"Мир приключений-3". Компиляция. Книги 1-7 [Петр Петрович Гнедич] (fb2) читать онлайн

МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ № 3 1927

*

ГЛ. КОНТОРА И РЕДАКЦИЯ: ЛЕНИНГРАД, СТРЕМЯННАЯ 8

ИЗДАТЕЛЬСТВО «П. П. СОЙКИН»

Ленинградский Гублит № 36855.

Зак. № 743.　

Тип. Л.С. П. О. Ленинград. Лештуков, 13.

Тираж — 30000 экз.　

СОДЕРЖАНИЕ № 3 — 1927 г.

«БУНТ АТОМОВ»,

— научно-фантастический рассказ В. Орловского,

иллюстрации Н. Ушина

«ПАПИРОСЫ КАПИТАНА ДЕ-САНГИЛЬЕРА»,

— рассказ Н. М. Денисенко, иллюстрации С. Э. Лузанова

«ПОЛЧИЩЕ УЖАСА»,

— рассказ В. Г. Кальдерона, с испанского　пер. С. Кублицкой-Пиоттух, иллюстрации С. Мочалова.

НА ДАЛЕКИХ ОКРАИНАХ, — «МАХАУ»,

— рассказ Б. Ларионова,　рисунки с натуры И. А. Владимирова

«ВЫИГРЫШ ОО-ЛАЙ-Ю»,

— рассказ из эскимосской жизни X. Т.　Мунна,

иллюстрации М. Мизернюка

«АМЕРИКАНСКАЯ ДУЭЛЬ»,

— рассказ Б. П. Никонова, иллюстрации　Н. М. Кочергина

ЗА РАБОТОЙ. — «ЧЕРНАЯ СМЕРТЬ»,

— очерк В. Аристова, иллюстрации М. Яковлева

«МАТЕРИНСКАЯ СТРУНКА»,

— рассказ К. Р. Личфильда, иллюстрации М. Крестовского

«БЛОХИ-АРТИСТЫ»,

— очерк Л. Петренко, фотографии с натуры.

«ДОЛГ СЕРДЦА», — эпизод из жизни на реке Амазонке, —

рассказан　К. Рейесом, иллюстрации С. Маринского

«НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ», задачи

ОТ ФАНТАЗИИ К НАУКЕ, — Откровения науки и чудеса техники:　

• «Американская наука в борьбе с преступностью», —

очерк В. Н., с иллюстр 　

• Рентгеновские лучи, проникающие сквозь стену, с иллюстр.

• Искусственные острова в океане, с иллюстр 　

• Как делают движущиеся рисунки, с иллюстр 　

• Прыжок в пространство на аэроплане, с иллюстр 　

• Новый способ передвижения по воде и по воздуху, с иллюстр.

• Фотограф-автомат, с иллюстр 　

• Новое племя лиллипутов, с иллюстр 　

• Самая удивительная ящерица в мире, с иллюстр 　

«НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ», — решения задач 　

Обложка работы худ. Н. Ушина.　

…………………..

В исходном файле стр 79–80 отсутствует, часть материалов утеряна

Примечание оцифровщика

БУНТ АТОМОВ

Научно-фантастический рассказ В. Орловского

Иллюстрации Н. Ушина

Глава I

ПРОФЕССОР Флиднер был сильно не в духе. Несмотря на свое обычное самообладание, он чувствовал, что на этот раз не может взять себя в руки, сознательно и твердо вести мысль по пути ясных логических выводов и широких обобщений. Их стройное течение по серым ниточкам мозга, — будто цеплялись друг за друга звенья железной цепи, — доставляло ему всегда огромное наслаждение. Но сегодня он был не в состоянии направить поток в спокойное, твердое русло. Это портило настроение, и даже привычная сигара казалась горькой и безвкусной.

Конечно, этому были причины.

Во-первых, сегодня утром Флиднер обнаружил в рабочем кабинете, помещавшемся рядом с лабораторией, исчезновение некоторых документов, касавшихся его работы. Кража была совершена ночью с невероятной, почти непостижимой наглостью. Лаборатория была расположена в саду, в отдельном здании, сзади большого жилого корпуса. Окна были затянуты железной решеткой, и от них и от дверей устроена сеть проводов тревожной сигнализации, не говоря уже о ночных сторожах из старых унтер-офицеров. И все же провода оказались перерезанными, решетка распилена, вернее у краев расплавлена водородным пламенем или чем-либо в этом роде, а стекло в раме вырезано и вынуто.

В комнате царил беспорядок. Два ящика стола были взломаны, и содержимое их выброшено на пол. Воры, видимо, торопились, так как не успели тронуть остальных. Но что хуже всего, — был взломан несгораемый шкаф, и один из его внутренних ящиков тоже опустошен. Остальные носили следы попыток их вскрыть, но остались целы.

Что-то спугнуло ночных посетителей, и они бежали поспешно, не успев кончить дела. Это было видно и по оставленным ими следам: оброненный у окна, запачканный грязью и сажей носовой платок, капли крови у шкафа, — вероятно, от ссадин на руках, и обрывок вчерашней газеты. Никаких следов в саду не было, но вызванные профессором полицейский комиссар и агент сыска одобрительно покачали головами, осмотрели все и уложили в портфель найденные предметы, а затем явились с собакой; ищейка, выпрыгнув в окно, потащила своих проводников к каменной стенке, в которой оказался замаскированный кустами пролом, и дальше через двор— в одну из людных улиц Берлина. Словом все происходило так, как бывает обычно в подобных случаях, но Флиднер не мог отделаться от досады и раздражения, проводив агентов, уверявших его, что все идет наилучшим образом.

Просмотрев бумаги и документы, он обнаружил отсутствие некоторых из них, содержавших черновые наброски недавних работ; в них были данные, которые Флиднер держал в секрете и которые послужили для него звеном в дальнейшей работе.

И, разумеется, он отлично знал, кто стоял за кулисами всей этой истории. Здесь видна была направляющая рука знатока дела. Уже несколько лет в Нанси производились опыты в том же направлении. Маленький, сухонький старичок с пронзительным взглядом глубоко сидящих глаз, с седым хохолком на лбу и остренькой бородкой, портреты которого Флиднер с таким больным любопытством и злобой рассматривал в «Illustration», руководил этой работой и протягивал сюда свои жадные, цепкие пальцы. Эти два соперника не встречались друг с другом ни разу в жизни, но ненавидили один другого со всей глубиной чувства, на которую каждый был способен по-своему.

Они были словно две лошади, скачущие к одному призу. И призом Этим являлось овладение колоссальной энергией, дремлющей вокруг в неизмеримых количествах внутри мириадов атомов.

От того, кому из них первому удастся взнуздать эту силу и направить по своей воле, зависел в огромной степени исход глухой борьбы между двумя народами, борьбы, не прекращавшейся в сущности ни на минуту и после того, как перестали греметь пушки и рваться в клочья человеческое мясо.

Сегодня в этой скачке его противник взял фору, — обстоятельство достаточное, чтобы совершенно испортить настроение духа.

Но было и еще неприятное. Опасность грозила с другой стороны. Уже года два в лаборатории Флиднера работал научный сотрудник, молодой инженер, командированный сюда из России, этой удивительной страны, где еще недавно питались человеческим мясом и падали мертвыми от голода на уликах городов, а теперь интересовались электрификацией, распадом атомов, излучениями нервной системы и чорт знает еще чем, что, по мнению Флиднера, было вовсе не к лицу этим дикарям и каннибалам. Вначале Дерюгин ничем не выделился из среды остальных сотрудников Флиднера и даже казался немного тугодумом, во всяком случае не из тех людей, которым суждено открывать Америки. Он занимался работами в области химии радиоактивных веществ, и, хотя они тесно соприкасались с исследованиями профессора, но не возбуждали в нем беспокойства.

Но вот уже сполгода, как Флиднеру стало казаться, что Дерюгин знает гораздо больше, чем хочет показать, и чем ему знать следовало. Этого, конечно, нельзя было утверждать несомненно, однако по некоторым вопросам, по брошенным вскользь замечаниям, по постановке опытов, не связанных непосредственно с его работой — профессор начал угадывать пытливый ум, настойчивый и смелый, стремящийся проникнуть в захватывающую тайну. Блеск, который этот несколько сутулый человек не всегда мог потушить, и загоравшийся в глубине его глаз каждый раз, когда на лекциях или во время практикума заходила речь о распаде атомов, — наполнял Флиднера смутной тревогой.

Это было, пожалуй, опаснее даже маленького старичка из Нанси, потому что было слишком близко, у себя под боком. Все настойчивее приходила в голову мысль о необходимости так или иначе отделаться от неудобного сотрудника.

Эйтель, сын профессора, служивший волонтером в кавалерийском полку рейхсвера, ненавидел Дерюгина всем пылом тяжеловесной, угрюмой ненависти и давно говорил отцу, что, будь он на его месте, он давно отправил бы этого «московского шпиона» ко всем чертям и во всяком случае не подпустил бы на пушечный выстрел к лаборатории. Сейчас Флиднер начинал соглашаться с мнением сада. Все же нужен был какой-нибудь благовидный предлог.

Да, все это не могло способствовать благодушному состоянию духа. Не говоря уже о том, что газеты каждый день доставляли достаточно пищи для самых мрачных размышлений. Этимолодчики, там, за Рейном, — совсем распоясались. Они позволяли себе такие штуки. Они так покровительственно похлопывали по плечу поверженного противника, так третировали его несчастную родину, что у Флиднера сжимались кулаки и захватывало дух.

— Ну, да ладно, — думал старик — хорошо смеется тот, кто смеется последний, — это их же поговорка. Посмотрим, кто посмеется, когда он, Флиднер, даст Германии могучую, непобедимую силу, которая, он чувствовал, вот-вот должна брызнуть мощным потоком по его лаборатории. Посмотрим!

Флиднер с сердцем ткнул опротивевшую недокуренную сигару в пепельницу, так что кучка пепла высыпалась на стол, и вышел из комнаты.

_{Проф. Флиднер}

Был час обеда, и он соблюдался в семье очень строго. У окна, барабаня пальцами по стеклу, стоял высокий молодой человек в военном мундире.

— Здравствуй, отец, — заговорил он — а я только что опять встретил твоего рыжего московского идиота. Когда же ты, наконец, от него отделаешься? Я его видеть не могу спокойно. Он неизменно портит мне настроение, этот азиат.

Профессор молча пожал плечами.

За обедом Эйтель рассказывал рассеянно слушавшему Флиднеру о служебных делах, о лошадях эскадронной конюшни, о сослуживцах; с почтением, почти трепетом говорил о полковнике.

— Кстати, он с большим уважением отозвался о тебе, отец; сказал, что Германия тебе многим обязана и еще больше от тебя ждет.

Профессор улыбнулся: немного смешно и все же приятно было слышать такое признание своих заслуг из уст гусарского полковника.

— К слову сказать об этом, — продолжал Эйтель — если можешь, расскажи мне в самых общих чертах о Значении твоих последних работ. А то, право, любой фендрик в нашем казино знает об этом больше меня.

Флиднер улыбнулся.

— Пожалуй, ты прав. Попробую исполнить твою просьбу. Ты представляешь себе, что главная задача человека на земле — это борьба за энергию, которую он черпает из природы в самых разнообразных видах?

_{Эйтель Флиднер}

Гусар кивнул головой.

— Каждое новое взрывчатое вещество, каждая вновь сконструированная машина — это новый, более удобный, дешевый или целесообразный способ выкачивать из мира энергию, которая движет наши пароходы и поезда, работает па фабриках и заводах, носит по воздуху наши аэропланы, бросает за десятки и сотни километров наши снаряды. Но запасы каменного угля на земле иссякают, да их у нас и отняли; нефти тоже нет. Сила рек ограничена, а главное, — все это связано с тяжелыми, громоздкими массами вещества. Между тем неисчерпаемые источники энергии рассыпаны вокруг нас в изобилии всюду.

— Где же это?

— Да где хочешь. Вот в этом куске железа, который лежит у меня на столе, в луже грязной воды на улице, в дорожной пыли под нашими ногами — всюду, куда ни взглянешь.

— Я не понимаю.

— Знаешь ли ты, что такое атомы?

Эйтель улыбнулся.

— Кое-что слышал о них. Кажется, что-то очень маленькое.

— Вот именно, — невольно рассмеялся профессор, — и в этих-то невообразимо маленьких кирпичиках, из которых складываются все тела вселенной, и скрыты эти колоссальные запасы энергии. Атомы представляют собою концентрированное, сгущенное электричество. Они похожи на бесчисленные тьмы миниатюрных туго свернутых пружинок, или еще лучше маленькие зарядики необычайно сильного взрывчатого вещества. И когда мы научимся открывать замок Этих пружин, взрывать эти снарядики и управлять выбрасываемой ими вместе с тем энергией, — мы откроем новую эру в истории человечества: мы призовем к работе дремлющую вокруг нас силу, мы наводним мир дешевой и неиссякаемой энергией, мы освободим человечество от проклятия непосильного труда, выведем его на новую дорогу, мы…

— Мы прежде всего напитаем этой силой наши орудия и продиктуем свои условия в Париже и Лондоне, — прервал Эйтель, стоя посреди комнаты с блестящими глазами и грозя кулаком куда-то в пространство.

Глава II

ФЛИДНЕР повернул выключатель и закрыл за собою дверь лаборатории. Вспыхнувший свет озарил знакомую картину, сразу охватившую душу тишиной и покоем рабочей атмосферы. Тянулись по стенам провода строгими линиями; костяными пальцами торчали там и сям между ними рубильники; поблескивали стекляные приборы на столах и полках; отсвечивали желтоватыми бликами медные части аппаратуры; мраморная распределительная доска с ее приборами и цветными лампочками придавала просторной комнате вид холодный и торжественный.

На большом мраморном же столе у задней стены помещалась установка, с которой должна была начаться работа. Флиднер остановился около нее с чувством внутреннего удовлетворения и трепетного ожидания. Все, что здесь было, являлось отблеском и воплощением его мысли. Каждый рычаг, каждый винтик, виток проволоки, каждый контакт проводников — все до последней мелочи было тщательно продумано, взвешено и рассчитано. Этот же новый аппарат был всецело его детищем. К обычному способу расщепления атомов при помощи бомбардировки их ядрами гелия, вылетающими из радиоактивного вещества, он прибавил действие электрического поля огромного напряжения. Этим ускорялась быстрота полета и сила удара миниатюрных снарядов. А сегодня он предполагал испытать влияние некоторых примесей к разлагаемому азоту, примесей, рассеянных в трубке с газом в виде тончайшей, взвешенной, пыли.

Флиднер внимательно проверил схему расположения приборов, установил микроскоп над флуоресцирующим экраном, вспышки которого должны были отмечать пути обломков атомов, — и включил ток. Раздалось глубокое, грузное жужжание трансформатора. Будто в окно из мрака ночи бился крыльями и гудел гигантский шмель, сотрясая ударами бетонные стены.

Профессор погасил свет и взглянул в микроскоп. Там была обычная картина: будто падающие звезды в тихую августовскую ночь мерцали по темному полю слева направо, по направлению тока, вспышки мечущихся атомов: светлые черточки бороздили поле зрения, местами перекрещивались, сталкивались, гасли, снова вспыхивали, и странной была мертвая тишин? в которой сыпался этот пламенный дождь. Затем поворотом маленького крана Флиднер впустил в трубку аппарата облачко пыли, которая должна была служить возбудителем и усилителем процесса. И сразу же изменилась картина в темном поле прибора. В поток огненных линий ворвались пучки лучей, разбрасывавшихся то там, то здесь во все стороны от одной точки, точно взрывы миниатюрных снарядов. Это были уже не отдельные осколки, а целые атомы под ударами усиленной бомбардировки рассыпались на десятки и сотни обломков. Рушились микроскопические миры, беззвучно грохотали катастрофы, одна за другой брызгали вспышки лучей.

И по прежнему стояла тишина, нарушаемая однообразным гудением трансформатора.

Флиднер почти не верил своим глазам. Это значило, что задача, наконец, решена, найден ключ к таинственной сокровищнице, одержана неслыханная победа.

Он бессильно опустился в кресло, потрясенный совершившимся. После десяти лет упорной работы он был, повидимому, у цели. Эту мысль трудно было осознать сразу. Он сидел погруженный в смутное состояние полузабытья, полубреда.

Хлопнула выходная дверь; вероятно, ассистент Гинце кончил работу и ушел к себе; Флиднер почти не заметил этого; он оставался во власти охватившего его волнения, пытаясь представить мысленно головокружительные перспективы, открывающиеся перед человечеством. Ничтожная щепотка вещества должна была дать энергию, которая в течение многих часов могла двигать океанские пароходы, многотонные поезда, большие промышленные предприятия! Миллионы, миллиарды лошадиных сил, конец борьбе за энергию! Господство над самой материей!

Так прошло около получаса в этом полусне, полугрезе оцепеневшего мозга. Когда, наконец, Флиднер наклонился снова над окуляром микроскопа, то, что оказалось в поле зрения прибора, было настолько неожиданно, что он вскрикнул.

Уже не было видно отдельных огненных линий или пучков лучей, — весь круг был охвачен бушующим огненным морем; дыбились и кружились пламенные вихри, уносясь слева направо вдоль тока. Флиднер инстинктивно схватился за рубильник и выключил электричество. Трансформатор умолк, и настала мертвая тишина, от которой сердце сжалось тоскливым предчувствием.

Картина под микроскопом изменилась мало. Также бушевало огненное море, только не было теперь течения его в одном направлении. Вихри мчались, сталкивались и разбегались во все стороны в полном хаосе. Флиднер протянул руку к выключателю и осветил лабораторию. Это его несколько успокоило. Стояли на своих местах аппараты, реторты, склянки, торчали со стен костяными пальцами рубильники, темнели окна ночною тенью, и в правом стояла яркая красноватая звезда, вероятно, Арктур. Все вокруг было простое, знакомое и понятное.

Чего он в сущности испугался? Глупая игра расходившихся нервов. Просто, глядя на это еще новое явление, он вспомнил недавнюю фразу Дерюгина, повторявшего слова Астона о том, что исследования над внутри-атомной энергией — работа с огнем на бочке с порохом. И вот померещилось, что сию минуту развязанная им дикая сила разнесет вдребезги и лабораторию, и все вокруг. Какой вздор! Ну вот, — он остановил работу аппарата, и ничего не случилось. Правда, начавшийся процесс, видимо, продолжается дальше сам собою. «У что ж, — и отлично: теперь вопрос только в том, чтобы утилизировать освобождающуюся энергию, не расточать ее попусту.

Он взглянул на аппарат сбоку.

Под объективом микроскопа сияла видимая уже простым глазом яркая точка. Нагнувшись ближе, он с удивлением убедился, что стекляная трубка проплавилась, и бледно-синеватая звездочка вздрагивала снаружи прибора, у самой медной оправы. Неприятный холодок снова побежал по спине.

Машинально он протянул руку к блестевшей точке, но тотчас ее отдернул: пальцы обожгло, как раскаленным железом, и сильным ударом сотрясло все тело.

И вдруг ему показалось, что сверкающая точка растет на его глазах, что это уже не точка, а шарик величиной с горошину. Он протер глаза, снова взглянул и почувствовал, что волосы на голове у него зашевелились, а лоб покрылся холодной испариной.

Не отдавая себе отчета в том, что он делает, Флиднер схватил стакан с водою, стоящий на столе, и выплеснул содержимое под микроскоп. Раскаленная трубка с треском лопнула, осколки стекла посыпались на пол; облачко пара поднялось с шипением из-под огненного шарика, а сам он, слегка качнувшись, отодвинулся в сторону и остановился над мраморным столом, чуть вздрагивая, будто пульсировала в нем еле сдерживаемая сила.

И теперь было очевидно, что он растет с каждой минутой медленно, но неизменно. Флиднер поймал себя на том, что у него прыгает нижняя челюсть и зубы стучат друг о друга. Он стоял неподвижно, схватившись руками за стол, с помертвевшим лицом и дико вытаращенными глазами. Теперь было ясно.

Это — катастрофа, катастрофа, какой не бывало еще на земле, как ни дико было об этом думать. Вызванный им в крупинке газа распад атомов оказался настолько энергичным, их осколки с такой быстротой и сплои разбрасывались вокруг, что, наталкиваясь на соседние молекулы, разбивали их в свою очередь, и теперь процесс распространялся неудержимо от частицы к частице, освобождая скрытые в них силы и превращая их в свет, тепло и электрические излучения.

Он высек искру, из которой должен был вырости мировой пожар! И уж ничто не было в состоянии остановить начавшееся разрушение. Ничто! Разумеется, ведь мы бессильны влиять на процессы внутри этих в сущности почти не изученных микрокосмов! Ничто! Ничто! И мир еще ни о чем не знает, не предчувствует, что здесь, в тиши лаборатории, разразилась катастрофа, которая должна разнести в космическую пыль земной шар. Никто ничего не знает! Спят, ходят, едят, работают, смеются, заняты миллионом своих маленьких дел, а между тем над миром стала тень смерти!..

И это сделал он, Конрад Флиднер… маленький, седенький старичек, за здоровье которого вчера пил гусарский полковник. Он вдруг начинает смеяться, все громче и громче, зубы стучат, нижняя челюсть прыгает, как на веревочке… Потом он бросается к двери и, распахнув ее, бежит без шляпы, с развевающимися волосами, по темным дорожкам сада, наталкивается на деревья, падает, снова поднимается и опять бежит к дому, не переставая смеяться…

Глава III

В УТРЕННИХ газетах под жирным заголовком появилось известие о самоубийстве профессора Флиднера. Мальчишки возвещали об этом пронзительными голосами, размахивая своими листками, которые они совали в руки прохожих.

Дерюгин узнал о происшедшем, уже подходя к институту, куда он шел на работу. Флиднер! Невозмутимый, каменно-спокойный Флиднер, больше похожий на машину, чем на человека.

Новость поразила инженера, как громом. Он чувствовал в ней событие более значительное, чем можно было Заключить из газет. Там объясняли случившееся внезапным приступом душевной болезни. На эту мысль наталкивала оставленная профессором записка, в которой непонятные фразы, лишенные, повидимому, всякой связи, свидетельствовали о хаосе мыслей, овладевших им перед смертью. «Всеобщее разрушение! Мировой пожар… Астон оказался прав… Это сделал я… Он растет с каждой минутой»… Это казалось просто набором слов. Но на Дерюгина бессмысленные фразы письма произвели потрясающее впечатление. Ему стало страшно. В них слышалась невероятная, нелепая угроза, которая вдруг показалась возможной. Он почти побежал, продираясь сквозь людской поток, по направлению к институту, и у самых дверей лаборатории столкнулся с Гинце.

— Что случилось? — спросил он у ассистента, стоявшего перед запертою дверью. Тот пожал плечами.

— Я знаю столько же, сколько и вы, коллега. Во всяком случае это огромная потеря для Германии, почти невознаградимая.

— Да, ужасный случай, — ответил инженер, — но я боюсь, что это еще не все…

— Что вы хотите сказать?

— Мне кажется, что случилось что-то в лаборатории. Вы не знаете, что там делал вчера вечером профессор?

Гинце подозрительно взглянул на говорившего и ответил неохотно:

— Кажется, он собирался попробовать новую установку, имевшую целью ускорить разложение атомов некоторых газов…

— Послушайте, Гинце, — заговорил Дерюгин взволнованным голосом, — я понимаю, что вам мои слова кажутся странными, может быть, дерзкими, но дело слишком серьезно, чтобы пререкаться из-за условностей. Я давно следил за работой профессора и интересовался ею. II теперь, повторяю, я боюсь, что там случилось несчастье.

Гинце молча пожал плечами; однако, он чувствовал, что и сам заражается смутной тревогой.

Дверь лаборатории оказалась отпертой. В ассистентской служитель с длинной железной палкой, на которую намотана была тряпка, обметал пыль. Он приветствовал вошедших коротким: «Guten Tag»^[1]). Они направились почти бегом в лабораторию профессора.

Гинце был впереди. На пороге большой комнаты он невольно остановился и прикрыл глаза рукой, ослепленный неожиданным светом. За ним Дерюгин молча, весь бледный, рассматривал представившуюся их глазам картину. На большом мраморном столе, где была собрана новая установка, сиял нестерпимым блеском, так что глазам становилось больно, пламенный шар величиной с человеческую голову. Он вздрагивал и как будто пульсировал. На ослепительном фоне его пробегали синеватые жилки, и вся комната вокруг была наполнена голубоватым туманом. В том месте, где шар касался поверхности стола, слышалось легкое шипенье и потрескивание. В комнате было жарко и душно, как бывает перед сильной грозой, и ощущался острый запах озона.

Гинце и его спутник стояли, как изваяния, не смея тронуться с места и не отводя глаз от странного явления.

— Господин Гинце! — воскликнул с удивлением служитель, вошедший вслед за ними, — ведь там горит что-то!

И не успел никто из присутствовавших его остановить, как он бросился к столу и ткнул железным прутом в огненный шар.

Раздался сильный сухой треск. Ослепительная искра, наподобие короткой молнии, вырвалась из пламени к концу палки, и старик упал навзничь, раскинув руки и глухо стукнувшись головою о пол. Тело его передернулось судорогой и осталось неподвижным. Все это произошло буквально во мгновение ока. Когда Гинце метнулся к служителю и нагнулся, пытаясь его поднять, — тот уже не дышал.

_{Служитель ткнул железным прутом в огненный шар. Ослепительная искра вырвалась из пламени. Старик упал навзничь.}　

— Убит, — растерянно сказал ассистент, невольно отступая назад и оглядываясь на спутника. А Дерюгин стоял у двери и машинально повторял одну и ту же фразу:

— Я это знал… Я это знал…

Прошло минут десять, пока посетители хоть сколько нибудь пришли в себя. Они перенесли тело старика в ассистентскую и попытались привести его в чувство, но все их попытки оказались тщетными: несчастный был мертв.

— Да что же это такое? — вырвалось, наконец, у Гинце, когда стала очевидной бесполезность их усилий.

— Это? — переспросил Дерюгин, и звуки его голоса казались ударами грома в наступившей тишине — это — бунт атомов, возмутившихся против разбудившего их человека.

— Вы думаете, что… — неуверенно начал Гинце.

— Я думаю, — жестко прервал его собеседник, — что здесь началось разрушение материи, которое, вероятно, уже ничем остановить нельзя. И этот старик — первая жертва в ряду тех тысяч и миллионов, которые за ним последуют.

— Но почему вы говорите о катастрофе, коллега? Если даже и случилось то, что вы предполагаете, — это не выйдет за пределы лаборатории и здесь же будет ликвидировано.

— Ликвидировано? Подобную вещь я слышу от вас, ассистента профессора Флиднера? Но разве мы не бессильны перед этой стихией? Разве мы можем хоть чем-нибудь влиять на то, что совершается внутри атомов? Разве мы в силах остановить рост этого огненного вихря?

— Рост? — новая мысль заставила Гинце опрометью броситься назад, в главную лабораторию.

Да, это было очевидно: клубящийся пламенем шар за полчаса, проведенные ими здесь, увеличился в поперечнике на полтора — два сантиметра. Вместе с тем в комнате становилось все труднее дышать. Воздух был насыщен электричеством. На концах рубильников, на всех выдающихся частях приборов мерцали голубоватым светом маленькие огоньки, от чего вся картина получала вид сказочной феерии.

Дерюгин и Гинце вернулись в ассистентскую, плотно притворив за собою дверь. Надо было немедленно действовать, принимать какие-нибудь меры, чтобы, если еще возможно, предотвратить надвигавшееся бедствие. Гинце вызвался известить профессоров института; Дерюгин отправился к знакомому редактору распространенной газеты. Однако найти его оказалось не так просто. Только к часу дня застал он, наконец, Эйке в типографии.

Эйке колебался несколько минут. Профессиональное любопытство взяло верх.

Они сели в пыхтевшую у подъезда машину и помчались по направлению к институту. Уже на Франкфурт-штрассе они заметили столб дыма, стоявший в почти недвижном воздухе впереди. На улице мчались со звоном, гудением и грохотом пожарные машины. Люди в медных касках с топорами наготове лепились на них, как бутафорские опереточные воины.

— Где-то горит, — сказал Эйке, вновь зажигаясь любопытством газетного работника.

— Это там… — с возрастающей тревогой твердил Дерюгин — мы опоздали! Это там.

Предчувствие его не обмануло. Скоро на них пахнуло гарью. Против дома, где жил Флиднер, стояла толпа народа. Из сада то и дело выбегали к машинам пожарные; за решеткой и между деревьями, где была лаборатория, вились языки пламени и клубился дым, который постепенно относило к улице, заволакивая ее густым, едким облаком.

В сумятице Эйке сразу потерял из виду Дерюгина и поспешил обойти горевшее здание с наветренной стороны, чтобы отсюда спокойно наблюдать картину пожара.

Со стороны лаборатории вдруг раздались громкие крики пожарных и пробравшихся в сад любопытных из толпы. Эйке бросился в ту сторону, откуда несся этот шум, и почти наткнулся на Дерюгина, бежавшего навстречу, сломя голову.

— Берегитесь! Он вырвался на свободу! Берегитесь, Эйке, — кричал он, размахивая руками.

В это мгновение порыв ветра нанес на обоих облако дыма и редактор увидел, как из него, прямо на остолбеневших зрителей, колеблясь и волнуясь, будто пронизываемый молниями, плыл по ветру огненный шар около полуметра в поперечнике.

— Спасайтесь! — кричал кто-то: — шаровидная молния!

Кучка людей кинулась врассыпную; две — три секунды Эйке еще стоял, как пригвожденный к месту этим странным явлением, потом тоже бросился в сторону, и пламенный вихрь пролетел в двух-трех шагах от него, обдав знойным дыханием и наполовину ослепив нестерпимым блеском. Он двигался над песком дорожек на высоте около полуметра с шипением и треском. Тысячи огненных брызг изливались из него к земле и к предметам, к которым он приближался. Голубоватый туман окутывал его прозрачным облаком.

Ослепленный и ошеломленный Эйке упал, споткнувшись о кочку, и лежа, полными ужаса глазами, продолжал следить за полетом шара.

Редактор видел, как загорались при соприкосновении с ним деревья, видел, как внезапно налетевший порыв ветра бросил его на группу людей, перебегавших дорожку, как брызнуло на них дождем огненных лучей, и, не успев даже крикнуть, трое из них упали ничком на землю и остались неподвижны.

Последнее, что успел еще заметить Эйке, было, как шар достиг железной решетки. Послышался сильный треск, словно короткая молния сверкнула между железными прутьями и огненным облаком, и в следующее мгновение шар оказался уже по ту сторону решетки, в которой зияло большое отверстие, образованное разодранными, расплавленными обрывками металла. Вдоль улицы неслись дикие крики, топот ног, какой-то звон и треск.

_{Шар достиг железной решетки. Словно короткая молния сверкнула между прутьями и шар оказался по ту сторону. В решетке зияло отверстие.}　

Глава IV

ПОСЛЕДУЮЩИЕ два дня были удивительными днями. Кое-кому из свидетелей происшедших событий было совершенно ясно, что случилось нечто из ряда вон выходящее, что с этого дня в сущности начиналась агония земли, обреченной на неизбежную гибель. И однако не решались говорить об этом вслух. Слишком уж диким и нелепым казалось такое предположение. Правда, в газете Эйке на утро четверга — на другой день после происшествия, появилась статья, в которой довольно осторожно разъяснялось значение событий. Но номер был немедленно арестован по распоряжению властей, не усмотревших во всей истории ничего, кроме очередной газетной утки, способной создать панику и вызвать нежелательные волнения. Те, до кого успели все же дойти экземпляры, ускользнувшие от полицейского ока, пожимали плечами и удивлялись, как можно порядочной газете так ронять свое достоинство в погоне за дешевыми сенсациями.

Оставались, правда, еще очевидцы события, и те жертвы и разрушения, которые причинил вырвавшийся на свободу огненный шар, пролетая по улицам Берлина. Но число убитых было не так уж велико, десятка полтора — два человек, возникшие в нескольких местах пожары были быстро ликвидированы, а затем шар, выйдя на восточную окраину города, исчез в полях по направлению к Фюрстенвальду.

В течение двух дней никаких известий о нем не поступало. Все это было вовсе непохоже на стихийное бедствие.

Словом никто не придавал событию серьезного значения.

Один Гинце метался, как затравленный зверь, к городским властям, к профессуре, в редакции газет, убеждал, настаивал, требовал, в сущности сам хорошенько не зная, чего. В конце концов его перестали слушать, пожимали плечами, улыбались, так что он чувствовал, что бьется в глухую стену. Двое — трое профессоров института, правда, разделяли его тревогу и далеко не были уверены, что дело уже ликвидировано. Но боязнь поставить на карту свою репутацию ученых в случае, если бы все оказалось пустяком, и попасть в смешное положение, заставляла их молчать.

Что касается Дерюгина, то он не показывался нигде, повидимому забыв и думать о случившемся, и лихорадочно работал над какими-то исследованиями в лаборатории института. Даже на похоронах Флиднера, собравших весь цвет ученого мира Берлина и толпы народа, он не присутствовал, поглощенный своей работой.

Зато Эстель играл в этот день заметную роль, и странно было видеть его солдатский мундир на фоне черных сюртуков, окружавших гроб покойного профессоров и сослуживцев. Здесь молодой Флиднер впервые после знаменательного дня встретил Гинце, растерянного, больного, почти невменяемого.

Эйтель долго не мог уяснить себе смысла фантастических рассказов молодого ученого.

— Так вы говорите, что там горит воздух? — растерянно спрашивал он, потирая рукою лоб, не вмещавший всей этой сумятицы странных мыслей.

— Не горит, — нервно отвечал Гинце, весь дергаясь, как на пружинах — не горит, а разрушается, понимаете ли, разрушается. Его атомы, разбитые, взорванные вашим покойным отцом в ничтожном объеме, своими осколками, несущимися с колоссальной быстротой, разбивают постепенно соседние атомы, освобождая заключенную в них энергию; те, рассыпавшись на сотни обломков, разрушают новые слои газа, и таким образом страшная гангрена охватывает постепенно все большие массы воздуха…

— И это грозит чем-нибудь серьезным? — недоуменно спрашивал Эйтель:

— Это грозит мировым пожаром!

— Но неужели нельзя как-нибудь остановить этот блуждающий шар? потушить это растущее пламя или… как вы его называете?

— В том то и ужас, что невозможно, совершенно невозможно, по крайней мере сейчас, при современном состоянии науки. Этот процесс однороден с явлениями радиоактивности, а на них мы не умеем влиять абсолютно ничем: они проистекают совершенно вне нашей воли…

Бедный мозг волонтера кавалерии путался безнадежно в этих диких перспективах.

Гинце оказался прав. В этот же день, в пятницу вечером, были получены первые известия с востока о появлении огромной шаровидной молнии, как описывали ее очевидцы, двигавшейся к польской границе. Она представляла огненный шар метра полтора в диаметре, плывший медленно по течению ветра, придерживаясь низменных мест. Ночью он сиял голубоватым ярким заревом, днем казался раскаленным пламенным облаком, с шипением и треском двигавшимся на небольшой высоте над землею. Несомненно природа странного феномена была электрическая: при его приближении совершенно прерывалась работа телеграфных и телефонных проводов; в местах слабой изоляции и на аппаратах дождем сыпались искры; стрелка компаса вертелась во все стороны, как во время сильных магнитных бурь.

Вообще о подробностях судить было еще трудно, однако из полученных сведений выяснилось, что угрожает поистине нечто еще невиданное. Следом движения шара была полоса растущего опустошения. Поля и луга лежали широкой выжженной лентой; там, где на пути его попадались леса, вспыхивали пожары и далеким заревом стояли на ночном небе. Несколько селений были сожжены до тла.

Молчать дольше и скрывать истину было невозможно. Уже воскресные утренние газеты были полны тревожными статьями и запросами ученым ассоциациям и отдельным специалистам, работавшим в области электрохимии и радиоактивности.

Несмотря на праздничный день, было назначено экстренное собрание профессоров института, на которое приглашены были наиболее видные работники научной мысли, бывшие в Это время в Берлине. Явился и Гинце, измученный, похудевший, постаревший за несколько дней на многие годы, и Дерюгин, приглашенный на собрание в качестве одного из ближайших сотрудников покойного Флиднepa, работавших над вопросами, от решения которых зависела сейчас, быть может, участь человечества. Такая мысль была дикой, нелепой, казалась сказкой, о которой немыслимо было говорить серьезно. И все таки с этого именно начал свое слово председатель, открывая собрание. Никогда еще стены, в которых царил величественный дух трезвых изысканий и холодного разума, не слыхали подобных речей. Фантастика, сказка, переплетенная с явью, математические формулы и апокалипсические пророчества, все перепуталось в странном хаосе. и что было ужаснее всего, — сразу же обнаружилась полная беспомощность собрания перед поставленной ему задачей. Человек был бессилен. Вызванный им дух разрушения обратился против него же и грозил полным уничтожением. Собранием начинала овладевать смутная тревога и жуткое чувство беспомощности: казалось, выхода не было видно.

Тогда попросил слова Дерюгин.

Он коротко резюмировал положение дела:

— Процесс разростается. Ждать, пока упорная работа мысли или счастливая случайность откроет способ его остановить, — немыслимо. Надо сделать сейчас хотя бы наименьшее возможное: преградить путь движению шара, взять его в плен.

В зале раздались возгласы удивления, почти негодования присутствовавших: они собрались здесь не для того, чтобы слушать пустую болтовню диллетантов.

Но Дерюгин, переждав, пока шум утихнет, попросил терпеливо выслушать его до конца. И уже через несколько минут настороженное внимание было ответом на его речь.

Идея его в главнейшем сводилась к следующему: на большой гусеничный трактор, движущийся со скоростью 40 километров в час, устанавливалась мощная динамо, питаемая двигателями в несколько тысяч лошадиных сил. Ток от нее поступал в якорь электромагнита, сообщая последнему колоссальную энергию. Четырех-пяти таких громадных магнитов, по мысли Дерюгина, было достаточно, чтобы заставить шар двигаться против не слишком сильного ветра.

Конечно, выполнение его проэкта потребует колоссального напряжения сил и огромных средств, и притом не только в Германии. Необходимо было организовать постройку электромагнитов в нескольких пунктах материка, так как нельзя предугадать, куда воздушные течения бросят в ближайшее время странного врага. И вместе с тем требовалось закончить работы в кратчайший срок, — в две, три недели, самое большое в месяц, — иначе могло оказаться уже поздно. Работа предстояла трудная, могла казаться даже невыполнимой, но на карте стояла судьба человечества. Надо было делать хотя бы то, что в данный момент оказывалось возможным.

Все это было настолько ясно, что не возбудило никаких прений. После короткого обмена мнений было решено выделить комиссию для срочной выработки детального проэкта по эскизу, предложенному Дерюгиным.

Вместе с тем собрание постановило обратиться к правительству и обществу с изложением положения дела и с просьбой о немедленном отпуске средств для организации работ. Аналогичным обращением призывались к общей работе научные ассоциации и правительства других стран.

Глава V

ПРОШЛО три недели. Старая Европа трещала по всем швам. Из конца в конец носился по ней по воле ветра пламенный шар, неуклонно все увеличиваясь в размерах и выметая на своем пути все живое. Горели города и села, пылали леса, застилая днем небо клубами удушливого дыма, а по ночам полыхая кровавым заревом; поля и луга все более широкой полосой обращались в обугленную пустыню, тянувшуюся прихотливой лептой по карте взбудораженной Европы.

Перейдя польскую границу, пламенный шар в тот же день достиг Торна и, пройдя через крепость, взорвал два форта, несколько батарей и большие пороховые склады. Город остался в стороне от движения атомного вихря, но сильно пострадал от взрывов в крепости; число убитых и раненых достигало несколько сотен.

Сообщение о торнской катастрофе получено было в Варшаве в субботу вечером.

Уже к полудню воскресенья буйная толпа ворвалась в здание германского посольства и разгромила его, так как откуда-то прошел слух, что во всем «виноваты немцы» и что надвигающееся несчастие умышленно напущено на Польшу из Берлина. В костелах звонили колокола и служились торжественные молебствия об избавлении от стихийного бедствия, по улицам шли бесконечные крестные ходы, и уходил к ясному небу синий дым кадильниц. А к западу от Варшавы с полуночи цепь батарей готова была встретить нежданного врага рявканьем своих металлических глоток. Это была мобилизация пушек и святых, земной и небесной рати.

И к двум часам дня враг показался. Окутанный облаком дыма от разрывов снарядов и пыли, взметенной их ударами, пламенный шар двигался вдоль берега Вислы, зажигая леса у Млоцин и Белян. Цепь батарей впереди цитадели была прорвана через двадцать минут, при чем взлетел на воздух арсенал, а еще через десять минут шар ворвался в улицы города. Замолкли колокола, разбегались в паническом ужасе крестные ходы. Вопли отчаяния, свист пламени, треск лопающихся стекол и грохот падающих стен — в рамке дыма и пламени, — знаменовали след движения атомного вихря. Еще через четверть часа, опустошив Новый Свет и Лазенки, он исчез по направлению к Мокотову, а сзади огромный город грохотал и стонал в дыму пожара.

Пожар Варшавы послужил толчком, заставившим все страны присоединиться к лихорадочной работе, начатой в Берлине. Горячее участие в ней приняли крупные ученые, как Резсерфорд, Бор, Астон и многие другие. День и ночь работали лаборатории, грохотали станки и машины заводов, металл скрежетал пометаллу, и один за другим выползали на землю медные гиганты, которые должны были начать борьбу с неуловимым врагом.

К концу недели Дерюгин был командирован в Париж для выяснения затруднений, встретившихся там в процессе работы, ведшейся главным образом на заводах Крезо. Отсюда он должен был проехать в Геную, где сосредоточены были работы в Италии. А между гем пламенный шар совершал свой путь по материку Европы, и с ним вместе тянулись зарева пожаров, выжженные пустыни и тысячи трупов. Пройдя через Варшаву, он сжег Ковель и на некоторое время исчез в болотах Полесья. Отсюда он повернул на юг, пролетел между Киевом и Житомиром, уничтожил до тла Умань, спустился вдоль Буга и, задев западную окраину Николаева, понесся над Черным морем.

Разрушения, причиняемые им, начинали принимать поистине стихийные размеры. Помимо пожаров и трупов, он нес теперь с собою и новые бедствия: страшные грозы, вихри и бури, небывалой силы, подобные тропическим, ливни, низвергавшиеся из атмосферы, насыщенной парами от рек, озер и морей, вскипавших благодаря колоссальному жару, излучаемому разрушающейся материей.

Миновав Балканский полуостров, где сильно пострадал Белград, огненный шар через Тироль и Баварию проник во Францию и, опустошив ее северо-восточный угол, исчез в океане. На этом пути, между Кельном и Парижем, встретил его Эйтель Флиднер.

Сумбурные дни после смерти отца были вдвойне тяжелыми для молодого человека. Он растерялся в хаосе странных событий. С момента разговора с Гинце, после похорон отца, ему так и не удалось собрать своих мыслей. Полоса пожаров и опустошений, выметавшая Европу, пролегала, казалось, через его душу. Ведь виновником всего был его отец. С этой мыслью он не мог примириться. И вместе с тем росла его давнишняя ненависть к Дерюгину, о котором он читал и слышал теперь ежедневно. Эйтель сам не знал, чем питалось это странное чувство, и не заметил, как постепенно ощущение беспричинной злобы перешло в убеждение, что именно он, этот московский выходец — причина гибели его отца и всего кошмара, давящего уже три недели Европу. Мысль была дикая, не имевшая никаких оснований, но тем прочнее она охватывала больной мозг молодого Флиндера. Все беды исходили оттуда, из Москвы, и не даром же огненный шар только краем задел территорию России, а теперь опять метался в полыме пожаров по Европе. И, не отдавая себе ясного отчета, для чего он это делает, Эстель бросился в Париж по следам ненавистного врага. Уже в Кельне стало известно, что атомный вихрь движется от Эпиналя на северо-запад и что, если он не изменит направления, то к полуночи Кельнский поезд рискует встретиться с ним в полях Шампани. Тем не менее около 8 часов вечера поползли мимо огни дебаркадера и станционные постройки, и вагоны, вздрагивая на стыках рельс, вытянулись среди темнеющих полей.

В поезде, разумеется, никто не спал. Тревожное ожидание с каждым часом разросталось; публика сгрудилась в угрюмом молчании у окон, обращенных к югу. Переговаривались топотом, отрывочными фразами. Каждая вспышка света на темном горизонте отзывалась волною трепета, пробегавшей по вагону. На одной из первых станций, после французской границы, пассажирам сообщили, что в настоящее время шар где-то около Реймса. Очень многие не решились ехать дальше и запрудили маленькую станцию мятущейся толпой. Эйтель остался в вагоне. Поезд снова тронулся. Около часу ночи единодушный крик раздался из сотен грудей. Из-за темной гряды холмов на юге точно выплыла луна, окруженная клубами дыма, пронизанными голубым светом. Еще не видно было подробностей, не доносилось звуков, заглушаемых грохотом колес, но было ясно, что пламенный шар несется наперерез полотну дороги. Поезд ускорил ход, — вероятно, машинист решил рискнуть и проскочить впереди огненного вихря. Людей, запертых в тесных клетках вагонов, обуял звериный страх. Казалось, что поезд несется прямо в раскрытое жерло ада. Раздались дикие вопли, звон разбиваемых стекол; из вагонов несколько темных фигур, очертя голову, бросились вниз на полном ходу. Другие, сохранившие больше присутствия духа, схватились за автоматические тормоза. Заскрежетали колеса, тревожные свистки паровоза вонзились в ночную темень. Еще прежде, чем поезд окончательно остановился, сотни людей посыпались с обеих сторон вагонов, падали, вскакивали и бежали на север, подстегиваемые диким страхом. Эйтель со своим соседом по вагону, аптекарем из Кельна, последовал общему примеру, но шагов через сто оба в темноте налетели на какую-то канаву, свалились в нее и остались там лежать, не смея шевельнуться. С юга несся ясно слышный в ночной тишине все растущий смешанный шум. Шипение и треск, как от огромного пожара, резкие сухие удары, похожие на короткие громовые раскаты, свист и гудение наполняли воздух. Голубоватое зарево охватило полнеба. Когда Эйтель высунул голову из ямы и взглянул вперед, он весь съежился, будто хотел врос;и в землю; на него пахнуло жаром, как из раскаленной печи. В дыму и тумане, содрогаясь синими молниями, клубясь и волнуясь, несся на север грохочущий вихрь, размеры его было трудно определить: окружавшие его тучи дыма, пыли и пара, пронизанные изнутри ослепительным светом, сливались в пламенное облако.

Всюду вокруг, на ветвях кустов, на острых частях вагонов, на железнодорожном мосту несколько впереди, перебегали голубые огни, дополняя фантастическую картину ночного пожара.

— Что это? — спросил Эйтель своего спутника.

— Огни св. Эльма, — ответил тот — воздух вокруг насыщен электричеством. — Он не договорил. Ахнул оглушающий взрыв, и оба собеседника приникли ко дну канавы. Это — огненное облако приблизилось к паровозу, и мгновенно обратившаяся в пар вода разнесла котел. Над их головами просвистело несколько обломков. Когда оба, задыхаясь от жара, снова выглянули из канавы, вихрь уносился уже дальше к реке. Еще минута, — и целые тучи пара из вскипавшей воды окутали его плотной атмосферой. Горячие волны выбросились на берег; в реке все бурлило, гудело и грохотало. Затем сухой потрясающий удар грома возвестил о том, что шар налетел на железнодорожный мост. Когда через несколько минут удаляющийся шум указал, что опасность миновала, Эйтель со спутником, обливаясь потом, выкарабкались наверх. Вместо моста виднелась на огненном фоне исковерканная, разодранная масса обломков металла; вокруг все застилало дымом, несло гарью и еще каким-то едким запахом, горизонт был охвачен багровым заревом пожаров.

— Кончается наша Земля! — услышал Эйтель подле себя. Аптекарь, вытянув руку на север, стоял, как изваяние, провожая глазами удаляющийся вихрь.

Глава VI

В ПАРИЖЕ Дерюгина уже не было.

Но Эйтель не последовал за ним сразу в Италию. В эти кошмарные дни не так легко было отсюда уехать. Вокзалы осаждались несметными толпами; из-за мест в вагонах происходили кровавые побоища. Огромный город метался в горячем бреду. Эйтель с жутким любопытством наблюдал панику, охватившую человеческий муравейник и находившую живой отклик в его душе. Все, что он видел, утверждало Флиднера в маниакальной идее и питало ненависть к воображаемому виновнику небывалой катастрофы. Париж на его глазах умирал. Началось это за два дня до приезда Эйтеля. Как только пришло известие, что атомный вихрь появился в Вогезах и движется на запад, произошла невообразимая сумятица на бирже. Полетели вниз с сумасшедшей быстротой самые солидные ценности. В двадцать четыре часа несколько крупнейших предприятий оказались вынужденными прекратить платежи. Толпа народа бросилась вынимать свои вклады. Полчища обеспокоенных рантье с раннего утра осаждали банки. Словом, была обычная картина финансовой паники, удесятеренная в несколько раз.

Людские волны наводнили улицы и площади города и выплеснули сюда ютившиеся в каменных коробках ненависть, злобу и страх.

То там, то здесь среди живого бурлящего потока колыхались хоругви и покачивались на носилках изваяния святых и Мадонны в процессиях, моливших небо об избавлении от грозящего бедствия. Сменяли друг друга импровизированные хоры, звенели колокольчики, кричали женщины; а сзади и по бокам стаи гаменов пронзительно свистали, улюлюкали и катались колесом. В день приезда Эйтеля в «Figaro» появилась статья, сыгравшая роль бочки бензина, вылитой в начинающийся пожар. Один из известнейших авторитетов в области радиоактивности подводил итоги событиям и приходил к окончательному выводу: Земля доживает последние дни. Остановить процесс атомного распада человек был не в состоянии; уже теперь быстрота его роста очевидно прогрессировала; в самом непродолжительном времени следовало ждать колоссального его ускорения, которое кончится почти мгновенной катастрофой. Это неизбежно, и являлось только вопросом времени. Борьба была бесполезна и смешна. Человечество выполнило свою миссию, дошло до кульминационной точки развития и должно было сойти со сцены.

Вслед за этим точно какие-то шлюзы открылись в гигантском городе и в душах людей. Молитвы и проклятия, рыдания и стоны, распутные песни и проповеди монахов, все спуталось в кошмарный клубок. Толпы сумасшедших появились на улицах. Одни воздевали руки к небу в немой мольбе или угрозе, другие всенародно предавались дикому разгулу и распутству; один крупный финансист, владевший миллионами и ставший теперь обладателем пустых бумажек, вышел на балкон своего дворца и, глядя на грохочущую внизу толпу, рвал на клочки и бросал по ветру сотни и тысячи акций, кредитных билетов, швырял пригоршни золота и кричал беззубым ртом:

— Кончается наша Земля!

Эта дикая атмосфера окончательно захватила мозг Эйтеля. Он был уверен теперь, что призван свыше спасти Землю от угрожающей ей гибели и что для этого надо уничтожить того, в ком олицетворялся в его представлении весь ужас происходящего.

Когда атомный вихрь миновал Париж, не задев его, и схлынула первая волна беглецов, искавших спасения вне стен города, — Эстель бросился в Геную. Несмотря на то, что в данную минуту не было непосредственной опасности, Флиднер застал здесь почти такую же картину, как и в Париже.

Но в потрясенном, обуянном отчаянием городе был островок, о который разбивались живые волны. Там день и ночь, в огне и жару плавильных печей, среди лязга и грохота машин, тысячи людей работали, как дети Гефеста в адской кузнице. Мир мог бесноваться, как ему угодно, они здесь ковали оружие для борьбы за его существование, пока была хоть капля надежды.

Несколько крупнейших металлургических заводов обращено было на производство подвижных электромагнитов, и здесь сосредоточились лучшие технические и научные силы страны. К моменту приезда Дерюгина было закончено постройкой три мощных механизма, и еще полдесятка находилось в работе. Ежедневно с раннего утра, оставив за собою грязные, узкие улицы шумного города, инженер забирался в дымное царство железа и стали, откуда предстояло бросить в нужный момент медных гигантов туда, где надо было ждать врага.

Здесь и нашел его в неустанной погоне молодой Флиднер. Дерюгин был во дворе большого завода, выпустившего вчера новый электромагнит, который в этот день предстояло подвергнуть испытанию. Сначала были пущены двигатели, и их грузное гудение потрясло весь огромный механизм тяжелой дрожью, так что колыхалась земля под ногами. Несколько инженеров и техников вместе с Дерюгиным обходили медное чудовище со всех сторон, следя за ритмом его дыхания и работою всех частей.

Главный инженер, худой, высокий итальянец, указал на какую-то неисправность в холодильнике; группа людей остановилась здесь, рассматривая вырывавшуюся в одном месте струйку газа. Дерюгин отошел в сторону, отмечая что-то в записной книжке, когда вдруг на фоне темного прохода из внутреннего здания показалась фигура человека, растерянно остановившегося посреди двора и видимо ошеломленного грохотом, лязгом и шумом, несшимся со всех сторон. Лицо посетителя показалось Дерюгину знакомым, но он не мог вспомнить, где он видел эти беспокойно ищущие глаза, выпуклый лоб и жестко сжатые губы.

Что-то странное, порывистое и тревожное было в позе незнакомца, и Дерюгин хотел уже спросить, как и зачем он сюда попал, когда внезапно взгляды их встретились. В один короткий миг память подсказала забытый образ, и в то же мгновение глаза посетителя загорелись такой бешеной ненавистью, что инженер невольно отступил назад. Рука Эйтеля опустилась в карман, и вслед затем Дерюгин увидел против себя темный провал дула револьвера.

Еще не понимая, в чем дело, он крикнул и бросился в сторону грузной машины. Треснул короткий выстрел, за ним другой. Дерюгин почувствовал, как обожгло огнем левую руку у плеча. Он обернулся. Эйтель был от него в пяти-шести шагах и целился почти в упор для нового выстрела. Из будки электромагнита выглядывало испуганное лицо машиниста. Люди у холодильника стояли, сбившись в кучу, не зная, что предпринять. Это было полнейшей нелепостью, диким бредом, казалось сном, а между тем на Дерюгина из черной дыры пистолета смотрела неизбежная смерть.

В это короткое мгновение в голове Дерюгина пронеслась яркая мысль.

Он сделал скачек в сторону магнита и крикнул машинисту:

— Энрико, дайте ток!

Еще раз треснул выстрел. Дерюгин упал. В следующее мгновение произошло нечто поразительное: револьвер, вырванный из рук Эйтеля чудовищной силой, пролетел по воздуху десяток шагов, отделявших его от магнита, ударился с розмаху о наконечник полюса и остался здесь, будто придерживаемый невидимой рукой.

_{Дали ток, и револьвер, вырванный из рук Эйтеля чудовищной силой, пролетел по воздуху и прилип к электромагниту.}　

Ошеломленный Флиднер остался неподвижным, глядя вокруг совершенно безумными глазами. Когда к нему подбежали люди и схватили За руки, — он даже не пытался сопротивляться и молча последовал за ними, оглядываясь с растерянным видом на свое оружие, словно прилипшее к странной машине.

Несколько человек хлопотало около Дерюгина. К счастью, раны его — одна в левое плечо, другая в ногу — оказались неопасными, во всяком случае кость не была тронута. Его понесли на руках внутрь здания.

— Ну, поздравляю вас, — сказал главный инженер после перевязки — счастливая мысль вам пришла в голову. Если бы вы не вырвали электромагнитом револьвера из рук этого сумасшедшего, мы бы не имели удовольствия сейчас с вами разговаривать.

Действительно, ток, пущенный в обмотку якоря, превратил его в мощный магнит, к которому и было притянуто оружие Флиднера.

— Все хорошо, что хорошо кончается, — улыбаясь отвечал Дерюгин — скверно то, что на несколько дней это помешает мне работать.

Глава VII

ДОПРОС Эйтеля выяснил с несомненностью, что имели дело с душевно больным. Это была одна из многих жертв бурной четверти века, усталый и напряженный мозг которых натиска кошмарных беднягу в руки властей не имело смысла: улицы были полны такими же безумцами, и весь город напоминал собою гигантский бедлам. Флиднера оставили на заводе под караулом в одной из комнат жилого корпуса.

Впрочем, скоро о нем и вовсе забыли в потоке новых событий. В конце недели пришло известие, что атомный вихрь вновь появился на континенте, на французском берегу.

Он двигался вдоль юго-западной границы к Средиземному морю. Наперерез ому были посланы по железной дороге четыре электромагнита из Крезо, но они запоздали. Уничтожив Тулузу и превратив в пустыню долину Гаронны, огненный вихрь снова полетел над водным простором. Теперь суток через двое его можно было ждать где-нибудь на западном берегу Италии. Пять машин, совершенно готовых, были погружены в Генуе на платформы и двинуты к Риму, откуда легко можно было перебросить их в любой пункт побережья. Локомотивы стояли день и ночь под парами в ожидании приказа бросить в бой свой груз.

Дерюгин, с рукой еще на перевязи, вместе с главным инженером и группой техников, обслуживавших машины, был здесь в ожидании встречи с грозным противником.

Читая подробности, сообщаемые о движении атомного вихря, молодой инженер начинал сомневаться в целесообразности всей затеи. Слишком уж быстро разростался проклятый шар; да и вряд ли удастся к нему подойти ближе полутораста — ста саженей, не рискуя зажариться живьем в его раскаленной атмосфере. А на таком расстоянии и электромагниты, пожалуй, окажутся бессильны. Да и потом, если б даже удалось его окружить и остановить, — что же дальше? Правда, в лаборатории Кэмбриджского университета, повидимому, удалось на прошлой неделе добиться некоторого успеха в опытах синтеза, склеивания, грубо говоря, атомов из их обломков. Но отсюда было еще очень далеко до окончательного решения вопроса и возможности поставить дело в необходимом масштабе.

А между тем этот огненный пузырь будет пухнуть, втягивая в себя все больше вещества… Не слишком ли поздно?

Дерюгин однако не поделился своими сомнениями с товарищами и работал попрежнему упорно и настойчиво. И было еще скверное. Тревожные известия поступали из Неаполя. Везувий заговорил так, как не говорил давно. Громадные столбы пара подымались из кратера на высоту 20–30 километров; земля стонала и грохотала, как в день последнего суда. Неаполь был уже наполовину разрушен землетрясением, и население бежало из-под развалин в диком страхе. Все это было достаточно ужасно и само по себе, но теперь до крайности затрудняло предстоящую борьбу с атомным вихрем. Железные дороги были забиты поездами с беженцами с юга; паника, удвоенная новым бедствием, совершенно дезорганизовала власти, а вместе с тем уже и здесь, в двухстах километрах от Везувия, ощущались легкие колебания почвы, а главное начинало тянуть заметным ветром. Главный инженер ворчал и хмурился, — кажется, и он начинал колебаться, стоит ли продолжать борьбу.

Но вот во вторник вечером, 1 июня, радио сообщило, что пламенное облако прошло между Корсикой и Сардинией прямо на восток; одновременно прибыли в Рим еще одна машина из Генуи и пять французких, присланных на помощь. Это была уже значительная сила. Весь отряд передвинулся дальше к югу, подготовив все для выгрузки, так, чтобы в любой момент или ринуться в бой, или следовать за огненным противником, пока это будет возможно. По всему побережью была установлена цепь наблюдательных постов на колокольнях церквей и походных вышках. Лихорадочное ожидание напрягло нервы до крайности. А с юго-востока уже явственно доносился грохот вулкана, и высоко в темнеющем небе стоял огненный столб, как гигантский факел. Дерюгин качал головою, глядя на новую грозу, и с тревогою чувствовал, как крепчает ветер.

В два часа ночи пламенное облако далеким заревом показалось в виду берега. Машины были немедленно сгружены и двинулись с лязгом и грохотом на запад к морю. К трем часам они в два ряда, полукольцом, диаметром около километра, примкнули к берегу как раз в то время, когда клубящийся паром и пламенем шар со свистом, шипением и раскатами грома коснулся материка почти в центре дуги, образованной медными гигантами.

Дерюгин был на одном из электромагнитов; он сидел в кабинке вместе с командиром машины и старшим механиком, — как раз в середине кривой в первой линии. Совсем рассвело, и вся картина была, как на ладони. Справа и слева пыхтели и громыхали металлическими членами грузные чудовища, похожие на огромных крабов или ископаемых черепах. На верхних площадках поблескивали вспышки огня — оптическая сигнализация, передающая приказания от главного инженера, находившегося за серединой дуги во второй линии. Прямо впереди огненно-дымный шар, освобожденный от атмосферы паров после перехода на сушу, метал молнии, весь искрился, гремел и гудел, полыхая зноем и ослепительно сверкая. Уже здесь, на расстоянии почти полкилометра, становилось заметно жарко. Повсюду кругом, на машинах, по несожженным еще кустам и деревьям берега, перебегали и вздрагивали голубые огни, как брызги холодного света. А на юго-востоке все сильнее грохотала далекая гора, и огромный черно-серый столб стоял в воздухе, разнося высоко по ветру дымную вершину.

Началась странная охота.

Середина дуги оставалась на месте, между тем как края ее постепенно загибались, охватывая шар с боков и с тылу. Электромагниты были пущены в ход, но, видимо, на таком расстоянии их влияние оказывалось недостаточным: огненный вихрь подвигался на восток вглубь материка, и машины отступали перед ним с такой же скоростью. Пройдя километров десять в этой погоне, среди грохота, лязга, гудения и треска, оглушавших со всех сторон, главный инженер решил перейти в наступление. Середина фронта тракторов задержала ход, остальные устремились со всех сторон к центру, смыкая теснее круг. Усиленно заработали динамо, развивая максимум своей мощности. Машины дрожали, стонали, гудели как живые.

_{Фронт тракторов теснее сомкнул круг. Динамо развивали акспмум своей мощности. Машины дрожали, стонали, гудела, как живые. Пламенный тар приближался…}　

Пламенный шар приближался. Ослепительным блеском резало глаза и несло жаром, как из разверстого ада. Становилось все труднее дышать; кровь стучала в виски; тело было в поту, болело и ныло. Каждое прикосновение к металлическим частям вызывало снопы искр и резкие удары; волосы на голове стояли дыбом и сияли ореолом синих огоньков.　

А облако продолжало надвигаться. Неужели же все окажется вздором, детской игрой, покушением с негодными средствами, и этот вихрь пролетит дальше через их трупы к Аппенинам? Огненное облако было так близко, что глаза, казалось, готовы были лопнуть от зноя; голова рвалась от боли, не хватало воздуха в груди. Дерюгин невольно зажмурился. Его схватили за руку. Он открыл глаза. Старший механик с искаженным лицом и выпученными глазами, до боли сжимая его пальцы, кричал, как безумный, стараясь превозмочь неистовый шум:

— Он останавливается! Останавливается!

Действительно, шар больше не приближался; он колебался огромным пламенным пузырем то туда, то сюда, метнулся еще раза два вперед, назад, и окончательно застыл на месте.

Дерюгин почувствовал, что на глаза у него выступили слезы.

Чорт возьми! Все-таки это была победа! Хотя и временная, шаткая, но — победа! Этот проклятый огненный волдырь взят-таки в плен!

Внезапно потемнело вокруг, — будто серая пелена упала на мутное небо. Дерюгин обернулся через плечо назад и содрогнулся; половина горизонта с юго-востока была закрыта густою тьмою; косматая черная туча, расползавшаяся от дымного столба далекого вулкана, закрыла солнце. Зато тем ярче впереди сверкал синими молниями огненный шар. Сверху сыпались густые хлопья серой пыли. Животный страх сковал сердце и наполнил тело дряблой слабостью.

Снова кто-то вцепился в руку Дерюгина. Старший механик с исковерканным от ужаса лицом показывал на запад и кричал охрипшим голосом:

— Ветер, ветер, санта Мадонна!

Да, гнало с северо — запада тучи песку, пепла, сухой травы и крутило их столбами завивающихся вихрей справа и слева. — Огненный шар дрогнул под этим ударом, метнулся два раза, как гривастый рыжий копь на привязи, и вдруг сделал огромный скачек к южному краю сжимавшего его кольца. Забегали беспокойно огоньки на площадках тракторов, сигнализируя новое перестроение. Но было уже поздно. Подхваченный ураганом атомный шар в несколько секунд пролетел расстояние, отделявшее его от линии магнитов, окутал пламенным покровом ближайший из них и понесся дальше в грохотавшую тьму. На несколько минут тракторы заметались растерянно, как испуганное стадо неуклюжих черепах, потом вытянулись по три в ряд и, громыхая и лязгая металлом, устремились в погоню. Когда машина, на которой был Дерюгин, поравнялась с оставшейся на месте после столкновения с шаром, он увидел еще не остывшую раскаленную докрасна груду железа и меди. Невольно подумал о людях, бывших там живыми еще несколько минут назад, и сжал зубы. Показалось, что ветер доносит запах жареного человеческого мяса. Но думать об этом было некогда. Тьма покрывала уже больше половины неба; грохот не смолкал ни на секунду; падали ливнем серые хлопья и кружились мутными смерчами. Минут пятнадцать продолжалась дикая погоня. Огненный след вихря исчез в непроглядной тьме, окутавшей окончательно горизонт. Хлынули потоки дождя, смешанного с грязью и пеплом. Дальнейшее движение было бессмысленно и невозможно. Машины остановились. Дерюгин сидел апатично на своем месте, скрестив руки и закрыв глаза, окончательно раздавленный взбесившейся стихией. Мысли лениво ворочались в голове, ни па чем не останавливаясь. Так прошло с полчаса.

А затем показалось, что земля глубоко вздохнула под ногами и содрогнулась до бездонных глубин. Потрясающий, невероятный грохот поглотил все остальное и обрушился обвалом звуков на трепетавшую тьму. Гигантский пламенный столб вырос на неизмеримую высоту, словно лопнула утроба земли и выплюнула в небо свое содержимое. Горячая волна воздуха ударила Дерюгина и он потерял сознание.

Опомнился он и пришел в себя уже в одном из римских госпиталей, среди других десятков тысяч раненых, искалеченных и обезумевших людей, избежавших смерти во время небывалой катастрофы, обрушившейся на несчастную страну.

Он долго еще не мог осмыслить происшедшего и привести в порядок свои мысли. Слишком уж все случившееся походило на кошмар больного мозга. А произошло вот что: землетрясение в Кампаньи окончилось извержением такой колоссальной силы, с которой можно было сравнить только катастрофу 1883 года в Зондском проливе, на острове Кракатау. Три последовательные подземные удара выбросили из кратера Везувия неимоверное количество раскаленных обломков, паров, пемзы и пепла.

Сила взрыва была такова, что поднятая им воздушная волна была вынесена в верхние слои атмосферы. Это и были удары, оставшиеся в сознании Дерюгипа в последний момент. На сто-сто пятьдесят километров вокруг центра катастрофы были разрушены все города и селения подземными ударами и ураганом, или засыпаны слоем пепла и жидкой грязи. Побережье было залито огромной волной, хлынувшей с моря на сушу. Число убитых было еще неизвестно, но, несомненно, превышало сотни тысяч.

Но вместе с тем в общем хаосе разрушения исчез и атомный вихрь. Трудно было сказать наверное, что случилось, и единственное вероятное предположение, высказанное профессором Болонского университета Умберто Медона, было принято, как общее мнение.

Повидимому, огненный шар попал в циклон, образовавшийся вокруг Везувия, благодаря восходящему току воздуха над кратером. Увлеченный им, шар вырвался из кольца машин, понесся по широкой спирали к центру урагана, и в то время, как он пролетал над жерлом вулкана, произошел главный взрыв, выбросивший атомный вихрь вместе с воздушной волной за пределы атмосферы. Раздавались даже мнения, что такое совпадение не являлось простою случайностью, а было вызвано некоторой связью явлений, но доказать этого, конечно, не представлялось возможным.

Во всяком случае, хотя и дорогою ценою, Земля освободилась от страшной угрозы. Эйтель Флиднер исчез из Генуи вслед за уходом машин и больше его не видели. Вероятно, гонимый своей неотвязной идеей, он упрямо бросился вновь по следам своего воображаемого врага и нашел конец в катастрофе, похоронившей прекрасную Кампанью.

А через три месяца из Гринвичской обсерватории заметили маленькую звездочку, совершающую в качестве нового спутника свой путь вокруг Земли в расстоянии около двух тысяч километров. Это был атомный вихрь, расточающий понемногу в мировые пространства никому теперь не страшную энергию.

ПАПИРОСЫ КАПИТАНА ДЕ-САНГИЛЬЕРА

Рассказ Н. М. Денисенко

Иллюстрации С. Э. Лузанова

I.

— Если хочешь угодить капитану, пе пожалей лишнего сантима, угости его хорошей папиросой!

— Разве капитан такой охотник до курения?

— О!

Черное лицо сержанта Уорро собирается в тысячи складок, выражая всю степень необыкновенной страсти капитана. Убинги — молодой негр солдат, недавно пригнанный с полком в Сирию, придвигается к огню и садится на корточки.

_{Убинги, молодой нет», сидя на корточках, слушал интересный рассказ сержанта Уорро о капитане Сангильере.}　

Огонь напоминает ему очаг оставленной хижины в маленькой деревне Уам, которую покинул Убинги много лун тому назад. Убинги не хотел покидать маленькой деревни Уам так же, как своих друзей, жен, детей, своего поля, хижины, могилы предков; но белым, которые постоянно воюют между собой и не находят на земле покоя, понадобился еще один черный солдат, и они решили судьбу Убинги.

Как плакал тогда Убинги, как умолял он коменданта, предлагая ему собаку, пять кур, двенадцать коз, самую молодую и любимую жену! Ничего!.. Белые не знают жалости — у них нет сердца!..

И теперь в форме французского солдата он рядом с другими такими же бедняками сидит перед огнем, под холодным, незнакомым небом, на чужой земле, и слушает сержанта Уорро. О, Уорро не даром в почете у белых! Он много жил с ними, знает все обычаи их, понимает их…

Уорро рассказывает:

— На одной стоянке у капитана вышли все папиросы. Предстояло горячее дело, и капитан больше чем когда-либо нуждался в удвоенном запасе папирос. Что же делает капитан? Он снаряжает ординарца в город за папиросами и не выступает из лагеря до тех пор, пока тот не возвращается. За это время друзы успевают соединиться с другим отрядом, и капитан должен отступить. Говорят, что генерал, узнав об этом, заболел от бешенства, так как неожиданное отступление капитана совершенно разрушило все его планы. Он вызвал к себе капитана и долго говорил с ним. Неизвестно, чем оправдывался капитан, но только он остался в отряде.

Эхе! Белые — мастера лгать, и там, где глаз твой видит тьму, они докажут тебе, что это свет. Им легче это сделать, чем тебе почесать пятки. Однако, истинная причина неудачи при Сель-Икилита, что знает сержант Уорро.

Все одобрительно помолчали. Дым от костра багровой спиралью подымался к небу, усеянному звездами. Кругом горели такие же огни бивуака, а дальше, заполненная тьмой, лежала пустыня.

Убинги грелся у костра и думал о другом огне, огромном и веселом, который зажигают его друзья в лесных чащах, чтобы выгнать зверя на охотника; о том, сколько радости доставляет такая охота, и также о том, что и белые могут находиться под чарами сильных духов…

Капитан де-Сангильер закуривает сто первую за этот день папиросу и, грузно навалившись на стол, пишет. Но его грубому, бурому, как древесная кора, липу нельзя прочесть того, что он пишет. За долгие скитанья в колониальных войсках капитан де-Сангильер приучился настолько владеть мускулами липа, что даже в одиночестве они послушны ему, как солдаты.

Свечного огарка в темно-зеленой бутылке, достаточного, чтобы осветить восьмушку бумаги, однако не хватает для того, чтобы открыть всю просторную палатку капитана, и там, где стоит его походная кровать, серым комом лежит тень.

Капитан де-Сангильер бросает перо, перекладывает папиросу из левого угла рта в правый и, жмуря глаз от дыма, просматривает написанное. Потом. тщательно выбрав и обровняв чистый лист бумаги, усаживается поудобнее, вынимает изо рта папиросу и сидит так некоторое время с чуть полуоткрытым ртом. Теперь видно, что не всегда лицевые мускулы находятся в строгом повиновении капитана. Капитан размяк, капитан улыбается… Он пишет:

1926 г. мая 6-го.

Сирия. Оазис Эль-Ка-Даура.

Милая Мари!

Я не перестал мечтать о том дне, который нас соединит. Э^тот счастливый день наступит быть может скорее, чем мы думали. Та сумма денег, которую поставил, как условие, твой отец, и которая нам действительно необходима для спокойной счастливой жизни, будет скоро в моих руках.

Я делаю все, что в моих силах… Сил Этих хватит, но не ужасно ли, Мари, говорить о любви с помощью денежных знаков?..

Впрочем, таково теперь время… Прости за некоторую несвязность моего письма, но мы готовимся к выступлению, и я не могу уделить себе много времени.

Все мы надеемся, что поход будет последним, и эти несносные друзы будут, наконец, усмирены.

Капитан с усилием ставит точку, прибавляет несколько нежных заключительных строк, смотрит на часы.

Маленькие стрелки, никогда не устающие в своем шествии по ограниченному, точно заколдованному кругу, мгновенно устраняют несвойственную размякл ость черт капитана и возвращают им прежний непроницаемый вид. Капитан берет кэпи, наполняет портсигар папиросами и выходит из палатки.

Небольшое селение, раскинутое на берегу тихой речки, молчаливо и пусто. Оно служит лагерем для отряда французских войск и подчинено их строгому режиму. После 10-ти вечера ни один туземец, без страха провести ночь в разведке французов, не смеет показаться на улице. Виднеются только фигуры патрулей и вышедших подышать свежим воздухом перед сном офицеров. Больше всего гуляющих у реки. Ее темная, лоснящаяся поверхность — беззвучна и неподвижна. Она, как беглец, прячется здесь от обступающих ее со всех сторон камней и песку пустыни, жаркое дыхание которой доносится сюда днем, как из пасти разъяренного зверя.

Капитан де-Сангильер замедляет шаги, отвечает на приветствия лейтенантов, прогуливается, рассеянно посматривая на небо. Его неизменная папироса вспыхивает то здесь, то там, как уголек, раздуваемый ветром… Все тихо, и сдержанные голоса офицеров замолкают, подчиняясь великому безмолвию ночи.

В такие минуты хорошо помечтать тому, кто здесь случаен и ненужен, кто отринут просторами и этого неба, и этой земли, и кто в тоске оборачивается назад, считая свои следы к родному крову…

Капитан де-Сангильер садится на камень у реки и долго смотрит на ее черную, глянцевитую поверхность. Приветствие, произнесенное с иностранным акцентом, выводит его из задумчивости.

Офицер королевских войск, майор Джексон, находящийся при французских войсках в качестве военного атташе Англии, вышел тоже подышать свежим воздухом. Его не любят Здесь, в отряде, так как скрытая борьба между Англией и Францией За Ближний Восток и официальное положение, занимаемое майором, заставляют смотреть на него почти как на шпиона. Если, однако, любой из жителей этого селения за те же самые качества неминуемо отправляется под расстрел, то майор Джексон свободно разгуливает ночью по французскому лагерю, не вызывая ни в ком особого недоумения. Ему даже кланяются, и он отвечает со свойственной его нации чопорностью, и самоуверенность не покидает его ни на минуту. Он подсаживается на камень к Сангильеру и также молчаливо смотрит нареку. Капитан де-Сангильер любезно предлагает майору закурить. Все знают маленькую слабость капитана. Из своеобразного тщеславия, приправленного сознанием высокого престижа Франции, Сангильер всегда угощает англичанина особыми, отборными папиросами, которых он и сам не курит и которые держит исключительно, так сказать, для поддержания чести своей родины. И все также отлично знают, что скупой и расчетливый англичанин не закурит предложенной папиросы, хотя и возьмет, благодаря капитана в неизменно изысканных выражениях:

— Мерси, капитан, я только что курил, но ваш замечательный сорт заставляет меня совершить маленькую бестактность и взять папиросу с тем, чтобы потом вполне насладиться всеми ее качествами.

_{— Мерси, капитан, вашей замечательной папиросой я　предпочту насладиться дома.}　

На что капитан де-Сангильер отвечает:

— О, г. майор! Вы оказываете моим папиросам слишком много чести!..

Из черных бездн пустыни доносятся неясные звуки. Окрик часового, ночь, и безмолвие, безмолвие…

II

Лежа в далеко-выдвинутом секрете, Убинги слушал ночь. Эта ночь была не похожа на те ночи, которые знал Убинги в маленькой деревне Уам. Слишком просторная, слишком большая, незамороженная привычной извилистой стеной из зарослей и гор, она молчала, она пугала и заставляла замечать свое одиночество. Убинги тихонько вздохнул. Ему хотелось в свою хижину, к своей постели из сена и шкуры быка, к своей любимой жене и всей привычной и покойной обстановке сна, а вместо всего этого перед ним лежало длинное ружье с острым штыком, и туго набитый патронташ неприятно давил живот. Убинги тяжело заворочался. Он вспомнил, как сидел он в засаде у себя на родине. Он дрожал тогда от ненависти и злобы, а нож сам прыгал в его руках, порываясь к сердцу злейшего врага Уталы, сына Синга. Когда брызнула кровь, Убинги издал торжественный вопль… Все было так, как должно было быть. Но зачем ему теперь убивать и подстерегать людей, к которым он ничего не чувствовал, кроме пустого равнодушия — это было непонятно.

Белые! Их козни и выдумки!.. Ах, эти проклятые твари!

Уж если бы ему позволили распорядиться своим ружьем так, как он хочет, он с большим удовольствием употребил бы его против белых, чем пх неизвестных врагов. Они мучили его, презирали, не давали жить, наслаждаться!..

Кровь застучала у него в висках. Невыносимое желание опять увидеть свое поле, свое стадо, хижину, друзей, схватить и прижать к себе послушное тело одной из жен овладело им всецело. И чем сильнее бушевала в нем кровь, тем напряженней и стремительней становилась ненависть к белым. Он жалобно застонал. Никто не слышал его. Необъятная и немая над ним лежала ночь. Из-за тучи выскользнула луна и осветила бесплодную равнину. В зеленоватом свете мягко засверкали большие серые камни, отбросив от себя резкие тени. Все было мертво, пусто и беззвучно. И вдруг один камень ожил и зашевелился. Он лежал всего в нескольких шагах от Убинги и теперь ожив, двигался прямо на него. Убинги раскрыл рот от удивления. Таких чудес он еще не видал даже у белых.

Камень, или то, что принимал Убинги за камень, останавливался, припадал к земле и снова скользил в зеленоватом, мертвенном свете луны. Теперь Убинги мог рассмотреть его. Это был какой-то бедняк, худой и голый, едва прикрытый одними рубищами. Лицо его было за светом, и Убинги не видал его. Только раз, когда таинственный беглец поднял голову, глаза его сверкнули странно и дико. Убинги схватил ружье. Беглец, не замечая негра, скрытого грудой камней, пробирался дальше. Он полз теперь совсем возле солдата; песок шуршал тихо и вкрадчиво. Убинги быстро принял план действий. Едва голова и плечи беглеца выдвинулись из-за прикрытия, он вскочил и прыгнул на него сверху, как пантера. Придушенный крик, возглас отчаяния и страха, — и два тела сплелись в напряженном усилии. Силы однако были не равны. Перед Убинги был еще почти мальчик, и он очень скоро затих в железных объятиях негра. Тогда Убинги разжал руки, отшвырнул ноле, который скрывался в рубищах юноши, и посадил его перед собой. Несчастный, корчась, точно от какой-то внутренней боли, сидел перед ним, охватив голову руками. Убинги смотрел на пего без гнева, без ненависти, даже без сожаления, так, как он смотрел бы на него в своей маленькой прекрасной деревне Уам. Было даже любопытно посмотреть на незнакомого человека, и он, вместо того, чтобы встать и повести пленника к сержанту, дружески хлопнул его по плечу н приветливо показал зубы. Тог вздрогнул, отнял руки от лица и забормотал что-то на ломаном французском языке, сопровождая речь обильной жестикуляцией. Такой язык мог понять Убинги. Сверкая зубами, он закивал головой.

_{Убинги прыгнул на друза, как пантера.}

— Друз… друз — да… да… он понял… понял… очень хорошо!..

II он опять ободряюще потрепал пленника по плечу. Друз издал высокий гортанный звук и вдруг, повалившись ничком, охватил колени Убинги. Какая-то судорога пробежала по его телу, и вот он залопотал стремительно и быстро, точно боясь, что не успеет высказать всего, что ему нужно было сказать. Смысл его бормотания был жалостливый и тревожный.

Прежде всего он умоляет отпустить его… Там (он выбросил руку и указал направление) у него мать, сестра-брат обещал ему отдать лучшего жеребца… Он шел сюда, потому что не мог не пойти… Он должен убить главного француза, того, кто ведет на них и его братьев свои страшные войска… В деревне не осталось ни одного мужчины… Все ушли на войну… Женщины, старики и дети не смогут защитить свои стада, сады и каналы… Им пришла гибель… Если бы он добрался, он перерезал бы горло главному французу… Быть может тогда они устрашились бы и не пошли дальше…

Убинги чувствовал на своих коленях бьющуюся голову друза, слушал бессвязный поток слов, и странное возбуждение охватывало его.

Сады и каналы!.. Маленькая благословенная деревня Уам!.. Разве не так же дрожал и плакал он на коленях матери, еще маленький и слабый Убинги, когда племя уходило от белых?.. Разве не так же видел в длинном и страшном пути кровь своих братьев от когтей зверя, стрел и ножей врагов? Разве не гак же слышал стоны и проклятья от непосильного труда над расчисткой и застройкой новых мест?.. И для чего же?.. Чтобы потом все бросить и опять итти, итти, итти, потому что белые имели какой-то особенный нюх на черных, отыскивали и приходили к ним, когда те еще не успевали закончить даже своих построек!..

Убинги не мог больше выдержать молчания. Он вскочил и заговорил. Он заговорил о том, как хороша маленькая деревня Уам, как прекрасна его любимая жена Имдувура, как весела и полна наслаждений их жизнь, и как было бы все еще лучше, если бы не было белых. Он говорил с друзом, как с человеком, который может попять его, не умолкая, а когда вспомнил белых — начал проклинать и ругать их. Друз терпеливо слушал его и заискивающе кивал головой. Вдруг Убинги в последней степени возбуждения отбросил ружье и схватил друза за руку.

— Послушай! — сказал он, — Убинги не враг тебе! Убинги хочет помочь тебе! Он знает тайну главного француза и он расскажет тебе ее! Владея ею, ты сможешь спасти свое племя!.. Не надо резать и убивать француза… Они начнут искать виновного, и тогда погиб Убинги… Не надо убийства, когда есть более простое и верное средство!..

— Слушай! Главный капитан французов находится под чарами великого духа. Он не может обойтись без курения. Он курит даже тогда, когда спит. Если оставить его без папирос, он не пойдет дальше, пока ему не привезут новых. Такой случай уже был. Я знаю. Можешь поверить Убинги! Он никогда не лжет!.. Иди же к дому капитана, я пропущутебя, выбери время, когда его не будет, и возьми у него все папиросы. Папиросы!.. Папиросы!.. Понял?..

В восторге от своей такой внезапной и удивительной мысли, Убинги даже заплясал вокруг друза и, так как тот еще медлил, чего-то боялся и ежился под взглядом Убинги, он нетерпеливо подтолкнул его, крикнув:

— Иди же! Иди!.. Хижина главного капитана у реки!.. Ты узнаешь ее по большому флагу над входом!..

Тогда друз выпрямился, порывисто схватил и сжал горячей ладонью руку негра, прыгнул и исчез, Убинги посмотрел ему вслед и удовлетворенно засмеялся. Он был счастлив, что смог, наконец-то, провести и наказать белых.

— Ала-ла-ла!.. Пусть не думают белые, что их уж никогда не перехитрит черный!.. Пусть не думают!..

III.

Оазис Эль-Ка-Даура

Милая Мари!

Я пишу Тебе за несколько часов до выступления. Я немного вздремнул сейчас и увидел Тебя, Мари!

Как прекрасна была ты, Мари! И как я любил Тебя!.. Мы шли с Тобой по какому-то сказочному саду, и у нас было ощущение тягостное и блаженное одновременно, что с каждым шагом мы приближаемся к чему-то неизбежному, но прекрасному, прекрасному!..

Ах, Мари! Скоро ли окончится наша разлука?.. Ты видишь, я начинаю нервничать… Сегодня, наконец… но нет, я не скажу тебе ничего… Так надо!.. И даже тогда, когда у нас будет наш собственный сказочный садик, даже тогда я не скажу тебе ни слова о том, что…

Мари!., если бы ты знала, как я страдаю!..

Капитан де-Сангильер задумался, перечитал письмо, порвал и начал новое. Со сна письма выходят быть может и искренние, но всегда глупые. Надо остерегаться посылать необдуманные письма…

Сангильер писал новое письмо. Ему нужен был конверт и, так как его не оказалось под руками, он встал, подошел к кровати, выдвинул походный чемодан и открыл его. В это время один из офицеров, пробегая мимо, заглянул в палатку капитана.

— Сангильер! — закричал он, размахивая пачкой писем: если не хотите, чтобы ваше письмо осталось, спешите! Лейтенант Рено сейчас улетает!

В палатку врывался уже гул пущенного мотора, и Сангильер, наскоро надписав адрес, выбежал вслед за офицером. Тотчас же заднее полотнище палатки дрогнуло и заколебалось. Чье-то худое тело просунулось между полотнищем и землей и вползло, как змея, в палатку. Новый приятель Убинги, маленький оборванный друз, вскочил с земли, прислушался и, увидев раскрытый чемодан, мгновенно бросился к нему.

Сверху, рядом с разбросанными конвертами, лежала небольшая коробка папирос. Друз торопливо схватил ее, хотел искать дальше, — ведь он должен был забрать все папиросы капитана! — но в это время совсем близко зашуршали вдруг шаги. Нельзя было больше терять ни секунды. Друз отскочил от чемодана и тем же способом, что и вошел, выбрался из палатки.

Капитан не спеша подошел к чемодану и, как человек, не любящий беспорядка, стал складывать разбросанные конверты. Мысли его летели с аэропланом Рено, и он наводил порядок совершенно безотчетно. Но вдруг он вскрикнул. Собранные им конверты выпали из рук. Он отшатнулся и дикими глазами уставился на чемодан. Потом с бурно прихлынувшей энергией перевернул чемодан, разбросал все вещи, заглянул во все отделения чемодана… — Коробки папирос, тех особенных, которых не курил сам Сангильер, не было. Все прочие пачки были, но ее не было.

Все еще не решаясь поверить, капитан вывернул свои карманы, заглянул под кровать, обыскал стол. Напрасно! Маленькая коробка с замысловатой золотой этикеткой исчезла!

Тогда капитан медленно подошел к столу, долго отодвигал стул. Сел, устало подпер голову руками, тусклым, безразличным взглядом смотрел на свечу. Наличие вещей и всех прочих пачек с папиросами исключало возможность случайного воровства. Значит это было…

— Мари!.. — прошептал капитан, — Мари!..

_{Когда на выстрел прибежал патруль, он увидел капитана, хрипящего на земле в луже крови.}　

_____

Когда на выстрел прибежал патруль, он увидел капитана, хрипящего на земле в большой луже крови. Был вызван врач. В лагере поднялась тревога. Никто не мог понять поступка капитана де-Сангильера. Все, кто знал капитана ближе, вспоминали его всегдашнюю бодрость, жизнедеятельность и терялись в догадках. Некоторые видели его незадолго до трагической развязки у аппарата Рено. Капитан передавал письмо своей возлюбленной и совсем не имел вида человека, решившего покончить все счеты с жизнью. Очевидно, это решение пришло внезапно. Разбросанные вещи указывали на этот мгновенно наступивший кризис в настроении капитана. Похоже было на то, что он искал что-то. Впрочем, с еще большей вероятностью — он мог укладываться, собираясь в поход…

На заре в лагере был задержан маленький друз. На этот раз он попал в руки белого патруля, который не стал долго разговаривать с ним, на подобие черного Убинги. Друз был доставлен в разведку. При обыске у него обнаружили маленькую коробку с дорогими папиросами, и один из офицеров вдруг узнал в них те папиросы, которыми капитан де-Сангильер из патриотизма угощал всегда англичанина Джексона. Это показалось весьма странным в связи с самоубийством капитана. Папиросы были разломаны и тщательно исследованы. В мундштуке одной, лежащей наверху плотного ряда других, была обнаружена при этом свернутая в трубочку маленькая записка. Ее развернули и прочли. В записке, в краткой телеграммной форме, передавалось: очеретная цель похода, состав частей, тайная диспозиция. Теперь стало ясно, почему майор Джексон любил курить папиросы Сангильера только у себя дома. Никто не проронил ни слова. Все сидели, точно оглушенные разрывом крупного снаряда. Кто-то нервно кашлянул.

В углу жался маленький друз. Он сидел и думал только об одном: почему не успел он захватить всех папирос капитана?..

Час спустя он был расстрелян…

ПОЛЧИЩЕ УЖАСА

Рассказ Вентуры Гарсии Кальдерона

С Испанского Перев. С. Кублицкой-Пиоттух

Иллюстрации С. Мочалова

«Надо изо всех сил ухватиться за убегающую черепаху и одним толчком перевернуть ее на спину. И она, вытянув четыре ножки вверх в воздух, остается лежать неподвижно на земле. Только тогда можно решить, стоит ли ее печь. Затем ударом мачетты отделяют ее щиток, и в этой естественной кастрюле, дарованной отцом — Солнцем мужчинам моей страны, приготовляют кушанье, достойное инков и богов»…

Джулио Видаль точно следовал этой инструкции, данной ему одной престарелой индианкой, и штук двадцать гигантских черепах с треском успело плюхнуться в воды ближайшего озера. Вдруг пронзительный крик заставил его приостановить работу. Это кричала не обезьяна-ревун. Он быстро побежал к своей хижине, отстоявшей на расстоянии нескольких сот метров, с удивлением глядя на пронесшихся мимо него галопом диких свиней, по следам которых бежал великолепный тапир.

— Это ты кричала? — с тревогой заорал он в дверь.

Молчание. На полу хижины лежала без сознания его юная жена, укушенная одной из тех маленьких змеек, которые почти никогда не бросаются на человека. Теперь оставалось применить только крайнее средство: он насыпал пороху на место укуса и поджег. Мясо повисло мелкими лохмотьями.　

И только сейчас он обратил внимание на все возраставшее тревожное возбуждение, охватившее его домашних животных. Маленькая мартышка с личиком монаха нервно суетилась, бегая на железной цепи. Великолепный попугай ара с широко распущенными крыльями, сверкавшими как краски палитры, свешивался с крыши, судорожно суя клюв в бамбук. Даже маленькие светлячки, которыми по вечерам его жена иногда украшала свои волосы, засветились зеленым светом. Какую же опасность почуяли они?

Джулио Видаль, сколько месяцев в этом заброшенном уголку Лорето, не знал еще, что такое первобытный лес. А его индейцы ушли далеко — они рассыпались по лесу, собирая горшки с молоком, струившимся из надрезанных каучуковых деревьев. Чувство отчаяния на один миг охватило его. Но это не был человек, который так легко поддается панике. Он, как умел, наложил жене повязку, а затем вышел из хижины. Странное зрелище открылось перед ним при свете восходившей чуть желтоватой луны.

Ветви и орехи с треском падали на землю — это убегали обезьяны. Все, кто жил в лесу, искали спасения, и это шумного бегства не могло действовать успокоительно на нежные нервы белого человека. Кругом, до самой опушки, ничего не видно — только бурая земля. Но разве не казалось по временам, что она движется, как море фосфоресцирующим светом гребне волн? — Как какая-то концентричная лавина, она напирала на темную хижину. Нет, у земли при лунном свете не бывает этого блеклого, металлического блеска!

Медленно, медленно, подкрадывались волны, и через час неподвижного ожидания Джулио Видаль к своему ужасу мог различить бурые головы исполинских муравьев.

Малютка макако начал всхлипывать, как маленький ребенок, попугай ара стал в комичном отчаянии вырывать у себя перья, которые, медленно колыхаясь, падали на землю, как какие то сверкающие цветочные лепестки. Джулио Видальстал раздумывать: может быть, стоит попытаться пробраться к озеру через эту кишевшую массу? Несмотря на риск споткнуться и уже никогда не встать… Это был выход! Ну, а его молодая жена? Что станет с ней? Теперь она спала, совершенно истощенная страданиями и волнением. Унести ее на спине? Невозможно! Уж лучше забаррикадироваться и щели в стенах замазать мягкой резиной. А тех исполинских насекомых, которые по одиночке могут проскользнуть в хижину, он сможет легко уничтожить.

С риском задохнуться в густом чаду, он стал размягчать на примитивном очаге куски каучука в маленьком панцире черепахи. Осада, настоящая осада! И он уже стал улыбаться, доверяя своей бдительности.

Началось со слабого глодания, слабого, как глодание мышки. Джулио Видаль догадался, что передовой отряд этой огромной, страшной, раскинувшейся на целый километр армии, поднялся теперь тесно сомкнутыми рядами на стены и крышу хижины в поисках какой-нибудь щели. Приникнув ухом к выдолбленному бамбуку, он ясно слышал легкое царапанье маленьких безжалостных челюстей.

Что-то плюхнулось, и этот звук заставил его осмотреться по сторонам. С какой-то почти комичной яростью бросился он на упавшего сверху муравья, а затем разразился нервным смехом. Ведь так просто давить их сапогом!

Затем он стал тщательно замазывать все щели почти совсем жидкой ширенгой, дым которой густыми клубами наполнял хижину. Целый час прошел в напряженном ожидании, но до него не долетало ни одного звука. Может быть, муравьи повернули назад? Его нервы ослабели, и он медленно задремал.

Но к утру он вдруг вскочил на ноги. Маленькая обезьянка с криком отбивалась хвостом и зубами от сотен муравьев. Через какую　 же старую дырку в полу проникли они сюда? Стены и пол были усеяны ими, и их умные глазки сверкали отовсюду в красноватом полумраке подернутого пеплом огня… Бурый поток, вырвавшийся как вода из какого — то источника и подымавшийся все выше и выше.

Полуобезумев, он стал топтать и давить тысячи муравьев ногами, превращая их в кашу, затем, выплеснув содержимое из щитков черепахи, распахнул дверь, но в ужасе отпрянул назад. Насколько хватал глаз, перед ним, при свете побледневшей луны, была колыхавшаяся бурая масса безмолвных муравьев. Непреодолимо ринулись они в хижину, где человек снова заплясал безумный танец смерти на их трупах. Под его ногами лежал толстый ковер, тусклый как увядшая осенняя листва, но лавина вливалась все дальше и дальше, бесшумно, неумолимо точно.

А затем?… Затем муравьи поползли по веревкам, которыми гамак был прикреплен к крыше… поползли к его больной жене. На один миг в мозгу Джулио Видаля пронеслась мысль, что он отнесет жену на берег, где был его плот и его спасение. Но ужасная боязнь споткнуться, поскользнуться с этой ношей на спине, поднялась в его горле, как какой-то огромный клубок. А вместе с ней закрался и столь чуждый ему эгоизм. Спастись бы только от этой ужасной смерти, — скорее, как только несут ноги!

В тусклом свете утренних сумерек по лужайке к озеру бежал мужчина, как какое-то дикое животное, то спотыкаясь и шатаясь, как пьяный, то падая от изнеможения…

Когда через несколько дней Джулио Видаль вернулся в свою хижину, он нашел в ней только чисто обглоданные кости.

Муравьи сделали свое дело.

…………………..

Литературный Конкурс «Мира Приключений».

На Литературный Конкурс прислано множество рассказов без соблюдения основного условия — анонимности автора. (См. проспект Конкурса в 8 и 9 «Мира Приключений» за 1926 г. и в № 1 за 1927 г.).

С другой стороны, мы получили ряд заявлений, что условия Конкурса опубликованы впервые только во второй половине декабря, и что 1-е марта — последний срок представления рукописей, — является слишком кратким.

Уступая многочисленным пожеланиям, Редакция решила продлить СРОК принятия рассказов на 1 месяц, т. е. ДО 1 АПРЕЛЯ 1927 г.

Настоятельно обращаем внимание на необходимость соблюдения условии Конкурса, без чего присланные рукописи не могут считаться конкурсными.

МАХАУ

Рассказ Б. Ларионова

Рисунки с натуры И. А. Владимирова

От цветника пахло мятой. Вольно качались молодые тополя, где-то на карагаче пел соловей, и ему подпевал Юлдаш-прокаженный.

Слушали их: старый, полуразвалившийся киргиз, несколько безносых женщин и кривая на один глаз собака Балык. Луна над их головами бесстыдно освещала все безобразное и уродливое. Ее нежный цвет мешался со страшными язвами на лице Юлдаша, а запах цветов в рассаднике переплетался с гнойным зловонием, идущим от массы неподалеку спящих людей. Получалось нечто специфическое для кишлака Махау — кишлака прокаженных.

100 метров в длину, 15 в ширину — прямоугольный двор. По стенам, закрытые навесом, стояли нары. Рядом растянулись огороженные квадраты цветников: мак, культивированная мята и еще какие-то растения с широкими, громадными листьями.

Хотя были и нары, десятки здешних жителей предпочитали спать просто на земле, не желая затруднять себя лишним движением, чтобы влезть под навес. Где их заставала ночь и желание спать, там и спали.

Каждое утро, просыпаясь, они нудно растирали свои язвы, получали от аксакала обычную порцию завтрака, торопливо съедали ее, недоверчиво косясь на товарищей, потом толпой собирались у старого Барабая и хохотали над его идиотскими выходками. Барабай — костяк с лохмотьями мяса на нем, — уже сошел с ума. Он прыгал, как лягушка, на четвереньках, бессмысленно, по рыбьи пучил глаза. На его безобразную голову сыпали песок, бросали щепки и, когда он, прыгая на руках и ногах, хрипел, раскрыв рот, как хамелеон, все хохотали. Хохот тоже был специфический, безжалостный и почти бессмысленный. Когда же надоедал Барабай, занимались собакой или сидели на солнце, ковыряли язвы и ловили насекомых в ожидании обеда.

У таких, как Юлдаш, недавних жителей этого поселка, остались еще воспоминания. В летний светлый вечер сильнее разгоралась боль о прошедшем. Сон не приходил к измученному, потухающему сознанию. Представлялись счастливые соседи по дорогому дому: они теперь усиленно работали на бахчах и в садах. как просили мускулы тела привычной работы! Бывало, в это время, вместе с закатом солнца, Юлдаш грузил арбу дынями и арбузами и отправлялся в русский город к завтрашнему базарному дню. Из-под чадры, открываясь только для него, смотрели черные глаза жены — Кызылгуль. Они светились печалью и любовью. Кызылгуль будет всю ночь тосковать по ласкам мужа, но не смеет сказать ему, грозному и деловому о своих ничтожных женских горестях. Зато после базарного дня Юлдаш веселый, с пением, въедет во двор, оденет смеющейся хатун оловянный браслет на руку и взамен его ущипнет плотоядно, до слез, молодую женщину.

Так текло его маленькое счастье. Но, однажды, проснувшись для трудового дня, он обратил на свое лицо внимание жены. Под глазом на щеке оказался большой нарыв. Кызылгуль с ужасом бормотала заклинания. Она была знакома с этой болезнью. В шайхантаурской части уже заболел также младший брат. Это было давно, давно. Она помнит, как жители шайхантаурской части ночью ворвались к ним в дом и силой увели брата в Махау.

Но мнение жены — Юлдашу не важно! Что он, не мужчина, что ли? Он знаком с культурой и потому, запрягши арбу, поехал к габибу за лекарством. Все равно были дела в городе.

Габиб странно отнесся к его болезни; не дал лекарства, а позвал двух караульщиков узбеков и те силой усадили его на арбу под крики любопытных и увезли в этот страшный кишлак.

Юлдаш плакал, как ребенок, бился головой о дно арбы, кусался, молил и звал на помощь. Этим только собирал толпы любопытных, а помощи не нашел.

В кишлаке над ним хохотали прокаженные, бросали камнями, плевались, но потом, привыкнув, позабыли. Но не мог привыкнуть Юлдаш, хозяин бахчи, фруктового сада, рабочей лошади и красавицы Кызылгуль. Про себя сулил половину своего богатства Аллаху, давал обет не брать второй жены, лишь бы только вернуться домой из этого шайтаном выдуманного места.

Иногда украдкой смотрел через стену на пыльную, зигзагами уходящую в край неба дорогу. Мысленно бежал по ней, но всегда натыкался как бы на острый шип, вспомнив, что везде его будет выдавать обезображенное лицо. Тогда возвращался на землю, ложился вниз лицом, предавался сухому отчаянию, не замечая ни пинков, ни хохота окружающих. А когда случалось, что в их поселок забредут любопытные с портфелями и тетрадями, то Юлдаш вместе с другими просил, валяясь в ногах, лекарства для излечения. Люди в блестящих ботинках, в дорогой одежде, казались могущественными, им стоило только пожелать — и Юлдаш был бы свободен! Но все они что-то писали в своих тетрадях и уходили, отвечая на просьбы:

— Майли, майли! (ладно, ладно).

Раз из города здоровых один принес ящик, поставил на три палки и велел аксакалу тащить всех жителей к этому ящику. Поднялась паника. Женщины цеплялись за мужчин— своих заступников, мужчины в страхе лезли под нары. Стоял ужасный, нечленораздельный вой. Барабай на четвереньках бросился к человеку с ящиком; тот в страхе или отвращении ударил его по голове каблуком, но Барабай не отставал. Тогда двое санитаров связали его и уложили на нары. Потом объявили всем, что ящиком их будут лечить. Все стали лезть на пришедшего человека, хохотали, плакали, целовали его ботинки.

Но человек ушел, а язвы остались. Долго смотрели ему вслед из-за забора, а когда его велосипед вместе с ним стал точкой на синем своде неба, разошлись по углам.

Юлдаш давно установил, что люди только начинаются за этой стеною, лежащей справа от ворот кишлака, а здесь живут — мертвецы. Но почему он, человек еще живой, — между ними? Может быть они ошиблись и еще догадаются, и возьмут его отсюда, дадут лекарства…

Нет, они или слепы, или жестоки, как шакалы. Нужно действовать самому! Разве он не привык к этому за свою жизнь? Мысль о побеге давно развилась в его голове. Он не думал о том, как его примут дома. Перспектива свободы и другой обстановки наполняла его грудь. Сладко кружилась голова и замирало сердце.

— Нет, убегу! — решал он.

Все, что встретит его за забором, будет лучше настоящего. В такую светлую, теплую ночь, в молодости хотелось буйного молодечества, и он с приятелями устраивал пьяные дебоши в родном ауле. Были они пьяны не от вина, а от молодой крови.

Внезапно нахлынувшие воспоминания юности дали сигнал к действию. Он кончил петь. Возбужденно оглянулся кругом. Киргиз и женщины заснули под его песню. Собака повизгивала во сне. Тихо спустился на дрожащих ногах с нар, трепетно прислушивался к свисту и храпу спящих, потом босыми ногами пробежал к воротам. Здесь спал аксакал. Бессознательно гипнотизируя остановившимся взглядом этого беспечного сторожа, Юлдаш медленно, почти торжественно, снимал с его шеи ключ. Когда подымал его голову, Юлдаш замер от нахлынувшего ужаса: аксакал смотрел на него широко открытыми глазами и в них была спокойная насмешка. Потом он встал и сказал:

— Ну, что засмотрелся, глаза испортишь! Я тебя пущу для того, чтобы солдаты пристрелили тебя своими ружьями. Дураку лучше умереть!

_{— Я тебя пущу… Дураку лучше умереть!}

И когда запирал за ним дверь, пробормотал:

— Ты бы меня убил, если бы я захотел тебя спасти, но лучше издыхай сам, собака!

При лунном свете Юлдашу был виден весь путь. Прямо от ворот шла дорога к русскому городу. Но итти по ней было опасно. Повинуясь бессознательному инстинкту, он пошел вдоль забора в противоположную сторону от кишлака. Здесь во все стороны простирались поля, широкие, бесконечные. В полверсте от забора виднелись карликовые тополи, они тянулись параллельно этому забору, и концы этой линии, образуемой тополями, убегали вдаль, постепенно уменьшаясь. Но этот путь от севера к югу мало нарушал гладкую поверхность полей; он был еле заметен. Вдоль его протекал арык, а за арыком начинались посевы риса. Когда Юлдаш спустился ногами в рисовую заводь, то вода, напущенная недели две назад, как растопленным варом обожгла его кожу. За длинные летние дни солнце много тепла подарило воде. Но разбираться в удобствах было некогда, да, пожалуй, в такую прохладную ночь тепло приятнее нежели ледяная вода. Нужно только привыкнуть. Прокаженный бросился в воду, выбрал направление пути и зашагал.

Водоросли и стебли риса цеплялись за ноги; при усилии преодолеть их, они, тонкие как струны, резали кожу и глубоко впивались в мясо. Из-под ступней скользили гладкие тела встревоженных змей и рыхлые подушечки лягушек. Эти неприятности встречались ниже колен, а выше — донимали болотные комары.

Несмотря на это, беглец шел, наклонив голову и стиснув зубы. Главное — не видно было конца этому пути! Уже тополя далеко остались позади, а впереди начинались новые. Это значило, что начинается второй участок риса, за ним шел третий, четвертый и так на 20 верст!

На лице прокаженного пот смешался с гноем и кровью, заливал глаза и стекал на грудь отвратительными потоками. Сквозь такую завесу у глаз цель побега казалась несбыточной для его сознания. Несколько раз падал он с мыслью больше никогда не вставать, но стоило промелькнуть в сознании яркой картине прежнего блаженства, как Юлдаш с хрипом поднимался и шел дальше.

_{Юлдаш с хрипом поднялся и шел дальше…}

Иногда, закрыв глаза и задержав воздух в груди, он бешено бросался вперед. Казалось, нахлынули бесконечные силы, но два-три шага — и он падал бессильный.

Он мог только кричать, и звал на помощь Аллаха или шайтана, судорожно скреб пальцами по мягкому дну и по-собачьи кусал стебли.

Он вышел полный сил, ранним вечером, а теперь уже восток играл своими обычными красками, а луна скромно стушевывалась под серую оболочку неба. Скоро взошло и само солнце, не по привычному, из-за забора, а из-за рисовых полей, и принесло с собой для бедного беглеца разочарование. Кругом, куда он ни оглядывался, была пустыня и тишь. Где жилье, где конец этого пути?

Через полчаса перебойчивого, но упорного шагания показались влево бугорки, которые можно было принять за карагачи или талы. За ними вился легкий дымок. Юлдаш благоговейно потрогал бороду. Пророк посылает ему оазис в пустыне! Подходя ближе, он заметил в воздухе несколько длинноногих аистов и еще раз поблагодарил Аллаха. А уже к тому времени, когда солнце установилось прямо над головой, он плашмя лежал на сухой земле, не заботясь вынуть ноги из воды.

Он быть может пролежал бы здесь до ночи, но неизвестная еще судьба подняла его. Став на четвереньки и утвердившись в этом положении, он поднял правую руку, уцепился за ветку тала и тогда только выпрямился.

Все кости и жилы пели на разные сверлящие мотивы. В голове вертелось, как на каруселях, и нужно было подождать, пока все это уляжется, чтобы подумать о дальнейшем пути. Чем-то знакомым ввело от этих талов.

Не отдавая себе отчета, он прошел их и перед ним неожиданно открылись из-за последних веток кривые дома аула. Немного ближе от других-уродцев домов стояла присадистая, раскинувшаяся как карагач, чайхана (трактир). Под ее навесом галдели люди, а неподалеку стояли их привязанные лошади и опрокинутые арбы.

Юлдаш воскликнул:

— О! Провидение!

Это знакомая ему до боли в груди чайхана! Она всегда была обычным пунктом для него по дороге в русский город. Налево тянулась езженая-переезженая дорога. А в чайхане хозяином — старый приятель Макал. Вместе когда-то курили чигиль после чайника чая, говорили о делах под щелкание беданы (перепелки) в сетчатой клетке. А еще раньше мальчишками вместе купались на кум-арыке, мечтали о красивых кыз-бачи (девочках) и о собственных жеребцах.

Волнуясь старыми воспоминаниями, он дошел до чайханы, ухватился рукой за столб и громко крикнул всей бурлящей массе знакомых и незнакомых людей. Сколько радости и настоящего благопожелания было в его словах:

— О! Алейхум асслям! (мир над вами!).

Ему привычно ответило несколько голосов: — Асслям алейхум!

И все оглянулись на нового гостя, так громко приветствовавшего их.

У входа стоял человек с лицом, похожим на прокислую мякоть арбуза, весь в грязи и мокрый. Мгновение длилось молчание, потом все разом загалдели, закричали в ужасе:

— Махау! Махау! (прокаженный).

Через окна на улицу в немом страхе карабкались толстобрюхие бабаи, степенные мужи с черными бородами. Все выли, визжали, старались спастись в ущерб ближнему. Хозяин Макал в иступлении бросался поленьями дров в непрошенного гостя. Лаяла собака, усвоив людскую панику, и бешено рвались кони у привязи. Юлдаш, в страхе загнанного зверя, бросился к кишлаку, не рассуждая о том, что может там встретить. За ним, давясь своим лаем, кинулась собака, а за собакой, подгоняемая гневом сильного к слабому, посыпалась вся встревоженная толпа. Случайные чайрикеры бежали с китменями (поденщики с мотыгами), караульщики с дубинами, а остальные просто без вооружения, с пассивной жаждой крови. И в конце кишлака, в одном из дворов, настигли его. Там тоже властвовала паника: голосили женщины и их бачаси (дети), им вторили бараны, куры, коровы…

Юлдаш стоял на четвереньках и злобно смотрел в упор на распаленные бешенством лица людей.

Он хотел впиться телом в землю — это в безумном страхе казалось возможным, — но не успел, и только повернулся всем туловищем, лицевой стороной, к толпе.

Рот у него открывался и закрывался, ляская зубами. Это было его последним оружием, но не испугало оно толпу взрослых людей. Поднялся в воздухе один из китменей (мотыга) и впился острием в тело Юлдаша. И, словно по сигналу, посыпался на его тело град лопат, китменей, дубин…

С любопытством и страхом смотрели черноокие женщины из-за косяка двери. Восторженно прыгали вокруг голые бачаси, жалобно визжала остроухая собачка.

И долго после того, как увезли Юлдаша на арбе, в ауле слышалось страшное слово:

— Махау! Махау!

ВЫИГРЫШ ОО-ЛАЙ-Ю

Из эскимосской жизни рассказ X. Т. Мунна

Иллюстрации М. Мизернюка　

I

Девятнадцатилетний Нан-нук, приемыш Ак-ша-ду, недвижно стоял на льду у края тюленьей дыры, поджидая, когда зверь вынырнет подышать. Вот уже более трех часов, как он стоял тут, но мысли его были далеко от дела, которым он был занят.

Сегодня утром Ак-ша-ду сказал Канч-о, сыну Ин-ното, что выдаст за него стройную, хорошенькую Оо-лай-ю, когда они вернутся с медвежьей охоты, — и смутные мечты Нан-нука о женитьбе на ней были грубо разбиты.

Расторопная в шитье, веселая, красивая, стройная и прямая, как копье, шестнадцатилетняя Оо-лай-ю была товарищем игр и неразлучной спутницей юноши; он привык смотреть на нее, как на свою будущую жену, хотя и волочился, и дурачился с полудюжиной других девушек, из которых каждая имела такие же шансы сделаться его женой.

Нан-нук понимал мотивы обещания старого Ак-ша-ду: Канч-о с молодой женой должны были поселиться вместе с ним, охотиться и ловить зверя для стариков в течение года или двух, так как Ин-ното, отец молодого жениха, имел еще других сыновей и замужних дочерей. В глазах Ак-ша-ду привлекательность дочерей имела цену чисто практическую, и он весьма естественно рассудил, что так как Нан-Нук и без того останется с ним, то недурно иметь сверх того еще одног о полезного для семьи работника. О взаимных чувствах Нан-нука и Оо-лай-ю старик вовсе не думал, да девушке и в голову не придет противиться его воле; на дальнем Севере — по крайней мере среди населения Баффиновой земли — родители почти всегда устраивают браки детей в своих интересах.

Нан-нук удивлялся, как сильно смутило его это утреннее известие. Ему еще никогда не приходило в голойу, что Оо-лай-ю значит для него более, чем другие девушки. Он был так глубоко озабочен, что не заметил слабого движения воды в дыре, вызванного приближением тюленя. Ударив острогой слишком поздно, когда зверь нырнул, он упустил его. Это было непростительной небрежностью для человека, который, подобно Нан-нуку, гордился, что он искусный охотник за тюленями.

Возвращаясь в юрту, он все продолжал думать о смутившем его известии. В конце концов было не мало других девушек кроме Оо-лай-ю; например, Коо-ли-тей и Килло-бар, — дочери старого Айу, — и рва-лу, дочь Пан-лу. Если бы он взял одну из них, он, конечно, должен был бы отработать за нее отцу в течение года, но Это было бы не хуже, чем работать на Ак-ша-ду. Нан-нук не думал, что Оо-лай-ю особенно мечтала о нем: когда окрестная молодежь проживала вместе в общей юрте прошлой весной, она кокетничала и терлась носами с Канч-о и Паниг-па, да и с другими, равно как и он проделывал это с Эва-лу, с Килло-бар и с Коо-ли-тей.

Придя в юрту, он тотчас заметил, что Оо-ла-ю только что перед тем плакала, и, выждав ухода старухи-матери, спросил ее о причине слез. Она пристально посмотрела на него и снова заплакала.

— Я не хочу выходить за Канч-о; я хочу быть твоей женой, — рыдала она.

Эскимосские девушки в таких случаях очень непосредственны в изъявлении своих чувств. Но возвращение старухи положило конец дальнейшим излияниям. Оо-ла-ю не смела далеко заходить в своем сопротивлении родительской воле.

Потом все сознательные размышления Нан-нука спутались. Он чувствовал только, что никогда во всю свою жизнь ни к чему так сильно не стремился, как к обладанию Оо-ла-ю, и смутное сознание огромной несправедливости овладело всем его существом. Будь Нан-нук цивилизованным человеком, он дал бы себе отчет, что он влюблен, а теперь он только изумлялся своему глубокому смущению, стараясь понять причину потери аппетита, что было, действительно, тревожным симптомом для здорового эскимосского юноши. Он смущенно раздумывал об этом, вспоминая других девушек и удивляясь, почему его так не тянуло ни к одной из них. Наконец, он заснул.

II.

Итак, Канч-о присоединился к партии Ак-ша-ду. Он пришел с небольшими санями и четырьмя собаками, и все они отправились вместе на медвежью охоту, при чем разумелось само собою, что по возвращении он получит в жены Оо-лай-ю. Ак-ша-ду тщательно выговорил, что Канч-о должен оставаться у него в течение года, принимая постоянное участие в ловле пушнины.

— Вот как он тебя ценит, — с горечью заметил Нан-нук Оо-лай-ю, — в несколько лисьих шкур, да одного-двух медведей.

Не будем рассказывать, что случилось с охотниками за первые две-три недели до того дня, когда они, разбивая лагерь, напали на три медвежьих следа и, идя по ним далеко но льду, наконец нашли и убили зверей неподалеку от пловучих льдов в Дэвисовом проливе. Они поставили юрту, содрали кожи со своей добычи, накормили собак и, после обильного угощения молодой медвежатиной, легли и заснули тяжелым сном.

На следующее утро они увидели, что льдина, на которой они расположились становищем, оторвалась за ночь от материкового льда и присоединилась к плавучим. Водный корридор в полмили шириною отделял их от твердой земли.

Много смелых охотников гибнет так на дальнем Севере.

Пока они были еще в безопасности: скопления льдов держались вместе плотной массой на много миль кругом; но они знали, что рано или поздно ветры и течения отнесут эти льды и очистят дорогу свободной воде, которая быстро разрушит их ледяное убежище.

Канч-о выказал себя далеко не с лучшей стороны в том опасном положении, в каком находились теперь охотники: он угрюмо сидел в юрте большую часть дня. Между тем Нан-нук был неутомим, производил отдаленные разведки по опасным плавучим льдам в поисках за тюленями, и однажды даже добыл медведя. Благодаря его заботам, охотники просуществовали три недели, перекочевывая с места на место и переставляя юрту, когда возникала опасность, что лед, на котором находился лагерь, уплывет в открытое море. Хотя по летам и моложе Канч-о, Нан-нук руководил всем и совещался со старым Ак-ша-ду, как с равным. Старик мрачно смотрел на их шансы на спасение. По его мнению, им вряд ли было суждено опять выбраться на твердую землю. У него начало складываться далеко невысокое мнение о будущем зяте, что он и высказывал иногда потихоньку своей старухе. Впрочем, он дал слово Канч-о, да, к тому же, они теперь все равно должны были погибнуть так или иначе.

Нан-нук и Оо-лай-ю случалось теперь часто бывать наедине друг с другом: они предпринимали длившиеся по несколько дней поездки на собаках в поисках за тюленями, и немало любовных сцен с прижиманием носами происходило между ними, когда их юрта скрывалась из виду.

— Ты должна быть моею женой, — говорил Нан-нук, — через год или два у меня будут свои сани и собаки; я украду тебя у Каич-о, и мы уедем далеко в страну Иг-лу-льют.

И она, презиравшая и ненавидевшая теперь Канч-о, соглашалась на эту отчаянную меру.

III

Наступил день, когда пловучий лед тронулся. Самоеды рассчитывали найти убежище на одной из крупных льдин, казавшейся им более прочною, но старый Ак-ша-ду слишком хорошо знал, что как только до них доберется волна прилива, конец будет неизбежен. Все более и более расползалось в стороны ледяное поле, и, наконец, охотники очутились на большой льдине, гонимой снежным штормом к югу. Напор воды с каждым часом увеличивался, брызги стали долетать до них. В течение следующей короткой темной ночи, как раз в тот момент, когда старик сказал:

— Ну, конец! Прощай жена!

Нан-нук испустил торжествующий крик: перед ними вырисовывались очертания гигантской ледяной горы с низким краем в виде косы, о который их льдина ударилась с такой силой, что все они свалились с ног.

Страшным толчком они надвинулись на ледяную гору, на которую самоеды и перебрались вместе с санями и собаками. Когда Нан-нук, покинувший льдину после всех, перебрался в безопасное место, льдина тихонько перевернулась одним краем кверху и в следующий момент распалась на куски, под соединенным напором ветра, волны и течения.

На рассвете они увидали, что ледяная гора, служившая им убежищем, была одна из краевых в ряду таких же гор, плывших по направлению к низменному мысу Кетер-хед. В 25 милях к западу от него, как они знали, было расположено зимнее становище нескольких семейств их племени.

Их ледяная гора, вместе с другими ледяными горами, сидела теперь на Изабелловой отмели, хорошо известной китоловным судам, работающим в поздний сезон. Гора была очень высока, за исключением низкого краевого выступа, на котором они расположились. Опасность заключалась в том, что, с наступлением больших приливов, гора неизбежно должна была быть подмыта течением и перевернуться вверх дном. Им предстояло или утонуть, или погибнуть среди обломков льда.

Правда, они видели, что если бы ледяная гора находилась ближе к берегу, хотя бы на пятьдесят футов, они могли бы перебраться со своей косы на какую-нибудь льдину и в трехстах футах далее достигнуть крепкого берегового льда, а, следовательно, и спастись. Но теперь между ними и берегом тянулась широкая полоса темной воды, в которой бурлило течение, направлявшееся от их горы к береговому льду.

К северу от них, в расстоянии полумили, сидели на отмели две огромные ледяные горы, которых они не заметили ночью. Словно для того, чтобы отнять у них всякую надежду на спасение, перед ними тянулось на протяжении нескольких миль широкое ледяное поле, преграждавшее доступ отдельным пловучим льдинам, на которых можно было бы добраться до безопасного места.

Но и это было еще не все: с усилением прилива они отчетливо чувствовали вздрагивание горы, на которой находились, а между тем от новолуния и усиленных мартовских приливов их отделяло только несколько дней. Старый Ак-ша-ду покачивал головой и говорил, что дело плохо.

Они поставили небольшую юрту, в которой ютились, просушивая обувь на ворванных лампах.

IV

На следующее утро Нан-нук отозвал в сторону Ак-ша-ду и изложил свой план. Он попытается добраться до берегового льда, устроив плот из двух саней. Поплывет на санях верхом. Потом он поставит сани на пловучую льдину, крепко привяжет их и все могут перебраться по одиночке в безопасное место с помощью тросов, которые можно сделать из тюленьих ремней, санной упряжи, собачьих постромок и бичей из прочной моржевой кожи. «Паром» можно будет тянуть взад и вперед. По счастью у них было четыре запасных набора ременной упряжи из очень прочной моржевой кожи.

Старик одобрительно кивнул головой.

— Можно было бы попытаться, — согласился он, — если только сани выдержат тебя и ты не замерзнешь, но ты погрузишься до подмышек в воду, а в ней очень холодно.

— Если мне удастся, — внезапно сказал Нан-нук, — ты отдаешь мне в жены Оо-лай-ю. Предложим сначала Канч-о. Если он не согласится, то пойду я. Только Оо-лаю будет не нужна мне, — прибавил он задумчиво, — если я отморожу ноги и не буду ходить па охоту.

Они позвали Канч-о и предложили ему попытать счастья, но он не хотел и слышать об этом. Зато он быстро согласился отступиться от Оо-лай-ю, если Нан-нук предпримет опасное путешествие.

— Есть и другие девушки, — прибавил он с философским спокойствием. Он не был рожден героем.

Сани связали вместе; сделали две длинных веревки из тюленьих ремней и наладили грубое весло. Сухие штаны из оленьей шкуры и такую же рубаху Нан-нук привязал себе на голову; затем он обмотал вокруг шеи пару запасных тюленьих ремней и приготовился в путь. Паром был спущен на воду. Нан-нук сидел на нем, спустив ноги по краям саней.

Сначала паром под тяжестью юноши погрузился так глубоко, что Оо-лай-ю громко вскрикнула от испуга; но когда плечи пловца оказались над водой, он убедился, что паром выдерживает тяжесть и стал грести. Теперь все усилия ловкого юноши были направлены на го, чтобы паром не перевернулся. Он понял, что невозможно было бы переправить таким путем женщин. С неимоверной осторожностью он едва мог удерживать равновесие.

Было, вероятно, около 20 градусов ниже нуля. Отдавшись на волю течения, Нан-нук поддерживал равновесие веслом. Почти замерзавший, достиг он материкового льда.

Первым его движением было раздеться, быстро обтереть тело старой рубахой и облечься в сухой олений костюм. Он заметил, что два пальца на ноге были обморожены, но не обратил на это внимания и принялся бегать взад и вперед в течение нескольких минут, пока ни восстановилась циркуляция крови. Теперь предстояло самое трудное: надо было подыскать большую льдину и крепко привязать к ней сани. Работая в ледяной воде, он несколько раз замораживал себе пальцы, но мужественно продолжал и, наконец, закричал своим, ожидавшим с замиранием сердца, что все готово. Привязав запасные ремни к парому, он дал сигнал тянуть и, с своей стороны, стал отдавать трос.

V

Сначала стала переправляться старуха с одним из детей. Накинув себе на плечи одеяло, она села в сани и положила на колени ребенка и несколько горшков посуды. Это было все, что мог выдержать утлый ледяной паром. Когда они благополучно спустились на материковый лед, Нан-нук велел ей спешить к берегу и крикнул Ак-ша-ду и другому ребенку готовиться к переправе. Они добрались. Старик хотел было помогать ему, но Нан-нук отказался.

— Надо спешить, — прибавил он.

И, действительно, их ледяная гора начинала заметно колебаться; там и сям от нее отрывались куски льда и падали в воду, вызывая сильное волнение. Она непременно должна была переместиться или перевернуться во время этого прилива.

Когда паром был подтянут в третий раз, Нан-нук увидел, что ледяное поле на севере раскололось, и огромная масса льда быстро несется к горе, на которой еще оставались Оо-лай-ю и Канч-о.

Чувство самосохранения — основной закон жизни, а Канч-о не был героем…

Паром мог выдержать только одного. И вот, в бессильном бешенстве Нан-нук видел, как Канч-о прыгнул на паром и отчалил, оставив девушку одну…

Нан-нуку оставалось только как можно скорее притянуть его к себе. Если бы у него была винтовка, он бы подстрелил Канч-о и велел бы девушке сбросить его в воду…

Паром причалил, и трус выбрался. Не обращая на него ни малейшего внимания, Нан-нук крикнул Оо-лай-ю, приказывая как можно скорее подтягивать паром к себе. Она стояла, положив у своих ног два одеяла— свое и Нан-нука, и его ружье.

Большая ледяная глыба была теперь совсем близко от горы и очевидно было, что, при огромной тяжести и скорости движения этой глыбы, гора, в случае столкновения, выйдет из неустойчивого равновесия и опрокинется со страшным разрушением.

— Прыгай скорее на паром, — закричал Нан-нук. — Брось одеяла! — Но. когда паром приблизился, Оо-лай-ю схватила одно одеяло в руку, ружье и мешок с боевыми запасами — в другую и легко прыгнула в санки, сопровождаемая двумя собаками.

_{Оо-лан-ю схватила одеяло в руку, ружье — в другую, и легко прыгнула в санки, сопровождаемая двумя собаками.}　

Нан-нук тянул к себе паром так быстро, как только мог. Водазаливала санки и захлестывала стоявшую в них на коленях девушку. Быстрота течения все возрастала, но паром подвигался медленнее, чем в прежние разы. Нан-нук понимал, что если бы ледяная гора столкнулась с глыбой льда, так быстро к ней приближавшейся и отстоявшей теперь только на несколько аршин, и его, и девушку постигла бы самая страшная смерть: они утонули бы, крутясь, с разбитыми членами, расплющиваемые между обломками льда. Он это знал, и ему ни разу не пришла мысль бежать самому, бросив девушку.

Когда паром приблизился к береговому льду, гибкая Оо-лай-ю, сильно побледневшая, но хладнокровная и проворная, быстро соскочила. Задний край парома, не уравновешиваемый более ее тяжестью и не подтягиваемый, как прежде, с горы, погрузился в воду. В тот же момент паром перевернулся и исчез подо льдом, на котором они стояли.

— Бежим, бежим, — закричал Нан-нук, схватывая драгоценное ружье в одну руку, а в другую маленькую руку Оо-лай-ю. В тот же момент ледяная глыба ударилась о гору.

Молодые люди с быстротою оленей бежали от надвигавшегося потопа.

_{Молодые люди бежали от надвигавшегося потопа…}

Ледяная глыба наскочила га низкий выступ горы, покрыв его громадными массами движущихся кусков льда. В следующий момент, с шумом, подобным залпу тяжелых орудий, ледяная гора дрогнула, наклонилась и рухнула в воду с оглушительным треском. Чудовищная волна взбивалась в кипящую пену и подбрасывала вверх огромные обломки расколовшегося материкового льда.

Молодые люди бежали к берегу, взявшись за руки. В голове у них мелькала мысль, как все еще близки они от страшной и, быть может, неминуемой смерти.

Вдруг они упали ничком на лед: под напором волн он ломался и колыхался словно при землетрясении.

На сто метров от краев, обмываемых водой, береговой лед был расколот, и обломки бились друг о друга в бешеном водовороте, — но они уже миновали область разрушения, угрожавшую гибелью.

В том месте, они находились, лед был лишь расколот на длинные полосы, по колеблющейся поверхности которых они бежали к безопасному месту.　

— Я оставила свое одеяло, — со слезами сказала Оо-лай-ю, когда опасность миновала. — Ты кричал, чтобы я скорей прыгала на паром, и у меня не было времени захватить его; я спасла только твое одеяло.　

— Ничего, — властно сказал Нан-нук, — теперь это не важно. Я сговорился с Ак-ша-ду и Канч-о. Теперь нам с тобой нужно будет только　одно одеяло, а мое, во всяком случае, больше твоего.　　

Подбежав к тревожно поджидавшим старикам, они остановились и торжественно, несколько раз, прижались друг к другу носами, бы в залог своего грядущего счастья.

АМЕРИКАНСКАЯ ДУЭЛЬ

Рассказ Б. П. Никонова

Иллюстрации Н. М. Кочергина

30 августа 1926 года в фешенебельном ресторане «Нью-Йоркская Звезда» произошло довольно заурядное на первый взгляд событие:

Два джентльмена, в высшей степени корректные и шикарно одетые, поспорили друг с другом за стаканом коктэйля. О чем шел разговор — осталось никому неизвестным. Но разговор кончился плачевно: один из джентльменов нанес другому тяжкое словесное оскорбление.

Они могли бы покончить дело тут же, в ресторане, боксом, или иным физическим воздействием. Но оскорбление, невидимому, было слишком тяжело. И джентльмены, на глазах у присутствующих, чопорно обменялись визитными карточками и, корректно раскланявшись, вышли.

Очевидно, предстояла дуэль!

Тут же, на улице, едва они покинули ресторан, их окружило человек пять-шесть вездесущих репортеров. И тут же на улице состоялось интервью с обоими джентльменами. Один из джентльменов оказался довольно разговорчивым. Он сообщил, что его фамилия — м-р Сноб, и что дуэль, действительно, неизбежна.

_{Вездесущие репортеры окружили дуэлянтов…}

— Чем и как оскорбил вас ваш противник? — спросили репортеры.

— О, он сказал, что фирма «Аллан Грей и сыновья» никуда не годится!

— Разве это так оскорбительно для вас?

— О, подобные оскорбления могут быть смыты только кровью!

И больше ничего от м-ра Сноба уже нельзя было добиться. Он презрительно молчал, опустив вниз тщательно выбритые губы. Его противник был менее сообщителен: он сообщил только, что его зовут м-р Дудли и что подробности, поскольку это допустимо в интересах дуэлянтов, можно узнать от секундантов.

Репортеры, конечно, на этом не могли успокоиться. И не прошло двух часов, как им уже было известно, кто секунданты и где они живут. А в вечернем выпуске «Нью-Йоркского Геральда» уже появились интереснейшие интервью с ними. М-р Сноб и м-р Дудли решили драться по американскому способу, т. е. предоставив роковой удар судьбе и жребию. Дуэль была назначена на следующее утро, в окрестностях города, на большой дороге. Смертельный удар должен был исходить не от человека и не от природы, а от машины, а именно, — от автомобиля. Один из дуэлянтов, по жребию, должен был попасть под быстро несущийся автомобиль. Но где это совершится и каким образом — об этом умалчивалось.

Причина дуэли оставалась совершенно невыясненной. И дуэлянты, и секунданты упорно отказывались вдаваться в подробности касательно этого и лишь глухо замечали, что оскорбление было нанесено в высшей степени тяжкое, после которого непринято даже оставаться в живых.

Репортер ((Геральда» нескромно спросил секунданта м-ра Сноба:

— Ваш доверитель что-то говорил о фирме «Аллан Грей и сыновья»?…

— Тысячу раз нет! — воскликнул секундант — Что такое «Аллан Грей и сыновья»? Это ничтожная маленькая фирма каучуковых изделий. Причем тут она? Нет, нет! Это было сказано моим доверителем просто для того, чтобы прекратить тягостный для него разговор!

Репортер попытался затем выведать час и точное место дуэли. Но секунданты были на этот счет неумолимы.

— Это совершенно невозможно! — сказал секундант м-ра Дудли — Мы всячески должны избегать скопления публики. Если будет много народа, то может произойти катастрофа, и, главное, не удастся самая процедура дуэли!

— А в чем заключается эта процедура? — полюбопытствовал представитель газеты.

— О, это секрет! — в один голос ответили оба секунданта.

Достойные представители нью-йоркской прессы однако решили не сдаваться и употребить все усилия, чтобы выведать сенсационный секрет. Тем более, что любопытство публики было чрезвычайно раздражено и номера «Геральда» расхватывались с жадностью.

В особой статье газета от себя заявляла:

«Мы лично считаем эту необыкновенную дуэль типичным проявлением американского духа. Мы не пощадим никаких сил и средств для того, чтобы держать наших читателей в курсе дела. Нами командированы самые Энергичные и талантливые сотрудники на все шоссейные дороги в районе 150 километров от города. Поставленные газетой громкоговорители будут в течение всей ночи оповещать публику о всех подробностях, какие только удастся нам добыть!»

Кто такие мистер Дудли и мистер Сноб? До сих пор о них решительно ничего не было известно. Во всяком случае, они не принадлежали ни к родовитой, ни к денежной аристократии города. Они не входили в число пресловутых «четырехсот» представителей нью-йоркского высшего света.

Но после ресторанного скандала, закончившегося вызовом на такую необычную даже в Америке дуэль, на этих двух джентльменах сосредоточилось всеобщее внимание и о них стали циркулировать настоящие легенды — и на бирже, и в ресторанах, и в вагонах городской подземки, и в театрах, и в частных домах. Всего более были, конечно, заинтересованы дамы, тем более, что, по описанию интервьюеров, оба дуэлянта являлись настоящими джентльменами, в высшей степени корректными, стройными красавцами, с неотразимой мрачной прелестью во взгляде. Кто то даже успел прозвать м-ра Дудли «Мрачным Красавцем», намекая на известный персонаж в «Дон-Кихоте». Мистер Дудли был особенно интересен: он был выше ростом, красивее и гораздо загадочнее мистера Сноба. Он не давал никаких объяснений репортерам и вообще молчал. От него веяло рыцарской таинственностью и величием. Чувствовалось что-то средневековое, легендарное, сказочное.

_{«Мрачный Красавец»}　

Роковое столкновение их изображалось в легендах на самые разные лады. Говорили, например, что оба дуэлянта — лица старинной европейской аристократии, и что столкновение произошло на почве фамильных отношений. Другие уверяли, что речь шла о женщине необычайной красоты и высоко-аристократического происхождения. Один из дуэлянтов будто бы позволил себе отозваться о ней как о земном существе, а другой не перенес этого и назвал собеседника «дурно-воспитанным человеком у, а тот счел это тягчайшим оскорблением для себя.

Наконец, кто-то пустил слух, что мистер Дудли — лицо королевской фамилии. И теперь уже никто не верил, что м-р Дудли и м-р Сноб назвались настоящими фамилиями. Конечно, это были псевдонимы. А под этими псевдонимами скрывались необыкновенные, поразительные имена…

Любопытство публики было так задето, что организовалось несколько депутаций к секундантам с целью во что-бы то ни стало узнать хотя приблизительно место дуэли. Но и эта последняя попытка не имела никакого успеха.

Секунданты единогласно заявили:

— Наши доверители отличаются исключительной скромностью. Они абсолютно не желают никакого «бума», никакой сенсации. Дуэль должна состояться по возможности втайне. Но в свое время мы представим в редакцию «Геральда» исчерпывающий протокол; надеемся, что «Геральд» и другие газеты не откажутся его напечатать, и, таким образом, ваше желание, граждане, будет удовлетворено. Подробности дуэли будут вам известны!

Но гражданам, разумеется, этого было мало!

_____

Пять часов утра.

До рассвета уже недалеко, но покров ночи еще лежит повсюду: на пыльной, почти не смоченной росою шоссейной дороге, на кустах, на крышах какой-то неведомой придорожной фермы, на верхушках соседнего леса.

Но в темноте можно уже разглядеть, что широкая полоса дороги здесь раздваивается. От главной дороги под острым углом ответвляется другая шоссейная дорога и скрывается направо в кустах. На мыске между дорогами чернеет столбик и на нем белая дощечка с надписью и указующим перстом.

Тихо. Но вот, со стороны города, багровый отсвет которого маячит в небе, слышится шум автомобиля. А вот и он сам выныривает из темноты черной массой без огней, без сигнального гудка. И останавливается у перекрестка.

— Алло! Джимми!

— Алло! Здесь!

— Все готово?

— Ол райт!

Темно. Но уже рассвет неумолимо приближается. Предметы посерели, трава начинает казаться зеленой. Теперь ясно видно, что автомобиль привез пятерых пассажиров. Их встречает некто шестой, который ожидал их здесь. II вся компания собирается на мыске между дорогами, под деревом.

Становится еще светлее, и теперь можно узнать приехавших. Эго, во первых, мистер Сноб, во фраке, в перчатках, в цилиндре, вылощенный и шикарный свыше всякой меры и чрезвычайно мрачный. Далее, двое секундантов. Наконец, толстый как шар человечек с чемоданом. Это доктор-хирург, м-р Крью.

— А мистер Дудли? — осведомляется он.

— Мистер Дудли сейчас выйдет! — отвечает секундант — Я помогу ему!

Мистер Дудли позволяет высадить себя из автомобиля. Он так же элегантен и великолепен, как мистер Сноб, и так же мрачен и неразговорчив. Доктор Крью и один из секундантов осторожно ведут его под руку в полутьме и ставят под деревом. Мистер Дудли стоит неподвижно. Лощеный цилиндр его поблескивает в лучах рассвета. Он словно застыл в величественной позе. Мистер Сноб старается не глядеть на своего противника.

— Прекрасно! — говорит секундант м-ра Дудли, — теперь можно приступить к самой операции.

— Ол райт!

Секундант мистера Дудли «ведет дуэль». Он «менеджер», т. е. хозяин дуэли. Инициатива действий принадлежит ему.

— Прежде всего я позволяю себе, сэры, предложить вам мирное соглашение? — обращается он к противникам — Сэр, не желаете ли покончит! миром?

В ответ на это мистер Сноб безмолвно мотает головой. А мистер Дудли даже головой не мотает: он застыл в мрачно-величавой позе. Он и слышать не хочет ни о каких примирениях.

— В таком случае…

В это время на дороге раздается подозрительный шум. На ферме за оградой тоже что-то не совсем благополучно: там мелькают какие-то тени. А по дороге со стороны города ясно слышен автомобильный гудок. Потом другой, третий…

— Наше местопребывание открыто! — восклицает менеджер — секундант: — Не следует ли нам отложить поединок и перенести его в другое место?

Мистер Сноб безнадежно и презрительно пожимает плечами. Зачем? Не все ли равно, где и когда умереть? А мистер Дудли молчит… Молчит и не шевелясь стоит под деревом, элегантный, чопорный, настоящий джентльмен!

Увы! Местопребывание дуэлянтов в самом деле открыто! И уже давным давно!

В кустах сидят и лежат прибывшие из города любопытные. На ферме с комфортом расположились репортеры пяти газет и корреспондент лондонского «Таймса». У них там даже оборудовано радио. А из-за деревьев на мысок, где находятся дуэлянты, нацелилось несколько аппаратов кино.

И с каждой минутой подъезжают новые и новые экипажи с публикой. Они останавливаются на приличном разстоянии и высаживают зрителей. Тут и миллиардеры с Пятого авеню, и представители искусств и науки, и мелкая буржуазия, и просто зрители без всяких примет. И дамы, дамы, дамы… Множество дам!

_{Всего более были заинтересованы дамы…}

Рассвет разгорается. Но легкий туман покрывает мысок, дорогу, заволакивает деревья и набрасывает на жуткую картину дуэли какую-то романтическую тайну.

Менеджер обращается к дуэлянтам:

— Сэры, необходимо поспешить! Я оглашу еще раз условия поединка, а после того секунданты разведут вас на места и предоставят вас в руки судьбы и случая. Итак, я начинаю!

Менеджер говорит громко. У него превосходный баритон и отличная дикция. Его слышно всюду. И зрители впиваются в него и слухом, и зрением. — Противники становятся каждый на одну из соединяющихся здесь дорог в непосредственной близости к перекрестку. Они неподвижно стоят и ждут несущегося им навстречу автомобиля. Автомобили, едущие сзади, в расчет не принимаются, потому что они видят стоящего на дороге человека еще издали и могут успеть его объехать. Но впереди вас, джентльмены, в нескольких саженях от перекрестка, находится крутой поворот, густо закрытый, как вы видите, деревьями. Автомобиль, приближаясь сюда с той стороны, дает предупредительный гудок, и горе тому, кто пренебрежет этим сигналом и останется посреди дороги. Он будет неминуемо раздавлен!

— И вот одного из вас, джентльмены, ждет именно эта участь. Но кого? Это и решит случай. Погибнете ли вы, мистер Сноб, или вы, мистер Дудли, — это будет зависеть от того, по которой из двух дорог поедет после перекрестка первый роковой автомобиль.

— Мы нарочно избрали эту сравнительно тихую местность и ранний час в расчете на то, что нам удастся без помехи выполнить предначертание. Но вот начинается день, и уже в самом ближайшем времени оттуда поедут автобусы и частные автомобили. Мне кажется, я уже слышу их шум вдалеке. Итак, расходитесь, джентльмены, на свои места, заранее, как вы знаете, указанные вам жребием, и да благословит вас в этот высокий час Небо!

Какой гул сдержанных восклицаний прокатился в публике! Какой вихрь вздохов, шопота, подавленных стонов! И сколько пари было заключено в этот поистине высокий момент! А на какие высокие суммы!

_____

— Мистер Сноб! Вы готовы?

— Готов! — ответил сухим гортанным голосом мистер Сноб, презрительно оттягивая книзу губы.

Секундант подошел, взял его под руку и отвел на середину одной из дорог. Мистер Сноб застыл в позе величавого презрения к жизни, корректный, как лорд, в перчатках, фраке и цилиндре.

— Мистер Дудли! Вы готовы?

Мистер Дудли молчит. Он стоит под деревом — и ни звука, ни жеста. Как странно! Жив ли он, по крайней мере?

Менеджер обращается к доктору. Доктор Крью, как шар, проворно подкатился к застывшему в чопорной позе молчаливому джентльмену и стал слушать ему сердце и щупать пульс.

В толпе зрителей послышались восклицания:

— Он умер от страха!

— Он болен! Он не может участвовать в дуэли!

— Он даже не в состоянии сделать шага! Это бесчеловечно заставлять его так рисковать жизнью!

О бесчеловечности, разумеется, кричат дамы, которым импонирует своей эффектной внешностью и загадочным происхождением великолепный мистер Дудли. Мужчины придерживаются другого мнения:

— Пустяки! С ним маленький обморок! Доктор даст ему понюхать спирту и он очнется!

В самом деле, не прекращать же эту интереснейшую и редчайшую дуэль из-за такого пустяка! А пари? А высокие суммы? Надо же считаться и с этим!

— Алло, мистер Дудли! Как себя чувствуете?

— Мужайтесь, старичина!

— Не мешкайте! Чего там! Кончайте скорее!

Доктор Крью еще раз пощупал пульс, постукал мистера Дудли по спине и заявил:

— Он выдержит! У него слегка отнялся язык и немножко парализованы ноги, но это не беда! Нужно только помочь ему добраться до места!

Менеджер, доктор, второй секундант и некто неизвестный, называвшийся Джимми, взяли мистера Дудли под руки и повлекли его к роковому месту на дороге. Мистер Дудли, вытянувшись всем телом и цепляясь парализованными ногами за траву, безмолвно и почти безжизненно покачивался между своими спутниками. Они поставили его, как куклу, посредине дороги, в той же позе, в какой уже давно стоял на своем смертном посту мистер Сноб, и долго возились с его ногами, устанавливая их. Зрители, затаив дыхание, наблюдали эту процедуру. Многие сомневались, выстоит ли парализованный м-р Дудли и не свалится ли он ранее срока?

_{Мистера Дудли — «Мрачного Красавца», — взяли под руки и повлекли к роковому месту.}

Но, вот, все готово. Оба дуэлянта стоят на своих местах, один близ другого, у перекрестка, где раздваивается дорога в город. Стоят важные, безмолвные, неподвижные, блестяще-элегантные — и ждут судьбы…

Кино-аппараты уже пощелкивают. Кодаки нацелились со всех сторон. Заключаются последние пари. Кое-кто из дам проливает от волнения слезы.

_____

— Идет!

За поворотом ясно слышен нарастающий гул автомобиля. Напряжение достигает высочайшей степени. Еще минута, еще секунда, и вылетевший автомобиль кинется на одну из дорог и раздавит героического дуэлянта во фраке и цилиндре. Но кого? Которого?

Что думают и испытывают сейчас сами дуэлянты — об этом никто не думает. Думают о пари, о том, кто выиграет. Опасаются (даже вслух!), что автомобиль по какому-нибудь несчастному случаю не раздавит дуэлянта, и все пропадет. Кино-съемщики, фотографы и репортеры превратились в одно зрение, впились всем естеством в поворот дороги за деревьями, откуда сию секунду выскочит Судьба.

Продолжительный гудок. В ответ ему заревела тысячью голосов толпа, и рев ее не прекращался, пока… пока не кончилась вся эта необыкновенная история.

Очевидцы рассказывали потом, что все произошло необычайно быстро. Огромный автомобиль — великолепная машина, сверкавшая коричневым лаком, вынеслась из-за поворота и на полном ходу устремилась на ту дорогу, па которой стоял м-р Дудли. И, наскочив на него, переехала через несчастного…

Но тут случилось нечто совсем неожиданное: мистер Дудли с сильным треском лопнул! Совершенно так же, как лопается автомобильная шина, или детский воздушный шар.

Сначала думали, что лопнула шина у рокового автомобиля. Но нет! Несчастие приключилось именно с мистером Дудли. И дородное тело его, наряженное в отличный фрак и цилиндр, лежало в пыли, как раскрашенная тонкая тряпка!

Автомобиль остановился. И не успели удивленные зрители опомниться от первой сенсации, как за ней последовала вторая:

Сидевший в автомобиле господин, как две капли воды похожий на погибшего на дороге Мрачного Красавца, поднял над головой огромный плакат:

Всем! Всем! Всем!

Граждане!

Автомобиль, переехавший меня, м-ра Дудли, принадлежит всемирно-известной фирме «Марс».

Я воскрес

и заявляю всем и каждому, что нет в мире автомобилей лучше «Марса» и что едущим на них не страшны никакие катастрофы!

Бродвей, 13.

Богатый выбор машин!

Гром рукоплесканий встретил этот плакат. Рукоплескания усилились и превратились в настоящую бурю, когда на дороге показался мистер Сноб.

Он тоже нес на высокой палке громадный белый плакат;

Граждане!

В целом мире нет ничего лучше каучуковых произведений знаменитой фабрики Аллан Грей и с-я». Мистер Дудль, которого только что переехал: был сделан на фабрике «Аллан Грей и сыновья».

О его прочности и добротности можете судить по его остаткам. Равно как и о художественности исполнения.

Магазин: Бродвей, 15.

Мистер Сноб вместе с плакатом уселся в автомобиль. Туда же влезли секунданты и толстый как шар доктор Крью, который, впрочем, никогда и не бывал доктором, — и автомобиль? сверкая двумя ослепительно белыми плакатами, плавно и быстро понесся в дымившийся под утренним солнцем Нью-Йорк.

_{Наш сотрудник, художник Н. М. Кочергин, зарисовал с натуры эту страшную дуэль, остававшуюся в глубокой тайне для всего Нью-Йорка.}　

ЧЕРНАЯ СМЕРТЬ

Очерк В. Аристова

Иллюстрации М. Яковлева

1.

По дальним калмыцким хатонам^[2]), из вызженных зноем астраханских степей, двигалась «черная смерть». Чуму разносили суслики. Этому совершенно не верил китаец Лю-Син, сторож и уборщик в полевой лаборатории доктора Курца.

Палатка доктора стояла на северном склоне высокого кургана, откуда на десяток верст кругом видна была безлюдная степь. К югу и северу тянулась беспрерывная цепь небольших курганов, терявшихся где-то в степи. Внизу, под курганом, в большой парусиновой палатке, помещалась лаборатория, где доктор Курц производил свои наблюдения над сусликами.

Утром, когда пригревало солнце, вся степь кругом кургана наполнялась пронзительным свистом. Суслики становились на задние лапы и своим резким свистом приводили в восторг равнодушного почти ко всему на свете китайца Лю-Син. Маленькие серенькие зверьки не обращали ни малейшего внимания на людей, живших на высоком кургане. Людей было только двое, а сусликами кишела вся степь.

Когда доктор, позавтракав, усаживался за микроскоп, Лю-Син брал палку и отправлялся охотиться на сусликов. Ловкими ударами длинной палки китаец убивал пару сусликов и варил их в своем котелке. Вареных сусликов Лю-Син находил бесподобными и совершенно не мог понять, почему доктор так кричал и ругался, когда заставал его за любимым блюдом.

В последний раз доктор спросил:

— Лю-Син, знаешь ли ты, кто заражает людей чумою?

— Знаю, — ответил китаец, — «черную смерть» разносят маленькие черные блохи, которые кусают сусликов. Но ведь я не трогаю блох, я кушаю только сусликов.

— Лю-Син, если ты будешь есть сусликов, я дам тебе расчет.

— Хорошо, — вздохнул Лю-Син, — я больше не буду кушать сусликов.

Китаец не хотел огорчать доброго доктора Курца и решил предаваться насыщению своего желудка в полуденные часы, когда доктор обыкновенно спал в своей палатке.

Поев, китаец садился на землю и, обхватив руками колени, затягивал однообразную старинную песню. Лю-Син пел о белом цветке Чао-Сан, о золотых колокольчиках в саду нежной красавицы и о злом драконе, похитившем белый цветок Чао-Сан. Перед глазами китайца растилалась бескрайная степь с побуревшей травой и серебристыми пятнами полыни. Высоко в небе черными точками застыли коршуны, высматривая добычу. Суслики торопливо прятались в норы, когда черная тень крылатого хищника проносилась над степью.

_{Лю-Син пел о белом цветке Мао-Сан, о золотых колокольчиках в саду нежной красавицы.}

Ночью к кургану приходил волк и выл протяжно и тоскливо. Волчий вой нагонял на китайца тоску. Лю-Син, лежа под своим брезентом, шептал заклинания против злых духов и невольно вспоминал родину и благодатную долину Голубой реки.

Доктор Курц брал ружье, выходил из палатки и, не целясь, стрелял в темноту. Волк уходил, но на следующую ночь приходил снова.

2.

