппарат.

О значении кино и о победоносном шествии его не приходится много распространяться… Запечатлеть на фильме бегущие мгновения, зафиксировать выдающиеся события общественной и личной жизни — скоро станет так же просто и дешево, как сделать моментальный фотографический снимок любительским аппаратом. Выпущенный недавно одной американской фирмой (Белль и Ховвел в Чикаго) новый портативный аппарат, под названием «Автоматическая камера Эйемо», исключительно прост и удобен, не требует никаких штативов, ибо вся камера весит несколько фунтов и держится одной рукой на весу. Снимаемый предмет наблюдается через особую визирку, а сама съемка происходит автоматически, посредством небольшого пружинного завода. Скорость может легко регулироваться: от 16 до 8 съемок в секунду; длина закладываемой фильмы достигает 30 метров, что хватает на 100–200 секунд. Аппарат всегда готов к действию и для замены использованной ленты новой фильмой надо не больше полуминуты. Аппарат этот, без сомнения, окажет много ценных услуг в деле современных киносъемок.

(обратно)

Бриллиантовая материя для платьев.

В Америке поступил в продажу любопытный сорт материи, названной бриллиантовой. Это особый род мягкого, гибкого, тонкого и прозрачного материала из органического вещества, близкого по своему составу к недавно изобретенному «гибкому стеклу». Материал этот обладает замечательным блеском, происходящим вследствие присутствия многочисленных застывших в нем пузырьков воздуха, выдерживает стирку и глаженье и, несмотря на свою пока еще дороговизну, без сомнения, займет почетное место в современных заграничных модах.

(обратно)

Величайший паровоз.

Новый гигант, построенный для Тихоокеанской ж. д., развивает свыше 5000 лош. сил. Вес его достигает 400 тонн, он в состоянии тащить 250 груженых вагонов со скоростью 60 клм в час. Самые сильные наши товарные паровозы могут вести не больше 80 вагонов.

(обратно)

Счетчик для телефона.

В СССР поднимался вопрос об учете телефонных разговоров. В Америке для дальних расстоянии уже введено особое приспособление, простое и остроумное. В контрольный прибор включены древние песочные часы, рассчитанные на 3 минуты. По уровню песку в трубке абонент может судить, сколько времени ему осталось для переговоров. И деньги съэкономлены, и линия освобождается для других абонентов, ожидающих очереди.

(обратно)

Рудермобиль и моноцикл.

Последней новинкой является пользующийся в Берлине большим распространением новый спортивный аппарат «Рудермобиль». Это обыкновенный велосипед, переделанный для ручного привода.

Как видно на рисунке, нижняя часть состоит из обыкновенных велосипедных колес; сиденье пассажира несколько изменено, оно движется в продольном направлении и, кроме того, снабжено двумя боковыми стержнями, при помощи которых ездок делает нормальные гребные движения, которые, при помощи системы рычагов, передаются на зубчатое колесо и обыкновенную велосипедную передачу.

Ноги упираются в специальные опорные подставки, служащие одновременно для управления этим прибором.

В сравнении с обыкновенным велосипедом прибор имеет несколько преимуществ; достигается большая скорость и, кроме того, с гигиенической стороны большое значение имеет то обстоятельство, что при движении участвуют все мышечные группы тела и не сдавливается грудная клетка.

Второй рисунок изображает «моноцикл». Для этого одноколесного велосипеда требуется столь мало места, что, по мнению изобретателя, широкое распространение моноцикла в значительной степени разгрузит уличное движение в Берлине.

(обратно)

Новый гимнастический аппарат.

Новый гимнастический аппарат, изображенный здесь, теперь очень распространен в Европе. Гимнаст катится в колесе, состоящем из двух обручей, соединенных железными перекладинами, держась руками за изогнутые поручни. Ноги и голова его плотно закреплены в особого рода зажимах. Упражнения на таком аппарате очень пригодны, как тренировка для будущих авиаторов.

(обратно) (обратно) (обратно)

МИР Приключений 1926г. №9

Содержание

ЛИТЕРАТУРНЫЙ КОНКУРС «МИРА ПРИКЛЮЧЕНИЙ» «НИГИЛИЙ», — фантастический роман Р. Эйхакера; перевод Анны Бонди; иллюстрации М. Мизернюка «ПРЕСТУПЛЕНИЕ ДОКТОРА ПИРСА», — рассказ В. В. Рюмина, иллюстрации А. Ушина «СОБАКА», — рассказ Вигго ф. Меллера; перевод А. Ганзен; иллюстрации В. Изенберга «В СУМЕРКАХ», — рассказ Вигго ф. Меллера, с иллюстрациями

«НЕВИДИМКИ», — рассказ Н. Копылова, иллюстр. М. Кочергина

«НА ДАЛЕКИХ ОКРАИНАХ»: «МЕСТЬ», — рассказ В. Соловьева, иллюстрации И. Владимирова

«ТАИНСТВЕННЫЕ ИЗОБРЕТЕНИЯ ДОКТОРА ХЭКЕНСОУ» — «ПУТЕШЕСТВИЕ В НЬЮ-ИОРК В 3.000 ГОДУ», — рассказ Фезандие, с иллюстрациями

«НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ»! — Испытайте Ваши способности! — Задачи №№ 30, 31, 32 и 33

«САМОЕ СТРАШНОЕ», — рассказ М. Джигана, с иллюстрациями

«НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ»! — Решения задач

«ВОНЮЧКА», — рассказ К. Клаузена; перевод Г. Зуккау, с иллюстрациями

«ЛЬВЫ АРТИСТЫ», — очерк М. Н-го

«ПЕРЕВОРОТ В КНИГОПЕЧАТАНИИ», — очерк инженера В. Д. Никольского, с иллюстрациями «ОТВОЕВАНИЕ ЗЕМЛИ У МОРЯ», — с иллюстрациями

Обложка художника М. Кочергина.

_____

Содержание романа «Нигилий».

(См. №№ 6-й, 7 и 8-й журнала «Мир Приключений»)

Громадный метеорит, упавший в Японии и отчасти в океан, взволновал и встревожил весь мир. По международному решению, куски метеора, находящиеся на земле, переданы знаменитому ученому доктору Верндту, который выстроил в Бомбее целый научный городок для изучения болида. Но у Верндта есть соперница, странная красавица, которую все называют повелительницей индусов. Неограниченно богатая и могущественная, она надеется властвовать над миром, завладев разгадкой тайны болида. Действие развертывается в экзотической Индии и, на ряду с описаниями замечательной лаборатории и любопытных химических и электрических опытов с метеором, перед читателем проходят колоритные картины жизни туземцев, факиров и йогов. Доктор Верндт открывает «Нигилий», — первичную материю, но решительному опыту мешает повелительница индусов, похищающая ученою. Ставленник ея, профессор Кахин, не может справиться с таинственным «Нигилием», заключающимся в болиде, и лаборатория Верндта взрывается. Весь мир помогает Верндту построить подводную лодку, чтобы спуститься в глубины океана за осколками метеорита. Весь мир провожает отважного ученого в это подводное путешествие. Но повелительница индусов приобрела подводную лодку другой конструкции и также стремится в неизведанные бездны. В этой, 9-й книжке журнала, — развязка событий, занимающих все человечество.

(обратно)

254

_____

Литературно-Научное Жюри составляют: Председатель — Академик, профессор, Директор Пушкинского Дома Академии Наук СССР, С. Ф. ПЛАТОНОВ, и члены (по алфавиту): А. Н. ГОРЛИН — Заведующий Отделом Иностранной Литературы Ленинградского Отдела Государственного Издательства; Р. В. ИВАНОВ-РАЗУМНИК — литературный критик; Б. Л. МОДЗАЛЕВСКИЙ — Член-Корреспондент Академии Наук, Старший Ученый Хранитель Пушкинского Дома; Ф. К. СОЛОГУБ — Председатель Союза Писателей в Ленинграде; Н. А. ЭНГЕЛЬ — литератор, Ответственный Секретарь Секции Печати Ленинградского Отдела Союза Просвещения, и от Редакции «Мира Приключений»: П. П. СОЙКИН и В. А. БОНДИ (член-секретарь Жюри).

В зависимости от темы и содержания присланных на конкурс рассказов, в случае надобности, состав Жюри будет увеличен выдающимися учеными-специалистами СССР. Фамилии их будут опубликованы дополнительно.

_____

Условия конкурса

1. Издательство «П. П. Сойкина» ассигновало на премии 3.150 рублей, распределяемых в таком порядке: 1-я премия — 1.000 руб.; 2-я премия — 500 руб.; 3-я премия — 300 руб.; 4-я премия — 300 руб.; 5-я премия — 200 руб.; 6-я премия — 200 руб.; 7-я премия — 200 руб.; 8-я премия — 150 руб.; 9-я премия — 150 руб. и 10-я премия — 150 руб. Итого 3.150 рублей.

2. В конкурсе могут участвовать все граждане СССР.

3. На конкурс принимаются не бывшие в печати оригинальные русские рассказы размером от ¾ до 1 печатного листа (приблизительно 40.000 букв). Рассказы должны представлять собою законченное художественное целое, иметь интересную и незаимствованную фабулу — бытовую, или историческую, или научно обоснованную фантастическую. В последнем случае темою, например, могут служить успехи радио, дальновидения, электричества, химии, бактериологии, воздухоплавания и т. д. Рекомендуется обратить внимание на динамичность повествования, т. е. на силу и энергию в развитии действия рассказа.

4. Рассказ должен быть написан (лучше — напечатан на машинке) четко и подписан девизом. К рукописи прилагается отдельный запечатанный конверт, на лицевой стороне которого пишется название рассказа и девиз, а внутри — повторяется девиз и точно указывается имя, отчество, фамилия, псевдоним, — если он есть, — и полный адрес автора.

5. Последний срок представления рассказов на конкурс — 1-е Марта 1927 г. Авторы из дальних местностей должны сдать на почту свои произведения во всяком случае не позднее этого числа. Почтовый штемпель будет служить доказательством времени отправки.

6. В Марте месяце Литературно-Научное Жюри Конкурса изберет десять достойнейших премирования рассказов и опубликует свое решение. Иллюстрированные лучшими художниками, эти произведения будут последовательно напечатаны в «Мире Приключений» под девизами авторов.

Примечание. Не удостоенные премии рассказы, по соглашению авторов с Редакцией, могут быть приобретены для помещения в «Мире Приключений».

7. Все постоянные читатели «Мира Приключений» получат при журнале особую карточку с 10 графами, в которых, по своему выбору, в нисходящем порядке граф, напишут названия 10 отобранных Жюри рассказов. Таким образом, например, помещение рассказа в 1-й графе обозначит присуждение ему читателем 1-й премии, в 5-й графе — пятой и т. д. На особо обозначенном месте карточки должен быть наклеен печатный адрес с почтовой бандероли, как доказательство, что распределение премий исходит от постоянного читателя «Мира Приключений». Эти анкетные карточки могут быть возвращены, как открытые письма.

8. Анкетные карточки будут подсчитаны Комиссией с участием членов Жюри и особо приглашенных представителей литературно-профессиональных организаций. Большинство голосов читателей, следовательно, распределит премии между авторами.

9. По окончании подсчета, в публичном, для всех доступном заседании, будут вскрыты 10 конвертов с девизами и оглашены имена авторов, удостоенных премий. Остальные конверты с девизами будут сожжены в интересах сохранения тайны авторов.

10. Премии уплачиваются вслед за опубликованием имен получивших их.

Примечание. Так как премии распределяются между произведениями, а не между авторами, имена которых до вскрытия конвертов остаются неизвестными ни Жюри, ни читателям, то не исключен случай, что одно лицо получит и две премии.

11. Рукописи, предназначенные на Конкурс, должны быть направляемы заказным порядком в Ленинград, Стремянная, 8, Редакция «Мира Приключений», с надписью: на Конкурс. Личные объяснения по делам Конкурса даются в Редакции каждый понедельник, кроме праздников, от 4 до 6 час. дня.

_____

-

(обратно)

255

Фантастический роман Р. Эйхакера

Научная идея М. Фалиера

Перевод Анны Бонди

Иллюстрации М. Мизернюка

_____

(Окончание).

XXI.

Верндт пришел из передней части лодки в салон и пожал руку фрау Мабель и Нагелю.

— Началось путешествие к нигилию. У нас достаточно времени обсудить мой план.

Он занял свое место у длинного обеденного стола. Против Верндта с потолка спускалась проекционная пластинка, на которой посредством призматических чечевиц^[90] корабельных перископов проходили тусклые картины горизонта. «Кракон» делал 40 километров в час. При настоящих условиях штурман был лишним. Каждую секунду мог Верндт из салона следить за положением вещей. Движения рычага под столом было достаточно, чтобы совершенно остановить машины или дать задний ход.

В глазах Мабель еще был блеск промчавшегося часа. Она вся была увлечена переживаемыми событиями. Побуждаемая невыразимой благодарностью к учителю, она крепко пожала ему руку. Молчаливым ответом был ей приветливый взгляд стальных глаз. Оба знали, что теперь вопрос идет о смерти или о жизни. Общая судьба связывала их.

Верндт задумчиво смотрел перед собой.

— Вы знаете важнейшие пункты моего плана. Я намереваюсь кратчайшим путем направиться в область антициклонного течения, потом, прежде чем оно успеет нас отогнать, я хочу нырнуть и опуститься на ту глубину, где круг поворачивает в другую сторону и образуется водоворот, засасывающий к центру. Там, замедляя движение и опускание в глубину, мы отдадимся во власть водоворота, который помчит нас к нашей цели. Если же водоворот станет слишком силен, мы сейчас же наставим все четыре винта на задний ход. Сильный удар во дно всегда опасен. А спустившись на дно, надо бороться с водоворотом и обыскивать все вокруг прожектором.

— Сколько нам нужно времени, чтобы спуститься?

— На все путешествие до дна понадобится около двенадцати часов. За это время мы опустимся на 9000 метров.

— Так долго? — Мабель была удивлена. — Но почему же? Ведь «Кракон» опускается на такую глубину гораздо скорее.

— Из осторожности, фрау Мабель. Мы будем двигаться против сильного течения. Мы проникаем в незнакомое нам царство и должны рассчитывать на всякие случайности. Само море тоже имеет свои загадки и опасности. А метеор еще находится в полном действии. Мы не можем подвергаться опасностям, от которых не будет спасения.

Он взглянул на свои часы.

— 2 часа 40. Уже пора разделить между нами управление лодкой. Первые шесть часов ваши, мой дорогой.

Он удалился в свою комнату, а Нагель встал с места. Он поцеловал фрау Мабель и быстро поднялся в помещение башни. Теперь, видя перед собой всю поверхность моря до горизонта, он дал полный ход. Винты вертелись, уже развивая мощность в 3000 л. с. Затем мощность возросла до 5000, 10000, до 20000 л. с. С минуты на минуту усиливал он движение машин. Они дошли до 80000 л. с. Винты на полном ходу пенили море. Голубое море, сверкавшее над японскими берегами, странно потускнело. Барометр падал каждую минуту, точно сверху на него нажимал гигантский кулак. Он скоро показал 700, и потом 690, потом 680 миллиметров. На поверхности моря появились первые зловещие признаки страшной бури. Вдруг поднялся сильный ветер. Он упорно крепчал. Небо почернело. На горизонте вспыхнула полоса пламени. 30, 40, 50 секундо-метров отсчитывали измерители. Точно золотая пробка танцевал «Кракон» на волнах, высотою с гору. Он сильно накренялся. Бешено вертящийся винт часто оказывался в воздухе и визжал, точно живое существо, от боли.

Нагель закрыл люк. Черные, непроницаемые облака спускались воронкой на востоке к морю и всасывали в себя гигантские столбы воды на страшную высоту. Измеритель ветра безумствовал…

Нагель переменил ход и дал лодке опускаться. Она стала быстро погружаться. С помощью рычага он снова переместил нервный центр пыхтящего «Кракона» в переднюю часть лодки. Уверенно покинула золотая лодка бушующую поверхность моря и стала погружаться в пучину… 10, 20, 30 метров… точно в мягкую подушку. Рев и волнение океана вдруг исчезли. Вокруг «Кракона» было бесконечное спокойствие. Он все продолжал опускаться… 40 метров, 45, 50… Глухой звук, точно от взрыва… Это был первый внятный удар пульса «Кракона».

Нагель сидел теперь в штурманском помещении. На матовом стекле перед ним был мрак ночи. Нагель схватил рычаг, — за окном вспыхнул яркий свет, — прожекторы прорезали пучину… Зеркало вдруг стало полно жизни. Бесчисленные морские животные поднимались и падали, гонялись друг за другом и врывались целыми стаями в полосу света. Глаза и пасти их были широко раскрыты от испуга, точно они хотели укусить этого нарушителя их спокойствия. Все было освещено на 500 метров кругом. Открылось, как в сказке, царство фей. Даже Нагель, которому все это уже было знакомо, с восхищением любовался этим зрелищем.

— Какая красота! — послышалось из соседней комнаты. Он обернулся. Мабель прижалась щекой к его лицу. Она пришла посидеть с мужем. Молодая женщина не могла успокоиться и лечь спать. Мириады морских чудищ от рыб самых разнообразных форм, до морской звезды и спрута, попадали на зеркало и снова исчезали с его поверхности. Лучи света взбудоражили морскую глубину.

Нагель коротким движением нажал рычаг.

— Я подал знак всему миру. В это мгновение все радиокино всего мира обрывают представления и направляют свои приемники на нашу лодку. Во всех радиокино мира с невероятным нетерпением ожидают первую кинографическую картину нашего путешествия к демону.

Он еще раз подал знак по беспроволочному телеграфу и опустил рычаг. В то же мгновение что-то хлопнуло. В задней стене быстро открылся люк.

Система чечевиц выглянула точно ищущие глаза и уставилась в круглое окно в конце помещения, за которым ярко освещены были морские глубины.

— Голову долой! — засмеялся Нагель. Он сгорбился. — Наши головы будут мешать. Все, что видят эти чечевицы, проектируется теперь во всех театрах мира.

Минут десять давал он картину подводных чудес. Потом потушил свет своего прожектора.

— Нельзя сразу избаловать людей, — весело сказал он, — и никто не должен видеть этого поцелуя.

Она дала ему свои губы. Он встал со стула.

— Мы снова поднимаемся на поверхность,Мабель. Буря, кажется, прошла. Наверху светит солнце. Я хочу попробовать ориентироваться. Сейчас 6 часов 40 минут. Цель приближается.

Лодка разрезала на полном ходу пенящиеся волны. Нагель снова сидел в помещении башни. Верхняя часть лодки высохла и блестела. Ни одна капелька не задерживалась на оболочке из аргаурона.

Снизу, по лестнице, поднимался Верндт.

— Мы сейчас уже должны быть там.

Нагель кивнул головой. Верндт приставил к глазам бинокль. Потом передал его Мабель.

— Взгляните, пожалуйста, туда… на юго-восток…

Она посмотрела в бинокль.

— Поверхность моря там неровная… я вижу совершенно ясно… Почему это? Она точно вспухает все выше и выше. Это происходит от того, что мы все скорее и скорее движемся вперед?

— Мы вошли в области антициклона. «Кракон» пробивается против течения, идущего оттуда.

— Мы дошли! — ликовал Нагель. — Вон уже там ясно видно, как море поднимается кверху горой.

— А позади на горизонте поднимается пирамида. Фантастическая и темная.

— Столб крутящейся воды.

— Удивительно! — воскликнул Нагель, — что мы не заметили его уже несколько минут тому назад!

— Он, кажется, стал меньше. Действительно, все последние донесения говорят, что это явление заметно слабеет.

— Все это новые загадки!

— Мы сейчас ближе, чем когда-либо подходил корабль. Мы поднимаемся по водяной горе.

Нагель обернулся с выражением недоумения на лице.

— Не думаю, что мы проберемся еще дальше. Машины работают изо всех сил. Но приближение к циклону почти равняется нулю.

— Так мы значит близки к цели, мой дорогой. 7 часов 13 минут. Давайте опускаться.

Тихо раскрылась дверь штурманского помещения. Верндт вошел и проверил измерители. Нагель освободил ему место и отошел в сторону.

— Смена.

С военной официальностью произошла штурманская смена.

Дверь снова закрылась. Вальтер Верндт остался один. Он спокойно уселся и потушил свет. Только море перед ним сверкало всеми красками. Он взял в руку рычаг. Теперь он был точно частью своего творения — «Кракона».

Медленно протекали одинокие часы. Точно машина с железными нервами сидел неподвижно и молча Верндт. Снова и снова возникали в его уме вопросы, касавшиеся его подводного путешествия. Было еще время вернуться, исправить ошибки в плане.

От него, от его расчетов зависела его собственная жизнь, жизнь его друзей, судьба всего мира. Он знал оружие этого демона там, внизу. Враг будет защищаться, не сдастся без боя. Лучами и газами, течением и водоворотом. Он это знал и мысленно проверил свои силы. Но в своих расчетах он не нашел ошибок…

«Кракон» все опускался. В груди Верндта отзывалось каждое биение пульса котлов, каждое дыхание вентилятора. Каждый рычаг точно сросся с ним. В изменении давления крови он чувствовал движение стрелок манометров. Качание стрелки отзывалось на его нервах. Автоматическим, рефлективным движением опускалась рука на руль и направляла курс.

_____

XXII.

Началось путешествие Верндта на дно моря! Гигантские прожекторы посылали это известие на ночное небо. Эти сверкающие слова появлялись над дворцами прессы, над крышами кинематографов. Никто не мог сегодня спать. Ночной город точно вымер. И только отдельные, запоздалые аэропланы разрезали воздух.

В кинематографах сидели, как в храме. Головы, близко одна к другой, смотрели на полотно. Верндт объявил начало своего подводного путешествия. Он обещал с этого момента не прерывать кинематографический доклад. Без перерыва следил мир за круглым окном в штурманском помещении подводной лодки. В Риме и Нью-Иорке, в Мадриде и Берлине, в городах и селах видели все то, что отражалось на чечевицах: круглое окно, чудеса моря в свете прожектора и впереди штурмана. По большей части только его голову внизу картины, точно суфлерская будка, потом части комнаты, измерительные аппараты…

С напряжением и умилением следили за всем этим. По театру проносился шопот, когда Нагель, сидевший на штурманском месте, начинал шевелиться, или входила Мабель, или все трое вели беседу. В публике слышались имена путешественников, молились за их успех… Потом Нагеля сменил Верндт. Он сидел один, неподвижно. В помещении было темно, только впереди, в кружке света, была вечная жизнь. Голова Верндта была темным силуэтом внизу этого светлого круга. Не спуская глаз, смотрела вместе с Верндтом толпа в морскую пучину. Скоро должно было начаться обратное течение. Нервы зрителей трепетали от напряжения. Калейдоскоп этой жизни в морских глубинах скоро потерял свое успокоительное действие.

На экране все еще стояло круглое окно «Кракона». — 1.900 метров показывала в кинематографах табличка глубин. Вдруг все неожиданно, неприятно, вздрогнуло. Круглый глаз впереди мгновенно померк. Точно его чем-то закрыли снаружи. Видно было только поблескивание лампочек у измерительных аппаратов. Торопливо поднялась голова Верндта. В толпе проносились вопросы, предположения. Еще несколько секунд и все, пораженные ужасом, повскакали с мест. Как один человек, закричала в ужасе толпа. Панический страх охватил все мозги…

^{Как один человек, закричала в ужасе толпа…}

Картина наверху была ярко освещена снаружи и публика увидела, что окно «Кракона» затемняет отвратительная пасть, голова гигантского полипа, дико вращавшего щупальцами. Распухшее тело, точно водянистый мешок, плыло и вздувалось и на зрителей смотрели неподвижные, гипнотизирующие глаза. Шесть огромных змей, беснующихся, злобно скатывавшихся в узлы, змей в десять метров длины, точно гигантские каучуковые червяки, полные неукротимой жизни, обвивали и хватали тысячи рыб…

^{…окно «Кракона» затемняла отвратительная пасть, голова гигантского спрута…}

Казалось, что чудовище протягивает щупальцы в толпу, что оно сейчас схватит сотни беззащитных жертв, и, сдавив их щупальцами, втянет в свою ненасытную пасть…

Ни у кого не было сил бежать из зала. Глаз чудовища подавлял силу воли. Поднимались наполовину с кресел, беспомощно хватались за стены и двери, но глаза приковывались к человеку на экране, там, возле самого чудовища.

Все видели, как он отскочил назад. Только на короткие мгновения. Потом отодвинулся в сторону. Он… улыбался… действительно! Он спокойно и с улыбкой обернулся назад и добродушно тряхнул седой головой, точно зная, в какой панике сейчас весь мир. Как бы желая всем объяснить свои действия, он указал на рычаг на передней стене лодки.

— Он выпускает щупальцы лодки! — вскрикнули все в один голос. Медленно, медленно приходила в себя толпа. Все снова почувствовали себя в безопасности, простыми зрителями подводной борьбы. Все молча удивлялись спокойствию Верндта, вспоминали про его оружие — щупальцы и клешни, восемь стекол окна.

Верндт нажал рычаг, на который указывал. Гигантские щупальцы, золоченые клешни, большие, массивные и острее, чем у краба, выскочили из стены лодки. Они вонзились в мясистое, распухшее тело чудовища.

Отвратительное существо завертелось, всколыхнулось кверху, страшно раскрылась пасть чудовища. Из глаз посыпались искры, они выпучились со злобной угрозой.

Еще раз схватил Верндт рычаг на стене лодки. Гигантское тело подпрыгнуло кверху. Оно надулось, как пузырь… Хобот «Кракона» впился в него и выпустил через маленькие трубочки скрытые в нем химические реактивы, которые стали быстро разлагать рыхлое мясо спрута.

В припадке безумной боли извивались щупальцы. Но при каждом движении они натыкались на стальные острия, которые выпустил им навстречу другой, золотой спрут…

Несколько минут спустя, полип уже потерял силы. Тело его было изорвано, искромсано, напоминало тряпку. «Кракон» одним движением оттолкнул от себя безжизненную массу, это чудовище вызывало в нем тошноту отвращения. Бессильное, безоружное, стало оно опускаться на дно…

Во всех кинематографах мира раздался вздох облегчения. Как после кошмара… А на экране снова появилось круглое окно, прожекторы далеко освещали морскую глубину и бесчисленные рыбы, коньки и спруты играли, как и прежде, вокруг подводной лодки…

Верндт передал управление лодкой Нагелю, а сам сел тут же в кресло. Нагель часто сменял учителя. — Верндту надо было беречь свои силы для более опасной части путешествия.

Нагель смотрел, не отрываясь, на дрожавшую стрелку.

— Стрелка падает! — вскрикнул оп. — Еще больше… еще.

Верндт подошел к нему. Он быстро сообразил положение вещей. Потом откинул вниз несколько рычагов. «Кракон» вдруг странно затих. Машины остановились. Лодка не имела теперь собственного движения. Водоворот мчал ее вниз…

— Возврата больше нет!

Голос Верндта был спокоен.

— Бросьте совсем управление. «Кракон» должен отдаться на волю течения.

Манометр быстро поднимался. С головокружительной быстротой втягивалась лодка в пучину. Друзья, не отрываясь, смотрели на компас. Иголка быстро вертелась. Они долго молчали, потом в комнату вошла Мабель. Синхронкомпас в салоне показал ей настоящее положение вещей.

— Стрелка обежала круг в 37 минут, — сказал Нагель, быстро записывая цифру.

Верндт кивнул головой.

— Это значит только, что водоворот в этом слое воды обладает такой вращательной быстротой. Чем ниже мы будем спускаться, чем сильнее нас будет тянуть книзу, тем короче станет этот промежуток времени.

Его слова подтвердились. Для второго круга магнитной иголки понадобилось уже 30 минут. Верндт не спускал глаз с компаса. Лицо его было серьезно. Мабель инстинктивно почувствовала его настроение.

Прошло десять минут, и Верндт вопросительно обернулся к Нагелю.

— 4.000 метров глубины. Вращательное движение стрелки 20 минут.

— Отлично. Давайте вторую скорость.

Нагель нажал рычаг. Винты вращались теперь на 10.000 л. с. Вдруг «Кракон» точно весь затрещал. Могучие винты стали вращаться в обратную сторону.

— Видите друзья, винты делают при 10.000 л. с. столько оборотов, сколько они должны были бы делать при 5.000 л. с. Это можно объяснить только тем, что получаемая из Нагасаки электрическая сила действует только наполовину. Посылают нам эту силу, конечно, полностью.

— Да, чорт возьми, — сказал Нагель. — Это было бы очаровательно… — Он быстро поднял голову. — Но плохого тут тоже ничего нет. Мы вполне можем обойтись без этих излучений. Все машины построены для двух способов действия. Мы можем воспользоваться анитрином, если электрические излучения станут слабо действовать.

— Совершенно верно, мой дорогой. Но дело совсем не в том. Причина находится не в Нагасаки…

— Где же?

— Тут, внизу. Если с центральной станции в Японии сила нам передается полностью, а действует наполовину, то это значит, что морская вода поглощает половину силы. Но сама по себе вода такой способностью не обладает. Очевидно, она так полна здесь этими вампирами, частицами нигилия II, что они наполовину поглощают излучения.

— Чертовский камень! — раздраженно произнес Нагель.

— Он задает нам задачи, этот чертовский камень! Это нам надо принять к сведению. Если уже здесь вода так обильно напитана, то внизу нас ждет настоящий бой на жизнь и на смерть. И мы должны, по мере сил, приготовиться к этому бою.

— Так что ж! — проворчал Нагель, — за мной остановки не будет.

Стрелка показывала глубину в 5.000. Благодаря могучему обратному движению винтов, «Кракон» прошел в 21 минуту вокруг центра ужасного водоворота. Чем глубже погружалась лодка, тем дальше подвигал Нагель рычаг, управлявший электрической силой. Но эта сила все больше и больше изчезала в море, а водоворот становился все сильней и сильней.

— Учитель! — спросил Нагель. Его беспокойство росло. — Что, если так будет продолжаться? Этот рычаг указывает на 50.000 л. с. А действие не больше, чем на 10.000 л. с.

— Вы правы, — сказал Верндт. — Нам придется перейти на анитрин. Тогда у нас снова будут полные легкие и морская вода не сможет ослабить нашу силу.

Он быстрым движением отодвинул в сторону несколько рычагов и выключил электрическую энергию. Тихий шум машин совершенно замолк. Жизнь «Кракона» остановилась. В то же мгновение манометр помчался кверху. Стрелка компаса резко отклонилась. Она, бешено прыгая, описала в 50 секунд четверть круга. Измеритель давления вскочил в одну минуту до 610 атмосфер. Водоворот ожесточенно всасывал лодку. «Кракон» с невероятной быстротой летел в пучину.

Мабель, побледнев, схватилась за спинку стула. С молчаливым ужасом смотрела она на водоворот за окном. Биение сердца «Кракона» участилось. Ужасающие взрывы следовали один за другим, нарушая жуткую тишину. Даже Нагель стоял уныло, прислонившись к стене.

Верндт быстро опустил еще один рычаг. Раздался скрип, точно «Кракон» жалобно застонал. Все тело его сотряслось. Путешественников оглушил страшный грохот. — Мотор для взрывчатого газа! — радостно воскликнула Мабель. Грохот был для нее утешением, спасением.

— Ах, — воскликнул Нагель, — это сила! Жизнь! Теперь я чувствую, что у меня еще есть воля, есть сила!

Стрелки снова замедлили бег. Теперь, когда вся сила сполна действовала на винты, удалось уже при 30.000 л. с. бороться с водоворотом.

— Чорт возьми! — потягиваясь и зевая, сказал Нагель. — Эта последняя минута била по нервам. Теперь чувствуешь себя совсем иначе.

Он выглянул через окно наружу.

— Алло! Что это такое?.. Рыба?.. Полип… вон там?

Верндт тоже наклонился вперед и впился глазами в стекло. Он ничего не ответил. На лице его было выражение сильнейшего недоумения.

— Да это какое-то привидение! — удивленно воскликнул Нагель.

— Это похоже на лодку!

— Корабль, потерпевший крушение? — спросила Мабель.

— На такой глубине? Его давно бы уничтожило в этом водовороте.

Прожектор ярко осветил глубину. Луч его упал на что-то темное, неопределенной формы. Кружась в водовороте, предмет приближался к лодке. Потом он снова потонул в темной дали.

Верндт выпрямился на своем стуле.

— Он вернется. Он, как и мы, кружится в водовороте вокруг центра. Он взглянул на часы, считая минуты.

— Вот он! — взволнованно воскликнул Нагель.

— Действительно. Это подводная лодка!

— Это шар. Со щупальцами и клешнями.

Странное существо очутилось теперь в полосе света. Можно было совершенно ясно рассмотреть его. В бешеном беге промчалось оно мимо «Кракона», точно в каком-то тайном заговоре с ним. Метрах в 400 от лодки шар прорезал полосу света прожектора. Теперь все увидели, что это был гигантский шар с четырьмя вертящимися позади винтами.

^{В бешеном беге водоворота промчалась лодка-шар метрах в 400 от «Кракона»…}

— Взгляни! Цепь! Там наверху… цепь! — вскричала Мабель и схватила руку мужа. Нагель и Верндт сами уже увидали цепь. Ее рвало течением и нижний конец ее бил по шару. Не прошло и десяти секунд, как все исчезло.