Отряд газовой экспедиции разбил свой стан. Десять фургонов, нагруженных железными баллонами с хлором, расположились полукругом в двухстах метрах от палатки Курна.

— По нашим сведениям, — сказал доктору Курну техник газового отряда, — ваша лаборатория находится как раз в центре района, занятого чумными сусликами. Именно отсюда мы и начнем нашу работу, — и, заметив недовольное выражение на лице доктора, техник добавил — Но вы доктор, не беспокойтесь, мы пока-что оставим некоторое количество сусликов для ваших научных исследований.

На другой день, едва только первые лучи солнца позолотили степь, отряд газовой экспедиции приступил к работе. Десять баллонов с хлором выстроились в некотором расстоянии от кургана.

— Начинай! — скомандовал техник. Отряд двинулся вперед.

Двое рабочих переносили баллон с места на место, старательно выискивая сусличьи норы.

Тонкий резиновый рукав соединял баллон с небольшим металлическим диском. Зоркий, наметанный глаз рабочего заметил черное отверстие сусличной норы. Метнулся гибкий рукав и металлический диск закрыл нору. Короткий поворот крана — и струя ядовитого газа наполнила подземное жилище грызуна.

_{Метнулся гибкий рукав и металлический диск закрыл нору суслика. Струя ядовитого хлора наполнила подземное жилище.}

Медленно двигаются по равнине черные точки, шаг за шагом, аршин за аршином, очищая от сусликов степь. Точки то исчезают, то снова появляются на гребне невысоких курганов, тянущихся к северу.

Работы прекращаются, когда солнце стоит над головой. Зноем дышит раскаленный воздух и самая земля струит огненный жар.

Обливаясь потом, едва волоча усталые ноги, возвращаются в стан рабочие. Теплая соленая вода из «копани» не освежает потрескавшихся губ и лишь вызывает еще большую жажду. В эти часы замирает все живое население степи. Уныло никнет к земле редкий ковыль и серебристая полынь. Юркие зеленые ящерицы прячутся в глубокие трещины, избороздившие высохшую землю. Даже змеи, свернувшись серебристыми спиралями, отдыхают в густых зарослях полыни. Стан погружается в дрему.

Рабочие забрались под натянутые на колья четыреугольные брезенты и забылись тяжелым сном. Верблюды легли на землю, подобрав под себя ноги, и дремлют, изредка шевеля безобразными губами.

Только один китаец Лю-Син не спит. Он сидит под соломенным навесом и, перебирая корешки каких то трав, тихонько тянет песню о белом цветке, красавице Чао-Сан.

Работа возобновлялась, когда солнце клонилось к западу и степь пробуждалась от полуденного сна. Опять двигались по степи черные точки, останавливались и снова шли, пока солнце не скрывалось за дальним курганом.

Вечером окрестности кургана оглашались веселыми песнями рабочих. Желтоватые пятна костров бросали в темноту снопы золотистых искр. С темного южного неба смотрели переливаясь бриллиантовые звезды. В траве глухо кричала одинокая степная птица. В полночь засыпал стан.

Только один караульный лежал у тлеющего костра и посасывал трубку, охраняя покой спящих…

3.

Техник Ковалев проснулся, глухо закашлялся и схватился руками за грудь. Знакомый, удушающий запах хлора проник в легкие.

Страшная догадка промелькнула в ого мозгу и невольный холод пробежал по спине — протекли баллоны с хлором! Весь стан пришел в движение. В темноте, надрываясь, кашляли и стонали проснувшиеся люди. Отчаянно ревели верблюды. Опасность придала технику силы и быстроты движений. Стараясь не дышать, он бросился к боченку. Намочить в воде носовой платок — заняло всего секунду. Закрыв лицо мокрым платком, он бегом направился к обозу, где стояли приготовленные баллоны с газом. По дороге он сильно ударил кого-то головой и, не останавливаясь, побежал дальше.

Люди спросонья метались в темноте, обивая друг друга с ног и не зная, куда бежать от острого запаха газа, разрывающего их грудь глухим кашлем.

_{Люди спросонья метались в темноте, не зная куда бежать от удушающего запаха хлора.}　

Страх овладел тридцатью людьми — страх смерти.

Добежав до обоза, техник услышал резкий свист и шипение выходящего таза. Но что это значит? Шипение — слышалось вовсе не с той стороны, где стояли приготовленные на завтра баллоны. Техник зажег спичку и пересчитал баллоны. Не хватало трех штук. Спичка погасла, обжегши ему пальцы. Где же стоят эти проклятые баллоны? Неужели рабочие забыли их где-нибудь в стороне?

Свист и шипение газа ясно слышались с подветренной стороны. Техник побежал вперед. Пробежав шагов пятьдесят, он остановился. Острый, саднящий запах хлора проникал сквозь редкую ткань платка и обжигал горло. Повидимому, он попал в самую середину газовой волны. Как глупо было не захватить с собою из города противогазовую маску!

Пробежав еще несколько шагов, он прислушался; шипение газа теперь слышалось совсем близко. Наконец, он заметил слабые в темноте контуры стоящего баллона. Но что это? Газ свободно выходит прямо из газоотводной трубки. Чья-то рука нарочно открыла кран баллона…

Несколько поворотов маховичка — и шипение газа прекратилось. Теперь оно слышалось дальше… Вон как! Оказывается, открыт не один баллон. Разыскать остальные баллоны было не трудно, они стояли друг от друга на расстоянии нескольких саженей.

Техник закрыл кран последнего баллона и в изнеможении опустился на землю. Глухой кашель потряс все его тело. Через несколько минут он поднялся и медленно побрел к стану. Светало. Легкий предутренний ветерок разогнал последние остатки газовой волны. Люди все еще кашляли, хватаясь руками за грудь.

— Братцы, — сказал техник, — кто-то из нас открыл баллоны, кому-то хотелось нас удушить.

— А где караульный? — спросил кто-то.

Караульный, калмык Галяш, исчез вместе со своим верблюдом.

К вечеру издохли два верблюда, в том числе и верблюд доктора Курца.

— Они вдохнули слишком много хлора, животные в ртом отношении менее выносливы, чем люди, — сказал техник. — Но мы все отделались легко, негодяй не рассчитал; он установил баллоны с подветренной стороны, но газовая волна получилась слабой концентрации, иначе некоторые из нас, пожалуй, не увидели бы сегодняшнего дня.

— Что за цель была у калмыка, не для того же соорудил он целую газовую батарею, чтобы доставить нам неприятность? — спросил доктор.

— Откровенно говоря, Галяш не внушал мне симпатии, в каждом хатоне он напивался арьки^[3]) и буянил, угрожая ножом каждому, кто пытался его остановить; возможно, его прельщали червонцы, которые я недавно роздал рабочим.

Работы отряда близились к концу. Скоро все пространство степи вокруг кургана было очищено от сусликов. Китаец Лю-Син тщетно старался разыскать хотя бы одного зверька, из которого можно было бы приготовить вкусное рагу. Лю-Син принужден был довольствоваться пресными лепешками, которые он пек на тонком железном листе.

Отряд готовился покинуть стоянку и двинуться дальше.

— Я уеду отсюда через десять дней, когда закончу свои наблюдения над сусликами, которые живут у меня в садках. — сказал на прощанье доктор Курц технику, пожимая ему руку, — но раньше мне придется достать верблюда.

— Верблюда я пришлю вам из ближайшего хатона, — пообещал техник.

4.

Доктор Курц долго смотрел вслед удалявшемуся обозу, пока он, наконец не обратился в едва видимую черную точку. Потом, взявшись рукою за голову, сказал китайцу:

— Лю, убери в лаборатории и дай сусликам корму, сегодня я заниматься не буду, мне как будто нездоровится.

_{Доктор Курц долго смотрел вслед удалявшемуся обозу.}　

Весь остаток дня доктор лежал в своей палатке. Вечером китаец сидел на своем обычном месте. Тишина застыла над степью, небо покрылось черными тучами. Не слышно было больше веселых песен рабочих, которым любил иногда невпопад подтягивать Лю-Син. Тишина навеяла на китайца тоску. Он вздохнул и принялся укладываться спать.

У доктора Курца не оставалось больше сомнений. Страшная головная боль и вздувшиеся под мышками и на шее железы ясно указывали на характер болезни. Доктор заразился чумой.

Каждый день багровый шар солнца вставал над степью и зноем пламенных лучей накалял землю. Полуденные часы были особенно ужасны для больного. Третий день, не вставая, лежал он в своей палатке. Его мучила отчаянная жажда. Теплая соленая вода из копани ни на минуту не освежала пересохшего рта.

Лю-Син день и ночь не отходил от палатки. Он сидел на земле, обняв руками колени, бесстрастно всматриваясь в пустынную, знойную степь.

— Лю, не сиди около палатки, ты можешь заразиться! Самое лучшее, если ты уйдешь в хатон, — сказал доктор, — сейчас ты мне ничем не поможешь.

Лю-Син печально покачал головой и ничего не ответил. Нет, Лю-Син ни за что не оставит доктора!

Когда доктор закрывал глаза, забываясь коротким сном, Лю-Син пробирался в палатку и с ужасом смотрел на багровое лицо и потрескавшиеся губы больного.

Сознание не покидало доктора. Он чувствовал, как страшная болезнь быстро разрушала его тело. На третий день он уже отлично знал исход…

Никакая сила в мире не может его спасти. Не позже как через два дня он умрет в страшных мучениях. Доктор не раз видел людей, умиравших от чумы. Это был ужас…

— Лю-Син! — позвал доктор.

Китаец вошел в палатку и приблизился к больному.

— Не подходи близко, отойди и слушай, что я буду тебе говорить. Прежде всего возьми длинные щипцы, какими я беру сусликов, и подай ту банку.

Китаец сделал отрицательное движение головой. Для чего доктору нужен этот страшный яд?

— Ты слышишь, дай мне банку!

Китаец повиновался. Доктор положил около себя банку с цианистым калием и тогда заговорил снова:

— Клянись мне своими предками исполнить то, что я тебе скажу.

— Клянусь! — ответил китаец, дрожа всем телом.

— Я умру через несколько минут… ты соберешь побольше сухого бурьяна и соломы и обложишь ими внутри и снаружи обе палатки. Потом ты обольешь их керосином, который остался в железном бидоне, и зажжешь… Клянись, что ты ничего не унесешь с собою… здесь заражена каждая вещь. Если ты не исполнишь этого, ты умрешь от той же страшной болезни, от какой сейчас умираю я.

— Клянусь, — прошептал китаец.

— Теперь иди! — сказал доктор, открывая банку с цианистым калием.

Когда через полчаса Лю-Син, собрав целую копну сухого бурьяна, заглянул в палатку, доктор Курц был уже мертв. Одна рука его свесилась с полотняной кровати, а на лице выступили большие синие пятна.

Китаец, стуча от страха зубами, принялся обкладывать палатку снаружи соломой и бурьяном, потом вошел в палатку и, стараясь не смотреть в лицо мертвого, наполнил ее до самого верха такими же охапками.

Кто знает, быть может доктор Курц хотел сжечь в палатке не «черную смерть», а злого духа, бывшего причиною его смерти?

Трясущимися руками Лю-Син зажег спичку. Белые клубы дыма взметнулись над курганом и медленно поплыли над степью. Огромное пламя в несколько минут охватило палатку, послав к вечернему небу крутящийся столб золотистых искр. Китаец потянул носом воздух: пахло керосином и еще чем-то. Лю-Син принюхался: да, Это был знакомый запах, запах горелого мяса. Лю-Син в ужасе упал на землю, шепча заклинания.

5.

С маленьким мешком за плечами, в котором лежало несколько пресных лепешек и бутылка воды, брел по степи китаец Лю-Син. Он шел без отдыха весь день, торопясь поскорее уйти от страшного места.

Когда багровый шар солнца одним краем уже коснулся дальнего кургана и в траве громче затрещали кузнечики, китаец почувствовал усталость. Он сел на землю, положил рядом мешок и, обняв руками колени, затянул печальную песню о белой палатке на кургане и о злой черной смерти, унесшей доктора Курца.

МАТЕРИНСКАЯ СТРУНКА

Рассказ К. Рандольфа Личфильда

Иллюстр. М. Крестовского

I

Джиббертс махнул рукой, чтобы заставить замолчать подозрительного посетителя. Потом встал и шагнул к двери — не потому, что хотел выйти из комнаты, а просто потому, что был взволнован. Джиббертс положительно не знал, как поступить. То, что рассказал этот человек, было слишком хорошо, чтобы быть правдой.

Как раз в тот момент, когда он круто повернул от двери, она открылась и в комнату без доклада вошел Энгус Дикс. Энгус не был в числе постоянных сотрудников, но по временам писал сенсационные фельетоны, неожиданно появляясь в редакции. В обыкновенное время Джиббертс — кажется самый раздражительный человек на всей Флит Стрит, — обругал бы его за такое бесцеремонное вторжение. Но сегодня он приветствовал его, как посланника небес.

— Вот кого мне нужно! — радостно воскликнул Джиббертс, хватая Энгуса за руку. — Дикс, хотите вы славы для себя и для газеты? Я могу вам дать случай отличиться.

— Да, ведь, вы знаете, что я не тщеславен, — ответил Энгус.

— Так вы должны быть тщеславны! — объявил Джиббертс, подмигнув и понизив голос до шопота. — Дикс, мы, кажется, нашли Онгля.

— Онгля! — повторил с недоумением рнгус.

— Ну, да — Онгля! Не притворяйтесь, что вы не знаете, когда уже столько времени газеты требуют его казни и травят за него полицию.

— Ах, это убийца жены!

— Да за ним еще много других преступлений, почище этого. Слушайте. Вот этот человек уверяет, что видел вчера вечером Онгля в Ист-Энде и, конечно, желает получить награду, которая обещана нами за подобные сведения. Он знал Онгля в Ливерпуле три года тому назад и клянется, что не может ошибиться. Так вот, Дикс, Это дело как раз для вас. Попробуйте-ка захватить его. Не смейтесь; я говорю серьезно. Поймайте его и заставьте его говорить. Ну, что вы скажете? Попробуйте вырвать у него признание.

Вот это был бы удар, а? Подумайте только. Какой скандал для полиции, после всего шума, который они наделали! А какое торжество для нас! Наш сотрудник ловит Онгля! Можете себе представить, что бы это было? Тут стоит поработать! Захватите его и заставьте его признаться во всем. Объясните ему, что его все равно повесят, признается он в своих преступлениях или нет, но скажите ему, что если он все вам расскажет, мы обязуемся выдать сто фунтов лицу, которое он нам сам укажет. Конечно, это за раскрытие всех его преступлений. Когда все это будет напечатано, мы любезно передадим его полиции! Что у вас такой угрюмый вид? Для вас, любителя приключений, такой случай — находка.

— Позвольте вам напомнить, — с безнадежным спокойствием сказал Энгус, — что в дурную погоду мне мучительно напоминает о себе рана, которую мне нанес лев, когда я охотился в Восточной Африке. А когда я вспоминаю все рассказы про Онгля, мистер Джиббертс, — я предпочел бы иметь дело со львом.

— Пустяки! Здесь просто нужна осторожность. Надеюсь, вы не боитесь?

— Быть может и не боюсь, — пробормотал Энгус и посмотрел на невзрачного, грязного человека, робко сидящего у стола Джиббертса. Это все очень увлекательно, но сколько людей уже говорили, что видели Онгля!

— Да, но все они уверяли, что видели человека похожего на него; этот же говорит, что узнал его, несмотря на то, что он изуродован. У него отвратительная рана на лице, при чем рассечены нос и щека. Я думая, что он сделал себе это сам, чтобы изменить свою наружность, и будет прятаться, пока рана не заживет и не станет казаться старым шрамом.

— Это, пожалуй, похоже на Онгля! — воскликнул Энгус, точно пробуждаясь. — Честное слово, я бы хотел поймать его! Я еще не забыл свои прошлогодние неприятности с полицией из-за свидетельства на собаку. А моему щенку не было еще шести месяцев. Мне нужно рассчитаться с ними за это. А где вы думаете, что видели Онгля? — сурово спросил он, пересекая комнату.

Маленький, нервный человек вскочил со стула, держа в руках поношенную шляпу.

_{Маленький, нервный человек вскочил со стула, держа в руках поношенную шляпу.}

— Вы знаете Рестонскую пристань? — спросил он, тяжело дыша. — Это будет по дороге к докам Виктории. Вот дальше-то трудно вам рассказать. Но мог бы вам показать и я не ошибаюсь. Я встретил его там лицом к лицу. Но он-то меня не узнал, потому что я был за светом, понимаете, а ему фонарь светил прямо в лицо. Я могу поклясться, что это был Онгль.

А уж я так испугался, когда увидел его! Думал, что мне несдобровать. Обозлится, что я узнал, где прячется. Насколько я заметил, он прошел к Рестопским складам. А склады-то сейчас стоят пустые, значит, он может там прятаться. Ведь, склады — проданы на слом, да только до весны там работы не начнутся. И уж я чем угодно поручусь, что он там и сидит. Если вы, господин, мне не верите, так я пойду в полицию, пусть-ка они мне дадут за это что-нибудь.

— Если он там скрывается, — сказал Энгус, приглаживая свои блестящие черные волосы, — как же он достает пищу и все нужное?

— Да, это вопрос, — но, быть может, ему помогает его мать, — заметил Джиббертс. — Кто-то мне говорил, что у него есть мать, которая живет под другой фамилией. Что-то, помнится, полиция искала ее.

— Когда же вы видели этого человека? — спросил Энгус. В голосе и движениях его проглядывал возрастающий интерес. — Вчера вечером?

_{— Когда же вы видели Онгля? — спросил Энгус.}

— Вчеравечером. Он только по вечерам и высовывает нос, пока его рана не заживет. Рана-то скверная, — как затянется, так нос непременно свернется на сторону и совсем изменит ему лицо.

— Ну, так слушайте. Сегодня в одиннадцать часов вечера ждите меня около Лондонского Госпиталя. Вы узнаете меня, потому что я заговорю с вами. Я скажу: «где этот кожевник?». Поняли? Вот вам деньги, только не напивайтесь. Если вы расскажете все это хоть одной душе, вы не получите больше ни гроша.

Не слушая просьб «прибавить еще на удочку кожевника», Энгус выпроводил посетителя.

— Ваше мнение? — спросил Джиббертс, когда дверь закрылась.

— Он говорит правду, поскольку сам ее знает, — улыбнулся Энгус. — Он недостаточно умен и дерзок, чтобы сплести такую ложь. Но, конечно, мог и ошибиться. Ну, чтож, это интересно. Я сейчас иду домой приготовиться. Теперь уже я не могу остановиться. До свидания! Я уже забыл, зачем я приходил. Да это не беда. До свидания!

— Телефонируйте, если вам понадобится помощь, или, вообще, что-нибудь.

— Хорошо, — если я соображу вовремя, — смеясь, крикнул Энгус через плечо.

II.

— Вот там… куда я показываю. Ближе я не пойду. Если он выйдет и узнает меня…

— Отлично, — сказал Энгус, — можете итти. Когда вы услышите, что он пойман, явитесь в редакцию за наградой. Теперь уходите и никому ни слова.

Человек ушел, крадучись в тени узкой, пустынной улицы. Энгус смотрел на силует Рестонских складов, вырисовывавшийся на красноватом от городских огней небе.

Строение было не особенно большое и стояло особняком, окруженное забором. Для такого человека, как Онгль, оно могло быть очень удобным приютом. С одной стороны оно примыкало к узеньким, мрачным и дурно пахнувшим улицам, с другой — была река. Для сильного, сообразительного человека здесь, в случае погони, нашлись бы самые разнообразные возможности спасения.

Энгус вошел в тень от ворот и надел калоши. Потом, почти неслышными шагами, заглушенными калошами, пересек улицу и подошел к Рестонской пристани.

Он был прирожденный охотник и потому мысль, что преследуемый им человек может и не быть в этих местах, не помешала ему принять все возможные предосторожности. Как охотник осторожно продвигается в джунглях, где может прятаться какой-нибудь чудовищный тигр, так и Энгус проскользнул в разломанные ворота и вошел в темный двор, где мог скрываться Онгль, — почти такой же опасный и бесчеловечный, как дикий зверь. Энгус стоял спиной к воротам, держа руку на револьвере в кармане своего поношенного пиджака, а другой рукой слегка освобождая слишком туго завязанный красный платок на шее. Он оделся, как одевались бродяги Ист-Энда, чтобы не возбуждать здесь ничьих подозрений.

Минуту он стоял прислушиваясь. Но все было тихо.

Сгорбившись, легкими шагами обогнул он двор, всматриваясь во все темные углы. Но кругом не было ничего достойного внимания, кроме груды мусора, которую он тщательно и осмотрел.

Дойдя до строения, он обогнул его и, убедившись, что если Онгль и прячется в этих местах, то только в самом здании, он воспользовался первым незабитым окном и осторожно влез в него.

Перед ним зиял мрак, в сравнении с которым темные углы двора казались светлыми, и воздух был тяжелый и спертый. Но постепенно он разглядел пятна других окон и мог сообразить размеры помещения, в которое он попал. Оно должно было занимать половину нижнего этажа здания.

Может быть, Онгль сидит сейчас в одном из углов, — спит или испуганно прислушивается. Но вернее все же, что он прячется в верхнем этаже, если есть способы пробраться туда.

Мгновение Энгус стоял неподвижно, задерживая дыхание; не слыша ни звука, он, крадучись, стал огибать комнату, держась одной рукой за стену, другую не вынимая из кармана.

Он продвигался вперед так осторожно, что время казалось ему бесконечным. Наконец, он наткнулся на железную лестницу, ведшую наверх. Потом вдруг раздался короткий резкий звук и Энгус весь вздрогнул, точно от электрического тока. Наверху, на досчатый пол, упал какой-то маленький предмет, — быть может, монета, или трубка, или перочинный нож…

Переводя дух, Энгус неслышно подошел к железной лестнице и заглянул наверх, но там ничего не было видно. Отвернув пиджак, он развязал веревку, которой был обмотан вокруг пояса. Она была уже потерта, потому что ею ловили резвых коней и непокорных волов, но все-же она еще годилась для полдюжины Онглей.

Энгус закинул веревку за левое плечо и, вынув из кармана револьвер, попробовал ногой ступени лестницы. Ступени выдержали всю его тяжесть и он стал осторожно подниматься, нащупывая лестницу левой рукой.

В непроницаемом мраке вокруг он вдруг заметил пространство менее темное. Но разница была так незначительна, что он сначала принял это за обман зрения. Поднявшись еще на несколько ступеней, Энгус понял, что где-то наверху горит едва заметный свет. Тогда он так низко опустил голову, что почти касался лицом ступеней.

Когда глаза его различили линию пола, он слегка поднял голову и посмотрел.

Был ли это Онгль?

Вдали, за полосой темноты, такой глубокой, что Энгус удивился, как он мог заметить свет, — горел слабый ночник или свеча, поставленная в большой ящик. Быть может, это был жестяной ящик из-под чая, повернутый открытой стороной к стене так, что из него едва пробивался свет. На полу возле ящика лежал человек. Лицо и плечи его были едва освещены. Он был в таком расстоянии от Энгуса и свет был так скуп, что узнать этого человека было бы невозможно. Но Энгус различил резкий шрам на его большом бородатом лице и уже не сомневался, что это был Онгль.

Энгус стал размышлять.

Если бы он охотился на тигра, он бы знал, что ему делать, потому что оружие его было бы заряжено. Но так как и в заведомого убийцу нельзя стрелять с первого взгляда и револьвер, очутившись в руках отчаявшегося человека, может сыграть скверную штуку, то Энгус и не зарядил его. Обдумав хорошенько положение, Энгус решил, что лучше всего взять Онгля неожиданностью.

Онгль лежал спокойно, ничего не подозревая, видимо читая какую-то истрепанную газету.

Крадучись, как кошка, Энгус бесшумно приближался к нему. Он не мог сдержать волнение и это лишало его уверенности.

Он прошел уже половину расстояния, когда Онгль перевернул лист газеты, приподнялся и бросил взгляд в сторону Энгуса.

Тот остановился и задержал дыхание в мучительной нерешимости. Он не подошел еще достаточно близко, чтобы броситься на Онгля, страшная зверская наружность которого обещала мало хорошего.

Вглядываясь внимательно, Энгус увидел, как на лице Онгля появилось выражение злобы, как напряглась его шея. Что-то, — быть может, слабый блеск револьвера во мраке, — выдало его присутствие. Энгус кинулся вперед.

— Стой, Онгль, или я стреляю! — громко крикнул он.

Онгль хотел вскочить на ноги. Но он сделал ошибку, желая одновременно потушить свет, и Энгус успел подскочить и повалить его на пол.

Он был ловчее Онгля и когда они катились на пол, схватил его левой рукой за горло и щелкнул револьвером у самого уха.

— Не стреляйте! — сдавленным голосам, почти не сопротивляясь, прохрипел Онгль. — Дайте мне встать, — вы меня все равно поймали. Дайте мне встать!

— Да, я тебя поймал! — прошипел Энгус, — и стоит мне только выстрелить, как сюда прибегут двенадцать человек. Но мне надо сначала поговорить. Стой смирно!

В это мгновение из правой руки Энгуса, сжатой противником точно клещами, выпал револьвер. Онгль вскочил и поднял Энгуса на воздух.

— Один из нас — поймал другого! — задыхаясь, пробормотал он, стараясь перебросить Энгуса через плечо. Но тот крепко обнял коленами его бедра и, точно прилипнув к нему всем телом, высвободил правую руку и ударил Онгля по голове.

Удар был не очень сильный, но Онгль покачнулся, и Энгус едва не бросил его снова на пол. Но он вывернулся и, отклонившись назад швырнул Энгуса об стену.

Невольный стон вырвался у Энгуса, когда его стройное тело ударилось об стену, прижатое плечом Онгля. Инстинкт самосохранения придал ему силы, и он снова изловчился и хватил противника по голове.

Онгль откачнулся, потом упад на четвереньки, низко опустив голову, — удар оглушил его.

Не теряя времени, Энгус быстро связал ему ноги и, пока тот еще не пришел окончательно в себя, повернул его на спину и связал руки.

Дело было сделано; Онгль был в его руках и как это оказалось просто!

Он отступил назад и, глубоко вздохнув, вытер пот с лица. В бессильной злобе, Онгль осыпал его ругательствами.

— Перестаньте! — угрожающе перебил его Энгус. — Вы теперь в моих руках. Но прежде, чем я передам вас полиции, мне нужно с вами поговорить… Мне нужно…

Поток бессмысленных проклятий и ругательств не дал ему продолжать. Энгус отодвинул чайный ящик от стены так, чтобы свет, открытый теперь, падал прямо на пытавшегося освободиться человека и присел отдохнуть.

Некоторое время Онгль с искаженным от злобы лицом, на котором резко выделялся полузаживший шрам, еще пытался высвободить руки.

Но все усилия его не привели ни к чему, и он упал на пол, совершенно обессилев.

Энгус встал и, подтащив Онгля к стене, посадил его.

— Теперь слушайте меня, Джэмс Онгль, — сказал он, по-турецки усевшись возле Онгля. Потом он вынул записную книжку и карандаш. — Надеюсь, вы не отрицаете, что вы Онгль? Эго было бы напрасной потерей времени, которое вы можете использовать гораздо лучше. Если вы мне подробно расскажете свою карьеру так, чтобы я мог поместить ваш рассказ в газете, мы выплатим сто фунтов любому лицу, которое вы укажете.

Налитые кровью глаза Онгля злобно смотрели на Энгуса.

— Вам это не может повредить, зато даст вам возможность облагодетельствовать кого-нибудь. Я думаю, что даже у вас есть кто-нибудь, кому вы хотели бы оставить сто фунтов? Ведь, вы стоите лицом к лицу со смертью; надежды на спасение нет никакой; никакое запирательство вам не поможет. Но вы можете еще заработать сто фунтов, поговорив со мной немножко, прежде чем я вас передам полиции. У вас, ведь, кажется, есть где-то мать? — и перед смертью вам, наверно, захочется сделать ей что-нибудь приятное? Подумайте только, какая для вас сумма сто фунтов! Ей, верно, тяжело живется, может быть, она больна…

— Нет, кажется так с вами не договоришься. Попробуем иначе. Я думаю, что еще ни одному убийце не делали такого предложения. Человек в вашем положении должен был бы гордиться, что может оставить старухе матери кругленькую сумму.

Энгус недоумевал, почему вдруг изменилось выражение лица Онгля. Он все еще глядел затравленным зверем, но губы его точно дрогнули от лукавой усмешки. Энгус подозрительно оглянулся и сейчас же вскочил на ноги. Он поднял с пола револьвер, не спуская глаз с закутанной в платок головы, поднимавшейся в отверстие винтовой лестницы.

Это была женщина и при виде Энгуса она торопливо вылезла наверх. Маленькая, невзрачная фигурка, с таким худым и бледным лицом, что оно точно светилось во мраке. Она взволнованно пробежала мимо Энгуса и крикнула:

— Джим! Неужели ты попался! Ох!..

— Вы его, мать? — спросил Энгус, чувствуя глубокую жалость, но заграждая ей дорогу. — Если да, то ваш приход…

— Да, я его мать! — яростно крикнула она, угрожающим жестам запахиваясь платком. — И я никого не боюсь! О, Джим, как это случилось, как это случилось?..

_{— Да, я его мать! — яростно крикнула она…}

— Бей его, мать! — хриплым от злобы голосом приказал Онгль.

— Господи! — в отчаянии разражаясь слезами, простонала женщина, — как же я могу его бить!..

— Конечно, вы не можете, — спокойно сказал ей Энгус. — Вам же было бы хуже. Рано или поздно его все равно поймали бы. Я тут втолковывал ему, как он мог бы раздобыть для вас сто фунтов, которые вам, конечно, пригодились бы. Что это у вас под платком? Еда?

— Да, — грубо ответила она, — что же, вы думаете, мать даст ему умереть с голоду?

— Бей его, дура! — закричал Онгль, — вырви у него револьвер! Чего ты зеваешь!

Она торопливо положила на коробку из-под чая краюху хлеба и жестянку с рыбными консервами, точно собираясь исполнить приказание сына. Но Энгус подошел к ней, грозя револьвером.

— Слушайте меня. — внушительно произнес он. — Хотя мне вас и жаль, но у сына вашего нет уже никакой надежды на спасение. Но он еще может помочь вам. Если он мне расскажет о себе всю правду, то издатель газеты, в которой я работаю, выплатит вам или тому, кого он укажет, сто фунтов. И деньги вы можете получить хоть завтра. Подумайте — сто фунтов!

Ее худое, бледное лицо оживилось, а в провалившихся глазах блеснул огонек надежды. — Сто фунтов! — задыхаясь, пробормотала она, — мне?!

— Да, — с увлечением подтвердил Энгус, — и ему это нисколько не повредит.

Она еще раз шопотом повторила сумму и вопросительно посмотрела на сына. Потом вдруг схватила банку с консервами и ударила ею соблазнителя.

III.

Где-то, в полном мраке и молчании, Энгус пришел в себя. Состояние его было не из приятных. Голова мучительно ныла, члены были сведены судорогой, а в левом ребре чувствовалась острая боль. Он вспомнил все и зажег спичку.

Кругом не было ни души. Возле него лежала его веревка, разрезанная на мелкие куски, и банка с консервами.

С трудом двигаясь, спустился он по железной лестнице и, точно вор, прошмыгнул на темную узкую улицу.

Добравшись до редакции, он, едва волоча ноги, вошел в кабинет Джиббертса.

— Ну, что же! — взволнованно вскочил ему тот навстречу, — что случилось? Где вы были, Дикс?

— Я встретился с его матерью, — со слабой улыбкой, устало опускаясь на стул, сказал Энгус. — Я задел «материнскую струнку», Джиббертс, — и это отозвалось ударом банки с консервами.

Джиббертс бессильно сжал кулаки.

— Так это правда — вы его прозевали! — крикнул он вне себя. — Я догадался… Я боялся верить, когда мне телефонировали, что полицейская лодка выловила Онгля в реке. Господи, какая неудача!

— Выловили его… О!!

— Есть у вас хоть что-нибудь для печати?

— Ни одной строчки, — ответил Энгус, задумчиво улыбаясь, — я говорю вам, что там была его мать. Она предпочла дать сыну возможность спастись, чем получить сто фунтов. Дайте-ка вашу руку, попробуйте какая у меня здесь шишка!

…………………..

БЛОХИ-АРТИСТЫ

Очерк А. Петренко

Фотографии с натуры

КТО кого кормит: — человек блоху, или блоха человека?

Людей непредприимчивых, конечно, пожирают эти хищные звери, но если человек умеет взяться за дело, то блоха может великолепно прокормить не только его, но и всю его семью.

Еще в XVIII веке в Италии появились дрессированные блохи. Люди додумались до способа покорять себе беспокойную блоху и превратили этих крошечных, но отвратительных насекомых в самых настоящих балаганных актеров.

Искусство этой дрессировки процветало во многих, особенно в южных странах. И сей час в Неаполе и других городах Западной Европы существуют такие «блошиные цирки». Но наиболее любопытный и умело организованный находится в Вене. С ним мы и знакомим читателей, как с самым характерным из зверинцев такого типа.

Его директор, режиссер, кассир, билетер и заведующий реквизитом, — все это соединено в одном лице, — очень гордится своей антрепризой. В сезоне ярмарок и различных празднеств цирк отправляется в «артистическое турне» и это с каждым годом дает ему все большую и большую известность.

Как трудно подняться с места цирку со львами, тиграми и другими хищными зверями! Это целое переселение народов… Сколько расходов! Погрузка в особые вагоны! Какие затраты на помещение! А директор цирка блох берет под мышку всего только небольшую коробку, размерами с сигарный ящик и в этой коробке у него все — артисты и инвентарь.

Не приходится директору заботиться и о запасах пищи, а крошечным артистам живется, между тем, великолепно. Для них всегда готово их любимое кушанье — отличная, красная человеческая кровь. Владелец цирка каждое утро перевязывает себе руку, чтобы доставить обильную и хорошую пищу своим проголодавшимся артистам (снм. 1). Сами же артисты выдрессированы по всем правилам циркового искусства и предлагаются почтенной публике для лицезрения, что дает хороший доход владельцу предприятия.

В чем же трюк укротителя, в чем тайна этого своеобразного искусства? Да в том, что блоху отучают прыгать и заставляют ходить. Медленным, упорным трудом и огромным терпением добиваются того, что попрыгунья ученица отвыкает от естественных для нее движений— прыжков. На шею пойманной блохе с невероятной ловкостью накидывают тонкую, как волосок, медную проволоку. На этой крошечной цепи блоху подвешивают так, чтобы она едва могла доставать ногами дно своей коробочки и проползать всего несколько миллиметров (снм. 2). Если блоху подвесить слишком высоко, она будет только биться ногами о пол и так расцарапает их, что никогда уже не сделает себе артистической карьеры. Но если она подвешена правильно, то уже через несколько недель такой неволи блоха совершенно разучивается прыгать, и от природы сильно развитые ножные мускулы, которые дают ей возможность делать прыжки в сто раз выше ее собственного роста, так ослабевают, что если ей и вернуть свободу, она никогда уже не сможет прыгать. Цепочку на шее артистка-блоха сохраняет уже навсегда. Укротителю это необходимо для того, чтобы заставлять блоху покоряться.

Отвыкшая прыгать блоха очень скоро крепнет и здоровеет от хорошего питания — кровью своего укротителя. Только этим счастливицам-блохам удается вдоволь и безнаказанно получать пропитание. Но за эти пайки они должны и работать. Блоха становится очень сильной, может возить тяжести в двести раз больше, чем ее собственный вес, и продолжительность ее артистической карьеры — год и больше.

Блоха выступает, как акробатка (снм. 3), как беговая лошадь, возит кареты и телеги.

Размеры цирка, конечно, соответствуют размерам артистов. Венский цирк блох — не велик. Он вмещает не больше пятидесяти человек. Деревянные скамьи расположены амфитеатром, окружая с трех сторон самую арену. Это небольшой стол, на котором лежит круглый лист белого картона в высокой рамке красного бархата (снм. 4). С четвертой стороны стола находится укротитель и около него — «уборные артистов» и «помещение для реквизита» — все в сигарной коробке. А позади — стоячие места, человек на десять.

Открывается представление маленькой лекцией укротителя. Она начинается со сведений, взятых из энциклопедии, и рассказом о том, как трудно воспитать блоху. Затем зрителям передается лупа, к которой прикреплена только что пойманная блоха, бьющаяся на своем медном ошейнике. Укротитель обращает внимание публики на все анатомические особенности обыкновенной блохи, чтобы сравнить ее затем с натренированной блохой-артисткой. Укротитель подчеркивает, что блохи немы, не поют и не говорят, а, следовательно, они— «артисты», а не «актеры». Они производят на зрителя впечатление мимикой, выразительными движениями и поражающей силой мускулов. Из «конюшни» (т. е. из ящичка извлекается с помощью тоненького пинцета экипаж с упряжью. Это крошечная, в два сантиметра длиною, карета из латуни (снм. 5). Ее везет хорошо откормленная, полнокровная блоха. Она шутя тянет карету и не шагом, а быстрым аллюром. Кто из нас, людей, смог бы тащить, да еще так легко, тяжесть в двести раз большую, чем наше тело, и размерами в десять раз длиннее его? За каретой следует телега, в которую из предосторожности впряжены две блохи. Ведь, не знаешь, какие на телегу могут взвалить тяжести! Третья блоха тянет каток для укатывания мостовой. Вслед за этим у старта — линии, проведенной карандашем, — появляется пять конкурренток — беговых блох, запряженных в «беговые дрожки». Они быстрым бегом достигают цели, — другой черты, также проведенной карандашем (снм. 6).

Блохи не только научаются возить тяжести, из них выходят настоящие акробаты. Особенную славу эквилибристки по канату приобрела «фрейлейн Арабелла». Крошечное насекомое с большой уверенностью проходит по проволоке, протянутой между двумя столбиками (снм. 3).

Можно себе представить восторг зрителей, в особенности юных, переполняющих этот своеобразный цирк! Но дрессированные блохи не только забавное зрелище. Крошечные насекомые, прирученные волею человека, указывают нам, что можно многого добиться терпением и настойчивостью.

ДОЛГ СЕРДЦА

Эпизод из жизни на реке Амазонке

Рассказан Карлосом Рейесом

Иллюстрации Н. Маринского

Старый чудак Симсон, известный по всей Амазонке под именем «гринго»^[4]), не известил никого о смерти своей жены. Правда, целых двадцать лет он провел с ней в уединении, вдали от людей, в хижине в первобытном лесу, но все же окрестные гаучосы охотно приехали бы за сотни миль для того, чтобы присутствовать при погребении. Но беспокоить других людей ради своих личных дел — это было не в привычках джентльмена, заброшенного сюда превратностями судьбы.

Симсон опустил в песок карманный термометр. Уже шестьдесят градусов! Он быстро набальзамировал покойницу, плотно закутал ее в листья ризофор и крепко перевязал лианами. Ни за что на свете он не согласился бы похоронить ее около своей хижины! Ведь витотосы или какие-нибудь другие кочующие людоеды могли тронуть труп… Нет, его верная спутница жизни заслуживала того, чтобы быть с честью похороненной в Иквитосе! Восемь дней пути по реке не останавливали его. И он нагрузил свой челн из выдолбленного кедрового ствола пальмовыми орехами, пятью живыми морскими свинками, составлявшими его провиант, золотым песком и огромным сосудом с гуарапо-спиртом из тростникового сахара, помогающим во всех трудных случаях жизни.

Преследуемый насмешливым криком обезьян, Симсон полуголый, как настоящий дикарь, повез свою покойницу-жену, стоя у кормы и положив с одной стороны винтовку, а с другой — два револьвера. Тепловатая речная вода тускло мерцала при свете побледневшего месяца — было пять часов утра. На правом берегу миссионер служил обедню перед распятием, прибитым к стволу пальмы. Но кого же приветствовали флейты окружавших его индейцев — Христа или восходящее солнце?

Медленно пробуждался день над поющей чащей. Крошечные попуган* сверкали, как зеленые блестящие стрелы; бабочки с металлическим синим отливом, прекраснее неба, колыхались в воздухе, не зная какому цветку отдать предпочтение среди этой роскошной природы.

Стоя в челне, опершись левой рукой о неломающееся копье из пальмового дерева, а правой работая веслом, по реке приближался индеец. На его пестро раскрашенном теле были видны рисунки старинных перуанских ваз. Симсон, почти совершенно забывший родной английский язык, но зато с грехом пополам говоривший на пятидесяти диалектах Амазонки и на исковерканном испанском языке первобытных лесов, уже издали крикнул ему:

— «Amico!»^[5])

Эти дружеские чувства проявились в одновременной остановке обоих челнов и обмене литра спирта на копченое обезьянье мясо. Мирно раскурили они папироски, завернутые в маисовые листья, но держались на некотором расстоянии друг от друга, так как «yurac asna», т. е. запах, исходивший от белого человека, был неприятен дикарю. Он с вожделением указал на большой сверток, завернутый в листья и несомненно содержавший нечто весьма ценное. Но Симсон дал ему понять, что этот сверток не для обмена. С вежливостью представителя старинной расы индеец при прощании сделал ему очень ценный подарок — выдолбленный тростник, наполненный смертельным ядом.

До самого вечера ничто не нарушало однообразного хода лодки. Симсон пристал к берегу только тогда, когда совсем стемнело. Около огня три женщины разжевывали маниок, чтобы, прибавив в него несравненное бродильное вещество, заключающееся в слюне, приготовить из него прекрасный напиток. Их мужья, жарившие в горшке из обожженой глины большие куски каймана, поспешно побежали к Симсону и, не прибегая ни к каким насильственным мерам, весьма лойяльно предложили в обмен за револьвер весь свой запас каучука, а за винтовку — совсем молоденькую женщину, у которой голова в наказание была обрита наголо. Из франтовства она выщипала себе брови, в искусно удлиненных ушах у нее болталась chonta, вправленная в перламутр, а все туловище　от груди до　стройных ног было расписано странными яркими иероглифами.

_{Симсону весьма лойяльно предложили за винтовку молоденькую женщину, у которой голова была обрита…}　

Ее глаза блестели. Что может быть приятнее, как уехать с белым на Этом прекрасном челне! Но гринго никогда не обращал внимания на других женщин, кроме своей жены. Он прикрыл завернутую покойницу пальмовыми листьями, чтобы предохранить ее от внезапно разражавшихся здесь ливней и, прочно привязав челн к огромному корню, далеко выпячивавшемуся в реку, проспал рядом с трупом несколько часов.

Свежесть окрашенною в опаловые тона утра и большой глоток гуарапо подбодрили его. Теперь берега реки сдвинулись, и он плыл между двумя стенами темной чащи, несколько оживлявшейся пестрыми попугаями ара. Из лагеря индейцев на небольшой лужайке в небо взвилась стрела, — казалось, что она хочет попасть в солнце. Она поднялась высоко, на один миг дрожа повисла в синеве и затем с режущим ухо треском, как при разрывании полотна, упала прямо на покойницу. Симсон схватился за винтовку, но индейцы стали делать ему приветливые жесты. Стрела была только сигналом к остановке.

Когда Симсон сошел на берег, они потребовали от него соли и в обмен на нее предложили на выбор: во-первых — муку из маниока, во-вторых —　кожу амазонского моржа, в-третьих — совершенно свежие черепашьи яйца. В их палатках, украшенных обезьяньими черепами и цепочками из тигровых зубов, висели под потолком набальзамированные мумии предков. На барабане из обезьяньей кожи лежали кости подозрительного вида, тщательно покрытые пчелиным воском. Но ни полные горшки мазато — быстродействующего яда из корней юкки, — ни великолепнейшая стрела, предложенная кациком, не могли заставить Симсона развернуть его таинственный сверток. Уже мангуаре — этот беспроволочный телеграф индейцев — сигнализировал вниз по всей реке весть о появлении его с грузом, и вряд ли было умно продолжать поездку, имея на борту нечто такое, что возбуждало жадность. дикарей. Но Симсон был ирланцем и, кроме двадцать здесь денную жару, когда черепахи неподвижно лежат на иле, бабочки поникают крылышками, а обезьяны скорее дадут себя убить, чем перепрыгнут с одной ветки на другую, — к лодке Симсона пристал челн. Плывший индеец был поранен одним из тех острохвостых скатов, которые разрезают тело как скальпель. Рану осторожно прикрыли паутиной и табачными листьями, разжеванными колдуном. Сначала индейцы потребовали у Симсона, чтобы тот отдал раненому весь запас своего спирта. «Для смачивания раны», — сказали они. Затем, улыбаясь, с наивной дерзостью дикарей, они сделали смелую попытку развязать лианы, которыми была завязана покойница.

Симсон в ярости выкинул за борт обоих индейцев вместе с их раненым спутником — крайне серьезное нарушение всех законов лесного гостеприимства. Но, благодаря револьверу в челне белого, перевес был на стороне Симсона, и индейцы пустили его ехать дальше.

_{Симсон в ярости выкинул за борт обоих индейцев..}

Однако, уже через несколько часов прибрежные деревья превратились, казалось, в какие-то безумные луки. Посыпался дождь пестро оперенных стрел всевозможного вида, падавших с легким шипением и, в виде каких-то мертвых, попугаев, уносившихся вниз по течению. Симсон, съежившись под　разодранной крышей из пальмовых веток, охваченный отчаянием, греб изо всех сил, прислонив к груди труп жены, который, как щит, принимал в себя все стрелы…

…………………..

Еще и поныне мужчины рассказывают у костра про это фантастическое бегство. Гринго, этот величайший упрямец в мире, одержал верх… Каучук, золотой песок и даже оружие ушли на оплату таких пышных похорон, каких уже давно не запомнят в Иквитосе.

НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ!

Задачи, шарады и шутливые загадки совершенно напрасно некоторые считают пустой забавой. Для занятого, уставшего ума это то же самое, что легкие гимнастические упражнения для засидевшегося человека. Величайшие математики и мыслители всех стран и народов уделяли часть своего досуга составлению и решению занимательных загадок, из которых подчас выростали серьезные научные вопросы, толкавшие творческую мысль их составителей. Ньютон, Эйлep, Кардан, Гермель, Тиндаль, Вольтер, Эднссон и много других славных имен связано с некоторыми интересными задачами и загадками. Вот несколько примеров таких задач.

Задача № 14.

Возьмите небольшой ящичек или еще проще — вырежьте в листе толстого картона квадратное отверстие 4 × 4 дм. и подклейте его снизу другим листом картона. Вырезанный квадрат разделите и разрежьте на 16 маленьких квадратов, на которых затем напишите цифры от единицы до 16. Вложите эти квадратики по порядку цифр в сделанную рамку, оставив последнюю клетку с цифрой 16 пустой, и переставьте 14 и 15 квадрат один на место другого (см. рис. слева). Затем попробуйте, передвигая (но не поднимая!) квадратики, расположить их в нормальном порядке, т. е. № 15 заменить № 14 (рис. справа). Задача как будто проста, но посмотрим, сколько времени она у вас возьмет.

Эта задача нечто иное, как знаменитая игра в пятнадцать, или такен, изобретенная в Америке в 1878 году и с тех пор получившая огромное распространение на западе (у нас она, к сожалению, не в ходу, несмотря на ее занимательность и полезность). Квадратики или кубики можно поставить, конечно, в любом порядке и, вынув один из них, постараться рядом ходов расположить их по возрастающим номерам. Сколько же можно сделать таких ходов в этой игре? Математика дает вполне точный ответ — не более и не менее как 20.922.789.888.000. Если какому-нибудь терпеливому читателю захотелось бы проделать все возможные комбинации перестановок, и он сидел бы над ним по 18 часов в сутки, делая по одной перестановке в секунду, то ему понадобилось бы… около 837.000 лет. Мы предоставляем читателям возможность подумать над выработкой некоторых правил в этой интересной игре и вернемся к ней в одном из ближайших №№ журнала.　

Задача № 15.

Есть многочисленная группа задач, где требуется начертить одним почерком какую-нибудь геометрическую фигуру. Говорят, Магомет чертил с одного почерка острием сабли свою подпись, представляющую два скрещенных полумесяца (см. рис. слева).

Попробуйте это повторить сами. Попытайтесь это сделать для серпа и молота (см. рис. в центре) и для куска кирпичной кладки (см. рис. справа). (Реш. см. стр. 80).　

Задача № 16.

Ко дню рождения внучки бабушка спекла большой круглый пирог и умудрилась его　разрезать 6 прямыми взмахами ножа на несколько кусков различной величины — взрослые получили по большому куску, дети — по маленькому. Как она это сделала, если всего было 22 гостя? (Реш. см. стр. 80).　

Задача № 17.　

Молочник привез на рынок два полных бидона молока по 40 литров. Дне покупательницы явились к нему со своей посудой　каждая: у одной емкость кружки 4 литра, у другой — 5 литров, но каждой из них надо всего лишь по два литра. Так как под руками других мерок не было, то покупка не могла бы состояться, если бы одна из покупательниц не предложила свой способ совершенно точно отпустить желаемое количество молока. Как это сделать? (Реш. см. стр. 80).　

Задача № 18.　

Перед нами циферблат часов, справа он разделен на 3 куска, при чем сумма цифр в каждом раина 26. Попробуйте разделить　левый циферблат на четыре куска так, чтобы сумма цифр в каждом была равна двадцати (Реш. см. стр. 80).　

Задача № 19.

Быстрое ли у Вас соображение?

Из спичек сложено неверное выражение: VII + X = XII. Как надо переложить одну спичку, чтобы в действительности сравнять обе части этого выражения?

…………………..

В исходном файле стр 79–80 отсутствует, часть материалов утеряна

Примечание оцифровщика

ОТКРОВЕНИЯ НАУКИ И ЧУДЕСА ТЕХНИКИ

Наука Америки в борьбе с преступностью

Государственный строй Америки, этой страны наиболее развитых форм капитализма, наиболее разительных контрастов бедности и богатства, сам по себе способствует росту деяний, характеризуемых, как «преступления против собственности». И правительство Соединенных Штатов ничего не делает для искоренения причин преступности, да оно и не может ничего делать, потому что тогда перестанет быть тем, что есть, потому что тогда должна измениться структура социальной жизни страны, где теперь царствует доллар. Вся мощь государственного аппарата заокеанской республики направлена исключительно на всемерную борьбу с преступниками. Современная наука пришла на помощь американскому суду.

Быть может читатели еще не забыли помещенный в № 9 «Мира Приключений» за 1926 г. фантастический рассказ «Путешествие в Нью-Йорк» в 3000 году. Там обвиняемого сажают на «кресло Истины» и малейшее уклонение от правды в показаниях становится очевидным суду. Виновный не может солгать безнаказанно.

На какой тонкой грани сходятся иногда фантазия романиста и наука — можно видеть из предлагаемого здесь краткого очерка новых методов следствия, применяемых в Америке.

Преступник упорно отрицает и запирается — это естественно. Дело судебного следователя собрать уничтожающие улики и вырвать признание. Еще сотню-полторы лет назад для этого пускали в ход пытки; современное «гуманное» правосудие, конечно, не мирится с ними и пытки официально исчезли из арсенала судебного следствия, не официально же, к стыду XX века, они изредка применяются и сейчас, при чем не только в диких странах, но и в так называемых «цивилизованных» государствах.

Как же быть следователю, если улик не имеется, а есть лишь серьезное подозрение и от показаний обвиняемого или свидетеля зависит подчас жизнь и благостояние многих людей? Ряд интереснейших опытов, произведенных недавно в С.-А. Соед. Штатах, как будто дает правосудию новое оружие в области проверки истинности или, правильнее сказать, искренности свидетельских показаний и слов обвиняемого.

Это — способ гипнотического внушения и способ психофизиологический. Первый способ весьма ненадежен — прежде всего оттого, что далеко не всякий субъект может быть подвергнут гипнозу, а поддавшиеся ему не всегда скажут правду, так как внушению допрашивающего будет противодействовать самовнушение допрашиваемого. Наконец, если это будет субъект с очень слабой волей, ему помимо желания допрашивающего легко может быть внушено признание в том, чего он никогда не совершал, и судебная ошибка — налицо.

Повидимому, гораздо больше шансов на успех имеет сейчас другой способ, основанный на некоторых психо-физиологических особенностях нашего организма.

Дело в том, что всякая ложь или вообще заведомая неправда требует от нас некоторого психического усилия. Когда мы рассказываем о действительных, хорошо нам памятных фактах, наша речь льется плавно, не требуя особых мозговых усилий, но если мы хотим солгать, — мы должны что-то придумать, сделать какое-то — пусть быстрое и незначительное — но все-таки некоторое умственное усилие. У некоторых это усилие вызывает смущение, беганье глаз, дрожь в голосе, краску на лице — общеизвестные признаки, по которым любой судья или следователь, обладающий мало-мальским психологическим опытом, сумеет уличить свидетеля. Но есть люди, умеющие в высокой степени владеть самим собою — уличить их во лжи чрезвычайно трудно. Тем не менее и для них насилие над самим собой, т. е. ложь, отражается в ничтожном изменении характера их пульса, что посредством чувствительного кардиографа (прибор для наблюдения над работой сердца), может быть отмечено на самопишущем приборе. На рис. 1 изображен общий вид такого прибора, построенного Г. Сэлисбери и оказавшего уже несколько ценных услуг при допросе преступников.　

_Рис. 1

Другой не менее интересный способ, обнаруживающий незаметные душевные волнения, основан на одном наблюдении, сделанном французским доктором Шарлем Фере еще в 1887 году. Этот ученый нашел, что сопротивление, оказываемое прохождению электрического тока поверхностью нашей кожи меняется в зависимости от наших душевных эмоций: страха, смущения, испуга и т. д. Эти явления были использованы одним нью-иоркским психологом д-ром Д. Векслером, изображенным вместе с изобретенным им прибором на рис. 2. Испытуемый субъект (рис. 3) садится в кресло и кладет свою руку на подставку, погружая при этом два пальца в небольшие стекляные сосуды с соляным раствором, через которые пропускается слабый электрический ток. Пока испытуемый человек сидит спокойно, зеркальце гальваноскопа чертит на бумаге ровную линию, но стоит ему хотя немного разволноваться, или испугаться, как гальванограмма дает резкий скачек (рис. 4). Чем больше субъект будет стараться сохранить спокойствие, тем менее это ему удастся и тем больше будет эффект опыта. Прибор этот, по справедливости, может быть назван «правдомером»…

_Рис. 2

_Рис. 3

_Рис. 4

Д-р Хоуз, работающий в Техасе, предложил еще более любопытный способ для проверки правдивости судебных показаний. Он впрыскивал испытуемым субъектам раствор одного алколоида — скополамина, обладающего свойством ослаблять некоторые задерживающие мозговые центры. Человек, которому впрыснут эту «сыворотку истины», как ее назвал д-р Хоуз, теряет контроль над св им зрением и речью: глаза не могут сосредоточиться на одном предмете, наступает полудремотное состояние и испытуемый совершенно непроизвольно выбалтывает то, что у него на уме. Через некоторое время действие скополамина прекращается и субъект приходит в себя. На рисунке 5 изображен момент такого допроса: арестованный лежит, руки у него связаны наручниками, глаза закрыты повязкой, т. к. скополамин, подобно белладоне, производит расширение зрачков. Над ним склонились полицейский агент, доктор и стенографистка, записывающая невольные признания преступника. По способу Хоуза будто бы удалось уже доказать невиновность заподозренных в нескольких случаях. Так например, во время одного налета, сопровождавшегося убийством двух полицейских, был арестован юноша, упорно отрицавший свою вину и утверждавший, что он не знал, на что вели его скрывшиеся товарищи, совершившие убийство. Доказательств этому никаких не имелось и бедняге грозил электрический стул, если бы не способ Хоуза, благодаря которому удалось выяснить, что юноша не лжет. Три американских журналиста добровольно, предложили произвести над ними опыт действия скополамина, при чем нарочно условились говорить неправду. Попытка их кончилась полной неудачен, так как, под влиянием скополамина, они, помимо своей воли, все-таки не могли солгать…

_Рис. 5

В борьбе с преступностью американцы не пренебрегают даже мелочами. Так. с целью сделать потерпевшего, свидетеля пли полицейского агента невидимыми для обвиняемых, последних вводят в особую «теневую камеру» со снятой передней стенкой, на месте которой установлен источник яркого света, резко освещающего обвиняемых, мешая им рассмотреть тех, кто изучает их наружность, стоя по другую сторону стенки (см. рис. 6).

_Рис. 6

Щедринское «чтение в сердцах» как будто осуществляется на самом деде в этих хитроумных американских приборах… Слов нет, приборы эти остроумны и делают честь американской изобретательности, — но все-таки можно пожелать от души, чтобы социальные формы жизни устранят большую часть причин современной преступности.

Рентгеновские лучи, проникающие сквозь стену

При ремонте водопроводной сети и электрической проводки, заделанных в толще стен, немало времени приходится тратить на отыскивание поврежденных мест. Иногда надо совершенно бесполезно отбивать немалые количества штукатурки и каменной кладки, пока не натолкнешься на искомую трубу или провод.

Появившийся недавно в Америке портативный легкий аппарат с рентгеновской трубкой, повидимому, должен скоро сделаться другом монтеров, водопроводчиков, а также разыскивающих всякого рода замурованные ценности.

Действие этого аппарата чрезвычайно просто. Аппарат соединяют со штепселем электрической проводки в доме и направляют, как прожектор, на исследуемый участок стены. По другую ее сторону (см. рис. 1) находится исследователь, который ловит лучи рентгена на флуоресцирующий специальный экран, заключенный в конусообразной коробке с отверстием для глаз. Если между экраном и аппаратом в стене придутся какие-нибудь металлические части, то последние дадут на экране свою отчетливую черную тень (рис. 2).

_Рис. 1

_Рис. 2

Искусственные острова в океане

style='spacing 9px;' src="/i/27/716527/i_069.jpg">
Развитию правильных воздушных пассажирских рейсов между Америкой и Европой наибольшим препятствием служит огромное расстояние — около 5500 километров, лежащее над безбрежной гладью Атлантического океана. Одна ласточка не делает весны, и два-три удачных и смелых перелета, совершенных через океан на специально оборудованных аппаратах, еще не могут считаться началом эры трансатлантических воздушных путешествий. Но даже если бы был исключен риск невольной посадки на воду, то современные и крупные самолеты не могли бы взять больше 4–5 пассажиров, — остальная нагрузка приходилась бы на долю топлива для моторов, и стоимость такого путешествия, приходящаяся на одного пассажира, была бы сказочно высока.

Другое дело, если бы удалось обеспечить самолетам несколько станций для спуска, где бы они могли запасаться горючим и производить необходимые починки в случае аварий.

Природа, к сожалению, не создала таких промежуточных станций на кратчайшем пути из Европы в Америку и неудивительно, что возникают проекты создания искусственных пловучих островов, — вроде описанных Жюль Верном в одном из его увлекательных романов.

В прошлом году один французский инженер составил проект постройки из железобетона нескольких гигантских пловучих аэропортов подковообразной формы, а в последнее время известный американский конструктор Армстронг построил небольшую модель плавучего аэродрома совершенно необычного вида.

Аэродром этот, построенный в натуральную величину, будет состоять из прочной металлической платформы длиной около 400 метров и шириной около 130 метров, находящейся на высоте около 25 метров над уровнем воды и укрепленной на многочисленных, связанных между собою вертикальных металлических пустотелых колоннах. На нижнем конце каждой из этих колонн имеются поплавки и тяжелые грузила. Поплавки эти рассчитаны так, что тяжесть верхней платформы и нижних грузил удерживает их на известной глубине под водой (общая высота этих колонн около 50 метр.). Под поплавками имеются плоские диски, назначение которых умерять поднятие и опускание поплавков во время волнения.

На верхней платформе сбоку расположены починочные мастерские, склады, радиостанция, гостиница для пассажиров и световые маяки для ночных посадок.

«Остров» удерживается на месте тремя колоннами, связанными с таким же количеством буев, поставленных на мертвых якорях при посредстве прочных 2½-дюймовых стальных канатов из оцинкованной проволоки, длина которых достигает в некоторых глубоких местах около 5 километров.

По расчетам инж. Амстронга, стоимость восьми таких пловучих островов будет не выше 20 миллионов рублей, но зато их устройство позволит современным большим аэропланам брать по 30–40 пассажиров вместо тяжелого груза топлива, которое они будут тогда возобновлять по пути и совершать перелет от Нью-Йорка до Плимута в 34 часа, тогда как лучшие пароходы затрачивают на это путешествие около 4–5 суток.

Успешно прошедшие испытания модели пловучего аэродрома и живой интерес широких технических кругов к новому проекту обещают нам, быть может, реальное осуществление его в недалеком будущем.

Как делают движущиеся рисунки?

Большим успехом в кино-искусстве за последнее время начали пользоваться т. н. «мультипликационные» снимки, в виде черных рисованных фигур и каррикатурных сценок (вроде «Приключений Мурзилки»). Мы помощник видим, как эти фигуры оживаютна экране, но вряд ли отдаем себе отчет, каких больших трудов стоит изготовление одной такой фильмы, ясности и непрерывности изображений зритель должен видеть не менее 10 снимков в одну секунду, при чем один снимок должен отличаться от другого лишь на самую не-. значительную деталь, относящуюся к движению предмета, иначе это движение получается очень неравномерным и резким.

Раньше делали рисунок неподвижного заднего плана, снимали с него необходимое количество копий и на них методически рисовали фигуры и предметы в разных фазах их движения. Это была чрезвычайно кропотливая и потому дорогая работа, т. к. на коротенькую 5-минутную кино-ленту надо было сделать от руки около 3000 рисунков.

Теперь и в этой области введена немалая доля механизации. Фигуры не рисуются, а вырезываются из картона, при чем им придается в сочленениях известная подвижность — вроде, как у картонных плясунов (см. рис. 1). Затем на матовой прозрачной бумаге рисуют фон, укрепляют его на горизонтальном стекле, а поверх бумаги кладут вырезанные картонные фигуры. Стекло освещают сильным источником света снизу (см. рис. 2), а съемку производят специальной камерой, установленной сверху. Для каждого снимка оператор незначительно меняет (см. рис. 3) положение движущейся фигуры и только тогда нажимает имеющийся у него под рукой затвор фотографической камеры. Так, снимок за снимком, получаются отдельные сцены и целые весьма художественные кино-картины, вроде последней германской силуэтной фильмы «История принца Ахмета», потребовавшей около 3 лет упорного труда и 250.000 отдельных снимков.

_Рис. 1

_Рис. 2

_Рис. 3 

Прыжок в пространство… на аэроплане

До последнего времени вопрос о безопасном спуске на землю пассажиров с аэроплана, потерявшего способность управляться в воздухе, не был разрешен… Весь личный состав как военной, так и гражданской авиации снабжается индивидуальными парашютами. Хотя парашюты уже достигли большого совершенства и простоты в обращении, все же их использование требует чрезвычайных хладнокровия и крепости нервов, т. е. качеств, которых нельзя ожидать у среднего массового пассажира.

Только теперь, после долгих испытаний на моделях, при разнообразной обстановке (различные: сила и направление ветра, нагрузка аэроплана, его система, скорость и пр.), пилот американского военного авиофлота К. Эльзе снизился со своим аппаратом, на парашюте, с высоты в 750 м. Поднявшись, он выключил мотор и, не прибегая к планированию, освободил парашют, который под влиянием остаточной скорости аэроплана отделился от него и плавно расправился в воздухе… Сначала падение совершалось очень быстро, когда же парашют вполне раскрылся, оно стало прогрессивно замедляться… Интересно, что в первые моменты замедления падения аэроплан испытывал сильные маятникообразные колебания, постепенно однако затухшие… Спуск совершился в течение 1 минуты и 6 секунд. Первый опыт признан удачным.

Новый способ передвижения по воде и по воздуху　

До настоящего времени главные способы передвижения для воздушных аппаратов и морских судов заключались в применении винта, который во время своего вращения как бы ввинчивается в окружающую среду и увлекает дирижабль или пароход. Винт настолько укрепился в своей области, что, казалось бы, трудно будет придумать ему взамен что-нибудь лучшее. Тем не менее, двум американским конструкторам, профессору Керстену и Беингу удалось построить двигатель нового рода, заменяющий при этом действие не только винта, но и рулевого механизма. Аппарат этот состоит (см. рисунок) из прочного круглого кожуха, откуда выведено книзу несколько кругообразно расположенных лопаток, могущих вращаться на своих осях. В работе вращается вся внутренняя часть с укрепленными на ней лопатками, при чем последние имеют свое собственное вращение, загребая воду или воздух лишь с одной стороны. Поворот лопаток, конечно, происходит совершенно автоматически и может регулироваться так, что лопатки работают с одной или с другой стороны, давая судну передний или задний ход или заставляя его поворачиваться на месте — обстоятельство, особенно важное для парохода. Опыты с новым пропеллером, произведенные американским правительством, были настолько удачны, что это изобретение предположено применить, соответственно изменив его размеры, на строящемся большом дирижабле.

Фотограф-автомат

Всем, конечно, знакомы вокзальные автоматы, выбрасывающие за гривенник перонный билет. (Если, конечно, аппарат в исправности!) За границей и у нас в больших городах встречаются также автоматы для продажи пива, шоколада, папирос и т. д. В стремлении к возможно полной автоматизации одному американскому изобретателю удалось недавно построить любопытный аппарат, названный им «Фотатоматон», который, при опускании в него серебряной монеты, без участия человека делает под ряд несколько фотографических снимков, проявляет, фиксирует, печатает, сушит и выбрасывает их через 8 минут совершенно готовыми в руки снимающегося лица.

_Рис. 1

На рис 1 изображен общий вид аппарата (без боковой стенки) во время осмотра его многочисленной публикой. Лицо, желающее сняться, садится слева и освещается ярким источником света. Готовые карточки сами собою выпадают из окошечка справа Рис. 2 дает представление о схеме всего аппарата. Монета при опускании замыкает контакт 1 и приводит в действие автоматический механизм 2, приводящий в движение катушку со светочувствительной пленкой 3. Последняя проходит через камеру 4, откуда поступает в бак для проявления 5, для промывки 6, для фиксажа 7, снова для промывки 8, в сушильную камеру 9 и оттуда, наконец, через отверстие 10 выходит наружу, автоматически разрезанная на куски по 8 снимков каждый. Нужная температура в баках поддерживается посредством электрических термостатов　11, а необходимые　жидкости поступают из верхних резервуаров 12, содержимого которых хватает на три недели. Судя по отзывам, качество фотографий не уступает снимкам, сделанным при обычных условиях.

_Рис. 2

…………………..

В исходном файле стр 79–80 отсутствует, часть материалов утеряна

Примечание оцифровщика

МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ № 5 1927

*

ГЛ. КОНТОРА И РЕДАКЦИЯ: ЛЕНИНГРАД, СТРЕМЯННАЯ 8

ИЗДАТЕЛЬСТВО «П. П. СОЙКИН»

Ленинградский Гублит № 36855.

Зак. № 743.　

Тип. Л.С. П. О. Ленинград. Лештуков, 13.

Тираж — 30000 экз.　

СОДЕРЖАНИЕ № 5 1927 г

«НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ!»*

О ЛИТЕРАТУРНОМ КОНКУРСЕ

3-я стр. обложки

«ЗВЕРЬ И ЧЕЛОВЕК»,

— рассказ Н. И Федотова, иллюстрации И. А. Владимирова　

«ЗАКОН ПРАВДЫ»,

— рассказ Адели-Сент-Джонс, перевод Н. Мохначева,

иллюстр. Ч. Митчеля

«АТАВИСТИЧЕСКИЕ УКЛОНЫ БУССА»,

— рассказ Н. И. Муханова, иллюстрации С. М. Мочалова

«ФИЛЬКА БЕСШТАННЫЙ РАК»,

— рассказ Н. Комарова, иллюстрации Н. Кочергина

«НА ДАЛЕКИХ ОКРАИНАХ». «ЛЮДОЕДЫ»,

— рассказ из таежной жизни Павла Белецкого,

иллюстр. И. А. Владимирова

«РАСЧЕТ ИЛИ СЧАСТЬЕ?»

— рассказ Д. Мак-Кейля, иллюстрации Д. Вилькинсона

«ЖУТКИЙ ВЕЧЕР»

— гротеск　А. М. Фрея, перевод Р. Ф. Куллэ,

иллюстр. В. Т. Калягина и Н. Т. Суворова

«ТАЙНОЕ УБЕЖИЩЕ»,

очерк из жизни слонов Поля Анникстера

в переработке Н. Николаева, иллюстр. С. Тресилиан 　

«ОТ ФАНТАЗИИ К НАУКЕ»

—　«Откровения науки и чудеса техники».　

«ЗАГАДКА МАРСА»

— очерк П. Мордвинова с иллюстрациями 　

• «Пуля изобличитель»

• «Новости в музыке», с иллюстрациями 　

• «Новости спорта», — с иллюстрациями 　

Обложка — художника И. А. Владимирова

* Примечание: для удобства верстки и чтения раздел «НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ!» объединен вместе. В бумажном журнале он разделен на четыре части.

Оцифровщик

НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ!

Задача № 31.

В Кенигсберге, в Германии, есть остров, называемый Кнейпгоф. Омывающие его реки делятся на два рукава, образуя фигуру помещенного здесь рисунка Через эти рукава переброшены семь мостов. Два студента побились об заклад, что все эти мосты можно обойти, проходя каждый из них не более одного раза. Сказано-сделано, но тот, кто хотел это сделать, вскоре убедился, что дело не так просто, как это кажется. И пари было им проиграно. — Попробуйте, может быть вы окажетесь сообразительней. Задача стоит того, чтобы над ней доломать голову; по крайней мере знаменитый математик Эйлер, живший в конце 18 века, посвятил ей целый математический труд, где нашел правила, когда и при каких случаях возможен такой однократный обход мостов.

Задача № 32.

Но город Кенигсберг далеко, и мы привели задачу о его мостах, как имеющую исторический характер. Гораздо интереснее попробовать свои силы на обходе хотя бы Ленинградских мостов и островов. Перед вами (рис. 2) схематическая карта Ленинграда; пренебрегая каналами и протоками, попробуйте обойти 18 Ленинградских мостов по одному разу. Попробуйте это сделать наудачу, а если не удастся, прибегните к правилу Эйлера, приведенному в решении первой задачи.

Задача № 33

Две хозяйки встретились в мануфактурном магазине. — Уж право, я не знаю на чем остановиться — сказала одна — за пять с полтиной я могу купить сатина на четыре метра больше, чем полотна на четыре с полтиной… — Знаете что? — отвечала другая — мой совет: возьмите и того, и другого, цена не дорогая и товар скоро расхватают. Возьмите и того, и другого по 10 метров — тогда вся покупка вам обойдется в 15 рублей. Сообразите в 10 минут, почем продавались полотно и сатин?

Задача № 34　

Вот общеизвестная фигура правильного, т. называемою греческого креста. Разрежьте его через середину на три части таким образом, чтобы, сложив их, вы получили бы прямоугольник, у которого одна сторона вдвое длиннее другой стороны. Если вы решите эту задачу в 10 минут, значит у вас хорошее уменье комбинировать формы.　

Задача № 35

Перед вами справа круг, разделенный на две симетричные и равные части — на темную и на светлую. Разбейте эту фигуру одной линией на четыре равные и одинаковые части.

Задача № 36.

Некий досужий остроумец, прочитав в «Красной Вечерней Газете» о путаных адресах на письмах, с которыми почтамту столько возни и хлопот, решил испытать сообразительность почты и отправил открытку со следующим «законспирированным» адресом. Почтовый служащий оказался, однако, неглупым малым, читавшим наш отдел «Не подумав — не отвечай», и в 5 минут разобрал адрес и направил письмо куда надо и тому самому лицу, которому оно было послано. Может быть вы окажетесь также сообразительны и легко расшифруете загадочный адрес?

…………………..

От Главной Конторы журнала «МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ»

К сведению подписавшихся на журнал «МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ» с рассрочкою платежа и уплативших не более трех рублей сообщается, что во избежание перерыва в получении журнала с №. 7-го, надлежит озаботиться высылкою доплаты. При высылке очередного взноса необходимо указать, что деньги высылаются в доплату к подписке № такой-то (обозначенный в верхнем левом углу ярлычка бандероли).

…………………..

РЕШЕНИЯ ЗАДАЧ

Задача № 31.

Не отчаивайтесь, читатель, если вам не удалось обойти все мосты по одному разу. Это не удалось даже самому великому Эйлеру, а он, наверно, был не худшим математиком, чем мы с вами. Эйлер однако установил следующие правила для того, чтобы заранее сказать, — можно ли обойти все мосты по одному разу. Обозначим отдельные местности, разделенные водой, (берега и острова) буквами А, В, С, Б и напишем таблицу, где в первом столбце будут названия местностей, во втором число мостов, соединяющихся с этой местностью. а в третьем столбце половины числа этих мостов, если они четные, и половины этих чисел, увеличенных на единицу, если он не четные. Затем складываем числа последнего столбца. Однократный полный обход мостов возможен только тогда, когда сумма эта равна числу мостов или больше его на единицу. Следует также заметить, что в первом случае (т. е. при равенстве суммы числу мостов) обход надо начинать с местностей, имеющих четное число мостов, а во втором случае — с местностей, где число мостов нечетное. Для Кенигсбергской задачи получим таблицу:

Так как число мостов 7, а 9 больше 7 + 1, то задача не разрешима.

Задача № 32.

Составив таблицу (см. реш. 1-ой задачи), увидим, что сумма цифр третьего столбца равна 19, т. е. на единицу больше, чем число всех мостов. Значит — обход возможен. Один из таких возможных маршрутов показан на помещаемом рисунке. Ленинградские мосты позволяют еще более обобщить закон Эйлера. Не прибегая к составлению таблиц, можно заранее сказать, что задача разрешима:　

а) если все местности обладают четным числом мостов (при чем обход можно начать, откуда угодно);　

б) когда местностей с нечетным числом мостов только две и когда обход начинается с одной из них и оканчивается на другой.　

Задача № 33.

Сатин стоил 60 копеек за метр, полотно — 90 копеек.

Задача № 34.

Эту фигуру можно разрезать так, как показано на рисунке.

Задача № 35.

Этого легко достичь, пересекая центр круга такой же волнистой линией, которая делит его на темную и светлую часть.

Задача № 36.

Истинный адрес таков: Ленинград.

Улица 3 июля

Дом — 85 (в «О» семь-десять-пять)

Кварт—16 (шесть-над-цать)

Восторгову (в-«О»-сто-р-го-в «у»).

ЗАДАЧИ

Задача № 37.

Хороший ли вы счетчик? Вот портреты девяти бравых игроков в футбол, расположенные по возрасту. Каждый игрок, начиная с № 1, старше своего соседа на ¹/₂ года. Сумма лет первых пяти игроков равна ⁷/₈ суммы возрастов последних пяти. Лучшему игроку — голкиперу — 16 лет от роду. Сколько лет каждому игроку и где портрет голкипера? Если вы хорошо считаете, вы решите задачу в 8 мин.

Задача № 38.

Хороший ли вы стратег? Перед вами цветов ромашки с 13 лепестками. Вы предлагаете кому нибудь по очереди выдергивать их. Вы говорите, что наверняка беретесь обыграть своего противника, заставив его вынуть последний лепесток, и выйдете из игры раньше его. Выдергивать можно по одному или по два лепестка, лежащих рядом. Как вы будете вести игру? На решение этой задачи достаточно! 5 минут.

Задача № 39.

За городом случайно был обнаружен труп убитого человека. Одна из пуль попала в средину точных карманных часов, мгновенно остановив их ход и спаяв часовую и минутную стрелку в одну прямую линию. Ось их однако была сломана и обе соединенные стрелки свободно вращались, так что по их положению нельзя было определить, когда было совершено преступление. Можно было сказать только, что это случилось тогда, когда стрелки — часовая и минутная — стояли на одной прямой линии, и когда секундная стрелка показывала около 50 секунд. Покойный был известен, как очень аккуратный человек, всегда проверявший и ставивший свои часы ровно в 12 часов. Найдите, когда часы установились?

РЕШЕНИЯ ЗАДАЧ

Задача № 37.

Самому младшему — 15 лет, старшему — 17. Портрет лучшего 16-ти летнего игрока — слева, в нижнем ряду.

Задача № 38.

Обозначим лепестки номерами, как показано на рисунке. Предположим, что ваш противник отрывает № 1, вы отрываете № 7 и № 8, лежащие против № 1 и делящие цветок на две одинаковых части (между 1 и 7 — остается 5 лепестков, и столько же между 8 и 1). Если он отрывает № 1 и № 2, вы отрываете опять таки противоположный им № 8, и тем так же делите цветок на две одинаковых части. После этого вы повторяете «игру» противника, но в противоположной половине: если он, напр., срывает слева один лепесток, вы срываете один справа, если он срывает справа два лепестка, вы делаете то же в левой части. В результате — сорвать последний лепесток — выпадает на долю вашего противника.

Задача № 39.

Итак, обе большие стрелки при заводе стояли вместе в 12 часов и секундная стрелка стояла на 60. Минутная стрелка двигается в 12 раз быстрее часовой, удаляясь от нее в каждую минуту времени на ¹¹/₁₂ минуты по циферблату. Стрелки совпадут через 60:¹¹/₁₂ минут или через 65 мин, 27 и ³/₁₁ сек. За половину этого времени — в 12 часов 32 мин., 43 ⁷/₁₁ сек., стрелки будут стоять одна против другой по прямой линии. Такое противостояние будет регулярно повторяться через 1 час, 5 мин., 27 ³/₁₁ сек.—т. е.

Таким образом, судя по тому, что секундная стрелка стояла на 50 секундах, мы можем утверждать, что часы стали около 10 ч. 22 м. вечера.

ПОЧТОВЫЙ ЯЩИК

Гр-ну Калантарову (Тифлис). — В задаче № 11, из суммы 9 первых чисел нельзя составить число 99, так как эта сумма будет равна 45. Сумму эту можно составить из 8 чисел в разных комбинациях. Попробуйте из этих же 9 цифр составить наибольшую сумму, при условии, что число цифр в каждом слагаемом было бы не более двух.

ЗВЕРЬ И ЧЕЛОВЕК

Рассказ Н. И Федотова

Иллюстрации И. А. Владимирова　

О ЗВЕРИНЦЕ укротительницы Арабеллы было немного зверей: бенгальский тигр, пума, лама, пара леопардов, пара волков, дюжина обезьян, штук пять попугаев и, гвоздь всего зверинца — «семейная клетка», в которой сидели: атласский лев, львица, гиена, волк и громадный старый медведь Робинзон.

Робинзон принадлежал к кавказской породе. Он имел длинную серебристо бурую шерсть, рваные, облезлые уши, бельмо на правом глазу от удара бичем и длинный красный язык, которым лизал железные прутья клетки. Отец Арабеллы, Иоганн Эрбер, купил Робинзона еще семимесячным медвеженком в Тифлисе за рубль пятьдесят копеек.

Робинзон рос в семье Арабеллы на свободе, пока полиция не потребовала, чтобы медвеженок, превратившийся на втором году в основательного медведя, был посажен на цепь или в клетку. Иоганн Эрбер затеял такую смешанную клетку и засадил Робинзона в общество с молодыми львятами, гиеной и волком.

Мать Арабеллы умерла, когда она была еще совсем маленькая. Уже восьми лет она помогала отцу в дрессировке: держала обручи, барьеры, ставила табуреты. Когда звери болели и им приходилось давать, например, касторку, в чем особенно часто нуждались львы, Арабелла без церемонии разевала им пасти и вливала туда по целому пузырьку масла.

Робинзон терпеть не мог касторки. Он катался по всей клетке, наступая на зверей, пока Арабелле, сидевшей на его шее, не удавалось — таки раскрыть ему рот. В наказанье за принятую дозу лекарства Робинзон своим длинным языком, обильно смазанным маслом, облизывал все лицо Арабеллы. Она била его по щекам и теребила за уши, что, впрочем, доставляло Робинзону видимое удовольствие.

Так, в постоянном обществе своих четвероногих друзей, Арабелла превратилась в хорошенькую девушку, потом в молодую женщину.

За это время много произошло перемен. Три раза в семейной клетке менялись львы. Околел волк, укушенный новой львицей, и был заменен другим, околела пантера от воспаления в легких. Из прежней компании оставались только гиена и Робинзон. Иоганн Эрбер под старость пристрастился к водке и иногда, особенно во время дрессировки, злоупотреблял своей властью над зверями. Он нещадно хлестал их бичом из буйволовых жил и колол железом. Особенно доставалось почему-то Робинзону; редкий день обходился без того, чтобы он не терял куска уха или кожи с боков. Иоганн требовал от Робинзона невероятных вещей: чтобы тот становился на голову или пролезал в узкое, горящее кольцо. Когда от удара по глазу у Робинзона появилось бельмо, медведь загрустил. Он потерял свою живость и по целым часам сидел, ухватив передними лапами подошвы задних лап и раскачивая головой, как маятником.

Иоганн для дочери был авторитетом; она не особенно энергично заступалась за зверей, тем более, что отец и ее часто смешивал с каким-нибудь из своих четвероногих и награждал ударом бича.

Однажды Иоганн приступил к дрессировке тигров. Он недавно купил их у Гагенбека в Гамбурге. Тигры были двухлетние, уже мощные и злые. Сначала их поразила смелость старика, который не любил много разговаривать и при первом же протесте пускал в дело свой страшный бич. Они пугливо старались понять, чего он хочет, и в то же время высматривали, нельзя ли как-нибудь отмстить за свою неволю и обиды; но при малейшем сопротивлении попадали на острые иглы железа, направленные Иоганном и его помощниками. В крайнем случае он обдавал их выстрелами из револьвера — и тигры смирились.

В конце второй недели один из них, спасаясь от ударов, случайно сбил хвостом Иоганна с ног. Другой мимоходом куснул упавшего укротителя и, почуяв кровь и победу, впился в него… Через несколько минут от Иоганна Эрбер остались только клочья мяса.

Арабелла видела это. Она стояла тут же, вне клетки, но спасти отца не могла.

Унаследовав зверинец, Арабелла переезжала с ним из города в город, оставаясь в России. Зверинец «постепенно вымирал, новых зверей она не покупала: так и вышло, что ко времени моего рассказа, кроме семейной клетки у нее почти ничего не оста лось. Трагическая смерть отца тоже сточила Арабеллу; и она уже чаще, чем нужно, прибегала к хлысту. Даже старик Робинзон не избег ее охлаждения, хотя не был виноват ни в чем.

В то время в семейной клетке находился великолепный атласский лев с черной гривой. Это был красавец в полном расцвете своей мощи. Но нрава он был угрюмого, злого и поддавался дрессировке с большим трудом.

Арабелле было уже лет тридцать. Среднего роста, сильно сложенная, с широкой грудью, черноглазая, с крашеными рыжими волосами, Арабелла производила довольно сильное впечатление на мужчин, особенно молодых. Ее крупные, сочные губы глядели заманчиво, выдающийся подбородок, высоко поднятая голова, смелый, даже слегка наглый взгляд говорили о характере твердом, решительном. Одевалась она вне представлений довольно неряшливо в белую шелковую венгерку с облезлыми шнурами; между ними змеилась часовая цепочка, с одного конца которой свешивались львиные когти в золотой оправе. На валике рыжих волос лежала широкополая белая шляпа с лихо отогнутым полем, с парой прямых красных перьев. Короткая английская юбка, высокие желтые ботинки с пуговицами, хлыст в руке…

Я был еще очень юн и мне все это казалось чрезвычайно красивым. Пожалуй, я был даже немного влюблен в Арабеллу.

ПОЗНАКОМИЛСЯ я с ней в ресторане, в саду, находящемся недалеко от зверинца, во время обеда. Выхожу однажды на террасу при ресторане, вижу — сидит за отдельным столиком у баллюстрады странно одетая дама. Нога по мужски закинута на ногу, одна рука, облокотившись на стол, поддерживает голову, другая подбоченилась. На столе остатки обеда, бутылка содовой, коньяк и хлыст с бриллиантами на набалдашнике.

Около дамы был выход в сад. Я этим воспользовался и, чтобы поближе рассмотреть ее, приблизился к ступенькам, как бы намереваясь сойти вниз.

Дама откинулась спиной на баллюстраду и обхватила ее рукой. Ее черные блестящие глаза смерили меня с ног до головы, на алых губах появилась усмешка. От взмаха рукой шнуры на высоком, крепком бюсте потянулись. Она смотрела на меня так, точно мы были уже давно знакомы.

Я улыбнулся. Дама сейчас же заговорила:

— Я очень часто вижу вас в моем зверинце. Я — Арабелла. Садитесь.

Я представился и сел.

— Хотите коньяку?.. Эй, стакан!..

Пока я обедал, мы болтали. Затем гуляли в саду и расстались поздно вечером. С этого дня я все свободное время уделял Арабелле, другого романа у меня тогда не было, и она поощряла мои ухаживания.

Однажды я зашел в зверинец днем, когда там не было представления; Арабелла готовилась к репетиции; у нас зашел разговор о нравах и привычках зверей; между прочим Арабелла рассказала мне, что в каждом зверинце, среди зверей, у укротителя есть свой враг.

Заинтересовавшись, я спросил ее:

— Кто же ваш враг?

— А вот вы сейчас увидите, — ответила Арабелла и подошла к семейной клетке.

— Принц!.. Принц!.. Ну?.. Принц!..

Лев только повел ушами. Он лежал, положив голову на лапы, полузакрыв глаза. Гиена спала. Робинзон, сидя в углу, по обыкновению, качал головой, львица ходила вдоль решетки, щурясь от ее мелькания.

При звуках голоса Арабеллы Робинзон задергал носом, подошел к решетке и принялся лизать железный прут, львица, вытянув спину, повела хвостом; она с недоумением посмотрела на хозяйку, потом на меня.

Один лев не проявил никакого участия. Но едва Арабелла дотронулась до железной кочерги, он вскочил и с оглушительным ревом оскалил зубы.

Арабелла рассмеялась.

— Теперь видите, кто мой приятель? О, он обожает меня! Правда, Принц?

Арабелла подняла кочергу. Принц яростно хватил лапой по решетке и отскочил в глубину, продолжая фыркать и щетиниться.

Сердце у меня похолодело.

— Неужели вы ходите к нему в клетку?

— Два раза в день. Для вас я сделаю исключение и войду в третий.

— Как? Когда?

— Сейчас.

Арабелла крикнула служителя и что-то сказала ему.

Служитель сейчас же подставил лесенку и отворил дверь в прихожую, из которой маленькая дверь вела уже непосредственно в клетку.

— Послушайте, ради бога, не делайте этого, — взмолился я. — Я приду лучше на представление… Смотрите, как он зол теперь!

Арабелла громко хохотала, показывая свои широкие крепкие зубы.

— Ах, какой вы пай-мальчик! Вы за меня боитесь? Вам будет жаль, если Принц меня скушает? А вот публика, наоборот, любит, чтобы звери были злы и кушали нас. Иначе какой же интерес смотреть представление? О, Принц отличный лев! Он наверное меня скушает когда-нибудь! Он мне делает прекрасные сборы! Без Принца я умерла бы с голода и перестала бы кушать цыплят! Ха-ха-ха!

Я видел, как лев волновался от этих приготовлений. Страх за веселую, молодую женщину, которая, невидимому, не замечала опасности или не хотела ее замечать, заставил меня схватить ее за руку.

_{Страх за Арабеллу заставил меня схватить ее за руку…}

— Ну, пожалуйста, не ходите теперь! Я не хочу быть причиной несчастья. Я предчувствую, понимаете? Я предчувствую катастрофу!

Она покосилась на льва.

— Принц, правда?

Тот фыркнул и оскалил зубы.

— Вот видите!

Арабелла сдвинула свои густые брови.

— Я иду не для вас, а для себя. Если бы Принц так не бранился, я бы его не тронула, но оставлять такую невежливость безнаказанной нельзя. Он в самом деле вообразит, что я боюсь его, а это может быть опасным впоследствии… Франц!

Служитель подал бич.

Арабелла вскочила в прихожую. Служитель захлопнул дверь. Через секунду укротительница была уже в клетке.

Первым ей попался Робинзон. Медведь сейчас же встал на задние лапы и обнял Арабеллу, тыча своим носом в лицо. Но та оттолкнула его, погладила на ходу львицу и прямо подошла к Принцу.

Лев присел, размахивая лапой.

— Ложись! — крикнула Арабелла. — Ну? Ложись!

Энергичная, властная, она вдруг подняла бич и изо всей силы хлестнула Принца по дрожащей морде. Лев взревел, прыгнул в сторону… Новый удар бича опустился на его спину.

Я еле в силах был смотреть. Меня трясла лихорадка.

— Stock!　

На окрик хозяйки служитель про тянул ей какой-то инструмент, в виде трезубца Нептуна. Едва Арабелла взяла его в руки, как лев вдруг прилег и повернулся на бок.

— О, зачем же быть таким упрямым? — говорила Арабелла, совсем подойдя к льву и усаживаясь на его переднюю лопатку. — Ну, поцелуй меня! Вот, господин говорит, что ты меня скушаешь… Ну, скажи, что это неправда! О, мой Принц! Ну, скорей, скорей, Принц, ну?

С дрожащими усами и нервно шевеля хвостом, Принц поднял свою громадную голову и трепещущим языком лизнул Арабеллу по лицу. Его оскаленные зубы сверкали, из пенистой пасти вылетало сдержанное грохотание, как из жерла вулкана.

_{С дрожащими усами и нервно шевеля хвостом, Принц поднял громадную голову и трепещущим языком лизнул Арабеллу.}　

— Ну, вот так, вот так, мой милый! Не надо ссориться. Будем лучше друзьями. О, мой Принц, мой милый Принц!

Арабелла погрузила свои руки в его черную гриву и прижала морду к своей груди. Ее глаза лукаво косились в мою сторону, когда она целовала его в лоб, щеку, в толстые, как прутья, белые усы.

— Ну, теперь довольно. Adieu, Принц! Adieu!..

Лев сейчас же вскочил.

— Как тебе нравится моя новая шляпка, Принц? Хороша? Это ты мне заработал, понимаешь? — Арабелла вертелась перед зверем во все стороны. — До свиданья, мой милый… Будь умным и не заставляй меня ходить к тебе по три раза в день… особенно в присутствии храбрых молодых людей…

Медведь опять ее обнял. Арабелла равнодушно хлопнула его по щеке, нырнула под лапу и через несколько мгновений была уже на лесенке.

— Фу! Какой вы нервный! — расхохоталась она, глядя на мое лицо.

Она стояла передо мной, перекалывая шпильку в шляпе, слегка возбужденная, с покрасневшими щеками и острым запахом клетки, с львиными волосами на груди.

Если бы не служитель, я, вероятно, последовал бы примеру Робинзона и заключил ее в объятия, но при служителе я нашелся только спросить Арабеллу:

— Скажите, Принц действительно опасен?

— А вот попробуйте войти к нему.

— Я знаю, что меня он разорвет, по почему он вас не трогает?

— Скоро, скоро, погодите, и до меня доберется.

— Почему вы это знаете?

— Кому же знать? Я вижу. Если бы публика знала, она наполнила бы зверинец. А она все не верит, думая — нарочно… Дура!

Я вспомнил желтые глаза Принца, когда он смотрел вслед уходящей хозяйке. Этот мрачный огонь, этот взгляд, полный ненависти, поразил меня не меньше, чем грозное рычание.

— Вы знаете — и все-таки ходите к нему?

— Чего бы я стоила иначе? Вся надежда, что он загрызет меня не до смерти!

— Почему?

— Это мой секрет.

Открылся секрет очень скоро. Все свободные дни я посвящал Арабелле. Принц, попрежнему, буйство вал. Еще через барьеры и обручи он прыгал, но ложился с большим трудом.

КАК-ТО, перед началом представления в зверинце, я зашел в уборную к Арабелле.

Она сидела перед маленьким зеркалом в короткой синей юбке, в бархатном корсаже-декольте, с голыми, мускулистыми руками и прикалывала к груди медали. Лицо ее было бледно и серьезно.

— Голова болит, — нехотя ответила она на мой вопрос о здоровьи; потом сердито отшвырнула ногой тамбурин, с которым танцевала в клетке. — Надоело мне все это! Чорт их побери!

— Кого?

— Да всех, все надоело, и звери, и люди!

— И я?

— Да, и вы тоже. Продам зверинец, не хочу больше. Открою пивную на родине или выйду замуж…

— Неужели вы могли бы всех своих зверей бросить?

Она задумалась.

— Ну, Робинзона оставлю, я с ним выросла, — как бы извинилась она за свою сентиментальность. — Который час?

— Восемь.

— О, пора.

Из мест для публики доносилось топанье ног и нетерпеливые аплодисменты. Лицо Арабеллы стало злобным.

— Сейчас, сейчас! Иду! Скоты поганые. Ну, до свиданья.

— А ведь мы после представления поедем за город?

— Не знаю, может быть…

— Как так, почему?

— Ах, не приставайте!

Она нетерпеливо повела плечом и пошла к клеткам. Я с недоумением последовал за ней.

Арабелла с такой уверенностью всегда покоряла Принца, что, признаться, я уже начинал думать, что их борьба в сущности не опасна, что так, значит, полагается.

Публики было порядочно. Арабелла с улыбкой кивнула ей головой. Представление началось. Сверх обыкновения, Принц не забился в угол, а стал метаться у решетки с таким видом, словно говорил: «Лучше пустите меня, а то я такого натворю!..»

Хлопнув бичом и заставив его отойти в глубину, Арабелла начала по обыкновению с волка и гиены, потом проделала все штуки со львицей, потом… вместо того, чтобы перейти на упражнения с Принцем, подозвала Робинзона. Робинзон подошел на задних лапах. Его номер, как комический, обыкновенно бывал последним.

— «Неужели она пропустит сегодня Принца?» — подумал я и с усиленным беспокойством продолжал наблюдать.

Робинзон с удовольствием все показал: и как хорошенькие барышни гуляют, и как пьяный мужик валяется. Арабелла ласково потрепала его за ухом и посадила возле себя.

— Принц!

А! Вот начинается, начинается что-то страшное. И публика поняла это и притаила дыхание.

— Ну? Принц!

Тот, сидя в глубине клетки, отвернул свою громадную морду, как будто ничего не слыхал. Арабелла села на пол и прислонилась спиной к Робинзону. Тот, вытягивая и морща губы, не замедлил внимательно обнюхать ее голову.

— Ну, Принц, поди сюда, поди! Будь умник!

Принц только уши прижал и показал зубы.

— Stock!　

Служитель просунул трезубец. Арабелла, как шпагу, вытянула его вперед… Никакого впечатления.

— Ein, zwei, drei!

Трезубец впился в мохнатую гриву. Лев взревел, шерсть его стала дыбом. Он подогнул лапу и яростно завертел хвостом. Вдруг Арабелла бросила трезубец… Краска гнева залила ее лицо С безумной отвагой она подошла вплотную к Принцу, схватила его за баки и с силой рванула к себе. Лев стал на дыбы. Огромная лапа мелькнула в воздухе, но Арабелла, как змея, ловко уклонилась от удара и со всего розмаха ударила Принца кулаком в нос.

Тот попятился. Он был смущен. Это странное существо с голыми руками и грудью, мощное своей отвагой, гибкое, как пружина, с гневно горящими глазами — еще парализовало его волю.

В это мгновение гиена, всегда злобная, всегда противно ревущая от страха, подвернулась под ногу Арабеллы и старческим, бессильно беззубым ртом щипнула ее за икру. Арабелла обернулась, чтобы наказать дерзкое животное, и тут произошло то, чего все ждали, на что надеялись…

Принц прыгнул вперед. Его лапа опустилась на плечо Арабеллы — и та слетела на пол, как скошенная. В следующее мгновение лев насел на нее, его зубы бешено впивались в ее бедро, вырывая целые куски мяса, когти рвали бок и спину…

— Робинзон! — раздался задушенный крик.

Не успела публика охнуть, как картина переменилась. В свою очередь с страшным ревом Робинзон навалился на льва и смял его своими могучими лапами.

Этого Принц не ожидал. Он с недоумением и злобой поднял окровавленную морду, но Робинзон не дремал: — он загреб Принца в охапку и сдвинул с места. Оба гиганта сплелись в одном объятии.

_{Лев насел на Арабеллу, его зубы бешено впивались в ее бедро, вырывая целые куски мяса… Тогда Робинзон со страшным ревом навалился на льва…}　

Пришедший в себя служитель успел из прихожей протянуть Арабелле кочергу. Она была еще в сознании. Она схватила кочергу и через секунду была вытащена из клетки.

В публике началась паника. Все почему-то в глупом животном страхе бросились к выходу, крича:

— Полицию! Доктора! Спасайтесь! Женщины и дети истерично рыдали.

Какая это была жалкая картина! До чего эта толпа, за минуту перед тем жаждавшая крови, оказалась гнусно трусливой, пошлой, ничтожной— когда кровь, наконец, была ей показана!

Нести на руках окровавленный кусок мяса, бывший еще недавно молодой, красивой женщиной, оказалось невозможным. Арабеллу положили на лесок и побежали за ковром.

Борьба в клетке велась между тем ожесточенно. Кто победит? Через несколько секунд стало ясно. Как ни отважен и силен был старый Робинзон, ему трудно было справиться с могучим молодым львом…

Оглушительный рев стоял в воздухе, клетка трещала, раскачиваясь на рессорах, как шлюпка в море.

Я схватил револьвер из рук подбежавшего полицейского и направил его на Принца.

— Не стреляйте, не стреляйте в Принца! — раздался за моей спиной знакомый голос.

Я оглянулся. Это кричала Арабелла. Бледная, как снег, вся залитая красными полосами и пятнами, она приподнялась на локте и с искаженным от боли лицом смотрела на борьбу зверей. В ту же секунду силы ее оставили, и она упала навзничь.

— Брандсбойт! — крикнул кто-то.

Вытащили пожарный рукав. Струя воды влетела в клетку, но дерущиеся звери не обратили на нее никакого внимания.

Принц уже подмял под себя Робинзона и с ожесточением рвал его кожу. Кровь, смешиваясь с водой, сбегала по наклонному полу целыми каскадами.

Один из служителей открыл сообщение с соседней клеткой, пустой. Другой схватил железный крюк, на конце которого была привязана тряпка, облитая керосином, поджег ее и сунул под самую морду Принца.

Тот оставил медведя. Рев затих. Уклоняясь от огня, лев был наконец оттиснут в соседнее помещение, куда давно уже забились остальные дрожащие звери. Перегородка задвинулась.

Робинзон попытался встать, но не мог. Он жалобно мычал, зажимая лапами особенно сильно пораненные места.

Служитель вошел к нему, стал на колени, осмотрел страшные раны и покачал головой. Затем он попросил полицейского передать ему револьвер. Тот передал. Дуло спряталось в ухе — и выстрел прервал мучения Робинзона навсегда.

Его морда близко склонилась к решетке, глаза были открыты. Их покрывалакакая-то влага… Вода или слезы?

Я смотрел на бельмо от удара бичом, на старые шрамы от трезубца, бороздившие щеки, на рваные, облезлые уши — и не помнил, что тут же, рядом, лежит прекрасная женщина, которой я увлекался, — умирающая, может быть, мертвая…

ЧЕРЕЗ три дня я увидел Арабеллу в больнице. Первые дни к ней не пускали. Арабелла была вся забинтована, в лихорадке, но в памяти. Увидев меня, превозмогая боль, опа улыбнулась.

— Дождались?

Я махнул рукой.

— Безумная вы! Если вы знали, что он бросится в тот день, зачем было ходить?

Она сморщилась и спросила:

— Зверинец открыт?

— Нет.

— Как нет, почему?

— Не знаю.

— А Принц жив?

— Да, он совсем почти не пострадал.

— Идиоты! Собаки! Что же они думают?! Ведь теперь без всяких представлений должны быть полные сборы! Все захотят видеть Принца! Скажите нм… Ах, собаки! Скажите им, чтобы сегодня же открыли… и выпустили афишу: «Знаменитый Принц, порвавший Арабеллу». Они знают как!..

Я по возможности старался успокоить Арабеллу, уверяя, что все будет исполнено:

— Хорошо, хорошо, — говорил я. — А бедный Робинзон… — начал я.

— Ну, что Робинзон, старый медведь… Он уже с трудом работал… Надо телеграфировать Гагенбеку — теперь вместо Принца пойдет Паша… Надо еще двухлетку подготовленного… Ах, сколько дела!..

Я посещал Арабеллу ежедневно. Медленно, но она поправлялась.

Зверинец действительно делал полные сборы — и это утешало больную. Она потребовала, чтобы с нее сняли фотографию в постели и вывесили на балагане, рядом с картиной, изображавшей сцену последней борьбы зверей. Местный невзрачный декоратор добросовестно намалевал эту сцену, при чем Принц оказался величиной со слона.

Из Робинзона сделали чучело и тоже показывали, как особую редкость. Маленькая неловкость была только с глазами, но отверстия глаз были временно заложены красной фольгой.

Прошло два месяца… Мне надо было уезжать из этого города, в котором я жил временно… Я зашел проститься с Арабеллой. Она уже сидела в кресле, худая как скелет, с провалившимися глазами… Простилась равнодушно, как с чужим. Я тоже довольно равнодушно простился с ней.

Больше я с ней не встречался. Слыхал, что окончательно поправилась и продолжала свою профессию, потом исчезла.

Из больницы я прошел в зверинец. Там было уже пустынно. Попрежнему кричали попугаи, дрались обезьяны. На месте Принца в семейной клетке сидел Паша. Это был, видимо, кроткий, равнодушный лев. Служитель не возлагал на него особенных надежд.

— Уж очень спокойный, — пояснял он, — как ни дразни — все мало от него страху. Публика не любит таких. Вот Принц — другое дело! О, Принц — это настоящий лев!

И служитель с гордостью посмотрел в ту сторону, где стояла клетка Принца.

Ради вящшего эффекта, Принца выдвинули из общего ряда на особое центральное место в глубине зверинца и обвесили прутья кумачевыми занавесками.

Я подошел к клетке Принца. Он спокойно лежал положив голову на лапы и устремив глаза в противоположный конец зверинца, где был главный вход. Теперь он был ему виден. На меня он не обратил ни малейшего внимания, даже глаз не повернул, чтобы посмотреть, кто подошел.

— Принц!

Он зажмурил глаза, делая вид, что дремлет.

Рядом стоял Робинзон на задних лапах. Безобразная фольга красными пятнами светилась в тех местах, где были когда-то глаза.

Я долго смотрел на это чучело, переживая все перипетии недавней трагедии, и думал:

— Что видело в своей жизни это прекрасное, благородное животное? Ничего! Ни одной радости! Оно не видало даже солнца, то сидя под парусиной балагана, то передвигаясь в клетке вагона. Бессмысленные мучения для забавы праздной толпы, краюха хлеба, вода — вот и все. Вся жизнь прошла в однообразном мотаньи головой за решеткой, в изображении пьяного мужика и хорошенькой барышни.

А там, по ту сторону железа — эти самодовольные червяки на длинных ногах, ради которых его и посадили. Ни одной искренней ласки! Изредка шлепок по щеке и то не ради его самого, а ради тех же червяков, чтобы показать им: «это хороший зверь!» И все-таки этот зверь, лишенный свободы, света, воздуха, природы, семьи — людей любил своим звериным сердцем более верным, чем человеческое.

ЗАКОН ПРАВДЫ

Рассказ Адели Сент-Джонс

Перевод Н. Мохначева

Иллюстрации Ч. Митчеля

Четыре года назад, июньской ночью, под самое утро, Морис Грир телефонировал в полицию.

Из полиции явились тотчас же. Бенгало^[6]), в котором жил Грир, они хорошо знали. Соседи не раз звонили по телефону в полицию, жалуясь на мешавшие их сну шум и веселье в этом доме.

На длинной открытой веранде дома, окруженного маленькими прямыми пальмами, юккой и каменными дубами, шагая взад и вперед, полицейских поджидал Морис Грир.

Внутри дома они нашли Веронику Грир.

— Я… не дотрогивался ни до чего, — сказал Морис Грир деланно небрежным тоном.

Всем отлично была известна легкомысленная, веселая Вероника Грир. Многие знали ее, когда она еще была молоденькой Вероникой Таламантес, сиявшей яркой, чувственной красотой калифорнийской испанки.

В эту июньскую ночь Вероника лежала совсем тихо. Ее смуглое тело едва было прикрыто тонкой ночной рубашкой, а длинные черные волосы окутывали ее точно мантилья, какие, вероятно, носила ее бабушка. Она была убита выстрелом в сердце и, конечно, умирая, не знала, что ее шумная, безумная жизнь пришла к концу.

Рядом лежало ружье. Морис Грир объяснил, что всегда держал это ружье в доме. Он часто уходил по вечерам, а жена была очень нервная.

Как обычно, за трагедией последовали ужасные дни, безобразие и унижения которых всегда превышают ужас самой трагедии.

Следователь и врач определили, что мистрис Грир была убита между двумя и тремя часами ночи.

Прислуга, помещение которой было на некотором расстоянии от дома, слышала после полуночи голоса. Сначала голоса были веселые, потом рассерженные. Но никто из слуг не мог сказать, чьи это были голоса. В бенгало часто бывало шумно, и прислуга не обратила внимания на этих ночных гостей. Слышали слуги также и звук, похожий на выстрел, но приняли это за лопнувшую на дороге автомобильную шину.

Мистер Грир отсутствовал в этот вечер. Он заявил, что телефонировал в полицию тотчас же по возвращении домой. Это было в десять минут пятого утра. Около одиннадцати часов он уехал из «Самарканда», где играл в бридж с кем-то из местных жителей.

Где провел он пять часов?

Происшествие взволновало всю Санта-Барбара. Никто не верил, что Морис Грир убил Веронику. Если бы он хотел ее убить, он сделал бы это давно. Для этого было достаточно поводов с самого первого месяца их свадьбы. Никто в Санта-Барбара не понимал, почему Морис женился на маленькой испанке. За него вышла бы любая девушка. Но он почему то выбрал именно Веронику Таламантес, на которой никогда бы не подумал жениться мужчина и менее значительный, чем Морис Грир. Но Морис был прежде всего рыцарь. Он считал невозможным осуждать или презирать женщину.

Однажды вечером Вероника Таламантес с горечью говорила о неудачно сложившейся жизни. И странное рыцарство в натуре Мориса заставило его встать на колени перед девушкой., которую осуждали все.

_{Странное рыцарство в натуре Мориса заставило его сделать предложение девушке, которую осуждали все.}　

Еще до того, как Морис узнал, что жена обманывает его и лжет ему, — он уже понял, что рыцарство его было напрасно. Но, чтобы Морис убил после шести лет совместной жизни свою нелюбимую неверную жену — Этому никто не хотел верить. Это было просто слишком глупо. Ведь каждый из них жил своей жизнью, не мешая друг другу.

Но юстиция желала знать где провел мистер Грир ночь, которую было совершено преступление. Отвечать же на этот вопрос мистер Грир категорически отказывался. И Морис Грир был обвинен в убийстве своей жены и приговорен к пожизненному заключению в стенах Квентина.

_____

Тихая, уютная комната была точно отделена от всего мира коричневыми холщовыми занавесями. Даже огонь в камине горел спокойно и бесшумно.　

Женщина не читала. За последнее время она совсем перестала читать.

Мужчина не поднимал глаз от страницы спортивного журнала. Он читал или притворялся, что читает.

Его принципом было никогда не вмешиваться в дела других людей, особенно в дела женщин. А эта женщина была его горячо любимой женой.　

Вдруг она сказала:

— Берк!

Большой датский дог, лежавший у ее ног, вскочил, не спуская с нее глаз. Но она положила ему на спину сильную, маленькую руку.

Мужчина с улыбкой отложил в сторону журнал. Он был почти красив, когда улыбался. Нежность улыбки смягчала резкие черты загорелого лица.

— Да, дорогая моя?

— Я не могу больше, — сказала Гретхен, отводя со лба локон волос, похожих на гриву львенка.

　При звуках ее голоса мужчине стало не по себе. У Гретхен всегда был такой очаровательный голос,　низкий и яркий, с　тысячью прелестных оттенков. Он и влюбился прежде всего в ее голос. В первый раз он услышал этот голос на площадке тенниса, за своей спиной. И он сейчас же сказал себе, что женщина с таким голосом должна обладать всеми качествами, которые он искал в женщине. Он обернулся и в первый раз увидел ее бронзовую гриву волос, энергично выдающийся вперед подбородок и стройную фигуру в ярко-зеленом свитере и белой юбке.

Но сегодня ее голос хрипел, в нем был ужас, он обрывался потому, что Гретхен не хватало дыхания.

— Я не перенесу больше ни одной такой ночи, — торопливо, точно желая освободиться от слов, заговорила Гретхен. — Я не могу. Я сойду съума. Я сижу здесь вечер за вечером, только и думая об этом. Я задыхаюсь ночью, лежа в кровати. Говорю тебе, я сойду съума.

Берк Иннес встал. Он был очень высок ростом и сухощав. Ни одно движение не выдавало его мыслей и чувств.

— Я живу, как в тумане, — страстно продолжал срывающийся голос. — Но я думала, что умру, если скажу тебе правду. И я боялась Берк, взваливать на твои плечи решение. Я думала, что лучше, чтобы ты не знал… Берк, ты знаешь, где был Морис Грир в ночь, когда жена его была убита? Ты хочешь знать?

Он повернулся к ней и взглянул ей прямо в глаза. Под слоем загара он был бледен. Гретхен встала. Лицо ее нервно подергивалось, но голос звучал злобно:

— Он был здесь со мной.

_{Он взглянул ей прямо в глаза. Гретхен встала. Голос ее звучал злобно…}

Датский дог глухо зарычал, потом заскулил. Гретхен толкнула его кончиком туфли и он покорно затих.

Мужчина и женщина стояли, глядя друг другу в лицо.

Морис Грир… Берк Иннес на мгновение увидел его перед собой, как живого. Эта прекрасная голова древнего грека, темные смеющиеся глаза, нежный рот. И лицо его убитой жены с ее отталкивающей красотой, тяжелыми полузакрытыми веками, накрашеным ртом.

В тихой комнате, человек, которому — его жена сказала: «он был здесь, со мной» — медленно, мучительно старался понять, что значили эти слова. Наконец, Берк Иннес засунул руки глубоко в карманы серой домашней куртки и совершенно спокойно сказал жене:

— Так Морис Грир был здесь до четырех часов утра?

Гретхен кивнула головой. Грива волос спустилась ей на самые глаза и они казались темными и враждебными вместо того, чтобы быть умоляющими и полными слез.

— Да, — сказала она, — почти до четырех часов.

— Так он был здесь, когда убили его жену, — Берк делал страшное усилие, чтобы не терять самообладания. — А где же… где же был я?

— Разве ты не помнишь? Ты уезжал тогда в Лос-Анджелос…

— Ах, да. И когда я был там, Морис Грир был…

Голос его оборвался от боли и стыда.

— Я не знал про вашу дружбу с Морисом…

— Мы не были друзьями. Никогда не были… Как это глупо!..

— Но что же тогда?

Он ждал ее ответа. Он не хотел осудить ее. не выслушав.

Гретхен нервно зажгла папиросу и сейчас же резким движением затушила ее в пепельнице.

Берк не спускал с нее глаз. Морис Грир, — думал он, — из всех мужчин— именно он. Изнеженный человек, которого можно одной рукой переломить надвое. Берк Иннес старался подавить в себе эту мысль, превращавшуюся в пламенное желание. Ведь, Морис Грир в тюрьме. Он в тюрьме потому, что молчит женщина, которая пользуется его молчанием.

— Я никогда не заставлю тебя понять, — в голосе женщины было отчаяние. — Я не умею говорить. Но я все-таки попробую объяснить. Только слушай меня, прошу тебя, слушай… Еще прежде, чем я узнала тебя, мы с Морисом… ах, ничего особенного. Только раз, на балу, он меня поцеловал. Больше ничего. Но он был единственный мужчина до тебя, который заставил меня почувствовать… Да меня никто больше и не целовал. Я была не из тех девушек, которые позволяют себя целовать…

Голос изменил ей на мгновение, но она снова овладела собой.

— Так вот, когда Морис меня поцеловал, я испугалась, потому что это было ново для меня и Морис мне не нравился. Я не спала потом всю ночь, вспоминала этот поцелуй и думала о том, что Морис мне не нравится. Потом пришел ты. И ты был моей любовью, моим мужчиной, для которого я была создана. Ты полюбил меня и началась моя настоящая жизнь. Все, что было раньше, — перестало существовать. Я не могу вспомнить о себе без тебя, Берк. Но когда поцелуешь такого человека, как Морис Грир, то на этом не кончается. Можно забыть про это, но это остается где-то внутри тебя. Когда мы встречались с ним, между нами точно была какая-то маленькая тайна. Я поняла это только теперь. Мы всегда улыбались друг другу, потому что знали про что-то неизъяснимое. И я никогда не хотела с ним танцевать.

В ту ночь… я долго сидела под гранатовыми деревьями. Ты знаешь, Берк, как там может быть дивно?

Дальше труднее рассказывать. Труднее… Я читала какие-то глупые стихи и еще более глупые, нехорошие рассказы. И мне пришла в голову глупая, глупая мысль, как это иногда бывает с женщинами. Я спрашивала себя: не потеряна ли для меня часть прелестей жизни и любви оттого, что я не любила многих? Я спрашивала себя, почему я прислушивалась всегда только к одной мелодии, когда было так много мелодий, если только женщина желала их слушать. Я почувствовала, — и это мой самый большой грех, — я почувствовала, что наша любовь скучная и будничная, потому что она дозволенная и спокойная. И мне повязалось, что вся поэзия в мире умерла и я никогда не узнаю ее. И сердце мое болело так странно, так мучительно.

Он увидел меня сидящей под деревьями и остановил автомобиль у ограды. Перепрыгнул и очутился в саду. Я помню, что он был без шляпы и волосы его были такие гладкие и блестящие в свете луны. Он казался таким молодым и красивым… Он поцеловал там, в саду, мою руку.

Снова Берк Иннес услышал, как умирал от стыда этот знойный, срывающийся голос.

— Это было пошло. Пошло и постыдно. Но я забыла тогда, Берк, что я замужняя женщина. Я только вспомнила этот старый, оборванный поцелуй и опять была глупенькой девушкой.

Может быть и у других женщин, даже у таких счастливых, как я, бывают минуты, когда они в тоске говорят себе, что поэзия жизни прошла мимо них. И если в эту минуту, в эту коротенькую минуту, они очутятся в цветущем саду вместе с таким человеком, как Морис Грир, умеющим придавать поэтичность самому отвратительному…

Берк, в женщине, так же точно, как и в мужчине, сидит зверь. Он только крепче закован и у него меньше возможностей сорваться с цепи и наделать бед. Но женщины и меньше защищены против него, потому что они не знают, что он живет в них.

Когда он меня опять поцеловал… Я, вероятно, сошла с ума. Говорю тебе, что я сошла тогда с ума. Ведь, ты же знаешь! Я не пошлая, легко доступная женщина. Вся моя жизнь говорит тебе это. Неужели же меня нужно судить за одну минуту безумия?!

Потом я его возненавидела. Я и теперь его ненавижу. Я могла бы убить его. Когда человек был пьян и, очнувшись, находит возле себя продажную женщину, разве у него не просыпается ненависть и к себе, и к ней? Он, вероятно, тоже готов убить ее!

И вот я испытывала такое же чувство, когда провожала в ту ночь Мориса. Я ненавижу его. Я хотела бы, чтобы он сгнил в тюрьме. И в то же время меня преследует мысль, что он сидит в тюрьме из — за меня. Я так надеялась, что ты ничего не узнаешь… Но больше я молчать не могу.

— Так вы с ним не сговаривались молчать? — голос Берка звучал холодно.

Она увидела презрение в его глазах и мучительно покраснела.

— Я никогда больше не видела его. — крикнула она, — я надеюсь, что никогда больше не увижу его. Я вижу по твоему лицу, что ты не можешь меня простить, но говорю тебе…

Она замолчала…

— Мне нужно обдумать все это, — спокойно произнес Берк. — Обдумай и ты.　Нам нужно решить что нам делать. Я должен уйти, пока мы не придумаем чего-нибудь.

Она бросилась к нему. В его глазах, в его загорелом лице было страдание. И утешить его она ничем не могла.

Дверь закрылась за ним не громко, но с ужасной решительностью.

— Он… ушел, — сказала Гретхен большому датскому догу, прижавшемуся к ее коленям.　

В первый раз за последние годы думала она теперь о Морисе Грире без убийственной, жгучей ненависти. Он не выдал ее. Предпочел всю жизнь провести в тюрьме, чем сказать.

— Какая же я была слабовольная! — крикнула в тишину ночи Гретхен.

Вдруг новый страх заполз ей в сердце. А что будет, если она теперь все скажет! Может быть, со временем Берк и простит ее. Любовь его была велика. Прощали ведь жен другие мужья!.. Но если она скажет всему миру о своем позоре, Берк навсегда отвернется от нее. Она знает его гордость. Если он затопчет его имя в грязь, если она станет героиней скандальной истории, она навсегда отрежет себя от него. Он никогда не простит женщину, имя которой будет соединено с именем Мориса Грира.

И все же вдруг родившееся внутри ее решение крепло и крепло.

_____

Следователь округа провинции Санта Барбара был несколько удивлен, когда его стенографистка вошла и сказала, что его немедленно желает видеть мистрис Берк Иннес.

Он, конечно, видал мистрис Берк Иннес и слышал о ней. Все в Санта-Барбара знали ее. Но он никогда не встречался с ней и недоумевал, что за дело могло привести ее к нему в такой ранний утренний час.

Особа очень независимого и самоуверенного вида — в короткой белой юбке, оранжевой пушистой вязаной кофточке и задорной оранжевой шляпе, надвинутой на один глаз. Руки в белых перчатках, оканчивающихся широкими оранжевыми крагами, крепко сжимают плоскую, очень пеструю сумочку, и оранжевые чулки по мальчишески выглядывают из-под короткой юбки.

Но, несмотря на элегантную самоуверенность посетительницы, у следователя создалось впечатление, что она не спала эту ночь и ни на минуту не закрыла мрачных синих глаз-И он понял, что яркая полоса рта— просто накрашеные серые губы.

Он поклонился и указал на стул. Но она не села. Она подошла к его письменному столу и стояла, опираясь на него одной рукой.

— Я хочу рассказать вам… — сказала она холодным, твердым голосом.

В этом простом кабинете следователь слышал много признаний. Он обычно доводил мужчин и женщин до признаний. Это было его специальностью.

— Морис Грир, — начала посетительница, и красные полосы накрашенных губ еще резче выделились на бескровном лице, — Морис Грир был со мной в ту ночь, когда была убита его жена. Он был со мной от 12 ночи до 4 часов утра. Жена его была убита между двумя и тремя часами ночи. Он не убивал ее. Будьте добры приготовить нужные бумаги и я сделаю все, что мне полагается сделать.

Она отошла к окну и стояла, глядя на улицу. Следователь видел, что она так сильно дрожит, что ей приходится изо всех сил прислоняться к подоконнику.

Эта женщина в оранжевой шляпе, задорно надвинутой на один глаз, была похожа на человека, только что подписавшего себе смертный приговор.

_____

Грегхен Иннес укладывала свои вещи в большой дорожный сундук. Она машинально разглаживала руками складочку на ночной рубашке, когда вошла Эбби, старая служанка, на глазах которой Гретхен выросла.

— Это звонил по телефону мистер Иннес, мисс Гретхен.

Руки молодой женщины окаменели.

— Да… — слабо отозвалась она. Ей казалось, что громкий стук сердца заставляет дрожать ее голос.

— Он сказал, что ему нужно говорить с вами, — невозмутимо продолжала Эбби, — он только хочет, чтобы вы сейчас приехали прямо в Летний Клуб. Он сказал, чтобы вы непременно приехали.

Мистрис Иннес глубоко надвинула на глаза шляпу и запрятала под нее непослушную львиную гриву. Сердито хмурясь на дрожащие руки и разрывая оранжевые краги, натянула перчатки.

— Вы вернетесь к обеду мисс Гретхен? — спросила Эбби.

— Не знаю, Эбби, — ответила мистрис Берк Иннес, — я ничего не знаю, Эбби.

Но про себя она твердила:

— Видел ли он сегодня газеты? Видел ли он?

_____

Летний Клуб был переполнен. Все, кто понимал или ничего не понимал в теннисе, собрались сегодня на состязание.

Когда одинокая женщина вышла из дверей клуба, прошла мимо площадки тенниса и вошла в свою ложу, все присутствующие на мгновение положительно онемели. Они с ужасом смотрели на эту особу в белом и в оранжевом, так небрежно усевшуюся с самым независимым видом. Ее острый маленький подбородок был поднят очень высоко, и она, казалось, не замечала сотен устремленных на нее глаз.

Никто не видел, что биение ее сердца положительно сотрясало все ее тело и что каждый раз, когда она вбирала воздух, ей казалось, что больше она уже не сможет вздохнуть. Минутное молчание толпы вдруг прервалось множеством голосов. Точно вырвались на волю свистящие и бурлящие воды.

Гретхен не замечала никого. Она думала — Видел ли он газеты?

ЭДатч кончился. С площадки, где он так блестяще играл, Берк Иннес направился прямо к жене и склонился над ее затянутой в перчатку рукой.

Потом Берк Иннес пошел с женой к автомобилю мимо вопросительно уставившейся на них публики.

Гретхен порывисто спросила:

— Что теперь будет с нами, Берк?

— Какая ты смешная! — улыбнулся ее муж.

— Ты видел… газеты?

— Конечно.

— И ты прощаешь меня, несмотря на то, что я все сказала следователю?

— Несмотря на это? — Берк с недоумением взглянул на нее. — Да разве ты думаешь, что я когда-нибудь простил бы твой обман, если бы ты не сделала этого?

— Ты хочешь сказать, что не простил бы меня, если бы я не доказала невинности Мориса?

Берк Иннес не смотрел на жену. Глаза его были устремлены на опасный поворот на дороге.

— Больше нечего было и прощать — сказал он. — Ни один мужчина не в состоянии судить о соблазнах и поражениях женщины, о ее победах над собой. Я не так туп, чтобы не понять этого. Каждый мужчина понял бы, если бы на время забыл свои мужскую гордость. Женщины и мужчины ничем не отличаются друг от друга. Они всего только существа человеческой породы. Я постарался поступить так, как поступила бы ты, если бы ошибся я. Я уверен, что каждое твое слово правдиво и что любила ты всегда только меня. Но я не мог простить тебе, что ты молчала и что молчание это было причиной страданий другого человека. Вот почему я ушел от тебя вечером.

Гретхен сняла шляпу, чтобы лучше видеть мужа. Она тихо плакала.

АТАВИСТИЧЕСКИЕ УКЛОНЫ БУССА

Рассказ Н. И. Муханова

Иллюстрации С. М. Мочалова

Масштабы — суть условная мера вещей.

(Из старинного учебника геометрии).

— Знаешь, Бусс, временами мне хочется вскрыть твою черепную коробку и полюбопытствовать, что за чертовщина творится у тебя в мозгу?

Тот, кого звали Буссом, невозмутимо потянулся к бутылке, налил себе старого портвейна и, медленно смакуя вино, ответил:

— Мне понятно ваше любопытство, профессор. Если бы это не было сопряжено с некоторыми неудобствами для меня, я с удовольствием лег бы под ваш скальпель. Во имя… науки, — пояснил он после пары более глубоких глотков.

Профессор дружески похлопал Бусса по плечу. Неожиданный приступ веселости мешал ему выговорить следующую фразу и он комично ерошил свои седые височки.

— Ты… ты… в конце концов, превосходный малый, Бусс! — наконец справился он с хохотом, ценою повышения голоса до высоченного фальцета. — Хотя и истребляешь неимоверно много портвейна, — добавил старик с деланным отчаянием, спадая на октаву ниже.

— Свойство, вытекающее, надо полагать, также из особенностей строения моего мозга.

— Занятный экземпляр!.. Клянусь нашим общим предком pitecantropus'ом, занятный экземпляр!

Старый ученый снова залился добродушным, веселым смешком.

Разговор происходил в лаборатории профессора Эрстера, оборудованной ему, во внимание к его научным заслугам, правительством Союза. Деятельность старого ученого была довольно разносторонней. От изучения законов наследственности он переходил к исследованию органов внутренней секреции, от условных рефлексов к широким химическим опытам над живой и мертвой материей. Несмотря на свои 70 лет, он за последние годы обогатил науку целым рядом чрезвычайно ценных открытий и исследований в различных областях научной мысли. Последняя опубликованная им работа «От моллюска до Homo Sapiens‘а» и послужила как раз темой предшествовавшей веселой беседы с Буссом.

Бусс — оригинал и парадоксалист, фантазер и мечтатель, — «мыслящий навыворот», как в насмешку называл его старик, — считал себя почему-то учеником профессора и его прямым последователем. Он глубокомысленно уверял старого ученого, будто они оба идут к одной и той же цели, только различными путями. Кто скорее дойдет? По мнению Бусса, это являлось еще спорным вопросом.

Сейчас Бусс тянул свой портвейн, а профессор Эрстер насмешливо посматривал на него через очки и лицо его лучилось от тысячи веселых морщин.

— Итак, вернемся к нашей беседе, — солидно предложил Бусс, когда бутылка наполовину опустела.

— Ого! Так тебе угодно свою болтовню считать беседой? — с легким подзадориванием спросил старик.

— Всенепременно.

— Ладно! Беседуй! А я займусь делом. — Профессор поплотнее усадил свои черепаховые очки на нос и зазвенел склянками. — Ты, надеюсь, извинишь меня?

— Вы мне не помешаете, дорогой метр. Итак, как я уже имел честь заявить, я считаю, что современная наука, во всей ее совокупности, стоит на ложном пути. Все наши кропотливые изыскания наводят смертельную скуку на человека с изощренным мыслительным аппаратом.

— Короче говоря, на тебя? — подмигнул сам себе старый профессор.

— Разумеется и на меня также, — Бусс сделал скромное лицо и отпил из стакана. — Что достоверного знает наука о процессе зарождения идей? Ничего. О функциях ганглий в работе мозга? Ничего. А как вы учтете влияние на живой организм чрезвычайно мощных, но совершенно неведомых нам факторов мирового пространства? Один из этих факторов недавно открыл Милликен. А наука об этом до последнего момента даже ничего и не подозревала. А сколько таких факторов еще ждут своего открытия! Нет, это слишком сложно для человеческого мозга. Оказывается, гораздо удобнее иметь в запасе универсальный «фактор», уже не раз сослуживший мыслящему человечеству службу, когда нечем было крыть— старенького боженьку. Да впрочем, многие серьезные ученые так и поступают.

— Будто? — прищурился Эрстер.

— Не будто, а факт. Попробуйте-ка отрицать.

— Иду далее. Что наука знает о бесконечно малых и бесконечно больших величинах? Не более ребенка. Придумали электрическую теорию, а взять ее за рога не хватает способностей. И когда практика припирает их в безвыходный угол и выдвигает море противоречий, спецы по мыслительной части делают виноватые лица и извиняются, — все, мол, относительно! Мелькала ли у кого нибудь научно обоснованная мысль, что некоторые высокоодаренные существа способны одновременно существовать, как в мире бесконечно малых, так и в мире бесконечно больших величин? Кто возьмет на себя смелость отрицать, что вот я, например, Бусс, час тому назад не находился в обществе космических гигантов и мы не решали безуспешно те же самые проблемы, что решаем и в данную минуту? Позвольте, я даже, как будто, припоминаю, что к моему сапогу пристал какой-то жирный шарик, который я отколупнул зубочисткой и брезгливо отшвырнул в сторону. Не была-ли это ваша солнечная система, уважаемый профессор, и не переваривается ли она сейчас в желудке мопса, который бросился тогда за этим сомни тельным лакомством?

Профессор состроил комически серьезною мину:

— А что, дорогой Бусс, космические гиганты знакомы с употреблением портвейна?

— Безусловно, так же как и пигмеи, обитающие на одном из электронов водородного атома, — не моргнув ответил Бусс. — Кстати, дорогой профессор, вы мне подсунули пустую бутылку. Не найдется ли там у вас какой-либо жидкости, могущей способствовать жизненным процессам?

Бусс поднялся с кресла и направился к столу, сплошь заставленному какими-то разноцветными склянками. Профессор поспешно преградил ему дорогу.

— Слушай, Бусс. Ты должен дать мне слово, что никогда, ни при каких условиях, не прикоснешься к этому столу. Здесь нет жидкостей, которые могут тебя интересовать. Здесь реактивы, различные химические соединения, среди них есть такие, которые таят в себе источник огромных неприятностей для тебя и твоей любопытной философии. Таким образом, выгоднее быть от них подальше.

— Но бутылка пуста!

— Прекрасно. Если будешь паинькой, так и быть, получишь другую. Последи-ка вот за этой лампочкой, чтобы она не вспыхнула. Сейчас я подбавлю тебе вдохновения.

Профессор Эрстер захватив из рук Бусса бутылку, вышел. Бусс, оставшись один, покосился на запретный стол и подумал: «Хитрый старик, сам, наверное, потягивает винцо получше». Чтобы скоротать время ожидания, Бусс подошел к окну. В сером ленинградском тумане, как фантомы, мелькали призрачные тени прохожих. Вечерело. Кое-где, на противоположной стороне площади, горели огни, лучась сквозь туманную мглу, точно далекие миры. Бусс задумался. Перед глазами промелькнули картины недалекого революционного прошлого города. Сколько видела эта площадь лиц и событий за двухсотлетнее свое существование! Где все это? Бусс отвернулся от окна. Лаборатория тонула в сумерках. На профессорском столике еле мерцала спиртовая лампочка, подогревая какой-то закрытый сосуд со сложной системой входящих и выводных стекляных трубок.

Бусс подошел к столу и машинально вывернул фитиль у лампочки. Лампочка вспыхнула ярким голубоватым светом и угрожающе загудела. Хрустальный граненый графинчик вместимостью в пол-литра, с какой-то золотистой жидкостью, привлек внимание Бусса. Он открыл пробку. Пряный, раздражающий аромат столетнего, выдержанного портвейна остро защекотал ноздри.

— Ишь, старый скряга, никогда не угостит хорошим винцом — подумал Бусс.

Искушение было так велико, аромат так волнующ, а старик так долго не возвращался, что Бусс не выдержал, налил себе полстакана нектара с невинным видом снова уселся кресло.

Бусс сделал глоток из стакана в упоении закрыл глаза. В этот момент спиртовая лампочка ослепительно вспыхнула, нагреваемый сосуд со звоном разлетелся вдребезги и лабораторию вмиг заволокло серым удушливым паром.

Бусс сделал попытку приподняться с кресла, но свинцовая тяжесть сковала все члены. Удушливый пар распирал дыхательные пути, тяжелой лапой давил на воспаленные веки.

Бусс не терял сознания ни на минуту. В этом он мог поклясться чем хотите, если только клятва могла иметь хотя какое-нибудь значение в последовавшем затем вихре фантасмагорий. Все чувства бодрствовали. Контролирующий аппарат рассудка все время был начеку. Те элементы, которые отличают сон от яви или галлюцинацию от действительности, должны быть заранее исключены, как не имевшие места в переживаниях Бусса. Он только на время сознательно задержал дыхание, чтобы предохранить легкие от вторжения удушливого пара.

Когда он вздохнул в следующий раз, ничто не препятствовало дыханию. Он открыл глаза. Пар рассеялся. В комнате стоял тот же зимний предвечерний петербургский полусвет. Однако обстановка комнаты изменилась до неузнаваемости. Пол-литровый графинчик раздулся в солидную бутыль, наполненную янтарной жидкостью. Сбоку, в открытом камине, весело потрескивали крупные березовые поленья. Углы комнаты в беспорядке были завалены явно негодным хламом, что делало комнату похожей на лавку старьевщика: огромный, ярко раскрашенный глобус, несколько больших банок с плавающими в них заспиртованными уродцами, огромные медные шандалы, скульптуры с отбитыми руками и носами, похожий на токарный станок и наваленные на нем неуклюжие музейные пищали.

Неожиданно поленья в камине затрещали и на пол вывалилась большая дымящаяся головня.

— Что сие значит, — подумал Бусс, и мысль его, это он твердо помнит, относилась не к странности обстановки, на которую он смотрел, как на привычную, а именно к физическому закону, вытолкнувшему головню из камина. Он сделал попытку приподняться с кресла, с целью исправить беспорядок, причиненный головней, но за что-то зацепился и едва не упал. Что это? Шпоры! Огромные медные шпоры на его неуклюжих, рыжей кожи, исполинских сапогах! Выпрямившись, Бусс заметил, что голова его едва не касается потолка этой невысокой комнаты и ему приходится смотреть на окружающие предметы как бы с высоты каких-то подмосток.

Бусс хотел нагнуться за головней, но в это мгновение откуда-то из за камина выскочило маленькое, смешное существо, какой-то гомункулюс, с лицом, точно вычищенным ваксой, в непомерно большом восточном тюрбане и широченных зеленых шароварах. Человечек схватил головню, сунул ее обратно в камин и, показав два ряда сверкающих зубов, — что, по всей вероятности, должно было изображать улыбку, — юркнул обратно за камин.

_{Из-за камина выскочило маленькое смешное существо с лицом, точно вычищенным ваксой, в большом тюрбане и широченных шароварах…}　

Бусс сделал два шага и погрозил но направлению черного человечка пальцем. Что-то вроде спиц быстро вращающегося велосипедного колеса привлекло внимание Бусса к каминной полке. Это нечто оказалось неуклюжими старомодными часами с «вечным» календарем, отмечающим фазы луны и знаки зодиака. Только странное дело: часовая и минутная стрелки, с молниеносной быстротой, вращались в обратном направлении, сливаясь в один сверкающий диск. Забавная луна, с лицом католического патера, то распухала, как шар, то съеживалась до едва заметного серника. Получалось впечатление, будто натер ехидно подмигивает Буссу. Табличка, отмечающая года, показывала:

1712

Только сейчас Бусс обратил внимание на странное, перемежающееся освещение комнаты: как будто быстро — быстро, колыхали яркие зарницы.

Бусс подошел к окну с мелким квадратным переплетом и распахнул обе половинки. За окном тянулся пустынный, запорошенный снегом плац. На сером фоне неба слабо рисовался контур низкорослых, частью недостроенных зданий. На плацу происходило учение солдат, одетых в какие-то опереточные кивера.

— Что за ерунда там происходит? Очевидно, кино-съемка, — подумал Бусс.

Не успел он сообразить, в чем дело, как солдаты взяли ружья на караул. Несколько карре застыли, как оловянные, в игрушечной неподвижности, и до слуха Бусса долетело что-то вроде хорового собачьего лая:

— А — вва — вва — ва!..

Буссу падоело ждать, когда вновь зашевелятся эти игрушечные марионетки. Он медленно вернулся к столу, наполнил янтарной жидкостью из объемистой бутылки какой-то замысловатый бутафорский кубок и не спеша опорожнил его.

Нежащая истома разлилась по всем членам, голова заметно закружилась. Бусс опустился около камина на что-то мягкое, ласкающее приятным холодком.

— Пьян я или это штучки старого Эрстера? — лениво всплыло в мозгу. Бусс старался собраться с мыслями, чтобы ответить на поставленный себе вопрос.

_____

Приятная истома, охватившая Бусса, понемногу улетучивалась. По телу ползли морозные струйки. Мелкая дрожь неприятно расслабляла мышцы. Бусс уткнулся лицом во что-то шерстистое, вдыхая в себя частицы скрытой там теплоты. Это было не плохо. Дрожь утихала, и Бусс начинал себя чувствовать покойно и удовлетворенно. Вдруг источник тепла вздрогнул, послышались какие-то всхлипывающие звуки, похожие на заглушенный плач ребенка.

Бусс насторожился. Все его существо охватила глухая тревога. Это ощущение являлось чем-то вроде шестого чувства и властно подчиняло себе все другие переживания.

Источник тепла глупо зарычал, сделав слабую попытку сбросить с себя голову Бусса. Бусс слегка приподнялся и открыл глаза. Огромный, лохматый, не то пес, не то волк жалобно заскулил и переполз на животе за спину Бусса.

Бусс, точно от толчка пружины, вскочил на ноги. Что-то больно ударило его по колену. Он схватился за колено рукой. На руке, прикрепленная к запястью широким сыромятным ремнем, болталась короткая, увесистая дубина. Вокруг, насколько хватал глаз, расстилалась слегка всхолмленная ледяная пустыня. У ног Бусса, тревожно поскуливая и как бы ища защиты, терся большой пес с трусливо поджатым хвостом.

Из углубления в снегу Бусс вылез на более возвышенное место. Он заметил, что с головы до ног закутан в звериные шкуры шерстью наружу. Пес следовал за ним и ласково лизал ему руку, с опаской посматривая вперед. Ободренный похлопыванием руки, он сделал большой скачек, затем низко пригнулся к оледенелому снегу и залаял свирепо и зло.

Бусс из-под руки осматривал линию горизонта, где ослепительно белая равнина сливалась с мутным, белесым небом. Какое-то еле-еле заметное, неопределенное пятно враскачку двигалось на них. Пес захлебывался от яростного лая. Бусс взвесил в руке дубину и принял оборонительную позу. Еще несколько секунд. Пятно остановилось в десяти шагах и зловеще вытянулось в вышину.

«Белый медведь!» Бусс инстинктивно попятился назад. Нежданый гость, на задних лапах, с глухим рычанием двигался на Бусса, широко расставив передние, как будто для дружеских объятий.

Бусс обеими руками приподнял тяжелую палицу и приготовился к удару.

Шагах в трех от Бусса узкая острая мордочка зверя раскрылась, как будто расплылась в широкую улыбку, на височках зашевелились от ветра седые клочки шерсти… Бусс задержал готовую опуститься дубину.

_{Бусс задержал готовую опуститься дубину…}

— Да ведь это профессор Эрстер! — мелькнуло у него в голове. — Бросьте ваши дурацкие шутки, — хотел крикнуть Бусс и даже раскрыл рот, но было уже поздно. Пес упругим прыжком вскочил на зверя и мертвой хваткой вцепился ему в загривок.

Палица Бусса с розмаха глубоко вошла в раскрытую пасть медведя. Раз-раз-раз — равномерно, с машинной отчетливостью опускалась страшная дубина. Белый снег вокруг расцветился алыми лучами крови. Еще момент — и зверь безмолвно осел под ноги Бусса. Пес с мордой, густо окрашенной в красное, победно и радостно залаял. Бусс, опираясь на дубину, поставил одну ногу на размочаленную голову зверя и снежную пустыню огласил торжествующий крик победителя:

_____

— Э-о-э!

Уже несколько минут без перерыва Бусс слышал одно монотонное, надоедливое бормотание. Во всем существе было ощущение невыразимой скуки, полнейшего безразличия ко всему. Скоро ему стало казаться, будто это бормотание началось в незапамятные времена и никогда, никогда не кончится.

Бусс сделал нетерпеливое движение рукой. Бормотание прекратилось. Несмотря на воцарившуюся полнейшую тишину, Бусс чувствовал вокруг себя присутствие огромного скопища живых существ. Медленно, с видимым усилием, он приподнял веки глаз. Вокруг пронесся какой-то подавленный звук, похожий на отдаленный удар о скалы одинокой волны, или, как если бы миллионы человеческих грудей, долго и мучительно сдерживавшие дыхание, неожиданно с облегчением вздохнули.

Бусс широко раскрыл глаза и приподнялся на локотниках сиденья. Да, он сидел на чем-то, похожем на театральное кресло. Ему показалось сквозь полуопущенные веки, будто из-под его ног беззвучно выплеснулась огромная волна; волна прокатилась через лежащую перед ним площадь, разбилась о гигантские столбы, замыкавшее ее, и исчезла в тоннелях, наклонно выходящих на площадь. В следующее мгновение волна всколыхнулась снова и Бусс заметил, что это зыблемое море состоит из бесчисленного множества человеческих голов.

Живая масса беззвучно совершила коленопреклонение и снова поднялась.

Перед Буссом совсем не площадь, а бесконечный полукруглый зал, окаймленный тысячами блестящих колонн, поставленных слегка наклонно, сверху до низу обитых красноватым металлом, похожим на медь или бронзу.

Со своего места на возвышении Бусс видел шесть выходных галлерей, в конце которых голубели просветы не то неба, не то моря. С высоты зала спускался на цепях огромный золотой коршун с человеческим сердцем в когтях.

Бусс вспомнил, что все это, и зал, и галлереи, и море голов, и парящего над ними золотого коршуна он видел сотни раз, что все это ему давно надоело и в груди у него поднялось сосущее ощущение скуки. Откуда-то с боку снова послышалось гортанное бормотанье. Бусс повернул голову. Слева от него стоял человек в черно-оранжевом полосатом одеянии, с тиарой на голове, увенчанной таким же золотым коршуном. В когтях у коршуна искрился кровавым блеском огромный рубин в форме человеческого сердца.

_{Бусс сидел на троне… Слева стоял человек в черно-оранжевом одеянии, с тиарой на голове, верховный жрец Нептуна.}　

— Что угодно будет ответить великому Омниарху, сыну лучезарного Энна, собравшимся здесь потомкам Посейдона? — спросил в заключение черно-оранжевый человек, дотронувшись рукой до рубина на своей тиаре. Толпа, взметнувшись, повторила движение.

— Чего вы от меня хотите? — устало спросил Бусс.

— Твоего решения в вопросе нашей жизни и смерти.

Бусс встретился глазами с говорившим и невольная улыбка скользнула по его лицу: перед ним стоял профессор Эрстер.

В ответ на улыбку Бусса в лице собеседника появилось выражение мучительной тревоги. Он снова дотронулся до рубина и дрогнувшим голосом спросил:

— Угодно-ли Омниарху, чтобы его верная тень повторила своислова?

Бусс слегка наклонил голову.

Полосатый человек продолжал:

— Великий представитель жизнедавца Аль-Лиа^[7]) на земле, блюститель законов Посейдона, сын Энна, собирателя народов, восседающий на прародительском троне Атланта, под чьей божественной рукой благоденствуют тысячи племен, населяющих земли Азии и Европы, Атлантиды и Гипербореи и заатлантических материков Антилля и Ацтлапа! Преклони ухо твое к голосу твоих детей. Посейдонида, а с ней и все земли Атлантиды взволнованы. Люди не могут ни трудиться, ни спать, ни принимать пищи. Скрытые силы земли ополчились на нас.

Когда все народы мира признали твою власть, о, сын Энна! — когда больше не осталось кого побеждать, когда коршун — с пылающим сердцем в когтях, прообраз вечного Прометея, — распростер свои крылья над всем сущим под лучами солнца, тогда темные силы, скрытые в недрах земли, загорелись ненавистью к благоденствующим под твоею эгидою народам.

Земля горит под нашими ногами. Цветущая Троада поглощена прожорливым морем. Земли Карида и Тельхиль лежат в развалинах, смытые огненным дождем. Ученые жрецы и астрономы, кому известны все тайны природы и движения небесных светил, знаками, выбитыми на орихалковых скрижалях, оповестили все население Атлантиды об участи, которая может ее постигнуть с часа на час. Расплавленные металлы сами выливаются из недр земли. Серебро и золото, медь и платина текут по горным ущельям и никому более не нужны. Атлантида и ее столица, город Посейдона, в конвульсиях содрогаются от подземных ударов.

Люди науки высчитали, что, если не медлить, то народы Атланта можно выселить до момента неизбежной катастрофы вглубь Азии и Глпербореи. менее подверженных опасности. Судов у нас достаточно, припасов также. Заатлантские земли Ацтлана ждет та же учесть, только, быть может, несколько позднее.　

О, великий сын Эпна! Почва Атлантиды опускается медленно, но неуклонно. Угодно ли тебе спасти свой народ, сделав его народом изгнаником, народом Лабар-Энна, или все мы должны терпеливо ждать своей　участи, чтобы перейти в царство прародителя нашего Посейдона? О, величайший Омниарх великого народа! Одного твоего　слова достаточно, что бы миллионы твоих детей выполнили твою волю беспрекословно.　

Говоривший обеими руками дотронулся до своей головы. Людское море вокруг всколыхнулось — каждый повторил жест оратора.

Бусс плавно вытянул обе руки перед собой.

Стоявшая сзади стража подхватила трон с Омниархом, подняв его над головами. Толпа молчаливо расступилась и трон, мерно покачиваясь, медленно поплыл через людской поток к средней из выходных галлерей. Там, где кончается выход из храма, трон водрузили на бронзовом помосте.

Вокруг, насколько хватал глаз, концентрическими кругами расходились заключенные один в другой спокойные водные каналы, как гигантскими серебряными кольцами опоясывавшие центр острова. Широкие каналы были забиты десятками тысяч небольших парусных судов. Всюду, где только позволяло место, гнездились сплошные массы людей. Кровавое солнце погружалось в далекое море. На краю горизонта, как гигантские курильницы, дымились проснувшиеся вулканы. Остров дрожал мелкой дрожью, слышались подземные гулы, как отдаленные раскаты грозы.

Солнце погрузилось в море. Горизонт полыхал, освещенный багровыми фавелами вулканов.

Омниарх молчал. Он безучастно скользил глазами перед собой. Ему было скучно. Миллионы людей, опустившиеся при его появлении на колени, затаив дыхание, терпеливо ждали последнего слова своего повелителя.

Солнце успело обежать всю землю и появиться с противоположной стороны из-за храма, а Омниарх все молчал, неподвижно смотря перед собою. Молчали и миллионы коленопреклоненных людей.

Подземная гроза надвигалась. Солнце окутали черные дымные тучи. Молнии раздирали серую мглу неба. А Омниарх молчал. Наконец, он поднял руку и трижды взмахнул ею перед собой.

Жрец в черно оранжевом, бледный, как полотно, принял от телохранителя золотой рупор и четко бросил в миллионную массу:

— Воля Омниарха! Дети Посейдона должны остаться верными земле своего отца!

И, покрывая своим гулом подземные взрывы, миллионы людей повторили слова жреца:

— Дети Посейдона должны остаться верными земле своего отца!

Скучающий Омниарх перевел глаза на полосатого человека. Тот снова бросил в пространство через рупор:

— Да исполнится воля Омниарха!

И миллион-голосовое эхо перекинуло на соседние острова четыре роковых слова: — Да исполнится воля Омниарха!

Солнце утратило свой блеск. Дымные тучи нагнетались к земле. Во чреве земли титаны катали гулкие металлические шары. Молнии плели огненные кружева над распростершимися ниц миллионами людей. Вулканы пылали и клокотали, как гигантские горны.

Атлантида медленно опускалась в волны океана.

Когда сзади обрушился с грохотом храм Посейдона, Омниарх даже не обернулся. Ему было невыносимо скучно…

_____

Ощущение скуки как-то незаметно сменилось ощущением животной тревоги. Бусс дрожал мелкой собачьей дрожью, ляская, против воли, зубами. В голове странно все перемешалось. Вместо привычных мыслей, смыкающихся в стройную цепь построений, в мозгу вспыхивали отдельные проблески отрывочных картин мрачно-тревожного характера. Как будто молния на момент вырывала из мрака клочки жизни. То ему казалось, будто его на части разрывают какие-то диковинные звери, то он стремглав летел куда-то в бездну, задевая телом за острые шипы. Неожиданные приступы голода против воли рождали в гортани нечленораздельные, жалкие взвизгивания. Мозг одновременно и отдыхал, и в то же время как-то необычно бодрствовал, заставляя все существо быть на-чеку.

Где-то вблизи послышался сухой треск и то, на чем сидел Бусс, зашаталось. Бусс, как ему показалось, задними руками и еще каким-то придатком цепко ухватился за седалище и быстро раскрыл глаза.

Сердце задрожало в мучительном стремлении выскочить наружу. Насколько хватало до чрезвычайности обостренное зрение, тянулся стройный, высокий лес. Бусс сидел на вершине одного из деревьев, ухватившись четырьмя руками и хвостом за ветви. Внизу какое-то чудовище, похожее на слона, обвив дерево хоботом, раскачивало его, стараясь сбросить Бусса вниз. Бусс завыл и начал забрасывать чудовище ветками и шишками с дерева.

_{Бусс сидел на вершине дерева, ухватившись руками и хвостом за ветви. Слон, обвив дерево хоботом, раскачивал его.}

Когда дерево, поддаваясь усилиям зверя, показало на поверхность земли часть корней, Бусс раскачался на ветке и с ловкостью (чуть не подумал — с ловкостью обезьяны), — с ловкостью птицы перелетел на соседнее метелкообразное дерево, усеянное крупными орехами. Сердце Бусса заплясало от радости, отвечая на ловкость и подвижность тела.

Повиснув на дереве, Бусс начал бомбардировать слона орехами, испуская воинственные вопли. Скоро неуклюжее животное обратилось в позорное бегство, и Бусс, в припадке спортивного задора, гнался за ним, перепрыгивая с ветки на ветку и сопровождая трусливого врага насмешливыми, хрюкающими выкриками.

Когда эта забава надоела, и Бусс вдоволь натешился сознанием своей безнаказанности и превосходства, он позволил утомленному врагу скрыться в чаще, а сам, ухватившись хвостом за ветку, затянул торжественную песнь:

— У-ы-у-ы!

Когда Бусс почувствовал острый голод, он прекратил песню. С мяуканьем озираясь по сторонам, он искал, чем удовлетворить надоедливый аппетит. Дерево, на котором росли вкусные орехи (а что они вкусны, Бусс знал это по опыту), осталось где-то позади, откуда началась погоня за слоном. Вернуться назад Буссу и в голову не приходило. Он заскулил, стараясь заглушить все усиливающиеся зовы желудка. Не тут-то было! Острый аппетит понемногу переходил в невыносимую физическую муку.

Внизу, на полянке, кудрявилась знакомая трава. Бусс радостно завизжал и с опаской спустился вниз. Работая всеми четырьмя руками, Бусс в минуту надергал целую охапку дикой моркови и с быстротой кошки вновь очутился на дереве. Мурлыкая тихую песенку, он молниеносно уничтожал морковь, скусывая лишь сочные корешки. Когда голод был утолен, Бусс занялся швырянием оставшихся овощей в проходившего внизу кабана. После этого он выбрал ветку поудобнее и, полузакрыв глаза, погрузился в блаженную прострацию.