Верндт стоял перед окном, точно готовясь к прыжку. Потом повернул рычаг на полную силу. Оглушительно прогремели 90.000 л. с… Он, как завороженный, смотрел на кружащиеся стрелки. Верндт тяжело дышал. Стрелки замедлили бег.

— В чем дело? — спросил Нагель. Скрытое волнение сильного человека не могло укрыться от него.

Верндт был уже снова спокоен.

— Шар-лодка разбила бы «Кракона», если бы мы не задержали хода. Она промчалась в 400 метрах от нас. В следующем обороте она бы налетела на нас.

— Но, ведь, это был бы конец!

— И он еще может настать, — серьезно сказал Верндт. Но я надеюсь, что мы избежим столкновения. Больше задержать нашу лодку я не мог. Нам остается только дать ему опередить себя.

— Но откуда эта подводная лодка? Ведь, это невероятно! — сказала Мабель.

— Вот! — воскликнул Нагель, — вот она опять, впереди…

Из мрака справа от лодки опять вынырнул бешено мчавшийся шар. Столкновение с ним казалось теперь неизбежным. Шар рос в полосе света, как сказочное чудовище. Мабель застонала. Она едва держалась на ногах. Холодный ужас охватил ее мозг.

— Вот… вот! — задыхаясь, воскликнул Нагель. — Мы погибли…

Шарообразная лодка летела на них, как камень. Ярко освещенное круглое окно очутилось перед самым «Краконом». Как в рамке картины, показались в окне два лица с широко открытыми от ужаса глазами… потом все снова исчезло во мраке…

Несколько секунд в штурманском помещении царило молчание. Фрау Мабель дрожа прижалась к мужу. Ее нервы не выдерживали такого напряжения. Она напрасно старалась совладать с собой.

— Вы узнали эти лица? — спросил Нагель. Он еще не был уверен, что зрение не обманывало его.

Верндт снова уменьшил силу моторов. С ускоряющейся быстротой при 50.000 л. с. помчался «Кракон» в пучину.

— Повелительница индусов, — был короткий ответ Верндта, — и Оссун, коршун…

XXIII.

В страшном напряжении следили в кинематографах всего мира за путешествием Верндта на дно моря. Зрители не могли еще притти в себя от тяжелого впечатления, произведенного боем с полипом. Глухой ужас царил над толпой. Ждали новых опасностей, нового ужаса, того, последнего, которого не могли еще ясно представить себе…

И снова сердца сжались от панического страха. Зрители увидели волнение Нагеля, увидели, как исчез с картины Верндт, точно идя прямо на толпу в зале… Это был момент, когда машины стали слабее работать, и Верндт вернулся с этим известием. Все поняли, что что-то не в порядке, что грозит какая-то опасность. С трепетом ждали дальнейшего, от волнения доходя почти до обморочного состояния. Потом настал момент, когда машины остановились, сменились движущие силы. В кинематографах раздался общий крик ужаса. Видели напряжение на лицах Верндта и Нагеля, не зная причины. Видели бешеную пляску манометра, стремительный бег стрелки компаса.

Предположения, крики ужаса, вопросы слышались в рядах волнующихся зрителей. Искали тысячи причин, и каждая была ужаснее другой и только усиляла беспокойство толпы.

Лодка погибла! — повторяли тысячи дрожащих уст. Все были уверены, что то, что происходило там, было последнее, конец! Могло быть только одно объяснение для всего, происходящего там, на экране. Страх Мабель, взволнованные лица мужчин, беснующиеся стрелки. Стрелка измерителя говорила больше, чем самый длинный доклад: лодка безвозвратно летела в бездну. Точно в подтверждение, померк экран… картина во всех кинематографах земли вдруг потускнела, затрепетала, на экране ничего нельзя было разобрать. Потом замаячили какие-то обрывки картин, опять все стало погружаться во мрак, и, 50 секунд спустя, все потухло…

Зрители точно окаменели… Так продолжалось долгие, жуткие минуты. С надеждой еще смотрели на экран. Не хотели верить, что все кончено. Это не может быть… не может быть…

До вечера сидели, не сходя с мест… Экран оставался тусклым, «Кракон» не оживал на нем… радиограф всех кинематографов уже не действовал…

_____

— Мы достигли 7.000 метров, — сказал Верндт, — пожалуйста, сообщите это на станцию в Токио.

Несколько минут спустя, Нагель вернулся.

— Никто не отвечает. Кажется, связи с Токио уже нет.

Верндт вопросительно взглянул на него. Потом низко опустил голову, точно желая скрыть свои мысли.

— Конечно. Частички-вампиры поглощают и эти излучения. Телеграф не может действовать.

— Самое главное то, что все машины «Кракона» невредимы.

Верндт молчал. Он точно стальной рукой держал рычаг, все увеличивая силу машин. Лицо его было спокойно, только мускулы щек двигались, как в подавляемом волнении. Втягивающий водоворот заставлял его давать винтам все новые л. с. Это была борьба мотора с водоворотом. Кто останется победителем? Верндт уже давно понял, что этот круговорот гораздо сильнее, чем он рассчитывал. Стрелка, показывавшая давление, поднималась все быстрее. Гораздо быстрее, чем он успевал тормозить опускание лодки на дно. Рука Верндта все чаще подвигала рычаг. Мотор развивал уже мощность в 80.000 л. с. Вся лодка гудела. Надо было кричать, разговаривая. Но, несмотря на это, бег вокруг центра все ускорялся. Теперь стрелке нужно было всего 17 минут. Верндт подвинул рычаг на наибольшую мощность. Машины дали 90.000 л. с… Трое людей впились глазами в измерители.

— Ура! — заревел Нагель. — «Кракон» справляется! Стрелка замедляет почти вдвое.

— А манометр стоит почти неподвижно, — облегченно воскликнула Мабель.

Но радость их продолжалась недолго. При 800 атмосферах стрелки стали быстро подниматься. Компас затрепетал так же быстро, как и раньше. 90.000 л. с. гремели в машинах и вылетали из вентиляторов… «Кракон» опускался с безумной быстротой…

Верндт встал со стула и коротким движением позвал Нагеля заменить его на штурманском месте. Сам же он молча прошел в заднюю часть лодки и спустился к грохочущим машинам.

С усмешкой безнадежности нагрузил он вентиляторы гораздо больше, чем при полной силе. Теперь оставалось еще только одно. Пусть даже лопнут при этом цилиндры… надо рисковать, иначе конец…

Он подождал, прислушиваясь, 10, 12 секунд. Его опыт казался удачным. Он торопливо пробежал в переднюю часть лодки и снова занял свое место в штурманском помещении.

— Как дела? — спросил Нагель.

— 100.000 л. с. — послышался ответ. Больше ни слова. Нагель понял. Машины отбивали бешеный такт. Стрелки остановились чуть ли не на целые минуты… потом вдруг одним скачком поднялись кверху и полезли уже без задержки, точно издеваясь и торжествуя победу… Стрелка обежала круг в 13, потом в 11, 10 минут… В 50 секунд манометр поднялся до 100… — 9000 метров, — медленно сказал Верндт. Его стальные глаза были спокойны. Он с грустью смотрел на своих молодых спутников. — Скоро мы… будем у цели!

Те не обрадовались этим словам. Они поняли… цель была концом. Со спокойным самообладанием обняла Мабель молчаливого супруга.

В то же мгновение стало темно. Прожекторы вдруг потускнели. Точно свет затушили снаружи. В комнате царило молчание. Потом прозвучал глухой, изменившийся голос Верндта.

— Вампир на дне моря поглотил лучи.

Он повернул внутренний рычаг. Лучи света проникли в помещение из стен. Молча, не спрашивая, подошел Нагель к рычагу и закрыл все аргауроновые задвижки окон. Ослепший «Кракон» летел в ужасную бездну. Теперь его оружием были только машины. Они могли ослабить удар, но избежать его было уже невозможно…

Нагель и Мабель стояли, тесно обнявшись. Железное спокойствие Верндта служило для них примером. На лицах их было выражение умиротворенности. Они знали, что умирают за человечество, и готовы были принести священную жертву…

— 9500 метров!

Они не знали, кто произнес эти слова. Может быть, они просто промелькнули в сознании. Стрелка стала частью их жизни. Они чувствовали ее подъем, как пульсирование крови.

— Повелительница индусов? — спросил Нагель. Он не произнес дальше, но все поняли его мысли.

— Она нас обогнала. Как и желала. Она раньше нас придет к цели… или к смерти!

— 9600!

Мабель протянула мужу трепещущие губы.

— Прощай, Вернер! Учитель, теперь скоро конец…

Верндт с чувством пожал ей руку. Его взгляд искал луча надежды в скачущей стрелке…

Вдруг он почувствовал точно удар кулака в спину. Ужасное сотрясение сбросило его с места. Он ударился об стену и до крови разбил лоб. Он ждал дальнейшего, задыхаясь, недоумевая… Уже конец? Удар о дно?.. Ничто больше не двигалось. Шум машин затих… все лампы потухли, кроме одной… Верндт встал, чувствуя себя разбитым. Он видел, как Нагель помогал Мабели пройти к двери. Задняя часть лодки поднялась кверху и по полу было трудно двигаться. Потом пол стал снова опускаться, точно лодку тянуло книзу. Лодку начало сильно качать из стороны в сторону… по комнате прокатились два стальных валика.

— Ранены? — коротко спросил Верндт. Он искал опоры у задней стены лодки.

— Нет, ничего особенного. Ссадины на руках… очень легко отделался…

Инженер пробрался обратно к своему месту. Он дал второе освещение, имевшееся у него в запасе. Ацетиленовый свет загорелся с треском. Компас стоял на одном месте. Все три манометра также не двигались.

— Что же дальше? — спросила Мабель. — Мы уже на дне?

— Я думаю.

— «Кракон» засел крепко, — сказал Нагель. — Но, кажется, ничто не пострадало.

Верндт сделал знак, чтобы он замолчал и прислушивался к звукам снаружи.

— Мы движемся! Я слышу трение стен лодки… мы бешено мчимся кверху.

— Кверху? — с радостной надеждой воскликнула Мабель. Верндт все еще прислушивался, тяжело дыша.

— Но как это возможно? — удивленно спросил Нагель.

Верндт торопливо и отрывочно отвечал, точно прикованный чем-то к месту.

— Метеор на дне… не знаю причины… разгадка… в подъеме наверх… шарообразная лодка… столкновение… разгадка ускорена… столб воды ослабел… прежние известия… невероятная всасывающая сила… разложение воды… теперь все понятно… метеор над нами… он влечет нас кверху…

Мабель удивлялась его волнению.

— Так он увлечет нас на поверхность моря, назад к земле!

— Нет, выше земли. В мировые пространства… Силой давления газа. Быстрота выстрела… Я уже не слышу шума воды… стены лодки нагреваются…

Он бросился к окну и нажал рычаг клапанов, закрывавших окно. Они с треском опустились книзу.

В лодке раздался крик… Застывшей рукой Верндт указывал наверх. Сверху лился ослепительный свет… Перед глазом «Кракона» раскинулась бесконечная даль…

_____

ХХIV.

На земле ждали шесть месяцев. С трепетом и ужасом. Ннкто не хотел верить тому, что уже знал. Три ученика Верндта решили принести себя в жертву для его спасения. Они выстроили по замыслу, одобренному всем человечеством, золотую лодку по образцу лодки Верндта, и отважились на путешествие на дно моря. Но водоворота и водяного столба над морем уже не было. Против всякого ожидания, лодка благополучно спустилась на дно. Целых два дня обыскивали прожекторы морское дно. От метеора не было и следа. Ни водоворота, ни излучений, ничего. Все попрежнему. Только на одной скале какие-то исковерканные металлические обломки… И Стивсен клялся, что это остатки труб лодки Верндта, сделанных из его альминала. Тогда похоронили всякую надежду.

Только один человек не падал духом: это был Джон Сенбим.

— Верндт жив, — настойчиво повторял он. — Но задача Верндта была слишком величественна для земли. Он должен был проникнуть во вселенную, чтобы потом вернуться на землю…

И Сенбим без конца повторял людям свои убеждения. В речах и цифрах, не обращая внимания на всеобщее молчание. Для людского разума Верндт умер…

До пятнадцатого месяца не хватало трех дней, когда землю обежало радиоизвестие. Оно шло из Нью-Иорка, с Мичиганской обсерватории.

«Malhela punkto trairis la sunon»^[91].

Человечество прочитало это сообщение в беспомощном ужасе. Точка перед солнцем? Какая насмешка! Опять точка! Еще новое падение метеора? — С трепетом ждали ужасов… Но точка больше не появлялась…

В конце июня седьмого года со времени подводного путешествия Вальтера Верндта, человечество снова было взволновано радиоизвестием. Большая радиостанция на Гималаях вызывалась несколько раз под ряд в течение трех ночей. В один и тот же час подавался все тот же знак… такой слабый, точно из далей вселенной…

— В… В… по коду радиостанций… В… В… ничего больше… слабо, слабо, но совершенно отчетливо… В… В… Было ли это совпадение?.. В… В… Вальтер Верндт?

Мистер Сенбим клялся, что это так…

(обратно)

256

Рассказ В. В. РЮМИНА.

Иллюстрации А. УШИНА.

Пролог, могущий служить эпилогом.

— Папа, почему эти музейные люди все такие большие? Неужели и дедушкин папа был таким великаном?

— Да, деточка, конечно. Ведь, и сам дедушка тоже не маленького роста, он у нас выше всех в семье, я почти на две головы ниже его, его рост равен без малого метру.

— Вот-то великанские люди они были, — восхищалась маленькая Дженни, переходя от витрины к витрине в первом зале городского историко-этнографического музея.

— Вот, папа, смотри! Этот мог бы меня положить себе на ладонь. Ну до чего же громадный! Вот-то, верно, было интересно жить в то время, когда люди были такими большими.

— Что ты, что ты, Дженни! Это великое счастье, что мы не жили тогда. Подумай, сколько пищи им было нужно, какое количество материи шло на их платье, как тесно было этим громадным, неуклюжим, неповоротливым людям в их домах и на улицах. Нет, хорошо, что люди одумались и перестали быть такими большими.

— Как, папа, одумались? Разве это от них зависело вырастать такими дылдами? Я думала, они от природы были такие.

— Конечно, конечно, но так как этот излишний рост не приносил им ничего кроме горя, то нашелся среди них один гениальный человек, сумевший исправить эту ошибку природы и давший возможность людям произвольно уменьшать свой рост. Ты обратила внимание, когда мы входили в музей, на большую статую в вестибюле. Человек в таком смешном длиннополом костюме и в шляпе в виде трубы?

— Ну, понятно же, папа, это памятник одному из древних людей.

— Да, доктору Пирсу, величайшему благодетелю человечества.

^{В вестибюле музея стояла статуя д-ра Пирса в натуральную величину, поражавшая посетителей своими размерами.}

— Вот-то, верно, его любили и почитали, когда он был еще жив? Это давно было, папа?

— Это было ровно за 120 лет до твоего рождения. Но, должен сказать тебе правду, люди в те времена во многом отличались от нас, а не одним только ростом, так, они, например, зачастую давали своим великим современникам умирать с голоду, а нередко, случалось, сами волокли их на эшафот.

— Ну, папа, ты опять пошел говорить непонятные слова: «с голоду, на эшафот» — что это такое?

— Знаешь, Дженни, позволь мне не объяснять тебе этих слов. Пусть ваше поколение их совершенно забудет. Лучше, пойдем-ка в следующий зал, там собраны вещи наших длинных предков. Посмотришь, из каких громадных мисок они ели, из каких объемистых стаканов и чашек пили. Это прямо нечто невероятное!

И отец с дочерью перешли в другой зал.

I.

Кошмарное преступление.

Газеты сообщили своим читателям о преступлении, действительно небывалом в летописях криминальных происшествий всех времен и народов.

Уважаемый всеми профессор и старший хирург королевского госпиталя в Лондоне, Джим Пирс, был арестован но обвинению в занятиях вивисекцией, объектом которой являлись дети беднейших классов населения Лондона и его пригородов. Арестованный не отрицал инкриминируемого ему преступления, но отказывался признать его преступлением, так как вивисекция разрешена законом. Нет указания, что по закону ее объектами могут быть только животные. Пирс считал, что болевые ощущения, испытываемые при живосечении животными и людьми, совершенно идентичны и что он не видит смысла выделения в этом случае человека в особо привиллегированное положение.

Пирса решили подвергнуть испытанию в отношении умственных способностей и в зависимости от результатов ему грозит или смертная казнь через повешение, или пожизненное заключение в доме для душевно-больных.

В ближайшие же дни это испытание, действительно, произвели, и оно не дало никаких указаний на ненормальность Пирса. На самые казуистические вопросы своих коллег-психиатров он давал вполне толковые ответы, не горячась, не раздражаясь, не говоря не только нелепостей, но поражая экспертов силою своего далеко недюжинного ума.

И тем не менее комиссия долго колебалась признать его душевно-здоровым. Слишком непонятно было, как умственно нормальный человек мог совершить такое преступление.

В конце концов психиатры признали его здоровым и ответственным перед судом. В их глазах он, может быть, и заслуживал снисхождения, так как, видимо, был увлечен какой-то научной идеей и только ей принес в жертву 67 детских жизней, угасших под его любознательным ланцетом. Ведь, все равно, эти дети самым фактом своего рождения в Уайтчепеле^[92] уже были осуждены на преждевременную смерть или на моральную гибель в будущем.

II.

Суд над доктором Пирсом.

Улики — 67 детских скелетов, зарытых в саду докторского дома, — были легко обнаружены, преступник не запирался в своем преступлении; свидетельницы, — некоторые из матерей замученных Пирсом младенцев, — явились добровольно, так что предварительное следствие не затянулось, и доктор Пирс предстал пред судом присяжных раньше, чем в обществе остыл интерес к его личности.

Понятно, что зал суда не мог вместить и сотой доли желавших попасть на разбор дела. Пришлось установить перед пюпитром адвоката и перед скамьей подсудимых микрофонные приемники уличных громкоговорителей. Это дало возможность как бы невидимо присутствовать в судебном зале сотням тысяч любопытных, толпившихся перед общественными аппаратами, или слушавших судебные дебаты, не выходя из дома, в свои телефоны.

Обвинительный акт не прибавил ничего существенного к тому, о чем публика уже знала из газет. Доктор Пирс в операционной комнате своего особняка истязал в течение почти десяти лет сотни крошек, производя над ними какие-то физиологические опыты. В результате его бесчеловечной жестокости 67 малюток скончались под хирургическим ножем или вскоре после операции и были тайно погребены в глухом углу сада. Неустановленное число детей, возвращенных после перенесенных пыток их матерям, обратилось в полных калек и умерло впоследствии от разных детских болезней, часть же выживших осталась карликами, не обнаруживая естественного в детстве быстрого увеличения роста.

Так, Джошуа Напкин, мальчик 8 лет, по измерении оказался равным всего 35 сантиметрам, что немногим превышает тот рост, который он имел в момент появления на свет. Елисавета же Грей, девочка по десятому году, достигнув к восьми годам роста в 80 сантиметров, с тех пор перестала расти и, надо думать, так и останется карлицей.

На вопрос председателя суда, признает ли себя доктор Пирс виновным в означенных преступлениях, подсудимый повторил то же, что сказал в момент ареста, что совершенных деяний он не отрицает, но трактует их не как преступления, а как обычные для врача и физиолога опыты над живым материалом.

Когда же председатель выразил удивление, что Пирс пользовался для своих жестоких опытов детьми, а не животными, последний заявил, что обыкновенно он и производит свои исследования над животными, но в данном частном случае ему были необходимы или детеныши человекообразных обезьян, но достать он смог только детей, которые вдобавок и стоили значительно дешевле.

Он, Пирс, отнюдь не отрицает, что вивисекция является одним из самых ужасных путей достижения знания, но, к сожалению, иногда это единственный путь. Его лично, как человека по натуре не злого и сострадательного, и самого возмущает неумеренное прибегание к вивисекции и варварство, проявляемое при занятиях ею многими студентами и врачами. Сам он всюду, где это только возможно, при вивисекции применяет общий наркоз или частичную анэстезию оперируемых им объектов. Так поступал он и со всеми оперированными им детьми. Смерть 67 из них Пирс объяснил своим неумением в первое время производить интересующую его операцию так, как ее нужно производить, и как он ее делает в настоящее время.

На вопрос, в чем состоит эта операция, подсудимый сказал, что она сводится к полному или частичному удалению одной внутренней железы (он назвал ее по латыни), целью же удаления таковой является приостановка роста оперируемого.

Когда же председатель спросил, для какой цели он стремился указанным оперативным путем получать карликов, профессор пояснил, что чистая наука в своих исследованиях не задается теми или иными целями практического характера. Производя свои опыты, он совершенно не задумывался над тем, к чему могут оказаться пригодными люди такого маленького роста, его просто интересовало разрешить задачу превращения нормального человека в пигмея. Эту задачу, как суд может убедиться, он разрешил блестяще, так как в числе свидетелей профессор с удовольствием видит двух оперированных им несколько лет тому назад малюток, рост которых приостановился. С годами, он надеется, будут обнаружены еще два-три десятка таких искусственных лиллипутов из числа тех детей, которых он оперировал сравнительно недавно. Именно эти последние операции, необычайно легкие для хирурга и безболезненные при соответственном местном наркозе для оперируемых, он считает гарантирующими уменьшение человеческого роста до 80–90 сант.

— По зачем, зачем? — не выдержал председатель.

Пирс пожал плечами…

Показания врачей, привлеченных в качестве экспертов, сводились к следующему: Пирс действовал в полном уме и твердой памяти, операция, им открытая, может быть производима безопасно для жизни и здоровья детей; оперированные дети ничем, кроме роста, не отличаются от своих сверстников, они также пропорционально сложены, внутренние органы их функционируют нормально, умственное развитие соответствует возрасту.

Эксперты единогласно опровергли опасения обвинителя, сославшись на полное развитие умственных способностей у естественно рождающихся карликами. Так, например, знаменитый в свое время карлик Том Пус, рост которого был равен 72 сантиметрам, и русская карлица Башкирова 63-х сантиметров высотою, славились своим остроумием. Ум вообще зависит не от абсолютной величины мозга, а от относительной и от большего или меньшего количества мозговых извилин. Лучшим доказательством этого служит тот факт, что собаки мелких пород зачастую оказываются более умными, чем крупных. Заканчивая свой отзыв, врачи подчеркнули, что никаких практических, а тем более корыстных целей Пирс своими операциями не преследовал. Это были чисто научные исследования тайн строения человеческого организма.

III.

Прения сторон.

На Этой-то практической бесцельности производившихся Пирсом операций и построил прокурор свое обвинение. Он не отрицал существования взгляда, что жестокие подчас опыты над отдельными индивидуумами оправдываются пользой, выносимой из этих опытов всему человечеству, но он считал более верным противоположенное мнение, что никакое проблематическое благо в будущем не может оправдывать учинение зла в настоящем. В данном же случае не имеется почвы для оправдания подсудимого и в глазах защитников зла ради будущего блага. Ни эксперты, ни сам обвиняемый не могут указать, какой смысл имеет производимая Пирсом операция, стоившая жизни 67 будущих граждан Великобритании.

— Сегодня, — возвысил голос прокурор, — Пирс предает мучительной смерти 67 невинных малюток, чтобы узнать, как уменьшить человеческий рост. Завтра — другой ученый отравит кого-либо из нас, чтобы узнать, как корчится человек в предсмертных конвульсиях и т. д. Нет! В лице Пирса мы должны указать господам ученым экспериментаторам, что как ни высоко мы ставим науку, но ее адептам мы не позволим удовлетворять свою любознательность ценою жизни нашей и наших детей. Пирс должен быть беспощадно наказан за свое возмутительное преступление, и он будет наказан.

Защитник возражал прокурору, что в истории науки имеется не мало примеров, когда открытие, считавшееся современниками практически бесполезным, находило у потомков многочисленные утилитарные применения. Нельзя на основании предположений самого Пирса и ученых экспертов a priori отрицать возможность использования операции, придуманной его подзащитным, в практических целях.

— Что сделал мой подзащитный? — вопрошал адвокат. — Он принес в жертву науке 67 младенцев, для которых смерть в этом юном возрасте была лучшим исходом их несчастного существования. Разве это уж такое большое преступление в сравнении с тем, которое совершают все народы, посылая свою молодежь драться под теми или иными знаменами?

Председатель остановил в этом месте защитника и попросил его не касаться политики.

— Оставим в покое политику, — согласился оратор, — и перейдем к политической экономии. Кто же не знает, что 67 младенцев Пирса — это капля в море преждевременно прекращаемых насильственно детских жизней в нашем высоко цивилизованном обществе. Быть может присутствующие еще помнят драму в Орнесби у Ярмута? Это было в 1925 г. Отец и мать убивали рождавшихся у них детей и закапывали их трупы в подполье^[93]. Сколько таких никем не открытых убийств, и убийств еще не родившихся детей совершается в мире? Миллионы! Таковы социальные условия нашего времени.

Председатель вторично прервал адвоката и посоветовал ему в своей речи не касаться социальных условий.

Сказав еще несколько общих фраз, защитник закончил их следующей тирадой:

— Польза от изменения человеческого роста, от уменьшения его вдвое или даже вчетверо, нам не ясна, но в будущем она, может быть, послужит для решения тех вопросов, касаться которых я председателем лишен права. Кто знает, не осудят ли нас, судящих Пирса, политические и социальные реформаторы грядущих веков? Остережемся же лишать человечество, и так не богатое выдающимися работниками научной мысли, одного из славных, хотя и заблудших представителей адептов науки. Вспомним, что хирургический нож, убивший 67 младенцев, в тех же руках спас жизнь сотням взрослых. Обрекая на смерть профессора Пирса, вы подпишите смертный приговор и всем тем страдальцам, которых в будущем еще могла бы спасти его уверенная рука.

Свидетельница Сарра Напкин попросила слова и сказала:

— Насколько я простая, необразованная женщина, поняла в речах господ, дело идет о том, с пользой или без пользы производил свои операции над детьми доктор Пирс? Так вот я, Сарра Напкин, говорю, что — с пользой. Я за Пирса всю жизнь буду небо молить. Что такое мой Джошуа былбы без Пирса? А как все его товарищи — хулиган уличный и карманный воришка. Наши Уайтчепельские мальчишки другой дороги не имеют. А Пирс открыл нам ее, эту дорогу. Вырезал мальченке какую-то дрянь из живота и перестал мальченка расти. Скажете, какая из того прибыль? А такая, что мне теперь антрепренер за него по 6 фунтов в месяц платит и будет по контракту платить, пока малец не перерастет полутора футов. Ну, как тут говорить, что без пользы? Не учиться мальчику не надо, ни работать.Сиди себе в балагане, да давай на себя смотреть добрым людям. Только и всего! Нет, нам, беднякам, Пирс большую пользу принес, и я прошу господ судей не оставить этого без внимания.

IV.

Последнее слово подсудимого.

Когда Пирсу предоставили последнее слово, он встал и… улыбнулся.

Так неожиданна была эта улыбка, что у всех присутствовавших, устремивших жадные взоры на лицо подсудимого, дрогнуло сердце: он сошел с ума, — мелькнула общая мысль.

— Господа судьи! Если в вопросе моего осуждения или оправдания играет роль практическое следствие моей теоретической работы, квалифицируемой вами, как преступление, то я сейчас, во время дебатов сторон и бесхитростной речи свидетельницы Напкин, нашел это следствие.

Насколько я медик, далекий от политико-экономических знаний, могу судить, чисто практическая польза открытой мною операции должна оказаться необычайно значительной. Мой уважаемый защитник, вероятно, совершенно прав, предполагая, что мое открытие будет утилизировано реформаторами человечества.

Ухудшение питания английского пролетариата и мелкой буржуазии в сравнении с тем, как они питались во времена Диккенса и Вальтер-Скотта, факт общеизвестный. На континенте Европы хроническое недоедание беднейшей части населения стало общественным бедствием. Мир становится человечеству тесен, увеличение численности населения опережает соответственное увеличение количества пищи.

Еще в 1925 г. Исследовательский Институт в Мельбурне указал, что к 2165 г. население земного шара достигнет колоссальной цифры в 14.800.000.000 человек. Земля же при самом интенсивном развитии сельского хозяйства сможет прокормить, и то впроголодь, максимум 13 миллиардов людей.

Правда, еще в 60-х годах прошлого века русский химик Бутлеров указал человечеству путь к искусственному синтетическому изготовлению пищевых веществ. Скончавшийся несколько лет тому назад германский ученый Эмиль Фишер далеко зашел на этом пути. Он теоретически, можно сказать, вполне доказал осуществимость питания искусственной пищей. Но, к сожалению, «далеко от чаши до губ», далеко от лабораторных методов синтеза питательных веществ до изготовления их фабричным путем. Сумеют или не сумеют техники поставить синтезирование пищи экономически выгодно, так, чтобы она обходилась не дороже естественных продуктов, Этого мы не знаем. Достоверно нам известно одно, что перед человечеством остро стал вопрос недоедания, и острота его будет год от года расти.

Благодетельное само по себе уменьшение смертности и увеличение средней продолжительности жизни только способствуют обострению вопроса. Также неблагоприятно отражаются на нем растущие успехи профилактики и терапии. Бичи человечества: туберкулез и эпидемические болезни, потеряли свою губительную силу.

Чтобы не умереть от голода, человечество либо должно отказаться от деторождения, от роста своей численности, либо от присущей от природы высоты роста его отдельных индивидуумов.

Возможность пойти по этой дороге и открылась перед людьми, благодаря придуманной мною операции. Сделайте ее законодательным путем обязательной для всех отныне рождающихся детей, как обязательна прививка оспы, и угроза перенаселения земного шара отодвигается на целые тысячелетия.

Убив неумышленно 67 детей, я даю возможность появиться на свет миллиардам.

Их смерть открыла людям дорогу к произвольному усовершенствованию своего организма. Согласитесь, что если человек может быть вполне сытым, съев вчетверо меньше, чем он съедает сейчас, это равносильно тому, как если бы наши запасы пиши возросли вчетверо. А для этого стоит только вдвое уменьшить средний рост людей.

Это ли не величайшая практическая польза моих теоретических изысканий?

Я не говорю уже о том, что человек, уменьшив свой рост вдвое, а, следовательно, поверхность тела вчетверо и объем в восемь раз, получит целый ряд экономических и физиологических преимуществ.

Материй на одежду мужчинам и женщинам, оперированным в детстве по моему методу, всю жизнь будет требоваться столько же, как современному ребенку. Это опять-таки равносильно тому, как если бы наши фабрики вчетверо увеличили свое производство, потребляя прежнее количество сырья, топлива и рабочих рук.

В домах людям будущего станет просторно жить и легко дышать, так как каждому из них понадобится меньшая площадь и кубатура воздуха.

В сравнении с нами эти люди-пигмеи, сверх того, будут силачами. Они вдвое быстрее будут ходить, бегать, плавать, подниматься по лестницам, они легко смогут нести на каждом плече по такому же, как и они, человечку. Попробуйте-ка это сделать вы!

Они лучше нас будут противостоять травматическим повреждениям, их кости, хрящи, сухожилия и кожа будут относительно вдвое прочнее наших.

А как они смогут прыгать!

Для нас пределом безопасной высоты прыжка является высота, равная нашему росту, — для них она вдвое превысит их рост.

Правда, относительная мускульная сила новых людей останется той же, но так как быстрота движений возрастет вдвое, то вдвое же возрастет и работоспособность.

Чем более я думаю над практическими последствиями, которые могут вытечь из моих изыскания, тем более проникаюсь убеждением, что я, случайно, сделал одно из величайших открытий, когда либо выпадавших на долю ученого.

Его горизонты так широки, что я сам еще не в силах их охватить. Это за меня сделают впоследствии другие.

Знаю одно, что польза, которую я принес людям, с лихвой искупает мою вину перед ними, если только меня можно признать вообще виновным.

Я кончил и отдаюсь на ваш суд!

V.

Приговор.

Председатель в своем резюмэ, упоминая о последнем слове подсудимого, счел долгом указать присяжным, что та проблематическая польза, которую в далеком будущем, быть может, извлечет человечество из преступления, совершенного доктором Пирсом, не руководила преступником в то время, когда он творил свои злодеяния.

Если наследники какого-либо богатого старика окажутся в выгоде от того, что он будет убит ночным громилой, то это обстоятельство, как известно, отнюдь не является смягчающим вину убийцы.

— Надеюсь, что присяжные сделают из этого надлежащий вывод.

И вывод был сделан.

После недолгого совещания присяжные вернулись в зал суда и старшина их прочел:

«На вопросы: виновен ли профессор Пирс в умышленном причинении тяжких увечий приблизительно двум стам детей, в возрасте не свыше одного года, последствием каковых увечий было 67 установленных смертных случаев и два установленных случая прекращения роста? И если виновен, то заслуживает ли снисхождения? — присяжные единогласно отвечают: „Да, виновен. Нет, не заслуживает“».

Председатель покрыл голову черной шапочкой. Судьба Пирса была решена…

(обратно)

Рассказы ВИГГО ф.-МЕЛЛЕРА.

С датского перевод А. ГАНЗЕН.

Иллюстрации для «Мира Приключений» В. ИЗЕНБЕРГА.