Самый приятный и самый раздражающий из всех знакомых Буссу запахов защекотал его ноздри. Он открыл глаза. Па соседнем дереве сидел подобный ему экземпляр, только несколько меньших размеров. Бусс перекинулся на это дерево и ласково потянулся рукой к хвосту соседки. Та, кокетливо вильнув хвостом, перескочила сразу через два дерева и показала оттуда Буссу язык. В следующий момент Бусс сидел около, однако лукавое созданье покачивалось уже в другом месте. Увлекательная погоня продолжалась до тех пор, пока между Буссом и прекрасной незнакомкой не очутилось третье существо. На соседней ветке, преграждая Буссу путь, сидел огромный самец и, с рычаньем скаля клыки, пронизывал Бусса налитыми кровью глазами.

Бусс сразу забыл о незнакомке, готовясь дать отпор. Силы явно были не равны. Неожиданно появившийся самец принадлежал к другой породе. Его острые клыки выдавались дюйма на три вперед и прикосновение их к шкуре Бусса грозило непоправимыми бедами. Двое мужчин некоторое время сидели друг против друга и свирепо перекорялись.

На щеках противника развевались седые клочья шерсти, и эти-то клочья больше всего привлекали внимание Бусса. В них он видел что-то давно позабытое, но вместе с тем хорошо знакомое и мистически жуткое. Неожиданно тупой мозг Бусса пронизал выплывший откуда то позабытый образ:

— Профессор Эрстер!

В следующее мгновение из уст Бусса вырвались два коротких привлекательных призыва, которые на обезьяньем языке должны были означать:

— Здорово, старина!

Но должно быть незнакомец не понимал универсального обезьяньего эсперанто. С диким воем он прыгнул прямо на плечи Бусса и стал давить его своею тяжестью. Бусс заскулил и вцепился клыками в заднюю руку противника.

— Несчастный, ты с ума сошел!.. Бусс еще глубже вонзил клыки, не открывая сжатых от страха глаз.

— Бусс! Бусс! Приди в себя!.. Это я… я, Эрстер!

Бусс медленно разжал зубы и с ужасом поднял глаза. У самого его лица тряслись седые бачки профессора Эрстера. Бусс вскочил на ноги и метнулся в сторону.

— Что с тобой, дружище? В своем ли ты уме? Что ты здесь делал? Зачем трогал этот графин?..

Бусс, с трудом приходя в себя, тупо озирался по сторонам.

Знакомая лаборатория профессора Эрстера. Вечереет. На столе горит свеча. Старый ученый, держа в левой руке граненый графинчик, свободной рукой потирает левую пониже локтя.

— Изволите видеть, прокусил до крови, — негодующе говорит профессор, — это… это чорт знает, что такое!.. Это проявление крайнего атавизма, любезнейший!..

— Атавизма? — как эхо повторяет Бусс.

— Да, атавизма. Кто же из культурных людей позволит себе кусаться, когда у него из рук стараются высвободить склянку с ядовитой жидкостью. Что ты с ней делал?

— Выпил… одну рюмку… думал портвей…

Старик всплеснул в ужасе руками.

— Сейчас же прими вот эти капли, чтобы тебя вытошнило. Какой там к чорту портвейн! Да и вина ты у меня больше не получишь ни рюмки. Это, милый мой, типичный алкоголизм… Это… Это… чорт знает, что это!..

Бусс послушно выпил поданную ему профессором рюмку какой-то противной смеси, поморщился и спросил:

— Куда это вы запропали настолько времени?

— Сколько времени? И пяти минут не прошло, как ты развивал здесь свои дурацкие теории.

— Дурацкие?..

Бусс хотел разразиться монологом в защиту своих положений, но подкативший к горлу противный комок чего-то не дал ему говорить, и он быстро направился к двери.

Однако, на пороге Бусс остановился и, сдерживая тошноту, проговорил:

— И все же вы со всей вашей наукой… ничего не знаете…

— О чем?

— О том, для кого существует всякая наука… о человеке…

Бусс зажал рот рукой и быстро захлопнул за собой дверь.

ФИЛЬКА — БЕСШТАННЫЙ РАК

Рассказ Н. Комарова

Иллюстрации Н. Кочергина

Мороз подбирался к 20, а время — к двенадцати. Филька, по кличке Бесштанный Рак, почувствовал это сейчас же, как только был изгнан из вестибюля театра, где он, притулившись за калорифером, часа полтора наслаждался теплом и уютом.

Бритый, толстомордый швейцар, с лицом цвета апельсинной корки, долго тыкал шваброй в кучи лохмотьев, пока Фильке не удалось нащупать головой дверь и выкатиться к подъезду.

— Хулиганы! Житья от вас не стало! — услышал он напутственное приветствие.

Оскорбленное человеческое достоинство требовало реабилитации. Филька просунул голову в дверь и раскатисто зыкнул:

— Эй, ты! Свинячий хрящ! Не лайся, а то я те попорчу громкоговоритель- го!

Чья-то новая рука сгребла Фильку за шиворот и брезгливо отбросила в снег. Мальчик минут пять поругался перед закрытой дверью, потом наугад побрел по проспекту.

Город жил лихорадочно и бодро. Не особенно торопливые обычно пешеходы заметно прибавили прыти. Трамваи, с заснеженными бельмами вместо окон, гудели, как исполинские шмели и оглушительно перезванивались без видимой необходимости. На перекрестке дымился костер. Длинновязый мильтон с головой, похожей на красный перец, деловито ворочал горящие поленья. Тут же толпилась какая-то праздная публика. Филька, на приличном расстоянии, с наслаждением потянул в себя едкий, тепловатый дымок, однако, вплотную подойти поостерегался.

Лохмотья плохо держались на плечах, ноги ломило от холода, зубы начинали выколачивать музыкальную дробь.

«Сколько теперь градусов? — подумал Филька. — Пятьдесят, али может и все сто?»

Чтобы согреться, он игривым галопом перебежал несколько раз через улицу, ловко лавируя между шныряющимися трамваями и авто. Наметанный глаз поймал на панели корзину с грушами и шагающую около торговку. Под ложечкой сразу заныло — с утра не ел — и Филька бочком придвинулся к корзине. Баба в валенках, напоминающих небольшие броненосцы, маневрировала четыре шага вправо, четыре — влево. Момент — и пара груш скрылась в лохмотьях. Фокусник заглянул в заиндевелое лицо бабы:　

— Эй, чушка, товар проспишь!

Проглотил груши и слал решать диллему, где устроиться на ночлег?

Дело в том, что насиженное гнездышко под вокзалом 3-го класса улыбнулось; пока Филька утром промышлял себе на рынке завтрак, лазейка оказалась наглухо заколоченной. Все усилия отодрать плотно пригнанные доски не привели ни к чему. «Добро — вылез во-время, а то подох бы там, как крыса», — утешил себя мальчик.

День прошел в экскурсиях по пивным, церквам и кино. Сейчас то, что было под лохмотьями, властно требовало отдыха. Воспоминание о потерянном рае под гулким полом пассажирского зала навевало грусть.

На ночлежку нет денег, на улице замерзнешь.

Что делать?

Со стороны автора было бы непростительной сантиментальностью утверждать, будто его герой слишком глубоко задумывался над своим положением. Во-первых — привычка, во-вторых — бывало и хуже, а в-третьих и последних — бессмыслица заглядывать вперед, когда в настоящем с языка еще не улетучился сладко-ароматный вкус подмороженной груши.

Брошенный прохожим солидный окурок совсем подбодрил энергию Фильки. Он свернул с проспекта и пошел колесить в поисках случая.

Двенадцати еще нет. Подъезды пока открыты.

В некоторых буржуйских домах на парадных хоть парься. Только бы схорониться было где.

Блестящая медная дощечка привлекла внимание Фильки:

ДОКТОР ГУСС.

Филька вузов не проходил, но во печатному разбирал не хуже студента.

«Ишь, ты, — гусь… И каких только прозваний не бывает», — подумал мальчик. — «Нельзя ли погреться около этого гуся?..»

Проскользнул на лестницу. Высоко маячит электрическая лампочка в проволочном чехле. В десятке ступеней — площадка. Темновато. Справа и слева по квартире. Края дверей обиты полосками листового железа.

«Крепко живут. От налетчиков», — мигом сообразил Филька.

Под лестницей — дверка; разбитое окно заколочено досками, — была швейцарская. Дверка загнутым гвоздиком придерживается. Отогнул гвоздь, потянул за ручку — отворилась.

Хлам какой-то навален, — не то мешки, не то половики. Дальше — березовые дрова аккуратно сложены. Вот тебе и квартира! Живи — не хочу. Филька даже хрюкнул от удовольствия. Зарылся в мешке, прикрыл дверку и стал дуть в окоченевшие руки.

Только немного согрелся и поплыл куда-то в пространство — пушечный выстрел, — внизу захлопнули тяжелую дверь. Кто-то долго звенел ключем, стараясь попасть в замочную скважину.

«Парадную запирают», — догадался Филька. Не успело замолкнуть эхо — рядом открылась дверь, кто-то хрипло пролаял:

— Даша! Ключ от дров!

— Не заперто! — откуда-то из глубины отозвался женский голос.

— Опять не заперто? Сколько раз долбить! Все дрова растащат! — злобно лаял хрипун. Филька насторожился, слегка выпростал голову из-под мешков, ждал. Дверка открылась. На пороге — громоздкий рыжий дядя, мордоворот — во! — на носорога похож. Почесывает волосатую грудь под расстегнутым жилетом и близоруко щурит узкие глазки поверх Филькиной головы.

Мальчик замер.

Рыжий повернул голову, снова забрехал:

— Тащи замок! Запереть надо!

— Захвати дровец… Счас отыщу, — заливалась где-то женщина.

Ворча и ругаясь, мужчина полез через мешки:

— Навалили всякой дряни… Чорт ногу сломит…

В нерешительности затоптался на месте. Филька храбро выдержал тяжесть шестипудового тела, хотя ему и хотелось кричать от боли: одно из копыт носорога долго топталось на его руке.

— «Запрут, что буду делать? Засыпался», — мучительно подумал мальчик.

Неожиданно свет на лестнице погас. Носорог, начавший было набирать дров, вновь захрюкал:

— Вот, лешие!.. Во время!.. Даша! Свечку!..

Филька ловко использовал момент: выскочил из под мешков и хотел юркнуть вверх по лестнице. В неплотно прикрытую дверь носороговой берлоги падает полоска света: в корридоре много рухляди— шкафы, корзины, вешалка с платьем. Вкусно тянет чем-то жареным.

Гениальные мысли, чтобы там ни говорили, приходят внезапно, если только голова посажена нормально. Рыжий не выругался и двух раз, а Филька уже сидел в корридоре за шкафом и оттирал отдавленную руку.

Уют занятого уголка вполне компенсировал пережитую тревогу и боль в руке: хотя щель и узковата, однако ноги с большим удобством можно просунуть под шкаф, а спина сладко млеет от теплоты стенки, где, кажется, проходит дымоход.

Филька похвалил жильцов за похвальную привычку топить печи на ночь.

Мимо, шаркая туфлями, проплыла толстая, бесформенная женщина с зажженной свечой, — как видно, носорогова подруга. Через минуту собственник этого нескладного сооружения, груженый дровами, проследовал по корридору налево, а само сооружение, поставив свечу на пол, долго, со звоном и грохотом, налаживало какую-то необычайно сложную систему запоров на двери.

Филька не без удовольствия созерцал ее боченкообразные икры в полосатых чулках. «Что будет, если пощекотать эти штуки»? — Озоровато подумал он и чуть не фыркнул от смеха.

Наконец, полосатые чулки уплыли и Филька остался один.

«Устроился что надо. Теплынь. Печи топят поди кажинный день. Картошкой жареной будто пахнет. Люблю жареную картошку. Улягутся — надо на кухне пошарить».

За дверью напротив тренькало пианино, высокий женский голос разухабисто напевал:

«Веселая какая», — подумал Филька закрывая глаза, — должно из «этих»…

Изредка хлопали дверями, кто-то выходил в корридор, гремели самоварной трубой, зажигали и тушили свет поблизости. Филька давно перестал обращать внимание на эти пустяки, — он чутко спал, нежась в обстановке редкого комфорта.

Пронзительный звонок над самым ухом заставил Фильку привскочить на месте.

«Что за чорт?»

— «Цыпленок жареный»… Из двери напротив выпорхнула молоденькая блондинка в кружевном капоте нараспашку и, повернув выключатель, на правилась прямо к Фильке.

«Засыпался», — с ужасом подумал мальчик и сжался в комок.

Цыпленок жареный, почти задевая капотом филькины лохмотья, остановился около, пошарил на стенке и, подрыгивая ножкой, заголосил:

— Алло!.. Да, это я… Вы, Пал Палыч? Ах, не шутите… И не стыдно вам… Что делаю? Спать укладываюсь… Ну, конечно, одна!.. Вот бесстыдник… У, противный… Не смейте звонить по ночам… Вот простужусь и умру… Ну, разумеется, я почти голая… Рассказывайте, только поскорее…

«Этот… как его? Телефон», — сообразил Филька.

Надо перебраться куда поглуше.

Блондика долго еще взвизгивала, кокетливо поеживаясь и жеманничая перед Филькой, который совсем перестал дышать.

— «Халда… Хоть бы закрылась одеялом, чи что…».

А важно пахнет… думал мальчик, от нечего делать изучая строение «цыпленка».

Наконец, девица, потушив свет, упорхнула, а Филька осторожно выполз из беспокойного угла и ощупью пошел вдоль шкафа. Размеры шкафа показались ему немногим меньше дровяного сарайчика. Одна половинка двери заперта, другая — отсутствует вовсе. Внутри приятно шелестят мягкие домашние платья. Внизу какие-то картонки. Подумав, Филька углубился в чащу дамских туалетов. Помещение еще удобнее, чем за шкафом. Слегка согнувшись, можно лечь. Филька пришел к заключению, что больших удобств вряд ли кто вправе требовать от жизни.

«Устроился на ять», — подумал он, засыпая.

Филька проснулся от царившей вокруг могильной тишины и непривычного ощущения тепла, насыщенного женскими духами.

Вспотел. Неизбалованное теплом тело немилосердно чесалось. Поскреб себе под мышками.

«Бельишко бы сменить… Рубах, поди, нету тут»…

Обнюхал развешенные кругом, пахнущие духами платья, ощупал картонки. Сбросил оттаявшие в тепле рваные опорки, вытер ноги чем-то мягким и ласковым. Вытряхнул содержимое двух-трех картонок. Что-то с рукавами. — За подштанники сойдет. Напялил на тонкие ножки — коротковато. А это? Никак чулки? Длинные какие. Ну ничего, загнуть можно.

«Какие приятные, должно — паутинка. А это замест рубахи»…

Обрядился с головы до ног. Натянул сверху остатки своих штанов. Лохмотья пальтишка в шкафу оставил. Высунул голову наружу, прислушался. Тихо, как в могиле.

«Дрыхнут»…

Попробовал сообразить, что дальше делать? Прежде всего пошамать, а там — видно будет. Чиркнул спичку и, мягко ступая по полу шелковыми чулками, отправился на разведку.

Раз, два, три… шесть дверей… Две маленьких.

Заглянул в первую — уборная. Повернул выключатель. Полюбовался на красную полировку. Задругой дверью— мраморная ванна, холодом несет. А вот и кухня: понюхал в приоткрытую дверь — пахнет съестным. Хотел войти— вдруг мысль: «А если кухарка спит?» Не дыша, долго стоял в дверях, прислушивался. Наконец, осмелел, чиркнул спичку — никого. На плите два зеленых уголька горят. Попятился назад. Угольки поднялись кверху… Кот, да черный какой! Подошел поближе, погладил. Кот выгнул спину и замурлыкал.

Отыскал огарок свечки, зажег, в уголке за дверью на полу поставил, полез в духовку — пусто. На полке котлетки в котелке, крышкой прикрыты. Присел на плиту, сам пошамал, кота накормил.

Молоко в кринке — давно не пробовал молочка. Кисель клюквенный — даешь кисель! Между окнами половинку рулета высмотрел. Достал, покрошил ножечком, пожевал ветчинки.

Благодать! Сидеть на плите — теплынь. Кот около трется, мурлычит. Надо будет окорочек с собой прихватить.

Где-то часы захрипели. Прислушался — пять пробили. Скоро рассветет. Рано-ли поднимаются? Часика через два надо смыться по черному. К этому времени ворота дворники открывают. Никто и не узнает, что в квартире новый жилец ночевал.

Жилец без жилплощади.

Где-то, кто-то хрипло закашлялся — затяжным генеральским кашлем. Что-то грохнуло… Щелкнула дверь… Тяжелые шаги, — половицы гнутся…

Филька метнулся в угол, задул свечу, притаился, трясется ни жив, ни мертв.

«Пропал. Сейчас накроют. Убьют на месте!..

За каким дьяволом в квартиру затесался»?..

Шаги остановились около, по ту сторону двери. Вчерашний носорог хрипит:

— Анафемы!.. Целыми ночами электричество жгут… А ты — плати!.. Черти!..

Сопя и задевая за косяки, носорог полез в уборную. Филька вспомнил — это он зажег, когда полировкой любовался.

«Царица небесная… Пронеси… буду осторожней!!!» Подумал и сам себя язвительно поймал:

«А! Царица небесная!.. Видно подошло к гузну узлом! А то так и бога нет!.. У, шкет слюнявый!..

Сам себя выругал и, пользуясь потемками, украдкой перекрестился, — как мамка когда-то учила. Когда? А кто его знает, может быть пять лет прошло, а может и больше, — без календаря живет.

Носорог долго шумел в уборной, наконец, ушел досыпать, и все утихло.

Чтобы скоротать время, Филька обревизовал все полки и горшки. Пожевал сухих макарон, хотя есть не хотелось, — нашел гороху — набрал в карман, послонялся по корридору, прислушиваясь у дверей к дыханию спящих.

Светало. Слабый свет пробивался в корридор через оконца над дверьми комнат. На вешалке висело несколько пальто, около валялась целая груда калош. Филька мысленно прикинул, какое одеяние ему будет, более к лицу. Облюбовал высоченные белые дамские ботинки, примерил, — сразу стал выше на целую голову. Показалось занятным. Засмеялся. С улицы донесся звук скребков, — дворники чистили панель. Прогромыхал грузовик, сотрясая весь дом. Город просыпался.

«Ворота, наверно, открыты», — учел Филька и начал готовиться к отлету.

На парадной — целая машина из запоров, что и как — ни в жизнь не разобраться.

Деранем по черному!

Облачился в коротенькое, по широченное пальтецо, — второпях не сообразил, что дамское. Забрал белые ботинки под мышки, шмыгнул на кухню… И обомлел…

Удар в самое сердце! На двери, перекрещенной железной накладкой, висит огромный замок. Висит и ехидно поблескивает новенькой никелировкой. Филька чуть не разревелся от злости.

Сломать? Да разве такого чорта сломаешь!

Пошарил глазами по стенам, ища ключ. Не тут-то было. Не иначе, как носорог под подушкой у себя держит.

Под самым потолком — нары. Только сейчас Филька обратил на них внимание. Вроде полатей, на железных болтах к потолку привинчены. Сплошь, заставлены разным хламом: корзинки, ящики, погнутые буржуйки.

Как хороший полководец, в момент составил новый план действий.

Пальто и боты отнес на место, захватил свое барахлишко в, рискуя сломать шею, полез на верхотурку. Пыли — на палец. Тем лучше, значит, сюда никогда не заглядывают. Очистил себе уголок, огородился баррикадой из рухляди, обосновался, как на долгое жительство. Совсем рассветало. Посмеялся над своим одеянием: из прорех штанов выглядывают кружевные воланы, а вместо рубахи— кремовая бабская кофточка с розовыми лентами надета, — и грудь голая.

Первым вылез из своей берлоги носорог. Долго полоскался под краном, шмыгая носом и отхаркиваясь. Вытерся мохнатым полотенцем. Поднял с полу потерянную Филькой мокрую, грязную портянку, долго и внимательно разглядывал ее у окна, — как будто загадочные письмена разбирал.

Появилась его половина в полосатых чулках.

— Что это? — повернул к ней взлохмаченную рыжую голову.

Женщина напряженно осмотрела портянку и в испуге покачала головой.

— Откуда эта мерзость?

— Кот, наверно, откуда — нибудь вытащил.

— Чорт тебя знает, везде у тебя грязь. Сколько раз говорил, чтобы хлам с полатей на чердак выкидать.

У Фильки спова защемило под ложечкой.

Носороги поставили самовар и скрылись из кухни.

«Смыться бы скорее», — тоскливо думал Филька.

Неслышными шагами появилась необычайно высокая женщина, сухая и тонкая, как жердь, с постным выражением бескровного лица. Женщина перекрестилась на иконку в углу и полезла на полку за котелком с котлетами. Дальнейшее похоже на бешено прокрученную кино-картину. По крайней мере, Филька впоследствии лишь с огромным напряжением внимания мог восстановить стремительно развернувшийся ход событий.

Как от укола иглы, тощая женщина неожиданно завыла, завизжала и, воинственно размахивая пустым котелком, открыла шлюзы своего красноречия:

— Дармоеды! Шаромыжники! Богохульники окаянные! Все котлеты слопали, мазурики! А фарш — сорок копеек полкило!.. Чтоб гвоздями обернулось у вас в животе мое трудовое добро. Мышьяку в другой раз подсыплю, а ли булавок натычу — кушайте на здоровье, жулье замореное!..

— Что за нарушение порядка? Да в моей квартире? Да в неурочное время? — выпрыгнул вдруг разъяренный носорог.

— Знаю я!.. Твои это штуки, рыжая обезьяна! — визжала тощая женщина. — Окромя вас некому! Известные воры и мошенники! Паразиты трудящих масс… Чем живете? Нашей трудовой кровушкой питаетесь!..

— Заткнись! — рычал носорог. — Какое вы имеете такое полное право оскорблять равноправных граждан? Милицию сюда!..

— Наплевала я в твои котлетки, моща смертенская! — захлебывались тут же полосатые чулки. — Сама слопала, хочешь другие заработать! Па-ка, выкуси вот это!..

Дверь закупорили полусонные обитатели: два совершенно одинаковых вихрастых молодых человека, девица с вытаращенными глазами, — не вчерашняя блондинка, а потемнее. Вокруг боевой группы прыгал на деревяшке какой-то инвалид в заячьей шапке и красных подтяжках, — повидимому, сожитель постной женщины.

Злополучный котелок с звоном отлетел в угол. Тощая и толстая женщины с артистической ухваткой вцепились друг другу в космы. Носорог, упираясь в плиту ногами, тянул тощую женщину за юбку, пока юбка не осталась у него в руках, в виде трофея. Инвалид, громко ёкая селезенкой, дубасил кого попало. Девица с вытаращенными глазами в истерике билась на плите; один из близнецов отливал ее прямо из-под крана, другой, стоя на табурете, с воодушевлением вопил:

— Граж-да-не!.. Граждане! Со-зна-тель-нее!.. Кто-то надсадисто дергал звонок черного хода, — ему так и не открыли, все были по горло заняты. Звонил телефон. Звонили на парадной.

Фильке вначале было весело, — руки у самого ходили ходуном, однако по мере развертывания баталии, мальчик струхнул, особенно, когда через час, примерно, времени, воюющие выдохлись и в кухне каким-то непонятным путем появился домуправ с портфелем и новенькой рулеткой под мышкой.

«И это только из-за котлеток», — думал Филька, почесывая вихры. — «Что же будет, когда увидят выпитое молоко, слизанный кисель и обглоданный рулет? Беда! Кости друг дружке переломают!..»

Стычка как внезапно разгорелась, также внезапно и потухла. Домуправ, солидный мужчина, мягко урезонивал своих подданных, взывая к их культурности и сознательности.

— Что это вы, граждане? Что за битва русских с кабардинцами? Не современно. В какое время живем-то, вспомните! Теперь глазами больше, исподтишка действуют, а вы — на-те-ка! — Гвалт на весь дом! Не современно…

Уговоры ли подействовали или опротивела война, только граждане один за другим покидали поле сражения. Слышалось хлопанье входной двери, — начинался мирный трудовой день.

На кухне остались домуправ и женщина в полосатых чулках. Она, сидя на табурете, одной рукой придерживала на жирной груди располосованную в ленты кофточку, с другой — сдувала запутавшиеся клочья чужих волос и, всхлипывая мягко, жаловалась:

— И в чем у ней эта звериная злость держится? Ведь моща мощей! Котлеты, вишь, у ней съели… Да я грехом считаю на кастрюльки-то ее взглянуть. Этакая язва сибирская! За квартиру семь месяцев не платит со своим безногим хахалем. А выселить — не имеешь права. Вот и живи да майся.

— Ничего, потерпите Дарья Марковна, — авось! — загадочно успокаивал управдом.

— Одноногий-то кокаином ведь промышляет… Я доподлинно знаю… А еще пудрой Коти…

— Ничего, ничего… Мы его припудрим, потерпите…

— Помог бы бог!

— Бог, это — опиум, и вряд ли вам поможет, а на меня можете надежду питать… Ну-ка, выпустите меня по черному, квартиры тут обмерить надо. А главное — потерпите…

Дарья Марковна достала из кармана ключ и стала отпирать висячий замок.

У Фильки от радости сердце заплясало.

— Крепко живете, — пошутил управдом.

— На ночь запираемся. Сам-то налетчиков очень боится. А что у нас взять? Как есть голь перекатная.

Управдом ушел.

— Даша, закрой, — заглянул в кухню одетый носорог. — К обеду буду. На рынок пойдешь?

— Да надо бы…

— Не долго шляйся. Как раз разгромят. Все разошлись. Одна Марья Павловна дома. Вот спит! И буза наша не разбудила.

Проводив супруга, толстая женщина вернулась, прибрала следы боя. захватила ковровый мешок и скрылась. Было слышно, как щелкнул замок на парадной.

Филька некоторое время сидел на нарах и весело хихикал от предвкушения свободы, поглядывая на ставший безвредным висячий замок. Потом сбросил на пол свое тряпье и ловко спрыгнул сам. Без всякой опаски пробежал по корридору, пробуя двери. Все двери оказались запертыми, за исключением двери «цыпленка». Филька приоткрыл ее. На постели, разметавшись, сладко спала вчерашняя телефонная блондинка. Рядом на столике лежала пачка папирос и дешевая брошка. Филька полюбовался на спящую, сунул в карман папиросы, а брошкой скрепил на своей груди кремовую кофточку. Подмигнув спящей, он вышел в корридор. На вешалке одиноко болталось дамское пальто, — то самое, которое ночью так понравилось Фильке. Около валялись брошенные им белые боты. Минуту Филька соображал, одетыми не одеть пальто?

«Пальто-то бабское… И боты тоже. Засыпешься, не выходя со двора, как пить дать! А ну их к богу в рай!..»

Он торопливо облачился в свои лохмотья и слегка приоткрыл дверь на черный ход. Никого. Спустившись несколько ступеней, мальчик что-то вспомнил и остановился. Потом быстро вернулся в кухню, забрал остатки рулета, завернув их в свою же портянку, и незаметно вышел на улицу. Мороз спадал. Филька шел, держа рулет под мышкой, и весело смеялся внутренним клокочущим смехом.

Чему?

Он себе живо представил новый грандиозный бой на кухне, когда собственник рулета обнаружит его пропажу.

На углу вертелись две знакомых беспризорных девочки. Филька хотел-было поделиться с ними ветчиной, но одна из них, заметив мальчика, показала ему язык и затянула обидную песенку:

Филька притворился, будто не обращает внимания на озорницу и хочет пройти мимо. Поровнявшись с девчонками, он ловко дал одной из них подножку. Та ткнулась носом в снег и захныкала. Филька, степенно шагая, направился дальше.

_{НА ДАЛЕКИХ ОКРАИНАХ} ЛЮДОЕДЫ

Из таежной жизни

Рассказ Павла Белецкого,

Иллюстр. И. А. Владимирова

I.

Сомнения больше не было: бурят Хонхолдой, — брат Базара, товарищ тунгуса Кульбая и трех русских золотоискателей — предательски скрылся… Но суть не в нем, а в лошади, которая при подобных обстоятельствах могла служить пищей и, следовательно, средством спасения… А теперь выхода нет: почти голые, мокрые, без огня, без крошки провизии, под открытым небом и в десяти днях пути людей… Что тут придумаешь?

Обескураженные лица потерпевших, неожиданный крах золотоискателей, действительно, не выражали ни тени надежды. Как только собрались они вместе после постигшего их несчастья, выслушали заключение Кульбая, — этого неизменного консультанта по вопросам таежного быта, — относительно Хонхолдоя и его лошади, — так и свесили головы. Даже словами не обменялись: до того положение казалось всем одинаково понятиям…

Впрочем, сам двадцатилетний Кульбай, которому не было знакомо чувство безнадежности, не торопился примкнуть к умозаключениям товарищей. Дикаря, выросшего среди вечных опасностей таежной жизни, всякие затруднения только побуждали к изобретательности. А тут еще, на его счастье, уцелела его кремневка с тремя зарядами, и громадный охотничий нож его — при нем, на поясе. Можно пока и не унывать.

— Сделать надо огонь, а потом смотреть! — неожиданно предложил он товарищам.

— А спички где? Огниво где?.. — иронически — злобно отозвался глава отряда, рыжий верзила Захар, типичный «чалдон», акклиматизировавшийся в тайге и видавший виды.

Эти первые подсчеты катастрофы должны были прозвучать последним и окончательным приговором для группы людей, возвращенных капризным случаем в первобытные условия жизни, но дикаря они даже развеселили. Он не без гордости и с осанкой полубога бросил белым товарищам:

— Когда надо — дерево огонь дает, только долго, а мы можем скоро брать!..

С заметной вспышкой изумленного любопытства, все, кроме бурята, взглянули на него.

Кульбай наломал ветвей ерника (легко воспламеняющаяся кустарная береза), приготовил сушняка и добыл из-под камней сухого мха. Когда устроенная, таким образом, основа для костра была готова, он оторвал от мокрой рубахи лоскут, натер его порохом и воспламенил при помощи кремня и спинки своего ножа.

Через четверть часа пламя огромными языками лизало холодный воздух, а продрогшие, полунагие люди, как около божества, сплотились вокруг. И они, действительно, в этот момент, как древние люди, чувствовали сокровенную сущность огня, и не только через тепло, но и через свет его, чувствовали, как согревается тело и обновляется настроение. Почему они так вдруг и безнадежно упали духом? Ведь вода в речке может спасть и они извлекут со дна заветный вьюк с провизией и инструментами. Золотой ключ, привлекший их, отсюда уже близко, и они могут еще взять то, за чем шли… А все-таки жаль, что не предусмотрели! Во время половодья, после сильного дождя, рисковать переправой не следовало бы. Но опять-таки думали, что принятых мер достаточно будет для успеха. Плот соорудили двухрядный и сами вооружились шестами. Как тут не надеяться было перемахнуть до другого берега каких-нибудь пять сажен? Но это бешеное течение, что так сразу рвануло, как только отчалили; а потом этот проклятый утес, неожиданно вынырнувший из воды за кривуном! Впору было самим спасаться вплавь, благо раздеты были, а разбившегося плота никто в суматохе и не видел. Не видели больше и Хонхолдоя, плывшего на привязанной к плоту лошади. Только потом Кульбай, собирая зацепившуюся за прибрежные кусты одежду, нашел его следы на берегу и свою кремневку, взятую им для переправы.

— Если бы были лошади, — глухо и сокрушенно отозвался Захар, — то было бы еще полбеды. С мясом можно было бы не то что выбраться из тайги, а еще и поработать…

— Коня кушить — да мало-мало ладно! — подхватил реплику больше всех потерявшийся Базар. — Шорт Хонхолдошка!.. Боялся голод и бежал один…

Высушив собранную одежду и распределив ее поровну между всеми, чтобы прикрыть наготу, компания занялась заготовкой дров на ночь. Спать легли на площадке, под вековыми соснами, окруженные пламенем четырех огромных костров, но уснули не сразу, мучимые представлением о предварительном ужине и долгом чаепитии с трубками, за беседой…

Восходящее солнце застало всех уже на ногах. Вода в речке за ночь спала четверти на две, день обещал быть ясным, а Кульбай из выдолбленной плиты сланца соорудил посуду для кипячения воды и набрал листьев известного ему чаеподобного кустарника. Черпак не трудно было сделать при наличности хорошего ножа, поэтому чаепитие было обеспечено. Мало того, Кульбай предложил командировать его на охоту, что сулило уже нечто совершенно существенное.

Может быть дело и исправится… — мелькала у всех ободряющая мысль.

Часы текли. Не ели уже больше суток и вновь вернувшееся пессимистическое настроение от возможной гибели провизии и инструментов перешло и на предприятие Кульбая… Какой здесь зверь? В этой части тайги и орочены никогда не промышляют ничего, кроме соболя… Вот уже сколько времени, как он ушел, а выстрела не слышно. Голод же чувствуется все сильнее. Ведь не мало их брата пропадает в тайге от голодной смерти!..

Все сидели молча вокруг ярко пылавшего костра и только веселое потрескивание дров нарушало немую и гнетущую тишину глубокой тайги. И огонь уже более не веселил…

Под влиянием мысли об ужасах угрожающего голода, они избегали даже смотреть друг на друга… Бежать? Но куда? Тайга безбрежна, как море. Да и надолго ли хватит сил?..

Вдруг в горах грянул выстрел. Гулкое эхо подхватило его и далеко разнесло по тайге. Это мог быть торжественный салют грядущему насыщению!..

Мгновенно вскочили они с мест с сверкающими счастьем глазами, как будто пуля товарища-охотника не могла впиться в каменную грудь мертвого утеса вместо живого мяса! Но скептицизму здесь не было места. Через минуту все бежали на выстрел. В этот самый момент, верстах в двух от стана, на горе, между глыб седого утеса, стоял Кульбай с дымящимся ружьем. Пристально и восторженно смотрел он, как по обрыву противоположной горы, отделенной от него узким ущелием долины, катилась окровавленная каборга, судорожно корчась и цепляясь за выступы камней… Никогда до этого молодой тунгус не переживал такого восторга и гордости, какие охватили его теперь…

Через час он уже шествовал к месту стоянки, как герой-триумфатор, во главе торжественной процессии тащивших каборгу товарищей, и рассказывал, сколько времени он выслеживал осторожное животное, как преследовал, крадясь ползком за утесами, и, наконец, застрелил.

Ликование было бесконечное; на время забыт былдаже злополучный вьюк, а по прибытии на место началось настоящее пиршество. Ободрать и выпотрошить убитое животное для такой усердной компании было делом всего нескольких минут, а через четверть часа долго бездействовавшие челюсти работали уже без остановки. Кульбай, как герой события, получил лучший кусок — печенку, и, едва согретую на огне, терзал ее острыми зубами. Другие ели мясо — кто поджаренным на вертеле, кто запеченным на углях. Это предоставлялось терпению каждого.

_{Ликование было бесконечное. Ели мясо…}

Неожиданное и обильное насыщение, закончившееся чаепитием, настолько благотворно отразилось на самочувствии компании, что послышались даже шутки и остроты по поводу их сокрушения о будущем, когда есть ружье и хороший охотник. Да и вода с каждым часом спадает и светлеет, так что завтра же станет возможным достать вьюк. Не разделял общего увлечения только Кульбай, но ничего не высказывал.

Легли спать после одного чаепития, с намерением уснуть скоро и крепко. Костры разложили, не жалея дров, да и ночь была теплая, что радовало всех; между тем теплота эта оказалась предательской. С полуночи восточный ветерок стал нагонять тучи на ясное небо, а перед светом оно обложилось ими сплошь и засея благодатным весенним дождем, орошавшим молодую зелень. Разом отлетели розовые надежды, навеянные удачей Кульбая и быстрым падением воды в речке. Дождь был не грозовой и обещал затянуться…

Положение становилось серьезным. Новая прибыль воды грозила похоронить вьюк навсегда. Во всяком случае, сидеть здесь в надежде на его извлечение было бы верхом неразумия.

Не ожидая дня, решено было сейчас же слегка подкрепиться и отправиться в путь. Мясо, не исключая кишек и очищенной от шерсти кожи, было испечено на месте, и товарищи, прикрываясь остатками мокрой одежды, не мешкая зашагали назад. Об оставшемся золоте теперь уже никто не думал…

II.

Дождь шел весь день с небольшими перерывами, и путники, промерзшие и голодные, остановились на первый ночлег верст за тридцать от кладбища своих надежд. Дорогу выбирали напрямик, через хребты, и шли девственной целиной тайги, почти не отдыхая. Одежда на некоторых представляла теперь одни лохмотья, а лица осунулись у всех. По счастью дождь к вечеру перестал и шалаша можно было не делать. Сейчас же добыли огня но способу Кульбая и развели костер. Тепло и жалкие крохи пищи опять слегка подбодрили голодных и измученных людей. Ведь, остатками мяса они могли продержаться, хотя с трудом, еще дня два, а за это время должен же Кульбай, — такой хороший охотник! — добыть что-нибудь? Два заряда у него еще есть… Да и идут они теперь уже в «жилых местах», к людям…

Спали все, как убитые, и проснулись на заре с волчьим аппетитом, но удовольствоваться пришлось несколькими золотниками мяса да куском печеной кожи.

Направились и отсюда по возможности «прямиком», полагаясь на отличное знание местности Кульбаем. Но за этот день прошли едва верст двадцать, да и то некоторые в пути уже отставали. Ни звери, ни птицы по дороге не встречались. Прыгал только по веткам над головами любопытный пересмешник, да дятел гулко стучал по коре засохших стволов, будя жуткую тишину густого и темного леса.

На остановке, при дележе порций, вышла крупная неприятность. Обнаружена была пропажа части мяса. Драгоценный сверток несли в дороге по очереди, и кто совершил кражу — доказать никто не мог. Может бытьпричастен к делу и не один… Решено было весь запас пищи поделить и роздать на руки. Это грозило более нетерпеливым прекращением питания с следующего же дня, но иного выхода не было.

Прошло еще целых три дня. Отошли за это время едва верст тридцать, и добычи охотнику, как по колдовству, никакой не попадалось. Мяса ни кусочка не оставалось, а некоторые были без пищи уже два дня… Продолжать путь было невозможно. Решили устроить дневку и предоставить Кульбаю поохотиться на свободе. Но и отдых этот не принес теперь никакого подкрепления. Напротив, он подвел печальные итоги. Истощение быстро овладевало всеми и все до неузнаваемости изменились. Кожа потемнела и лица обострились. У одних появилась отечность, а у других под глазами легли зеленые пятна. Апатичный взор временами загорался острым, хищным огоньком. Однако, способности ходить, никто из этих закаленных невзгодами физической жизни людей не потерял, хотя дрова для костра таскали уже не все.

Кульбай весь день бродил по окрестностям, стараясь застрелить хотя бы каркающего над тайгой ворона, но тот не садился на деревья. Зверя решительно никакого не попадалось. Для самого Кульбая, впрочем, экскурсии эти были не бесполезны: он находил кое-каких козявок и в растертом виде ел их. Попалось ему раз в дупле совиное гнездо с яйцами, но подкрепить товарищей он не мог.

Ночь для всех прошла в тяжелом полузабытии, но без сна. Утром, несмотря на усиливающуюся слабость, все согласились отойти, сколько удастся, вперед, так как местность, по мнению Кульбая, начала уже меняться и скоро должен быть всякий зверь. Особенно легко будет застрелить ночью изюбря или лося на солонцах. Но, главное, должны быть кишащие птицей озера и там можно будет отъесться наверняка, даже и без помощи ружья.

Однако, этому расчету не удалось оправдаться. После двух-трехчасовой ходьбы большинство запротестовало. Пришлось остановиться и ждать случайного спасения. Непременно ждать, а не готовиться к смерти.

Бродячая тайга полна легенд и волшебных сказок. Каждый таежник знает много случаев чудесного спасения голодавших. В одном месте к заблудившимся золотоискателям явился неземной складки старик и вывел их из дебрей. В другом — к неудачным охотникам подошел лось с тем, чтобы они убили его и спаслись его мясом. Почему бы и теперь не случиться чему-нибудь подобному? Ведь, даже так бывает, что летящий орел роняет из когтей козулю-детеныша как раз около того, кто ждет пищи…

Разводить костер охотников уже больше не нашлось. Все предпочитали лежать и проявляли жизнедеятельность только при жевании древесной коры, молодых ветвей пли травы.

Есть, есть! — только и думали все.

Кульбай работал за всех, всех пытался обольстить, как поэт; он не только передавал слышанные им, но и сам пытался сочинять чудесные сказки.

— Хорошо делать — хорошо будет! — закончил свои утешения чистосердечный дикарь.

Голодные люди охотно теперь верили, что чудеса бывают и что сами они не лишены права на чудо, способное спасти им жизнь. Только бы выбраться к людям!

Минул еще тяжелый день. Чуда не проявлялось. Товарищи совсем перестали смотреть друг на друга. Стало заметно проявление подозрительности и чисто животной осторожности. Русские держались теперь отдельной группой, бурят проводил время в безмолвной молитве бурхану и духам тайги, лежа на спине и перебирая одеревяневшими пальцами уцелевшие четки, а Кульбай одиноко сидел в стороне, еще ожидая чего-то, может быть, чуда…

Но жизнь текла по обычным законам природы. Час за часом тянулся с томительной медленностью, а движение времени отмечалось лишь наростанием голодной злобы звереющих людей. Ведь пища, в сущности, у них есть на крайний случай. Они теперь ясно чувствуют это и только это…

III.

Снова ночь спустилась над тайгой, снова на бархате неба заискрились звезды. Кругом глубокая тишина и молчание. Кучка умирающих людей совершенно слилась с окружающей тайгой. Но вот, под влиянием ли цепи дум или мук голода, рыжий Захар не вытерпел гнетущего безмолвия и обрушился беспричинными ругательствами на неизвестных виновников.

— Дьяволы окаянные! Бросили в речке провизию, а теперь околевай через них!

Но ему никто не ответил. Это еще больше озлобило недовольного. Он хотел еще сильнее выругаться, но потом вдруг остановился, охваченный внезапной решимостью поднялся на ноги и, сверкая желтыми белками глаз, обратился ко всем с предложением:

— Вот что, паря! — раздался его злой и настойчивый голос. — Все равно пропадать, так лучше одному, а не всем!.. Бросим жребий!..

Что это значило — всем было понятно.

— Подождем немного, — ответил было один.

— А ждать чего? — еще яростнее крикнул Захар, но тут же, как бы удовлетворив наиболее острое желание, уже спокойно добавил:

— С этим-то можно и повременить до завтра, а только жребий кинем, чтобы знатье было… кому… Как вы?

Никто не возразил. Если в душе кто и не дал согласия, то все равно должен был молчать, так как артельный дух мало имел теперь человеческого. После такого решения все вскочили со своих мест. Немедленно срубили длинный шест и стали мериться: чей верх? Верх вышел Кульбая. Он мгновенно выхватил свой нож и уже замахнулся над собою, но стоявший около него русский удержал его руку.

_{Стали мериться: чей верх? Верх вышел Кульбая.}

— Не спеши… не помираем еще совсем… может за ночь что будет, — заметил он, поддержанный бурятом.

Остальные молчали. Это были наиболее озверевшие..» Глаза их бегали, как у рыси, а у края губ пузырями сбивалась белая пена, сбегавшая по волосам бород.

Мучительную ночь провел Кульбай, обреченный на мясо. И зачем он изменил обычаю отцов, зачем пустился в такое предприятие, как добыча золота? Ведь не страсть к обогащению влекла его. Ему надо было добыть средства на калым для получения милой подруги, его Аванди. На несчастье, она дочь зажиточного человека и получить ее дешево нельзя: обидно для достоинства отца. Целый год копил уже Кульбай этот калым, а тут как раз зашли в улус к ним Эти трое золотоискателей купить провизии. Они сказали, что идут на верное место и согласны взять спутников. Предложением их соблазнился Хонхолдой, предложивший код вьюк свою лошадь, и брат его Базар, знакомый с добычей золота. Соблазнился и он, Кульбай, ради Аванди, а теперь… На утро Кульбай решил покончить со своими муками: отсрочки, если и будут предлагать, не брать, и к обеду дать товарищам пищу.

Когда солнце вышло из-за хребта и розовый свет его заиграл на молодых побегах зелени, Кульбай был уже готов. Он отошел в сторону от товарищей, к руслу речки, в долине которой, на склоне горы, они стояли. Там он лег на мох среди мелкого кустарника и положил рядом свой охотничий нож.

Он пришел сюда с готовностью без колебаний принести себя в жертву, но теперь, когда минута эта настала, ему почему-то вдруг стало ужасно жалко своей молодой жизни. Он вспомнил Аванди, старуху мать, сестер, свою юрту, которая должна лишиться хозяина, и сердце его крепко, крепко сжалось. Затем он представил себе, как его молодое, сильное и теперь еще тело, чужие голодные люди станут распластывать его же ножом, нетерпеливо отделяя мясо от костей, жарить в огне его внутренности, сердце… может быть, станут пить его кровь… Ему стало до боли жутко и страшно. Ведь, это сейчас, через пять минут, даже раньше. Они ждут уже… Нет, нет, он не может, не хочет! Но он все-таки должен умереть или все равно умрет со всеми… Тогда его сердце, глаза съедят черви, а может быть звери или птицы. Всем надо пищу… Кости его звери растащут по тайге. Это так, да, но это не то!..

Уходя он сказал товарищам, что крикнет, когда надо будет итти к нему. Его уже никто больше не отговаривал, и все теперь нетерпеливо ждали его голоса, как вороны призывного крика на падаль. Этот голос, ведь, призовет их к жизни, извлечет из поглотившей наполовину могилы и даст жуткую сладость насыщения!..

Но прошел час, другой, а Кульбай все лежал и думал. Не раз уже брал он в руку нож, прикладывал его к обнаженной груди, против трепещущего сердца, и снова клал рядом с собою. Если бы теперь кто-нибудь приблизился к нему с целью поторопить, он сумел бы защититься!..Но к нему никто не шел, никто не нарушал течения его мыслей, и он лежал, уставившись поблекшими глазами в ясное небо. Если бы он повернулся в сторону и тщательно всмотрелся в кусты, то увидел бы против себя, шагах в десяти, пару острых, воспаленно бегающих глаз. Они жадно и давно уже следили за каждым его движением. Увидел бы клочки рыжей шерсти на мертвенно-бледном человеческом лице, и дуло собственной кремневки. Но он смотрел только в небо и видел только создаваемые его воображением образы и картины. Наконец, мысль Кульбая стала уставать от бесплодных поисков выхода и озлобление стало охватывать его сильнее и сильнее. В припадке гнева он легко мог решиться на то, на что не хватало решимости в минуты размышления. Еще один приступ, и он уже твердым, решительным движением хватает нож, заносит его над собою, отворачивает голову в сторону и… вооруженная рука его бессильно, как парализованная, падает, а из глаз горячие слезы скатываются одна за другой… С противоположного берега речки, из кустов ерника, пытливо смотрят на него милые, кроткие глаза ручного оленя-подростка. Куль-бай плачет теперь, как ребенок, хотя не знает еще наверное, сон это или действительность?

_{Кульбай, готовый умереть, заносит нож над собою. За Кульбаем следит пара острых, бегающих глаз…}

Но это была прекрасная действительность. Через минуту он услышал уже гулкий звон боталов, подвязываемых орочонами своим оленям.

Быстро, едва владея собой, вскочил он на ноги и каким-то диким, самому ему незнакомым голосом, закричал:

— Эй!.. Здесь люди голодают!..

Звон боталов замолк. Он повторил окрик и через минуту услышал, как медный гул усилился и стал расти. Это был колокольный звон воскресению из мертвых. Он был спасен…

В детском нетерпении, Кульбай бросился к товарищам, но те также знали уже, в чем дело, и теперь не решались взглянуть ему в глаза. А он готов был всех обнимать и всем кричать о своем счастье…

Когда подошедшими орочонами была раскинута юрта, и голодная компания пила настоящий горячий чай с оленьим молоком, орочоны рассказали, что послал их на помощь к ним вернувшийся верховой бурят, который тоже был очень плох от голода. II вот они шли теперь разыскивать их и нашли…

Ни о ночной жеребьевке, ни об утреннем приготовлении к страшному пиру людоедов — никто не обмолвился ни словом перед чистою жертвой человеческого сердца…

РАСЧЕТ ИЛИ СЧАСТЬЕ?

Рассказ Д. Мак-Кейля

Перевод К. Парфеновой

Иллюстрации Д. Вилькинсона

Войдя на железнодорожную платформу, я с ужасом увидел, что кондуктор махнул зеленым флагом и дал свисток. Носильщика моего нигде не было видно. Что тут делать? Я был в ужаснейшем положении. Вскочить ли на поезд и явиться в Лондоне на парадный обед весьма богатого дядюшки в поношенном дорожном костюме, или подождать носильщика и следующего поезда? Но тогда я опоздал бы и вызвал неудовольствие старого дядюшки.

Мои колебания разрешил вид медленно двинувшегося поезда. Развивавшаяся им постепенно скорость подействовала на меня, как соблазн, перед которым я не мог устоять. Я схватился за первый попавшийся поручень и более или менее грациозно вскочил на подножку вагона. Захлопнув за собою дверь, я высунулся в окно и приготовился крикнуть носильщику, как поступить с моими вещами.

Но сделать этого мне не пришлось. Каким-то таинственным путем, известным только многолетним железнодорожным служащим, носильщик вдруг точно вынырнул из-под колес двигавшегося поезда и мчался наравне с моим окном. Один за другим побросал он в окно чемодан, саквояж и связку фазанов, которых я вез в подарок дядюшке. Носильщик бежал все быстрее и быстрее возле моего окна и, наконец, там, где кончалась платформа, мне удалось сунуть ему в мозолистую руку монету. Впоследствии оказалось, что монета эта была, по всему вероятию, полпенни^[8]).

_{Носильщик мчался наравне с моим окном…}

Я повернулся, толкнул ногой чемодан под диван, уложил остальные пожитки на сетку и тут впервые заметил, что купэ мое не пустое. В отдаленном углу сидел мужчина с очень красным лицом и короткой бородой. На нем было толстое, потертое дорожное пальто старого спортивного фасона, а на голове красовалась шляпа, представлявшая нечто среднее между цилиндром и котелком. На коленях моего спутника лежал номер газеты, известной главный образом из-за выигрышей, дающихся читателям.

У меня нет обыкновения заговаривать с дорожными спутниками. Я сделал исключение только однажды, когда мой компаньон по купэ как-то раз под утро стал натягивать мои брюки. Но бывает, что и самые сдержанные люди под влиянием сильного волнения прерывают молчание, которое является их второй натурой. Я только что пережил в высшей степени тревожный момент и не удивительно, если я забылся и воскликнул:

— Вот так счастье, чорт возьми!

Я сейчас же раскаялся, что слова эти слетели с моих губ. Мое бесхитростное выражение удовольствия имело совершенно неожиданное действие на человека в углу.

— Счастье! — громко повторил он. — Ничего подобного в мире не существует. Нет ни счастья, ни несчастья, ни большого, ни маленького счастья. Если бы вы не принимали на веру слова легкомысленных людей и подумали бы над этим, вы бы знали, что определенное действие влечет за собою неизменный результат. Если результат неожиданный, то, значит, действие было неправильное. Вот и все.

— Совершенно верно, — согласился я немного нервно.

— И все же, — продолжал он, — даже в двадцатом веке и, несмотря на доказательства того, что прогресс может быть достигнут только внимательнейшим изучением связи между действием и результатом действия, несмотря на все это, в умы так въелась вера древних, первобытных времен человечества, в счастье, в добрых и злых духов, что, не взирая на все ваше хваленое образование, вы приписываете факт, что вам удалось попасть на поезд, какой-то таинственной силе, которую называете счастьем. Брр… — закончил он и брезгливо отряхнулся.

— Позвольте вам сказать, сэр, — заметил я довольно холодно, — что ваше убеждение в том, что я верю в каких-то духов, ни на чем не основано.

Образованием же своим я никогда ни перед кем не хвастался.

— Я ждал, что мои слова будут вам неприятны, — сказал человек в углу. — Люди обыкновенно воспринимают все неожиданное для них, как личное оскорбление. Но вы слишком умный человек, чтобы оставаться и дальше таким неблагоразумным.

— Что ж, — ответил я с подобием смешка, — может быть, в ваших словах и есть доля правды. Только для обыкновенного, ограниченного ума не так-то легко находить эту связь между причиной и следствием.

— Почему же нет? — риторическим тоном спросил мой спутник. — К сожалению, люди науки, подходящие к своей работе правильным путем, изучая одновременно и причину, и следствие, вне своих лабораторий и кабинетов поражают детской беспомощностью и неуменьем сосредоточиться. И, все-таки, пусть я буду гласом вопиющего в пустыне, но я заявляю, что науку эту можно было бы с успехом применять во всех жизненных делах и даже в развлечениях.

— Я думаю, — начал я, — что вы не идете до включения в ваш закон игорных столов в Монте-Карло? Или вы это считаете недостаточно пригодным объектом для ваших научных наблюдений?

— Напротив, — ответил человек в углу, — я со значительным успехом применял свою теорию в Монте-Карло. Но система моя не имеет ничего общего с цифрами или сериями номеров. Она, вернее, построена на психологии.

— О! — воскликнул я недоверчиво.

— Прежде всего, — спокойно продолжал он, — чтобы выиграть в рулетку, надо не нуждаться в деньгах. Статистика показала, что большие суммы всегда выигрывают миллионеры, а не те отчаявшиеся люди, которые бросаются в игру, как в воду.

— Но, ведь, это происходит просто оттого, что миллионер может рисковать большим капиталом, перебил я его.

— Вовсе нет, — возразил он. — Так думают только люди поверхностные. Если бы это было так, то в Монте-Карло всегда выигрывали бы миллионеры и игорному дому пришлось бы закрыться. Прежде, чем сорвать банк, и миллионеру приходится выполнить много условий. Но возьмем более простой случай. Вы, конечно, слышали про так называемую Калькуттскую лоттерею?

— Разумеется, слышал, — уже с некоторым нетерпением ответил я.

— Быть может вам покажется невероятным, — продолжал мой спутник, — что, применив мою систему, я прошлым летом взял первый выигрыш в этой лоттерее?

Я начинал подозревать, что из-за моей торопливости на вокзале я очутился в купэ с сумасшедшим. Но все же я не мог оставить без возражений такую явную ложь.

— Да, меня это очень удивило бы, — сказал я. — Мне кажется, вы забываете, что прошлым летом первый выигрыш в этой лоттерее пал на слепого стенографиста, служившего в конторе по продаже земельных участков в Сауспорте, я даже видел во всех вечерних газетах его портрет.

Мой спутник в ответ вытащил из глубины своего одеяния потертую записную книжку. Раскрыв ее, он вынул небольшой кусок бумаги и протянул его мне.

— Не эту ли фотографию вы видели в газетах? — спросил он.

— Я взял листок и внимательно всмотрелся в него. Эти темные очки, этот необычайно высокий воротник… — да, все это было мне знакомо. Без сомнения, это был выигравший в лоттерею слепой стенографист. Я вопросительно взглянул на незнакомца.

— Подождите, — сказал он, — теперь смотрите!

Скорее, чем это поддается описанию, он снял свою странную шляпу, вынул из кармана и надел синие очки, высоко поднял воротник пальто, чтобы скрыть бороду, и заговорил с грубоватым ланкаширским выговором:

— Что скажете, молодой человек?

Я ничего не мог сказать. Поведение моего спутника было для меня совершенно необъяснимо.

Он уже снял очки, надел шляпу и опустил воротник пальто.

— Ну, что же, верите вы теперь в причину и следствие? — спросил он своим обыкновенным голосом.

_{— Верите вы теперь в причину и следствие? — спросил мой спутник.}　

Верил я пли не верил, но, во всяком случае, горел желанием узнать дальше, как мой оригинальный знакомый ухитрился получить первый выигрыш в Калькуттскую лоттерею.

— Скажите же мне, — попросил я его, — что все это значит?

Он добродушно засмеялся.

— Что яс, я не имею ничего против того, чтобы рассказать вам этот случай. Быть может, вы извлечете из моего рассказа пользу для себя.

Он помолчал минуту и затем начал свой рассказ.

— Я только что сказал вам, что, по сравнению с выигрышем в Монте-Карло, выигрыш в большой лоттерее — дело простое. Работаешь вдали от шумных игорных зал и их нервной атмосферы. А что еще важнее, — статистика показала, что люди, выигрывающие в эту лоттерею, принадлежат к сравнительно небольшому, говорящему по-английски классу. В Монако мой метод подсказал мне, что я должен взять на себя роль австрийского эрцгерцога. Я же не знал другого языка, кроме родного, и, принимая во внимание неутомимость тайной полиции в Монте-Карло, мои приготовления были бы так продолжительны и затруднительны, что сделали бы большую брешь в окончательной прибыли.

Здесь же мне всего только нужно было изучить вариант своего же родного языка и не было нужды тратить огромные суммы на поддержание своего эрцгерцогского достоинства. По наведенным мною справкам, я узнал, что в Калькуттскую лоттерею выигрывали обыкновенно люди со скромным положением в жизни. Так, за последние годы, первый выигрыш пал на калеку — девушку, служившую на манчестерской хлопчатобумажной бирже, на сироту — ученика одной фирмы предпринимателей в Бристоле, на младшего офицера судна, рейсирующего между Ливерпулем и Португалией, и на эпилептика — комиссионера Лондонского банка. Двое из этих людей жили в Ланкашире и почти все страдали более или менее серьезными физическими недостатками. Не останавливаясь на подробностях, я могу добавить, что процент этот оставался почти неизменным, как бы я далеко ни углублялся в своих изысканиях.

Вы, конечно, скажете, что все это результат слепого случая. Такого же мнения будет и большинство, не исключая этих близоруких игрушек судьбы, которые сами не знают истинной причины своего успеха. Но я знаю больше, чем они. Во всем этом я видел непреклонный закон, неизменный процесс. Я и поставил себе целью изучить ближе этот закон…

Боюсь, что мне не хватит времени, чтобы изложить вам, как я свел все эти отдельные случаи к одной окончательной. формуле, как я снял слой незначительных подробностей, чтобы увидеть скрытый под ними логический порядок. Вы меня поэтому извините, если я пропущу в своем рассказе те три-четыре месяца, которые я провел в усердных математических выкладках для того, чтобы потом не могло быть ошибок в результате моих трудов. Вы должны будете удовлетвориться тем, что после долгих и тщательных изысканий я пришел к безошибочному заключению, что ближайший первый выигрыш в Калькуттской лоттерее падет на слепого стенографиста, который будет служить в конторе но продаже земельной собственности в городе Сауспорте.

Может быть, другой человек, сделав Это открытие, постарался бы найти такого индивидуума, подружиться с ним и купить вместе с ним билет в лоттерею. Но зачем мне было итти на такой риск? Зачем мне было делить с кем-то деньги, которые я, при некотором усилии, мог сам выиграть? Нет, если выигрыш должен пасть на слепого стенографиста, то этим слепым стенографистом буду я!

И я стал им. Я забросил все свои дела, купил пару синих очков и стал усердно изучать стенографию и обязанности агента по продаже земельных участков. Не так уже трудно овладеть стенографической машиной Брейля, когда единственной болезнью глаз являются синие очки. Что же касается обязанностей агента, то нужно только научиться быть грубым.

Окончив учение, я не сразу поехал в Сауспорт, а провел сначала несколько месяцев в Болтоне, усваивая ланкаширский выговор. Тут я купил и тот билет, который должен был дать мне состояние. Я помню, меня забавляло то, что сумма цифр на этом билете составляла тринадцать. Многие назвали бы билет «несчастным», но я знал лучше…

За два месяца до того, как мои усилия должны были увенчаться торжеством, я приехал в Сауспорт и поступил в контору Баглея и Ольдершау. Не удивляйтесь, что я так скоро устроился. Это объясняется очень просто. Я заявил мистеру Ольдершау, что поступлю на половинное жалованье, буду работать в субботу до вечера и не нуждаюсь в перерыве на завтрак.

Результат был тот, что мистер Ольдершау сейчас же рассчитал одного из своих служащих, — бедного человека с восемью детьми, — и взял вместо него меня.

Сознаться вам, мне пришлось так работать, что я был уже в полуобморочном состоянии, когда настало воскресенье. Но это было для меня на последнем плане. Через два месяца я получу свой выигрыш и исчезну в пространстве.

И так шли утомительные часы. Каждый день, в восемь часов утра, я уже сидел на своем месте и часто уходил домой не раньше восьми часов вечера. Ах, жители Сауспорта не подозревали, что эта сгорбленная фигура, ползущая по вечерам домой, станет скоро известной всему городу.

— Через месяц, — говорил я себе, — через три недели, через две недели… Разве эта мысль не делает даже холодную баранину вкусной?

Оставалось десять дней Потом неделя. Я был счастлив, что могу носить синие очки, скрывавшие блеск моих глаз. Я едва сдерживался, чтобы не петь в конторе.

Но накануне розыгрыша на меня свалился ужасный удар. Мистер Ольдершау позвал меня к себе в кабинет и совершенно неожиданно сообщил мне:

— Я слышал очень забавную вещь. Очень забавную.

— Да, сэр? — почтительно сказал я.

— Кросслей только что взял нового служащего, — продолжал мистер Ольдершау. Кросслей был также владельцем конторы по продаже земельной собственности. Только его контора находилась на другом конце города. — Но что смешнее всего, это— что служащий такой же слепой, как вы. — Тут бессердечный старик громко расхохотался.

— Служащий? — переспросил я, весь дрожа. — Но он, ведь, не стенограф?

— Вот это-то и забавно, что Кросслей купил ему такую же маленькую машинку, как у вас, и тот стал учиться писать на ней.

Я был поражен. После всех моих трудов, после этой противоестественной жизни втечение нескольких месяцев, получить в последний момент такое известие! Это было слишком.

И все-таки я отдавал себе отчет в том, что, если непоколебимые законы, управляющие Калькуттской лоттереей, решили, что в этом году выиграет слепой стенограф в Сауспорте, то этот стенограф должен был существовать на самом деле, помимо моих хитроумных попыток перевоплотиться в такого стенографа.

Весь остаток дня и всю ночь я провел в размышлениях, как бы в этот последний час мне избавиться от неожиданного соперника. Когда утренний свет стал вползать через занавески моей неуютной спальни, мой измученный мозг, наконец, нашел разрешение вопроса.

Я одел свое лучшее платье, сделал пробор с другой стороны и вышел из дому сейчас же после завтрака. На пустынной улице, за выступом дома, я снял синие очки и прилепил себе черные усики. Подозвав таксомотор, я сразу же поехал на частную квартиру мистера Кросслея. К счастью, я увидел его в саду перед домом.

— С добрым утром, — сказал я с самым лучшим столичным выговором. — Надеюсь, вы извините, что я врываюсь к вам в день вашего отдыха. Но мне нужно было повидать вас по одному делу, а я сегодня же уезжаю на автомобиле в Лондон.

Я увидел, как засверкали глаза мистера Кросслей. По небрежно брошенной мною фразе он сразу понял, что я человек состоятельный.

— Пожалуйста, пожалуйста, — любезно сказал он, — чем скорее дело сделано, тем лучше. Чем могу служить, мистер?..

— Р…, — ответил я, называя фамилию известных финансистов.

Глаза мистера Крослея снова вспыхнули и засверкали.

— Я смотрел тот дом за церковью Св. Августина… — я знал, что дом этот был козырем всего дела мистера Кросслей. — У меня не совсем определенные планы, в виду того, что я — скоро еду в Америку, но если бы можно было устроить опцион на подходящих условиях, конечно…

— О, конечно, конечно, — сказал мистер Кросслей.

— Скажем тогда, — на шесть недель, — продолжал я, — Если вы можете теперь же приготовить необходимое соглашение, я передам вам в качестве обеспечения банкнот на сумму в пятьсот фунтов стерлингов.

Это превышало всю сумму стоимости продававшегося дома, но я мог себе позволить быть щедрым.

— Может быть, вы зайдете ко мне, — оживился мистер Кросслей. Но я перебил его.

— Хочу поставить только одно условие, — сказал я. — Я уже делал подобное предложение мистерам Баглей и Ольдершау, но потом должен был взять его обратно. Дело в том, что я увидел в их конторе слепого стенографа и, — назовите это, если хотите, суеверием, — но присутствие Этих несчастных людей действует на меня совершенно особенным образом. Я обратил на это внимание мистера Ольдершау, по он, кажется, считает этого служащего незаменимым. Поэтому, естественно, что я предпочел обратиться со своим предложением в другое место.

Каковы бы ни были чувства, испытываемые в это время мистером Кросслеем, он скрыл их с большим успехом. Как я и предвидел, его скупость и беззастенчивость богача сразу же очистили мне дорогу.

— Надеюсь, — сказал я со смехом, — что в вашей конторе не имеется ничего подобного?

— О, конечно, нет, мистер Р…, — ответил тоже со смехом мистер Кросслей. И я знал, что судьба моего соперника решена.

— Так войдемте и покончим с делом, — сказал я. Для своего большого спокойствия я прибавил. — Может быть я загляну к вам в контору на-днях, еще до своего отплытия.

И, любезно раскланиваясь друг с другом, мы прошли в роскошную, но отвратительного стиля виллу мистера Кросслея.

В это мгновение мой дорожный спутник вдруг оборвал свою речь. Следуя за его взглядом, я увидел, что предместья Лондона, по которым шел сейчас поезд, совершенно исчезали в одном из тех туманов, которые так обычны зимой в окрестностях Лондона. В то время, как я отметил в своей голове это явление, тормоза издали свистящий звук и поезд остановился.

Я взглянул на своего спутника. Он смотрел на часы.

— Надеюсь, что мы не опоздаем, — пробормотал он.

Я вдруг вспомнил, что его рассказ остался недоконченным.

— Так ваше свидание с мистером Кросслей закончилось удачно?

— А? — спросил мой спутник. — Да, да, вполне. Кросслей отказал слепому стенографу и я ценою пятисот фунтов снова стал единственным человеком, которому предстояло взять в Калькуттскую лоттерею первый выигрыш. Но, вы видите, что я его заслужил.

— А как же ваш соперник — стенограф? — спросил я. — И служащий с восемью детьми? Вы поделились с ними вашим выигрышем?

— Конечно, нет, — отрезал он. — Они получили по заслугам, как получает каждый человек, не задумывающийся над причиной и следствием.

Сказать, что я был возмущен его жестоким эгоизмом, это — выразиться слишком мягко. И я невольно торжествовал, видя сейчас его нетерпение и волнение.

— Я думаю, — многозначительно произнес я, — что, несмотря на все сказанное вами, вы убедитесь, что вам не повезло, если поезд не двинется скоро с места.

— Что? — привскочил он. — Вовсе нет! Если вы думаете, что какой то туман может нарушить мои планы, вы очень ошибаетесь. Я не даром принял такое провинциальное обличье, я должен быть во что бы то ни стало в четыре часа на Флит Стрит.

— Все равно, — поддразнивал я его, — вам не посчастливилось бы, если бы поезд опоздал.

— Раз навсегда, — яростно накинулся он на меня, — говорю вам, что не существует никакого счастья или несчастья. Если через минуту поезд не двинется, я выйду и пойду пешком. Назовите меня, как хотите, если я не буду через три четверти часа в конторе на Флит Стрит.

Он взялся за ручку двери.

— Послушайте, идиот вы этакий! — воскликнул я. — Садитесь сейчас же на место.

— Через полминуты… — начал он, открывая дверь…

— Сядьте! — крикнул я.

— Это покажет вам, — спокойно ответил он, — есть ли на свете счастье и несчастье.

Все, следовавшее затем, произошло с молниеносной быстротой. Когда я протянул руку, чтобы схватить его за рукав, паровоз резко свистнул и вагоны толчком двинулись уже с места. Мгновение я думал, что держу его. С криком не то страха, не то удивления, он выскользнул из моих рук. Одна рука моего спутника поднялась, чтобы ухватиться за что-нибудь, мимо моего носа пролетело что-то темное и мягкое, и в следующее мгновение я смотрел через пустую дверь в непроницаемую гущу тумана. Моего странного спутника не было ни видно, ни слышно. Он исчез бесследно.

Я решил, что божество, называемое людьми счастьем, отомстило за себя. Я усердно следил за всеми газетами, навел на железной дороге справки через начальника линии. Но в предместьях Лондона не находилось трупа раздавленного поездом человека. Нет, спутник мой, очевидно, не погиб. Он, вероятно, во-время добрался до Флит Стрит и я также не сомневаюсь, что и на этот раз он заполучил тот выигрыш, за которым охотился.

Вот мне — так не повезло! Стараясь удержаться за что-нибудь, мой спутник схватил и утащил за собой моих фазанов. Дядя никогда не простил мне моего невнимания, когда я явился к нему с пустыми руками. Со временем, с грустью я был свидетелем того, как все его достояние перешло к моей младшей сестре.

Мой спутник был прав. Нет причины без неизбежного следствия.

…………………..

ЖУТКИЙ ВЕЧЕР

Гротеск　А. М. Фрея

Перевод Р. Ф. Куллэ

Иллюстр. В. Т. Калягина и Н. Т. Суворова

…………………..

А. М. Фрей принадлежит к группе немногочисленных современных юмористов Германии, которые направляют свой сатиристический талант против косной пошлости буржуазного общества, опутанного глупейшими предрассудками, «приличиями» и условностями.

Доводя свои юмористические рассказы до сатиры, чаще до гротеска, Фрей строит «смешное» преимущественно на комических положениях, в какие он ставит свои персонажи, вдруг попадающие в циклон самых неожиданных приключений, вызванных глупостью собственной, или банальностью обстановки, общественными «приличиями» и т. п.

Один из острых гротесков этого писателя, приводимый ниже, знакомит нашего читателя с манерой и приемами юмора современной немецкой школы сатириков.

…………………..

Главной причиной невероятных событий этого вечера, который с полным основанием может быть назван жутким, было дурацкое поведение поэта Носа.

Нос был приглашен профессором Карабановым на чашку чая в субботу, 26-го ноября, в половине девятого вечера. Когда пришел час собираться в гости, на поэта напали сомнения: а сегодня ли в самом деле он приглашен на чай? Он стал искать пригласительное письмо сначала на столе под бумагами, затем в корзине под столом, при этих раскопках загнал себе в палец брошенное в корзину перо и разозлился. Письма в корзине не было. Яростно стал он тогда перебирать рукописи, перерыв газеты и журналы за целый месяц, встряхивал книги, искал под диваном и за печкой, где нашел давно утерянную гребенку, затем перерыл грязное и чистое белье, пошарил за картинами и за зеркалом и даже рылся на печке, где и обнаружил скорюченную от жара щетку. Эта находка объяснила ему постоянный запах паленым во время топки. Но письма не было и на печке. Тогда он поставил дыбом пружинные сиденья кресел — ведь бумажка легко может проскользнуть в щель! — обтер руками все паутины под подоконниками и превратил комнату в хаос непроходимых нагромождений, так что к двери можно было пробраться лишь с большим трудом.

В состоянии крайнего раздражения вышел из дома втайне рассчитывая, что только холодная изморозь ночи прояснит его мозг… Уж не на пятницу ли он приглашен? — но в таком случае он опоздал на целый день… или нет… ну, конечно, на воскресенье… Ведь приглашают на вечер, а в праздник или под праздник это так легко спутать! Ну, да… на воскресенье… вечером. Но тогда он на целый день раньше срока собрался… И… надо вернуться.

Нос остановился и хотел уж пуститься в обратный путь, когда ему пришло в голову, что обычно все-таки приглашают на вечер под воскресенье, значит в субботу. Это, пожалуй, правильнее будет… Значит, надо итти дальше. Но шаг его стал нерешительным. «Я все-таки позондирую почву», — подумал он. «Пощупаю, понюхаю… и тогда уже определится, куда мне деваться этой ночью».

Несмотря на все задержки, он пришел во время к дому профессора. Пробило половину девятого, когда он входил в тихую улицу, на которой жили Барабановы. Ни души кругом.

— Что же это гости не собираются? — подумал Нос, — очевидно, я все-таки не в тот день угораздил. Но надо удостовериться… Погуляю-ка я с полчасика и потом поднимусь. Если вообще будут гости, то к тому времени они соберутся.

С часами в руках бросился он на более людные улицы, заглядывая на циферблат каждый раз, когда свет проезжающего трамвая давал ему возможность различить стрелки.

Ровно в девять он вновь стоял перед домом профессора и хотел уже вступить в парадную, когда ему загородила дорогу какая-то женская фигура.

— Чижик, — сказала она.

Нос отскочил. «Это, вероятно, пароль», подумал он, — может быть я приглашен на тайное совещание… И он спокойно ответил в тон.

— … чижик, где ты был? На…

— Нет, — ответила фигура, — вы меня не поняли, это моя фамилия Чижик… Я медичка, студентка, и хочу вас спросить, не приглашены ли и вы сегодня к профессору Барабанову?

— Не приглашен ли… сегодня… и я?.. — удивился Нос.

— Видите ли, — продолжала студентка, — кажется я не приглашена и, вместе с тем, как будто и приглашена… А может быть я ослышалась по телефону. Ведь всегда половины не поймешь из разговора по телефону. Я здесь уже давно и все время стояла у той темной стены напротив, отыскивая свет войнах четвертого этажа. Но там темно. Я видела, как вы уж однажды подходили к двери, но, кажется, не отважились подняться наверх… Удержала нелепая нерешительность, как и меня?

— Н-нет, я был наверху, — соврал Нос, обиженный подозрением в отсутствии мужества.

— И?…

— Никого не было дома, — продолжал он врать, — но я, вероятно, слишком рано пришел… Чай что ли не поспел, или мне не хотели открыть…

Про себя же он подумал: Как будто мы и приглашены. Этот Чижик все-таки вливает в меня некоторую бодрость. Она, повидимому очень восприимчива и стала колебаться лишь под влиянием моих сомнений… Но… с другой стороны, ее колебания могут быть доказательством и того, что мы не званы…

— Давайте поднимемся и позвоним, — предложила она.

Ее предложение поэту не понравилось, т. к. могло обнаружиться, что он ей наврал, и поэтому он ответил:

— Вот что я предлагаю, барышня: я один подымусь и попытаюсь еще раз. Во-первых, вы будете избавлены от бесполезного подъема в 4-й этаж. Затем, если меня впустят и обнаружится, что на сегодня никто не приглашен, то и Барабановым, и нам как-то удобнее, что отказано будет одному, а не двум сразу гостям… А с другой стороны, если я через минуту не вернусь, следуйте смело за мной…

Чижик согласилась и Нос стал подниматься на четвертый этаж. Осторожно подобрался он к двери, прочитал на дощечке фамилию, — правильно «Барабанов» — и стал прислушиваться. Мертвая тишина. В его поэтическом мозгу «приглашение на вечер» связывалось со звоном стаканов и громкими ликующими голосами… Хотя бы и просто чай был обещан гостям… Но в квартире было все тихо. Что делать?

Он осторожно отодвинул пальцем резко заскрипевшую дощечку почтового ящика и заглянул в щелку: полная тьма в прихожей. Дома нет или спят. Измученный сомнениями, он потерял счет времени в этот бесконечно долгий вечер и вообразил, что весь город спит уже в 9 часов.

— Как бы то ни было, надо удирать, это ясно, — подумал Нос и отпустил защелку ящика, которая с треском хлопнула. — О, господи! Неужели я кого-нибудь разбудил?! Живо, живо обратно! — и он бесшумно скатился по перилам вниз.

В столовой же квартиры сидели супруги Барабановы и в величайшем напряжении ожидали звонка гостей. Вдруг раздалось резкое щелканье почтового ящика.

— Это кто-то опустил письмо с отказом притти, — сказал профессор, вскочил и пошел в прихожую.

Ему стало жутко, когда он ничего не нашел в ящике. Вернувшись в комнату с растерянным видом, он сказал слабым голосом — Ничего!.. Может быть воры… взломщики… караулят у наших дверей… Взломы в нашем квартале вообщеучастились… Я лучше закрою дверь на все запоры, раз никто не желает приходить. Странно, что даже доктор Точка, который 20 минут тому назад обещал по телефону притти, не является… Это очень загадочное явление…

И, сам не зная почему, — может быть, чтобы не напугать воров, профессор быстро побежал в прихожую, повернул осторожно ключ в замке дважды и залепил плотным пластырем дощечку на щели почтового ящика.

Тем временем Нос долетел до конца лестницы и сообщил Чижику:

— Все тихо и надо итти домой.

Но когда они повернулись к выходу, они столкнулись с высокой блондинкой, остановившейся в нерешительности при виде Носа, почтительно снявшего шляпу.

— Сударыня, — сказал он, — если вы хотите подняться к профессору Барабанову, то не теряйте зря сил, там или никого дома нет, или все уже спят. Впрочем, Нос — представился он, надевая шляпу.

— И Чижик, — добавил он, делая жест в сторону медички. — Неудачные визитеры Барабановых.

— Лотта Винер, — представилась дама, склоняя слегка голову, сиявшую копной золотых волос. — Но это странно, я тоже приглашена и опоздала потому лишь, что забыла.

— Эге, забыла! — подумал Нос. — Тут какая-то таинственная сила препятствует нашему сбору сегодня вечером… Забыла эта женщина, производящая впечатление далеко не забывчивой, вернее — производящая незабываемое впечатление!.. И громко добавил:

— Вы, сударыня, не только забыли, но просто спутали. Мы все приглашены не на субботу, а на воскресенье вечером… Я вам все это сейчас объясню по дороге… так… Он как-то страшился резонанса лестницы и говорил тихо, боясь нарушить загадочность этого дома.

Когда все устремились к выходу, вошел новый гость, доктор Точка, который убежденно заявил, что, конечно же, все приглашены… Еще не дальше, как 20 минут назад он говорил по телефону с Барабановым, который спрашивал, почему-де он не идет… Приглашения же по почте он, правда, не получил, но кто ее знает, эту почту… Во всяком случае он убежден в своем приглашении на сегодня.

— Конечно, вы не приглашены, — уверенно сказал Нос, которому стало страшно при мысли, что теперь то его ложь обнаружится. — Вы ведь не получили письма, не видели и почерка Барабанова, этого Барабанова. Почем вы знаете, что не другой Барабанов говорил с вами сейчас по телефону?

— Глупости, — сказал доктор.

Но Нос настаивал:

— А что, если вам звонил Баранов, или Бабанов… У вас нет таких знакомых?

Доктор стоял в замешательстве.

— Н-нет, но я знаю некоего… Баданова.

— Ну, вот видите! Это он и был. Ясно! — торжествовал Нос. — И вовсе это не глупости, о нет!..

— Что же делать? — спросила Лотта Винер, которой стало холодно.

Пока четверо нерешительных гостей совещаются, автор воспользуется моментом, чтобы дать разъяснения об именах присутствующих, чтобы не возникло еще большей путаницы, чем она уже получилась в результате трезвого изложения достойных сожаления событий. Там, в квартире, — профессор Барабанов. Он несправедливо нес свое имя, так как никогда не имел никакого отношения к барабану. Если бы он не был профессором в университете, а учителем сельской школы, можно было бы его заподозрить в том, что он отбивает дробь на штанах своих учеников. Но, сколько нам известно, он этого не делал на своих лекциях. Поэтому он ненавидел свое имя, как нечто бессмысленно ему навязанное.

_{Четверо нерешительных гостей совещаются…}

Далее обратимся к человеку, имя которого было «Точка». Человек с таким именем неизбежно должен быть маленьким и толстеньким. А вот диктор Точка был скорее высок ростом и строен, так что с большим основанием мог бы называться доктор Тире. По, честное слово, его звали Точка в этой правдивой истории. Изменить этого никак нельзя.

Госпожа Лотта Винер — можно сказать, буквально страдала от своего имени, ибо в ней решительно ничего не было жарко «венерического», скорей она напоминала северного эльфа, украшенного густой белокурой волной волос, и от нее веяло нежной прохладой.

Чижик — это вообще не имя, и да будет стыдно всякому, кого это начальное слово дурацкой песенки введет в заблуждение. По этому имени не следует составлять себе и представления о его носительнице, павшей жертвой немилосердных требований государства регистрировать людей по фамилиям. Таких жертв вообще много.

Единственный, кто свое глупое имя носил с полным основанием, был поэт Нос. Помимо того, что у него, конечно, был свой нос, это имя ему подходило потому, что во всей его фигуре самым выдающимся местом был именно Нос. На его длинном лице выступал он, как толстая белая лепешка между черными сонными глазками.

После долгого совещания собравшиеся приняли, несмотря на настоятельные протесты Носа, проект доктора Точки, заключавшийся в том, чтобы всем вместе еще раз подняться по возможности бесшумно и осмотреть хотя бы снаружи квартиру профессора.

— Может быть там совершено преступление — прошептал доктор Точка. — Газеты сообщают, что взломы участились в северных кварталах города. Так как Барабанов все-таки Звонил мне по телефону, я заключаю, что он должен быть дома, если, конечно, кто нибудь иной под видом Барабанова не имел намерения завлечь меня в ловушку…

— Но ведь вам звонил некий Баданов! — Это Нос сделал последнюю попытку отговорить доктора Точку.

Но тот не обратил внимания на эту попытку дерзкой подмены имени.

— … ловушку, — продолжал он, — с тем, чтобы в мое отсутствие проникнуть в мою квартиру.

— Да, да! — соглашалась с ужасом Лотта Винер и ее дрожь была вызвана не только холодом.

— Во всяком случае необходимо все выяснить, — заключил доктор Точка.

Раз нельзя уже было изменить решение, Нос открыл шествие, чтобы хоть этим скрыть свою роль в деле.

— Но надо принять во внимание, — шептал доктор, когда все гуськом подымались по лестнице, — что Барабановы никогда не зовут гостей меньше, чем 30 человек зараз. Это они делают с целью скрыть размеры своей квартиры. Таким образом, наверху должно уже находиться десятка два человек, шум движения которых мы во всяком случае услышим.

В то же время, там, наверху, в квартире, хозяйка говорила:

— И как раз сегодня должно было быть так уютно, когда мы пригласили лишь очень немногих.

Тем временем часы пробили десять. Крадущиеся по лестнице и сдерживающие дыхание заговорщики дошли до третьего этажа, когда дворник, шлепая туфлями и гремя ключами, вошел внизу на парадную, защелкнул дверь и погасил свет на лестнице. Мертвая чернота окутала гостей, которым теперь было отрезано отступление.

— Остается позвонить, — сказала Лотта Винер с облегчением. Она уж не думала больше об опасностях и мечтала только о теплой печке.

— Боже сохрани! Ни за что! — простонал Нос.

— Но как же мы отсюда выберемся? Завтра в 8 я должна быть на занятиях, — возразила прилежная студентка Чижик, которая совсем не чувствовала приключенческой прелести этой ночи, не испытывала романтики темной лестницы. Днем она резала трупы в анатомичке, но ночью не желала бы встретиться с покойниками Барабанова.

Наконец все столпились у дверей квартиры профессора. В темноте они невольно наскакивали друг на друга, извинялись, делали поклоны и при этом непрерывно сталкивались лбами, вновь шумно отскакивали и вновь извинялись…

Ботинки Носа невыносимо скрипели. Со всех концов ему все время шипели — нет! А Лотта зловещим топотом. просила не шуметь. Тогда он решил незаметно снять их совсем, чтоб смягчить гнев товарищей по несчастью, если они — по выяснении всего — нападут на него, как на главного виновника приключений.

— Это хорошо, что мы находимся в темноте, — поучал доктор Точка, — ведь если есть хоть малейший свет в квартире, мы его увидим через щелку. Надо заглянуть в прихожую. Он попытался отодвинуть дощечку почтового ящика, но она, конечно, не поддавалась.

Смутившись на мгновение, доктор отступил от двери, чтоб обдумать дальнейшее. Он наткнулся при этом на ботинки Носа, поставленные у перил лестницы. Один тотчас же проскочил в пролет и шлепнулся внизу с шумом взорвавшейся бомбы. Все вздрогнули и застыли в ужасе от непредвиденного несчастья. В квартире же профессор Барабанов, измученный нервным ожиданием, сказал жене:

— Кажется, стреляют внизу, в парадной… Вероятно поймали взломщиков…

_{Ботинок проскользнул в пролет и шлепнулся внизу с шумом взорвавшейся бомбы. Все застыли в ужасе.}　

Стоящие перед квартирой услышали, как внизу открылась какая-то дверь, полоска тусклого света блеснула и чей то глухой голос рявкнул:

— Кто это там швыряется сапогами?

Застывшие от ужаса наверху молчали. Тогда чей — то женский голос сказал визгливо:

— Тут только один, муженек, но все равно бери его, по нынешним временам и один сапог находка.

Дверь внизу с грохотом закрылась и мертвая тишина охватила вновь весь дом.

Нос же понял, что безвозвратно лишился одного ботинка. Горько вздыхая, думал он о холодной улице и дальней дороге домой. Чтоб найти другой ботинок и спрятать его ненадежней, он хотел чиркнуть спичку, но доктор, обдумывавший свой стратегический план, строжайше запретил ему это. Однако, все живо стали сочувствовать поэту и занялись его судьбой до начала решительных действий.

Практическая девица Чижик посоветовала ему снять жилетку и обернуть ею ногу. Нос стал послушно раздеваться. Он повесил на перила сюртук, который вдруг с шумом полета большой летучей мыши зашуршал по перилам и мягким шлепком упал внизу. Это были жуткие звуки и шумы для столпившихся внизу заговорщиков.

Нос в отчаянии хотел было ринуться вниз за сюртуком, но доктор его удержал резким движением.

— Сюртук мы потом подберем, одевайтесь! Надо действовать! — прохрипел он.

Нос обернул ногу жилеткой, наделал крючков из шпилек, которыми снабдила его Лотта, сколол ими на ноге концы, облачился вновь в пальто и надел шляпу. Доктор начал излагать шопотом свой план.

— Только что, при свете, мелькнувшем снизу, я заметил, что над дверью квартиры имеется решетчатое окно. Так как щелка почтового ящика не действует, мы можем заглянуть через это верхнее окошко.

Приготовления прошли в полной тишине, так что профессор и его жена и не почувствовали, что перед их дверью бесшумно, но настойчиво, копошатся люди. Он оперся ученым лбом на руку и сказал с улыбкой:

— В конце концов, мы никого не приглашали и все это — мираж. Я не пойму только одного: приглашены четверо и не один не явился. Что если мне только кажется, что я Барабанов, а на самом деле и этого нет? Хуже того, я вообще не существую, следовательно нет и никаких приглашенных… Жуткий вечер! По нет, нет, нет!.. Cogito, ergo — sum　(Я мыслю, значит, существую).

— Однако, часто ты думаешь глупости, — съязвила жена, — если бы ты из всего, что думаешь, хотел делать практические выводы, ты не раз был бы в дурацком положении.

Оба были раздосадованы неудавшейся вечеринкой.

— Надо допросить еще раз Берту, — сказал Барабанов и позвонил прислугу, возившуюся у соседней печки…

— Берта, — начал он, — вы, может быть, забыли сообщить нам, что в наше отсутствие кто-нибудь из гостей сообщал о невозможности притти?

Подумав долго, девушка робко призналась:

— Я забыла…

— Ага, ну — и?..

— Я забыла, забыла ли я об этом…

— Это твое влияние: она начинает философствовать! — сказала профессорша с насмешкой.

Профессор же сказал сердито:

— Вы, Берта, невнимательное глупое создание!

Девушка выпучила глаза и ответила взвизгнув:

— Я… я… не создание, нет!.. Этого никто еще не смел обо мне сказать… О, ооо! — И она с плачем прошла через прихожую в кухню.

Доктор же Точка прошептал там, на лестнице:

— Слышите, всхлипывание, как будто стоны… крадутся… квартире кто-то есть… спрашивается только: кто?.. Конечно, там не все в порядке.

От ужаса у поэта дрожали все кости в теле. Тем не менее он был готов исполнить свою роль при предстоящих наблюдениях.

Высокая, стройная и легкая Лотта должна была встать ему на плечи и заглянуть в окно. В тишине ночи бесшумно была проделана эта акробатика. Шаря руками вдоль стены, нащупала Лотта железные решетки окна и уцепилась за них.

— Что вы видите? — шопотом спросил ее доктор.

Ответа не последовало…

Как часто мужчина не выдерживает нежной грации женщины и падает ее жертвой! Этот печальный случай произошел и с поэтом. Он упал. Шумное падение тела вызвало резкий всполох супругов в квартире. Профессорша закричала, Берта в кухне дико завыла.

Лотта Винер, уцепившись руками за решетку, качалась в темноте площадки. Остальные, панически напуганные криками из квартиры, бросились, спотыкаясь вниз по лестнице.

Берта, охваченная страхом, но подстрекаемая любопытством, метнулась в прихожую, зажгла свет и открыла дверь. Она отскочила в ужасе перед двумя качающимися и судорожно корчившимися в воздухе женскими ножками. Резко захлопнув дверь, она повернула ключ в замке и упала на колени перед подоспевшими супругами, умоляя никогда в жизни не открывать этой двери, перед которой кто-то повесился.

_{Берта отскочила в ужасе перед двумя качающимися и судорожно корчившимися в воздухе женскими ножками…}

Она обнаруживала признаки явного помешательства, пыталась проглотить вынутый из двери ключ и профессору пришлось вступить с ней в единоборство.

В это время доктор Точка, сбежавший уже до второго этажа, обнаружил отсутствие Лотты. Ее никак нельзя было оставить висеть там, и он вернулся, скача через ступеньки наверх, схватил плачущую и дрожащую даму и на руках унес почти лишившуюся чувств жертву разведки.

Он слышал за дверями квартиры профессора борьбу его с Бертой за ключ, слышал шопот борющихся, стуки в дверь и возню.

В это время Нос был уже внизу, в кромешной тьме налетел, думая только о своем спасении, на дверь, и поскользнулся перед ней. Он схватился за какой-то крюк, который под тяжестью его тела отскочил.

Чижик нащупала задвижку, которую и отодвинула. Оба навалились на дверь, она поддалась и все очутились на улице.

Подоспел и доктор с Лоттой на руках.

Когда все слегка передохнули, они занялись поэтом, который стонал, жалуясь, что его ноги замерзли.

Ведь один ботинок остался наверху, его сюртук лежал где-то внизу лестницы. Ему посоветовали надеть на другую ногу по крайней мере свою шляпу, которую можно галстухом привязать у щиколодки. Он послушно стал обувать ногу шляпой, но, когда он вытащил галстух, его воротничек соскочил, покатился кольцом через улицу и скользнул через решетку в канал. Гармония костюма была и без того уж совсем нарушена, так что потеря воротничка никого ни огорчила.

Сокрушаться о воротничке вообще было некогда, так как необходимо было выяснить, что предпринять в отношении таинственных событий в квартире Барабановых.

Профессор окончил тем временем борьбу с Бертой и вырвал у ней ключ из глотки вместе с искусственной челюстью. Открыв дверь, он однако не нашел повешенного, которого надеялся еще спасти. Вместо него он с ужасом обнаружил ботинок и убедился, что кто-то здесь все гаки был. Злодеи могли быть еще на лестнице и скрываться в холодном шкапчике для провизии. Поэтому необходимо забаррикадировать его немедленно же и бежать за полицией. Он приказал жене и укрощенной прислуге прислониться крепко спинами к двери шкапчика, так, чтобы даже кошка не могла выпрыгнуть оттуда, и ждать его возвращения с полицейскими. Затем он бросился, как был, вниз по лестнице.

Стоявшие на улице перед домом гости услышали быстрое отсчитывание ступенек чьими-то торопливыми ногами.

— Прячьтесь! — приказал доктор, и все бросились под арку ворот и спрятались в ее тени. Оттуда они увидели, как вылетел из двери Барабанов, точно его кто выплюнул.

Этот милый человек, которого все так любили, без шапки, с развевающимися полами сюртука, помчался по холоду ночи.

Доктор Точка понял, что нужны самые спешные меры, и в секунду создал новый план действий. Он схватил поэта за плечи, толкнул его ж направление удалявшегося профессора и приказал следовать за ним по пятам.

— Мчитесь за профессором! Ему будет нужна ваша помощь Мы же пока покараулим наверху! — закричал он.

Это было, конечно, неудачное распоряжение, но Нос ему беспрекословно подчинился, чувствуя свою вину в этой истории.

Он побежал, перебирая с трудом ногами, из которых одна была обернута жилеткой, другая обута в шляпу. В беге он не был силен, однако, скакал изо всех сил вслед за развевающимися полами профессорского сюртука. Барабанов скользнул за угол и остановился, чтоб сообразить, в каком направлении искать ближайшую полицейскую часть. Нос с криком наскочил на него из-за угла. Конечно, профессору не могло притти в голову, что это существо без галету ха и шляпы, с тряпичными комками вместо ног, — его друг, поэт Нос. Достаточно было того, что это подозрительное видение выскочило из улицы, где стоял его дом и где должны быть взломщики, чтобы профессор бросился без оглядки бежать вперед.

Нос тоже помчался. С одной ноги размоталась жилетка и осталась где-то на тротуаре, с другой — соскочила шляпа и Нос в одних носках мог прибавить ходу.

Скосив, глаза, профессор замети, преследователя и стал развивать все пары. Где же, где полицейская часть? Он не знал этого, ища глазами вдоль улицы красный фонарь^[9]).

В это время доктор Точка выдрал из соседнего забора для себя и для своих спутниц три здоровенных дубины, вооружившись которыми они решили итти в квартиру профессора.

— Может быть придется спасать умирающих, — сказала медичка, — этого не надо забывать… решили итти за доктором.

Лестница была попрежнему темная. Сидевшие, прижавшись спинами к шкафчику, женщины услышали шаги крадущихся по лестнице людей, и потому, что шли молча, не гремя оружием, они поняли, что эго не профессор с полицейскими. Они в ужасе прилипли спинами к дверце, стараясь остаться незамеченными, и молили небо о миновании опасности. Квартира была открыта, свет из комнат падал на площадку и несчастные надеялись, что подкрадывающиеся субъекты соблазнятся открытой дверью и возможностью свободно грабить пустую квартиру и не заметят испуганных женщин.

_{Женщины в ужасе прилипли спинами к дверце шкапчика…}

Так и случилось. На глазах профессорши и Берты три сутулых фигуры, вооруженные кольями, подошли к двери, постояли сперва как бы в нерешительности, по потом сразу же исчезли в квартире. Однако, профессорша оказалась мужественной и предусмотрительной женщиной. Она припрятала ключ, с боем отнятый профессором у Берты, и теперь, сорвавшись со своего места у шкапчика, тихонько подобралась, как кошка, к собственной квартире, сунула ключ в замочную скважину, бесшумно, как ложку в рисовую кашу и — трах! — захлопнула дверь, повернула ключ дважды и… сидите воры в ловушке! Пойманы!..

Предполагаемые воры чуть не упали от ужаса навзничь. Доктору даже показалось, что где-то произошел взрыв. Затем он осторожненько убедился, что их заперли.

— Теперь нам ничего не остается как ждать, — сказал он, качая головой.

— По крайней мере здесь тепло, — вздохнула Лотта.

— Да и припасено кое-что покушать, — сказал доктор и схватил буттерброд с колбасой. — Очевидно, все-таки нас ждали. Вот расставлены приборы — шесть: как раз четверых и ожидали. Все в комнатах прибрано, нет только хозяев и мы заперты…

Но никаких следов налета — никого, все на месте… Знаете, этот порядок после всего того, что произошло, весьма жуток. Привидениями пахнет здесь… Где взять сил, чтобы преодолеть эти сомнения? Не даром был слух в городе, что наш профессор Барабанов от философии через оккультизм вступил на путь черной магии… Нет, сегодня я уж не смеюсь над этим слухом… Жутко!..

Чижик, как естественничка, заставила себя насмешливо фыркнуть, но и ей было не по себе. Нежная же Лотта Винер стала умолять доктора:

— Перестаньте, доктор, говорить ужасы. Я только что стала согреваться, а теперь опять сердце похолодело.

— Я хочу приготовить чай. Горячий чай нас подбодрит, — сказала медичка и отправилась в кухню.

Доктор почувствовал волчий аппетит, подсчитал буттерброды и пирожные, чтобы вычислить, сколько придется на долю каждого, а Лотта пристроилась к печке.

Другие же члены этого общества чувствовали себя далеко не так хорошо, как эти. Профессорша и Берта стояли, стуча зубами, на темной площадке и прислушивались ко всякому шороху, стараясь в нем угадать возвращение сбежавшего профессора. Он же совершал свой жуткий пробег через темную ноябрьскую ночь. И за ним на определенном расстоянии несся Нос, вопя от времени до времени: «Бар-р-р-аб-ббанов!» Ему не хватало воздуху и из этого слова получалось одно жуткое «ррр-а-аа»; что врывалось в уши профессора душу содрогающим криком. Дома мелькали мимо… Вдруг профессор с неописуемым восторгом заметил вдали огонек красного фонаря… Ураганом ворвался он в полицейский участок, который, однако, выглядел подозрительно странно и был полон не полицейских чинов, а каких-то любезных девиц, профессия которых так их вышколила, что они даже этого полуодурелого странного гостя встретили ласковыми улыбками. Они свободно разгуливали под пыльными пальмами и сообщили профессору, что он прибыл в «Оазис» — уютный винный погребок…

_{Любезные девицы даже этого полуодурелого, странного гостя встретили улыбками…}

Прежде чем ему удалось спастись от своего настойчивого преследователя за искусственным тропическим растением, ворвался и поэт, сея ужас и смятение своим видом, растерзанный и в одних носках. Подобного не видали ко всему успевшие привыкнуть баядерки и рассыпались с визгом по углам. Нос же, собрав последние силенки, сказал:

— Дорогой профессор, остановитесь же на секунду, прежде чем нестись дальше!.. — и он сам упал тяжело на стул. Профессор тоже бессильно опустился напротив него и тут только узнал, правда, протерев предварительно очки, своего друга. Баядерки же были склонны усмотреть остроумную шутку в способе появления двух удивительных гостей. Они схватили карту вин, подскочили к друзьям и хором спросили:

— Какого вина прикажут подать господа?

Профессор рассердился на тысячу глупостей, которые натворил поэт, тут же в них ему покаявшийся, но простил его, видя в нем единственную родственную душу в этом странном кабачке… С помощью разочарованных девиц они установили местность, куда загнала их дикая ночная скачка, и извозчику было поручено найти путь к родным пенатам.

Жертвы этого жуткого вечера сидели в пролетке, не то от холода, не то от радости свидания тесно прижавшись друг к другу. Профессор прикрывал полами своего сюртука озябшего друга, который пытливо глядел по обе стороны дороги, отыскивая глазами остатки своей жилетки и шляпы. Но найти их не удалось.

Криком радости был встречен профессор женою и Бертой по случаю благополучного возвращения. Тут же перед дверью квартиры последовал краткий рассказ о событиях, во время которого поэт любовно ощупывал уцелевший в единственном экземпляре ботинок. Наконец, профессор открыл дверь своей квартиры. При вступлении в нее пришлось, конечно, обменяться на секунду недоверчивыми взглядами, но все тотчас же приняло вид непринужденного гостеприимства — с опозданием на несколько часов.

Поэту дали воротник и черный галстух профессора и он залез кончиками пальцев в туфельки хозяйки.

Доктор Точка был несколько, опечален, так как с несомненностью выяснилось, что он ошибся в распределении и расчете буттербродов и пирожных. Помочь этому злу было трудно, так как доктор уже успел уничтожить одну треть провизии. Видя его отчаяние, Лотта нежно его подбодрила:

— Кто висел на железных прутьях решетки, оценит прелести жизни и без помощи пирожных, пусть моя доля останется за вами.

Профессор загадочно улыбался событиям этой ночи и сказал жене:

— Видишь, я прав: я мыслю, значит — я существую…

Она же, вскинув кверху острый носик, ответила:

— Положим, не без сомнений…

Берта сбегала за сюртуком поэта и получила кусок шоколадного торта, который она могла есть и без вырванной искусственной челюсти. Словом, все были налицо и приходили в себя. Не было только Чижика.

Когда пробило 12, вошла и она, неся дымящийся чайник. Ее не приняли за привидение, но весьма реально последовали ее приглашению сесть за стол пить чай.

…………………..

ЛЕТО — ВРЕМЯ ПУТЕШЕСТВИЙ, и В ИЮНЬСКОМ № 6 «МИРА ПРИКЛЮЧЕНИЙ» МЫ ПРЕДЛАГАЕМ ЧИТАТЕЛЮ В ОБЩЕСТВЕ ПИСАТЕЛЕЙ И ХУДОЖНИКОВ, ПОБЫВАТЬ В РАЗЛИЧНЫХ СТРАНАХ, под всеми шпротами и долготами. — Прежде всего — прокатиться и познакомиться в обстановке забавных приключений, с нашей Мариинской системой, к сожалению, так мало известной любителям природы и в то же время такой интересной и легко доступной для людей неприхотливых и не обладающих большими средствами. — Увидит читатель и тяжелую, ответственную работу наших краснофлотцев на далеком и колоритном побережьи Тихого океана. — Поездка вглубь Каменистой Аравии даст характерную и занимательную картину типичного и корыстного английского культуртрегерства в стране бедуинов. — Несомненно, представит большой интерес поездка к эскимосам, жизнь которых хотя и протекает среди ночи и льда, но полна яркой и своеобразной пестроты, где тюлень и женщина занимают такое большое место. — Шумный, солнечный и красочный день на островах Южных морей перенесет читателя в экзотическую, пылкую страну, которой посвятил и Джек Лондон, быть может, лучшие страницы своих произведений. — Экскурсия к индейцам Мексики познакомит с одной любопытной стороной их быта, только что ставшей достоянием науки. — Побывает читатель и в нашем Туркестане, где увидит своеобразное развлечение его жадной до зрелищ толпы и поймет ужас, который можно пережить в этой стране. — Заключительное путешествие в загадочную страну Майев, существовавшую несколько тысяч лет назад, ознакомит с новыми блестящими достижениями археологической науки.

…………………..

ТАЙНОЕ УБЕЖИЩЕ

Очерк из жизни слонов Поля Анникстера

в переработке Н. Николаева

Иллюстрации С. Тресилиан

Уже во второй раз за этот день из далеких джунглей доносился пронзительный трубный звук, издаваемый слонами. В животном мире нет звуков, более поражающих человеческий слух, чем эти крики стад диких слонов. Смысл их всегда оставался тайной для людей.

Звуки эти беспокоили Эль-Робо и мешали ему наслаждаться грязевой ванной. Эль-Робо сам был слоном и поэтому понимал, что значат эти крики: стадо слонов в джунглях приветствует силу и отвагу молодости. Таинственный инстинкт слона говорил ему. что сейчас происходит церемония в честь молодого слона, нового признанного предводителя стада.

Эль-Робо был хорошо известен от реки Замбези и до малоисследованных областей на севере. Его боялись и ненавидели все: и люди, и звери.

В ранней юности он был изгнан из родного стада за злобный характер. С тех пор Эль-Робо прожил восемьдесят лет, но нрав его не исправился. Одиночество и невольный аскетизм еще больше озлобили его натуру и в его маленьких красных глазах всегда сверкал зловещий огонек. Он ненавидел не только людей, но и себе подобных. Больше же всего он ненавидел молодость, отважную и дерзкую молодость. Не мало молодых жизней погубил он в самом расцвете, и ненависть его все росла по мере того, как сам он старился.

Резким толчком поднялось из воды огромное туловище изгнанника. Точно из грязи рождалась гора. Эль-Робо был отпрыском вымирающей расы слонов, близко подходившей к мамонту, давно исчезнувшему с Земли.

_{Резким толчком поднялось из воды тело слона. Точно из грязи рождалась гора.}　

Свиные глазки Эль-Робо горели злобным огнем. Он поднял хобот и над дремлющими джунглями раздался громкий вызов. Мгновение Эль-Робо ждал, весь дрожа от напряжения, помахивая огромными ушами. Потом из-за гор раздался ответ. Точно целый дом, сорванный ветром с места, помчался Эль-Робо вперед. Топот его ног напоминал раскаты грома.

Самая быстрая лошадь не угналась бы за Эль-Робо. Как снежный обвал, скатывался он в долины, ломая перед собой большие деревья и растоптывая кустарники.

Стадо поджидало Эль-Робо. Оно перестало пастись и выстроилось в боевой круг. Вперед выдвинулся предводитель — молодой, тридцатилетний слон.

Началось самое страшное зрелище в природе — мерились силой два властителя джунглей. Земля дрожали под топотом их ног.

Не один час продолжался бой. Сначала стадо спокойно следило за поединком. Но чем ожесточеннее была эта битва, тем взволнованнее становились и следившие за ней слоны. Старые слоны раскачивались взад и вперед, размахивали хоботами и били ногами о земь, точно опьянение боя входило в их кровь.

Прошло и два, три часа, но успеха не достигла еще ни одна из борющихся сторон. Старый бродяга испробовал все свои приемы и не щадил сил. Молодой слон вдруг выказал доблесть, которой уже раньше завоевал свое место в стаде. Он совершенно неожиданно удвоил силу нападения и, застигнутый врасплох, Эль-Робо потерял равновесие и повалился наземь. Серой волной накатилось на борющихся стадо. Молодой предводитель слонов победил силой своей неутомимой молодости.

_{Не один час продолжался поединок, и чем ожесточеннее была борьба, тем взволнованнее становились следившие за нею слоны.}

Когда над джунглями спустился мрак, в чаще их, тяжело дыша и кашляя, скрылся побежденный Эль-Робо, оставляя молодого слона трубить в ночи о своей победе.

Раны Эль-Робо были глубоки и серьезны, и он медленно плелся, прихрамывая. Час спустя, стоя в глубокой, сырой лощине, старый слон понял, что раны эти смертельны. Его инстинкт безошибочно подсказывал ему это.

И этот же инстинкт повлек его к месту отдохновения, избранному века тому назад мудрейшими из его племени. Эта потребность найти тайное убежище, ревниво охраняемое от людей и других зверей, была так же сокровенна и неопределима, как движение планет или перелет птиц. Вот почему ни один охотник почти никогда не находит костей диких слонов, умерших естественной смертью. Нужно особенную удачу, чтобы открыть эти тайные кладбища. Они— всегда в самых уединенных и неприступных местах.

Эль-Робо не размышлял об этом. Просто явилась потребность найти себе место последнего успокоения. Он не знал, где это место смерти, но таинственный инстинкт подсказывал ему. Ведомый этим инстинктом, он направился к югу, к диким гористым областям Килиманджаро.

Случилось так, что не одни только уши Эль-Робо уловили события, волновавшие за последние два дня стадо диких слонов. В своем лагере, в расстоянии мили вниз по реке, к крикам слонов с интересом прислушивался и Нейль Мак-Куэшчион, охотник за слонами, и член Британского Синдиката Слоновой Кости. Он уже две недели бродил в этой местности в сопровождении шести туземцев, отыскивая следы слонов. Он не был простым охотником за слонами. Ему в свое время удалось наблюдать за нравами слонов, за своеобразными законами их битв, за тем, как они наказывали провинившихся в своей среде, и за странными церемониями, когда в известные периоды года эти животные собираются и точно долго и ритмично танцуют. Но было нечто, чего Мак-Куэшчион не видел и ради чего он и проводил долгие месяцы в джунглях.

Накануне один из проводников донес Мак-Куэшчиону, что вдоль по реке видны следы гигантского слона Охотник сейчас же вооружился сильным полевым биноклем и стал наблюдать за огромным животным.

С величайшими предосторожностями он залез на дерево, ярдах в ста от места битвы. Ближе он не мог подойти, не спугнув всего стада. Мак-Куэшчион сидел на дереве до тех пор, пока не наступила ночь и не раздался трубный крик победителя.

Этого момента и ждал охотник, но теперь мрак являлся ему помехой. Он слышал, как рассеялось по лесу дикое стадо. Ночь проглотила огромных зверей и все следы их деяний. Исчез и раненый бродяга.

С первыми дневными лучами охотник отправился по следам Эль-Робо. Эти следы вели его прямо на юг и становились все более и более кровавыми. Заметил он и другое: Эль-Робо не останавливался для того, чтобы пить или есть. Волнение Мак-Куэшчиона возрастало. Ни убийственная жара полдня, ни безводная пустынная местность, тянувшаяся до малоисследованных южных гор, не удерживали его.

Он только удивлялся одному: почему мог стремиться слон в эту безводную местность, лишенную всякой растительности? Единственным ответом могло быть, что слон искал последнего прибежища. Мак-Куэшчиону, очевидно, представлялся редкий случай и он ни за что не упустил бы его теперь.

День уже клонился к вечеру, а Мак-Куэшчион углублялся все дальше и дальше в дикую, пустынную область. Везде, куда достигал глаз, громоздились скалы; колючие кустарники точно угрожали всем, кто осмелился бы проникнуть в их владения. А следы раненого слона вели все дальше к югу, к далеким подножьям гор Килиманджаро.

Мак-Куэшчион не обращал внимания на то, что запасы киши в его сумке истощались и что пустела фляжка с водой. Ни за что в мире не вернулся бы он теперь назад.

Он вскарабкался по кочковатому склону кратера вулкана, поднимавшегося над окрестностью. Угасли последние дневные лучи. Он внимательно всматривался вокруг, но местность была ему совершенно незнакома. Во все стороны открывался один и тот же дикий, пустынный вид. Потом Мак-Куэшчион разглядел, что вулкан, на котором он находился, был частью хребта, тянувшегося к юго-западу. В давно прошедшие времена, Земля отряхнулась ог векового сна и подняла цепь гор, протянувшуюся на десяток миль.

Молодая луна выглянула из-за восточных склонов и залила все кругом белесоватым светом. Мак-Куэшчион не мог итти дальше. Глаза его были сухи и горели, тело было совершенно разбито. Выпив весь остаток воды, он упал на землю и лежал, как выбившееся из сил животное. Сам не зная как, он уснул и проспал до утра.

Солнце разбудило его и, подкрепившись остатками пищи, он снова пошел по следу Эль-Робо, ведшему теперь вдоль по линии вулканических гор.

Дорога по горам была опасна и обманчива. С одной из вершин путешественник увидел целое гнездо кратеров или ущелий странной, необычной формации. Им не было конца, они расходились радиусами от подножия горы и разделялись стенами вулканических скал.

Мак-Куэшчион скатился вниз по склону одной из скал и этим начал свои изыскания. Он поднялся, разбитый и окровавленный, у входа в какую-то пещеру. Казалось, что пещера эта ведет в самое сердце горы. Мак-Куэшчион решил исследовать ее и осторожно вошел внутрь, но не мог пройти далеко, пока не зажег факела.

_{Охотник вошел внутрь пещеры…}

Казалось, что самое сердце горы сгнило, такой был здесь тяжелый воздух. Но следы слона на земле и на стенах пещеры звали Мак-Куэшчиона все дальше и дальше. Что привело слона в такое место?

Вдруг тропа круто завернула и Мак-Куэшчион скоро очутился всего футов на сто выше ущелья, которое он прежде видел с вершины вулкана. Опасная тропинка вела вниз и, бросив на земь факел, исследователь с волнением направился по этому пути. Было ясно видно, что тропинка была протоптана слонами. Спустившись в ущелье, Мак-Куэшчион каким-то инстинктом понял, что местность эта никогда не посещалась людьми и очень редко животными. Забытое, мертвое место!

Ущелье было так узко, что солнце редко заглядывало сюда. Контуры окружающих скал были странны и точно враждебны. То, что показалось ему издали нагроможденными массами лавы, было целым полем побелевших костей, усеивавших дно долины.

Мак-Куэшчион не верил своим глазам. Слоновые кости, разбросанные по всему ущелью, и некоторые из них такие древние, что время источило их!..

Хриплый крик сорвался с губ исследователя. Это было невероятно. Он нашел одно из тех легендарных мест, о которых мечтают все африканские охотники за слоновой костью.

Это кладбище слонов, бесконечно древнее, куда приходили умирать тысячи поколений слонов. У ног его в слоновой кости лежали почти невероятные богатства. Он мог взять все. Ни один человек, кроме него, не знал этого удивительного места. Ни одна человеческая нога не ступала еще сюда.

Мак-Куэшчион двинулся вперед, ничем не выдавая охватившего его волнения. Он карабкался по целым горам из слоновых скелетов, заглядывал во все уголки. В его серых, сухих от зноя глазах, разгорался огонь, который зажгло волшебство открытых сокровищ.

Казалось, конца не было этому кладбищу. Зной становился почти невыносимым. Мириады насекомых, большею частью мух, кишели в долине. Исследователь пробирался среди огромных костяков ног, равнявшихся в обхвате человеческому туловищу, проходил под аркадами ребер высотою в семь футов. Валялись черепа, похожие на гигантские валуны, и повсюду были разбросаны огромные клыки. Им не было счета и они были в полной сохранности.

Мак-Куэшчион продолжал пробираться вперед, когда вдруг инстинктивно почувствовал, что где-то здесь, близко, притаилась опасность. Потом какая — то тень закрыла солнце. Сейчас же вслед за этим воздух задрожал от рева, похожего на трубный звук, раздался треск, и земля сотряслась от бега огромного существа.

Мак-Куэшчион в ужасе обернулся, нога его скользнула и он упал среди костей.

В это мгновение он увидел, что на него мчится целая гора, серая и заросшая волосами. Это был Эль-Робо, весь израненый, с обломанным клыком.

Старый бродяга добрел, наконец, до места последнего успокоения. Он пролежал здесь еще несколько часов, терпеливо поджидая конца среди всех этих скелетов себе подобных. Как упавшее дерево, он ждал, чтобы Солнце и Земля взяли его обратно. В смерти его было благородство и величие, которых никогда не достигают умирающие люди. Уж туман смерти стал застилать его глаза, когда ворвался этот осквернитель, и Эль-Робо, в бешеной злобе, поднялся снова на ноги, тяжело дыша и пыхтя. Он, вероятно, сам не понимал, зачем он Это делает. Он просто отвечал на древний и непреложный закон этого кладбища, закон, который он знает инстинктом с самого дня рождения. Он чувствовал, что смерть уже коснулась его, по не мог умирать спокойно, зная, что рядом кто-то рыскает среди костей близких ему существ. Он должен еще один раз собраться с силами.

От неминуемой гибели Мак-Куэшчиона спасло падение. Тело охотника провалилось в яму, образовавшуюся из скелетов, как раз в тот момент, когда слон наклонил огромную голову, чтобы уничтожить смельчака.

Но Мак-Куэшчион не растерялся в эту страшную минуту и успел подхватить выпавшее было из рук ружье. В расстоянии тридцати футов он обернулся и выстрелил из маузера прямо в голову слона. Но выстрел этот произвел не большее впечатление, чем заряд гороху. Это было невероятно, и охотник приписал неудачу нервной усталости. А Эль-Робо наступал, сотрясая ущелье резкими трубными Звуками. Огромные уши его развевались, а хобот рассекал воздух.

Мак-Куэшчион побежал. Охваченный холодным ужасом, он бежал, чтобы спасти свою жизнь. А старый умирающий слон настигал его, не ослабевая, с горящими от злобы глазами.

_{Охваченный холодным ужасом, он бежал, а израненый, умирающий слон настигал его…}

Зверь гнал человека по ущелью в тупик, и Мак-Куэшчион с ужасом видел это. Он пробовал отогнан» слона, размахивая руками с пронзительными криками «Ахай, ахай» — как это делали местные охотники на слонов, но Эль-Робо никогда не знал страха перед человеком. Мак-Куэшчион пытался скрыться за выступом скалы и как-нибудь обмануть зверя, но слон всегда находил его. Маленькие, налитые кровью глаза животного, все видели и в них горел беспощадный пламень злобы, отгонявшей самую смерть.

Мак-Куэшчион остановился еще раз, чтобы снова выстрелить. Старый слон задрожал и опустился на колени, но сейчас же опять вскочил, высоко поднял клыки, а в хоботе держал сук дерева, которым в озлоблении размахивал из стороны в сторону.

Мак-Куэшчион снова попробовал выстрелить. Но ружье не действовало, охотник только что повредил его, споткнувшись.

Все было против Мак-Куэшчиона. Страх парализовал его и ему как-то сразу все стало безразлично. Эль-Робо надвигался, и его огромные ноги скоро растопчут человека. Со спокойствием, которое на самом деле было оцепенением столбняка, человек сделал прыжок в сторону. Надо спрятаться в одной из низких пещер в скалах. Если пещера достаточна глубока, можно просидеть в ней, пока слон не уйдет или не умрет. Ведь, он пришел сюда умирать.

Мак-Куэшчион едва успел прыгнуть в отверстие пещеры, как громада слона заслонила весь вход.

Огромный темный хобот просунулся и стал ощупывать внутренность пещеры. Человек прыгал из стороны в сторону, стараясь спастись от него. В эти ужасные мгновения Мак-Куэшчион узнал страх, который заставляет кровь застывать в жилах и совершение парализует людей. Горячее дыхание слона дуло ему прямо в лицо, а рев животного сотрясал всю пещеру.

Потом слон принялся разрывать вход. Посыпались камни и тучи земли. Огромный камень оторвался, наконец, от скалы, и Мак-Куэшчион потом всегда говорил, что это только и спасло его жизнь. Этот камень закупорил вход в пещеру и оттолкнуть его в сторону было даже не по силам Эль-Робо. Усилия его становились все слабее и слабее, пока, наконец, в ущелье не наступила снова полная тишина.

Может быть, минуты, а, может быть, и часы спустя, — в такой пустыне не учтешь времени, — снова послышались звуки в долине смерти, лежавшей у подножия старого вулкана. Это приветствовали Мак-Куэшчиона, выкорабковавшегося из ущелья наверх, его шесть чернокожих проводников. Они пошли по следам Мак-Куэшчиона и выследили его, как ищейки, потому что они, ведь, выросли в стране слонов.

Мак-Куэшчион ни слова не сказал нм о происшедшее с ним, и было в нем что-то такое, что не располагало к распросам. Он постарел на десяток лет и ему казалось, что он никогда уже больше не совладает с потрясенными нервами. Как отрава в крови, остался в его памяти ледяной ужас пережитого в ущелье, и онзнал, что с Африкой у него теперь покончено навсегда.

Он никому никогда не сказал о сокровищах в таинственном ущелье. Пусть ничто не нарушает покоя последних часов гигантов джунглей.

…………………..

ОТ ФАНТАЗИИ К НАУКЕ
_{ОТКРОВЕНИЯ НАУКИ И ЧУДЕСА ТЕХНИКИ}

ЗАГАДКА МАРСА

Очерк П. Мордвинова

_{Представление художника, основанное на романе Уэльса «Война Миров», о том, какая жизнь может существовать на планете Марс.}　

Есть ли на Марсе жизнь? Этот вопрос занимает в настоящий момент многих астрономов северного полушария и может быть разрешен в ближайшие месяцы, когда ученые сравнят результаты своих последних наблюдений над большой красной планетой. Уже два месяца на нашего ближайшего соседа, — если не считать нашего спутника Луну, — направляются телескопы, камеры и спектроскопы.

Ученые раз навсегда хотят разрешить вопрос, существуют ли на Марсе каналы, сооруженные человеческими руками, пли же линии, виденные многими и даже сфотографированные, всего только оптическая иллюзия, обманувшая даже фотографические аппараты.

Удобный случай для наблюдений представился астрономам 27 октября 1926 г., когда планета сильно приблизилась к Земле и расстояние между нею и Землей исчислялось всего в 42.630.000 миль. Расстояние это было на несколько миллионов миль больше, чем в августе два года тому назад, когда оно равнялось 35.000.000 миль. Но тогда планета наблюдалась низко на южном горизонте, — положение далеко не благоприятствующее наблюдениям в северном полушарии. Но, несмотря на трудности наблюдений через множество лишних миль земной атмосферы, астрономы окончательно установили два года тому назад что линии каналов существуют в действительности.

Затем была измерена температура Марса, взвешен атмосферный кислород планеты, определено, сколько воды имел бы предполагаемый марсианин для питья, купанья и бритья.

Установление факта, что на Марсе есть и воздух, и вода, доказывает, что какая-то жизнь может существовать на планете. Но если марсианин и существует, он не похож ни на какое живое создание, когда-либо виденное нами. Воздух, которым он дышит, содержит на одну треть меньше кислорода, чем оказалось на вершине Эвереста.

Единственный же человек, поднявшийся на эту величайшую в мире вершину, умер там от недостатка кислорода.

Водяные пары в атмосфере Марса составляют всего шесть процентов паров в атмосфере Пазадены (Калифорния), местности, расположенной ниже обсерватории Маунт-Вильсона, где и производились эти измерения. Этот факт указывает на то, что поверхность Марса — пустыня суше, чем Сахара, с высохшей и треснувшей поверхностью. Что же касается вымеренной температуры, то на марсианских тропиках в полночь приблизительно девяносто градусов ниже нуля по Цельсию и шестьдесят градусов выше нуля в полдень.

Чтобы жить в таких условиях, марсианину необходим был бы на теле волосяной покров, который оберегал бы его от резких перемен температуры. Легкие его должны были бы обладать удивительной способностью дышать разреженным воздухом и он, точно верблюд, должен был бы легко жить целую неделю без воды.

Его огромные легкие должны были бы помещаться в но туловище поддерживалось бы тонкими паучьими ногами, так как полный его вес должен быть значительно меньше, чем вес человека Земли. Ведь, Марс, имеющий в диаметре 4.200 миль, достигает только половины размеров Земли, а, следовательно, и сила притяжения соответственна.

Присутствие воздуха, воды и хотя бы некоторого тепла все же еще не служит доказательством существования жизни. Поэтому наука решила сосредоточить внимание на двух вещах: на кажущейся растительности и тайне каналов. В существовании последних сомневаются уже много лет, и их главный защитник профессор Персиваль Лоуэль открыто обвиняется в том, что он видит несуществующие вещи. Впервые каналы были открыты в 1877 г. итальянским астрономом Скиапарелли, когда он зарисовывал первый в науке план планеты Марс. Много лет и Скиапарелли, и Лоуэль одни только утверждали, что на Марсе существуют каналы. Лоуэль выстроил на Аритонском плато обсерваторию, надеясь, что разреженный воздух этого плато даст возможность делать лучшие наблюдения. Он умер в 1916 г., не доказав существования каналов, но уже в 1924 г. наблюдения не только показали исследователям эти каналы, их зафиксировали впервые даже фотографическим аппаратом. Но сейчас же вслед за этим возникли сомнения. Не оптический ли это обман? Действительно ли это оросительные каналы, окаймленные зелеными полями, выделявшимися в окружающей их пустыне и обращавшими таким образом на себя внимание наблюдателей? Многие из каналов кажутся точно двойными, и германский ученый Граматск научно доказал, что каналы эти, по всему вероятию, оптический обман. Этот вывод послужил толчком для доктора Куля из Мюнхена, и он доказал, что и одиночные каналы такая же иллюзия. Граматск доказывал свои выводы при помощи опыта с двумя свечами и карандашом. Тень, падавшая от карандаша, имела темные края, и получался тот же эффект, который производят так называемые двойные каналы. Доктор же Куль нашел, что каналы уже самых тонких линий, поддающихся измерению существующими инструментами. Этот факт привел ученого к заключению, что и отдельные каналы также иллюзия, как и двойные. Но теория эта не удовлетворила ученых. Наблюдения продолжались.

Каналы, повидимому, проведены по прямым геометрическим линиям.

Там, где отдельные каналы скрещиваются, видны большие темные пятна. Это могут быть города или усердно культивируемы области.

В большой телескоп удивительно интересно делать наблюдения над Марсом.

Результаты, полученные два года тому назад от наблюдений над температурой Марса, дают полную картину дня на этой планете.

Когда солнце восходит на Марсе над экваториальной местностью, утром резкий холод. Почва медленно согревается, но, вероятно, быстрее, чем на Земле, так как атмосфера значительно реже и испарения так незначительны, что очень мало туч, задерживающих солнечные лучи.

В областях, названных астрономами морями или болотами, жара достигает в полдень до шестидесяти градусов выше нуля. В других же частях, с красноватым или желтоватым оттенком почвы, жара доходит до сорока пяти градусов. С течением дня, температура быстро падает. Астрономы наблюдают, что диск планеты меняется в цвете. Из расщелин и бездн, которые в противоположность долинам окрашены в красноватый цвет, — что и дает планете ее особую кирпичную окраску, — поднимаются белые туманы и заволакивают поверхность.

С приближением заката солнца местность желтеет и, когда солнце скрывается за горизонтом, температура падает значительно ниже нуля.

На полюсах всегда царит жестокий холод. Там, как и на наших полюсах, вечные льды.

В августе 1924 г., когда производились наблюдения, на южном полюсе Марса было лето, температура все же была девяносто четыре градуса ниже нуля. На большой ледяной шапке, покрывавшей полюс, ясно различались странные светлые пятна, перемены в которых говорили о сильных атмосферных изменениях. Легко можно было наблюдать за процессом таяния.

Уменьшение и увеличение ледяной шапки на Марсе было точно заснято много лет тому назад.　

Во время нашей весны эта шапка больше всего, а к концу сентября остается только небольшое белое пятнышко.　

Несмотря на огромные скачки температуры на Марсе, исследователям с Земли не был бы отрезан доступ на эту планету.　

Даже возможно, что людям хватило бы в период таяния огромной ледяной шапки влаги, чтобы поддержать свою жизнь.　

К холоду люди могли бы себя приучить на наших полюсах, хотя, конечно, холод на Марсе превышает все, что пришлось бы перенести на Земле.　

Есть только одно непреоборимое препятствие.　

Это — недостаток кислорода. Но если это преграда для человека, то не исключено присутствие на Марсе птиц и насекомых На Маунт-Эвересте жили и птицы, и насекомые так высоко, как только был в состоянии подняться человек.

Но как мог бы человек попасть на Марс? Этот вопрос давно вызывает жгучий интерес. Если представить себе путешествие на Марс по железной дороге, то самый скорый поезд шел бы на планету 76 лет.

Жизнь на Марсе представляла бы много разнообразия. У планеты две Луны, и, — пусть это не покажется странным, одна восходит на востоке, другая на западе.

Одна из них обращается вокруг Марса три раза в день, так что ее видно там и днем, и ночью. Интересен самый способ, посредством которого узнали так много про планету — соседку, если можно назвать соседством расстояние в 40.000.000 миль.

Изучить ее атмосферу удалось благодаря гениальной идее, зародившейся в Ликской обсерватории и выполненной профессорами Эгкеном и Райтом. Со станции на Маунт-Гамильтоне они сделали снимки города Сан-Джозе в Калифорнии, лежащего в долине на расстоянии тридцати миль.

Один снимок был сделан через цветной экран, пропускавший только ультрафиолетовые лучи, другой снимок — через экран, пропускавший, только инфра-лучи, т. е. в другом конце спектра.　

Потом они взяли одинаковые снимки Марса и нашли, что результаты получились те-же, что и тут.　

В одном случае атмосфера затуманивала снимок планеты так же точно, как она затуманивала картину города.　

Во втором же случае оба снимка были ясные. Наконец, ученые разрезали оба снимка Марса по линии, проходящей через полюсы, приставили половину первого снимка к половине второго и нашли, что одно изображение гораздо больше другого.　

Разница в размере представляла плотность атмосферы Марса.　

_{Меньшая из лун Марса — Ганимед, — всего 7 миль в диаметре. На ней поместился бы большой город, как это показывает на своем рисунке художник.}

_{Карта орбит Земли и Марса, показывающая, почему они в известные периоды приближаются друг к другу.}

_{Набросок с фотографического снимка, показывающий сеть каналов}

_{По данным на этом рисунке температурам утра, дня и ночи в тропической зоне Марса, можно судить, как протекает там день. В полночь температура почти равняется температуре полюса.}

Пуля — изобличитель

Часто случается, что какое-нибудь преступление остается неразгаданный, потому что нельзя с точностью установить, — действительно ли пуля, найденная в теле жертвы, была выпущена подозреваемым лицом. Можно, правда, определить, что пуля подходит к калибру оружия, найденного у заподозренного, но при громадной распространенности теперь оружия одного типа, эта улика очень шатка.

Западная криминология недавно нашла способ неопровержимого доказательства того, была ли найденная пуля выпущена из данного револьвера. Дело в том, — что если внимательно посмотреть на внутреннюю поверхность огнестрельного оружия, мы заметим на ней бороздки и царапинки, происшедшие от действия газов и пуль. Эти неровности в свою очередь оставляют след на поверхности пули в момент ее выстрела в виде тонких царапин и полосок, весьма заметных при небольшом увеличении. Каждая пуля, таким образом, получает как бы свое собственное клеймо, т. к. каждая комбинация таких полосок конечно совершенно случайна и свойственна только данному револьверу. Затем поступают так: из револьвера, отнятого у подозреваемого субъекта, делают два выстрела в мешок с песком, затем пули вынимают и спиливают с них верхнюю и нижнюю часть, (см. на рис. левая и правая пуля. То же самое делают с пулей, найденной на месте преступления. Затем к этой срезанной пуле приставляют отрезки контрольных пуль и смотрят — не совпадет ли «рисунок» полосок на всех этих трех частях. Если да, то преступник разоблачен, т. к. невозможно допустить, чтобы полное совпадение десятков царапин было бы делом сличая.

НОВОЕ В МУЗЫКЕ

Скрипка с тройным смычком

Один немецкий скрипач, Герман Берковский, изобрел интересный тройной смычек, с которым он получил ряд неожиданных и красивых эффектов при игре на скрипке. Особенность смычка заключается в том, что　во время игры можно по желанию то ослаблять, то усиливать напряжение его струн, что, в свою очередь, придает замечательную красочность звуку. Слева на рисунке — сам изобретатель со своей скрипкой, справа — образчик нот, написанных для нового инструмента.

Скрипка, заменяющая пять скрипок в оркестре

Скрипке повезло: в короткое время — 2 усовершенствования в этом старинном инструменте.

К обыкновенной скрипке приспособлен рупор таким образом, что он лежит на правом плече артиста и не мешает ему двигать смычком.

Такой рупор усиливает звук скрипки в пять раз и увеличивает его красоту. Нечего и говорить, какое большое значение может иметь это новое усовершенствование.

Новый камертон

Для музыкантов и людей, страдающих неточным слухом, большая находка недавно изобретенный камертон нового вида. Он похож на детскую губную гармонику.　

На одной стороне его обозначены тона и дискантовые ноты. Подвижная пластинка для рта дает возможность воспроизводить точно любую ноту.　

…………………..

Новый вид спорта — биллиард на воде

В Америке теперь большим успехом пользуется биллиард на воде. Этот вид спорта вносит приятное разнообразие и развивает ловкость движений. Биллиардные шары, полые внутри, плавают на воде, и волнение воды очень затрудняет движение кием. Игроки говорят, что такой способ игры сильно развивает меткость глаза, ловкость и сообразительность.

Четырехколесная мотоциклетка

За границей недавно появился любопытный тип экипажа — что-то вроде помеси мотоциклетки с автомобилем, — рассчитанный на двух пассажиров. Корпус этого экипажа напоминает кабинку летчика, укрепленную на двух колесах. Шоффер сидит впереди, закрытый небольшой прозрачной ширмой от ветра, а для пассажира есть удобное сидение сзади. По бокам еще имеется два небольших колесика, которые не касаются земли во время езды, но зато облегчают этому экипажу возможность делать крутые повороты в местах большого скопления и мешают ему сваливаться на бок во время стоянок.

Автомобиль для женщин

В Америке на каждых шесть жителей приходится один автомобиль.

Женщина там наравне с мужчиной управляет своими быстроходными машинами Но женщина не забывает и тут обычного кокетства и заботы о внешности.

Последняя автомобильная новинка — пудреннпца, прикрепленная к рулевому колесу.

Когда пудренница закрыта, она служит кнопкой, заставляющей звучать автомобильный гудок.

МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ № 7 1927

*

ГЛ. КОНТОРА И РЕДАКЦИЯ: ЛЕНИНГРАД, СТРЕМЯННАЯ 8

ИЗДАТЕЛЬСТВО «П. П. СОЙКИН»

Ленинградский Гублит № 40.932

Тип. Л.С. П. О. Ленинград. Лештуков, 13.

Тираж — 30000 экз.

СОДЕРЖАНИЕ № 7 — 1927 г

«НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ!»

Задачи № 47, 48, 49 и 50

…2-я стр. обложки. (отсутствует)

СООБЩЕНИЕ О ЛИТЕРАТУРНОМ КОНКУРСЕ

«МИРА ПРИКЛЮЧЕНИЙ»

…3-я стр. обложки.

«ТАЙНА ИСКОПАЕМОГО ЧЕРЕПА»,

— научно-фантастический рассказ С. А. Семенова,

иллюстрации С. М. Мочалова

«ВО МРАКЕ НОЧИ»,

— рассказ Я. Канторовича, иллюстрации С. Э. Лузанова

«ЖЕСТКИЙ 1000»,

— рассказ из железнодорожной жизни Марка Троекурова,

иллюстр. В. Н. Селиванова.

«ПЕРУАНСКИЕ НОВЕЛЛЫ»,

— Гарсии Кальдерона, пер. с испанского М. Димитриева:

• «ЛУННАЯ БОГИНЯ»

• «ШАГИ МЕРТВЫХ»

«МЕКСИКАНСКИЙ РОБИН ГУД»,

— рассказ Тома Джиля, пер. Н. Мохначева,

иллюстр. Л. Ф. Вильфорда.

«НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ!»

Задачи №№ 51, 52 и 53

«УХОДЯЩИЕ ТЕНИ»,

— рассказ Ады Карвер, пер. К. Залесского,

иллюстр. Н. М. Кочергина

«ГОЛЫЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА»,

— рассказ П. Максимова,　иллюстр.　Н. Кочергина

«ИЗ УСТ В УСТА»,

— рассказ Г. Морриса, иллюстрации Б. Стивенса 　

«ЧЕЛОВЕК, ПОБЫВАВШИЙ НА МАРСЕ»,

— рассказ Арельского, иллюстр. М. Мизернюка 　

«КАК Я ОМОЛОДИЛСЯ В 70 ЛЕТ»,

— юмореска Стефана Ликоса, иллюстрации О. Гаммонда 　

«ОТ ФАНТАЗИИ К НАУКЕ». —

«Откровения науки и чудеса техники».

«РАДИО И ЖИЗНЬ»,

— очерк инж. В. Д. Никольского, с иллюстрациями

• «Стомахион», с иллюстр.

• Человек будущего, с иллюстр.

• Новый способ передвижения судов, с иллюстр.

• Самое прожорливое животное в мире, с иллюстр.

• Автоматический телефон, с иллюстр.

«НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ!»

Решения задач №№ 47, 48, 50, 51, 52 и 53

Обложка работы художника Н. М. Кочергина

СООБЩЕНИЕ О ЛИТЕРАТУРНОМ КОНКУРСЕ «МИРА ПРИКЛЮЧЕНИЙ»

С № 8-го, выходящего в первых числах Августа, начнутся печатанием 10 премированных на Литературном Конкурсе Рассказов (1-ая премия 1.000 руб., 2-ая премия 500 руб., две премии по 500 руб., три премии по 200 руб. и три премии по 150 руб.)　

Если Вы обычно покупаете книжки «Мира Приключений» в розничной продаже, подпишитесь теперь непосредственно в Главной Конторе Издательства, чтобы получить на дом и журнал и карточку, дающую постоянному читателю право голоса в распределении премий на сумму 5.150 рублей.|　

Этим бюллетенем Вы приобретаете возможность нетолько в качестве судьи вынести свой литературный приговор, но и заявить, какого жанра рассказы больше нравятся.　

Этот приговор будет иметь также практическое значение и послужит Издательству указанием для ведения журнала в 1928 г.　

Все вышедшие №№ журнала, с № 1-го по 6-ой, высылаются подписавшимся немедленно.　

ТАЙНА ИСКОПАЕМОГО ЧЕРЕПА

Научно-фантастический рассказ С. А. Семенова

Иллюстрации С. М. Мочалова

I

ПРОСТОРНЫЙ, тепло натопленный кабинет профессора Венедиктова. Предметы застыли в объятиях изумрудного тумана, изливающегося от большой электрической лампы в глухом зеленом колпаке.

Еще молодой ученый — антрополог сидел в глубоком кожаном кресле у стола. Он тоже застыл, с головой, откинутой назад. Глаза были закрыты. Руки лежали на мягких подушках кресла. Изредка открывая глаза, но не меняя позы, поворачивал он их в сторону какого-то блестящего предмета на столе, под стекляным колпаком. Высоко приподнятые брови и складки на лбу говорили, что он напряженно и мучительно думал.

Пять месяцев настойчиво бился молодой исследователь над объяснением этого таинственного предмета, представляющего собою не что иное, как отполированный череп ископаемого человека. Бессонные ночи, напряжен но-деятельные дни — все было отдано в жертву этому загадочному носителю давно потухшего разума.

Череп найден лишь полгода назад на Урале. Но за это короткое время он успел произвести необычайную сенсацию в научном мире. Жрецы не только таких: близких к антропологии наук, как биология, зоология, палеонтология, но и историки культура, психологи и даже философы Европы и Америки были глубоко взволнованы изумительной находкой русского ученого.

Надо сказать — волнение было вполне основательно. Как внешние признаки самого черепа, так и условия, при которых он был найден, оказались совершенно неожиданными. Они разрушали целый ряд прочно сложившихся взглядов о происхождении и древности человека. Палеантропология готовилась рухнуть до самого основания.

Строение черепа носило исключительный характер. Не первобытный, не современный человек не обладали такими формами. Это не было даже нечто среднее между ними. Но все же череп был несомненно человеческий. Он носил на себе печать высоко развитого разума. Некоторые ученые готовы были признать в нем представителя некой, давно исчезнувшей, сверхчеловеческой расы.

Высота черепной крышки, емкость мозговой полости, тонкие линии подбородка и всей нижней челюсти, величина и форма глазниц, прекрасные, цвета слоновой кости зубы свидетельствовали о необычайной природе этого ископаемого человека.

Наиболее поразительным фактом было не столько внешнее строение, сколько внутреннее содержимое. При вскрытии в полости черепа обнаружили окаменевший мозг. Случайные геологические условия сохранили его от разложения. Частотой извилин и глубиной борозд он далеко превосходил мозг современного человека. На ряду с этим изумляли феноменальным развитием лобные доли мозга — центры мыслительной деятельности. Судя по всем признакам, древний обладатель мозга был вооружен непостижимой силой ума. Это было какое-то сверхгениальное существо, до сих пор неизвестное на земле.

Череп был найден, к величайшей неожиданности ученых, в слоях Юрского периода, в геологических отложениях конца первой половины Мезозойской эры.

Наука встала втупик. Ей был нанесен сокрушительный удар. Кто мог думать об этом?.. Высоко-разумный человек — в эпоху гигантских пресмыкающихся!.. Цвет мира млекопитающихся — в царстве примитивных чудовищных созданий!.. Что после этого думать о теории эволюции, о дарвинизме? Разве можно верить утверждениям, что человек произошел от обезьяноподобного существа, раз он жил еще в то время, когда не было даже простейших млекопитающихся.

Вот целый ряд вопросов, которыми закидали несчастных эволюционистов. Устои естествознания заколебались.

Понятно, что антидарвинисты не замедлили воспользоваться растерянностью противников. Для них находка была на руку. Она служила неопровержимым доказательством неживотного происхождения человека.

Какая-то американская антропологическая школа, с теологическим уклоном, выпустила целое воззвание по поводу непреложности священного писания о творении человека. Вслед за этим в некоторых штатах дарвинова теория была изгнана из преподавания. Учителям естествознания вменили в обязанность при объяснении природы человека ссылаться только на текст Библии.

В Англии, некий ученый-аббат даже высказал мысль, что по всем признакам череп должен принадлежать не кому иному, как самому праотцу человеческого рода, старику Адаму.

Но, как и всегда бывает, шумиха скоро улеглась. Верные адепты эволюционного учения сначала злощастную находку подвергли сомнению, а затем и категорически отказались верить в ее существование. Противоположный лагерь тоже успокоился. Он окончательно удовлетворился одержанной победой. В научном мире все снова потекло по прежнему руслу. Только немногие не отдались общему настроению. Они замкнулись в кабинетах и целиком погрузились в работу.

Профессор Венедиктов только что возвратился из Академии Наук. Он там сделал доклад и теперь размышлял над результатами диспута.

Ему, тоже воспитавшему свой ум на теории постепенного развития органической жизни, трудно было допустить, что многие сотни миллионов лет назад могло жить существо, превосходившее человека. Ведь никаких следов за все время существования науки не было найдено. Человек, по всем ископаемым данным, появился поздно. Временем его зарождения считают только начало четвертичного периода, которому не более миллиона лет. При чем первичного человека нельзя назвать разумным. В начале четвертичного периода мы имеем только Homo primigenius’a, стоящего почти на одной ступени с высшими обезьянами.

Однако, какой бы нелепой ни казалась мысль о человеке Юрского периода, — факт был налицо, а перед фактом должна была склониться теория. К такому выводу постепенно приходил профессор Венедиктов.

— Но, тем не менее, все же чрезвычайно странно! — рассуждал он. — Если действительно, существовал такой глубоко разумный человек, то почему ничего не было найдено вместе с ним?.. Ведь, судя по психо-физиологическим способностям, он должен был обладать величайшей культурой.

Невозможно допустить, что от техники ничего не могло уцелеть. Точно также было бы очень наивно думать? что его высокое умственное развитие происходило без всякой техники…

— Впрочем, — и сомнение стало овладевать ученым, — может быть, носитель черепа вовсе не обладал тем развитием, какое показывают психометрические измерения?.. Может быть? Это было обыкновенное животное? случайно напоминающее человека?..

Волнуемый этим вопросом, профессор Венедиктов поднялся с кресла и с любопытством подошел к стекляному колпаку.

Череп неподвижно стоял заключенный в прозрачный сосуд. Глубокие, темные глазницы смотрели куда-то вдаль. На красивой лобной кости, на тонком подбородке играли зеленоватые отблески лампы. В его мертвом взоре зияла грустная пытливость, словно в той дали, куда он смотрел, была только-одна пустота. Даже подобие широкой улыбки от обнаженных челюстей» зубов не уменьшало этой грусти. Здесь было нечто от взгляда «Мефистофеля» Антокольского и «Демона» Врубеля? вместе взятых. Казалось, такой пространственный взгляд никогда и ни на чем не останавливался: были ли перед ним предметы или их не было совсем.

Профессор Венедиктов глубоко задумался. Потом достал из шкафа два черепа: гиббона и современного человека, поставил рядом с ископаемым и стал всматриваться, сравнивая между собой.

В черепе гиббона не было никакого выражения. Это была совершенно тупая и бессмысленная гримаса животного. На мертвом костяке лежала печать одного дикого инстинкта. Целая пропасть разделяла обезьяний череп от черепа современного человека. У последнего уже была видна мысль. Общий блик светился разумом. В нем глядел человек в полном смысле этого слова, отражалась близкая и понятная нам жизнь.

Но, насколько была велика разница между черепом гиббона и человека, почти настолько же череп последнего-отличался от ископаемого. В застывших чертах обыкновенного человека сквозило беспомощное, теряющееся в бесконечных загадках мира, выражение. Широко раскрытые глазные впадины бессильно стремились объять необъятное, разгадать неведомое окружающее. Удивленно и жадно глядели они.

В выражении человека ископаемого не было никаких желаний. Оно излучало сияние нечеловеческого спокойствия и величия. Какая-то внутренняя невысказанная сила запечатлелась на нем. От того ли, что для него не было тайн, или потому, что не было дано приложения этой силе, спокойствие оттенялось дымкой печали.

Изумленный сравнениями, профессор Венедиктов снова опустился в кресло. Ему не раз приходилось сравнивать эти три черепа, но то были чисто анатомические, количественные измерения. Теперь он впервые взглянул на них с другой стороны. Не оставалось никаких сомнений, что череп принадлежал какому то высшему существу.

Продолжая раздумывать над сопоставлением, ученый глубоко ушел в цепь догадок и соображений. Кабинет попрежнему спал зеленым сном. Неясными линиями предметы прорезались через полусвет.

Только когда часы глухо пробили девять, профессор Венедиктов встрепенулся и пришел в себя. Он вспомнил, что в этот час ожидал посещения известного немецкого психо-физика Людвига Вейса, прибывшего в Россию с целью изучения мозга ископаемого человека.

Для Венедиктова этот приезд не являлся ничем особенным. В течение пяти месяцев русского ученого непрерывно навещали представители самых разнообразных наук Европы и Америки. Глубоко заинтересованные, но в то же время бессильные помочь профессору Венедиктову, они уезжали обратно, недоумевающе пожимая плечами. Наученный грустным опытом, он и от сегоднешнего визита не надеялся получить что-либо существенное.

II

ЧEPEЗ четверть часа маленький, нервный в движениях человечек, в темных выпуклых очках, сидел в кабинете.

Между учеными шел приподнятый волнением разговор.

— Я охотно соглашаюсь, — говорил профессор Венедиктов, — с теорией о зрительных отпечатках на мозговых клетках, но никакого практического приложения этой идеи не мыслю. Даже, если эти следы носят физический характер и подобны микроскопическим фотографиям, то все же извлечь их на божий свет, чтобы установить все виденное человеком, мне кажется пока еще неосуществимой мечтой.

— Да! — тихо, но убежденно произнес психо-физик, — зрительные отпечатки на мозговых частицах носят физический характер. Уже одно анатомическое строение глаза говорит за это. Его поразительное сходство с фотографическим аппаратом устраняет всякое сомнение. Что же касается воспроизведения и увеличения снимков, заключенных в клетках мозга…

— Простите, Herr Вейс! — с увлечением перебил молодой антрополог, — но одного внешнего сходства еще недостаточно, чтобы делать окончательный вывод. Как объяснить, в таком случае, тот факт, что многие виденные мельком картины и предметы внешнего мира не вспоминаются совершенно? А ведь они, несомненно, попадают в поле зрения. Мы помним только сильно поразившие нас объекты. Все мало нас интересующее исчезает без следа.

— Уважаемый коллега! — улыбаясь глазами, мягко возразил немец. — Все!., все без исключения, попавшее в поле зрения, остается в мозгу. Психоаналитические работы школы Фрейда в области сновидений и опыты гипнотизеров над сомнамбулами показали это с неопровержимой достоверностью.

Профессор Венедиктов молча вынул из-под стекляного колпака ископаемый череп. Снял блестящую черепную крышку и обнажил окаменевший мозг. Серо-желтоватая масса, изрезанная глубокими бороздами и бесчисленной сетью мелких извилин, блеснула перед глазами ученых. Круто вздымавшиеся бугры и доли больших полушарий казались упругими и живыми телами. Не здешней мощью веяло от этого вместилища неведомого гения.

— Следовательно здесь, — сказал он, протягивая череп Вейсу, — в этом мозгу, заключено все, что видел его обладатель за всю свою жизнь?

Вместо ответа психо-физик бережно принял череп и с благоговением стал всматриваться, осторожно ощупывая мозг.

— Но каким же образом, — продолжал с легкой усмешкой профессор Венедиктов, вы рассчитываете вырвать из этого камня его тайну? Скрытые в нем, в течение многих миллионов лет, картины жизни, мне кажется, никогда не раскроются перед нашими глазами.

С этими словами он утомленным движением откинулся на спинку кресла и, не скрывая добродушного удивления стал следить за странными манипуляциями немца.

Последний не заметил иронии и даже не слышал обращенного вопроса. Он дрожащими руками поворачивал череп и разглядывал мозг. Вынул из кармана фарфоровый флакон, обмакнул туда маленькую кисточку и слегка мазнул ею мозг. Раздалось едва слышное шипение. Обожженное место окрасилось в синий цвет.

Черты психо-физика внезапно задергались. Казалось, по лицу пробежала болезненная радость. Губы зашевелились, но не произнесли ни звука. Когда кисточка вторично коснулась мозга с тем же эффектом, он. медленно опустил череп на стол. Нервно вскинул темные очки на профессора Венедиктова и тихо, едва подавляя волнение зашептал:

— Реакция есть!.. Вы видели реакцию?.. Все химические составные части мозга сохранились… Окаменение не разрушило всей нервной ткани. Оно лишь произвело некоторые изменения, но они не отразились на многих следах зрительной деятельности.

Помолчав несколько секунд, добавил::

— Остается только испытать действие моего аппарата.

— Как! — взволнованно воскликнул! антрополог. — Вы совершенно серьезно намерены… Вы хотите проникнуть в недра этого каменного мозга?..

Он с опасением окинул маленькую фигуру психо-физика. Тревожно перевел глаза на темные очки, словно хотел убедиться в порядке его собственного мозга.

— Я далек от всякой шутки, и… — Вейс хотел что-то добавить, но на несколько мгновений остановился. Достал из чемодана какой-то тяжелый металлический предмет, напоминающий волшебный фонарь, поставил на стол и продолжал:

— Если «Лучи Фрама» окажутся достаточно сильны, чтобы разложить известковые слои, сковывающие мозг мы проникнем в тайны этого черепа. Мы увидим картины жизни ископаемого человека. Перед вами — графобиоскоп. Он мною сконструирован на основе действия лучей Фрама, открытых недавно английским физиком.

— Это невероятно!.. Невозможно!. — внезапно вскричал вскочивший с кресла профессор Венедиктов. — Мы будем видеть, что было сотни миллионов лет назад?!.. Здесь?.. В этой комнате?.. Сегодня?.. Да мыслимо ли это?!.

— Через несколько минут — спокойно ответил Вейс.

Неуловимый, бесформенный вихрь пронесся в сознании русского ученого. Предметы закачались, запрыгали перед глазами. Он нервно схватил чудесный аппарат, повертел дрожащими руками. Взгляд его был бессмыслен и дик.

Тем временем психо-физик расправил складной треножник и стал устанавливать по средине комнаты. Осторожно принял графобиоскоп и укрепил винтами#

Антрополог смотрел, но веря глазам.