ОТ РЕДАКЦИИ. Мы знакомим читателей с новым, очень выдвинувшимся за последнее время талантливым датским писателем Вигго ф. — Меллером. Насколько известно, только два рассказа его напечатаны в РСФСР: один «Кубучем», другой — «Ленинградом». Слава Меллера на родине началась после выхода его книги «Сошедшие с рельс».

Писатель необыкновенно тонко изображает почти неуловимые для обыкновенного глаза отклонения человеческой психики от нормального, фиксирует с точностью, поражающей даже специалистов, внешние проявления жизни нашего подсознательного «я», а удивительно глубоким психологическим анализом спорит с талантливейшими психологами-художниками.

Рассказы «Собака» и «Впотьмах» могут служить образцами творчества этого интересного автора.

(обратно)

257

«Есть многое на свете, друг Горацио»…

Вернувшись в тот вечер домой, я нашел у своих дверей собаку, — жалкого, бездомного, грязного пса.

Я был в гостях и вернулся в приподнятом настроении. Вечер прошел для меня очень удачно. Я имел успех: сумел, к вящему моему удовлетворению, повеселить своих друзей и позлить недругов. Я не только, как говорится, не ударил лицом в грязь, но прямо блеснул остроумием и сделался центром всеобщего внимания. Подстрекаемый своим успехом, почти опьяненный сознанием своей талантливости и неотразимости, я пускался в ожесточенные споры и защищал самые рискованные положения, приводя в восторг молодежь и вызывая яростные возражения старших собеседников, принужденных, однако, вскоре умолкнуть. Последнее слово осталось за мной, я вышел победителем, хотя в глубине души отлично сознавал, что стою на зыбкой почве и наговорил больше, чем мог бы по зрелом обсуждении доказать.

Но ничто не выдавало внутренней необоснованности моих речей; наоборот, радостное сознание собственного превосходства над другими придавало мне смелости, и слова мои дышали искренним пафосом, что невольно покоряло слушателей. В довершение триумфа я случайно услыхал, как мой главный противник, перед умом и знаниями которого я сам преклонялся, и который безусловно во всех отношениях был выше меня, — назвал меня: «homo novus1), с которым скоро всем придется считаться». А прелестная молодая девушка, в которую я был влюблен, послала мне на глазах у всех, через всю залу, выразительную улыбку восхищения.

Затем начались танцы. Откровенно говоря, я не любитель танцев, нахожу это занятие глупым и бесцельным, но, когда захочу, танцую хорошо и знаю это. В этот вечер я особенно живо сознавал это. Я вальсировал с прелестной моей избранницей, и в ушах моих звучали лестные похвалы вполголоса, посылаемые нам вслед. «Красивая пара! Взгляните, как они подходят друг к другу»!

Не правда ли, понятно, что после такого вечера я должен был находиться в состоянии блаженного опьянения? Спешу добавить, чтобы предотвратить недоразумения, могущие возникнуть при описании мною последующего: я вовсе не был пьян в обычном смысле этого слова. Ничуть не бывало. Я по своему обыкновению почти не пил в тот вечер: две-три рюмки вина, не больше.

Двое друзей проводили меня до дому. Небольшая прогулка и теплый прозрачный воздух светлого весеннего вечера прекрасно подействовали на меня, охладили чисто физически мой пыл, так что я, еще не стряхнув с себя праздничного настроения, мог уже хладнокровно оценить свой успех со стороны, по достоинству, и, благодаря этому, вдвое насладиться им.

Напевая веселую мелодию, в пальто нараспашку, открывавшем фрачную пару, стал я подниматься по лестнице. Еще слышно было, как приятели мои чиркали у подъезда спичками, закуривая папиросы; и я крикнул им прощальное приветствие.

Жил я в трехэтажном доме и занимал две совершенно отдельные комнаты на самом верху. Уже на площадке второго этажа я услыхал собаку. В сущности, в ту минуту я не знал еще, что это именно собака; но у моих дверей на верхней площадке что-то завозилось и не то глухо взвизгнуло, не то всхлипнуло. Собака, должно быть, спала, и ее разбудили мои шаги. Я мгновенно остановился и весь похолодел.

^{Я мгновенно остановился и весь похолодел…}

До этого момента я никогда не сомневался в своей храбрости. Правда, мне еще ни разу не приходилось подвергать ее испытанию в таком смысле, но вообще никто никогда не мог упрекнуть меня в недостойном поведении или трусости; нервы мои были в порядке и с честью выдерживали те мелкие, неожиданные неприятности, каким все мы подчас подвергаемся.

А теперь я стоял, буквально оцепенев от страха.

Странный холодок обдал мой мозг, я готов был окликнуть своих приятелей у подъезда, но пока я колебался, время было упущено, я услыхал их удаляющиеся шаги по троттуару. Я был один с чем-то неведомым на темной лестнице. Быть может, этот необъяснимый, смутный страх был просто реакцией после непривычной экзальтации? Наверху опять что-то завозилось, и я прошептал пересохшими губами: Кто там?

Ни звука в ответ.

Я напрасно прислушивался, мой страх возрастал с каждой секундой, а хриплый звук моего дрожащего голоса был мне самому донельзя противен. Неужели это был тот самый голос, который всего полчаса тому назад своею мужественной, уверенной звучностью восхищал и меня самого, и других, когда я так остроумно и элегантно играл словами? В голову мне назойливо стучала мысль: Хорошо, что тебя никто не видит; хорошо, что тебя никто не видит.

По какой-то странной ассоциации идей мне понемногу стало ясно, что наверху возится собака. Я догадался об этом, вспомнив, как однажды в детстве напугался собаки. У меня вообще хорошая намять, но особенно хорошо я помню и никогда не забуду те немногие случаи, когда мне по своей собственной вине приходилось очутиться в смешном положении. Они неизгладимо въелись в мою память, чрезвычайно чувствительную ко всему, что касалось моей собственной особы. И вот, стоя в темноте на этой проклятой лестнице, я вдруг вспомнил одну свою загородную прогулку с родными, когда был еще мальчиком.

Вдоль дороги тянулась насыпь, обсаженная по краям кустами, и с узкой тропинкой посреди. Я вскарабкался на эту насыпь и побежал по тропинке. Вдруг мне встретилась большая собака. Я остановился. Пес тоже остановился. С минуту мы простояли, глядя друг на друга. Я не смел шагнуть вперед и после некоторого размышления юркнул в кусты и спустился вниз под откос, стал на дороге и принялся оттуда созерцать пса, а тот меня. Он, видимо, испугался ничуть не меньше меня, и мои родители, сестры и братья, видевшие всю эту комедию, от души потешались над нами обоими. Я старался спасти положение, объяснив историю по-своему, но скоро убедился, что только подчеркиваю неловкость положения. В течение всей остальной прогулки я не сказал ни слова.

Вот этот-то смехотворный эпизод, который всякий ребенок давно позабыл бы, я не мог стереть из своей памяти и снова вспомнил его сейчас. И странно, я сразу почему-то проникся непоколебимой уверенностью, что возле моей двери копошится именно собака. Я был так твердо в этом уверен, что страх мой быстро улегся, и я мог подняться наверх.

На последнем повороте лестницы я увидел собаку. Такое подтверждение моего предположения не вызвало у меня ни малейшего удивления, наоборот, я вдруг нашел вполне естественным, что этот чужой пес поджидал меня, лежа у моих дверей.

^{На верхней площадке что-то взвизгнуло… Собаку разбудили мои шаги…}

Это была тощая, грязная собака из породы длинношерстных лягавых. Она лежала врастяжку, положив голову между лапами, и не шевелилась; пристальный взгляд ее золотисто-желтых глаз выражал одновременно покорность и что-то вызывающее.

Поднимаясь на последние ступеньки, я свистнул ей и ласково заговорил с нею, но она не тронулась с места. Чувство освобождения от только что пережитого страха настроило меня на легкомысленный лад, ко мне вернулось хорошее расположение духа, но не без примеси странного предчувствия какой-то неизбежной катастрофы. Что-то должно было случиться, и, если бы я имел время хорошенько подумать, я бы догадался, что именно. Вернее: я уже знал, что будет, знал так же верно, как будто все это уже было со мною раньше. Да, разве этого не было? Разве это не повторение?

Я постоял с минуту, глядя на собаку, не сводившую с меня глаз, и во мне росла уверенность, что я уже видел эти глаза раньше. Я совсем не легко поддаюсь внушению; напротив, один знаменитый гипнотизер потерпел со мной полную неудачу и забраковал меня, как медиума; несмотря на это, взгляд собаки на несколько секунд — я не могу точно определить промежуток времени — прямо загипнотизировал меня.

Как сказано, я не знаю, как долго я стоял и смотрел в черные зрачки собаки, окруженные золотым райком. Знаю только, что ее взгляд ни на миг не отрывался от меня; знаю, что я медленно, шаг за шагом, погружался мыслью в бездонные глубины подсознательного, неведомого мира, погружался все глубже и глубже, пока вдруг болезненно не ощутил подхваченное памятью искомое воспоминание о паре точно таких же покорно вызывающих золотистых глаз, околдовавших мое телесное «я». Еще секунда, и я бы узнал их, открыл бы роковую истину, и я даже весь подался вперед, чтобы получше впитать в себя яд познания, все сильнее и сильнее впиваясь взглядом в глаза собаки…

Вдруг что-то блеснуло передо мной, я отпрянул назад, а собака с испуганным хриплым лаем отскочила в сторону.

Я провел рукой по лбу. Что такое со мной?

Я дрожал всем телом, чувствуя слабость и головокружение. Что за комедию я разыгрываю тут, на темной лестнице, перед самим собою и чужим псом? Я, видно, слишком туго натянул свои нервы сегодня вечером. Надо поскорее лечь в постель.

А пес? Он стоял, поджав хвост, у дальней стенки. Почему он не убежал? Что ему от меня нужно? Или собака знала меня? Не берусь утверждать этого, но мне сдается, что я громко формулировал этот вопрос словами, обращаясь прямо к животному:

— Ты знаешь меня, пес?

Я всегда любил животных. Прочь глупую экзальтацию! Раз собака пришла искать убежища у моих дверей, я не стану гнать ее. Она может лечь на коврике у дверей.

Я достал ключ и отпер дверь. Успокоительно свистнув собаке, я вошел в комнату, оставив дверь раскрытой. Я прошел прямо к столу в гостиной, где стояла керосиновая лампа, и чиркнул спичку, чтобы зажечь огонь.

Я стоял лицом к выходной двери и при слабом, колеблющемся свете спички увидел, что собака последовала за мной. Она стояла у самой двери.

Она не смотрела на меня. Она глядела в сторону, и я проследил направление ее взгляда.

И в ту же секунду я понял, что неминуемо должно было случиться и чего я не в силах был предотвратить. Вторично за этот вечер меня сковал неопределенный и необъяснимый страх.

Собака смотрела на раскрытую дверь на балкон. Это была в сущности крыша полукруглого фонаря нижней квартиры; на этом выступе едва могли поместиться трое людей, и он был обнесен низкой баллюстрадой, едва доходившей мне до колен.

Собака неотступно смотрела на дверь и понемногу в мозгу моем оформилась и окрепла мысль. Сейчас она выбежит туда и бросится вниз. Ну, конечно, это и было то неизбежное, чего я все время ждал. Но почему? Отчего?

Чтобы дать понятие о быстроте, с которой все произошло, нужно добавить, что я увидел в дверях собаку в тот самый момент, когда чиркнул спичку, чтобы зажечь лампу; спичка вспыхнула, и одновременно собака крадучись, но быстро двинулась к балкону; спичка горела ровным и ясным пламенем, когда пес на миг приостановился в дверях, и продолжала гореть, когда его тощее грязное тело исчезло в темноте. Спичка еще горела в моих дрожащих пальцах, когда я услыхал царапанье когтей о цемент баллюстрады и когда, вслед затем, меня пронизал сдавленный вой и беспомощное царапанье когтей о штукатурку во время падения. Спичка горела еще целую вечность, пока через некоторый промежуток полной тишины не послышался глухой стук падения тела на мостовую, заставивший меня вздрогнуть и выронить спичку из рук.

Свершилось. Все было тихо во мне и вокруг меня. Я стоял в темноте, тяжело опираясь на стол.

Убилась ли собака? Судя по воцарившейся тишине, — да. Иначе она бы завыла.

Почему она не воет? Нервы мои дрожали от напряжения. Я прислушивался. Не слышно ли воя? Нет, ни звука…

Ах, вот оно!.. Снизу, из темноты, послышался протяжный, дрожащий, то повышающийся, то понижающийся жалобный стон. Он попеременно усиливался и ослабевал, дрожал и переливался, крепнул, и то дробился на ряд коротких, отрывистых взвизгов, то снова вытягивался бесконечно длинной стенящею проволокой.

Шаг за шагом, против воли, притягиваемый этим почти человеческим стоном, я вышел на балкон и глянул вниз.

Ах, это нелепое чувство стыда и виновности!

Несчастное животное приподнялось на передние лапы, задняя же половина тела неподвижно тонула в темной луже на мостовой. Опершись передними лапами о булыжники и закинув назад морду, пес изрыгал из своей широко разинутой пасти, прямо в лицо мне, ужасающие вопли боли и отчаяния.

Почему я не сбежал вниз помочь ему, или хотя бы размозжить ему голову камнем, которых валялось достаточно на месте стройки по другую сторону улицы? Что сковало меня и заставляло стоять недвижимо, в каком-то столбняке ужаса и отвращения? Какая подлость!

Или я боялся чего-нибудь? Раз за разом я повторял себе:

— Ты должен спуститься и помочь животному! — И каждый раз я с глубочайшим призрением к самому себе констатировал: — Ты не смеешь! — Страх обуял меня. Я был в смятении. Я боялся.

Да чего же, чорт побери?!.

Что такое случилось, что произошло со мной в этот вечер? Я никогда не знавал ни раньше, ни позже такого живейшего и вполне обоснованного довольства самим собой, какое наполняло меня всего полчаса тому назад. В каком-то вдохновенном опьянении я шел от успеха к успеху, я торжествовал, и мои противники слагали оружие. Весь свет лежал у моих ног, словно ожидая, чтоб я завоевал его. Всего лишь полчаса тому назад! А сейчас? Слово «презрение» не дает представления о том чувстве, которое я испытывал к самому себе. Меня тошнило от отвращения к собственной особе. Я казался себе жалким, подлым, уличенным, обманутым.

Но почему? Что такое я сделал? Что случилось со мной, почему я не помог несчастному животному?

О, это чувство виновности! В сущности столь нелепое. Я желал этому псу только добра, но вообще что мне было за дело до него? Что это за пес? Откуда он взялся? Ведь это же был настоящий пес? Я снова увидел прямо перед собой его желтые глаза, клянусь, я узнал их.

Трусость. Подлая, жалкая, нелепая трусость, — вот в чем дело! Уж не боялся ли я, что пес взбесится от страха и боли, искусает меня, если я вздумаю притти ему на помощь? Или я боялся показаться смешным в глазах случайных прохожих, которые вряд ли поверят басне о том, что собака побежала за мной наверх лишь для того, чтобы броситься с моего балкона. Ах! Чепуха!

Итак, трусость. Пожалуй, судьба нарочно сыграла с моей особой сегодня вечером эту штуку, чтобы раз навсегда, и притом как раз в ту минуту, когда я мнил себя на высоте, дать мне понять все мое ничтожество. Мне поднесли зеркало, чтобы я узрел все свое безобразие.

Но почему, чорт побери! Что мне за дело до этого пса? О-о-о, как он воет! Но почему же никто не приходит на этот вой? Ведь другие тоже должны слышать его! Вот собака легла, силы, видимо, изменяли ей. Но она продолжала выть. И глаза ее попрежнему были направлены на меня.

Эти глаза словно хотели мне что-то поведать. Они и притягивали меня, и отталкивали. Какая-то роковая тайна была скрыта в их золотистой глубине; они словно подстерегали меня, словно ждали минуты, когда я разгадаю их тайну, чтобы засверкать злорадством и мстительной радостью. Они все сильнее притягивали меня.

И я снова потерял власть над собой. Я снова уступил чужой воле, но на этот раз не духовно, а телесно. Глаза и жалобный вой тянули меня словно магнитом, и под конец я всем туловищем перевесился через баллюстраду, я чувствовал, что теряю равновесие, что ноги мои уже отделяются от пола… Еще секунда, и я полечу вниз. Вдруг до слуха моего долетел посторонний звук, он словно разбудил меня, и я избегнул гибели.

Весь дрожа, я пришел в себя. Спасительный звук оказался топотом тяжелых деревянных башмаков по мостовой — это шел по улице, с другой стороны, какой-то мастеровой. Я прислонился к стене, чтобы отдышаться, отер со лба холодный пот и закрыл на минуту глаза. Повидимому, кошмар кончился.

Когда я снова глянул вниз, прохожий как раз поровнялся с балконом.

Не раздумывая долго, я крикнул ему: послушайте… и чуть не прибавил: помогите собаке…, но голос изменил мне, и я молча уставился вниз. Собака исчезла.

Прохожий тем временем услышал меня, остановился и посмотрел вверх. Я думаю, он принял меня за пьяного или за сумасшедшего. Да и немудрено: я имел, должно быть, престранный вид, стоя среди ночи, во фраке, на маленьком балкончике, и окликая совершенно чужого человека.

Но я решил добиться истины. Я постарался елико возможно короче и вразумительнее сообщить ему о падении собаки с балкона и попросил его посмотреть, не заползла ли она за кучи камней на стройке или в один из подъездов. Он нехотя исполнил мою просьбу и, не зная, очевидно, как ему понять все это, пошел дальше, бормоча себе что-то под нос.

— Нет тут никакой собаки, — расслышал я под конец.

Никакой собаки не было.

Неужели же я сошел с ума? Никому не желаю я пережить то, что я перечувствовал в эти минуты. Никакой собаки, конечно, не было, прохожий был прав. За то мгновение, что я закрыл глаза, она никак не могла уползти далеко со своим перебитым задом. Значит…

Я кинулся в комнату и упал на диван. Меня била лихорадка. Лишь долгое время спустя, я начал успокаиваться и погрузился в дремоту, — мои нервы успокоились, и я снова овладел собой. Галлюцинация была жуткая и нелепая, но все же не от чего было приходить в отчаяние, надо было постараться заснуть. Завтрашний день рассеет недоумения.

Наконец я уснул и спал, как убитый, чуть не до полудня следующего дня. Проснувшись, я почувствовал себя бодрым и здоровым, как всегда, и не лежи я совсем одетый на диване на страшном сквозняке (обе двери — и входная и балконная стояли настежь), я принял бы все случившееся за страшный сон.

Никогда впоследствии не случалось со мной ничего подобного. Но странно, с тех пор мои успехи в этом мире всегда бывали половинными, а иногда и того меньше: не раз случалось мне упустить счастливый случай и в бессильном бешенстве клясть потом самого себя. Я не оправдал многих надежд, возлагавшихся на меня и на мои таланты.

В часы одиночества во мне нередко просыпается смутное, жуткое сознание, подсказывающее, что все это следствие перелома, совершившегося во мне в тот памятный вечер, о котором я только что, впервые, рассказал здесь.

(обратно)

258

Он выпрямился и прислушался…

Секунда — и он, потушив стиснутый в руке электрический фонарик, прижался в угол, каменея от страха. Только что отпертая его отмычкой дверь слегка приотворилась сама собой, со слабым скрипом. Во рту пересыхало от ужаса, но он не смел шевельнуться, чтобы затворить или совсем открыть дверь. Не в состоянии был ни рассуждать, ни действовать разумно. Это было первое его покушение, и сразу же оно обернулось скверно.

Чьи-то шаги…

Кто-то двигался в складе, рядом с конторой. Верно, ночной сторож. Но, по его расчетам, сторож в это время должен был находиться совсем в другом месте. Чорт бы подрал! В первый же раз, как он отважился на попытку посерьезнее, вышла осечка. К страху и напряжению прибавилась жалость к себе самому: он весь сжался, сплюснулся, влип в свой угол.

И вдруг уронил отмычку.

Собственно, просто длинный, тонкий гвоздь, примитивно приспособленный к цели; но он наделал чертовского шума, брякнув на плиты. Сердце в груди ёкнуло, и он скверно выругался про себя. Теперь он пропал!

— Кой чорт?… — сказал кто-то, и тяжелые шаги стали приближаться к полуоткрывшейся двери.

Еще раз помянул чорта тот же удивленный, но бесстрастный голос, и дверь расстворилась настежь. Человек замигал от резкого электрического света, хлынувшего из корридора, где щелкнул выключателем ночной сторож. Да, он очутился лицом к лицу со сторожем.

Разумеется, не стоило больше и размышлять, какая нелегкая принесла сюда этого старого моржа. Дьявольская незадача! В нем вдруг закипела бешеная ярость. И огромная, справедливая обида, смешанная со страхом, толкнула его действовать без рассуждения. Инстинктивно пустил он свой правый кулак колесом в воздухе — назад книзу и опять кверху — и всадил сразмаху в подбородок старика. Будь человек посильнее, — вышло бы великолепно; другого бы ничего и не понадобилось. Инстинкт подсказал верно, но на беду, рука-то была соломинкой, кулак — тряпкой, и вместо того, чтобы рухнуть на пол замертво, старик только привалился к одной из конторок и, выплюнув, вместе с кровью и проклятьями, сломанный передний зуб, принялся вопить и ругаться чисто по-стариковски.

^{Вместо того, чтобы рухнуть замертво, старик только привалился к конторке…}

Крик резал уши, и человек кинулся мимо старика, тот уцепился за него и поволокся сзади с полным желанием, но бессильный остановить. Еле-еле удалось вырваться из рук этого скота, заставив его завыть еще тоном выше. Вперед, через контору и склад, через какую-то дверь в другую, вдоль стены, через забор… на улицу.

Он упал на четвереньки и пребольно ушибся. В тот же момент в заборе, чуть подальше, распахнулась калитка, и с криком выскочил старик. Ему откликнулись другие голоса, на углу зашевелился полицейский, потревоженный в своем монументальном величии. Человек мгновенно вскочил на ноги и, не обращая внимания на ушибы, пустился бегом — неумело, неловко, в треплющихся на длинных, худых ногах холщевых штанах и в одних серых носках, но бегом, во всю мочь, по темной ночной улице, в противоположную сторону.

За ним пронзительно свистал полицейский свисток…

Удирай, стало быть, во все лопатки… Ай-ай, бедные мои ноги!..

Чорту бы в подарок такие жидкие ходули! Ни на грош в них ни силы, ни упругости. Он то спотыкался, то стукался коленками друг о дружку так, что в костях гудело. В брюхе пустота, в легких гниль — чего же и ждать другого? Он ковылял, как гусар, часов десять проскакавший в седле.

Но все-таки он бежал. То, что творилось позади, пришпоривало его. Просто безобразие, как они все озлились на него. Он весь дрожал от их яростных криков: «держите вора», и громкого топота ног по мостовой. Весь этот шум покрывался свистком полицейского и хриплым собачьим воем сторожа. Вот чортов старик! Не отстает!.. Настоящая гончая! А за каким дьяволом они все припустились за ним, когда он ничего не украл? Напротив, сам лишился своих инструментов и крепких еще башмаков. Господи, ведь это он в первый раз попытался… Чего же они не отстают? Ведь он ничего не украл!

Скорей за угол и к следующему! Никогда еще между боковыми улицами не было таких больших промежутков. Как больно подошвам от камней мостовой; они жгли сквозь серые носки, и под конец он бежал словно босой, с содранной с ног кожей. На бегу он плакал, ветер подхватывал капли слез, но временами они застилали ему глаза, и приходилось обтирать их рукавами куртки. Он мчался, не думая ни о чем, держа в уме одно — заворачивать как можно быстрее и чаще за все углы. Самому ему казалось, что он летит с невероятной быстротой, но толку от этого выходило мало, — преследователи не отставали.

Он уже не соображал больше, где находится. Только бежал, бежал.

Время от времени на его пути вырастали люди, но шарахались в стороны — с виду он был способен на что угодно. Некоторые зато присоединялись к своре, — сзади было безопасно.

Он бежал уже по грунтовой дороге, вдоль какого-то сарая или забора, или чего-то в этом роде. Преследователи были еще на предыдущей улице. Вдруг, но правую свою руку, он увидел дверь и совсем инстинктивно нажал на бегу ручку. Дверь сразу отворилась. Он круто свернул и, пулей влетев в совершенно темное помещение, захлопнул за собою дверь.

Спасен!

Ему нестерпимо хотелось повалиться на пол и завыть, но чувство самосохранения удержало его. Он остался на ногах и в потемках молча слизывал с губ соленые слезы…

Вот вся свора промчалась мимо. Никто не уделил внимания запертой двери, и на секунду его охватила запоздалая жалость к себе самому: как это он, чорт побери, не догадался раньше шмыгнуть в какой-нибудь укромный угол?! Затем мысль погасла. Он стал прислушиваться: гончие остановились где-то недалеко, — верно на перекрестке. Орут, воют! Ага, потеряли таки след!.. Шум и крики, наконец, затихли. Видимо, свора разделилась, и гончие продолжали погоню по разным направлениям.

Человек стоял, не переставая плакать. Но которая из слез, оставлявших грязные подтеки на впалых, иссера-бледных щеках, была последнею слезою горя и первою облегчения — неизвестно.

Снаружи было совсем тихо, и он медленно, осторожно стал пятиться к двери, нащупал ручку и нажал.

Дверь не отворилась.

Он нажал посильнее.

Дверь не поддалась. Если она не была заперта раньше, так заперлась теперь. Он сам постарался об этом. Сам запер себя в западне.

Его взяло такое зло на судьбу, что он послал к чорту всякую осторожность и принялся изо всех сил дергать и трясти ручку. Напрасно. Дверь была дощатая, но достаточно крепкая, и внутренний замок оказывался теперь в полной исправности. Выбраться было невозможно.

Ощущение жестокой обиды и негодования на преследующие его злые силы поднялось в нем до парадоксальной высоты. Из одной идиотской беды в другую?! Что же теперь? Как ему, черти… — он мрачно, от всей души чертыхнулся — как ему быть, что придумать?… Что это за темная яма, куда он ввалился?.. Мало-по-малу, опомнившись от первого приступа озлобления, он попытался ориентироваться немножко, но это оказывалось не легко в такой тьме кромешной. Похоже было, что помещение очень невелико. Ногами в носках он принялся нащупывать впереди себя и по сторонам. Пол был дощатый, невыструганный. Щепка воткнулась между пальцев, заставив его жалобно охнуть. Но он тотчас же спохватился и стал прислушиваться. Ни звука, ни шороха. Во всяком случае, ничто не говорило о непосредственной опасности быть услышанным.

А чем это, однако, пахнет тут? Он вдруг почувствовал, что здесь чем-то пахнет и прескверно пахнет. — Но сколько ни тянул носом воздух, в чем дело разобрать не мог. Запах был совершенно незнакомый. Не будь это прямым вздором, он бы сказал, что так должно пахнуть чистое призрачное ничто. Из этого воздуха как будто выкачали все живые соки и силы, и, попадая в горло, он вызывал тошноту.

Человек стоял, принюхивался и представлял себе самые неаппетитные, отвратительные вещи. Он почти желал, чтобы ему шибануло в нос любою, но определенною вонью. Всякая знакомая вонь предпочтительнее этого непостижимого, сильно пресного, приторно-душного, бесвкусного попахивания. Под конец он стал ощущать его на языке, а когда потер концы пальцев друг о друга, то они показались сальными, липкими. От гадливости он весь съежился и вспотел. Но чем больше потел, тем больше салилось у него в ноздрях и на языке. Перед глазами поплыли в темноте желтые круги… Ему серьезно захотелось, чтобы его поскорее вырвало.

Но в мозгу смутно мерцало, что необходимо превозмочь себя. С величайшим усилием принудил он себя встряхнуться и действовать и, так как все равно с чего было начать, решил прокрадываться вдоль стен, нащупывая, нетли где еще двери, благожелательно не запертой. Тогда можно испытать, куда она ведет.

Он взял направо, нащупывая путь ногами и руками. Вдоль стены как будто шли странно-широкие полки и на них лежало что-то. Он вытянул руку, чтобы ощупать, со сверхъестественной силой отдернул ее назад и с секунду стоял совершенно одуревший, чуть шевеля в воздухе ослабевшей кистью руки, как бы пытаясь оттолкнуть что-то противное. В мозгу кипели изумление и страх.

Он дотронулся растопыренною пятернею до человеческого лица. Па полке лежал человек. Неживой человек.

Нервы руки еще дрожали от шока, вызванного прикосновением к застывшему лицу. Он не был холоден на ощупь, этот неподвижный человек на полке; может быть, он и не мертв. Но что же такое с ним? Лицо — застывшее и жирно-липкое.

Человек стоял, тщетно стараясь успокоить себя тем, что тот, на полке — мертв там он или нет, — во всяком случае, безвреден. Ему въехали пальцем чуть не в самое глазное яблоко, а он даже не шевельнулся. Приятно спокойный товарищ, если не выходит из себя, даже когда чужая лапа лезет ему прямо в физиономию. С этой стороны, значит, нечего опасаться.

Но обмануть себя самого ему все-таки не удалось, — слишком много оставалось открытых роковых вопросов, ужас леденил кровь и кидал его в дрожь. Зачем лежит тут на полке это неподвижное страшилище? Труп это или… с ним что-нибудь сделали? Отчего лицо у него салится?.. И нет ли тут еще таких?..

И человек так настроил себя, что весь вздрагивал при каждом своем же собственном, невольном движении. Ни за что, даже под угрозою смерти, не сделает он ни шагу дальше в том направлении! Он ощупью попятился назад к двери и тихонько двинулся в другую сторону, стараясь подбодрить себя дешевыми насмешками над самим собою. Ведь и в этой стороне его могло подстерегать что угодно. Тем не менее он подвигался вперед.

Сначала все обходилось благополучно. Во всяком случае, тут не было никаких полок, лишь длинный ряд крючков, на которых развешаны были одеяния — мужские и женские, в перемешку, насколько он мог судить ощупью. Раз он обжег себе пальцы о что-то холодное и мгновенно весь скрючился от нервного шока; но это оказалась сабля, висевшая среди одеяний, или большой, тяжелый и неуклюжий старинный меч. Попадались на крючках и какие-то шляпы с большими полями и с перьями, и ботфорты с отворотами. Что это еще за маскарадный гардероб?!

Он добрался до угла и повернул вдоль другой стены.

Шел и шарил, отыскивая дверь. Но двери не оказывалось. Стена же была совсем голая, гладкая. Шансов на то, что ему удастся благополучно выбраться из этой западни, становилось все меньше.

Вдруг он взвизгнул и шарахнулся в сторону. Колени стали как студень, и он невольно растопырил руки, ища за что бы ухватиться, поймал край низкого стола или чего-то в этом роде и застыл, прислонившись к нему спиною, таращась во мрак. Зубы лязгали от страху, и он не смел перевести дух.

Его что-то ударило по щеке.

Тоесть не то, что ударило; скорее же мягко, нежно, почти ласково погладило; чья-то рука. И хотя прикосновение ее было мимолетно, щека его все еще была в холодном поту, так противно-нежива была эта рука. И салилась.

^{Он взвизгнул… Колени стали, как студень. Зубы ласкали от страху. Чья-то рука смазала его по щеке.}

Всюду натыкался он на жирную липкость в этой яме. И всюду тот же наводящий жуть запах.

Таращась в темноту неподвижными глазами, он вдруг различил прямо перед собою руку. Ту кисть руки, которая смазала его по щеке. Она болталась в воздухе на уровне его глаз, на расстоянии какого-нибудь фута. Но в помещении было так темно, что он лишь постепенно разглядел ее очертания. Она беспомощно свисала всеми своими пятью пальцами и слегка раскачивалась еще после ласкового шлепка по его щеке. Почти выкатив глаза из орбит, он различил, что кисть переходит в запястье и в руку — голую, круглую руку, линии которой он мог проследить до сгиба локтя; дальнейшее пропадало во мраке.

Боже мой, что же это такое?!

И тут, стало быть, лежит кто-то, лежит на полке, свесив руку вниз?.. О, господи боже, господи боженька…

Он был так перепуган, что отрекся от сатаны со всеми присными, к которым вообще привык прибегать, и начал взывать к божеству… В самом деле, положение становилось безвыходным, он чувствовал себя таким жалким, ничтожным. Эта сальная рука, болтавшаяся перед ним, выбила из-под него последние подпорки; он был готов скапутиться, рухнуть наземь.

Медленно, медленно начал он бочком продвигаться вдоль стола, или подставки, к которой прислонился было. Но не отрывал глаз от того места, где болталась рука… И вдруг его осенила догадка. Да, да, без сомнения, он отгадал в чем дело. Запах, фигуры на полках, одеяния на стене, но главное, главное — запах, это противное неопределенное попахивание — все вместе не оставляло сомнений: он попал в покойницкую.

Эта догадка сильно ободрила его.

У него прямо гора с плеч свалилась. Кто умер — тот умер, не правда ли? Имея дело с мертвецами, знаешь, чего ждать. Они не кусаются.

И ему опять удалось утвердиться на ногах, раз он как будто уяснил себе положение. Да и запах уж не так мешал ему, когда он понял — откуда и чем пахнет.

Он не стал глубже вдумываться в обстоятельства. Иначе многое сказало бы ему, что его догадка вздор, что это помещение не может быть покойницкой. Но он не вдумывался по причинам весьма основательным, — слишком он был разбит, чтобы годиться на что-нибудь, кроме цепляния за самые примитивные догадки.

Тут произошло начало конца.

Что-то в столе или в той подставке, вдоль которой он двигался, держась за нее, вдруг поддалось под его рукою, словно нажатая пружина, но он не обратил на это внимания и уже продвинулся на несколько шагов дальше, как тихий звук за его спиной заставил его ноги врости в пол.

Звук слабый вначале, все усиливался. Похоже было, что кто-то завел часы. Слышалось хриплое тиканье, сердитое урчание, становившееся все громче и громче, как будто часы собирались с силами пробить, но затем маятник сбился с такта, что-то в механизме захромало, заскрежетало, зашипело… крякнуло и бессмысленно закрутилось, зажужжало, как если бы в часах лопнула пружина. Одновременно где-то рядом бухнуло что-то тяжелое — словно упало, ударившись о твердое.

Секунды на три все стихло, и — снова началось сначала: хриплое, сердитое тиканье, урчанье, все громче и сильнее… роковое крякание, жужжание… бух!.. конец!

Так повторилось три раза подряд и началось в четвертый прежде, нежели человек пришел в себя. Его гипотеза о покойницкой была разрушена, ибо тут несомненно действовал какой-то механизм, вдобавок испорченный. Но не все же здесь было механическое… и когда эта мысль пришла ему в голову, сердце перескочило ему в глотку и так заколотилось, что у него в ушах зашумело. Он стоял, трясясь всем телом, и всеми десятью пальцами отмахивался от звука, который различал сквозь хрип механизма.

Это была то повышавшаяся, то понижавшаяся гамма мучительных стонов и вздохов, и какой-то шорох, как будто кто-то пытался встать, но постоянно падал опять, когда часы останавливались. Человек, стало быть, был здесь не один; рядом с ним впотьмах был еще кто-то и мучился… А часы…

Смутные, отрывочные воспоминания о разных пытках и прочих ужасах, о которых он учил в школе, пробегали по развалинам его мозговых клеточек, и он уже разинул рот, чтобы отчаянно, во все горло, заорать, как вдруг сделал открытие, заставившее ого разом сомкнуть челюсти.

^{Смутные воспоминания о разных пытках пробегали по развалинам егомозговых клеточек…}

Он нащупал внизу, за подкладкой куртки, свой электрический фонарик, который считал было потерянным вместе со всем остальным своим богатством; фонарик провалился в дыру в кармане.

Возможность увидеть проблеск света в этой ужасающей тьме еще раз немножко подкрахмалила его. С трудом выудил он фонарик и нажал кнопку. Белый конусообразный сноп ослепительных лучей прорезал мрак…

И он взвыл. Последние остатки рассудка растворились в хаосе страха, ужаса, изумления, непонимания. Он выл, на подобие пароходной сирены, иногда давился своим воем и испускал жалостное мяуканье, пока внутренности его не приходили опять в порядок. Тогда он снова завывал.

Сноп света вызвал из мрака ужасающее видение: крупное лицо, белое, как мел, с резкими грубыми чертами и с всклокоченною седою бородою, скрежетавшее зубами и стонавшее не по-человечески; грузное тело в грязной, расстегнутой рубахе, обнажавшей безобразно волосатую грудь; жилистые ноги в рваных брюках. Распростертое на низеньком деревянном ложе, тело как будто пыталось подняться на локтях, прислушиваясь к неумолчному, хромающему тиканью часов. Отвратительное лицо передергивалось от боли, белки глаз закатывались, в глотке хрипело… и туловище тяжело, медленно, приподымалось… Вот оно почти в сидячем положении…

Электрический фонарик выпал из руки жалобно воющей оболочки человеческой, пригвожденной к месту и не спускавшей помертвелых, вытаращенных глаз с ужасного видения.

Фонарик, упав, загас, и в тот же момент помещение наполнилось шумом бешено закружившихся колес часового механизма, а с ложа послышался тяжелый вздох и глухой стук падения.

Человек повалился на что-то — ему было все равно на что — и вопил, вопил неистово.

Кто-то откуда-то пробежал, где-то громко застучали в дверь. Раздались голоса… Вскоре в самом дальнем углу комнаты показался свет, пробивавшийся снаружи сквозь щели в двери и обрисовавший ее контуры. Голоса приблизились. Кто-то что-то громко доказывал, кто-то бормотал протестующе, а пронзительный бабий голос просто тараторил. Вот они у самой двери.

— Теперь, может, сами послушаете, а? — проговорил громкий голос с полицейской самоуверенностью. Шум именно отсюда.

—

Дверь распахнулась. На пороге стояли: полицейский, высоко подымая свой фонарь, старый бородатый еврей в одной сорочке под халатом, и нестарая. толстая женщина в фантастическом неглижэ. Она завизжала, увидав по-идиотски воющего субъекта, метнувшегося было к ним, но упавшего опять и бессмысленно обводившего глазами помещение, теперь освещенное, пока они не наткнулись на стоявшую в углу вывеску. Огромные ярко-красные буквы на зеленом поле гласили:

МУЗЕЙ ВОСКОВЫХ ФИГУР И АНАТОМИЧЕСКИХ ПРЕПАРАТОВ ШВАРЦКОПФА.

Он перестал вопить, не отрывая глаз от вывески и, наконец, начал соображать.

Взгляд его скользил по этому вонючему складу нуждавшихся в починке восковых фигур и прочего хлама. На полках, на столах и на полу лежали тела, туловища, головы; вдоль одной из стен висел на проволоке целый ряд рук; в углу стояло несколько ног, а на черном ложе продолжала хрипеть и стонать, тщетно пытаясь приподняться, «Жертва Ивана Грозного» с испорченным механизмом.

(обратно) (обратно)

259

Рассказ Н. КОПЫЛОВА.

Иллюстрации М. КОЧЕРГИНА.

Вот как это было…

Стояло раннее весеннее утро. Из риги вышел работник, потянулся и так сладко зевнул, что у «старшины» Ивана Андреича сразу же явилось непреодолимое желание последовать его примеру. Запустив руку за пазуху, он поскреб там и только что раскрыл рот для зевка, как во двор вошел пастух Сережка, держа в руках полученный им на день ломоть хлеба. Ни на кого в частности не глядя, Сережка равнодушно протянул:

— А начесь в болото змей упал. За Яфанами озимями… — и для вящей убедительности добавил: — вот!

— Какой змей, чего плетешь? — резко оборвал Сережку старик Илюшка, ночной сторож, а Иван Андреич, перестав созерцать скворешницу и выпростав руку из-за пазухи, воззрился на левый, закрытый бельмом, глаз Сережки.

— А змей! — не глядя ни на кого, ответил Сережка. — Все робята видели… кра-асный с хваа-стом! Прямо в азимя дяди Яфана упал… Ванька Яфанин напужался, с ночного убег… Пра!..

^{— А начесь в болото змей упал…}

На крыльцо вышел квартирант Ивана Андреича, приезжий из Москвы лектор но естествознанию, Егор Иванович Муромцев и, закинув за плечи затейно расшитое полотенце, собрался умываться пред чугунным пузатым умывальником, висевшим у крыльца; Муромцев через очки вскинул глаза на пастуха, и испуганный Сережка, косо глядя на важного «товарища», сразу же перевел разговор на деловую почву:

— Тялушку, дядя Илья, встрявай за тыном… не доходя… — И надев шапку, пастух пошел со двора.

По селу заходил глухой слух о падучем змее, но заходил лениво, ибо более важные интересы занимали умы местных граждан: у дяди Кондрата телка издохла, у дяди Анфима ветеринар мерина прирезать велел; на сходке толковали «о земельной банке», о ссудах и кооперации.

Интересы дня не выделялись из обычного, и слух о змее вызвал лишь несколько мимолетных насмешек по адресу баб и ребят.

Дни стояли все это время чудесные, теплые; вечер был на редкость тихий, полный пьяного дыхания спеющих хлебов, весь в золотистой дымке заходящего солнца, замирающий в теплоте слабых, почти бледных тонов бедных окрестностей. Лишь спеющая рожь желтела на солнце, как расплавленное золото.

— Вот благодать-то стоит, — сказал Иван Андреич, когда после купании трое: он, приезжий лектор и учитель, уселись в этот вечер у изгороди старого сельского кладбища над рекой.

— Самое теперь время сенокоса… Сена стоят! Во! — по пояс… В совете косить начали, — сообщил тощий, с длинными усами, сельский учитель Гаврила Петрович. Лектор лежал, облокотившись на могилу, и молча жевал папиросу. Двое других растянулись на мягкой траве и жмурились от лучей заходящего солнца.

Вдруг учитель вскочил и ударил себя но шее.

— Ишь, проклятые! — выругался он.

— Много у вас их тут! — заметил лектор.

— Чисто комариная республика, — подтвердил Иван Андреич, а учитель, взяв в зубы травинку, вновь развалился, но вдруг опять вскочил, на этот раз поймал злосчастного комара и, глядя себе на пальцы, сказал:

— Ишь, твердый какой. Глядите, товарищи, чудной комар!

— Это не комар, а жучок, — возразил Иван Андреич и, за неимением иного интереса, все трое уставились на ладонь Гаврилы Петровича.

Егор Иваныч, любитель энтомологии, вытащил из кармана очки, оседлал ими нос и, взяв двумя пальцами комара, начал его внимательно рассматривать.

— Занятный экземпляр, надо сказать, — произнес он после минутного осмотра и навел на пойманного комара вынутую из кармана лупу.

Было тихо. Где-то в кустах чирикали и дрались воробьи, стрекотали кузнечики, голубые и черные стрекозы порхали от цветка к цветку; снизу, из-за церкви, время от времени доносилось надорванное «Но!» пашущего пар мужика.

— Удивительно, — бормотал лектор, — крыльев нет… Личинка или…

Учитель и председатель с почтением глядели на его левую руку, державшую лупу, и молчали.

Вдруг лектор густо покраснел, папироса беспомощно вывалилась у него изо рта, и весь он, всей своей фигурой, изобразил картину глубочайшего изумления и недоумения. Сжав кулак, он медленно повернул к спутникам красное, как свекла, лицо и с бессмысленно немым вопросом перевел на них глаза.

— Что с тобой, Ягор Иваныч?… А? — спросил Иван Андреич, но лектор опять вонзился одним глазом в лупу, затем вдруг вскочил на ноги и, произнеся только одно слово: «микроскоп», помчался галопом с кладбища. Учитель и председатель глупо посмотрели друг на друга.

^{Лектор галопом помчался с кладбища…}

— С ума сошел!.. — с испугом решил Иван Андреич; Гаврила Петрович видимо подумал то же самое, так как добавил:

— Вот беда-то!..

И оба пустились вслед за лектором.

По дороге от кладбища до села в этот вечер разыгралась сцена, весьма соблазнительная для встречных мужиков и баб. Гнавший из овсов телку мужик, поддерживавший штаны, и с ним двое белоголовых мальчишек, старуха-богомолка с посохом и сумой и в пыльных лаптях — с безмолвным изумлением, разинув рты, смотрели, как, размахивая длинными руками, бежал в видимом волнении «товарищ», за ним с выражением недоумения спешили известный всем им Глумиловский председатель и длинноногий учитель; как они догнали «товарища» и оживленной жестикуляцией привели в удивление мужика, в восторг босоногих мальчишек и в негодование богомолку, принявшую их за пьяных. Последняя в сердцах плюнула и зашагала дальше по пыльной дороге; мальчишки же и мужик долго глядели вслед удалявшейся троице.

— Егор… Ах… Иваныч! — переводя дух, крикнул Иван Андреич, — с чего это ты?… Чево тебя розорвало?!

Ответ приезжего был настолько странен, что его спутники только захлопали глазами.

— Чепуха! — отвечал лектор. — Чепуха! Ничего не пойму! Но, если я с ума не сошел… Это корабль, понимаете, живой корабль!..

— Эх-ма! Рехнулся! — прошептал Иван Андреич и решил: «Это с жары»… Учитель вздохнул, и оба уже шагом поплелись за лектором.

— А ведь хороший был человек!.. — проговорил учитель, — а поди ж ты!..

Иван же Андреич мог только пробормотать: — Неожиданность!..

Придя домой, он застал приезжего вытаскивающим из-под кровати дорожный чемодан. Пред заинтересованными хозяином и учителем на столе появился небольшой, но, видимо, дорогой микроскоп. Председатель притворил дверь, махнул рукой своей любопытной «бабе» и, сложив руки за спиной, с сознанием собственного достоинства, начал созерцать невиданный инструмент.

Неведомое насекомое было заключено между стекол… Прошло несколько мгновений, в течение которых беспечный мир не подозревал, что на земле готово свершиться нечто необычайное. Учитель откашлялся и в ответ ему предупредительно чирикнул из-за печки сверчок. Иван Андреич по привычке почесал поясницу и осторожно наклонился…

Оторвавшись от микроскопа, бледный, с каплями пота на лбу, откинулся Муромцев на спинку дивана и, наморщив брови, задумчиво вперил глаза вдаль.

— Ну, что? — спросил Гаврила Петрович, с нетерпением ожидавший очереди взглянуть в микроскоп. Лектор бессильно указал одной рукой на прибор, а другой устало подпер голову с длинными, спутанными волосами, и погрузился в размышление. Учитель наклонился к окуляру…

И увидел картину, более уместную на страницах фантастического журнала, чем на яву в микроскопе.

Под стеклом двигался взад и вперед крошечный сигарообразный снаряд, ярко сверкавший своей черной полированной поверхностью, напоминавший видом металлического безногого и бескрылого жучка. Но при ближайшем рассмотрении оказывалось, что это не жучок, а самый обыкновенный, правда, — бесконечно малый, — летучий корабль из неведомого металла.

Летучий корабль! Откуда?!

По бокам корабля были расположены два ряда иллюминаторов, то открывавшихся, то закрывавшихся, снизу спускался трап, но для какой цели, кто смотрел в эти иллюминаторы, кто спускался по трапу — на эти вопросы микроскоп ответа не давал.

— Эх, слаб микроскоп-то! — проворчал Гаврила Петрович и снова приник к окуляру. На лице его отразилось сначала недоумение, затем растерянность и, наконец, испуг. Учитель точно прилип глазом к микроскопу. С минуту он молча созерцал невиданное зрелище, затем мотнул головой, словно хотел стряхнуть какой-то кошмар, и подергал себя за длинные усы, желая, видимо, убедиться, не во сне ли все это ему видится.

Наконец он оторвался от микроскопа и, обведя присутствующих мутным взором, пробормотал:

— Н..да… Действительно!..

Наступила очередь Ивана Андреича. Стараясь не дышать и не прикасаться к столу, наклонился он над микроскопом и сейчас же восторженным шопотом сообщил:

— Чудеса!.. Шевелится!.. Прыгает!..

Жена Ивана Андреича, притворив тщательно дверь, заглядывала и ничего не понимала. За ее спиной сын Василий, с гармонией под мышкой, вытягивался, разевая рот.

— Чего там, маманя? — громким шопотом спрашивал он.

— Бог иво знает, — отвечала мать, — говорит: «шевелится».

— Должно блоху, ай кузнечика барин-то поймал… Мой-то — дурак аж в раж вошел, весь трясется…

Дверь тихонько прикрылась.

— Что ж это значит? — произнес наконец Гаврила Петрович.

— Чудеса! — убежденно сказал председатель.

Лектор очнулся от задумчивости.

— Нет, друзья, — сказал он, — не чудеса, а реальность, но — реальность — чудеснее всякого чуда. Ведь это что ж такое? Поймите — если эдакий крохотный механизм движется, значит — он приводится кем-то разумным в движение и, значит, этот «кто-то» сидит там, внутри. Живое, разумное существо! — Там, в кораблике! Так какого же размера, т. е. вернее, роста, должно быть это существо! А может быть и много существ! Сверхпигмеи! Я с ума схожу! Ущипните меня!

В это время со двора донеслись громкие бабьи голоса и чей-то визг.

— Экие бабы! — проворчал почувствовавший непорядок председатель. — Чево они там? — И вышел из комнаты.

На дворе стояло несколько баб и ребятишек, окружив босоногую, растрепанную девчонку, все лицо которой было в кровяных подтеках. С подоткнутым подолом и босыми ногами, баба голосила благим матом, в промежутках ругалась и дергала за вихры хныкавшую и утиравшую нос девчонку.

— Чего такое, бабы, стряслось? — степенно спросил с крыльца председатель.

— Подралась што ль, ай лошадь ударила? — спросила «баба» Ивана Андреича, рассматривая со всех сторон девчонку.

— Комары не покусали — решил один из мальчишек.

— Ну, тебя, — возразил старик Ильюшка, — нешто комары до крови… В муравельник нешто попала?

Девчонка, испуганно хлопая глазами, стояла среди толпы и молча утирала нос, размазывая кровь.

— Не-е, — ответила девчонка.

— А где ж?…

Девчонка не ответила, ребята же, перебивая друг друга, принялись объяснять:

— Не комари… я сам видел… Чисто шмели, гудят и на не напали и полетели… в болото… Яремкину лошадь напужали…

— Чего это? — спросила «баба», вынимая нечто из щеки девчонки. — Глядь-кось, Андреич, заноза, да черная…

Андреич быстро вырвал из рук жены занозу и встретился глазами с вышедшим из комнаты гостем и учителем.

— Еще… — произнес он кратко, но выразительно.

Лектор внимательно осмотрел второй экземпляр «кораблика» и, присев на ступеньки, опустил голову на руки. Так прошло несколько секунд, затем, очнувшись, Муромцев заставил мальчишек рассказать, как летели «комари», и вновь опустил голову на руки. Наконец, он как бы оторвал руки ото лба и взлохматил космы.

— Не-нет!.. Не понимаю! Ничего не понимаю! Откуда они, откуда их занесло?

— С необитаемых островов, должно быть, — произнес учитель.

— Глупости, — оборвал его лектор, — земля не приспособлена для их величины… Это организмы не земные… — докончил он медленно и, вдруг, вскочив, ударил себя по лбу.

— Дурак! Старый дурак! — закричал он неистово, так что все шарахнулись от него в стороны. — Забыл, забыл, этакий осел! Метеорит! Неведомая планета, упавшая на землю!

Вихрем взбежал он на крыльцо и в своей комнате принялся строчить телеграмму своему другу, профессору одного из Московских рабфаков, Игнатию Казимировичу Старчевскому, которого он вызывал в Глумилово и рисовал ему самые заманчивые перспективы необычайных научных открытий и мировой славы.

Весь мир в один день и в один час был взволнован, оглушен, потрясен и повергнут в недоумение невероятным сообщением о том, что где-то в Советской России, в глухом углу Вятской губернии, с упавшего метеорита слетели микроскопические существа в чудесных, движимых неизвестною силою металлических кораблях.

Понятно, сначала это известие повсюду было сочтено довольно неудачной уткой и плодом чей-то досужей фантазии. За границей общество, устав от политики, с удовольствием читало статью о «столкновении планет». В одном из парижских журналов остроумно усмотрели в статье политический памфлет с намеком на последнее столкновение с Совроссией и даже указывали имена некоторых «микроскопических» членов Палаты, которым не по нутру это столкновение.

Но каждый день из какого-то Глумилова появлялись все новые и новые сведения, пока, в конце концов, неясные слухи не стали фактом.

Внимание мира, отвлеченное от вопросов политических, экономических, торговых договоров, биржи и новых группировок, сосредоточилось на двух коробочках из горного хрусталя, находившихся в Московском N-ском Рабфаке.

Со всех сторон мира, изо всех частей света полетели запросы в Москву и в уездный городишко в 40 верстах от Глумилова.

Слово «Невидимки» получило необыкновенную популярность, появились мыла, пудра, ботинки и духи «Невидимки»; даже одна компания воров в Лондоне решила переименовать себя в «Невидимок», о чем и объявила на страницах некоей «независимой» газеты.

Мысли кабинетных ученых пришли в хаотический беспорядок, и отчаянная полемика в университетских кулуарах разделила профессоров на враждующие лагери. Воззрения ученых на обитаемость миров, на делимость материи, на свойства атомов были потрясены в корне и, взамен, кроме гигантского, неожиданного знака вопроса — не дали ничего. Вопрос о делимости материи приобрел внезапно острую жгучесть и показал возможность деления ее почти беспредельную и, по крайней мере, неведомую для человечества, и притом в форме законченного, сложного и живого организма.

Каждый день кинематографы громадными рекламными плакатами оповещали публику о получении лент со снимками кораблей Невидимок и их обитателей. Именно: и «их обитателей».

И вот как удалось достичь этого: из Москвы, ставшей, независимо от своего политического значения, еще и ареной самой безудержной ученой склоки, на столбцах газетного мира появились обращения из Советской России ко всем ученым с предложением громадной суммы денег за изобретение в кратчайший срок сильнейшего микроскопа.

С лихорадочной поспешностью заработали умы ученых над конструкцией подобного микроскопа, пока, наконец, профессору Рихарду Бускэ из Геттингена не удалось сконструировать микроскоп такой силы, что под его объективом, к величайшему восторгу всего ученого мира, оказалось возможным не только увидеть живые существа «на кораблике», но и подробно рассмотреть их наружность и структуру. Уже по одному тому факту, что Невидимки сумели соорудить «летающий корабль», можно было вывести заключение об их высоком интеллектуальном развитии. Наблюдения над их наружностью вполне подтвердили это заключение. У обитателей микроскопического корабля, видимо, умственные способности развивались за счет физических сил: соответственно этому, при непомерном развитии органов мышления, органы чисто физического обслуживания тела атрофировались и были развиты в гораздо меньшей степени. Ноги представляли небольшие отростки со слабыми ступнями (вероятно, Невидимки мало ими пользовались), зато руки говорили о том, что физический труд не был чужд этим странным существам.

Проще говоря, Невидимки были лишены туловища и представляли собой шарики, т. е. одну голову, на которой росли руки и ноги.

Шумиха, вызванная необычайными Невидимками, все усиливалась, расходясь по миру, как круги по воде, и втягивая в свою орбиту все новые и новые пространства.

Были сфотографированы не только невиданные насекомообразные обитатели кораблей, но и Иван Андреич, старик сторож Илья и, наконец, косматая Машутка с пальцем в носу, портрет которой появился на страницах элегантных парижских журналов.

Какая-то предприимчивая американская фирма предложила Советскому правительству сумасшедшие деньги за право отыскивать и оставить себе остальные экземпляры Невидимок, а также поднять из болота упавший метеорит.

В Глумилове происходило невиданное зрелище. Понаехало столько «товарищей», сколько даже фельдшер Ефим Агапыч не видал за всю свою жизнь.

Все Глумилово с обитателями и окрестностями было запечатлено и увековечено историей; изображения Машутки и ее матери, испуганной внезапной популярностью дочери (за каковую мать стала колотить ее нещадно каждый день), попали даже в ученые рефераты. Машуткина семья сразу разбогатела, когда за бешеную до глупости цену, потребованную обалдевшим от популярности отцом Машутки, известный оператор из Берлина вытащил из Машуткиных волос третий экземпляр корабля, но, увы, уже неподвижный. Очевидно, обитатели его, долго пробыв под кожей Машуткиной головы, да еще под одуряющим влиянием Агапычевой мази, все погибли.

^{Машутка с пальцем в носу и ее мать сделались необычайно популярными…}

Множество молодых людей и не меньшее количество старых, странных, полусумасшедших, выползших из заплесневелых кабинетов, с лупами в руках рыскали в окрестностях Глумилова в поисках Невидимок. Берега болота под селом сплошь были вытоптаны, но, несмотря ни на что, «Туча», вторично замеченная ребятами в полуверсте от села, пропала бесследно. Ученые решили, что но каким-то неизвестным причинам, может быть просто по неприспособленности к земному притяжению, чудесные летчики упали в болото.

Берлинский Мюнц-кабинет^[96], завладевший драгоценным «мертвым кораблем», подверг его делению спектральному, химическому и всяческому иному анализу и определил, что корабль состоит не из стали, а из сплава серебра, платины и урания с каким-то неизвестным еще земле металлом. Обитателей, задохнувшихся в Машуткиных волосах, не найдено; вероятно, пагубное действие мази, которой фельдшер Ефим Агапыч натирал голову девочки, растворило их нежные организмы.

Чтобы не постигла подобная же участь живых обитателей двух других кораблей, русские ученые занялись вопросом питания Невидимок. Здесь пришлось столкнуться с большими трудностями.

— Приемлема ли для их организмов земная пища?

— Не нужно ли им какое-то особое, специфическое питание?

Ведь волей-неволей необходимо было считаться с соображением первостатейной важности: а вдруг Невидимки отравятся?

Один промах, один неудачный опыт и организмы Невидимок могут погибнуть. Какая потеря для науки! Какой позор для русских ученых, не сумевших уберечь такие научные ценности. С другой стороны — надо принимать немедленное решение, ибо при промедлении возникала другая опасность: Невидимки могли погибнуть от голода. Ученые долго ломали головы, наконец, путем логических посылок, пришли к такому выводу: судя по внешнему виду, организм Невидимок состоял почти из одного головного мозга, следовательно, чтобы питать их, надо давать им пищу, полезную для мозга. И вот Невидимкам было предложено угощение, составленное из фосфора, белков и глюкозы с примесью безразличных вкусовых веществ. Надо было видеть, с какой быстротой подходили Невидимки к накапанной им пище.

Право, с сотворения мира не было такого энтузиазма в ученом мире, как в тот момент, когда заметили, что обитатели кораблей охотно окружили капли, представлявшиеся для них, конечно, большими холмами и, очевидно, были довольны вкусом земной пищи. Для того, чтобы дать им понять, что они не во власти стихийных сил природы, а что о них заботятся разумные существа, вкусовые свойства пищи менялись ежедневно.

Далее была сделана попытка завязать сношения с Невидимками. Необходимо было, по мнению ученых, показать Невидимкам некоторые геометрические фигуры и основные формулы механики, которые любое разумное существо неизбежно должно было знать. Задача не из легких, принимая во внимание микроскопические размеры будущих собеседников. Затруднения, главным образом, заключались вот в чем: ни один чертежник не был в состоянии начертить настолько малую, но вместе с тем безусловно правильную фигуру таким образом, чтоб на Невидимок она произвела впечатление точной геометрической фигуры, а не огромной размазни черным по белому.

Наконец в Москву был привезен прибор итальянского изобретателя, подходившего к делу совсем с другой стороны. Итальянец теоретически высчитал, что если поставить на известном расстоянии от корабля его прибор, то обитатели корабля неминуемо должны видеть через систему сферических больших и малых стекол все то, что будет находиться за объективом, но, конечно, в уменьшенном в несколько сот тысяч раз виде.

Вновь ученый мир взволновался: Невидимки увидели! Они поняли чертеж почти мгновенно.

И вот, зрители, глядя в многоокулярный микроскоп новейшей системы, соединенный с аппаратом и доступный сразу для нескольких наблюдателей, увидели удивительную картину. Странные создания вынесли из неподвижно стоящего корабля белый квадрат и на нем начертили ту же фигуру и затем перед изумленными и наэлектризованными зрителями появилась формула и чертеж: «квадрат гипотенузы = сумме квадратов двух катетов».

С этого момента начался безмолвный, самый тихий и в то же время самый оживленный разговор, за которым с волнением следил весь образованный мир, забыв политику и экономику, устремив все свое внимание лишь на ежечасные сообщения из тихого кабинета в N-ском Рабфаке о разговоре человека с существами неведомой мировой системы, существами, очевидно, более интеллигентными, чем человек.

Додумались давать им целые кинематографические сеансы и видели, что Невидимки были поражены изображением человека и воспроизведением его жизни и целыми часами толпились перед экраном.

Обитатели кораблей обладали прожекторами и часто по ночам сквозь хрустальные стены их дворца протягивался длинный синий луч, в котором летало два корабля — два блестящих создания нечеловеческого гения.

День за днем умы ученых поражались все новыми необычайными сообщениями. И самую бурную сенсацию среди ученых кругов, сенсацию, непонятную для широких слоев публики, произвело сообщение о том, что Невидимками разгадана проблема зарождения света: они обладали тайною производить свет без лучей и без тени, свет, как облако, не знающий препятствий, проникающий через металл, дерево, рассеиваемый на любое расстояние без уменьшения силы.

Первый раз это было 23 октября 1926 года. Однажды ночью директор-хранитель кораблей увидел овальное облако света, тихо колыхавшееся над хрустальным дворцом Невидимок, и этот свет не давал теней и проникал чрез металлический стол.

А эта загадочная энергия, поднимавшая на воздух их корабли без всякого двигателя?!

Было очевидно, что насколько эти создания малы, настолько же далеко ушли вперед в знании тайн природы. И пристыженное, ошеломленное человечество лихорадочно спешило.

Все успехи науки, науки последнего дня, даже момента, касающиеся микроорганизмов, микрозвуков, применялись, совершенствовались и можно сказать, — за целое прошедшее столетие наука и искусство в этой области не подвинулись так, как за несколько месяцев 1926 года.

Уже через два месяца после появления первого известия о Невидимках, весь мир слушал их музыку, уловленную тончайшим микрофоном. Музыку странную, полную чуждых для человеческого уха переходов.

Мальчишки всех стран надували щеки, изображая свистящие, резкие звуки музыки Невидимок; все без исключения шарманки испортили себе голоса и скоро деловое человечество проклинало и Невидимок, и их немузыкальность, конечно, с точки зрения человека.

Негры из штата Новой Георгии устроили демонстрацию, на которой цветной проповедник сказал речь, приведшую весь юг в дикий восторг своею заключительной частью, в которой говорилось, что обитатели неведомой планеты безусловно тоже негры, ибо их музыка оказалась удивительно похожей на негритянскую. Впрочем, по этому вопросу поднялась полемика между готтентотами и некоторыми китайскими композиторами, а белая раса по своей некомпетентности не могла принять участия в споре и решить, на чьей стороне истина.

Словом толпа — vulgus, — была увлечена всей этой шумихой и жадно ловила все, что появлялось из таинственного кабинета, но для нее проходила незаметной и неслышной та мучительная работа мысли, которая кипела в мозгу ученых. Ведь, в сущности, достигнуто было очень мало; чем дальше, тем пред большею тайной становилось человечество; чем более видели, тем менее понимали. Что это за существа? Откуда они? Из какой мировой системы? Какова тайна их появления на Земле? — все эти вопросы оставались загадками для ученых.

То, о чем так много говорилось, на что более всего возлагалось надежд — извлечение из болота упавшего болида еще не было осуществлено. Сперва неудачи сваливались на инертность местных властей, упоминалось имя какого-то предвика Черкашина, почитавшего начавшиеся работы по изысканиям за махинации бандитов, которыми еще со времени прохода Колчака было напугано окрестное население, и арестовавшего французских инженеров, слишком поторопившихся приездом. Потом, когда Москва заставила кое-кого пошевелиться и нажать административный аппарат, работа двинулась, но ненадолго: не хватило технических средств. Дело казалось безнадежным. А тут, к вящему раздражению самолюбия, появились изумительные известия о результатах экспертизы берлинского Мюнц-кабинета над мертвым кораблем. Найдено, что в числе элементов корабля имеется неизвестный ученым элемент, который по своим свойствам близко подходит к радию, но отличается от него многими свойствами. Ученые считали его именно той движущей силой, которая поднимала на воздух корабли Невидимок, притом силою невероятно могучей, так как она была способна преодолевать земное притяжение.

Весь ученый мир завопил благим матом и глас его был, наконец, услышан. Особым декретом Наркомата приказано было содействовать ученому конгрессу в отыскании метеорита. Ассигнованы были огромные средства, даны льготные пропуски в Россию членам главнейших ученых обществ. Со всех концов мира началось паломничество жрецов науки.

События в Глумилове, как в центре мира, разрастались, вращались и возвращались в Глумилово же.

Никогда еще с момента начала своей популярности Глумилово не шумело так, как в одно бодрое осеннее утро.

Еще с вечера к поповскому двору подкатили две тройки с новыми приезжими и затем уже поздно в ночь прибыло до двух десятков подвод с частями каких-то машин, прибыло множество новых людей и расположилось на луговине около пожарного навеса.

С самого утра все глумиловские обыватели, могущие ходить, собрались на выгоне пред поповским домом. От него и до красной вывески исполкома как бы протянулся оживленный беспроволочный телеграф. Стаи ребятишек вскарабкались на церковную ограду и расселись на ней, как воробьи.

В восьмом часу от поповского дома по направлению к полю вышло несколько человек и тут толпа разделилась: часть пошла за «аньжинерами» и «хранцузами», а часть осталась, чтобы всласть пощупать машину и заглянуть под брезенты.

Впереди шел сухой, серьезный человек, в опушенном мехом полушубке, с острым взглядом умных темных глаз и седой бородой, профессор Игнатий Казимирович Старчевский. Рядом с ним шел его французский коллега, известный инженер Поль Монкарде, маленький, тощий старик с физиономией рыси; несколько отстав, посвистывая и засунув руки в карманы брюк, следовал помощник Старчевского, молодой, но уже много обещающий ученый, инженер Андрей Петрович Осокин; за ними шли несколько механиков, представители профессиональных организаций и союза, два корреспондента лондонских и нью-иоркских газет и, наконец, один японский ученый, оживленно споривший с тощим немцем.