— Прежде всего нам необходим световой экран, — заметил немец и соединил комнатный электрический провод с аппаратом. Из маленького рефлектора графобиоскопа вырвался яркий сноп лучей и залил ослепительным светом всю стену кабинета. Все бывшие на ней предметы исчезли. Сама стена нырнула куда-то в пространство. Осталась только прозрачно-белая, напоминающая зеркальную, поверхность.

Видя растерянное недоумение на лице антрополога, он пояснил:

— Соединение электрических лучей с лучами Фрама. — Затем взял со стола череп, поместил внутри аппарата и закрыл герметически прилегающей дверкой.

Когда было все готово, он выключил свет из лампы. Повернул рычажек в аппарате и быстро опустился в кресло рядом с профессором Венедиктовым.

III

СНАЧАЛА от графобиоскопа по кабинету потекли волны теплого воздуха. Внутри его происходил какой-то сильный процесс. Комнатный вентилятор звонко запел, увлекая нагретую атмосферу. Потом пение перешло в тонкий писк комара и стало едва слышно. На экран упали неясные тени каких-то очертаний. Через пять секунд — стали ярче. Через минуту — внезапно превратились в живую красочную картину.

На протяжении всего экрана раскинулась часть огромного озера. G двух сторон оно окаймлялось фантастическим лесом. Мутно-зеленая поверхность воды была совершенно неподвижна. Густые испарения серого тумана поднимались у берегов. Через желто-синюю пелену неба на озеро глядел мрачно-красный диск солнца. Вдали, за куском высокого утесистого берега, вздымал черные клубы дыма и красные языки огня величественный конус вулкана.

Вдруг картина изменилась с кинематографической быстротой. Перед изумленными глазами ученых осталась небольшая часть озера. Рядом развернулось низкое болотистое пространство. Невиданная растительность покрывала болото. Кошмарно-яркие краски и уродливые формы дышали жуткой и непонятной жизнью.

Первыми бросались в глаза багрово-красные, желтые, темно-синие тюльпаны в сорока ведерную бочку. Как огромные вазы из разноцветных камней, они неподвижно возвышались над болотом. Казалось не росли эти цветы, а вечно сидели на своих толстых черных стеблях. Неуклюжий, кряжистый, как оленьи рога кустарник, густой чашей окружал их со всех сторон. Вместо листьев на его ветвях торчали большие коричневые шишки.

Не зеленой травы, не мелких цветов, что украшают наши болота, здесь не было. Это было царство каких-то болотных исполинов. Везде во множестве змеились длинные лианоподобные растения. Они перекидывались с одного куста на другой, обвивали стебли цветов и ползли по воде.

Местами на кочках, огромными спрутами сидели какие-то неописуемые исчадия растительного мира. Длинные щупальцы были опущены в воду. Их серые тела грязными пятнами раскидывались по болоту. Иногда щупальцы поднимались из воды с каким-нибудь маленьким животным. Тело жадно присасывалось к ним, а щупальцы снова погружались в воду. Но это не были животные. Они скорее походили на плотоядные растения. Двигались только щупальцы. Тела неподвижно сидели на одном месте.

В болоте и над болотом кишело великое множество самых невероятных по форме животных и насекомых. С одного цветка на другой перелетали черные бабочки, в виде огромных летучих мышей. Крылатые змеи взвивались из воды и гонялись за ними. На лианы выползали страшные, утыканные иглами черепахи, в зубах торчали еще живые змеи. Они их медленно и равнодушно жевали.

Только немногие из этих пресмыкающихся питались растениями. Большей частью они пожирали друг друга. Крупные поедали мелких, последние — еще более мелких и слабых. Нередко мелкие собирались полчищами, набрасывались на больших и разрывали.

В воздухе царили гигантские паукообразные чудовища, с длинными перепончатыми крыльями. Слегка колебля крылья, они висели над болотом. Завидя добычу, с молниеносной скоростью кидались на нее, схватывали и опять замирали в воздухе.

Временами, над равниной, расправив могучие крылья, как тени проносились летающие ящеры.

_{Перед зрителями был пейзаж юрского периода.}　

Неожиданно картина снова сдвинулась. Часть озера исчезла. Осталось только одно болото.

— Атлантозавр! — вскричал профессор Венедиктов. Ученые вздрогнули и прижались к креслам. По болоту двигалось титаническое страшилище. Даже на картине оно внушало безотчетный ужас. $го была целая гора. Чудовище неуклюже и тяжело ползло, то поднимая страшную голову на десятисаженной шее, то опуская ее вниз. Оно что-то разыскивало. Зеленые, выпуклые глаза рыскали темным светом по болоту. Необыкновенной длины и толщины хвост тащился вслед. Короткие крокодиловые ноги увязали в болоте по самое туловище.

Вдруг атлантозавр остановился. Мгновенно кинул голову вниз и вырвал спрутообразное растение. Когда оно исчезло в необъятной глотке, он двинулся дальше.

— Смотрите!.. Смотрите!.. Хищники!.. — воскликнул Вейс.

— Где?.. Какие хищники?.. — спросил профессор Венедиктов. — А!.. Действительно! Это мегалозавры — тигры юрского периода. Они, как видно, хотят напасть на атлантозавра.

Высоко подпрыгивая, хищники быстро приближались к чудовищу. Их было около десятка. Они были несравненно меньше атлантозавра, но ужаснее его. Одетые в твердый панцырь, эти животные походили на огромных аллигаторов, но на длинных и гибких ногах. Кроваво-красные глаза горели огнем ненасытной алчности.

Атлантозавр вздрогнул всей массой тела. Длинная шея сократилась. Голова с раскрытой пастью повернулась навстречу хищникам.

Но — вот передний остановился в двадцати метрах. Откинулся назад и взвился в воздухе дугой. Атлантозавр с такой же быстротой выпрямил исполинскую шею и метнул навстречу страшную голову. Но промахнулся. Хищник упал ему на спину. Кривые мечи когтей врезались в основание шеи. Из-под челюстей брызнули струи черной жидкости и потекли в болото.

Вслед за первым на атлантозавра свалились еще два хищника. Один впился в хребет, а другой высоко подпрыгнул и вцепился в самую середину шеи.

Атлантозавр рванулся вперед, пытаясь стряхнуть. Потом изогнул кольцом шею и раскрошил одного пополам. То же последовало и с другим. Но сидящего на шее он не мог достать. Напрасно, как стальную пружину, он сгибал и выпрямлял свою могучую шею. Хищник только глубже врезался в нее, вместе взлетая в воздух.

Остальные семь — уже сидели на спине. Клочья кожи, куски мяса летели в болото. Их тут же пожирали сотни мелких тварей.

Снова огромная голова взметнулась два раза. Двое хищников далеко упали бесформенной массой. Но на третий раз голове не удалось схватить нового врага. Она с раскрытой пастью бессильно откинулась назад.

Вместе со зверем, шея медленно разогнулась, высоко поднялась к небу и застыла, как каменный обелиск, в неподвижности. Истерзанное туловище извергало потоки крови.

Наконец, голова качнулась и вместе с шеей стала, судорожно вздрагивая, опускаться вниз. В то же мгновение на кровавую арену, как гарпия, упал крылатый ящер. Он подхватил одного хищника и исчез в высоте. Остальные соскочили с умирающего чудовища. Тревожно подняли окровавленные головы к небу. Затем длинными прыжками рассеялись по болоту. Атлантозавр издыхал.

— Какой ужас! — глухо проронил профессор Венедиктов.

Психо-физик молчал. Он был подавлен зрелищем жизни юрского периода.

Когда профессор Венедиктов снова взглянул на экран, ни умирающего гиганта, ни болота там уже не было. Мелькали какие-то неуловимые картины. Клочья непонятных сменялись безднами то темно-синего, то голубого неба, то клубами серо-желтого тумана.

— Что это значит? — удивленно спросил профессор Венедиктов.

— Мозговые клетки потревожены. Вероятно, окаменением сделано много повреждений, — ответил Вейс.

IV

ЧЕРЕЗ три минуты мелькание прекратилось. На экране распростерлось ровное безжизненное плато. Его окружали высокие вершины гор с белыми снеговыми шапками. Ясное голубое небо с ослепительно белым солнцем покрывало горную равнину. Плато было пустынно.

Далеко из-за гор, сливаясь с голубым небом, к плато приближался отливающий серебром шар. Он быстро летел по прямой линии. С каждой секундой увеличивался.

— Как жаль! — прервал напряженное внимание Вейс, — что мы не можем видеть и никогда не увидим того, кто ожидает прибытия этого шара. Ведь, это и есть обладатель нашего черепа!

Шар вдруг брызнул длинным зеленым лунем наплато. Как метеор пролетел по косой линии и упал вниз. На его блестящей поверхности открылся круглый люк. Оттуда, с необычайной грацией и легкостью, выскочили две человеческие фигуры. На них не было почти никакой одежды. Тела облегали только короткие полупрозрачные туники, собранные на груди тонким золотым поясом. По формам тела — это были еще юные мужчина и женщина. Их тела, точно выточенные из перламутра, были прекрасны. Лица светились каким-то извечным внутренним огнем.

_{Из шара вышли голые мужчина н женщина. Их тела были прекрасны.}　

— Настоящие Амур и Психея! — нестерпел восторженный профессор Венедиктов. — Неужели — это люди Юрского периода?

Юные существа отошли на несколько шагов от шара. Остановились. Затем почтительно склонив головы, замерли в ожидании. К ним кто-то приближался. Но его не видно было. Это было заметно потому, как их фигуры увеличивались. Словно, они сами двигались все ближе и ближе к экрану.

Наконец, они подняли головы и, улыбаясь, стали что-то говорить. Лица их были обращены в сторону кабинета с ископаемым черепом. Казалось, что они вели беседу с ним, неслышную и непонятную очарованным и изумленным ученым.

— Herr Вейс!.. Herr Вейс! — умоляюще воскликнул профессор Венедиктов. — Они с нами говорят!.. Обращаются к нам!.. И мы ничего не можем ответить!.. Милые, прелестные существа!.. Как жалок ваш аппарат, Вейс! — Его голос звучал отчаянием и тоской.

— Нет — едва слышно ответил психо-физик. — Они не к нам обращаются, а к черепу. То есть обращались и говорили много миллионов лет тону назад, когда этот череп был облечен в живое тело.

— Но неужели мы его не увидим? — не унимался профессор Венедиктов. — Кто он такой?… Может быть, их отец?… Как они попали сюда?…

Психо-физик не отвечал. Сам ничего не знал.

Картина изменилась. На экране оказалась внутренность небольшой комнаты, наполненной розоватым светом. Ни окон, ни ламп не было. Свет струился из какого-то скрытого источника. У стен стоял ряд блестящих аппаратов из бледно-фиолетового металла. Аппараты имели коническую форму. По бокам было множество черных рычажков. Между ними поднимались до самого потолка бронзовые цилиндры. Серебряный ажур маленьких стрельчатых арок соединял цилиндры друг с другом.

Посредине комнаты, на высокой подставке, находился большой прозрачно синий шар. На его поверхности мерцали подобно звездам золотые точки. Шар тихо вращался на оси.

Часть одной стены внезапно исчезла. В комнату вошел юноша. Он приблизился к ближайшему аппарату и нажал рычаг. На противоположной стене появилось огромное зеркало, в котором отразилась вся прежняя картина. Ученые увидели пустынное плато, а на нем белый шар.

— Это что такое?… — Я ничего не могу понять! — с недоумением пробормотал профессор Венедиктов. Но в ту же секунду он увидел в зеркале, как шар оторвался от плато и устремился вверх.

— A-а!.. Да это каюта в самом шаре! — догадался он.

— Совершенно верно! — подхватил Вейс. — А в зеркале отражается его полет. Смотрите! Плато уже исчезло. Кругом какие-то горы. С помощью Этого удивительного зеркала, они, очевидно, ориентируются в пространстве.

Тем временем юноша подошел и прикоснулся к синей поверхности шара. В прозрачной глубине вспыхнул слабый свет. Золотые точки потухли. Шар превратился в копию какой-то планеты.

— Не Земля ли это? — подумал профессор Венедиктов.

— Herr Вейс! — мне кажется это глобус нашей Земли в Юрский период. Огромные пространства воды. Мало суши. У полюсов — только маленькие темные пятнышки. Вы как полагаете?

— Да! Должно быть она — в пору своего юного расцвета. Наш молодой аэронавт, вероятно, определяет место нахождения шара. Видите? По глобусу ползет белая точка. Она движется по океану к какому-то материку. Это и есть шар! Теперь взгляните на зеркало.

Профессор Венедиктов посмотрел на чудесное стенное зеркало. Там серебряный шар несся со страшной быстротой над бурлящими водами океана. Материка еще не видно было. Гигантские волны, как живые горы, ходили по необъятному пространству,　 одеваясь в белую пену. Черные туч» косматой непроницаемой завесой закрывали небо. Десятки смерчей в бешеной пляске гонялись один за другим. Как чудовищные винты, они сверлили и рвали океан.

Шар летел низко. Его непрерывно обхватывали тучи, со злобными порывами набрасывались смерчи. Но шар неуклонно летел вперед. Он то исчезал в черных тучах, то снова появлялся. По временам шар пронизывал бесконечно длинным, зеленым лучем беснующийся мрак, как бы прокладывая себе путь.

Ученые не отрывались от грандиозной картины. Юноша тоже смотрел туда задумчивым взором.

Шторм стал постепенно успокаиваться и редеть. Шар вылетел из его мятежной стихии. Темная сплошная масса туч разорвалась. Как клочья истерзанных крыльев, она трепалась страшными порывами ветра… Смерчи исчезали.

Вдали показался берег материка. Шар замедлил полет. Он скоро летел над исполинским сумрачным лесом, окутанным в серо-желтый саван испарений.

Вдруг ученые громко и тревожно ахнули. Из леса вынырнула масса какого-то чудовища и устремилась за шаром. Его молено было сравнить только с мифическим драконом. Блестя черной чешуей панцыря, чудовище хищно змеилось в воздухе. Несколько пар узких могучих крыльев двигались с изумительной быстротой.

— Оно пытается настигнуть шар!., — испуганно прошептал профессор Венедиктов.

Юноша с улыбкой посмотрел на дракона. Потом слегка надавил рычаг. Шар метнулся вперед. Дракон остался позади. Но вдруг, он вытянулся и стрелой погнался за шаром. Крыльев почти не видно было.

_{Дракон гнался за шаром…}

— Какое совершенное чудовище! — воскликнул Вейс. — Даже трудно поверить, что оно существовало в действительности. Ведь, палеонтологии о нем ничего неизвестно!

— Он настигает!.. Настигает!.. О, ужас! — со страхом шептал профессор Венедиктов.

Дракон быстро приближался к шару. Юноша с улыбкой продолжал смотреть. Его видимо, забавляла эта погоня. Чудовище почти касалось шара. Улыбка на его лице исчезла. Рука поднялась к бронзовому рычагу на стене, но в это время в дверях каюты появилась воздушная фигура девушки. Юноша изменил свое решение. Рука снова легла на рычаг аппарата. Шар, со скоростью пушечного ядра, устремился вперед. Кругом все слилось в прозрачно-серую мглу.

Когда шар опять замедлил полет, — первобытного леса не было. Вокруг, как и прежде, растилался необъятный простор океана. Огромный багровый диск солнца, наполовину погрузившись в океан, изливал море ослепительного пурпура. Шар остановился. Вместе с кровавыми отблесками заката стал медленно опускаться вниз. И сел на зеркало воды. Ровные круги расступились и поплыли по океану, мерно увеличиваясь.

— Прекрасное зрелище! Что за чудная панорама! — произнес профессор Венедиктов, мечтательно глядя на океан.

— Да!.. Картина. прекрасна! — задумчиво протянул и психо-физик. — Но я все же не в состоянии во всем этом разобраться. Здесь какая-то тайна! Кто эти существа? Мы видели только природу Земли, ее чудовищных обитателей. Никаких признаков человека, ни малейших следов техники нет. Шар и его прелестные пассажиры — с кем-то еще третьим — не принадлежат к этому миру. Но откуда они?… Быть может, с какой-нибудь иной планеты?…

Психофизик умолк. Оторвал взгляд от экрана и задумался над неожиданной догадкой.

— С другой планеты? — недоверчиво повторил профессор Венедиктов. — Но тогда зачем они здесь, на этой первобытной и дикой Земле?…

Не получив ответа, он стал смотреть на экран.

Солнца уже не было. Оно утонуло в глубине океана. Осталась длинная кайма оранжевой зари. По синему небу выплывала полная луна. Такой луны антрополог никогда не видел. Он несколько раз намеревался обратить внимание Вейса, но не в силах был оторвать очарованного взора. Словно окутанная бриллиантовой мантией, луна струила в океан лучи неописуемого света. Она искрилась разноцветными огнями и плыла, как ночная царица. Чудный лик был опоясан ореолом фиолетовых, желтых и зеленых кругов.

V

МОЛОДАЯ чета снова появилась в каюте. На них не было прежних полупрозрачных туник. Тела были задрапированы в длинные белые одежды. Головы украшались высокими сапфировыми тиарами. Они подошли к синему шару. Юноша прикоснулся к оси шара. Вращение прекратилось. Внутри вспыхнул синий свет. Прежние очертания Земли исчезли. Из синей глубины всплыл ярко белый шарик и стал расти. Он напоминал маленькую Луну.

— Смотрите! Что это?… Что такое с Луной? — громко закричал профессор Венедиктов, указывая на зеркало. С Луной происходило нечто невероятное. Она быстро увеличивалась в размерах. Казалось, что Луну притягивала некая непреодолимая сила.

Психо-физик долго и пытливо смотрел то на шар, то на зеркало. Потом неожиданно подскочил на мягком кресле. Вытянул голову к профессору Венедиктову и тихо спросил:

— Вы понимаете?…

— Нет! ничего не понимаю! — грустно ответил антрополог, не отрывая глаз. Но тут же нерешительно добавил:

— Может притяжение только оптическое?…

— Ну, конечно! — радостно и уже громко проговорил Вейс. — Зеркало, очевидно, обладает, кроме катоптрических и телескопическими свойствами. Но весь секрет, кажется, в этом чудесном синем шаре.

Луна все увеличивалась. На ней ясно вырисовывались замкнутые окружности горных цепей. Видны были морские бассейны и материки. Скоро Луна заняла все зеркало. Она распростерлась во всю величину неба. Закрыла своим безграничным телом весь горизонт, океан и мириады звезд. Несказанно грандиозным зрелищем она развернулась перед глазами подавленных ученых. В зеркале умещалась уже только незначительная часть планеты. Какой-то одной точкой она приближалась, раскрывая картины таинственного мира.

Ученые уже отчетливо различали обширную долину. По средине, у зеркальной поверхности озера, виднелись величественные сооружения какого-то города. Во все стороны от него тянулись длинные ровные каналы. Целые караваны блестящих тел, элипсоидной формы, двигались по каналам… В воздухе носились в разных направлениях белые серебряные шары.

Никакой растительности нигде не было. Всюду сверкали разноцветные металлы. Ими отливали причудливые формы огромных дворцов, высоких цилиндрических башен со стекляными куполами. Скрещивались и извивались линии легких арок и мостов, перекинутых с одного сооружения на другое.,

От сочетания металлических цветов и архитектурных форм веяло недосягаемой красотой и совершенством. Растительный мир казался бы немыслимым нарушением гармонии. Это был особый мир. Его создал какой-то высоко развитой разум.

— Ну, а где же живые существа, обитатели?… — думал профессор Венедиктов, тщетно пытаясь отыскать глазами хоть одного лунного жителя.

— Herr Вейс! Ведь это — какой-то мертвый город — механизм! Где же селениты?

И действительно, обитателей в лунном городе не видно было. Глухие, замкнутые тела шаров и элипсоидов двигались подобно частям одного гигантского механизма.

Весь город был залит прямыми лучами яркого солнечного света. Отсутствие теней и режущий блеск металла указывали на нестерпимый зной, царящий над городом. Он казался раскаленным миром. Стройные линии каналов и поверхность озера кидали ослепительные отблески расплавленного серебра.

Вдруг приближение прекратилось. Но это произошло так неожиданно, что у ученых даже вырвалось единодушное восклицание. Словно они вместе с кабинетом упали в центр лунного города. Но, в то же мгновение, на экране снова замелькали неясные тени.

— Не ошиблись ли мы? — обратился к психо-физику профессор Венедиктов. — Не был ли то обратный полет шара на Луну? Ведь, они, кажется, оттуда?!..

Психо-физик снял свои темные очки. Тщательно протирая их носовым платком, спокойно ответил:

— Не думаю!.. Если бы это было так — мы ничего не увидели бы. Обладатель нашего черепа, — повидимому— третий пассажир, — благополучно возвратился бы на Луну. Несомненно, общение с Луной было только оптическое! Оно носило, быть может, чисто отчетный характер об этой экспедиции селенитов на Землю…

Но он не успел окончить. На экран опять упала картина каюты с юными путешественниками. В зеркале был виден океан с шаром на поверхности. Серебристо-розовый диск быстро удалялся.

— Вы видите?!. — изумленно встрепенулся Вейс, указывая рукою на синюю бездну океана. — Чем это объяснить?…

Из темной глубины, поблескивая лунным светом, появлялись и исчезали какие-то черные тела. Их было — несметное множество. Вся видимая часть океана казалась сплошь живой массой.

— Мозозавры!.. — воскликнул профессор Венедиктов, когда у самого шара из воды вынырнуло исполинское змееобразное чудовище. Свернувшись в воздухе кольцом, чудовище скрылось в глубине. За первым взлетело второе, третье, четвертое… Вся поверхность океана запрыгала, Заволновалась.

— Вот еще, еще! Смотрите!.. Плеозавры, ихтиозавры! — кричал профессор Венедиктов, испуганный жутким зрелищем. Из бездны выплывали все новые чудовища. Океан пенился и бурлил от их бешеной пляски. Каскадами брызг и пеленами пены он одевал обезумевшие тела.

Внезапно, весь горизонт окрасился ярко-багровым пламенем. Чудовища со страшной стремительностью заметались, извиваясь и взлетая в воздух. Они как бы пытались уйти из ужасных глубин океана. Бешено накидывались друг на друга, сплетались в фантастические клубки. Разрывали чужие и свои собственные тела под властью какого-то безотчетного ужаса.

Кровавое зарево охватило все небо.

Океан вздымал столбы и горы воды. Вдруг, на мгновение, океан замер и ровным светом отразил на себе пламенеющее небо. Потом дрогнул и всей бездной поднялся к небу, стремясь залить его безграничное пространство. Но тут же рухнул вниз и бессильно затрепетал в смертельной агонии. Как могильный памятник, из его глубин выросла черная громада конической огнедышащей горы. Море черного дыма сковало небо непроницаемым мраком. Только раскаленная пасть горы разрезала тьму тусклым столбом пламени. Но это продолжалось два-три мгновения. Вулкан вдруг дыхнул только одним огнем. Хаос снова озарился мертвящим светом. Но жерло раскололось, не выдержав внутреннего напора. Вся гора распалась на две части и исчезла в недрах земли, увлекая трепещущий океан.

_{Из глубины океана поднялся вулкан. Чудовища заметалась, извиваясь и взлетая на воздух…}

Черный, неприглядный мрак снова поглотил все, но уже вместе с экраном. Он долго не рассеивался. Когда исчез — остался только прозрачно — белый и пустой экран.

Вейс пришел в себя первый. Он выключил работу аппарата и осветил кабинет зеленой лампой. Открыл металлическую дверку графобиоскопа. Изнутри на ученых глянул обугленный, обезображенный лик черепа. Почерневшие орбиты глазниц укоризненно смотрели из глубины.

Профессор Венедиктов испуганно выхватил его и приподнял пережженую черепную крышку. Под ней зияла черная и пустая полость. Мозга не было.

Он громко ахнул и взглянул на Вейса с горестным изумлением. Череп выпал из рук. Глухо ударился об пол и распался на множество мелких осколков.

…………………..

ВО МРАКЕ НОЧИ

Рассказ Я. Канторовича

Иллюстрации С. Э. Лузанова

— Холодно!

Часовой, поеживаясь от попадавших за воротник шинели дождевых капель, переложил винтовку из пре ой руки в левую.

— Скоро ли сменят? — размышлял он, расхаживая вдоль длинного здания порохового склада.

Пороховой склад, бывший амбар экспедиционного Т-ва «Меркурий», представлял собой длинное одноэтажное каменное здание, расположенное на самом краю города. Передним фасадом он выходил на проселочную дорогу, задним — смотрел в лес, от которого его отделяла небольшая поляна.

Уже третьи сутки моросил мелкий осенний дождь, превративший поляну и полотно дороги в грязную жижу. После вспыхивавших иногда вдали ракетных зарниц мрак казался еще гуще. Единственными живыми звуками были шаги часовых (склад охраняли двое часовых, по одному с каждой стороны) и глухо звучавшая вдали орудийная перестрелка.

Охранявший задний фасад красноармеец, часто останавливаясь, напряженно прислушивался, стараясь проникнуть взглядом в окружавшую его темень. Уставшим за суточное дежурство глазам куст орешника казался врагом, притаившимся в лесу. В шелесте падающих листьев чудились крадущиеся шаги неприятельского разведчика… Крепче сжимала рука винтовку… Убедившись в своей ошибке часовой продолжал расхаживать.

Слышны шаги…

— Опять чудится, — с досадой подумал он.

— Нет… Кто-то идет.

Слышалось жирное чваканье ступней в грязи…

Развод? Но ведь он подходит с той стороны. Кроме того дает знать о своем приближении свистком, чтоб можно было проверить пароль на 50-ти шаговой дистанции от склада…

А шаги ближе, явственнее…

Острыми рывками заколотилось сердце.

— Сто-й-й… Ни с места-а-а-а!..

Еста-а-а — ответило эхо. Ответа нет, шаги приближаются, противно чавкают…

Приятно прижать к щеке холодный, гладкий приклад. Бодрит прикосновение к спусковому крючку…

— Сто й-й!.. ой-ой-ой раскатилось по лесу.

Сопит… чвакает… чвуак… чвуак…

Острой иглой блеснул огонь. Многократным эхом всполошилась тьма. Тотчас выстрелил второй часовой. Ружейная стрельба учащалась, ширилась; посты и разъезды затеяли тревожную перекличку.

_____

— Янек, стреляют.

— Да! Чтоб это могло быть, Антось?

— Слышишь, скачет разъезд, теперь придется ждать!

— Ищут! Как бы не вздумали сюда сунуться, — тревожно заметил Янек.

Разговаривавшие, польские офицеры, неразлучные друзья, взялись по поручению начальства взорвать большевистский склад боевых припасов, где хранились снаряды, гранаты, патроны. Это нанесло бы большой урон, так как снабжение фронтов из тыловых складов из-за осенней распутицы было сильно затруднено. Оба лежали в лесу, у опушки, скрытые от света полевых электрических фонарей густо разросшимися молодыми елочками, разговаривали едва уловимым шепотом.

_{Польские офицеры лежали вблизи склада боевых припасов.}　

— Ой, Янек, — шепнул вдруг Антось так громко, что его товарищ испуганно схватил его за руку.

— Тише, ты ведь нас выдашь!

— Смеются, — только и мог прошептать изумленный Антось.

Оба прислушивались к раскатистому хохоту, отыскивая глазами причину, вызвавшую смех красноармейцев.

— Пся кревь, — с досадой проговорил Антось. Не пони… — он не докончил и прерывающимся от смеха шепотом обратился к Янеку.

— Часовой… подстрелил… свинью. Слышишь: хрюкает!..

Дежурный по гарнизону хвалил смущенного часового.

— Спасибо, товарищ! Вы правильно поступили. В темноте нечего разбирать, кто идет. Ну-с, до свиданья. Смена через час!

Отряд ускакал. Стало опять темно. Часовой продолжал расхаживать, прислушиваясь к звукам приблизившейся канонады.

_____

Офицеры совещались.

— Надо подождать.

— Ничего хорошего мы не дождемся, — мрачно шептал Антось. — Не забывай, что по плану мы должны были приступить к работе за 1¹/₂ часа до смены караулов. Усталость часовых к концу дежурства — лишний шанс на успех.

— История с свиньей взбудоражила часового. Благодарность начальства подняла ему настроение, теперь он будет бдительней. Лучше выждать, — возражал Янек.

— Нет. Лучшего положения мы не дождемся. Скоро придет свежая смена, часовые будут внимательнее, они еще вздумают обыскивать лес. Надо действовать.

Янек не возражал, и друзья двинулись в путь.

Ползком, пачкаясь в липкой грязи, пересекали они поляну, прижимаясь к земле и замирая при приближении часового. Отравленный быстродействующим ядом кинжал составлял все их вооружение. На спинах в брезентовом ранце они несли 2 зажигательных снаряда с получасовым детонатором (трубка для зажигания взрывчатого вещества, рассчитанная на получасовое горение. Сама трубка зажигается от воспламенения гремучей ртути при спуске ударника).

Предстояло, добравшись до склада, уложить снаряд у дверей и пустить в ход механизм, и поскорей убраться в лес, где офицеров ждала подвода. На случай порчи механизмов они имели по запасному снаряду.

Медленно продвигались друзья вперед. Все яснее выступал фасад склада, с желтеющими посередине дверями.

Вдруг Янек почувствовал у своего виска что-то холодное и скользкое. На него уставились глаза, наводя жуть фосфорическими блестками.

— Матка Бозка, — шепчет офицер.

А щенок недоумевающе смотрит на странное существо. Человек? Но ведь люди не ползают по грязи, они смотрят на собак сверху вниз. Щенок почувствовал антипатию к этому существу. Он готов испустить грозное: р-р-р-р.

Опомнившийся первым Антось сжал собаке глотку, ядовитым острием кинжала ткнул в морду.

Наконец офицеры добрались до стены. Уложив снаряды и спрятав их получше в траве, разросшейся под стеной, они спустили ударники. Все благополучно, механизм в порядке. Через полчаса склад взлетит на воздух. Назад.

Четырекратный залп, раздавшийся слева, развеселил офицеров.

— Нашим таки удалось обойти левый фланг, — шепнул Янек, прислушиваясь к прерывистому мяуканью снарядов.

— Скорей, пока канонада отвлекает внимание часового, — ответил Антось.

_____

— Чорт, дьявол, — злобно выругался часовой, споткнувшись о труп собаки.

— Вот навожденье, — раздалось через некоторое время его удивленное бормотанье.

Взвившаяся слева за лесом польская ракета осветила голубоватым светом окрестность. Казалось, что блестящий шар, поднимаясь, увлекает за собой темную завесу ночи, обнажая сплошную массу леса, угрюмое длинное здание, часового, ощупывающего еще теплый собачий труп, и 2 фигуры, прильнувшие к грязной, поблескивающей лужами, земле. Шар, добравшись до облачных высот, лопнул, рассыпался на много мелких шариков и вся эта блестящая плеяда устремилась вниз и стало вдруг темно.

— Иезус-Мария! прошептал облегченно Антось.

Часовой соображал над трупом собаки. Офицеры продолжали путь.

— П-ф-ф-ф… — спесиво взвилась вверх новая ракета. Часовой заметил впереди себя не успевшие притаиться фигуры. Зловеще лязгнул затвор.

Бросившиеся бежать люди еще виднелись в свете меркнувшей ракеты, когда раздался выстрел…

Из того места, где пуля настигла беглеца, сопровождаемое оглушительным взрывом полыхнуло огромное пламя.

_{Пуля красноармейца пробила взрывчатый снаряд. С оглушительным взрывом полыхнуло огромное пламя.}

Раньше свалился Янек, смертельно обожженный огнем. На него медленно, как бы нехотя, склонился Антось; оба горели ярким, бездымным пламенем. В воздухе отвратительно запахло горелым мясом. Пуля попала в запасный снаряд, лежавший в ранце на спине офицера, пробила оболочку и воспламенила начинку.

_____

— Искать, — прохрипел командир прискакавшего первым кавалерийского разъезда, и бросился сам шарить руками у стены. Освещавший их человеческий костер потухал.

— Фонарей, — крикнул он, не оборачиваясь.

Засветились фонари.

— Бонбы… товарищ командир! — Двое красноармейцев подбежали к нему, неся в руках по тяжелому снаряду, в гладких, полированных стенках которых отражались лучи фонарей.

_{— Бонбы, товарищ командир!..}

— Кидай!.. — закричал кто-то.

— Не смей, — рявкнул командир.

Выхватив у одного из красноармейцев снаряд, он бросился к лесу, крикнув другому — За мной!

Фонари направились им в спину, освещая путь. Они уже добрались до опушки.

— Сейчас кинуть снаряды вглубь леса…

Грохот взрыва на минуту покрыл звуки канонады… трубка догорела… Полчаса прошли…

Злобно грохотали орудия, нащупавшие, наконец, польскую батарею.

…………………..

ЖЕСТКИЙ 1000

Рассказ из железнодорожной жизни

Марка Троекурова,

Иллюстр. В. Н. Селиванова

Начальник участка Степной ж. д. инженер Скуловпч нахмурил лоб и философски изрек:

— Всякому делу следует отдаваться с увлечением, тогда успех обеспечен.

— Бесспорно. Ваш личный пример блестяще подтверждает эту истину, — отозвался ревизор движения Гапченко.

Гости весело рассмеялись.

Во-первых, прописные сентенции — единственная начинка Скуловича, во-вторых, он только что осилил запутанный лабиринт предварительных ухаживаний за очаровательной блондинкой, лабиринт, приведший его к светлой точке гражданского отдела, а, в-третьих — Гапченко сам застрял в теснинах этого лабиринта, что также было всем известно.

— Склонность к глумлению есть доказательство поверхностного мышления, — собравшись с силами, отпарировал Скуловпч.

— Излишнее глубокомыслие ведет к потере аппетита, — не унимался Гапченко.

Толстяк Кумов, безобидный обжора, решил, что вопрос перешел в область его компетенции. Он только что осилил монолитную глыбу жирной кулебяки и теперь старался водворить ее на надлежащее место гидравлическим прессом различных напитков.

— В потере аппетита виноваты женщины. — вставил он с легким шипением, силясь преодолеть давление последнего стакана пива. — Шерше ла фамм, так сказать.

Место выдавленных слов заняла новая порция гидро.

— Правильно, Кумов. И чаще всего блондинки, — поддержал приятеля сухой, как шпала, Залкинд. — Прискорбный случай, собравший нас к пиршественному столу, лишний раз подтверждает эту грешную истину.

Гости рассмеялись снова, кто-то даже зааплодировал. Новобрачная Марья Павловна, хорошенькая блондинка, шутя потрепала остряка за седеющие вихры.

— Вот вам, противный! Разве брак — прискорбный случай?

— Для не женившихся — да.

Скулович показал гостям только что полученную телеграмму и продолжал:

— Мое первое замечание было вызвано вот этим. Поздравление от бывшего нашего служащего по охране дороги, Жбанкова.

_{Скулович показал гостям только что полученную телеграмму..}

— Я его знал. Где он теперь? — спросил Кумов, сгоняя бутылки к своему прибору.

— Искореняет бандитизм на Восточно-Китайской дороге. Талантливейший парень. Советский Шерлок Холмс, так сказать. Врожденное дарование. Какая логика, какие выводы, заключения! И заметьте: человек без всякого образования.

— Встречаются такие, — вставил Гапченко. — И среди образованных бывает наоборот…

Скулович пропустил замечание мимо ушей, он продолжал восхищаться Жбанковым:

— Как тонко он предотвратил нападение на наш ускоренный в прошлом году! Вероятно, все еще помнят?

— Я не слыхал.

— Что-то не припоминаю…

— Расскажите, Иван Станиславович. Вы у нас спец по этой части, — заинтересовались гости.

— По части открытия Америк, — пробурчал верный себе Гапченко.

Скулович зачем-то нацепил на нос пенснэ и глубокомысленно нахмурил лоб, словно действительно готовился к открытию неведомого материка.

— В этой истории мне придется согласиться с Залкиндом по вопросу о блондинках. Одну блондинку придется вывести на сцену, даже, если позволите, целых двух.

— Может быть одна — крашеная? — булькнул Кумов в пивную пену.

— Вопрос об окраске не будет иметь существенного значения, — серьезно сказал Скулович.

— Значит, нам не ждать красочного рассказа? — снова съехидничал Гапченко.

Слушатели запротестовали:

— Будет вам тужиться, Гапченко.

— Не всякая острота удачна…

— Рассказывайте, Иван Станиславович.

— Извольте. Только условимся: всякие вопросы в конце. И не позволяйте ревизору движения Гапченко ревизовать движение моего рассказа. Ибо всякому его вмешательству сопутствует неизбежная спутница — скука.

Лоб Скуловича вновь принял колумбово выражение.

— Смирновск, как вам известно, является распорядительной станцией нашей дороги. Город прекрасный, только кличка не по шерсти. Вечно там заваривается какая-нибудь каша. В момент настоящей истории охрана станции возглавлялась неким Чаусовым, одним из помощников которого состоял Жбанков. А на приеме телеграмм сидела этакая аппетитная блондиночка, Калерия Львовна. Если у нее была фамилия, то эта фамилия была известна разве только в списках личного состава, а сослуживцы знали блондинку просто, как Калерию, иногда — как Калерию Львовну. Жбанков являлся активнейшим работником, что называемся, без страха, но, — везде можно найти это но, — с одним маленьким упреком: когда был свободен, он неотлучно торчал возле Калерии. Такова уже притягательная сила блондинок. Так было и в то майское утро, когда ускоренный № 7–6 ждал своего отправления.

Перед самым отходом поезда была получена шифрованная служебная депеша с Сибирской линии. Депеша предупреждала о возможности нападения на поезд, с которым, как нам было известно, отправлялись под сурдинку большие ценности. Далее высказывалось предположение, что с поездом следует один или несколько бандитов. В общем — определенных указаний никаких.

Ценности на всякий случай задержали, однако поезд необходимо было отправить. Несомненно, пассажиры подвергались некоторому риску, но что же делать?

Чаусов, к слову сказать, человек, склонный к жвачке, растерялся и не знал, что предпринять в предупреждение действий бандитов. Он метнулся на телеграф.

— Жбанков, иди сюда… Головоломное дельце, брат… Ты у нас в советские Шерлоки метишь. Ну-ка, шевельни мозгой…

Чаусов рассказал, в чем дело. Глаза Жбанкова загорелись. Сейчас, по привычке, усы теребить. А усы у него — две чернильные кляксы под самым носом.

— По составу проходили?

— Проходил. Ничего, на мой взгляд, подозрительного.

— Охрану усилили?

— Усилил, насколько возможно.

— Частные телеграммы смотрели?

— Нет.

— Идем к Калерии.

Чаусов и Жбанков просмотрели поданные телеграммы.

— Похоже на шифр, — сказал Жбанков, вертя в руках бланк, исписанный тонким, красивым почерком. — Как вы думаете?

_{Жбанков читал загадочную депешу.}

_{— Похоже на шифр, — сказал он…}

Чаусов прочел:

«Станция Песчанка. Востребования. Лузгиной. Масло прибудет седьмым. Погода прекрасная. После операции сердце останавливается, температура сегодня 37,5. Встречайте. Ребятишек поцелуй тысячу. Жесткий».

— Телеграмма подана 9.15, сейчас 10. Передали? — спросил Жбанков.

— Сейчас передаем.

— Задержите пока.

Чаусов и Жбанков тихо совещались.

— Телеграмма самая обычная. Ничего подозрительного не вижу, — настаивал Чаусов.

— Взгляните в окно, — волновался Жбанков. — С утра льет дождь, а тут — «погода прекрасная».

— Да, пожалуй…

— «Погода прекрасная» надо понимать: «все идет хорошо». Не заметили, кто подавал бланк? — спросил он Калерию.

— Не обратила внимания, кажется, носильщик. Вы же сами знаете, сегодня просто завалили телеграммами.

А сама на Жбанкова этаким упрекающим взглядом. Жбанков даже губу закусил, — досадно стало. Он вспомнил: стоял около, когда Калерия машинально считала слева, ошпаривая его глазами. И он взглянуть не догадался, занят был рассматриванием белокурых завитушек у ней на висках.

— Оплошали… — Жбанков отвел Чаусова в сторонку. — Знаете, что? Я сам махну с поездом. Переодевшись. А телеграмму надо отправить. Это поможет задержать кого-нибудь из шайки. Потом, я уверен, телеграмма только подтверждает заранее выработанный план. Так что, отправим или нет, нападение все равно произойдет.

— Но где и каким образом?

— Если бы бандиты нам любезно сообщили, тогда и говорить было бы не о чем. Все же можно догадаться о главном. Как это бывает? Останавливают в глухом месте поезд и — пожалуйте бриться!.. Надо следить за тормозами.

После всестороннего обсуждения телеграмму решили отправить по назначению. Охране станции Песчанка послана шифрованная — следить за адресатом и принять меры.

Встречный поезд из Песчанки выходил в 16,20. От Смирновска до Песчанки 445 верст. Поезда встречались на ст. Гнилово, — 340 верст от Смирновска.

Учтя все это, Жбанков решил, что нападения раньше 340-й версты ждать не следует, иначе теряла всякий смысл телеграмма, посланная, так сказать, в пространство.

Подпись «Жесткий» явно была вымышленной.

Жбанков ломал голову, стараясь проникнуть в сложную задачу шифра.

Его глаза блестели, как маслинки, он все время пощипывал хвостики под носом, Чаусов даже рассердился:

— Сколько раз тебе говорил, сбрей эти придатки. Ведь раз увидишь — на всю жизнь запомнишь эту мерзость.

— Дело не в этом. Усы — пустяк, раз плюнуть…

Жбанков в поезд не входил, чтобы не бросаться в глаза. Однако, набросив красноармейскую шинель, вдоль состава несколько раз прошелся. Все время моросил мелкий надоедливый дождь, тепло было, как в бане. По платформе растерянно бегал какой-то молодой парень с чайником в руках.

— Браток, не знаешь ли, где наши, челябинские? — парень поймал Жбанкова за рукав. — Вагон потерял, мать честная…

— Номер надо замечать.

— Какой там номер! Мы неграмотные. Вот, язви их душу! — парень с сокрушением вздохнул и полез наугад в первый попавшийся вагон.

Жбанков машинально скользнул глазами по составу. Как гвоздь вклинилась в сознание мысль: «Здесь:» На новенькой зелени вагона III-го класса стояло:

ЖЕСТКИЙ 1000.

Жбанков бросился в дежурную комнату.

Через пять минут поезд отошел, с опозданием на четверть часа.

_____

В отделении восемь человек.

Чистенький, круглолицый гражданин, с бачками, типа Чичикова, пьет чай с вареньем.

Он очень словоохотлив и уже успел всем сообщить о цели своей поездки — в Фергану, по делу хлопкотреста. В пятнадцатый раз он подвигает баночку с вареньем своей vis-a-vis, хорошенькой блондинке, предлагая «подсластить внутренности», как он картинно выражается.

Блондинка пожимает плечами и в пятнадцатый раз отказывается.

— Благодарю вас, еще раз повторяю, я не выношу сладостей.

Чичиков настойчив:

— Никогда не поверю. Барышни все любят сладкое.

— Ну, значит, я не барышня.

Чичиков пристально смотрит в голубые глаза собеседницы, исследует ямки на щеках, жмурится и облизывается, как кот:

— Не похоже… Клянусь Аллахом, не похоже.

Пассажиры как-то виновато улыбаются, за исключением жалкого паралитика, повидимому, вообще неспособного улыбаться. Ему лет 35, брови нахмурены, выражение лица страдальческое, правая сторона тела парализована, нога отставлена, как деревянная.

Рядом с блондинкой — место человека в инженерной фуражке. Нервное, увядающее лицо, спазматическая улыбка часто кривит тонкие губы. Такую улыбку можно наблюдать на портретах Вольтера и Джиоконды да-Винчи.

Поодаль — почтенная чета, типа уездных волкодавов. Он — одутловат, землист лицом, часто оттопыривает нижнюю губу и зачем-то дует себе в нос. Челюсть огромная, лошадиная. Подруга — бела, крупичата, лунный лик, лоб отсутствует, о мыслительных способностях не может быть двух мнений. С ними — чадо, подросток — девочка лет пятнадцати. Жадно читает распухшую книжонку и часто закрывает глаза, переживая прочитанное.

Восьмой — у самой двери, — молодой человек в бархатной толстовке. Часто взглядывает на подростка. Та, украдкой, на него. Когда их взгляды встречаются, девочка розовеет и опускает глазки в книгу.

Вот и все. Итого — восемь.

* * *

Рассказчик замолчал и победоносно поводил глазами по аудитории. Все слушали очень внимательно, это даже немного удивляло Скуловича.

— А где же ваш Жбанков? — не утерпел Гапченко.

— Я очень просил не перебивать. Все предусмотрено. Один из восьми— Жбанков. Итак, я продолжаю.

* * *

— Жбанков изучил своих спутников и пришел к безотрадному выводу: мелкота. Побывал в соседнем отделении, — там еще безнадежнее. Группа рабочих каменщиков и несколько человек крестьян и крестьянок. Разочарование и досада наполнили все существо Жбанкова. Похоже: прокатиться до Песчанки впустую. На обратном пути ребята, рассованные теперь по разным вагонам, засмеют. Кончена карьера советского Шерлока Холмса!..

А текст телеграммы, заученный наизусть, так и лезет в голову, напрашивается на расшифровку. И ничем его оттуда не вышибить:

— Масло — это, несомненно, ценности. Погода — благоприятная обстановка. Сердце — поезд, который должен остановиться: Температура… Что может означать температура? 37,5… Или — 35,7?

Порылся в карманах. Вспомнил — бумажка с текстом в старом платье осталась. От досады даже скрипнул зубами и еле из роли не вышел.

А время идет, а версты бегут.

Обстановка в вагоне самая мирная. Чичиков все время рассказывает глуповатые, но смешные анекдоты. Блондинка от души хохочет. Девочка-подросток примостилась около, тоже смеется. Подхихикивает и молодой человек в бархатной толстовке.

Незаметно перешли на страшные истории. Центр внимания перемещается к инженеру с улыбкой Вольтера. Этот рассказывает картинно, живо и интригующе. Девочка попеременно раскрывает от волнения то рот, то испуганные глаза.

— Лиля, ты смерила себе температуру? — крикнула круглая дама дочери.

— Нет, мама.

— Сейчас же поставь градусник. Скоро четыре часа. Сколько было утром?

— Тридцать семь и пять.

Жбанков насторожился.

— Что за чертовщина? Неужели с этой стороны? Да нет, быть не может. Просто, совпадение… А что если и вся телеграмма плод его фантазии… Жбанкову видно девочку. Она смотрит на него и краснеет, не знает, что делать с термометром. Жбанков отворачивается и бесцельно смотрит в окно.

Местность — однообразная. Песчаные холмы и редкие перелески. Похоже, будто поезд идет по кругу, в сотый раз пробегая одно и то же место.

А время идет, версты бегут.

Болтовня прекратилась. В отделении разлилась вязкая, томительная скука. Ждали станции, где можно запастись кипятком и пообедать. Блондинка, одев пенснэ, смотрела в окно. Инженер читал газету.

— У вас хорошее зрение? — обратилась к нему девушка. Сколько верст мы отъехали?

Инженер придвинулся ближе и, умышленно стараясь дышать ей в затылок, стал ждать верстовой будки.

— 324, — сказал он и вынул часы. Скоро будет большая станция. Можно пообедать. 325… Поезд идет ходко, ровно верста в минуту, Жбанков машинально, по привычке, вслушивался в разговор. Он тоже ждал этой станции, где встречаются поезда. Бессознательно следил за убаюкиващим ритмом колес, мысленно повторяя про себя:

— Температура… температура… температура… — На низких нотах отбивал жесткий тысячный. Ему вторил соседний, на более высоких:

— Тридцать семь и пять… Тридцать семь и пять… Триста семьдесят пять.

Жбанков даже привскочил на месте. Если бы кто-нибудь следил за ним в эту минуту, его инкогнито было бы разгадано.

— 375! Идиот! Как я не сообразил раньше? Сердце останавливается, температура 37,5 — поезд остановят на 375-ой версте! Ясно, как кофе!

Вагоны застучали по стрелкам. Поезд подходил к станции.

— Подсядет кто на этой станции или нет? — соображал Жбанков и мысленно принялся комбинировать дальнейший план действий. Ему неожиданно стал понятен взгляд одного из пассажиров, несколько минут тому назад брошенный на красную ручку тормозного крана. Таких случайных взглядов не бывает…

* * *

Скулович остановился и с улыбкой обратился к хозяйке дома:

— Пока мои пассажиры закусывают, с вашего разрешения, я также выпью стаканчик винца…

— Конец? — спросил слегка задремавший Кумов.

— Пока только маленький антракт, для подкрепления сил, улыбнулся Скулович.

— А вам уже, дяденька, приснился конец? Любопытно знать какой? — засмеялся Залкинд.

— Жбанков влюбился в блондинку и Кумова пригласили на свадьбу, — пробасил Гапченко.

— Угодно дослушать? — спросил Скулович.

— Просим, Иван Станиславович, — загалдели гости.

* * *

— Было часов восемь вечера, когда поезд двинулся дальше. Все пассажиры отделения, не исключая паралитика, побывали на станции. Теперь в отделении прибавилось еще двое. Один примостился у выхода на площадку, другой рядом с паралитиком на продольной скамейке. Это был широкоплечий, добродушный и красивый парень, с ясными, смеющимися глазами. Кожаная куртка ему, должно быть, досталась по наследству, была заметно узка и вот-вот грозила лопнуть по всем швам. Когда отворялась дверь из соседнего отделения, она неизбежно ударяла его по плечу. Парень только добродушно почесывался.

— Пересядьте, товарищ, сюда, пока вас не зашибли, — предложил, подвигаясь, пассажира лицом Чичикова

— Ничего, мы привыкши, — раскатисто ответил богатырь, скашивая смеющиеся глаза в сторону паралитика. Он осмотрел несчастного инвалида с головы до ног и, повидимому, остался доволен результатом своей наблюдательности.

— Что, брат, ручка не действует? — дружелюбно спросил весельчак.

Жбанков заметил, как при слове «ручка» один из пассажиров быстро метнул глаза в сторону тормозного крана. «Второй раз!» — отметил себе Жбанков.

— Ты ее, друг, на ночь водкой с перцем натирай, как рукой снимет. Со мной было такое! — подмигивая, советывал инвалиду веселый парень.

Инвалид что-то буркнул себе под нос и отвернулся. Второй из вновь прибывших — сутулый, с короткими щетинистыми усами, молча курил, пуская дым в раскрытое окно, и исподлобья посматривал на окружающих.

Толстяк с лошадиной челюстью закусывал, прикладываясь изредка к серебряному стаканчику. Он долго елозил на скамье, наконец не выдержал и, покашливая, заметил курильщику.

— Здесь отделение для некурящих, гражданин.

— Полагаю, и для непьющих также. Однако я не делаю вам замечания, — мрачно буркнул тот в щетинистые усы.

— Это дело особое… Мне-то все равно… Я вас жалеючи… увидит кондуктор — оштрафует…

— Заплатим… — Усач презрительно сплюнул.

Жбанков смотрел в окно и считал версты «351… 35… 353…»

То обстоятельство, что он не мог проверить в тексте телеграммы цифры — 35,7 или 37,5 — Жбанковрешил обратить в свою пользу.

Решение, нужно отдать справедливость, гениальное. На этом и был построен весь дальнейший план.

Блондинка в пенснэ, с момента появления в вагоне веселого богатыря, буквально не сводила с него глаз. С ней творилось что-то необычайное. Она беспокойно вертелась на месте, невпопад отвечала на вопросы инженера, который усиленно за ней ухаживал. Наконец, тому надоело такое невнимание, он надулся и сердито засопел носом.

Чичиков в уголке слегка похрапывал после сытного обеда.

Жбанковым постепенно овладевало сладкое нервное волнение — волнение завзятого спортсмена. Он напрягал всю силу воли, выдерживая трудную роль. Малейшая оплошность перед решительным ударом могла опрокинуть весь план. Он еще неясно представлял себе, как все это произойдет, однако чутье прирожденного сыщика подсказывало успех задуманного маневра. В сущности, никем не было сказано ни одного руководящего слова, никто из пассажиров не обнаруживал подозрительного поведения. Не важно! Жбанков обладал интуитивной проницательностью. Он по двум трем беглым взглядам угадал автора шифрованной телеграммы и готов был голову прозакладывать, что не ошибся.

— Еле ползем, елки-палки, — весело тараторил красавец в чужой кожанке. Должно — подъем берем. Счас в поезд пешком можно влезть за милую душу. И место самое сходное — выемка и лес. Для бандитов ежели такое место, — прямо лафа.

— Сколько верст отъехали? — справилась блондинка.

— Верст-то? А вот сейчас… на будке напечатано…

— Оно многонько уж… Триста пятьдесят и шесть… Седьмую пошли.

Блондинка достала из-под скамейки саквояжик желтой кожи. Осторожно придерживая рукой, поставила его перед собой на столик у раскрытого окна. Щелкнул запор. Веселый малый быстро переглянулся с паралитиком.

Потом встал, припер дверь спиной, растегнул куртку. Глуповатой улыбки как ни бывало, лицо стало серьезно, даже торжественно.

— Граждане, сидите спокойно, — негромко сказал он, извлекая наган. — 357-я верста. Сейчас я нажму тормоз и остановлю поезд. Спокойно! Вам ничего не грозит. Руки вверх!

_{— Граждане, сидите спокойно! — Он выхватил ноган.}

— Руки вверх! — повторил мрачный усач у другой двери. — И ни звука, а то я буду стрелять!

Перепуганные пассажиры подняли руки. Блондинка медлила. Она подалась всем корпусом вперед и уставилась в лицо человека в кожаной куртке, точно стараясь пронизать ее глазами насквозь.

— Вы не ошиблись, товарищ? — отчеканивая слова, выговорила она.

— В чем, гражданка? — он положил руку на тормозный кран.

— 3, 7, 5… так лучше… — Девушка потянулась рукой к саквояжу.

Паралитик ее предупредил. Он быстро вскочил с своего места и схватил блондинку за кисти рук.

— А по-нашему, так будет лучше, гражданка, — крикнул он. — Ваша комбинация не удалась. Соковин возьми ка ее… Лисенко, смотри осторожно чемодан, да последи за гражданином инженером, хотя, я уверен, он тут постороннее лицо. Граждане, не волнуйтесь. Мы, трое, из железнодорожной охраны. Никто поезда останавливать не будет. На ближайшей станции мы снимем эту гражданку. С мест не трогаться. Из вагона до разрешения не выходить. На площадках— охрана. Лисенко, что там в саквояже?

— Ручные гранаты, товарищ Жбанков.

— Осторожно, друг. Граждане, не волнуйтесь, дальше поедете спокойно.

Блондинка, тяжело дыша и кусая губы, сидела на лавке. Рядом, держа ее за руки, поместился мрачный усач. Издали их можно было бы принять за нежно влюбленную пару. Вблизи этому впечатлению мешало свирепое выражение лиц.

Недавний паралитик стоял перед блондинкой в позе галантного кавалера и, вежливо дотрагиваясь до своей кепки, говорил:

— Извините, гражданка, если мы несколько не покавалерски обошлись с вами… Что делать? Долг службы и все прочее…

Жбанков в минуты удачи не мог отказать себе в удовольствии скопировать своего божка — Шерлока Холмса. Поезд остановился у станции.

Скулович замолчал и обвел слушателей интригующим взглядом.

_____

— Приехали. Станция. Вылезай-ка. — пробурчал Гапченко.

— А я ждал крушения поезда, — разочарованно протянул совсем пьяный Кумов… — Будет крушение, Иван Станиславович?

— На этот раз не будет.

— А как же блондинка? Что с ней сталось? — поинтересовался Залкинд.

— Блондинке в Т. Г. П У. учинили допрос. Она во всем созналась, нападение должно было произойти на 375 версте. Ее обязанностью была создать в вагоне благовидную панику и пустить в действие тормоза. Поезд на станции задержали. Пустили вперед паровоз с охраной, которая зашла в тыл бандитам и, пользуясь наступившей темнотой, переловила всю шайку почти без выстрела. Нужно ли удивляться, что слава советского Шерлока Холмса, после этой блестящей операции, прогремела далеко за пределы нашей линии — закончил Скулович.

— Я говорил, блондинки — они ядовитая нация, — бормотал себе под нос Кумов. — Одним словом, шерше ла фамм…

…………………..

ПЕРУАНСКИЕ НОВЕЛЛЫ

Гарсии Кальдерона

Перевод с испанского М. Димитриева

ЛУННАЯ БОГИНЯ

Инес де Сантиван, очаровательная жена владельца самой большой гациенды в Киллатамбо, торопливо крикнула мужу:

— Идем со мной, Мигуэль, идем со мной! Чудная… удивительная статуя!

В сопровождении своих пеонов^[10]) пошел за нею Мигуэль по длинным подземным ходам. Тусклый свет фонарей падал то тут, то там на стены, покрытые плесенью годов. В первый раз были они в этом, принадлежавшем к их владениям, старом укреплении индейцев, которое, бог знает почему, пощадили время и люди. В отдаленной части подземелья, к сложенным без цемента, как во времена инков, плитам стены была прислонена наполовину упавшая массивная серебряная статуя.

Индейцы — пеоны испуганно остановились и отказались итти дальше, когда взъерошенная сова с криком вынырнула из мрака. И к археологической драгоценности приблизились только Мигуэль Сантиван, его жена и метис^[11]) управляющий.

Размерами не больше молодой индианки, улыбалась во мраке и одиночестве, растянув рот от одного безформенного уха до другого «Священная Мать Луны: охранительница древнего царства инков, супруга солнечного бога, множащая сладостные вечера и переполняющая бодростью сердца сторожевых собак».

_{Во мраке и одиночестве улыбалась серебряная «Священная Мать Луны»…}

— Взгляни-ка на ее глаза, Мигу-Эль! — сказала мужу восхищенная Инес.

Это были два вставленные в серебро глазных отверстий редкие по красоте прозрачные зеленые смарагды. В какой отдаленной эпохе пытались поклонники лунной богини создать этот символ тихой благости и нежной грезы из девственного металла их гор и камня, который они называют «Roomer umina».

Индейцы без сомнения знали это по устному преданию, но они стояли молча, держа в руках свои широкополые шляпы и отворачивая глаза, потому что не хорошо смотреть в лицо божеству. Наконец, старший из них приблизился к хозяину и заговорил покорным, умильным голосом, как нужно говорить в серьезные моменты, чтобы поработить волю белолицего:

— Таита, Мать Луна здесь оставаться. Всегда, всегда!

По его торжественному и многозначительному тону Мигуэль Сантиван заключил, что с тех времен, как одетые в железо испанцы покорили обезоруженный народ, никто не делал попыток извлечь лунную богиню из ее подземелья.

Да, и сегодня тоже не следовало нарушать покоя этого божества былых дней!

Но для феодала из наших гор, который верит только в силу своего револьвера и в догматы святой церкви, трудно считаться с суевериями этих дикарей, которые, злоупотребляя доверчивостью миссионеров, все еще приносят Солнцу и Луне жертвы и молитвы, как делали это и тысячу лет тому назад. И владелец Киллатамбо резким голосом приказал своим людям немедля взять чудесную находку и перенести ее в барский дом.

Чтобы дать такое приказание, белый человек должен очень плохо знать горы Перу и быть очень молодым. Индейцы не выказывали послушания. И только когда кнут повторил на их спинах приказание, ре шились они дать объяснение, что ламы не выдержат такой тяжести и что узкая извилистая тропинка, высеченная в скале и опускающаяся от крепости в долину, не шире, чем плечи среднего человека.

Долго совещался дон Мигуэль со своей женой у выхода из подземелья, пока управляющий не нашел разрешения вопроса: носилки, на которых понесут статую точно так, как носят во время процессий святую деву. Он распорядится, чтобы сегодня же вечером сделали из стволов хлебного дерева эти носилки! Он мог одно временно попросить и священника выйти с крестом со святой водой. Лучше всего было бы устроить торжественную процессию с девой Марией и всем ритуалом больших праздников.

Он сделал последнее предложение очень серьезно, под влиянием того страха, который в моей стране так часто испытывают перед изображениями божества. Еще со времен конквистадоров проповедуют миссионеры, что эти статуи сверженных богов являются орудиями дьявола.

Даже сами индейцы приняли этот план с мрачной радостью. Их примитивный мозг уже целые столетия смешивал Мадонну с Матерью Луной и никто не мог бы сказать, которое из этих изображений женщин возьмет перевес в их боязливой детской вере. Кроме того, процессия означала для них три дня бездельничанья, танцев и восхитительного опьянения празднеств.

На следующее утро принесли на верх носилки и одновременно вынесли из церкви к подножью горы деву Марию. Чтобы обратить в бегство силы ада, все тело серебряной статуи было облиго святой водой, и так как статуя была раздета, то богобоязненная индианка сшила ей из старого понхо^[12]) красную юбочку. Но три дня превратились в пять, и никогда даже при самых знаменитых похоронах не танцована и не пила так много вся долина. Индейцы, казалось, не думали больше про священное изображение своей лунной богини. И все же, — они это знали, — она была покровительницей долины и всей перуанской земли, стирала страшные пятна злой болезни, заставляла пышную шерсть расти на спинах лам, стояла у ложа родильниц и усмиряла ледяной, бурный ветер, когда он хотел потушить звезды своими гигантскими совиными крыльями.

Не истекло и недели, как пришлось принести в больницу при поместье десять индейцев, носильщиков серебряной статуи. Странная болезнь!

Плащ туземцев. Они проводили часы за часами в меланхолических мечтаниях, неподвижные, улыбающиеся, точно принявшие камико, волшебный напиток. Для их хозяина не было сомнений в том, что болезнь его индейцев притворна и что лучше всего ее изгнать в массе. Но все же он из осторожности предписывал им дозы хинина, которых было бы достаточно, чтобы победить любую лихорадку. Но индейцы продолжали, несмотря на это, дрожать всем телом и скоро позвали священника, так как, невидимому, приближался конец.

Вечером пришла закутанная в сиреневый понхо древняя старуха-индианка, когда-то служившая у умершей матери дона Мигуэля, и попросила, чтобы ее допустили поговорить с сенорой Инес.

— Гуай! Маленькая, белая голубка! Ты приказывать, они уносить. Тогда все здорово, — всхлипывала она на ломаном испанском языке.

Она уставилась неподвижным взглядом на молодую госпожу, потом опустилась на колени, чтобы поцеловать рубец ее платья.

— Убирайся вон, надоедливое существо! — раздался в это время рассерженный голос дона Мигуэля, услыхавшего ее причитания. — Инес, я, ведь, очень просил тебя держаться подальше и не принимать этих людей.

_{— Убирайся вон, надоедливое существо!}

Несколько секунд спустя, он слегка побледнел и спросил, удивленно раскрыв глаза:

— Кто — же порвал тебе платье? Нет сомнения, что это какое — нибудь колдовство старухи.

_____

Около полуночи, когда самый мирный месяц стоял над старой крепостью, тишину ночи прорезал нечеловеческий крик. В то же время раздался голос, в котором звучал ужас:

— Сейчас же привести доктора! Галлопом!

Мигуэль Сантиван нашел жену, лежащей в кровати без чувств. Она была усыплена каким-то сильным наркотическим средством и лежала в свете полной луны, свободно лившемся в широко раскрытые окна. В руках она держала два чудесных смарагда. Когда ее, наконец, удалось привести в чувство, оказалось, что она слепа.

Стала ли она жертвой недоброй, вредоносной ночной росы?

Странно только, что в ту же ночь исчезла серебряная статуя! Втихомолку шептали, что индейцы, издеваясь над жадностью белолицых, оставили им оба великолепных смарагда их лунной богини, — ей же, скрытой в новой пещере в Андах, вставили два живых глаза.

ШАГИ МЕРТВЫХ

Его нежно любимая жена умерла так внезапно, что Гонзало Авендано был мучительно потрясен и удивленно поднял голову, когда его индейцы начали свое жалобное пение. Разве они не помешают сну молодой госпожи? Грустно, почтительно указал старик с трясущейся головой, — считавшийся со времени деда дона Гонзалоса колдуном гациенды, — на ламу, которую нахлестывали кнутом. Индейцы били животное, чтобы оно унесло на покрытые снегом высоты Андов, привязанные к спине сиреневым шнуром платья покойной. Только так освободится она от грехов, только так избегнут оставшиеся в живых злой болезни глаз.

Точно просыпаясь от сна, рассерженно приказал дон Гонзало вернуть людей с животным. Было слишком поздно. Красивая дама уже карабкалась по крутой горной тропе. Тогда сеньор Авендано прогнал хлыстом своих слуг и остался один с покойницей, лицо которой принимало все большую восковую прозрачность.

Несколько часов спустя, пришли плакальщицы гациенды, чтобы, по обычаю страны, надеть на Инес монашеское одеяние третьей степени. Потом они положили труп на возвышение в большой гостиной, покрыли его сверкающими, белоснежными туберозами, но поставили рядом с ней маисовые лепешки, сочные плоды и полные маисового вина кувшины, чтобы умершая могла бы подкрепиться, проснувшись в другой жизни. Дон Гонзало не имел больше сил противиться этому варварскому суеверию.

_{Труп лежал на возвышении, в монашеском одеянии 3-й степени. Индианки ставили маисовые лепешки, плоды и кувшины с вином для будущей жизни покойной.}　

Кто знает? Может быть, Инес была бы спасена, если бы он воспользовался травами и питьем, которые предложил ему старик в последнюю минуту.

G раздражающей медленностью заканчивали индианки свои похоронные обряды. Опрысканный сначала водкой из сахарного тростника паркет посыпали они теперь тонкой маисовой мукой, а сверху тонким слоем пепла.

— Чтобы ты увидел, вернулась ли маленькая госпожа! — пробормотала одна из женщин, говорившая немного поиспански, и указала на пол.

Сомнения проснулись в сердце дона Гонзалоса. Так это, может быть, правда, что души возвращаются? Все индейцы уверяют, что это так, и старики, самые старые люди, рассказывали бесчисленные истории про отчетливые отпечатки шагов в пепле у ложа смерти. И почему бы нет?.. Он помог индианкам закончить их странные обряды, сам запер окна и двери. Потом, по огромному корридору старого барского дома времен испанской колонизации прошел в свой кабинет, где хотел провести ночь. Его индейцы уверяли, что души умерших ничем не должны быть потревожены во время своего возвращения.

Ужасная ночь — слезы и вздохи! Пролетающие совы или шуршание крыльев кондоров на мгновение вызывали фантастические галлюцинации. К 5 часам утра он уже не мог больше выносить этой муки. Он осторожно пробрался в гостиную, остановился на пороге.

— Боже мой!.. — стон вырвался из его груди. На пепле были видны отчетливые следы. Но это не были отпечатки человеческих ног и не звездообразный след птичьей лапы. Вернее уже — следы ламы.

Ледяная дрожь пробегала по спине дона Гонзалоса. Он диким движением дернул звонок, чтобы позвать слуг. Они торопливо сбегались, пьяные от сна, дрожащие от холода, кутаясь в длинные понхо. Но никто из них ничего не слышал. Нет сомнения, старый колдун и провидец хотел скрыть улыбку, низко склоняясь над следами. Это была та наводящая страх, коварная улыбка, которую высекали на своих священных изображениях удивительные художники царства инков. Еще стоя на коленях, он поднял на господина пустой взгляд и поклялся, что никто тут на земле не может сказать с достоверностью, как скитаются души. Большею частью, они оставляют совсем легкие следы, как птицы. Но кто может это сказать? Кто может знать?

_{На пепле были видны отчетливые следы. Старый колдун хотел скрыть улыбку, наводящую страх…}

Взгляд дон Гонзало Авендано скользил по мрачным, загадочным лицам индейцев. Он был уже во власти суеверий и ему пришла в голову мысль. Он спокойным голосом приказал продолжать стрижку овец: похороны состоятся только на следующий день. А когда наступила ночь, он спрятался в длинном корридоре за фигурой рыцаря в доспехах.

Руки его дрожали. Смутная надежда медленно поднималась в нем, как поднимался на небе кровавый месяц, окрашивавший белый пепел в красный цвет. Он прождал два часа, прождал еще три часа, дрожа как в лихорадке и придерживая руками челюсти, чтобы не было слышно, как стучали его зубы. Какое неслыханное утешение, какую никогда не изведанную нежность принесет ему душа его Инес!

Ровно в 5 часов, увидел он, как нечто показалось в корридоре. Приблизилась лама, остановилась, простояла неподвижно секунды и потом быстро направилась к открытой двери гостиной.

— Инес! — прохрипел дон Гонзало в безграничной тоске. Животное отскочило назад, промчалось вдоль по корридору и хотело перепрыгнуть через перила в сад. Авендано инстинктивно выхватил револьвер и огонь выстрела блеснул пять раз.

Последний луч бледного месяца освещал труп фантастического животного, к которому подошел бледный, как мертвец, Гонзало. Под шкурой, с лицом в пустой голове ламы, все еще судорожно схватив руками ноги животного, лежал молодой владелец соседней гациенды, Мигуэль Флорес, прославленный местный Дон-Жуан.

— Не предаваясь отчаянию, — добрый сын Сьеры! — с усилием протащил сенор Гонзало Авендано труп к катафалку умершей. Потом принес одну из больших четырехугольных жестянок с керосином, облил им все — и монашеское одеяние третьей степени, и пепел на паркете, вылил из сосудов маисовое вино и наполнил их керосином.

И индейцы, из которых ни один не спал в эту ночь, увидели с соседней горы, где перуанская флейта звучала мелодией неутешной тоски, — объятые ужасом увидели, как сгорел дом, в который вернулись души.

…………………..

МЕКСИКАНСКИЙ РОБИН ГУД

Рассказ Тома Джиля

Иллюстрации Л. Ф. Вильфорда

Перевод Н. Мохначева

— Охотитесь, черномазые черти, охотитесь? Желаю вам удачи!

Человек остановил свою изнуренную лошадь в расщелине скалы и оглянулся назад. Внизу, под скалой, несла свои воды Рио-Гранде. Спокойная и внушительная, она извивалась мутной дорогой, точно понимая, что тут по крайней мере она должна поддерживать достоинство, приличествующее международной границе^[13]).

До всадника, скрывшегося в ущелье, донеслись неясные крики. Отряд наездников в сомбреро промчался внизу к берегу реки и остановился. Отдельные верховые засновали вверх и вниз по течению и снова присоединялись к отряду.

— Точно гончие, потерявшие след, — усмехнулся всадник среди скал. Казалось, он устал наблюдать за двигавшимся в отдалении отрядом. Он перевел взгляд на извивавшуюся к северу дорогу и закрыл от солнца рукой глаза. К реке рысью ехал по дороге новый отряд, во главе которого развевался значек.

— Кавалерия Соединенных Штатов. Великолепно, великолепно! — мужчина встал в стременах и низко раскланялся, сняв широкополую шляпу. — Меня сторожит полиция двух больших государств. Э^то слишком большая честь!

Он опустился на седло.

— Ах, вы, смешные насекомые!

Оба отряда внизу встретились, держали короткий совет, потом разъединились. Американцы направились к западу, мексиканцы — к востоку.

Они скоро исчезли из виду, пыль за ними улеглась и волны палящего зноя снова без помехи заколебались над неподвижным ликом пустыни.

Всадник в расщелине скалы как-будто разрешил какой-то затруднительный вопрос. Он помахал к северу рукой в перчатке.

— Родина моя, — обратился он с насмешливой торжественностью к безмолвной пустыне, — мне приходится проститься с тобой на некоторое время. Ты слишком нетерпима к слабостям человеческой плоти.

Он обернулся к опаленной зноем границе Мексики. Миля за милей раскидывалась песочная пустыня, пока не терялась на горизонте. Блеск ее ослеплял глаза. Всадник смочил языком распухшие губы.

Это все же лучше, чем цепкая рука закона! — Он хмуро ударил усталую лошадь.

Солнце, близкое теперь к зениту, направило всю свою космическую артиллерию против незащищенной фигуры всадника. Только ящерицам, казалось, приятен был этот ослепительный, безжалостный блеск. То тут, то там, на пыльной поверхности земли напрасно старались маленькие остров-ми зелени заявить о том, что пришла весна.

Всадник ехал дальше. В песчаной безнадежности вдруг показалось озеро, окруженное пальмами. Оно чаровало путника, звало к своим берегам и потом исчезло.

Человек рассмеялся:

— Покажи мне мираж полного народом кабака. Вот это будет дело!

Пустыня дремала под полуденным солнцем. Поглощаемый извечной огромностью мира, всадник казался незначительным, как муравей на дороге. Он держался высохшего русла и потирал рукой лоб, точно припоминал забытый урок.

— Высохшее русло, потом буйволовое пастбище, речка, и за ней деревня. Нет, не так. Речка-то будет, но где это он говорил, эта проклятая деревня?

Всадник вынул из кармана листок бумаги и карандаш, написал несколько слов и положил записку под камни на скале.

— Для вашего сведения, дон Торрито, — сказал он и постоял мгновение в нерешительности. Потом пожал плечами. — Все ваши святые не спасут вас, доя Торрито, если вы обманули меня.

Он продолжал путь. По берегам пересохшего русла стали появляться деревья и, час спустя, пустыня неохотно перешла в лесистую местность.

Солнце уже спустилось низко, когда звуки быстрой воды ободрили усталую лошадь. Вспухшая, темная от весенних горных потоков, река сердито мчалась между ограничивающими ее берегами. У воды человек сошел на землю.

— Как будто и невозможно заставить тебя переплыть эту реку, но… он вдруг оборвал свое обращение к лошади и два револьвера, висевшее у него сбоку, точно сами прыгнули ему в руки. С противоположного берега раздался крик ужаса. На воде что-то двигалось. Над желтыми водами реки поднялась стройная рука и снова исчезла. Человек напряженно смотрел и увидел, как вынырнула и скрылась в быстром течении голова с иссиня-черными волосами. Река попрежнему мчалась и крутилась.

Всадник вскочил на лошадь. Острые шпоры заставили животное броситься в воду, подняв брызги грязной пены. Лошадь ржала под напором течения, сносившего ее вниз. Снова, на этот раз ближе, показалась над водой голова. Шпоры впились в бока лошади. В третий раз появилась мокрая голова у самого плеча лошади. Всадник наклонился и вцепился пальцами в плывущие пряди волос. Поводья свободно упали на шею лошади, когда всадник поднял и положил поперек седла безжизненное тело. Минуту спустя лошадь выкарабкалась на противоположный берег и встала, вся мокрая и трепещущая.

На коленях мужчины лежало головой вниз стройное, обнаженное тело. Черные волосы спадали ниже стремени. Всадник заинтересованно перевернул на руках тело и откинул черные пряди с бледного, юного лица.

Глаза его остановились на двух округлостях грудей, едва заметно поднимавшихся и опускавшихся, и он тихонько свистнул:

— Свят, свят, — пробормотал он. — Девушка!

Соскользнув с седла, он положил ее на траву. Девушка чихнула, потом открыла глаза и удивленно огляделась.

— Где я? — тихим, едва внятным голосом, спросила она поиспански.

Человек улыбнулся.

— Это непременный вопрос при таких обстоятельствах, будь то в Америке или Шанхае, — и прибавил по-испански: вы — в безопасности, на берегу реки где-то в северной Мексике.

Минуту глаза девушки были пытливо устремлены на загорелое лицо мужчины, потом она опустила глаза и вдруг увидела свою наготу. Мужчине показалось, что она сразу свернулась в смешной коричневый клубок и вся закуталась в длинные черные волосы.

— Бог мой, — жалобно воскликнула девушка, — мое платье!

— Вот именно, я не решался упоминать об этом, — он рассмеялся, но, увидав, что у нее дрожат губы, торопливо спросил — где же ваше платье, сенорита?

Продолжая обнимать руками колени, она показала пальцем вверх по реке. Мужчина наклонился и, несмотря на то, что девушка отчаянно отбивалась, посадил ее минуту спустя возле двух белых частей одежды и ярко-красной ленты из волос. Потом улыбнулся и, отойдя в сторону, сел спиной к ней на землю.

Он рассеянно теребил редкую траву и за спиной его шуршала платьем, торопливо одеваясь, девушка. Минуту спустя, она крикнула «можно», и он обернулся и увидел, как она заплетала густую косу. Девушка улыбнулась ему глазами и губами. Улыбаясь ей в ответ, он спросил:

— Вы совсем оправились, сенорита?

_{Он рассеянно теребил редкую траву и за спиной　его шуршала платьем, торопливо одеваясь, девушка.}　

— Да, но если бы не вы, я была бы там… — Она вздрогнула и кивнула на мрачную воду. — Я вам очень благодарна.

— Вы говорите по-английски?

— Всего только два-три слова я знаю: «проклятие» и «виски», и еще несколько слов.

— Попросту говоря, самую необходимую часть нашего словаря?

Девушка была занята лентой и продолжала говорить:

— Я Бонита Вальдез. Я живу там вон, с матерью, она очень злая. — Она слегка кивнула головой к югу. — Отец умер или ушел от нас куда-то. Он был очень не хороший. Говорят, что он был разбойником, как Эль-Койот, только не таким могущественным и смелым.

— Эль-Койот? — спросил он.

— Да, он вне закона и скрывается где-то на границе. Вы же, наверно, слышали про него. У него целая шайка и никто не может его поймать, такой он ловкий. Ночью он в одном месте, а на заре совсем в другом. Он носит черную маску и ездит верхом на большой черной лошади стреляет… ах, замечательно стреляет! — Она восторженно замолчала.

— Как интересно, — пробормотал человек.

— Я купалась, когда приехал сенор, потом течением меня унесло, и я проснулась, когда сенор стоял возле меня, а я была раздета Это было очень плохо и мне стыдно.

Она надула красные губки, потом улыбнулась ему.

Она казалась ему очень желанной в эту минуту. Она улыбалась с самоуверенностью жизнерадостной юности.

Очень желанной… Человек смотрел на нее с откровенным восторгом, как коллекционер, отыскавший в пыльной лавченке драгоценную вазу. Ему она казалась прекраснее вазы. Потом он покачал головой. Жизнь в порыве вдохновения создала. это стройное тело и вдохнула в него пламя юности и способность любить. Но к чему все это? Чтобы со временем выйти замуж за грязного мексиканского крестьянина, наполнить мир такими же грязными мексиканцами и стать потом старой и безобразной…

Лошадь подняла голову и покосилась на разговаривавших. Девушка захлопала в ладоши:

— Ах, какая лошадь! И седло оправлено в серебро. Сколько оно должно было стоить!

Человек покачал головой.

— Оно стоило очень дешево. Нужно было всего несколько убедительных слов. Я приобрел эту лошадь сегодня на рассвете.

— Все-таки, — продолжала она, — вы должны быть очень богаты. Мой Педро говорит, что когда он будет богат, он подарит мне седло из серебра и золота. Это будет мое собственное седло. Но Педро очень бедный, он пасет овец дона Томаса Торрито, а по вечерам он приходит к нашей двери, играет на мандолине и поет.

— Я понимаю, — улыбнулся мужчина, вспоминая про незамысловатую любовь наивных, как дети, жителей пограничной полосы.

Она не поняла значения его слов.

— Педро говорит, — продолжала она, — что когда у него будет достаточно денег, чтобы купить свинью и двух овец, он попросит падре повенчать нас. Но это глупая болтовня, потому что я не люблю Педро.

Улыбка на губах человека исчезла. Он вопросительно взглянул на девушку и сказал:

— Простите меня, сенорита, я вас не понял.

Мужчина извинялся за свое ошибочное суждение, но внимание девушки было уже обращено на большой шрам, пересекавший его правую щеку.

— Какой смешной порез!

Он невольно провел рукой по щеке, потом отрывисто сказал:

— Да, очень забавный. Но где же эта деревня, в которой вы живете, сенорита? Вы говорили про дона Томаса Торрито, который живет там. Он толстый, смешной и важный человек?

— Да, он живет за деревней, в большой гациенде. Моя мать говорит, что он вызывает дьяволов и знает заговоры.

— Ваша почтенная мать без сомнения права. Но мне может быть понадобится попросить у него заговора.

Она широко раскрыла глаза, но он ничего не пояснил ей.

Спускался сумрак. Вспухшая река мрачно торопилась вперед. Зачарованные наступающей ночью, мужчина и девушка сидели молча. Потом девушка вскочила.

— Уже поздно! — Она торопливо перевязала черные волосы красной лентой. — Прощаться ли мне с большим сенором или мы еще встретимся?

Он медленно ответил, не отрывая глаз от лиловых далей пустыни:

— Мы еще встретимся.

Она убежала, махая ему на прощание.

_{Она убежала, махая ему на прощание…}

Он провел рукой по глазам.

— Она — юность, — сказал он себе, — а юность сама себе оправдание, каков бы ни был конец. Она — юность, весна мира, мимолетное мгновение любви…

_{— Она — юность, сказал он себе, — а юность сама себе оправдание…}

Он усмехнулся:

— Да, нет сомнения, что мы еще увидимся.

_____

Жизнь дона Боба, как его стали звать местные обитатели, была не лишена приятности в этой мексиканской деревне. Можно быть уверенным, что он снова и снова увидал Бониту. Потом длинные тихие дни, наступление весны и сознание безопасности и спокойствия тоже пришлись ему по вкусу. Он иронически посмеивался над собой, но ленивая, бездеятельная жизнь начинала все больше и больше очаровывать его.

Могущество этого очарования много зависило и от присутствия Бониты. Она откровенно полюбила его, как полюбила бы большую добрую собаку. Жизнь еще не нашла этого ребенка, и грезы ее не были омрачены опытом и горестями.

Но отношения Педро к большому белолицему человеку были гораздо сложнее. Правда, он обязан был этому человеку спасением жизни его Бониты. Правда, и ему, как и девушке, так интересно было сидеть и слушать рассказы этого человека про далекие страны и удивительные приключения, хотя Педро и понимал отлично, что он просто хочет удивить их, когда говорит про летающие машины, и поезда, бегущие под реками, и про дома в десять раз выше, чем высокое дерево. Несмотря на все очарование, исходившее от удивительного незнакомца, юноше не раз хотелось, чтобы дон Боб уехал из их мест.

Но Педро был покорен, когда дон Боб взял из рук мальчика мандолину и научил его простой гармонии струн. На глазах мексиканца выступили слезы, когда он нерешительно стал подражать движениям пальцев дона Боба и увидел, что сам может вызывать те же упоительно нежные звуки. Бонита захлопала в ладоши.

— Видишь, Педро, — воскликнула она восторженно, — я, ведь, говорила тебе, что дон Боб все знает.

Когда дон Боб ушел, Педро спросил Бониту:

— Долго ли здесь останется дон Боб?

— Кто это знает! — Бонита пожала плечами. — Я надеюсь, что долго, он такой хороший.

Бонита потрепала мальчика по щеке.

— Ты опять сердишься? Но я же тебе в сотый раз говорю, что не люблю его.

Педро поднес к губам ласкающую руку.

— Я не мог бы жить без тебя, Бонита. Скажи, что ты меня любишь.

— Но я не люблю ни одного из вас.

Она наклонилась, поцеловала его и побежала к своей хижине.

В ночь, когда дон Боб приехал в деревню, он отыскал дона Торрито и остался жить в его гациенде. После Этого Торрито отправлялся верхом в пустыню и никому не рассказывал о своих путешествиях. Бонита так и не узнала, получил ли дон Боб от него нужный ему заговор.

На вторую неделю своего пребывания дон Боб был представлен деревенскому священнику.

Когда они остались вдвоем, первым заговорил дон Боб.

— Иногда оправдывается обычная поговорка, что мир мал.

— Я часто думал о вас, сын мой, — сказал священник. — Я и боялся, и надеялся, что мы встретимся.

— Эль-Койот безопасен теперь, отец мой. — Дон Боб положил руку на плечо священника. — Мне как-то раз пришлось оказать вам незначительную услугу и поэтому я не хочу скрывать от вас, что разбойник пограничной области стал теперь покинутым всеми беглецом. Плохой политикой было захватывать в плен брата американского сенатора. В погоню были высланы из Эль-Пазо войска. — Дон Боб засмеялся. — Но если бы вы видели этого брата сенатора! Как позеленело его жирное лицо, когда он узнал, что он в руках у Эль-Койота!

— Но зачем же вы захватили его, сын мой?

— Он оскорбил жену одного из моих людей. Видите ли, он белый человек и брат сенатора, она же просто красивая мексиканка. Но мы не причинили ему никакого вреда. Мне уплатили за него две тысячи пезос и я отпустил его, скрепя сердце. Фу, что это было за отвратительное пресмыкающееся. — Дон Боб плюнул, потом лицо его повеселело. После Этого солдаты и мексиканская полиция стали очень деятельны. Весь мой отряд, вероятно, рассеян и, если бы не слово предупреждения и не быстрая лошадь, я изнывал бы теперь в тюрьме. Кроме вас никто не знает и не будет знать, что Эль-Койот здесь.

— А дон Торрито?

— Он только подозревает. С ним мне, быть может, придется иметь дело. Так вот, отец мой, когти Эль-Койота обрезаны и сам он очень устал от всего этого. На время с прежним покончено.

— А если покончено навсегда..?

— Ну, что же, имя мое будет тогда жить в пограничном краю.

— Но, ведь, люди будут вспоминать про Эль-Койота, как про разбойника, предводителя шайки, даже как про убийцу женщин.

Лицо человека залилось густой краской.

— Последнее будет ложью, — он делал усилие, чтобы овладеть собой.

Священник улыбнулся.

— Может быть. Я только знаю, что вы спасли мне однажды жизнь, рискуя собой. И за три дня, что мы провели вместе, я многому научился. Я узнал, что вы росли юношей, которого не удовлетворяла жизнь. Я узнал, что за вашей позой и дикими словами скрывалось сердце, тосковавшее по прекрасному.

— Я думал последнее время о семейной жизни, отец мой. Полагаю, что мать Бониты не будет в этом вопросе адамантом.

— Вы говорите о семейной жизни, — покачал головой старик, — но сладострастие имеет много имен.

— Это не сладострастие… не вполне. Может быть, я научу ее, что такое любовь.

— Брак! — Несколько торопливо произнесенных латинских слов и звонок колокольчика, — задумчиво продолжал священник. — А если это все удержит ее возле вас, то не прикажет ли ей когда-нибудь сердце уйти?

Медленно и задумчиво пошел дон Боб по пыльной дороге. Он направился к хижине, где жила Бонита.

Сидя у матери Бониты, тот, кого одни звали дон Боб, а другие — Эль-Койот, дружески слушал болтовню женщины.

— Тут, конечно, будет вопрос и о пезос, — говорила сенора Вальдез. — Бонита молода и очень красива. Бонита очень похожа на меня какой я была немного лет тому назад.

— Тут, уж, конечно, приходится верить вам на слово.

Она раздраженно повысила голос.

— Разве я так отвратительна, дон Боб?

— Что вы! Про вас можно сказать, что вы… вполне развились. В вас исполнились обещания юности.

Мать девушки снова подхватила золотую нить разговора.

— А как же на счет пезос? Ах, да, пезос. Мы и здесь вполне культурные люди, не правда ли, сенора Вальдез? Я думаю, что во многих нарядных гостиных такие же вдовы, как вы, имеющие красивых дочерей, так-же точно говорят о пезос, назначая цену за молодость.

— Как странно вы разговариваете, дон Боб!

— Я согласен с вами, что мы уклонились от сути разговора, А, ведь, мы говорили о покупке Бониты. Я, конечно, мог бы перекинуть ее через седло и увезти ее отсюда. Но я не стану этого делать. Вы получите этот мешочек с деньгами, сенора, а в день свадьбы еще такой же мешочек.

Коричневая рука впилась в деньги.

— Хорошо, — пробормотала сенора Вальдез, — а когда же свадьба?

Мужчина встал,

— Дни меня не молодят. Скажем, — в течение недели.

Веселый и бодрый ехал он через деревню к дону Торрито, к человеку, продавшему, по словам Бониты, душу дьяволу.

Но дьявол, вероятно, заплатил ему очень щедро, потому что дон Торрито мог жить в большой гациенде и держать двух слуг. И, может быть, его сатанинское величество знало, за чем ездил дон Торрито по ночам в пустыню.

Когда дон Боб подъехал к дому дона Торрито, тот с помощью вспотевшего слуги влезал на лошадь. Короткая ножка мексиканца долго и напрасно тянулась к стремени. Наконец, он сделал последнюю отчаянную попытку и поймал ногою стремя. Дон Торрито одновременно вздохнул с облегчением и выругал слугу.

— Ах. дон Боб, — воскликнул он жирным голосом. — С годами теряешь ловкость. Я еду на разведки. Дела плохи. Мне сообщили, что пойманы трое из шайки. Говорят даже, что опознан их предводитель Аль-Койот.

— А если так?　

— О, если так… то это　очень плохо. За его голову уплатят тысячу пезос, и где же он будет в безопасности?

— Птицы здесь плохо кормленые, — задумчиво произнес дон Боб, но зачем же давать им жиреть на таком нежном мясе, как ваше? Чего стоит жизнь человека, который ищет денег за кровь Эль-Койота? У него есть друзья…

_{— Птицы здесь плохо кормленые, но зачем же давать им жиреть на таком нежном мясе, как ваше? — сказал дон Боб.}

— У него есть друзья, но это было вчера. Сегодня его единственный друг, может быть, я. Но мы шутим. Я вернусь до утра. А пока…

— А пока вы можете мне привести мешек-другой с деньгами. Я отдал последний сеноре Вальдез. Для свадьбы нужен еще один мешок.

Глаза Торрито стали совсем круглые.

— Сумасшедший, сумасшедший! Вы и за треть купили бы эту мексиканскую девченку. Да и к чему свадьба?

— Может быть потому, что мне так хочется, может быть, просто, потому, что сейчас весна.

— Весна! — Торрито засмеялся. Это я еще могу понять, — но женитьба больше напоминает зиму. Ну, я еду. Так что же мне сказать Аль-Койоту, если я его встречу?

— Скажите ему, чтобы он ничего не боялся. Тот, кто захочет получить деньги за его голову, должен знать, что его ждет…

Многозначительный разговор окончился.

Торрито дал шпоры лошади.

— В эту ночь, в дальнем конце деревни, разыгралась одна из незаметных житейских трагедий.

— Два мешка с золотом, дура, — кричала старуха, — столько золота за твое грязное черное тело.

— Он такой старый, — ныла Бонита.

— Старый! Ему едва ли тридцать лет, он красивый и сильный.

— Он меня поцеловал, — девушка сделала гримасу. — Мне гораздо больше нравился, когда меня целует Педро.

— Так ты можешь получить и Педро. — Дон Боб говорит, что нет.

— Дурочка, ты скоро поумнеешь. Мужья слепы, Бонитами часто уезжают.

Глаза девушки заблестели.

— Мне это кажется очень смешно, но если ты хочешь, я выйду за него замуж… но ненадолго.

Уверенная в победе, мать погладила дочь по черным волосам.

— Ты выйдешь замуж через два дня. И ты не пожалеешь, не очень пожалеешь.

Она отошла к печи и стала готовить ужин.

Дон Боб встал на рассвете и выехал за деревню. Он останавливался, чтобы последить за пчелами, собирающими с цветов мед, слезал, чтобы понюхать росший у дороги жасмин. И радовался всему, как ребенок. На повороте дороги из кустов вдруг вынырнул юноша — мексиканец и поднял руку.

Всадник остановился, оглянулся направо и налево и спросил:

— Ну, в чем дело?

— Бонита и вы, — просто ответил Педро.

Дон Боб соскочил с лошади. Он был гораздо выше юноши и с любопытством заглянул в его смелые глаза. Потом улыбнулся.

— Что же дальше?

— Я люблю Бониту, — все так же просто сказал юноша.

— Так почему же, к чорту, вы не женитесь на ней?

— У меня нет мешков с золотом, сенор.

Дон Боб рассмеялся.

— Хорошо сказано, друг мой! Пусть это положит начало, — он вынул монету и бросил ее юноше.

Монета упала на землю.

— Сенор, — Педро говорил торопливо, точно боясь, что голос изменит ему, — счастья не может быть без любви. Мне так говорил падре. Откажитесь от Бониты, разве вы можете купить ее душу? Я люблю ее уже много лет, сенор, и душа ее принадлежит мне.

— Вы читали слишком много романов, Педро. Люди постарше вас и меня говорят с достоверностью, что женщины не отягощены таким грузом, как душа. Кроме того, я заплатил деньги только за ее тело. Вам же посоветую заняться другими девушками. Со мной, по крайней мере, они никогда не упрямились.

Дон Боб сел верхом, а юноша крикнул ему вслед.

— Один из нас все равно умрет!

Два дня спустя священник беспрекословно произнес слова, которые, по мнению людей, соединяют мужчину и женщину воедино.

Бонита спокойно стояла рядом с мужчиной. Потом она поцеловала его как ребенок, и повела за руку к домику, который он купил.

Она быстро и радостно разбирала немногие принадлежавшие ей вещи. Он смотрел на нее и горло его сжималось оттого, что сегодня воплощались в действительность его надежды. Они заживут новой жизнью и строить ее начнут сегодня же.

Вечером они весело купались в реке и в сумерках сидели у дверей дома. Он обнял ее, но она выскользнула из его рук. Тогда он поймал ее и, притянув к себе, поцеловал в шею и в голову. Но глаза ее засверкали и мелкие зубы впились в его руку.

— Я этого не люблю, сенор Боб.

Он опустил руки и сказал:

— Так я не буду этого делать.

Он молча курил, покадевушка ловкими движениями плела корзину.

— Бонита, откуда появляются на свет дети?

— Падре приносит их, — пальчики продолжали усердно плести.

— Сколько тебе лет?

— Шестнадцать.

Стемнело. Маленькие пальчики выпустили неоконченную корзину. Глаза Бониты были закрыты. Он взял ее на руки, отнес в комнату и положил на кровать. Она сонно открыла глаза, улыбнулась ему и снова заснула.

Как бегущий сам от себя человек, зашагал дон Боб к гациенде Торрито.

— Надеюсь, что у этого свиньи есть виски, — бормотал он.

Час спустя из дверей гациенды вышла, пошатываясь, странная фигура. Щеки человека были в красных пятнах, глаза бессмысленно уставились на луну, заливавшую светом долину и пустыню за ней. Дон Боб раскланивался со своей тенью и напевал пьяным фальцетом.

Но когда дон Боб проснулся на рассвете возле гациенды, ничто уже не напоминало ему о слишком большой порции выпитого ночью виски. Он окунул голову в стоявшую возле дома бочку с водой, взял одну из лошадей Торрито и уехал. После часовой прогулки он почувствовал сильный голод и вернулся назад.

Возле гациенды он увидел Торрито.

— Вы рано выезжаете, — приветствовал его мексиканец, — а новости плохие, плохие. Две ночи тому назад солдаты нашли главную пещеру, конечно, забрали все.

Глаза дон Боба сузились.

— Как же они нашли пещеру?

— Какие вы задаете вопросы! Разве я вам не говорил, что поймали троих из шайки. Но кроме того в Ларедо ходят слухи, что Эль-Койот все еще в этих местах. И говорят, что Эль-Койот не мексиканец, а американец.

Дон Боб задумался, потом сказал:

— Пошлите к Боните мальчика. Пусть он ей скажет, что я вернусь только вечером. Ваши новости задали мне работы.

Для Бониты день прошел в труде, а вечером явился Педро. Юноша так странно смотрел на нее, что Бонита рассмеялась и спросила:

— Ты думал, что меня съели?

— Где он? — спросил Педро, мрачно опустив глаза.

— Дон Боб? Кто знает! Он ушел вчера вечером.

— Я видел. Это хорошо, что он ушел. Ах, Бонита, если бы он только тронул тебя! — В глазах юноши блестели горячие слезы.

Она увидела отчаяние на его лице и порывисто обняла его руками за шею. Он привлек ее к себе и прижался губами к ее губам. Потом она отшатнулась, сжала на груди руки, точно пытаясь удержать бьющееся сердце, кивнула юноше и убежала в дом.

Ее часто целовали и прежде, но это было совсем иначе, чем теперь. Произошло что-то таинственное и сразу померк весь мир вчерашнего дня. Она сидела, тяжело дыша, отдаваясь неясным, но сладким мечтам.

Так застал ее дон Боб. Она молча поставила на стол еду, и они так же молча закончили простой ужин.

Когда стемнело, они сидели у дверей и к ним подошел священник.

Вдруг среди темных деревьев у дороги раздалось три резких свистка. Дон Боб вскочил, потом, не говоря ни слова, вошел в дом, взял два револьвера и исчез во мраке.

Из темноты до Бониты и священника доносился шепот, потом раздался крик, выстрел, звуки быстрых лошадиных копыт. Потом — молчание.

Бонита и священник бросились к деревьям. На дороге, лицом вниз, лежал дон Боб. В вытянутой руке его был зажат револьвер.

С трудом приподняв его, они общими усилиями перетащили его в его жилище. Там Бонита испуганно смотрела, как перевязывал священник колотую рану в боку дон Боба.

Два дня был дон Боб без сознания, потом спокойно заснул и на третий день попросил есть. Когда Бонита накормила его, он поблагодарил ее глазами и снова заснул. Ее холодная рука на его лбу облегчала его.

Силы возвращались к нему с каждым днем. Раз как-то Педро зашел узнать, не может ли он чем-нибудь помочь. Но дон Боб только покачал головой и засмеялся, как человек, которому пришли в голову забавные мысли.

Настал день, когда дон Боб зарядил ружье, привязал к седлу узелок с провизией и сел верхом на лошадь.

— Я уезжаю на две ночи, — сказал он Боните, — а на третий день вернусь домой, если этого пожелает множество твоих святых.

Дни медленно проходили для Бониты, но вечером приближался голос Педро, певший старую песню о любви и вине. Она крепко сжимала руки, прислушиваясь к приближающемуся голосу. Что-то толкало ее к открытой двери, что-то древнее, как мир, молодое, как весна, и более сильное, чем рука судьбы. Голос певца умолк. Тихо. Бонита встала и пошла.

На второй день вечером по сухому руслу реки ехал всадник. Потом лошадь его прыгнула в сонную реку и вышла на противоположный берег. Всадник похлопал лошадь по мокрой шее и улыбнулся, как человек, который выполнил свою задачу и теперь возвращается домой. Потом улыбка вдруг померкла., Совсем близко впереди, в свете луны сидели юноша и девушка. И всадник увидел, как девушка притянула к себе лицо юноши и поцеловала его.

_{Бонита и Педро}

Рука всадника нащупала в темноте ствол ружья. Перед глазами дона Боба стоял туман: только нажать курок, всего одно движение. На руках державших ружье, вспухли синие жилы.

Но дон Боб повернул лошадь и проехал стороной. Дома он сел и стал нетерпеливо ждать.

Прошел час. Он вытер пот со лба.

За дверью послышались звуки шагов и остановились.

— Завтра, — сказал голос Бониты.

— Да, — ответил Педро.

Девушка вошла. Рука обвилась вокруг ее талии, другая тяжелая ка легла ей на рот. Он продержал ее так несколько минут, как в тисках, потом бросил на кровать.

— Дон Боб! — вскрикнула она.

Не оборачиваясь к ней, мужчина ответил:

— Да, дон Боб к несчастью вернулся. Где ты была?

— В лесу у реки.

— С кем?

— С Педро.

— Ты любишь его?

— Да, мы вместе с детства.

Мужчина прошелся по комнате, потом сел. Бонита тихонько подошла к нему. Потом нерешительно села к нему на колени.

Он напрасно искал в ее лице следов грусти. Оно все сияло радостью.

— Знаешь, тебе придется найти другую Бониту, — сказала она, — я не могла бы любить тебя так, как его. Ведь, ты уже старый.

Дон Боб наклонился неловким движением поцеловал ее.

— Ложись спать, Бонита, — сказал он, — утром мы еще поговорим.

На заре дон Боб сошел с лошади возле хижины Педро. Когда он вошел, юноша поднялся на локте и лицо его побледнело.

— Бонита сказала мне, — произнес дон Боб.

Крик застрял в горле юноши. Дон Боб покачал головой.

— Я не сделал ей вреда, — я пришел сюда.

— Вы правы, что хотите убить меня, а не ее, — голос юноши дрожал.

Дон Боб закурил папиросу.

— Нет, Педро, я просто уезжаю отсюда. У вас с Бонитой остаются деньги, вы купите себе свиней и корову и будете счастливы.

Юноша плохо понимал, но схватил большую волосатую руку мужчины в трепетно спросил:

— Но почему?

— Потому, что мне так нравится. Но, главным образом, мне не хочется огорчать черноглазую девочку.

Он вскочил на седло, когда первые лучи солнца коснулись долины.

Дон Боб остановился у дверей дома. Бонита выбежала к нему навстречу.

— Я уезжаю, — сказал он почти весело, — но тебя оставляю в хороших руках.

Он поиграл поводом.

— Может быть, ты когда-нибудь поймешь, а, может быть, и нет. Мы оба с тобой ни слишком хорошие, ни слишком плохие люди. Но есть люди, которые смотрят на жизнь светлыми глазами, а другие спотыкаются, как во мраке. Я — как раз из них. Я похож на маленького мальчика, который плачет и сердится потому, что не может получить луну.

Бонита смотрела на него и в глазах ее был новый свет.

— А, может быть, я понимаю, — шепнула она. — Я лежала и думала про вас всю ночь. Мне кажется, что я люблю вас, только не так, как вы хотите. А если бы и так любила, так скоро бы вам надоела.

Она всхлипнула и погладила ему руку.

Стук копыт удалялся и, наконец, совсем умолк.

В кустах чирикала птичка. Начался новый день, несущий людям свои дары любви и печалей, ненависти и радостей.

…………………..

УХОДЯЩИЕ ТЕНИ

Рассказ Ады Карвер

Перевод К. Залесского,

Иллюстрации Н. М. Кочергина

Мало по малу время изменяло все. Старая, кочковатая дорога, шедшая вдоль по реке Кэну, была заброшена. Теперь проезжая дорога перерезала болота и поля, полные злаков, и не желала следовать капризам реки. Старой Генриетте дорога эта казалась беспокойной и страшной. Она даже пробивала себе путь через дворы частных владений, стирая с липа земли старые границы: дубы, апельсинные деревья и сучковатые мирты с отягощенными цветом ветвями — деревья, под которыми в былые дни за Генриеттой ухаживали и где овладели когда-то ее сердцем.

Остров Бревель, на котором живут французские мулаты, не похож на одинокие, заброшенные острова, затерянные среди океана. С огибающей его рекой остров похож на девушку в объятьях возлюбленного, молящего ее о любви на веки — лежи тихо, обожаемая моя. Разве не обнимают тебя мои руки? Разве не слышишь ты биение моего сердца? Прими дары, которые я принес тебе, цветы и плоды, которые я положил к твоим ногам. Ты округла и сияешь, как солнце, ты прекраснее, чем день…

Молодежь на острове Бревель была очень довольна переменами и внесенным ими оживлением. Теперь она могла в длинные летние вечера уезжать на автомобилях в город или ходить в кинематограф на горе.

— Да нет же, мы не разговариваем с этими неграми, — уверяли они старую Генриетту. — Нам нечего делать с этими чернокожими.

Но все это печалило Генриетту. Ее народ целыми поколениями охранял свою кровь. Презираемые белокожими, презирая чернокожих, мулаты держались особняком. Но теперь все изменилось. Что-то такое было в воздухе…

В пышной черной юбке, с черной косынкой на голове сидела Генриетта на галлерее дома и смотрела на шоссейную дорогу, прямую, белую и бесконечную, манившую к себе молодежь… Вот и люди теперь не умирают, как прежде. Бывало они, умирая, ложились в кровать и успевали причаститься и получить отпущение грехов. Теперь же умирают где и как попало, раздавленные поездами иди автомобилями, мчащимися по проезжей дороге. Неудивительно, что хоронят часто наспех, без торжественности, без звона колоколов, не говоря уже о плакальщицах!

Генриетта и ее приятельница, старая, толстая Жозелина Ремон были единственными плакальщицами, оставшимися на острове Бревель. Было время, когда без плакальщицы нельзя было обойтись, как и без священника, когда ни одного порядочного человека не хоронили без женщин, профессионально оплакивающих умершего. В те дни к Генриетте и Жозефине относились с большим уважением: им предоставлялось почетное место за столом, лучшее кресло у камина и самая удобная скамья в церкви. Но теперь плакальщиц не приглашают и самим приходится предлагать свои услуги. Люди теперь, кажется, потеряли страх и почтение перед смертью.

Та же самая участь постигла и бабок-повитух. Молодые женщины приглашают теперь на время родов ученых акушерок или ездят рожать в город, в больницу. Теперь люди не обращают никакого внимания на то, как они умирают и как рождаются. Они просто приходят в жизнь и уходят из нее любым путем…

Все это огорчало Генриетту. Сидя в своем углу, она вздыхала и ворчала:

— Что за беспорядки пошли, ни на что не похоже…

Вот уже почти десять лет, как Генриетта последний раз причитала на похоронах. Последнее приглашение выпало на долю Жозефины, когда шесть лет тому назад умерла старая Ривз. Тогда у Жозефины получилось 98 похорон, а у Генриетты было 99. У нее одними похоронами было больше! Как она гордилась своим рекордом! Ни одна плакальщица во всем приходе не причитала на похоронах столько раз, как она. Конечно, старая Жозефина шла почти наравне с ней. Генриетта вела счет своих похорон и похорон Жозефины в маленькой черной записной книжке, которую она держала на запоре в шкафу. На одной странице значилось ее, Генриетты, имя. Под ним стояло девяносто девять аккуратных крестиков, по пяти в ряд. На противоположной странице стояло имя Жозефины, а под ним девяносто восемь аккуратных крестиков, по пяти в ряд.

Что ж, они с Жозефиной долго и верно служили Смерти. Куда ни шла Смерть, там были и они… Было время, когда Генриетта, в виде особой любезности, вынимала свою записную книжку и называла крестики:

— Этот вот — Мари Ломбар, а Этот — ее дочь, Селеста. Вот Анри, который умер от холеры в 1860 г.

Теперь же никого не интересовала записная книжка Генриетты. Уже шесть лет, со дня смерти мадам Ривз, лежит записная книжка в шкафу. Иногда Генриетта с грустью спрашивает себя, придется ли ей еще когда-нибудь причитать. Ведь, на острове Бревель остался только один человек, который захочет, чтобы после его смерти позвали плакальщицу. Этот человек Тони Фильбер, и он один на острове был старше Генриетты. Тони, Генриетта и Жозефина были вместе когда-то молоды. Теперь вопрос был в том, которая из них получит Тони, когда Тони умрет.

— Если я получу Тони, — говаривала Генриетта, у меня будет на два крестика больше, чем у тебя. У меня будет тогда 100…

А Жозефина, расплывшись жирным телом в кресле, посмеивалась:

— Ну, а если я его получу, мы сравняемся, Этта, дорогая моя.

А Тони, старый, старый, беззубый старик, был очень доволен, что им так заняты. Иногда, встречаясь с ними в церкви, он шутил:

— Хорошо, хорошо, старухи. Я еще тут. Хи! Хи! Я переживу вас обеих. Вот подождите — я вам покажу!

_{— Я еще тут старухи! Хи! Хи! Я переживу вас обеих!}

Дни на острове Бревель были длинные, полные сонным кудахтаньем жирных рыжих кур и гоготом уток. Часть времени Генриетты уходила на молитвы за тех умерших, которые были в чистилище. Но нельзя же вечно молиться! Оставалось только думать о прошлом и о смерти. Генриетта всегда, даже в детстве знала что-то тайное и прекрасное о смерти. Она не могла бы выразить словами, что именно это было, но знание это сделало из нее хорошую плакальщицу. Она помнила то давно прошедшее время, когда умер муж Розы, дочери Тони, и оставил ее молодой вдовой. Что это была за хорошенькая крошка, и такая бледная в своем горе! Генриетта, конечно, исполнила свой долг перед умершим. Она причитала и пела, и билась о землю:

— Под деревом возле дороги рыли они свежую могилу. Что видят глаза твои, желанный небесами, глаза твои, которые не смотрят больше на меня? Как долго мне ждать, пока я приду к тебе, как приходила, бывало?… там у воды, где поют камыши…

Но после похорон она пошла к Розе утешать ее и говорила обратное:

— Послушай, Роза, голубка, не огорчайся так. Ты еще такая молодая и свеженькая! Подумай, он, ведь, счастлив! И мир полон мужчин, которые могли бы любить тебя…

У дверей Розы цвела лилия, которую называют «Слезы вдовы». — «Слезы вдовы» — потому, что капелька росы в сердце ее высыхает так скоро, когда восходит яркое, горячее солнце…

Да, кто знал больше про смерть, чем она, Генриетта… она, похоронившая трех мужей?

Иногда, когда погода была хорошая и солнце не слишком жаркое, старая Генриетта надевала чистое платье, брала палку и ковыляла к дому Жозефины. Они сидели тогда и вместе вспоминали старое время. Она брала с собой кого-нибудь из внуков, которые помогали ей пробираться по канаве возле проезжей дороги, которой она всегда избегала из-за автомобилей. В дождливую погоду Генриетта всегда промачивала и пачкала ноги в канаве. Когда стояли сухие дни, автомобили обдавали ее с ног до головы тонкой, белой пылью. Иной раз она попадала в крапиву или в муравьиные кучи. Любившие ее внуки возмущались:

— Ну, не стыдно ли тебе, бабушка, пробираться в канаве? Почему ты не хочешь, чтобы мы довезли тебя до Жозефины в автомобиле?

Но Генриетта боялась автомобилей. — Нет, нет, я лучше пешком дойду. Жозефина всегда была рада ее видеть. Жозефина была богата, у нее был дом и небольшая лавка, которой заведывал зять. Замужние дети жили с ней, а не она с ними. Старухи пили кофе и говорили, говорили, говорили…

— Неужели ваши языки никогда не устают? — спрашивали смеясь, но с почтением, невестки Жозефины.

Ах, как пышно жили и умирали в былые дни! Вспоминать желтую лихорадку 1890 г. было все равно, что вспоминать свадебное торжество. Каждый день похороны, а иной день и по двое. И у нее, и у Жозефины были полные руки дела… Да, теперь Эта местность стала слишком здоровой. И болота высушили, и мало ли еще что делали. Люди перехитрили смерть. Это еще хорошо, что автомобили кое-кого давят, а то люди никогда бы не распрощались с землей. А что, если в один прекрасный день люди совсем откажутся умирать? Что тогда скажет бог-отец?

Иногда Жозефина и Генриетта любили и пошутить, убивая мух неутомимыми веерами:

— Я видела на той неделе в церкви Тони. Он едва бродит.

— Да что ты? (смешок). Он уж не жилец!

Иногда в саду Жозефины начинали резко трещать цикады и сразу замолкали. Это было верным признаком смерти. Старухи начинали усердно креститься:

— Кто будет на этот раз?!

Но это, в конце концов, не имело значения. Того или другого глупого мальчишку раздавит автомобиль. Или кто-нибудь из них застрелится из-за девчонки. Никто из них не позовет ни Генриетту, ни Жозефину. Тони Фильбер единственный человек на острове Бревель, который захочет позвать плакальщицу, и он уже лет двадцать, как стоит ногой в могиле. Похоже на то, что он не расстанется с землей во веки веков, аминь. Он всегда был вот таким, любил пожить! Ах, что это был за парень, Тони-то! Как он умел обходиться с девушками…

Стоял душный августовский день, когда с Тони случился удар. Генриетте сообщил об этом ее внук:

— Я слышал внизу, в лавке, что Тони совсем плох. Говорят, что он недолго выживет.

Генриетта была взволнована. Так Тони болен, ему совсем плохо! Она торопливо проглотила свой кофе, взяла палку и отправилась по канаве к дому Жозефины. Она была так отягощена новостями, что с трудом дышала.

Так Тони лежит на смертном одре… Перед ней вставал и воспоминания о Тони, каким он был в давно прошедшие дни…

Августовское солнце окуталось туманом с реки. Виргинские тополя уже меняли окраску и золожель стоял весь в цвету. Так Тони умирает! Что-ж, иной раз она может и забыть, сколько у нее внуков; иной раз она забывала свой возраст или какой был теперь год. Но не забыть ей никогда поцелуев Тони и платья, в котором она была много — много лет назад. Не думала она тогда ни о смерти, ни о причитаниях над умершими. Что за любезник был Тони, и какой он был смелый! Конечно, он целовал всех девушек на острове. Но она всегда знала, что для нее поцелуй был особенный. Она была тогда стройная, красивая девушка и ей едва исполнилось семнадцать… Старая Генриетта ковыляла дальше, спотыкаясь о камушки и задевая за кусты. Было это в 1852 году, задолго до войны… У старой Генриетты на щеках теперь бородавки.

— Это лягушки их тут насажали, — говорила она иной раз любопытным внучатам. Но в те дни, когда Тони ее целовал, щеки ее были гладкие и смуглые. Тони подвел ее к реке, чтобы она посмотрела на себя.

— Твое лицо, Генриетта, было похоже на желтую лилию. А теперь — взгляни-ка, — оно стало, что роза!

Да, а вот теперь бедный Тони умирал. Кого из них он позовет причитать — ее, или Жозефину? Интересно, есть ли у Жозефины какие-нибудь «новости»? Генриетту объял такой страх, что она даже остановилась. А вдруг он позвал Жозефину? Генриетта ускорила шаги. А кто это так торопливо, торопливо пробирается по канаве? Генриетта сощурила глаза, чтобы лучше видеть. Да это Жозефина ковыляет среди кустов. Она такая толстая, что с трудом двигается.

Старухи стали издали махать друг другу веерами из пальмовых листьев и выкрикивали:

— Тони… он очень болен! Говорят, что это конец…

Они нашли славное местечко у дороги, среди кустов и переросших летних цветов. Им понадобилось минуты две, чтобы отдышаться. Как сопела Жозефина и каких трудов ей стоило усесться! Она так и расплылась во все стороны. Генриетта радовалась, что она' худощавая и может взять кое над кем верх.

— Слышала ты еще что про Тони? — вся дрожа спросила Генриетта.

— Нет. А ты? — ответила Жозефина.

Вот так же точно они сидели и говорили про Тони в далекие дни молодости. Что это был за парень! А теперь вот за ним пришла смерть.

— Если я его получу, — прокряхтела Генриетта, — у меня на два креста будет больше, чем у тебя.

Жозефина вся тряслась от смеха:

— Да погоди! Если я его получу, мы сравняемся, Этта? дорогая моя!

Прошла неделя, прошла другая. Старый Тони, кажется, решил не умирать. Это так было похоже на него. Он заставлял смерть дожидаться его, кокетничал со смертью. Он всегда любил дразнить. И Тони ни одного слова не сказал про плакальщиц. И это тоже было похоже на него. Пускай все до последней минуты гадают!

Теперь Генриетта каждый день вечером вынимала свою записную книжку. 99 крестиков. Всякая плакальщица позавидовала бы ей. Если бы ей только заполучить еще один крестик, чтобы округлить последние пять! Если бы ей только получить Тони. Тогда она будет торжествовать над Жозефиной.

— У меня 100 крестиков. Я причитала на ста похоронах!

Как-то раз ночью, в начале сентября, Генриетта лежала в постели без сна. За окном вздыхали и качались деревья, было очень тепло, — хорошая погода для похорон, — думала Генриетта. Хорошая ночь для смерти: жасмины все еще в цвету, а на деревьях сидят птенцы сов. — Генриетта любила сов и летучих мышей, всех существ, живших в зеленом, потустороннем мире. С проезжей дороги доносился шум автомобилей. Вверх и вниз мчались эти машины, полные молодежи. Как мало уважали смерть все эти мальчики и девочки!

На юге вспыхивали зарницы. Это означало, что дождя не будет. Генриетта тихонько встала и вышла посидеть на галлерее, где было прохладнее. Может быть, именно сейчас-то и умирает Тони… Один из внуков просунул голову в дверь:

— Ложись лучше в постель, бабушка, ты простудишься в одном ночном белье.

— Оставь меня.

Она начала тихонько петь:

— Он умрет, возлюбленный мой, когда созреют круглые плоды, когда опустеют поля и небо станет черным…

Две недели спустя старый Тони умер. Сын Тони пришел приглашать на похороны Генриетту.

— Это папа сказал нам позвать вас. Похороны — завтра, в десять.

Генриетта, плакавшая когда-то во время отъездов Тони в город, не могла пролить и слезы теперь, когда он умер. Опа была так взволнована, что едва могла говорить, едва могла одеться.

— Идите, помогите мне застегнуть платье, — просила она детей.

Так он все таки позвал ее, бедный, старый Тони!

Внук должен был проводить ее вниз.

— Бабушка! — испуганно воскликнули внуки. — Ночью шел проливной дождь. Как не стыдно такой старой даме, как вы, пробираться по канавам.

Но они ничего не могли с ней поделать. Она не успокоится, говорила она, пока не повидает Жозефину.

— Я должна пойти и сказать Жози, — бедная, старая Жози…

Когда Генриетта подходила к дому Жозефины, она стала уже издали кричать срывающимся голосом. Но Жозефина оборвала ее:

— Я уже слышала. Тебе нечего беспокоиться мне сообщать… Что же, я рада за тебя, Этта.

Старая Жозефина тяжело сидела на стуле и тело ее свисало со всех сторон. Какие мысли и воспоминания бродили за этими глазами, лишенными ресниц… Она встала и пошла сварить кофе для гостьи.

— 100 у тебя, — бормотала она, — и 98 — у меня.

Сегодня Жозефина подлила в кофе анисовой водки, с осуждением поглядывая на Генриетту.

_{Плакальщицы беседовала за кофе у жирной Жозефины.}　

— Тебе нужны будут все твои силы, — сурово сказала она. — Вон, какие у тебя мокрые ноги. Постыдилась бы в твои-то годы!

Но Генриетта улыбалась. Она знала, что Жозефина старалась скрыть свое разочарование. Она знала, что Жозефина была расстроена. Генриетта пила горячий, ароматный кофе. Но она оставалась у приятельницы недолго.

— У меня по горло дела. Мне придется встать пораньше и быть свежей.

Но когда Генриетта проснулась на следующий день утром, она почувствовала, что с голосом ее случилось что-то ужасное. Он пропал: она не могла говорить. Внуки озабоченно окружили постель — ведь, старухи хрупки, как стекло.

— Видишь, мы говорили тебе, бабушка. Разве можно в твоем возрасте бродить по воде, как утка.

Они бранили ее, возились с ней, клали на горло нагретую фланель. Напоили горячим коньяком, но и это не помогло. Горло ее болело, а когда она открывала рот, она кряхтела, как лягушка. А, ведь, бывало, голос ее звучал во время причитаний, как орган!

— Бедная бабушка, — говорили внуки, — теперь она не может причитать. На похороны старого Тони попадает Жозефина.

Генриетта лежала и тихонько стонала. Если бы она могла плакать так, как плачут огорченные дети! Но слез не было. Они уже давно высохли.

В сумерках семья вернулась с похорон. Но из уважения к ней, — как думала Генриетта, — они воздерживались от разговоров про похороны и про то, как хорошо причитала Жозефина.

Они всего только сказали:

— Жозефина такая толстая, что ее приходилось держать, чтобы она не свалилась в могилу.

Но когда Генриетта думала, что ее никто не видит, она вынула из под подушки записную книжку и поставила крестик под именем Жозефины. Теперь они сравнялись. Ее старые руки дрожали и из одного глаза выкатилась одинокая желтая слеза.

— Бедная бабушка, — шептались внуки, — бедная наша старушка!..

Сон не приходил к Генриетте почти до самого рассвета. Около полуночи пошел дождь, упорный дождь, полный тайн осени. А Генриетта лежала в постели и думала про смерть. Она думала о том, как добры к ней внуки. Ей всегда было жаль молодых людей, когда кто-нибудь умирал. Ей не было жаль детей или стариков, а тех, которые между ними. Тех, что между восемнадцатью и сорока годами. Они тяжелее всего принимали смерть. Если бы они только могли знать то, что знала она, она и маленькие дети… Конечно, она причитала возле умершего: это было ее призванием, ее работой. Но как часто во время самых похорон ей хотелось шепнуть страстному горю юности:

— Тихо, тихо, милые… Не надо так печалиться. Я знаю, говорю вам, что я знаю.

Но что именно она знала, она не могла бы выразить словами.

Потом она заснула. Прозвучавший во сне колокол разбудил ее. Дождь перестал, в окна смотрел серый свет. Но кто же это мог умереть? Кто-то старый и богатый, колокол звонил так долго. Она снова задремала. Но когда она снова проснулась, колокол все продолжал звонить… Верно, умер кто-то старый.

Вдруг Генриетта услышала в доме движение. Окна хлопали, где-то открыли и снова закрыли дверь. Потом зашуршали юбки, забегали ноги. Внуки! Они взволнованно окружили ее постель. Щеки младших пылали, как тогда, когда кошка упала в водоем или вышел весь сахар.

— Бабушка, как ты думаешь, что случилось? Старая Жозефина умерла!

— Бедная Жозефина, — говорили они, — она заболела ночью и умерла рано утром.

Генриетта села в кровати, мигая со сна глазами. Теперь появились и старшие внуки, они входили в комнату на цыпочках.

— Как ты себя чувствуешь, бабушка? — они взяли ее за руки. — Прошло твое горло? Знаешь, голубка, они прислали за тобой! Они говорят, что Жозефина ночью просила, чтобы ты причитала у нее на похоронах…

Весь день внуки возились, собирая бабушку. Вычистили и выгладили ее лучшее платье, разложили ее траурную вуаль, перчатки и башмаки.

— Мамочка, — говорили ей дочери. — Лежи и отдыхай, тогда голос твой поправится к завтрашнему дню.

Они были хорошие дочери, они старались, чтобы она попрежнему почувствовала свою силу. Генриетта лежала весь день и смотрела на белую шоссейную дорогу, тянувшуюся мимо дома Жозефины. Генриетте казалось, что она видит Жозефину, на галлерее, с расплывающимся жирным телом.

Да, она почувствует отсутствие Жозефины, своей старой приятельницы! Вот ушли оба, и Тони, и Жози! Как странно, что ей придется причитать на похоронах Жозефины. Ей будет казаться, что она причитает на собственной могиле.

На следующее утро, при первых лучах дня, дети пришли помочь ей одеться.

— Как ты себя чувствуешь, бабушка?

Они смотрели на нее и качали головами. Она была такая худенькая и старая. Теперь, когда все друзья ее ушли, она сама казалась существом из какого-то другого мира.

— Мамочка не долго останется с нами, — говорили между собою ее дети. Они заботливо толпились вокруг нее.

Старая Генриетта сидела в кровати.

— Принесите мне мои очки, — ворчливо сказала она.

Они принесли ей очки, вставные зубы, четки. Вымыли ей ноги, растерли их и помогли ей одеться.

В черном траурном вуале она была похожа на маленькую черную невесту. Когда она была готова, ей принесли ее записную книжку.

— Взгляни-ка, мамочка! Отметь — ровно 100 похорон. Ты причитала столько раз на похоронах, как никто в нашем приходе.

Но Генриетта была точно чем-то рассержена:

— Не хлопочите, — проскрипела она. — Подождите, пока я вернусь с похорон Жозефины.

Она пошла по канаве, крепко прижимая маленький черный мешечек и очки. Внуки огорченно смотрели ей вслед. Раз она остановилась и помахала им рукой. Она не хотела ехать с ними на автомобиле. Она ковыляла вниз по канаве. Башмаки казались ей тяжелыми и путались в старом кружеве. Когда по дороге с грохотом мчался автомобиль, она в страхе затыкала уши. Ей казалось, что она так одинока, так одинока, до боли в сердце…

— Жози, — звала она в тоске, — Жози, я иду…

Но когда она дошла до поворота дороги, она споткнулась и почувствовала, что не может итти дальше. Струя воды лилась из трубы сбоку дороги и канава впереди наполнялась водой. Черная вода кипела и лизала ноги старухи, коварная и злобная. Генриетта отступила и минуту стояла в нерешительности, вся дрожа. Глаза ее были устремлены на дорогу, залитую солнечным светом и бегущую мимо дома Жозефины. Потом, спотыкаясь, почти теряя сознание от страха, она выбралась и заковыляла по дороге к дому Жозефины.

— Жози, — шептала она, слабея. Мрак окутал ее. — Жози… думается мне, что, в конце концов, мы с тобой, пожалуй, сравнялись…

…………………..

ГОЛЫЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА

Рассказ П. Максимова

Иллюстрации　Н. Кочергина

Дядя Аким дальше волисполкома не бывал. А тут в Ленинград собрался: гвоздей надо, веревок, на порты ребятишкам чего ни-на-есть, в роде мануфактуры. Ну, поехал. И недалече, а как-то опасливо. Напугали очень в деревне: народ, говорят, в городу — жох, не зевай, Аким! Деньги, шесть червяков, в исподники запрятал. Всю дорогу волновался и билет сжевал. Из вокзала еле выпустили. Ну, идет Это по улице, а народу — оглоблей не проворотишь. Известно, на вольготную жизнь всякому манится, ну, и собрамши в кучу.

Походил — проголодался. А тут, прямо на улице, бабочка колбасой торгует — хорошая такая колбаса, гладкая, в колечки свернута. Приценился от нечего делать, сколько за целую.

— Четвертак без лишку.

— Дорогонько.

— Чего дорогонько? Не собачья радость какая-нибудь, товар танбовский. — Вот и булочка. Кушай на здоровье…

И булочку подает: розовую, поджаристую, такую аккуратную, что и есть жалко. А сама, вдруг, как схватит свой магазин, да и была такова. Потоптался Аким на месте, почесал затылок.

— Что за порядки такие? — думает. — И денег не спросила. — Хотел у проходящего милиционера спросить, да постеснялся начальство беспокоить. Одел колбасу на руку, булочку в карман сунул, пошел дальше.

А тут другая бабочка с куревом. Остановился Аким, взял цыбик махры, обмял его, коробочку взял разрисованную.

— Сколько дать? — спрашивает.

А баба с корзиной как стреканет за угол — аж спички во все стороны посыпались.

Подобрал Аким спички — три коробки, — пошел дальше. Папиросу закурил— наслаждается.

— Чего это они стрекают? — думает. — Уж не вышел ли декрет, чтобы, все бесплатно? Не иначе…

Умилился Аким удобству городской жизни и даже булочку, как ни жаль было, раскусил и о колбасе подумывает.

А какой-то гражданин вихрастый— цоп Акима за рукав и сапоги в руки

— Не надо ли, дядя, сапоги? Сносу не будет. Новехоньки. Всего однова только на манифестацию и одеваны. Товар на ять. Бери!..

Отчего не взять. Свои-то у Акима совсем разлыкошились. Повертел сапоги в руках. В пору ли? Как бы не обмишуриться? Присел на приступочек, натянул один — как дома. Стал другой разувать, смотрит на вихрастого гражданина, а у того у самого опорки каши просят и пальцы на волю гулять просятся.

— Чудаки! — думает. — Сам разут, а других обувает…

А вихрастый поторапливает:

— Скорей, скорей, дядя… Ведь в пору, чего колбасишься? — а сам глазищами все по сторонам шмыгает.

Хотел его Аким порасспросить, что, мол, это у них в городу за обычаи такие подходящие, а тот — бочком, бочком, да в какую-то щель каменную и смылся.

Аким даже крякнул от удовольствия.

— Ну, и душа народ! А еще в деревне болтали разное несуразное… Темнота…

Около двое милиционеров остановились — встретились. Папироски закуривают и разговаривают разговоры. Аким к ним. Хотел о декрете справиться, да не вышло. Только о киперации и спросил. Оба кавалера показали рукой напротив. Глядит Аким: бутылок в окне — конца краю нет и все, видать, с градусами. Решил — с устатку. Зашел внутро. А там гражданская очередь и все с билетиками в руках. Девица на какой-то шарманке щелкает — билетики выдает. Скучно показалось Акиму ждать череду, протискался к прилавку, крикнул отпускающему:

— А ну-ка, милачек, цельную…

А тот, вроде, как в бане, — запаримшись.

Билетики у граждан схватывает, на колышек их сажает, то есть, билетики, а гражданам под нос посудины тычет.

— Который ваш талон? — к Акиму обращается.

Вытянул у него Аким из-под рук билетик, показывает. А тот, как бы обидемшись:

— Тут, — говорит, — полтора рубля, чего дать на остальное? Говорите, не задерживайте.

— А чего дашь, мне все одно, али-бо скусно было закусывать.

Отчекрыжил ему отпускающий огромадный кусок сала и вместе с бутылкой под нос сунул. А гражданская очередь протестует.

— Этот, что в руках, без очереди вперся!

— Ладно, мы — дальние, а вы — тутошние, успеете напиться, — обиделся Аким и за дверь.

— Раздолье, а не жизнь, — думает. — Где бы приспособиться пополдничать?

Глядь, а под боком — пивнуха, и рак, ростом с годовалого теленка, намалеван. Ввалился Аким, оглядывается, — все столики заняты, хоть на полу закусывай. А рядом — девица одна, фря этакая, футы-нуты, рака обсасывает и глазком Акиму подмигивает.

— Садитесь за кампанию, — предлагает. Приспособился Аким около. Девица пива ему наливает. Слово за слово — колбасу и сало съели, двадцатку раздавили, пивком разбавили. Аким порядки городские похвалил, про червяков в исподниках помянул без опаски, — чего там, ежели народ последнее с себя отдает.

— Кому, милая, нужны шесть червяков? — спрашивает Аким.

— Никому, красавец, — отвечает девица и по щечке его похлопывает.

Слово за слово — к себе домой девица тянет.

— Не отпущу, — говорит, — я тебя ни в жисть! А за пиво платить не надо. Пойдем, отдохнем. Пошли. Что было — мать честная! И пиво, и водка, и сало, и опять пиво. Аким решил с теткой Домной в Загс’е развестись и в городу у девицы на веки вечные селиться.

Дураки, которые в деревне живут, при этаких городских декретах!

А дале — сомлел Аким, не выдюжил и в сон вроде как бы погрузился. Проснулся от того, что захолодел. Хотел водки спросить, глядь… дома вокруг — вроде, как после землетрясения, — одни трубы торчат. А сам — голяшом, как есть на мусоре нежится. Ни исподников с червяками, ни старых сапог, ни новых, — как есть ни ниточки! Ну, то есть, только в чем мать родила!

Что дальше? А что может быть дальше для человека при этаких обстоятельствах?

ИЗ УСТ В УСТА…

Рассказ Г. Морриса

Перевод К. Залесского

Иллюстрации В. Стивенса

— Как ты сюда попал?

— Через горы.

— С обозом?

— Сначала с обозом, потом один.

— Почему же ты отделился от обоза?

— Была резня.

— Индейцы?

— Индейцы.

Мальчику было не больше пятнадцати лет. Когда его стали расспрашивать о дальнейших подробностях, он весь затрясся, закрыл рукой глаза, точно защищаясь от ужасного видения, и вскрикнул:

— О, господи!

Он или не мог, или не хотел рассказывать о резне. И охотник, нашедший его в полубессознательном состоянии, и умирающим от голода, подавил в себе всякое любопытство и оказал первую помощь пострадавшему.

В конце концов, мог бы подумать охотник; — одна резня всегда похожа на другую: неожиданные боевые клики, выстрелы, проклятья, стоны, сорванные с живых и мертвых скальпы, горящие в ночи повозки — молчание…

История потока людей, хлынувшего в Калифорнию за золотом и следовавших за тем лет, до самой постройки Соединенной Тихоокеанской железной дороги, полна кровопролитий.

Бывало, что встречались люди, спасшиеся во время резни. Иной раз индейцы брали к себе детей, чтобы воспитать их по своим обычаям, а красивые молодые женщины становились женами индейцев. Случалось, что оживали и спасались люди, принятые за умерших, а иной раз в темноте и смятении индейцы не замечали кого-нибудь.

Охотник решил, что мальчик был одним из таких. На голове его, во всяком случае, были целы все волосы и когда охотник его спросил, не был ли он избит, он только покачал головой и застонал.

Охотник пожалел мальчика.

— Очень возможно, — подумал он, — что он своими глазами видел, какая участь постигла его мать. Неудивительно, что он не только говорить, но и думать про это не хочет.

— Как тебя зовут, мальчик?

— Авраам Тодд.

— Есть родные в Калифорнии?

— Нет.

— Остались на востоке?

— Нет.

— Я так и знал, — подумал охотник, — он ехал вместе с родными и их всех перерезали. Бедняга! У него нет никого, кроме меня.

Джон Ларкин, охотник, сам был молчаливый человек, и молчание было ему по вкусу. Он никогда еще не встречал такого молчаливого мальчика, как Авраам Тодд. Он усыновил мальчика, конечно, не по закону, и научил его охотиться. Они вместе собирали меха и затем меняли их в Сакраменто на золотой песок.

Авраама Тодда стали звать Эб Ларкин и факт, что он пережил резню, его искусство в стрельбе и молчаливый нрав сделали его чем-то вроде местной знаменитости.

Показывая на проходящего юношу, старожилы говаривали новоприбывшим:

— Видите этого парня? Это Эб Тодд. Индейцы перерезали в обозе всех его родных. Он видел свою мать и трех сестер — понимаете? — и видел, как им содрали скальпы. И он не может забыть того, что видел. Это сводит его сума. Взгляните-ка. Видите, как он проводит рукой по глазам? Это он закрывается от картин, которые постоянно у него перед глазами. Но знали бы вы, как он стреляет! Он без промаху попадает в любую цель на расстоянии восьмидесяти ярдов.

_{Он не может забыть того, что видел. Он закрывается от картин. которые постоянно у него перед глазами…}

Как-то раз Джон Ларкин встретился нос к носу с седым медведем и медведь этот убил его на смерть. Эб Ларкин прибежал слишком поздно и все, что он мог сделать, это прострелить голову медведю и наложить высокую гору камней над телом своего благодетеля, чтобы волки и другие хищники не могли бы растерзать его. Потом он спустился с гор, еще более молчаливый, чем прежде, и стал ковбоем.

Но где бы он ни появлялся в Калифорнии, за ним следовала история резни, которую он видел собственными глазами, и рассказы о том, какой он искусный стрелок.

История резни ничего не теряла от передачи из уст в уста. Рассказывались такие возмутительные подробности, что мужчины при этом понижали голос и даже намеком не упоминали при женщинах.

Говорили, что повозки были совершенно неожиданно окружены со всех сторон. Мужчины слабо сопротивлялись и больше половины было взято в плен. Два дня и две ночи забавлялись индейцы этими пленными, до тех пор, пока в несчастных оставалось хоть что-нибудь похожее на жизнь и самая малейшая способность чувствовать страдания.

Говорили, что мальчик Ларкин спрятался в расселине скалы и видел все, что происходило. Его сестры, — а их, кажется, было пять, — славились своей красотой, скромностью и невинностью. В его же красавицу мать, говорят, были по-рыцарски влюблены все мужчины обоза.

Неудивительно, что он был такой странный. Неудивительно, что он все молчал и проводил рукой по глазам, точно закрываясь от ужасных видений, и во сне, а иной раз и на яву, вдруг вскрикивал:

— О, господи!

Во всем этом не было ничего удивительного. Кроме того, надо помнить, что, хотя ему и было в то время всего пятнадцать лет, но он все же мог броситься на дикарей, чтобы защитить тех, кого любил. Но он не сделал этого. Он спрятался в расселине и сидел там, страдая за участь близких, и еще от того, что не был достаточно храбр, чтобы выйти и разделить с ними эту участь. Неудивительно, что он такой странный. Иной раз просто какой-то сумасшедший.

Потом стали рассказывать про мальчика индейца со сломаной ногой. Ларкин нашел этого мальчика в милях расстояния от жилья. Он был едва жив и Ларкин накормил и напоил его, перевязал ему сломаную ногу, взял к себе на лошадь и довез до ближайшего поселения. Раззе это не было поступком сумасшедшего, если вспомнить, как Ларкин пострадал от индейцев?

И действительно, казалось странным, что он мог без ненависти смотреть на индейцев. Но когда Ларкин поселился с еще нецивилизованным маленьким индейским племенем из округа Монтерей, были люди, которые говорили, что его следовало бы посадить в дом для умалишенных.

Как мог он находить удовольствие в обществе людей, причинивших ему столько горя? Когда Ларкин приезжал в Монтерей за покупками, находились такие люди, которые поворачивались к нему спиной и делали вид, что не узнают его.

Может быть это его задевало, а, может быть, и нет. Он был такой рослый, загорелый, недоступный и молчаливый.

Время шло. Индейский предводитель племени, хорошо известный в кабачке и игорных домах Монтерея, был найден в пересохшем русле реки мертвый, скальпированный, истерзанный. Конечно, не было поднято никакого шума. Но некие мудрые люди вгороде много думали об этом, и когда Ларкин в следующий раз ехал по улице Альварадо, они внимательно всматривались в него и спрашивали себя, не являются ли их предположения настоящим объяснением того, что приводило в недоумение и их и других многих…

Еще один индеец был найден зверски убитым, и мудрые обитатели Монтерея ухмылялись.

— Теперь-то, — говорили они, — мы уже понимаем, что задумал Эб Ларкин. Он будет жить с этими индейцами, пока последний из них не будет найден мертвым и скальпированным.

Ларкин появлялся и снова уезжал. Он стал почти героем. Был убит еще один индеец. Кто-то из тех, кто поворачивался к нему спиной, предлагал ему теперь держать его лошадь, пока он сделает закупки.

Тот факт, что Ларкин женился на вдове третьего индейца и взял на себя попечение о ней и о ее маленьких детях, нисколько не повредило ему.

— Вы только подождите, — говорили мудрые люди, — и вы увидите, что он сделает с этой индианкой и ее ребятами. Он будет их бить, как имеет право бить муж у индейцев, и в один прекрасный день побьет их слишком сильно. Можно только восхищаться им, как он спокойно выжидал столько лет, чтобы отомстить им.

Но если Ларкин и бил когда-нибудь свою жену-индианку и ее малышей, то он, во всяком случае, не бил их до смерти. Племя ушло в менее цивилизованные места. Ларкин перевез свою семью в Монтерей.

У него было много золота и он купил дом, небольшой участок земли, и стал жить в стороне от других.

Понемногу вымирали старики, знавшие все подробности его жизни. И хотя на него и продолжали указывать, как на человека, видевшего своими глазами резню, история о нем стала туманной и безнадежно запутанной.

В Монтерее произошли большие перемены. Испанцы были обмануты и дни их прошли. Старые хижины сносились, и на их месте выростали коммерческие здания и другие ужасы американской архитектуры. А когда арестант в Сен-квентине признался, что он убил трех индейцев, мало кто уже вспомнил, что с этим убийством соединяли имя Эба Ларкина.

Умерла жена Ларкина. Все дети, кроме одной хорошенькой дочери, переженились и разошлись, каждый своей дорогой. Хорошенькая дочь осталась с Ларкиным, вышла замуж за красавца-испанца и превратила его дом и садик перед домом в кабачек. Она разжирела, стала бойкой, и дела ее шли отлично. Каждый вечер собирались веселые компании, ели, пили, беседовали, пели и даже танцовали. Тони, муж Тины, играл для гостей на гитаре. А старик Ларкин сидел в углу, молчаливый, задумчивый, быть может, не совсем в своем уме. Иногда он прикрывал глаза рукой, точно закрываясь от ужасного видения.

Но на него мало обращали внимания. Слушая отрыв;.и его истории, новоприбывшие сначала как будто бы стеснялись его присутствия, но скоро забывали про него.

Около 1921 года снова ожил интерес к истории Калифорнии. Вспоминали старые рассказы, в печати появились дневники и мемуары. Туристам советовали посетить кабачек Тины, где они могли увидеть настоящего очевидца настоящей резни.

Однажды вечером на автомобиле приехало четверо туристов взглянуть на Эба Ларкина и попробовать красного испанского вина в кабачке Тины.

Ларкин, по обыкновению, сидел в своем углу, а туристы выпили одну бутылку испанского красного и заказали вторую. Они чувствовали себя в романтической обстановке и языки их развязались. Они исподтишка поглядывали на Ларкина.

— Подумайте только, что видели эти старые глаза! — сказал один из них, и спросил Тину, открывавшую вторую бутылку вина:

— А сколько ему все-таки лет?

— Должно быть девяносто, — ответила Тина и вытащила пробку, издавшую приятный звук.

— Он никогда не рассказывает про резню?

Она пожала полными плечами:

— Я никогда не слышала.

— Приходится прибегнуть к помощи воображения, чтобы представить себе всю эту картину: повозки, запряженные волами, проходящими около мили в час, пыль, висящая над ними пологом, наступающая ночь…

— В книгах описывается, — сказал третий турист, — что резня чаще всего происходила, когда караван повозок тянулся по ущелью…

— С какой целью делались обыкновенно нападения? — спросил первый турист.

— Ради наживы, — ответил второй, — и ради удовольствия: даром получали ружья, лошадей, женщин…

— А потом, — сказал первый турист, — это, ведь, была их страна и они имели право никого к себе не бы они не пустили нас, — возразил третий турист, — не было бы ни культуры, ни прогресса…

В это время старик Ларкин повернулся к посетителям, точно желая послушать, что они еще скажут.

— Но, во всяком случае, — сказал один из туристов, — они не им ли права так истязать своих пленников.

— Да, они были хорошо сведущи в пытках, — сказал другой. Как бы вам понравилось отправиться в Калифорнию на медовый месяц, попасть в руки индейцев и видеть, как они у вас на глазах приканчивают вашу жену? Один человек рассказывал мне, что этот старик Ларкин видел, как истязали его мать, как скальпировали ее и его пять красавиц сестер. Он видел, как каждый человек в обозе умирал от истязаний медленной смертью…

Туристы очевидно почерпнули в своих скитаниях много старых местных историй и за третьей бутылкой испанского красного выкладывали друг другу свои рассказы о зверствах индейцев. Э^ТУ часть их разговоров было бы не совсем удобно передавать в печати. Когда запасы их истощились, первый турист сказал:

— Не правда ли, обо всем этом страшно подумать?

А второй подхватил:

— Да, и я уверен, что старик Ларкин видел все это собственными глазами. Не удивительно, что у него в голове не все в порядке.

В комнате вдруг раздался сильный и звучный голос. Четверо пораженных туристов растерянно смотрели на старика Ларкина. Он встал и глаза его метали искры.

— Да, крикнул он, — я все это видел своими глазами. И это испортило всю мою жизнь и свело меня съума. Только вы в одном ошибаетесь, это не индейцы нас тогда резали, а мы — их.

_{— Да, я все это видел своими глазами.　Но не индейцы тогда резали, а мы их.}

…………………..

ЧЕЛОВЕК, ПОБЫВАВШИЙ НА МАРСЕ

Рассказ Г. Арельского

Иллюстации М. Мизернюка 　

Отсылаем читателей к помещенному в № 5 «Мира Приключений» научному очерку П. Мордвинова — «Загадка Марса».　

Этот человек жил в трех верстах от дачного полустанка, на который мы только что высадились из поезда, через полминуты ушедшего в непроглядную тьму октябрьского вечера. Было около одиннадцати часов и на полустанке, кроме нас, никого не было.

Мой спутник поднял воротник пальто и решительно заявил:

— Мы пойдем пешком, — я хорошо знаю дорогу. Если он никого не прислал за нами, то у него, вероятно, были на это причины.

— Да, — сказал я, вздрагивая от холода и стараясь смягчить тон недовольного голоса, — мы пойдем пешком в сплошном мраке, по грязной проселочной дороге и… свернем себе шею. Чорт бы его побрал с его вечными выдумками! Мы могли бы выехать завтра утром и добраться засветло.

— Но ведь в телеграмме говорилось о немедленном приезде. Ты прекрасно знаешь, что в нашем деле нельзя терять ни минуты. Пропустишь, а потом жди целых два года. Ну, ладно, не ворчи, старина.

Я ничего не ответил, и мы, сойдя с деревянной платформы и минуя стрелки, около которых находился переезд, свернули направо, на узкую проселочную дорогу. С двух сторон ее тянулся лес.

— Ну, вот видишь, как сухо на дороге, а ты ворчал, старина. Посмотри-ка, как здесь хорошо, и какое сегодня чудесное небо?! И, знаешь, три версты — сущие пустяки. Мы пройдем их незаметно.

— Однако, ты слишком доверяешь этому человеку, — сдержанно возразил я. — Достаточно его фантастического обещания, чтобы ты мчался к нему сломя голову…

— Фантастического обещания? — перебил он меня и неожиданно рассердился. Да знаешь ли ты, что другого такого человека, как Николай Александрович, не найти во всем мире! И не ты ли сам полчаса назад им восхищался… Я верю в него, как в незыблемую истину. Если ты не хочешь со мной ссоры, то лучше молчи…

Он был прав, — в поезде я говорил совершенно другое. И теперь, после его слов, я ясно представил себе коренастую фигуру ожидающего нас неисправимого фантазера, милого Николая Александровича; его насмешливые карие глаза, всегда взлохмаченную шевелюру, длинные, по-хохлацки висящие вниз усы, и добрую улыбку.

Около года назад этот человек прогремел на всю Европу. Он достиг такой славы, которая не снилась еще ни одному смертному. Его изобретение — мина-ракета с автоматическим кино-аппаратом — было приобретено американской кино-фирмой. Пущенная из Америки, мина в 6 дней облетела вокруг Земли, а кино-аппарат в ней сфотографировал с громадной высоты весь земной шар. Изготовленный затем фильм обошел все экраны мира и вызвал всеобщий восторг. Это изобретение дало ему значительную сумму денег. Он купил себе дачу и устроил там обсерваторию. Это было весьма кстати, так как он в это время поссорился со всем ученым миром. Делая однажды доклад о своем новом изобретении — радио-свето-приемнике, он производил опыты с передачей радио-изображений при помощи двух вращающихся стекляных шаров. Его теория была настолько сложна, что ее никто не понял. Когда у него стали просить объяснений, он вдруг неожиданно рассвирепел и наговорил всем дерзостей. Это с ним часто бывало, и нужно, к сожалению, признать, что у него был отвратительный характер: он раздражался из-за каждого пустяка и приходил в бешенство… С тех пор он исчез с ученого горизонта и поселился на своей даче.

И вот сегодня мы получили от него телеграмму. Ведь, если Николай Александрович вспомнил обо мне через полгода, — то это, право, что-нибудь да значит! Конечно же, он прекрасный человек и верный товарищ, а в его гениальности я никогда и не сомневался! Ну чего же тогда я разворчался…

Я почувствовал расскаяние и обратился к угрюмо шагавшему Павлу.

— Оказывается, что ты был прав. Я согрелся и иду с наслаждением. И нужно согласиться, что здесь прелестно, а темнота действует успокоительно на нервы.

Дорога начала круто подниматься в гору. Лес кончился, и по сторонам замелькали поля, покрытые серебристым инеем. На вершине горы, отчетливо выделяясь на фоне неба, стояла белая двухъэтажная дача, приветливо поблескивая освещенными окнами нижнего этажа.

Павел взял меня под руку и весело проговорил:

— Вот эта и есть та самая дача, где в полном уединении живет и работает наш таинственный отшельник…

_____

Он встретил нас во дворе и провел в свой кабинет, где был приготовлен чай и весело потрескивал камин.

— Ну, друзья, прежде всего сами наливайте себе горячего чаю и согревайтесь. — Я отпустил сегодня свою Дарью, чтобы она нам не помешала, а главное, чтобы завтра не было сплетен, что я занимался с вами чертовщиной. Осторожность никогда не мешает в нашем деле! Вот почему я вас и не встретил; однако, Павел хорошо знает дорогу и без провожатых. Рекомендую в чай налить вина…

Мы уселись вокруг стола.

— Вы нисколько не изменились, Николай Александрович, — сказал я, наливая себе чай; — ведь, пожалуй, мы не виделись полгода. У вас, вероятно, много нового?

Он бросил довольный взгляд вокруг и улыбнулся. Во всех углах кабинета стояли сложные электрические приборы и какие-то блестящие цилиндрические аппараты.

— Да, я много работал за последнее время. И, знаете, я, наконец, понял, что не человек создает машину а машина — человека. Вы понимаете, каждая изобретенная машина создает штат людей, ее обслуживающих, и, конечно, это не обходится без влияния на жизнь, привычки, психику. Одним словом, лично я нахожусь в полном рабстве у своих машин. Я даже думаю, что человечеству пора изобрести машину, исправляющую людей от машин. Как ты на это смотришь, Павел?

— Что ж, в этом есть своя доля правды. В конце концов, человек окончательно поработит природу…

— Это мне нравится! «Поработит окончательно природу»… Какой абсурд! Не человек порабощает природу, а она все время тянет его за уши из грязи. Давно ли мы бегали задравши хвосты с обезьянами или им подобными нашими предками. И что же, по твоему, Это мы сами себя так изменили, что у нас нет больше хвостов, громадных челюстей и маленького мозга? Или, по твоему, в этом можно усмотреть нашу победу над природой!? Наоборот, все наши изобретения находятся вокруг нас, и природа нас на них наталкивает. Тянет нас за уши к чему то такому, что еще недоступно нашему пониманию. Ну, ладно, не в этом дело и не затем я вас вызвал сегодня… Скажите-ка лучше, что дали вам последние наблюдения над Марсом?

— Да ничего особенного… Сделано несколько зарисовок, но каналов нам не удалось видеть.

— Теперь на Марсе конец лета и он обращен к нам южной стороной, — вмешался я в разговор; — каналы высохли… Я думаю, что в это противостояние заграничные собратья не далеко опередят нас.

— Я так и знал! — улыбнулся Николай Александрович. — Однако, я сделал несколько больше. Я просто побывал на Марсе и видел все собственными глазами Он умолк и задумался.

Мы в недоумении переглянулись.

Он это заметил и вдруг добродушно рассмеялся.

— Что ж, я привык, что меня считают сумасшедшим! — воскликнул он деланно сердитым голосом. — Я мог бы вас выбросить из окна пли переломать кости за такое оскорбление… Однако, я молчу. Посмотрим, что вы Заговорите через полчаса. Идемте в обсерваторию! Сейчас как раз приближается тот момент, когда внешний спутник Марса — Деймос — собирается заходить за планету, а внутренний— Фобос — находится над другим полушарием, где теперь ночь.