Словом, вся Европа и Азия выслали в Глумилово своих представителей.

Бабы, мужики и ребята выбегали из калиток и, разевая рты, смотрели на невиданное зрелище. Толпа все сгущалась, пока, наконец, желчный Старчевский, обернувшись назад, сердито не крикнул:

— Чорт знает что такое! И чего эти обезьяны глазеют? — Человек в кожаной тужурке поморщился и обратился к толпе:

— Товарищи! Зачем напираете? Разве мы звери какие допотопные, что вы в рот смотрите. Разойдитесь! — Откуда-то появился местный милиционер и толпа подалась.

— Антиресно ведь, кум, — смущенно отговаривались мужики, которых расталкивал милиционер.

С этого дня Глумилово не знало покоя. И день и ночь на улице теснилась и болтала толпа; все более или менее чистые избы заняты были приезжими. Около избы-читальни по целым дням галдел народ и местные ораторы произносили бесконечные речи.

Страшно подорожало молоко. С трудом можно было раздобыть даже десяток яиц.

К вечеру первого же дня за селом пыхтел паровик и горбатая лебедка тащила и выкидывала на берег кучи черной грязи, полной раков и всякой нечисти.

Суеверные старухи с испугом крестились на диковинные машины, а когда вечером около машины и лагеря рабочих вспыхнул яркий электрический свет, то едва ли не вся волость высыпала на косогор перед селом, так что рабочим, в конце концов, даже надоело разгонять назойливых ротозеев.

^{Суеверные старухи крестились на диковинные машины…}

На следующее утро оказалось, что украдено много проволоки, очевидно, на тяжи для телег, и разворованы гайки у машины. Старчевский ругался немилосердно и грозил вызвать красноармейцев.

На второй день оказалось, что не хватает рабочих, что конгресс прислал больше распорядителей, чем опытных рабочих специалистов. Тут-то пришлось впервые непосредственно столкнуться с населением. Мужики наотрез отказались итти на «грешную» работу.

— Нутро у земли ворочать! — галдели они на сходке.

— Не пойдем! Никто не пойдет!

— Дураки! Черти!.. — ругался Старчевский, — по два рубля в день получите!

— Хошь пять! — орали мужики свое, — не надо твоих рублей, и без рублей жили!

Работе грозил перерыв, к счастью благополучно устраненный старшим милиционером, которого мужики почему-то поголовно звали «кумом». Этот гражданин оказался добрым гением всей экспедиции.

По уходе Старчевского он долго беседовал с мужиками в избе-читальне; до поздней ночи «протоколили» и подписывались мужики, а на утро почти все село в лице группы комсомольцев, молодых парней и охочих мужиков с вилами стояло у болота. Старчевский косо оглядел разбитную артель комсомольцев, но ничего не сказал, тем более, что работа закипела. Результаты ее сказались уже на третий день: тысяч до ста пудов грязи и тины было переворочено в вековом болоте и берега его представляли такой же вид, какой, наверное, в день творения представляла земля. Но членов экспедиции не радовали кучи черной грязи и тины. Пока не было и намека на болид.

На четвертый день приехала партия рабфаковцев, немецких и японских студентов, с увлечением принявших участие в лазании по грязи.

Вся легкомысленная часть населения Глумилова потешалась над перепачканными в грязи и более похожими на чертей, косоглазыми и низкорослыми японцами.

В тот же день обнаружился недостаток в пище. Глумиловские бабы осатанели от жадности и за крынку молока драли рубль, а за пяток яиц — полтинник и более.

Японцы жаловались, что одному их уважаемому профессору какая-то старуха наплевала в лицо.

В одном доме древний седой старик, девять лет не слезавший с печи, с перепугу встретил японцев с иконой и, дрожа, начал читать молитву на изгнание нечистой силы: — Аминь, аминь, рассыпься!

В каком-то закоулке пьяные мужики вздумали убить студента японца; убить — не убили, но избили его основательно, пока не были с позором принуждены к отступлению его подошедшими товарищами, в чем большую роль сыграло японское джиу-джитсу.

Вечером кум, Евграф Архипыч, вновь держал долгую речь в избе-читальне и вновь до полночи расписывались мужики. Слава о джиу-джитсу прошла повсюду и японцев стали бояться.

Подобные инциденты развлекали, впрочем, только молодежь, увлеченную новизной и необычностью поисков, для серьезных же ученых, собравшихся не за развлечениями, являлось жгучим вопросом чести и славы извлечение болида.

Был сделан опрос почти всех обывателей, когда, в каком направлении был услышан гул от падения болида. Но оказалось, что в эту ночь почти все крестьяне как нарочно почему-то спали мертвым сном и мало кто слышал этот гул; показания же ребят были настолько разноречивы, что строить на них какие-либо выводы было невозможно. Во время опроса в сельсовет приплелась убогая старушенка и терпеливо дожидалась своей очереди.

Когда старуха, наконец, ее дождалась, то оказалось, что старуха глуха на оба уха, никакого шума, понятно, слышать не могла и пришла лишь потому, что «господа» спрашивают «у кого болит».

Старуха долго и пространно, шамкая и пожевывая беззубым ртом, объясняла, где у ней болит: «правый бок пожжет, пожжет, да как саданет»… Насилу развязались со старухой, объяснив, что здесь не больница. Кум Архипыч понюхал оставленный ею старый рецепт и тоже пришил к протоколу.

А работа не подвигалась к цели ни на шаг. Работали уже с неделю; работали поспешно, в виду приближавшихся заморозков; погода портилась и крестьяне всячески отлынивали от удовольствия месить холодную, как лед, трясину. По селу развивалось страшное недовольство.

Мужики иначе не называли инженеров, как «нехристи» и «потрошильщики».

По вечерам старики, сидя на завалинках, вели тихую, но ехидную агитацию против работ:

— Матушку землю потрошить… — скрипел какой-нибудь поросший мхом, вроде гриба, древний дед Яфан или Хведор, — ена нас кормит и поит, а ее потрошат. Грех… смертный грех, мужички!..

^{По вечерам старики, сидя на завалинках, вели тихую, но ехидную агитацию…}

Мужики слушали подобные речи и их темные, заветренные лица становились еще темнее, и все неохотнее шли они в воду, несмотря на красноречие кума Архипыча. Реакционная часть Глумилова откровенно возненавидела «кума» и за спиной на «собраниях» по его адресу отпускались неудобные для печати эпитеты.

Пришел какой-то странник и возмущал мужиков, подговаривая против «нечистого дела». Кум-милиционер вынюхал проповедника и засадил его в холодную, но на утро его не оказалось: мужики выпустили.

Собрание на этот раз было бурное; в избе-читальне клубами плавал дым махорки и было жарко до одурения. Несмотря на то, что кум, совместно с председателем Иваном Андреичем, несчетное число раз взывали: «товарищи»! — мужики были неумолимы. А один молодой мужик, бросив шапку на стол, прямо сказал:

— Хоша ты и кум!.. да эх!..

Это решило все дело.

— «Единогласно» — орало все собрание. Кум был бессилен.

Такое положение продолжалось до ноября. Однажды около двенадцати часов темной ноябрьской ночи Архипыч пришел со сходки охрипший и красный. Не раздеваясь и вертя в руках мокрую фуражку, он доложил Старчевскому и Осокину о том, что мужики на собрании держали себя до странности демонстративно и на все просьбы и уговоры отвечали одним словом: «грех, не пойдем, никто не пойдет». Очевидно, здесь пришлось уже натолкнуться на стачку и работу продолжать было невозможно.

Старчевский вспылил:

— Как невозможно? Когда цель еще не достигнута, когда зима на носу! Останавливать работу! Сумасшествие! Вызвать красноармейцев, кавалерию!..

Милиционер молча пожал плечами и, вздохнув, поглядел на потолок избы. Он понимал, что красноармейцы тут не при чем.

— Ну что же? — вскричал нетерпеливый профессор.

— Не то время, гражданин Старчевский, — пробормотал сухо и даже как будто враждебно Архипыч.

Круто повернувшись, Старчевский сел и принялся писать телеграмму.

На утро начальников экспедиции ожидала неприятная новость. На заре мужики с крестным ходом пошли кругом болота и, — что куда хуже — испортили землечерпательную машину и потопили много инструментов. Это выходило уже за рамки обычных недоразумений.

Старчевский в дрожках помчался на место происшествия. Около машины, под мелким осенним дождем, стояли Осокин, инженер-француз, ругавшийся резким фальцетом, и корреспонденты. Больше никого.

Подойдя к раздраженному Старчевскому, Осокин комически развел руками.

— Работать нельзя. Машина испорчена, разбит паровой котел и сшиблено в трясину до десятка черпаков…

Старчевский собрал в барак всех членов экспедиции, но, обведя лица всех, не встретил, к своему удивлению, сочувствия. Все были переутомлены, разбиты тяжелой работой в холодной воде, под пронизывающим ветром, и в ночном безобразии видели лишь комическую сторону. Старчевский разразился громовой речью и пристыдил всех сотрудников.

Собрались охотники исследовать старую гать. Разноплеменная молодежь, легко находящая веселую сторону в любом, даже неприятном факте, со смехом потащилась по грязи с вилами и шестами на плечах.

Старчевский, старик-француз и немец, раздосадованные скверным ходом работ, возвращались на дрожках обратно. Осокин с англичанами предпочел шлепать по грязи. Он рассеянно слушал рассказ своих спутников о прелестях утиной охоты в здешнем краю. Дойдя до поповского дома, они увидели Старчевского; красный от гнева, он что-то громко внушал стоявшему перед ним смущенному, маленькому попику.

— Стыдно! Позорно! — кричал профессор, — возмущать темную, слепую массу!.. Позор, преступление!

— Не возмущал я! — оправдывался батюшка.

— Крестный ход! — кричал, не слушая его Старчевский, — как на нечистую силу ополчились… Это позор, на всю Европу позор! И вы, человек образованный, хотели нас выгнать крестом! Машины портить… Это так вам не пройдет, я сообщу в Губком!..

— Assez^[97], коллега! — кричал с дрожек замерший француз.

Профессор в сердцах плюнул и вскочил в дрожки; дернувшая лошадь обрызгала смущенного батюшку с ног до головы грязью.

Часу в 12-м дня собралась сходка перед Сельсоветом, около пожарного навеса. Дождь на время угомонился. Мужики были пасмурны и сидели молча на завалинке и на корточках, когда подошли старшие члены экспедиции; лишь комсомольцы с шестами на плечах постукивали нога об ногу ипересмеивались.

Из мужиков кое-кто встал и снял шапки, а большинство провожало их злыми взглядами; кто же позубастее — то и насмешками в пол-голоса.

Разбрызгивая грязь, подскакала пара лошадей и из коляски вышли начальник губмилиции, высокий, угрюмый человек с бритым лицом, и ответственный секретарь Н-ского губкома тов. Филатов, знакомый лично Старчевскому, с которым весело поздоровался. Стряхивая комья грязи с плащей, приезжие вошли в совет. Придерживая болтавшийся на боку револьвер, подбежал кум Архипыч. Мужики столпились перед крыльцом.

Сначала говорил т. Филатов, говорил долго и пространно о пользе образования, о международном положении и буржуазии. Мужики вздыхали, обменивались цыгарками и, видимо, были во всем согласны с оратором.

После него вышел высокий начальник милиции и сразу попал в точку, но время уже было упущено и мужики не хотели новых поисков «планиды». Едва он замолк, мужики разом загалдели; красные лица, заломленные шапки мгновенно смешались в общую кашу.

— Грех!.. Смертный!.. — неслось из толпы, — матушку землю потрошить! Не пойдем!

Неизвестно чем бы все это кончилось, если бы на конце улицы не показался верховой. Подлетев на неоседланной лошади к Сельсовету, он, еще не осаживая ее, уже крикнул на скаку только одно слово:

— Нашли!..

Это слово, как удар грома, упало в толпу и водворило внезапное молчание. Старчевский покраснел, а один из американских корреспондентов без шапки, бегом, пустился по улице. Толпа посыпалась вслед за ним.

Старчевский хотел было итти, но верховой заявил, что найденный болид уже везут сюда.

— Везут? — в недоумении спросил профессор, — неужели он так мал?

Верховой показал размер болида руками. Старчевский недоуменно пожал плечами. В этот момент показалась подвода. Толпа бросилась встречать диво, упавшее с неба. Старики облегченно крестились.

— Слава-ти, господи, отмаялись!

— Разойдись, разойдись, мужички, — вежливо покрикивал развеселившийся Архипыч, — не напирай очень, предмет хрупкий.

— Антиресно ведь, кум, — отвечали, как полагается, мужички и расступались.

Старчевский и все ученые подошли к подводе и профессор сдернул рогожу. Круглый, футом в диаметре, черный, весь в иле предмет лежал на подводе. Нашедших метеор обступила толпа, но Старчевский махнул им итти в совет. Ученый был серьезен и в каком-то ошеломлении. Двое мужиков, сгибаясь под тяжестью, осторожно внесли аэролит и пока они его несли, вокруг него раздавались шутки и остроты.

^{Двое мужиков, сгибаясь под тяжестью, осторожно внесли аэролит…}

— Глядите, товарищи! Степка целу землю несет!

— Даржись, Степа! Крепче руками за одну, ногами за другую, не упадешь.

Толпа, довольная окончанием постылой работы, развеселилась.

Болид был положен на стол… Наступило молчание. Старчевский с минуту смотрел на этот черный безобразный предмет, великую цель их тяжелых трудов, и снял шапку.

— Товарищи, — сказал он тихо и задумчиво, — настал великий момент…

Все также сняли шапки и затаили дыхание. Профессора молча разделись и, засучив рукава, приступили к очистке болида от грязи.

— Странно, — произнес Осокин, — чувствуется металл…

— Осторожней, осторожней, — приговаривал немец.

Грязь комьями спадала с круглой, как шар, поверхности болида и раскладывалась на белой клеенке стола…

Корреспонденты что-то лихорадочно заносили в записные книжки…

— Ни малейшего намека на минерал… гм… — произнес немец и скребнул ножом.

Старчевский становился все мрачнее и серьезнее.

— Это что? — произнес он вдруг странным, сдержанным голосом, указывая на два круглых, правильных возвышения, словно от излома. — Это что?

Осокин осторожно стер тряпкой грязь и наклонился. Один из корреспондентов поспешно налаживал кинематографический аппарат. Осокин что-то бормотал под нос.

— Что? — спросил Старчевский.

— Пять пудов… — сказал Осокин.

— Что — «пять пудов?»

— «Пять пудов», написано, — отвечал тот и поднял глаза. В них бегали какие-то искорки и сам он был красен, как рак.

Старчевский бесцеремонно повернул метеорит к свету. Щелкнул затвор, послышался треск — великий момент был увековечен…

— Гиря!! — крикнул Старчевский, — пятипудовая заводская гиря!!. Олухи!!.

Присутствующие, как оглушенные, разинули рты. В это время протолкался к столу мужиченка и с радостно расширенными глазами объявил:

— Батюшки! Да ведь это дяди Яхвана гиря-то! Прошлого лета робята с гати уронили… вишь ты, нашли!

И, высунувшись в окно, он крикнул:

— Дядя Яхван! Иди скорея! Товарищи твою гирю нашли!..

Все окаменели от неожиданности. Лондонские корреспонденты стояли молча. Немец-профессор от недоумения разинул рот так широко, как не разевал его, вероятно, никогда в жизни. Осокина одолел пароксизм гомерического веселья; ухватившись за живот руками, он корчился от хохота, а француз профессор вторил ему визгливым фальцетом, как потерявшая голос дворняга.

Старчевский словно взбесился; сбросил гирю со стола, сбил с ног спешившего дядю Яфана, свалил злосчастный кинематографический аппарат и, как сумасшедший, вылетел из сельсовета.

Толпой овладел приступ безудержного веселья и около совета началась «воинственная пляска диких» с гамом, свистом и визгом гармошки.

Прошло пять месяцев. Но Старчевский был не из тех, кто отступает от раз намеченной цели. Весной следующего года он снова появился в Глумилове в сопровождении новой экспедиции — подвод с машинами, разными приспособлениями и достаточным количеством живой рабочей силы. Но на этот раз, наученный горьким опытом, он избежал ошибок прошлого: работы по изысканию и извлечению болида инженеры производили втихомолку, не предавая гласности результата своих трудов.

Впрочем, сделать это было им не трудно. Не только у местных крестьян, но и у всего ученого мира пропал интерес к болиду. Жизнь настоятельно выдвинула новые вопросы. Химическая война, омоложение, открытия в области радио-передачи отвлекли внимание ученых от Невидимок и нашумевшего болида. Поэтому, когда, в конце концов, труды Старчевского увенчались успехом и осколки болида были найдены, газеты, да и то далеко не все, поместили об этом немногострочное сообщение в отделе «научной хроники».

Осколки были отправлены в Московский N-ский Рабфак, где их подвергли самому тщательному исследованию, но никаких следов органической жизни там найдено не было; оставалось предполагать, что все живое, если таковое и находилось на болиде, погибло от страшного жара, развившегося во время прохождения аэролита через земную атмосферу. Таким образом, единственным звеном между живой жизнью и болидом оставались Невидимки, которые попрежнему жили в своих хрустальных ящиках под наблюдением профессоров Московского Рабфака. Но теперь, после подробного исследования болида, загадка их появления на Земле стала еще более неразрешимой.

Болид ли был их родиной? С ним ли вместе низверглись они из мирового пространства на Землю или явились к нам каким-нибудь другим путем, совершенно независимо от падения аэролита?

На эти вопросы ученые не находили ответа и в скором времени им суждено было окончательно лишиться всякой возможности получить его.

Однажды, когда дежурный член «Комиссии по питанию Невидимок», по обыкновению, впустил в их ящик определенное число капель питательного вещества, он с удивлением заметил, что вся масса Невидимок не поспешила, как раньше, к источнику своего питания. Это его обеспокоило и он вызвал всю комиссию. Произведенное тщательное исследование констатировало печальный факт: оба летучих корабля недвижно лежали на дне ящичков, дно же было усеяно мертвыми телами Невидимок.

Что явилось причиной их смерти — ученым определить не удалось. Из многих, высказанных по этому поводу догадок, наиболее близким к истине казалось предположение, что Невидимки отравились теми безопасными (с точки зрения земной физиологии) веществами, которые прибавлялись к пище Невидимок для вкуса. Единственный случай, представившийся людям для ознакомления с жителями других планет, был потерян!

И прав был 84-летний профессор Козяволотский, старейший член комиссии, отпраздновавший все свои ученые юбилеи, когда он всплеснул руками и с неподдельной горестью воскликнул:

— Теперь жди такого случая!

(обратно)

260

Рассказ В. СОЛОВЬЕВА.

Иллюстрации И. А. ВЛАДИМИРОВА.

Солнце жгло немилосердно. На небе, точно обрывки белого шелка или хлопья ваты, неподвижно стояли пушистые облака и понемногу таяли и исчезали.

Голодная Степь как будто заснула тяжелым, бредовым сном. Из накаленной дали плыли какие-то сонные шорохи И мягко умирали — таяли в синем, эмалевом небе.

Глаза нестерпимо слепило от ярких, золотисто-желтых отблесков выжженной солнцем почвы, из которой там и здесь уныло выглядывали серые кустики полыни и чахлые стебельки жесткой, никому ненужной травы-горчака.

Колючие, прижатые к земле, плети диких капорцев^[98], цепляясь за ноги, рвали обувь и подчас открывали притаившихся в тени сонных змей и ящериц.

Ничто не манило в этой голой пустынной степи к привалу и отдыху. Чутко насторожившееся воображение рисовало под каждой глыбой отвратительных, покрытых бурыми волосами, пауков, сольпуг, каракуртов и ядовитых скорпионов.

Зловещее молчание Голодной Степи^[99] невольно говорило подавленному сознанию о смерти, и только одни стрекотавшие кузнечики показывали путнику, что степь не умерла, а тяжело спит.

Вьюжный шел, обливаясь потом и ругая самыми страшными словами и солнце, и жару, и себя, и свою несчастную судьбу, бросившую его из прохладной городской комнаты в эту накаленную, выжженную, полумертвую степь. Он, Вьюжный, определенно родился под плохой звездой, и над ним с самого детства тяготеет рок. Для этого налицо все доказательства. Почему, например, когда Вьюжный в детстве, вместе с другими мальчишками, прыгал с заборов, никто не сломал себе руки, кроме него? Почему в драках камнями у всех, кроме Вьюжного, остались целыми зубы? А у него нет четырех передних. Так всю жизнь! И вот, наконец, этот последний случай, как неоспоримое доказательство того, что Вьюжный гоним судьбой…

Чорт велел не прийти в этот вечер Димитрию, и Вьюжный от скуки отправился в чайхану^[100] к Берды сыграть в «двадцать одно». Когда Вьюжный ударил «ва-банк» (в банке было 15 червонцев) и показал банкомету «очко», повернувшийся Абдуразак Назарбеков, плюгавый киргиз, вдруг закричал:

— Она карту прятал! Вот карта! Я карман его вынимал. Она — джюлик…

И ведь как заметил, юркий дьявол!.. Поднялся шум, крик! Кто-то ударил Вьюжного по лицу. Вьюжный знал, что с игроками шутки плохи и бросился к двери, но Абдуразак с ножом загородил ему дорогу. Тогда Вьюжный, не помня себя, выхватил свой «смит» и в упор два раза выстрелил в Абдуразака. Абдуразак упал, нелепо хватая руками воздух. Толпа отхлынула, потом бросилась на Вьюжного, но он, выстрелив еще раз вверх, ударил рукояткой «смита» в висок схватившего его здоровенного афганца, пнул кого-то в живот, выпрыгнул в окно и был таков.

^{Вьюжный выхватил свой «смит» и в упор выстрелил в Абдуразака…}

В ту же ночь Вьюжный, забрав ружье, патронташ, деньги, табак и все припасы, ушел из города, распростившись навеки с дорогими его сердцу кокандскими курильнями и игорными притонами…

Обуреваемый такими горькими мыслями, он вздохнул. Э-э-эх! Посидеть бы сейчас в чайхане, в холодке, выкурить чилим^[101] анаши^[102], а потом, вечерком, в «очко»…

Он даже облизнулся, но чуть не вскрикнул от жгучей боли в губе.

— Фу ты, чорт! Опять губа от жары лопнула. Э-э-эх! Пить-то хочется. А до Дарьи^[103] еще версты три…

Вьюжный прищурился и посмотрел на далекую стальную широкую полосу. Было видно, как над Дарьей зной восходит кверху муаровыми струйками и прибрежные скалы кажутся пляшущими в жарком солнечном мареве.

Над рекой встал сплошной зеленой стеной тугай^[104], маня в ласковую, прохладную тень.

Вьюжный прибавил шагу, сдвинул на затылок соломенную широкополую шляпу, перевесил на другое плечо двустволку и опять зашагал по направлению к Дарье.

Подойдя к реке, он сбросил с плеч сумки и мешки, бережно положил двустволку, чтоб не засорить песком, спустился к самой воде, лег на живот и стал жадно глотать желтую, хрустящую на зубах, густую от глины, как масло, воду. Когда он почувствовал, что полон водою до самого горла, встал, и уши его вдруг явственно уловили несущийся из тугая крик.

— Вайдо-о-от!^[105]

Вьюжный насторожился.

— Вайдо-о-от! — еще раз услышал он.

Лихорадочно быстро схватив ружье, он перезарядил его пулями и понесся в тугай, ломая ветки, не обращая внимания, что джида^[106] вдребезги разорвала его рубаху и исцарапала все лицо.

Бежать ему пришлось недолго. Скоро он увидел полянку, на которой около чахленького деревца бесился громадный кабан-секач, стараясь клыками подрыть корни дерева. Дерево уже наклонилось на один бок. Наверху, уцепившись за тоненькие веточки, сидел киргиз в рваном халате и спокойно, даже как будто с некоторым интересом, наблюдал за работой кабана и время от времени кричал:

— Вайд-о-от!

Он был уверен, что все равно его никто не услышит, и кричал так, для проформы и очистки совести.

Увидя Вьюжного, киргиз заворочался и заорал:

— Бей его, скорей! Стреляй его!.. Вайд-о-от! Вайд-о-от!

Вьюжный присел на одно колено и, неторопливо прицелившись, спустил правый курок.

Щелк!

— Осечка, чорт побери! — подумал Вьюжный и нажал левый…

Кабан грузно подпрыгнул и, взвизгнув, тяжело бухнулся на бок с раздробленной разрывной пулей головой.

^{Кабан грузно подпрыгнул и тяжело бухнулся с раздробленной головой…}

Киргиз стал слезать с дерева.

— Погоди! — крикнул Вьюжный — может он только ранен.

— Нет, тюря^[107], — ответил, спрыгивая, киргиз. — Прямо в голову! Хорошо твоя стреляет, — внезапно восхитился он. — Ай хорошо! Рахмат!^[108]— Рахмат-то, рахмат, — сурово ответил польщенный в душе Вьюжный — а ты вот зачем по тугаю шляешься? Ким сан?^[109]И пока Вьюжный критическим взором осматривал рваную грязную фигуру киргиза с рыженькой жесткой бородой, тот быстро и весело рассказывал, что его зовут Сарымсак Назарбеков, что он рыбак и живет тут, недалеко, в шалаше, над Дарьей, и что он пошел нарезать в тугай прутьев для плетенья корзин, спугнул нечаянно «чушку», и эта «чушка» чуть не съела его.

Вьюжный слушал и думал: одного Назарбекова пришил, другого Назарбекова же выручил. Кажется, я в рассчете и сыграл очко на очко с банкометом…

Киргиз кончил, посмотрел на Вьюжного хитрым взором и протянул плаксиво:

— Тюря! Нон берь!^[110]

— Ах ты, свиное отродье, — негодуя изумился Вьюжный. — Я тебя выручил, да я же и хлеба давай.

Но киргиз так жалобно показывал на свой живот, что Вьюжный повел его к Дарьинскому берегу, где он оставил свои мешки и сумки.

На берегу, под тенью тугая, пока, киргиз, причмокивая, уплетал хлеб, Вьюжный предавался горестным мыслям о нечестности людей. Месяц тому назад он купил у одного перса коробку ружейных пистонов «Жевелло». Пистоны «Жевелло» были редкостью, но от сырости ли или от старости, они оказались никуда негодными, и патроны, снаряженные ими, упорно давали осечки. До сих пор не выстрелил ни один пистон «Жевелло». Сколько неудач было у Вьюжного из-за них! Сколько дичи ушло из-под носа! Сколько крови он перепортил!

Потом киргиз, почесав коричневое от загара и грязи тело, полез купаться, а Вьюжный, отобрав все патроны, снаряженные пистонами «Жевелло», по очереди вставлял их в ружье и щелкал курками, но кроме щелкания ничего не получалось. Сокрушенно покачав кудлатой головой, Вьюжный зарядил ружье патронами со своими пистонами и спустил курки. Горы далеко раскатили сочные выстрелы. Зарядив еще раз пистоны «Жевелло» и щелкнув курками попрежнему безуспешно, Вьюжный отложил ружье, вынул коробочку с пистонами, отобрал «Жевелло» и, озлобленно выругавшись, бросил их в Дарью.

— Иди купаться, — крикнул ему киргиз.

— Иду, — ответил Вьюжный и стал раздеваться.

Потом, поежившись, он с розмаху нырнул в мутную воду, доплыл до киргиза и, схватив его за ногу, потащил его на дно. Киргиз со смехом вырвался и ловко, как обезьяна, вскочил на плечи Вьюжного… Так долго плавали и играли, точно дети, этот громадный белый великан и длинный, юркий киргиз. Потом Вьюжный поплыл к берегу, вылез и, подостлав под собой мешок, сел одеваться. Киргиз вылез после, и Вьюжный, глядя, как разбиваются струйки о его ноги, погруженный в раздумье, не заметил, как вздрогнул и даже сквозь свою почти черную кожу побледнел киргиз, увидев на руке Вьюжного вытатуированный какой-то фантастический цветок с шестью лепестками.

Не оборачиваясь, Вьюжный сказал киргизу:

— На, вот, нож и брусок. Наточи. Я от «чушки» мяса отрежу… — И опять задумался…

Что делать теперь!.. Везде знают… Везде будут ловить… Как быть?..

…Из тяжелого раздумья Вьюжного вывел чей-то голос, тихо произнесший:

— Вьюжный!

— Что за чорт, — подумал Вьюжный — ослышался разве?

Голос повторил:

— Вьюжный!

Вьюжный быстро обернулся и обомлел.

Прямо против него, упершись спиной в срыв берега, держа ружье с взведенными курками и целясь ему прямо в голову, стоял киргиз и повторял:

— Вьюжный, Вьюжный!

Вьюжный как-то сразу погруз всем телом, а потом деланно свирепо закричал:

— Брось ружье, грязный дьявол! Что ты, мерзавец, ограбить что ли вздумал! Скот! Брось баловать!

А в голове пошел какой-то испуганный сумбур. Вьюжный рванулся было к киргизу, но киргиз внушительно дернул ружьем и не менее внушительно сказал:

— Сиди! Тихо!

Вьюжный сел, а киргиз, не спуская с прицела его головы, начал тихо и торжественно:

— Слушай! Ты — Вьюжный… Две недели назад узун-кулак^[111] сказал мне, что моего брата Абдуразака убил в Коканде большой человек, у которого нет четырех зубов спереди, сломана рука и на руке нарисован цветок и что его зовут «Вьюжный». У тебя нет зубов, сломана рука… Ты — Вьюжный. Ты — убил моего брата. Слушай. Ты — спас меня. Спасибо тебе. Я в жизни не держал ружья, не убил ни одной птички и никогда бы не подумал убить человека, который меня спас. Но тебя я убью за брата. Так велит наш закон. Если я не убью тебя, я попаду в джонамхан (ад). Я не хочу быть в джонамхане. Я убью тебя. Так велел Магомет…

По мере того, как киргиз говорил, Вьюжному казалось, что его голова превращается в большой чугунный котел, а в стенки котла оглушительно и громко стучит:

— Я убью тебя… Так велел закон…

Заходило солнце, заливая красной тусклой позолотой траву, и Вьюжному невыносимо дикой казалась мысль, что его, убежавшего от толпы, ждала смерть вот тут, на этом глухом берегу.

Из далекого кишлака протянулся и серебряной ниточкой задрожал крик тонкий и тягучий:

— Ла-а-а! Иль ла-а-а!

И замирал, падая куда-то в долину.

И снова над шумливой Дарьей, над затихшим тугаем, над пыльными лентами дорог, над угрюмыми барханами дрожало и тянулось к заходящему солнцу:

— А-а-а-а-л-л-а-а!

И в третий раз прозвучал в воздухе, как далекий зов из каких-то неведомых, потонувших в нежном розовом золоте заката краев печальный напев:

— А-а-а-и-ль-ла-а-а!

Вспыхнул снег на далеких горах… зажглась первая звездочка… На небе стекляный серп месяца рос и ширился… Потянулись от Дарьи кверху белесые струйки тумана…

Вьюжному стало странно до ужаса… сейчас он умрет… Вот сейчас, когда вечер так обаятелен, когда так красиво гаснет заря! Его убьет спасенный им человек…

— Слушай… — обратился он к киргизу.

— Молчи!.. — перебил тот. — Если у тебя есть бог, попроси его, чтобы не послал твоей души в джонамхан…

И Вьюжному стала бесконечно дорога каждая минута жизни.

— У меня есть бог, — ответил он срывающимся голосом и, встав на колени, зашевелил губами…

Губы шептали, а глаза зорко следили за стволами… Но стволы следовали за каждым поворотом шеи, вверх, вниз, влево, вправо…

Мысли мчались дикой толпой. Стало жутко, потом звериный ужас ледяными тисками сжал сердце Вьюжного… И вдруг опалила мозг догадка:

— Да ведь патроны-то в ружье с пистонами «Жевелло»!..

И Вьюжный почувствовал прилив дикой радости, рвущей ему грудь. Он даже задрожал мелко и часто.

Но потом, сразу овладев собой, он скользнул взглядом по киргизу. Тот стоял голый; держа ружье попрежнему на прицеле. Сзади киргиза на выступе лежал «смит» Вьюжного… У Вьюжного даже дух перехватило. Э-э-эх, был бы «смит» в руках!.. Да он и так, голыми руками удушит этого худощавого человечка.

Вьюжный опустил глаза на лежащий перед ним патронташ и торопливо осмотрел все пистоны, бегая глазами с одного желтого пятна на другое. Вьюжный помнил, что пистоны «Жевелло» покраснее цветом. Он осмотрел патроны раза по три. Так и есть! Двух «Жевелло» нет. Неужели он спасен! Неужели раз в жизни судьба встала на его сторону!

Потихоньку поднимаясь с колен, повертываясь к киргизу, Вьюжный спружинился и сразу, зажмурив глаза, бросился на стволы…

Навстречу ему блеснуло, грохнуло, ударило в грудь, и Вьюжный, застонав, тяжело, как мешок, упал на спину…

На этот раз пистоны «Жевелло» не дали осечки.

(обратно)

261

Рассказ К. ФЕЗАНДИЕ.

С английского.

I.

— Пеп, — сказал доктор Хэкенсоу, — не хочешь ли сделать со мной маленькое путешествие?