Он подошел к письменному столу и достал журнал. Это был летний номер «Popular Astronomy».

— Вот, посмотрите-ка на этот интересный снимок Дугласа! Фотографируя Марс, севернее озера Солнца, у шести каналов он получил пятиконечную звезду. Вам, конечно, известно, что аналогичный снимок был получен и Ппккерингом? Так вот, я вас сейчас повожу по этим местам. Идемте… Он круто повернулся и быстро вышел из кабинета.

_{— Посмотрите: фотографируя Марс, Дуглас получил пятиконечную звезду…}

Мы вышли за ним в прихожую и одели пальто. Обсерватория находилась на крыше дачи и туда вела винтовая лестница из прихожей.

Николай Александрович вошел в обсерваторию и зажег свет. Громадный рефлектор стоял по середине обсерватории, поблескивая медью своего тубаса. У конца его находился большой стекляный шар, около которого темнели электрические батареи.

— Это — радио-рефлектор моей конструкции, — сказал он, открывая в это время купол обсерватории. — Этот шар — свето-приемник; для земных радио-свето-передач необходим еще второй подобный же шар — свето-отправитель, на котором должно отразиться передаваемое изображение, но в данном случае его заменяет с успехом спутник планеты. Устраивайтесь поудобней около шара, — сейчас мы все очутимся на Марсе.

_{..и они очутились на Марсе}

Он включил батареи и погасил свет.

Хлынувшая из отверстия купола голубоватая темнота неба наполнила обсерваторию. Стекляный шар начал быстро вращаться и темнеть. На нем вдруг появилось яркое изображение озера, вокруг которого сплошной массой высились странные цилиндрические здания. Они тянулись и по обеим сторонам каналов и казались как бы висящими в воздухе. Каналы вырисовывались узенькими синеватыми лентами, а широкое пространство между ними было ярко-зеленовато-желтым. На этом пространстве двигались во всех направлениях какие-то темные точки…

Вдруг изображение начало сдвигаться вправо. Мелькнула широкая голубая поверхность озера, огненно-красная полоса земли, а затем опять зеленовато-желтое пространство между двумя голубоватыми лентами каналов. Здесь движущихся темных точек было больше и они казались отчетливее.

— Я навел радио-рефлектор немного севернее озера Солнца. — Это — канал Оронт — прозвучал неожиданно голос Николая Александровича, о присутствии которого мы, очарованные всем виденным, совершенно забыли.

— Нет никакого сомнения, — воскликнул восхищенный Павел, — что во время таяния снегов каналы наполняются полярной водой. Она разливается и орошает пространство между каналами, где произрастает растительность. Сейчас конец лета и идет сбор жатвы. Эти движущиеся точки — марсианские земледельческие машины.

— Я тоже так думаю, — задумчиво проговорил Николай Александрович, склоняясь над микрометрами. — Давайте, возьмем местность еще севернее, где переплетаются шесть каналов, фотографирование которых дало Дугласу его знаменитую звезду.

Прежнее изображение сдвинулось вправо и с необычайной отчетливостью на шаре выступила резко очерченная черная пятиконечная звезда.

— Значит Дуглас все-таки был прав! — воскликнули мы с Павлом.

— Вглядитесь внимательно и вы увидите в чем тут дело. Переплетение шести каналов — Оронта, Физона, Тифониуса, Ефрата, Гидекеля и Птолонилуса — в своем естественном виде уже почти дает звезду, но марсиане еще прорыли между ними дополнительные каналы, преследуя этим цель получить совершенно правильную фигуру.

— Поразительно!

— Что вы видите в середине пентаграммы?

— Я вижу совершенно ясно высокое цилиндрическое здание, подобное зданиям города Солнца.

— Ты прав, Павел! По моим соображениям, это здание — главная обсерватория марсиан, а пентаграмма, ее окружающая, — символ астрономии, которым на Марсе, вероятно, принято окружать обсерватории. Ты ведь помнишь, что астрологи при помощи несложных геометрических построений получали на ней совершенно точно расстояния планет от Солнца.

— Признаться, я был склонен думать, что это сигнализация. После всего виденного, право, не трудно поверить, что марсианские астрономы хорошо осведомлены о нашем коммунизме…

— И знаешь, — улыбнувшись на его замечание, продолжал Николай Александрович, — подобных звезд-пентаграмм не мало разбросано по разным, местам Марса. Мы сейчас увидим северную часть планеты, и там около Исменийского озера находится вторая обсерватория.

— Но северная часть Марса сейчас невидима, — возразил я: там — ночь.

— Ну так что ж… Вы увидите чудесный ночной ландшафт, а, кроме того, по ночам пентаграммы вокруг обсерваторий начинают светиться. Это сказочное зрелище.

— Мне понятно, почему мы увидим обращенную от нас сторону Марса, — сказал Павел. — Спутник сейчас зайдет за планету, но нам он будет еще долго виден, так как часть дуги эллипса, по которой он вращается, видима с нашей Земли под большим углом.

— Совершенно верно! — подтвердил Николай Александрович, — этот спутник, взойдя на небо северного полушария Марса, пошлет нам свето-волны его поверхности, а, кроме того, мы увидим и небо, отраженное в воде Исменийского озера.

Мы снова устремили взоры на блестящий вращающийся шар…

Он сделался совершенно темным и на нем вспыхнула яркая светящаяся пентаграмма. В голубоватом полумраке она отливала красно-зеленоватым светом, настолько ярким, что мы первое мгновение ничего больше не замечали. Но вот глаза наши привыкли и мы различили темное очертание здания посередине. Затем изображение звезды отодвинулось вправо и перед нами появился город. Он был ярко освещен и можно было отчетливо различить все малейшие детали. Цилиндрические здания стояли, тесно прижавшись друг к другу, на высоких, странной конструкции столбах. Вероятно, во время разлития весенних вод, каналы выходили из берегов и заливали большие пространства около городов. Эти столбы были соединены сложными сетями виадуков — улиц, ярко освещенных, по которым ползли в разных направлениях темные точки поездов. Улицы были расположены и по верху зданий, и там, судя по количеству движущихся разноцветных точек, было шумное движение.

_{Цилиндрические здания стояли на высоких столбах… Виднелись улицы, виадуки…}

— Я навожу рефлектор на поверхность Исменийского озера, — услышали мы тихий голос Николая Александровича. — Сейчас мы увидим небо Марса…

Изображение города исчезло, стертое, как резинкой, продолговатым черным пятном, появившимся на шаре. В темном пятне отчетливо вспыхнули две яркие серповидные луны, плывшие друг другу навстречу. Между ними горели зеленоватые звезды знакомых созвездий. Созвездие Лебедя одним крылом закрывало часть неба, и его звезда Альфа сверкала неподвижно в зените, заменяя роль нашей Полярной Звезды. Зрелище было поистине волшебное и мы не могли оторвать от него своего восхищенного взгляда. Луны Марса на наших глазах изменяли фазы, внося еще более очарования в эту сказочную картину. Получалось такое ощущение, что мы сами находимся на Марсе и видим всю эту картину своими глазами. Да, Николай Александрович был прав, когда говорил, что он побывал на Марсе! Бросив случайно взгляд на серп Фобоса я вдруг заметил узкую полоску ярко-алых точек, которая начала быстро передвигаться между звездами.

— Что это такое? — изумился Павел.

— Не что иное, как аэробиль пригородного сообщения. Планета сообщается со своими спутниками. Аэробиль сейчас отошел от Фобоса. Однако, друзья мои, я дам вам сейчас снова обсерваторию. Пентаграмма нам еще не все объяснила. Одну минуту, я включу сейчас аппарат для ловли звуковых радио-волн… Николай Александрович остановил шар и зажег свет. Около рефлектора он поставил маленький ящичек из красного дерева с индукционной катушкой, к которой на проводах прикреплялись три слуховых радиотрубки. К катушке магнита была припаяна тонкая металлическая игла, упирающаяся одним концом в навощенную разграфленную карточку-пластинку. Потом он поставил электробатареи и соединил их с ящиком и с рефлектором.

Погасив свет, он пустил шар, на котором снова зажглась зеленоватая звезда. Одновременно с этим стрелка дрогнула и начала вычерчивать кривую на пластинке. Когда кривая заполнила всю пластинку, он остановил аппарат и, вынув пластинку, передал ее нам.

Мы принялись ее внимательно рассматривать.

— Да ведь здесь получилось какое-то слово! — воскликнул пораженный Павел. — Подождите, подождите… ну, конечно, это «Мурлуу». Что за чудеса, от которых у меня начинает кружиться голова…

— Ха-ха-ха! — добродушно рассмеялся Николай Александрович. — Это марсианское слово. Что оно обозначает, я, конечно, не знаю. Но пентаграмма почему то посылает через известные промежутки времени неизменно это слово в пространство. Возьмите радио-трубки и послушайте. Я сейчас поставлю новую пластинку…

_{— Да ведь здесь получилось слово «Мурлуу»…}

Первое мгновение я не слышал ничего, кроме металлического гудения электро-батарей, но потом оно прекратилось и наступила мертвая тишина. Подобной тишины я никогда не слышал у нас на Земле. Мне показалось, что она наполняет все мое тело какой-то легкостью, каким-то абсолютным забвением всего окружающего. Эта тишина безвоздушного пространства давала мне такое ощущение, как будто я погружался в тихие воды безбрежного и бездонного озера, залитого зеленовато-голубым светом мерцающих звезд. Я закрыл глаза… И вот я услышал тихую мелодию, такую бесконечно-грустную и сладостную, что у меня замерло сердце. Ее ритм напоминал струившийся свет, который менял оттенки и делался все ярче и ярче. И когда мелодия достигла, наконец, своего апогея, — она неожиданно оборвалась… И тогда я услышал отчетливо прозвучавшее таинственное слово: Мурлуу. Оно прозвучало протяжно и печально и напомнило мне почему то бой старинных часов, разнесшийся по всему полушарию спящей планеты. И в его печали я почувствовал какой-то глубокий, скрытый смысл, какое-то откровение, какую-то неразгаданную тоску жизни…

Николай Александрович взял меня за плечо и я с трудом открыл глаза.

На пластинке, которую он держал в руке, кривая опять вычертила то же слово: Мурлуу.

Мы сидели в кабинете.

Николай Александрович налил себе большой стакан вина и сказал:

— А все-таки я был прав! Не человек создает машину, а машина создает человека. Я в полном рабстве у своих машин, и вся моя жизнь полна этого необычайного рабств… И вы… вы тоже теперь отравлены навсегда.

Он залпом выпил вино и замолчал. Павел сидел, опустив голову на руки и задумчиво устремив взор в одну точку.

Я подбросил дров в догорающий камин. Они, весело потрескивая, вспыхнули, и кабинет наполнился красноватым отблеском пламени.

Окна начинали слегка голубеть. Наступал рассвет. В молочно-сизых сумерках, над покрытыми инеем молчаливыми полями, нависла мертвая тишина печали. И мне почудилось с особенной остротой, что там, за окном, все еще продолжает звучать это печальное слово неразгаданного смысла жизни.

…………………..

КАК Я ОМОЛОДИЛСЯ В 70 ЛЕТ

Юмореска Стефана Ликоса

Иллюстрации О. Гаммонда

Когда я достиг семидесятилетнего возраста, я заметил, что начинаю стариться. Сами по себе незначительные, но предостерегающие симптомы стали убеждать меня в этом факте.

Прежде всего я потерял свои волосы. На первый выпавший волос я не обратил никакого внимания. Но настал день, когда у меня оказалось всего четыре волоса на голове, по два над каждым ухом. Тут уж я почувствовал, что мне грозит серьезная опасность облысеть.

И действительно, однажды неосторожно усевшись под электрическим вентилятором, я потерял и эти последние четыре волоса.

Перемена в моей наружности бросалась в глаза. Вечером, в клубе, мой знакомый привскочил от удивления.

— Где же ваши волосы;—воскликнул он.

— Я потерял все четыре волоска, — ответил я.

— Ничего, — ободрил он меня, — королева Елизавета была лысая, но никто бы этого не сказал.

Облысение оказалось только одним из множества признаков, отмечавших приближение старости. У меня совершенно испортилось пищеварение и я стал страдать ревматизмом. Я не мог опустить руку и повернуть шею. Некоторое время спустя, я потерял и свои способность двигать ушами.

Ревматизм сопровождался зловещими симптомами. Сердце мое часто останавливалось минут на десять и мне стоило больших трудов заставить его опять работать.

Тут уж я понял, что здоровье мое было серьезно расстроено.

Я видел, что если я не приму сейчас же мер, я очень скоро превращусь в старика. Необходимо было серьезно заняться собой.

— В наше просвещенное время, — сказал я себе, — без сомнения, существуют всевозможные средства предотвратить старость. Начну сейчас же.

Прежде всего я решил поправить свои волосы. Я читал в газетах различные объявления и рекламы и поэтому знал, что вернуть себе волосы очень легко. Нужно было всего только делать энергичный массаж головы. Я взял в каждую руку по половинке кирпича и начал усердно натирать свой череп.

Через четверть часа я с восторгом увидел, что голова моя покрылась пышными черными волосами.

— Очень хорошо, — сказал я себе, — теперь возьмемся за ревматизм.

Я думаю, что всякий знает из популярной литературы по этому вопросу, что ревматизм легко излечивается очень простыми упражнениями, которые можно проделывать у себя в спальне. Это даже вносит приятное разнообразие в жизнь.

Утром я улегся на пол своей спальни и стал размахивать над головой ногами, напевая «Последняя роза ушедшего лета».

Результат получился замечательный. Я поднялся с полу без всяких следов ревматизма и с восторгом поворачивал шеей из стороны в сторону.

— Теперь, — сказал я себе, — посмотрим, как можно будет помочь моему испорченному пищеварению.

Я прошел в столовую и сказал слуге:

— Принесите мне десять галлонов^[14]) воды, вдвое больше сухого песку и ведро простокваши.

Большинство читателей знает, конечно, о благотворном влиянии на желудок теплой воды. Достаточно сказать, что, выпив несколько галлонов, я почувствовал, как все внутри у меня согрелось. После четвертого галлона испытываемое мною чувство подавленности сменилось ощущением сверхъестественного оживления. С трудно описываемым чувством восторга взялся я за песок и стал поглощать ложку за ложкой.

Но нужно было проделать еще одно. Простокваша, как это без сомнения известно читателям, заключает в себе элементы, необходимые для поддержания вечной молодости. Простокваша обновляет весь организм.

Человек, желудок которого всегда полон простокваши, не должен бояться смерти или старости. Проглотив два галлона простокваши, я начал испытывать во всех моих внутренностях чувство большого успокоения.

Теперь лечение мое было закончено. И, все же, в последнюю минуту, чаша счастья была оторвана от моих губ.

Вставая из-за стола, я снова испытывал сильные ревматические боли и пучок волос упал с моей головы на пол. Я поскорее лег на ковер и замахал ногами. Но, увы! Кислое молоко возымело тут такое действие, что пищеварение мое вконец испортилось.

Короче говоря, я принужден был сознаться, что все мое лечение кончилось полнейшей неудачей.

Я уже совсем было пришел к убеждению, что не переборол надвигающуюся старость, когда разрешение Этой задачи нашлось совершенно неожиданно. Я решил отказаться и от гимнастики, и от всех остальных средств, и с горя пошел пройтись. Навстречу мне нарядная няня катила детскую колясочку. В ней очень удобно и уютно сидел беленький и розовый ребенок. Перед колясочкой остановились две дамы.

— Что за очаровательный ребенок!

— Он уже разговаривает?

— Нет, — ответила няня, — он только говорит «гу-гу».

Дамы с восхищением наклонились к ребенку и расцеловали его.

И тут-то меня и осенило.

— Вот это для меня подходящая жизнь, — сказал я себе. — Я теперь немногим больше и немногим тяжелее этого ребенка. Все, что делает он, могу делать и я, Я сейчас же начну новую жизнь.

Я так и сделал. Не откладывая, купил нарядное белое платьице и вязаное пальтецо с розовой вышивкой. Потом купил и розовую с белым шляпу от солнца, и носочки с вязаными башмачками.

Закончил я покупки приобретением просторной детской колясочки и тогда уже нанял и опытную няню.

Теперь я нашел то, чего искал. Можно ли сказать, что я помолодел? Нет, но все, что было еще вчера для меня минусом, сегодня стало вполне естествен по. Мне не нужны волосы. Мне не надо иметь хорошую память. Я не должен разговаривать, а могу мычать и бормотать что-то неясное. И каждый день на прогулке возле меня останавливаются очаровательные молодые женщины и говорят:

— Ах, какая прелесть!

— У него есть зубки, няня?

— Покройте ему животик, а то он простудится.

Вчера одна из них сказала:

— Какие у него задумчивые глаза! Он мне кажется. старым и мудрым. Я уверена, что он многое порассказал бы, если бы только мог говорить…

Она была права. Я мог бы многое порассказать…

…………………..

ОТКРОВЕНИЯ НАУКИ И ЧУДЕСА ТЕХНИКИ

РАДИО И ЖИЗНЬ…

Никто из тех, кто присутствовал на исторических опытах Генриха Герца в 1888 г. и наблюдал, как между концами разрезанного правильного круга проскакивают маленькие искорки в момент разряда стоящего в другом конце комнаты электрического индуктора, не мог вообразить себе, что через сорок лет эти искорки позволят людям переговариваться между собою на десятки тысяч километров без всяких кабелей и проводов.

Сам Герц, открывший эти удивительные электрические водны, не придавал серьезного практического значения своему открытию, не веря в то, что оно позволит обмениваться сигналами даже на коротких расстояниях.

Но уже в 1896 году наш ученый Попов и итальянский инженер Маркони создают первые аппараты для беспроволочной передачи сигналов — сперва на скромную, достигающую нескольких километров, дистанцию, выростающую через два десятилетия в тысячи километров. Каждый год, каждый месяц затем приносят что-нибудь новое в эту область беспроволочной сигнализации, которая за несколько лет прочно входит в культурный обиход современного человечества.

Радио. Кто не слыхал теперь об этом увлекательнейшем изобретении, внесшем такой глубокий переворот в технику взаимного сообщения? О радио, радиопередаче, радиоприборах, радио-телеграфе, радиотелефоне написаны и пишутся тысячи книг и исследований; радио посвящены сотни журналов на всех языках, усовершенствованиями в области радио занято множество лабораторий и институтов, — народилась целая новая отрасль промышленности, изготовляющая радиоаппараты.

Сказка о волшебных голосах, слышимых через горы и океаны, стала теперь обыденной явью, любой школьник без всякого волшебства может устроить у себя дома нехитрый прибор и слушать чужую речь и музыку, играющую за много сот верст.

Мы не будем здесь говорить, как это достигается, отчего действуют радио-передатчики и радио-приемники, не будем описывать новейшие грандиозные радиостанции — для этого потребовалась бы целая книга. Мы приведем здесь лишь несколько интересных цифр и примеров того, как глубоко во все закоулки нашей жизни проникло теперь это чудесное изобретение начала XX века.

Следующие цифры могут дать некоторое представление о том, какую роль играет радио в жизни одной из наиболее технически передовых стран — в С.-А. Соед. Штатах. По последним данным, там сейчас 6.500.000 радиоустановок (из них 1.350.000 приходится на долю фермеров-крестьян, обслуживающих 26 миллионов слушателей (против 60.000 установок 1922 года). Свыше полумиллиарда долларов было истрачено населением в 1926 году на приобретение радиоаппаратуры, а всего за 5 лет — около 1¹/₂ миллиардов долларов.

Одной из первых областей, завоеванных радио, была область мореплавания. Уходя в дальнее плавание, судно иногда теряет связь с остальным миром на несколько месяцев. Быть отрезанным от людей, не получать ниоткуда ни малейших известий, не знать, что делается там, за этой ровной полосой горизонта! И вот, радио уничтожает эту стену пространства, позволяет не отрываться от мира, дает возможность получать новости отовсюду, среди Атлантического океана вести переговоры с Америкой и Европой, и слать, когда надо сигналы о помощи.

S. О. S. — этот краткий сигнал — гибнем— спасите! — летящий через бурные волны, сколько раз спасал он людей с тонущего судна, заставляя соседние пароходы мчаться ему на подмогу.

Недаром существует теперь закон, обязывающий все сколько-нибудь крупные суда иметь у себя на борту радиоаппарат. Это нынче даже выгодно для судовладельца, так как страховка за товар на таком судне дешевле, чем на судне «немом».

Радио разрешило и другую важную задачу мореплавания — умение найти местонахождение судна, когда нет возможности ориентироваться по солнцу, звездам и компасу. Предположим, что корабль был отнесен бурей далеко от своего направления. Впереди — тьма и незнакомый берег без маяков. Корабль шлет сигналы о помощи. Тогда две береговые радиостанции шлют ему свой ответный сигнал. На корабле для их приема имеется особая вращательная рамочная антенна (рис. 1). Если поворачивать ее в разные стороны, то сигнал бывает слышнее всего тогда, когда рамка обращена своим отверстием к станции, посылающей сигналы. Замечая по компасу два таких направления от обеих станций, можно легко найти на карте точку их пересечения — иначе говоря — местоположение судна. Этот прием называется радио-пеленгованием, ив настоящее время усовершенствован настолько, что заблудившемуся судну нет надобности определять самому свое местонахождение, ему достаточно послать условный сигнал, и береговые пеленгаторные станции сами сообщат ему его долготу и широту.

Недавно одним французским изобретателем было предложено воспользоваться радио в качестве лоцмана для воздушных судов (использовав принцип, применяемый для направления судов, входящих в гавань). Для этого на столбах протягивается изолированный провод, излучающий радио-волны. Аэроплан у себя на борту имеет небольшой приемник и рамочные антенны, при помощи которых ему удается держать свой курс все время над линией провода (см. № 2 1927 г. «Мир Приключений»).

Вообще радио оказало авиации огромные услуги. Оно позволило связать летящий аэроплан с землей. Современное регулярное воздушное сообщение была бы невозможно, если бы не радио, дающее пилоту сведения о состоянии погоды, о тумане, о взятом им направлении. Не мало воздушных аварий было предотвращено тем, что летчик, получив сигнал о тумане или о близости грозы, менял свое направление и тем избегал серьезной опасности.

На рис. 2 изображен один из новейших радиоаппаратов, устанавливаемых на аэропланах. Этот небольшой портативный аппарат, весящий всего 5¹/з фунтов, позволяет поддерживать разговор на расстоянии 300–400 километров. Так разговаривали с остальным миром отважные воздушные путешественники, стремящиеся к разгадке полюса, так разговаривали смелые летчики, впервые рискнувшие пересечь бескрайные дали Атлантики.

Но если корабль, аэроплан и дирижабль могут быть все время связаны с миром, отчего нельзя это сделать на поезде? Правда, на станциях можно купить газету, послать и получить телеграмму, но куда удобнее, сидя на своем месте в вагоне, слышать последние политические новости и наслаждаться концертом, на который не было времени попасть перед отъездом (рис. 3). Радио теперь имеется на многих скорых поездах Америки и Европы, и пассажиры вовремя пути могут не только развлекаться музыкой, но также беседовать по телефону с отдельными городами.

Корабль, — самолет, — поезд. Неужели четвертый род передвижения — всепобеждающий автомобиль будет обойден? Разумеется нет. Небольшие антенны легко установить на любом автомобиле, где найдется также место и для других частей радиоаппаратов-батарей, ламповых усилителей и т. д. Одна из таких радио-автомобильных установок изображена на рис. 4. Даже на мотоциклете можно устроить маленькую приемную станцию, и радиолюбитель может предпринимать далекие путешествия, не теряя связи с широковещательной станцией (рис. 5). Современные радиоаппараты с простым детектором, рассчитанные на прием ближайшей станции, настолько портативны и легки, что их можно брать с собой куда угодно и пользоваться ими при самых разнообразных обстоятельствах — при катании на лодке и верхом (рис. 6), отправляясь на охоту, предпринимая прогулки пешком, на пикниках, во время экскурсий, — словом всюду, где небольшой ящичек весом в 1–2 фунта не составит слишком тяжелой обузы. Даже выйдя погулять из дому, можно слушать радиомузыку, пользуясь для этого зонтиком, как антенной, и имея миниатюрный аппарат в его ручке (как это делают две японские дамы, изображенные на рис. 7). Впрочем, для этого не нужно и зонтика — на рис. 8, мы видим, что один заядлый радиолюбитель устроил маленькую радиостанцию у себя на соломенной шляпе, другой использовал для этого свою трубку. О радиоаппаратах, запрятанных в часах, в портсигарах, в карманных футлярах и говорить не приходится. За границей они в большом ходу. Вы часто можете встретить на улице странных людей, весело подпевающих какому-то неслышному вам мотиву. — Что это с ним? — мелькнет у вас в голове. Но телефонные наушники и тонкий шнур от них, теряющийся где-то в боковом кармане, не замедлят вам рассказать, что это лишь безобидный радиолюбитель, наслаждающийся пряной музыкой далекого джаз-банда. Можно сказать, что для радио использованы почти все предметы нашего обихода — радио-аппараты устраиваются в лампах, в люстрах, в пепельницах, в браслетах, часах, веерах, палках, кольцах. Да, даже в кольцах. На рис. 9 изображен такой радиоаппарат, устроенный каким-то ювелиром — искусником в обыкновенном кольце.

Конечно, такие аппараты принадлежат к области радио-курьезов, как изображенные на рис. 10 аппарат с «громкоговорителем» величиной со спичечную коробку или, наоборот (рис. 11) — гигантский громкоговоритель высотой в два человеческих роста.

Радио сейчас едва ли не наиболее популярное изобретение среди самых широких кругов населения. Ведь за какие-нибудь 5–6 рублей можно приобрести недурной маленький аппарат и каждый вечер слушать оперу, концерты, доклады и лекции, — живые голоса лучших артистов и лекторов. Неудивительно, что о радио сейчас мечтает каждый мало-мальский культурный человек, имеющий возможность затратить несколько рублей на приобретение и установку этого удивительного прибора. Фирмы, изготовляющие радио-аппараты, не успевают удовлетворять бешено растущему спросу — настолько сильно это увлечение радио. На рис. 12, конечно, в несколько каррикатурном виде, представлена эта радиомания, где от чердака до погреба все пляшут и подпевают веселым звукам, несущимся из труб громкоговорителей.

Американский фермер, живущий за много Ель от городского центра, поставив у себя по, слушает утром рыночные цены на хлеб и политические новости, днем и вечером он получает лекцию и концерт, а по воскресениям даже церковную проповедь.

Любители природы и моря, отправляющиеся пешком, на автомобиле или на яхте куда-нибудь в глушь, могут тем не менее каждый день наслаждаться музыкой и устраивать на вольном воздухе импровизированные танцы под звуки столь излюбленного чарльстона и фокстрота. Как известно. под музыку работа идет как-то легче; повидимому, это учел фермер, изображенный на рис. 13, вскапывающий свой огород под звуки, несущиеся из громкоговорителя, установленного на передвижной тачке. Вот бродячий музыкант — рис. 14; старая шарманка уступила место радиоаппарату с небольшой рамочной антенной. Еще оригинальнее другое применение радио — берлинский полицейский, снабженный маленькой антенной, усилителем и громкоговорителем для передачи команды (рис. 15).

Это лишь отдельные, случайно взятые примеры. В таком кратком очерке нет возможности перечислить все применения радио. Радио так же прочно входит в нашу повседневную жизнь, как в свое время вошли железные дороги, телеграф,автомобиль и аэроплан. Целая плеяда ученых и изобретателей трудится над усовершенствованием техники передачи радио, и наши советские ученые стоят здесь в одном из первых рядов.

Что может дать радио в ближайшие годы?

Всякие подобного рода пророчества довольно трудны, но кое в чем можно быть твердо уверенным, учитывая достижения последнего времени.

Уже сейчас найден способ посылать радиоволны по одному, строго определенному направлению, тогда как еще недавно радиоволны распространялись по всем направлениям, при чем улавливалась лишь ничтожная часть энергии, затраченной на станции отправления. Направленные радиоволны позволят значительно уменьшить мощность таких станций и в сильной степени упорядочить тот радио-хаос в эфире, который сейчас господствует над землей.

Большие успехи достигает телеуправление, т. е. управление различными механизмами на расстоянии при помощи радиоволн. К сожалению, эти успехи сказываются пока лишь в технике взаимоистребления но, будем надеяться, что управление радио-миной и радио-аэробомбовозом когда-нибудь уступят место более полезным изобретениям. Недалекое будущее принесет нам радио-передачу энергии, и тогда излишними станут дорогие и громоздкие линии электропередачи. По радио, правда очень несовершенно, можно уже передавать рисунки и фотографии (об этом см. № 1 «Мир Приключений» за 1927 год). Делаются успешные опыты по передаче даже кинематографических картин. Нет сомнения поэтому, что скоро мы будем пользоваться радио не только для того, чтобы слышать, но также и для того, чтобы видеть на расстоянии. Возможно даже, что мы увидим эти события, происходящие от нас на другом конце света, в их натуральных тонах и цветах, рельефными и живыми. Сказка тысячи одной ночи померкнет тогда перед этой победой человеческой мысли.

Мечты — скажет недоверчивый читатель. Мы не станем с ним спорить. Мы предложим ему подождать всего лишь несколько лет.

Инж. В. Д. Никольский.

Радио у насекомых

Совсем недавно английским ученым Лауренсом Хорль было подмечено одно очень любопытное явление. Исследуя жизнь насекомых, он открыл, что некоторые их разновидности обладают непонятной способностью призывать своих самок на таких далеких расстояниях, что невольно у ученого возникла мысль — не имеем ли мы здесь что-нибудь вроде радиоволн, испускаемых усиками этих насекомых. Он увозил самку в другой конец города, и все-таки она каким-то образом чувствовала и следовала призыву самца, несмотря на ряд посторонних шумов и запахов. Хорль, при помощи небольшого аппарата для беспроволочного телеграфирования, в продолжение нескольких месяцев наблюдал за молью и подслушал тоны, издаваемые самками. Ему удалось также подметить, что самец, восприняв эти тоны на значительном расстоянии, немедленно наставляет свои крайне чувствительные щупальцы, как бы ищет ими откуда идет зов, и затем, ориентировавшись, внезапно направляется к самке по прямой безошибочной линии.

Это интересное открытие несомненно послужит началом других работ в этой области и, кто знает, быть может укажет тот путь, где наука будущего найдет разгадку так называемых телепатических явлений и внушения на расстоянии.

Человек будущего

Как будет выглядеть человек через много тысячелетий? Этим вопросом задаются не только авторы фантастических романов, но и серьезные ученые. Известный английский биолог Артур Кейт пытается дать обоснованный ответ на этот вопрос. Оставив в стороне всякого рода остроумные догадки, он обратился к изучению строения черепа　 человека отдаленных эпох и сравнил их со строением черепа современного человека. Остатки доисторического человека говорят нам, что он обладал массивными крепкими челюстями, скуластым лицом, широкими надбровными дугами, маленьким лбом и сравнительно небольшим объемом мозга (см. рис. слева наверху). Совершенно иную картину являет человек наших дней: объем черепа и мозга возрос, лоб сделался выше, нос сделался прямее и тоньше, нижняя челюсть стала острее и меньше, глаза запали и сблизились, и все лицо сделалось уже (см. рис. справа).

Изучение нескольких сот ископаемых черепов показало, что этот процесс изменения типа идет гораздо быстрее, чем думали; так, по обследованиям Кейта, тип англичанина 1000 лет назад уже довольно сильно отличался от типа современных жителей Англии.

Если этот темп изменения типа будет итти в том же направлении и дальше, то уже сейчас мы можем нарисовать портрет «человека будущего». Это тип человека с длинным лицом, редкими волосами, с длинным, тонким выдающимся носом, с небольшими сжатыми губами, с близко сидящими глубоко посаженными глазами и с узким небольшим подбородком (см. рис. внизу). Портрет, на наш взгляд, не из самых привлекательных. Нам остается утешиться мыслью, что мы не доживем до этого времени, но, несомненно, что и идеалы красоты потерпят тогда не малое изменение.

Новый способ передвижения судов　

В настоящее время нет такой области техники, куда не проникли бы новые идеи, основанные на плодотворной научной работе. Начало прошлого века внесло полную революцию в искусство передвижения, где несколько тысячелетий царили паруса, уступившие свое место гребному колесу и винту парохода. Изобретение Флеттнером роторного ветродвигателя (о нем смотри № 8 «Мира Приключений» за 1926 г.) показало, что и здесь еще далеко не сказано последнее слово. Многообещающим может стать также недавнее изобретение одного американского инженера С. Бридера, предложившего свой совершенно новый способ передвижения на воде. В основу этого способа изобретатель положил очень старый принцип, наблюдаемый в природе у рыб и угрей: змееобразное движение хвостом (у рыб) и туловищем (у угря), как это изображено на рисунке.

Бридер демонстрировал небольшую модель с гибкими плавниками у дна. Плавнику сообщалось при помощи особого механизма волнообразное движение и модель начинала тогда довольно быстро передвигаться. Именно таким способом плавает рыба, шевеля своим хвостом и помогая иногда своему движению засасыванием воды ртом, котирую она затем с силой отбрасывает назад через жабры. Искусные лодочники так же умеют довольно быстро гнать лодку вперед при помощи одного кормового весла, откидывая его то вправо, то влево.

Самое прожорливое животное в мире　

Речь идет о… крысе, о самой обыкновенной крысе, прячущейся в подпольи нашего дома. Этот серый грызун далеко не так безобиден, как это думали раньше. Доказано уже, что вред, причиняемый крысами, во много раз больше вреда от всех остальных хищников, взятых вместе. Более того — крыса служит одним из опаснейших распространителей заразных болезней и гигиенисты всех стран недаром объявили крысе самую беспощадную войну.

Американский профессор Виллиаме исчисляет общее количество крыс в одной лишь Америке примерно в 120 миллионов штук. Сколько их всего на земном шаре — трудно сказать, но, повидимому, не меньше миллиарда. Цифра эта очень гадательна, так как крысы плодятся чрезвычайно быстро — одна пара в 16 месяцев дает потомство в 3800 штук. Вычислено, что за десять лет одна пара могла бы дать около 2.300.000.000 000.000.000 штук, иначе говоря, на каждый квадратный метр суши пришлось бы около 15.000 крыс — земля буквально кишела бы крысами, которые покрыли бы ее слоем в несколько метров. По счастью, эта картина страшна лишь в нашем воображении, ибо такому крысиному нашествию противодействует огромная крысиная смертность, губящая большую часть потомства этого плодовитого животного.

Как и всякому живому существу, крысе необходимо питаться. Но крыса животное избалованное: она предпочитает лишь вполне доброкачественные и свежие продукты вроде крупы, муки, зерна, яиц, жиров, сахара и т. д. Завалью и падалью она питаться не будет. Наблюдения показали, что за день одна крыса съедает разных продуктов по самому скромному расчету на одну-две копейки. Это значит, в Америке прокорм 120-миллионной крысиной армии обойдется в год не менее, как в двести миллионов рублей. У нас в СССР крыс еще пока никто не считал, но их, наверно, не меньше чем в Америке, а значит и убытка народному хозяйству от них будет не меньше двухсот — четырехсот миллионов рублей. У нас ее главная пища — зерно. За год крысами поедается у нас не менее 100–200 миллионов пудов хлеба, целый холм высотой в сто метров, который засыпал бы весь Исаакиевский собор или колокольню Ивана Великого.　

Те, кто наблюдали жизнь и нравы крыс, единогласно говорят об их уме, чувстве　солидарности, смелости и находчивости. Когда крысы собираются в стадо, тогда горе всему живому, стоящему на их пути.

Известен случай, когда крысы, вышедшие из подвалов Калашниковских складов на водопой к Неве, загрызли часового, решившегося их «попугать». Не всякая кошка решится вступить в бой со старой опытной крысой и только собаки-крысоловки успешно сражаются с ними, особенным образом схватывая их за загривок. Нет, кажется, места, куда не могла бы пробраться умелая крыса — только железо может противостоять ее крепким зубам, а там, где бессильны зубы, выручает ее феноменальная сообразительность.

Так, например, один торговец заметил систематическую пропажу яиц у себя в лавке. Подозрение пало на крыс, но непонятным было, каким способом крысы таскали яйца из ящика, стоящего на высокой полке. Была устроена слежка, и что же оказалось? Крысы, взобравшись на полку, устраивали из своих тел живую висячую лестницу (см. рис.), по которой затем яйца осторожно сносились другими крысами на пол и в неповрежденном виде откатывались к отверстию крысиной норы…

Вред, причиняемый крысами, настолько велик, что сейчас во всех странах серьезно принялись за их истребление. Для этого трюмы пароходов окуривают ядовитыми газами, рассыпают отраву и ставят ловушки. Еще лучшим средством для истребления служит прививка крысам особого, неопасного для человека, крысиного тифа. Животное. получившее такую прививку, выпускается на волю и разносит болезнь среди осях сородичей.

Систематическое применение ряда подобных мер в международном масштабе быть может избавит мир от зловредного животного, таинственно появившегося из недр Азии в начале XVII века и за два столетия распространившегося по всем странам Старого и Нового Света.

Автоматический телефон

— Алло! Алло! Барышня! Пять минут жду ответа! Пять семьдесят шесть — сорок пять. Да нет! Не восемьдесят шесть, а семьдесят шесть — семь-де-сят!

— Алло, станция! Вы мне не тот номер дали!

Кому из нас не приходилось вести эти нудные разговоры у телефонного аппарата, портя нервы и себе, и служащей на телефонной станции? Недоразумения станут отчасти понятными, если мы заглянем на современную крупную телефонную станцию. Мы — в обширном зале с установленными возле стен десятками щитов, перед которыми сидят сотни телефонисток. У каждой на голове каска с двумя слухачами и разговорной трубкой, что оставляет руки свободными. Свобода эта нужна для того, чтобы быстро вынимать и вставлять медные штифты со шнурами в бесчисленные окошечки и гнезда, усеивающие всю поверхность щитов. При каждом вызове абонента у щита вспыхивает маленькая лампочка и в откидывающемся окошечке показывается его номер телефона. Дело телефонистки — спросить какой номер вызывается, найти этот номер на щите, сделать соединение и ответить абоненту «готово» или «занято». Случается, что одновременно несколько человек вызывают данный номер, тогда соединение поневоле замедляется и ждущий абонент начинает проявлять признаки нетерпения. Иногда штепсель попадает не в свое гнездо или вызываемый номер будет плохо расслышан и ошибка готова.

Избавиться от ошибок телефонисток и даже совершенно обойтись без их дорого стоящих услуг — уже лет двадцать стало мечтой многих телефонных конструкторов, пытавшихся создать такую систему телефонной станции, где все соединения одного абонента с другим происходили бы вполне автоматически, без всякого посредничества человека.

Задача эта, однако, оказалась настолько трудной, особенно при большом количестве абонентов, что только за последние годы появились вполне надежные и практичные автоматические телефонные станции.

Несмотря на дороговизну полного переоборудования старых станций, новая система оказалась настолько удобной и экономной (отпадает весь многочисленный штат телефонисток), что во многих крупных европейских и американских городах уже перешли на автоматическую систему. Самая крупная автоматическая станция имеется сейчас в Стокгольме (несколько сот тысяч абонентов), в Берлине, Париже и других городах. В короткой заметке совершенно невозможно дать описание всех тех сложных приборов, из которых состоит автоматическая телефонная станция. Мы ограничимся лишь описанием работы последней. Прежде всего — своеобразный вид имеет сам телефонный аппарат (см. рисунок). На круглой подставке, служащей основанием для колонки и вилки с переговорной трубкой, имеется десять круглых отверстий с десятью номерами. Желая разговаривать, вы снимаете трубку, прикладываете ее к уху и нажимаете, слегка поворачивая палец, на нужные вам номера. Так, желая вызвать 24–86, вы последовательно нажимаете окошечки с цифрами 2, 4, 8, 6. При каждом нажатии в линии автоматически поступает 2, 4, 8, 6 электрических толчковых импульсов, которые на центральной станции включают особые «искатели», «регистраторы» и «селекторы», передающие совокупность этих сигналов вызываемому номеру. Если номер занят — соединения не происходит, а если номер свободен, то там раздается сигнальный звонок и в дальнейшем все идет, как обычно: вызванное лицо подходит к телефону, снимает трубку и разговаривает. Когда, после разговора, трубка кладется на место, ток прерывается, и все приходит в первоначальное положение.

В целом это замечательное изобретение чрезвычайно напоминает собою нашу нервную систему и невольно поражает остроумием и тонкостью своих отдельных частей. Такими автоматическими станциями предполагается в течение ближайших лет оборудовать телефонную сеть Ленинграда и Москвы.

…………………..

К КОНКУРСУ ЗАДАЧ «СТОМАХИОН»

На помещенные в № 4 «Мира Приключений» задачи редакцией получены многочисленные — ответы читателей с решениями и оригинальными фигурами. Наиболее удачны решения следующих лиц: 1) Л. М. Мильмон. Киев (серп и молот, собака, верблюд и осел). 2) Тенисон. Чита (курица). 3) В. Г. Скачко. Севастополь (серп и молот, собака, верблюд, метатель диска). Премии этим лицам высланы.

НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ!

Вторая страница обложки отсутствует.

Часть материалов утеряна.

Примечание оцифровщика

Задача № 51.

Стрелок из лука метит в цель с тремя поясами. Наружный пояс считается в 6 очков, следующий за 12, внутренний за 30. Цифры эти написаны на поясах. Стреляющий однако считает шесть очков за один балл. Определите возможно меньшее число попаданий, чтобы он мог набрать 17 таких баллов. См. стр. 80.

Задача № 52.

Сообразительны-ли вы? Пятнадцать вузовцев купили в складчину 3 билета (конечно на галерку) на гастроли Московского Художественного Театра. Сперва решили их разыграть, как обычно, в лотерею, но один из них придумал другой способ: сесть всем в кружок и выбывать каждому седьмому, пока не останется трое. Все согласились, но хитроумный инициатор «лотереи» так рассадил всю компанию, что билеты достались ему и его двум приятелям. Счет начал он с самого себя. В каком порядке он разместил себя и своих друзей? См. стр. 80.

Задача № 53.

В записной книжке найдена полуистертая запись какого-то умножения.

Нельзя ли восстановить всю задачу полностью, найдя и множитель, и произведение? См. стр. 80.

РЕШЕНИЯ ЗАДАЧ:

Задача № 47.

Как видно из чертежа, слова 2-й группы должны быть расположены в квадратах в следующем порядке: 1-м: корова, ртуть, Яга, Ра; во 2-м — мыслете, омар, колер; в 3-м — ар, бар, боксер, драма; в 4-м — диво, ананас, до, перс. Тогда в направлении спирали слова 1-й группы расположатся в таком порядке: коромысло, Кронос, репа, Марс, рагу, вар, тетерев, ад, сад, ре, братья, малина, кобра, ода.

Задача № 48.

Решение приведено на рисунке.

Задача № 50.

Читая сверху вниз, в первых квадратах должны очутиться следующие номера линий:

Для А — 9, 4, 5, 1, 10, 8, 6 и 7, пустой, 2,3.

Для В—3 и 7, 8, 10, 2, 4, 6, пустой 1, 5, 9.

Задача № 51.

Он должен попасть шесть раз: 30, 30, 12, 12, 12, 6 — всего 102 очка. Разделив их на шесть, получим 17 баллов.

Задача № 52.

Это ясно из прилагаемого рисунка Цифрами отмечены сам (1) считающий и его счастливые приятели (2, 3).

Задача № 53.

Множителями могут быть 79 и 96, дающие в произведении: 18.565 и 30.560.

МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ № 8 1927

*

ГЛ. КОНТОРА И РЕДАКЦИЯ: ЛЕНИНГРАД, СТРЕМЯННАЯ 8

ИЗДАТЕЛЬСТВО «П. П. СОЙКИН»

Ленинградский Гублит № 40.932

Тип. Л.С. П. О. Ленинград. Лештуков, 13.

Тираж — 30000 экз.

СОДЕРЖАНИЕ № 8 — 1927 г

ЛИТЕРАТУРНЫЙ КОНКУРС

«МИРА ПРИКЛЮЧЕНИЙ» 1927 г.

• ЗАСЕДАНИЕ ЛИТЕРАТУРНО-НАУЧНОГО ЖЮРИ 　

• ОТЧЕТ ЖЮРИ и СПИСОК ПРЕМИРОВАННЫХ РАССКАЗОВ　

• ОТ РЕДАКЦИИ 　

• СПИСОК РАССКАЗОВ,

КОТОРЫЕ МОГУТ БЫТЬ НАПЕЧАТАНЫ 　

• РУКОПИСИ, ДОПУЩЕННЫЕ НА КОНКУРС 　

«СИЛА НЕВЕДОМАЯ»

— премированный рассказ (№ 176).

Предисловие академика С. Ф. Платонова,

иллюстр.　Н. Кочергина

«НА СЫР-ДАРЬИНСКОМ БЕРЕГУ»

— премированный рассказ (№ 23),

иллюстр. И. Владимирова

«КРАПИВА»

— премированный рассказ (№ 361), иллюстр.　С. Лузанова　

«ЧОРТОВА КАРУСЕЛЬ»

— посмертный рассказ П. П. Гнедича,

иллюстр. Н. Кочергина

«ОТ ФАНТАЗИИ К НАУКЕ»:　

«ЧЕЛОВЕК-ЗВЕРИНЕЦ», с ил.　

«НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ!»　

Задачи № 54, 55, 56 — 2-я стр. облож.　

«НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ!»　

Решения задач № 55 и 56. 59　

Обложка работы художника Н. М. Кочергина

Вторая страница обложки и стр. 79–80 отсутствуют.

Часть материалов утеряна.

Примечание оцифровщика

ЛИТЕРАТУРНЫЙ КОНКУРС «МИРА ПРИКЛЮЧЕНИЙ» 1927 г

Литературно-Научное Жюри составляли: Председатель — Академик, профессор, Директор Пушкинского Дома Академии Наук СССР, С. Ф. ПЛАТОНОВ, и члены (по алфавиту):

A. Н. ГОРЛИН — Заведующий Отделом Иностранной Литературы Ленинградского Отдела Государственного Издательства; Р. В. ИВАНОВ-РАЗУМНИК — литературный критик; Б. Л. МОДЗАЛЕВСКИЙ — Член-Корреспондент Академии Наук, Старший Ученый Хранитель Пушкинского Дома; Ф. К. СОЛОГУБ — Председатель Союза Писателей в Ленинграде; Н. А. ЭНГЕЛЬ — литератор, Ответственный Секретарь Секции Печати Ленинградского Отдела Союза Просвещения, и от Редакции «Мира Приключений»: П. П. СОЙКИН и B. А. БОНДИ (член-секретарь Жюри).

Заключительное заседание Жюри состоялось 20 июня в так называемой «Пушкинской библиотеке», — продолговатом зале вестибюля Пушкинского Дома Академии Наук. Художник М. Я. Мизернюк зарисовал во время заседания некоторых членов Жюри. Автографы их — на портретах. На рисунке изображен и прекрасный, стильный уголок Пушкинского Дома, где в шкафах слева и справа, принадлежавших Сперанскому, хранится личная библиотека А. С. Пушкина. Посредине — овальный стол Александровской эпохи, за которым обычно происходят литературные заседания Пушкинского Дома.

ЛИТЕРАТУРНЫЙ КОНКУРС журнала «МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ» 1927 года

От Литературно-Научного Жюри

Литературно-Научное Жюри Конкурса журнала «Мир Приключений» в заседании своем, состоявшемся, под председательством академика С. Ф. Платонова, 20 июня 1927 г., большинством голосов признало лучшими из всех доставленных на конкурс произведений следующие десять. Перечисление их идет в порядке поступления. Цифра — обозначает № по регистрации.

19. ЗОЛОТО (Из амурских былей).

Девиз: Уссури

28. НА СЫР-ДАРЬИНСКОМ БЕРЕГУ.

Девиз: Ярче свет — темнее тени

176. СИЛА НЕВЕДОМАЯ.

Девиз: Себя на суд вам отдаю

198 ТАЙНА ГОРЫ КАСТЕЛЬ.

Девиз: Летучая мышь.

212. ИЗ ДРУГОГО МИРА.

Девиз: Dum ignoramus.

361. КРАПИВА.

Девиз: Все к лучшему

473. АКИМ И МИШКА.

Девиз: Призыв

700. СТАРЫЕ МЕРТВЕЦЫ.

Девиз:

Гейне

784. ЛУЧИ ЖИЗНИ.

Девиз: Юниор.

802. ЗУБ ЗА ЗУБ.

Подпись: Иван Буйный.

Всего на конкурс поступило 874 рукописи. Из них 64 не допущено к соревнованию вследствие нарушения основных условий Конкурса. В том числе: 1) рукописи с подписями и адресами авторов или с открытыми сопроводительными письмами, заключающими эти же сведения; 2) рукописи, присланные совершенно анонимно, без добавочных запечатанных конвертов с именем; 3) драматические произведения и стихотворения; 4) рукописи не на русском, а на одном из языков республик, входящих в состав Советского Союза. Все эти оригиналы переданы в распоряжение Редакции журнала «Мир Приключений», прочитаны, и один из рассказов напечатан.

Всего рассмотрению Жюри подлежало 810 рассказов. (Полный список их печатается ниже). Цифра эта, огромная сама по себе, прежде всего свидетельствует, как велик был среди пишущих интерес к начинанию Редакции журнала.

Прием и рассмотрение такого большого количества произведений, преимущественно новых и начинающих авторов, заслуживает общей, хотя бы и краткой, характеристики.

Нельзя пройти мимо одной любопытной особенности большинства присланных рукописей. Отправители запаковывали их так, будто не почте вверяли на несколько дней, а готовили их на вечное хранение и задались целью возможно затруднить доступ к ним. Совершенно непроизводительно тратилось много времени на освобождение скатанной рукописи от различных оболочек и на вскрытие ее без повреждений, а также на отыскание хитро запрятанного или приклеенного сопроводительного конверта.

Были и другие, также непредвиденные причины, вынуждавшие членов Жюри к особенно тщательной разборке пакетов. Часто, несмотря на усердные поиски, при рукописи не оказывалось дополнительного конверта. Тогда на рассказе делалась соответственная пометка, верхняя почтовая оболочка прикреплялась к рукописи, рассказ не регистрировался на Конкурс, а передавался в Редакцию, где получал свой очередной номер и заносился в книгу зауряд поступающих материалов для журнала. Иногда, через несколько дней, а то и через неделю или даже две, приходил отдельно дополнительный конверт с девизом и именем. Очевидно, автор спохватывался, что забыл прислать во-время. Приходилось отыскивать рукопись в Редакции и включать ее в число допущенных на Конкурс. Некоторые авторы, неизвестно с какой целью, присылали потом, с промежутками в несколько дней, и по два таких конверта, и путали регистрацию. Были и такие, что, спустя много времени, отправляли дополнительный конверт с краткой надписью: «К посланной ранее рукописи», не давая себе труда обозначить название вещи и девиз. Нужно было по почтовому штемпелю и по почерку отыскивать на оболочках отложенных рукописей ту, к которой этот конверт должен относиться. Весьма многие не писали то на рукописи, то на конверте одного или обоих необходимых данных: названия и девиза. Нужно было сейчас же дополнять и вписывать во избежание путаницы и возможных совпадений.

Из-за небрежности или рассеянности авторов, вернее же — вследствие непривычки большинства к строго дисциплинированному и аккуратному труду, процедура регистрации одной рукописи в среднем отнимала около 15 минут. Не трудно подсчитать, сколько рабочих часов в общей сложности занял один только прием рукописей. И при нормальных условиях весьма простая, приближающаяся к механической, регистрация превратилась здесь в сложную и кропотливую работу. Ее нельзя было доверить конторщику и сами члены Жюри, в интересах авторов, вынуждены были заниматься регистрацией.

По исконной и, к сожалению, еще не изжитой русской привычке откладывать дело до последней минуты, авторы в большинстве случаев отправляли свои произведения перед самым предельным сроком, и бывали дни, когда почтальоны, изнемогая под тяжестью перегруженных сумок и добавочных перевязанных пачек, приносили сразу по 1¹/₂, по 2 пуда рукописей с конвертами или без них…

Но не в этих только внешних, формальных недочетах проявлялась небрежность авторов. Лишь меньшая часть рассказов перепечатана на машинке или с некоторой тщательностью перебелена. Более чем половина написана плохо, неразборчиво, наспех, с помарками, с исправлениями. С грустью приходится отметить несколько наивно циничных писем, заявляющих, что «современному писателю некогда переписывать или отделывать свои вещи» и что Жюри и Редакция могут «взять это на себя». Конечно, такие рассуждения— клевета на настоящего русского писателя, но печально, что могут существовать подобные «принципиальные» взгляды на литературу среди людей, которые хотят и, как будто, надеются стать писателями.

Надо думать, что при следующих конкурсах или вообще при сношениях с редакциями кандидаты в писатели будут впредь более осмотрительными.

Чтение таких черновых рукописей, конечно, сильно замедляло общий темп работы.

Оставаясь в пределах своих прав и обязанностей, Жюри не могло «брать на себя» переделку и шлифовку. Оно должно было оценивать рассказы в том именно виде, как они доставлены и, быть может, если бы некоторые авторы отнеслись к своей задаче серьезнее и вдумчивее, памятовали, что идут на Конкурс по своей воле и что успех не только даст деньги, но и выдвинет начинающего автора, — быть может, список десяти подлежащих премированию рассказов имел бы несколько иной состав… Разумеется, случайные срывы языка, описки, пропуски слов не принимались в рассчет, исправлялись, и вещь обсуждалась всеми членами Жюри по существу, без всякого влияния этих мелких промахов на оценку.

Авторы, далее, в подавляющем большинстве совершенно не соблюли одно из основных условий Конкурса — размер рассказа, хотя пункт 3-й ясно определял его, ограничивая в пределах от ³/₄ до 1 печатного листа и указывал приблизительное число букв. На Конкурс же присланы произведения всевозможного объема — от одной-двух исписанных четвертушек, до 3–4 печатных листов, целые повести и романы. Если бы строго применить этот пункт, то число допущенных на Конкурс рукописей съузилось бы до минимума, исчисляемого несколькими десятками; поэтому Жюри, в интересах справедливости, решило не слишком строго относиться к требованию ограничения размеров рассказов, сохраняя в силе все остальные существенные задания Конкурса.

Следует отметить, что только немногие авторы рискнули прислать переводы или переделки с иностранных языков, или произведения заимствованные. Все эти вещи, несмотря на проявленную их творцами подчас и большую ловкость, были узнаны и, конечно, не попали в число премируемых.

По сюжетам все 810 рукописей можно разбить на две приблизительно равные части: рассказы бытовые и фантастические.

В первой группе значительное число рукописей поражает своей тематической и художественной незаконченностью.

Прислано, между прочим, много отрывков, которые, быть может, при известных условиях, годились бы в качестве материала для глав романа, но на Конкурсе рассказов не могут претендовать на внимание. Прислать такие отрывки, вероятно, побудила авторов нынешняя мода печатать отдельные главы из еще не оконченных романов.

Получено много бытовых, преимущественно деревенских картинок, бессюжетных, томительно скучных, хотя чувствуется, что авторы писали свои наблюдения с натуры, быть может сердцем переживали написанное. Непосредственность и искренность — отличительная черта таких произведений. Но они лишены яркости, силы изобразительности и — ниже среднего уровня требований, предъявляемых к художественной литературе.

Следующими по количеству идут рассказы из эпохи гражданской войны, — к сожалению, только слабые перепевы того, что уже много раз напечатано за последние годы.

Столкновение двух миров, — старого, дореволюционного, и нового, созидающего иную жизнь, — к удивлению Жюри, представлено сравнительно небольшой группой произведений, лишенных всякого литературного и художественного значения. Очевидно, величие темы, широта охвата, — оказались не под силу. В числе этих рассказов есть только один, интересно задуманный и красочно написанный, но перенасыщенный эротикой, которую нельзя устранить, как кровь из вен. Этот рассказ не может быть напечатан.

Вообще же эротические темы избраны многими, и половой вопрос с весьма специфической, — говоря прямее и резче — блудной точки зрения, — трактуется с большим усердием. Любопытно отметить, что только минимальное количество рассказов этого жанра навеяно чтением фривольных иностранных авторов. Темы, трактовка их и психология действующих лиц — носят печать самобытности, уклада своего, а не чужого. Этот эротический уклон у начинающих авторов — явление характерное, но, несомненно, временное, преходящее. Его, однако, нельзя обойти молчанием.

Пробудившийся интерес к краеведению нашел себе отклик в значительном количестве очерков этнографического характера, написанных в общем с несомненным знанием дела, но не беллетристических, а сухо-деловых.

Рассказов о преступлениях и сыщиках, к счастью, уже немного. Очевидно, увлечение прошло. Но даже и в этом типе повествований прорывается подчас эротическое устремление авторов. Не пощажен и «добродетельный старик» Шерлок Холмс, волею не Конан-Дойля, а неизвестного русского автора одной пародии, превратившийся в грубоватого эротомана на русский лад.

Мало прислано рассказов исторических. Наименьшее по численности место занимают рассказы юмористические.

Во второй основной группе — рассказы фантастические — преобладают две темы: полеты на другие планеты и утопические картины то близкого, то далекого будущего, предстоящего человечеству. Социальное переустройство мира и величайший прогресс в технических достижениях являются основными мотивами этих произведений, но, к сожалению, все они крайне поверхностны, не имеют ни научной, ни общественной, ни литературной ценности и свидетельствуют только о добрых намерениях их авторов. Следует подчеркнуть, что начинающие писатели, участвующие в Конкурсе, в общей массе своей чутко прислушиваются к завоеваниям науки, и даже самые последние научные открытия встретили свой беллетристический отклик.

Разбивка по сюжетам указывает, чем интересуется по преимуществу начинающий писатель, но прочтение 810 рассказов дает возможность с известной правильностью судить и о силах и средствах этого писателя. Яркого, блестящего таланта, громадный Конкурс не был в состоянии выделить. Такого таланта пока нет, и нужны, быть может, еще годы, чтобы он обнаружился. Природные способности чувствуются у многих, но они умалены, вянут от недостатка образования, порою даже — грамотности, а в значительной степени, — и это самое главное, — от собственного небрежения, от отсутствия работы над собой и даже видимого желания работать. Можно ли помочь этим дарованиям или они заглохнут? Конкурс для того и был организован, чтобы люди способные, одаренные литературным стремлением, могли показать себя спокойно, без риска для самолюбия, при наиболее благоприятных и беспристрастных условиях для вступления в литературную семью. Это был грандиозный и доброжелательный литературный экзамен. А шли на него весьма многие «на авось», не придавая ему должного значения и цены, писали наспех, с плеча. «Кривая не вывезла» и, — прибавим, — не вывезет никогда. Только планомерный, вдумчивый труд, эта первооснова всего, может дать успех в литературной области, как и во всех других. И поэт, и прозаик, как бы они ни были богато наделены природой, должны быть и усердными работниками. Одного вдохновения мало. Мы знаем, как работали над своими произведениями великие Пушкин и Толстой.

Избрав для суда читателей 10 из всего числа доставленных рассказов, коллегия Жюри произнесла свой приговор. Никаких письменных или устных индивидуальных оценок и суждений по отдельным рукописям Жюри давать не может.

При постановке своего решения, Жюри должно было принимать в соображение и идеологическую сторону. Шесть рассказов из включенных в группу произведений, подлежащих окончательной баллотировке, не могли быть напечатаны даже при условии единогласного одобрения всех членов Жюри, и поэтому в решающем заседании Жюри эти 6 произведений не подвергались новому обсуждению и не баллотировались.

Остальные рассказы, не удостоенные премий, но годные к печати, некоторые с исправлениями, изменениями или с переработкой, переданы в распоряжение Редакции журнала.

Главная работа Жюри закончена. Ему осталось только наблюсти за подсчетом баллотировочных карточек, которые пришлют читатели по прочтении всех 10 избранных рассказов, затем зарегистрировать порядок распределения читателями премий и огласить имена авторов.

Литературный опыт членов Жюри позволяет ему с несомненностью притти к заключению, что, среди неизвестных ему пока авторов премированных рассказов, большинство — начинающие писатели. Пусть премирование их произведений послужит им поощрением к дальнейшему самосовершенствованию и развитию тех литературных дарований и способностей, которые они теперь обнаружили.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ:

Академик С. ПЛАТОНОВ.

ЧЛЕНЫ (по алфавиту):

В. БОНДИ.

А. ГОРЛИН.

Р. ИВАНОВ-РАЗУМНИК.

Б. МОДЗАЛЕВСКИЙ.

И. СОЙКИН.

Ф. СОЛОГУБ.

Н. ЭНГЕЛЬ.

От Редакции

С этого номера начинаются печатанием премированные на нашем Литературном Конкурсе рассказы Закончится их опубликование в Октябрьской книжке. При ней же будет разослана подписчикам подлежащая возврату баллотировочная карточка, на которой, согласно условию Конкурса, мы просим наших постоянных читателей проставить в нисходящем порядке, по своему усмотрению, №№ премированных рассказов, и тем самым подать свой решающий голос за то или иное распределение премий. Карточки будут подсчитаны при надлежащем контроле. Без промедления, в публичном заседании, будут вскрыты конверты с именами авторов и выплачены премии. Таким образом, Конкурс весь закончится в этом году.

Редакция просит авторов премированных рассказов не позднее 1 ноября прислать, для помещения в журнале, свои портреты и биографические о себе сведения. Письма эти, в видах сохранения тайны, необходимо посылать заказными и адресовать в редакцию с надписью: «Лично. В собственные руки. В. А. Бонди». Портреты и биографии будут напечатаны одновременно с актом вскрытия конвертов с именами.

Ниже печатается список рассказов, по тем или иным причинам не премированных и переданных из ведения Жюри в Редакцию. Согласно примечания к п. 6 Конкурса, Редакция предлагает авторам, произведения которые включены в этот список, сообщить, желают ли они поместить свои рассказы на редакционных условиях. При извещении необходимо указать №, которым зарегистрирована рукопись на Конкурс, и обязательно написать полное имя и адрес, для установления тождества с данными, заключающимися в запечатанном конверте.

При некоторых рассказах, доставленных на Конкурс, были приложены марки для возвращения рукописи. Об этом в регистрационной книге сделана своевременно пометка и такие рукописи теперь же возвращаются.

Остальные авторы, желающие получить обратно свои конкурсные рукописи, (полный список их помещен здесь же) должны прислать марки и непременно обозначить № регистрации для сличения имени и адреса со сведениями запечатанного конверта. Наложенным платежом рукописи не возвращаются. Невостребованные рукописи вместе с конвертами будут уничтожены до конца текущего года.

Список доставленных на Конкурс рассказов, которые могут быть напечатаны в «Мире Приключений» по соглашению с Редакцией

Цифра—№ по регистрации.

Название рассказа набрано черным шрифтом.

Светлым — девиз.

№ 9. Динозавр. Все совершенствуется.

№ 10. Кинжал Абдулки. Обычаи — зло жизни.

№ 13. Героиня Революции. Verba volant— scripta manent.

№ 90. Секрет инженера Кнака. Senectus ipsa morbus est.

№ 104. В век мамонта. Альфа.

№ 107. Хитросплетенная месть. Из прежних времен.

№ 115. За что я был арестован. Синий кругозор.

№ 120. Благодарность. Экзотика и современность.

№ 141. «Нечистый». Невозможное прекрасно.

№ 144. Кратер Коперника. Одна семья.

№ 146. Третья возможность. Книга голубиная.

№ 147. Шапка-невидимка. Это было чучело змеи. Ее глаза были пуговицами от женских ботинок (А. Бирс).

№ 178. Когда заговорил камень. Валун.

№ 209. В пустыне. Бориса Ломана.

№ 232. Ха из стаи Хоу. Си.

№ 249. История одного поступления в ВУЗ. Фоф.

№ 289. Все из ничего. Скиф.

№ 317. Путями Икара. Per aspera ad astra.

№ 333. Феникс. Жизнь — лучший романист.

№ 345. Странные происшествия на заводе «Красный Молот». Sui generis.

№ 364. Рассказ молодого человека. И всплыл Петрополь, как Тритон, по пояс в воду погружен…

№ 399. Одна треть жизни. Ласточка.

№ 445. Из мрака прошлого. Черным по белому.

№ 455. Копи Чжайла-Нор. Кайластуй.

№ 478. Мой защитник. Omnia mea mecum porto.

№ 482. 1002-ая Ночь. Это было в Петербурге в 19-м году.

№ 505. Ассопсанитас. Человек может совершать поступки и поступочки. Разница между ними та же, что между монетой и уличной жизнью.

№ 511. Розовый жемчуг. Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман.

№ 576. Нежданная развязка. Только пролетарская революция дала раскрепощение угнетенных от религиозного дурмана, на основе которого существовал монархический строй со всеми вытекающими злыми последствиями для порабощенных.

№ 577. Палец. Гуманным чувствам человека.

№ 589. Авария. Фантазия предвидит возможное.

№ 625. Раки Кошевого. Чтобы понимать настоящее, надо знать прошлое.

№ 637. Щука. Смотри в жизнь внимательно — в самом простом найдешь интересное.

№ 680. Барышня Марья Алексеевна. Не обходи людского горя.

№ 704. Судебная операция. Vanitas vanitatis.

№ 710. Alter ego профессора Второва (второе я).

№ 719. Так Гау учил…

№ 721. Амеба-гигант. Невероятно, но возможно.

№ 727. Хрусталев из Чистополя. Пишите так, чтобы словам было тесно, а мыслям свободно. Анат. Франс.

№ 729. Звездный подарок. Уралец.

№ 738. Возмездие. Sic transit gloria.

№ 745. О Вольтере, графе Сциборе Мархоцком и разбойнике Миките. Смотри в корень.

№ 747. Необычайные события в селе Верхи. Правда-правда.

№ 750. Встреча. Трудно жизнь пройти — не оступиться.

№ 760. Последняя партия. Быть или не быть.

№ 797. Трест О. П. Лучше поздно, чем никогда.

№ 801. Бицик. Регенерация.

Рукописи, допущенные на Литературный Конкурс «МИРА ПРИКЛЮЧЕНИЙ» в 1927 году

Цифры обозначают №, которым зарегистрирована рукопись. Черным шрифтом напечатано название рукописи, светлым — девиз, избранный автором.

1. Встревожил. — Труд.

2. Слепой. — Железная воля — залог победы.

8. Людоеды. — Икарам — крылья.

4. Сон. — Это будет, и мы победим.

5. Митька. — 　

6. Пастух. — 　

7. Сценка в ресторане. —

8. Ради дьявола. — Знать, сметь, мочь, молчать.　

9. Динозавр. — Все совершенствуется.

10. Кинжал Абдулки. — Обычаи — зло жизни.

11. И плохо, и хорошо… — Иногда даже ничтожный случай, переворачивает жизнь…

12. Фиолетовый. — Batley.

13. Героиня революции. — Verba volant, — scripta manent.

14. Под гнетом произвола. — «П».

15. Мать. — 78/гО.

16. В обходе. — Борьба.

17. Люди крайней хаты. — Честному человеку скрывать нечего.

18. Оправдание. — Ни одна блоха не плоха.

19. Золото. — Уссури.

20. Ружье зверовода. — Жизнь — бездонная тема для сказок.

21. Находчивость. — Не Джек Лондон.

22. Комсомольская свадьба. — Кавич.

23. Рубиновое Кольцо. — Мал золотник — да дорог.

24. Сон Петьки. — Двое.

25. Верочка. — Знать, сметь, мочь, молчать.

26. Геджучи. — Жизнь — лестница, и человек должен лезть по ней только кверху.

27. Повесть о том, что никогда не ставится. — Пробуждение в человеке добрых чувств.

28. На Сыр-Дарьинском берегу. — Ярче свет —темнее тени.

29. Спичка. — Борьба.

30. Вызов. — Один в поле не воин.

31. Часы. — Былое.

32. Человек, который забыл. — Gaudens.

33. Не в своей тарелке. — Ремингтон навеселе.

34. Селькор — Скала № 21070.

35. По ту сторону. — Лета.

36. Ночные видения. — Я знаю то, что ничего не знаю.

37. Привидение. — Свобода, правда и любовь.

38. Услуга за услугу. — «Б. Ж. 1».

39. Через крутизны к звездам — Аэлита.

40. Властелин солнца. — Фантаст.

41. Пещера пыток и смерти. — Создание воздухофлота — обеспечит мирный труд пролетарских масс.

42. Река мертвых. — Дерзай!

43. Лиля Кононова. — Кактус.

44. Химера. — Dust.

45. Несбывшиеся люди. — Красота спасет мир.

46. Оттали. — Во тьму — поганку мыслишку, к свету — красавицу мысль.

47. Степняк. — Да не робей за отчизну любезную.

48. Канун февраля. — Всего будь бесстрастный свидетель, на все устремляя свой взор! В. Б.

49. В стенах мрака. — Борись с невежеством.

50. В подводном царстве. —

51. Харьковский погром в 1872 году. — Antropos.

52. Пассажир. — Самообладание авиатора — сталь.

53. Призраки. — Через препятствия — к цели.

54. День новый. — Жизнь — борьба.

55. Конец земли. — Уртак.

56. Растратчик. — Грызун № 55.

57. Огненный бог. — Старый.

58. На сорока винтах. — Левша.

59. Остров «Эсперо». — Наука, стремясь к истине, даст победу справедливости.

60. Приключение разведчиков отряда имени Коминтерна.

— Литература — зеркало нашего быта.

61. Морские бродяги. — Мельмот — скиталец.

62. Портной Васильев. — Иди, душа, во ад и буди вечно пленна!

63. Жена Цезаря. — Логика.

64. Во вторую смену. — Баста.

65. Гебрахит. — Да здравствует электричество.

66. За хлебом. — Литературный следопыт.

67. Этерий. — Л. Киллени.

68. Международный вагон № 058 В.

— Жизнь — сила, нет места слабым в ней.

69. Заплатки Ильича. — Дела минувших дней вспомянем.

70. Цветок мести. — Голова медузы.

71. Сон эмигранта. — Арфа.

72. Второй Титаник.

— Улучшить конструкцию океанских пароходов и поднять технику артиллерии.

73. Вторая жизнь профессора Жордана.

— Жизнь сновидение или кошмар.

74. Волки. — Русская быль.

75. Две противоположности. — Мрачный.

76. И за гробом. — Авось.

77. Волжанка Маня. — За пробуждение низов.

78. Приключение в дороге. — Акбашка.

79. Кто он?

— Великий подвиг, как бы различно ни истолковывался отдельными эпохами и направлениями никогда своей исторической значимости но потеряет.

80. Сто тысяч. — Буслай.

81. Торжественный акт правосудия. — Дейблер праздновал юбилей.

82. Гомо — Маули.

83. В стальной скорлупе. — Пером и станком.

84. Приключения Алеши Пустынного в стране Антаннитов. — Голова Медузы.

85. Шкрыки. —

86. Тараканья смерть! — Со щитом или на щите.

87. Лесник. — «Ф. В.».

88. Подарок. — Молодость — сила.

89. Доход лорда Генри. — Кто не рискует, тот не выигрывает.

90. Секрет инженера Кнака. — Senectus ipsa morbus eat.

91. Два гения.

— Добро и разум — сила жизни и светоч наших дней.

92. Нэсма. — Фосфоритину — осанна!

93. Борзая мистера Хорти! — Honds off.

94. Властелины мира. — Да здравствует фантазия.

95. Туда. — Мария Пекарская.

96. Драма у обрыва. — Физкультура.

97. Рыболовы. — Легко про чойну слушать, да тяжело ее видеть.

98. Игнат. — Пан Палендрос.

99. Смельчак. — «Ф. А. В»

100. Царь морской.

— Стремиться к братскому единодушному миру.

101. Коварный мститель.

— Стремиться к братскому единодушному миру.

102. Три желанья. — Сгинет ложь, сгинет зло навсегда.

103. Трюк. — Безумству храбрых поем мы песню.

104. В век мамонта. — Альфа.

105. Нянька. — От плоскости к пространству.

106. Человек в коже.

— И с правдой ложь срослась, и к правде так пристала, что отскоблить ее нельзя никак.

107. Хитросплетенная месть. — Из прежних времен.

108. Огромный. — Смелая гипотеза.

109. Первые шаги. — Одуванчик.

110. Концовки. — Настанет день.

111. Слово и дело.

— Дела человеческие на тонкой нитке висят (китайская пословица).

112. Дети Чаевых.

— Одна отрада на земле — жить и дышать мечтою неба.

113. Разоренное гнездо. — Порыв.

114. Председатель сельсовета.

— Революция — факел в деревне.

115. За что я был арестован. — Синий кругозор.

116. Месть. — Вперед.

117. Колоденский бунт. — Ворон.

118. Синяя звезда.—

119. Кирьи горы. Несмеян Мирославин.

120. Благодарность. — Экзотика и современность.

121. Степка. — Крестьянство.

122. Любовь делопроизводителя Тимофейчика. — Тургеневы разные бывают (Н. А. Лейкин).

123. Лучи смерти. — Твори.

124. Дежурство. — Всяко бывает.

125. Крест. — «Ф. А. В.».

126. Ночь не перед, а на рождестве. — Даешь!

127. Шах и мат. — Свободу женщине.

128. Девка-парень.

— Привет тебе обитель мира, привет тебе приют священный (Фауст-Гете).

129. И-айн-каро. — В единении сила.

130. Котенок. — Цыпленок тоже хочет жить.

131. В дебрях тайги. — Быть может.

132. Пережитое.

— Как сон мелькнули предо мною

Картины прошлых жутких дней

Среди развалин и огней,

Покрытых мрачной пеленою.

133. Игнат. — Долой все девизы.

134. Прапрадед Навагам — От прадеда к правнуку.

135. О граненое пузырьке и столике красного дерева. —

Я испытал превратность судеб.

136. Заблудился. — Наука в народе, что солнце в природе.

137. Кровавое воскресенье. — Sine ira et studio.

138. Селим абхазец. — Слава побежденным.

139. Рассказ безработного. — Тише едешь, дальше будешь.

140. Волшебная ночь.

— Всякое чудо рождается нашим недоразумением.

141. Нечистый. — Невозможное прекрасно.

142. Маленький вольнодумец.

— Где пройдут ее стопы, земля родит весенние цветы.

143. Три тысячи. — Любите жизнь.

144. Кратер Каперника. — Одна семья.

145. На забытом в глуши разъезде.

— Дружней за культурность в глуши.

146. Третья возможность. — Книга голубиная.

147. Шапка-невидимка.

— Это было чучело змеи. Ее глаза были пуговицами от женских ботинок (А. Бирс).

148 Предатель. — Вперед к свободному труду.

149. С Марса и на Марс. — Да здравствует союз планет.

150. Монастырский луг. — Homo homini lupus est.

151. Заяц — выдал. — Нужно убить нужду, а с ней жадность.

152. Антон-доброволец.

— Поскоблить иную деятельницу — обнаружится курица.

153. Визит. — Федиш.

154. У диких скал.—

155. Убийца с того света.

— Немудрено того добить, кого уж добивать не надо.

156. Красноармеец. — Учись.

157. За что? — П. С-ко.

158. Первая лекция. — Оник.

159. Антоновцы. — Макар Ивин.

160. Предшественники. — В единении — сила!

161. Духи «Нечистого гнезда».

— Долой безграмотность и суеверие.

162. Опасный документ. — Кочегар.

163. Пост. — Жизнь — суровая школа.

164. Лесная быль. — Блуждающие огни.

165. В две тысячи сотом…

— Любовь — трагична. Общественное без личного — мертво. Самолюбие — палка, разбивающая стаканы.

166. Двенадцатая ступенька. — Macte animo.

167. Зов воздушного океана. — Спеши на зов своего океана.

168. Жизнь случайностей. — Живи, терпи и надейся.

169. Когда взойдет солнце…

— Солнце — жизнь, Любовь — счастье — мира.

170. Воскресший мертвец. — Forward.

171. Чертовщина.

— Мирным сном усопший спи, жизнью пользуйся живущий.

172. Из дней былых. — Все к лучшему в этом лучшем из миров.

173. Кладбище самоубийц. — Окончен мой труд.

174. Все безработные. — Что в имени тебе моем?

175. Сорок человек и восемь лошадей.

— Не говори, что молодость сгубила.

176. Сила неведомая. — Себя на суд вам отдаю.

177. Трое на острове. — Не надо быть символами.

178. Когда заговорил камень. — Валун.

179. Разрушение. — На тернистом пути.

180. Из украинских воспоминаний. — Бештау.

181. Мертвая любовь.

— Мою любовь широкую, как море, вместить не могут жизни берега.

182. Холера. — Медленный.

183. Мортов камень. — Жизнь — загадка.

184. Рассказ рабочего А. К.

— Темнота и невежество старого быта.

185. Из-за картины. — Моряк.

186. Сенсатор.

— Талант — это вера в себя, в свои собственные силы.

187. В поисках библиотеки. — Вл. Седой.

188. Энергетик. — Мир соткан из двух электричеств.

189. Христос в Моздоке.

— В каждом гении лишь 2 % вдохновения и 98 % пота и настойчивости.

190. В захолустье. — Невольный.

191. Секрет мастера. — Ир.

192. 10 рассказов, которые могли бы быть премированными, но…

— 40.9.

193. Не было бы счастья, да несчастье помогло.

— Бедняк труженик.

194. Нюкжинсхое золото. — Excelsior.

195. Месть. — Бытие определяет сознание.

196. Тайна одной ночи.

— Где смех, там люди — скотина не смеется.

197. Своим судом.

— Жизнь человеческая измеряется не годами, а пройденным страданием.

198. Тайна горы Кастель. — Летучая мышь.

199. Предок. — Смелость и свобода.

200. Загадочная комната.

— Но сяду в сани при луне и никуда я не поеду (Ф. Сологуб).

201. Приключение пионера. — Ваш старый друг.

202. Кого винить. — Рыбак Угорский.

203. Старуха. — Первая ласточка.

204. Кавалер железного креста. — Война — войне.

205. Пассажиры с Барно-Бланко?

— Трудись и получишь награду, а может быть и не получишь.

206. Коротенькая жизнь. — Своим путем.

207. Герой двух планет. — Ad astral…

208. Король материи. — Sic vos non vobis.

209. В пустыне. — Бориса Ломака.

210. Полет на луну. — Для фантазий пет границ.

211. Герой торжества.

— Несется конь быстрее лани, храпит и рвется, будто в брани.

212. Из другого мира. — Dum ignoramus.

213. Черный конус. — Свет и Тьма.

214. Спирелла Дейбнера. — Да здравствует ум.

215. Рассказ бывшего лакея. — Тсихрана.

216. Самогонщик Якуб Махнидрал.

— Крайняя человеческая глупость заключается в том, что обыкновенно учат добродетели, хвалят ее, но не дополняют того, что она повелевает. — Диоген.

217. На соседние планеты. — Тайны неба разгаданы.

218. Реб Гирш. — Правда светлее солнца.

219. Моя невеста. — Печально я гляжу на наше поколенье…

220. Перед рассветом.

— Не сталь оружия, а слово побеждает.

221. Грядущее. — Не любо — не слушай.

222. Жизнь неиссякающая. — Memento mori.

223. Я и мои внуки.

— Что-нибудь одно: сиди в кузове или вылезай из кузова.

224. Против судьбы. — Фантастическая лирика.

225. Зеленая лягушка. — Все проходит.

226. Смех и ужас. — Смешно и грустно.

227. Чудеса в старом башмаке.

— На языке юмор, а в жизни муть.

228. Когда заговорит небо.

— Религия опиум для народа, а реклама — двигатель торговли.

229. Красные повадки. — Тайное влечет.

230. Тайна царских сокровищ. — Лицом к казачеству.

231. Погода в подземельи или великое изобретение русского ученого Крохина.

— Крестьянин самоучка.

232. Ха из стаи Хоу — Си.

233. Без названия.

— Вперед. Заре навстречу,

товарищи, в борьбе!

Штыками и картечью

проложим путь себе…

234. Случай с Сергеем.

— А счастье было так возможно, так близко.

235. Он и его отец. — Метеор.

236. Еще рано. — Победа.

237. Страна обезьян. — Золотые моря.

238. Неустрашимый Джим. — Эска.

239. Две странички из дневника Агронома.

— Сеять разумное, доброе, вечное!..

240. Чорт в образе ямщика.

— Народное суеверие, темнота и невежество.

241. Пробный полет. — Лирическое сопрано.

242. Риф среди вселенной. — Приз.

243. Телефонное знакомство или неудачный флирт.

— Правда жизни.

244. Разбойник гор. — Певец снегов.

245. Месть.

— Пусть Мир Приключений будет миром приключений, а ничем другим.

246. Человек-Лягушка. — На родину.

247. Луч во Тьме.

— В недрах души человеческой скрыты богатства.

248. Счастье человеческое.

— Не единицам, а коллективу дана жизнь.

249. История одного поступления в Вуз. — Фоф.

250. Содомные вымыслы. — Знание — сила!

251. Как мой прадед и дед вольную получили.

— Все люди — все человеки.

252. За орехами! — От Кольта к Перу.

253. Трое.

— Художественное произведение должно будить мысль у объекта воспринимания.

254. Танцы до рассвета.

— Певец веселой песней смягчает печаль.

255. Кровать. — Курск возьмет.

256. Улыбка любви. — Попытка — не пытка…

257. День освобождения тира. — Бей.

258 Развязка. — Видевший.

259. Кордон на кругу. — Вся жизнь — в приключениях.

260. Тайна господ. — Беатриче.

261. Забытый в долине. — Лесной бродяга.

262. В подземелье. — «Б — 23/2»

263. Конкурс. — Первый шаг.

264. Хуторянка. — Ad astra.

265. Шестеро. — Лицом к прошлому.

266. Из истории Малеванского кладбища.

— Absorbta est mors ad victoriam.

267. Октябрина. — Познай себя.

268. Первый выезд.

— Пролетарии всех стран, соединяйтесь.

269. За гусяти. — Что имеем не храним, потерявши, плачем.

270. История одной хитрости. — Марк.

271. Переворот. — Н. Степук.

272. Королева Атотонгов. — Люби всех, как самого себя

273. Весна.

— В древности Иегова простил нечестивые города Содом и Гоморру за то, что в них оказалось десять праведников. Я прощаю жизни ее «содом и гоморру», несмотря на то, что в ней имеется только два праведника: любовь и искусство.

274. Простая случайность. — Смотри глубже.

275. Сон.

— Иногда в нашу повседневную жизнь, подобно метеору, ворвется что-то, что никак не укладывается в рамки здравого смысла, что не поддается анализу. Тогда мы сбиты с толку, придавлены той тайной, что окружает нас.

276. Звезда § 17—В9.

— Астрономия — ключ к разгадке тайн вселенной.

277. Отчего собаки лают на луну.

— За свой тяжелый и непосильный труд при жизни — да не получишь на небесах по смерти своей достойного себе вознаграждения.

278. Аамес. — Забава и польза.

279. Безумие ли. — Ite ad astra.

280. Битва под Иоркингом. — Пылай.

281. Дипломатический курьер. — Sursum corda

282. Месть Дылдоши. — Вперед за знанием

283. Песня радио. — Свет среди тьмы.

284. Ложный вызов.

— Умственное превосходство дается неустанной и беспрерывный деятельностью ума.

285. Месть. — Кривой лапоть.

286. Долг. — Учите эсперанто.

287. Голубит. — Нет пишмашинки.

288. Тайна Электрона.

289. Все из ничего. — Скиф.

290. Школьная учительница Анна Иовна Семенова.

— Храбрость.

291. Гибель Мамоны.

— Гони писаку в дверь — он влезет в окно.

292. Мертвый город. — Смелость — города берет.

293. Счастье.

— Старость живет в прошлом, молодость — в будущем.

294. Осада Марса. — Долой рабство земли.

295. Белая женщина. — Победа — дар Аллаха.

296. Бацилла искренности. — Homo homini 1ео.

297. Волки. — Мал золотник да дорог.

298. Komunes или загадка мироздания.

— Открыть тайну мироздания суждено астроному.

299. Последнее приключение актера.

— Тернистым путем к солнцу.

300. Тени минувшего. —

301. Бродячие тени. — В. Ю.

302. В наши дни. — Чужая душа — потемки.

303. Митька спасовал.

— Задумать легко — выполнить трудно.

304. Как он стал бродягой.

— Не отрекайся от сумы, каторги и тюрьмы.

305. Конец планеты «Земля». — Познаин.

306. Черная биржа. — Не зная броду — не суйся в воду

307. Taм, где спят седые великаны. — 0. Ц-н.

308. Янко-рыбак. — Кто на море не бывал, тот, и горя не видал.

309. Роль электричества в будущей войне.

— Советская власть плюс электрификация — социализм.

310. Голос были.

311. Магнетолит. — Diversitd с, est ma devise.

312. Клоун Тит. — Не скажи «гоп» пока не перескочишь.

313. Когда поспеют яблоки.

— Смел тот, кто знает страх, но побеждает его.

314. Покос. — Счастье — свободный труд.

315. Когда стало всходить солнце. — не вечно — ночь.

316. В стране солнца. — Гелиос.

317. Путями Икара. — Per aspera ad astra.

318. Рояля. — He плошай.

319. История о гениальном велосипедисте. — Опыт.

320. Джульбарс-тигр.

— Да здравствует рыжее знамя авантюрной литературы.

321. Кому живется весело-вольготно из зверей.

— Правда — дороже всего.

322. Вплотную к счастью. — Мандрен-Укразия..

323. Дары моря. — Вперед без страха и сомнений.

324. Летающие торпедо.

— Наш век, 20-й век, свободы знанья и победы!

325. Пепел. — Сперва аз да буки, а там и науки.

326. Волк. — Кин.

327. Ущелье веселых мертвецов. — Лепидоптера.

328. Дело Ачиса. — Каждому свое.

329. Ночь приключений. — Проба рабкора.

330. Падали снежинки… — Боюсь не смерти я. О, нет!

331. Уссенга Юлбюль. — Перо и чернильница.

332 В неведомый мир. — От вселенной — к премии.

333. Феникс. — Жизнь — лучший романист.

334. Институт жизни.

— … много осталось за бортом жалких не нужных, нелепых..

335. Фокуо. — Строй — учись и учись строя.

338. Слепящий луч. — Рожденный ползать, летать не может.

337. Во власти тотанита. — Бор. Весенина.

338. Дом № 23. — 23.

339. Тайна души. — Кадм.

340. Убийца 4000. — Колос.

341. Научная экспедиция.

— Нора, милый друг! Шевельнуться негде — не то, что двигаться.

342. Свиньи. — Нужда закон изменяет.

343. Поручение. — Per aspera ad sidera.

344. Колдун.

— Закон о грамотности мы кладем краеугольным камнем социалистического здания: на нем будет выситься колонна народного образования, без которой это социалистическое здание не может и мыслиться.

(Из доклада т. Луначарского).

345. Странные происшествия на заводе «Красный молот».

— Sni generis.

346. Кубик. — Не пропадем.

347. В огне себя. — Кровь и песок.

348. Почему. — Педагогия.

349. Кометой на Марс.

— За хорошей книгой — приятный отдых.

350. Чертова музыка. — Кок.

351. Счастье. — Тише едешь, дальше будешь.

352. Леший с черной речки. — Помни о жизни.

353. Стервятники. — Semper idem.

354. Волки. — Скучно иль весело, — не забывайте про село!

355. Сын деревни. — Бури октябрьские.

356. Бывший № 3006. — Хоть час, да мой.

357. Три жены, две дочери, одна любовь. — Аэлита.

358. Я вспомнил. — Пессимизм и фатализм.

359. Та, которой забыли дать имя. — Нэмо.

360. Карты.

— Запах пота у меня под мышками ароматнее всякой молитвы.

361. Крапива. — Все к лучшему.

362. Прекрасная мати-пустыня.

— Свежо предание, а верится с трудом.

363. Настино горе.

— Одна беда не приходит, другую за собой приводит! Твердая воля основа всему.

364. Рассказ молодого человека. — И всплыл Петрополь как Тритон, по пояс в воду погружен.

365. Свинская история. — За самоваром.

368. Новелла о милиционере. — Се que femme vent, Dieu le vent.

367. По наклонной плоскости.

— Лучше бедная, по честная сума, чем позорная и мрачная тюрьма.

368. Каруэло. — Vivir in cadenas, mejor es morir.

369. Сны и явь Егора Красовсного. — Маяк.

370. Осколок прошлого. — Отживающее поколение.

371. Торжество науки. — Гуманист.

372. На мыло. — Преступление и наказание.

373. В номере.

— Дай руку, брат! и марш туда —

Вперед! к оскорбленным собратьям:

Под красными знаменами труда —

Нет места каменным объятьям!..

374. Покинутый.

— Дай руку, брат! и марш туда —

Вперед! к оскорбленным собратьям:

Под красными знаменами труда —

Нет места каменным объятьям!..

375. Живым погребен. — Чего боялся, то спасло.

376. Последний день. — Свет во тьму, дорогу в трущобы.

377. Повесть о том, как один миллионер, некто Никола Артемович Терещенко попал в рай или «потерянный и возвращенный ад».

— Путь к справедливости.

378. Ван-Лин. — В. С. С. С. Р.

379. Во власти бесов.

— Всякий человек самого себя стоит.

380. Шапка-невидимка. — Пока живу — надеюсь.

381. Вы, ваше благородие? — Старое и новое.

382. Сказка о замке.

383. Новогодний мертвец. — И вода камень долбит.

384. Два друга. — На щите иль со щитом.

385. Некролог. — Мерси.

386. Запоздалый. — В день десятилетия.

387. Вечная смерть. — Демократия.

388. Спектакль в четырех действиях. — Василий Безродный.

389. Доктор Эльвер. — Самый лучший.

390. Разбойник Бек-Булат. — Судьба.

391. Добрый советник и послушный сын. — Ex Orientae lax.

392. Три встречи, жуткая ночь. — Мистик.

393. Летатели. — Арам.

394. Святая пыль. — Упорство.

395. Дикарь. — Собаки смеются, кошки — нет.

396. След зверя. — В. Хмара.

397. Двое. — Горный.

398. Освобожденный труд. — Весь.

399. Одна треть жизни. — Ласточка.

400. Ожерелье уиндлэндов. — В минуты досуга.

401. В людях поживешь, всего наберешь.

— Струсивши до отчаяния и не зная, что предпринять, молодой Андрей убивает ни в чем невинного теленка.

402. Бандиты.

— Смело гребите, во имя прекрасного против течения.

403. Невероятное происшествие в Лондоне.

— Интересный вымысел — лучше скучной правды.

404. Ночь в Дыкове. — Проклятье войне во веки!..

405. Перстень профессора Штейна.

— Спеши творить, пока есть силы.

406. Ночь.

— Жизнь — борьба, но побеждает в ней не всегда сильный.

407. Наследство Пауло Мунци. — Semper idem

408. Бродяга пяти озер. — Лесная свирель.

409. Нечистая сила. — Куда конь с копытом, туда и рак с клешней.

410. Дама с Литейного.

— Любовь — слово, которое означает либо слишком многое, либо не означает ничего.

411. Витаминин.

— Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман.

412. Праздник евгеники. — Социализм — здоровому поколению.

413. Воры. — Терпенье — второе уменье.

414. Жена банкира. Попытка не пытка.

415. Гармонь. — Верный.

416. Помнач на свадьбе в 1945 году. — Победа труда.

417. Соревнование. — Пиши пропало.

418. Кроты революции.

— История факта — памятник вечности.

419. Мамонт. — Лучше поздно, чем никогда.

420. Заколдованный брегет. — Не нравится — не читай.

421. Beam. — У. У. У.

421. Красный восток. — Вперед к мировому социализму.

423. Атомная машина. — Всегда вперед.

424. Клок серой жизни.

— Поэтом можешь и не быть, но гражданином быть обязан.

425. Город машин. — Фантазия.

426. Мое преступление. — Странник.

427. Приключение профессора Алиева на луне.

— Пролетарии всех стран соединяйтесь.

428. Загадка.

— Не все тайны природы еще разгаданы наукой.

429. Страшнее смерти. — Жизнь — долг.

430. Тень веков. — Say.

431. Ахмет.

— Любознательность — первая ступень философии.

432. Валин. — Осторожная смелость.

433. Вор. — Георгий.

434. Приключение жизни. — Галка.

435. Земля. — Лицом к деревне.

436. Царица крови. — Читай до конца.

437. Кучум и Аркашка.

— Учись смотреть опасности в глаза.

438. Адские мученья. — Страдать — есть смертного удел.

439. Агеевский портсигар. — Мир велик.

440. Лотерея авиахима. — Победа сильным.

441. На развалинах. — Иокагама.

442. Пленник зимней ночи. — Риск.

443. Летающие трупы. — Знание — кузница жизни.

444. Тайна Сахары. — Дерзай.

445. Из мрака прошлого. — Черным по белому.

446. Собачка без имени.

447. Ирина. — Жизнь счастье.

448. Радио-телепатия. — Вперед.

449. Юность. — И в смерти жива дорогая мечта (из Бодлэра).

450. Жуткие ночи. — Нина.

451. Неразгаданный случай. — Наука движется вперед.

452. Вагон 10,27. — София Далекая,

453. Долой морозы, да здравствует тепло.

— Человек XXI века.

454. После вечеринки. — Знание всем

455. Копи Чжайла-Нор. — Кайластуй.

456. Очки. — Т. П.

457. В переплете. — Блажен, кто смолоду был молод.

458. Тайна голубого бриллианта. — Каждому свое.

459. Красный противник.

— Из настоящего вырастает будущее.

460. Домой. — Лес рубят, щепки летят.

461. Ветер. — Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо.

462. Там, где растет картофель. — Безработный.

463. Это сон. — Безвольный, волю куй!

464. Победа. — Вперед и выше.

465. Киты. — Труд все победит.

466. Разъезд Бологое. — Под красным стягом.

467. Грядущий мир. — Дм. Еф. Росин.

468. Фокусы. — Самосуд — бытовая черта таежных людей.

469. На привате. — Non multa sed multum.

470. Пророк. — Своим путем.

471. У моста на 819-ой версте. — Вперед и выше.

472. Побег. — Счастье впереди.

473. Аким и Мишка. — Призыв.

474. Мишка выручил. — № 79.

475. Бактерии профессора В. — TH—15,72.

476. Каждому. — Царство мысли, руководимой любовью.

477. Березовый сон. — Заколдованный круг.

478. Мой защитник. — Omnia mea mecum porto.

479. Взбунтовавшийся атом.

— Нож — научная организация жизни.

480. Гороскоп.

— Прок от поощренья

Будет и для вас:

«Миру Приключений»

Лучший дам рассказ.

481. Новый Декамерон. — Полчаса без политики.

482. 1002-я ночь. — Это было в Петербурге в 19-м году

483. О чем говорит мне церковный звон. — Тангри.

484. Мгла туманная. — Правда жизни

485. Непостижимое. — Правда жизни.

486. Молодо-зелено. — Правда жизни.

487. Через песни. — Родина — вторая мать.

488. Законы природы. — Хаос продолжается.

489. Эврик. — Вперед заре навстречу.

490. Колонна делайев. — Атлантик.

491. Катя. — Не сули журавля на небе, дай синицу в руки.

492. Вековое. — Знание, труд и свободная мудрость.

493. Азонит. — Из искры пламя.

494 Три момента. — Амальвир.

495. Остров чудес. — Наука — сила!

496. Синяя маска.

— И какой видимый мир по величине многогранности может сравниться с внутренним миром человека.

497. Два случая из моей личной жизни.

— Чуден Днепр при тихой погоде.

498. Сообщница. — Жребий.

499. Торжество победителей. — Случайность.

500. В сером доме. — П. Т…ь.

501. Белый призрак. — Н. Заумный

502. Тайна льдов. — Semper idem, — semper fidelis.

503. На трех китах. — Пар

504. Нужда. — В добрый час.

505. Ассепсанитас — Человек может совершать поступки и поступочки. Разница между ними та же, что между монетой и умной жизнью.

506. Ошибка. — Глаза надежды.

507. Старая песня на новый лад.

— Не хочу я быть царицею, а хочу я быть владычицей морской.

508. Рыцари. — Искренность.

509. Каторжная работа.

— Больше внимания женщинам-работницам.

510. Поздно вечером. — Фантазер

511. Розовый жемчуг.

— Тьмы низких истин нам дороже,

Нас возвышающий обман.

512. Один из многих. — Искра.

513. Горный поток. — Чортово ребро.

514. Повесть без заглавия. — Тара.

515. Затмение. — Случай.

516. Тайна соснового бора. — Мрачная могила.

517. Последнее возвращение капитана Джемса.

— и вечный бой!

Покой нам только снится!

А. Блок.

518. Операция.

— Жизнь — сила, нет места слабым в ней.

Автор.

519. Колдовство. — Напролом.

520. Предатель. — Ленинец.

521. Всего на год вперед.

— Девиз не принцип, и без девиза люди живут.

522. В глуши полесья. — Всегда вперед.

523. Грядущий брак. — Кто счастлив, тот прав.

524. Отомстил. — Единство.

525. Монтэ Маро (1939 г.). — Жмогус.

526. Споробиль № 2. Ныне фантазия, завтра действительность.

527. Рассказ о банальном. — Одной слезой река полней.

528. Черемуха. — В. Стрельцов.

529. Ценою жизни. — В. Паньковский.

530. Тайна летчика Резцова. — Смелость города берет.

531. Суди, судья! — Ihc hab’s gewagt.

532. Сибирская Москва. — Ближе к истине.

533. Приключение Гвоздева.

— Больше дела, меньше слов.

534. Вячеслав Мицинский. — Насилие не может быть основанием права: иначе надо признать, что и разбойники имеют власть над теми, кого грабят.

535. На севере диком.

— Стоит одиноко на голой вершине сосна…

И снится ей все, что в пустыне далекой

прекрасная пальма растет.

Лермонтов.

536. В кольце сил.

— Влияние солнца на земной магнетизм обычно внезапно имеет скочкообразный стремительный характер. Возникают сильные индуктированные токи во всех земных проводниках. Проф. Эм. Туше.

537. Нет. — Не скорбным бессильным сердцам.

538. Непримиримый. — Нет смысла и нет примирения.

589. Полубыль.

— Человек человеку — человек! (а не homo homini lupus est).

540. Приключение еврея. — Что будет, то будет.

541. Роковой Гамбит. — … и пешки сняли короля.

542. Дело №… — Накануне, так накануне (из того же разговора).

543. Наука остановись! — Электрой.

544. Остров чудес. — Мираж.

545. Гибель Дмитрия Самозванца. — Орион.

546. Лесная тайна. Вперед.

547. Евразия. — Мысль.

548. В кольце Изома. — Стронг.

549. В недрах Донбасса. — Мих. Порновщик.

550. Мавзолей профессора Сверчкова.

— Фантазия — мерцающий огонек, могущий вспыхнуть в яркий факел действительности.

551. Как я жил на планете Земле под гипнозом и не знал, что я живу под гипнозом до моего освобождения из-под гипноза.

— Ни бога, ни хозяина, ни власти.

552. Сигминтегралио. — Онисикс.

553. О чем рассказывала скрипка. — Первый привет.

554. В бурные годы. — Красный путь.

555. Благотворительный спектакль.

— О, женщины! В общественных делах побольше рассудительности, поменьше раздражительности!

556. Элемент № 150. — Сигдиана.

557. Свое возьмет.

— Не унывай! верой не падай на время в себя.

558. Горная греза. — Земля во рту.

559. Татарка-призрак. — Крымчак.

560. Зима. — Что такое девиз — не знаю.

561. Одна тысяча.

562. В ночи. — Страна родная.

563. Психея. — Амуру вздумалось Психею, резвяся, поймать.

564. Кровавые следы. — Серп и молот.

565. На волю.

— Женщина! Сбрасывай с себя цепи рабства, жизнь тебя не обманет.

566. Загадочный шар. — Псковсковитебский.

567. Федя-часовщик. — Умей в плохом хорошее отличить.

568. Камера № 24. — Чем ночь темней, тем ярче звезды.

569. Победитель порока. — Ласка — победитель порока.

570. Могила в воздухе.

— Любовь к себе выше любви к женщине.

571. Синяя камера. — Авиахим— защита СССР.

572. Письмо моей подруги.

— Знание не ведет к повторению ошибок.

573. Жертвы фанатизма. — Последняя роль.

574. Под грохиным маром.

— Отколь взойдет солнышко на Яблочный Спас.

575. Линючий. — Черная быль.

576. Нежданная развязка.

Только пролетарская революция дала раскрепощение угнетенных от религиозного дурмана, на основе которого существовал монархический строй со всеми вытекающими злыми последствиями для порабощенных.

577. Палец. — Гуманным чувствам человека.

578. Опыты профессора Бороздина.

— Литература должна будить живую мысль.

579. В подводном мире.

— Жизнь есть борьба и стремление к будущему.

580. Тайна вселенной.

— Вселенная — вечная загадка для человечества.

581. Записки рожденного последним.

— Свети сильней, науки луч грядущий!!!

582. Бандит. — Люби жизнь, а в ней честный труд.

583. Да. — Не жизнь — жизнь без любви.

584. Под рокот шторма. — Быстрота и натиск

585. Кровавая зорька. — Н. Г.

586. Герой Хэда. — Рах.

587. Красные Джимми. — Бытие определяет сознание.

588. Две силы.

— Принять участие в строительстве жизни — долг каждого.

589. Авария. — Фантазия предвидит возможное.

590. Глухая сторона. — К свету маяков.

591. Сон ветерана.

— Не отталкивайте разбитые жизнью корабли. Время печальная участь всех.

592. Кусок. — Безумство жить!

593. Новый год.

— Из-под мозолистой руки перо расскажет о жизни заводов.

594. Тайна доктора Вирда. — In futurum progredior.

595. Мельница в лесу. — Yvere — militare est.

596. Санам. — Amor omnia vincit.

597. Предатель. — Смерть предателям.

598. Чи… чи… — Гек Мыгик.

599. Самое страшное. — Мистер Вэст.

600. В чаще лесной. — Рви цветы.

601. Статуэтка. — Вечное.

602. Дитя. — Цель писателя — отражать жизнь в литературе.

603. Тайна смерти. — Труд — путь к знанию.

604. Ошибка. — Даешь науку.

605. Приключения во сне.

— Пролетарии всех стран — соединяйтесь.

606. Конец Марселя Люпо.

— Делу — время, потехе — час.

607. Приключение бухгалтера Птичнина.

— Маленькая спичка лучше, чем большие пожары.

608. В ссылке. — Хочу и создаю.

609. История одного изобретения.

— Стремись к знанию всю жизнь.

610. Человек с материка. — Но в динамите — динамика.

611. В тайге. — Будь смелым.

612. Ловушка. Попытка — не пытка.

613. Пан-Цуй. Попытка — не пытка.

614. Десять граммов гормона. — Чем чорт не шутит.

615. Восемнадцать часов сорок минут.

— Безумству храбрых поем мы песню.

616. Человек абсолютной твердости.

617. Счастье. — В. И. З.

618. Кровавый силуэт. — Дядя Силай.

619. Мы все замерли на месте.

— Усилиями коллективного ума пробить брешь в таинственный мир неведомых доселе чудес природы.

620. Иногда в семье. — Бывает.

621. — Отечество весь мир.

622. Бабочка с Суматры.

— Любовь к приключениям неотъемлемая часть человеческой природы.

623. Секрет профессора Линча. (All right).

624. Там где поля риса и чая.

625. Раки кошевого.

— Чтобы понимать настоящее, надо знать прошлое.

626. Песня.

— Эх, приятель, и ты, видно, горе видал, коли плачешь от песни веселой.

627. Один взгляд в прошлое. — Маркус.

628. Приключения одного безбилетного пассажира.

— Знание рождает силу, истина — красоту.

629. В тайге.

— Береги тайгу — в тайге есть доля счастья каждого трудящегося.

630. Недосягаемые сокровища. — Игрик.

631. Меньше атома.

632. Басмач. — В единении сила.

633. Случайность. — Случай и счастье.

634. Великое переселение человечества. — Дерзай знать.

635. Незаконченная фильма. — Гемма.

636. Атекот и бог. — Люди — бактерии мира.

637. Щука.

— Смотри в жизнь внимательно — в самом простом найдешь интересное.

638. Железный дьявол. — …Предания старины глубокой…

639. Однажды ночью.

— …бессилие дикарей в борьбе с природой порождает веру в богов, чертей, чудеса. Ленин.

640. Смерть жреца Синухэ.

— Религия всегда тормозила свободное развитие науки.

641. Кот.

642. Лунная плантация. — Из летописей Инсулинда.

643. Мир Нигмат. — В. С.

644. В плавнях. — Honny soit qui mal у pense.

645. Ядзя. — Аш.

646. Атлантида. — Серп.

647. Серебряный рубль.

— Человеческое — слишком человеческое.

648. Душа. — Скорей.

649. Два века. — У.Ф.Х.

650.

1. Источник смеха.

2. Тяжелое напоминание.

3. Таинственные цветы. — Трудом и энергией.

651. Судьба китайца. — Шел, шел, да и пришел.

652. Странный случай из жизни В. И. Ленина.

— Природа — бездна тайн.

653 Приключение Сеньки Голопузого. — Молодость — сила.

654. Отверженные.

— Наша наука пошла от мужицкого корня.

655. В облаках. — Via dolorosa.

656. Замечательные события в жизни человека.

— Познай самого себя. Сократ.

657. Затонувший груз. — Сибирь.

658. Митькина месть. — Смерть бандитам.

659. Евгеника или заговор мудрецов.

— Люди происходят от животных и должны стать богами.

660. По ухабам жизни.

— Здоровье и труд — наше счастье, земля и солнце — наша жизнь.

661. Старое и новое. — Вперед, к новой жизни.

662. Любовь к девушке. — День пламенеет.

663. Таинственная кунганча. — 13 марта.

664. На путях космоса. — Наука для жизни.

665. В поезде.

666. Сиреневый конкурс. — Правда жизни.

667. В неурочное время. — Старо то, что отжило.

668. Неизвестный. — Террористы всегда победят.

669. Во власти кино. — Константин Твер.

670. Столета. — В объединении сила.

671. Гордый. — Вперед.

672. Пациент из психиатрической клиники.

— Любознательность присуща каждому человеку.

673. Голубой луч. — col1_0Р?. Будь готов!..

674. Концерт радио-зайца.

— Радио любитель? Будь осторожен!

675. Аист. — Я предузнал мой жребий, мой конец…

676. Юзя. — Стах.

677. Бегство Альджан. — Ad Astra.

678. В дебрях кермине. — Знание — жизнь.

679. В недрах Америки.

— Купишь авио-билет и объедешь кругом свет.

680. Барышня Марья Алексеевна.

— Не обходи людского горя.

681. Сергей Жимолостин. — Борьба и труд.

682. Горный орел.

— Мы пьем из чаши бытия с закрытыми глазами.

683. Месть. — Luctor et emergo.

684. Таинственные сигналы. — Радио — друг человечества.

685. Антон Лагунов. Всегда вперед.

686. Психопат. — Итер.

687. Таинственное судно.

— Улучшить конструкцию океанских пароходов арктических стран.

688. Три раза на волосок от смерти. — Смелость.

689. Капризы любви. — К. Серый.

690. Мистика и реальное. — За свободу.

691. Честный человек. — Чорт с ним.

692. Герои апрельской ночи. — Партизан.

693. На стальных путях. Und manche liebe schatten filеgen auf.

694. Любовь и долг.

— Сны мимолетные, сны беззаботные снятся лишь раз.

695. Еще не грянул гром…

— А смысл грядущего еще покрыт туманом.

696. Миллионы Брекаса.

— Щи есть щи и вообще не трещи.

697. Кошмар веков. — Всякое бывало.

698. Таинственные явления. — Красное знамя.

699. Хромоножка. — Так жизнь скучна, когда боренья нет.

700. Старые мертвецы.

— Тот, кто верой обладает

В невозможнейшие вещи,

Невозможнейшие вещи

Совершать и сам способен

(Гейне).

701. Су. — Laboremus!

702. Приключение Джона Мерсея.

— Горит восток зарею новой.

703. Память. —

704. Судебная операция. — Vanitas vanitatis.

705. Старый шут. — Только прошлое действенно в человеке.

706. Злая сила.

— Каждая волна подъема, пережитая революцией, показывает невидное и бесспорное накопление сил для разрешения новой и более высокой задачи… (Ленин, т. VII, ч. II, стр. 25).

707. На луне.

— Луна не достигнута, и может быть исполнится хоть часть из этого рассказа.

708; Стальной кондор.

— В стремительном беге прогресса к разрешению научных проблем.

709. Приключения на границе.

— Вперед к пролетарскому творчеству.

710. Alter ego профессора Второва (второе я).

711. Инженер Русов. — 1-2-3-4-5.

712. Чайки.

— Прислушивайся ко всем, старайся не слушаться никого.

713. Дворец уродов.

— Создавать свое непохожее ни на что другое, — вот что постоянно манило меня к себе.

714. Вечный двигатель.

— Ну, чем же не похож наш городок на Рим?…

715. Новый король. — Д. П.

716. Закон Магомета. — Be ter late fhan never.

717. Незадачин и конкурс. — Иго

718. Маяк разума. — Безработный 20382.

719. Так Гау учил… — (?).

720. Комбинация. — Sine ira et studio.

721. Амеба-гигант. — Невероятно, но возможно.

722. Эксфильдский приз — Офизкультуривайся.

723. Тени прошлого. — А. А.

724. Убитый мертвец. — Москвич.

725. Призраки. — Одинокий.

726. Сон профессора Кесарева. — И все-таки любовь.

727. Хрусталев из Чистополя.

— Пишите так, чтобы словам было тесно, а мыслям свободно. Анат. Франс.

728. Молодо-зелено. — Правда жизни.

729. Звездный подарок. — Уралец.

730. Приключение. — Telesia.

731. Дальнее плавание. — Дельфин.

732. Тайна «Вялого» лога. — Полевой.

733. Гувернантка.

— В здоровом теле — гармония гормонов.

734. Семнадцатая. — Слово.

735. Остров Борнео, доктор Иванченко и мисс Мэри Нелль.

— О’Гарди.

736. Пятое евангелие. — Одно многознание уму не научает.

737. Ублиэтка. — Гиперболоид в кубе.

738. Возмездие. — Sic transit gloria.

739. Майя. — Что в имени тебе моем.

740. Рассказ о рубиновом кольце. — Робин Гуд.

741. Железная дева. — Be prepared.

742. Неоспоримый факт. — Будущее — за авиацией.

743. Жемчужина Индии. — Крокус.

744. Ставка Вальки Греча.

— На всякого мудреца довольно простоты.

745. О Вальтере, графе Сциборе Мархоцком и разбойнике Миките.

— Смотри в корень.

746. Девушка из Бара. — За новеллу.

747. Необычайные события в селе Верхи. — Правда — правда.

748. Фогельхен. — Куй железо — пока горячо.

749. Отомстил. — Через любовь — к победе.

750. Встреча. — Трудно жизнь пройти — не оступиться.

751. Без имени. — Упорный труд — прежде всего.

752. Приключение у Лунгарского моста.

— Не заносись— сверзишься.

753. Золотая бацилла. — Из малого в большое.

754. В 20-м году. — Вас. Илько.

755. Правосудие и милосердие. — Sapienti sat.

756. Профессор Брэсфорд. — С наукой к победе.

757. Февральская ночь.

— Живя, стремись к добру, жизнь есть любовь.

758. Тимофей Григорьевич. — Воспитание.

759. В старой школе. —Свежо предание, а верится с трудом.

760. Последняя партия. — Быть или не быть.

761. Боги. — Религия — туман, который здравый смысл рассеет.

762. Желтый чемодан. — Химера.

763. Когда глыба хочет… — Интеллектуальность.

764. Гибель миров. — Ц.Ч.Ш.

765. Гибель капитана. — Норд.

766. Как это было… — Вселенная и человечество.

767. В глубь веков. — Тайна прошедшего, тайна науки.

768. Заговор. — Леонид Спантер.

769. Весенний эпизод. — Стихия — великая сила.

770. Страничка из дневника двенадцатилетнего «Шныря».

— Много видеть, много знать.

771. Праздник в Нюрбе. — Коллективизм.

772. Катя. — Е. С.

773. Сестра милосердия. — Сметана.

774. Монгольские «Бега». — Восток.

775. Человек, который мог прекратить войну.

— Фантазия сегодня — действительность завтра.

776. Архирейская утопия.

— Овечки женятся, плодятся, умирают.

А пастыри при том карманы набивают.

777. Блохи и великаны. — Века и люди.

778. Ржавчина.

— Всякая ржавчина отчищается, ежели руки приложить (М. Горький. «Фома Гордеев»).

779. Записки собаки. — И без тебя — с тобою.

780. Сыпной тиф. — Асфальт.

781. Лилиан Гай. — Omnia mea mecum porto.

782. Темнота человеческая. — Шире просвещение.

783. Змея. — Свобода истины — истинная свобода.

784. Лучи жизни. — Юниор.

785. Пещера Лютры. — Южанин.

786. Любовь, какой не бывает. — Сломаюсь, но не согнусь.

787. Био-радио век. — Будущее.

788. Изобретение д-ра Зимина. Не боги горшки обжигают.

789. Месть.

— Победа дает такой запас сил, что есть чем продержаться даже при вынужденном отступлении (Ленин, т. XVIII, ч. I, стр. 414–415).

790. Павильон физической культуры. — Искусство.

791. Разрушенный мост.

— Уходя вперед и выше, не забывай оглядываться и назад, чтобы не упасть, там твой фундамент.

792. Куда летели, куда попали. — Самоучка, каких много.

793а. Приключение десяти атомов.

— Более справедливое мироздание.

703б. Под защитой нор.

— Оттачивать мозги, но не держать и бицепса в загоне.

794. За или против.

Und setzet lhr nicht das Leben ein Niemals wird euch das Leben gewonnen sein!

795. Вихрь. — Vivere est militare.

796. Сундук.

— Полюбите нас черненькими: беленькими всякий полюбит.

797. Трест О. П. — Лучше поздно — чем никогда.

798. Развод Мэри Пикфорд. — Репортер.

799. Необыкновенное происшествие.

— Стиль — это физиономия духа (А. Шопенгауэр).

800. Пришли. — Человек умирает, но жизнь — никогда.

801. Бицик. — Регенерация.

802. Зуб за зуб. — Ив. Буйный.

803. Тайна бала-мечети. — Родник.

804. Полет истории. — Громи старое, греми о новом.

805. Болонка мисс Брент.

— Назвался груздем — полезай в кузов.

806. Грядущая… — Жизнь есть борьба.

807. Клочок тропы. — Бездорожье… Глушь… леса.

808. Уголок Изиды. — Гравильма.

809. Железный человек. — Машина — на смену человеку.

810. Браслеты, которые не линяют.

— Что не линяет — ценно.

…………………..

В следующем, № 9..Мира Приключений», будут помещены 4 премированные на Литературном Конкурсе рассказа — два научно-фантастические и два бытовые:

«СТАРЫЕ МЕРТВЕЦЫ»,

«ИЗ ДРУГОГО МИРА»,

«ЗУБ ЗА ЗУБ»,

«АКИМ И МИШКА»,

посмертный рассказ П. П. ГНЕДИЧА:

«АЛЬТРУИСТ»

и другие литературные произведения.

…………………..

СИЛА НЕВЕДОМАЯ

РАССКАЗ, ПРЕМИРОВАННЫЙ

НА ЛИТЕРАТУРНОМ КОНКУРСЕ

«МИРА ПРИКЛЮЧЕНИЙ» 1927 ГОДА

По регистрации № 176.　

Девиз: «Себя на суд вам отдаю»　

Иллюстрации Н. М. Кочергина　

Предисловие Акад. С. Ф. Платонова к рассказу

Рассказ «Сила неведомая» представляет собою ярко написанную страничку из быта той эпохи русской исторической жизни, которая характеризуется началом «крепости», прикрепления как отдельных лиц, так и целых общественных групп к разного рода повинностям и обязанностям. В Московском царстве XVII и начала XVIII века господствовало общее бесправие; не было ни привилегированных лиц, ни привилегированных классов. Все люди и все классы рассматривались как орудия и как средства для государства, олицетворяемого в идее царем, а на деле тем кругом лип, с которым царь правил. В рассказе «Сила неведомая» главное действующее лицо Никита Петрович Нелидов по своему сознает этот принцип Московской жизни и говорит своему сыну Сеньке: «Ты пойми, Сенька: есть, брат, сила неведомая, что и царя словно река несет… Она его несет, а он — нас тащит, а мы — их (рабочих)… Что эта за сила, думал я думал, так придумать и не мог; одно я уразумел, что и Петр царь — раб, и я — раб, и они — рабы. Взяла нас эта сила за горло и тащит!»

Историкам понятно, что эта «сила» заключалась в необходимости организовать оборону государства и правительственное хозяйство при отсутствии твердой оседлости населения, растекавшегося в колонизационном стихийном движении по северной России и Сибири. «Сила» заставляла крепить холопов и крестьян в неволю землевладельцу, чтобы они сидели на местах; служилых помещиков крепить к службе, чтобы они службы не «отбывали», а несли ее в срок и исправно; горожан «торговых и посадских людей» крепить к их торгу и посаду, чтобы они платили свои подати и исполняли свои повинности, а не бродили с места на место без пользы для государства и правительства. Этот «крепостной» порядок тяготел над всем населением и лишал его свободы и всяких прав. Свободен был лишь тот, кто бежал с своего места и от своей повинности и становился «беглым». Права получал лишь тот, кому передоверяла их власть, давая ему свое поручение или свое полномочие.

В рассказе «Сила неведомая» изображен именно этот порядок, водворившийся на Урале в первое время существования там горнозаводской про-мы тленности. Всемогущий заводовладелец Нелидов — «мужик, кузнец Тульский», как сам он себя определяет, — стал известен царю Петру Великому своими способностями и получил от него земли на Урале и заводы для производства, а главным образом — артиллерийских орудий. Вместе с тем Нелидов получил и права над рабочим населением заводов, и возможность приобретать и переселять на заводы людей из внутренней России. Правительство как бы передоверило ему свою власть над прикрепленными к заводам людьми. Но по дальности расстояния от центра контроль над действиями Нелидова был так слаб, что Нелидов стал неограниченным владыкой над всем населением заводов. Произвол, жестокость и ряд преступных действий сопровождали каждый его шаг. Непосильная работа, истязания, унижения были единственным уделом порабощенных тружеников. Нелидов не останавливался пред тюремным заключением и даже пред убийством невинных, но ему неприятных или опасных людей. Автор рассказа в сильных и ярких сценах рисует разные стороны заводской жизни при тирании Нелидова и дает ряд типов униженных и оскорбленных, замученных и озлобленных жертв этой тирании. Получается рельефная картина, написанная с большим литературным искусством и с значительною примесью мелодраматизма.

Автор в общем хорошо знаком с историей эпохи, которую изображает. Прототипом заводовладельца для него послужил, думаем, Никита Демидович Антуфьев, родоначальник Демидовых, знаменитых деятелей в области Уральской горной промышленности. Но, взяв для своего героя Нелидова некоторые биографические черты от Демидова, автор создал необходимый для него в рассказе властный и жестокий тип совершенно независимо от исторической личности Никиты Демидовича. Точно так же в сценах, посвященных встрече Нелидова с ревизором Филатовым, автор обнаружил знакомство с фактом контроля над Демидовым, но изобразил ревизора такими чертами, какие ни мало не напоминают исторических лиц, контролировавших деятельность Демидова, именно генерала В. И. Геннина и историка В. П. Татищева. Такого рода отступления от истории были, конечно, умышленным литературным приемом, вполне дозволительным и, так-сказать, целесообразным. Но кое в чем автору, повидимому, не хватало детального знакомства с бытом эпохи. Изображенный им способ, каким вели крепостных рабочих на завод, со связанными «сзади» руками, вряд ли практиковался. Каменная башня с «каменным пузом» у самого потока «бурливой Гремучки», неизвестно, какого назначения (сторожевая?) была не в духе того времени. Автору она нужна для известного эффекта (скрыть следы преступлений ее затоплением); но та эпоха довольствовалась деревянными постройками как для жилья, так и для сторожевых вышек, оставляя камень для церквей, крепостных стен и «полаток» (амбаров для особо ценной клади). Молодой «уральский казак»— явление позднейшего времени, и вряд-ли «уральские казаки» с «урядниками» могли существовать у Нелидова. Точно так же «охвицер», к Нелидову посланный «светлейшим» (Меньшиковым), никак не мог прискакать один без свиты и охраны через всю Россию на дикую и пустынную окраину Урала. Как «деньщик» (адъютант) всемогущего царского фаворита, он, конечно, ехал с большим комфортом и почетом, хотя бы и с тайным поручением.

Однако все эти маленькие несообразности не только не мешают, но даже способствуют литературной цели автора — произвести на читателя возможно сильное впечатление контрастом безудержного и преступного самодурства хозяина и безграничных страданий рабочей массы, бесправной и безответной пред «силой неведомой», воплощенной в лице Нелидова.

Рассказ о Нелидове хорошо рисует тот железный, жестокий век Петра, когда его стихийное стремление «к хорошему, на широкий простор, к морю свободному, к жизни вольной и светлой» сопровождалось потоками крови и слез, произволом одних и страданием других…

Академик С. Платонов.

СИЛА НЕВЕДОМАЯ

В железе есть зовы,

Звенящи-грозовы!..

В железе есть жгучесть,

Мятежность, певучесть!..

В железе есть сила,

Гигантов взрастила

Заржавленным соком— руда!

В железе есть стоны—

Кандальные звоны.

Герасимов

ГЛАВА ПЕРВАЯ

СТАРИК, вздыхая, опустился на траву у кристально-чистого, весело журчащего ручейка.

Золотой стеной стояла кругом спелая рожь… Изредка набегал теплый ветерок, и тогда тяжелые колосья, чинно кланяясь друг другу, шептались о чем-то важном и сокровенном. — Ишь, сердечные, тоже беседу ведут! — усмехнулся старик. — Тоже… и у них забота есть!

Синей опрокинутой чашкой жгучее небо давило землю, чудилось оно близким, — кажись рукой его достанешь!

Июльский зной сверкающей рябью струился между небом и истомленною землею. Струился и пел… Пел неумолчным звоном, дрожал серебристой дрожью.

Старик поднял голову, прислушался, посмотрел своими потухшими, выцветшими глазами в звеневшую над ним лазурь, и опять тихая улыбка пробежала по его сухим губам.

— Ишь, птахи божии!., господа славословят! Жавороночки милые! — Он вздохнул… — Благодарение господу! Вырвался из ада кромешного! — сказал он громко и перекрестился широким крестом.

— Грехи! Ох! Грехи! — заговорил он опять, поникая головой… Словно в ответ ему сокрушенно качала своими тяжелыми головками золотая рожь и, глядя на старика, вела свои нескончаемые таинственные речи… Пугливо прислушивались к этим речам легкие стрекозы, дрожа в воздухе серебристыми крылами. Старик опустил голову, задумался и задремал…

Вдруг он очнулся от странного шума, который наростал откуда то с дороги, терявшейся во ржи. Старик поднял голову и посмотрел. Вдали подымалось облако пыли и мутным столбом медленно приближалось к нему. Шум все наростал…

— Стадо, што-ль, гонят? — с недоумением сказал старик.

… Под конвоем десяти инвалидов ползла по дороге огромная толпа мужиков; сзади тянулись подводы. Мужики, все молодые, были связаны и еле передвигали запыленные серые ноги. Они были в лохмотьях, кто в стоптанных лаптях, кто босиком, кто в шапке, а кто и так… Одноцветные, серые, они сливались в одно мутное пятно… Словно грязное тесто ползло по дороге… Они подошли ближе, и тогда в толпе замелькали человеческие лица. Пот с пылью бороздил черными полосами обожженные лица. Тускло поблескивали воспаленные глаза. Открытые рты ловили воздух и глотали пыль.

Не лучше были и конвойные, — и они еле передвигали ноги, и они задыхались в пыли. Начальник этой команды, старый однорукий капрал, мешком сидевший на косматой деревенской лошаденке, тоже изнемогал от зноя и пыли.

_{Старый однорукий капрал тоже изнемогал от зноя и пыли.}

Старик долго смотрел на это стадо связанных людей… и вдруг быстро, быстро стал креститься.

— Господи милостивый! Еще го-нют! — прошептал он.

— Стой! Привал! — захрипел старый капрал, увидев ручей. И человеческое стадо вдруг метнулось к воде. Конвойные были смяты, отброшены… Люди со связанными сзади руками, давя друг друга, падали на землю грудью, опускали свои головы в воду и пили… пили… пили, не замечая того, что замутился глиной и грязью кристалл веселого ручья.

_{Люди, давя друг друга, падали на землю грудою, опускали свои головы в воду и пили… пили..}

Капрал завертелся на своей лошаденке, замахал рукою, что то кричал, хрипел, ругался, видно. Но слабый голос его потонул в стонах и воплях обезумевшей толпы. Тогда и он, махнув рукой, тяжело слез с лошаденки и тоже жадно приник к холодной грязной воде.

По его приказанию, конвойные поили обозных лошадей и потом поливали их мокрые, потные головы.

Развязали пленников и стали раздавать им краюхи хлеба…

Капрал подошел к одной подводе и озабоченно поднял шинель. Тяжелый запах гнили ударил ему в лицо. Он отшатнулся. На подводе лежало пять трупов. Страшные, почерневшие лица, стекляные открытые глаза, по которым ползали жадные золотистые мухи…

— Куда ты, Сидорыч, падаль эту волочишь? Эва! Как провоняли! — сказал конвойный, — сбрось их!

— Сбрось! — проворчал капрал: — Эх, ты! А кто за них отвечать будет? Ты?.. По счету принял, по счету и сдать должен… по воинским регулам!

— Да не довезешь! Смотри… Вишь, разварились как! Пятый день ведь тащим… А кака теплота!

— Хучь кости довезу, — упрямо сказал капрал и торопливо покрыл шинелью трупы.

— Этта куда ж вас гонют? — шопотом спросил старик молодого парня, который лежал около него и неподвижными глазами смотрел в голубую высь.

Парень не отвечал.

— Куды гонют, — отозвался другой, — сказывают, в горы, железо, вишь, копать…

— К заводам нас приписали, — сказал угрюмо третий.

Старик глубоко вздохнул и перекрестился.　

— Далече до гор то?.. Уж вторую неделю мучаемся. Народу что передохло… животина тоже. Как город, так покойников и сдаем… десятка два уж сдали.

— Горы те скоро увидишь, — тихо ответил старик. — Вот как поле минуешь, да лес пройдешь — тут их и увидишь… Словно тучи черные станут горы те на краю, где небо с землею сходится… горы те Уральские, — сказал старик и замолчал.

— Знаю я эти горы, — тихо заговорил он опять, наклоняя свою белую голову. — Сам оттуда бреду… Вынес господь из ада кромешного, голубь ты мой! Гиена там огненная!.. Горы те… Царство сатанино!.. и царствует там Нелидов Никитка… зверь сущий во образе человеческом! Верный раб Антихристов! Православных в железах держит… Одних к печи огненной прикует, — те день и ночь в огне горят. Других под землю угонит, — те света божьего не видят… До пупа земли, вишь, рсется… Землю матушку терзает!.. Горы сверлит!.. Леса зеленые с плеча рубит! Реки светлые городит да мутит! Все он, пес адов, возмутил. Небо дымом коптит… Солнце тьмой застилает.

— Почто же он энто? — спросил парень, поворачивая свое лицо к старику.　

— А так… по приказу Антихристову, значит… Ему, вишь, сам Антихрист приказал… Петр Самозванец… Антихрист чортов, слуга дьяволов… ему приказал, а он сполняет.　

Страстный топот старика привлек еще несколько слушателей. Подползли. Слушают. Затаив дыхание, слушают… И все громче, вдохновеннее делается речь старика.　

— Железо, вишь, достает! А для ча те железо? Ножи да мечи делать, чтоб православных губить. Тех, кто за Христа стоит… Цепи куют, чтоб православных узами терзать! Так и в писании сказано… Известно… Оружие себе Антихрист готовит… А в нутро-то гор лезут, чтоб нечистые народы Гогу и Магогу оттеда осломонить! В горах эфтих каменных, по приказу господню, народы энти нечистые заключены на веки вечные… А как нечисть эту богопротивную выпустят, — застонет Русь православная, матушка! И до второго пришествия стонать будет! И раздаст Антихрист Гоге и Магоге ножи и мечи… и почнут они…　

— Ты тут о чем это, божий старичок, речи ведешь? А? — спросил подозрительно подошедший капрал.

— Про житье-бытье горькое ребятам сказываю… хошь, и ты послухай, — пробормотал, несколько смутившись, старик.

— То-то… смотри! Зря не болтай чего… А то лопатри скручу, да к воеводе… — проворчал капрал.

— Далече еще до Урала то? — вдруг спросил он.

— Коли вскачь поскачешь, в два дня доспеешь, а коли так, на четвереньках, — так и в неделю не доползешь — сухо ответил старик, не подымая глаз на капрала.

— Сидорыч! — подь-ка, — крикнул конвойный, возившийся около подводы.

Капрал заковылял к подводам. Старик помолчал, оглянулся, и тихим шопотом продолжал:

— Жили мы там в скитах, голубь ты мой!.. Старой веры мы, истинно православной. Двумя перстами крестимся!.. И старик набожно перекрестился. — Жили мы там тихо и мирно, в чащах лесных, у рек чистых, текучих, говорливых… Вдали от дьявольской суеты… Жили, спасались, за Русь святую господу Исусу Христу и Пречистой его матери молились. Души свои от сетей дьявольских спасали… И наслал господь нам испытание велие. Принесла к нам сила дьявольская пса адова, — Нелидова — энтого Никитку… По приказу, говорит, царскому… А ведомо нам, кто царь то… Антихрист Петр Самозванец, немецкий в…. Все, говорит, мое: и горы, и леса, и реки, что на земле, и что под землею, — все мое. — Сказал он сие и почал он леса рубить, горы рвать, нутро земли терзать! Труб настроил адовых, что огнем денно ношно дымом смердят, да небо божье коптят… Нарушил он спокой земли-матушки. Стоном застонала она, горы и леса, небеса господни дымом помрачились, да копотью. Православных нагнал тысячи тысяч!.. И все в вервиях… Вот, как не вы… Да в цепях железных… Озверел Никитка пес… и люди те озверели! Дотоле была у нас в горах тишина да благоденствие. А как он пришел, убийства пошли, татьба, мятежи… Острогов настроил, и сидят там ноне не люди — не звери, цепями и кольцами скованные.

— Застонали, голубь ты мой, горы Уральские от воплей человеческих да проклятий!.. А нечистые народы те, Гога да Магога, в недрах горных восплескали дланями, возликовали. Слободу, вишь, псы, нанюхали! Волю! Сам слышал, видит бог, — слышал, как горы внутри гудут, — как народы хвалу Антихристу возносят…

— Сбегу!.. Ей богу, сбегу!.. — прошептал парень, подымаясь на локти и широко раскрытыми глазами смотря на старика.

— Беги, голубь, беги!.. — быстро заговорил старик. — Наших, вишь, кто помоложе, всех сковал, цепями спутал и в работу пустил… А стариков, как я, вовсе выгнал… Вот я и иду!..

— Куды ж ты, дедко, таперя? — спросил кто-то.

— Таперя иду, голубь, мученический венец восприять! На Русь иду… Войной иду на Антихриста! На самого Антихриста — обличать буду пса смердящего!..

И старик вдруг встал во весь рост. Выпрямился. И вырос, словно великан какой. В его глазах горел будто огонь какой, — и с изумлением смотрели на него его слушатели, даже креститься начали.

ГЛАВА ВТОРАЯ

НИКИТА Петрович Нелидов сразу открыл глаза, быстро присел на кровать и обернулся к окну. Оттуда глянул на него предрассветный сумрак. Ночное небо уже бледнело. И на нем еще дрожали последние звезды. Нелидов быстро сбросил одеяло и спустил жилистые сильные ноги на медвежью шкуру.

В горнице было темно. — Только лампада слабым, неверным, мигающим светом озаряла суровый лик темного Спаса и робко поблескивала на самоцветных камнях его венца, на серебре и золоте его риз.

Нелидов повернулся к иконе, и на его жуткое лицо — лицо фанатика-аскета — упали слабые блики. Слабо блеснул его высокий лоб с резкими морщинами и впалые щеки. Выделились густые черные, уже седеющие брови, и из мрака нависших бровей остро сверкнули суровые глаза. Жидкая бородка не скрыла строгих линий сильного, сухого подбородка. Сквозь усы видны были прямые, сжатые губы…

Нелидов с неудовольствием посмотрел на мигающую лампаду. Непорядок увидел. Он поднялся, подошел к иконе, неторопливо поправил фитиль лампады, опустился голыми коленями на вязаный коврик и стал молиться. Его тонкие губы шептали невнятные слова. Сильная рука клала широкие кресты. Голова слегка касалась каменных плит. Но в глазах его не было молитвы. Словно думал он о другом, более важном и нужном.

Потом он встал и, словно ненароком, взглянул прямо в очи темного Спаса. Их взгляды встретились. И оба они посмотрели друг на друга в упор чужими, словно враждебными глазами.

Отойдя от иконы, Нелидов присел на кованый сундук и стал одеваться. С широкой двухспальной кровати раздался легкий вздох. Нелидов повернул к кровати лицо. Это сквозь сон вздохнула его молодая жена Агафья Тихоновна, красавица лет 30. На щеке у нее блестела капля слезы.

— Федьку во сне видит, — прошептал Нелидов и отвернулся. Кривая, недобрая улыбка пробежала по его сжатым губам.

Он одевался, не торопясь, но и без медлительности; одевался деловито, размеренными и точными движениями, чинно и беззвучно, но и без всякого старания не шуметь. Одевшись, он подошел к двери и дернул за ручку. Дверь заскрипела, и молодая женщина сразу проснулась и подняла голову. Широко раскрытыми глазами, с каким то недоумением, посмотрела она вслед уходящему мужу и сейчас же стала торопливо одеваться. На ее красивом, строгом лице было выражение тоски бесконечной. И на эту тоску, из под серебра и золота и самоцветных камней безучастными, невидящими глазами смотрел и суровый Спас.

Нелидов вышел в холодный корридор, умылся в темном углу из глиняного горшка, висевшего на веревке, и пошел по корридору. Его тяжелые размеренные шаги разбудили каменный пол и низкие каменные своды — они отозвались слабым, звенящим эхо…

Он прошел весь корридор, властно постучал костяшками пальцев в дверь. Постучал раз, два. Ударил сильнее — и за дверью кто-то заговорил испуганным, сонным голосом: — Кто там? — Нелидов сказал только одно слово: «Семен!» — и сейчас же в ответ отозвалось торопливое: «Иду, батюшка! Иду!.. Заспался!.. Виноват!..»

Нелидов открыл выходную дверь и вышел на крыльцо… Кричали стрижи да неумолчно ревела Гремучка, горная речка, мчавшаяся по долине каскадами пены, прыгая по камням и утесам. Свежий утренний воздух, напоенный запахом хвои, пахнул Нелидову в лицо. Он всей грудью вдохнул струю густого воздуха, перекрестился и осмотрелся. Огромный косматый Полкан, лежавший у крыльца, лениво приподнялся, зевнул, замахал хвостом и пошел было здороваться к хозяину, но остановился в некотором отдалении, виляя хвостом, словно высматривая, в каком настроении хозяин. Не в добрый час к нему полезешь, — так ведь и сапогом в бок получишь!.. Известно…

Заводский городок еще спал. Он жался в глубокой долине, и с трех сторон его стиснули косматые горы. Небо уже светлело. На востоке слегка загорались уже верхушки гор, а в глубине долины было еще темно, как в могиле. И сквозь тьму эту чуть просвечивали сгрудившиеся постройки: казармы для рабочих, склады, мастерские. И только огромные трубы доменных печей пылали широким пламенем и огненные клубы их черного дыма уходили ввысь.

Нелидов внимательно посмотрел на эти трубы и нахмурился: его зоркий глаз заметил, что один столб дыма был, словно, бледнее, серее. Не торопясь, опираясь на железный посошок, направился Нелидов к этому столбу.

Вдруг тишину ночи разрезал удар колокола, призывающего к работе. Один удар, другой!., третий!., и горы со всех сторон отозвались глухими отзвуками, — проснулись… и заговорили…

В Нелидовском городке начался трудовой день. Сон отлетел от людей, зверей и от косматых гор.

Нелидов остановился, перекрестился и еще раз осмотрелся вокруг. В некоторых строениях вдруг замигали огоньки.

Нелидов пошел к той трубе, которая привлекла его внимание. Провинившаяся труба не ревела, как другие, а что то бормотала, словно сквозь сон. Он рванул дверь и вошел. Около раскрытой огненной пасти, прикованный цепью к стене, сидел на полу грязный, косматый парень, опустив всклокоченную голову на груду дров — он крепко спал. Нелидов резким толчком своего посоха разбудил его. Цепь загремела, парень вскочил. Постоял, ничего непонимающий, и вдруг грохнулся на колени и ударился головой о каменные плиты.

— Помилуй, батюшка, Никита Петрович, — забормотал он заплетающимся языком, елозя головой по полу — Сморился…

Нелидов молча смотрел на него сверху вниз немигающими глазами.

— Как звать? — спросил он вдруг.

— Сенькой… Сенька Хомут… я, — забормотал парень, не подымая лица. Помилуй, батюшка осударь… милостивец…

— Осударево дело просыпаешь! — сурово сказал Нелидов. — По Осудареву приказу работаешь!.. Не мне — Рассее служишь! Говорили тебе, что, коли огонь в печи ослабнет, — вся отливка спорчена? Говорили тебе?

— Говорили!.. Ох, говорили! — бормотал парень.

— На двадцать плетей наспал, — резанул Нелидов, резко повернулся и вышел. Парень быстро поднялся с полу и, сжав грязные кулаки, злобно посмотрел ему вслед.

Городок просыпался. Из барака в барак суетливо перебегали неясные тени людей. В окошках светились мерцающие звездочки огоньков. Потом закурились трубы кузниц, мастерских. А в это время алый свет заметно сползал с косматых горных вершин в глубь темной долины. Небо уже голубело вверху, и легкий серый дым таял в этой нежной лазури.

С ласковой улыбочкой подбежал к Нелидову Иван Захарыч, главный конторщик завода, «правая рука» хозяина.

— Здравствуй, батюшка Никита Петрович. — Как почивать изволили? Все ли славу богу?.. С погодой! С погодкой! Хороша нонича погодка! — торопливо запел он сладким тенорком.

_{— Как почивать изволили? С погодой! С погодкой!.. — торопливо запел сладким тенорком Иван Захарыч.}

— Почивал хуже твово! — ответил Нелидов. — Вишь, — ране твово на работу вышел, да ночью еще два раза вставал… заводы обходил!

— Виноват, батюшка Никита Петрович! — с поклонами тараторил Иван Захарыч. — Засиделся вчера за полночь — реестру готовил к отправке. Сегодня в Санкт-Питербурх все отправим, угодим царю батюшке! Увидят его пресветлые очи, как мы ему служим.

— Не царю, а Рассее служим! — сухо оборвал его Нелидов. — Сам царь, его величество, мне персонально сказывал: «не мне, — говорит, — служи, Петрович, а государству Рассейскому. Я, — говорит, — такой же приказчик у Рассей на службе, каки ты!..» А вы, вот, этой мудрости великой не разумете! Вы лицам служите, а не Рассее… Сеньке Хомуту двадцать плетей… у печи заснул, — вдруг прервал сам себя Нелидов.

— Слушаюсь, батюшка… слушаюсь… Заснул у печи! Ай, озорник какой!

— Подводы в исправности? — спросил Нелидов.

— Все в исправности! — Все сам осмотрел! Вот лошадки только слабеньки! Дохнут оченно здорово!.. Мужики воем воют…

— Пусть воют! Со свейским королем война на носу, а мы лошадей жалеть станем!.. А понтоны на реке осмотрел?

— Вчера сам ездил… Выдержат! Все осмотрел! Числом маловато, вот беда! Ну, господь милостив. Авось спустим наряд.

— Авось — авось!.. Все на авось! — проворчал Нелидов. — В прошлый раз затопили два понтона с гаубицами. Вот те и авось! Ужо после обеда зайди— рапорт обо всем сделаешь.

Он отвернулся от Ивана Захарыча и пошел к дому. С обнаженной головой остался стоять Иван Захарыч, а на лысине его уже блестели первые лучи солнца, да легкий ветерок заигрывал с редкими прядями его волос.

Когда Нелидов завернул за бараки, он вдруг выпрямился, надел шапку, зло посмотрел вслед хозяину и пробормотал:

— Ишь… дьявол старый! Бытто енерал какой!.. Хам!.. Мужик!.. Погоди, попляшешь ты у меня!

С лопатами, с кирками в руках лениво проходила мимо нестройная толпа рабочих… В шахты шли.

Иван Захарыч ехидно ухмыльнулся, осторожно вытащил из-за голенища ременную нагайку и со всей силы огрел рабочего, проходившего мимо. Тот даже подскочил от испуга, а Иван Захарыч залился дребезжащим смехом… Душу отвел!

_{Иван Захарыч со всей силы огрел рабочего, проходившего мимо, и залился дребезжащим смехом…}

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

НЕЛИДОВ шел медленно к своему дому. Видно, крепко был сколочен, да неказист на вид одноэтажный каменный дом с подвалом. Маленькие слепые окна были заделаны толстыми железными прутьями. На острог он походил.

За домом возвышалась высокая толстая башня, почерневшая от копоти. Основание ее омывала бурливая Гремучка. Она неслась через весь городок, брызгалась пеной и рокотала свою неумолчную песню свободы… Нужна она была заводу, — мастерские двигала она, а терпеть ее не мог Нелидов, — не покорилась ему эта Гремучка! Из-за ее буйных капризов нередко останавливалась работа. Весной и вообще после дождей рвала она плотины, уносила мосты, обрывала берега. Только с черной башней справиться не могла. Влезла в Гремучку черная башня своим толстым каменным пузом и стала на многие годы неподвижной каменной глыбой.

…Навстречу Нелидову торопливо шел его сын — Семен. Явно трусил, потому — провинился, — проспал. Издали шапку снял Под благословенье подошел. Наскоро перекрестил его Нелидов и сунул ему руку для поцелуя.

— Здравствуй, батюшка! Как почивать изволил? — заговорил Семен, целуя жесткую отцовскую руку.

— Реестр готов? — спросил тот, не отвечая на вопрос.

— Готов, осударь батюшка! Готов! Только перебелить надо… К обеду управлюсь! Вчера с Захарычем, почитай, заполночь сидели, реестр готовили. Вот и заспался.

— Спишь много! — проворчал отец. — С бабой своей дела забываешь! Угрелся около бабы! Дела спешные, горячка… мог бы сегодня и не спать вовсе! Отправка сегодня, а ты — словно кот на печи — дрыхнешь.

Семен не отвечал отцу. Он знал, что отец возражений не любит, а сейчас он, видать, и не гневается, а так «бурчит»… «учит», — «уму разуму учит».

— Царь Петр мне персонально и многократно сказывал: «Ночей не спи! Не ешь! Не пей!.. Потому — время не терпит, время горячее! А промедление смерти подобно». — Спать много будешь, — так и дело проспишь… Я, вон, уж стар становлюсь… Скоро к тебе все дело перейдет! Ведь эдакую махину — и Нелидов гордым, широким движением руки обмахнул все строения своего городка, — держать надо во как! — и старик сжал свой могучий кулак.

Увидя кулак, Семен бессознательно отклонился в сторону. Отец заметил движение сына и усмехнулся. Даже в хорошее расположение пришел, но сейчас же нахмурился, — он твердо знал, что с людьми надо быть суровым… «страха ради».

— Только мною одним все и держится! — продолжал он. — Все сам!.. Все один!.. А ты спишь!

Он помолчал.

— Ведь здесь лесная чаща была непролазная! Волки да медведи бродили. А теперь?.. Смотри! Жизнь, как река, бурлит! Железо веками, почитай— с сотворения мира, в горах спало… а теперь! слышь?., слышь?., и гремит!., и воет, и стонет!.. Глянь — рекой огневой течет! В нитку тянется! В кольца вьется!.. Слышь, как молоты наши гудут? Слышь?..

Семен кивал головой, повторял:

— «Слышу, батюшка! Слышу».

— Как пилы криком кричат? А? Нутро железу рвут! Стон стоит вокруг да около! А раньше што?.. Токмо волки выли!.. — Он помолчал. — Зверем, вишь, меня зовут… Кровопийцей… — заговорил он, понизив голос. — Да, ведь, и царя также честят!.. Дурра-ки! — вдруг резко выкрикнул он. — Дур-раки!!. Ничего не понимают!!. Разве с ними иначе возможно?.. Разве без кулака они работать будут? А надо, надо!.. Долго спала матушка — Русь! Пора ей других нагонять!.. Вскачь надо… догонять! Промедление смерти подобно! Золотые это слова!.. На косу их заруби!.. На дыбы надо ее поднять, Русь нашу, да шелепугой, шелепугой ее… по заду!., по ребрам!

Семен стал боязливо поглядывать на отца и чуть отодвинулся. — Ты пойми, Сенька! — опять заговорил старик страстным шопотом. — Есть, брат, сила неведомая, что и царя, словно река, несет!.. Несет, брат, сила непонятная, великая: Она его несет, а он — нас!., тащит, а мы — их. — И Нелидов махнул рукой на толпу рабочих. — Что это за сила, думал я думал, так придумать и не мог… Одно я уразумел, что и Пётр-царь — раб, и я — раб, и они — рабы! Взяла нас эта сила за горло и тащит. А куды тащит?.. Кажись, к хорошему… на широкий простор тащит… к морю свободному… к жизни вольной и светлой! — Он помолчал — Будет время… уразумеют и они, — он опять махнул рукой на рабочих, — уразумеют — и сами пойдут… без плеток пойдут… без цепей железных! А покедова они не уразумеют — много еще воды утечет… и будет их силою тянуть тот, кто ведает, куда итти и что делать надлежит!

Он опять помолчал. Потом искоса взглянул на сына.

— Меня вон «убийцей» прославили, «вором» честят… — Он еще понизил голос и оглянулся. — Может я и фальшивые деньги делаю… А для ча? Все для дела… Что!? мне казна деньги дает на машины, да на работу? Кто мне помогает? С меня требуют, а что дают? Что, я для себя деньги собираю?.. Сам знашь мою жисть: щи да кашу ем!., по ночам, как пес на цепи, не сплю! В 60 лет покою не знаю ни днем, ни ночью. В зипуне хожу, да в штанах посконных… Что, мне ихнее дворянство нужно? Тьфу! на дворянство энто! Выдали мне, вишь, патент в Санктпетербурхе на свиной шкуре и с гербом, в книги записали… А мне все это… тьфу! и ногой растереть! Я брат, Семен, — мужик, кузнец тульский, а цены мне побольше чем дворянам энтим… Потому — я жисть разумею… И Петра-царя наскрозь вижу! Он мне что сказал? — «себя, Петрович, не забывай, а наипаче Рассею помни! Будь, грит, рабом верным, коему господь талан дал, а раб верный два нажил. Так и ты наживай, один себе, грит, бери, — а другой — государству отдай». А я?., я, почитай, Рассее оба отдаю!.. — Он помолчал. Остановился. Глаза его сверкали. — Но уж кто мне на дороге станет — горло перерву! Кишки с живого вымотаю!.. Разумеешь?..

— Разумею, батюшка… преотлично разумею, — лепетал Семен.

— Если ты, Семен, как я умру, камзол бархатный оденешь, да на башку парик пудренный взденешь, так я… с того света приду, все с тебя сдерну! Слышь?..

— Слышу, батюшка… Не одену… Все в ефтих штанах ходить буду! — бормотал сын, не смея взглянуть в пылающее лицо отца.

— Ступай реестр перебели! — вдруг сказал Нелидов, и Семен, не скрывая радости, облегченно вздохнул и опрометью кинулся от отца.

… Нелидов постоял, посмотрел ему вслед и покрутил головой. Не доволен был сыном, — весь в мать вышел, в первую жену… Всю жизнь напуганная какая-то жила!

— … В мастерских стоял грохот. Жизнь кипела и бурлила. Нелидов бросил жадный взгляд на сверкающую струю чугуна, который широким потоком с глухим урчаньем лился в формы. В шлифовальной мастерской любовно поласкал рукой полированную, блестевшую как зеркало, сталь. Пронзительный визг пилы, резавшей полосу железа, ему был дороже всякой музыки. Слушал радостно… Даже голову наклонил. В кузнице не смог удержаться, засучил рукава, взял молот и стал бить по раскаленному железу, разбрасывая вокруг снопы блестящих искр. «Лучше петергофских потешных огней!» — сказал он сам себе. Нелидов страстно любил железо, любил его во всех видах, — и в ржавых коричневых кусках бесформенной руды, и в сверкающем клинке стального палаша. Он наслаждался работой, на глазах творившей чудеса. Из растерзанных недр земли рука человека выдирала глыбы мертвой, ржавой руды и превращала грубую, безжизненную материю в нечто живое, разумное, покорно служившее для достижения тех целей, к которым вела человека другая, страшная власть, ему неведомая, но всемогущая, покоряющая царей и царства.

— Смотрел Нелидов на свои гаубицы, палаши и пищали, на кучи свернутых цепей, и думал о том, сколько человеческих жизней связала судьба этим железом, покорно лежавшим у его ног. Он толкнул сапогом кучу цепей, сверкавших на солнце, и цепи отозвались таинственным ворчанием. Нелидов усмехнулся…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ОН ПОДХОДИЛ к дому. На этот раз косматый Полкан смело полез к нему ласкаться. Теперь пес чувствовал, что хозяин в хорошем расположении духа. Нелидов потрепал с о шершавую голову и направился крыльцу. И вдруг обернулся. Он услышал топот быстро скачущей лошади.