— Конечно, хочу, — с воодушевлением ответила Пеп. — Я всегда только и мечтаю о путешествиях. Куда ты собираешься на этот раз?

— Я задумал маленькое путешествие в трехтысячный год. Ты, наверно, захочешь сопровождать меня.

— Вся в твоем распоряжении. Только объясни мне, в чем дело.

— Я не шучу, Пеп. Я совершенно серьезен. Ты знаешь мою машину сновидений?^[112].

— Да, твою машину, которая заставляет людей видеть такие сны, какие тебе угодно.

— Вот именно. Так мы с тобой очутимся в трехтысячном году во сне.

Лицо Пеп вытянулось.

— Ах, это совсем не интересно! — сказала она.

— Не интересно? Так ты только попробуй и тогда убедишься. Ты немного потеряешь, потому что сон будет продолжаться всего час. Но мне ты сделаешь большое одолжение. Я последнее время производил опыты, заставляя двух людей видеть одновременно во сне одно и то же, то есть, соединяя их в одном и том же сне. Это — нелегкая задача, потому что мозг каждого человека имеет свои индивидуальные особенности, и всякое слово вызовет совершенно различное течение мыслей у каждого. Я, например, теперь делаю опыты с двумя влюбленными, которые разлучены на лето. Я стараюсь дать им обоим каждую ночь один и тот же сон, внушая им с помощью фонографа слова: «озеро… луна… лодка… перевертывается… спасай ее!» Это, конечно, заставит влюбленных видеть во сне в одно и то же время прогулку на лодке, лодка опрокидывается, и он спасает свою возлюбленную. В деталях может быть и, конечно, будет разница, но я стараюсь, чтобы все возможно больше совпадало. И влюбленные уверены, что действительно встречались в мире сновидений. Опыт был так удачен, что я хочу попробовать взять тебя с собой во сне.

— Хорошо, — покорно согласилась Пеп. — Я готова пожертвовать часом, если это доставит тебе удовольствие.

— Спасибо… я думаю, что ты не пожалеешь. Запись фонографа уже готова. Когда ты войдешь в стеклянную комнату, я урегулирую температуру, движение воздуха и остальные приспособления, так что они будут работать механически. Потом войду к тебе, и можно будет начинать. Ляг, пожалуйста, на диван у стены, а я лягу на другой. Вот так… ты готова. Я тоже готов. Теперь я нажму кнопку, и мы начнем опыт. Раз, два, три… готово.

С этими словами доктор нажал кнопку, которая должна была унести их на тысячу лет вперед.

В стекляную комнату стал проникать снотворный газ, и скоро доктор и Пеп впали в глубокий сон. Потом порыв ветра выгнал этот газ, и ничего не было больше слышно, кроме фонографа, глухим голосом повторявшего слова, которые должны были достигнуть сознания спящих и заставить их видеть во сне трехтысячный год со всеми его усовершенствованиями и изобретениями.

II.

— Вот, мы и приехали, Пеп, — воскликнул д-р Хэкенсоу. — Мы, должно быть, в трехтысячном году, а город все тот же Нью-Иорк, хотя я не вижу ни домов, ни людей. Ах, вот идет кто-то!

— Я тут, с тобой, — воскликнула Пеп. — Но что это за чучело! Посмотри-ка, у него совсем нет волос на голове. — Он лысый, как биллиардный шар. Послушай, шар, — задорно крикнула она, — зачем это ты обрил голову? Коровы испугаются тебя, когда ты вернешься домой.

^{— Послушай, шар, — задорно крикнула Пеп, — зачем ты обрил голову?}

Человек, к которому она обратилась с этими словами, удивленно оглянулся на них. Особенно удивили его, видимо, волосы обоих и борода доктора.

— Кто вы? Откуда вы? — воскрикнул незнакомец вне себя от удивления.

— Мы иностранцы и приехали к вам в гости.

— Какой ваш номер? Мой — 82 и 325.

— Что это значит? — спросила Пеп.

— Это значит, что я родилась в 2892 году в городе Нью-Иорке, и мое рождение было записано 325. Нечетное число означает, что я девушка. Четные номера даются мальчикам. Выходя замуж, мы прибавляем букву З.

— Неужели вы девушка? — воскликнула Пеп. — Девушка без волос? Это ужасно!

— В Нью-Иорке ни у кого нет волос. Вы — первые волосатые люди, которых я вижу. Но я слышала про волосатых дикарей, которые жили тысячу лет тому назад.

— Волосатые дикари! — гордо выпрямившись, воскликнула Пеп. — Это вы про нас говорите?

— Конечно, но я совсем забыла, что должна сообщить о вас в газеты. За обыкновенную новость они платят только сто долларов, по вы, вероятно, стоите от пятисот до тысячи долларов. Подождите немного, пока я наведу справку, не дали ли уж знать про вас.

С этими словами она вынула из кармана золотое кольцо па длинной нитке и надела его на палец.

— Ура! — воскликнула она минуту спустя. — Ваше появление еще неизвестно газетам: это для меня находка. Послушайте сами сообщение о вас. Вот каждому из вас кольцо и микрофон, чтобы вставить в ухо.

Доктор и Пеп покорно надели кольца и с микрофонами в ушах ждали, что будет дальше. Минуты две ничего не было слышно, потом вдруг раздался громкий голос:

— Два волосатых существа из древнего мира посетили Нью-Иорк — один мужчина и одна женщина. Они одеты в чужеземное платье и говорят на почти непонятном староанглийском языке.

Эти слова сопровождались их портретами, которые каким-то непонятным образом отразились в их мозгу. Очевидно, вибрации микрофона сообщались через слуховой нерв к какому-нибудь центральному нервному узлу и оттуда передались глазному нерву.

Минуту спустя, уже другой голос обратился непосредственно к ним:

— «Нью-Иоркский Ежедневный Распространитель Известий» заплатит вам сто тысяч долларов за полный отчет о себе. Начинайте.

Доктор Хэкенсоу молчал в нерешимости, но Пеп, для которой сто тысяч было состоянием, торопливо начала рассказ о себе и о докторе. Когда она кончила, голос сказал:

— Благодарю вас. Сто тысяч долларов положены на ваш счет.

— Как вы счастливы! — воскликнула девица тридцатого века. — Меня зовут Электра, и я тоже получила, но тысячу долларов, за сообщение о вас.

— Это очень хорошо, мисс Электра, — сказал доктор Хэкенсоу, — но я должен попросить у вас объяснений. Прежде всего, где мне достать газету?

— Что вы хотите сказать? Вы ведь только что слышали новости, да вы сами были этими новостями.

— Но разве у вас нет печатных газет?

— Да, несколько тысяч печатается для библиотек и для глухих людей. Но вам пришлось бы заранее заказать себе экземпляр. Но на что вам газета?

— Я мог бы прочесть ее.

— Что за смысл? Все это было очень хорошо в 1900 году, когда Нью-Иорком управлял индейский вождь Тамману, но не в наши дни.

— Что такое?!. — воскликнул д-р Хэкенсоу, перебивая ее. — О, я понимаю. Боюсь, что ваши историки слегка перепутали факты, касающиеся Нью-Иорка. Но, в конце концов, это неважно.

— В наши дни, — продолжала Электра, — мы носим в кармане телефон и получаем прямо из газет последние известия. Стоит вам прислушаться, и вы услышите все последние новости. Если хотите, вы можете услышать таким же образом и старые известия. Что касается книг, то за ними вам пришлось бы обратиться в библиотеку. Скажите, что вам нужно, чтец сообщит вам новинки в этой области и пришлет вам также и иллюстрации. Он прочитает вам несколько глав из любого романа.

— Но разве у вас не имеется книг дома?

— О, да, у нас есть микроскопические книги, но их мало употребляют, потому что вы скорее услышите чтеца из библиотеки, чем возьмете в руки книгу.

— Что это за микроскопические книги?

— Это книги, сфотографированные в очень маленьком размере, и их можно читать только через микроскоп. Тысячу лет назад книги были огромные. Небольшая библиотека в сто тысяч томов заняла бы целый дом. Такие книги было очень неудобно читать. Миллион наших книг займет не больше места, чем тысяча прежних. Иллюстрации сняты с натуры цветной фотографией, и книги можно читать или слушать в фонографе. Это большое преимущество. Каждая страница имеет свою фонографическую запись. Микроскоп и громкоговоритель заключаются в маленьком компасе и помещаются в кармане.

— Скажите, почему у вас нет волос на голове? — спросил доктор Хэкенсоу.

— Волосы — это негигиенично. Они — рассадник всяких микробов. Кроме того люди стали все раньше и раньше лысеть, и доктора решили совершенно уничтожить волосы. Людям волосы теперь совсем не нужны, и они стали лишь реликвией тех дней, когда люди были дикими зверями, и волосы защищали их от погоды. Когда у нас рождается ребенок, волосы его тотчас уничтожаются с корнями. Вот почему у нас нет ни волос, ни бороды. Зубы наши тоже уничтожаются с самого рождения, пока они еще не начали нас мучить. Вы не можете себе представить, как мне было странно видеть вас с зубами!

— Нам было также странно видеть вас без зубов! — воскликнула Пеп.

— Вы находите? Ну, так если вы послушаете газетные новости, вы узнаете, что больше всего нас поразила не ваша волосатость, а эти хищные зубы, делающие вас похожим на каннибалов. Мы уничтожаем зубы не только ради того, чтобы избегнуть зубной боли. Зубы — великолепный рассадник микробов. Наши десны становятся тверже и пищу мы употребляем мягкую, поэтому зубы нам совершенно не нужны. Они необходимы только животным, которые разрывают и жуют пищу. Но, извините меня, вот человек, с которым я хотела бы поговорить.

Она отошла от них, но снова вернулась, несколько минут спустя.

— Все хорошо, — сказала она, — я пригласила его на воздушную прогулку.

— Это ваш близкий знакомый? — спросила Пеп.

— Нет, но мне давно нравится его внешность. Я заметила на его пуговице его личный номер, протелефонировала в газету и получила о нем все сведения. Они оказались удовлетворительными и я подошла к нему и пригласила его. Он запросил газету обо мне и, вероятно, тоже получил недурные сведения, иначе он не принял бы моего приглашения.

— Я хотела бы иметь смелость, — воскликнула Пеп, — подходить к красивым молодым людям и приглашать их в увеселительную поездку.

— Я была уверена, что он не откажется. Мой отец стоит во главе Микробной фабрики.

— Что такое?

— Да, он изготовляет микробов бочками и отправляет их морем во все страны света. Конечно, только небольшое количество этих микробов служит для борьбы с болезнями. Тут, главным образом, имеется в виду применение их в промышленности. Земледельческие микробы — для удобрения почвы, химические микробы — для различных химических процессов, молочные микробы — для приготовления масла и сыра, микробы брожения — для производства алкоголя и т. д. Отец изготовляет тысячи сортов, и каждый сорт в огромном количестве.

— Простите меня, что я меняю тему, — сказала Пеп, — но что надо сделать, чтобы получить сто тысяч долларов, обещанных нам «Ежедневным Распространителем Известий?»

— Эта сумма уже имеется на вашем счету в конторе. Мы не употребляем денег. Все делается в кредит. Деньги грязны и служили для распространения микробов. Кроме того, деньги вели к воровству. Кредит гораздо спокойнее. Если контора сомневается в вашей кредитоспособности, она телефонирует в центральную контору, чтобы узнать, достойны ли вы доверия. Отпечаток пальца служит подписью. Подделать такую подпись нельзя, так как она кладется при конторщике. Не может быть обмана и с кредитоспособностью.

— Что меня поражает у вас, — сказал доктор Хэкенсоу, — это отсутствие объявлений. Я думал везде увидеть объявления, рекомендующие «Пилюли Пенкса» или «Мыло Сюзи».

— Объявления запрещены, — ответила Электра, — или разрешаются в очень ограниченных рамках. Было время в 2000 году, когда объявления, положительно, изводили людей. Стены домов, мостовые улиц, экипажи и даже небо были постоянно покрыты сверкающими и меняющимися объявлениями. Ночью было еще хуже, чем днем. Со всех сторон сверкали меняющиеся разноцветные надписи. Употреблялись для этого Х-лучи. Посредством их, объявления проникали через стену даже в вашу спальню. Но этого мало. Громкоговорители, доводя до исступления, без устали трубили вам в уши о достоинствах «пуговиц Бэрна» или «панталон Питера».

^{— Житья не было от рекламы. Объявления проникали через стену даже в вашу спальню…}

В результате был издан строгий закон, разрешавший делать объявления только в книгах и журналах. Публика получала даром объявления. Вы могли выбрать себе целую библиотеку таких книг и получали их даром, да еще вас благодарили за то, что вы соглашались их принять. Издатели стали очень разборчивы и хотя публикующие и платили им большие деньги, но они стали принимать только первоклассные объявления, как наиболее выгодные. А потом объявлениям пришел конец самым естественным образом, когда было образовано «Генеральное Агентство Закупок».

Если вам нужно что-нибудь, начиная с булавки и кончая домом, марка или билет в театр, заходите в ближайшую контору агентства и дайте заказ. Вы можете быть уверены, что получите самое лучшее, что только можно получить на назначенную вами сумму. Они продают дешевые товары, но «дряни» у них нет. У них бывают и подержанные вещи, и они могут приобрести у вас за хорошие цены предметы, от которых вы хотите отделаться.

Эго убило объявления. Незачем было убеждать публику, что «Пилюли Пенкса» самые лучшие. Кроме того товары стали дешевле, так как не было больше затрат на публикации. Агентство отыщет для нас любой, нужный нам предмет. Если вы им сообщите о ваших вкусах, например, в литературе, они всегда будут держать вас в курсе всех появляющихся новинок.

Электра еще долго продолжала бы свой рассказ, если бы подлетевший аэроплан не изменил хода ее мыслей.

— Полицейский аэроплан летит за нами! — воскликнула она.

— Полицейский аэроплан? — переспросила Пеп. — Что ему от нас нужно?

— Они, вероятно, хотят вас дезинфицировать, вот и все. Почти не может быть сомнения, что в ваших волосах имеются микробы, и вы можете занести в город эпидемию.

В это время к их ногам грациозно и почти бесшумно спустился небольшой аэроплан. В нем не было ни одного пассажира.

— Садитесь, — сказала Электра. — Аэроплан автоматически привезет вас на полицейский пункт.

— Вы, может быть, поедете с нами?

— Я не могу, мне нужно отправиться за своим желудком. Я отдала его на прошлой неделе в чистку.

— Что такое?

— Да, мой желудок болел и плохо работал. Мне его вырезали, и я отправила его в чистку в госпиталь. Временно мне вложили другой желудок. Но я предпочитаю свой собственный. Я привыкла к нему и хочу получить обратно. Моя печень тоже требует внимания, но я оставляю это до будущего месяца.

Поблагодарив Электру за ее любезность, доктор и его спутница вошли в аэроплан, и Пеп нажала кнопку. Машина тотчас же поднялась на воздух, и они полетели над крышами прекрасного города, похожего на какой-то сказочный сад. Все крыши, засаженные кустами и цветами, были на одном уровне.

^{Они полетели над крышами-садами прекрасного города…}

— Очаровательно! — воскликнула Пеп. — Раз уж нам необходимо ехать на полицейский пункт, так я развлекусь немного по дороге. Я хочу научиться управлять этой машиной. Это кажется легче, чем управлять нашими аэропланами.

Напрасно просил ее доктор Хэкенсоу не трогать рычагов. Своевольная девушка схватила колеса и была в восторге, что машина повиновалась ее малейшим движениям. Это удивляло и восхищало ее.

И неизбежное случилось. Не зная местных законов передвижения, Пеп взяла неправильное направление и, встретив целую эскадрилью в сотню аэропланов, потеряла голову и налетела на один аэроплан. Обе машины получили серьезные повреждения и упали на землю. К счастью, ни Пеп, ни доктор не получили ушибов, но пассажир другого аэроплана был менее счастлив и сломал при падении руку.

В то время, как доктор Хэкенсоу осматривал поврежденному руку, к ним подбежал бойскоут и сказал:

— Вас немедленно просят явиться в полицию, сэр.

Войдя в аэроплан, он знаком пригласил их следовать за собою.

Скоро они очутились перед Судом Общественной Безопасности. Пеп начала длинный рассказ обо всем происшедшем.

— Подождите минутку, — сказал судья, — вам придется сесть на «Стул Истины».

С этими словами он нажал кнопку, и в комнату, без посторонней помощи, вошло странное кресло, двигаемое, очевидно, каким-нибудь невидимым механизмом. К креслу были прикреплены всевозможные термометры и циферблаты.

— Садитесь на это кресло, — сказал судья. — Положите руки на ручки кресла и расскажите про ваш несчастный случай. Я сейчас же узнаю, если вы будете лукавить, говорить неправду, преувеличивать или умалчивать о чем-нибудь. Одновременно с фонографическою записью получится изображение каждого удара вашего сердца, расширение или сокращение ваших кровеносных сосудов и всех переживаемых вами чувств, как злоба, страх и тому подобное. Словом, я буду читать ваши мысли и узнаю, насколько я могу доверять вашим словам.

Смущенная Пеп села в кресло и снова начала свой рассказ. Но судья скоро прервал ее:

— Бессмысленно продолжать, — сказал он. — Электрический свет позеленел, а сердечный циферблат показывает 33. Вы не хотите лгать, но вы лукавите. Начните сначала и говорите всю правду. Иначе мне придется вас загипнотизировать и в гипнотическом трансе добиться от вас признания.

^{— Бессмысленно продолжать, — сказал судья, — вы лукавите…}

После такого наставления Пеп начала снова рассказ и теперь уже говорила правду. Когда она кончила, судья коротко произнес:

— Виновна. И должна понести наказание.

— Но я не хотела причинить зла, — рыдала Пеп.

— Да, но вы были легкомысленны и причинили этим вред. Вы должны поплатиться за это.

Туг вмешался доктор Хэкенсоу.

— Я заплачу за сломанную руку, — сказал он. — Мы имеем здесь кредит в сто тысяч долларов.

— Деньгами нельзя заплатить за страдания, причиненные сломанной рукой, — возразил судья.

— Чем же мы можем вознаградить за, сломанную руку? — в недоумении спросил доктор Хэкенсоу. — Не хотите же вы сломать мисс Пепите руку, потому только, что она имела несчастье сломать руку этому человеку?

— Конечно, нет. Это было бы так же глупо, как и приговорить убийцу к смерти. Мы заставляем убийцу расплачиваться перед обществом за убитого им человека тем, что он должен спасти от смерти сто человек.

— Вы хотите сказать, что делаете его в наказание спасителем жизней? — спросил все более и более пораженный доктор Хэкенсоу.

— Да, но убийца должен не только рисковать своей жизнью, он должен испытывать также и страдания, и болезни. Короче говоря, он должен служить для опытов, делаемых врачами, изучающими способы излечения болезней. Ему прививают бациллы болезней, и он должен помогать прогрессу науки. Только таким образом может он выплатить обществу свой долг. Сто человек он, конечно, никогда не сможет спасти от смерти, а такие эксперименты могут спасти бесчисленные жизни и в будущих поколениях. Конечно, нельзя определить, сколько человек спасается одним опытом, но наши доктора великодушны, особенно когда опыт сопровождается страданиями. Пациент обыкновенно счастлив искупать свою вину способом, который возвращает его опять в среду себе подобных. Мы всегда предлагаем ему взамен операции уснуть на пятьдесят или сто лег, но он всегда предпочитает операцию. Было только одно или два исключения… Вот эта молодая женщина из-за своего легкомыслия сломала человеку руку. Она должна заплатить ему за повреждение деньгами и в то же время подвергнуться легким физиологическим опытам.

— Но, судья… — начала Пеп.

— Апелляции не может быть. Операционная комната примыкает к этой, и приговор может быть сейчас же приведен в исполнение.

Испуганную девушку втолкнули в соседнюю комнату, где ее поджидали уже с полдюжины докторов и сестер милосердия. Ее посадили в кресло, где крепко держали, пока один из докторов стерилизовал ланцет, чтобы сделать на руке Пеп прививку. А потом…

А потом она проснулась.

— Какое счастье! — воскликнула она. — Я проснулась как раз во-время. Еще минутка, и я была бы полна микробов. Проснись, — крикнула она, тряся за рукав доктора Хэкенсоу.

Доктор медленно открыл глаза.

— Пеп, — сказал он, — ты счастливо отделалась. Но пусть это будет уроком для тебя. Когда тебе захочется неосторожно кататься на автомобиле, подумай, что было бы, если бытебе пришлось заглаживать всякую неосторожность и отдавать ногу за ногу твоей жертвы, руку за руку, жизнь за жизнь!

(обратно)

262

Задача № 30.

Треугольник в круге (для испытания памяти).

В круге начерчен треугольник, разбитый на ряд меньших треугольников. Попробуйте из любой точки пройти все линии, не проходя их дважды (круг считается так же, как одна линия). Если вы сумеете сделать это впродолжение 14 минут, то вы обладаете недурной памятью. (Ответ см. ).

Задача № 31.

Квадраты из булавок (испытание аналитической способности мышления). (Ответ см. ).

Из булавок сложена фигура, состоящая из 16 маленьких квадратов, образующих собою ряд квадратов большего размера— всего 30 квадратов разной величины. Какое наименьшее число булавок должно быть снято, чтобы внутри фигуры не осталось ни одного квадрата?

На решение этой задачи надо потратить не более 10 минут при хороших аналитических способностях.

Задача № 32.

Круг с цифрами (испытание в умении комбинировать фигуры)

Этот циферблат с 12 цифрами надо разбить на 6 неодинаковых частей линиями любого вида так, чтобы в каждой части было по две цифры, сумма коих бы равнялась 13. (Ответ см.).

Для нахождения правильного ответа надо затратить не более 4-х минут.

Задача № 33.

Корзины с яйцами (для испытания быстроты счета).

Часть этих корзин содержит куриные, часть — утиные яйца. Продавец говорит: «если я продам все яйца из этой корзины, в оставшихся яйцах на два куриных придется одно утиное яйцо». Число яиц написано на каждой корзине. Какую из них торговец должен продать, чтобы произвести свой опыт? (Ответ см. ).

Если эта задача вами решена в 11 минут, то вы умеете быстро считать в уме.

Решение «Народной задачи» № 29,

помещенной в № 7 «Мира Приключений».

Чорт получил 16 купцов, 4 торговцев и 80 разносчиков.

16×5+4×3+80×¹/₁₀=100

Это — единственное решение задачи.

Почтовый ящик.

К. К. Безину: Редакция получила письмо: Ваш племянник, разыскивающий Вас, встретил Вашу фамилию в списке решивших и просит Вас сообщить свой адрес ему по адресу: Г. Минск, Пом. Нач. Особ. Отд. Г.П.У. Белоруссии, Леониду Александровичу Вершинину.

(обратно)

263

Рассказ Мих. ДЖИГАН.

Каждый день после обеда большинство столовавшихся в кают-компании оставалось на месте покурить и поболтать. Когда все анекдоты были пересказаны, перешли к различным историям и воспоминаниям.

^{После обеда в кают-компании оставались покурить и поболтать…}

Первым заговорил судовой врач, молодой человек с рыжими волосами и в очках. — Я вам расскажу случай, который произошел лично со мною. Именно тогда, первый раз в жизни, я узнал настоящий страх.

— Это было на фронте, в эпоху голода, холода, тифа и железнодорожных мытарств, короче говоря — во время гражданской войны. Я возвращался с фронта, получив перевод в другую часть. Дело было зимой, в трескучий мороз, а ехать пришлось в телячьем вагоне, без всякого, конечно, отопления.

В то время на фронте свирепствовала эпидемия тифа. В некоторых полках здоровых оставалось тридцать-сорок человек из всего состава. В прифронтовой полосе целые деревни поголовно лежали в тифозной горячке. В нашем вагоне тифозные и здоровые валялись все вместе, вповалку, и благодарили судьбу, что удалось найти кусочек места: вагон был настолько переполнен, что за нуждой приходилось итти буквально по спинам и головам.

Мы грелись нашим естественным, так сказать, теплом, теснее прижимаясь друг к дружке. С одной стороны у меня был соседом какой-то красноармеец. От него буквально несло жаром. Не нужно было быть врачем, чтобы определить у него тиф. Но на фронте не привыкают к сантиментальности. Я поближе прижался к соседу, чтобы спастись от лютого холода, пронизывающего насквозь. Так, в тесной обнимке с тифозным, я забылся тяжелым сном, не замечая наступавших на меня время от времени солдатских каблуков.

Утром я проснулся от дьявольского холода. Мой сосед был холоден, как лед. — Успокоился, бедняга! — решил я и пытался встать, чтобы освободиться от несовсем приятного соседства. Но тут я с ужасом почувствовал, что не могу исполнить своего решения: мертвец сжимал меня, словно железными тисками, в своих окоченевших объятиях. Потеряв всякое уважение к мертвому, я грубо, изо всех сил, начал отталкивать его от себя: я боролся с ним, стремясь уйти от него, как на арене в цирке слабый борец старается вырваться из объятий более сильного противника. Однако, все мои усилия были напрасны. Мертвец окостенел и, видимо, не собирался выпустить меня из своих рук…

^{Мертвец сжимал меня в своих окоченевших объятиях…}

И вот тут-то я почувствовал страх, нет, что я говорю — ужас, животный ужас! Волосы дыбом поднялись у меня на голове и цыганский пот пробрал меня до костей. Я закричал — дико, не своим голосом, перепугав всех спящих пассажиров. Они повскакали с мест и несколько человек бросились ко мне с ругательствами и вопросами. Поняв в чем дело, они дружными усилиями попытались оттащить от меня мертвеца. Но мертвец держал меня в мертвой хватке, как будто ему жаль было расстаться со мной. И только, когда под дружными усилиями полдесятка человек, у моего соседа затрещали кости и руки его были вывернуты, — я выбрался, наконец, из его ледяных объятий. Но долго после того, и во сне и наяву, мне чудился мой страшный спутник, и даже сейчас еще я вспоминаю о нем с невольной внутренней дрожью…

Врач замолчал. Тема была богатая, и присутствующие наперебой начали вспоминать страшные случаи из своей жизни. Следующим рассказчиком выступил механик Селиверстов.

— Раз уж мы начали про мертвецов, — заговорил он, выпуская дым колечком, — давайте и я расскажу об одном маленьком случае.

Я не могу назвать себя трусом, но мертвецов органически не перевариваю. Однажды, на германском фронте, пошли мы ночью ставить проволочные заграждения. Мы, по два человека, несли так называемые рогатки. На месте, скрепляясь одна с другой, эти рогатки и составляют заграждение. А как раз перед тем на нашем участке был большой бой. Мне пришлось наблюдать его. Пришел приказ — во что бы то ни стало прорвать неприятельский фронт. И вот, в течение нескольких дней, цепь за цепью, без перебежек, шли с оркестрами на смерь сибирские полки. У немцев расплавлялись пулеметы, взрывались от перегрева орудия. Ряд за рядом косил сибирцев свинцовый дождь. А они все шли и шли вперед, будто зачарованные адской музыкой канонады…

После боя, окончившегося неудачей, мы начали укреплять свои позиции, разрытые до основания ураганным огнем германцев. И вот, как я уже сказал, темной ночью пошли мы ставить рогатки. Работа происходила на виду у неприятеля. Приходилось быть сугубо осторожным. Шли ощупью — на расстоянии руки ничего не было видно. В одном месте мы с товарищем начали спотыкаться и вязнуть в каком-то странном грунте. Пройдя еще несколько шагов, я поскользнулся и упал, с грохотом уронив рогатку. Пальцы мои увязли в какую-то кашу, вонючую и липкую. В этот момент поблизости взвилась ракета, и я увидел то, обо что мы спотыкались: это было кладбище погибших сибирских полков…

На равнине лежали навороченные груды полуразложившихся, смешавшихся в какое-то кровавое месиво, трупов. Я увидел перед самым лицом устремленный на меня остекленевший глаз и нелепо вырванные вместе с верхней губой усы…

^{На равнине лежали груды полуразложившихся трупов…}

Было светло, как днем: тысячи ракет прогнали вдруг ночную темноту. Невдалеке, захлебываясь, сердито затявкал пулемет. С визгом и стоном взорвалась где-то рядом граната. Вместе с темнотой исчезла и тишина: разбуженный демон войны завыл, застонал, заржал чудовищным хохотом.

Мои товарищи лежали, тесно прижавшись к тому, что заменяло здесь землю — слою человеческих трупов. В этом было спасение; переждать, пока утихнет внезапно вспыхнувшая канонада. Я это знал. Но картина, которую я увидел при свете ракеты, была для меня страшнее самой страшной канонады. Рискуя жизнью, я схватился и побежал, не помня себя, с одной мыслью — выбраться как-нибудь из этой долины ужаса. Пули жужжали вокруг меня, оглушали и ослепляли взрывы снарядов — но я ничего не чувствовал, ничего не сознавал: все бежал и бежал без оглядки, спотыкаясь, падая, пока, наконец, не выбрался туда, где под ногами почувствовалась настоящая земля.

Не знаю, каким чудом остался я жив во время этого бегства. Впоследствии, в землянке, мы часто вспоминали эту памятную ночь. Но товарищи надо мной не смеялись. Они не раз видели меня в бою и знали, что мое бегство в разгар канонады скорее можно назвать отчаянным, сумасбродным геройством, нежели трусостью. Однако, на это геройство подвинула меня именно трусость — трусость перед ужасом, среди которого я очутился…

— Ну, теперь твоя очередь! — обратились мы к задумчиво слушавшему рассказчиков молодому радисту Шурке, после того, как еще несколько человек рас-сказало свои истории. Вспомни что-нибудь, только пострашнее…

Шурка грустно улыбнулся:

— Право, со мной не случилось никаких таких особенно страшных приключений, а выдумывать я не умею…

— А ты не выдумывай, рассказывай из жизни что-нибудь!

— Ну, ладно, — сказал он после небольшого раздумья. — Только предупреждаю, что в моей истории не бу-дет ни крови, ни убийств, ни мертвецов, ни пушечной пальбы. Это в сущности, не история. Это — гвоздь, который сидит у меня в мозгу с тех нор, как на одной свадьбе…

— Ха-ха-ха! Мы, значит, благополучно съехали с ужасов на веселые свадьбы! — невольно засмеялась вся компания.

— Не все свадьбы обязательно веселые, — не смутился рассказчик. — Так вот, однажды, когда я был еще на военной службе, во время маневров, мы остановились в небольшой глухой деревушке. Там-то я и попал на свадьбу. Я был в числе зрителей, пришедших потолкаться в сенях и посмотреть на молодых.

В сущности, молодой была лишь невеста. Она была не только молода, но и красива. Я не видел ангелов, но я уверен, что если бы самый смазливый из них увидел ее краешком глаза, у него получилось бы от зависти несварение желудка. Если бы я был поэтом или занимался живописью, я попытался бы нарисовать вам ее портрет. Она была почти девочка. Образно выражаясь, она напоминала полураспустившийся бутон, на котором дрожат алмазы утренней росы.

Я хорошо заприметил эти алмазы: они дрожали на ее длинных ресницах, время от времени скатываясь вниз хрустальными каплями. Гости были пьяны и веселы и не обращали на невесту внимания. А если бы и обратили — так ведь невесте полагается плакать по обычаю. Чем больше она ревет, тем лучше.

Рядом с невестой сидела жаба…

Как ни сильно это выражение, оно не сможет, однако, передать вам и сотой доли того чувства гадливости и отвращения, которое я испытал при взгляде на жениха.

^{Рядом с невестой сидела жаба…}

— Кто это чудовище — жених, и почему эта прелестная девушка согласилась выйти за него замуж? — спросил я шепотом одного из зевак.

— Это, — получил я ответ, — местный ростовщик. Он купил эту девушку, сперва разорив, а затем споив ее слабохарактерного отца…

В это время гости нестройными, пьяными голосами закричали: горько! Чудовище, улыбаясь, как жаба, протянуло свои мокрые лапы к цветку…

Радист окончил свой рассказ и поглядел на слушателей. Все молчали. И никто почему-то не смеялся его нелепой свадебной истории…

(обратно)

264

Задача № 30.

Треугольник в круге (для испытания памяти).

Начав обход фигуры из цифры 1 и следуя по порядку написанных здесь цифр, можно обойти всю фигуру в 14 штрихов, считая круг за одни штрих.^[113]

Задача № 31.

Квадраты из булавки (испытание аналитической способности мышления).

Смотри рисунок. Надо снять девять булавок.

Задача № 32.

Круг с цифрами (испытание в умении комбинировать фигуры).

Решение этой задачи видно из рисунка.

Задача № 33.

Корзины с яйцами (для испытания быстроты счета).

Продавец сперва продал корзину с 29 яйцами, тогда останется в других корзинах 60 яиц, из коих 40 штук куриных, которые лежат в 3 корзинах, содержащих в себе 23, 12 и 5 яиц.

_____

Список лиц, приславших решение задачи № 5 отдела «Переплетенные Слова» (реш. — см. № 7 «Мир Прикл.»).

Подпрятова 3, Рысев —, Каспаров 20, Арутюнова 30, Соловьевич —, Головченко 20, Тарасов —, Андреюк 67, Рыбинский —, Фридрих 37, Порецкий 5, Пруссовский —, Ахметьев 70, Киселева —, Николаев 10, Поленова 45, Горбылев —, Когтев —, Сулейман —, Багрова 11, Солнцев —, Ипполитов 120, Майский —.

Всего 23 правильных ответа. Остальные — не верны.

Премии получат: В. Головченко (Харьков), А. И. Арутюнова (Баку) и А. В. Каспаров (Баку), как указавшие наиболее точно вероятное число могущих быть присланными правильных решений.

(обратно)

296

Рассказ К. КЛАУЗЕНА.

С немецкого пер. Г. А. ЗУККАУ.

Леон Пэджи, директор-распорядитель компании «Космо-Фильм», бросил письмо, которое он только что прочитал, в проволочную корзинку на письменном столе и взялся за следующее, лежавшее перед ним. Но его рука, на холеном толстом среднем пальце которой виднелся скромный, чистейшей воды, трехкаратник в платиновой оправе, в нерешительности повисла в воздухе и затем снова вынула письмо из проволочной корзинки. Тень неудовольствия пробежала по румяному лицу директора. Он надел черепаховое пенснэ, висевшее на черной тесемке вокруг его короткой, толстой шеи, и в третий раз прочел:

Господину директору-распорядителю компании «Космо-Фильм». Голливуд.

Милостивый Государь,

год тому назад я послал вам сценарий для фильма под названием «Месть во время бури». После трех месяцев получил от вашей драматической секции обратно за непригодностью. Вчера я видел в здешнем кинематографе кино-драму постановки компании «Космо-Фильм», в которой встречаются многие места из моего сценария. Без сомнения, вы лишь по ошибке не выслали гонорара, причитающегося мне за мой сценарий. Буду ждать Вашего чека в течение десяти дней. С совершенным почтением Стефан Кардиган.

Цедар-Крик (Калифорния).

Господин Пэджи опять нахмурил брови. Потом он нажал кнопку электрического звонка. Явился Мустдарсон, главный режиссер компании «Космо-Фильм».

— Прочтите-ка это! — сказал директор и бросил письмо через стол.

Мустдарсон своими воспаленными глазами быстро пробежал его.

— Ерунда! — сказал он, — плевать нам на это!

— Как так плевать? — возразил Пэджи. — Но вы, ведь, знаете, что нельзя пользоваться чужими идеями, если нет в том крайней надобности, а если уж это делать, то надо быть твердо уверенным, что это не обнаружится. Ведь, есть много умерших авторов, которые не могут воспользоваться cвоим авторским правом… К чему же быть неосторожным?

Главный режиссер Боб Мустдарсон стряхнул какую-то воображаемую пылинку со своих серых брюк. Во времена оны он был гладильщиком брюк у одного портного в Истсайде в Нью-Иорке, и артистически выглаженные брюки он считал и посейчас высшим проявлением шика. Он ловко перевел разговор на другую тему.

— Новую драму мы можем начать со следующего месяца. Это будет боевик сезона.

Директор сердито кусал свою потухшую сигару.

— Что ж, будем надеяться, что наш боевик побьет конкурренцию. И не забудьте, что нужно еще туда вставить столкновение двух поездов или что-нибудь в таком роде. Да, и вот что я еще хотел сказать: название фильма мы изменим. «В раю маковых цветов» публике ничего не говорит. Мы назовем фильм «Кокаинисты».

Мустдарсон не соглашался, его художественное чувство было возмущено.

— Но, ведь, «В раю маковых цветов» — это известный роман, благодаря которому автор его прославился! Мы, ведь, приобрели у него эту книгу, чтобы использовать ее для фильма.

Пэджи успокаивающе поднял свою толстую руку.

— Уоррэн — славный парень, и его фамилию, как автора, мы будем достаточно рекламировать, но он не имеет понятия, какие названия более заманчивы для фильма. «В раю маковых цветов» — это ботанический, натуралистический фильм! «Кокаинисты», Боб, вот такое название гарантирует успех!

— Уорреи взбесится, если он об этом узнает, — сказал Мустдарсон.

— Пусть бесится, — воскликнул Пэджи. — Он уже получил тридцать тысяч долларов за эту вещь, которую мы сами можем перекроить для себя на все пятьсот.

После этого он отпустил режиссера и обратился к своей корреспонденции. Но перед тем он еще раз взял письмо Стефана Кардигана, разорвал его с презрением на мелкие клочки и выбросил их в корзину.

Десять дней спустя директор Пэджи, усталый и расстроенный, вошел около двенадцати часов в контору. Ему пришлось все утро ссориться с писателем Уорреном из-за измененного названия кино-драмы. Потом выяснилось, что расходы по постановке последней пятиактной драмы вдвойне превысили первоначальную смету. Пэджи был вне себя. Он бегал взад и вперед по комнате. Вдруг он остановился, увидя на своем письменном столе желтую обложку телеграммы. Он ее вскрыл. Она была из Цедар-Крика в Калифорнии и гласила:

— «Деньги не получены, выезжаю сам. Прошу приготовить сумму. Буду пятницу семнадцатого три пополудни ателье. Везу ассистента.

Стефан Кардиган».

Пэджи с беспомощным выражением в выпуклых, как у лягушки, глазах, обвел глазами свой шикарный кабинет. Календарь показывал как раз семнадцатое июля. Злобно скомкал он телеграмму и швырнул ее в угол. Потом надел шляпу и пошел завтракать. Но аппетита у него не было. Даже коньяк, который ему потихоньку подали в кофейнике, не мог его утешить. Угрожающая, непонятная телеграмма волновала его. Что хотел сказать этот калифорниец своими словами — «везу ассистента?» Он вспомнил о всех грабежах и убийствах, о которых он читал за последнее время в газетах, и ему стало не по себе. Вернувшись после завтрака, он сказал своей секретарше:

— Если сегодня или завтра меня захочет видеть кто-нибудь чужой, то скажите, что меня тут нет, поняли? А если явится некий Кардиган, заметьте себе это, Стефан Кардиган, то скажите ему, что я на несколько месяцев уехал в Галифакс.

— Хорошо, господин директор, — сказала секретарша и усмехнулась.

Он прошел в свой кабинет, углубился в подсчет расходов и почти совсем позабыл Стефана Кардигана из Цедар-Крика, как вдруг его всего передернуло от внезапного страха. Невольно схватился он за свои платиновые, усеянные бриллиантами, часы, находившиеся в кармане нежно-вишневого цвета жилета, и его опять пробрала дрожь, когда он увидел, что стрелка показывает без двадцати три. С беспокойством огляделся он вокруг, как будто угрожавший ему визитер внезапно, как привидение, появился перед ним из-за складок портьеры. Он потихоньку взял шляпу и через боковую дверь пошел в ателье.

Когда в три часа явился Стефан Кардиган и пожелал видеть директора-распорядителя, секретарша прервала свою работу, — составление кино-сценария по одному известному, ставшему даже классическим, роману, автор которого имел глупость умереть за десять лет до того, как вошел в силу закон об авторском праве.

— Директор-распорядитель третьего дня уехал в Канаду и будет в отсутствии несколько недель, — ответила она ему. — Может быть, вы хотите поговорить с кем-нибудь другим?

Кардиган возразил, что никто из членов компании не может заменить ему директора и что раз он уже совершил это путешествие, то пробудет в Голливуде еще несколько недель, чтобы, в конце концов, поговорить с директором. Секретарша посмотрела на этого большого, широкоплечего молодого человека, с энергичной головой и вьющимися волосами, с подбитыми гвоздями сапогами номер сорок пять, и нашла, что он выглядит, как человек, который привык добиваться своего. Хотя он, повидимому, принадлежал к трудящемуся классу, он был одет довольно элегантно. Кроме того она еще заметила, что правый карман его брюк сильно оттопыривался. Она испуганно дышала, но старалась сдерживаться и любезно ему улыбалась.

— Если вы скажете мне свой номер телефона, то я позвоню вам сразу же, как господин Пэджи вернется из Канады, — улыбаясь, сказала она.

Кардиган тоже улыбнулся и показал при этом двойной ряд таких чудных зубов, за которые маленькая секретарша охотно отдала бы десять лет своей жизни.

— У меня нет телефона, — ответил он. — Мне тогда придется от времени до времени наведываться к вам, пока я не застану директора.

Секретарша сдалась.

— Как вы желаете, господин Хартиган.

— Кардиган! — поправим ее посетитель, — Стефан Кардиган из Цедар-Крика.

— Да, да, хорошо, господин Кардиган.

Стефан Кардиган наклонил голову на бок, и его веснущатое лицо смотрело на нее насмешливо и весело. Правую руку он медленно приблизил к своему правому карману, но потом он вдруг круто повернулся и вышел из конторы.

^{Кардиган смотрел весело и насмешливо.}

— Вот нахал! — промолвила секретарша, когда он закрыл за собой двери.

Когда Кардиган проходил мимо ворот двора, где помещалось ателье, из-за угла как раз показался большой фургон для перевозки мебели. Увидеть это и сообразить, как поступить, — было для Кардигана делом мгновения. Когда фургон проезжал мимо, он одним прыжком вскочил на него, снял пиджак, зажег папиросу и, весело болтая ногами, проехал мимо сторожа во двор.

Стефан Кардиган не был литературным гением и не считал себя Шекспиром кино-драмы, но он видел приблизительно около семисот фильм, из которых шестьсот девяносто пять укрепили в нем убеждение, что он сам сумел бы сочинить гораздо лучше. Он не имел понятия о кинотехнике, но прекрасно, как оказалось впоследствии, чувствовал драматизм нарастаний и комизм положений. Кроме того, он умел придумывать удивительнейшие трюки.

Когда фургон остановился во дворе, Кардиган снова одел пиджак, соскочил и огляделся. Из дверей большого стеклянного дома как раз вышел молодой человек в спортивной рубашке, белых брюках и артистическом галстухе. Судя по его рано состарившемуся лицу, казалось, что его угнетают заботы многих тысячелетий. Это был третий помощник оператора, искавший пропавший объектив.

— Простите, — сказал Кардиган, — не можете ли вы мне указать, где я найду директора-распорядителя?

Помощник оператора указал своим грязноватым пальцем через плечо.

— 6-е ателье! Сцена № 3! — буркнул он.

— Да разве он не в Канаде? — как ни в чем не бывало спросил Кардиган.

Третий помощник оператора замигал глазами и, казалось, будто он только сейчас пробудился от сна.

— Кто? Пэджи? Я желал бы, чтобы он был там, — сказал он с чувством и принялся искать пропавший объектив.

Стефан Кардиган взобрался по ступенькам в ателье. Он долго путался среди кулис, мебели и целых батареи прожекторов, пока, наконец, не встретил одного человека с молотком в руке, указавшего ему, как пройти в шестое ателье.

— Вот туда, прямо, — сказал он, — только смотрите, не подходите к броненосцу. Я его только что заново выкрасил.

Стефан Кардиган отправился дальше.

Он прошел через шикарную спальню с мебелью в стиле рококо, потом мимо церковной ризницы, в которой около самого алтаря четверо мужчин без пиджаков играли в карты, потом пересек балкон дворца в венецианском стиле, потом еще одну спальню и попал, наконец, в шестое ателье, на инсценировку игорного зала в Монте-Карло. Удивленно и восторженно Кардиган осмотрелся кругом, оглядел чудные портьеры, мягкие персидские ковры и тяжелую резную мебель. Сбоку и сверху шипели и струились потоки света из прожекторов и освещали сцену ярким белым светом, без всяких теней.

— Выключить свет! — заорал какой-то огромного роста мужчина.

Откуда-то повторили это приказание и внезапно прожекторы потухли.

— Мисс Лэк! Где мисс Лэк? Чорт возьми, неужели никто не видал мисс Лэк? — снова заорал тот же самый человек.

— Иду, иду, мистер Бьюз, — крикнул женский голос.

Кардиган удовлетворенно вздохнул. Значит, это-то и была знаменитая звезда экрана, Софрония Лэк, а мужчина в коротких рейтузах был ни кто иной, как не менее известный режиссер Бьюз. Таким образом, он попал как раз в самую середину неприятельского лагеря.

Мягкое кресло по левую руку от него было свободно. Кардиган уселся туда и с большим интересом стал наблюдать за репетицией. Это была как раз большая сцена, которая впоследствии еще значительно больше прославила как примадонну, так и ее режиссера. Мужчины во фраках и дамы в бальных платьях теснились вокруг игорных столов и изображали, под руководством помощников режиссера, игорный притон в Монте-Карло, в то время как на первом плане герой драмы ставил миллион за миллионом. Но тут героиня драмы положила свою знаменитую белоснежную ручку на его руку и шепнула ему на ухо:

— Довольно на сегодня, Вальтер!

Быстрым движением смахнула она лежавшие на столе деньги, прыгнула на стул, поставила свою ножку в серебряной туфельке на стол и воскликнула:

— Мошенники! Подлецы! Канальи! — и, охваченная своим собственным волнением, рыдая, упала в раскрытые объятия героя.

— Выключить свет! — закричал режиссер.

— Ну, как вы это находите, господин Пэджи? — спросил он потом и повернулся к маленькому толстому господину, который широко, точно лягушка, развалился в кресле.

— Хорошо, очень хорошо! — сказал Пэджи. — Люди с ума сойдут, когда это увидят!

— Я это тоже думаю, — сказал писатель Уоррен, который сидел, наполовину спрятавшись, в боковой кулисе, откуда он мог хорошо наблюдать, как метр за метром умирала его первая кино-драма.

— Давай свет! — закричал режиссер. — Все на места! Мисс Лэк, если вы теперь положите свою руку на руку Вальтера, смыкайте пальцы совсем медленно, один за другим. Я делаю увеличенный снимок вашей руки. Все готово? Снимай! Что? Как? Кто? Эй, вы там, отойдите, неужели вы не видите, что вы мешаете съемке? Разве вы не видите, что мы хотим снимать?

Человек, к которому обратились с этими словами, был огромного роста, рыжий, веснушчатый мужчина, который, уютно вытянув ноги, расселся на резном стуле, как раз перед самым аппаратом. Режиссер уставился на него.

— Кто это такой, чорт бы его побрал? — спросил он, ни к кому не обращаясь. Ответа не последовало.

Он повернулся к директору, который встал и в упор смотрел на незнакомца. На мгновение наступила полная тишина в шестом ателье и было лишь слышно, как катился шарик в рулетке.

Режиссер Бьюз с шумом втянул в себя воздух и намеревался наброситься на непрошенного гостя, но что-то в глазах этого человека заставило его остановиться. Его смутило также и выражение лица Пэджи. И он сказал лишь с легкой иронией:

— Если вам безразлично, то, пожалуйста, отойдите в сторону, пока мы снимаем эту сцену.

— Нет! — коротко и деловито ответил незнакомец.

Режиссер растерянно посмотрел на директора.

— Что это, — ваш знакомый?

Владыка фильм ничего не ответил; он сидел на краю своего стула и в упор смотрел на незнакомца, который опустил руку в карман и вытащил оттуда что-то мохнатое, черное с белым. Он погладил этот меховой шарик и посадил его на край игорного стола. Там этот шарик развернулся, присел на задние лапки, открыл розовую мордочку и стал поглядывать своими блестящими, маленькими, как сапожная пуговица, глазками на свет прожектора.

Мисс Софрония Лэк, которая в дни своей молодости носила скромное имя Софии Липской и была продавщицей в меховом магазине Левинского («продажа в рассрочку без надбавки»!) взвизгнула лишь одно слово и без чувств упала в объятия Вальтера. Она выкрикнула только одно слово, но действие его было магическое! В десять секунд ателье опустело; остался только рыжий незнакомец и его зверек. Маленький зверек, и не подозревавший о том смятении, которое из-за него произошло, забавлялся тем, что прыгал за пестрыми шариками рулетки.

^{Маленький зверек прыгал за шариками рулетки.}

Режиссер Бьюз опустился на свой стул. Рупор выпал у него из рук и с шумом покатился по полу, в то время как из-за боковых кулис донесся поистине дьявольский хохот.

— Ха-ха! — смеялся писатель Уоррен, — что вы скажете? Скунс, американская вонючка, в Монте-Карло!

Пэджи вскочил.

— О, боже, моя инсценировка, если она… о, боже милостивый! — Он в ужасе поднял руки.

— Что же вы не ловите ее, пока она еще не успела…

Широкоплечий плотник сделал было шаг вперед. Стефан Кардиган угрожающе посмотрел на него.

— Не дразните ее, а то она это сделает! — И, как бы оберегая зверька, он погладил его. — В прошлом месяце, в одной гостинице, где я жил, его хотела укусить собака. Им пришлось снести всю гостиницу!

И, ласково улыбаясь, он нежно почесывал свою вонючку по спинке.

— Малютку зовут Эби, — сказал он.

Эби сгорбился, ему, повидимому, было приятно, когда ему почесывали спину. Плотник же наверно показался ему менее симпатичным, так как он уперся своими четырьмя лапками о стол, оскалил зубы и тихо, злобно зашипел.

— Отойдите лучше прочь, — сказал Кардиган, — она ненавидит чужих. Я не могу поручиться за нее, когда она волнуется. Она брызгает на десять метров, и запаха ничем не устранить — он остается на многие месяцы.

Плотник потихоньку удалился.

— Да, кто же вы, наконец, чорт бы вас побрал, и что вы делаете тут со своей тварью во время моей съемки? — спросил режиссер.

— Спросите его, он знает. Неправда ли, господин директор, вы, ведь, знаете славного старого Стефана, — Стефана Кардигана из Цедар-Крика?

Пэджи облизнул свои засохшие губы языком и хрипло спросил:

— Что вам надо?

— Вы хотите сказать: сколько? — ответил Кардиган. — Ровно 2.500 долларов.

— Вот еще! Идите к чорту! — закричал Пэджи. — За три кино-сцены он требует 2.500 долларов. Такой мошенник!

Кардиган вытащил из кармана старый револьвер.

— Эби, мне кажется, ты должен исполнить свой долг! — обратился он к вонючке.

^{— Эби, ты должен исполнить свой долг, — обратился Кардиган к вонючке.}

Он вздохнул.

— Мне очень жаль, что я должен теперь тебя испугать, потому что ты так боишься треска выстрела, но не голодать же нам с тобой зимой.

Задумчиво осмотрел он всю роскошь шестого ателье, открывая револьвер и вкладывая патрон в магазин.

— 1.000 долларов! — закричал директор с дрожью в коленях.

Кардиган взвел курок и стал возле самой мордочки зверька целиться в потолок.

— 2.000 долларов! — воскликнул Пэджи и капли холодного попа выступили у него на лбу.

Кардиган осторожно притянул маленького пушистого зверька к себе.

— Иди же прочь, Эби, а то прищимишь себе нос. Итак, раз-два…

— Ладно, пускай 2.500 долларов, — взвизгнул Пэджи и тяжело повалился в кресло. — Пусть кто-нибудь сбегает в контору и принесет мне чековую книжку.

— Стойте! — воскликнул Кардиган. — Чека я не принимаю. Прошу наличными, сейчас без пяти три. Если вы поспешите, то вы еще получите в банке напротив необходимую сумму.

— Ладно! — буркнул Пэджи. — Бьюз, позвоните сейчас в контору, чтобы моя секретарша принесла сюда 2.500 долларов.

Четверть часа спустя Стефан Кардиган садился в свой старый, пыльный двухместный автомобиль и собирался пустить машину, как вдруг к нему, запыхавшись, подбежал какой-то человек без шляпы.

— Эй, вы, вы там! Мистер Кардиган! — воскликнул Уоррен, автор, еле переводя дух, — сколько вы бы взяли с меня за то, чтобы одолжить мне на один день вашу вонючку?

Кардиган усмехнулся, поглаживая длинную острую мордочку зверька, выглядывавшую из его кармана.

— Наш ветеринар в Цедар-Крике вырезал у Эби железы, когда он был еще совсем маленьким.

И, помахав рукой, дал машине ход.

(обратно)

266

Очерк М. Н-ого.

До 80 животных, вскормленных козьим молоком и дрессированных без кнута, — участвуют в качестве артистов кино.

В Калифорнии последнее время приобретает крупную известность пятиакровая львиная ферма, ежегодный доход которой приводит и изумление более прозаических фермеров. За шесть лет львиная ферма превратилась в одно из необычных американских предприятий.

Некто Чарльз Гей, единственный и доныне львиный фермер, начал дело, раздобыв одного льва и двух львиц. Сейчас его предприятие располагает наличным ассортиментом живых и вполне ручных животных числом от 80 до 90 экземпляров, не считая десятков животных, распроданных им в различные зоологические сады, зверинцы, цирки и проч. Всего несколько лет назад он вместе с женой высадился в Лос-Анжелосе, имея всего 10 дол. в кармане. Его другой актив — профессия укротителя зверей.

В настоящее время его львы работают почти во всех кино-студиях знаменитой столицы кино Холливуда или в им же самим насаженных на ферме джунглях. Каждый из его львов, позирующий для кино, зарабатывает до 50 дол. в день, что, при большом и разнообразном спросе, дает Гею довольно кругленькую сумму. Кроме того, мистер Гей ежегодно сбывает часть приплода и подроста в зоологические сады и зверинцы, а на ряду с этим сотни посетителей несут ему входную плату за то, чтобы получить возможность наблюдать животных в количестве в десять раз большем, чем в каком-либо из самых больших зоологических садов или зверинцев.

Успех львов м-ра Гея, как артистов — приписывается его особому методу дрессировки и тренировки. Животные его такие же ручные, как и обыкновенные котята, и даже, когда они уже достаточно взрослы, с ними, — правда под наблюдением самого м-ра Гея, — может легко иметь дело самый маленький кино-артист.

Никогда не зная кнута или действия раскаленного железа и холостых патронов, львы совершенно не боятся людей, в худшем случае относятся к ним совершенно индиферрентно. При дрессировке львов, Гей употребляет небольшой хлыстик в 12 дюймов длиною и, если ему необходимо войти в клетку, наполненную этими на первый взгляд свирепыми и кровожадными животными, то никаких помощников вне помещения или каких-либо приспособлений в целях безопасности совершенно не требуется.

Помимо специального обслуживания кино, цирка и сцены, за последнее время наблюдается все возрастающий спрос на молодых львят — щенного возраста. Лев-щенок расценивается в 350–400 долларов и таким образом одна только торговля детенышами, воспроизводимыми на ферме в довольно большом количестве, дает доход от предприятия. По наблюдениям мистера Гея, львиный район Соединенных Штатов может поглотить ежегодно до 200 экземпляров животных.

С точки зрения американцев — большая заслуга Гея заключается в том, что, устраняя ввоз полудиких животных, обычно добываемых в Африке, он полностью обеспечивает рынок, поставляя ручных, воспитанных на ферме животных. За вполне взрослого и выдрессированного льва он берет от 30 до 50 тысяч долларов и несколько менее за львицу, у которой не так благородна голова, менее богатая грива и менее внушительная внешность по сравнению с ее товарищем самцом. «Нума» — король львов Гея, оценивается в 50.000 долларов и берется нарасхват фотографами и художниками для позировании, как самый великолепный экземпляр в Америке.

На ферме нет обычного типа клеток с железными брусьями. Вместо них животные живут и резвятся в больших загородках-пригонах. Прочные столбы поддерживают крепко сплетенную проволоку, концы которой глубоко укреплены в земле, обычно на несколько футов, чтобы устранить возможность подкопать и выйти наружу, хотя бы из шалости. Расположенные невдалеке от арены низкие оштукатуренные строения разгорожены на помещения для каждого животного в отдельности. Они и являются его убежищем и жилищем. Одна из арен предназначена для вполне взрослых и тренированных животных, а другая для «группы средней школы», т. е. полувыросших животных и, наконец, третья — кишит визжащей и кувыркающейся массой детенышей. С первых дней рождения каждое животное получает свою кличку и за ним наблюдают в отношении особенностей его характера.

«Нума» и некоторые другие из «патриархов» — составляют особую группу спокойных, степенных и величавых, всегда полных сознания собственного достоинства львов. «Плуто» и «Ваирэди» — самые живые, игривые звери и полны дружелюбия. «Плуто» весьма искусен в борьбе и боксе со своим тренером. Всего только трех лет отроду, он весит около 400 англ. фунтов и, становясь на задние лапы во время борьбы, достигает восьми футов. «Ваирэди» — изящная, очень чуткая, постоянно мяукающая, но ужасно ленивая самка. «Рози», одна из ее сестер, замечательна тем, что принесла сразу четырех детенышей, что так необычайно для львиц.

Щенки детского класса очень похожи на домашних кошек, они так же, как и котята, игривы и подвижны. Они находятся под непосредственным наблюдением жены Гея — миссис Гей. Тотчас по рождении они быстро отнимаются от матери, так как львица, выросшая и воспитанная в условиях неволи, совершенно утрачивает материнский инстинкт и, беспомощная, не знает, что ей делать с детенышами. Детенышей помещают в теплые ящики, которые располагают на солнце, и кормят козьим молоком из рожка три раза в день. Несколько позднее к молоку добавляются сырые птичьи яйца. Как только детеныши доживают до возраста обычного отлучения от груди, они переходят в школу следующей ступени, уже к м-ру Гею, где начинают сразу же получать мясную пищу, но не более одного раза в день. Продовольствие столь оригинального населения фермы — составляет довольно дорогое удовольствие. Взрослый лев получает около 15 англ. фунт. конского мяса, что в среднем к каждому полудню требует забойки одной лошади. Мясо дается сырое и парное, тогда как в цирках, зверинцах и зоологических садах животные получают мясо старой забойки, изредка подогретое. Эта разница в характере и свойстве корма заметно отражается как на развитии животного, так и на его общем состоянии.

При заснятии фильм для кино львы обычно окружены группами артистов, больших и маленьких, которые гладят и теребят их без боязни. Однако такое отношение к животным всегда беспокоит владельца, так как, по мнению Гея, на льва все же положиться нельзя.

Как только животное начинает проявлять признаки утомления при позировании, оно возвращается само в свою клетку-карету, в которой прибыло для сеанса, и возвращается на ферму, где уже весь этот день его не беспокоят. Животных никогда не тревожат за два часа до и после еды.

(обратно)

267

268

Свет и электричество взамен свинца.

Китайцы, еще за несколько веков до нашего летоисчисления, придумали вырезывать текст рукописи на деревянных табличках и, намазав их краской, делать с них оттиски на бумаге. Таким простым способом начали «печататься» в Европе уже с XII века различные листовки с жизнеописаниями святых, календари, лубочные картинки и пр. (т. н. «ксилография»).

Но в середине XV века начинается новая эра в области письменности. Иоганну Гуттенбергу из города Майнца пришла в голову, казалось бы, простая мысль вырезывать текст не на сплошной доске, а составлять его из отдельных, резных букв. Первые опыты Гуттенберг произвел с деревянными буквами, а потом начал отливать их из особого сплава, куда входил главным образом свинец. Первой книгой, напечатанной в 1450 году по новому способу, была Библия, составляющая сейчас величайшую редкость, и этот год должен считаться началом книгопечатания, открывшего собою новую эпоху культурного развития человечества. Книгопечатание как бы разорвало оковы, тяготевшие над мыслью человека, сделав книгу и заключенные в ней знания доступными самым широким читающим массам.

Но — странное дело! — искусство книгопечатания надолго застыло и осталось в тех самых формах, в которые облек его гениальный Гуттенберг. Те же шрифт-кассы с сотнями отдельных значков, та же верстатка и наборная доска, тот же печатный станок — красуются в большинстве современных типографий, так же, как это было четыреста слишком лет тому назад.

Только с начала XIX века появляются машины для скоропечатания, т. наз. ротационки. Сущность их работы такова: с законченного набора делают слепок из особой массы (матрицу) и с него в свою очередь отливают из типографского металла т. наз. стереотип. Печатание производится тогда уже не с набора (последний может быть разобран и пущен в дело), а именно с этого стереотипа. В ротационной машине стереотип наворачивают и укрепляют вокруг особого барабана; на поверхность стереотипа валиком наносится краска, барабан приводится в движение и при каждом своем повороте отпечатывает содержимое стереотипа на автоматически подаваемые листы бумаги. Идея чрезвычайно остроумной машины принадлежит Фридриху Кенигу, построившему свою первую ротационную машину в 1811 году и дававшую до 800 оттисков в час. В настоящее время машины эти достигли высокой степени совершенства и могут давать в час десятки тысяч отпечатков.

Что касается техники изготовления шрифта и производства набора, то здесь прогресс шел еще медленнее, — лишь с средины прошлого столетия появились словолитные машины, механически отливающие буквы шрифта в особых формочках, откуда выпадают уже готовые буквы. Некоторые изновых машин этого рода (печатная словолитная машина Вайкса) могут отливать до 1.000 букв в минуту.

Попытки заменить вредный для здоровья труд наборщика работой машины делались уже довольно давно, но только с семидесятых годов XIX века начали входить в употребление сколько-нибудь практичные наборные машины (Фрезер, Кастенбейн, Грин, Мокки и др.). Устройство этих машин довольно сложное и мы здесь лишены возможности дать их описание.

Благодаря поразительному остроумию и обдуманности всех частей, машина «Линотип», изобретенная Мэргенталером, может набирать за час до 10.000 букв, заменяя собою труд нескольких наборщиков и потому неудивительно, что, несмотря на свою высокую цену (около 6.000 рублей), она нашла себе самое широкое распространение во всех крупных типографиях Европы и Америки

Не менее остроумны по своей конструкции наборные машины «Типограф» и «Монотип», но описание их устройства отняло бы у нас черезчур много времени и места.

Совершенно новые пути в печатании открыла нам фотография. Если можно печатать рисунки и автотипии, снятые фотографическим путем, то естественно напрашивается мысль: — нельзя ли печатать таким же способом книги и газеты? Действительно, в последние годы значительно развилось печатание т. наз. «офсетным способом», при помощи гладкой цинковой доски, покрытой слоем двухромистой желатины, на которой фотографическим путем отпечатывается изображение набора или какой-нибудь рисунок. Соответствующей обработкой места, на которые не попал свет, удаляются и после смачивания водой на пластинку посредством валика наносится краска, пристающая к тем местам, где осталась желатина. Затем этот черный рисунок переносится на резиновый валик и с него производят оттиск на бумагу.

Все это очень хорошо — скажет читатель, — но для получения изображения набора все-таки надо этот набор сделать?

Для офсетного способа это необязательно — снимок набора можно сделать и с текста, отпечатанного на пишущей машинке.

Двум английским инженерам — И. Р. Огюсту и Е. А. Хентеру удалось построить совсем недавно замечательную фото-наборную машину, которой, повидимому, суждено будет произвести настоящий переворот в печатном деле.

В этой машине, заменяющей собою целую типографию с десятками наборных касс и сотнями пудов шрифта, нет ни одной капли свинца и работа на ней не труднее и не вреднее, чем на пишущей машинке. При этом простота, точность, аккуратность и скорость работы прямо поразительны. Общий вид ее изображен на снимке и трудно поверить, что этот небольшой механизм способен заменить любую массивную наборную машину прежней конструкции и ряд обслуживающих ее шрифт-касс.

Общее устройство этой замечательной машины таково: подобно другим наборным машинам, новая машина имеет клавиатуру (рис. 2, цифра 1) с 90 различными знаками, но этим и кончается сходство. В дальнейшем на помощь наборщику или, как изображено на фотографии, — наборщицы — приходит электричество и фотография. Главной частью новой машины является небольшая фотографическая камера, через которую проходит сматывающаяся и наматывающаяся на двух барабанах (2) фпльма-ключ длиной 10 метров с прозрачными буквами и значками (3), напечатанными в 3 ряда, при чем для каждого образца приходится участок длиной около 35 сантиметров. Позади фильмы имеется яркая электрическая лампочка, позволяющая отпечатывать на светочувствительной ленте то или иное изображение буквы. При нажатии на клавиши, барабаны с фильмой-ключем (заменяющей собой запас свинцовых шрифтов) автоматически поворачиваются таким образом, чтобы на свето-чувствительной ленте мгновенно отпечатался нужный знак (операция, анологичная отливке матрицы). Катушки с фильмой можно приподнять, и тогда на светочувствительной ленте будет отпечатываться шрифт желаемого рисунка: латинский, петит, нонпарель, курсив цицеро и т. д., словом, все образцы шрифтов, помещенных на фильме. В аппарате имеется приспособление, которым можно передвинуть фильму по салазкам (4) вперед или назад, так что на светочувствительной пленке, заключенной в особой камере (5), будут при помощи телескопического объектива (6) отпечатываться буквы различной длины и ширины. Иначе говоря, при работе можно пользоваться любым количеством шрифтов, фактически располагая одной лишь основной фильмой со значками.

В нижней части последней имеется еще участок с перфорацией, т. е. с пробитыми отверстиями, которые посредством ряда электрических контактов дают возможность, одновременно с производством набора, изготовлять ленту с такими же отверстиями (патрон наборных машин, о которых было сказано выше) и производить ею набор на других наборных машинах.

Более того, передавая сигналы «набора» электрических контактов посредством телеграфа или радио, можно производить самый набор и изготовление матриц на обычных наборных машинах совершенно в другом городе. Так, например, можно набирать телеграммы в центральном учреждении, а отпечатывать их в любом отдаленном пункте.