Во двор карьером влетел казак. Завидев хозяина, он резко затянул поводья и сразу осадил разгоряченного коня.

— Ну? Что приключилось? Чего зря коня гоняешь? — спросил Нелидов, пристально всматриваясь в лицо всадника.

— Урядник… прислал… — прерывистым голосом «отвечал тот, быстро спрыгивая с седла.

— Зачем?

— Гонит кто-то!.. По дороге. Караульные с горы усмотрели… не наш!., чужой какой то!.. Торопко гонит.

— Один? — спросил Нелидов.

— Один! Верховой… Больно торопко гонит!.. Скоро будет… Урядник наказал тебе сказать… по твоему приказу…

— Ну ладно!.. Спасибо, что поспел! Иди в горницу! Скажи, чтобы чарку водки тебе дали. Скажи, хозяин, мол. приказал.

Молодой уральский казак поклонился Нелидову, привязал лошадь к столбу и быстро пошел в дом.

Нелидов поднялся на крыльцо в стал напряженно смотреть на дорогу. Она извивалась по берегу реки и пропадала в чаще леса.

— Кого ещ там несет, — недовольно бурчал он. — Вон!., едет!.. — сказал он вполголоса.

Из-за леса кто-то выехал на дорогу. Ехал крупной рысью. Нелидов ждал и смотрел.

— Что за оказия?! Никак Павлушка Онуфриев?! — проговорил он, наконец когда всадник застучал по мосту. — Он и есть!.. Значит, от светлейшего!

Это, действительно, был Павел Семенович Онуфриев, любимый денщик кн. Меньшикова, которому князь доверял вполне и всегда поручал важные и деликатные дела. Нелидов знал его по Петербургу. Онуфриев въехал в ворота и, увидев Нелидова, приветливо помахал ему рукой, как хорошему приятелю.

— Ванька, — крикнул Нелидов и быстро пошел навстречу гостю.

Подбежал босой Ванька и принял поводья, а Нелидов заключил приезжего в свои широкие объятия и стал с ним целоваться навкрест.

— Какими судьбами?.. Друг милый! Приключилось что?

Онуфриев опустил глаза и пробормотал:

— Здравствуй, Петрович!.. Здравствуй!.. Приключилось и есть! По секретному приказу светлейшего, как полоумный к тебе гнал… Чуть коня не заморил.

— Ну, что еще такое? Сказывай… Не томи…

— Стой… дай дух перевести… Сегодня, почитай, с утренней зари гоню без отдыха, не ел даже… — Зато доспел… — И Онуфриев опустился на крыльцо.

Нелидов стоял около него и напряженно ждал.

— Со штафетой от светлейшего? — спросил он.

— Штафеты не дал… на словах приказал… тебе сказать… по секрету.

— Ну… говори!

Онуфриев оглянулся вокруг и, понизив голос, сказал:

— Не место здесь!.. Веди в горницу… Не ровен час… Да и умыться надо.

— Пойдем, пойдем… Кстати и обед на столе… Баньку стопим… И покушаешь, и попаришься, с дороги важно попариться… отдохнешь… — быстро заговорил Нелидов.

В сдержанном тоне Онуфриева он почуял что-то серьезное.

— Не до отдыха, Петрович. Сегодня же надо назад вертать!.. Чтоб его не встретить…

— Кого его? — понизив голос, проговорил Нелидов.

— Молчи!.. Потом!..

Они поднялись на крыльцо, вошли в дом. И сейчас же из-за угла ближайшего барака выглянула лисья физиономия Ивана Захарыча. Осмотревшись вокруг, он вышел из своей засады и быстро подошел к Ваньке, который водил коня по двору.

— Води хорошенько, пострел! — сказал он Ваньке. — Смотри, воды не давай!.. Вишь, конь-то весь в мыле… Запалишь!

Ванька мотнул головой и ни слова не сказал. Иван Захарович пошел с ним рядом.

— Кто приехал? Ась?

— А мне ни к чему, — отвечал Ванька, — охвицер какой-то…

— Не сказывал, когда назад поедет? — спросил Иван Захарович.

— Не сказывал.

В это время с крыльца сбежал молодой казак и стал отвязывать свою лошадь. Быстро вскочил он в седло. Иван Захарович немедленно устремился к нему.

— Ты куды, Тимоха? Ты здесь почто?

— Урядник пригнал к хозяину…

— А почто пригнал?

— Да, вишь, кто-то по дороге сюды гнал, так урядник вперед его к хозяину меня погнал.

— А кто, не ведаешь?

— Охвицер какой-то… Эх и животик же у ево важнецкий! — сказал казак, любовно поглядывая на коня, которого водил Ванька.

_____

Нелидов и Онуфриев сидели вдвоем.

— А донос на тебя к его величеству прислан нижеследующий, — топотом говорил Онуфриев Нелидову… бытто ты… первое — сам деньги чеканишь, с литерами царскими, а второе — бытто ты тайно от казны золото копаешь, а в казну не сдаешь. И окромя того, третье — беглых из Сибири у себя тайно на заводах укрываешь и раскольников такожде… И, бытто, четвертое — ты в застенках людей пытаешь без суда и смертью казнишь самовольно…

Тяжелым молотом били эти слова. Лицо Нелидова осунулось и посерело. Онуфриев замолчал.

— Все? — хриплым голосом спросил Нелидов.

— Все! — ответил тот, всматриваясь в лицо старика.

— Токмо к сему светлейший присовокупил, дабы ты концы хоронил… Слова сии персонально светлейшего… Пусть, грит, Петрович концы хоронит.

Нелидов вдруг встал во весь рост и, круто повернувшись к иконе, стал быстро креститься.

— Видит бог и святая богородица… навет на меня!.. Навет злоухищренный… Чист пред господом и царем! — Ах! изверги!., какой поклеп взвели… Ах, они! Видит бог!..

Онуфриев пожал плечами.

— Мне кресты твои ни к чему, Петрович! — проговорил он. — Что приказано тебесказать, то мною сказано, а все прочее до меня не касамо.

— А царь что? Ужли поверил навету?.. верит?.. Сказывай! — быстро заговорил Нелидов.

— Распалился гневом до ужасти!.. Не первый донос на тебя, Петрович! Повелел лишь секретное следствие учинить и полковника Филатова, Льва Степановича, экстренно нарядил. Спешно едет! Насилу его обогнал! Завтра, должно, сюда будет светлейший потому меня и погнал к тебе, чтобы раньше его доспеть к тебе! Рад не рад, а жди гостей незванных.

— Ай, спасибо светлейшему. Вот уж спасибо!.. — заговорил Нелидов, — отслужу!.. Видит бог, отслужу.

— Ты и меня не забудь! Смотри! — сказал развязно Онуфриев. — У меня, вон, жена на сносях, родить должна, — а я, сломя голову, к тебе…

— Ладно! Не учи!.. Не маленький я!.. Не обижу! Порядки знаю, — ответил Нелидов. — А что, энтот Филатов? Какой? — вдруг спросил он.

Онуфриев засмеялся. Ему, как будто, правилось, что сам Нелидов, «царь уральский», любимец царя, словно терялся в его присутствии…

Нелидов нахмурился.

— Чего зубы-то скалишь? Не до смеха! Каков, сказывай, Филатов ваш? Нс ведаю я его.

— Сказывают — собака! Одначе я покедова в его зубах не бывал, а посему и не ведаю, каковы зубы.

— Собака… это еще ничего, — раздумчиво сказал Нелидов. — Вот, коли волк — энто хуже.

Нелидов замолчал… Он словно забыл, что перед ним сидит молодой офицер. По лицу старика было видно, что его мозг работает усиленно.

Вдруг за дверью раздался неясный шорох, потом осторожно постучали. Нелидов быстро подошел к двери и резко рванул ручку. На пороге стоял Иван Захарыч.

— С докладом к тебе, сударь, по приказу твоему, — пролепетал он, отступая, однако, в глубь корридора.

Увидев лицо хозяина, он помертвел от страха. Нелидов сделал шаг к нему и загремел:

— Ступай к чорту!! Вон!! — и захлопнул дверь так. что в горнице зазвенело какое-то стекло и тихо закачалась лампада перед иконой.

Онуфриев стоял бледный. У него дрожала челюсть.

— Подслушивал? А?.. Он подслушивал?.. — заплетающимся языком заговорил он. От прежней развязности но осталось и следа.

— Не слыхал… Тихо говорили!.. — сказал вполголоса Нелидов, однако, тревожно озираясь. — Дверь заперта была.

— То-то заперта!.. — бормотал Онуфриев. — С тобой тут… сам на дыбу попадешь! Спаси господи и помилуй! — и он дрожащей рукой перекрестился, глядя на икону. Лампада все еще тихо качалась.

— Сегодня же отправлю сына Семена к светлейшему в Санктпетербурх… всем услужу… всем, и тебе… всем, — говорил топотом Нелидов. — 　Ну и люди! Змеи!.. Гады ядовитые!! — бормотал он. — Ночей не спишь… себя моришь… людей мучишь… и вот!

— Я, брат Петрович, сегодня же назад… Дай ты мне вожатого, чтоб другим путем ехать… хоть горами, хоть рекой… только, чтоб Филатова не встретить, — говорил Онуфриев.

Через нас Онуфриев выезжал в сопровождении казака. Нелидов провожал его до ворот и долго стоял и смотрел ему вслед, пока он с казаком не скрылся в лесной чаще.

Мрачнее тучи шел Нелидов к дому. Иван Захарыч попался ему навстречу и искоса заглянул ему в лицо. Старик прошел мимо, даже не заметив его. Иван Захарыч с ехидной улыбкой подмигнул ему вслед. — Заело! — шепнул он.

Нелидов тяжело опустился на скамью и задумался. Он словно сразу постарел. В комнату вошел сын его Семен с какими-то бумагами, протянул их отцу и хотел что-то сказать.

— Сегодня ты в Санктпетербурх едешь! Сбирайся! — отрывисто сказал Нелидов, не глядя на него.

Семен обомлел. Он стоял, выпучив глаза.

— Я?!.. в Санктпетербурх?!.. наконец пролепетал он.

— К светлейшему князю Меньшикову свезешь подарок… Укладайся, сегодня и поедешь. — Нелидов указал сыну на дверь.

Семен, пошатываясь, вышел из двери, тихо закрыл ее за собой, постоял в корридоре у дверей… взялся было за ручку, потом прислушался и, махнув рукой, кинулся бежать по корридору.

ГЛАВА ПЯТАЯ

НЕЛИДОВ шел по темному корридору, остановился у маленькой железной двери, открыл ее огромным резным ключем, согнувшись, про — лез в темную дыру и захлопнул дверь… Ключ опять заскрипел.

Потом он высек огонь, зажег толстую восковую свечу и осветил своды какого-то хода, осветил лестницу, спускающуюся куда то вниз. Осторожно спустился по склизким ступеням, открыл еще одну железную дверь и очутился в сыром подвале с низкими сводами. На полу лежали мешки. Много мешков. Вдоль стены стояли огромные сундуки, окованые железом.

Он подошел к одному мешку, засунул руку и вытащил горсть новых серебряных «крестовиков». Свет заиграл на их чистом серебре. Нелидов посмотрел на рублевики, потряс их на ладони и высыпал их опять в мешок. Серебро зашуршало в мешке, заговорило…

Он открыл большой сундук, наклонил свечу, и свет озарил груды самоцветных уральских камней. Они не были отшлифованы, но все же разноцветными искрами дикие аметисты, изумруды замерцали во тьме. Нелидов внимательно перерыл их и, отобрав десятка три самых крупных и ярких, сложил их в мешок. Потом он открыл другой сундук, — там был ссыпан золотой песок, тут же лежали самородки разных размеров. Нелидов стал отбирать…

— В Санктпетербурх… — забормотал он. — Светлейшему, все светлейшему, а он пущай сам што кому… Ему виднее… Матушке — царице Катерине Алексеевне… осударю цесаревичу на зубок… князьям разным сиятельным… графьям… владыке митрополиту… милостивцам питерским… деньщикам, холуям царским… псам дворовым, штоб не лаяли, — бормотал старик, и злая усмешка кривила его сухие губы.

_____

…В это самое время в другом подземелье, под черной башней, упорно визжала пила и неумолчно гремела тяжелая кандальная цепь… Маленькое слепое окно под самым потолком слабо освещало это подземелье, освещало какую-то черную косматую фигуру, которая рвалась на цепи куда-то в темный угол и хриплым шопотом повторяла:

— Пили!.. Пили!.. Федька! Пили скорее!..

_{Черная косматая фигура рвалась на цепи и хриплым шопотом повторяла: — Пили!.. Пили!.. Федька! Пили скорее!..}　

— Слышишь — пилю, — отвечал из темного угла чей то молодой голос. — Да, вищь уморился.

— Коли уморился… бросай мне пилу то!.. Я попилю!.. — хрипела черная фигура, гремя цепями. — Ну, кидай, что ли!

Но, в ответ, пила завизжала еще отчаяннее в темном углу.

— Вот, выберусь из этой ямы… — хрипел черный. — Будь я проклят, ежели Никитке башку не прошибу!.. Вот тогда, Федька, ты на хозяйке женишься, хозяином сам будешь, а меня приказчиком бери!.. Возьмешь, голубь?..

«Голубь» не отвечал… В темном углу визжала его пила и гремела цепь.

— Из-за бабы ты, Федька, к чорту в зубы попал… Дурак ты, Федька!.. Здря влип!.. У-у и подлые же энти бабы!.. Завсегда нашего брата круг пальца обведут! Вишь, овца — овцой, а у матерого волка зуб выдрала— ключ уперла!., да сама еще пилу притащила!.. Эдакого чорта, как Никитка, не убоялась!.. Ну, и стервы бабы!

А коли б не она, — давно мы б с голоду подохли… Ну, и баба!

Визг пилы вдруг прекратился…

— Ну, почто не пилишь?… Кидай ее ко мне!.. Чего ей зря на полу лежать?.. Ш-ш-ш… — вдруг зашипел он, — никак идут?!..

В подземелье вдруг наступила мертвая тишина.

Ключ заворчал в замке. Заскрипела на ржавых петлях дверь у самого потолка… Отворилась со стонами и рычанием, и дневной свет прорезал тьму подземелья. На пороге двери у самого потолка стоял сам Нелидов. Наклонившись, он пристально смотрел на заключенных.

Федор, бледный и худой, в разорванной рубахе, впился своими синими воспаленными глазами в острые немигающие глазки Нелидова…

— Антихристов слуга!.. Кровопийца!!.. Будь ты проклят!! — вдруг захрипел черный, потрясая кулаками и кандалами.

Нелидов перевел на него свой жесткий взгляд и не сказал ни слова… Дверь опять застонала, опять зарычала, опять заворчал ключ в замке… и снова могильная тишина и мрак спустились в подземелье…

Прошла минута… другая… и опять раздалось хриплое шипенье:

— Пили… Федька!., пили, голубь!! — И опять завизжала пила.

_____

… Нелидов вошел в другое подземелье, все под той же башней… Эго был целый каземат из двух отделений… Тут было шумно, даже весело. Своды гремели от хохота и ругани.

Здесь кипела работа… Несколько каторжников, под руководством опытного мастера Сережки Рвача, фабриковали нелидовские целковые… В одном помещении плавили серебро, олово, медь, в другом чеканили монету. Было душно, жарко, смрадно, но весело… Работники монетной мастерской были баловнями хозяина, всегда были сыты, под вечер всегда были пьяны, — только правом выхода не пользовались — на цепи сидели… Один Сережка мог выходить.

Нелидов вошел в тот момент, когда Сережка нес в кожаном переднике кучу свеже-испеченных рублевиков. Они были еще горячие…

— Ай, что за работа! — стал сразу хвастаться Сережка, увидя хозяина. С ним Сережка держался развязно, на равной ноге… — Ну, пример чище царских сработаны!.. Глянь-ка, Никита Петрович, орлы-то? Что живые! Вот — вот улетят!.. Летите, голубчики, вольные пташки! — говорил Сережка, любуясь сверкающими монетами.

_{В подземелье — монетной мастерской — было шумно, даже весело. Работники сидели на цени, но были баловнями хозяина… Сережка показал Нелидову свеже-испеченные рублевики…}　

Однако Нелидов мрачно посмотрел на кучу серебра. Сережка это заметил… Нелидов взял одну монету, пристально посмотрел на нее… Достал из кисы настоящий петровский рубль и стал сравнивать обе монеты. Смотрел долго, взвешивал обе на руке, стучал ими о стол.

— Хороша работа, — сказал он медленно, — и вес тот же, только звону того нет!

— Металл не тот, — ну, и звон другой, — ответил Сережка, постукивая фальшивым рублем. — А орлы-то… Живые!..

— Золотые у тебя руки, Серега! — сказал задумчиво Нелидов. — И ребята у тебя молодцы! — сказал он так, чтобы слышали ближайшие рабочие. — Приходи сегодня за водкой.

Милостивые слова хозяина мгновенно облетели мастерскую, и она заревела от восторга…

Нелидов криво усмехнулся и почему то посмотрел на маленькие окна каземата, которые были почти на уровне потока, огибавшего фундамент башни… Под потолком зияла еще какая-то дыра, и на нее тоже посмотрел Нелидов… Серега внимательно следил за взорами хозяина и тоже посмотрел на дыру… Под самым потолком была железная дверь… От нее не было лестницы вниз. Она, словно, висела в воздухе…

— Хороша твоя работа, Серега… — вполголоса заговорил Нелидов, перебирая целковики… — Только…

Серега пытливо всматривался в лицо хозяина и ждал.

— Только… — тянул Нелидов, — твой завод на время прикрыть придется.

— Что так? — спросил Серега с некоторой тревогой.

— В Питере пронюхали, — уронил Нелидов, почти не разжимая губ.

— Ишь… сволочи!.. — проскрипел сквозь зубы Серега. — Не иначе, как кто донес!

— Донос и есть, отвечал Нелидов. — Катит кто-то из Питера… Слушай, Серега, — вдруг заговорил он, наклонившись к мастеру, — севодня ночью прикрыть надо…

Серега помолчал, посмотрел на рабочих, которые радостно галдели в ожидании выпивки. Под низкими сводами грохотали их таежные тяжелые остроты и матерная радостная ругань. Они тоже хозяина не боялись.

— Ну, что ж! — сказал Серега. — Тебе виднее, когда. Сегодня, так сегодня!

— Ты возьми себе за работу, сколько унесешь, — сказал Нелидов, — и чтоб к утру твоего духу здесь не было!

— Можно… что ж… в лесу места хватит!

— А через неделю — другую наведайся… А севодня, как стемнеет, на плотину выходи…

Серега кивнул головой, и Нелидов вышел.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

РАСТЕРЯННЫЙ, бледный, сидел Семен, одетый по дорожному, в крепком новом возке. На облучке, рядом с возницей, примостился вооруженный казак. Около возка верхом на конях ожидали отъезда еще два конвойных казака. За Семена цеплялась его молодая жена, — она заливалась слезами и причитывала. Увидя подходящего свекра, она сразу замолкла и отскочила от мужа в сторону.

Семен хотел вылезть из возка, но Нелидов удержал его. Он подошел вплотную к сыну, трижды поцеловался с ним и, быстро крестя его наклоненную голову, говорил ему…

— Все отдай светлейшему… Он сам знает, что кому… Зря не болтай!.. Говори: «Ведать не ведаю». Слышь?

— Слышу… так и скажу! — шептал сын.

— На пути не задерживайся… Дело важное…

Сын кивнул головой.

— В Питере подожди, покедова светлейший сам тебе не скажет ехать…

Сын еще раз кивнул.

— Ну, с богом! — Нелидов махнул рукой. Возница подобрал вожжи, поднял кнут. Жена Семена опять ринулась к мужу и на секунду замерла в его объятиях. Нелидов отвернулся. Возок тронулся…

Нелидов подошел к уряднику Перначу, стоявшему здесь же, в стороне, и деловито заговорил с ним.

— Сидорыч… Сегодня к вечеру всех, кои беглые… Разумеешь? — спросил он, пристально глядя на урядника.

— Разумею! — отвечал тот, слегка ухмыляясь.

— Кои беглые… уведи с завода тсех начисто под стражей… в шахте их схорони… А кто здесь старой веры, — всех с бабами и ребятами в горы угони… Там пещерки есть… Туды их… и постереги их… Чтоб сидели плотно.

— Ладно… все сполню… Будь покоен… — ответил урядник.

— Чтоб на заводе только мужики оставались, да вольные, у кого бумаги есть… Понял?

— Все облажу, — ответил урядник.

Нелидов быстро отвернулся и посмотрел вслед возку, который быстро катился по дороге вниз, подымая за собой облако пыли.

Старик перекрестился широким крестом и пошел к «арсеналу».

Арсенал этот представлял ряд огромных бараков, которые были, как и все здания заводского городка, сколочены из стволов столетних кедров. Здесь, у этих бараков, кипела работа: из одних выносили пушки, из других — ядра, цепи якорные и кандальные. Все это складывалось кучами у каждого барака.

Бесчисленные подводы стояли в ожидании погрузки… Тощие деревенские лошади, понурив косматые головы, согнав колени, медленно пережевывали сено.

Конторщик Иван Захарыч суетливо перебегал от барака к бараку с реестрами, пересчитывая мортиры, гаубицы, фузейные стволы…

Нелидов подошел к пушкам, и стал их внимательно выстукивать. Засучив рукава, он засовывал руку в зияющие дула… Несколько забраковал. Их оттащили в сторону. Началась погрузка. Телеги скрипели и охали, когда на них взваливали дула чугунных орудий.

— Осмотрел подводы? — спросил Нелидов Ивана Захарыча. — Выдержат?

— Все осмотрел, — отвечал тот поспешно. — Надо полагать… выдержат… До барок доставим… Вот лошаденки плохи, Никита Петрович! — озабоченно проговорил он.

Нелидов подошел к складу стальных клинков. Взял один, дохнул на полированную сталь и внимательно следил, как прояснялся затуманенный клинок. Потом тряпкой обернул клинок у ручки, подошел к молодой рябине, которая росла около барака и, размахнувшись, нанес удар по дереву клинком… Сталь глубоко впилась в молодой ствол, и верхушка дерева стала медленно склоняться и пала к ногам хозяина. Он выдернул клинок и стал рассматривать лезвие… Зазубрин не было. Хмурое лицо его просветлело, он ласково похлопал по плечу мастера и сказал:

— Молодец!.. Хороша закалка!.. Не посрамишь Нелидова!.. Туляк? — спросил он.

— Туляк, — отвечал радостно мастер.

— Сразу видать!.. Я сам, брат, туляк, земляк твой — знаю тульскую работу. Спасибо! — и старик поцеловал растерявшегося мастера. — Осударево дело!.. Все для Рассей — матушки! — бросил Нелидов свою любимую фразу, хорошо всем известную… И Семену сыну, который катил сейчас в Санкт-петербург бледный, растерянный, и Ивану Захарычу, который суетился около бараков со своими реестрами, и всем мастерам, и каторжникам в цепях, и безответственным мужикам, которых сотнями на веревке приводили в завод по приказу цареву «ладить великое Осударево дело». К этой навязчивой фразе привыкли все — даже заводские лошаденки, которые, обычно, отмахивались от нее своими облезлыми хвостами…

_____

В горнице, у тяжелого дубового стола, на скамье сидел Нелидов, а перед ним стоял, согнувшись, Иван Захарыч и кончал свой ежедневный рапорт.

— За сутки сбежало шестеро, — говорил он, искоса поглядывая на хозяина, — да семеро померли…

— Что они, как мухи дохнут? — мрачно спросил Нелидов.

— Не стоят!.. Известно, — народ хлипкий!.. Баловной народ!.. Болеют! — Во и в дальнем бараке, в Ивановском… все, почитай, слегли… болесть какая то… Не стоят что-й-то. К заводскому делу деревенские непривычны!.. — говорил он.

— Сеньке плетей дал? — спросил Нелидов.

— Как же, дал… Сам отсчитал! Только парень ненадежный, — понизив голос, заговорил конторщик, — не смиряется, грозится!..

— В колодки его, — уронил Нелидов.

— Слушаю… слушаю! — заговорил Иван Захарыч. — Вот тоже баба Терентьиха… выпорол я ее за богохульные слова против твоей милости…

— Какая Терентьиха? — рассеянно спросил Нелидов.

— Куркина вдова… Куркина… мужа ейного в шахте бадьей пришибло, она с ребятами осталась… я ее с завода гнать стал, а она, дура, ревмя-ревет… итти не хочет и тебя поносными словами при всех…

— При всех?… — переспросил Нелидов.

— При всех, как есть при всех. Такая баба злобственная… неустрашимая баба!

— Посади ее в Орловскую шахту. Да еще сгони туда всех, у кого язык длинный… Разумеешь?

— Разумею… Чего тут!

Наступило молчание. Доклад был кончен, но Иван Захарыч мялся и не уходил… Нелидов поднял на него глаза.

— А дозволь спросить, осударь, Никита Петрович, почему такому ты приказ Перначу дал сибирных и кто старой веры с завода согнать?… Рабочих преуменьшится… Замедление будет.

— Кто тебе сказывал, что я их согнать велел? — быстро прервал его Нелидов.

— Сам слышал… Около стоял, — быстро ответил Иван Захарыч.

Нелидов посмотрел на него. Помолчал, потом заговорил:

— Велел схоронить, потому ревизор едет…

— Ревизор?! — вскрикнул Иван Захарыч. — Пресвятая богородица! Никола милостивый! К чему это?..

— Донос был! — неохотно ответил Нелидов, мельком вглядываясь в Ивана Захарыча… — Ты смотри, что б книги в порядке были… Может, завтра и прикатит.

— Завтра?… С нами крестная сила!.. Господи!. — ужасался Иван Захарыч. Помолчал. Потом заговорил:

— Что касаемо книг, то будь спокоен, Никита Петрович… все в порядке. За многие годы вся работа как на ладошке… Увидит г. ревизор, как мы правим дело Осударево — выразительно подчеркнул он последние два слова, не спуская глаз с Нелидова. — Насчет книг покоен будь… А вот… — и он вдруг оборвал свою речь.

— Ну? — бросил Нелидов.

— Батюшка-осударь! Милостивец! Знаешь сам, как я тебе предан! Что пес предан… так вот чего боязно… — и опять запнулся, замолчал.

— Не мямли, говори!

— По-моему зря ты беспокоишься о беглых там да староверах, да о бабах глупых… Не станет г. ревизор на эдакую дрянь и время тратить… Я так мекаю, осударь, что дело тут не в бабах… — И опять замолчал.

— Говори, что ведаешь, — сказал Нелидов.

— Конешно, милостивец, человек я маленький… ничтожный… одначе душонку свою за тя положить готов!.. Потому ноет мое сердечушко…

— Что кружева плетешь? Говори! — повысив голос, сказал Нелидов и положил сжатый кулак на стол.

— Так думаю… не в башне ли дело!.. — прошептал Иван Захарыч, впиваясь глазами в лицо хозяина.

Нелидов чуть вздрогнул, но сразу овладел собою и равнодушно уронил:

— А что ж тут башня? Чем она кому мешает?

Иван Захарыч усмехнулся, и Нелидов это заметил, но виду не показал.

— Не башня, милостивец… не башня! А что в башне?… протянул он, подвигаясь к Нелидову.

— А что в башне? — деланно-равнодушно спросил Нелидов, но голос его сорвался и странно зазвенел.

— Испугался старый дьявол! — мелькнуло в голове Ивана Захарыча. Он набрался духу:

— Сказывают, бытто… в башне рубли чеканят!.. — почти вскрикнул Иван Захарыч и вдруг чуть не умер от страху. Остолбенел…

Нелидов быстро встал.

— Кто сказывает? — крикнул он. — Говори! Укажи, кто? Баба Терентьиха? Жена твоя? Ворона на хвосте принесла?.. Эко что выдумал! Ну, кто тебе сказывал? Ну!

— Ребята сказывали… — запинаясь, лепетал растерявшийся Иван Захарыч.

— Вобче… молва такая идет… Врут, конешно… А все нехорошо, коли кто ревизору сболтнет.

Иван Захарыч уже нащупывал под ногами почву.

— Мало ли что люди плетут, — сказал Нелидов, пытаясь равнодушием тона скрыть тревогу.

— Верно, батюшка Никита Петрович! Верно, — затараторил Иван Захарыч. — Плетут!.. Ой, как плетут!.. А сплетут и обесславят… честного человека под кнут подводят… Есть такие ехидны, прости, господи!.. Был человек в почете… во славе… в богатстве… И вдруг по пустошному слову злому… всего лишается! Ноздри, батюшка, вырвут… клейма, батюшка, поставят, да в Сибирь, в рудники… на цепочку, нашего же изделия… нелидовского!.. Хи… хи… хи!.. — ИванЗахарыч вдохновился и сам наслаждался.

Нелидов не смотрел на Ивана Захарыча. Он сидел неподвижно и только левая рука его, лежавшая на столе, барабанила и притом слишком громко. Наконец, он решил, что Иван Захарыч уже высказался достаточно ясно, и вдруг повернул к нему свое лицо.

Иван Захарыч даже поперхнулся от неожиданности и сразу замолчал. Лицо Нелидова было озарено улыбкой. И лукавство было в этой улыбке, и добродушие какое-то. Никогда Иван Захарыч не видал такой улыбки на лице своего сурового хозяина. Не верил своим глазам. Растерялся вовсе.

— Улыбается, чорт! — мелькнуло у него в голове. — С чего бы?

Нелидов встал, подошел к нему, положил обе руки на его плечи. Тяжело положил, словно хотел в землю Захарыча вовсе втиснуть… Но не втиснул, а заговорил совсем спокойно, даже весело.

— Ну, и шутник же ты, Захарыч!.. Разбогатею — шутом тебя в дом возьму! Пойдешь?

— Пойду, милостивец! Как не пойти? — отвечал Иван Захарыч, все еще чувствуя на плечах давящие Нелидовские руки.

— Одначе, — продолжал Нелидов, уже переходя в серьезный тон, — речь твоя мне не по нутру!.. Не хочу я, чтоб такие речи пустошные до г. ревизора дошли! Конешно, вздор это все… Одначе, грязь и к чистому липнет… Потом долго отмывать приходится! Припрячь-ка ты тех, у кого язык долгий, особливо тех, кто тебе все Это сказывал… Кто подешевле, — того припрячь. А кто подороже, — тому серебром глотку заткни! Уразумел?

— Уразумел! — ответил Иван Захарыч, насилу выговорив это слово от волнения.

Нелидов помолчал. Снял руки с плеч Ивана Захарыча и сказал раздельно, подчеркивая каждое слово:

— Нутка, смекни… сколько тебе на этот расход потребуется?

— Цел…ко…вых… сотню, — задыхаясь сказал Иван Захарыч. У него спирало дух.

— Сотню? — протянул Нелидов, — что больно дешево?… Накинь еще… Вернее будет… Крепче…

— Ну, если… твоя… милость… набрось еще… хоть четвертную…

— Полторы вечером получишь! — уронил Нелидов.

…Из хозяйской горницы Иван Захарыч летел, не чуя под собою ног. И крестился, и задыхался, и шептал: «Слава те господи! Слава тебе!.. Мать пресвятая богородица!.. Милостивец Никола!.. Попался в капкан старый волк! Теперь я его сгною!.. Сам на его место сяду!.. Ей-богу сяду! Все расскажу ревизору! Видит бог и святая троица».

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

С ГОР спускался тихий вечер. Вершины еще горели в лучах заходящего солнца, а долина уже окуталась мягкой серой мглою. Сплошной шум дневной суеты утих, сменился одиночными, разрозненными звуками. Кто-то крикнул, — и крик отозвался в горах. Залаяла собака… С другого конца городка ей в ответ затявкала другая. И опять все смолкло. Одна Гремучка неумолчно рокотала свою песню.

…В монетной мастерской замолкли пьяные крики. Таинственные обитатели темной башни задремали в тяжелом, угарном забытьи…Грезили… Кто о темных тайнах суровой тайги… Кто о далеких равнинах России, где ходят волны по золотому морю спелой ржи, синеют васильки и в безоблачной выси неба звенят жаворонки.

…А в каземате, где сидел Федор, все еще визжала пила… Визжала хрипло… словно плакала… злости в ней не было… Иступилась! Федор освободил правую руку и смотрел на нее, гладил ее, свободную. Теперь пилил черный, пилил, матерно ругая тупую пилу, ругая Нелидова… Теперь Федор говорил ему:

— Пили, дядька, шибче, да мне кидай!

_____

…Окутанный тьмой, Нелидов подошел к башне, остановился на плотине и огляделся… Из черных кустов выделилась фигура… Это был Серега Рвач.

— Спят? — спросил Нелидов.

— Перепились… спят, ангельским сном спят! — ответил шопотом Серега и, вдруг, наклонившись к самому уху хозяина, заговорил:

— За тобой следят… Я видел, кто-го следом шел! — И, быстро схватив старика за рукав, Сережка дернул его и зашептал:

— Смотри влево! Вон дерево…

Нелидов рванулся влево.

— Стой… Не горячись!.. Спугнешь!.. Поймаем! Ты стой на месте!

И Сережка бесшумно скользнул опять в кусты. Нелидов стоял неподвижно. Сердце колотилось. Кровь, била в виски…

Мгновение… другое… Вдруг… полу-заглушенный крик-визг… и Сережка выделился из сумрака…

Он волочил что-то темное, неподвижное.

— Получай, хозяин! — сказал он, показывая на добычу, лежащую на земле.

Нелидов быстро нагнулся, стал всматриваться…

— Никак Ива…?! — полувопросительно заговорил он.

— Захарыч и есть! — отвечал Серега, всмотревшись в неподвижное тело.

— Жив? — спросил Нелидов.

— Кто его знает!.. Кулаком я его хватил… в висок угодил! — отвечал Серега. — Ну, куды его таперя? Добить, что ли, для верности?

— В Гремучку!

Темным мешком полетело что-то в реку. Раздался треск… Иван Захарыч ударился головой и, колотясь о камни, кувыркаясь в пене, понесся вниз по течению своенравной веселой Гремучки.

— Упокой, господи, душу раба твоего Иоанна! — со смехом проговорил Сережка. — Зловредный был старичишка!.. Все около башни шлялся… Все принюхивался… Должно он и донос настрочил…

Стояли оба и молчали… Во тьме не видно было лиц. Потом заговорил Нелидов спокойно, деловито.

— Застав этот спусти… Тот подыми, открой здесь ворота…

Серега молча делал все, что ему говорили.

… И вдруг бурный рокот речки утих… Река остановилась… Там; где только что клубилась пена, вдруг образовался темный пруд. Вода поднялась выше окошек подземных казематов, подошла к каким-то темным дверям, зиявшим в фундаменте башни, и вдруг широкой струей рванулась в подземелье, заливая монетную мастерскую, Федора и его товарища, а может быть и еще кого-нибудь… Кто это знал, кроме самого Нелидова?..

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

НА ДРУГОЙ день после обеда Нелидов встречал царского полковника Филатова, Льва Григорьича. Он приехал с двумя чиновниками, был важен и разговаривал сухо. Нелидов держался с ним также… Оба готовились к борьбе, следили зорко друг за другом, всматривались, словно силы противника мерили… Друг друга нащупывали…

Нелидов водил гостя по заводу, показывая строения, мастерские, повел и к арсеналу, где происходила спешная погрузка подвод.

— Изволь посмотреть, ваше высокородие, — говорил Нелидов, указывая на пушки, — приказал его величество императорское сто доставить, а я полтораста посылаю… Обрати внимание, какова нонче отливка… Не в пример лучше прежней!.. Не хуже свейских будут!.. А вот пищали… новым манером налажены… И весом легче, и сталь лучше…

Полковник Филатов рассеянно слушал и вдруг прервал его деловитую речь.

— Прекрати ка ты работы, Никита Петрович, и рабочих сгони всех на площадь. Его императорское величество указал мне рабочих спросить. А покеда они собираться будут, я пойду с тобой шахты ревизовать.

Нелидов слегка кивнул головой, поманил урядника Пернача и вполголоса передал ему приказание. Урядник кивнул головой и побежал.

— Какую шахту прикажешь показать, ваше высокородие? — сухо спросил Нелидов Филатова.

— Пойдем в ту, что дальше всех, — ответил тот.

Нелидов слегка усмехнулся.

— Верст пять будет, — сказал он. — Заморишься, может, — возок заложить?

Полковник помолчал.

— А ближе есть которая?

— А ближе — с полверсты.

Они вышли из городка и пошли по разъезженной, грязной, лесной дороге. Навстречу им все время шли рабочие. Иные обгоняли их. Медленно двигались телеги, груженные рудою.

— Какие они у тебя рваные! — сказал брезгливо полковник, мотнув головой на рабочих.

— Известно… не на куртаг собрались… К тому же одежда своя… не казенная… Мужик на работу плисовых штанов не оденет! — ответил сухо Нелидов.

— Ну, и дорога у тебя, — пробормотал полковник, проваливаясь одной ногой в жидкую грязь глубокой колеи.

— Когда меня сюда его величество с Тулы пригнал, так здесь никаких дорог не было. Чаща одна. А я бы и дороги справил, да когда с Питера приказ за приказом присылают, чтоб скорее пушки лить, да пищали готовить, так тут о дорогах вовсе забудешь…

— А это что у тебя? — ткнул пальцем полковник на длинные ряды новых крестов, теснящихся у подошвы горы.

Нелидов усмехнулся.

— Кладбище это… — неторопливо ответил он.

— Что крестов больно много?

— Сколько следовает. Нельзя меньше… у вас, военных, в общую яму валят, а у нас свой порядок: каждому — по кресту! Сколько покойников, столько и крестов… обману нет. Счет правильный.

— Уж больно много!

— Много потому, что работа трудная да спешная. Мрет народ… Режем мы его без жалости… По царскому приказу: «не жалей людей!» Все едино, что у вас на войне… Вы в баталии людей не жалеете, а мы — в работе. Та же война… может и хуже еще…

— А бунтуют мужики?

— Бывает!

— А ты как усмиряешь?

— Кого к воеводе посылаю, а кого и сам… плетями, конечно… В острог сажаю…

— А до смерти засекал кого?

— Случалось… Мне за всем не усмотреть… Народ слабый… мученый… Влепят десяток лишних, а он, смотришь, дух испустит… бывает! Не так, чтоб много, а приключается…

— А в остроге много сейчас?

— Десяток-другой сидит.

— Я потом острог осмотрю.

— Сделай милость.

Помолчали.

— А ты меня и в слободу раскольничью сведи… — вдруг сказал полковник Филатов, останавливаясь и переводя дух.

— Какая такая слобода? — с удивлением переспросил Нелидов.

— Раскольничья… какая!.. Что ты, Никита Петрович, простачком прикидываешься! Точно о раскольниках не слыхал!..

— О раскольниках я, конешно, оченно слыхал, а чтоб у меня здесь ихняя слобода была, энтого еще не слыхивал.

— Я ведь сей момент с тобой только персональную конверсацию веду, Никита Петрович, а завтра я по форме следствие начну… всех опрошу… Таков приказ государя императора, — сухо сказал Филатов.

— Я приказу государя императора не супротивник. Кого хочешь спрашивай…

— Ты мне сегодня вечером своего конторщика пришли, Ивана Захарова, — сказал полковник, не сводя глаз с Нелидова. Но тот выдержал этот взгляд и спокойно ответил:

— Сегодня не могу… на Чусовую он отъехал, понтоны и барки проверять… А завтра к вечеру, должно, вернется… Если прикажешь, я верхового сегодня пошлю… Утром завтра будет…

…Пришли к шахте. Полковник заглянул в огромную зияющую дыру… Дна не видать. Затхлой сыростью несет оттуда.

— Спуститься желаешь? — спросил Нелидов.

— Спущусь! — решительно ответил Филатов.

— Бадья! — крикнул в дыру Нелидов, и голос его загремел перекатами где-то внизу. — Бадья!.. Бадья!.. — на разные лады отозвалось снизу.

Мужик зачмокал на сонных лошаденок. Те тронулись с места, заходили вокруг ворота. Задребезжала ржавая цепь, вздрогнула, потянулась.

Лошади медленно ходили по кругу. Мужик слегка шлепал их хворостинами… цепь лениво заматывалась на бревно, которое крутилось над черной дырой.

Ревизор заскучал… он тоскливо смотрел на свои грязные ботфорты, по колени в липкой глине.

— Скоро? — спросил он.

— Не так, чтоб очень!.. — равнодушно ответил Нелидов.

Наконец показалась бадья. Остановилась у края дыры… слегка покачиваясь… грязная…

— Изволь, ваше высокородие… лезь в бадью — не без иронии пригласил Нелидов.

В бадье сидел каторжник с зверской физиономией и угрюмо смотрел на полковника.

— Ты кто?.. Как звать? — спросил Филатов.

— Я-то?.. Я — Рубец Ванька! — прохрипел тот.

— Сам сюда на работу пришел?.. Беглый? — спросил резко Филатов.

— На кой дьявол мне эта работа? — ответил тот. — Солдаты приволокли.

— У меня беглых нет! — уронил Нелидов.

— Сказывают, будто есть! — оборвал его Филатов. — Есть на заводе беглые? — спросил он каторжника. Тот засмеялся.

— Ты што… калачей беглым привез? Раздавать будешь? — спросил он и захохотал.

Полковник Филатов в бадью не полез и молча отправился в обратный путь. Нелидов легко справлялся с трудностями дороги, даже прыгал по кочкам… Филатов проваливался в грязь, изнемогая в своих ботфортах. К тому же тяжелый палаш колотил его по ногам. Молча добрались до городка.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

НА ПЛОЩАДИ длинными рядами стояли рабочие. Полковник долго обходил ряды, останавливался, заговаривал. Рабочие и мужики угрюмо отмалчивались или отвечали односложно. У всех оказались документы в порядке, беглых и раскольников на заводе не было. Ни одного не нашлось.

— Зачем в кандалах так много?

— Бегут очень… удержать нет сил, — спокойно ответил Нелидов.

Филатов повернулся к дому Нелидова… Вдруг из толпы баб вырвалась одна с ребенком на руках и бросилась к его ногам. Ударившись головой, ребенок заорал благим матом. Нелидов невольно сделал шаг вперед и сжал кулаки. Урядник сгреб бабу…

— Оставь ее!.. — крикнул Филатов. — Что тебе? — обратился он к бабе.

— Помилуй, осударь-батюшка! Кормилец, помилуй! Защити, осударь! — вопила баба, тыкаясь носом в навозную землю.

_{— Помилуй, осударь — батюшка! Защити осударь! — вопила баба…}

— Ну, говори… толком… что те надо? — недовольным тоном заговорил полковник.

— Помилуй, батюшка, век буду богу молиться! Муж мой… Лаврентий… на работе помер… в чугуне, вишь, сварился, а меня… хозяин с дитей с завода гонит: «Иди, говорит, христовым именем питайся. Христос, грит, тя прокормит!.. А я тебя кормить не буду!»

Филатов перевел глаза на Нелидова и встретил неподвижное и даже равнодушное лицо.

— Порядок такой! — сказал Нелидов. — В законах нет, чтобы завод кормил вдов, сирот. И калек при заводе не оставляю…

Полковник пошарил в кармане, достал гривенник, посмотрел на него, опустил его в карман, опять покопался, достал медный пятак, бросил бабе и решительно отвернулся от нее… Перед ним был дом Нелидова, а за ним стояла огромная, мрачная башня. Полковник вдруг оживился.

— Что за башня? — спросил он.

— Сторожевая… Спервоначала от киргизов оборонялись… отсиживались.

— Я хочу ее осмотреть, — бросил Филатов.

— Сделай милость, — небрежно ответил Нелидов. — Только нет в ней ничего… Смотреть нечего.

Подошли к башне. Филатов обошел ее кругом. Трубу увидел.

— Зачем труба?.. Мастерская здесь?

— Была мастерская… да водой залило.

— Какая мастерская?

— Слесарная, для пищалей работали.

— А больше ничего не работали?

— Пробы чугуна плавили… Ладили так, чтобы лучше сплав найти для пушек.

— Нут-ка, покажи свою пробную мастерскую.

Нелидов повел полковника по узкому краю земли, не захваченному водой, достал ключ, отворил дверь.

Филатов решительно двинулся в открытую дверь. Нелидов крепко схватил его за руку и задержал:

— Не торопись, ваше высокородие… В воду угодишь!.. Еще отвечать за тебя придется! — сказал он.

Действительно, если бы еще один шаг сделал Филатов, был бы он в воде; чуть ниже двери стояла вода… темная… неподвижная, заключенная в каменные стены…

Филатов отшатнулся и посмотрел на Нелидова.

— Вот это и есть пробная мастерская!.. — сказал тот с усмешкой. — Смотреть хотел, — смотри!..

Солнце, ворвавшееся через открытую дверь, высветлило угол воды до самого дна… Филатов стал всматриваться в воду… Даже наклоняться начал… Нелидов тоже впился глазами в жуткую глубь и тоже наклонился… Чего они так долго смотрят? Что они там увидали?.. Или так… померещилось обоим?..

Филатов вдруг выпрямился и уперся взглядом в глаза Нелидова. Тот, не мигая, смотрел в глаза Филатову. Поединок начался. Противники скрестили шпаги… Вдруг Филатову показалось, что глаза Нелидова словно загорелись волчьим огоньком. Так в зимнюю ночь горят волчьи глаза… И легкий холодок пробежал по плечам Филатова… Он первый не выдержал, опустил свои глаза.

— Давно водой залило? — спросил он, помолчав… Голос его дрожал. Словно он другое что спросить хотел, да не смог.

— Недели две… — сквозь зубы процедил Нелидов.

— Почему не откачал?

— Недосуг было.

Филатов опять повернул лицо к воде, опять наклонился и опять стал высматривать что-то в темной пучине… И вдруг он почувствовал, как тяжелая рука Нелидова камнем легла ему на плечо и словно толкала его… вперед… туда… к темной неподвижной воде… Филатов быстро сделал шаг назад, сбросил руку Нелидова и встретил волчий взгляд старика.

— Чего ты в воду смотришь? — глухо сказал Нелидов и, словно, угроза прозвучала — не смотри ты! Голова закружится!.. Упадешь!

— Ты это что? — прошептал полковник, невольно хватаясь за палаш. — Ты…

— Не смотри в воду! Слышь! — почти крикнул Нелидов. Опять угрозу услышал Филатов… Или это так показалось ему?.. И, понизив голос, Нелидов стал шептать — Не хорошо в темную воду смотреть!.. Померещится что… и свалишься!.. Смотри лучше сюда!..

_{— Чего ты в воду смотришь? Не хорошо в темную воду смотреть! Померещится что… и свалишься..}

И Нелидов протянул ему огромный золотой самородок… Он был отчищен, и золото сверкало живым, горячим светом.

… — Ребята намедни нашли, — бормотал он, протягивая самородок Филатову. — Смотри!.. Живой!.. Говорит!! Много их у нас на Урале… А такие на редкость!.. В Санктпетербурх такой же царице свез в дар… Возьми!.. Чего?.. Ребятам своим свези, — пусть тешатся!.. Есть у тебя ребята? — вдруг спросил он.

— Есть, двое… — растерянно пробормотал Филатов, не спуская глаз с золота.

— Ну, и бери!.. А в темную воду смотреть не следует!.. В темной воде нечисть водится!.. Морочит!.. Тянет!.. А потом за тебя отвечай… Вон какой ты… Полотна белее! Пойдем-ка на вольный воздух… Эх, ты! а еще воин!.. Пойдем на башню!.. я тебе свое «царство» покажу… Да ты что его в руках держишь? Спрячь…

И самородок опустился в карман Филатова.

Поединок кончился… Полковник Филатов стоял на верхней площадке башни. Грандиозный вид открывался их взорам… Косматые горы словно выросли вокруг башни. Они мрачно обступили с трех сторон нелидовский городок, дерзко врезавшийся в их отверстую грудь… Только с одной стороны свободные дали ласкали взор… Синие, бесконечные дали… А внизу кипела суетливая жизнь.

Словно в разрытом муравейнике суетились муравьи. Дымили трубы, пылали доменные печи. И казалось, что неясный гул человеческих голосов покрывался звенящим криком железа, которое стонало под ударами молотов, визжало под пилами, гремело, падая на камни, шипело, урчало и клокотало в огневых, раскаленных котлах…

НА СЫР-ДАРЬИНСКОМ БЕРЕГУ

РАССКАЗ, ПРЕМИРОВАННЫЙ

НА ЛИТЕРАТУРНОМ КОНКУРСЕ

«МИРА ПРИКЛЮЧЕНИЙ» 1927 ГОДА　

По регистрации № 28　

Девиз: Ярче свет — темнее тени　

Иллюстрации И. А. Владимирова　

1

На сером берегу Сыр-Дарьи, уходя концом за насупленные хмурые барханы^[15]) неведомо в какие дали, вихрастый раскинулся тугай^[16]). Если посмотреть на берег сверху, то будет та гай, как зеленая клякса на серой оберточной бумаге.

Посередине тугая, на плешивой полянке, приземилась убогая избушка с плоской крышей, с подслеповатыми окнами и надоконниками, кривыми и неровными, как лохматые стариковские брови.

В избушке жили охотники. Было их трое: Хан, Федор и молодой татарин Малай. Они обнесли избушку высоким частоколом, который изнутри и снаружи обложили глиняными кирпичами: тогда окаянное было время, по тугайным тропинкам лихие люди ходили волками и прозвище у них было волчье: «басмачи». У басмачей боевые за плечами висели винтовки, сбоку — кривые, острые шашки; на быстрых конях ездили они из кишлака в кишлак^[17]), резали, грабили, и кишлаки плакали кровавыми слезами…

_____

Ночью луна глядит бледно и строго, остроконечные листья джиды^[18]) стынут в недвижении, с Дарьи у. несет холодом, и холоден ледяной лунный свет.

В такие бледнолицие ночи уходили охотники в тугаи, беспредельные ночью и таинственные. По тропинкам, только им да кабанам ведомым, осторожные хрустели шаги, — казалось, люди плывут по туманно-молочному сизому воздуху.

В тугае охотники по одному рассаживались на тропы, — в засидки. — и сидели тихо, чуть дыша: кабан — зверь осторожный, очень чуткий.

Долго иногда приходилось сидеть. Заревая звезда всходила, шел рассвет, и от его бледных ног бледнела и никла трава. Но каждую ночь, вдалеке на тропе, воровской раздавался хруст: — шли кабаны.

— Идут! Ближе хруст. Слышен тяжелый сап. Различить уже можно черные движущиеся тени.

И тогда, в кустах, осторожно, без шума, без звука, начинают подниматься стволы. Они щупают темноту, дрожит на них переливчатая узкая змейка лунного света, по лунной змейке скользит взгляд охотника. Палец на спуске — железа тверже…

…Тих и жуток тугай, обрызганный луной…

Когда лунная змейка на стволах со всех сторон ощупает темноту, обшарит в кустах и упрется в черное пятно, — железный палец зашевелится, плотнее к плечу примет охотник ружье, — блеснет, грохнет и гулко, стоголосо раскатится по тугаю ночной выстрел. Мгновенный шум, мгновенный взмет теней — и нет кабанов. Только стонет под грузным напором тугай да под копытами чавкает вода: убежать стараютсязвери с предательской тропы, но нынче засады везде, и все тропы предательские, и вновь грохот, и молния, и незнакомый, но невыразимо ужасный свист.

Утро в Туркестане наступает сразу. С гор как будто сдернет кто серый покров, в отсыревшую за ночь долину прольются с востока золотые легкие струйки, и, клубясь дымчатыми туманами, в небо вытечет тугай.

По утрам охотники сходились и сволакивали убитых кабанов в одну кучу. Звери лежали в холодно-нелепых позах, мутно белели изогнутые их клыки, и на клыках рисовала кровь странные, темные узоры.

Потом охотники разбредались искать подранков: раненый зверь убегает в непроходимую колючую чащу, там кровь разливается небыстрым теплым ручьем, и горе тому, кто потревожит предсмертное кабанье забытье. Последние силы взорвутся отчаянной вспышкой, и охотник трупом ляжет рядом.

Поэтому охотники искали подранков, держа ружья на изготовке и ослабив в ножнах кинжал: если обманет осечкой или промахом ружье, нужно встать на колено и, вытянув вперед руку с кинжалом, сделать ее твердой, как корень заматерелого саксаула. Когда набежит зверь, быстро полу-упасть надо на бок: — зверь тяжел, срозмаху не сможет повернуть, пронесется мимо, и вот тогда надо вогнать кинжал ему за лопатку.

Если охота бывала удачной, Хан в улыбке топорщил седые свои усы и, потроша зверей, напевал под нос неизменную песню:

В случае неудачи он свирепел и ругался, как-то особенно присвистывая при этом. В неудаче он всегда винил товарищей: или зашумели, или кашлянули. Малай в ответ огрызался, а Федор молчал и конфузливо улыбался, робко поглядывая на Хана. Боялся Федор Хана страшно и за это Хан презирал его.

Часто Хан жаловался Малаю:

— Вот, родятся же такие люди!.. Смотришь на него, а он — как медведь: ручищи — во, плечи — в сажень, волосатый весь, страшный!.. Думаешь: — заденет — пришибет, как муху. А на деле-то он вовсе телок. Не люблю таких. Ты будь готов всегда другому глотку перервать, вот тогда и жить легко будет…

— Ты вот перервал одному, да от людей к волкам жить пошел, — язвительно отвечал Малай. Хан злился и краснел.

— Опять ты!.. За дело убил! Меня старый суд оправдал!

— Да, знаем мы… Оправдал, как раз!

— Тьфу, ты, сволочь!

Хан плевался и шел от Малая к Федору, садился рядом и затевал разговор. Но Федор пугливо косился и, боясь не угодить ответом, только неопределенно мычал в ответ. Хан, обычно, со зла, обкладывал Федора матерной бранью и шел спать.

2

Зима коротка в Туркестане, и весна давно стучалась о холодный льдистый покров. От весны, как искры, летели одинокие светлые дни.

Наконец пробила весна ледяную пелену; тугай позеленел, повеселел, высохли грязные дороги, зацвела мелкими, бледно-зелеными шишечками джида, в ветер с джиды слетали облака цветочной пыли; пахнет пыль одуряюще и пряно, и легко золотится под солнцем.

Вечерами Хан садился на пенек перед избушкой и играл на гармонике. Она визжала, захлебывалась в задорном море звуков; наверху у гармоники были два звоночка, и они в такт Заливались тоненьким, дребезжащим смехом. Малай и Федор плясали. Сухой, приземистый и ловкий Малай легко и плавно скользил по траве, а Федор грузно, по-медвежьи, выколачивал ногами, точно хотел сам себя заколотить в землю.

В избушке ждал их облезлый кот Вать Ватильич, которого еще осенью привез из города Федор. Кот теперь совсем изменил образ жизни: раньше, зимой, все спал, а с весны забирался по ночам на крышу и подолгу орал диким, придушенным, круглым криком, и страшно надоедал всем.

Прогонять кота с крыши умел только Малай. Вытянув вперед худое свое лицо, он начинал выть. Вой был тоскливый, жутко-звенящий, как есть волчий, и прохладными весенними ночами, в ответ, такие же лились из тугая протяжные волчьи вой.

Кот смолкал, удивленно слушал, потом, фыркая и щетинясь, спрыгивал с крыши и до утра сидел в избушке под нарами.

Изредка Малай, для смеху, пугал кота воем и в избушке. Кот метался, прятался, но вой настигал его всюду, наполнял все его существо древним, косматым ужасом, и кот, истомившись вконец, весь дрожа, ложился посередине на полу и, прижав уши, урчал скалил белые зубы до тех пор, пока с нар не поднималась громадная тяжелая фигура Федора. Федор брал кота на руки, топил в черной жесткой бороде, приговаривая бабьим голосом;

— Ах ты, Васенька! Ах, ты, ко-тинька! Да чего же ты, дурак, боишься?..

_____

Близилась пасха. Под пасху в городе особенно хорошо раскупали кабаньи окорока. Малай повез их целую арбу.

Из города вернулся он тревожный…

— Опять Рахманкул балуется. Вчера в Аравате был я — страсть, что видал. Разбито! Разгромлено! Трупы есть. Побывал, проклятый…

— Ты пуль привез? — серьезно спросил Хан.

— Сотню привез.

— Что мало? Федор! Завтра дроби с полпудика на пули перелей да заряди все пустые патроны.

— Ладно, — отозвался Федор. — А то прихватят еще, как Климовых…

Три брата Климовых были такие же охотники. Жили они на Бешь-Куле^[19]). Пришел Рахманкул, у Климовых не было в запасе ни пуль, ни пороху, и через час перестрелки они сдались. Федор видел их трупы, обезображенные и иссеченные. Самого старшего Климова басмачи посадили на кол и сожгли, а двух остальных жгли, резали, а после, пригвоздив штыками к деревьям, оставили умирать.

3

Над тугаем небо, как опрокинутая хрустальная чаша с голубой прозрачной водой; изломанными краями оперлась она на снеговое кольцо горных хребтов, и плавают в ней, по голубой воде, белесые паутины облаков.

Тихими, прозрачными вечерами отмечала весна свой путь, и каждое сегодняшнее утро было теплее и приветливее вчерашнего.

Лету уступала весна свое место; лето шло жаркое, сухое. В бездонных небесах каталось огненное солнце, чесало об тугай свою рыжую спину, оставляло на листьях желтые очесы. Тугай истомился, стал рыжим.

Для охотников весна пропадала зря. Неподалеку гулял Рахманкул со своими джигитами, и охотники таились, — не только стрелять, — говорить громко боялись: еще услышат басмачи, придут и снимут победные охотницкие головушки.

Приходилось сидеть без дела. Было скучно. Надоели карты, надоел отощавший, облезший от жары кот Вать Ватильич.

Ждали. Думали, что скоро уйдет Рахманкул — сторона здесь бедная, самые богатые кишлаки ограбил уже он, — что ему здесь больше делать?

_____

Лиловые, как будто нарисованные, стыли на западе легкие тучки. Их пронзали, как окровавленные копья, последние прощальные лучи. За далекие горы огромное, красное падало солнце, и было похоже на раненого воина: шелом у воина блестящий и горит, а грудь — красная, залитая кровью.

Шел вечер и стлал на тугай фиолетовые, густые тени. Над избушкой с пронзительным тонким свистом пронеслись утки и солидно прогоготали в вышине невидимые в сумраке гуси.

— На озерах сейчас хорошо, — вздохнул Федор. — И утки тебе, и гусей, а качкалдаку этого, хоть палкой бей.

— А мы, вот, сидим дураками, — злобно вставил Малай. — Люди-то рыбу да птицу арбами в город возят, а мы — сидим… Прохлаждаемся…

Федор вздохнул, погладил кота и почмокал губами.

— Не по своей вине сидим, милок. Наша бы воля — часу бы здесь не были. Ну, а что сделаешь, если не уходит он, Рахманкулка-то? Супротив него не попрешь, а и попрешь, так голову снимут.

Малай скривил губы в презрительной усмешке.

— А если он год не уйдет, так и мы будем год сложа руки сидеть?

— И посидишь… Кабы своя воля…

— Воля! Воля!.. Взял ружье да стреляй, вот тебе и воля. Поди-ка им, басмачам, только и дела, что до нас.

— До нас, не до нас, — ответил Хан, — а Климовых-то побили.

Малай фыркнул и обиженно сказал:

— Эх, понесли меня черти с вами в эту дыру!

— А что? — полюбопытствовал Хан.

— Да что! Ни кожи, ни рожи, вот что! Только погубишь свою жисть!..

— А поди-ка, больно дорога кому твоя-то жисть, — ядовито улыбнулся Хан. — Была у тебя жена, да и то сбежала. Тухлый ты человек, Малай, да и трус к тому же… Что тебя сюда, на аркане тащили, что ли? Сам пошел!

Малай не ответил. Стало тихо. За тугаем глухо рокотала Дарья, от нее ползла сырость и тяжелой тишью наваливалась на тугай. Небо было глубокое, темное, и звезды на нем, переливаясь, играли, как дрожащие капли воды.

В избушке Малай приготовил чай. Пар из чайника белым штопором ввинчивался в сумрак и капельками оседал на мутном стекле окна.

Малай стал разливать чай в жестяные, ржавые кружки. За тугаем, вдруг, недалекий, чуть приглушенный, ударил выстрел. Потом еще. Частая засыпала пальба.

— Басмачи! — выкрикнул Малай. Чайник с грохотом упал на пол. Малай заметался по избе, в испуге хватая то ружье, то револьвер.

— Не юли, — сердито рявкнул Хап, и пнул чайник в сердцах ногой. Федор пошел запереть ворота. Завалив их громадным, сучковатым бревном, он стал прислушиваться: выстрелы слышались в полуверсте, не далее.

Вернувшись в избу, он сказал полувопросительно:

— Вы спите, а я покараулю.

— Какое спанье! — разозлился Хан. Окно завешивай! Да не этим, телок ты проклятый! Шинелью! Шинелью, тебе говорят! Ух вы, сволочи, телки вы божьи! Федька! Становись у ворот! А ты, Малай, на крышу лезь! Да живее поворачивайся! Чего дрожишь, как сука! Лезь!

Пальба не прекращалась. Выстрелы сухо трещали все чаще и чаще. Казалось, — в разных концах тугая кто-то бьет прутом по сухому, тонкому тесу. Вдруг тугай захрустел. Затопало в тугае, и на полянку вынырнула лошадь; на ней, пригнувшись, сидел человек.

— Кто? — нервно и звонко выкрикнул Федор и взял всадника на прицел.

В ответ донеслось неясное бормотание. Тяжело перевалившись, всадник, как мешок, упал на землю и, видимо, собрав последние силы, слабым, угасающим голосом сказал:

— Свой… Раненый…

И умолк, оставшись лежать возле нервно-похрапывающего коня.

Федор стоял минут десять, не двигаясь и не спуская с прицела лежащего человека, в любую минуту готовый спустить курок. Но вот пальба, так же сразу, как и началась, затихла. И опять ясно стал слышен рокот Дарьи. Прибежал Хан и радостно зашептал:

— Уходят! Уходят!

Потом вместе с Федором они пошли к лежавшему без движения человеку. Зажгли спичку: человек лежал лицом кверху, бледный, и около ноги была кровь.

_{Хан и Федор подошли…　Раненый лежал лицом кверху, бледный, и около ноги была кровь…}　

— Раненый, — сказал Хан. Осторожно они подняли раненого и унесли за забор. Потом Федор принес винтовку, клинок и привел коня.

— Наган, — задумчиво повертел в руках револьвер испуганный Малай. — Командир, поди. А я чуть не хлопнул. Курки поднял.

— Все равно не попал бы с перепугу, — отозвался Хан. — Федор, дай-ка иоду.

Раненый лежал без сознания. Хан ловко перевязал ногу, поудобнее уложил его и сам сел рядом, внимательно прислушиваясь к вновь начавшейся далекой стрельбе.

— Не то в Киалах садят, не то в Шады-Казыке? — спросил Малай.

— В Киалах, — уверенно ответил Хан. — Из Шады-Казыка не услышишь.

Раненый глухо застонал.

— Эх, и больно, поди — сострадательно сказал Федор.

— А ты что думаешь, — сухо хихикнул Малай, — сладко, что ли…

— Как он сюда влип? — вслух подумал Хан.

— Я говорю — командир, — ответил Малай.

— Наверно командир. Федя, посмотри, есть что ли нашивки-то на шинели.

— Есть, — ответил Федор и, порывшись в шинели, добавил:

— В кармане есть что-то…

— А ну, подай, — распорядился Хан. Федор подал большой черный бумажник. Хан вытряхнул его на стол. Кучку червонцев он пересчитал и, пронзительно посмотрев на покрасневшего Малая, спрятал обратно. Развернув четвертушку бумаги, он подал ее Федору:

— Ты, Федя, грамотный.

Федор наклонился к лампе и, с трудом разбирая полузабытые уже буквы.

— «Товарищу, храброму командиру В. Веревкину, от курбаши^[20]) Рахман-кула. Ответное письмо.

С великой радостью прочитал я ваше письмо, где вы пишете, что штаб поручил вам вести со мной мирные переговоры. Я давно хочу помириться с Советской властью, но до сих пор боялся и не знал, как это сделать. Я готов сдаться, при условии, что мне и моим джигитам будет обещана полная неприкосновенность.

Встречу для окончательных переговоров назначаю в кишлаке Арават, 5-го июня, в два часа дня. Я явлюсь с пятью джигитами, оставив отряд неподалеку, как предлагаю сделать и вам. В случае, если вы согласитесь на предложенные условия, сдача состоится там же.

«Рахманкул, курбаши, печать приложил».

Печать была широкая, большая, и как змеи переплелись на ней мусульманские буквы.

— Непонятно, чегой-то, — сказал Федор. — Выходит — на завтра встреча то у них.

— Смутно, — согласился Хан. — Ну, очнется — расспросим. А сейчас ты, Малай, иди на караул. Федор, смени Малая. А я — под утро.

Когда на следующий день стали пить чай, Хан, посмотрев в сундучек, где хранились лепешки, сказал:

— Лепешек-то нет ведь, ребята. Малай, придется тебе итти.

— Зачем итти, — перебил его Федор, — когда конь есть. Крой Малай!..

— Я!.. Что это ты меня-то посылаешь? Сам иди!

— А ты что? Боишься, — зловеще спросил Хан.

— Да не боюсь!.. А хоть и боюсь, — тебе-то какое дело! Не поеду, сказал!

Хан шагнул к Малаю и, плотно сжав челюсти, выбросил слова, как тяжелые камни:

— А то и дело, что трусов нам не надо! Понял? Твоя очередь! Кто за тебя пойдет?!

— Не поеду, — зло ответил Малай.

— Не поедешь?! — оглушительно заревел Хан. Испуганный кот соскочил с нар и бросился к двери. Раненый заворочался и застонал.

— Тише вы, ироды, — успокоительно заговорил Федор. — Вишь, и кота разбудил, и человека тревожишь. Ревешь, как лев. Будет лаяться. Я съезжу. Мне, заодно, лесы купить надо.

4

В Киалах Федора поразила мертвая тишина. Обычно веселый и шумный кишлак этот как будто спал еще. В извивах узких уличек залегла ночная, жуткая тишь. Федор сразу понял, что вчера пальба была в Киалах, — незваным гостем нагрянул Рахманкул, и ошеломленный кишлак не очнется до сей поры.

Дорога поворачивала почти под прямым углом. Сбоку чернел глубокий, сухой арык. Федор случайно бросил взгляд на дно арыка и вздрогнул: там, наваленные один на другой, лежали трупы. Желтый халат верхнего пестрел кровяными пятнами. Какой-то старик лежал лицом вверх. Часть головы у него была снесена совершенно, под окровавленными толстыми губами желтел оскал судорожно стиснутых зубов, седая борода слиплась от крови и торчала в разные стороны толстыми, ржавыми клиньями.

С хмурыми лицами к арыку подошли декхане^[21]) и вытащили трупы наверх. Откуда-то прибежали растрепанные женщины и завыли, обнимая дорогие, вчера еще живые, головы.

— За что он их? — тихо спросил Федор у ближайшего декхана.

— Бельмейман^[22]) — ответил тот и, вздохнув, прибавил по-русски: — кто знает? Плохо год… Плохо день… Алла не любит… Алла сердит…

Декхане принесли широкие носилки, укладывали убитых по двое, и носили на кладбище. Федор пошел за ними, привязав лошадь к старой, кургузой иве у арыка^[23]).

На кладбище уже была готова могила — круглая нора, ведущая в выдолбленную в земле комнатку.

— Много ли убили? — спросил Федор.

— Двадцать три, — сиплым, горбатым голосом ответил декхан и рассказал, как вчера Рахманкул встретился с пятью конными красноармейцами, порубил четырех, а пятый убежал куда-то и, как ни шарили джигиты, — найти его не могли… Рахманкул решил, что красноармеец скрывается в Килах. Нагрянул в кишлак, джигиты бросились по кибиткам, тащили одеяла, халаты, лазили по хлевам, по сараям, ища убежавшего.

Потом Рахманкул призвал стариков и потребовал у них тысячу. Старики собрали только семьсот, и Рахманкул расстрелял их.

— Ох! О-о-о! — вдруг взвыл декхан, заскрежетав зубами и топая ногой в бессильной злобе, — О-о-ох! Отец бил! Брат бил. Меня не бил — не нашел!..

…Через желтую щетину камыша непрерывно ходили люди, приносили все новые трупы и складывали их около могилы; в застывших мертвых глазах тускло играло солнце, сушило кровь на халатах, и кровь приобретала ржавый цвет.

Рядом бурлил, юлил говорливый арык, женщины носили из арыка в тонкошеих кувшинах воду и обмывали лица трупов от грязи и крови; чем мыли они их больше — водой ли, слезами ли?!..

Федор внимательно осмотрел трупы: редкие были убиты наповал. У большинства раны были в живот.

— Ох, собаки! — вслух охнул Федор. — Ох, и убить-то толком не могут…

И он почувствовал, как колющим холодом злобы налилось, набухло его тело. Наверное декхан понял его, потому что сказал, жалко улыбнувшись:

— Сердишься, ака… Мы тоже сердимся…

— Сволочи вы все! Трусы! — закричал в тоскливой злобе Федор. — В кишлаке ни одного ружья… Бараны!.. Эх!..

Пришел мулла, старый, седой и тучный. За ним два суфия на маленьких носилках принесли большую черную книгу.

_{Пришел мулла, старый, седой и тучный. За ним два суфия па маленьких носилках принесли большую черную книгу.}

Мулла постелил коврик и встал на колени, лицом к востоку. Встали и все мусульмане. Федор снял шапку, подумал, и тоже встал…

Мусульмане молились долго, в истовой тишине. Молился и Федор, клал земные поклоны и тяжело, размашисто крестился.

Трупы унесли в подземную комнатку, там долго их ломали, усаживая: окоченевшие тела упорно валились на бок.

Потом вход в могилу завалили камнями и замазали глиной. Толстый мулла встал, вздохнул глубоко и запел густым, гулким басом. Запели и суфии. После каждого куплета толпа клала поясные поклоны и хором вполголоса восклицала:

— Алла!.. Алла!..

Сдержанно, ропщуще грозно, словно призывая неотвратимую, страшную кару, гудел бас муллы, а суфии мешали плачущий полушопот с скорбными выкриками.

Горестно склонили головы правоверные, и капали слезы в желтую пыль.

Дунул ветерок. С урюка, росшего над могилой, сорвался белый рой лепестков и испестрил желтую глину погоста. Несколько лепестков упали в арык, закружились и поплыли куда-то, вниз, вниз…

…После молитвы, мулла подошел к Федору и спросил:

— Урус?

— Урус, — ответил Федор.

— Молился? Твоя якши… Хороший человек. Очень хороший человек!..

— Чего уж там, — сконфузился Федор.

_____

Нигде в кишлаке Федор не мог найти лепешек: ночью не пекли — не до этого было. Только какой-то высохший, желтый старик, у которого седая борода от старости покрылась желтоватым налетом, нашел у себя несколько штук и продребезжал:

— Завтра новые будут. Сын принесет.

— А разве он знает, где я живу? — удивился Федор.

— Знаю, хозяин, знаю, — заговорил подошедший сын, громадный, скуластый детина. — Твой дом — в тугае. Я знаю.

— Ах, черти, — подумал с тревогой Федор. — Уже пронюхали!

Взяв от Федора деньги, старик потряс их на шершавой, коричневой, твердой, как дерево, ладони и сказал с грустной улыбкой тусклых глаз:

— Пуль^[24])…Зачем?… Все равно Рахманкул возьмет.

— А ты прячь, — посоветовал Федор.

— Моя прячь — его искать. Все равно возьмет…

5

Хан смазывал свою тяжелую двухстволку, когда услышал слабый голос:

— Пить…

— А! Очнулся, миляга! Ну и здоров же ты, парень, спать. Пить, говоришь? На, на, попей.

Хан подал воды. Раненый пил жадно, захлебываясь.

— Еще, — попросил он.

— Ну, нет, — улыбнулся Хан. — Много сразу нельзя. Вот полежишь с полчасика, еще дам.

Раненый утвердительно кивнул головой. Попробовал пошевелиться, но застонал и смял лицо в гримасе.

— Больно?.. Отлежал себе спину?.. Болит?..

Хан осторожно перевернул его. Раненый задумчиво посмотрел на окно: тускл» зажгло солнце мутное стекло.

— Солнышко… — как-то подетски улыбнулся он и вдруг рассмеялся, скаля белые зубы и морща смуглое, красивое лицо.

— Светит, миляга, светит, — радостно заулыбался Хан. — Оно, братец ты мой, светит.

— А тот, другой, где? — помолчав, спросил раненый.

— Кто? Малай? Федор?

— Тот, что меня подобрал.

— А… Помнишь все-таки. Это — Федор. Он придет скоро.

Раненый откинулся на подушку и упер глаза в открытую дверь.

— Конь цел? — спросил он у Хана.

— Цел. Что ему будет?

Приехал Федор, шумно вошел в избу и бросил на стол лепешки. На вопросительный взгляд Хана ответил;

— Больше не нашел. Завтра принесут.

— Кто? — вскинулся Хан.

— Там. Из кишлака один… Они пронюхали уже. Не гноится рана-то? — кивнул Федор на раненого. Тот бескровно улыбнулся бледными губами, а Хан суверенной гордостью ответил:

— Чего ей гноиться? Иодой залил!

Федор сел на табуретку и, спрятав руку в бороду, задумчиво почесал подбородок. Посмотрел на раненого, на Хана, хотел что то сказать, но раздумал. Помолчал еще. Наконец не выдержал.

— Это ты, браток, от Рахманкула-то утек? — спросил он.

— Я, — ответил раненый после минутного молчания.

— Я так и подумал. А за тебя, брат, Рахманкул в Киалах народу страсть перебил. Искал все тебя… Думал — ты в кишлаке таишься.

Хан насторожился. Федор рассказал о ночном Киалпнском побоище.

— А товарищев-то твоих, четверых, порубили всех…

— Вот зверье! — дрогнул раненый. — Мне уезжать надо.

— Вот так здорово, — улыбнулся Хан. — Куда же ты поедешь! Тебе еще неделю лежать надо! А ты… Ехать!..

Хан покрутил головой.

— Нужно, — упрямо повторил раненый. — Он искать будет. А найдет, так и вас всех перебьет…

— Не перебьет, — ответил Федор. — Твоя фамилия-то Веревкин, что ли?

— А ты как знаешь? — удивился раненый.

— Да уж знаю… Ты вот, сплошал-то как, скажи. А мы грешны: — вчера письмишки почитали твои.

— Из-за письмишек и попал, — зло бросил раненый. — Эти… Из штаба-то… Мириться вздумали. Меня послали. А он на полдороге и перехватил.

Хан вылил изо рта поток ругательств.

— Ах, сукач! Потрох сучий! Значит, не стерпел в открытую-то, так из-за угла!..

— Он, поди, и не спит теперь от Злости. Только и в мыслях, что меня поймать.

— Что ему в тебе за корысть? — улыбнулся Федор. — Ему бы денег да барахла побольше.

— Ну, нет… За меня он и барахло все отдаст. Ведь это я ему нос то перебил.

— Когда? — поинтересовался Хан.

— Месяцев семь уже. Вот он меня и ненавидит. Он, слышь, клялся. Не поймаю. — говорит, — в ад пойду!

— Ну-у-у! — потянул носом Хан и закусил ус. — В ад пойду, — говорит…

— Слыхал я так… Вот и выходит, что уезжать мне надо…

— Что ж, — опять заговорил Федор, — через недельку и поедешь. А раньше как? Все равно дальше тугая не уедешь. Слаб ты. Крови вышло много…

Вошел Малай и бросил на пол звонкие, сухие дрова. Хан, сухо хихикнув, указал на него Веревкину:

— А вот это — Малай. Он чуть не застрелил тебя с крыши.

Малай сконфузился…

— Да с испугу курка не нашел, — безжалостно докончил Хан.

На другой день рано, когда чуть забелел восток, узбек принес лепешки. Когда он ушел, Веревкин досадливо сказал:

— Не нравится мне, что он меня видел…

— Не бойся, — сказал Федор. — Это — свой.

— Все они свои до первой плетки, — вставил Хан и укоризненно посмотрел на Федора.

6

Такой уж несчастный был кишлак Кпалы. В тихое, мирное утро посетил его Рахманкул во второй раз.

С ним приехало восемь джигитов. Рахманкул остановился в чайхане. Узбеки льстиво сложили под животом руки, мели бородами дорожную пыль и плясали их побледневшие губы:

— Саля ум Алейкюм. таксыр Рахканкул…

Рахманкул был гневен, липом темен. Над переломленным шашкой носом, как овраги, глубокие залегли морщины, глаза он беспрестанно суживал, поглаживал острую рыжую бородку и пофыркивал носом. Его джигиты притихли: чуяли, что кому-то ужасно будет нынче от Рахманкула…

Перепуганный чайханщик подал Рахманкулу чай. Рахманкул выбил поднос у чайханщика из рук, а самому чайханщику, толстому Азазу, кулаком в кровь разбил лицо. Потом он распорядился позвать муллу.

Пришел мулла, тот самый, что хоронил убитых.

— Зачем ты оторвал меня от молитвы? — спросил он.

— Ты «их» хоронил?

— Я, — спокойно ответил мулла.

— Зачем? — голос Рахманкула был так зловещ, что сразу опустела чайхана.

— Они были люди… Я всех хороню, — ответил мулла.

— А с кем ты говорил на кладбище?

— С богом.

— Еще?

— С людьми.

— Врешь, собачий сын, — рявкнул Рахманкул и, плотно сжав губы, выпятил вперед каменный свой подбородок.

Мулла вздрогнул и размеренно сказал:

— Пусть отсохнет твой грязный язык! С кем ты говоришь! Как ты смел сказать мне это! Мне — мулле, мюриду великого ишана Фазлия-Ахмеда^[25]).

Мулла пошел прочь от чайханы. Неумело мягким голосом Рахманкул остановил его:

— Отец! Что он здесь делал?

— Кто?

— Кяфир^[26]), с которым ты говорил.

— Молился за тех, кого ты убил.

— Он кто?

— Не знаю… Человек…

Рахманкул замолчал и упер в землю тяжесть горящих черных глаз. Мулла пошел дальше. И когда он про ходил между джигитами, будто ветер клонил их в поклонах. Они ловили руками халат муллы и после обтирали себе лица. Мулла был освящен праведностью и близостью к великому учителю Фазлию-Ахмеду.

Потом к Рахманкулу подвели желтого старика, который продал Федору лепешки.

— Кому ты продал хлеб? — спросил Рахманкул, и все съежились. Старик, ставший еще желтее от ужаса, ответил, низко поклонившись:

— Урусу.

— А ты разве не знаешь, что урусы — враги газавата? — уставился Рахманкул в старика колючими, жесткими глазами. — Где он живет?

— Не знаю.

— Знаешь! Сказать не хочешь!

Старика схватили, стащили с него рубаху.

— Скажешь? — скверно улыбнулся Рахманкул.

— Хозяин, — жалко попытался улыбнуться старик и, скривив губы, для чего-то погладил себя по желтому, сухому телу — Хозяин! Я не знаю.

— Ну! — кивнул джигитам Рахманкул. Киргиз взмахнул плеткой и перепоясал старика красным рубцом. У Рахманкула за щеками надулись, заиграли желваки. Он весь подался вперед. Удары посыпались чаще. Старик сначала выл, потом упал и, не увертываясь уж больше, только старался спрятать лицо.

На спине выступила кровь, рубцы посинели, вздулись; похоже было, будто кто-то исчертил старику всю спину карандашом.

— Огнем! — крикнул Рахманкул. Киргиз сунул шомпол в огонь и приложил к спине старика. У старика голос сразу оборвался на пронзительном, иззубренном крике: он уже не кричал больше, а только гулко и странно сипел, дрожащим телом прижимался к пыльной дороге и бороздил пальцами сухую пыль.

_{— Огнем! — крикнул Рахманкул.}

_{Киргиз сунул шомпол в огонь и приложил к спине крестьянина.}

Один из узбеков, перегнувшись пополам, приседая на каждом шагу, подошел к Рахманкулу и прошептал:

— Таксыр, он не знает…

— А ты.. — свирепо начал Рахманкул, но узбек торопливо докончил.

— Его сын знает…

Старик поднял иссеченную голову и из глаз ненавистью облил узбека.

Сына джигиты нашли на женской половине: он спрятался за сундуками. Увидев избитого отца, сын весь осел сразу.

— Где живет урус, которому твой отец продал хлеб?

Сын молчал. Намеренно медленно Рахманкул вынул наган. Сын округлил глаза. Рахманкул с треском взвел курок.

— В тугае, — уронил сын.

— В тугае? — недоверчиво протянул Рахманкул. — Что же он там делает?

— Охотник.

— Какой? — удивился Рахманкул. — Он — солдат.

— Нет. Их трое. Охотники…

— Давно они здесь?

— С год. Ты еще не приходил.

— Почему ты не сказал мне раньше?

— Я не знал, что тебе нужно…

— А солдат где?

— Не знаю.

Сына взяли в плети. Он взвыл, упал на колени и, плача и запинаясь, рассказал, что в избушке, в тугае, было трое, а теперь четверо, и один носит солдатскую шапку.

Рахманкул не стал ждать плова. Он приказал джигиту посадить к себе на лошадь испуганного парня, чтобы тот показывал дорогу.

— Да примет худой^[27]) к себе их души, — прошептал избитый старик, глядя вслед мчащимся лошадям.

Посмотрел и заплакал…

7

Федор не мог выдержать тихих этих вечеров. Сыр-Дарья по вечерам отражала закаты, и закаты были огненны. В далеких горах багровели, горели, искрились снега, к далеким, темным берегам торопил вечер день, и плакала глухим рокотом Дарья об уходящем дне.

Удилищ Федор нарезал прямых и гибких. Из хвоста возмущенного Веревкинского коня понадергал прозрачных, длинных волос и сплел упругие крепкие лесы. Проскользнула тихая и удачливая ночь. Поймал Федор и сазанов, и усачей, и даже какой-то дурашливый соменок ввалился поутру.

На рассвете Федор сидел, прилепив к подсечкам заспанные глаза. Не клевало. Он поставил удочки на живца, а сам лег спать.

Часа через три Федор проснулся, потянулся и глянул на солнце. Было около полудня. И вдруг Федор услыхал дробный, четкий чекот копыт по дорого. Он прилег. Топот близился, слышался ясно, и Федор похолодел: мимо него проскакал отряд Рахманкула. Сам Рахманкул ехал впереди на белом, высоком коне.

Всадники обогнули тугай и поехали песчаной целиной. Видно было только пыльное облако. Вот оно поплыло в сторону, пропало: отряд выехал на дорогу к избушке.

Удочки остались стоять на месте, задумчиво колыхая в воде иззубренные свои отражения, но Федора не было уже около них. Федор бросился в тугай, бежал без троп, царапали ветки волосатое его лицо. Рядом шла узкая тропинка, но она была в круговую, а Федору важен был ближайший путь.

И говорить не пришлось Федору, в чем дело. Пока он заваливал ворота, прибежали уже вооруженные Малай и Хан и принесли Федору ружье и револьвер. Веревкин в избушке доковылял хромой ногой до угла, заткнул за пояс наган и зарядил винтовку.

Из тугая на полянку вынырнули из зелени двое киргиз и с гиком повернули на избушку, но из-за частокола гукнули враз два выстрела, и оба киргиза свалились тут же, а испуганные их кони понеслись по тугаю, ломая сухую чащу.

Еще один всадник попытался выехать на полянку. Федор промахнулся, всадник торопливо повернул обратно, но бледный Малай засадил ему в спину заряд картечи.

Стихло. Безмолвная расползлась по тугаю жуть. Больше не топали уж в тугае копыта, но в чаще тугая, сквозь колючие ветки, просовывались тонкие стальные дула, то же черные, как ветки, и, вот, из дул Засыпал на избушку пули тугай. Некоторые пули попадали в стволы джиды, джида цвела, и от ударов сыпались с нее облака душистой пыли.

Из избушки ответы грохали редкие: скупились охотники на пули. Федор и Хан стояли рядом, стреляли картечью. Едва зашевелится куст в тугае — два свинцовых плевка настилом ложатся под куст, а что там — не видно. Может быть задергался убитый, может быть поежился живой и еще плотнее втиснул себя в землю…

Федор заметил волну качающихся кустов. Она вилась, подвигалась ближе к забору.

— С бонбой лезет, — серьезно и вполголоса сказал Хан. Федор нервно хихикнул и приложился. Целился он долго, на концах стволов тяжелого ружья сама сидела беззубая Смерть. Держит Федор смерть на привязке, вот, вот, отпустит…

Отпустил… Лениво поплыло кверху белое облачко Из кустов медленно встал человек, бессмысленно качнулся, махнул рукой, сделал неверных два, три шага и закричал неожиданно и пронзительно, и этот крик странно напоминал вой кабана, с кинжалом под лопаткой.

Человек рухнул лицом вниз. Только заметен был синий халат. Прошло несколько длинных секунд, и бомба взорвалась, подняв густую тучу сухого песку и разбросав свистящие осколки. Через убитого из тугая запели пули, с дробным, барабанным треском застукали о частокол, и зафыркали, рикошетясь. Глухо треснул пробитый пузырь в окне хлевушка, и собаки в хлевушке залаяли и забеспокоились.

Пришел, опираясь на винтовку, Веревкин. Попробовал стрелять стоя, но сразу осел на больную ногу.

— А ты — через щель, — посоветовал ему Хан. Веревкин стал стрелять через щель.

Сзади легко вскрикнул Малай. Хан обернулся. Малай сидел на земле и сострадательно смотрел на растопыренную левую ладонь: какая-то шалая пуля начисто оторвала верхний сустав мизинца.

— Эх, враг! — вскрикнул Хап. — Как это тебя?

— С рикошета, — зло ответил Малай и указал на джиду, у которой сбоку пуля содрала кору…

…Басмачи замолчали. Замолчали и охотники. Залег перед избушкой тугай, как чуткий зверь; каждая винтовка в тугае — зуб звериный; у зверя Зубы страшные, винтовки в тугае — страшнее, и каждая несет смерть…

— Чтой-то не так… Молчат, — подозрительно покрутил головой Федор. — Я на крышу слазаю. Посмотрю.

— Осторожнее, — бросил вслед ему Хан.

По углу, где выступавшие бревна каркаса образовали лестницу, Федор залез на крышу, распластался за трубой и стал смотреть в тугай. Он увидел, как по дороге, быстро, ныряя в заросли, как зайцы в траве, промелькнули двое и скрылись.

Тугай лежал тихий и настороженный.

— Вот что, — шепнул Федор Хану, — за подмогой поехали…

— Ну-у-у?…

И лицо Хана сразу стало белым, а уши налились кровью.

— Что? Что? — переспросил Малай, тупо перебрасывая из руки в руку испачканное кровью ружье.

— Слышь, за подмогой поехали…

Постояли молча. Потом Хан выдавил из себя, так тяжело, словно у него на груди камни лежали:

— Смерть, значит…

— Так выходит.

— Всем, — вставил Веревкин и вдруг заговорил быстро и горячо:

— Я говорил — ехать надо! А вы все одно: — обойдется, да обойдется!.. Обошлись вот!.. Я говорил!..

— Да что ты бормочешь: «говорил, говорил», — грубо перебил его Малай. — Говорил да и уезжал бы поскорей. Сидел вот, сволочь, да и нас подвел. Из-за тебя…

Малай осекся, увидя под носом вороненое дуло «маузера». Хан, красный, трясущийся от злобы, сдавленно выкрикнул, как харкнул:

— Замолчи, сукач! Башку размозжу! Ах ты, сволочь! У-ух!

И, не сдержавшись, ткнул Малая в губы концом «маузера». Потекла кровь. Малай вытер ее рукавом и, не сказав ни слова, отошел в сторону и сел прямо на землю.

Хан облокотился спиной на джиду. Федор зорко наблюдал, сквозь щель в заборе. Наступило долгое молчание. Неожиданно, тихо заговорил Хан:

— Да… Всем не выбраться… А не всем. Двоим… Попытаться можно…　

— Куда пытаться то? — 　спросил Федор.　

— А через забор, — ответил Хан.　

— Ошалел ты! Пока лезть будешь, десять раз сшибут. Смотри-ка!

Федор поднял над забором на палке свою шапку, и она сейчас же упала, пробитая в двух местах.

— Да не верхом, дурак, а низом…

И Хан рассказал свой план. Нужно было метать жребий. Кому выпадет — остаться и частой стрельбой отвлечь внимание нападающих, а остальным двоим — бежать через нору под забором в Баранью пещеру, что находилась в самой чаще тугая.

— Метнем, — как эхо отозвался Малай.

— Втроем метнем, — сказал Хан.

— Почему? — живо и тревожно спросил Малай.

— Ему, — указал Хан на Веревкина, — надо в Баранью. Какой он защитник?

— Я что… Я — ничего. Я — крепкий… — начал было Веревкин, но Федор нетерпеливо перебил его:

— Молчи! Как обчество решило, так тому и быть! Втроем мечем!

Малай покорно согласился и спросил — Чем метать-то? В карты, что ли?

— Не за чем. Спичкой, — ответил Хан.

Малай достал коробку спичек.

— Нет, — сказал Хан. — Дай-ка Федору.

— А я что?

— На руку ты не чист, а дело сурьезное.

Федор вынул из коробки три спички и у одной отломил головку.

— Без головки кто вынет — в Баранью идет, — пояснил он и выпятил вперед громадный свой волосатый кулак, из которого торчали три красные кончика спичек.

— Кто первый?

Все промолчали.

— Кто?

— Я, — нервно шагнул вперед Малай. — Я вот сейчас… Нет… Лучше ты, Хан…

— Ну, я, так я, — ответил Хан, свернул ножку, закурил ее и, глубоко затянувшись, дрожащими пальцами сразу выхватил спичку и, широко раскрыв глаза, уставился на нее: спичка была без головки.

— Значит — мы, — тихо сказал Федор Малаю.

— Нет! Ты погоди! — по-бабьи затараторил Малай. — Ты покажи-ка спички!

— На, сволочь, смотри, — с холодной злобой ответил Федор и разжал кулак. Потом он свернул новый скруток и закурил его одной из этих спичек. У Малая посерело лицо и, как свинец, помутнели глаза. Хан, посмотрев на него, сказал утешительно:

— Можа и мы не выберемся… Малай не поднял головы…

8

В одном месте, с задней стороны избушки, тугай подходил к забору вплотную, через забор перевесила темно зеленые свои листья дикая груша, а кругом ее обхватила колючей стеной джида. Хан лопатой подрыл яму под забором.

— Ну, прощайте, — сказал он, возвратясь, и скривил губы. — Прощайте, братцы…

Целовались, и губы у Малая были холодные.

— Собак выпусти, — нетвердым голосом сказал Федор. Хан открыл хлевушек. Вышли грустные, с поджатыми хвостами, собаки. Хан побросал их через забор. Они не хотели уходить, жались к забору и жалобно выли. Из тугая стали стрелять, и они разбежались.

…Первым в лаз пролез Хан. Он долго молчал за забором, должно быть прислушивался и присматривался. Потом сипло шепнул:

— Ну, ты, вояка… Лезь…

_____

Федор тревожно вслушивался в мутные тугайные шорохи. Время шло медленно, словно закованное в кандалы. Прошло с полчаса. Федор успокоенно сказал:

— Пронесло… Ушли…

И стал лихорадочно быстро стрелять. Из тугая не ответили. Федор тихо позвал.

— Малай!

— Здесь я.

— Ты что, вяленый какой. Умирать, братец, всем надо. Авось… как Знать, авось и нас вынесет…

— Авось? А если не авось! Тогда, как Климовых?!

— Боишься?… Улизнем, может. А ек выйдет… — тогда, по любви тебе говорю, — лучше сам себя стреляй! Тебе простится.

— А ты?

— Ну, обо мне иной разговор… Ты вот, Малай, не веришь в Бога. А я верю. По чистоте говорю, — Федор замялся… — По чистоте говорю— человека я убил, Малай. Вот зато мне мучение и пришло сейчас… Выкупи, значит, Федор, грех свой…

Малай судорожно усмехнулся.

— И ты убил, и Хан убил… А я вот до сих пор никого не убил. Сегодня только одного, ну, да это не в счет… За что же мне-то мучение?

Федор облизнул губы.

— Я, вот, и говорю, как набегут, так ты сам себя крой… В рот…

На низкий лоб Малая понависли космы черных, жестких волос, глаза не горели больше под бровями: глаза были тусклые, тоскливые, точь-в-точь, как у кабанов-подранков.

Вдруг Малай запрокинул голову и Завыл по волчьи, но был день, — и из тугая не донеслось ответного воя.

— Придут волки, придут попозже, кровь лизать, — подумал Федор и содрогнулся…

Пришел заспанный кот и ласково стал тереться о ноги Федора. Федор долго и пристально смотрел на кота, выгибавшего спину, распушившего хвост и довольно урчавшего, поднял кота, поцеловал в шоколадный влажный нос, почесал коту за ухом, бережно опустил его на землю и вынул револьвер.

— Не хочу, чтоб без меня… — пояснил он Малаю.

Кот сидел и вылизывал переднюю ногу. Федор прицелился. Опустил револьвер.

— Малай! Я не могу. Ты!..

И отвернулся. Тупо тукнул выстрел, и кот задергался с раздробленной головой. Малай перекинул труп через забор…

_{— Малай! Я не могу.　Ты!.. — Тупо тукнул выстрел…}

…Скоро пришла басмачам подмога. Киргизы бросились на забор, как бешеные. Федор и Малай спрятались в избушку и стреляли из окон. Федора ранили в грудь, он упал. Дверь затрещала. Малай начал стрелять прямо в дверь. Сунул было в рот револьвер, но заколебался, а дверь хрустнула, затрещала, и с грохотом упала. Как шмели загудели киргизы. Малай успел выстрелить еще два раза, но тут же упал, оглушенный прикладом…

Допрос был на дворе.

— Сколько было всех? — бешено спрашивал Рахманкул, а Федор, заводя безумные свои глаза, измученно отвечал:

— Еще! — говорил Рахманкул, и Федора пытали по-новому. Он кричал от боли, ползал, распластавшись по земле, как громадная лягушка, стараясь увернуться от плетей и горячих шомполов, но некуда было увернуться: кругом стояла жесткая, жесткая стена, и шомпола с каким-то жужжащим шипением входили в тело легко, как в масло, прожигая кожу и обугливая мясо.

Потом Федору киргиз вспорол живот, и когда Федора оттаскивали в сторону, кишки волочились по песку.

Из хлевушка, где жили собаки, привели Малая. Увидев труп Федора, Малай весь задрожал.

— Сколько было? — спросил Рахманкул, и киргиз близко к глазам Малая поднес накаленный шомпол; шомпол шипел и искрился, горел тускло, кроваво, как звезда за туманом.

— Сколько? — повторил киргиз, и шомпол пополз к лицу Малая. Малай опасливо взглянул на труп Федора и шипящим топотом ответил:

— Четверо.

— Ага, — просиял Рахманкул. — Солдат был?

— Был.

— Как звали? Веревкин?

— Да.

— Где он? — тяжело переводя дыхание, спросил Рахманкул.

— Здесь… Недалеко. В Бараньей пещере… Там еще с одним, Ханом…

— Проведешь нас…

Малай, низко наклонив голову, пошел в тугай, а за ним с шумом и гамом нестройной толпой двинулись басмачи…

У Веревкина рана от ходьбы открылась. Хан уложил его в пещере на листья, сам лег у входа. Когда началась стрельба, у Хана незаметно для него самого покатились по щекам крупные слезы..

— Поди уж нет их, сердечных…

Стихло. Выстрелов больше не было.

— До вечера здесь лежать придется, — размышлял Хан, а сам зорко всматривался в густую зелень…

Он увидел — по тропинке, ныряя в кустах, шли басмачи и их вел Малай. У Хана закружилась голова, но он тут же оправился и, весь налитой сухим, холодным гневом, разрывной пулей ударил в Малая. Малай упал, взмахнул руками. Киргизы, припав к земле, поползли на выстрел. Хан забежал внутрь пещеры; ее выход светлел неровным кругом.

— Кто? — страшным голосом спросил Веревкин.

— Малай, сукач, — ответил Хан. — Я ему жаканку в брюхо вварил.

Выход заслонила чья-то фигура. Хан выстрелил. Фигура упала. И больше никто не осмеливался подойти.

— Только бы бомбу не бросили, — уронил Веревкин шопотом.

— Где у них бомбы-то, — также шопотом ответил Хан. — Ты не высовывайся, а то пришибут…

Хан стал соображать. В пещере взять их без бомб нельзя, потому что лежали они за громадным глиняным выступом… Что же будет дальше? Неужели надеются взять измором… Но в пещере много черепах. Вода тоже есть там, в глубине… Зарядов хватит…

И в душе Хана опять закопошиласьнадежда.

Вдруг к выходу, со всех сторон, стали лететь комки сухой травы, сучьев, и, как огнем, ожег Веревкин криком:

— Выкурить хотят!!!

Куча росла… Вот по ней синий, бледный, побежал огонек, зашипели сырые листья, и по земле пополз толстый пласт серого, плотного, как войлок, дыма…

Веревкин закашлялся. Хан почти потерял голову, стал стрелять в кучу, но тонкие пули пронизывали кучу, даже не пошевелив ее. Враг был не видим, а с боков на костер летели все новые и новые охапки травы и листьев, и дым медленно, торжественно, неумолимо полз в пещеру и рассасывался мутным, серым, едким туманом. Веревкин жался все плотнее и плотнее к сырой земле пещеры, но дым настигал его и здесь, колол в груди тысячами иголок, щипал нос, глаза… Дым полз… Надо было дышать… Воздуха! Воздуха! Воздуха! Пещера становится все уже и уже…. Надвигаются, наклоняются, давят стены… а дым ползет попрежнему торжественно и плавно… Шумит в голове… Странный звон в ушах…

_{На костер летели все новые и новые охапки травы, и дым неумолимо полз в пещеру. Хан стал стрелять…}

— Воздуха!!!

И неверной рукой Веревкин нащупал наган, вынул его, взвел курок и быстро выстрелил себе в лоб. Хан вздрогнул… Он тоже терял сознание. Кое-как он подобрал валяющийся около Веревкина наган, и с револьверами в обеих руках, как бык наклонив голову, ринулся к выходу. Выскочив, он засыпал пулями в обе стороны. Ошеломленные киргизы попятились. Хан побежал в кусты, но упал с пробитой спиной. Свет быстро мерк перед его глазами, но он нашел силы встать на колено, и тут же другая пуля раздробила ему голову…

_____

А когда синим, откуда-то из-за гор, пришел вечер, горели красные в тугае костры. Лениво перла по темному небу багряная, зловещая луна. Ночь настала тихая, белесая. В такие ночи любил раньше выть волком Малай.

_____

А удочки, что оставил на берегу Федор, нашел какой-то Киалинец и взял себе.

КРАПИВА

РАССКАЗ, ПРЕМИРОВАННЫЙ

НА ЛИТЕРАТУРНОМ КОНКУРСЕ

«МИРА ПРИКЛЮЧЕНИЙ» 1927 ГОДА

По регистрации № 361.　

Девиз: «Все к лучшему»　

Иллюстрации С. Лузанова

До самой середины зимы все шло по обыкновению.

Утром, когда синий полог рассвета еще не до краев поднят над просыпающимся городом, — Иван Егорыч обливался из-под крана ледяной водой и торопливо натягивал через голову вязаную блузу. Потом, завернув в газету что-нибудь съестное, спешил на завод.

Проходя по кухне, вежливо желал доброго утра хозяйке, Казимире Станиславовне. Она скромно запахивала капот, самовольно обнажающий ее грудь, похожую на поднявшееся тесто, и часто делала Ивану Егорычу замечания:

— Опять вы, пан Ян, весь пол забрызгали…

Перед работой пил чай в трактире против завода. Там охватывал знакомый гул голосов, запах только что выпеченного хлеба, постного масла и табачного дыма. Подсаживались приятели — кто с шуткой, кто с новостью. и, как жужжащий волчок, начинал вертеться беспокойный рабочий день. До часу одно и то же движение над станком. Напрягались мускулы. Ныло плечо. В час разжимались тиски над металлической глоткой заводского гудка и вырывался из нее сиплый, долгий вопль. Обед — в том же трактире. Меньше смеху, чем утром. Шум голосов глуше. Устали. Не до шуток…

К концу, чтобы поднять настроение, хозяин заводит граммофон. Где-то далеко за металлической воронкой граммофона поет хор. Иван Егорыч любит песню. Положит ложку. Задумается и вспомнит жену Дуню, тихую и робкую, с белокурыми, пушистыми волосами. За эти волосы ее в деревне «куделькою» прозвали… И сына Фильку вспомнит. Такой же тоненький и светлоглазый, как мать. И станет жаль обоих, захочется повидать.

Однажды решил — окончательно. К пасхе, — как раз год минет, как последний раз в деревне был, — ехать туда. По дороге с завода купил конверт и бумаги, чтобы в тот же вечер написать своим об этом.

Но ни в тот вечер, ни в другие не написал. Где там было не только писать, но и думать о жене и сыне! Разве до них было, когда… Когда налетел на Ивана Егорыча горячий ветер, подхватил, закружил так, что и дух захватило, и хмелем в голову ударило.

В первый раз увидел он в тот вечер хозяйкину сестру Ядвигу. Она стояла на подоконнике в его комнате и смятой бумагой протирала запыленные стекла.

Когда Иван Егорыч вошел, она мельком оглянулась и сказала с польским акцентом:

— Прошу прощенья, но сестра велела вымыть до-чисту.

_{— Прошу прощенья, но сестра велела вымыть до-чисту.}　

И снова круто повернулась к стеклам. При этом движении верхняя юбка отлетела на мгновение в сторону и из-под нее мелькнули белые кружевные оборочки.

— Так-с, — произнес Иван Егорыч, задерживая взгляд на Ядвигиных локтях, покрытых темным пушком.

_{— Так-с, — произнес Иван Егорович, задерживая взгляд на Ядвигиных　локтях.}　

Сел у стола и тихонько посвистал.

— Прошу подать кувшин, — попросила Ядвига.

Иван Егорыч поднял кувшин.

— Да он пустой.

— Так надо налить в него воды, — сказала Ядвига и, как раз посредине той ее щеки, которая была видна Ивану Егорычу, появилась веселая подвижная ямочка.

Иван Егорыч пожал плечами, но в кухню пошел и вернулся с полным кувшином.

— Швыдче же, — топнула Ядвига ногой, обутой в черный туфель на изогнутом каблучке.

Обмакнула пальцы в протянутый кувшин и брызнула Ивану Егорычу в лицо. Он вздрогнул. От холодных ли брызг, от задорного ли Ядвигиного смеха. Поднял на нее серьезные глаза.

— Вы что же озорничаете?..

— Разве не можно пана трогать?

Она бросила тряпки и сверху вниз смотрела на Ивана Егорыча, дерзко выдерживая его пристальный взгляд.

— Можно, да только не для чего, — строго сказал он.

Но Ядвига заметила не строгий тон, а тот взгляд, которым он оглядел ее с головы до ног в щегольских туфлях. И, поправляя выбившиеся из-под красной косынки темные пряди волос, сказала с ласковой насмешкой:

— Прошу прощенья, пан. И за помощь благодарна.

— Какая там помощь? Я работу кончил, теперь отдыхать должен.

— И я зараз брошу. А только зачем вы на табурет сели? Я ж не могу с окна прыгать.

Долго потом не мог Иван Егорыч понять, как это тогда у него сорвалось:

— Давайте сниму.

А она точно обрадовалась. Горячими звеньями обвились вокруг шеи Ивана Егорыча обнаженные выше локтя руки. Душистым дыханием защекотал лицо веселый смех:

— Да пустите же!

Опустил на пол, но рук не разжал.

— А зачем трогала?

— С ума вы сошли! — Гибко изогнувшись, вырвалась и убежала.

Вот с этого и пошло…

Завод, шумный трактир, товарищи, — все это больше не было тем, что наполняло жизнь Ивана Егорыча. Когда обращался к нему кто, он растерянно смотрел на спрашивающего, просил повторить вопрос, на шутки отмалчивался. В трактире жевал, что подавали, а когда возвращался в мастерскую, руки машинально производили привычные движения над станком. И сам Иван Егорыч казался себе механизмом, в котором маятником стучало сердце.

После трех маятник этот начинал давать перебои. Иван Егорыч все чаще вскидывал к закопченным часам быстрый взгляд. Вот уже короткая стрелка доползла до пяти. Теперь остановка за минутной. Она будто зацепилась за цифру «10». Нет, движется. И как только сравняется с черной точкой над двенадцатью, Иван Егорыч швырнет в ящик инструмент, нахлобучит кепку, пиджак на ходу натягивает.

— Постой, гудка не было еще, — крикнет кто-нибудь вслед.

Иван Егорыч молча ткнет пальцем вверх, на часы… и домой… домой.

В груди бьется уже не тоскливый маятник, а кажется Ивану Егорычу, что там у него птица крыльями взмахивает и от этого ему дышать нечем и лететь охота.

Войдет в кухню. С тех пор, как он сошелся с Ядвигой, Казимира не носила больше безрукавных и голоспинных капотов. И брюзжать стала сердито, по-хозяйски. А ему не все ли равно, что она буркнет в ответ на его приветствие?　

— Ядвига вернулась? — первым делом спросит он, и наклонит под кран разгоряченное лицо.

— Юш, — кинет Казимира и раздраженно прибавит — цо-то на самом деле, и пол, и стены все забрызганы. Так не можно, пан Ян…

_{— Цо-то на самом деле, и пол, и стены, все забрызгано. Так не можно, пан Ян…}

— Какой я пан, — засмеется Иван Егорыч, фыркая над раковиной.

Ядвига любила шалить. Войдет Иван Егорыч в комнату, а она притаится за дверью и сзади запустит пальцы в его намокшие от умыванья волосы. А то притворится будто спит, и лишь только он нагнется к ней, — охватит шею и куснет за ухо.

Зато и попадало ей.

— Тебе, Януш, никакого инструмента не надо. Ты сталь, як дротину гнуть можешь, — говорила Ядвига, не умея пошевельнуться в твердых тисках его рук. — Пусти, а то калекой зробишь.

Иван Егорыч заглянет в глубину ее карих глаз и хочет сказать ей, что, если бы она из тончайшего стекла была сделана, и тогда не разбил бы он ее. Столько нежности у него, столько ласки — где же повредить!

_____

Пришло время, когда Иван Егорыч захотел узнать прошлое Ядвиги.

— Я — одна, вот и все, — коротко отрезала она.

— Значит развелась с мужем?

— У нас, католиков, разводу не бывает, — уклончиво ответила она и сейчас же прибавила. — Але я ж не пытаю пана — есть у него жона, или нет. Раз ты со мной — то есть ты мой.

— Моя жена что… Ей лишь бы я сына не забывал. А она хоть и есть, да вроде как нет. Несмелая.

Все реже вспоминался Ивану Егорычу робкий облик Дуни — кудельки, — и Фильки, такого же белоголового, как мать. Все, что касалось деревни, будто подернулось густым паром. Ясно и понятно было только то, что хорошо ему, до жути хорошо здесь, с Ядвигой. И не понимал он, как это раньше могло быть, что он без Ядвиги жил, она без него!..

Работает, бывало, и на собрание пойдет, и над книгой подолгу сидит, а все оставалось время, которое нечем было заполнить. А теперь о буднях и говорить нечего, как летели дни. А праздник настоящим праздником бывал. Очень любил Иван Егорыч холить с Ядвигой в театр и кино. Гордился он ею. Ведь тоже баба, только из польской деревни, а какая вся складная, ловкая. Нарядится — все к лицу. Волосы у нее темные, она их белым шарфиком прикроет, к вишневому платью палевую бархотку гранатовой брошкой прикрепит. Стан затянет — и полная грудь оттого еще пышней кажется. Работает на фабрике, но руки всегда белые и пахнут хорошо. Впрочем и вся она душистая.

— И где ты взялась такая? — вырывается иногда у Ивана Егорыча.

А она:

— Януш, коханый, Януш мой…

И упруго ступает рядом с ним на изогнутых каблучках. Искрятся у нее глаза, на щеках ямочки дразнят Ивана Егорыча, и часто слышит он от проходящих:

— Эх, хороша…

_____

Своенравно оделяет судьба людей счастьем. Одному ни весть сколько пожалует, а другой всю жизнь с протяну! ой рукой перед нею стоит. Взять хоть Ивана Егорыча. Тяжелое детство в деревне. С десяти лет отцу в кузнице помогал. Пятнадцатифунтовый молот отец заставлял подымать. Семья — большая. Хлеба никогда до новины не хватало. Потом — ранняя женитьба. Жена — не поймешь ее, ни ласки от нее, ни брани. Уехал с двадцати лет в Москву и вот шесть лет — с завода на завод. В деревне только на побывке бывал. И, хотя по Д\не не очень тосковал, городскими, доступными женщинами брезговал. И жил хмуро. Вот тут должно быть судьба заметила, что так не годится, и бросила Ивану Егорычу не полной пригоршней, а так — щепотку счастья. Но и она меж пальцев проскользнула.

Шел он с Ядвигой по бульвару, и радостно чувствовал теплоту ее плеча, крепко опиравшегося о его руку.

Навстречу — целая шеренга «галифе» защитного цвета. Один, в форме шофера, остановился перед Ядвигой и что-то сказал ей по-польски. Она вспыхнула, засмеялась коротко и оглянулась на Ивана Егорыча. Шофер, без улыбки, настойчиво сказал ей еще несколько слов. Тогда Ядвига оставила руку Ивана Егорыча и повернула назад. Поляк быстрым шагом двинулся за ней.

_{Навстречу шли галифе. Один, в форме шофера, сказал Ядвиге что-то по-польски.}

Что-то рванулось в груди Ивана Егорыча им вслед. Потом пробежало к ногам и наполнило их холодной тяжестью. И весь он будто поледенел, так что, казалось, с места нельзя двинуться, непременно упадет. Но до скамейки дошел. И не помнит сколько просидел на ней. Только, когда подходил к дому, заметил, что на улицах совсем народу не видно, а фонари едва теплились. С тоской, будто в склеп, вошел в темную комнату. И вдруг услышал ровное дыхание. Не зажигая огня, бросился к кровати. Ну, да— она! Разве есть еще у кого-нибудь в целом свете такие косы, такая гладкая, горячая кожа… Спит, как всегда, лицом к стене. Наклонился, поцеловал, и мгновенно откинулся: пахнуло от горячих Ядвигиных губ вином. Снова склонился и цепко схватил за плечи.

— Цо-то есть? — испуганно вскрикнула Ядвига. — Пусти… Больно… — она рванулась.

— Где шлялась? С кем пила?

— Ян, я до драки не привычна, — и так резко откинула его руку, что он больно стукнулся локтем о железную спинку кровати. — Зараз зажги огонь…

Иван Егорыч зажег спичку. Ядвига, сдвинув брови, подбирала порванную в плече сорочку и ее обнаженная грудь сердито вздрагивала. Спичка, догорев, обожгла Ивану Егорычу пальцы. Он зажег другую и поднес к фитилю. Но стекло долго не попадало на горелку, и черная струйка копоти зазмеилась над желтым огнем.

Ядвига торопливо завязывала тесемки белой юбки с кружевными оборочками. Потом натянула чулки и щелкнула резиновыми подвязками.

— Куда ты?

Она отвернулась, чтобы взять висевшую на стене юбку, и он увидал на ее плече и шее багровый отпечаток своих рук. Жалость клубком подкатила к сердцу.

— Ядя, Ягодка, ну, не обижайся!

Ядвига блеснула влажными от злых слез глазами.

— Грубиан, хам. Зобачь, цо зробил…

Она, закинув голову, взглянула на свое покрасневшее плечо и с силой оторвала болтавшееся под рукой кружево.

— А как я молчу, цо ты своей бабе деньги посылаешь? Я своими глазами квиток с почты видела. А мне не можно с знакомым прогулки иметь? Скажите, пожалуйста. Еще як бы ты мой муж был, а то может завтра баба твоя приедет и ты меня — долой.

— Ядя, будто ты не знаешь…

Насилу помирились. Были два пункта мирного договора. Один — купить кружевную косынку и настоящую пудру «Лебяжий пух» с таким же мылом — сравнительно легко выполнимый пункт: остаться на сверхурочную раза три, четыре. А вот другой пункт — тяжелый, трудный — получить от жены развод и записаться с Ядвигой в Загсе. А то Казимира попрекает и насмехается, что Ядвига «так живет» с ним. Вот тогда Ядвига по настоящему будет — «як бога кохать Януша»… До тех же пор она — свободна.

И нередко стало выходить так, что вернется Иван Егорыч с завода, а Ядвиги нет. Ждет ее до двенадцати, до двух. Тоскует. Придет она, глаза блестят, пахнет духами… Сбросит с себя одежду и в одной рубахе садится ужинать. И будто не замечает его унылого лица. Смеется, рассказывает, что видела в цирке, кино.

— Да почему же ты мне не сказала, что пойдешь? И я бы…

— Что ты мне — муж, что я должна спрашивать тебя? — И нахмурится. Значит: напоминает о том тяжело исполнимом для Ивана Егорыча пункте.

И Иван Егорыч решился. Кубовым майским вечером провожала его Ядвига на вокзал. На извозчике они опять едва не поссорились. Не понравилось Ивану Егорычу новое платье на Ядвиге. Материя такая прозрачная, что просвечивают сквозь нее прошивки на рубашке и голубой бант на лифчике.

Ивану Егорычу даже показалось, что и извозчик оттого согласился за семь гривен вести их такую даль, что заметил этот голубой бант у Ядвиги. Время от времени он сердито взглядывал на Ядвигин профиль, особенно розовый под кружевной косынкой. Потом спросил:

— Ты что же это, на радостях, что меня провожаешь, вырядилась так-то наголо?

— А ты как разумеешь? — неопределенно улыбнулась Ядвига.

Не разберешь ее, — тоскливо подумал Иван Егорыч. И вдруг вспомнил, как дня три назад он встретил Ядвигу с тем самым высоким шофером, из-за которого произошла первая ссора. И как она убеждала его, что встретились они случайно, и при этом вот также непонятно — нето насмешливо, нето лукаво — улыбалась…

Он отодвинулся в угол сиденья. Но до его сжатой в кулак руки дотронулись шаловливые пальцы. От них теплые струйки полились в грудь, губы дрогнули и слетели с них нежные слова:

— Ядя, Ягодка моя…

В вагоне, на прощанье, хотел сказать ей о чем-то значительном, но не знал, совладает ли с голосом. Слишком туго что-то сдавило горло. Мог только шепотом напомнить ей:

— Смотри ж, пиши, как я сказал… А я долго не пробуду. От силы недели полторы. Как так устрою развод, так и назад.

Уходя из вагона, Ядвига вынула платочек и поднесла к глазам. Еще раз пахнуло от него на Ивана Егорыча «Лебяжьим пухом»… А через минуту фонарный столб, на который кокетливо облокотилась Ядвига, двинулся назад. Иван Егорыч прочистил локтем стекло и, глядя на медленно плывущую назад Москву, старался между рядов заводских труб распознать свою. Скорей всего, что вот это она, рядом с длинным кирпичным корпусом и деревянной вышкой. Теперь топка на фабрике нефтью, и дым от нее тяжелый. Висит тучей и подолгу не расходится.

Солнце садилось в облаках. На плотно синем небе белой запятой висел молодой месяц. Дрожа тянулась телеграфная проволока, похожая на нотные линейки, с чернеющими на них галками — нотами. В сумерках волновались в полях густые зеленя.

Ни в первый, ни в последующие дни Ивану Егорычу не пришлось говорить со своими по какому делу он приехал.

Попал он как раз на свадьбу своего младшего брата. А свадьбы в деревне Торжковой играли крикливо, суетно и подолгу. И хотя молодые в Волисполкоме расписывались, отцовские и дедовские обряды все же исполнялись. Начнут «запой» с девишника. Невеста вопит, а подруги-девки шушукаются и сокрушенно качают головами. Сватьи «корят», конфузят молодых, прикладываясь к рюмкам… Гармонист из себя выходит. Гармонь к груди прижимает и на колено откидывает. Сваты, перевязанные по рукаву новыми платками, сами точно накрахмаленные, прямиком сидят по лавкам. Пальцы растопырят, упрут в колени, и ждут угощения. И всех, от малого до старого, надо накормить, напоить, да так, чтобы не осудили, что на свадьбу «капиталу» пожалели.

Иван Егорыч ушел от гостей пораньше и лег в амбаре, подостлав соломы. Во дворе, как другие, он не мог спать: прямо в лицо глядел месяц и мешал шум гульбы. Позвал с собой Фильку. Тот молча лег, ткнулся ему в плечо и засопел. Иван Егорыч погладил его по спине.

— Большущий ты стал мужик, Филька.

— Ничего, — вздохнул Филька. И опять молчание.

— В мать, видно, молчаливый вышел.

Позднее послышались у амбара шаги. Филька присел, прислушался. На пороге затемнел чей-то облик.

— Ну, теперя я к мамке пойду, — Заявил Филька.

Зашелестела под его ножонками солома.

— Мамка, ты?

— Я, сынок.

Не спалось Ивану Егорычу. Пока перед глазами были люди, с которыми надо было говорить, пить и петь — легче было, — не так томила тоска по Ядвиге. А вот сейчас всплыла она перед глазами, дразнит его обманным сиянием глаз. Гонит сон. Мука думать о ней. Стал прислушиваться, к чему бы прицепить разгоряченные мысли.

На деревне тихо. Где-то равномерно повизгивало в телеге немазанное колесо. Под полом амбара возились мыши. И вдруг явственно послышался сонный Филькин голос:

— Мамка, ты чего ревешь? Будя, а то и я зареву…

— Ш-ш, сынок, спи с богом.

— Мамка, а вить я ему нынче не молился, — признался Филька.

— Это здря, сынок…

— А я сичас стану. Только не так как поп: «госпомилуй», а по своему, как надысь.

— Ну-к, что ж…

Филька закряхтел, громко зевнул и заговорил лениво и мягко:

— Ты, бог, мамку и тятьку миловай беспременно, потому как она, мамка, мать мине родная, а тятька картуз привез и ремень ракилованный. Такого-то ремня всю деревню обшарь — не сыщешь. Тетку Таньку тоже спасай, она завсегда молоко из-под коровы похлебать дает, и вишенья сухого в подол насыпет. А тетку Катьку не миловай и не спасай. На кой ее спасать? Что рубаху новую на свадьбу нарядить не дала?.. Ведьма эдакая.

_{— Ты, бог, тетку Катьку не миловай и не спасай. На кой ее спасать?}

— Цыц, сынок! — всхлипывая, остановила Дуня, — спи…

— Ладно, я и то об остальных не стану молить. Пущай сам как знает: хошь миловает, хошь нет.

Иван Егорыч беззвучно засмеялся.

— Ишь, жулик, — подумал он о сыне, — не то, что безбожник, а хватай выше — указания богу делает.

— Мамка, — уж совсем засыпая протянул Филька. — а мухи, небось, тоже молятся. Я видал: помахает против лобу лапкой и кланяется. И правда… Да ты щеку вытри, а то мокрая, — сердито прибавил он.

— Спи, спи, — в голосе Дуни кроме слез слышалась нежность. — Положь на плечо головенку, да и засни, глупенькой.

Утром отец Ивана Егорыча, без рубахи, в одних портках, долго хлюпался у колодца. Филька, не моргая, смотрел, как дед льет на седую голову и красную, в лиловых жилках, шею холодную воду. Такие добровольные мука были совершенно непостижимы для Фильки.

Потом вся семья, уже озабоченная, по будничному, завтракала свадебными остатками. Молодые сидели в сторонке. Старик первый встал и подошел к Ивану Егорычу.

— Дунька к своим тебя свести сбирается. Ейная родня в обиде, почему, мол, зятек в свою сторону вернулся, а к нам и не объявляется. Сходить надобно.

Иван Егорыч взглянул на Дуню.

— Ты что не сама сказываешь?

— Я не смею.

— Собирайся.

_____

До брода шли молча. Филька, присвистывая в глиняный свисток, похожий одновременно и на собаку, и на петуха, бежал впереди.

— Давай отдохнем, — предложил Иван Егорыч, когда поднялись на крутой берег.

Он лег на траву и закинул руки за голову. Дуня присела на краю тропинки.

— Чем это так пахнет хорошо? — помолчав, спросил Иван Егорыч.

— Вишь, все в цвету, — поглаживая траву, сказала Дуня.

Земля цвела белым цветом гречихи и пестрыми мотыльками гороха, лиловыми звездочками картошки и желтоглазыми подсолнухами. Щебрец, пригретый солнцем, при каждом вздохе ветра лил целые ушаты аромата, от которого сладко делалось в горле и голова кружилась.

— Дуня, — позвал Иван Егорыч.

— Я тут, — чуть слышно ответила Дуня.

И оттого, что в голосе ее была настороженная тревога, Ивану Егорычу легче было начать. — Догадывается, значит, — решил он и, сразу, единым духом проговорил:

— Я с тобой жить не стану, отвык я от тебя. И от деревни отбился. Не нравится мне тут…

Дуня коротко вздохнула. Раз. Другой. Отщипнула пучек травы, изорвала в куски и бросила.

— Я и то примечаю что-то… — перевела дух. — А уж в деревне, известно, — какая жизнь. — И замолчала. Потом быстро поднялась и крикнула надтреснутым голосом:

— Филька, назад ступай. Домой вертаемся…

Иван Егорыч оперся на локоть.

— Постой. А как же к твоим? И не поговорили ведь…

— Что зрящие слова говорить? Все сказал. А к нашим — поспеем. С бедой придем — торопиться нечего.

И пошла назад, не оборачиваясь на ревущего Фильку. Конец ее розового фартука то и дело всплескивался парусом от колен к глазам. У Фильки одна штанина, намокшая при переходе через брод, спустилась и облепила худую ноженку.

Иван Егорыч смотрел им вслед, пока они не скрылись за недостроенной избой на том берегу. Потом взгляд его скользнул по лугу и задержался на белом, как большой ком ваты, гусе. Гусь вытянул одно крыло, прижал к нему оранжевую лапу и, изогнув гибкую шею, сердито теребил под крылом перья. Потом загоготал, взмахнул крыльями и грузно полетел к воде. Во все стороны понеслись от него белые пушинки и легкими одуванчиками закачались на зеленой траве…

_____

Когда Иван Егорыч вернулся в избу, там было сумрачно. Молодежь уехала догуливать свадьбу к сватам. Отец что-то клепал у печи. На лавке за столом сидела Дуня. Филька ел кашу, старательно облизывая ложку.

— Дело, дело надумал сынок, — заговорил старик, как только Иван Егорыч вошел. — Мы по полвека с женами жили. И все ладно было. А ноне — в обед сватал, а в полдни раз-нравилась… «Катись, мол, от меня». Только, милый, вот что я тебе скажу: ты там как знашь, а только и нам бабы твоей не надобно. У меня окромя ее три снохи. А делов не так-то много. И хоша бабенка она смирная, а все — глотка. И опять же парень у ней. А ты знаешь, что нонешний год она со своей нормы и шести мер не собрала, а картошку не садила вовсе.

— Зато наткала за всех, — с горечью проговорила Дуня. — Сама кудель брала, сама трепала, ноченьки напролет просиживала.

И заплакала.

— Так-то, парень, — продолжал старик. — Уж вы сами обмозговывайте дела-то свои.

— Обмозгуем, — хмуро ответил Иван Егорыч.

_____

Дня через два сидел он с женой у Сарычева, своего тестя. Там вся родня собралась на семейный совет. Сначала погорячились. Чуть до драки не дошло. Но дядя Митрий урезонил:

— Дело говорите. А брань — опосля.

— Жалко мне девку, что и говорить, — вздыхал Дунин отец. — А куда ее взять? Кабы мать ейная жива была, а то от покойницы трое осталось, — да взял молодуху с тройкой, сам восемь выходит. Своих девок сбыть не чаю как. А то Дуньку, отрезанный ломоть, назад бери. Ишь, чего не было! Да еще с парнишкой. То сказывал — вернусь, избу поставлю, а то вон что…

— Эдак и другие твои девки по-выдут замуж, а там, гляди, и назад в избу. Да еще с приплодом. Корми, дескать, батюшка, — насмешливо и злобно сказала молодуха с истомленным лицом.

Дуня, прислонившись к косяку порога, плакала.

— Насчет Хильки — это ты зря, тетка Мархутка, — сказал дядя Митрий, — разговор о бабе идет, а его мы к себе взять согласны. Люди мы бездетные, а он мальченка шустрый. Пущай у нас живет, раз уж ему безотцовщина вышла.

Иван Егорыч встал. Душно ли стала в избе от людей и клокочущего самовара, а только, как больной зуб, заныло сердце.

— Пойдем, что ли, — не глядя на жену, позвал он.

Старик Сарычев вышел с дядей Митрием проводить.

— Уж ты не того, а как следвает, чтоб, значит, по хорошему, — говорил Сарычев зятю, придерживая его за рукав.

А дядя Митрий похлопал Дуню по плечу:

— И право, Дунь, отдавай нам с теткой парня, а сама куда хошь — птица вольная.

— Куды я пойду, куды?..

_____

Больше других сочувствовала Дуне старшая сноха Татьяна. Вечером, когда Дуня, искупав Фильку, чинила ему рубаху, она подсела к ней и зашептала:

— Говорю тебе, сбегай к бабке Аксинье. Она его приворожит. Аксинья— она дока. Варьки Мельниковой муж девять годов без вести пропадал, а как прослышала Варька, что он в австрийской стороне, сбегала к бабке. А та ей: «Отдашь, гыть, мне двух поросят, как свинья опоросится— верну мужа». А Варьке, конешно, не то, что двух, а на такое дело и тройку не жаль. На Ивана Постного, глядишь, — мужик ейный заявился. «Замучила, гыть, меня тоска, тянет домой. Высох весь»… Пойдем, Дунь, а?

— Вот Хильку уложу, сбегаем, — вздыхая, согласилась Дуня.

_____

Бабка Аксинья сначала и пускать-не хотела. Бегает к ней бабье, брешит, а потом с председателем Волисполкома неприятность выходит. Зачем, мол, народ морочишь… Насилу умолили.

— С неделю, говоришь, туточка, а — ни, ни… Ну, знамо дело, а у ево баба есть. — Не пожалей полушалка, того, что намедни в церкви была. Изделаю, что надо, — перемаргивая остатками реденьких ресниц, сказала она.

Дуня взглянула на нее красными от слез глазами.

— Да он у меня один — разъединый, для праздника остался. Сама знаешь, в голодные годы все проели.

— Как знаешь, дефка, как знаешь, — опять заморгала Аксинья.

Татьяна подтолкнула коленом:

— Соглашайся, Дуняшка.

— И то, — вздохнула Дуня.

Старуха засуетилась. Достала под лавки глиняную плошку с чем-то зеленым, бросила нее остаток восковой свечи и зажгла лучину.

— Масла коровьего принесла?

— Вот, бабушка.

— Клади на стол, да разверни на ем тряпицу.

Положив масла в плошку, стала водить над ней лучиной небольшими кругами, все быстрей и быстрей. Потом зашептала, шевеля тонкими, лиловыми губами:

— Умоюсь я росою, утрусь престольною пеленою, пойду я из ворот в вороты, выйду в чистое поле, во зеленое поморье. Стану я на сырую землю, погляжу на сторонушку, где красное солнышко припекает мхи, Болота, черные грязи. Так бы присыхал раб божий Иван об мине рабе божьей Дуняшке. Сердце — в сердце, думы — в думы. Спать бы не заспал. Гулять бы не загулял…

_{Бабка Аксинья, водя над плошкой лучиной, начала шептать приворот…}

Женщины слушали, затаив дыхание.

Лучина погасла.

— Ну, вот, этим маслом смажешь ему сонному голову, а утром в кашу прибавишь эдак с ложечку.

— Бабушка, а вреда ему от этого никакого не никакого не будет? — опасливо спросила Дуня.　

— Ничаво не будет. Потоскует маненько, только и всего…　

С вечера долго дожидалась Дуня, пока уснула вся семья. Тогда, захватив принесенного от бабки Аксиньи масла, подкралась к амбару и притаилась у притолоки. Из глубины амбара слышалось сонное дыхание Ивана Егорыча. Она шагнула через порог и на коленях подползла к мужу. Протянула в темноте руку, наткнулась на влажный, горячий лоб и сейчас же провела выше, по густым волосам. Иван Егорыч сначала пробормотал что-то непонятное, а потом ясно так и ласково:

— Ядя, Ягодка моя, желанная…

Дуня, как будто наткнувшись на что-то острое, резко откинулась и больно ударилась о закром.

Иван Егорыч проснулся от ее стона.

— Кто здесь?

— Я, Дуня.

— Зачем ты?

— Одежду хотела взять.

— A-а, а я думал… чего не следует.

— Да на кой ты мне нужен, — затрепетав от обиды, проговорила Дуня. И, выпрямившись, пошла из амбара.

Уже несколько раз заходил Иван Егорыч в Волисполком насчет развода. А там все в бумагах неправильность находили и тянули день за днем. Не знали, что каждый лишний день без Ядвиги многого стоит Ивану Егорычу. А она, как нарочно, — ни одного письмеца. И злится он на нее, и тоскует… Чтоб время обмануть пошел с отцом в кузницу. Старик, видимо, недоволен был сыном. Почти не разговаривал с ним. Даже от папироски отказался.

— Некогда нам табаки раскуривать…

И сердито опускал тяжелый молот на до-бела раскаленные подковы и сошники.

Иван Егорыч раздувал меха, клепал смычки на обручах. И вспоминалось ему невеселое детство… Часа в три прибежал Филька с горшком каши и краюхою хлеба.

— А тебя, тятька, из волости звали, мамка велела, чтоб шел. Письмо тебе, сказывают, пришло.

Иван Егорыч схватился за шапку.

— Ай, есть не станешь? — удивился отец.

Куда там есть…

Запыхался так, что когда подошел к столу, где выдают письма, слова не мог выговорить и только руку протянул.

— Имеется для вас пакетик, да еще вон какой.

И, порывшись в ящике, почтарь протянул ему голубой конверт с оттиснутым на нем в уголку веночком из мелких роз.

Как голодная кошка мышенка, так схватил Иван Егорыч письмо и быстрыми шагами направился в поле. Там в глубине чьей-то межи разорвал заветный конверт. В середине тоже голубой листок с розочками и явственным запахом «Лебяжьего пуха».

Мгновенная радость, а за ней стоя боли.

— «Януш, должна сообщить, что я уезжаю в Польшу. Думала, что никак этого не дожду, но чрез пана Кобецкого, ты его видел зо мною, весь наш эшалон беженцев получил пропуск. Прошу прощенья, а толька без Польши не могу жить. Ядвига Вислоцка».

Прочел. И еще раз начал: «Януш, должна сообщить»… Дальше не читал: будто толкнул кто-то сзади, — как стоял — упал грудью в траву. Руки затрепыхались, как крылья у подстреленной птицы, потом взметнулись к голове. Пальцы вцепились в волосы… Долго лежал так, уткнувшись лицом в землю. Потом зарычал, вскочил, и стал с корнем рвать высокую траву. Огнем горело сердце. Мутилось в голове. Но жгучая боль в руках заставила опомниться. Поднес их к лицу и увидел, что все они покрыты большими белыми волдырями.

Аршинная крапива густо росла на меже и терпеть не могла, чтоб ее беспокоили.

До ночи прометался по полю Иван Егорыч. Побродит, потом снова ляжет в траву и голову схватит. И всякой мушкаре начинает казаться, что он спит. Тогда и муравей бесцеремонно поползет по шее, и мотылек над самым затылком вьется. Но неожиданно Иван Егорыч вскочит на ноги и снова шагает, шагает.

Уже упала вечерняя роса и задымилась река, когда он вернулся домой. Никто его не окликнул, когда он проходил по двору к амбару. Там лег на солому и закрыл глаза. Почти тотчас же затопали по амбару босые ноги.

— Тятька, это я, Филька.

Иван Егорыч открыл глаза. Филька, шморгая носом, молча протянул ему кружку с молоком.

— Тетка Танька дала. Сичас только надоила. Гляди — пузыри по им какие… Пей, ничаво…

Иван Егорыч сделал несколько жадных глотков.

— А тебе как же?

— Ничаво, хлебай. Я уж напился.

— Ложись со мной, Филя.

— Ну-к чтож? Ремень вот распояшу и лягу.

Через минуту приплюснул нос к отцовскому плечу и не слышал, как дрогнуло это плечо раз, и другой, и еще, и еще…

_____

На рассвете Дуня, выгнав за ворота корову, сказала возившейся с тестом Татьяне:

— Гляди, чего наделала бабка Аксинья. Всю ноченьку маялся Ваня. То застонет, то схватится. Я думала: Хилька не беспокоит ли. Кликнула, — а он не пущает парня.

— Вот вишь, я тебе сказывала. Не бабка она, а колдунья настоящая.

— Сыми-ка мне зипун, — попросила Дуня. — Надо Хильку прикрыть, а то как бы не простыл. Нынче зорьки больно холодны стали.

Как ни осторожно ступала в темноте амбара, все-таки-задела плечом вилы и они упали, звякнув железом об пол.

— Ты, Дуня? — окликнул Иван Егорыч.

— Я, думала парня прикрыть.

— Поди сюда.

Когда присела на солому, положил голову к ней на колени. И обнял.

— Худенькая ты, как девченка…

— Горе хоть кого ссушит, голубь. — И заплакала.

Иван Егорыч приподнялся. прижался щекой к Дуниной щеке:

— Ну, да ладно. В Москву с собой заберу, там живо отойдешь.

Их слезы смешались. И были они, как первая оттепель после морозов. А за ними повеяло теплом примирения.

_____

Завтракали в тени у колодца.

Уже все знали, что Иван Егорыч и жену, и сына забирает с собой в Москву.

— Дело задумал, сынок, — опять проговорил старый кузнец, но уже совсем иным тоном, чем неделю назад.

И Филька тоже одобрительно глядел на отца. Помнил, что тот обещал свезти его в Москве в такое место, где всякое зверье и птицы в клетках сидят, и видметь на задних лапах ходит…

— Дунька, — крикнул весело меньшой деверь, — ты что нарумянилась нонче?

— А тебе что? — отворачивая смеющееся лицо, ответила Дуня.

И вдруг вскочила и кинулась в избу. Там, став на колени, открыла сундук и достала из него голубой шерстяной полушалок с алыми цветами. Жалко стало платка, а все же надобно снести бабке Аксинье. Обещалась. Нечего делать…

— И куда ей, старой, такой веселый платок? Цвет-то какой небесный!

В последний раз прикинула его к лицу перед кривым зеркальцем. Потом сложила аккуратно, сунула за пазуху и легким шагом пошла к воротам.

Филька оседлал сухой подсолнечный ствол и поскакал за ней вдогонку.

ЧОРТОВА КАРУСЕЛЬ

16 июля исполнилось два года со дня кончины известного писателя, драматурга и художника Петра Петровича Гнедича. После него осталось 22 нигде не напечатанных и написанных за последние годы рассказа, в жанре его когда-то нашумевших «Песьих Мух». Два рассказа приобрела редакция «Мира Приключений». В этом номере мы даем «Чортову карусель», а в следующем — второй, рассказ, — «Альтруист».

ЛЕНТА КИНЕМАТОГРАФА НАШИХ ДНЕЙ

Посмертный рассказ П. П. Гнедича

(Написан в 1920–1921 году).

Иллюстрации Н. М. Кочергина

I

У него была шатающаяся, неровная походка. Он так колыхался на твердо ступающих ногах, запрятанных в высокие, полустоптанные резиновые галоши, из которых сзади торчала малиновая суконная подкладка, как колыхаются только паралитики или контуженные в боях. Ему было лет за пятьдесят, борода у него шла клином, и в ней один клок был седой. На носу у него помещалось пенсне, блестевшее как золотое, хотя в сущности едва ли было сродни этому благородному металлу. Он был в теплой шапке какого-то эскимосского покроя, с ушами, как у легавого пса, и в потертом рыжем пальто на вате, с поднятым пегим бархатным воротником.

Он поднялся по шести ступеням мокрого крыльца деревянного домика, с голыми, зябнувшими деревьями за зеленым пожилым забором. На двери была криво прибита медная доска с надписью «П. П. Пигунова». Он придавил пуговку электрического звонка, что круглилась сбоку, и, повернувшись к двери спиной стал ждать, когда ее откроют, все повторяя:

— Выгорит, не выгорит? Выгорит, не выгорит?

Он позвонил еще и еще. Послышались шаги. Кто-то торопился. Визгнула задвижка. Через цепочку задумчиво посмотрел на звонившего зеленый глаз. Гость осклабился.

— Пелагея Павловна дома? — вкрадчиво, но с некоторой хрипотой спросил он, — я к ней.

Зеленоглазая девица как-будто проснулась. Она впустила его, но, невидимому, без особенного удовольствия. Он вошел в темную прихожую, снял галоши с малиновой подкладкой, снял рыжее пальто, раскатал шарф, которым была закутана его длинная, жилистая шея, вытер платком слезящиеся глаза и запотелые стекла пенсне, спросил «можно»? и вступил в гостиную.

II

Гостиная была такой, как и полагалось ей быть в деревянном домике-особняке. На диване лежали три подушки. На вязаной скатерти стола стояла керосиновая лампа, и синяя змея с золотыми крапинками трижды обвивала ее мутно-серый резервуар. Над длинным палисандровым фортепиано висела картина, изображающая озеро Комо. Ниже озера, в кожаной раме с красными лепешками каких-то странных цветов, помещалось фотографическое изображение коротко стриженого старца, сердито смотревшего вдаль. Вошедший сел на стул у стола и кашлянул.

В воздухе пахло чем-то здобным.

— Должно быть хлебы печет, — подумал он и проглотил слюни. — Выгорит, или не выгорит? Выгорит, или не выгорит?

Пелагея Павловна вошла, когда он выговаривал про себя слово «выгорит». Она тоже не очень обрадовалась при виде гостя. Она сделала кисло-сладкое лицо и сказала:

— А, чудо заморское!

Он вскочил со стула и стал пожимать ее толстые руки.

— Пелагея Павловна! Родная! Как поживаете? Давно собирался… Ну, как?

— С которых это пор я вам стала родная? Присядьте.

Она подозрительно посмотрела на его трясущуюся бороду и склерозный нос с сетью фиолетовых жилок, а сама села по другую сторону стола.

— Вчера я встретился с Флегонтом Егорычем, — начал он, захлебываясь и раскачиваясь. — Стал ему жаловаться на желтенькую жизнь, на скудность. А он и говорит: «Поезжайте к Пелагее Павловне. У нее чаша полная».

— Ишь какой! Откуда он это взял чашу полную? — воскликнула она.

— Стало быть знает, коли говорит. — Поезжайте, говорит, к ней, — она поделится.

— Так вот и поделилась! Была нужда!

— Великая нужда, многочтимая, — великая!

— А вы думаете, — другие не нуждаются?

— Какое мне дело до других, Пелагея Павловна? Мой желудок урчит, — мне это важно.

— А я вам ничего дать не могу! — отрезала она.

III

Он внимательно посмотрел на нее.

— Мне известно, — начал он, — что вы обладаете парой бурых холмогорских коров.

— Обладаю.

— Что они дают молока уйму. Больше того: вы имеете грех дойных коз. — Больше того: вы разводите сизых кроликов.

— Развожу. Но что ж из эстаго?

— Вы знаете мою maman? — Анну Ивановну Повал-Заливникову?

— Жива еще старушка?

— К сожалению, да. Говорю: «к сожалению», как любящий и почтительный сын. Лучше бы ей умереть пять лет назад, и не видеть того, что совершается вокруг: эту дьявольскую карусель. — Старушка в последнем градусе чахотки. Она сидит в двух шубах и кашляет, кашляет. День кашляет, ночь кашляет. Кто это сказал, Софокл, кажется: «счастливы те, кто совсем не рождался»?

— Это точно, — подтвердила она.

— Так вот, многочтимая, и сел я на поезд, и полетел сюда, к вам, — не за себя просить, а за мою старушку. Не дайте умереть ей. Вы можете это. Вы можете помочь ей. И буренушки ваши могут, и козочки ваши могут. Из кроличьего пуха можно связать такие варежки теплые… Я готов на коленки стать. Да. Я пред вами на коленках буду ползать. И позором это не считаю. Я для maman это делаю. Сейчас встану.

— Только коленки себе утрудите. Все равно не дам.

— И для maman? Какое у вас черствое сердце.

— Тут не в том дело, черствое оно или нет, — а ежели у меня столько потребителей, что не достает товара? А тут вдруг, на-ко, с неба свалился какой! Мать больна! Мало у кого мать больна! У меня, вон, мизинцы скрючило. Не то отморозила, не то с подагры. Ноне подагра на все места садится. У генеральши Изюмовой на язык села. Вон, у генеральши Изюмовой дети, тоже болящие, — так она мне по десяти рублей за козье молоко в день платит…

Он протянул руки.

— Вы, кажется, сомневаетесь в моих депансах? — воскликнул он. — Возьмите что хотите, я озолочу вас, но только поддержите старушку.

IV

Она опять посмотрела на его потертый пиджак и рахитичный галстух, и брезгливо покачала головой.

— Это маленькими бумажками-то вы золотить меня будете? Так не надо. Что в них? Шиш один.

Гость сдвинул брови.

— Однако же, почтеннейшая, — мы и за квартиру ими платим, и вот за билет в кассу я заплатил, — и взяли… И хлеба на них купить можно…

— Да вам что, собственно, надо? — спросила она не так уже сурово.

— Молочка! Маслица! Муки! Сахару!

Она захохотала.

— Я сама сахарцу да мучки готова купить, — а не только от себя отделить. Вон, слышите звонок? Это генеральша пришла за своей порцией, с бутылочкой. И бумажку красненькую принесла. Она каждый день красненькую бумажку дает. Договор такой.

— Молочка, дайте от буренушки молочка! Пелагея Павловна,слезно прошу вас, — униженно. Представитель старого рода, которому восемь веков, — просит. Внемлите.

_{— Молочка,　от буренушка, молочка! Представитель старого рода просит!}

— Чего мне внимать? Катька, коли это генеральша, — проси прямо сюда, да отпусти ей, что полагается.

— Родная, вы уж и мне отпустите, что полагается… А то вот сейчас, сейчас, при генеральше, на коленях стоять буду, и лбом стукаться об пол, как старообрядцы перед Праскевой-пятницей…

Она строго сдвинула брови.

— А старообрядцев вы оставьте в спокойствии, — сурово сказала она: может, я сама старой веры?

Пенсне у него соскочило с носа.

— Простите, простите! я не знал! — залепетал он. — Я сам религиозный человек. Я с детства привержен к православию.

В полутемной прихожей застукали бутылки, зашелестили платья. В гостиную вошла маленькая женщина с растерянным лицом и одной прямой, другой выведеной дугой бровью. Она держала головку на бочек и старалась сделать улыбку, как можно приятнее.

— Это опять я, — нежно заговорила она. — Я думаю, я вам так надоела?

— Что вы, генеральша! По нужде видимся. Позвольте познакомить. Господин Заливников. Знакомы?

— Вы Марье Федоровне Заливиной не родственник? — осведомилась она.

Он приосанился.

— То Заливины, — внушительно поправил он. — А я — Заливников. Я с Марией Федоровной даже не в свойстве, — продолжал он. — Она из рода Заливиных, а я — Повал-Заливников. Тот род новый. А наш — старый.

V

— Ну, как ваши детки? — осведомилась хозяйка.

Генеральша махнула рукой.

— Не спрашивайте! Заботишься о них, ночи не спишь, а что будет — неизвестно. Куда мы идем? Вы, мосье, не знаете, куда мы идем?

Он изобразил на лице беспокойство.

— А кто же это знает?

— Никто не знает! Самое ужасное, что никто не знает! И самое ужасное, что нет прессы. А если б были газеты, было бы хуже, потому что мы умерли бы от горя. А теперь мы живем впотьмах, в склепе, и как будто на что-то надеемся. Как будто иногда что-то забрежжит в далекой-далекой дали. Вам, Пелагея Павловна, не брежжит иногда?

— Уж чэго тут брежжить! Козы, вон, трясут ушами, и так на тебя смотрят, что ажно жуть берет.

— Да, вы правы, — жуть берет. Особливо дети. Вот такая девочка, в фильдекосовых чулках идет по морозу и кричит: «я хочу призывное™!». Так-таки и кричит: «я хо-чу при-зыв-ности»! Я чуть бутылку не выронила. Хотела спросить: кто же твой папаша? — да махнула рукой. Теперь ецмое лучшее на все махнуть рукой.

— Я давно махнула, — подтвердила Пелагея Павловна.

— Три поколения испорчены. Ну, не три: скажем, — два. Два изъедено червоточиной в корне. У вас, monsieur, нет детей? Да, вы счастливы, что неженаты! Теперь дети, — это самый тяжелый крест. Особливо для вдов. Что дети видят, какой пример? И как странно нынче изъясняется молодежь в любви! В наше время так не изъяснялись!

— Уж куда тут, — вставила Пелагея Павловна.

— А как же они объясняются? Полюбопытствовал Повал-Заливников.

— Я даже не могу повторить. Настолько это…

Генеральша развела руками.

— Настолько это дико и цинично.

У Повал затряслась борода. — Однако?

— Впрочем, извольте, я повторю. Ко мне приходит моя племянница Женичка, — она на курсах дикции и декламации. Так там подходит к ней один и говорит. Она ко мне прибежала вся в слезах… Говорит: «как бы я желал от вас иметь ребенка»…

Пелагея Павловна звонко захохотала, точно заржала лошадь в косяке.

— Ловко! — выговорила она, давясь от смеха. — Что же Женичка?

— Женичка плачет! Прибежала ко мне и кричит: «тетенька, подумайте, подумайте»!

— А я бы взяла его за шиворот, да мордой в помойную яму, в помойную яму! — мечтала Пелагея Павловна.

VI

— Да, теперь детей труднее воспитывать, чем когда-нибудь! У них мысли стали совсем не те, что должны быть у молодого поколения, — продолжала генеральша. — И такие странные все вопросы задают. Говорят слова такие, о которых мы и не слыхивали! Мне старший мой сын говорит: если, «maman, вы не дадите мне денег, то я принужден буду прибегнуть к преварикации».

— Скажите, какая неприятность! — удивилась Пелагея Павловна.

— Или, например, вдруг он говорит моему брату, Авдею Игнатьевичу, очень почтенному человеку: «у вас, говорит, дядя, мозговые центры расхлябались». Мы никогда не позволяли таких вокабул со старшими. Никогда!

— Да, нас за это драли! — согласилась хозяйка.

Гость как-то сопнул одобрительно носом.

— Ужасно, ужасно, — куда мы идем, куда! — застонала генеральша, но, увидя, что белокурая девица принесла ей две склянки, полные молоком, вдруг оживилась и голос ее окреп — тепленькое еще? Парное? Ах, как здорово! Как это здорово! — обрадовалась она.

— А кто виноват? — вдруг заговорил, почти закричал Заливников, — так, что зеленоглазая девица вздрогнула и с опаской на него посмотрела, точно он собирался прыгнуть в окошко. — Кто виноват? Мы виноваты! Мы копили наше бессилие, нашу лимфу целые века. На лежанках при Московских царях кислую капусту ели. При царице Анне у Курляндских конюхов пятки лизали. Потом перед Аракчеевым во фронт стояли!.. Вот, — вот результат нашей слюнтявости и сопливости! Вот и казнимся! Нас чорт перевязал узлом, да и крутит, крутит…

Он показал жилистой тощей рукой, как чорт крутит.

— Так нам и надо! И чем хуже будет, — тем лучше! По делом, по делом! За грехи отцов! За грехи дедов!.. Пусть вся наша болотная гниль выпрет. Пусть народится новое, сильное племя…

— А масла приносить? — вдруг спросила девица.

VII

Пелагея Павловна недовольно метнула на нее глазами: «дескать, вот, дура, не во время».

— Да, да, голубушка, — забеспокоилась генеральша. — Да, хоть полфунтика, хоть четверть… Нельзя без жирков жить! Прежде не замечали, а теперь чувствуешь, чувствуешь…

— У меня всего только два фунта сбито, — надувши губы сказала хозяйка.

Гость как-то икнул от восторга.

— Два фунта! — завопил он. — Два фунта?.. Один, один только фунтик попрошу, для бедной, умирающей старушки!.. Утром она открыла глазки и шепчет — Маслица, маслица, маслица!..

Он поник головой. Глаза его увлажились слезами.

— Madame la generale! — продолжал он. — Уступите мне на сегодня вашего масла…

— Ах, нет, нет! — замахала она руками. — Ах, нет! Я не могу!

— Вы видите меня, — я, старик, на колени готов пасть, чтоб матери привезти масла… Быть может завтра уже она будет там, где мы все будем. Последние вздохи ее земные я хочу облегчить… О, я вижу в вашем лице сострадание… Вижу! Катенька, — вы мне заверните маслица… Отвесьте фунтик…

— Вы — сын, — стояла на своем генеральша, — а я — мать.

— Madame la generale, — вы сами были дочерью когда-то. Станьте на мое место! Представьте, что оживите умирающие уста старушки. Старушка хорошего старого рода, всю жизнь сидела в пуху, и вдруг… Хотите, я на колени стану?

Он зашаркал ботинками мутного цвета по ковру, а обе женщины закричали:

— Ах, нет, нет!

А Пелагея Павловна прибавила:

— Пожалуйста без представлениев!

VIII

Когда Повал-Заливников вышел из особняка, сунув полтинник зеленоглазой девице, у него из карманов рыжего пальто торчали две бутылки, а в левой руке болталось полтора фунта масла. Он шел и подпрыгивал.

— Вот дурёхи! вот дурёхи! — повторял он. — И на стене — озеро Комо висит. Почему Комо? И зачем ей рояль палисандрового дерева?

Он шел по тающему снегу, мимо парка к вокзалу, и все бормотал:

— Пусть она слупила сто тридцать — пусть! Пусть слупила! Ах, дуреха!