Особое внимание конструкторов было обращено на то, чтобы придавать набираемой строке совершенно одинаковую длину — условие, обязательное при всяком печатании. Изобретатели весьма удачно справились и с этой задачей, совершенно избавив наборщика от труда ломать себе голову — сколько и каких шпаций надо вставить между словами и буквами, чтобы получились ровные строки. Машина все это делает совершенно автоматически, после того, как установлена форма набора и ширина столбца. Для этой цели машина имеет ряд сложных приспособлений, действие которых напоминает работу счетных машин (арифмометров) — машина сама как бы вычисляет нужные промежутки между отдельными знаками.

Когда в строке остается 8 букв, слышится сигнальный звонок, и наборщик должен подумать, как оборвать строку. Кончив строку, наборщик ударяет по особой клавшие, и машина начинает тогда автоматически устанавливать ширину букв и промежутки между ними и, только «выровняв страницу», отпечатывает ее на светочувствительной фильме.

Набираемый текст, особой пишущей машинкой, печатается на бумажной ленте, видимой наборщику, поэтому, если он заметил в строке ошибку, он может вернуться к ней, нажав «клавишу ошибок», и ударить по верному значку.

Так, строчка за строчкой, получается готовый набор в виде негатива на пленке, которая, кстати сказать, здесь же сама собою проявляется, фиксируется и сушится. Набранные строчки идут затем к корректору. Последний вырезает неверные места, исправленная строчка печатается заново и затем снова вклеивается в общий набор.

Этим операция набора закончена. В дальнейшем с негатива делают клише и печатают его обычными способами.

Пока этот замечательный аппарат еще не получил большого распространения; ему, несомненно, придется выдержать ожесточенную конкурренцию с современными типографиями, в оборудование которых вложены уже огромные капиталы, но те преимущества, о которых мы говорили выше, несомненно, сулят новому изобретению самое широкое распространение.

Исчезнут тогда дорогие шрифты, отравляющие своей свинцовой пылью десятки тысяч наборщиков, упростится вся техника печатного дела, подешевеет книга и станет еще более доступной широким массам.

Инж. В. Д. НИКОЛЬСКИЙ.

(обратно)

Муха — пуля.

Тропическая природа с ее бесконечным разнообразием форм продолжает нас дарить неожиданностями своего животного и растительного мира. Американскому энтомологу Шарлю Тоунсенду удалось недавно обнаружить во время своей экспедиции в Бразилию замечательное насекомое, названное им Сефеномией. Насекомое это, напоминающее своим видом обыкновенную муху, — только несколько более крупных размеров, отличается поразительной скоростью полета, достигающего 1.200 фут. (около 365 метров) в секунду, т. е. почти скоростью пули охотничьего ружья.

Напомним здесь, что скорость лучшего бегуна человека около 10 метров в секунду, лошади — около 20 метров, поезда — около 30 метров, автомобиля — около 70 метров, ласточки — около 80 метров, аэроплана — около 130 метров. Быстрее сефеномии совершают свой полет лишь винтовочные пули (850 метров в секунду) и артиллерийские снаряды (до 1.500 метров в секунду).

Удалось обнаружить, что муха эта кладет свои личинки в ноздрях оленей и антилоп, но с какой целью — неизвестно.

Наибольшую загадку в этом насекомом составляет еще не изученное устройство его летательного аппарата и источник двигательной силы, сообщающей мухе ее колоссальную скорость. Нельзя забывать, что сопротивление воздуха, оказываемое летящему телу, растет пропорционально квадрату скорости. Вычисления показали, что эта муха развивает силу, равную около ¹/₁₅ лошад. силы. То обстоятельство, что у этой загадочной мухи вес мускулов крыльев достигает 60% веса всего тела (у обыкновенной мухи он равен около 35%), все-таки ничуть не объясняет их загадочного механизма Высказываемое кем-то предположение, что муха черпает свою энергию из ультрафиолетовых лучей солнца — так же ровно ничего не объясняет. Разгадкой тайны источника силы этого удивительного насекомого заинтересовались уже некоторые физики, мечтающие извлечь здесь ряд полезных указаний для нужд авиации и техники моторостроения.

(обратно)

269

Одной из наиболее увлекательных страниц в истории борьбы человека с природой, несомненно, может считаться его борьба с грозной стихией моря и завоевание у него новых земельных пространств, годных для жизни и земледелия. Такова история Голландии, маленькой трудолюбивой страны, сумевшей на протяжении веков не только отстоять свое побережье от разрушительной силы морского волнения, но и значительно расширить свою территорию посредством многочисленных дамб, тянущихся на тысячи километров, за которыми была выкачена вода и где на осушенном таким образом дне возникли города, поля и селения…

Постройка таких оградительных дамб, подчас на глубине нескольких саженей, представляет собою далеко не легкое дело, требующее, кроме технических навыков, так же затраты значительных денежных средств и времени. До сих пор работы эти производились двумя способами: мощными драгами и экскаваторами со дна моря вычерпывался грунт и отвозился при помощи шаланд с откидным дном, через которое вынутый грунт проваливался в воду над выбранным местом будущих дамб.

Другой способ заключается в том, что сперва строят на дне деревянную эстокаду, возвышающуюся над уровнем моря, и вагонетками сыпят с нее в воду землю и камни, взятые на берегу.

Однако совсем в недавнее время в Германии изобретен совершенно новый способ постройки морских и речных дамб, которому, повидимому, суждено в несколько раз удешевить и ускорить работы. При прежних постройках сильная буря иногда уничтожала в несколько часов работу многих лет, — тогда как новый способ уже через несколько дней создает надежную защиту ведущимся работам.

Способ этот заключается в следующем: место, которое предназначено к осушению, окружается редким «забором» из вертикально поставленных труб, укрепленных в дне и связанных между собою двумя продольными трубами. На каждой из вертикальных труб имеются 4 или более, — смотря по глубине — боковых отростков, косо направленных книзу и напоминающих собою в целом ель с раскинутыми ветвями. Трубопроводы эти двойные и состоят из внутренней тонкой и наружной толстой трубы.

Затем где-нибудь на берегу устраивается небольшой завод для получения жидкого воздуха, стоимость которого сейчас, при значительном масштабе производства, обходится не дороже 2–3 копеек на литр. Полученный жидкий воздух, обладающий чрезвычайно низкой температурой — около 140 ниже нуля, — особыми насосами прогоняется по описанной выше системе подводных труб, охлаждая при этом окружающую их воду до такой температуры, что уже через три часа, как это показал опыт, проделанный на одном озере, около труб образовался ледяной вал в 300 метров длины и 4 метра вышины, выдававшийся над поверхностью воды на 20 сант. и обладавший толщиной у дна в 2,6 метра…

Исследование показало, что при этом на значительную глубину промерзло и самое дно озера, так что после того, как вода за этим ледяным валом была выкачена, он обнаружил полную водонепроницаемость и простоял без новой подкачки жидкого воздуха еще целых 6 дней, несмотря на температуру окружающей воды в 6–8 градусов. Под его защитой уже на осушенной земле сооружают настоящую прочную земляную дамбу, которая обойдется раза в три дешевле и делается в десять раз быстрее, чем постройка дамбы в воде.

Ледяную оградительную стену при этом поддерживают жидким воздухом в замороженном состоянии до тех нор, пока не будет готова земляная плотина, после чего льду дают оттаять, трубы вынимают и переносят в другое место работ.

Техники полагают, что ил, нанесенный морем около ледяного вала, в значительной степени увеличит прочность будущей дамбы. При желании этот ил насосами может быть перекачан за земляную плотину и тогда около нее образуется полоса плодородной земли для будущих полей и огородов.

Германским инженерам рисуются еще более широкие перспективы. Германия, сжатая тяжелыми условиями Версальского договора, потеряла в Европе около 70.000 кв. километров, и территория ее равна в настоящее время 470.350 кв. километров, на которой должно разместиться быстро растущее население страны. Вдоль ее северо-западного побережья, между датской и голландской границей, лежат оторванные от материка острова, которые предполагают теперь соединить между собою мощными плотинами, воду между ними выкачать и получить таким образом около 9000 кв. километров плодородной земли, могущей дать приют более 12 миллионам жителей.

Стоимость этих работ исчислена, примерно, в 250 мил. рублей золотом, или около 270 рублей на десятину.

(обратно)

298

Последние годы все чаще прибегают к помощи фотографической воздушной съемки при снятии различных планов и карт. Практика показала, что такие снимки, соответственным образом обработанные, дают отличное и точное изображение всех деталей снимаемой местности, при чем работа эта обходится во много раз дешевле прежних топографических способов. Применение двойной стереоскопической съемки позволяет делать изображения, с которых, после их обмера на особых приборах — стереокомпараторах — удавалось получать карту с отметками различных высот (так наз. горизонтами). Способ этот особенно ценен при съемке гористой, трудно доступной местности, давая при этом огромную экономию во времени. Такая воздушная съемка будет применена в начатых работах по составлению карт Сев. Америки, на что правительством уже отпущено несколько десятков миллионов рублей. Наш рисунок слева изображает обычную фотографию одного гористого, почти неприступного участка, а справа-карту с обозначением высот, сделанную по новому способу.

(обратно)

Стекло, прозрачное, как воздух.

Украшения из стекла и стекляная посуда еще в эпоху древнего Рима ценились так высоко, что, например, за знаменитые Муренские вазы из цветного стекла уплачивались целые состояния. Стекляные окна были сперва лишь в богато изукрашенных церквах и только с 16-го века стали появляться в частных домах состоятельных граждан, а затем, вместе с удешевлением производства, стекло постепенно делается необходимым материалом при постройке жилищ у всех культурных народов. Но еще большее значение стекло приобрело, когда появились первые оптические инструменты, когда Галилей, при помощи своего телескопа, расширил границы звездного мира, а Левенгук микроскопом обнаружил скрытый для европейцев до того времени мир мельчайших существ…

С этого времени успехи астрономии идут тесно связанными с успехами выделки стекла. Самое трудное в этом производстве (из смеси песка и различных солей) заключается в получении больших кусков совершенно однородной прозрачной массы, которая затем подвергается сложному процессу распиловки и шлифования. Чем крупнее должна быть линза для телескопа (в настоящее время существуют телескопы с диаметром в 40 дюймов), тем труднее получить нужную для ее изготовления безукоризненно чистую стекляную глыбу.

Рисунок дает некоторое понятие о том, что в этом направлении достигнуто современной стекольной техникой. Налево — кусок необделанной стекляной массы, прямо из плавильного тигеля, весом в несколько пудов, — а справа этот же кусок, но уже отшлифованный и отполированный. Никто при этом не сказал бы, что часы, видимые на фотографии, находятся позади стекляной призмы, а между тем это так: прозрачность этого куска настолько велика, что, несмотря на свою 9-ти дюймовую толщину, стекло почти не поглощает проходящие через него световые лучи.

(обратно)

Гигантский объектив фотографического аппарата.

Фотографическая съемка с аэропланов для составления подробной карты снимаемого района, о чем мы говорили на  нашего журнала, потребовала постройки новых, значительно более мощных фотографических аппаратов и объективов, чем в обычных приборах этого рода. В виду того, что снимки производятся при этом с довольно значительной высоты, объективы эти обладают большой светосилой и имеют очень крупные размеры. В настоящее время, построены объективы, напоминающие по своей величине линзы для телескопа и достигающие 9-ти, дюймов в диаметре, вроде изображенного на рисунке. Таким объективом удалось с аэроплана снять город Детройт на расстоянии более 200 верст. Для наглядности рядом с этим объективом-великаном снят обычный карманный аппарат Кодак.

(обратно)

Молчаливый проводник.

Всякому, побывавшему в чужом городе известно, как иногда трудно бывает толком разузнать у прохожих верное направление в поисках необходимой улицы или учреждения. Хотя пословица говорит: — «язык до Киева доведет», — но справедливость этого утверждения очень сомнительна в стране, с чуждым путешественнику языком… Новый прибор, поставленный в различных частях Лондона, повидимому, в сильной степени может облегчить для приезжего задачу ориентироваться в лабиринте улиц большого города.

Прибор представляет собою прозрачную карту под стеклом с обозначением улиц и учреждений, список которых приведен сбоку на особой таблице, при чем против каждого названия имеется небольшая кнопка.

Если нажать кнопку против места, которое ищешь, то на карте под стеклом вспыхивает красный кружок и различными цветами загораются улицы, по которым идут нужные трамваи с их номерами. Белым цветом загораются линии автобусов, синим — трамваи, красным — улицы только с пешеходным движением. Если вы ошиблись и проехали мимо, то достаточно найти на любом крупном перекрестке такой же автоматический указатель.

(обратно)

Пропадавшее богатство.

Ничто не теряется бесполезно в природе… Даже выражение «пустить дымом по ветру» далеко не может служить синонимом бесполезной потери. Лишь несколько лет назад додумались непосредственно получать выгоду из дыма и газа заводских труб. Дым — эти мелкие частицы несгоревшего угля, — их научились улавливать в особых приемниках и снова пускать в дело, а газы до самого последнего времени без пользы улетали в трубу, пока их не попробовали направить в оранжереи с растениями, где они создали атмосферу, насыщенную углекислотой.

Для живого существа эта атмосфера безусловно смертельна, т. к. уже при содержании 1–2% углекислоты люди и животные погибают, но зато растения, освещенные солнечным или сильным электрическим светом, чувствуют себя настолько хорошо, что в несколько раз обгоняют в росте своих соседей, растущих в обычных условиях. На помещаемом рисунке ясно видна разница между теми и другими растениями.

Опыты, произведенные в лаборатории, дали поразительные результаты: так, вновь посеянный клевер в углекислой атмосфере уже через один месяц начал давать цветы, тогда как обычно это происходит лишь через год. Кроме того, в несколько раз возрос урожай овощей и некоторых фруктов. Новому способу предсказывают блестящую будущность, особенно в угольных и металлургических районах, где есть большие количества теряемой пока углекислоты.

(обратно) (обратно) (обратно)

Примечания

1

В. С. Ингеманн — датский писатель († 1862 г.), причисленный к национальным классикам. Примеч. перевод.

(обратно)

2

Искатель жень-шеня надломом веток дает знать другому искателю, что тут делать нечего: прошел уже один и все осмотрел.

(обратно)

3

Слова — одинаковые для всех искателей жень-шеня в Уссурийском крае. Китаец верит, что если их не произнести, то корень не дастся в руки.

(обратно)

4

Легенда о появлении жень-шеня в виде юного богатыря очень распространена среди китайцев Уссурийского края.

(обратно)

5

Русские дикари.

(обратно)

6

Да, я вас понимаю.

(обратно)

7

Убейте меня, убейте меня!..

(обратно)

8

С добрым утром, месье.

(обратно)

9

Центнер — сто фунтов.

(обратно)

10

Разумеется, это число — 6 июня 1937 года — является совершенно гадательным. Автор отнюдь не берет на себя роли прорицателя, считая себя совершенно недостойным ее.

(обратно)

11

Предполагается, что рассказ этот написан в 1950 или 1955 году.

(обратно)

12

Автор просит прощения, что выбрал, во устранение всякой возможности намеков, название морской битвы, проигранной, а не выигранной англичанами. Но Англия одержала на море столько побед, что ни один англичанин, надо надеяться, не почувствует себя задетым.

(обратно)

13

В чем дело?

(обратно)

14

ЛУЕС, ЛУЭС — (лат. lues). Чума.; — Lues pecorum. Скотская чума.; — Lues venerea. Сифилис. (Источник: «Словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка». Чудинов А.Н., 1910) — прим. Гриня.

(обратно)

15

СПЛИН — (англ., spleen, от греч. splen — селезенка). Страдание селезенки, ипохондрия, тоскливое настроение, происходящее большею частью от пресыщения жизнью: чаще всего склонны к этому англичане. (Источник: «Словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка». Чудинов А. Н., 1910) — прим. Гриня.

(обратно)

16

ПЕДЕЛЬ — (нем. pedell, от средневек. — лат. pedellus). 1) у древних римлян, служащие в суде и исполнявшие распоряжения судей. 2) в наше время, университетский служитель или вообще школьный служитель. (Источник: «Словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка». Чудинов А.Н., 1910) — прим. Гриня.

(обратно)

17

по-португальски.

(обратно)

18

КНЕЙП (нем.). — Кутеж, выпивка. (Источник: «Словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка». Чудинов А.Н., 1910) — прим. Гриня.

(обратно)

19

КОММЕРШ — Студенческая пирушка в корпорациях немецких университетов. (Источник: «Словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка». Чудинов А.Н., 1910) — прим. Гриня.

(обратно)

20

ФИЛИСТЕР — 1) презрительное название человека малодушного, занятого одними будничными интересами, простого мещанина. 2) среди студентов, этим именем называют всякого, не принадлежащего к студенческой среде. (Источник: «Словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка». Чудинов А.Н., 1910) — прим. Гриня

(обратно)

21

Гипфель — вершина горы.

(обратно)

22

МАКАДАМ — мощение улиц по способу англичанина Мак-Адама: поверх слоя крупных камней насыпается мелкий щебень и прикатывается тяжелым катком — прим. Гриня.

(обратно)

23

М. Г. — в старых текстах: милостивый государь — прим. Гриня.

(обратно)

24

Уолл-Стрит — лучшая улица Нью-Иорка, где живут крупнейшие богачи и промышленные короли.

(обратно)

25

Томас Мальтус — английский священник и учёный, демограф и экономист, автор теории, согласно которой неконтролируемый рост народонаселения должен привести к голоду на Земле. — прим. Гриня.

(обратно)

26

son — сын по английски.

(обратно)

27

Градус Реомюра (°R) — единица измерения температуры, в которой температуры замерзания и кипения воды приняты за 0 и 80 градусов, соответственно. Предложен в 1730 году Р. А. Реомюром. Шкала Реомюра практически вышла из употребления. Соответственно, упоминается мороз -15°C. — прим. Гриня.

(обратно)

28

¹/₁₆ мили — около 115 метров, 6 футов — менее 2-х метров — прим. Гриня.

(обратно)

29

См. рассказ «Тайна атомной энергии» в № 3 «Мира Приключений» за этот год.

(обратно)

30

ГЕЙСЛЕРА ТРУБКА — стеклянная трубка с двумя впаянными электродами, содержащая какой-либо разреженный газ. Помещая эту трубку в электрическое поле, можно наблюдать свечение ионизированного газа, заключенного в трубку. — прим. Гриня.

(обратно)

31

Для слежки за саранчею на юге нанимают специальных объездчиков.

(обратно)

32

бес — омнибус, герл — девушка.

(обратно)

33

Дамнит — по английски проклятие.

(обратно)

34

Сон — сын.

(обратно)

35

Не пытайтесь воспользоваться. Если на территории оз. Урмия (Иран) и имеется место с указанной долготой (устье небольшой реки — самая западная точка в северной части озера), ныне пересохшее, то широта озера, в лучшие времена, соответствовала величинам от 37°03′ до 38°16′. Указанные в тексте координаты острова помещают его в калмыцкой степи к востоку от с. Чолун-Хамар — прим. Гриня.

(обратно)

36

САДРАЗАМ — САДРИ-АЗАМ, САДР-И-АЗАМ, САДРАЗАМ (тур., от араб. sadr — главный, и asem — самый большой). Великий визирь, которому вверено высшее управление страной. (Источник: «Словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка». Чудинов А. Н., 1910.) — прим. Гриня.

(обратно)

37

Часть города, где живут туземцы.

(обратно)

38

Религиозные проститутки при храмах.

(обратно)

39

Чечевица — устаревшее название линзы. — прим. Гриня.

(обратно)

40

Символ W — обозначает длину волны. — Прим. перев.

(обратно)

41

Пракрти — в индийской философии источник грубых чувств и элементов, образующих физические тела. Отождествляется с обманчивой богиней — иллюзией Майей. (Прим. переводчицы).

(обратно)

42

Malabar — по арабски Перечный берег, у туземцев называется Малаялам, т. е. горная страна, англичане переводят просто Malabar Hill — Малабарская гора. Это самая южная часть Западного берега полуострова Индостана. (Прим. перев.).

(обратно)

43

Аржантёй (фр. Argenteuil) — северо-западное предместье Парижа (12 км от центра города) на берегу Сены. К 1921 в городе было более сотни промышленных предприятий. — прим. Гриня.

(обратно)

44

Копра — мякоть ореха кокосовой пальмы, из которой добывается кокосовое масло. — прим. Гриня.

(обратно)

45

Бест — (перс, best) основанное на старинном обычае право неприкосновенности некоторых мест в качестве убежищ в Иране (мечети, гробницы, дома высших духовных лиц, посольства), откуда лицо, преследуемое властью, не может быть взято силой; перен. (жарг.) сесть в бест — укрыться от преследований. — прим. Гриня.

(обратно)

46

«Science and Invention» — американский ежемесячный научно-популярный журнал, издававшийся в 1920–1929 годах. Буквальный перевод названия — «Наука и изобретательство». В тексте явная опечатка — прим. Гриня.

(обратно)

47

Корпускула — первичное тельце. (Прим. перев.).

(обратно)

48

НИТОН — те же самое, что радон. — прим. Гриня.

(обратно)

49

ГЕОКОРОНИЙ — гипотетический химический элемент, предложенный немецким геофизиком и метеорологом Альфредом Вегенером для объяснения зеленой линии в спектре полярного сияния. Впоследствии выяснилось, что зеленая линия «геокорония» оказалась принадлежащей к спектру атомарного кислорода. — прим. Гриня.

(обратно)

50

Раз… два… три… четыре… пять

(обратно)

51

один, два, три (фр.)... один, один, один (греч.) — прим. Гриня.

(обратно)

52

ВИПЕРА (лат.) — Змея гадюка. — прим. Гриня.

(обратно)

53

Возможно опечатка или ошибка переводчика, и имеются в виду: Кюри (Пьер и Мария) — французские физики, Уильям Рамзай — шотландский химик и Фредерик Содди — английский радиохимик; исследователи явления радиакивного распада — прим. Гриня.

(обратно)

54

Возможны опечатки или ошибки, и имеется в виду тот же «геокороний». — прим. Гриня.

(обратно)

55

Переворота, восстания.

(обратно)

56

Судье.

(обратно)

57

КВИНТАЛЬ (фр. quintal) — то же, что центнер. В странах Латинской Америки равен 46 кг. Впрочем, в Бразилии достигает 58.75 кг. — прим. Гриня.

(обратно)

58

Ядовитая ящерица.

(обратно)

59

ГАРРОТА — (исп. garrote, dar garrote — закручивание, затягивание; казнить) — в Испании и ее колониях — орудие казни через удушение, представляет собой металлический обруч, приводившийся в движение винтом с рычагом сзади. Гарротой также называют оружие ближнего боя, изготовленное из прочного шнура длиной 30–60 см с прикреплёнными к его концам ручками. — прим. Гриня.

(обратно)

60

МАНИЛЛА — Сигара, получаемая с острова Маниллы. — прим. Гриня.

(обратно)

61

ДЕБАРКАДЕР — элемент транспортной или складской инфраструктуры, предназначенный для непосредственной перегрузки (выгрузки или погрузки) пассажиров и грузов — прим. Гриня.

(обратно)

62

ЗУРНА — деревянный духовой музыкальный инструмент; САЗАНДАРИ — исполнитель на сазе, струнном музыкальном инструменте типа лютни; АЗАРПЕША — серебряная чаша для питья во время торжественных обедов. — прим. Гриня.

(обратно)

63

Разновидность лезгинки. НАУРСКАЯ лезгинка рождена в станице Наурской Чеченской республики, относится к казачьим танцам и, соответственно, вряд ли исполнялась на горских торжествах. — прим. Гриня.

(обратно)

64

Празднуется 1 Января.

(обратно)

65

Пояснение журнала неверно. День Святого Сильвестра в католических странах отмечается 31 декабря, таким образом, второй офицер имел ввиду «…экипаж, пьяный круглый год.» — прим. Гриня.

(обратно)

66

ГЕКАТОМБА — жертвоприношение — прим. Гриня.

(обратно)

67

ПЛУГАСТЕЛЬ-ДАУЛАС и КОНКАРНО — города во Франции — прим. Гриня.

(обратно)

68

Повар.

(обратно)

69

1 задач. цена 20 к., с перес. 30 к. Склад при конторе жур. «Мир Прикл.».

(обратно)

70

См. выше — прим. Гриня.

(обратно)

71

ВЛЕГАТЬ — Помещаться, ложиться внутрь чего-либо. — прим. Гриня.

(обратно)

72

ЧЕЧЕВИЦА — устаревшее название линзы. — прим. Гриня.

(обратно)

73

КОДАК — в данном случае, обиходное название компактной фотокамеры, массово выпускаемой «Eastman Kodak Company» — прим. Гриня.

(обратно)

74

«Настороже».

(обратно)

75

Разбойник.

(обратно)

76

ГЕОКОРОНИЙ — гипотетический химический элемент, предложенный немецким геофизиком и метеорологом Альфредом Вегенером для объяснения зеленой линии в спектре полярного сияния. Впоследствии выяснилось, что зеленая линия «геокорония» оказалась принадлежащей к спектру атомарного кислорода. — прим. Гриня.

(обратно)

77

Сейчас — Даугавпилс. — прим. Гриня.

(обратно)

78

Цесаревич Константин Павлович на протяжении 25 дней, с 19 ноября (1 декабря) по 13 (25) декабря 1825 года, официально считался Императором и Самодержцем Всероссийским Константином I, хотя по сути он на престол не вступил и не царствовал. — прим. Гриня.

(обратно)

79

ТАЛЕС или талит — молитвенное покрывало у евреев. — прим. Гриня.

(обратно)

80

ОБРОТЬ — недоуздок, конская узда без удил, для привязи. — прим. Гриня.

(обратно)

81

Специальная большая келья, отведенная для переписки.

(обратно)

82

Физик.

(обратно)

83

Служитель алтаря.

(обратно)

84

Трактат «О сельском хозяйстве» римского учёного-энциклопедиста и писателя I века до н. э. Марка Теренция Варрона. Вряд ли ссылка на Варрона корректна. Идея бактериологического происхождения болезней сформулирована в трактате с таким же названием I века н. э. Тарентия Растикуса (Tarentius Rusticus) «Если есть болотистая местность, то размножаются маленькие микроорганизмы, которые глаз не может различить. Но они попадают в организм через нос и рот и вызывают смертельные болезни» — прим. Гриня.

(обратно)

85

Пьер Пелерен де Марикур — французский физик XIII века. Являлся учеником Роджера Бэкона, для практического проведения в жизнь идей Роджера Бэкона требовал дополнить математику и философию экспериментальным методом. Свои латинские труды он подписывал: Пётр Перегрин (лат. Petrus Peregrinus), то есть «пилигрим». — прим. Гриня.

(обратно)

86

Не нами (достигнуто)!

(обратно)

87

Названия типов паровозов по американской классификации — Пацифик (Pacific or St. Paul, 4-6-2), Прери (Prairie, 2-6-2), Декапод (Decapod, 2-10-0) — прим. Гриня.

(обратно)

88

Бензойная смола (лат. Resina Benzoë), росный ладан, бензоя — быстро затвердевающая на воздухе смола, получаемая путём надрезов ствола и ветвей стираксового дерева, дикорастущего и разводимого в Юго-Восточной Азии и на островах Малайского архипелага. Имеет приятный запах благодаря присутствию в ней ванилина, коричной и (у некоторых сортов) бензойной кислот. Используется в парфюмерной промышленности. В дореволюционной России «росный ладан» использовался в качестве дешевого заменителя для настоящего ладана. Бензойная смола зарегистрирована в качестве пищевой добавки E906. — прим. Гриня.

(обратно)

89

НАТРОННЫЙ (от лат. natron — сода) — то же, что натриевый — прим. Гриня.

(обратно)

90

Чечевица — устаревшее название линзы. — прим. Гриня.

(обратно)

91

Темная точка прошла перед солнцем (эсперанто) — прим. Гриня.

(обратно)

92

Квартал лондонской бедноты.

(обратно)

93

Факт.

(обратно)

94

Но что же это такое?

(обратно)

95

Как это называется?

(обратно)

96

Монетный (Нумизматический) кабинет (нем. Münzkabinett) в составе Государственных музеев Берлина — самая крупная нумизматическая коллекция Германии. Монетный кабинет размещается в Музее Боде. — прим. Гриня.

(обратно)

97

Довольно.

(обратно)

98

Каперсы — каперцы, капорцы (Capparis), род растений семейства каперсовых. Деревья, кустарники или многолетние травы, иногда с шипами (видоизменёнными прилистниками). — прим. Гриня.

(обратно)

99

Голодная степь — глинисто-солончаковая пустыня в Средней Азии (Узбекистан, Южный Казахстан, Зафарабадский район Таджикистана.) Расположена на левобережье Сырдарьи, по выходе её из Ферганской долины. — прим. Гриня.

(обратно)

100

Восточная чайная.

(обратно)

101

Чилим — местный кальян.

(обратно)

102

Анаша — одуряющее курево.

(обратно)

103

Сыр-Дарья — река в Средней Азии.

(обратно)

104

Заросли.

(обратно)

105

Помогите.

(обратно)

106

Колючее дерево.

(обратно)

107

Хозяин.

(обратно)

108

Спасибо.

(обратно)

109

Кто ты?

(обратно)

110

Хозяин. Хлеба дай.

(обратно)

111

Узун-кулак — дословно: длинное ухо. Смысл: людская молва. Это выражение принято в Средней Азии.

(обратно)

112

См. «Мир Приключений», № 3 за 1925 г.

(обратно)

113

Цифра 1 на рисунке отсутствует, судя по всему совпадает с цифрой 7. Штрихи 7–8 и 11–12 дублируют отрезок 7-12, таким образом решение не является верным. — прим.Гриня.

(обратно)

Оглавление

МИР  Приключений 1926г. №1

  Содержание

  ЧЕЛОВЕК С ПОРОШКОМ

  1

  ТРИ НЕБЛАГОЧЕСТИВЫХ РАССКАЗА

  3

  БОГАТЕЙШИЕ В МИРЕ БЕЗДЕЛЬНИКИ

  5

  ПОДНЯТЫЙ БУМАЖНИК

  7

  ПШЕНИЧНЫЙ КОРОЛЬ

  9

  У КАННИБАЛОВ

    11

    ЛЮБОВЬ

  13

  РЕШЕНИЕ ЗАДАЧИ № 7

  15

    Исчезнувшая культура.

    17

    Гараж-башня для моторов.

    19

    Электромагнитизм человеческого глаза.

    21

    Европа—Америка в 24 часа.

    23

    Борьба с воздушным врагом.

МИР Приключений 1926г. №2

  Содержание

  В 1937 году

  35

  СУДНО С ЗЕРНОМ

  37

    НА СОЛОМОНОВЫХ ОСТРОВАХ

    38

  ТАИНСТВЕННЫЕ ИЗОБРЕТЕНИЯ ДОКТОРА ХЭКЕНСОУ.

    40

  НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ! ЗАДАЧА № 10.

  42

  КОИМБРА

  44

  НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ! ЗАДАЧИ №№ 11 и 12.

  46

    Возможен ли полет на Луну?

    48

    По льдам и снегам на автомобиле.

    50

    В погоне за тишиной.

  52

    Задача № 1.

    54

МИР Приключений 1926г. №3

  Содержание

  69

  70

  71

  72

    73

  74

  75

  76

  77

  78

  79

    80

    81

    82

    83

      84

      85

МИР Приключений 1926г. №4

  Содержание

  92

  93

  94

  95

  96

    97

  98

  99

  100

  101

  102

  103

  104

  105

    106

    107

    108

    110

    109

    111

МИР Приключений 1926г. №5

  Содержание

  121

  122

  123

    124

  125

  Решение задачи № 13 (Испанского узника).

  127

  128

  129

  130

  131

    132

    133

    134

    Что такое сон?

    136

    137

    138

    139

  140

  141

МИР Приключений 1926г. №6

  Содержание

  144

  145

  146

  147

  НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ! Задача № 28. Наблюдательны-ли вы?

  150

  171

  151

  152

    172

  154

    155

    156

    157

    158

    159

    160

    161

    162

  163

  164

МИР Приключений 1026г. №7

  Содержание

  177

  178

  179

    Почтовый ящик отдела задач.

  180

  181

  182

  183

  184

  185

  186

  187

  188

  189

    190

    191

    192

    193

    194

  195

  Анонс

МИР Приключений 1926г. №8

  Содержание

  220

  221

  222

  223

  224

  225

  226

  227

  228

    Как начал писать свою книгу мулла Ирамэ

    Осел и пчела

  229

  230

  231

  232

    Факир Рахман-бей.

    Факиры и гипноз.

  233

    Корабли и Мельницы будущего.

    Восстановление античной бронзы.

    Что такое сон?

    Часы с заводом на 10 лет.

    Ручной киноаппарат.

    Бриллиантовая материя для платьев.

    Величайший паровоз.

    Счетчик для телефона.

    Рудермобиль и моноцикл.

    Новый гимнастический аппарат.

МИР Приключений 1926г. №9

  Содержание

  254

  255

  256

  Рассказы ВИГГО ф.-МЕЛЛЕРА.

    257

    258

  259

  260

  261

  262

  263

  264

  296

  266

  267

    268

    Муха — пуля.

    269

    298

    Стекло, прозрачное, как воздух.

    Гигантский объектив фотографического аппарата.

    Молчаливый проводник.

    Пропадавшее богатство.

*** Примечания ***