_{— Пусть она слупила 130. — пусть! Ах, дуреха!}　

Он вытаскивал ноги из куч, напоминающих разрыхленный сахар, смотрел на ворон, перелетавших с березы на березу, на окаменелого мальчишку, сидевшего на каких-то мешках, что везла шершавая, ободраная, но сытая лошаденка, и ему было весело.

— Пусть! пусть! Вот я сегодня потру продал миниатюрку, что купил в Париже, в лавченке возле Биржи, в переулке. Чорт его знает, какой-то генерал молодой… Я уверил Кояловича — фамильная, мол, наша драгоценность… «Благословенный»… А почему «Благословенный»?

Он помахал свертком масла, остановившись на перекрестке.

— Это, — говорю, — писал Лаферьер. Коялович спрашивает: «кто такой Лаферьер»? — А я: «известный миниатюрист: родился в 1770 году, умер в 1819». — Так-таки сразу и выпалил. И отвалил восемьсот… А я заплатил пятнадцать франков…

Поезд стоял уныло, сумрачно. — Он Забирал пассажиров для Петербурга. Ехало мало. Вот прошел толстый Абрам Владимирович Пробка с женой — дебелой, еще молодой, недурненькой, в чудесных каракулях. Пробка подал Заливникову полтора пальца:

— И вы едете? Мы первого класса.

— Да, и я еду. Я тоже первого класса.

— Тогда седаем вместе. Покалякаем.

IX

— А это что у вас торчит? — спросила Пробка, которую звали Людмилой Адамовной. — Молоко?

— Козье.

— Зачем же козье, когда есть коровье? — удивился Абрам Владимирович.

— Коровье, — почтеннейший Абрам Владимирович, — начало рыжее пальто, — в такой же пропорции стоит козьему, как серебро к золоту.

Пробка широко раскрыл напухшие красные веки.

— И ну, отчего бы это так? Коза, — она ничего такого из себя не представляет.

— Извините: анализ говорит, что элементы, наиболее необходимые нашему организму, заключаются именно в козьем молоке.

— Это какие же такие элементы? Вы не стесняясь можете говорить, потому что я химик, и все формулы понимаю.

— Самое здоровое и питательное — человечье молоко. Недаром природа назначила матерей — как лучших производителей для питания детей. Затем далее идет молоко ослиное и козье, — они наиболее приближаются к тому составу, что вырабатывается в человеческом организме. — А уж потом, на четвертом месте, стоит молока коровье.

— Перваго раза, что я слышу! Надо завести козу. Людмилочка, — купим козу? И будем пить козино молоко? — А? Что?

_{— И что такое козино молого?…}

Лицо Пробки вдруг осветилось сиянием.

— А что, если нам нанять двух кормилиц? — заговорил он. — За хорошую ставку можно доставать здоровую бабу. И кормить ее можно, и молоком от нее пользоваться. А? Что?

Людмила Адамовна изобразила отвращение.　

— Ну уж, merci! Сам пей, коли тебе не противно, а меня избавь! Я эту мерзость глотать не буду.

— Почему мерзость? От козы не мерзость, — а от здоровой, крепкой женщины — мерзость?

Он посмаковал губами. — Не в чистом виде, а так — кисельком, бланманже? Шоколад на нем сварить. У нас есть запасы шоколада…

Людмила Адамовна сделала вид, что затыкает уши.

— Прошу тебя перестать! Меня начинает мутить, и все во мне поднимается до самаго горла.

X

— Да, козье молоко теперь очень дорого, — скорбно клюя носом воздух, — начал Заливникоь.

— А вы почем покупали? — поинтересовался Абрам.

— По семьдесят.

По лицу Пробки пробежала тень.

— Хорошая цена! — сообразил он. Он погрузился в раздумье. Потом вдруг спросил:

— Может, вы одну бутылку переуступите?

Заливников потряс отрицательно головой.

— Я бы сто дал, — соблазнял Пробка, и вынул из бумажника длинную ленту новеньких двадцатирублевых этикеток… Не согласны? Не можете сделать такого одолжения для старого приятеля? Ну, Господь с вами!

— Хотите масла? Масла я продам… Дешево с вас возьму, — предложил Заливников.

— И чего мне масла! У нас у самих дома масла три пуда. А вот козино молоко, — это другого дело. Желаете сто двадцать?

— Двести давайте, — и то не возьму.

Пробка даже побледнел. Он спрятал бумажник в шубу и застегнулся.

— Как хотите! Я бы дал… сто двадцать…

Заливников потряс отрицательно головой.

— Не будем об этом больше говорить.

Они замолчали. Людмила отвалилась в угол и закрыла глаза, чтобы не видеть ненавистных горлышек бутылок. Только мокрые колеса глухо рычали под ними, да где-то далеко-далеко свистел сиплый гудок паровоза.

XI

Они молчали. Как-будто ангел несогласия посеял между ними плевелы раздора. Вдруг Абрам наклонился к самому носу Заливникова.

— Ну, так и быть — сто сорок, — шепнул он.

Заливников засмеялся. — Да нет же! Я сказал вам…

Пробка в самом деле обиделся. Он отвалился в другую сторону дивана и сделал свирепое лицо.

— Я это не понимаю! — сказал он. — Не хотите сделать удовольствия для знакомых. Ведь я же могу на что-нибудь пригодиться.

Заливников ничего не ответил на это, а только сказал:

— Как стекла запотели, — ничего не видно, где мы едем.

— И зачем вы плюете в колодца, из которого может быть многого хорошего? — почти про себя заметил Пробка.

…………………..

Стр. 79–80 отсутствуют.

Часть материалов утеряна.

Примечание оцифровщика

МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ № 10 1927

*

ГЛ. КОНТОРА И РЕДАКЦИЯ: ЛЕНИНГРАД, СТРЕМЯННАЯ 8

ИЗДАТЕЛЬСТВО «П. П. СОЙКИН»

Ленинградский Гублит № 48241

Зак. № 1233

Тип. Л.С. П. О. Ленинград. Лештуков, 13.

Тираж — 30000 экз.

СОДЕРЖАНИЕ № 10 — 1927 г

«ДЕСЯТЬ ЛЕТ ЛИТЕРАТУРНОГО ФРОНТА»

статья Р. Куллэ

«К НАШИМ ЧИТАТЕЛЯМ»

(О подаче голоса за распределение премий

на Литературном Конкурсе)

«ЛУЧИ ЖИЗНИ»

— премированный на Литературном Конкурсе

«Мира Приключений» рассказ (№ 784),

иллюстр. Н. А. Ушина

«ЗОЛОТО»

— премированный на Литературном Конкурсе

«Мира Приключений» рассказ (№ 19),

иллюстр. И. А. Владимирова

«ТАЙНА ГОРЫ КАСТЕЛЬ»

— премированный на Литературном Конкурсе

«Мира Приключений» рассказ (№ 198),

иллюстр. С. Э. Лузанова

«МЫ»

— Линдберг о своем перелете через Атлантический океан,

с иллюстрациями. 　

«ИМПЕРАТРИЦА БЛЭНДИНГСКАЯ»

— юмор. рассказ П. Г. Вудхауза, с иллюстр.

«В СТРАНЕ ШИВОРОТ-НАВЫВОРОТ»

— очерк с иллюстрациями 　

«СОЗВЕЗДИЕ ДЫМТРЕСТА»

—　юмор. рассказ И. Ивановича,

с иллюстр. В. Селиванова　

«ОТ ФАНТАЗИИ К НАУКЕ»

—　«Откровения науки и чудеса техники».　

• «ПТИЦА РАСКРЫЛА ТАЙНУ СВОЕГО ПОЛЕТА»,

— очерк　И. Р. с иллюстрациями

• «СЕКРЕТ ПАУКА» — очерк с иллюстрациями　

• «УСЫПЛЯЮЩИЕ ПУЛИ», — с　иллюстрациями　

• «ВЕЛИКАЯ ЗАДАЧА БЛИЖАЙШЕГО БУДУЩЕГО»,

— очерк　с иллюстрациями　

• «Корабль Калигулы», — с　иллюстрациями　

• «Сверх-быстрый автомобиль», с иллюстр.　

Задачи №№ 61, 62 и 63… 34　

Решения задач № 61, 62 и 63. 80　

О подписке на 1928 г. на журнал «Мир Приключений»

2-я стр. обложки.

Обложка работы художника С. Э. Лузанова.

ПРИЛОЖЕНИЕ: Баллотировочный бюллетень для подачи голоса за распределение премий на Литературном Конкурсе и подписной бланк для возобновления подписки на 1928 год.

ДЕСЯТЬ ЛЕТ ЛИТЕРАТУРНОГО ФРОНТА

Судьбы русской литературы за последние 10 лет беспримерны и героичны…

Империалистическая война растоптала молодые побеги реализма, начавшие было пускать корни на почве литературы, омытой волной спада символизма предшествующих двух десятилетии… Зазвучавшие трубы ура-патриотических настроений заглушили свободные голоса бытописателей жизни, и судьба русской литературы была надолго предрешена.

К моменту революции литература насчитывала десятка два-три больших, но уже значительно «старых» имен и горсть инвалидного молодняка. Когда же грянули взыскующие громы Октября, картина изменилась с фантастической быстротой: ветераны художественного слова почти полностью покинули родину и обрекли себя на зарубежное вымирание; оставшиеся в силу тех или иных причин — замолкли, переживая тяжкий кризис борьбы с собой, с непонятой ими сразу лавиной обрушившихся событий и с бытовыми тяготами жизни. Молодняк обстреливался, мужал и крепнул на фронтах, еще не предполагая своей будущей роли на другом фронте — художественного слова… На некоторое время литература «перестала быть».

Но общество, какой бы тяжкий период своего существования оно ни проходило, без творческого слова существовать не может. Нет бумаги, нет краски, нет типографий? Не надо! И наступает период рукописных тетрадочек, исписанных, до краев наполненных стихами… Стихи читаются с эстрад, стихами расписываются заборы, стихи декламируются на собраниях, в стихах пишутся лозунги на знаменах и плакатах, рифмуются агитки, в стиховой форме даются правила гигиены и борьбы со вшами… Целый дождь стихов…

Их делают в пролеткультовских студиях, на них, как на материале, учатся пришедшие со всех концов огромной страны отважные нова юры владеть словом, стихами захлебывается молодая, нарождающаяся советская интеллигенция, отметившая период своего детства «стихопадом».

Но пока младенец рос в пеленках стихосложения, успели уже отложиться некоторые формы быта эпохи военного коммунизма с его очередями, карточками, жилнормами, учреждениями и мошенниками. Люди приспособились жить и цепляться за малое, а методы этого цепляния потребовали выхода в эпосе. Тогда и появляются первые художественные воплощения этого довольно убогого бытия в замерших городах и притаившихся деревнях. Рассказы Б. Пильняка, Лидина, Н. Никитина, С. Семенова становятся первыми попытками отразить текущую действительность. Все противоречия взбаломученной жизни в огромной стране от мешечников всех сортов, от шептунов и припадочных религиозных маниаков, в наивном мистицизме толкующих о «пришествии антихриста», — до «кожаных курток» и творцов революции на всех ее фронтах, — быстро и бегло зарисовываются нервным карандашом молодых прозаиков. Веев. Иванов, Бабель, Н. Тихонов, Тарасов-Радионов, Эренбург, Буданцев, Аросев, Малашкин, Либединский и др. — каждый на свой образец, в своем преломлении, в соответствии со своим темпераментом — спешат рассказать о виденных, наблюденных и поразивших их сознание картинах распада и возрождения, борьбы и падений, побед и горьких отступлений, крови, пролитой на полях сражений, и поте, оросившем труд созидания; о новой жизни, о человеке и борце, обывателе и мире вещей, о правде будущего, о боли и радостях настоящего. С волнением, страстно и торопливо заговорил наш неокрепший еще эпос…

«Нэп» принес за собой и новые возможности, и расширил поле наблюдений. Жизнь зацвела свежей зеленью, загустилась и переплелась новыми бытовыми отношениями. «Октябрины», «загс», «гражданские похороны» «женотделы», союзы, фининспектор, сокращения, кооперация и т. д., и т. д. вошли в обиход жизни и литературы. В центре же внимания встала идея рабочего строительства, построения социализма, — путей к абсолютно новым формам отношений в обществе.

Большое вырастает из малого, и социализм подымается из простых задач — сначала восстановления разрушенных фабрик и заводов, затем строительства новых и дальнейшего расширения планов. Как это начали делать, рассказал Ф. Гладков в своем «Цементе», открыв этим романом целую серию тем «индустриального» порядка, захвативших значительное число наших эпиков до последнего по времени романа С. Семенова «Наталья Трапова». Эти темы обеспечили себе центральное место в «городской» и «пролетарской» эпике.

Рядом с ней растет и крепнет эпика «крестьянская». Очередной лозунг, выкинутый 1923-24 г.г. — «лицом к деревне», вызвал буйную поросль «крестьянских писателей», до того сочинявших стихи «под Есенина» или боровшихся с пером в руке в рядах «селькоров».

Теперь жизнь схвачена в огромные тиски всесторонних писательских наблюдений, ревниво следящих за каждым биением ее пульса. Поле же наблюдений с каждым годом ширится, количество наблюдателей растет и требует уже особой классификации.

Профессионально писатели сорганизованы в свой союз, но по литературным вкусам, склонностям и направлениям, по признакам школ и эстетико-политическим воззрениям они относятся к различным группировкам. В ртом сказалась особенность нашей революции, организующей самые отвлеченные схемы в самые конкретные формулы: «ассоциация пролетарских писателей» («АПП‘ы» с предшествующей согласной по названию города), «крестьянские писатели», «Серапионовы братья», «Содружество» и десяток других «внутренних» соединений свидетельствуют о стремлении к коллективности и единомыслию и в области чисто художественных устремленностей…

С количественным ростом литературы пришло ее разнообразие и качественное, и идеологическое. Если первое обусловливается степенью одаренности писателя, то второе определяется дифференциацией мышления и настроений, давно уже получившей выражение в разделении на «пролетписателей» и на «попутчиков», а лишь недавно пополненное новой разновидностью — «необуржуазным» элементом современной литературы.

Но к каким бы «лагерям» ни относились имена Ал. Толстого, К. Федина, Е. Замятина, Б. Лавренева, Булгакова, Б. Пильняка, М. Козакова, М. Слонимского, И. Эренбурга и многих других, носители их беспорно объединены одной общей и искренной устремленностью — участвовать пером и степенью своего дарования в том новом и стихийно неудержимом строительстве, которым охвачена вся огромная и богатая силами страна.

Эти силы еще таятся, еще не вызваны «от недр своих», но отдельные попытки их вызвать заслуживают особой отметки и особого внимания. Так, конкурс, устроенный нашим журналом, породил отклик более восьмисот авторов, приславших свои произведения на суд нелицеприятного жюри. К сожалению, в результате этого конкурса не отсеилось ни одного исключительного дарования, как, впрочем, его и без конкурса не имеется и среди наличных, уже известных и признанных писательских сил.

Слишком еще бурен поток, слишком трепетна незастывшая лава огромного извержения революции, чтобы можно было рассмотреть в ее незатвердевшем состоянии слитки золота и блеск бриллиантов: к десятилетию — сроку для рождения большого таланта незначительному — не загустела еще пламенная масса, не затянулась коркой и не отложилась золотоносной рудой гения.

Но отдельные глыбы склубились уже большими массивами и стынут на громадных страницах литературы, незаметно и таинственно откладывая где-то в глубине семена драгоценнейших всходов.

Р. Куллэ

К НАШИМ ЧИТАТЕЛЯМ

При этой книжке всем постоянным читателям «Мира Приключений» разсылается отдельная, приводимая здесь в образце, баллотировочная карточка по Литературному Конкурсу 1927 г.

Приглашаем читателей, не откладывая, строго обдумав, свободно и независимо произнести свой беспристрастный суд!

Мы говорим: не откладывая, — ибо заполненные и возвращенные баллотировочные бюллетени должны быть подсчитаны к средине ноября, чтобы еще в декабрьской книжке этого года успеть опубликовать результаты конкурса и в декабре выдать авторам премии.

Мы напоминаем: строго обдумав, — ибо решение читателя имеет громадное и принципиальное, и практическое значение. Обычно судьей является редакция. Она выбирает весь материал и предлагает его остающемуся пассивным читателю, не спрашивая его мнения и оценки. Здесь — читатель сам делается и критиком, и верховным судьей. Его голос будет слышен повсюду. Он выдвигает писателя, он указывает место автора среди других, он своей коллективной волей вознаграждает дарование, способности и труд. Он, наконец, заявляет редакции о своих вкусах и желаниях для руководства в наступающем году.

Читатель должен сравнить 10 произведений, как бы выстроить их в ряд перед своим критическим разумом и затем расставить по достоинству. Рекомендуем поэтому, прежде чем произнести свое суждение, снова перечитать все 10, подлежащих оценке, рассказов, а если они хорошо сохранились в памяти, все же пересмотреть их одновременно. Промежуток от августа, когда напечатаны первые три вещи, до конца октября, когда читаются последние три, — большой, и яркость старых впечатлений неизбежно ослабела. С другой стороны, первое восприятие художественного произведения, — будь то пьеса в театре, или беллетристика в книге, — нередко является ошибочным, потому что в известной мере зависит от субъективного настроения зрителя или читателя в эти часы. Чтобы вынести правильный и добросовестный приговор, необходимо учесть эти психологические моменты.

Мы предупреждаем: нужно решать свободно и независимо, — ибо читатель всецело предоставлен самому себе. Читателя-судью не направляют, не наталкивают, ему не подсказывают. Литературно-Научное Жюри назвало 10 лучших из всех 810 допущенных на Конкурс произведений. Опытной рукой Жюри любовно и старательно просеяло пшеницу нового литературного урожая, отвеяло легкие или пустые зерна и отобрало те, которые могут дать хорошие всходы. Но остальная, главная и ответственная работа возложена на самого читателя. Жюри не давит его своим литературным и научным авторитетом. Премируемые 10 рассказов — разнообразны по темам, стилю и манере. Сравнительная оценка их самим Жюри остается тайной совещательной комнаты Жюри. Пусть читатель не видит в порядке размещения рассказов по трем книжкам журнала — предвзятости, указующего перста, даже — руководящего намека. Распределение их и группировка вызваны только техническими соображениями Редакции и ни в какой мере не отражают мнения Жюри или Редакции.

Читатель! Писатель ждет твоего скорого, обдуманного и свободного приговора.

Техника заполнения баллотировочного бюллетеня настолько легка, что вряд ли требует подробных объяснений. На карточке все показано. Нужно проставить, по своему усмотрению, во второй графе (второй столбец), в нисходящем порядке, №№ рукописей, которым читатель присуждает премии — от первой до десятой. Номер, как бы заменяющий в этом случае неизвестное пока имя автора, жирным шрифтом помещен после каждого заголовка премируемого рассказа. Чтобы избежать исправлений, подчисток и других дефектов, делающих баллотировочную карточку недействительной, рекомендуется составить предварительный список на клочке бумаги и, уже окончательно обдумав, переписать его четко на бланк. Почтовую марку следует наклеить трехкопеечную.

Неполучившие почему либо баллотировочного бланка должны немедленно известить Редакцию, и им будет выслан дубликат.

В Издательстве имеется очень ограниченное количество запасных экземпляров №№ 8, 9 и 10 «Мира Приключений», где помещены подлежащие премированию рассказы. В случае утраты какого-нибудь из этих №№, — что может помешать читателю подать свой голос, — недостающие книжки могут быть высланы по обычной цене — 50 к. за экземпляр.

Подаю свой голос за следующее распределение премий по Литературному Конкурсу журнала «МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ».

Читателю надлежит заполнить только одну 2-ю графу, четко, без помарок и исправлений, проставив в ней, по своему усмотрению, премированных рассказов, обозначенные крупными цифрами, после заглавия произведений, в 8, 9 и 10 книжках «МИРА ПРИКЛЮЧЕНИЙ».

_____

Редакция просит авторов премируемых рассказов спешно прислать, для помещения в журнале, свои портреты и биографические о себе сведения. Письма эти, в видах сохранения тайны, необходимо отправлять заказными и адресовать в Редакцию с надписью: «Лично. В собственные руки. В. А. Бонди». Портреты и биографии будут напечатаны в декабрьской книжке журнала, одновременно с опубликованием акта вскрытия конвертов с именами и распределения премий читателями.

…………………..

ЛУЧИ ЖИЗНИ

РАССКАЗ, ПРЕМИРОВАННЫЙ

НА ЛИТЕРАТУРНОМ КОНКУРСЕ

«МИРА ПРИКЛЮЧЕНИЙ» 1927 ГОДА.

По регистрации № 784.

Иллюстрации Н. А. Ушина

Девиз:

Юниор

Я еще со школьной скамьи приобрел привычку почти каждый день заносить на страницы своего дневника наиболее интересное из того, что со мной случилось и что я думал за истекшие сутки.

Мне кажется, что это совсем не плохая привычка, — благодаря ей я могу сейчас, перелистав свой дневник, восстановить в памяти все замечательные события последнего времени, в которых я невольно принимал большое участие.

Мои друзья, с которыми я поделился всем пережитым, горячо советуют мне опубликовать выдержки из моего дневника, но я, право, не решусь никогда это сделать: во-первых, я очень неважного мнения о своих писательских талантах, а, во-вторых— мне не хочется прослыть пустым фантазером — настолько необычайны и малоправдоподобны события, о которых я хочу рассказать.

Впрочем — будь, что будет!

Изложу все по порядку.

_____

28 мая. Получил вчера от издателя несколько сот рублей за мои переводы и развязался с амбулаторией, где работал, как начинающий врач. Мне посчастливилось осуществить свою давнюю мечту, — пожить два-три месяца неподалеку от города, но в то же время поблизости от моря, к которому я, вопреки своим сухопутным предкам, питаю какое-то необыкновенное пристрастие. Короче говоря, сегодня я снял для себя небольшой домик с миниатюрным садиком около самого Сергиевска, исполняющего обязанности курорта под Ленинградом.

30 мая. Сегодня я праздную новоселье. Окончил расстановку привезенных с собою книг и журналов. При свете лампы с зеленым колпаком сижу в легком плетеном кресле и чувствую себя почти что богатым рантье, которому обеспечено приятное и спокойное житье. Сижу и мечтаю о том, как я закопчу тут свою книгу, как тихо и спокойно будет здесь мне работать…

Моя дача стоит почти в конце дороги, ведущей к морю. Слева начинается пустопорожняя мшистая поросль, справа — прилегает соседняя дача. Я уже полюбопытствовал, кто будет моими соседями, и получил успокоительный ответ, что дача пустует, так как из-за большого ремонта вряд ли найдется желающий снять ее в этом сезоне. Это мне как нельзя более на руку, так как пуще всего я боялся перспективы иметь своими соседями шумливое семейство с музыкальными наклонностями и веселую компанию беспричинно веселящихся обывателей.

5 июня. Увы, моя радость была преждевременна! Через четыре дня после моего въезда, когда я уже заканчивал первую главу своей книги, меня утром разбудил необычный стук молотков и громыхание железных листов, доносившиеся из соседней, доселе пустовавшей, дачи. Я вышел узнать, в чем дело и, к своему великому огорчению, увидел полдюжины кровельщиков и плотников, по всем признакам занятых приведением дачи в годное для жилья состояние.

Из расспросов я узнал, что дача снята каким-то ученым, который намерен поселиться здесь на лето для производства опытов над животными.

Час от часу не легче! — Это еще почище граммофона и пения цыганских романсов: — визг и лай целого зверинца, предназначенного для вивисекции!..

10 июня. Работа по ремонту идет во всю. Я очень люблю поспать по утрам, так как имею скверную привычку сидеть долго ночью за книгами. Но сейчас — дольше 8 часов спать никак невозможно. Вы никогда не пробовали спать под грохот ударов о железные листы? Если нет, то и не пробуйте, все равно не удастся… Около моего забора устраивается ряд загородок и домиков, повидимому, для будущего «зверинца».

16 июня. Наконец, стало немного тише. Кровельщики закончили свою работу, столяры тоже, и изрядно разрушенный дом принял вполне приличный вил. Меня поражает внутреннее расположение комнат. В двух комнатах междуэтажное перекрытие вынуто, и таким образом получилось высокое и обширное помещение. У стен его я заметил два солидных бетонных фундамента— повидимому, для каких-то тяжелых машин.

18 июня. Странный ремонт соседнего дома меня очень интересует. Сегодня привезли на грузовиках какие-то ящики и части машин. Два механика заняты их установкой. Большего мне не удалось рассмотреть, так как против излишнего любопытства посторонних лиц уже приняты меры, вроде устройства забора с колючей проволокой. Как будто мельком, через свой забор, видел самого хозяина дачи. Это высокий, немного прихрамывающий человек, лет под пятьдесят, с изрядной проседью в густых еще волосах, одетый в потертый суконный костюм и широкополую шляпу. Лицо его за дальностью расстояния рассмотреть не успел.

20 июня. Опять прощай мой покой! У соседа стоит грохот, как в кузнечной мастерской. В голых стенах соседней дачи звуки раздаются особенно гулко. Наверно устанавливают и пробуют привезенные машины. Судя по характерному хлопающему звуку, это небольшой нефтяной двигатель. Сегодня же привезли множество ящиков и клеток с разными зверями — морских свинок, собак и обезьян. Я копался у себя в саду, когда к моему забору подошел ученый сосед. Я вежливо поклонился, но тот или не заметил меня, или не счел нужным вообще со мной поздороваться. Что-то буркнув под нос, он проследовал дальше. Ну, что же, не хочешь — и не надо…

25 июня. Засел за вторую главу. Многих книг не хватает, но чертовски не хочется ехать в город — здесь так хорошо и спокойно! Даже мой сосед угомонился — у него все тихо и мирно. Рабочие вчера ушли, и сейчас там никого не видно, кроме самого хозяина и старого служителя, нанятого для ухода за зверями.

Двигатель, установленный на даче, почти весь день негромко попыхивает. Мне кажется, что там даже имеется своя собственная электрическая станция, так как городская линия от нас далеко, а у соседа горит электричество. Особенно яркий свет льется через верхние окна большой двухъ-этажной залы, он виден даже через повешенные темные занавеси. Свет этот какой-то странный — неприятного фиолетового оттенка. Искусственным горным солнцем лечится мой сосед, что ли? По временам оттуда раздаются приглушенные крики животных и какое-то тонкое шипение. Повидимому, работа у соседа налаживается. Каюсь: меня разбирает большое любопытство заглянуть через запретные стены…

26 июня. Сегодня сделал попытку пробраться через забор посмотреть на зверинец. Увы, мое любопытство было очень скоро наказано — откуда-то неожиданно и вдобавок совершенно беззвучно вынырнул огромный датский дог и весьма недвусмысленно уставился на меня в двух шагах— дескать: «что вам здесь угодно, гражданин?» Пришлось довольно поспешно ретироваться, о чем знают мои брюки и нога, расцарапанная о колючую проволоку. Хорошо, что еще никто не заметил. Сидя у себя в саду, пытался разговориться со сторожем, но старик оказался на-редкость малоприветливым и неразговорчивым малым.

28 июня. Сегодня совершенно неожиданно свел знакомство со своим нелюдимым соседом. Вечером, как обычно, я сидел и писал. Вдруг — слышу стук в окно. В голубоватом сумраке летнего вечера вижу какую-то фигуру, делающую мне знаки рукой. Растворяю окно и узнаю моего знакомого незнакомца — старика сторожа соседней дачи.

— Очень извиняюсь за беспокойство, — начал он, — как вы доктор, то Хрисанф Андреевич очень просят вас зайти к нему, потому как они заболели…

_{— Как вы　доктор, то Хрисанф Андреевич очень просят вас зайти к нему…}

Перспектива познакомиться с моим соседом пришлась мне по душе.

— Что же случилось с вашим хозяином? — спросил я.

— Вроде будто ногу себе повредили. Да вы уже будьте любезны сами посмотрите…

Через несколько минут мы входили в дом моего больного. Старик сторож провел меня по корридору мимо большой залы, которую я видел во время ремонта. Через полуоткрытые двери я только успел заметить несколько больших стекляных сосудов, окруженных сетью трубок и залитых тем же неприятным фиолетовым светом, который я заметил раньше сквозь окна. К сожалению, мой провожатый быстро захлопнул двери перед моим носом и предложил мне пройти в соседнюю комнату, где, повидимому, помещался кабинет хозяина дома. Там царил полумрак, так как лампа, стоявшая на столе, скупо бросала свет лишь на груды рукописей, книг и журналов. У стены слева стояла кожаная кушетка, где лежал сам больной.

При моем приближении он сделал попытку приподняться, но тотчас же, закусив губы, откинулся ни подушки. Свет упал ему прямо в лицо, и я увидел высокий, изрезанный морщинами лоб, прямой, слегка мясистый, нос и упрямо изогнутые энергичные губы под коротко остриженными седыми усами…

— Простите, коллега, за беспокойство. Прежде всего позвольте представиться: доктор Ивин…

Я поспешил назвать свое имя и пожал протянутую мне доктором руку. Рука — я заметил — была влажной, с длинными, нервными пальцами.

— Вот, — продолжал мой пациент, — полез на полку за книгой, поскользнулся, упал и вывихнул ногу. Нелепый случай!

При помощи старика сторожа, не отходившего от меня ни на шаг, я вправил больную ногу на место, забинтовал ее и предложил спокойно полежать денька три. Лицо больного при этом досадливо вытянулось.

— Как, неужели целых три дня? Впрочем, я сам понимаю — иначе мне же будет плохо… Нечего делать. Повинуюсь. Ну, а теперь присаживайтесь и побеседуем.

Доктор Ивин оказался преинтересным собеседником. У нас нашлось много общих научных тем, и мы не заметили, как в разговорах быстро промелькнуло три часа. Заметив, что хозяин устал, я откланялся и получил приглашение зайти завтра.

29 июня. Снова был у соседа. Ноге его лучше, но ходить он еще не может. Цербер-сторож опять провожал меня, заботливо прикрывая передо мною двери в другие комнаты. Мало-по-малу доктор Ивин открыл мне тайну своего дома. Узнав, что я живо интересуюсь действием лучей различной длины на животную ткань и что я два года работал в Рентгенологическом институте, доктор Ивин совсем оживился и рассказал мне множество интересных вещей. Я решил, что уместно будет задать вопрос о работах самого любезного хозяина.

Но я ошибся. Лицо доктора Ивина сразу точно потемнело, и я поймал на себе его быстрый, настороженный взгляд. Отделавшись несколькими общими фразами, мой собеседник поспешил переменить разговор и, видимо, был доволен, когда я поднялся, чтобы уйти.

2 июля. Отличительные черты моего характера — упрямство и изрядная доля чисто женского любопытства, — последнее, по-моему, в не меньшей степени свойственно так же мужчине. И, однако, я решил подождать и не итти на соседнюю дачу без приглашения. Последнее пришло в лице сторожа сегодня вечером. Само собой разумеется, я не заставил себя просить дважды. Мой больной уже ходил, опираясь на палку. Радушный прием и какая-то детская улыбка хозяина сразу же заставили меня забыть о нашем несколько сухом расставании третьего дня.

— Вы, дорогой мой, наверно, ругаете меня за мою нелюбезность? Не сердитесь, вы поймете, когда узнаете меня получше. Я присматривался к вам все время и решил, что могу положиться на вашу скромность, тем более, что я имею на вас кое-какие виды.

Я молча поклонился.

— Я, вообще говоря, не люблю распространяться перед посторонними о своих работах и планах. Я имел случай убедиться, что это иногда дает очень скверные результаты…

Голос доктора Ивина стал звучать глуше. Действительно, я начал припоминать о каком-то докладе, где встречал его имя, о докладе, закончившемся крупным научным скандалом и какими-то обвинениями в шарлатанстве…

— Сейчас я получил, наконец, — продолжал доктор, — материальную возможность довести свои опыты до конца. Для того я и нанял эту уединенную дачу, чтобы добиться решительного результата. Мне кажется, что я стою на верном пути и что на этот раз я сумею найти неопровержимые доказательства своих предположений. Вы тоже не чужды той области, где я работаю, поэтому я был бы рад, если бы вы мне помогли в моих опытах. Только я ставлю одно условие: пока я не разрешу или пока я жив — при этом доктор Ивин слегка улыбнулся — я прошу вас не распространяться о том, что вы здесь увидите. А увидите вы, полагаю без ложной скромности, кое-что интересное.

Разумеется, я согласился без долгих размышлений. Книга может и подождать, а упустить этот интересный случай познакомиться с таинственными работами доктора Ивина — было бы прямо грешно.

— Ну, и прекрасно. О материальной стороне дела не беспокойтесь. Садитесь и, прежде чем я вас поведу в свой зверинец, выслушайте несколько слов в пояснение того, что вы сейчас увидите…

Вот, что мне рассказал доктор Ивин.

— Вы, конечно, знаете, что паше тело состоит из бесчисленных клеток, управляемых сложными и далеко еще неясными для пас законами. Кое-что мы здесь уже узнали, кое-где стоим на верном пути, по все-таки еще очень далеки не только от умения подчинить себе эти законы, по даже и от их всестороннего знания… Мы знаем, что существуют железы, чья секреторная деятельность создает гормоны — двигатели и возбудители почти всех жизненных процессов в наших внутренних органах. Вырежьте щитовидную железу — и человек станет кретином с помутневшими, выпученными глазами; удалите семенные железы — и мужчина превратится в жалкого кастрата, у пего изменится голос, исчезнет бодрость и мужественность… Кроме того, мы знаем, как глубоко влияние на функции наших желез и внутренних органов разных лучей — ультра-фиолетовых, рентгеновских, радиевых. Наверно вы слышали также о недавно открытых Милликеном космических лучах — с чрезвычайно малой длиной волны и огромной проницаемостью. Лучи эти поистине могут называться лучами смерти, так как, подобно потоку электронов из трубки Кулиджа, они убивают очень быстро всякую органическую жизнь… Я вам покажу кое-что в этом роде в своей лаборатории. Но есть так же и другого рода лучи— действие их совершенно иное. И если то были лучи смерти, эти можно было бы назвать лучами жизни. О существовании таких лучей я догадывался уже давно: опыты Габерланда и особенно Гурвича, открывшего так называемые «митогенетические лучи», посылаемые живой клеткой и способствующие ее делению и росту, убедили меня, что «лучи жизни» действительно существуют.

Я нашел, что они испускаются всеми нашими органами, усиливая их действие на ряду с гормонами и витаминами. Потом я подробнее расскажу вам о ходе моих опытов, пока ясе добавлю еще вот что. Я задался цельюполучить такие лучи жизни вне живой клетки, искусственным образом. Работа была очень трудна и подчас даже опасна. Вот, поглядите ни мои руки — они носят на себе следы различных лучей, с которыми я вел свои опыты… Повидимому, я нашел то, что искал… Здесь, в своей лаборатории, я поставил ряд электрических аппаратов огромного напряжения, с которыми я получаю потоки мощных электрических и рентгеновских излучений. Таким образом недавно мне удалось добыть сильный поток космических лучей. Признаюсь вам теперь, что именно при этих опытах, неосторожно упав, я вывихнул ногу…

Как странно, жизнь и смерть переплетаются друг с другом!.. Иногда одни и те же лучи, хотя бы рентгеновские, действуют совершенно различно: они и убивают, они могут и исцелить…

Впрочем — лучше я вам покажу их действие у себя в лаборатории.

Глубоко заинтересованный многообещающим вступлением, я последовал за хозяином дома. Через узкую дверь мы вошли в соседнюю комнату, где я еще не был, и где помещалась лаборатория доктора Ивина. Часть комнаты была заполнена сложными Электрическими приборами — индукционным и катушками, конденсаторами, трубками Рентгена причудливо — изогнутой формы, и бездной других аппаратов, в которых терялся беглый взгляд постороннего человека. Средину комнаты занимал большой длинный стол с укрепленным на нем прямоугольным ящиком, напоминавшим собою обыкновенный проекционный фонарь.

Доктор Ивин поставил на край стола горшек с цветущим горошком и направил на него отверстие аппарата. Движением руки повернул какой-то рубильник, и сразу же в аппарате послышалось глухое гудение и из объектива тускло засиял пучек темно-синих лучей. Через несколько секунд в растении произошла разительная перемена — листья завяли, цветы свернулись и потеряли свои лепестки, стебли жалобно склонились на сторону. После этого доктор убрал погибший цветок и поставил ни его место клетку с большой белой курицей, которую он принес из соседней комнаты. В синеватом луче, тихо струившемся из аппарата, ее перья приняли какой-то мрачно-свинцовый оттенок. Курица вскинула голову и, ловя воздух, широко открыла свой клюв. Перья ее стали дыбом, секунды две она дрожала мелкой дрожью, затем упала и вытянулась. Доктор Ивин замкнул ток в аппарате и вынул неподвижно лежавшую курицу. Птица была мертва.

Я не успел опомниться от изумления при виде этого странного зрелища, как доктор потащил меня в сад, куда с некоторым усилием вынес и свой таинственный «проекционный фонарь». Сад был довольно запущен. По средине его шла прямая длинная аллея с кустами сирени на дальнем конце. Доктор Ивин установил свой аппарат с волочившимся за ним проводом около самого дома, направив его стекляный глаз вдоль аллеи. Через минуту в нем послышался легкий треск, и на моих глазах куст сирени пожелтел и осыпался, точно в позднюю осень. Когда мы подошли к нему поближе, мы увидели, что там было еще и другое пострадавшее живое существо — у корней оголенного куста лежала приблудная серая кошка, неосторожно выбравшая злополучный сиреневый куст местом для своего отдыха. Я поднял ее за загривок — кошка была еще теплая, но тело ее точно закаменело в последней судороге, а шерсть летела клочками по ветру…

Теперь я понял причину одного странного явления… Несколько дней тому назад я немало был удивлен, заметив, что вчера еще совсем зеленая рябина в этом же конце докторского сада неожиданно потеряла всю свою листву и стояла голой, с покривившимися ветвями, как в самую позднюю, ненастную осень.

— Ну, что? — прервал доктор Ивин мои мысли. — Как вам это понравится? Мои ультра-проницающие лучи — я еще не придумал для них хорошего названия, — будучи сконцентрированы и направлены, могут действовать на довольно большое расстояние. Я не удивлюсь, если, тотчас же после опубликования моих работ, появятся талантливые последователи, которые постараются приспособить их для целей взаимоистребления… Меня лично интересует совсем иное — те процессы, которые производят эти лучи в органической материи. Так сказать — не количественная, а их качественная сторона. Многое мне еще совершенно неясно…

Весь вечер мы провели в беседе об этих замечательных лучах. Но это такая обширная тема, что сегодня мне не записать и десятой доли того, что я услышал.

6 июля. Наше сближение с доктором Ивиным все продолжается. Мои собственные работы и планы кажутся мне сейчас такими мелкими и не интересными. Разве можно их сравнить с тем, что сейчас делается на соседней даче!.. Ведь это переворот, это целая революция в науке!

Постараюсь связно изложить бывшее со мной за это время.

На следующий день, после нашего первого разговора, когда мой ученый сосед продемонстрировал действие своих ультра-проницающих лучей (действительно, от них не спасал даже полуметровый слой свинца), доктор Ивин познакомил меня с моими обязанностями ассистента, при его дальнейших опытах.

— Помните, я говорил вам, — начал он свои объяснения, — о различном влиянии рентгеновских лучей на живой организм. В больших дозах они действуют разрушительно, вызывая ожоги и омертвение тканей, а в малых излечивают самые злокачественные болезни и являются одним из самых могучих целебных средств современной медицины. Этими свойствами обладают и новые ультра-проницающие лучи. При известных условиях, например, в сильном магнитном поле или при поглощении их слоем известных растворов, лучи эти поразительным образом изменяют характер своего действия. Я даже склоняюсь видеть в них новый род лучей — я назвал их «дельта-лучами». Еще лучше, впрочем, к ним подошло бы название «лучей жизни».

С этими словами доктор Ивин подвел меня к одному из микроскопов, стоявших в лаборатории.

— Глядите на этот препарат живой органической клетки. В ней нет пока ничего особенного. Вот я направлю на нее тонкий пучек дельта-лучей из этого аппарата.

Я прильнул к окуляру микроскопа и не мог оторваться от необычайного зрелища. Под влиянием загадочных «лучей жизни» с клеткой произошло удивительное превращение. Клетка начала как-то странно пульсировать, расти и делиться на новые клетки… Казалось я смотрел на кино-ленту, пропускаемую с увеличенной скоростью…

— Да, — продолжал доктор Ивин, — эти лучи способны увеличивать и ускорять рост органических клеток. По-видимому, они каким — то образом увеличивают их способность усвоения элементов окружающей среды, необходимых для их роста и развития.

— Неужели вы, доктор, — невольно задал я вопрос, — не попробовали действия этих лучей на целых живых организмах?

Доктор Ивин, не отвечая, молча повел меня в другую комнату, где в вечернем полумраке я сначала мог лишь различить ряд белых ящиков, закрытых материей. Щелкнул электрический выключатель, и в комнате стало светло. Доктор отдернул одно из покрывал, закрывающих ящик, и я увидел… Нет, сразу я даже не поверил своим глазам… Потом мне показалось, что это какой-то оптический фокус, и что доктор Ивин попросту потешается над моей доверчивостью.

Я увидел сосуд с необыкновенной зеленой лягушкой. Вот так размеры! Это животное было в добрую тыкву величиной и смачно пережевывало какие то молодые побеги, задумчиво хлопая своими круглыми глазами величиною с двугривенный…

В другом сосуде лежал обыкновенный навозный жук величиной в большую ладонь и тщетно старался выбраться из тесного для него помещения, царапая лапками о стекло.

Эго удивительное собрание дополнялось еще несколькими банками, где я увидел земляного червя толщиной в палец и размерами с хорошего ужа а рядом — муху, величиной с воробья…

Мне казалось, что я вижу сцену из романа Уэлса «Пища богов»… Создатель всех этих чудес с улыбкой следил за моим состоянием и, повидимому, приберегал для меня еще новый сюрприз.

В углу стоял ящик, к которому шли какие-то резиновые трубки и электрические провода. В глубине его за паутиной железной сетки шевелилось что-то живое. Вглядевшись пристально, я невольно попятился. Из клетки на меня смотрели живые, почти человеческие глаза на огромной собачьей голове, зажатой в станке и соединенной с той сетью трубок и проводов, которые я заметил раньше… Овладев собою, я подошел ближе. Здесь голова еще больше поражала размерами. Рядом с ней небольшое туловище пятнистого сеттера казалось каким-то чужим и ненужным придатком. И все-таки, все вместе — это была собака, живая собака с каррикатурно огромной головой…

_{…На меня смотрели живые, почти человеческие глаза на огромной собачьей голове..}

— Тубо, Дора, тубо! — прикрикнул доктор на необычайное существо, замахавшее хвостом при его приближении. — Неправда ли, хороша собачка? Это тоже одно из детищ «дельта-лучей»… Концентрируя их действие на определенные части тела животного, я добился того, что их рост идет усиленным темпом. Но это не та уродливая гипертрофия, которая иногда встречается — развитие органоз под влиянием «дельта-лучей» происходит вполне планомерно. Это совершенно здоровые и сильные органы, они лишь непропорционально велики по отношению к остальному телу…

Доктор Ивин подвел меня к следующей клетке у соседней стены. Я почти уже перестал удивляться. Временами мне казалось, что я сплю и вижу несуразный, полный нелепостей сон… Что за зверинец! Любая кунсткамера Европы и Америки заплатила бы на вес золота за эту коллекцию!

_{…Что за зверинец!. Любая кунсткамера заплатила бы за эту коллекцию на вес золота…}

Вот крыса с огромным змееобразным хвостом, ящерица с хищно оскаленной головой, голубь на длинных, как у цапли, ногах. Курица величиной с индийского петуха, кошка с двумя огромными когтистыми лапами — целая толпа неспокойно копошащихся маленьких чудовищ, точно ожившие каменные химеры с собора Парижской богоматери.

— Я отлично сознаю, что здесь мы находимся только у самого начала работы, — продолжал доктор Ивин, — но уже и это, виденное вами, говорит о тех широких перспективах, которые оправдают собою приложение «дельта-лучей» в практической жизни. Можно будет выращивать невиданные по размерам овощи, создавать новые гигантские породы домашних животных… Подумайте-ка, — бык, дающий сотни пудов мяса, или курица, несущая яйца весом в один килограмм…

Комбинируя действие лучей с особым питательным режимом, можно даже, как вы сами сейчас видели, увеличивать тот или иной ортан, не в ущерб здоровью всего организма… Я хочу поручить вам наблюдение над изменением роста, веса, температуры и других процессов у некоторых из моих питомцев — если, конечно, это вас интересует…

Я поспешил поблагодарить доктора Ивина за его приглашение и горячо принялся за порученное мне дело.

12 июля Работы столько, что некогда даже записать свои впечатления в дневник. Удивительный человек этот Ивин! Что за свежая голова! И притом поразительная скромность во всем. Другой бы, сделав даже в десять раз меньше, давно бы уже занесся, протрубив о своих «достижениях», а этот скромный ученый все еще недоволен своей работой, не решается поделиться ее результатами.

13 июля. Сегодня на себе самом убедился в действии «дельта-лучей». Я неосторожно разбил стекляный колпак и осколком поранил ладонь. Рана была пустяковая, я быстро ее перевязал, но забинтованная рука немного болела и мешала работать.

— Что это у вас с рукой? — спросил зашедший ко мне в комнату доктор Ивин.

Я объяснил.

— А ну, покажите, — сказал он, и, не дожидаясь ответа, сам принялся разбинтовывать руку. Увидев порез, он на секунду нахмурился, но тотчас же вскинул на меня свои немного близорукие голубые глаза и усмехнулся. — Вы не из пугливых? Хотите произвести маленький опыт? Как это мне раньше не приходило в голову…

Так как я молчал, он подвел меня к одному из радиаторов «дельта-лучей» и положил мою руку на небольшую подставку.

Мягкий молочный свет заструился из радиатора. В руке я почувствовал легкое приятное покалывание, впрочем скоро исчезнувшее. Зато с порезом произошло удивительное изменение — кровотечение почти тотчас же прекратилось, и минут через десять ранка перестала давать себя чувствовать — на ладони осталась лишь красноватая полоска, точно после ожога.

Доктор Ивин в восторге потирал руки.

— Именно этого я и ожидал! Дельта-лучи в чрезвычайной степени способствуют естественному процессу заживления ткани. Ее клеточки получили мощный толчок и быстро перебросили мостик через разрушенное место пореза…

Какие перспективы открывает это открытие в деле лечения многих болезней!

15 июля. Все-таки доктор Ивин чего-то не договаривает. Он, конечно, очень мил и любезен со мной, но в главную, центральную лабораторию меня он все-таки не пускает. На мой вопрос, чем он там занят, доктор ответил очень уклончиво.

16 июля. Работаем целый день. Доктор начал что-то прихварывать. С утра до вечера сидит в своей таинственной комнате, откуда слышится плеск воды и хлопание чего-то мокрого по стеклу. Встречаемся только за вечерним чаем, где обмениваемся результатами прошедшего дня.

Вид у моего патрона неважный. Лицо осунулось, руки дрожат. В качестве коллеги настоял ни том, чтобы он не засиживался по ночам.

22 июля. В этом «доме чудес», как я окрестил Ивинскую дачу, мне давно пора бы перестать удивляться. Но то, что я сегодня узнал и увидел, потрясло меня до глубины души.

Часа в три дверь комнаты, где работал доктор Ивин, с треском распахнулась, и сам доктор стремительно выбежал оттуда, бледный как полотно. Он поглядел на меня ничего непонимающими глазами, затем грузно опустился на стул и прохрипел:

— Дайте воды…

Через несколько минут он пришел в себя, неуверенно встал и знаками предложил мне следовать за ним в его лабораторию.

Я увидел там стекляные ящики и баллоны самой разнообразной величины, полные, как мне показалось, зеленоватой жидкостью с плавающими в ней водорослями. Средину лаборатории занимал обширный бассейн, выложенный белыми плитками и закрытый сверху огромным стекляным колпаком, со множеством трубок, шедших в соседнее помещение.

Над колпаком свешивалась на блоках большая закрытая камера с несколькими крупными отверстиями, откуда лилось знакомое мне синевато-бледное сияние «дельта-лучей».

При их неверном свете я различил на дне бассейна в изумрудно зеленой жидкости какую-то большую бесформенную массу. Но вот жидкость бассейна заволновалась и над ее поверхностью показалась чья-то круглая скользкая спина, от которой во все стороны расходились плоские широкие ласты, оканчивавшиеся бесчисленными судорожно извивавшимися щупальцами…

Туловище этого отвратительного создания, напоминавшего собою что-то среднее между огромным осьминогом и морской медузой, со своими распластанными отростками занимало почти всю ширину трехметрового бассейна.

Тело его непрерывно пульсировало, то сокращаясь, то поджимая под себя свои змееобразные студенистые конечности. Я никак не мог рассмотреть, было ли там какое-нибудь подобие головы, пока из под разошедшихся плоских щупальцев не показалось что-то вроде человеческого лица. Да, именно, лица, каким его рисуют четырехлетние ребята: два кружка — глаза, две палочки — нос и губы. Но здесь рот и нос вместе заменял широкий и острый хрящеватый клюв, медленно раскрывшийся, чтобы выпустить струю зеленоватой жидкости. Глаза, если эти кружки можно было назвать глазами, были точно затянуты какой-то мутной серой пленкой… Но вот пленка приподнялась и на нас глянули два круглых, величиной в блюдце, страшных своей неподвижностью глаза. Не мигая они смотрели нам прямо в лицо — и, ей богу, смеялись! Нет, это был даже не смех, глаза просто издевались над нами, угрожали и ненавидели.

— Что это? — невольно воскликнул я, отступая гадливо от камеры.

— Вы видели его? — Теперь вы понимаете, почему я не могу здесь работать один! — бессвязно бормотал доктор Ивин, увлекая меня в свой кабинет, прочь от этого жуткого стекляного колпака, откуда раздавалось отвратительное мокрое хлюпание.

— Когда я убедился в поразительном действии лучей дельта на органическую материю, — продолжал доктор, немного справившись с сердцебиением, — мне пришла в голову мысль: если эти лучи обладают свойством ускорения жизненных процессов, то не могут ли они в известных случаях способствовать возникновению самой жизни, превращению неорганической материи в органическую?

Я отлично понимал насколько смела подобная мысль — ведь об условиях появления жизни на нашей планете нам ровно ничего неизвестно. Одно время в моде была гипотеза Аррениуса о панспермии, о сонмах органических мельчайших первичных спор, носящихся в мировом пространстве и опыляющих собою достаточно охладевшие мировые тела, где возможна их дальнейшая эволюция и где они таким образом являются первопричиной всего живого. Но открытие Милликеном космических лучей, пронизывающих мировое пространство и обладающих способностью убивать все органическое, повидимому, кладет конец этой замечательной гипотезе.

Зарождение жизни, значит, произошло при иных обстоятельствах. Какие общие условия были для этого необходимы? Температура воды (так как жизнь зародилась именно в ней) не выше 50–60 градусов, присутствие известных солей и газов и еще что-то, давшее толчок к тому, чтобы появилась первая органическая молекула. Не были ли этим таинственным чем го неизвестные нам электромагнитные колебания эфира? Не были ли то ультра-проницающие «дельта-лучи», смягченные толстым атмосферным покровом нашей молодой тогда планеты? Я попробовал создать подходящую обстановку, взял морскую воду в несколько измененном составе, ввел туда кое-какие соли и в присутствии цианистого газа подверг эту жидкость действию сильного пучка «дельта-лучей». Вы, конечно, поймете мое состояние, когда через некоторое время я заметил появление в чистом растворе какой то слизи несомненно органического происхождения, по своему виду напоминавшей так называемый океанский планктон… Я повторил свой опыт — и с тем же удивительным результатом. и мне долго не верилось, но это было так: мне у далось создать живую материю…　

Дальнейшие мои опыты были не менее плодотворны. Под влиянием «лучей жизни» — перед моими глазами проходила тысячевековая эволюция первобытного органического мира. Мертвая материя превращалась в живую, живая материя организовалась в более высокие и совершенные формы… В моей лаборатории зашевелились медузы, морские ежи и полипы… Там, в лаборатории, в ряде сосудов вы можете увидеть эти этапы творения. Одно из таких странных созданий привлекло мое внимание и я решил заняться им поближе. Это было нечто вроде морской медузы, только немного крупнее. Через не сколько месяцев в медузе произошли решительные перемены. Она выросла, окрепла, сделалась плотнее, приобрела развитые плавники с многочисленными отростками-щупальцами. Этоне было уже какое-то студенистое полурастение-полуживотное. Предо мною постепенно создавалось какое-то новое существо. На бесформенной массе стали обозначаться глаза, появился мягкий мясистый отросток в виде клюва… Животное — его можно было уже назвать животным — росло с каждым днем… Вы видели его размеры… Питательная среда и поток «дельта-лучей», в которых оно живет, невидимому, идут ему впрок… Теперь я скажу, почему вчера я вышел из равновесия. Я работал, стоя-спиной к бассейну. Вдруг я слышу какой-то стук, чем то мокрым, оборачиваюсь— и вижу к стеклу футляра приникла распластавшаяся бесформенная масса с широко открытыми, пристально на меня смотрящими глазами… Я невольно подвинулся в сторону, глаза подвинулись туда же! И какие глаза! Мне показалось, что еще секунда — лопнет стекло и мною же созданное чудовище обрушится на меня… Нервы, взвинченные работой, не выдержали и я бросился прочь…

Остальное — вы знаете.

27 июля. Мы неустанно наблюдаем за нашим чудовищем. Оно растет на наших глазах. Своим клювом бассейный жилец слегка напоминает огромного спрута (да и глаза у него не лучше, чем у осьминога, только еще больше и злее). Вчера мы попробовали немного разнообразить его питание и с большими предосторожностями сунули ему в футляр небольшую щучку. Чудовище с молниеносной быстротой накинулось на добычу и мгновенно схватило ее в свой клюв. Такая же участь постигла трехмесячного поросенка — только тот был слишком велик, чтобы его проглотить целиком, поэтому он был высосан многочисленными щупальцами и присосками, помещавшимися в нижней части туловища чудовища — зрелище, от которого мне едва не сделалось дурно…

_{Поросенок был слишком велик, чтобы его проглотить, он был высосан чудовищем.}

28 июля. Кажется, мы напрасно сделали вчерашний опыт. Чудовище, попробовав свежей крови, не желает удовлетвориться вегетарианским столом и властно требует новых кровавых жертв. Второй поросенок сегодня был высосан с такой же быстротой, как вчера…

29 июля. Сегодня доктору Ивину зачем то понадобилось поехать в город. Я остался один — не скажу, чтобы с большим удовольствием. Сторож Захар сюда почти не заглядывает, занятый чисткой клеток и другими хозяйственными работами. Сидя в лаборатории доктора, я погрузился в составление какого-то сложного химического соединения, как вдруг почувствовал, что на меня кто-то смотрит. Оборачиваюсь — и встречаюсь с глазами чудовища. Теперь оно вылезло и прильнуло к стеклу, заполнив своим массивным телом почти весь стекляный колпак… Круглые, немигавшие глаза сознательно следили за каждым моим движением… Невольный холодок побежал у меня по спине. Когда вечером доктор вернулся из города, я завел разговор о том, что делать дальше? Животное скоро перерастет свое помещение, сила в нем, наверно, не малая… Что, если лопнет стекло? Но доктор Ивин только рассмеялся в ответ и сказал, что меня постигнет тогда судьба поросенка.

20 августа. Пишу, лежа в больнице.

Трудно писать. Болит левая сломаная рука, болят ожоги на теле. А больше всего болит сердце… Бедный Хрисанф Андреич!

Постараюсь связно рассказать все, как было.

Не даром у меня было это предчувствие… На следующий день мы работали вместе. Все шло как всегда. И вдруг… Какой-то глухой треск в потолке… Сверху летят куски прогнившей балки и тяжелый, висящий на ней аппарат «дельта-лучей» с грохотом падает вниз, разбивая угол стекляного колпака над бассейном… Я слышу шипение газа и еще какой то пронзительный свист… Момент — и над бассейном вываливается грузная фигура чудовища… Повидимому, оно было потревожено в своем послеобеденном сне и сейчас находилось в состоянии сильнейшего гнева. Мягкое студенистое тело все время меняло цвет, боковые придатки напружились и трепетали своими змеевидными щупальцами. Клюв злобно щелкал, а глаза горели от ярости зеленым фосфористым блеском…Еще секунда — и чудовище было у сломаной стенки…

Вот оно протискивается через пролом… Летят осколки стекла и вот уже по полу лаборатории слышится мокрое, противное шлепание…

Дальше — все как в тумане… Доктор Ивин хватается за грудь и с широко раскрытым ртом падает навзничь… Чудовище мягкими, эластичными прыжками несется на меня, направляясь к широко открытым дверям… Я в ужасе пытаюсь отскочить в сторону, запутываюсь ногами в электрических проводах и падаю, ударяясь головой о воздушный насос… Потом — темнота…

_{Чудовище несется на меня… Я запутываюсь ногами в электрических проводах и падаю..}

Очнулся я только через три дня в больнице, куда меня отвезли сильно обгоревшего на пожаре. Наверно я при своем падении свалил горящую спиртовую лампу, и старый дом вспыхнул, как свечка. Дерево там было совсем как труха, и балка не выдержала тяжести аппарата. Док юру Ивину ничем нельзя было помочь. Он умер мгновенно от паралича сердца.

Но самое ужасное — это то, что сгорели все его препараты, все его приборы, все записки и чертежи… От лаборатории ничего не осталось. Над местом пожарища, как мне передавали, высятся лишь закопченные, кирпичные трубы и валяется несколько исковерканных железных коробок… От великого открытия доктора Ивина не осталось никакого следа… Тайну «лучей жизни» гениальный ученый унес с собой в могилу.

Что же сталось, — спросит читатель этих безыскусственных записок — с виновником катастрофы? Сказать остается очень немного. Вырвавшись ни волю, чудовище, точно по инстинкту, направилось к морю. Грузно подпрыгивая и хлопая своими ластами о землю, оно со свистом промчались мимо толпы обезумевших от ужаса дачников, гревшихся на морском пляже, и шлепнулось в воду. Оно было видно еще довольно долго, пока, наконец, не добралось до глубокого места, где и исчезло.

Не стану здесь повторять всех нелепых толков, связанных с этой печальной историей, где нередко фигурировало мое скромное имя.

Процитирую лишь две газетных вырезки, которые я ставлю в связь со всем происшедшим.

«Петергоф, 2 августа. Катавшиеся на взморье были сегодня поражены и испуганы неожиданным зрелищем. Одна из лодок, в которой сидело двое молодых людей, оказавшихся гр. Марьей Журавлевой и местным жителем гр. Михаилом Ратинен, внезапно опрокинулась, при чем находившиеся в ней попадали в воду. Поспешившими на помощь другими лодками гр. Марья Журавлева, успевшая ухватиться за руль опрокинувшейся лодки, была спасена, а гр. Ратинен утонул и тело его до сих пор не найдено. Загадочным в этом происшествии является утверждение гр. Журавлевой, что гр. Ратинен, будучи хорошим пловцом, также успел ухватиться за край лодки, но вдруг побледнел, дико вскрикнул и исчез под водой, «точно его что-то потянуло книзу» — как выразилась гр. Журавлева. Полагают, что с гр. Ратиненом случился разрыв сердца, отчего несчастный и пошел ко дну».

Я же думал об этом иначе.

Другой случай. «Кронштадт, 5 августа. Уловки контрабандистов.

Дежурный катер местного погранотряда недавно обнаружил на поверхности воды какой то круглый предмет, уносимый ветром по направлению к Терриокам. При приближении катера Этот странный предмет начал довольно быстро удаляться, сильно вспенивая воду кругом.

После трех выстрелов из винтовок загадочный предмет погрузился в воду и исчез. Наверно, опять какая-то новая и, как всегда, неудачная попытка местных контрабандистов обмануть бдительность наших зорких погранотрядов».

Так ли уж виноваты тут контрабандисты? Скажу прямо: несомненно, бедного Ратинена уволокло наше бежавшее чудовище. Его же видел пограничный таможенный катер. Это оно виновно в пропаже нескольких коров, пасшихся неподалеку от берега около Терриок. Это оно распугало всю рыбу на северном побережьи залива. Это оно под Выборгом утащило в воду пастора, вышедшего рано утром на пристань у своего дома.

О появлении гигантского спрута в Балтийском море кричали шведские и немецкие газеты весь сентябрь месяц. Как известно, несколько экспедиций, организованных на моторных лодках, не привели ни к чему. Таинственный спрут легко ускользал из всех расставленных ему ловушек. Я уверен, что этот «осьминог» — все то же наше безымянное чудовище из стекляного бассейна, созданное гением покойного доктора Ивина из ничего.

Существует ли оно и сейчас где-нибудь, или погибло в чуждых ему условиях? Не знаю…

ЗОЛОТО

Из амурских былей

РАССКАЗ, ПРЕМИРОВАННЫЙ

НА ЛИТЕРАТУРНОМ КОНКУРСЕ

«МИРА ПРИКЛЮЧЕНИЙ 1927 ГОДА

По регистрации № 19

Иллюстрации И. А. Владимирова

Девиз:

Уссури

I.

Значащийся под номером первым в списках движимого имущества Сугтарской опытной фермы пегий кобель Морда приподнялся на передних лапах и хотел уже приветствовать своего главного хозяина Пал Максимыча, как тот круто свернул в сторону и направился к строящемуся амбару. Около амбара стояли в нерешительных позах два мужика.

— Ты чего же это?! — набросился агроном на старшего из них — Пошабашил, а крышу так и не кончил?

Мужик сокрушенно покрутил головой и сказал:

— Статья такая, Пал Максимыч, вышла… Вот Вахромей скажет, — кивнул он на своего соседа.

— Чего скажет?!.. Не первый день Вахромея знаю… Опять заколобродил?

— Чего заколобродил — ухмыльнулся Вахромей, — как перед истинным, Максимыч, как мы тебя уважаем, во как… Ты только слухай!

— Ну?

Вахромей придвинулся вплотную к агроному и, дохнув на него перегаром скверной корейской сули, сказал вполголоса, таинственно:

— Брось ты всю свою хверму к чортовой матери. Идем с нами. Озолотим. Как перед истинным! Только за твою добродетель говорю. Кроме него да тебя никому не говорил. Только трое и знаем.

— Эх! Как волка не корми, все в лес глядит! — Махнул рукой Павел Максимович.

— Да ты слухай! Самородки — во какие. Веришь — двадцать лет вокруг золота хожу. Всю Зою, всю Бурею насквозь прошел… Помнишь тогда, около Радде, в дальней тайге какой ключ нашел? А на Зое что сделал?

— Ну!

— Так — дермо все это! — Вахромей даже побледнел. — К осени миллионы нагребем! Едем, Пал Максимыч, брось ты эту свою хверму! Ей богу.

— Так поэтому Устин и работу бросил на половине?

— Кака теперь работа? Ты рупь плотишь, а там в день — тыщи!.

— Да вы что же, сейчас и идете?

— В ночь! Я нарочно за Устином зашел.

— Гм!

Мужики помялись.

— Пал Максимыч, — начал опять Вахромей, — ты, вот чего — входи в пай.

— В какой пай?

— Ну, одно слово — пай… Мы нонче ночью уйдем, а ты апосля приезжай, а нам, значит, провианту отпусти.

— А отдадите?

— Да нешто первый раз? Нешто мы кто!..

— Ну, что с вами сделаешь, идите к Парфенычу, он вам даст. Только к осени чтобы расчет.

— Уж будь покоен… А то айда с нами! Уж больно человек-то ты душевный.

— А ферму на кого оставлю?

— Это правильно. Ну, прощевай пока.

С фермы старатели отправились на свой ключ ночью:

— Чтоб не подглядел лихой человек. Взятые с фермы припасы и кое-какой инструмент они навьючили частью на Устинова мерина, частью на себя.

Опять-таки из боязни «глаза», Вахромей сразу свернул с дороги на какую-то едва заметную тропинку, пробегающую по дну пади^[28]), затем они взобрались на лесистую сопку^[29]), перебрались уже целиком, без всякого следа, еще через несколько падей и сопок и, наконец, забрались в такую глушь, что дорогу пришлось прочищать топорами. Часам к десяти утра они выбрались на берег небольшой речушки, струившейся по камням по дну заросшей густым лесом глубокой пади.

— Вот она, матушка, Кетатка-то и есть! — довольным тоном сказал Вахромей.

— Лошаденку развьючили, стреножили, поклажу сложили в наскоро сооруженный шалаш. Закусив всухомятку, мужики завалились спать.　

Вечером, когда солнце уже скрылось за отроги Тукурингры, они проснулись. Вахромей нашел лошадь, осмотрел немудрый дробовичек, за-　рядил его. Затем они развели костер и сварили кашу с салом.

— Стой, — удержал Вахромей Устина, когда тот поднес ложку ко рту, порылся в пожитках и вытащил бутылку ханшина. Налив в чайную чашку, он сперва выпил сам, а затем поднес Устину.

— Заговляйся, паря! А там — каюк до конца работы.

Устин крякнул, выпил, опять крякнул, взял из ложки с кашей кусок сала и закусил.

Вахромей поглядел в бутылку и, несмотря на то, что там было еще немного на дне, отбросил бутылку далеко в кусты богульника.

— Каюк, паря! — не то печально, не то насмешливо проговорил он, — потому такой закон, чтоб старатели не пили на приисках…

И молча полез в шалаш.

Устин улегся у костра.

_____

Вахромей не соврал. Ключ, действительно, оказался редкостный. Первая же яма сразу под торфом^[30]) дала несколько самородков.

— Гляди-кось! Как тараканы насыпаны! — восхищался Устин.

К обеду, когда попробовали на лотке промывать песок, то результат ошеломил даже Вахромея.

— Ну-ну! — покрутил он только головой. — Надо бисприменно артель набирать.

Пока решили заняться самородками, которых особенно много оказалось между камней по дну Кетатки.

— Запастись пока до артели! — поучал Вахромей неопытного Устина.

Между тем начали строить избу, а то ночью около шалаша стал появляться медведь.

Через неделю Вахромей уехал на Пристань^[31]) за народом. Устин остался караулить прииск, помаленьку промышляя золотишко.

II.

— Устин!.. О-го-го-го-о!..

— Суды, ребятки, суды!..

— Да где ты, дьявол корявый?!

Вахромей, возглавлявший небольшой отряд набранных им рабочих-китайцев, с изумлением остановился перед избушкой своего прииска. Устин не показывался и только откуда-то издали глухо подавал голос, как будто сверху.

— Да туто я! На крыше! — Наконец объяснил Устин, высовывая голову из-за трубы. — Пужните его анафему. Он в избе с сыном сидит!

— Да кто?

— Кто? Ведмедь!

Бывалый Вахромей сразу смекнул в чем дело. Отведя трех груженых лошадей в сторону под прикрытием двух китайцев, он остальных рабочих расставил около окон, а сам с одним китайцем, вооруженным ружьем, стал против двери. По сделанному им знаку, китайцы у окон одновременно завыли дикими, пронзительными голосами, ударяя палками в стены избушки. В избе что-то зашуршало и через минуту в дверь с ревом выскочил средней величины камчатский медведь, весь осыпанный чем-то белым. Грянули два выстрела; мишка взревел еще громче; повидимому, пули царапнули его. Став на задние лапы, свирепо раскрыв красную пасть, он ринулся на приискателей. В одно мгновение он облапил китайца, прижал его к груди так, что у того затрещали кости и, с диким ревом, ринулся на Вахромея, отбежавшего в сторону и поспешно заряжавшего дрожащими руками свое ружьишко. Но заряжать было некогда. Отбросив в сторону ружье, Вахромей вытащил из-за голенища широкий китайский нож и смело двинулся на зверя. Китайцы тоже ринулись на помощь своему соотечественнику. Но медведь, беспрестанно поворачиваясь и, как бы защищаясь еле живым китайцем, находящимся у него в объятиях, медленно отступал в чащу.

_{Медведь облапил китайца и бросился на Вахромея.}

— Стой, стой, не стреляй! — кричал Вахромей китайцам, — человека убьешь.

Точно понимая это, зверь, защищаясь плотным китайцем, добрался до зарослей, сразу опустился на передние ноги, бросил китайца и с неимоверным проворством скрылся в чаще.

К удивлению старателей, китаец оказался мало помятым. Охая и причитая, он поднялся с земли и, ощупывая себя со всех сторон, направился к избушке.

— Ах, язви его в пим, промазали! — выругался Вахромей и, взглянув на сидящего на крыше Устина, крикнул ему:

— Ну, слазь!

— Еще один есть! — отвечал тот.

Вахромей осторожно заглянул в дверь, но в избе как будто было пусто.

— Нету! — Слазь! — успокаивающе крикнул он Устину. Но тот вдруг испустил пронзительный вопль и кубарем скатился с крыши прямо на группу китайцев. А на его месте показалась косматая голова небольшого медведя — муравейника. Не обращая внимания на свалившегося товарища, Вахромей и китайцы открыли по зверю стрельбу. Тот дико ревел, мотая головой, но от трубы не отходил. Наконец, меткая пуля Вахромея угодила Мишке в голову и он скатился вниз.

Устин сидел на земле, охая и ругаясь на чем свет стоит.

— Третий день на крыше от них, сволочей, сижу — жаловался он.

— Да как они к тебе забрались-то? — спросил Вахромей.

— Как! А пес их знает! Спал я… Кээк кто-то в дверь саданет!..

Вскочил я спросонок, а он, стервь, в дверях стоит и на меня смотрит. Кэк я сигану с постели, да по лестнице на потолок. А он давай по избе шарить. Слопал кашу, раздавил все горшки, а потом подошел к лестнице, сел на задницу и уставился в люк. Ну, думаю, — сейчас полезет. А сам Знаешь, у люка крышки то нет. Я сейчас живым манером выломал тесину, да на крышу. А тесину в руках держу, как морду сунет — сейчас его по голове. Убить не убью, а все испугаю. Досидел до вечера, слез опять на потолок, вижу, а он опрокинул мешок с мукой, влез в муку и лежит, а у стола еще один идол спит. Ну и страху я натерпелся, братцы мои!..

С убитого медвеженка содрали шкуру и розняли тушу.

— Малость суховат, ну, да ничего, съедим.

_____

Вахромей привел с собой 7 китайцев. В два дня они соорудили себе небольшую фанзу и приступили к добыче золота. Все золото сдавалось «в контору», т. е. Вахромею, точно учитывалось, половина добычи оставалась «хозяевам», остальная подлежала выдаче китайцам в конце лета.

Опытные в добыче золота китайцы были поражены богатством ключа. Ни о каких предварительных работах и речи не было. Сделали только небольшую запруду. Работали с рассвета до темноты с небольшими перерывами на еду. Все отощали, похудели, но энергии не убавлялось. Золото захватило старателей.

— Вот оно счастье-то, Устин, — говаривал Вахромей — сбудем золото и сейчас заявку, как следует. И будем мы с тобой золотопромышленное товарищество «Вахромей, Бубенцов и Устин Силин».

— Ловко! — восхищался Устин. — Подходяще выходит, едрена палка!..

Но, на ряду с радужными мечтами, Вахромей зорко следил и за жизнью прииска. Старый приискатель что-то чуял в воздухе.

Однажды, в субботу вечером, он куда-то исчез и вернулся только в воскресенье поздно ночью. Разбудив Устина, он сунул ему из-под полы револьвер и коробку патронов.

— Так при себе и держи. Никак не расставайся. А когда уходишь из конторы, ружья каждый раз в новое место прячь, да и запирай как следует… У Пал Максимыча два левольвера достал… Ну и человек! Одно слово — душа! И с горным исправником обещал поговорить, чтобы долго не водил на счет заявки… Я уж для них, иродов, отобрал самородочки получше. Пусть подавятся… А с китайцами держись сторожко, — продолжал он шептать.

— Ай, чего слышал?

— Чего слышал! Сам должен понимать… золота туча — не может быть, чтобы ихняя хунхузия не пронюхала. Вот как подработаем, как следует, они и нагрянут. Это тебе, паря, не ведмедь, от хунхуза на крышу не залезешь… Ну, опять же и спиртоносы должны явиться… Такая кража пойдет, — упаси бог!..

III.

Опасения Вахромея, повпдимому, имели основания.

Однажды, он заметил, что китайцы вышли на работу значительно позже обыкновенного и начали работать как-то вяло. Приглядевшись к ним, Вахромей отозвал их «старшинку» в сторону и спросил его тихо:

— Почему твоя плохо глядит? Почему вчера китайска люди хозуйла (пьяны) были?! А?!..

Старшина смущенно забегал глазами.

— Моя ничего не знай! — забормотал он. Моя тун-тун гляди и ничего не видал.

— А твоя контрами^[32]) хочет? — грозно прошипел Вахромей, вытаскивая револьвер. — Сейчас мозги наружу выпущу! — перешел он с ломаного русско-китайского жаргона, на котором обыкновенно говорят с китайцами на Дальнем Востоке, на чисто-русскую речь — хочешь?! — повторил он.

— Ваша бери лузье, бери кармана, а моя говори… Тун-тун говори, все говори!.. — забормотал перепуганный старшинка, пятясь от освирепевшего мужика.

— Ну?!.

— Твоя ходи, а моя вечером приходи и все говори… Сейчас нельзя, ходи (товарищи) гляди… Моя контрами будет.

— Ну, смотри, Ван-Кин-Кун, я вечером буду ждать.

Китаец закивал головой и отошел.

— Видал? — ворчал Вахромей вечером после приемки от китайцев золота — сегодня еще меньше намыли, стервецы, и ни одного самородка!

— Бисприменно спиртонос объявился, — ответил Устин. — Все перетаскают подлецы!

В избу боязливо вошел старшинка.

— Ну? — встретил его Вахромей.

— Все китайска люди ушли, только два остались — сообщил он.

— К спиртоносу?

— Да! Он тут — мало-мало в лес ходи.

— Ага! Ну веди!

Они осторожно отворили дверь «конторы» и вышли наружу. Ночь уже спустилась. Луна еще не взошла. Все благоприятствовало экспедиции.

— Держи! — сунул Вахромей китайцу дробовик. — Умеешь?

— Мало-мало!

Они осторожно подкрались к фанзе, где жили китайцы. Вахромей нашел отверстие в бумаге, заменявшей стекло в окне хижины, и заглянул внутрь фанзы. При слабом свете мерцающего ночника он увидел силуэты людей, лежащих на канах^[33]).

— Никак все вернулись? — прошептал старатель.

— Хи-хи! — засмеялся беззвучно китаец. — Твоя плохо гляди. Тут маинка ю ^[34]). Люди мию, а курма^[35]) ю^[36])!

— Ах, язви их в горло! А ведь и верно! Они вместо себя чучел наложили! — обозлился Вахромей.

— Ну погоди, сволочи! Веди!

Они поползли за китайцами дальше. Обогнули фанзу и углубились в чашу, осторожно раздвигая кустарник. Так ползли они с полчаса. Ван-Кин-Кун иногда останавливался, прислушивался и снова полз, прося жестами своих спутников соблюдать тишину.

— Ваша смотри! — шепнул наконец китаец, вытягивая голову.

Старатели слегка приподнялись и осторожно раздвинули ветки. Впереди под ними был глубокий овраг. На дне его, между кустов, горел небольшой костерок, вокруг которого сидели китайцы. Все они были полураздеты и огонь отражался светлыми пятнами на их обнаженных телах.

— Наши — прошептал Устин.

— Тс-с! — ответил Вахромей — слушай!

Повидимому, китайцы чувствовали себя в безопасности. Они громко смеялись, шутили и даже пели песни. По рукам у них то и дело ходило блюдечко, из которого китайцы обычно едят. Теперь оно заменяло чашу для вина. То и дело китайцы кричали:

— Хо^[37])!

— Камбе^[38])!

Один, окончательно подгулявший, Затянул тоненьким голоском, как обыкновенно поют китайцы:

Песня эта есть не что иное, как переложение на русско-китайский диалект известной песни Горького «Солнце всходит и заходит». В описываемое время она только что появилась среди китайцев Дальнего Востока. Поэтому слушатели пришли в бурный восторг и, поднимая в знак одобрения большой палец руки вверх, кричали:

— Хо!

— Шанго!

— Шибако шанго!

— Вот я вам покажу «шанго»! — прошипел Вахромей, ища глазами главного виновника торжества — спиртоноса.

— Сколькоих? — спросил он Ван-Кии-Куна.

— Лянга^[39]).

— Ага! Вот они, соколики, приютились под деревцом! Устин, бери на мушку, который поменьше, а я — в длинного!

Вахромей приложился и грянул выстрел, вслед за которым последовал и другой.

Полянка огласилась дикими криками.

— Ого-го-го! — закричали нападающие, стреляя из револьверов уже не целясь.

Спиртоносы — стреляные птицы— моментально кинулись в кусты, вскинув на плечи котомки со спиртом. Китайцы — приискатели бросились врассыпную.

— Держи! Держи их чертей! — ревел Вахромей, стреляя в убегающих из револьвера. — Крой их, так их. раз-эдак!..

В минуту полянка опустела. Только у кустов раздавался приглушенный стон.

— Ага! — услыхал Устин, — никак кого-то чирикнули.

— Мала-мала есть, — ответил старшинка, вытаскивая из кустов одного из спиртоносов. При свете костра приискатели увидели, что низ его курмы был залит кровью.

— В живот! — решил Вахромей. — Не долго проживет, сволочь! Он сорвал с него куртку и ощупал тело. С боков у спиртоноса было подвязано по жестяной банке со спиртом. Банки были специально для этого приспособлены. Они были выгнутые и как раз приходились вокруг талии. Вахромей отцепил их и потряс ими около уха.

— Эх! Полные! — с сожалением прошептал он. Вскрыл одну и с неописуемым блаженством понюхал.

— A-а! Ну, что твой ладиколон! Однова дыхнуть! У! Сволочь! — пнул он ногой раненого. — Только людей в расстройство приводите! Черепаха^[40])!

Раненый слабо застонал. Вахромей глубоко вздохнул и начал лить из банки спирт на спиртоноса. Опорожнив первую банку, он то же самое проделал и со второй, предварительно перевернув китайца на другой бок.

— Вот так! — с удовлетворением сказал он, закончив эту странную операцию. — Ну-ка, тащите, ребяты, сухого валежника! Вали все на костер!

Через несколько минут почти потухший костер ярко запылал.

— Ну, господи благослови! — продолжал командовать Вахромей. — В огонь его, мошенника!

_{— Ну, господи благослови, — продолжал командовать Вахромей.　— В огонь его, мошенника!}

Устин и старшинка схватили несчастного спиртоноса, один за ноги, другой за голову и, слегка раскачав, бросили в самую середину ярко пылающего костра.

Дикий, нечеловеческий крик, от которого у Устина по спине пробежал холод, а старшинка присел на землю, — огласил глухую тайгу и, казалось, пронизал насквозь ночную мглу.

— Вали наверх еще валежник — почти спокойно приказал Вахромей. — Теперь уж со спиртом не явится. Да и его товарищ поопасется! Туг, ведь, где-нибудь стервь притаился. Айдате домой!　

IV.

Потянулись однообразные дни. Все чувствовали себя придавленными. Китайцы шушукались и ночью боялись выходить из фанзы. Устин тревожно спал и часто просыпался. Ему все чудился предсмертный крик сожженного спиртоноса.

Спокоен был только Вахромей.

— Жидок ты, паря, — говорил он Устину. — Чего их, дерьма, жалеть! Сам знал, куда шел, не маленький. Уж в тайге завсегда так, или в землю живьем закопают, или еще что. А этому стервецу все равно помирать надо было, потому, ежели в пузо ранить тебя, — ни в жисть не выходиться. Одно слово — кишки! Я помню, когда мы с Акатуя^[41]) утекали, одного из наших защепило в живот… Беда… кричит, стонет, а кругом — солдаты. Так и пришлось кандалами голову разбить.

Устин крякнул, как будто у него перехватило горло.

— Всяко бывало — продолжал Вахромей. Потому такая страна… Опять же золото… Вокруг него бисприменно кровь… Либо ты, либо тебя… Вот, как еще домой вернемся… Бывало в Забайкальи, как с приисков народ потянется, сейчас ребяты в тайгу — белковать!

— Это как же?

— А так! Знают, по каким тропам старатели пойдут, ну и выберут местечко поглуше. Идет старатель, золотишко несет, вдруг — бац! Свинчатка в лоб и каюк! Ваших нет! Ну, опять же смотри, чтоб и тебя не подстрелили. Потому всякий народ есть. Иному подлецу все ни по чем! Сволочи — одно слово! — сплюнул он с презрением. — И тут ничего. Лонись^[42]) один сказывал не то по Суйфуну, не то по Тумень-Улу шибко хорошие ключи открылись. Ну, конечно, корейцы туда поналезли. Сам понимаешь, народ они щуплый… Вот и нашлись, братец ты мой, ловкачи и давай белых лебедей стрелять. Потому он, кореец то, во всем белом… рукава — как крылья… Потеха! Ни одного золотника кореям не досталось. Всяко бывало!.. Золото — оно хитрое. Перво-наперво его найти трудно, второе — донести надо, а там сдал, деньги получил, оглянулся и — нету ваших!.. Увидишь, как в Благовещенск попадем. Иной больше месяца ну, прямо, как свинья, пьяный! Бес-просыпу! А пьют-то што? Господи! Ну, просто чего душа хочет! Всякий тебе с почетом: — Вахромей Данилыч, пожалуйте! Вахромей Данилыч, милости просим! А ты: — ни здравствуй, ни прощай, и всех матом почем зря! Сулю какую-нибудь или ханшин и на дух не надо! А сейчас позвольте мне антипаса^[43]) или шинпанского, а на закуску не кету какую-нибудь, а биф-штек, аль мармелад какой… Как в романе!..

Приятные воспоминания Вахромея были прерваны визитом старшинки.

— Ну?

— Плохо! Шибако плохо!

— Чего еще?

— Хунхуза-ю! — прошептал китаец, пригибаясь к уху Вахромея.

— Болтай!

— Ваша только молчи! Никому не говори, а то китайска люди уведут и вам контрами.

— Гм! Это как есть. Тут надо политично…

— Сегодня ночью был у нас хунхуз…

— Пронюхали…

— Хунхуза все знай… А тут жареный спиртоноса увидали. Хунхуза все понимай.

— Это верно. По спиртоносу и догадались. Надо было зарыть его, стервеца.

— Хунхуза все знай! Не надо зарыть! Хунхуза все знай! — твердил китаец.

— Много их?

— У! Шибако много! Шибако!

— У вас все много! — задумчиво проговорил Вахромей. — Да они малыми шайками и не ходят.

Старый бродяга задумался.

— А где их стан?

— Моя не пойду! Моя бойся!..

— Да ты скажи где, я и один схожу, коли надо!..

_____

Под вечер того же дня Вахромей отобрал несколько, наиболее крупных самородков, бережно завернул их в тряпицу и сунул за пазуху.

— Пойду! — сосредоточенно сказал он Устину. — Коли к утру не вернусь и ничего не случится, забирай что сможешь и сматывайся на хверму. Если по пути не переймут… Только бисприменно в окружении мы с тобой. Ван-Кин-Кунка не врет: скрозь землю эта хунхузия видит и ничего ты от них не скроешь. Тут уж надо с ними на совесть действовать. Ну, да не впервой!.. До увиданьица!

— Ни пуха тебе, ни пера! — суеверно произнес Устин.

Хунхузы расположились верстах в четырех от прииска, в самой глуши тайги. В чаще было мертвенно тихо. Громадные деревья загораживали небо и под их сплошными ветвями царил жуткий полумрак. Вахромей спустился в глубокий овраг, где мрак был еще гуще. На противоположном берегу оврага виднелись шалаши. Это и был лагерь хунхузов. Их было, действительно, много. Одни бродили вокруг шалашей, другие лежали на траве, одним словом — виднелись всюду. Немного в стороне паслись стреноженные маленькие, лохматые и злые китайские лошадки, позванивая бубенчиками, привязанными к шее.

— Однако, народу — то поболе сотни — прикинул Вахромей.

Он приободрился и смело направился к наиболее поместительному шалашу. У входа в шалаш донельзя грязный китаец готовил на костре какую-то снедь, издававшую резкий запах черемши и еще чего-то. От времени до времени он снимал грязным пальцем с края котла, в котором она шипела и жарилась, пенку, подносил ко рту, пробовал и с неодобрительной миной стряхивал остатки обратно в котел. Здесь же, рядом с костром, на грязной цыновке красовались бутылки и кувшины с сулей и ханшином, микроскопические фаянсовые чашки, наполненные каким-то кушаньем, лежали груды лепешек из риса, заменяющие у китайцев хлеб.

Вахромей молча подсед к костру. Повар искоса посмотрел на него, но ничего не сказал. Минут через десять, когда, по мнению повара, кушанье было готово, он повернул голову в сторону шалаша и что то крикнул по-китайски. В дверях показалась тучная фигура китайца в длинной курме, перетянутой широк им шелковым ку-таком, за которым торчал револьвер-и широкий нож. Не торопясь, он сел на цыновку, придвинул к себе кувшин с ханшином и вопросительно взглянул на гостя. Взгляд был быстрый, но китаец успел разглядеть пришельца до мельчайших подробностей.

— Ваша что хочет? — довольно чисто по русски произнес он.

Вахромей изобразил на лице улыбку.

— Моя слыхала, что ваши воины идут. Шибако хорошие воины. Хо!

— Хо! — отозвался китаец.

— Моя догадался, что большой начальник их ведет. Шанго начальник!

— Шанго! — опять повторил китаец.

— Моя начальника любит. Моя хочет дарить начальника мала-мала.

Китаец издал неопределенный звук и слегка придвинулся к Вахромею.

— Что твоя принесла? — быстро спросил он.

Вахромей развернул тряпку. Глаза разбойника загорелись жадностью.

— А! шибако шанго! — перебирал он действительно редкие самородки. — Шибако шанго!

— Шибако шанго! — повторили собравшиеся вокруг хунхузы.

— Ваша бери, — любезно предложил приискатель.

_{— Ваша бери! — любезно предложил самородки Вахромей.}　

— Наша бери — спокойно сказал предводитель, пряча золото.

— Твоя — хороша люди. Моя — хороша люди — добавил он. — Кушай твоя! Пей твоя! А завтра моя к тебе ходить будет.

Вахромей не заставил себя ждать. Сильно не доверяя искусству повара, он приналег на сулю и ханшин.

Китайцы хлопали его по плечу и пододвигали к нему новые кувшины и бутылки.

— Твоя хазуйла ю^[44])? — спрашивал атаман.

— Моя хазуйла мию! — гордо отвечал бродяга.

Скоро вся компания перепилась. Хунхузы, более трезвые, начали играть в кости, а окончательно спившиеся— заснули. Вахромей счел, что ему пора уходить. Атаман, пивший не меньше своего гостя, взглянул на него на прощанье совершенно трезвыми глазами и спокойно произнес:

— Моя завтра будет у тебя!

— Приходи, друг, приходи! — отвечал Вахромей и, отойдя несколько шагов, затянул во все горло:

_____

На следующий день, едва старатели успели продрать глаза, как на прииск явилась небольшая группа хунхузов. В их визите ничего похожего на набег разбойников не было. Они прямо прошли в «Контору», где их встретили Вахромей и Устин. Один из хунхузов вытащил из-за пазухи китайские счеты и, взяв записную книжку, куда записывался дневной намыв золота, начал бойко щелкать костяжками. Другой с точностью и ловкостью аптекаря приступил к взвешиванию на весах наличного золота.

— Ай-ай-ай! — по временам говорили они поочередно — Шибако хорошая прииска, шибако хорошая!..

Старшинка и один из рабочих китайцев были привлечены в качестве понятых.

К завтраку уже все было кончено: хунхузы ушли, забрав с собою ровно половину добытого золота Ни на один золотник больше. Никого не обидели: половину взяли из доли рабочих, половину — из доли Вахромея и Устина. Точно поделили самородки, учитывая при этом их размеры. Даже квитанции выдали.

— Чтобы другие хунхузы не напали, — пояснили разбойники.

После их ухода Устин впал в тоску и отчаяние.

— Работали, так их разэдак — жаловался он. — Для них мы старались!

— Твоя молчи — утешал его старшинка. — Все хорошо. Никого контрами не делали. Капитана — большая голова, тун-тун думай — почтительно похлопал он Вахромея по плечу.

— Не печалься, Устин, — поддержал китайца и Вахромей. — И на нашу долю оставили… Что греха таить, не обидели… На то и золото. Вокруг него завсегда так… Всякий наровит сорвать… А эти еще по-божецки… Ишь, вон указали даже кому золото сдать в Сахаляне^[45])… Уж будь покоен, теперь не обманут и не обвесят.

V.

Однако, как ни верил Вахромей в честность хунхузов, работы он решил прекратить пораньше.

— Береженого бог бережет. А вдруг они еще раз ревизора пошлют. Нет, уже пораньше убраться — куда лучше!

И как только первые ночники тронули листву и окрасили ее в различные краски, прииск начал свертываться. Накануне окончательной ликвидации, Вахромей съездил на ферму и вернулся с небольшим кульком.

Произведя расчет с китайцами и простившись с ними, русские остались вдвоем на опустевшем прииске.

— Вот мы и при капиталах, Устин Наумыч, — довольно произнес Вахромей — теперь делай што хоть. Хоть хозяйство заведи, хошь — мамзелей, а хоть, так, воопче… Ты как?

Устин помялся.

— А и страху я с тобой, Данилыч, натерпелся… Всю жизнь буду помнить! И от зверя, и от человека! Господи Боже мой! Много наше-то крестьянское дело спокойней.

— Это правильно — презрительно процедил Вахромей — ковыряй землю, да с бабой на палатах забавляйся, — куда спокойней. Как говорится, у кого какая синпатия. Одначе оно, золото-то, брат, тоже так не отпущает… А там увидим — загадочно добавил он.

Помолчал, сделался сразу серьезен и сказал:

— Ну, пойдем и матушку Кетать-реку поблагодарим.

Он вынес из избы привезенный с фермы кулек и направился с ним к реке. Устин последовал за ним. Подойдя к одному из омуточков, которыми изобиловала «Кетатка», Вахромей положил свой кулек и начал его развязывать. Там оказались голова сахара и два фунта чаю. Устин, не понимая, с любопытством наблюдал. А Вахромей снял шапку, бросил ее наземь и, поклонившись реке в пояс, громко произнес:

— Ну, спасибо тебе, Кетать-река! Дала ты нам и золотишка, и от злого зверя и человека уберегла. Не оставь нас и наперед! Прими и нашу благодарность!

Он быстро развернул сахар и бросил его на середину омутка. Потом медленно высыпал в реку и оба фунта чая.

— Не прогневайся наперед, Кетать-река! — добавил он.

Со строгим и суровым липом, молча вернулся он к избушке и начал заколачивать досками окна и дверь. Удивленный Устин не решился о чем либо спросить и молча помогал ему.

VI.

Вахромей отворил дверь и вошел в номер.

— Пал Максимычу! — протянул он руку агроному.

— А! Вахромей! И ты вернулся— приветствовал бродягу заведующий фермой. — Покончил?

— На сей год довольно, Пал Максимыч — самодовольно ответил Вахромей — что на весну будет, а теперь— и отдохнуть пора.

— Опять весь Благовещенск вверх ногами ставить будешь?

— Уж это как полагается. Одначе пообождать придется. Нашего брата-старателя— еще мало. Рано! Вот через недельку — другую соберутся, тогда уж держись!

За чаем Вахромей сказал:

— А пока что по благородному хочу. Хорошо, что вы приехали. Уж вы меня, Пал Максимыч, раскультурьте, как полагается.

— Это как же? — не понял агроном.

— Ну, одним словом, в тиятры там сводите, ише што…

— А! Это можно. Вот как раз сегодня вечером собираюсь.

— Очень уж отлично. А я пока в порядок себя приведу.

Через час Вахромей был уже у Чурина^[46]).

— На портяночки бы мне товарцу, — с деланной скромностью попросил он.

— А это на базар вам надо, землячек, — небрежно бросил молодой приказчик. — У нас такого товара нет.

— А вон, кубыть, штучка-то подходящая — ткнул Вахромей пальцем на полку.

— Попал пальцем в небо! — фыркнул приказчик. — Это шелк называется!

— А дозвольте глянуть.

— И глядеть нечего!

Но стоявший неподалеку пожилой приказчик, краем уха прислушивавшийся к разговору, вдруг схватил с полки кусок шелку и, отстранив молодого, строго сказал ему:

— Молод еще, с покупателем обхождения не знаешь! Нужно разбирать, кому товар отпускаешь!

И, заискивающе улыбаясь Вахромею, добавил:

— Пожалуйте, ваше степенство! Товарец не дурной, но едва ли взглянется вам: не первосортный… Можем и лучше подобрать!

— То-то! — самодовольно произнес Вахромей.

— Мальчик, стул господину приискателю, — юлил опытный продавец, сразу раскусивший покупателя.

Прилавок покрылся штуками разнообразных шелков.

— Почем? — небрежно спрашивал Вахромей.

— Семь с полтиной-с.

— А дороже есть?

— Вот кусочек московской работы, на двенадцать рубликов будет, специально для хорошего покупателя держим, — вытащил продавец из под груды товара. Правда, полчаса тому назад он цену этого куска назвал в семь рублей, но Вахромей, засыпанный материей, словами, смущенный непривычной обстановкой и занятый тем, чтобы не обнаружилось его смущение, не заметил этого.

— Подороже нет?

— Дороже не бывает-с! — посовестился, наконец, приказчик.

— Ну, ладно! Заверни!

— Сколько-с прикажете? — подсунулся опять молодой приказчик.

— Чего сколько?! Сказал, заверни всю штуку!

— На костюмчик не прикажете ли, ваше степенство?

— Костюмчик? Ничего… покажи-ка!

— Вот-с! Бархат первый сорт!

— Дерьмо! — обнаглел вконец Вахромей. — Показывай, что нинаесть лутчий. Знаешь, кто покупает?

А по магазину уже пошел шепот:

— Из тайги приискатели вышли!

— С богатого ключа должно быть!

Управляющий, занимавшийся с какою-то дамочкой, передал ее подручному, а сам придвинулся к Вахромею, зорко поглядывая за продавцами, которые его обслуживали.

— Ты что же это, Иваныч, — строго сказал он пожилому приказчику, рассыпавшемуся мелким бесом перед Вахромеем, — нешто так с хорошими покупателями обходятся? Мальчик, подайте его степенству кресло из конторы.

— Ничего! Мы народ простой! — млел Вахромей.

_{Его степенству подали вросло из конторы. — Ничего! Мы народ простой, — млел Вахромей.}　　

— А насчет бархату, — не рекомендую — интимно продолжал управляющий. — Не для вас. Для вас получше выберем. Ей, ребята, ну-ка разбейте новую кипу для его степенства. На первый сорт товарец, а всего на трояк дороже этого.

— За деньгами не постоим!

Через час Вахромей выходил от Чурина. Впереди два мальчишки несли покупки. На Вахромее был новый бархатный пиджак, широчайшие плисовые шаровары, запрятанные в высокие охотничьи сапоги, голубая канаусовая рубашка, подпоясанная шелковым поясом с кистями. Ноги были обмотаны шелковыми портянками.

_{Вахромей торжественно шествовал из магазина.}

Провожал его весь штат магазина во главе с управляющим.

— А портного, не извольте беспокоиться — через час пришлем самолучшего — говорил он, нагибаясь.

К подъезду подкатил лихач.

_____

Вечером Пал Максимыч и Вахромей были в театре. Сидели, по настоянию Вахромея, в первом ряду. В антракте пошли в буфет.

Проталкиваясь сквозь толпу, Вахромей вдруг на секунду приостановился и, сделав какой-то неуловимый жест рукой, торжественно воскликнул:

— Не чисто берешь! Учиться еще надо!

В руке он сжимал руку какого-то подозрительного вида парня. Парень извивался, как уж, и глухо стонал.

— В карман залез, стервец, — пояснил Вахромей столпившимся вокруг него. — Да еще молод. Вперед поучиться надо. Нешто так в карман лазают? — учительным тоном обратился он к вору, — эх ты, мелочь! И Вахромей оттолкнул его от себя, чуть-чуть надавив ему кисть и слегка повернув ее в своей руке. Вор дико вскрикнул.

— Чего кричишь, дурашка, ведь не бьют тебя! Иди себе.

Воришка с воем выскочил из театра с вывихнутой рукой.

— Недель шесть за это ремесло не возьмется, — самодовольно сказал Вахромей.

Лицо его выражало неизмеримое превосходство над карманником. Вряд ли во взгляде знаменитого профессора бывает больше презрения при виде провалившегося ученика.

Во втором действии, в самом трогательном месте, когда на сцене объяснялись в любви, на галерке вдруг запиликала гармошка.

— Ей богу, наши! — воскликнул Вахромей и тотчас покинул зрительный зал.

_____

Когда публика по окончании спектакля стала выходить из театра, многочисленные извозчики отказывались брать пассажиров.

— Занят! — отвечали они спокойно.

— Что за чорт? Неужели заняты все? — изумлялась публика.

— Все до одного.

— Как так?

— Бубенцов всех законтрактовал.

— Какой Бубенцов?

— Что за Бубенцов?

— Вона! Не знаете. Приискатель, Вахромей Данилыч Бубенцов.

— Фу, чорт! — выругался агроном, направляясь к себе в гостиницу пешком. Но дорогу ему загородил какой-то подозрительный субъект:

— Господин Песцов будете?

— Ну? — сердито буркнул агроном.

— Вахромей Данилычем луччий рысак вам предоставлен. Пжалте-с! Серега! Подавай проворней!

— А ты кто такой? — поинтересовался Пал Максимыч.

— А мы так, при них состоим.

— При Бубенцове?

— Вот именно с… Завсегда при приискателях. Потому, сами понимаете… Раз в год ведь бывает…

И, услышав у подъезда пиликанье гармошки, субъект очумело кинулся к приискателям.

Вахромей, вдребезги пьяный, обняв не менее пьяного обладателя гармошки, усаживался на лихача.

— Айда! — кричал он, — чтобы все извозчики за мной ехали в два ряда. Всем плачу, туды вас растуды! А которые — остальные, — пущай пешком идут!.. Ух! Милан! Наяривай!..

Гармошка яростно запиликала, процессия порожних извозчиков, возглавляемая Вахромеем, торжественно двинулась под брань расходящейся публики и свистки и радостные крики мальчишек.

А Вахромей орал хриплым голосом:

VII.

Месяца через полтора Вахромей, оборванный, опухший, в лаптях, стоял в конторе фермы. Пал Максимыч смотрел ни него с укоризной и уличал его во всех прегрешениях.

— И не говори! — сумрачно бубнил Вахромей. — Одна пакость! До того вить дошел, что одеженку всю спустил, весь струмент пропил… Ну, прямо с голыми руками остался… Уж ты того… Дай какую ни на есть работенку до весны. А там…

— А там опять сначала?

— Как придется. Ежели судержусь, сделаю заявку, ну, и золотопромышленник Бубенцов и канпания!

Песцов безнадежно махнул рукой, а будущий золотопромышленник поплелся ни кухню.

…………………..

ТАЙНА ГОРЫ КАСТЕЛЬ

РАССКАЗ, ПРЕМИРОВАННЫЙ

НА ЛИТЕРАТУРНОМ КОНКУРСЕ

«МИРА ПРИКЛЮЧЕНИЙ» 1927 ГОДА

По регистрации № 198.

Иллюстрации С. Э Лузанова

Девиз:

Летучая мышь.

Дорогой друг!

Ты удивляешься, почему я так долго ничего тебе не пишу. В своем письме ты даже употребил несколько крепких слов по моему адресу. Чтож, возможно, что я и виноват, но, держу пари, ты еще больше удивишься, когда узнаешь истинную причину моего молчания.

Не думай, что я рехнулся или что со мной происходят галлюцинации. Все, что ты здесь прочтешь, действительно было. Теперь, когда мои здешние друзья, по моей просьбе, рассказали мне со всеми подробностями как они нашли меня, после недельного моего пропадания, ни нижнем шоссе, под горой Кастель, в глубоком обмороке, и потом месяц лечили меня от нервной горячки, потрясшей мой организм до того, что я стал теперь похож ни сушеную воблу, — не верить в происшедшее нельзя. Все это было на яву, в пяти верстах от Алушты, на — или вернее — в горе Кастель.

Я расскажу тебе все по порядку. Прости, если мой слог покажется тебе неровным: до сих пор нахожусь под впечатлением пережитою, да и до конца своей жизни, наверное, не забуду всего этого. Ну, слушай!

Ты знаешь, что я люблю вставать рано, когда еще не жарко, когда солнце не давит, как непомерная раскаленная тяжесть, а только мягко и ласково пригревает. В эти часы хорошо и работать, и гулять. Море тогда особенно спокойно и маняще, горы окутаны сиреневой дымкой, и не кажется, как в полдень, что они надвигаются на берег и хотят столкнуть его в глубь моря.

В эти часы не сгоняются мимо террасы размалеванные курортники, которых я терпеть не могу. Между прочим, этим летом я их еще больше возненавидел за их манеру засучивать рукава не наружу, как это все делают, а внутрь — ужасно неестественно. Но это, конечно, к моему письму не относится.

Так вот, в одно из таких утр я сидел у себя на террасе и просматривал оттиски геологических карт Крыма, которые мы собираемся в скором времени издать. Погода, как сейчас помню, была особенно хорошая. Ночью прошел дождь, освежил воздух и прибил пыль на дороге. Море лежало как будто уставшее, медленно и глубоко вздыхало и только у самого Серега стлалась каемка мути от стекающей дождевой воды.

Надо мной, под какую-то свою песню, стучал молотком татарин-сапожник Люблю эти песни: они так гармонируют с горами и морем, и от них становится душе особенно просторно и светло…

Вдруг я услыхал топот копыт и, посмотрев на дорогу, увидал, что к моей калитке подъезжает всадник. Я узнал Ахтема, моего друга — татарина из Биюк-Ламбата. Он, видимо, был сильно взволнован и, спешившись, долго нащупывал щеколду калитки, хотя всегда находил и открывал ее сразу. Появление его меня удивило: чтобы так рано оказаться в Алуште, из Биюка ему выехать надо было еще ночью.

— Мараба! — крикнул я. — Здорово! Что случилось? Может быть ты открыл новую сталактитовую пещеру и везешь мне образцы сталактитов, пока туристы их еще не разворовали по кусочкам?

Ахтем привязал свою взмыленную лошадь к дереву и поднялся на террасу.

— Нет! — ответил он — Пещер — маленький дело, мое — большое дело. Велли пропал.

— Велли Арифов?

— Да, Велли Арифов вчера пропал.

Я расхохотался.

— Вчера? Арифов? Есть из-за чего взбудоражиться! Что он, маленький ребенок, чтобы пропадать? Лучшего ходока по горам я не знаю. Вдобавок я ему дал поручение найти в горах один редкий минерал — камень, понимаешь? Может быть, он пошел его искать, зашел далеко и заночевал в горах.

Но лицо Ахтема продолжало быть обеспокоенным.

— Э? Нэт! Ты не понимал. Под земля провалился! Со мною был, и потом нет его, пропал он.

Заинтересованный, я попросил его рассказать, как было дело, и вот что услыхал.

Вчера утром Ахтем и Арифов в поисках заблудившейся коровы поднялись на Кастель. Около самого кратера эту корову они нашли и погнали ее вниз, в Биюк-Ламбат Тропинка там идет очень круто, и, спускаясь, легче бежать, чем итти медленно. Такого мнения была, очевидно, и корова и чтобы не отстать от нее, Ахтему пришлось мчаться во весь опор, целые каскады камней сыпались у него под ногами. Арифов бежал сзади.

_{Корову нашли и　погнали по тропинке в Биюк-Ламбат. Ахтем мчался во весь опор}

Добежав до первой площадки Ахтем задержал корову и стал поджидать своего спутника. Тот не приходил. Не понимая в чем дело, Ахтем несколько раз громко позвал его, но никто не откликнулся. Тогда, привязав корову, он поднялся по тропинке. Тропинка была пуста. Ахтем заглянул в кусты, походил по вершине, снова покричал — никого.

Тут в голове у него мелькнула догадка: не подшутил ли над ним Арифов, не спустился ли он по другой тропинке. Ахтем вернулся к своей корове и отправился с ней в Биюк-Ламбат. Арифова и там не было. Подождав часа два, Ахтем собрал несколько молодцов и вместе с ними обшарил часть горы, примыкающую к тропинке. Они раздвигали кусты, приподнимали упавшие деревья, заглядывали во все норы и ямы, кричали, свистели и даже спускались в кратер, хотя знали, что там Арифову совершенно нечего делать. Кастель не Чатыр-Даг, а человек не яблоко, но татары вернулись в Биюк с тем же, с чем и пошли. Они почти убеждены, что в исчезновении Арифова не малую роль сыграла «нечистая сила».

Но Ахтем этому не верит.

— Нечистый весь уехал, как революция пришла — говорит он.

И, зная, что горы — моя специальность, и что не мало горных загадок я, в свое время, разъяснял ему, он прискакал ко мне с просьбой помочь ему разыскать его пропавшего друга.

Нечего и говорить, я сейчас же согласился и, наскоро собравшись, вместе с Ахтемом отправился на Кастель Ахтем был так взволнован, что даже отказался перекусить с дороги, он только ввел свою лошадь за забор, напоил ее из фонтана я напился сам.

Следуя своей твердо укоренившейся привычке, я взял с собой все, что могло понадобиться в горах несколько свечей, спички крепкую веревку, карту, компас. Кроме того захватил еще фунта два вареной баранины и краюху хлеба. Уже в пути я отломил от нее кусок и почти насильно впихнул его Ахтему.

Дорога из Алушты на Кастель идет сначала по берегу моря, по шоссе, а потом сворачивает направо и узкой извилистой тропинкой поднимается зигзагами по крутому кирпичному наклону, вдоль и поперек изрытому водотеками. Из земли острыми углами торчат выходы Пластов глинистого сланца, ломкого как стекло, и его слоистые пластинки хрустят под ногами, ломаются и мелкими обломками катятся под гору.

Потом некоторое время тропинка идет виноградниками и, наконец, у самого уже подножья Кастель входит в прекрасный буковый лес. Там — толстые, седые стволы, приятная тень, а между ветками мелькает синяя-синяя стена моря и, чем выше поднимаешься, тем выше вырастает эта переливающаяся чешуйчатой рябью хрустальная стена.

Среди деревьев всюду разбросаны огромные камни — трахитовой, когда-то изверженной породы, а также серовато-зеленоватая порода, отложившаяся поздней уже, в эпоху, когда на этом месте был океан.

Гору Кастель называют еще малым Аю-Дагом. Геологически эти горы одного происхождения, но по внешнему виду они, действительно, имеют много общего. Только, если Аю-Даг — это медведь, спустившийся с гор и пьющий воду, то Кастель — это медведь уже напившийся и отдыхающий, повернувшись к морю своим широким крупом. Высшая точка горы находится в южной ее части, над самым морем, и спуск с нее к берегу очень крут, понижается отлого и голова медведя лежит уже на отрогах Бабуган-Яйлы. Вся гора покрыта лесом и издали кажется кучей пушистого мха.

Тропинка, по которой мы двигались, идет сначала вдоль по склону, на север поднимаясь очень постепенно, и только уже почти у самого гребня горы сворачивает к вершине. По высоте Кастель не велик: всего 207 саж… От Алушты же до вершины около пяти верст. Мы шли быстро и покрыли это расстояние в один час.

Ахтем подвел меня к самому кратеру, похожему на огромную воронку от взорвавшегося снаряда, и показал тропинку, по которой он спускался с коровой. Эта тропинка шла частыми зигзагами между кустами и деревьями и скоро терялась из виду. Верхняя ее часть тоже была плохо видна, так как она шла там по голым камням.

Оглядевшись, я восстановил в памяти рассказ Ахтема и, присев на камень, стал соображать.

Как рассказывал Ахтем, Арифов, поднимаясь с ним на гору, говорил, что ему в этот день нужно поспеть в Партенит, за посудой из-под проданного вина. Следовательно, он спешил и, конечно, должен был избрать для спуска самую короткую тропинку. Мне хорошо знакома топография местности и я знал, что короче пути в Биюк-Ламбат и в Партенит, чем эта тропинка, нет.

Предположение Ахтема, что Велли подшутил над ним, мне казалось совершенно необоснованным, так как, во-первых, я знал Арифова, как очень серьезного татарина, а, во-вторых, такой поступок нарушил бы неписанный, но свято исполняемый горный закон. На подобную «шутку» был бы способен русский, татарин же никогда не станет заставлять зря волноваться своего товарища и, тем паче, не станет отрывать людей от работы, чтобы они искали его.

Нет, без сомнения, Арифов начал и до самого своего исчезновения продолжал спускаться по этой тропинке следом за Ахтемом. Мог ли он свернуть по дороге в сторону? Трудно предположить. Зачем? Если для того, чтобы сократить путь, то это только можно сделать там, где голое место, где нет кустов, которые почти все в Крыму колючие и всем им одинаково подстать имя «держи-дерево». Сокращать же путь по голым каменным россыпям опасно, так как легко поскользнуться и упасть, и, кроме того, это верный способ обсыпать тропинку и сделать в конце концов ее непроходимой. Татары слишком дорожат своими горными дорогами, и я сколько раз был свидетелем, как проводники воевали с русскими туристами, не желавшими аккуратно следовать всем извилинам тропинки.

Итак, Арифов пропал на узкой полосе земли, спускающейся зигзагами от вершины горы до первой ровной площадки. По ведь вчера, в продолжение нескольких часов, все здесь обшаривали и ничего не нашли. Однако пропавший татарин должен быть здесь. Хотя бы потому, что его нет там, где он мог бы быть, а во всех других местах он быть не может. Эту загадку я решил разгадать во что бы то ни стало. Меня охватило даже какое-то остервенение, и без Арифова, живого или мертвого, я решил горы не покидать.

Сломав себе кизилевую палку, я медленно спустился по тропинке, ощупывая каждую пядь земли, вглядываясь в кусты и то и дело останавливаясь и возвращаясь по своим следам обратно. Ахтем шел сзади и рассказывал мне про каждый изломанный куст, про каждый след на траве, про каждый сдвинутый камень — кто и когда это изломал, примял или сдвинул. Оказалось, что все это сделали во время поисков, а до того здесь все было в нормальном состоянии.

Также старательно я ощупал и обнюхал площадку, где останавливался Ахтем с коровой, чтобы убедиться, что Арифов не мог здесь обогнать Ахтема и пробежать дальше вниз незамеченным. Заставив Ахтема снова рассказать мне всю историю, я полез обратно в гору. На всем своем протяжении тропинка была вполне крепка и предполагать под ней какую-нибудь западню не приходилось.

Тебе, наверное, нелепой кажется и самая мысль о западне, но, дорогой мой, ведь я же знал, что Арифов летать не умеет, на земле его нет, значит, он мог быть только под землей. И, как увидишь дальше, мои предположения сбылись.

По каким образом найти то место, где Арифов провалился сквозь землю? Долго я ломал себе голову, и внезапно дикий, и в то же время блестящий план мелькнул в голове.

— Где вы нашли корову? — спросил я Ахтема.

Он показал.

— Вона: куст глодал! Видишь — об кусанный!

Я бегом бросился туда и по дороге закричал:

— Скорей, скорей, Ахтем! Вообрази, что ты опять гонишь эту корову вниз, как тогда! Понимаешь? Гони ее, гони скорей палкой! Вот она стоит! Она не хочет итти! А я — Арифов! Я побегу за тобой! Да беги же, говорю тебе, беги, как тогда бежал.

Первое время Ахтем, ничего не понимая, выпученными глазами смотрел ни меня. Но вдруг все понял, сорвался с места и, размахивая палкой, со всех ног побежал к кусту.

— Эге! Но! — кричал он, и, скача кругом куста, гнал оттуда воображаемою корову.

— Пошла, пошла! — орал я, чувствуя, как что-то напряженно дрожит во мне, и боясь, как бы Ахтем какой-нибудь оплошностью не сорвал весь мой план.

Не переставая кричать, Ахтем стремглав понесся по тропинке.

— Я — Арифов, я — Арифов! — твердил я себе, — я пришел сюда за коровой, вон ее Ахтем погнал! Она скачет галопом и кисточка ее хвоста болтается в воздухе! Я бегу за ней — я — Арифов!

Дико, как в исступлении, крича и прыгая с камня на камень, Ахтем все быстрей и быстрей бежал вниз по тропинке. Я не отставал от него.

Наш бег был настолько быстр, что у меня даже стали заплетаться ноги и я еле успевал выбирать для них такие места, чтобы не поскользнуться.

Повороты на извилинах тропинки были очень крутые. Несмотря на мои резиновые подошвы и немалую ловкость, выработанную долголетней жизнью в горах, я то и дело скользил.

Так продолжалось почти до самой площадки. К этому времени темп нашего бега сделался таким бешеным, что от мелькания деревьев, кустов и камней у меня зарябило в глазах, и я почти не соображал, как бегу и куда ставлю ноги. И вот, не помню верно, не то перед последней, не то предпоследней излучиной тропинки я вдруг почувствовал, что не могу повернуть. Поворот в нескольких шагах, а я бегу быстро и ноги уже настолько не в моей власти, что я должен неминуемо пробежать мимо поворота, прямо — в кусты, и, таким образом, против своей воли сократить зигзаг тропинки. Больше того, я чувствовал, что и Арифов должен был поступить так же. Ведь весь мой план, как ты, надеюсь, уже догадался, и заключался в том, чтобы на время поставить себя на место Арифова, как бы перевоплотиться в него; бежать с горы так же, как он бежал, попасть, таким образом, на то место, где он пропал и, следовательно, ценою собственного исчезновения разгадать всю эту таинственную историю. Итак, попытавшись все-таки не безуспешно, повернуть, я ринулся прямо через кустарник. Как ни быстро я бежал, я все-таки успел заметить, что ветки здесь сильно обломаны, а трава так совсем примята.

До следующего зигзага тропинки было не больше 3-х саженей. Если бы я добежал до него, я бы оказался впереди Ахтема, который продолжал гнать свою несуществующую корову, аккуратно следуя всем извилинам тропинки.

Но этого не случилось.

Перепрыгнув, чтобы не исцарапаться, через куст и потом снова опустившись на землю, я вдруг почувствовал, что земля подо мной подалась, и, раньше чем я успел что-либо сообразить, я ухнул куда-то в глубину, по дороге больно стукнувшись о ствол дерева.

Несколько минут я был без сознания. Первым моим впечатлением, когда я очнулся, было ужасающее зловоние. Воняло сразу всеми самыми отвратительными запахами. Невольно я заткнул нос рукой и попытался дышать через рот, но и во рту осаживался этот смрад, и мне страшно было проглотить слюну.

Второе впечатление, когда я открыл глаза, была абсолютная темнота. Вытягивая руки в сторону, я мог нащупать неровные липкие каменные стены, а под собой чувствовал настил из толстых веток.

Сначала мне казалось, что я задохнусь в этом воздухе. Но скоро я немного свыкся, а когда сообразил, что нахожусь на верных следах пропавшего Арифова, мое настроение совсем поднялось. Ощупав себя, я убедился, что никаких повреждений у меня нет. Просто падение меня ошеломило.

Я достал из мешка свечку и зажег ее. Она загорелась нехотя и только маленьким колеблющимся пламенем: в этом воздухе было слишком мало кислорода. Но и при таком тусклом освещении я мог различить, что я нахожусь в узкой конусообразной яме, закрытой сверху каким-то сложным приспособлением из гнутых прутьев. Очевидно, это была само-захлопывающаяся крышка, которая пропустила меня так же, как и Арифова, и потом закрылась. Стены были совершенно голы и на них блестели в отблесках пламени маленькие капли просачивающейся воды.

Осмотрев пол этой ямы, действительно сделанный из веток и палок, я нашел в нем отверстие. Но как только я попробовал заглянуть в него, свечка потухла, и сам я должен был отскочить на два аршина в сторону. Если здесь воздух был скверный, то там, внизу, он был просто убийственный. Чтобы только как-нибудь облегчить работу своему обонянию, я завязал нос и рот платком.

С большим трудом удалось мне снова зажечь свечу и заглянуть в отверстие. Все, что я мог увидеть, это было несколько ступенек старой полуразвалившейся лестницы. Решив довести начатое дело до конца, я осторожно стал спускаться по ней. Одна ступенька подо мною обломилась, но я успел во время повиснуть на руках и удержаться. Наконец, я почувствовал под собой твердую почву. Так как одна свеча давала слишком мало света, я зажег еще вторую и при их свею увидел, что нахожусь в начале корридора, узкого, но настолько высокого, что можно итти во весь рост, не сгибаясь, — корридора, который уходит к уду-то в гору, немного вниз.

Все мое приключение было настолько необычным, что я просто потерял способность соображаю и совершенно не помню, сколько времени я шел по этому корридору. Я только вспоминаю, что меня пугали капли воды, с гулким щелканием падавшие на каменный пол, а из всех щелей с удивлением выглядывали не то пауки, не то тараканы Под потолком, по нескольку в ряд, черными мешечками висели спящие летучие мыши. Корридор все время заворачивал немного вправо.

Вдруг на одном из выступов камней я заметил веревку, ни которой болталась спичечная коробка. Чтобы убедиться, что это мне не мерещится, я протер глаза и, как полагается в подобных случаях, пощипал себя за локоть. Но глаза и локоть работали исправно, следовательно, и спичечная коробка существовала на яву Впрочем, о назначении ее легко было догадаться, если предположить, что в пещере есть люди. Она играла ту же роль, что электрический выключатель в наших квартирах. При прогулках по корридору, здешние обитатели должны были иметь потребность в свете и вот, на всякий с ту чай, они развесили вдоль по корридору такие коробки.

Пока я изучал напечатанную на спичках самую прозаическую марку, какую только можно себе представить: «Красная Березина», — какая то шалая летучая мышь, разбуженная светом, вдруг сорвалась с места и принялась ошарашенно кружиться около меня. Я отмахнулся от нее, но так неудачно, что нечаянно уперся свечками в стену корридора и потушил их. Выругавшись по адресу мышей, которые, вместо того, чтобы смирно сидеть под полом, в тщеславии нацепляют на себя крылья и летают по воздуху, я полез в карман за спичками. Не успел я их как следует нащупать, как почувствовал чье-то прикосновение к моей руке.

Думая, что это летучая мышь уселась на меня, я протянул руку, чтобы ее прогнать и… не знаю, как я не умер на месте от ужаса. Своими пальцами я ясно нащупал руку человека, державшего меня. Что волосы на моей голове пошевелились, в ртом я ручаюсь. Встретить человека в пещере, я, конечно, предполагал, но таинственное бесшумное появление в темноте привело меня в ужас.

— Кто здесь? — в диком страхе закричал я.

Но в ответ послышалось только глухое звериное рычание, и рука, державшая меня, с силой сжата мою руку и потянула ее вперед. Я попробовал было сопротивляться, но из этого ничего не вышло. Таинственное существо поволокло меня по темному корридору. Шло оно так быстро, что я должен был бежать и в темноте несколько раз больно стукнулся плечом о выступы камней.

_{— Кто здесь? — в диком страхе закричал я. В ответ послышалось звериное рычание…}

Свечи и спички я давно выронил, а фуражка, за что то зацепившись, сбилась с головы.

Протащив меня так шагов сто, это существо принялось громко рычать и в то же время я заметил впереди нас на полу в на стене корридора пятно свез а, шедшего откуда то сбоку. В его тусклых отблесках я смог различить человека,поймавшего меня. Бесспорно, это был человек, но что-то звериное чувствовалось в его движениях, в его низко пригнувшейся фигуре и в огромных обезьяньих лапах. На нем были ужасающие, пропотелые и просаленные лохмотья, одни способные испортить воздух во всей пещере. Лица его я не видел, но голова была покрыта длинными спутавшимися волосами, повидимому, давно не приходившими в соприкосновение с ножницами. Полузверь — получеловек…

Прорычав особенно громко, он сильно толкнул меня вперед и сейчас же куда то исчез. Я стоял перед широким проломом в стене корридора, ведущим в боковую пещеру. Там, на стене, противоположной входу, из щели между камнями торчало нечто среднее между факелом и лучиной, и больше коптило, нежели давало света. Сквозь чад я видел какие то деревянные сооружения, напоминающие столы, и несколько больших круглых камней, лежащих на полу.

Больше я ничего не успел разобрать. Перед дверью вдруг появилась длинная лохматая и грязная фигура человека, одетого в серый балахон и драную барашковую шапку. Судя по бороде, спустившейся чуть не до пояса, и по седым волосам, это был старик, но по тому голосу, которым он приветствовал меня, этого совсем нельзя было сказать.

— А! А! — закричал он таким басом, что воздух пещеры, несмотря на всю свою плотность, испуганно мотнулся и задрожал, вызывая бесчисленные эхо в дальних концах корридора. — Новый! Новый! А! А!

И вдруг, весь передернувшись, закричал что то бессвязное и завертелся на месте, высоко задирая свои босые, покрытые струпьями ноги.

Я сразу увидел, что имею дело с сумасшедшим, но от этого мне стало только еще страшней. Его фигура металась передо мной и принимала в этом чаду несуразные, расплывчатые очертания. В колышащихся отблесках огня он казался не человеком, а каким то выходцем с того света, и его скакания принимали гипнотизирующий смысл. Я стоял, не чувствуя под собой почвы и, смотря, как мелькало передо мной серое, сморщенное, как сушеный банан, лицо старика, мне казалось, что еще немного и я лишусь чувств от страха.

Но присев, в заключение, несколько раз на корточки и подпрыгнув почти до потолка, он, наконец, утихомирился и с минуту молча смотрел на меня. Глаза его были безумны и все время блуждали из стороны в сторону.

— Новый! — прохрипел он. — Нужен, нужен, очень нужен!

Он повернулся, чтобы итти в глубь пещеры, но остановился и почти нормальным голосом спросил:

— Ты кто?

Я еле отодрал язык от гортани и, давясь словами, пролепетал:

— Я геолог.

Старик вдруг схватил меня за плечи, втянул в пещеру и, подняв как ребенка, усадил на то сооружение, которое я принимал за стол.

— Ты — геолог? Как тебя зовут?

Я назвал себя.

— О! — закричал он. — Смотри, смотри на меня! Неужели ты не узнаешь меня, злейший мой враг? Смотри лучше, смотри!

Пораженный я глядел на него и не мог поверить своим глазам.

— Андрей Никитич! — воскликнул я.

— О! О! Вспомнил! — Он стоял передо мной, извиваясь и приплясывая. Барашковая шапка съехала ему на ухо и из-под нее выбились жесткие, спутанные как пакля, пряди волос. — Вспомнил! Еще вспомни: о чем мы с тобой спорили здесь, на горе Кастель? Не верил ты мне тогда! А я докажу, докажу! Докажу, что Кастель — вулкан! И даже не потухший, а в котором есть еще лава! Раскаленная огне-жидкая лава! Зачем, ты думаешь, я копаю этот корридор? Чтобы найти лаву, чтобы вывести ее наружу и показать вам, сумасшедшим людям, что Кастель не опухоль, не шишка на земной коре, а вулкан! Знай: Кастель будет извергаться! Я вылечу с лавой, я сгорю, по я докажу то, что ни тебе, ни всем вам нельзя доказать словами. И ты дождешься моего доказательства, ты останешься здесь и сгоришь вместе со мной! Это — наказание тебе за твои слова, за твою глупость. Вспомни ее, вспомни. Ну, что? Помнишь?

Да, я вспомнил и мне все стало ясным. Этот несчастный старик был тот самый Андрей Никитич Замотаев, который пропал три года тому назад и которого все уже давно считали погибшим.

Давно еще Замотаев был прислан к нам на должность помощника старшего геолога губернии и постоянно жил в Симферополе. Но когда стали составлять проект Алуштинского водопровода, он был вызван в Алушту и здесь работал вместе со мной. Этобыл очень тихий, молчаливый человек, с некоторыми странностям и, но не такими, чтобы обращать на него особое внимание. Ходили, правда, слухи, что он по ночам куда-то уходит, нагруженный большими мешками, но толком никто ничего не витал.

В геологии края он был очень сведущ, работу любил и был на редкость в ней аккуратен. Я много бродил с ним по горам и более спокойного при всяких обстоятельствах и падежного товарища не видал. Он всегда был в одинаково-ровном настроении, никогда не ругался при неудачах и не впадал в отчаяние, когда нам случалось заблудиться в горах.

Во мнениях был уступчив и легко, даже чересчур, соглашался со взглядами собеседника.

Но всему этому мирному житью положил конец раз происшедший случай.

Как-то рано утром я поднялся с Замотаевым на эту самую Кастель. Как известно, на этой горе есть кратер. Благодаря ему долгое время считали Кастель за потухший вулкан, но позднейшие исследования эти взгляды опровергнули. По новым теориям происхождение горы рисуется так.

В весьма отдаленные времена, в юрскую эпоху, а может быть и раньше, здесь под верхними осадочными породами скапливалась жидкая лава. Скапливалась, но не выходила наружу — это очень важно, так как именно это главным образом и отличает новую теорию от старой. Потом, не найдя выхода, лава застыла и образовала различные трахитовые породы, в изобилии находящиеся на Кастель. Проходили тысячелетия и тысячи тысячелетий, океан, бывший здесь, в силу поднятия земной коры, ушел, начались сдвиги, сбросы, образование складок. Из одной такой складки и образовалась Кастель. Застывшая лава поднялась вместе с образованием горы и позднее обнажилась, вследствие энергичного выветривания лежащих поверх нее осадочных, доломитовых пород. Кратер же — это просто провал, вполне естественно образовавшийся (как трещина) при горообразовательном процессе.

Так вот, поднявшись с Замотаевым на Кастель, я заикнулся было об этой новой теории. Здесь с моим спутником сделалось что-то необычайное, совсем на него не похожее. Всегда такой тихий, он вдруг побагровел, и, взмахнув рукой, точно хотел ею что то отбросить, закричал:

— Кастель — вулкан, милостивый государь!

Ошарашенный его топом, я попытался робко возразить, но напоролся на упорство, граничащее с безумием. Замотаев ни за что не хотел согласиться с тем, что Кастель, как он выразился, шишка, опухоль, а не вулкан. Он так волновался и горячился, что можно было подумать, что дело идет о его собственной жизни. Но, выполнив работы, мы должны были вернуться в Алушту, так как Замотаев был совсем вышиблен нашим спором из колеи.

Когда я рассказал о происшедшем товарищам, они весело посмеялись над «отсталым стариком», но скоро обо всем забыли. Через неделю старик пропал и больше его никто не видал. Думали, что он утонул, купаясь в море, искали по берегу одежду и, действительно, нашли ее в кустах под самой Кастель. Немного, как полагается, пожалели и — забыли…

И вот теперь я встретился с ним в такой необычайной обстановке. Значит его приверженность к вулканической теории была не просто причуда, а настоящий психоз? ярко выраженное сумасшествие. И, симулировав утопление, он на самом деле зарылся в гору, чтобы таким «непосредственным» способом опровергнуть уже всеми принятую теорию. Этот безумец надеялся докопаться до сердца вулкана и через свой корридор, пробитый, я не знаю как, сквозь эту толщу пород, выпустить на волю жидкую лаву, заставить гору извергаться. Он хотел в Крыму создать второй Везувий! Поистине, он воздвигал себе не совсем обычный памятник! На мятник, потому что он сам должен был сгореть в своем корридоре, встреть он, действительно, раскаленную лаву.

Не думаю, чтобы существовал когда-нибудь другой ученый, с такой же последовательностью отстаивавший свои взгляды. Для этого нужно быть по меньшей мере таким же сумасшедшим, как Замотаев.

…— Вспомнил. Вспомнил! — кричал он передо мной, — теперь ты получишь доказательства, каких еще никто в мире не получал! Ха! ха! ха! Я заставлю тебя поверить. Ты увидишь вулкан — Кастель или нет! Ты останешься v меня.

Остаться здесь. В этом аду, в этой вонище, (я заметил, что весь пол покрыт слоем гниющих отбросов и всяких нечистот), без воздуха, без солнца одному с сумасшедшим стариком? Нет, ни за что! Я хочу сейчас же уйти. Я, собственно, пришел за одним татарином, но, если его нет здесь, то я уйду и без него. Только поскорей, а то и я тоже рехнусь в этом ужасном подземелии.

— Татарина? Одного? — старик дико захохотал. — Что-ж так мало? Идем со мной, я тебе покажу одного товарища! Ха! ха! ха! Идем, идем! Неистово скребя рукой спину, он повел меня по корридору направо. Через несколько шагов по чему-то липкому и зловонному, старик велел мне зажечь спичку. Говорить тебе, что я увидел? При одном воспоминании у меня стынет кровь в жилах.

Вернувшись в комнату, я долго не мог опомниться и только минут через пять, задыхаясь, смог спросить у злорадно усмехавшегося старика:

— Откуда вы берете… таких?

— Ха-ха-ха-ха! — опять захохотал он. — Таких! Нет, я их беру с земли такими, какие они там есть, как все вы. А потом я им делаю маленькую, совсем маленькую операцию. Простое прокалывание черепа особой иглой и давление на известные мозговые центры. После этой операции они все делаются, ха-ха, послушными, как овечки. Видал? Их у меня 42 штуки и все они рядышком мирно спят. Завтра ты увидишь, как они работают!

Итак, я имею дело не только с одним сумасшедшим, но еще с четырьмя десятками полуживотных, существ, превращенных этим маниаком в идиотов, чтобы они помогали ему рыть его бессмысленный корридор. Подземелье безумцев! Безумцев, обуреваемых одним желанием — взорвать самих себя, сгореть заживо и извергнуться вместе с раскаленной лавой.

…Не буду передавать всех безумных и полных скрытого ужаса речей старика. Этот кошмар не скоро забудется. Первых людей он ловил при помощи капканов, а потом, сделав над ними свою жуткую операцию, приучил их ловить молодых здоровых парней, неосторожно зашедших на гору Кастель.

Этот безумец не только не сознавал своего преступления, но с гордостью заявлял, что он служит науке и что те несчастные, потерявшие по его вине человеческий облик, — герои науки, после которых останется слава, какой еще никто на земле после себя не оставлял. Но главная честь выпадет, конечно, на долю самого Замотаева.

В то время, как старик бесновался передо мной в красноватом чаду, к двери пещеры подтащился один из тех, кого я видел в корридоре, и сел против выхода. В руках у него был тяжелый лом. Я был не настолько наивен, чтобы не видеть, что я — в плену.

В самый разгар своих излияний, Замотаев вдруг подскочил ко мне, схватил меня поперек туловища и. как какую-нибудь кошку, бросил в угол на кучу сырого тряпья, навалил другое тряпье сверху и, пробормотав: — Спи! — повалился рядом и сейчас же заснул.

Я не имел никакого намерения лежать в этой отвратительной грязи, тем паче спать. Но только я попытался встать, как страж с ломом прыгнул ко мне и, дико ворочая белками, своими лапищами уложил меня на место.

Несмотря на чад, ужасный воздух и гнилую грязь, впечатления дня меня так утомили, что я на несколько часов забылся тяжелым сном. Мне снились кошмары один страшней другого, но все они кончались извержением Кастель.

Разбудил меня поднявшийся вдруг шум. Я сразу догадался, что это начали свою безумную работу сорок два идиота. Приподнявшись на локте, я обвел глазами пещеру и увидел, что старик стоит в дверях на коленях и молится. Он клал широкие кресты и поклоны, а губы его шептали молитву. Изредка доносилось, произносимое с захлебывающимся придыханием «господи, помилуй». Посмотрев по направлению его поклонов, я заметил там маленькую закопченую икону, стоявшую на выступе камня. Под иконой висела лампадка, но она не горела, да и не могла бы гореть в таком воздухе.

Увидя, что я проснулся, старик прервал молитву, низко поклонился мне и, достав из-за пазухи кусок чего то, протянул его мне, со словами:

— На, поешь! Я уже сыт!

Не разобрав как следует в чем дело, я протянул было руку и, вдруг разглядев, в ужасе отпрянул. Это было… Нет, не буду говорить, что это было. От одного названия ты на год лишишься аппетита. И подумать только, что этим питались — и кто? — люди! И были живы. Нет, мне нужно кончать письмо! Я опять все переживаю и, пожалуй, опять мне придется ехать в санаторию. То, что я видел в этой пещере безумцев, может перенести только такой же сумасшедший, как он. Нормальный человек должен был бы там погибнуть.

Не буду подробно рассказывать о тех жутких днях, которые я провел под землей. Я ничего не ел, почти не дышал. Я думал, что лучше умереть, чем вдохнуть полной грудью этот воздух, отравленный мириадами самых отвратительных миазмов. А ведь люди жили там годами.

Я видел работу сорока безумцев. Сверхъестественная работа. Живые существа, превращенные в машины! В свете факелов, они с механической точностью взмахивали ломами и кирками и под их ударами отламывались куски, и восьмую часть которых нормальный человек отколоть не сумеет. Корридор продвигался в глубину, в толщу пород, к несуществующей лаве несуществующего вулкана.

Отломанные куски дробились и утаскивались вверх по корридору. Старик говорил, что их по ночам вытаскивают наружу и сбрасывают в кратер.

Во всяком случае это была работа титаническая, и страшно становилось перед ее бессмысленностью.

Старик сам не работал. Он только кричал на своих «рабочих», которые все с той же механической точностью исполняли его приказания. Сколько я ни наблюдал, я не мог заметить и признака присутствия в них хоть какой-нибудь искры сознания. Операция старика была радикальна.

Несчастного Велли Арифова мне было легко узнать по его еще не успевшей превратиться в лохмотья одежде, по бритому, еще не обросшему лицу. По во всем остальном он был таким же, как и все.

Я уже говорил, что корридор погружался очень покато и все время заворачивал вправо, это было заметно на глаз. Но старик все время твердил, что он очень быстро опускается в глубину и что корридор совершенно прям. Чтобы доказать это, он как-то принес компас, по которому действительно выходило, что корридор идет по прямой линии. Причину этого явления я тогда только предполагал, окончательно же ее выяснил лишь потом, когда, во время моих позднейших экскурсий на Кастель, заметил значительное отклонение стрелки компаса. Очевидно, в толще горы залегают какие-нибудь магнитные породы, которые и влияют на компас. Замотаев же слепо верил магнитной стрелке, не будучи в состоянии сам заметить совершенно очевидное отклонение корридора от прямой линии.

Чем объяснить его заявления о том, что корридор вдет круто вниз, — я не знаю. Думаю, что только сумасшествием.

Меня все время тошнило и часто происходили обмороки. Конечно, к своей баранине я не притронулся и, в конце концов, она протухла. Единственно, что было в пещере чистое, это вода. Ее брали из родника, пробившегося в пещеру. Но одна вода не могла, ясное дело, заменить и пищу, и воздух, и свет — все то, что необходимо для существования нормального человека.

Сторож с ломом был приставлен ко мне и не отходил от меня ни на шаг. По корридору мне позволяли ходить только до определенного места и, если я пытался итти дальше, внушительный лом преграждал мне путь.

Так прожил я под землей шесть дней, по исчислению тамошних обитателей. Сколько это выходило по настоящему — я не знаю, так как разделение на день и ночь под землей было, конечно, искусственным.

Доведенный до отчаяния и не сомневаясь, что быстрая смерть лучше медленного гниения заживо, я, наконец, решился бежать. Как и следовало ожидать, меня очень скоро настигли в темном коррпдоре и привели обратно в комнату старика. Он встретил меня, грозно нахмурившись.

— Бежать! — кричал он. — Бежать, не дождавшись моего доказательства? Может быть мы сегодня же доберемся до лавы! Может быть сегодня же загремит новый вулкан на земном шаре, созданный мной! Почем ты знаешь? И ты не хочешь подождать? Ладно же, я заставлю тебя это сделать! Ты останешься здесь навсегда и навеки потеряешь желание удирать отсюда. Держите его!

Два идиота держали меня и без того с такой силой, точно я был по крайней мере слоном.

Старик покопался где-то в углу за столообразным сооружением и скоро вернулся оттуда, неся в руках прибор, весьма напоминающий паяльную лампу. Только там, где обычно должно вырываться пламя, торчала длинная блестящая игла.

Я сразу понял назначение этого инструмента. Я понял, что я должен превратиться в такое же бессловесное и безумное существо, как вот эти держащие меня, должен стать полуживотным, навеки остаться здесь, под землей, — другими словами, должен сделаться номером сорок третьим.

Не скажу, чтобы я очень испугался. Наоборот, какое-то успокоение разлилось по всему моему организму. Мне только хотелось, чтобы поскорей вся эта жуть кончилась, а как — все равно. И я не пытался сопротивляться.

Старик приблизился, поднял руки и стал читать надо мной молитву. Потом он что-то долго и торжественно говорил. Опять в красных отблесках факела металось его лицо и смутно расплывалась длинная фигура в сером балахоне, опять он шлепал по полу босыми ногами и опять тряслись жесткие пряди седых волос, падавшие на лоб. Я не слышал слов и почти не видел старика. Безмерная усталость охватила меня и я еле стоял, поддерживаемый с двух сторон. Помню, что страшно хотелось спать, и я с нетерпением ждал своего конца.

Наконец, старик кончил скакать, поднял над моей головой свой аппарат и что-то бормоча стал производить им какие-то щелкающие звуки. Я зажмурил глаза. Острие иглы медленно-медленно погружалось в мою кожу. Я мысленно распрощался со всем светлым миром, который весь казался мне тогда в моих воспоминаниях окрашенным в яркую голубую краску…

_{Старик поднял аппарат. Острие иглы медленно погружалось в мою кожу…}

Вдруг, успев уже пробуравить кожу до кости, игла остановилась, покачалась на месте и быстро выдернулась. Удивленный, я открыл глаза и увидел, что старик стоит передо мною в напряженной позе человека, к чему-то прислушивающегося, а на ею лице с молниеносной быстротой мелькают всевозможные выражения от ужаса до торжества.

Страшный грохот заставил меня очнуться. Где-то в корридоре раздались вопли работавших там людей и вслед за ними в подземелье ворвался треск, стук, какое-то дребезжание, грохот и… свежий воздух! Его было — всего какая-нибудь капля, но нет слов, чтобы описать, какое блаженство мне эта капля доставила. Это был настоящий, чистый, пахнущий морем и зеленью воздух. Я почувствовал даже вкус его, и вместе с ним во мне родилось бурное желание жить. С дикой силой я рванулся из рук, державших меня… По они ослабли сами собой.

Бросив в сторону паяльную лампу и размахивая руками, старик стремглав бросился по корридору туда, откуда шел шум, и по дороге вопил:

— Это — вулкан! Ты слышишь? Это грохочет лава! Вот он новый вулкан! Вот оно мое доказательство — бери его!

За ним, отпустив меня, понеслись два идиота. Наконец, побежал и я, чувствуя, как мутнеет мой рассудок и напрасно старается что-нибудь во всем этом уразуметь.

За поворотом корридора мелькнуло отверстие и в нем — свет, солнце, море. Перегнав бежавшего впереди старика и перескочив через кучу безобразных тел, наполовину придавленных обвалившимися камнями, я выскочил наружу. Этот момент у меня резко запечатлелся в памяти. Я помню море, камни, торчащие из воды, зелень, шоссе и грохочущую по нему длинную вереницу телег.

Мимо меня проскочила высокая фигура старика, крича:

— Вулкан! Вулкан!

Он перепрыгнул через парапет шоссе и бросился вниз на камни, в море. Его фигура, похожая ни большую фантастическую птицу, распластанная в воздухе, была моим последним представлением. Здесь же, на шоссе, у выхода из ужасной пещеры, я упал без памяти.

_{Высокая фигура старика, крича: — Вулкан! Вулкан! — перепрыгнула через парапет и бросилась в море.}　

Я думаю, ты понял все. Не умея направить корридор так, как ему хотелось, в глубину горы, безумный маниак вывел его, против своей воли, и, главным образом, благодаря отклонению компаса, на нижнее шоссе, выходящее у подножия горы. В это время по шоссе проезжали телеги и стук их колес, ворвавшись неожиданно в пещеру, показался старику шумом вулкана. Этот же стук спас меня от смерти.

Вот и все.

Около месяца я жил в санатории и теперь, как будто бы, относительно, поправился. Само собой разумеется, я подал ходатайство о моем переводе из Алушты. Оно удовлетворено и в скором времени я переберусь в Балаклаву. С новым местом, с новыми впечатлениями этот кошмар, надо надеяться, немного забудется.

Ну, что же, ты продолжаешь сердиться на меня за мое долгое молчание?

Твой И.

_____

Это письмо я получил от моего друга детства — геолога, жившего постоянно в Алуште, который в начале этой осени внезапно сошел с ума. Сумасшествию предшествовало его недельное пропадание где-то в горах.

Все то, что он написал мне, он рассказывал и докторам.

На голове его, действительно, оказалась небольшая колотая рана, но никакие самые тщательные поиски не могли обнаружить на горе Кастель и признака какого бы то ни было подземного корридора. Вероятно, все это был бред больного рассудка, тем более, что во всем Биюк-Ламбате не удалось найти никакого Ахтема. Его там никогда и не было. Про Велли Арифова в том районе тоже никто не слыхал. Есть один Арифов в дер. Демерджи, под горой того же названия, но когда ему рассказали всю эту историю, он высказал свое мнение лаконично и убедительно:

— Врал человек!

Андрей Никитич Замотаев действительно существовал и действительно утопился, причем мой друг всегда считал себя виновником его смерти. Дело в том, что оба они обладали упрямым характером и между ними постоянно бывали распри, нередко приводившие к крупным ссорам.

Как раз перед самоубийством старика, мой друг признал всю работу Замотаева за последние годы никуда, негодной. Это удручающе подействовало на старого геолога. Он утопился.

Быстро раскаявшись, мой друг стал страдать от угрызений совести, тем более, что, при более детальном рассмотрении, работа Замотаева была признана удовлетворительной. Исключение составлял только район горы Кастель, действительно обработанный как-то странно.

Стечение этих обстоятельств, а также общая неуравновешенность нервной системы и привели, по мнению докторов, к сумасшествию.

Гора Кастель, пещера, поиски вулкана Замотаевым — все это находит довольно легкое психологическое объяснение. Откуда же взялся скверный воздух, — сказать трудней. Но я думаю, что и здесь я поймал нить. Во время моего последнего посещения Крыма, мой друг жаловался мне на плохое устройство уборной в его квартире, отчего по всему дому распространяется дурной запах.

Но вот, что говорит в пользу истории, рассказанной в письме. В день исчезновения Н., у него во дворе видели лошадь. За этой лошадью никто не пришел и ее, в конечном счете, отправили в совхоз. Затем, у нижнего шоссе, как раз в том месте, где по рассказу моего друга он вышел из пещеры и упал без сознания (кстати: его никто там не находил, а он сам пришел, весь истерзанный и измученный), обнаружили новый, еще совсем свежий обвал, который и мог засыпать вход из «подземелья безумцев». Еще сильней: в камнях обвала нашли разорванную меховую шапку и сильно разложившийся труп человека, с ломом в руках. Но больше, несмотря на тщательные раскопки, ничего не нашли. На тропинке, ведущей с вершины в Биюк-Ламбат, никакого потайного хода не оказалось. Обглоданного куста около кратера тоже не удалось найти.

Мой друг находится сейчас в психиатрической больнице, и есть надежда на его выздоровление. Ведет он себя тихо и целый день пишет письма с одним и тем же содержанием, немного только варьируя его в мелочах. Доктора говорят, что это поразительный пример исключительно ясных и логически развитых ложных представлений.

Поэтому я и публикую это письмо, которое, кстати сказать, попало ко мне после долгих странствований, так как адрес на нем был перепутан.

Да, чуть не забыл сказать. Недавно в море, среди камней, близь Кастель, нашли тоже сильно разложившийся труп человека одетого в длинный серый балахон. Но лица этого человека разобрать было нельзя.

…………………..

МЫ

Перелет через　

Атлантический Океан　

(«Я и мой самолет»)　

Когда телеграф принес известие, что из Нью-Йорка вылетел какой-то смельчак, держа путь на Париж, у многих заныло в груди, точно от предчувствия катастрофы. Слишком уж много храбрецов, пытавшихся перелететь через океан, заплатило за это жизнью. Свежа еще была в памяти весть о бесследном исчезновении летчиков Нунгессера и Коли вместе с их «Белой Птицей».

Но когда два дня спустя телеграф сообщил, что американский летчик Чарльз Линдберг благополучно опустился на аэродром близ Парижа, опасения за жизнь дерзкого летчика сменились чувством неописуемого восторга и восхищения.

Человек безгранично смел, человек бесконечно пытлив, но человеку нужны сильные толчки, даже встряски для того, чтобы заставить его двинуться по неведомому пути. И такой встряской послужил героический перелет Линдберга. Не прошло еще и двух месяцев, а между тем уже вырабатываются грандиозные проекты открытия воздушных линий, которые соединят Старый Свет с Новым, не говоря уже о том, что со дня перелета Линдберга нашлось много удальцов, последовавших его примеру.

Чарльз Линдберг сделал огромное дело. Он заложил еще один краеугольный камень в истории нашей авиации и еще дальше сдвинул ее со стадии экспериментальной на положение обоснованно утилитарной. И в то же время нельзя не преклониться перед человеком, который провел над океаном 36 часов у руля своего сухопутного аэроплана, так как его аппарат не имел плавников, позволяющих опуститься, в случае необходимости, на воду, через которую все время лежал путь. 36 часов без сна, с небольшим количеством пищи, совершенно один и к тому же еще при весьма неблагоприятной туманной погоде!

Чарльз Линдберг своим полетом как бы перебросил мост из Старого Света в Новый и тем самым сделал огромный шаг в смысле сближения обоих полушарий.

* * *

Книга «Мы» («Я и мой самолет»), в которой Линдберг описывает свое детство, свои первые полеты, свои падения и, наконец, перелет через океан, к сожалению, слишком уж продукт американской коммерции. Несмотря на то, что она якобы целиком вышла из-под пера самого Линдберга, сразу бросается в глаза рекламный характер ее. Книга уделяет бесконечно много внимания успехам американской воздушной почты, банкетам и приемам у президентов и королей в честь американского летчика и слишком мало самому полету, который единственно и интересует читателя. Заметим между прочим, что на составление, печатание и выпуск книги американцы затратили, всего 72 часа. И книга издана превосходно.

В главе о полете Нью-Йорк — Париж есть много интересных деталей, представляющих, по нашему мнению, большой интерес для русского читателя, а потому мы и приведем ее. Иллюстрации взяты не из книги Линдберга, так как «Мы» не дает даже карты полета, а все снимки в книге — это фотографии чествования Линдберга.

_____

_____

28 апреля, ровно через 60 дней после сдачи заводу заказа, самолет «Дух Сент-Люиса» был совершенно готов, и я приступил к его испытанию. Аппарат дал даже лучшие результаты, чем этого можно было ожидать теоретически. Начать хотя бы с того, что самолет отделился от земли через 6¹/₈ секунды, с разбега в 165 футов, неся с собою свыше 200 килограммов горючего, сверх обычного запаса. Скорость его была 130^[47]) миль в час, а высоту он брал великолепно..

С собою я взял следующее снаряжение: 2 карманных электрических фонаря; 1 катушку тонкой тесьмы; 1 катушку толстой тесьмы; 1 охотничий нож; 4 красных ракетки в резиновых футлярах; 1 коробку спичек в водонепроницаемой спичечнице; 1 большую иглу; 1 большую флягу в 1 галон; 1 маленькую флягу в ¼ галона (1 кварта); 1 аппарат Армбэрста^[48]); 1 резиновый поплавок с насосом и материалом для починки; 5 жестянок с разными консервами; 2 резиновые подушки и 1 ручную пилку.

19-го мая моросил легкий дождик, небо сплошь было затянуто тучами, и Геофизическая обсерватория сообщала о весьма неблагоприятном состоянии атмосферы для полета. На утро следующего дня я отправился в Патерсон, намереваясь сходить в театр, а потом несколько отдохнуть, но приблизительно в 6 часов вечера я получил сообщение, что над всем Северным побережием Атлантического океана наблюдается высокое давление; надо было ожидать, что туман в скором времени рассеется, и едва ли представится более благоприятное время.

Я не мешкая отправился на аэродром для установки барографа и для детального осмотра самолета. Зятем я вернулся в отель, чтобы немного прилечь и отдохнуть, но пришлось заняться приготовлением к полету, и так не удалось хотя бы немного поспать.

Я вернулся на аэродром еще до рассвета, но, так как снова полил дождь, пришлось отложить поездку до утра.

В 7 часов 40 минут утра мотор был пущен, а 12 минут спустя я уже дал аппарату ход, начав, таким образом, путешествие в Европу. Аэродром был изрядно размыт продолжительным дождем, а потому тяжело нагруженный летательный аппарат довольно медленно прибавлял скорость. Но еще до того, как я миновал середину аэродрома, мне стало ясно, что я сумею избежать препятствия, находившиеся в конце поля. — Я пролетел футах в 15-ти над каким-то трактором и футах в 20-ти над телефонным проводом. Я убежден, что мой самолет мог бы поднять с собою лишних несколько сот килограммов, если бы подъем происходил с твердого грунта.

Я слегка свернул вправо, чтобы не налететь на высокие деревья, оказавшиеся на пути, по вскоре я находился уже на такой высоте, что нечего было опасаться земных препятствий, а потому я подвинул рычаг на 1750 оборотов в минуту. Посмотрев на компас, я взял направление на залив Лонг Айлэнд, и тут сопровождавший меня аэроплан с фотографом повернул назад.

Несколько спустя туман слегка рассеялся и, начиная от мыса Код, на протяжении всего пути через южную половину Ново-Шотландии, погода стояла великолепная, и я превосходно видел перед собою. Я летал очень низко, спускаясь иногда до 10 футов над водою или деревьями.

При перелете через северную часть Ново-Шотландии я несколько раз попадал в шторм и неоднократно пролетал через грозовые тучи. Приблизившись к северному побережью, я увидел на земле местами снег, а вдали, на востоке, береговая линия была сплошь застлана туманом.

_{Карта полета Линдберга через океан.}

_{Ниже — отважный летчик у мотора своего аэроплана.}

На расстоянии многих миль между Ново-Шотландией и Ньюфаундлендом океан был покрыт льдинами, но к тому времени, когда я приблизился к побережью, льда уже не было и в помине, и я различил несколько судов. Я взял направление на Сент Джонс и перелетел над целым рядом ледяных гор. Судов уже нигде не видать было, разве только возле самого берега.

В 8.15 вечера сумерки стали сгущаться, и вместе с тем над водою низко навис туман, через который, однако, удивительно ясно виднелись ледяные горы. Туман становился гуще и гуще, поднимаясь все выше, и в результате, я через два часа вынужден был подняться до самых верхушек некоторых грозовых туч, то есть на высоту в 10.000 футов. Но даже на этой высоте висел туман, через который я мог различить только звезды над головою.

Луна не показывалась, и было, конечно, страшно темно. Некоторые грозовые тучи находились на расстоянии нескольких тысяч футов надо мною, и когда я однажды попытался пролететь через одну особенно густую тучу, аэроплан быстро обледенел; я вынужден был скорей повернуть назад, чтобы выбраться на чистый воздух, и после этого я неизменно делал обход вокруг туч, если не было возможности перелететь через них.

После двухчасового полета в глубокой тьме я увидел, наконец, на горизонте луну, и лететь стало много легче. В час пополуночи по Нью-Йорскому времени начало рассветать, и температура поднялась настолько, что уже нечего было опасаться обледенения аппарата.

Вскоре после восхода солнца облака стали встречаться все чаще и чаще, и нередко приходилось пролетать через них, ориентируясь исключительно на основании инструментов. А когда солнце поднялось несколько выше, туман стал местами прорываться. Зазияли как бы отверстия, и через одно из них я завидел воду. Я снизил аппарат до 100, а то пожалуй даже и меньше футов над водою, и заметил, что океан сплошь покрыт белыми барашками.

Еще некоторое время я летел при довольно ясной погоде, но потом температура стала падать; пришлось подняться на высоту 1500 футов, и все это время я несся через непроницаемый туман. А затем туман опять рассеялся, и я снова завидел воду.

Еще несколько раз случалось, что я был вынужден лететь, ориентируясь только с помощью инструментов, а потом опять туман рассеивался, или, вернее, его разрывало на мелкие части, которые принимали самые забавные очертания. Порою мне чудились берега, на которых я даже видел деревья на фоне горизонта, и до того реальными казались эти миражи, что я наверное принял бы их за подлинные острова, если бы мне раньше не случалось бывать в середине Атлантического океана, где, я знал, нет и признаков суши.

А когда совсем поднялся туман, я опять снизил свой аппарат до уровня воды, летая иногда на высоте 10 футов над волнами и лишь изредка поднимаясь на высоту в 200 футов. Дело в том, что над поверхностью воды или суши лежит более густой слой атмосферы, в котором аэроплан летит, затрачивая меньше энергии, чем при полете на большой высоте. И я использовал это свойство атмосферы и часами летел возможно ниже над водою.

К тому же, летая над водою, мне легче было определить силу ветра и рассчитать, насколько меня относит в сторону. В продолжение всего моего полета ветер был достаточно силен, чтобы образовывать белые барашки на поверхности воды; и так как тот же ветер поднимает брызги пены, то можно было без труда определить его направление и его приблизительную скорость. А пена достаточно долго оставалась на воде, чтобы да: ь мне возможность выяснить, насколько меня относит.

В течение дня я видел много дельфинов, но очень редко встречались птицы. Что же касается судов, то я не встретил ни одно го, хотя, как мне передавали впоследствии, два судна в разных местах видели мой самолет.

Первым признаком приближения к берегу Европы послужило маленькое рыбачье суденышко, которое я заметил в нескольких милях впереди, чуть-чуть к югу от принятого мною направления. Там оказалось несколько рыбачьих судов, одно на небольшом расстоянии от другого. Я пролетел над первым суденышком, но не мог обнаружить на нем никаких признаков жизни. Когда я сделал круг над вторым, в окне каютки показалось лицо человека.

Мне случалось иногда обмениваться обрывками фраз с людьми, находившимися на земле; летая очень низко, выкрикивать несколько слов и получать ответ знаками. Увидев этого рыбака, я решил попытаться получить от него кое-какие сведения. Но тотчас же обнаруживалось, что из этого толку не выйдет. Во-первых, рыбак не понимал, невидимому, ни слова по-английски, во-вторых, он был слишком ошеломлен, и едва ли мог бы ответить, если бы даже понял меня. Тем не менее я повторил попытку и, пролетев в нескольких футах от суденышка, крикнул: «В какую сторону лежит Ирландия?» Разумеется, это было бесполезно, я повернул аппарат и возобновил свой путь.

Не прошло и часа, как в отдалении, на северо-востоке, показалась изрезанная гористая линия берега. Я держался на высоте не более 200 футов над водою, когда я завидел землю, отстоявшую, очевидно, милях в 10 или 15 от меня. Надо полагать, что из-за легкого тумана и частых гроз, попадавшихся на моем пути, я так долго не замечал суши. Береговая линия неслась мне навстречу с севера и слегка изгибалась ни восток. Я почти не сомневался, что это юго-западная оконечность Ирландии, но, чтобы играть наверняка, я свернул с взятого пути и пустился прямиком к ближайшей точке на суше. Обнаружив мыс Валентию и залив Дингл, я продолжал путь по компасу, взяв направление на Париж.

После того, как я покинул Ирландию, я встретил целый ряд судов, а часа через два вдали показалось побережье Англии. Я пролетел над южной частью Англии, на юг от Плимута, затем через Английский канал и вскоре миновал уже Шербург и направился к Франции.

Пролетая над Англией, я держался на высоте в 1500 футов, а миновав канал и Шербург, я еще больше снизился в, благодаря этому, лучше ознакомился с этой частью Европы, чем многие туземцы. Воздух был прозрачный, и я мог видеть на расстоянии многих миль в окружности. Я часто слышал от людей, что никто не знает, как следует, местности, в которой живет, пока не увидит ее сверху. Суша принимает совершенно иные очертания, когда глядишь на нее с высоты.

Вскоре после того, как я пролетел Шербург, солнце зашло, но, несколько спустя, стали видны маяки вдоль воздушной линии Париж — Лондон.

В 10 час. вечера, то есть в 5 часов пополудни по Нью-Йоркскому времени, я завидел огни Парижа, а несколько минут спустя уже кружил над Эйфелевой башней, на высоте 4 000 футов.

Огни Лебурже были ясно видны, но почему-то мне показалось, что они находятся уже слишком близко от Парижа. Я был уверен, что этот аэродром значительно дальше отстоит от города, а потому я пролетел еще 4–5 миль на северо-восток, желая убедиться, что там нет другого аэродрома, который мог бы оказаться Лебурже. Затем я вернулся и стал кругами снижаться, держа направление на огни. Вскоре я уже различил длинные ряды ангаров, и мне показалось, что дороги запружены автомобилями.

Я пролетел один раз низко вокруг поля и затем опустился на землю. Едва аэроплан остановился, я повернул его кругом и направил по земле к огням. Но все поле впереди было уже покрыто тысячами людей, которые неслись навстречу моему самолету. Когда появились первые из них, я сделал попытку при их помощи одержать напор толпы, чтобы оттеснить ее от летательного аппарата, но, повидимому, никто не понимал меня, да и все равно никто не мог бы уже мне помочь.

Я выключил мотор из опасения, что винт еще кого-нибудь убьет, и снова сделал попытку устроить кордон вокруг моею самолета. Убедившись в тщетности моих усилий и услышав кряхтение аппарата под натиском многотысячной толпы, я вылез из своего гнезда, чтобы увлечь толпу за собою.

Говорить не было никакой возможности, так как кругом стоял невероятный гул. Только я высунул ногу, как меня вытащили и в течение получаса носили по всему полю. У всех были наилучшие намерения, но никто не знал, чего кто хочет. На выручку пришли французские летчики, пустившиеся на хитрость. Надвинув на голову одного американского корреспондент а мой шлем, один из них крикнул: «Вот Линдберг!» Толпа тотчас же отдала все свое внимание корреспонденту, а мне удалось ускользнуть в один из ангаров, куда солдаты в скором времени притащили также мой самолет.

…………………..

ИМПЕРАТРИЦА БЛЭНДИНГСКАЯ

Рассказ П. Г. Вудхауза

Иллюстрации Р. Кливера

Название твердолобые прочно укоренилось на столбцах газет СССР по отношению к английским консерваторам. Это вполне понятно при существующем антагонизме между Англией и Союзом Советских Республик. Но и в самой Англии произошел большой сдвиг и сильно изменился взгляд на правящую партию.

Мы помешаем новейший рассказ наиболее популярного писателя-юмориста Англии П. Г. Вудхауза, только что напечатанный в ежемесячнике, распространеннейшем среди высшего и среднего английского общества.

Сила и жизненная убедительность рассказа заключается, может быть, именно в том, что талантливый автор, рисуя тип слабоумного лэндлорда, члена Старейшего Клуба Консерваторов, оставался в пределах чисто художественной литературы. И юмор, не теряя своих достоинств, сам собою превратился в злую и меткую сатиру.

…………………..

Благодаря обнародованию факта «Бридгнорским, Шифнэльским и Ольбрайгтонским Аргусом» (того же издательства, что и «Вестник Сеятеля Пшеницы» и «Журнал Скотовода») весь мир знает сегодня, что серебряная медаль во отделу Жирных Свиней на восемьдесят седьмой ежегодной Шропширской Земледельческой Выставке была получена Императрицей Блэндингской, черной беркширской свиньей графа Эмсворта.

Но очень мало кто знает, как близко было это великолепное животное от потери желанной награды!

Теперь это можно рассказать.

_____

Эта краткая глава Тайной Истории, можно сказать, началась в ночь на восемнадцатое июля, когда Джордж Сирил Уэльбелевед^[49]) (двадцати девяти лет), человек, ходивший за свиньями на службе у лорда Эмсворта, был арестован полицейским инспектором Иварсом в Маркет Блэндпнгс за нахождение в пьяном виде и за нарушение общественной тишины и порядка в кабачке «Козел и Перья». Июля девятнадцатого, после принесения извинений, дачи объяснения, что это был день его рождения и, наконец, после попытки доказать свое alibi, Джордж Сирил был по заслугам осужден на четырнадцать дней без замены штрафом.

Июля двадцатого, Императрица Блэндингская, бывшая до сих пор усердным и даже увлекающимся едоком, в первый раз за все время отказалась от всякой пищи. А на утро июля двадцать первого, ветеринарный врач, призванный сделать диагноз и заняться этим странным случаем аскетизма, принужден был сознаться лорду Эмсворту, что вся эта история была вне его профессионального понимания.

Прежде, чем продолжать, убедимся, что следующие числа у нас проставлены правильно:

Июль 18 — Оргия дня рождения Сирила Уэльбелевед.

Июль 19—Заключение в тюрьму вышепоименованного.

Июль 20—Отказ свиньи от витаминов.

Июль 21—Ветеринарный врач поставлен втупик.

Правильно!

Впечатление, произведенное на лорда Эмсворта заявлением ветеринарного врача, было подавляющее. Все беспокойстванашей современной сложной жизни обычно оставляли этого рассеянного и любезного пэра невозмутимым. Он находился в спокойно-счастливом состоянии, пока у него был солнечный свет, еда в определенные часы и уверенность в том, что ему не придется находиться в обществе своего младшего сына Фредерика. Но в его броне были трещины, и через одну из них его пронзили сегодня утром. Пораженный новостью, он стоял у окна большой библиотеки в Блэндингском замке и смотрел вдаль невидящими глазами.

В это время открылась дверь. Лорд Эмсворт обернулся. Он моргнул раза два, — это было его обыкновением, когда что-нибудь неожиданно вставало перед ним, — и узнал в вошедшей красивой женщине величественного вида свою сестру, лэди Констанцию Кибль. Ее поведение так же, как и его, выдавало глубочайшее волнение.

— Кларенс! — воскликнула она, — случилась ужасная вещь.

Лорд Эмсворт мрачно кивнул головой.

— Я знаю. Он только что сказал мне.

— Как? Он был здесь?

— Только сию минуту вышел.

— Зачем же ты его отпустил? Ты должен был знать, что я захочу его видеть.

— Что за польза была бы от этого?

— Я могла бы, по крайней мере, уверить его в своем расположении, — обиженно сказала лэди Констанция.

— Да, я думаю, что ты могла бы, — сказал лорд Эмсворт, подумав над Этим вопросом. — Но нельзя сказать, что он заслуживает расположения. Этот человек — осел.

— Ничего подобного. Очень умный молодой человек, как обыкновенно бывают молодые люди.

— Молодой? Ты называешь его молодым? Я бы сказал, что ему не больше, не меньше, как пятьдесят лет.

— Да ты с ума сошел! Хичэму— пятьдесят?

— Не Хичэму. Смизерсу.

Как это часто случалось с лэди Констанцией, когда она разговаривала с братом, она ощутила легкое головокружение.

— Не будешь ли ты так добр, Кларенс, сказать мне в нескольких простых словах о чем, по-твоему, мы говорили?

— Я говорю про Смизерса. Императрица Блэндингская отказывается от еды, и Смизерс говорит, что ничего не может с этим поделать. А еще называет себя ветеринаром!

— Так ты, значит, не слышал! Кларенс, случилась ужасная вещь. Анджела порвала с Хичэмом.

— А в среду на этой неделе Сельско-Хозяйственная Выставка!

— Да что же тут общего? — спросила лэди Констанция, снова почувствовав приступ головокружения.

— Что тут общего? — с теплотой в голосе произнес лорд Эмсворт. — Моя боевая свинья начинает отказываться от пищи, когда осталось меньше десяти дней, чтобы подготовиться к самому серьезному осмотру при конкуренции прекраснейших местных свиней…

— Перестанешь ты бормотать про свою несносную свинью? Обрати же, наконец, внимание на то, что, действительно, важно. Я говорю тебе, что Анджела — твоя племянница Анджела — порвала с лордом Хичэмом и заявила намерение выйти замуж за этого безнадежного неудачника Джемса Белфорда.

— Сын старика Белфорда, священника?

— Да.

— Она не может выйти за него, он в Америке.

— Он не в Америке. Он в Лондоне.

— Нет, — сказал лорд Эмсворт, философски покачивая головой. — Ты ошибаешься. Я помню, что встретил его отца два года тому назад на дороге возле двадцатиакрового поля Микера, и он совершенно ясно сказал мне, что мальчик отплывает ни следующий день в Америку. Он должен быть теперь там.

— Да неужели ты не понимаешь? Он вернулся!

— Он? Вернулся? Понимаю. Вернулся?

— Ты знаешь, что когда-то у него с Анджелой была глупенькая, сентиментальная история. Но через год после его отъезда она стала невестой Хичэма, и я думала, что со всем этим покончено навсегда. А теперь оказывается, что она встретила на прошлой неделе в Лондоне этого молодого человека, Белфорда, и все началось сначала. Она говорит мне, что написала Хичэму и порвала с ним.

Наступило молчание. Брат и сестра погрузились на некоторое время в раздумье. Первым заговорил лорд Эмсворт.

— Мы пробовали кормить желудями, — сказал он. — Пробовали снятое молоко. И даже пробовали картофельную кожуру. Но нет, она ни до чего не хочет и дотрагиваться.

Ощутив на своей чувствительной коже взгляд двух мечущих искры глаз, он вдруг пришел в себя.

— Нелепо! Смешно! Глупо! — торопливо произнес он. — Порвать с женихом! Фу! Чепуха! Какие глупости! Я поговорю с этим молодым человеком. Если он воображает, что может тут у меня забавляться с моей племянницей и бросить ее потом даже без…

— Кларенс!

Лорд Эмсворт заморгал глазами. Кажется, получалось что-то не то, но он не мог сообразить, что именно. Ему казалось, что в последних словах он взял как раз верную ноту— сильную, выразительную, полную достоинства.

— А?

— Это Анджела порвала с ним.

— Ах, Анджела?

— Этот Белфорд вскружил ей голову. Вопрос теперь в том, что мы станем с этим делать?

Лорд Эмсворт подумал.

— Надо проявить твердость, — решительно сказал он. — Не допускай никаких глупостей. Не посылай им свадебного подарка.

Нет сомнения, что если бы лэди Констанция успела, она нашла бы и высказала замечание, достойное этого идиотского совета. Но в то время, как слова готовы были сорваться с ее языка, открылась дверь и в комнату вошла девушка.

Это была хорошенькая девушка с белокурыми волосами и голубыми глазами, которые в тихие минуты, самым разнообразным людям, вероятно, напоминали две лагуны, дремлющие под южным небом. Но сейчас была не такая минута. Когда глаза лорда Эмсворта встретились с ними, они были похожи на нечто, вылетающее из кислородно-ацетиленовой паяльной трубки. И он смутился настолько, насколько вообще его могло смущать что-нибудь, что не было его младшим сыном Фредериком. Анджела была, очевидно, чем то взволнована, и ему было жаль ее. Он любил Анджелу.

Чтобы облегчить натянутое положение, он сказал:

— Анджела, дорогая моя, знаешь ты что-нибудь о свиньях?

Девушка засмеялась тем резким, горьким смехом, который так неприятен после завтрака.

— Да, знаю. Вы — свинья.

— Я?

_{— Анджела, дорогая моя. знаешь ты что-нибудь о свиньях?}

_{— Да, знаю. Вы свинья.}

— Да, вы. Тетя Констанция говорит, что если я выйду замуж за Джимми, вы не отдадите мне моих денег.

— Денег? Денег? — Лорд Эмсворт был в некотором недоумении. — Какие деньги? Ты никогда не давала мне взаймы.

Чувства лэди Констанции вылились в звуке, напоминавшем перекаливавшийся радиатор.

— Я думаю, что такая рассеянность с твоей стороны, Кларенс, не что иное, как смешная поза. Ты отлично знаешь, что когда бедная Юлия умирала, она назначила тебя опекуном Анджелы.

— И я не могу тронуть без вашего разрешения своих денег, пока мне не будет двадцати пяти лет.

— Хорошо, так сколько же тебе лет?

— Двадцать один год.

— Так о чем же ты беспокоишься? — удивленно спросил лорд Эмсворт. — Тебе еще целых четыре года ждать, нечего об этом беспокоиться. Сохрани меня бог, деньги в целости! Они в надежных бумагах.

Анджела топнула ногой. Движение— неподходящее для благовоспитанной девицы, но гораздо хуже было бы дать дядюшке пинка этой ногой, как внушали девушке более низменные инстинкты ее натуры.

— Я сказала Анджеле, — пояснила лэди Констанция, — что мы, конечно, не можем ее заставить выйти замуж за лорда Хичэма, но можем, по крайней мере, удержать ее деньги и не дать этому моту, с которым она собирается погубить себя, растратить их.

— Он не мот. У него совершенно достаточно денег, чтобы жениться на мне, но ему нужен некоторый капитал, чтобы войти компаньоном…

— Он — мот. Разве его не посылали за границу, потому что…

— Это было два года тому назад. А с тех пор…

— Моя милая Анджела, ты можешь убеждать сколько хочешь…

— Я не убеждаю. Я просто говорю, что выйду замуж за Джимма, если нам с ним даже придется умирать с голоду в сточной трубе.

— В какой сточной трубе? — осведомился его милость лорд, отрывая свою блуждающую мысль от дум о желудях.

— В любой канаве!

— Но, послушай же меня, Анджела.

Лорду Эмсворту казалось, что разговор ужасающе оживился. У него было ощущение, что он стал беспомощным обломком на волнующемся море женских голосов. Казалось, что и сестре его, и племяннице нужно было сказать очень много, и они говорили и одновременно, и fortissimo. Он с тоской посмотрел на дверь.

Это было сделано очень гладко. Поворот ручки — и он очутился там, где вне этих голосов было спокойствие. Он галопом, весело, сбежал по лестнице и выскочил на солнечный свет.

Но веселость его была недолговременна. Как только мысль его смогла свободно остановиться на действительно серьезных жизненных вопросах, она тотчас стала мрачна. Снова на него надвинулась туча, которая давила его душу еще до всей этой истории Хичэм — Анджела — Белфорд. Каждый шаг, приближавший его к стойлу, где пребывала Императрица Блэндингская, казался тяжелее предидущего. Он дошел до стойла и, склонившись над перилами, хмуро посмотрел на обширные формы помещавшейся внутри свиньи.

Несмотря на то, что она последнее время посадила себя на диэту, Императрица Блэндингская была далеко не плохо — кормленным животным. Она напоминала воздушный шар с ушами и хвостом и была так кругла, как только может быть свинья, не лопаясь. Несмотря на это, лорд Эмсворт печалился, глядя на нее, и не мог утешиться. Еще несколько хороших обедов ей «за пояс», — и ни одна свинья во всем Шропшире не могла бы поднять головы в присутствии Императрицы. А теперь, только из-за этих нескольких, не хватающих обедов, это великолепнейшее животное отступит во мрак всего только «Почетного отзыва». Это было горько, горько!

Он заметил, что кто-то говорит с ним. Обернувшись, он увидел торжественного молодого человека в костюме для верховой езды.

— Ну, вот, — сказал молодой человек.

Лорд Эмсворт предпочел бы одиночество, но почувствовал облегчение, увидав, что нежеланный гость был по крайней мере одного с ним пола. Женщины склонны отвлекаться в сторону, но мужчины практичны и можно положиться на то. что они будут держаться сути дела. Кроме того, молодой Хичэм, вероятно, сам разводил свиней и у него мог быть в запасе тот или другой полезный совет.

— Ну, вот, я только что приехал, чтобы посмотреть, не могу ли я что-нибудь сделать в этой ужасной истории.

— Необычайно мило и внимательно с вашей стороны, мой дорогой, — сказал растроганный лорд Эмсворт. — Боюсь, что дело обстоит очень плохо.

— Это является для меня совершенно непонятным.

— И для меня тоже.

— Я хочу сказать, что еще на прошлой неделе все было с ней в порядке.

— С ней все было в порядке до третьего дня.

— Опа казалась веселой и щебетала, и все такое…

— Совершенно верно.

— И вдруг такой случай, — можно сказать, — гроза с голубого неба!

— Именно так. Это необъяснимо. Мы делали все возможное, чтобы возбудить ее аппетит.

— Ее аппетит? Разве Анджела больна?

— Анджела? Нет, не думаю. Она казалась совершенно здоровой несколько минут тому назад.

— Так вы ее видели сегодня утром? Говорила она что-нибудь про эту ужасную историю?

— Нет, она говорила про какие-то деньги.

— Все это так чертовски неожиданно.

— Как удар грома с голубого неба, — повторил лорд Эмсворт. — Никогда прежде не случалось таких историй. Я боюсь худшего. По Вольф-Леманнской системе корма, находящаяся в здоровом состоянии свинья должна поглощать ежедневно пищу, содержащую до пятидесяти семи тысяч восьмисот калорий. Калории же эти должны состоять из четырех фунтов пяти унций протеидов, двадцати пяти фунтов углеводов…

— Но что же тут общего с Анджелой?

— С Анджелой?

— Я приехал, чтобы узнать, почему порвала со мной Анджела?

Лорд Эмсворт постарался привести в порядок свои мысли. Он смутно помнил, что слышал что-то об этом. Теперь воспоминание вернулось к нему.

— Ах, да, конечно. Она порвала с вами, не правда ли? Я умаю, что это произошло потому, что она влюблена в кого-то другого. Да, теперь вспоминаю, что это было высказано совершенно определенно. Я вспоминаю теперь всю эту историю. Анджела решила выйти замуж за кого-то другого. Я знал, что всему этому есть какое-то удовлетворительное объяснение. Скажите мне, дорогой мой, как вы смотрите на питание льняным семенем?

— Что такое льняное семя?

— Да — льняное семя, — повторил лорд Эмсворт, не находя другого определения, — как корм для свиней.

— Ах, будь прокляты все свиньи!

— Что? — В голосе лорда Эмсворт был какой-то недоуменный ужас. Он никогда не чувствовал особенного расположения к молодому Хичэму, потому что вообще мало внимания уделял молодому поколению. Но он никогда не предполагал, что Хичэм способен на такое анархистское чувство. — Что вы сказали?

_{— Ах, будь прокляты все свиньи!}

_{— Что? — с недоуменным ужасом вскрикнул лорд Эмсворт…}　

— Я сказал: «будь все свиньи прокляты»! Вы все говорите про свиней. Я не интересуюсь свиньями. Пусть разорвет всех свиней в мире и пусть они будут прокляты!

Лорд Эмсворт смотрел вслед уходящему Хичэму с чувством, в котором было и возмущение, и облегчение. Возмущение — потому что землевладелец и такой же, как и он, сын Шропшира дошел до того, что произнес такие слова; облегчение — что человек, способный произнести такие слова, не войдет в его семью. Он всегда очень любил племянницу Анджелу, насколько был способен на это при своей бараньей голове. Приятно было сознавать, что дитя так благоразумно и так хладнокровно разбирается в людях. Многим девушкам ее возраста вскружили бы голову блеск положения молодого Хичэма и его богатство. Она же, проницательная не по возрасту, угадала, что он был ненадежен в вопросе о свиньях, во-время отступила и отказалась выходить за него замуж.

Приятная теплота расширила грудь лорда Эмсворта, но несколько мгновений спустя она вымерзла при виде идущей на него сестры Констанции. Лэди Констанция была красивая женщина, но бывали случаи, когда обояние ее уничтожалось неким странным выражением лица. И еще с детских дней лорд Эмсворт знал, что это предвещало неприятности. Такое выражение было и теперь на ее лице.

— Кларенс, — сказала она. — С меня довольно этих глупостей Анджелы и молодого Белфорда. Нельзя допустить, чтобы это так продолжалось. Ты должен ехать в Лондон с двухчасовым поездом.

— Что? Как?

— Ты должен повидать этого Белфорда и сказать ему, что если Анджела будет настаивать на том, чтобы выйти за него замуж, она четыре года не получит ни одного пенса. Меня очень удивит, если такое сообщение не приведет к концу всю эту историю.

Лорд Эмсворт задумчиво почесывал объемистую спину Императрицы. На его кротком лице было выражение протеста.

— Не вижу, почему бы ей не выйти замуж за этого молодого человека, — пробормотал он.

— Выйти замуж за Джемса Белфорда?

— Не вижу, почему бы и нет. Она, кажется, любит его и все такое.

— В твоей голове, Кларенс, никогда не было и крошки разума. Анджела выйдет замуж за Хичэма.

— Не выношу этого человека. Ни чего не смыслит в свиньях.

— Кларенс, я больше не хочу никаких споров и доводов. Ты поедешь в Лондон с двухчасовым поездом. Ты повидаешь мистера Белфорда. И ты скажешь ему про деньги Анджелы. Все ли тебе ясно?

— Ах, отлично, — хмуро сказал лорд Эмсворт. — Отлично, отлично, отлично.

_____

Чувства, испытываемые лордом Эмсвортом, были не из живейших и не из приятнейших, когда он сидел на следующий день За завтраком в Старейшем Клубе Консерваторов и смотрел через стол ни своего гостя Джемса Бартоломея Белфорда. И так уж достаточно неприятно было сидеть в Лондоне в такой золотой, солнечный день. Но еще неприятнее было находиться здесь с целью разбить мечты двух молодых людей, к которым у него были теплые чувства.

Теперь, когда лорд Эмсворт подумал об этом, он вспомнил, что всегда любил этого мальчика, Белфорда. Симпатичный юноша и, как ему помнится, со здоровой любовью к деревенской жизни, которая так привлекала его самого. Ни в коем случае не из того сорта юношей, которые в присутствии и у самых ушей Императрицы Блэндингской стали бы говорить неуважительно и с проклятиями о свиньях, как о таковых. Многим людям приходило в голову, что распределение денег в этом мире совершенно неправильно. То же думал и лорд Эмсворт. Почему такой человек, как презирающий свиней Хичэм, обладает рентой в десятки тысяч фунтов стерлингов, тогда как этот, весьма достойный юноша, не имеет ничего?

Эти мысли не только печалили лорда Эмсв0рта, они смущали его. Он ненавидел неприятности, а ему вдруг пришло в голову, что после того, как он объявит, что капитал Анджелы находится за запорами и освобождения его не предвидится, разговор за завтраком с его молодым знакомым станет довольно затруднительным.

Он решил отложить откровенное объяснение. За завтраком они будут приятно беседовать о том, о сем. А потом, позднее, прощаясь с гостем, он обрушится на него с этой новостью и затем нырнет в глубины клуба.

Такое ловкое решение щекотливого вопроса привело его в значительно лучшее расположение духа, и он приялся болтать.

— Сады Блэндингса, — говорил он, — особенно привлекательны этим летом. Мои старший садовник Энгус Мак-Аллистер — человек, с которым я не всегда схожусь во мнениях, особенно по вопросу о мальве, где считаю его взгляды в высшей степени пагубными. Но нельзя отрицать, что он понимает розы. Розовый сад…

— Как хорошо я помню этот розовый сад, — сказал Джемс Белфорд, тихонько вздыхая и кладя себе на тарелку брюссельскую капусту. — Мы с Анджелой обыкновенно встречались там по утрам.

Лорд Эмсворт заморгал глазами. Такое начало не ободряло, но Эмсворты были боевым родом. Он сделал новую попытку.

— Я редко видел такие яркие краски, какие там можно было наблюдать в течение июня месяца. Мы оба с Мак-Аллистером вели очень строгую политику с букашками и растительными вшами и в результате весь сад был сплошной массой цветущих Дамасских и Айрширских роз…

— Чтобы оценить розы по достоинству, — сказал Джемс Белфорд, — их надо видеть, как рамку для такой девушки, как Анджела. Ее золотистые волосы, сверкающие на фоне зеленых листьев, делают розовый сад похожим на настоящий рай.

— Без сомнения, — сказал лорд Эмсворт. — Без сомнения. Я рад, что вам нравился мой розовый сад. В Блэндингсе у нас, конечно, имеются естественные преимущества почвы, богатой питанием для растений. Но, как я часто говорю Мак-Аллистеру, — и в этом вопросе у нас никогда не было ни малейшего расхождения, — глинистая почва сама по себе не достаточна. У вас должен быть навоз. Если каждую осень обильно покрывать грядки навозом, а весной, перед ежегодным разрыхлением, снимать наиболее грубый слой…

— Анджела говорила мне, — сказал Джемс Белфорд, — что вы запретили наш брак.

Лорд Эмсворт в страхе поперхнулся цыпленком. Такая прямота, — сказал он себе с острым чувством жалости к самому себе, — приобреталась молодыми англичанами в Америке. Дипломатическое разглагольствование процветает только в более устоявшихся цивилизациях, а в этих энергичных и живых условиях вы учитесь быстро говорить, сейчас же действовать и разным другим неудобным вещам.

— Мм… что ж, да раз вы упомянули об этом, мне думается, что состоялось некоторое неофициальное решение такого рода. Видите ли, дорогой мой, моя сестра Констанция чувствует очень сильное…

— Я понимаю. Мне кажется, что она думает, что я нечто в роде расточителя.

— Нет, нет, мой дорогой. Она этого никогда не говорила. Она употребляла выражение — «мот».

— Что-ж, быть может, я в таком направлении и начинал работу. Но можете мне поверить на слово, что когда вы оказываетесь на службе на ферме в Небраске, принадлежащей толстолицему, откормленному патриарху с серьезными взглядами на работу и с богатым словарем, вы быстро развиваете известную подвижность в работе.

— Вы служите на ферме?

— Я служил на ферме.

— Свиньи? — произнес лорд Эмсворт тихим, взволнованным голосом.

— Среди другого были и свиньи.

Лорд Эмсворт захлебнулся. Руки его впились в скатерть.

— Так вы, может быть, дадите мне совет. Последние два дня моя призовая свинья Императрица Блэндингская отказывается от всякой пищи. А сельско-хозяйственная выставка открывается в среду на этой неделе. Я схожу съума от беспокойства.

Джемс Белфорд задумчиво нахмурился.

— Что говорит по этому поводу человек, который ходит у вас за свиньями?

— Он два дня тому назад посажен в тюрьму. — Два дня! — Смысл этого совпадения поразил его впервые. — Вы не думаете, что потеря аппетита у свиньи может находиться в связи с этим?

— Конечно, я думаю, что она чувствует его отсутствие и тоскует, что его нет.

Лорд Эмсворт был поражен. Его знакомство с Джорджем Сирилем Уэльбелевед было весьма далеким, но, насколько лорд Эмсворт его знал, за ним нельзя было подозревать такого рокового обаяния.

— Она, вероятно, скучает, что не слышит по вечерам его зова.

Лорд Эмсворт снова был поражен. Он и понятия не имел, что свиньи так привержены к формальностям общественной жизни.

— Его зова?

— У него был, очевидно, особый зов для нее, когда он звал ее обедать. Первое, чему вы учитесь на ферме, это — созывать свиней. Свиньи— темпераментны. Позовите их не так, как нужно, и они скорее подохнут, чем сунут нос в кормушку. Позовите их как следует, и они пойдут за вами на край света с текущими изо рта слюнями. Я знал в Небраске человека, который созывал свиней, постукивая своей деревянной ногой о край корыта.

— Неужели?

— Но случилось несчастье. Как-то раз вечером они услыхали стук дятла на верхушке дерева и полезли наверх. Когда человек вышел, он увидел, что все они лежат вокруг дерева со сломанными шеями.

— Теперь не время для шуток, — сказал уязвленный лорд Эмсворт.

— Я не шучу. Это факт. Спросите там кого угодно. Но если вы хотите получить сведения о том, как надо созывать свиней, вы напали на кого следует. Я учился у Фреда Патцеля, чемпиона. Что это был за знаток!

Я видал, как свиные котлеты срывались со своих тарелок, когда этот человек кричал: «Свинья — У-у-ей!»

— Свинья…?

— У-у-ей!

— Свинья — У-у-ей!

— Вы не совсем верно уловили. Первый слог должен быть короткий и stoccato, второй — длинный и переходящий в фальцет, высокий, но стойкий.

— Свинья — У-у-ей!

— Свинья — У-у-ей!

— Свинья — У-у-ей! — затянул лорд Эмсворт, откидывая назад голову и переходя в высокий, пронзительный теноровый тон, заставивший девяносто трех Старейших Консерваторов, завтракавших по соседству с ним, превратиться в живых статуй, изображавших испуг и порицание.

_{— Свинья — У-у-ей! — затянул пронзительно лорд Эмсворт. Девяносто три Старейших Консерватора превратились в живых статуи, изображающих испуг и порицание.}　

— Больше силы дайте звуку «у», — посоветовал Джемс Белфорд.

— Свинья — У-у-ей!

Старейший Консервативный Клуб является одним из немногих в Лондоне мест, где завтракающие не привыкли к музыке во время еды. Финансисты с седыми баками мрачно уставились на лысых политических деятелей, молчаливо спрашивая их, как тут быть. Лысые политические деятели также уставились на финансистов с седыми баками, отвечая на языке глаз, что они не знают. Преобладающим чувством всех присутствующих было смутное решение написать про это Комитету.

— Свинья — У-у-ей! — распевал лорд Эмсворт. В это же время взгляд его упал ни часы над камином. Стрелка показывала без двадцати минут два.

Он порывисто вскочил. Лучшим в течение дня поездом в Маркет Блэндингс был поезд, отходивший в два часа с Пэддингтонскиго вокзала. После него не было поезда до пяти часов пятидесяти.

Лорд Эмсворт не был из тех людей, которые много думают. Но когда он думал, то это значило, что он и действ вал. Минуту спустя он мчался по ковру, направляясь к двери, выходившей на широкую лестницу.

В покинутой им теперь комнате стало общим решение заявить Комитету в самых энергичных тонах. Было вычеркнуто всякое воспоминание о лорде Эмсворте, кроме одного единственного слова: «Свинья — У-у-ей!»

Шепча магические слоги, промчался лорд в переднюю и обрел там свою шляпу. Бормоча их снова и снова, прыгнул он в извозчичью коляску. Он все еще повторял их, когда тронулся поезд. Он, без сомнения, повторял бы их всю дорогу до Маркет Блэндингс, если бы через десять минут не заснул по своей неизменной привычке спать во время железнодорожных путешествий.

Он неожиданно проснулся, когда поезд остановился на Суиндонском Разъезде. Он выпрямился и, по своему обыкновению в таких случаях, стал раздумывать, кто он и где он. Память вернулась к нему, но, увы! Несполна. Он вспомнил свое имя. Он вспомнил, что возвращается домой из поездки в Лондон. Но он совершенно забыл, что нужно было говорить свинье, приглашая ее слегка пообедать.

Мнение лэди Констанции Кибль было, что брат ее Кларенс выказал себя настоящим идиотом во время Экспедиции в Лондон для объяснений с Джемсом Белфордом. Она словесно выражала это мнение за обедом в те короткие промежутки, когда они были одни, и, по способу безмолвной телепатии, когда Бич, домоправитель, присоединял свое достойное присутствие к происходившим за обедом действиям.

Не было никакой нужды приглашать этого Белфорда к завтраку. Но уж раз он был приглашен — оставить его сидеть, не высказав ему прямо, что у Анджелы четыре года не будет денег, было поступком прирожденного дурака. Лэди Констанция уже с детства знала, что у ее брата столько же ума, как у…

Тут вошел Бич, сопровождая появление сладкого кушанья, и ей пришлось прервать свои замечания.

Такой род беседы не может быть приятен чувствительному человеку, и его милость отступил из опасной зоны, как только ему это удалось. Он сидел теперь в библиотеке, потягивая портвейн, и напрягал мозг, который не был предназначен для трудных упражнений, стараясь вспомнить это магическое слово, похищенное у него несчастной привычкой спать в поезде.

— Свинья…

Это он помнил. Но что за польза была в одном этом слове? И, как ни слаба была его память, он все же помнил, что вся суть была в следовавших дальше слогах. «Свинья»— было всего только вступлением.

Лорд Эмсворт допил портвейн и встал. Он чувствовал беспокойство, ему трудно было дышать. Летняя ночь, казалось, посылала ему зовы, точно среброголосый пастух, созывающий своих свиней. Быть может, думал он, свежий воздух подействует возбуждающе на клеточки его мозга. Он спустился вниз по лестнице. Достав из шкафа неприличную старую шляпу с большими полями, которую он прятал от сестры Констанции, чтобы она не завладела ею и но сожгла ее, он тяжелыми шагами вышел в сад.

Без цели топтался он взад и вперед в части сада, находившейся позади замка, когда на его пути появился стройный женский силует. Он узнал его без всякого удовольствия. Любой непредубежденный судья сказал бы, что его племянница Анджела, освещенная мягким, бледным светом, напоминает какого-то грациозного Духа Луны. Но лорд Эмсворт не был непредубежденным судьей. Ему Анджела напоминала всего только беспокойство. Ход цивилизации снабдил современную молодую девушку таким словарем и уменьем владеть им, какого никогда не было у ее бабушки. Лорд Эмсворт ничего бы не имел против того, чтобы встретить ее бабушку.

— Это ты, дорогая моя? — нервно спросил он.

— Да.

— Я не видел тебя за обедом.

— Я не хотела обедать. Я подавилась бы этой. Я не могу есть.

— Точь в точь то же самое с моей свиньей, — сказал лорд Эмсворт. — Молодой Белфорд говорит мне…

Величественное презрение Анджелы вдруг сменилось оживлением.

— Вы видели Джимми? Что он говорил?

— Вот этого то я и не могу вспомнить. Начиналось со слова «свинья»…

— Да, но я хочу знать, что он сказал после того, как кончил говорить про вас. Он ничего не говорил о том, что приедет сюда?

— Насколько я помню, не говорил.

— Я уверена, что вы не слушали. У вас есть очень неприятная привычка, дядя Кларенс, — материнским тоном сказала Анджела, — выключать вашу голову и сразу тухнуть, когда люди с вами разговаривают. Вас олень многие не любят за эго. А разве Джимми ничего не говорил про меня?

— Кажется, говорил. Да, я почти уверен, что он говорил.

— Так что же он говорил?

— Не могу вспомнить…

В темноте раздался резкий щелкающий звук. Эго верхние зубы Анджелы стукнулись о нижние. За этим последовало какое-то восклицание без слов. Было слишком ясно, что любовь и уважение, которые племянница должна была бы чувствовать к дяде, сильно шли в настоящий момент на убыль.

— Я хотел бы, чтобы ты не делала этого, — жалобно сказал лорд Эмсворт.

— Чего не делала бы?

— Не щелкала бы так на меня…

— Я буду щелкать на вас. Вы отлично знаете, дядя Кларенс, что ведете себя, как слизняк.

— Как что?

— Как слизняк, — объяснила холодно племянница, — это низший род червяков. Не из тех, что вы видите на лужайках и к которым можно относиться с почтением, а действительно самый низкий вид червяка.

— Я хотел бы, чтобы ты вернулась домой, дорогая моя, — сказал лорд Эмсворт. — Ты можешь простудиться в ночном воздухе.

— Я не пойду домой. Я вышла сюда, чтобы смотреть на луну и думать о Джимми. А если дошло до этого, то что вы тут делаете?

— Я пришел сюда, чтобы думать. Я страшно озабочен моей свиньей, Императрицей Блэндингской. Она два дня отказывалась от пищи, и молодой Белфорд говорит, что она не станет есть, пока не услышит настоящий зов или крик. Он очень любезно научил меня ему, но к несчастью, я его забыл.

— Я удивляюсь, что у вас хватило решимости попросить Джимми научить вас свиным зовам, когда вы так поступили с ним…

— Но..

— Как с прокаженным или как с чем-то таким. Все, что я могу сказать, это, — что если вы вспомните его зов и Императрица станет есть, вам стыдно будет не давать мне разрешения выйти за него замуж.

— Дорогая моя, — с чувством сказал лорд Эмсворт, — если, благодаря искусству молодого Белфорда, удастся заставить Императрицу Блэндингскую снова принимать пищу, я ни в чем не откажу Белфорду. Ни в чем!

— Вы даете ваше честное слово?

— Я даю свое торжественное слово.

— Вы не допустите, чтобы тетя Констанция своей бранью заставила вас взять ваше слово обратно?

Лорд Эмсворт выпрямился.

— Конечно, нет, — гордо сказал он. — Я готов выслушивать мнения твоей теги Констанции, по есть известные обстоятельства, где я требую права действовать соответственно своему собственному суждению.

Он замолчал и задумался. Начиналось со слова «свинья»…

Где-то поблизости послышалась музыка. Прислуга, закончив дневной труд, освежалась граммофоном экономки. Для лорда Эмсворта эти звуки были лишним беспокойством. Он не любил музыки. Она напоминала ему его младшего сына Фредерика, бесцветного, но упорного певца и в то время, когда он сидел в ванне, и вне ее.

— Да, я совершенно определенно помню начало. Свинья… свинья…

— У-у…

Лорд Эмсворт сделал прыжок на месте. Точно его коснулся электрический ток.

— У-у… Кто похитил мое сердце? — выл граммофон.

Тишина летней ночи была сотрясена торжествующим криком.

— Свинья… у-у-ей!

Открылось окно. Показалась большая лысая голова. Голос с достоинством произнес:

— Кто там? Кто это так шумит?

— Бич! — воскликнул лорд Эмсворт, — выходите сейчас же сюда!

— Слушаю, ваша милость.

И прекрасная ночь немедленно стала еще очаровательнее от присутствия домоправителя.

— Бич, послушайте, что я вам скажу.

— Слушаю, ваша милость.

— Свинья — у-у-ей!

— Слушаю, ваша милость.

— Теперь сделайте вы так.

— Я, ваша милость?

— Да, так сзывают свиней.

— Я не сзываю свиней, ваша милость, — холодно сказал домоправитель.

— Зачем вы хотите, чтобы Бич это кричал? — спросила Анджела.

— Две головы лучше одной. Когда мы оба заучим эго, так будет не важно, если я снова и забуду.

— Да, да. Живее, Бич. Выталкивайте скорее из груди, — оживленно торопила его девушка. — Вы не знаете, по это вопрос жизни или смерти. Подбодритесь, Бич! Надуйте легкие и действуйте.

Домоправитель намеревался холодно объяснить лорду Эмсворту, что не его дело стоять и практиковаться в лунном свете, как созывать свиней. Этому он собирался предпослать заявление, что он служит в замке уже восемнадцать лет. Если, — продолжал бы он, — его милость смотрит на дело с другой точки зрения, то его, Бича, тягостной обязанностью было бы предложить свое увольнение от должности, входящее в силу через месяц, считая с этого дня.

Но вмешательство Анджелы делало это невозможным для человека с рыцарской натурой и с сердцем. Отцовская нежность к девушке, родившаяся в те дни, когда он стал разыгрывать — и очень убедительно, — потому что его фигура поддавалась перевоплощениям, — роль гиппопотама для ее детских забав, — сдержала слова, которые он хотел произнести. Она смотрела на него ясными глазами и даже воспроизведение свиных звуков казалось такой незначительной жертвой ради нее.

— Слушаю, ваша милость, — сказал он тихим голосом, с лицом бледным и серьезным в лунном свете. Я постараюсь удовлетворить ваше требование. Я только предварительно предложил бы, ваша милость, чтобы мы удалились на несколько шагов дальше от помещения для прислуги. Если меня услышит кто-нибудь из младших слуг, это повредит моему положению, как силы дисциплинирующей.

— Какие мы чурбаны — воодушевленно воскликнула Анджела, — под ходящее для этого место — возле стойла Императрицы. Тогда, если это будет действовать, мы и увидим, что это действует.

Лорд Эмсворт нашел это сначала несколько непонятным, но мгновение спустя схватил смысл предложения.

— Анджела, — сказал он, — ты очень умная девушка. От кого ты унаследовала разум, не знаю. Только не с моей стороны.

Миниатюрная резиденция Императрицы Блэндингской выглядела в лунном свете очень уютной и привлекательной. Но даже и за прекрасными вещами в жизни всегда скрывается печаль. В настоящем случае это подтверждалось длинным, низким корытом, слишком красноречиво полным до краев сочными отрубями и желудями. Пост, очевидно, все еще продолжался.

Стойло находилось на порядочном расстоянии от стен замка, так что лорд Эмсворт широко мог пользоваться обстоятельствами и репетировать по дороге со своей маленькой компанией… К тому времени, как они встали вдоль перил, его два ассистента были великолепно обучены.

— Начинаем, — произнес его милость.

В летней ночи разнесся странный сложный звук, заставивший дремавших на деревьях птиц ракетами вылететь со своих мест. Чистое сопрано Анджелы звенело пронзительно, как голос дочери деревенского кузнеца. Лорд Эмсворт присоединил к нему свой высокий тенор. Басовые ноты Бича, вероятно, испугали птиц больше, чем какая-нибудь из других частей программы.

Они замолчали и прислушались. В будуаре Императрицы послышалось движение тяжелого тела. Раздалось вопросительное хрюканье. В следующую минуту холст, прикрывавший входное отверстие, откинулся и показалось благородное животное.

— Начинаем! — снова сказал лорд Эмсворт.

Еще раз сотряс тишину ночи музыкальный крик. Но он не вызвал ответного движения со стороны Императрицы Блэндингской. Она стояла неподвижно, подняв рыло, с висящими вниз ушами, с глазами, устремленными куда угодно, только не на корыто, где, по праву, она уже должна была бы рыться и уплетать с аппетитом. Холод разочарования пополз по спине лорда Эмсворта и сменился приступом бурного гнева.

— Я должен был знать, что это так и будет, — произнес он с горечью. — Этот молодой бездельник обманул меня. Он сыграл со мной шутку.

— Нет, он не делал этого, — возмущенно воскликнула Анджела. Не правда ли, Бич?

— Не зная обстоятельств, мисс, я не рискую высказывать свое мнение.

— Так почему же это не производит тогда действия? — спросил лорд Эмсворт.

— Нельзя же ожидать, что это так сразу и подействует. Мы, ведь, расшевелили ее, не правда ли? Она вот теперь и обдумывает. Еще раз — и это подействует. Готовы, Бич?

— Готов, мисс.

— Так, когда я скажу три. И на этот раз, дядя Кларенс, умоляю вас не выть так, как прежде. Этого было достаточно, чтобы отогнать любую свинью. Пусть льется совсем свободно и легко. Ну, теперь, раз, два, три!

Эхо замерло вдали. И в это время чей-то голос произнес:

— Хоровое пение?

— Джимми! — воскликнула Анджела, поворачиваясь на месте.

— Алло, Анджела! Алло, лорд Эмсворт! Алло, Бич!

— Добрый вечер, сэр, счастлив снова увидеть вас.

— Спасибо. Я провожу несколько дней в приходе у своего отца. Я приехал сюда с поездом в пять-пять.

Лорд Эмсворт раздраженно оборвал этот обмен любезностями.

— Молодой человек, — сказал он. — Что вы подразумевали, говоря мне, что моя свинья отзовется на этот крик? Она и не думает.

— Так вы неверно делали.

— Я делал это так точно, как вы меня учили. Кроме того, мне помогали вот этот Бич и моя племянница Анджела…

— Послушаем-ка образец.

Лорд Эмсворт прочистил горло:

— Свинья у-у-ей!

Джемс Белфорд покачал головой.

— Ничего похожего, — сказал он. — Вы должны начинать «у» низко в миноре, тянуть ногу две четверти в темпе четыре четверти. Отсюда переходите на более высокую ноту, пока, наконец, голос, несясь полным crescendo, достигает резкого «F» на естественной гамме и, задержавшись на две запоздалые полу ноты, разбивается ливнем случайных фиоритур.

— Спаси, господи, мою душу! — сказал пораженный лорд Эмсворт. — Я никогда не буду в состоянии сделать это.

— Джимми сделает за вас, — сказала Анджела. — Теперь, когда он мой жених, он будет членом нашей семьи и постоянно будет тут находиться. Он может проделывать это каждый день, пока не кончится выставка.

Джимми Белфорд кивнул головой.

— Я думаю, что это было бы самым умным планом. Сомнительно, чтобы простой любитель мог когда-нибудь добиться настоящих результатов. Тут необходим голос, упражнявшийся в открытых прериях и приобревший богатство и силу от состязаний с бурями. Тут вам нужен мужественный, загорелый, обветренный голос с намеком в нем на шуршание шелухи от зерна и на шопот вечернего ветерка в кормушке для скота. Вот такой…

Опершись руками на перила, Джемс Белфорд надулся на их глазах, как молодой воздушный шар. На его скулах выступили мускулы, лоб его собрался в складки, уши, казалось, засветились. Потом, на самой высоте напряжения он издал звук, подобный, по прекрасному сравнению поэта, Звуку великого аминь…

— Свинья, ууууууу…..уууууу-ей….

Они смотрели на него в священном трепете. Медленно ослабевая в горах и долинах, замер оглушительный рев. И вдруг, в это время, как он замирал, на смену ему пришел другой, более мягкий звук. Какой-то захлебывающийся, булькающий, чавкающий, сосущий, протяжный звук, точно тысяча усердных людей ели суп в иностранном ресторане. И, услышав его, лорд Эмсворт издал крик восторга.

…………………..

…………………..

В следующем, № 10 «Мира Приключений» будут напечатаны между другими литературными произведениями;

Ассепсанитас —

большой фантастический рассказ социального значения;

Хитросплетенная месть —

исторический рассказ;

О Вольтере, графе Сциборе Мархоцком и разбойнике Миките —

исторический рассказ;

Встреча —

рассказ из эпохи минувшей гражданской войны;

Рассказ о милости;

Над пропастью,

Волосы Вереники;

Слоноводство —

юмористический рассказ,

…………………..

В СТРАНЕ «ШИВОРОТ НА ВЫВОРОТ»

Джей Эрл Миллер^[50]

Поверите ли вы, что есть страна, где:

Рыбы вылезают из воды и надуваются воздухом, как гуттаперчевые шары?

Олени такие крошечные, что их можно принести домой в кармане и целиком исжарить на сковороде?

Взрослые медведи высотой всего в пятнадцать дюймов?

Рыбы карабкаются по деревьям и подмигивают глазами?

Страна такая существует, и Дарвин много лет тому назад назвал ее «Страной шиворот-навыворот». По словам Кервета Уэльса, английского инженера, прожившего шесть лет на Малайском полуострове и строившего там железные дороги, Дарвин только наполовину описал эту страну.

Представьте себе, что вы гуляете по берегу и в это время из воды вылезает рыба, перебирается по песку и лезет на дерево.

— Я подождал, — говорит мистер Уэльс, и рыба спустилась и снова ушла в воду.

_{Мальчик с летучей лисицей.}　

Кажется, нет сказки, которая могла бы соперничать с этим рассказом. Но такая рыба действительно существует, и вы можете видеть ее в музеях под названием Periopthalmus Schlosserii.

Представьте себе охоту за оленями, ростом всего в девять дюймов. Этих оленей вызывают из леса тем, что барабанят пальцами по пальмовому листу. Представьте себе, что вы снимаете лесных карликов, таких диких, что даже соседи-туземцы редко видят их; что вы пробираетесь по местности, которая не занесена ни на какую карту, и находите курорт, куда дикие слоны приходят брать грязевые ванны, когда чувствуют, что скоро умрут; что смотрите на бои рыб, где чешуйчатые вояки натренированы, как дерущиеся на боях петухи; что встречаете птиц, запечатывающих своих самок в дуплах деревьев на время высиживания яиц и целые недели держащих их на стрихниновой диэте.

Все это испытал Уэльс и еще многое другое.

— Однажды, — рассказывает он, — я шел в джунглях и почувствовал жажду. Один из сопровождавших меня туземцев подошел к дереву и отрубил кусок толстой ветки длиною в три фута, осторожно держа ее в руке так, чтобы оба обрезанных конца ее были на одном уровне. Он сказал мне, чтобы я встал на колени и раскрыл рот, и вылил из кого крепкого с виду дерева струю чудесной холодной воды.

Я подошел к той самой ветви и срезал кусок ее, но он оказался сухим. «Вы наделали слишком много шуму, — сказал мне туземец — и вся вода утекла в корни». Я потом много раз пробовал срезать ветви и всегда находил воду, если подходил тихо, и ветка оказывалась сухой, если я спугивал ее.

Уэльс нашел на Малайском полуострове также растение, которое складывает ветви, закрывает цветы и распластывается на земле, если вы не только дотронетесь до него, но даже дохнете на него. То же растение спокойно стоит липом клицу с резким ветром. Когда буйвол пасется на краю поляны, целое поле этих растений распластывается по земле.

Уэльс видел птицу, размерами с курицу. Эта птица кладет яйца почти такие же большие, как она сама, закапывает их в дыре, покрытой прутьями, и когда яйцо лопается, птенец вылетает и прямо садится на вершину дерева, потому что крылья и все перья его совершенно окрепли уже в скорлупе.

На Малайском полуострове проходят очень обильные дожди. В год выпадает до 250 дюймов, а девятидюймовый ливень за три часа — самое обычное явление. Уэльс рассказывает, что ему часто случалось отправляться утром пешком на работу, а возвращаться днем на лодке, потому что во время ливня вода в реке поднималась со страшной быстротой и заливала поля на два-три фута.

Проклятием джунглей были насекомые. Чтобы хотя с некоторым спокойствием жить в туземной хижине из пальмовых деревьев, приходилось внутри ее ставить палатку, защищавшую от различных существ, населявших крышу. Первыми торопятся тараканы, поедающие пальмовые листья. Потом приползают ящерицы, за ними скорпионы, крысы, мыши, сороконожки, лягушки, пауки и другие существа, все питающиеся друг другом, пока не является змея, которая поедает их всех.

Вести хозяйство в джунглях — дело не легкое. Обыкновенное кушанье — цыпленок три раза в день, который приготовляется вам поваром-китайцем. В джунглях держат цыплят в курятниках сотнями, но яиц не достанешь нигде. Яйца — доход повара, он получает их в придачу к цыплятам и их нужно уже потом покупать у него.

Уэльс однажды отправился с малайским мальчиком на рыбную ловлю. Мальчик взял с собой около двадцати удочек, длиною фута в два, и воткнул их на рисовом поле, закинув крючок в болотистую воду, стоящую на поле. Потом он принялся обходить удочки и снимал с каждого крючка маленькую рыбку, длиною дюйма в три. Поймав с сотню таких рыб, мальчик с инженером вернулись на сухую почву и малаец стал бросать рыб на землю. Рыбы мгновенно надувались воздухом и лопались, как резиновые шары.

Малайцы не любят работать. Большая часть их пищи не требует приготовления, а растет, не требуя ухода. Малайцы только возделывают рисовые ноля. Обезьян они учат лазить по деревьям и сбрасывать оттуда кокосовые орехи. Обезьяны знают два малайских слова: «зрелое» и «зеленое» и бросят вниз такой орех, какой скажут.

Малайцы так не любят беспокоить себя работой, что уверяют, что один из их любимых плодов съедобен только тогда, когда сам падает с дерева Когда плоды начинают созревать, малайцы огораживают дерево, чтобы защитить его от животных. Внутри загородки они строят хижину, в которой сидят и жуют бетель, пока плоды не созреют и не упадут сами.

В джунглях все, даже живущие там европейцы, носят туземную одежду. Эта одежда состоит из «саронга», что означает обертка. Она похожа на мешок, фута в четыре длиною и такой же ширины. Этот мешок одевают через голову и умеют очень красиво драпировать. Женщины носят еще короткие кофты. Саронги шьются из ярких шелков, прекраснейших оттенков.

_{Девушка-туземка в национальном костюме.}　

…………………..

СОЗВЕЗДИЕ «ДЫМТРЕСТА»

Юмореска И. Ивановича

Иллюстрации В. Селиванова　

Светила обычно окружены спутниками.

(Нач. астрономия)

В Дымтресте ждали нового Зава.

Канцмуравейник подтянулся. Никто не опоздал более 120 минут, кроме Сюкина. Сюкин был ответственным хранителем журнала своевременного прихода ни службу, или сокращенно: Жохр. Когда он вошел, крысовод Притыкин, заведующий архивом, громогласно ему объявил:

— Большой рефрактор наготове!

— Как звездное небо? — спросил Сюкин.

— «Сириуса» пока невидно. «Малый Пес» исжевал себе всю бороденку. «Глаз Тельца» вылезает из орбиты, — волнуется.

— По чему заметно?

— По «Млечному пути» ходуном ходит.

Сюкин хихикнул.

— Временное затмение… Жди каникул…

Завхоз Гужеедов перетряхал золу в печке. Рассердился.

— Опять— тарабарщина? Волынщики…

— He тaрабарщина, астрономия, — пояснил Сюкин. — Ликвидните-ка безграмотность, Пал Палыч.

— Еще кого ликвиднут — вопрос… — донеслось из печки.

В дверь протиснулся пухлый ворох бумаг, плюс — пухлая секретарша с глазами коровы.

— Где все рассыльные? Не дозвонишься… — с трудом вытиснулась в корридор.

— «Альдебаран» или «Глаз тельца» в поисках «Гончих Псов». — Сюкин подмигнул Притыкину: «Убывает»?

— На ущербе. Опять завертелась по прежней орбите, — хихикал другой «астроном».

— Но в иной плоскости эклиптики. Ха-ха!.. Хвост кометы!.. Хо-хо! Центр потеряла!..

Пишбарышня Гулькина, с ожесточением насиловавшая машинку, передохнула и попудрила нос:

— Как вы, граждане, не умничайте, а понять все можно…

— Вам ли не понять! Ведь и вы, Тамарочка, к созвездию «Большого Пса» причастны, — съязвил Сюкин.

— Звездочка «ню», шестой величины, — подтрунивал Притыкин. — Ныне — идет попятным движением…

— И ничего подобного!.. — пишбарышня надула губки и с удвоенной энергией обрушилась на машину.

— Тьфу!.. Обормоты! — Гужеедов выругался и вышел, оставив за собой след золы.

— Чего «Волопас» злится? — спросил Сюкин. — Ишь ты, целую угольную шахту отрыл…

— Ключ от кабинета Зава потеряли. Замок ломать пришлось, так вот ищет задним числом.

— «Что потеряешь раз, того уж не вернешь» — запел Сюкин. — С нашим прежним Завом многие что-нибудь потеряли… Даже своих «спутников»… Анна Пална! — лягнул он вторую машинистку, что, ваш жених нашелся?

Та сердито встала и, хлопнув дверью, вышла.

«Астрономы» заржали.

— Тоже хвост угасшей кометы…

— «Люблю тебя, моя комета, но не люблю твой бывший хвост»…

Сюкин и Притыкин увлекались астрономией и, благодаря своему злому жаргону, терроризовали сослуживцев, плохо понимавших их язык. Архив, где Притыкин разводил крыс, помещался рядом с кабинетом Зава, в кабинет из Архива вела заколоченная дверь. На языке «астрономов» Архив именовался Пулковской Обсерваторией, а замочная скважина — большим рефрактором. Вся канцелярия имела свои астрономические имена: Зав — «Большой Пес» или «Сириус», Помзав — «Малый Пес», секретарша— «Глаз тельца», ревкомиссия — «Рыбы», казначей — «Козерог», главбух — «Водолей» и т. д.

Теперь Зава перевели, ждали нового.

Сюкин послонялся по канцелярии:

— Что это у нас как будто сыро?

— Это от отчета. Водолеева работа, кивнул на машинистку Притыкин. — Оправдывает старик свое название.

Машинки грохотали. Сюкин подошел к ретивой девице.

— За что вы ее так истязуете?

— Спешно велено…

— Сколько же листов?

— Отчеты не листами, а пудами меряют, — опять отозвался Притыкин.

Наконец, Зав явился. Он проследовал в кабинет в сопровождении помощника.

— Прямым восхождением, — подмигнул Сю кин.

Притыкин отправился на дежурство в «обсерваторию». В дверь заглянул Главбух, кивнул на кабинет Зава:

— Что, как там?..

— Противостояние «Большого» и «Малого Пса», — шепнул Сюкин.

Часа через полтора Притыкин излагал Сюкину «бюллетень»: «Пулковская обсерватория» доносит: на месте «Сириуса» пока большая туманность. «Малый пес» лягнул «Козерога», говорит не дело финлицам по «Трокадерам» таскаться. «Рыбы» должны произвести спектральный анализ «Козерога» на предмет целости кассы. Затребованы списки всей системы «Большого Пса». Держись, «Кастор»…

Прошло несколько дней. Появилась новая секретарша — девица в красном.

— Вступаем в знак «Рака», — констатировал Сюкин.

— Бедный «Глаз Тельца» — вздохнул Притыкин.

Новая секретарша обосновалась в кабинете Зава, — шла какая-то спешка. И «обсерватория» не дремала. «Большой рефрактор» все время находился в действии.

Канцелярия, вместе с Землей, вертелась спокойно еще несколько дней. И вот, в разгар спешки, из мировых бездн появилось блуждающее тело в юбке, видом похожее на просфору. Тело без доклада проследовало в кабинет Зава.

Сюкин широко раскрыл глаза:

— Отметим несвоевременное восхождение «неведомого светила»…

Из кабинета доносился взволнованный говор голосов: мужского тенора и женского баса. Быстро вылетела раскрасневшаяся секретарша.

— «Рак» с эклиптики свернулся — констатировал Сюкин.

Через минуту метеором пронеслось неизвестное светило, тоже похожее на рака.

Прибежал «с поста» Притыкин и захлебываясь доложил Сюкину:

— Необычайное возмущение в межпланетных сферах. В момент прохождения «Рака» через «Сириус», вынырнула «Большая Медведица». «Сириус» сразу потух. «Рак» вспухнул. «Медведица» возмутилась, из ее недр потоком хлынули «Скорпионы», «Гидры» и «Драконы». Внимание, «Поллукс»!..

Близнецы долго заливались веселым смешком.

Земля вертелась… Вдруг, в «Дым-тресте» пронесся слух о сокращениях. Когда однажды к Заву в кабинет прошел Помзав с подозрительной бумажкой, Сюкин не утерпел и отправился к другу в «обсерваторию».

В тот же момент дверь отворилась, Зав с Помом появились на пороге.

— Я вам говорю, — это неисправимые лодыри и вообще, — говорил о ком — то Пом-зав, — насмешники в общем и целом… Всем прозвищ надавали и вообще… Они и вас «псом» каким-то именуют и вообще… по щелкам подглядывают…

— Хорошо. Мы потом обсудим этот вопрос… Не волнуйтесь…

— Да вот, поговорите с Завхозом, если не верите мне…

Через несколько дней из звездной системы «Дымтреста» было вычеркнуто только одно созвездие— «Близнецы». Все остальное на месте, и попрежнему вертится вокруг своего центра.

…………………..

…………………..

Премируемые

на Литературном Конкурсе 1927 года разсказы

напечатаны:

В № 8:

Сила неведомая,

На Сыр-Царьинеком берегу,

Крапива.

В № 9:

Старые мертвецы,

Зуб за зуб,

Из другого мира,

Аким и Мишка.

…………………..

ОТ ФАНТАЗИИ К НАУКЕ

ПТИЦА РАСКРЫЛА ТАЙНУ СВОЕГО ПОЛЕТА

Очерк И. Р.

Никто не знает, как летают птицы… К такому выводу неизменно приходили после всех бесчисленных наблюдений и работ, предпринимаемых с целью объяснить полет птиц.

Теоретические опыты насчитываются сотнями, по ни один из них не имел серьезного значения. Птиц и самых разнообразных насекомых снимали обыкновенным фотографическим аппаратом, затем снимали для кинематографа. Скальпель физиолога разобрал по частям трепещущий мотор птицы… Но птица хранила свой секрет. И установленные из опыта принципы, примененные затем к этой волнующей загадке, оказывались бессильными или даже явно противоречили наблюдаемым фактам.

Можно было прежде говорить, что если применить известные законы сопротивления среды к живым существам, способным летать, поневоле приходишь к заключению, что летание очень трудно, если и не совсем невозможно: что летание требует от животного большой затраты двигательной энергии, и что оно является без сомнения самым утомительным из всех способов передвижения. Но факты отрицают все эти заключения и показывают их нелепость.

Инженер Емихен, прекрасные труды которого по аэродинамике хорошо известны, сделал попытку выявить странные по сравнению с физическими законами аномалии полета птиц. Как бы птица ни летала, мускульная затрата энергии у нее очень незначительна. Это факт, который подтвердили самые тщательные испытания. Отсюда, стремление подражать форме птицы, стремление стоившее так дорого человеку. начиная с Икара…

КРЫЛЬЯ ЖИВЫЕ и КРЫЛЬЯ МЕРТВЫЕ

Если взять чучело птицы в положении планирующего полета с распущенными крыльями и хвостом, мы увидим, что оно не сможет сделать того планирующего спуска, который мы наблюдаем у живой птицы. Какова бы ни была высота, с которой вы бросите это чучело птицы, оно со свинцовой тяжестью упадет на землю.

Если сопротивление, испытываемое этой безжизненной массой, оставалось бы таким же и у живой птицы, то у нее должна была бы быть замечательная атлетическая мускулатура.

Но самые строгие биологические исследования мускулов птицы не показали ничего ненормального как качественно, так и количественно. Это обыкновенные мускулы, очень немногим превосходящие мускулы соответствующих по размеру млекопитающих.

Ясно, что мертвое крыло не имеет уже никакого значения и поэтому нужно изучать живое, чувствительное крыло. Раскрыть тайну полета птицы могут только ее движения, ее усилия, рефлексы. Но еще вчера тайна эта оставалась неизвестной

АППАРАТ, РАСКРЫВАЮЩИЙ ТАЙНУ

Три французских ученых, Маньан, Хюгенар и Планиоль, посвятили долгие годы на изучение аэродинамики. Их работе мы обязаны, кроме других блестящих достижений, записи скорости полета авиаторов, определению кривой полета птиц, аэропланов и т. п… Всего несколько недель тому назад ими был подан во французскую Академию Наук отчет о результате их наблюдений над полетами птиц.

«Чтобы прийти к этому результату — пишут ученые в своем докладе, — мы попытались непосредственно измерить напряжения летящей птицы изобретенным нами аппаратом. Мы поместили этот аппарат на спину летящего голубя, который без труда может нести эту добавочную тяжесть».

ЗАПИСЬ НАПРЯЖЕНИЯ

Акцелерограф, изобретенный Маньаном и Хюгенаром, представляет настоящее маленькое чудо механики. Длина его 7 сантиметров, ширина 3 сантиметра, высота также 3 сантиметра, а вес всего только 55 грамм… И, несмотря на его миниатюрные размеры, он позволяет записывать напряжения птицы в вертикальном направлении и движение ее крыльев.

Этот аппарат с заведенным часовым механизмом просто надевается на приспособление вроде корсета, охватывающее тело птицы. Шея, крылья, лапы, хвост остаются свободными. Крепкая шелковая нитка, привязанная к лапкам, раскручивается с катушки и позволяет измерять скорость и останавливать полет птицы после сделанного ею известного перелета. Пружина освобождает при отлете записывающий цилиндр. Этот цилиндр имеет в диаметре 2 сантиметра и проделывает свой единственный круг в 6 секунд.

Различные записи, добытые учеными таким способом, показа «и, что отлет голубя вызывает значительные усилия. Кривая полета, которая изображена здесь на рисунке, начинается в тот момент, когда птица спущена с высоты 1 метра 50 с. от земли Птица удаляется с очень незначительной скоростью, сильно хлопая крыльями, делая ими в секунду от 6 до 8 ударов. Усилия достигают при этом такого напряжения, что в это мгновение голубь должен выносить свой собственный вес, умноженный в 4 раза.

Эта кривая, начертанная в некотором роде самой птицей, раскрывает нам много интересного. Надо думать, что ни одна фаза птичьего полета не останется теперь неисследованной. Маньан и Хюгенар, действительно, присоединили к своему аппарату добавочный механизм, управляемый ударами крыльев птицы, и функция которого заключается в том, чтобы освобождать цилиндр записей после некоторого количества ударов крыльев так, чтобы движение стилусов, делающих запись, началось бы только, когда птица в полном полете. Таким способом можно будет совершенно освободить птицу в нескольких километрах от ее голубятни, куда она принесет, несколько минут спустя, подробный «отчет» о своем путешествии. Цилиндр, вместе с записью усилий и амплитуды ударов крыльев, отметит также и время, благодаря вибрирующему острию, приведенному в движение полетом птицы.

Конечно, автомату нельзя передать разум животного, но точное знание свойств аэродинамики птиц, наших учителей в этой области, может помочь авиации достигнуть скорых и поразительных успехов.

ЛЕТАЮЩИЙ ЧЕЛОВЕК

Если птичий полет совершается с почти совершенно незначительной затратой двигательной энергии, то это происходит оттого, что птица имеет поддержку в окружающей атмосфере: это естественные ветры и ветры, созданные ее движением. Дело заключается в том, чтобы знать, в какой пропорции смогут авиаторы завтрашнего дня использовать эти силы, сегодня почти еще не эксплоатируемые. Некоторые техники даже предвидят, что настанет день, когда человек одной только мускульной силой, с помощью самых простых приспособлений, сможет подниматься на воздух и двигаться в воздухе так же легко, как он ходит теперь по земле или плавает… Сегодня мечты, завтра — действительность… Но на этот раз мечта благоразумна, потому что многие спортсмены, велосипедисты и состязающиеся в беге, затрачивают гораздо больше энергии, чтобы двинуться с места на земле, чем если бы им нужно было лететь.

СЕКРЕТ ПАУКА

Известный английский писатель Уэльс как-то сказал, что если человек когда-нибудь перестанет властвовать над нашей планетой, следующей «расой, овладевшей землей, будут пауки».

Есть поверье, что эти существа, такие непривлекательные с виду, перебрались к нам из каких-то других миров, но, как бы то ни было, пауки поражают человека удивительной сообразительностью, изобретательностью, смелостью и жестокостью.

Как тонка и кажется непрочной нить, сплетенная пауком! Сфотографированная через микроскоп, увеличивающей в 2.000 раз, нить эта кажется толщиной с лошадиный волос. Человеческий же волос, увеличенный во столько же раз, был бы толщиной в шесть дюймов. И паук такой непрочной, почти невидимой нитью, опутывает животных, во много раз больших, чем он сам!

Паук сплошь да рядом нападает на лягушек, змей, ящериц и даже летучих мышей и птиц.

Лягушки — самое любимое блюдо паука. Когда он голоден, он первым делом отправляется на ловлю лягушек. Наблюдения показали, как быстро исчезали лягушки из аквариума, поблизости с которым основался паук.

В Батавии нашли однажды змейку, длиной в 9 дюймов, которая попалась в сеть к пауку. Тело этого паука было не больше горошины. Он свил сеть в форме конуса, о конца которого висел канат толщиной с обыкновенную шелковую нитку для шитья. Еще живую змейку нашли подвешенной на этом канате. Голова и хвост ее были опутаны множеством таких нитей.

Такая же участь постигла и мышь. Она, вероятно, спала, пока паук обматывал паутиной хвост. А чтобы поднять мышь с полу, паук очень удачно воспользовался петлей и показал этим настоящее инженерное искусство.

В Новой Гвинее папуасы пользуются паутиной для рыбных сетей. Паук Новой Гвинеи относится к видам лесных паукож и плетет гигантскую паутину футов 6–7 в диаметре. В эту паутину пауки уловляют птиц с такой же легкостью, как наши домашние пауки ловят мух.

Папуас ставит в лесу бамбуковую палку, верхняя часть которой пригнута и подвязана так, что образует большую петлю.

Эта петля очень удобная рамка для плетения паутины. Темно-коричневый лесной паук, размером с орех, замечает это удобное для плетения паутины место и, конечно, пользуется им. Папуас же затем ловит этой доставшейся ему даром сетью — рыбу.

Если человек говорит о своем завоевании воздуха, то паук может доказать, что он много веков уже пользуется воздушными сообщениями. Пауки — искусные воздухоплаватели. В теплый день почти всегда можно видеть паука, предпринимающего прогулку по воздуху. Паук взбирается на высокую точку, опускает оттуда несколько нитей и несется затем на них, подхваченный ветром. Эти паучьи воздушные корабли находятся иногда на больших высотах. Моряки видели их даже в сотнях миль от берега.

Чего бы ни достиг человек, если бы он был в состоянии делать канаты, прочность которых соответствовала бы прочности нитей паутины! Сколько перекинулось бы воздушных мостов, поддерживаемых канатами, толщиной с обыкновенную веревку!

Полный переворот произошел бы в инженерном искусстве, если бы люди могли взять хороший урок у паука и узнать секрет, как плести веревки по его способу.

Усыпляющие пули

Таким, повидимому мало правдоподобным названием, можно окрестить недавно изобретенные пули, предназначенные для ловли диких животных.

Особенностью этих пуль является небольшая ампула с усыпляющей жидкостью и тонкое, соединенное с ней, пустое внутри острие. Когда такая пуля попадает в тело животного, жидкость быстро распространяется по кровеносной системе, и животное погружается в глубокий сон — столбняк. Этим самым делаются излишними сложные западни-ловушки — сонное животное связывают и кладут в клетку. Действие усыпительной пули сказывается и тогда, когда ею наносится даже самое легкое ранение Чего доброго — скоро кто-нибудь додумается до таких же «гуманных пуль», которые будут усыплять солдат противника, выводя его из строя во время сражения и лишая его возможности вернуться туда впродолжение более или менее значительного времени…

ВЕЛИКАЯ ЗАДАЧА БЛИЖАЙШЕГО БУДУЩЕГО

Есть изобретения, которые предчувствуются, ожидаются; предсказываются. Их появление неминуемо, их будущее значение ясно для всякого и все-таки, когда, наконец, они приходят в свет, их влияние на жизнь оказывается во много раз могущественнее, чем это думали раньше. Так было с изобретением железных дорог, с успехами авиации, то же самое ждет и беспроводную передачу энергии.

Успехи радиопередачи заставили изобретателей задуматься, нельзя ли использовать свойства электрических волн для того, чтобы передавать таким же способом десятки и сотни лошадиных сил. Вначале ответ был обескураживающе отрицателен. Но в последние годы, особенно после работ Маркони, в этой безнадежности как будто блеснул луч надежды В стремлении уменьшить мощность радио-станции, Маркони, работая с короткими радио-волнами, построил замечательную антенну, которая позволила посылать радио-волны по одному направлению. Пересылаемые таким образом радио-сигналы между Лондоном и Канадой могли восприниматься только вдоль этой линии. Тем самым впервые Маркони добился, хотя и в малом масштабе, беспроводной передачи энергии в одном направлении. Немедленно заработала творческая мысль и других электротехников. Вспомним опыты Тесла, заставившего гореть электрические лампочки, снабженные небольшой спиралью в сильном электрическом поле переменного тока; не менее удачные результаты дали работы Штейнмеца, Томаса и ряда других выдающихся экспериментаторов.

Что же надо, чтобы передать электрическую энергию без проводов? Необходимо превратить ее в электрические колебания огромной частоты с возможно малой длиной волны и, затем, при помощи особых металлических зеркал, отразить их, подобно пучку света по желаемому направлению, где другой такой же электрический прожектор должен их перехватить и превратить в обычный электрический ток. Задача эта, несмотря на кажущуюся простоту решения, — все-таки еще колоссально трудна, но зато ее удачное решение открывает перед техникой необъятные перспективы.

На левом рисунке видно, как будет обстоять дело с передачей энергии. Слева — энергия гидроэлектрическ. станции превращается в колебания большой частоты и посылается радио-прожектором в виде узкого пучка невидимых для глаза лучей. Справа, на высокой башне виден такой же приемник, от него по разным направлениям расходятся радио-лучи меньшей силы, воспринимаемые небольшими антеннами внутри домов и заводов. Справа же видна небольшая передаточная станция, превращающая радио-волны в обычный электрический ток. идущий по проводам.

Если этим мечтам суждено будет осуществиться. то это произведет в технике целый переворот. Излишними станут длинные и дорогостоящие медные проводники электропередач — их заменят собою мощные потоки электрических излучений. Эти же излучения могут сделаться страшнейшим орудием военного дела, стоит только направить такой электрический луч на какой-нибудь металлический или просто электропроводящий предмет, как в нем возникнут столь сильные индукционные токи, что они почти мгновенно сожгут его или расплавят.

Корабль Калигулы

Древние римские летописцы рассказывают. что император Калигула, знаменитый своими жестокостями и сумасбродствами (конь Калигулы в сенате!) велел построить однажды для себя на озере Неми около Рима замечательный корабль невиданных размеров и роскоши. Предание говорит, что на корабле были мраморные храмы и бассейны, шелковые золототканные паруса, зеленые висячие сады и фонтаны, что корпус его был построен из драгоценнейших сортов дерева и что весь он был изукрашен художественными произведениями из бронзы и мрамора. Прошли века и озеро Неми было осушено во время каких-то гидротехнических работ. Дно озера обнажилось и древней легенде суждено было воскреснуть. В иле действительно нашли остатки какого-то судна, полного редчайших произведений исскуства. Помещаемые два рисунка — снимок с бронзовой головы медузы и головы волка, держащего причальные кольца, дают нам некоторое представление о ценности найденных сокровищ.

Сверхбыстрый автомобиль

В погоне за рекордами быстроты одна из американских автомобильных фирм (Санбим) построила недавно чрезвычайно интересную машину, наделавшую много шуму (в буквальном и переносном значении этого слова) в спортивных заграничных кругах. Строившиеся до сих пор машины обладали мотором самое большее 500–600 сил, при чем, как общее правило, мотор ставился впереди. Фирма Санбим, при постройке своей рекордной машины, носящей интригующее имя «Тайна С», поставила целых два мотора по 500 сил— один спереди, другой — позади шоффера. На приведенном рисунке видно устройство этой машины. Бросается в глаза низкое расположение всех частей и острые концы корпуса. Такое низкое расположение обычно уменьшает опасное раскачивание автомобиля при больших скоростях, а острые концы устроены с целью уменьшения лобового воздушного сопротивления. Летом это чудовище на колесах было испытано впервые известным автомобилистом Сигревом на плотном песочном пляже в Дайтоне. В результате этих испытаний удалось довести скорость автомобиля до 327 километров в час (конечно, на коротком расстоянии в несколько километров) и тем самым оставить далеко позади все прежние рекорды быстроты, не превосходившие 300 километров в час. В практической жизни такие скорости, конечно, не имеют значения, так как они достижимы только на специально подготовленных и совершенно свободных дорогах, но как показатель высокого мастерства современного автостроения, последний рекорд несомненно весьма характерен.

…………………..

НЕ ПОДУМАВ. НЕ ОТВЕЧАЙ!

Задача № 61.

На рис. 1-м изображена пирамида из биллардных шаров (1—15). Попытайтесь шары эти сложить в биллиардный ящик (рис. 2-й), но с таким расчетом, чтобы схема очков в каждом из горизонтальных (4), вертикальных. (4) и диагональных (2) рядов его равнялась одному и тому же числу, — какому именно?.. (См. стр. 80).

Задача № 62.

Геометрическая задачка. Данный прямоугольник ABCD попытайтесь разрезать прямыми линиями с таким расчетом, чтобы из полученных отрезков возможно было сложить квадрат.

Необходимо при этом, чтобы количество отрезков и разрезов (прямых линий) было минимальным. (См. стр. 80).

Задача № 63.

Литературная задачка. Как видят читатели, в пять приведенных здесь слов (ДНЕСТР, ВЗГЛЯД, КСЕНДЗ, МЦЕНСК, ПРОНСК) входит при 1 гласной букве 5 согласных. Попробуйте-ка покопаться в словах русского языка, чтобы найти среди них такие имена существительные и обязательно нарицательные, в которых при одной гласной букве было бы не 5, а даже шесть согласных. (См. стр. 80).

РЕШЕНИЯ ЗАДАЧ:

Задача № 61.

Сумма чисел каждою из вертикальных, горизонтальных и диагональных рядов равна 30 (1 + 2 + 3 +…. 15 + 4), и располагаются шары в ящике порядком, указанным на чертеже.

Задача № 62.

Так как в данном прямоугольнике стороны АВ и CD относятся к сторонам АС и BD, как 4 к 5, то, разделив сторону CD на 2 равных части, а сторону BD — на 5 равных частей, из точек с и d восставляем перпендикуляры до пересечения их в точке К. Далее тремя (минимум) разрезами по прямым линиям eD, Bk и ck делим прямоугольник на 4 части (АВке, Сеkс, BDk и ckD), из которых и складываем квадрат EFBk, что ясно видно из чертежа.

Задача № 63.

Искомые слова — взбрызг, всплеск, в которые при 1 гласной букве входят 6 согласных: 1 (б, в, г, з, 3, р), 2— (в, к. л, п, с, с)

…………………..

Издатель: Изд-во «П. П. Сойкин».

Редактор: Редакционная Коллегия.

МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ № 11 1927

*

ГЛ. КОНТОРА И РЕДАКЦИЯ: ЛЕНИНГРАД, СТРЕМЯННАЯ 8

ИЗДАТЕЛЬСТВО «П. П. СОЙКИН»

Ленинградский Гублит № 48845

Зак. № 42

Тип. Л.С. П. О. Ленинград. Лештуков, 13.

Тираж — 30000 экз.

СОДЕРЖАНИЕ № 11—1927 г

«АССЕПСАНИТАС»,

— фантастический рассказ Д. Панкова,

иллюстрации С. Лузанова

«ВСТРЕЧА»,

— рассказ В. Попкова, иллюстрации И. Владимирова

«О ВОЛЬТЕРЕ, ГРАФЕ СЦИБОРЕ МАРХОЦЬКОМ

И РАЗБОЙНИКЕ МИКИТЕ»,

— исторический рассказ В. Боцяновского,

иллюстр. Н. Кочергина

«ГЛУБИНА МАРАКОТА»,

— новейший научно-фантастический роман А. Конан-Дойля,

иллюстр. Т. Педди

СООБЩЕНИЕ О СИСТЕМАТИЧЕСКОМ

ЛИТЕРАТУРНОМ　КОНКУРСЕ 1928 г 　

«РАССКАЗ О МИЛОСТИ»,

— Р. Брусиловского, иллюстрации А. Шпира 　

«ЛЮДИ-КРОТЫ»,

— очерк Г.　Эштона, фотографии с натуры 　

«СЛОНОВОДСТВО»,

— гротеск Н. Муханова, иллюстр. Н. Кочергина

«ГРАНДИОЗНОЕ ХОЗЯЙСТВО КИНО»,

— очерк, фотографии с натуры 　

«НАД ПРОПАСТЬЮ»,

— психологический этюд В. Полтавцева,

иллюстр. П. Жилина

СООБЩЕНИЕ О ПРЕМИЯХ ЗА

РЕШЕНИЯ ЗАДАЧ 　

«ОТ ФАНТАЗИИ К НАУКЕ»:

ПОСЛЕЗАВТРА ЧЕЛОВЕЧЕСТВА»,

— очерк Ф., Г., А. и В., с иллюстрациями 　

«6000 ЛЕТ НАЗАД»,

— на расколках древнего библейского города Ур, с иллюстр 　

«НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ».　

Задачи №№ 64, 65, 66

Решения задач 　

Обложка работы художника А. Шпира.

АССЕПСАНИТАС

Фантастический рассказ Д. Панкова

Иллюстрации С. Лузанова

I.

1943 году министерские кабинеты Парижа видели у себя странного субъекта. Он был низкого роста, невозможно худ, имел лицо аскета и шевелюру папуаса. По одежде он казался средневековым алхимиком, вынырнувшим из тьмы столетий. К тому же и вел себя субъект необычайно беспокойно. В одни учреждения его совсем не пускали. В других за его спиной ставили «на всякий случай» ловких полицейских агентов. И везде старались от него отделаться, как от надоедливого шершня, влетевшего с улицы в открытое окно.

Называл он себя Иоганном Жибрамом. Предложение, с которым он обращался к высокопоставленным лицам, изумляло не меньше его наружности.

— Вы поймите, monsieur, ведь мое открытие сулит полнейшее перерождение человечества, — убеждал он — на что мы тратим миллиарды? На войны и на то, чтобы их предупредить. И, не смотря на это, мы вечно живем под страхом сокрушения наших ребер и нашей культуры неизвестным врагом. Мое открытие и призвано положить конец такой глупости раз навсегда. В воззрениях людей и даже в международных отношениях произойдет полнейший переворот! А зависеть он будет всего на всего от двух капелек вот этой жидкости. Вы просверливаете в черепе отверстие, берете шприц, вводите капли в специальное место вашего мозга и — баста: войны нет! Процедура эта займет времени буквально три минуты и абсолютно безболезненна и безвредна. Вот позвольте проделать ее, например, на вашем пальце, дайте только ток…

Высокопоставленное лицо отдергивало руку.

— Нет, пег, зачем же? Доверяю вам вполне! Я только думаю, что я в вопросе не компетентен. А вам бы обратиться, ну, в Сорбонну, в Сальпетрие, там у нас светила науки.

— А на что мне светила науки? Мое открытие нужно не обсуждать, а осуществлять.

— Да, monsieur, конечно… Это гак… Но, видите ли, (министр бросал взгляд на свой хронометр) я сейчас так занят. У меня идет реконструкция моих канцелярий по департаментам… Поэтому, извините, monsieur…

И он вставал, давая понять, что аудиенция окончена.

Косматый субъект несколько секунд стоял, вперив острый взгляд в министра, затем круто поворачивался и уходил.

У другого министра подобная же сцена.

— Понимаете, monsieur, люди — как бараны! Они готовы драться даже тогда, когда нет никаких поводов для драки! А почему? Потому что у человека остались от эпохи обезьян такие узелки в мозгу, центры, они и управляют враждой. Однако достаточно поразить узелок моею жидкостью, и человеческую воинственность, как рукой, снимет.

— Ну знаете ли, — возражал важно　министр — не позавидую я человеческому обществу, если оно сделается мирным, как баранье стадо. А если меня оскорбят? Должен я реагировать или нет? А потом — где гарантия, что, поразив мой узелок, вы не поразите, вообще, мою инициативу? Наконец, представьте, что вы сделали инъекцию нам, французам, а немцам нет. Между тем они лелеют реванш! И узнав, что мы, при вашем просвещенном содействии, превращены в стадо мирных баранов, они сейчас же начнут гвоздить нас по нашли мирным лбам. Вы можете поручиться, что так не произойдет?. Вообще, monsieur, вы поднимаете весьма сложный вопрос. Его надо продумать принципиально… — И после паузы прибавлял:

— А теперь не могу больше вас задерживать. Государственные дела прежде всего, monsieur…

Не добившись ничего у министров, Жибрам направился к самому президенту республики, monsieur Шуазо.

Президент слушал изобретателя терпеливо, но, в конце концов, и он отослал его к какому-то ученому.

— Меня — к ученому! Зачем? Выслушивать наставления?

Тем не менее он пошел.

— Вы м-сье Жибрам? Прошу садиться. Изложите, в чем сущность вашего открытия… Только, пожалуйста, возможно сжатее.

Скрепя сердце, химик говорил в чем дело.

— Это все хорошо, но не больше, как утопия… Принципиально говоря, — важно возражал ученый, — поручитесь ли вы, что, вытравив мысль о борьбе, люди не потеряют стимул к развитию, например, своих талантов, к усовершенствованию своей породы, улучшению культурных условий и так далее?

Жибрам вонзал глаза булавки в ученого и раздраженным тоном говорил:

— Я это слышал… Допустим, что так. А разве в условиях теперешних войн не летят к чорту уже развитые таланты, усовершенствованные породы? Сбросят, к примеру, на вашу Сорбонну бомбочку, и от ученых останутся… одни их печатные труды…

И добавлял ехидно:

— …для использования их благодарным потомством… крыс. Впрочем, зачем этот спор? В конце концов, меня интересует только ваше окончательное мнение, профессор?

— Мое мнение? Вам надо работать под общим научным контролем, как все работают. Рискованных мероприятий мы своим именем покрывать не можем.

Глаза-булавки Жибрама превращались в штыки, а слова в пули.

— Ничего более умного я от ученого и не ждал. 500 лет назад вы верхом мудрости находили учесть, сколько чертей или ангелов помещается на кончике иголки; этим вы занимаетесь и теперь! Живая жизнь вам также чужда, как каменным бабам любовь! Ну, и переваривайте себе на здоровье собственную учению жвачку… Обойдемся без вашей авторитетной санкции…

Он порывисто встал и, уходя, хлопнул дверью.

Ученый несколько минут сидел, как оглушенный выстрелом. Потом, кряхтя, подошел к телефону и позвонил.

— Кабинет президента? М-сье, вы прислали ко мне не изобретателя, а хулигана. Он нарушил мое душевное равновесие на целые сутки. А у меня срочная и тонкая академическая работа…

Жибрам предавался мрачному раздумью. Куда итти? Что сделать, чтобы вся эта командующая клика захотела мира против собственного желания?

Он решил обратиться в «Военный Клуб» — сильную и влиятельную организацию. Кто-кто, но военные больше всего заинтересованы в том, чтобы не было войны. Перед толпою в пять тысяч человек, главным образом простых солдат, Жибрам делал доклад о своем открытии.

Началось обсуждение.

— Слово принадлежит лейтенанту Михаэлису.

— Messieurs et camarades! М-сье Жибрам говорил нам, что, благодаря его шприцу, людоеды делались культурными. Я же думаю, что мы, культурные люди, наоборот — неизбежно станем тогда дикарями. В самом деле: почему я культурен? Да только потому, что зол. Я зол на грязь, которая липнет к моим ногам и моему телу, и меняю белье, требую от муниципалитета замощения мостовых и т. д. Я зол на скуку и иду в концерт, на скачки. Зол на глупость — чужую и собственную — и покупаю книгу, требую обучения дураков. Теперь представьте меня кротким, как новорожденный теленок, и допустите, положим, что меня стали кусать, извиняюсь, м-сье, русские вши. Я скажу себе, что это не собаки, немножечко поскоблю укушенное место и на том успокоюсь. Если мне будет скучно, я просто усну на полсуток, и больше ничего. Вообще, без раздражения, без злобы мы все обречены на спячку, и будем спать до тех пор, пока не проспим культуру и свой человеческий образ Вот мое мнение.

— Слово принадлежит рядовому Корбо.

— При обсуждении человеческих дел никогда не мешает поглядывать на скотов. Так вот, — среди животных есть очень миролюбивые, те, что кастрированы. Например, вол, мерин, каплун. И я думаю, что для того, чтобы из свирепого бандита сделать богомольного монаха, нет надобности изобретать что-то куда-то вспрыскивать. Вырезал у человека что полагается, вот тебе и готов святой!

— Слово принадлежит рядовому Таблетту.

— Я, м-сье, ни в каком случае не согласился бы, чтобы мне сверлили голову. Знаете ли вы, как сверлят зубы дантисты? Когда один из них стал делать мне эту операцию, я побил у него все склянки. А тут будут сверлить самый мозг! Да еще говорят, что я сделаюсь смирнее каплуна. Не думаю! Если после зуба я побил только пузырьки у дантиста, то после дыры в мозгу, будьте покойны, я убью самого дантиста.

Жибрам был изумлен. Никто не дал себе труда даже вдуматься в смысл его открытия, не пожелал как следует запомнить то, что он излагал. Ах, баранье стадо! И он, взбешенный, стал возражать. Поднялся шум, звонки председателя. Жибрам ушел с собрания совершенно подавленный, точно его там избили. Никто не хочет мира! Но мир нужен, нужен, черти вас бери! Вы не хотите его по подлости и глупости. Вы не умеете понять собственных интересов, как не понимали их, сжигая Джиордано Бруно, Гуса, избивая Аркрайта, расстреливая коммунаров, предавая смерти врачей во время эпидемий!

Что же делать? Неужели его «утопия» обречена зачахнуть в лаборатории? А долгий, упорный труд над открытием? А гордая мечта — прекращение войн на земле связать со своим именем — бессмертного Иоганна Жибрйма?

Занимаясь пятнадцать лет назад химией, он заинтересовался отправлениями человеческого мозга. В одну из войн он сразу потерял отца, двух братьев и мать, умершую с горя. Тогда он возненавидел войны и, обозревая беспокойною мыслью средства от них, натолкнулся на свою идею. Работая упорно, он сделал, затем, открытие: жидкость, убивающую мозговой центр без повреждения мозга в целом. Опыты велись на зверях. В Сибири он платил огромные деньги за диких медведей, россомах, волков. В дебрях Индии и Африки для него ловились львы, гориллы, гиены, кабаны. Он просверливал их толстые черепа, впрыскивал в мозги свою жидкость, а потом изумлял всех их поведением. Львы и тигры, как трехмесячные телята, спокойно укладывались спать рядом со свиньями и собаками; шакалы милостиво позволяли курам клевать свои носы, запачканные в месиво из отрубей; волки мечтательно лизали жирные курдюки овец, около которых они терлись, забыв о назначении когтей и зубов. А на гориллах и гиенах, за час до того свирепо бившихся в кожаных путах, черномазые негритята ездили верхом.

Он затратил на исследования все средства, всю молодость, весь огромный талант, всю энергию. Ни с кем своими работами он не делился: он слишком фанатично преследовал идею, чтобы допустить чью-либо критику и чье-либо содействие! Конечно, он мог бы предложить свое изобретение итальянцам, англичанам, немцам. Но ему хотелось, чтобы свет мира засиял именно отсюда, из Франции!

— Однако, что же делать? Неужели уступить поле битвы? Нет и нет! Я дам вам мир, подлецы, против вашей воли, хотя бы ваша признательность последовала через сто лет! И через сто лет, скоты, вы будете ставить мне монументы!

Жибрам пригрозил «им» кулаками и чертями, опять заперся в лаборатории и исчез для мира на несколько лет. В Париже решили, что он или отбыл в Америку, или попал в сумасшедший дом.

II.

Прошло семь лет. За это время стремительно падали министерства скатывались с высоких кресел министры, менялись вывески над учреждениями, и только воинственность пребывала неизменною. Люди, как и семь, и семьсот, и семь тысяч лет назад тщательно отыскивали лицо или народ, которому можно было бы объявить войну.

В таком именно положении находились два соседа попроливу — Англия и Франция. Весь мир со страхом ждал, когда эти две нации начнут распрю. И, чтобы хотя сколько-нибудь застраховать себя от истребления, некоторые страны поторопились заключить конвенцию о том чтобы в грядущую войну не употреблялись газы и разводки инфекционных бактерий.

Одним кислым осенним утром у подъезда французского военного министерства позвонил низенький, кругленький, чисто одетый человечек.

Все на нем было с иголочки, и сам он был свежий и румяный, как будто его только что выпекли и вынули из печки. Лишь в глазах у него по временам мерцал острый блеск, да губы кривила легкая ехидная усмешка.

— Мне надо видеть господина военного министра. Я принес проект весьма важного военного изобретения.

Через несколько минут он был введен в кабинет.

Министр — Эмиль Баптист Альма, был еще молодой, дородный мужчина с умным лицом. Он сидел за столом. Против него, в креслах — префект города Парижа — м-сье Рубо и министр исповеданий — Пикантье.

Изобретатель отрекомендовался.

— Жан-Жак Бетье — химик — и начал: — Я выработал особого рода панцырь, защищающий от поражений. Он, правда, не защитит от проникновения в тело пули, но значительно ослабит ее действие. Входя в тело, пуля увлечет с собою в этом месте и панцырь в форме этакого чехолчика. Вы можете чехолчик потянуть обратно из раны, вместе с пулей. Панцырь пулею не прорывается.

— Изобретение не ново, — заметил префект. — Такие панцыри существуют уже около полустолетия.

— Может быть, оригинальность моего изобретения не в этом. Ткань панцыря является абсолютным ассептирующим веществом. Когда она входит с пулею в рану, она обеззараживает последнюю. И вообще, покрывая ваше тело, панцырь защищает его от заразы.

— Любопытно, — сказал министр — вы, конечно, будете любезны продемонстрировать перед нами ваше изобретение?

— Да, да. Вот оно.

И Бетье извлек из объемистого портфеля нечто, что напоминало своим видом замшу. Оно было натянуто на подрамке.

— Разрешите укрепить эту рамочку с тканью вот здесь, против стены. Теперь я попрошу кого-либо из присутствующих выстрелить в раму на любом расстоянии из винтовки, браунинга, хоть из пулемета…

— Будьте любезны, сделайте это сами. Вот вам французская винтовка последнего образца.

Бетье взял ружье, отошел от рамы в противоположный угол кабинета, приложился и выстрелил три раза подряд.

— Прошу, господа, подойти и освидетельствовать…

Министры и префект с большим вниманием осмотрели раму. Пули висели по ту сторону ее в маленьких мешечках, оттянутых ударом, как шелковичные коконы.

— Вот этот чехольчик и войдет с пулей в рану, и только. Мы сейчас, если позволите, нагляднее исследуем явление на куске тела. У меня имеется часть консервированной человеческой ноги, изготовленной специально для нашего опыта.

Министры удивленно повернулись к химику.

— Человеческой? Откуда вы ее взяли?

— Я просил одного хирурга в Сальпетриере отрезать для меня ногу… какого то там удавленника, что он любезно и сделал… за сто франков. Вот она — также в раме и обвернута тканью. Я укреплю ее здесь, и… позволите стрелять? Благодарю вас… Стреляю… раз! Затем я беру пинцетом, вот так, за это место и тяну. Изволите замечать? И вытягиваю с пулей: вот она! В ноге же остается лишь отверстие, которое очень быстро затягивается. Совершенно безвредное отверстие. Итак, что вам будет угодно сказать по поводу моего изобретения?

— Оно замечательно. Его, несомненно, можно и должно использовать. Но ваша ткань, мсье, из нее можно сделать, например, жилет, ширму, или что-нибудь в этом роде?

— Всенепременнейше. Иначе она ничего не стоила бы. Если позволите, мой совет — изготовить из нее пару белья и надеть непосредственно на тело.

В глазах химика при этом блеснула неуловимая усмешка.

— Превосходно, превосходно! Теперь самый существенный вопрос: во что обойдется приобретение вашего изобретения нашему государству?

— Франции? Она не должна его приобретать.

Альма удивленно повернулся на месте.

— Как не должна? Вы что же — намерены предложить свое изобретение даром? Или… Я вас не понимаю…

— Дело, ваше превосходительство, видите ли, в том, что ткань покупает враждебное Франции государство.

Альма еще больше вытаращил глаза.

— Не понимаю. Как же это так? Защищаться-то от пуль, надеюсь, будут французские солдаты?

— Ни в коем случае. Именно французы и не должны пользоваться моею тканью.

— Очень странно, разъясните, пожалуйста.

— Это же так просто, ваше превосходительство. В качестве панцыря моя ткань пойдет к вашему врагу, чтобы защитить его как раз от французских пуль.

В голосе министра послышалась нотка раздражения:

— Мсье, я не обладаю временем разгадывать шарады…

— Дело в том, что ткань обладает еще одним свойством: необыкновенною липкостью.

Необыкновенной, — я подчеркиваю. Приведенная в состояние липкости, она почти сростается с предметом, который обволакивает, и отлепить ее вы никак не можете. Кроме того, ее липкость может длиться целые годы без ослабления, хотя бы вы на нее действовали самой крепкой кислотой или едкой щелочью. Вы спросите — на что такая липкость? Представьте себе: в момент войны воюющее с Францией государство одевает в мою ткань свою армию. Пусть также ею будет устлано помещение окопов, казарм, ну, хотя бы для защиты от пуль, ветра, дождя. И вдруг — я делаю ее липкою. Начинает прилипать все: люди, вещи, животные, оружие, даже орудия. Поднимается возня, паника… Разве, узнав про такой казус, вам не захочется использовать его для нападения? Враг будет бессилен защищаться — я ручаюсь. А отсюда один шаг до победы. Ясно?

— Скажите, пожалуйста, — обратился к химику министр исповеданий — ткань делается липкою с одной стороны?

— Да, и именно там, где она мягче, красивее.

— Очень, очень любопытно. Ваше изобретение дьявольски предательская вещь!

Химик усмехнулся.

— А каким образом она делается липкою?

— Я покажу. Я только просил бы, ваше превосходительство, все неприятности, связанные с опытом, ощутить собственной вашей особой. Это дало бы вам весьма реальное представление о качестве моего изобретения…

— Мне самому? Зачем же? Я могу откомандировать для целей опыта сержанта. Мне достаточно понаблюдать.

— Нет, господин министр, я прошу именно вас. Может быть, впрочем, вы чего-нибудь опасаетесь? Например, покушения?

Он галантно изогнулся и расплылся в улыбке.

Министр густо покраснел, как человек, пойманный на месте преступления.

— О нет, нет! Никаких покушений я не опасаюсь. Впрочем, не стоит много разговаривать. Я готов подвергнуться опыту.

Все встали. Бетье вынул из своего бездонного портфеля еще кусок ткани и разостлал его на полу.

— Вот, не угодно ли вашему превосходительству пройтись по этому кусочку?

И по губам его скользнула усмешка.

Министр прошелся взад и вперед.

— Не правда ли, все обстоит благополучно? Хе хе-хе!

— А теперь я попрошу вас постоять на нем неподвижно. Вот так!

Снова спуск в глубины портфеля. На этот раз химик достал крошечный флакон с мутною жидкостью зеленоватого цвета. Потом подошел к министру и еще раз усмехнулся.

— Теперь начинается самый опыт. Не угодно ли вам, генерал, понюхать из этого флакона? Только не бойтесь, ради Аллаха, — прибавил он, заметив на лице министра колебание: — вам эта понюшка не грозит ни сном, ни, тем более, — смертью. Я человек вполне лойяльный! Изволили нюхнуть?

По кабинету распространился весьма нежный и приятный аромат.

— Что за духи? — воскликнул министр. — И при чем они здесь?

— Чтобы доставить вашему превосходительству маленькое удовольствие… перед большою неприятностью, — усмехнулся химик. — Теперь я попрошу вас сойти с ткани. Ну-с, смелее! Неужели не можете? Странно, почему бы? Хе-хе-хе!

Министр двинул ногу вперед, но ткань не давала развернуться движению. Другая нога оказалась в таком же положении.

— Я предложил бы вам освободить от липучки ноги, во что бы то ни стало.

— Думаю, что при помощи палки мне удастся. Мсье Рубо, — обратился министр к префекту, — будьте любезны подать мне, вот там, в углу, стоит трость. Благодарю вас…

Уперев ее в ковер у самой ноги, министр поднял ногу; ткань потянулась за ногою, как будто она была прибита к ней гвоздями.

— Ах!.. Вцепилась, как кайман…

Он присел на корточки, достал золотой портсигар и, упершись им в липучку, опять попытался поднять ногу кверху. Портсигар прилип, но ткань не отставала, точно она срослась с подошвою ботинка.

— Вот, чорт побери! Это хуже трясины!

В то время, как он возился с портсигаром, одна из фалд его сюртука свесилась вниз и тоже прилипла. Министр не заметил подвоха со стороны фалды. Он быстро приподнялся. Прилипшая фалда дернула его книзу. Министр неожиданно потерял равновесие и грузно шлепнулся на липучку. Он даже перепугался.

— Вот гадость… Какое-то издевательство над человеком!.. Мсье Бетье, прекратите, прошу вас!..

Произошла маленькая сумятица. Рубо и Пикантье. вскочили и подбежали к Альма, чтобы помочь ему подняться. Химик вежливо изогнулся и остановил префекта и министра исповеданий:

— Вы также рискуете прилипнуть… Ничего особенного не случилось… Мсье сам сумеет освободиться и встать, когда нужно…

Действительно, Альма, чтобы не быть смешным, постарался овладеть собою. Он даже заговорил шутливо:

— Какой позор: прилипнуть, как муха! Вполне вхожу в положение насекомых… Несчастные… Господин изобретатель, не считаете ли вы, что опыт закончен? — И совершенно машинально он оперся ладонью о ткань. Рука моментально прилипла. — Фу, мерзость! Ведь совершенно забыл!.. Это не липучка, а казнь египетская… Что же делать?..

— Простите, ваше превосходительство, но опыт не закончен… Мы условились, что вы освободитесь самостоятельно. Между тем…

— Вы настаиваете на продолжении? Но я, ведь, и так в положении умирающего гладиатора… Однако, как же освободиться… Ага, нашел! Попробуем вот так…

Он приподнялся и стал высвобождать ногу из ботинка. Высвободил одну и ступил на пол. Потом другую. Потом сбросил сюртук, затем, про стояв секунду в нерешительности, расстегнул брюки и свободной рукой освободился и от них. И вытянулся, раскрасневшийся и довольный своей находчивостью. Но зрители разразились дружным хохотом. Фигура Альма была забавна. В жилете, с орденом «Почетного Легиона» на шее, в носках и нижнем белье, с гирляндой скрепленных липучкой предметов, висящих на ладони, к тому же красный и потный от усилий, он был комичен. Кроме того, лицо его силилось согнать смущение и водворить важность.

_{Фигура министра была забавна. С орденом Почетного Легиона на шее, и в нижнем белье, красный и потный от усилия освободиться от липучки, Альма был комичен..}

— Мы, господа, здесь свои, — с достоинством заговорил он, — мое дезабилье, надеюсь, никого не шокирует? Помимо того — мы ведь проводим опыт. А от него, быть может, станут в зависимость судьбы Франции! Не так ли, господа?

Он посмотрел на Бетье.

— Ваше желание, надеюсь, выполнено до конца? И теперь-то вы уж освободите меня от этого кровожадного теста?

— Да! Опыт выполнен с честью!

Химик слазил в портфель и еще раз извлек оттуда флакон, на этот раз с розовою жидкостью. Капнув несколько капель ее в стакан с водою, он полил на руку министра. Липучка вместе с прилипшими к ней вещами шлепнулась на пол.

— Вы можете вымыться…

— Да, сейчас… Извините, господа…

И министр исчез в двери, ведущей во внутренние покои. Через десять минут он снова появился одетый, веселый, довольный.

— Я к вашим услугам, мсье Бетье… Изобретение ваше должно составить эпоху… Итак, вы его предлагаете не нам, а нашим врагам? Тогда зачем же нужны вам именно мы?

— Очень просто. Вы платите за то, чтобы я продал изобретение вашему врагу.

— А какая роль духов? — спросил Альма.

— Они сообщают ткани липкость. Жидкость представляет собою эссенцию из хвои одного вида ели, обработанную Н-лучами в присутствии некоторой эманации. Эссенция обладает свойством очень быстро испаряться. Достаточно минимальной дозы ее в атмосфере вокруг ткани, чтобы в ней начался процесс превращения в клейкое вещество. Баллоны с нею мы заготовляем заблаговременно и в нужный момент выпускаем с ними летучую эскадрилью на врага.

— Разрешите спросить вас. — вставил министр исповеданий, — ну, прилип враг, а какова же его дальнейшая судьба?

— Предписывайте ему любые мирные условия.

— Разве ему не вредно пребывать облепленным этой массой? Ведь, если она заклеит поры кожи, прекращается кожное дыхание? До подписания договора все могут перемереть?

— Конечно, могут. Все будет зависеть от милости победителя и от быстроты заключения мира. Однако, в липучке достаточно своего кислорода, которым она и будет обмениваться с телом человека недели две-три.

— Жидкость для уничтожения липкости вы также изготовляете заблаговременно?

— Зачем? Она будет сфабрикована мною по заключении мира.

— А почему бы, — вставил префект, — не одеть в ткань и французскую армию, а потом, когда наступит время врагу прилипнуть, наши войска ткань с себя снимают…

Химик улыбнулся.

— Скомбинировано недурно. Однако и враг не дурак: узнав, что тканью пользуетесь и вы, он просто-напросто вздернет меня. В мои же расчеты это пока не входит.

Министр засмеялся.

— Этого маленького обстоятельства м-сье Рубо не учел. Сообщите теперь ваши условия…

— Их три, ваше превосходительство: первое: это гарантия тайны изобретения до самого конца всего предприятия. Второе: — пожизненно вы каждый год выплачиваете мне по миллиону франков. Десять из них вы платите вперед — вкладом в банки каких-нибудь нейтральных государств. Например, — Швейцарии, Норвегии.

Химик запустил руку в бездны своего портфеля и извлек какую-то бумажку.

— Третье: — вот по этому списку вы увольняете с их постов тридцать восемь человек. Предупреждаю сам: среди них значится один бывший президент республики, почти весь кабинет министров, правивший семь лет назад, два теперешних министра, полдесяточка сенаторов, с дюжину депутатов, остальные — мелкота: губернаторы, генералы и т. п. Вот и все мои условия. Не правда ли, они очень необременительны?

И он засмеялся ехидным смешком. Министры и префект переглянулись.

— Какой странный пункт!

Альма остановил строгий взгляд на химике и категорическим тоном произнес:

— Он противен закону и принят быть не может. Я удивлен: зачем такое дикое условие?

— Как вам угодно. Без него я не продам изобретения. Вы говорите — закон? Но, ведь, закон подобен болоту: итти прямо, — конечно, увязнешь. Однако, всякое болото можно обойти, надо лишь знать тропинки. И вы-ли, военный министр великой державы, не знаете таких тропинок? С другой стороны, — неужели четыре десятка бюрократов весят на весах достоинства государства больше, чем само это государство?

— Странный, странный пункт! Не можете ли вы сказать, за что вы требуете их увольнения? Если не секрет…

— О, нет. Могу сообщить причину во всеуслышание: из личной мести.

— Мести? — заметил министр исповеданий, — это же низко!

— Возможно. Итак, приемлемы мои условия?

— Вы непреклонны? Разрешите, в таком случае, нам посовещаться. Какой срок вы можете дать?

Химик почтительно согнулся.

— Срок — это мелочь. В крупной игре мелочь в счет не может итти. Поэтому — какой угодно вашему превосходительству. Честь имею откланяться. Мой адрес — на визитной карточке.

Он пожал министрам руки и, подрыгивая на ходу бедрами, медленно направился к выходу.

III.

ЕМУ не пришлось долго ждать: через неделю Англия объявила Франции войну, а еще через день за Бетье приехал курьер.

Едва химик показался на пороге кабинета военного министра, Альма живо вскочил из за стола и чуть не бросился Бетье в объятия.

— Заключаем договор! Итак, от третьего пункта вы не отказываетесь? На ваше счастье, в обсуждении договора в кабинете министров надобности не встречается. Мне предоставлены широкие полномочия по защите страны, и я беру на себя ответственность за заключаемые условия. Договор будет заготовлен и подписан нами, если вам угодно, сегодня же.

— Зачем — сегодня? Он может быть подписан сейчас.

Химик вынул из портфеля отпечатанный договор и подал Альма.

— Да? — удивился министр, — вы прозорливы. Что же, можно покончить и сейчас.

Подписав условия, Бетье немедленно соорудил лабораторию и заготовил в баллонах необходимое количество эссенции. Все предприятие сохранялось в строжайшем секрете. Уговорившись затем относительно тайны сношений с военным министром, химик через две недели был в Лондоне, а вечером того же дня уже показывал свое изобретение министру снабжений английской армии — лорду Доннесталю.

Лорд сидел, откинувшись в кресле, и исподлобья рассматривал химика. Движения министра были медленны, речь тихая и размеренная, как удары водяных капель, на бритом лице — все время спокойствие мумии, и лишь глаза изобличали, что лицо принадлежит живому человеку.

_{Лорд сидел, откинувшись в кресле, и исподлобья рассматривал химика.}

— Вы понимаете, сэр, — говорил француз: — вы имеете возможность заменить моею тканью все — от брезента до носового платка. Она универсальна. После войны я ею произведу переворот в промышленности. А ее ни с чем несравнимая дешевизна? Основной ее материал — дерево, но могут пойти и листья, солома, трава — вообще растительная клетчатка. Снабженная ею — ваша армия самая могущественная в мире!

Лорд Доннесталь переложил правую ногу на левую, постучал о стол пальнем и медленно произнес:

— Это хорошо, но плохо, что вы француз.

Бетье вскочил и стал в театральную позу.

— Я вам говорил, сэр, что я мщу, а разве месть считается с родственной или чужой национальностью? Кроме того — зачем нам, уважаемый лорд, играть в прятки? Ведь я твердо знаю, что вашей тайной полиции будет известно даже движение моих бровей, не только поступки.

Лорд усмехнулся и задумался. Потом сказал:

— А условия?

— Миллион фунтов при подписании договора и сто тысяч ежегодно. И… эскадрилья аэропланов в мое распоряжение.

Министр удивленно установился на химика.

— Сейчас, сэр, разъясню. Мстить, так мстить! Я обладаю еще рецептом взрывчатого вещества необыкновенной силы… Вы поручаете мне сорок аэропланов. Они сбросят над неприятелем бомбы. После того аэропланы мне не нужны.

Лорд опять впал в раздумье.

— Когда и где вы можете показать взрывы?

— Когда и где вам угодно.

Лорд встал.

— О ваших изобретениях и условиях я посоветуюсь… Завтра утром вы будете уведомлены о результате.

IV.

ВОЙНА велась по всем правилам науки и искусства.

Фабрику для приготовления ткани Бетье выстроил в Шотландии. Он работал на ней день и ночь. Россия, Канада и Норвегия доставляли туда лес. Власти постепенно проникались к химику доверием, но от окончательного присмотра за ним не отказались. Его особняк, где он спал и писал отчеты, помещался на холме, откуда открывался вид на океан.

Работа не мешала Бетье наблюдать и делать необходимые умозаключения. Однажды он решил, что пора действовать. Для начала он обратил внимание на мистера Самюэля Годвина, лейтенанта. Годвин всегда конвоировал партии ткани с фабрики в различные мастерские, где из нее изготовлялось военное снаряжение. Годвин был мечтатель. Целью своей жизни он считал путешествие на полюс или в Конго. Кроме того он был беспечен и беден, как еж, на которого он походил внешностью.

Годвин расписывался в приеме 100 кип тканей. Бетье медлил выдачей документа и смотрел на лейтенанта. Они были одни. Заговорил химик:

— Возражали ли бы вы, мистер Годвин, если бы, примерно, тысяч десять фунтов переместилось из моей кассы в ваш карман?

— Думаю, сэр, что нет такого дурака, который стал бы возражать против собственного кармана. Но полагаю, что нет также и дурака, который поверил бы в возможность такого перемещения.

— Я спрашиваю вас совершенно серьезно. Согласились ли бы вы оказать мне небольшую услугу за эту сумму. А ее, кажется, достаточно, чтобы снарядить не одну экспедицию… Тропическая роскошь красок… имя путешественника… приключения…

Годвин стал против химика и вперил в него растерянный взгляд.

— Вы, конечно, шутите?

— Вы увидите, что нет. Но сначала дайте мне честное слово джентльмена, что разговор останется между нами.

— Даю, но…

— Можете ли вы найти мне ловкого, алчного и смелого человека? Например, крупного контрабандиста, морского разбойника?

— Я таких не знаю, но найти, думаю, мог бы.

— Найдите и приведите сюда, ко мне. Сроку вам три дня. Вы получите чек на 10.000 фунтов в один из нейтральных банков. Вот и все. А теперь— до свиданья, мистер Годвин.

Через три дня лейтенант вошел в кабинет Бетье с военным в форме полковника.

— Чарльз Смит, комиссионер по поставкам на нашу индийскую армию, лицо с выдающеюся активностью, сэр.

— Будьте любезны оставить нас вдвоем, мистер Годвин!

Химик встал, потер руки, прошелся.

— Я вас, мистер Смит, совершенно не знаю. Я полагаюсь лишь на рекомендацию мистера Годвина. Вам, мистер Смит, предтавляется редкий случай колоссально нажиться в несколько недель.

Смит приятно осклабился.

— Прошу располагать мною, сэр.

Глаза его были малы, взгляд медленный и внимательный. Говорил скороговоркой. Выражение лица было такое, точно он к чему-то прислушивался.

— Вам, мистер, вероятно, известен продукт, выпускаемый нашей фабрикой? Французы дадут за него огромные деньги. Возьметесь ли вы доставлять им его? Вы будете купаться в золоте!

— Для того, чтобы выростало золото, необходимо сеять также золото, сэр.

И полковник расплылся в улыбку.

— Я же говорю, что деньги вы получите с французов.

— Но, ведь, предварительно продукт надо на месте купить? А я не обладаю свободной наличностью.

— Вы будете получать его для армии. Следовательно, бесплатно. Понятно?

— Нисколько. Если лицо, выдающее продукт, не идиот, оно бесплатно не отпустит.

— Содействовать выдаче буду я.

— Давайте, сэр, будем конкретны. Какой вам расчет?

— Разве для вас не все равно? Ваши знания людей, мистер Смит, очень ограничены. Кроме идиотов есть достаточно категорий лиц, способных к настоящему великодушию и совершенно неспособных видеть в золоте что-нибудь большее, чем неокисляющийся металл. Во всяком случае — успокойтесь: бесплатный продукт вам гарантирован. И перестанем говорить о нем. Меня занимает другой вопрос: достаточно ли у вас ловкости? Я представляю себе дело так: у вас должен быть штат умных и юрких помощников, особенно на границе. Затем вы должны заручиться хорошими отношениями с заведующим складом, где хранится ткань. Вам надо также превосходно уметь фабриковать фальшивые ордера на получение из склада ткани и изделий из нее. Наконец, к вашим услугам должен находиться пароход — другой для отвоза вещей к берегам Франции. Самое же главное — вам самому необходимо уменье рисковать. Так я думаю…

— В изложенных вами указаниях, сэр, я не нуждаюсь. Я нуждаюсь только в деньгах…

— Однако, мне хотелось бы, все-таки, узнать, какими методами вы намерены располагать в этом деле?

Смит сонно оглядел химика.

— Метод, сэр, у нас один: пуля или стерлинг.

— Неопределенно, мистер Смит. Например, вопрос о тайне: как вы предполагаете ее добиваться?

— Все тем же способом, сэр, и больше никаким: нигде не жалеть ни пуль, ни стерлингов! Только… к чему подобные разговоры, сэр! Вы покупатель, я продавец. Вы покупаете мой опыт. Извольте — я его продаю. Цена такая-то. Согласны? Заключаем договор. Все остальное вас не касается, сэр.

Бетье прошелся по комнате.

— Хорошо. Я не буду вас учить. И попрошу только сказать, что вам требуется с моей стороны сейчас.

— В первую голову сэр, — товар и деньги. Ибо, начать хоть с того, что хорошие отношения с заведующим складом обойдутся… тысяч в тридцать. Еще более ценные отношения необходимо установить на границе. Это пахнет сотнями тысяч, ибо сейчас, сэр, в стране военный режим, терять голову никому не захочется. Наконец, и у меня тоже не четыре головы…

Он опять улыбнулся.

— Ну, за свою-то голову вы получите с французов!

— Если ко времени получки, сэр, она будет благополучно сидеть на плечах.

— А если не будет, тем легче: на что вам тогда фунты?

— Жена, дети… Я — человек семейный. Перед каждым предприятием я даже страхую свою жизнь.

— Ну, а французское золото кому на приход вы запишете?

— Это? сэр, мое счастье. Процент на риск! Хе-хе-хе!

Химик смотрел на Смита с нескрываемым любопытством.

— Затем, — продолжал комиссионер, я думаю, что меня надо всячески оберегать. Если я попадусь…

— Ну и что же? Влепят в вас дюжины две пуль — только и всего.

— Мне кажется, сэр, что мы, так сказать, становимся компаньонами по делу. Следовательно, и ответственность за все предприятие и за жизни у нас взаимная.

— Не много ли вы хотите, мистер Смит? Учтите-ка: расходы — мои, прибыль отдается вам целиком, товар опять мой, да еще я буду на себя брать и ответственность?

— Но я, сэр, ставлю на карту свою жизнь!

— Не выгодно — не ставьте. Поищем другого… Деньги на организацию дела я дам. Для начала вы получите с десяток чеков на сумму пятьсот тысяч франков на различные заграничные банки, чтобы не возбуждать подозрений. Но если вас схватят, то в целях тайны я первый буду настаивать на том, чтобы вас немедленно повесили.

— Я не понимаю вашей позиции, сэр.

— Вам и не надо ее понимать. Я веду свою игру — какую — вам нет дела. Итак, — согласны?

Мистер Смит тяжело и жалобно вздохнул.

— Вы неуступчивы, сэр. Что ж, — придется согласиться!

— Только знайте, мистер Смит: я плачу деньги не за то, чтобы вы доставили французам какой-нибудь ярд ткани или пару белья из нее. Ваша конечная цель — насытить ею неприятельскую армию, как насыщена армия английская. Понятно?

— Да, да, сэр. Я ведь также заинтересован в возможно большем ее сбыте.

— И еще одна вещь, мистер Смит. Чеки на всю сумму вы получите немедленно. Но… не думайте с ними удрать. В таком случае остальные свои средства я потрачу на то, чтобы вас найти и соответствующим образом с вами расправиться. В этом мне поможет и английское, и какое угодно другое правительство…

— Что вы, что вы, сэр! Эти подозрения излишни. Между джентльменами все должно делаться без обмана! Будьте совершенно спокойны!

— О ходе операций вы должны мне периодически сообщать. Получите чеки! Желаю вам, мистер, успеха.

V.

ОДНАЖДЫ ночью Бетье проснулся от глухого трещанья у него под подушкой радио-телефонного звонка. Он достал аппаратик и приложился к трубке.

— Слушаю… Кто?

— Вы, м-сье Бетье? Говорю я — Альма. Должен вам сообщить убийственную вещь. Ваша ткань в довольно солидных партиях каким-то образом просачивается в нашу армию. Вы понимаете, чем это пахнет? Распорядитесь уведомить англичан, что кто-то крадет из их складов обмундирование и сбывает нам.

Бетье слушал, лицо его сияло и он едва сдерживался, чтобы не проявить своего восторга в неуместном восклицании. Смит работает хорошо!

— Я, конечно… приму все меры, м-сье. В свою очередь сообщу вам, что вчера ваша подводная лодка потопила два русских парохода, везших нам лес. М-сье! Из лесу, как вы знаете, мы производим ткань. Зачем же вам играть на собственное поражение?

— Мне об этом еще не доносили… Трудно что-нибудь предпринять… однако постараюсь впредь не допускать…

Эмиль Баптист Альма — военный министр и фактический диктатор Франции на время войны — сидел у себя и нервно постукивал пером по столу, читая донесение главнокомандующего с фронта:

«… Ткань эта называется «ассепсанитас»… Ею сплошь обслуживается английская армия. К нашему счастью, ткань в огромных количествах за последнее время проникла и к нам… Было бы очень хорошо поставщиков ассепсанитаса привлечь крупной премией, чтобы, не уступая врагу, снабдить им и всю нашу армию»…

Альма отшвырнул донесение и встал.

— Старый идиот! Ты тоже уже наверное оделся в ассепсанитас? Боишься пули, старый дурак, и не боишься прилипнуть?

И он зашагал по кабинету.

— Однако, что же делать, чорт возьми? И как я не учел этого обстоятельства!

Но действовать надо было решительно!

Он потребовал к себе инспектора снабжений и велел немедленно произвести изъятие всех предметов из ассепсанитаса, распространенных в армии.

В гот же вечер к нему прибыл сам главнокомандующий и вручил от имени штаба предложение отказаться от своего распоряжения, как не мотивированного и грозящего армии потрясением.

Министр вспылил.

— Всякого, кто осмелится не подчиниться моему требованию, немедленно предавать военному суду! Слышите? Во время войны должна быть и военная дисциплина, генерал! Известно это вам? Я вас не задерживаю, генерал!

В ту же ночь, запершись в кабинете, он снова вел по радио-телефону разговор с химиком.

— М-сье Бетье! Я уже отдал приказ по армии об изъятии ассепсанитаса и нахожу необходимым сегодня же вечером выпустить эскадрилью на английский фронт для разброски эссенции. Я вынужден сделать это срочно, ибо из-за ткани у меня происходят крупные разногласия со штабом.

Бетье молчал. Потом выговорил:

— Хорошо. Я только прошу отсрочить выпуск эскадрильи на сутки. Английская армия еще не сполна снабжена моей тканью.

Бетье после разговора немедленно отправился к лорду Доннесталю с просьбою отпустить его на остров Урбан и прислать в его распоряжение эскадрилью.

Остров Урбан находился в 150 километрах от Шотландии. Бетье заранее соорудил там лабораторию и снабдил ее сырым материалом. Прибыв туда и не теряя ни минуты, он занялся изготовлением, но не бомб, а эссенции, вызывающей у ассепсанитаса липкость. Через полсуток она была готова. Собственноручно он розлил ее во множество небольших черных баллонов. Каждый баллон мог автоматически распылять жидкость на большом пространстве. Затем велел со всею осторожностью, как нечто действительно взрывчатое, нагрузить их на прибывшие аэропланы. Отдал инструкции, через какие интервалы бросать баллоны. К отлету в сторону неприятеля велел быть наготове, и в течение полусуток ждать сигнала от него, Бетье. Секрета бомб не знал ни один человек в мире, кроме него самого. Летчики и военные власти были убеждены, что эскадрилья сбросит на французов именно бомбы редкой взрывчатой силы.

Когда все было готово, химик снова переправился в Шотландию, на территорию фабрики. Отсюда, уединившись, он стал вызывать по радио Альма. Эскадрилью с эссенцией надлежало выпустить на англичан к утру, после того, как англичане обделают то же дело над французским фронтом.

Однако, ему никто не отвечал. Он не выпускал трубки целый час. Отклика не было. Что могло случиться? Французская эскадрилья не показывалась. Неужели его плану снова суждено сорваться? И когда! Когда он так близок к осуществлению! Два лагеря врагов в его руках, и через каких-нибудь трое-четверо суток две самые сильные и беспокойные в мире нации станут двумя стадами кротких овечек. И они будут диктовать остальному миру не злобу и сокрушение, а мир… только мир.

VI.

ЧАСЫ шли…

Между тем истекло полсуток, а ни самого Бетье, ни каких-либо инструкций от него летчикам на о. Урбан не поступало. Тогда эскадрилья ночью, без ведома химика, только по приказу своего начальства, отправилась через Ламанш на врага.

_{Английская эскадрилья ночью вылила над французским рас положением баллоны с жидкостью Бетье…}

Бетье узнал об этом, как о совершившемся факте. Как путались все его расчеты! Чужая воля врывалась в его план и слепо, и нагло путала его игру!

Альма продолжал молчать.

Химик решил исчезнуть во Францию. Он очутился на французском берегу на рассвете следующего за ночью дня. В Париже он немедленно направился к военному министру.

— К Альма? Но ведь он арестован по подозрению в государственной измене. Он запрещал ассепсанитас, когда ткань явно была необходима там, где жужжала пуля и рвался снаряд. Он приказывал бездействовать подводным лодкам и не топить вражеских пароходов, когда они везли лес для той самой ткани, которая явно давала неисчислимые преимущества врагу. Такие распоряжения могли быть продиктованы только изменой. Ах, идиоты! Теперь ему все понятно. Но тогда скорее к префекту, м-сье Рубо!

Префекту доложили о химике.

— Бетье — химик? Немедленно принять и немедленно после того, как он войдет ко мне, у дверей поставить двойной караул. Поняли? Бетье — государственный преступник!

Химик вошел.

— Вы пришли отдаться в руки правосудия? Следовательно, вы раскаиваетесь?

— В чем? Я вас не понимаю, м-сье префект. Я пришел поторопить вас отправкой эскадрильи с эссенцией на английский фронт. Почему этого не сделали раньше?

— А я вас арестовываю! Вы предатель!

— Не понимаю. Разъясните, пожалуйста?

— Вы притворяетесь, м-сье! Разве вам неизвестно, что наша армия — героическая, непобедимая, святая армия — прилипла вчера ночью? А она должна итти разить врага! Мне хорошо известно, что кроме вас сделать этого никто не мог. Прилепить, как каких-то мух, своих соотечественников! Какое предательство! Вам грозит расстрел.

— Смею вас уверить, — вы меня не расстреляете, ибо отлепить армию могу только я. Вообще, вопрос о моем расстреле — праздный. Гораздо важнее отчего до сих пор не послана эскадрилья, чтобы прилипли англичане? И почему арестован м-сье Альма?

— Праздный? Вы находите, что вы невиновны?　

— Я не говорю ничего. Устанавливать виновность будем потом. Сейчас же спешно надо слать на врага эскадрилью.　

— Об эскадрилье не заботьтесь: она послана без вас и дело свое сделала.　

Лицо Бетье мгновенно изменилось: оно засияло радостью.　

— Эго правда, господин префект? Неужели? Когда? Почему же я ничего не знаю? Тогда о чем же вы беспокоитесь? Французская армия будет цела! Выпустите меня и предоставьте мне возможность делать, что мне нужно.　

— Но знаю, есть ли основание для радости… Во всяком случае, я вас не выпущу. Я…　

Он задумался и прошелся два раза по кабинету.

— Вы со мной сию минуту поедете к президенту республики.

Между тем по городу, как клочки тяжелого тумана, уже поползли тревожные и странные слухи. Они были такие дикие и нелепые, что их передавали неуверенно и шопотом.

— Слышали — армия прилипла?

VII.

ПОТОМ слухи стали подкрепляться фактами: на фронт массами направляли врачей, с фронта партиями прибывали на вид здоровые люди и помещались в лазаретах. Они жаловались на то, что они «облипли». Говорили так же, что липкость появилась внезапно, ночью, после того, как англичане сбросили много каких-то бутылок, наполненных духами…

От президента республики, Бетье возвратился под усиленной охраной. Ему было предоставлено помещение одной из химических лабораторий и предложено начать выработку «дезассепса» — жидкости, избавляющей от липучки.

Он очутился в обычной лабораторной обстановке. Кругом перегонные кубы, реторты, колбы, печки. Но все свободные уголки заняты вооруженными солдатами, которым приказано беречь химика, как зеницу ока. Во главе стражи — полковник и два офицера. Они уселись на стульях у двери и не выпускали из вида ни одного движения пленника. Бетье заложил руки назад и медленно стал прохаживаться взад и вперед. Он все ходил, ходил, думал, думал, повидимому, совсем забыв, где он и зачем сюда попал. Потом медленно подошел к полковнику и заявил:

— Так работать я не буду. Я требую абсолютной свободы.

— Это не от меня зависит, м-сье!

— В таком случае передайте мое заявление, кому следует.

Полковник вполголоса отдал приказание одному из офицеров, и тот исчез за дверью. Через полчаса в лабораторию явился военный министр, префект и несколько генералов.

— Какой свободы вы для себя требуете? Вы — тяжкий государственный преступник! И зачем вы переоцениваете свое значение, м-сье. Дело изготовления «дезассепса» мы можем передать нашим известным химикам. Они также найдут средство от липучки… да, да! Поэтому, если вы откажетесь от работы, вы будете пристрелены на месте.

Бетье зловеще усмехнулся.

— Сотая по счету угроза!.. а время уходит… Неужели до сих пор вы не знаете ваших химиков? Они тупы, как эти пустые реторты. До секрета моего дезассепса никому в мире не додуматься, за это ручаюсь я, Бетье! Теперь представьте такую коллизию, генерал: ваши химики секрета не　отгадали, и я уничтожен. Что вы станете делать? С другой стороны, допустите, что я уйду. Конечно, с моим уходом вам гарантируется три миллиона трупов, но ведь и с моею смертью вам их не миновать. Исполняя же мое требование свободы, вы оставляете у себя хотя один шанс на то, что дезассепс изготовляться будет. Не забывайте, кроме того, что на антилипучую жидкость поступят требования от англичан, у которых за нее вы имеете возможность выговорить ряд выгодных для себя условий. Поэтому уведите стражу и дайте мне приступить к делу!

Генералы шопотом совещались.

— Хорошо. Мы исполняем вашу просьбу.

И вся толпа военных ушла. Бетье остался один. Он долго возился с жидкостями, порошками и газами. Что-то пробовал растирать на руке, на колене, даже на щеке. Нюхал, лизал, прислушивался к бульканию жидкости, бурлившей в огромной бутыли. Наконец, перед вечером позвонил. На случай надобности, в соседнем здании обязаны были бессменно дежурить три служителя.

— Мне нужно большое чистое зеркало.

Когда оно было доставлено, Бетье заперся на ключ. Затем со стороны окон отгородился столами и ящиками, на одном из них уставил зеркало, окружил себя мазями, пастами, порошками и маслами. Пальцами он смешивал порошки и мази и втирал себе в лицо, шею, руки до локтей, ноги до колен, в усы и бороду. Наконец, все верхнее платье он развесил в большом медном ящике, на дно которого насыпал порошку и зажег его. Ящик закрыл. Через десять минут вместо черного, пальто стало красноватого цвета, а пиджак и брюки — в тон лицу-светло коричневого. Он оделся.

Прежнего Бетье не было: в лаборатории стоял мулат из Экуадора.

Надвигался вечер. Мулат подошел к окну и стал пристально вглядываться в окружающие постройки. Он один? Он на свободе? Как бы не так! Ни они, ни он не настолько наивны, чтобы допустить такую мысль. И если десять часов тому назад, чтобы охранять его в степах лаборатории, достаточно было сорока человек, теперь, незаметно ни для кого, его стерегло несколько сот пар глаз, запрятанных в соседних домах, подвалах, на бульваре, может быть, даже тут же, за углом его лаборатории, и готовых схватить его при малейшей попытке «к свободе».

В окна никто не смотрел. Тогда он спешно поставил в трех метрах от двери огромную реторту с синим блестящим порошком, направил нос реторты к двери и зажег под нею сильное пламя. Когда из реторты показалась струя яркого, светящегося голубого газа, он открыл дверь настежь. Струя удлинялась, удлинялась и перерезала улицу, по которой сновали прохожие и экипажи. Еще через минуту по пути струи стали появляться клубы пара, постепенно разроставшиеся в густое голубое облако. Оно остановило движение: через него опасались проходить. А все новые и новые порции продолжали истекать из лаборатории.

Мулат наблюдал за действием облака. Затем быстро, никем не видимый, вошел в него и под защитой его непроницаемости перешел улицу и очутился на противоположном тротуаре. А оттуда незаметно вдвинулся в толпу. Стража нашла необходимым проникнуть в лабораторию. Однако, помещение оказалось пусто. А мулат тем временем мчался на вокзал, к поезду, к швейцарской границе.

(Окончание в след. №)

ВСТРЕЧА

Рассказ В. Попкова

Иллюстрации И. Владимирова

I.

— Взять!.. — не глядя на Дементия, произнес человек в золотых погонах.

Никто не двигался.

— Чего стоите?! Взять!

И Дементия взяли. Так просто, как вещь. И Дементий пошел. Безмолвно, как побитая собака. Шел медленно, спотыкаясь о камни. Ноги подкашивались, голова падала на грудь. Вели долго, впотьмах, по узким переулкам. Потом остановились. Заскрипела дверь. Запахло сырым и промозглым. Точно из подвала. Кто-то толкнул его в спину чем-то тяжелым и твердым, и Дементий упал на сырое, скользкое. Ноги, зацепившись за порог, лежали выше головы. Чьи-то сильные руки обхватили коленки и бросили все тело в темноту, как мешок. Дементий скользнул лицом по ослизлому полу и слизь забила ему рот, нос, глаза. Потом он слышал, как захлопнулась тяжелая дверь и взвизгнула ржавая задвижка.

— Взять! — послышалось в этом железном звуке.

Дементий ощупал ногою под собою это скользкое, ослизлое — деревянный пол. Хотелось вытереть лицо, губы, глаза. Но руки туго притянуты к спине, и веревка режет набухшие жилы. Дементий лежал ничком, и когда хотел перевернуться на бок, то ноги скользнули, и он втянул в себя вонючую жижу с пола.

Вокруг мертвая тишина. Что-то прошуршало возле ног — крыса. Лежал долго, неподвижно. Ломило ноги, руки, все тело. Голова была тяжелая. Хотелось уснуть, но спать он не мог. Сделав усилие, перевернулся на спину. Но рукам стало больнее. Он навалился на них всей тяжестью своего тела. Высвободив их немного и повернувшись на бок, он припал головой к стене. Ухо коснулось перегородки, и Дементий услыхал, как за стеной кто-то негромко сопел носом — спал.

Но вот за противоположной стеной хлопнула дверь, затопали сапоги и вошли люди. Ног было много. Послышались голоса. Глухие, тяжелые, как грохот их сапог.

— Чуть свет, взять этих троих и того, рябого! — слышал Дементий чей-то звонкий, медный голос и стук шашки о перегородку.

— «Взять», опять это слово, — подумал Дементий.

Как будто раньше, казалось ему, он никогда не слышал такого слова.

— Взять!.. — звенело в ушах Дементия. — Взять!..

Он и сам раньше говорил дома жене: возьми муки, возьми деньги, взять в долг. Но это какое-то другое слово. Новое. И он начал складывать его по буквам.

— В-з-я-ть… в-з-я-ть… То же самое, но другое.

Он вспомнил, как в детстве болел оспой, и мать не отходила от его кровати. Давала пить и держала руки, чтобы он нековырял болячки. Держала — тогда они не были связаны. А на ночь скручивала их мягким полотенцем. Полотенцем, а не жесткой веревкой, от которой больно.

— За горкой? — спросил какой-то грубый голос.

— Как всегда, — ответил тот же металлический. Взять и расстрелять…

— Нет, это не меня, — думал Дементий. Это не про меня.

Три слова, как три гири, повисли в отяжелевшей голове. Три слова: — Взять. Расстрелять. — И одно, не страшное — Рябого. — Совсем простое, не страшное слово.

— За что? — спрашивал себя Дементий. — Ведь я ничего не сделал. Шел, как и все. А когда отступали- отстал. Так что же я сделал?!

— Расстрелять… — звенело во всех углах и отдавалось в сознании Дементия, заслоняя другое слово: «взять».

— Рас-стре-лять…

Он плотнее прижался к стене и силился уснуть. Но страшное слово сделалось уже не словом, а чем-то живым и большим. Огромным чудовищем.

Дементий лежал на боку, закрыв глаза. Открыть их было невозможно, — грязь склеила веки. Он не думал о том, что вот это связанное тело завтра будет бездыханным трупом и бросят его в черную яму и засыплют землей. Но что он не увидит больше солнца, не увидит никогда жены, детей — это Дементий знал. Он знает, что расстреливают всегда утром, на заре, и редко днем.

— Ведь я же ничего не сделал, — громким шопотом произнес Дементий и испугался собственного голоса.

Его сознание невиновности не вязалось с мыслью о смерти. — Как же это?! Здоровый, сильный и должен умереть, когда смерти нет и умирать он не хочет! А как же жена — Марья, с маленьким Колькой! Дементий хотел крикнуть, что о и не хочет, что он не виноват. Но кто его услышит. А если и услышат — разве поможет кто-нибудь. Он сжал зубы, сильно оттолкнулся ногами, поскользнулся и ударился головой о перегородку, хрустнула шея. Сделав еще усилие, при помощи связанных рук, пододвинулся к двери, уперся ногой в порог и почувствовал, что может встать.

В это время в перегородку кто-то постучал, и Дементий услышал голос:

— Смирно, не то приколю на месте!..

Дементий замер и затаил дыхание. Потом он слышал, как за стеной снова вошли люди. Много людей. Шумели, кричали. Кто-то пел песни. Потом зазвенели бутылки и стаканы. Стучали по столу кулаками, ругались. Грозили перерезать всех большевиков. Потом пришли женщины. Он слышал их пьяные голоса. Самые скверные слова висели в комнате и, казалось, бились о перегородку, где лежал Дементий. Кричали, перебивая друг друга.

Воспользовавшись шумом, Дементий кое-как поднялся с пола. Он стоял, стараясь высвободить руки. По веревка сильно впилась в отекшие кисти. Но вот за стеной все вдруг затихли и стали уходить. Дементий, точно испугавшись этой тишины, прижался в угол. Чувствуя себя бессильным — он заплакал. Потом повернулся лицом к стене и, в озлоблении, начал кусать зубами деревянную перегородку.

В это время за дверью послышались шаги, загремели винтовки и взвизгнул засов:

— Взя-ять!.. — пропел он железным голосом.

Дверь открылась, блеснул свет и вошли люди в серых шинелях. Таких же серых, какая была у него и которую он бросил, когда отступали.

— Выходи!..

Дементий прижался плотнее к стене.

— Выходи, говорят!..

Он молча вышел из угла и остановился.

— Иди, ну!..

Опять чем-то твердым и тяжелым ударили по спине, потом по голове.

— Не расколи ложу!., услышал он насмешливый голос. Тот самый, что кричал за спиной, когда Дементий хотел встать с мокрого пола и зашумел.

— Большевицкую голову по звуку узнать можно!.. — услышал он тот же голос, и на голову снова точно упало что-то тяжелое.

Дементий тихо застонал и споткнулся о порог. Глаза его были заклеены грязью, и он не видел порога.

— Брось, Игнатка! Прикончишь раньше время — куда его девать!

— Протри глаза! Вымазался, чучело!..

Дементий силился открыть глаза, но веки склеились. Кое — как, со страшной болью, он раскрыл правый глаз.

— Бежать!.. блеснула мысль в его мозгу, и Дементий остановился.

— Иди, чего остановился! — крик-пул человек с винтовкой и ударил его прикладом в поясницу.

Из другой двери вышли трое, таких же, как он. И с ними пятеро с винтовкам и.

— Давай сюда! — крикнул низенький, что два раза ударил его прикладом по голове. Как видно, он был за старшего:

— Стань по два в ряд!..

Четверо безмолвно стали по два человека. Привычные ноги сдвоили ряды. Их окружили десять винтовок с острыми штыками.

— Шагом а-арш!..

— Ша, ша, ша, ша!.. шлепали тяжелые сапоги.

Низенький шел сбоку. Дементий старался попасть в ногу своим трем товарищам. Товарищам по смерти.

— В ногу, серый!..

Шли долго. Какими-то узенькими уличками и переулками. Поселок еще спал. Заслышав шаги, из-под ворот залаяла собаченка. Дементий знал, что он идет по этим уличкам, и вообще идет сам — в последний раз в жизни. Но в то же время не хотел и не мог верить, что через какие-нибудь полчаса он не будет ни двигаться, ни смотреть, ни думать, ни говорить. Не мог себе представить, что вот его, сейчас живого человека, не будет вовсе.

Когда прошли последний домик, перед ним разостлался большой луг, а за ним лес, из-за которого чуть просачивались лучи солнца. Четверо шли, спотыкаясь о камни. На траве белела роса и на ноги налипла мокрая пыль. Позади застучало. Звук этот был знаком Дементию. Он слышал его когда-то давно, еще в деревне. Дементий и другие трое оглянулись. Люди остановились и наставили штыки. В упор. И четверо снова понуро пошли по пыльной дороге.

Это позади шли три человека. Они несли лопаты. И их тоже окружали люди в серых шинелях со штыками. За лесом виднелась гора, а за горой длинная лощина, по которой протекала небольшая речушка. А дальше опять гора и снова лес. Вода узкой лентой темнела среди открытой лощины, спрятавшейся между гор. Тянуло свежестью. А над лощиной стоял туман, серый, густой, неподвижный. Пройдя первый пригорок, спустились вниз. Мокрая от росы трава шелестела под ногами:

— Ша, ша, ша, ша!..

Сквозь туман прорезался бугорок, который полуостровом шел от горы. Вдруг все остановились. Низенький, передав свою винтовку другому, скрылся за бугром. Потом вернулся, взял винтовку и все пошли за ним. За большим бугром были маленькие бугорки и свеже вскопанные холмики, которые, как бородавки, чернели среди зеленой, чуть притоптанной травы. Все снова остановились.

— Снимай рубаху! — сказал низенький.

Дементий молча смотрел на него и, казалось, не понимал. Низенький повторил те же слова. Дементий по-прежнему молчал. Только передернул плечами, точно стараясь освободить связанные руки.

— Э, твою мамушку!.. Руки!.. — сказал низенький.

— Чего ругаться! Не такое дело!.. заметил ему другой и стад развязывать веревку.

— Снимай теперь!

Дементий покорно снял рубашку. Он посмотрел на затекшие руки и потер их одна о другую.

— Затекли? — точно стараясь быть ласковым, спросил низенький.

Дементий молча кивнул головой. Низенький, взяв рубашку Дементия, долго смотрел на нее и что-то соображал. Другой, в серой шинели, похлопал Дементия по спине и спросил:

— Холодно?

Дементий ничего не сказал. Он только что заметил, что трясется всем телом и тотчас же подумал, что можно простудиться…

Все чего-то ждали.

— Хотя бы поскорее, — промелькнула мысль в голове Дементия, и он нетерпеливо передернул плечами.

Низенький разорвал рубашку на четыре части и стал завязывать Дементию глаза. Когда он почувствовал, что узел на затылке крепко затянут — ему стало легче. Потом он слышал, как впереди стучали лопаты и сыпалась сухая земля.

_{Когда он почувствовал, что узел на затылке крепко затянут, — ему стало легче. Он слышал, как впереди стучали лопаты и сыпалась сухая земля…}　

— Веди, — услышал он голос.

Кто-то взял его за руку и повел.

— Подымай ноги, — сказал голос. Затем остановились:

— Садись тут! Снимай сапоги!

Дементий не двигался. Чья то рука взяла его за плечо и придавила вниз. Дементий сел. Когда он снимал сапоги, слышал — как рядом тихо плакали.

— Не нужно!.. Не нужно!.. Не нужно!.. Я не хочу!.. Пустите меня! — вдруг услышал он возле дикий голос.

— Дьяволы!.. Черти!.. А-ай!.. А-а-ай!..

Голос раздирал душу, наполнил всю лощину и отдавался в лесу. Казалось, что это не один голос, а пять, десять, много голосов. Потом вдруг замолк. Точно захлебнулся. Снова откуда то вырвался и снова замолк. Точно ребятишки, когда они играют, закрывая и открывая рот ладошкой. Когда голос затих, Дементию велели встать. Затем повели по траве и поставили с кем-то рядом. И вдруг все замолчали. Рядом кто-то тяжело дышал.

Дементий вдохнул свежий, утренний воздух, и вдруг ему послышался запах деревни. Как будто потянуло дымом, овцой и дегтем, на миг промелькнуло перед ним его село и двор, жена, маленький Колька…

В это время он невдалеке услышал, точно кто-то отрывисто и тихо командовал:

— Раз, два…

«Три» Дементий уже не слышал. Что-то обожгло голову, и он точно покатился вниз. Что-то мягкое вслед за этим стало падать на его лицо, голову, руки. Потом от этого мягкого становилось очень тяжело. Давило внутри. А дальше он не помнит. Дальше он уже не видел, как все вдруг побежали лощиной к лесу. Некоторые с винтовками, а другие — не успев их захватить.

II.

Дементий спал на жениной кровати и ему было жарко. А Марья наваливала на него мягкие платки, полушубки, шубы. Тяжело, а она все наваливает. Он хочет ей сказать — не нужно, но не может, хочет открыть глаза, но глаза не открываются.

Сделав над собою усилие, Дементий проснулся и почувствовал, что лежит на животе и на нем не тулупы и шубы, а что-то сырое и тяжелое. Через силу открыл глаза, но ничего не видел. А это тяжелое давит грудь и нечем дышать.

Вдруг сознание к нему возвратилось. Он, набрав силы, повернул голову. Но по темени будто ножом резнуло. Хотел поднять руку, но она была точно привязана и что-то мокрое и липкое скользнуло под пальцами. Возле него лежало что-то мягкое. Но это была не земля.

Собрав последние силы, он нажал плечом, стараясь сбросить с себя навалившуюся тяжесть. Вдруг это мягкое подалось, точно беззвучно отодвинулось, и он почувствовал, что между его телом и этим мягким, тоже похожим на тело, образовалось пространство, и он мог освободить руку. Нащупав землю, быстро, как крот, стал разрывать ее над головой. Страшная боль на концах пальцев, — видимо задрались, а может быть и вовсе отпали ногти, — но он все рыл и рыл. Хотелось освободить другую руку, но она лежала под чем-то очень твердым… И пальцами он нащупал стриженые волосы. В ужасе, он поспешно сгребал землю перед лицом. Земля осыпалась в образовавшееся между ним и тем, мягким, пространство. Боли он уже не чувствовал. Одна мысль — спасти жизнь — овладела всем существом. Одновременно напрягал остаток сил, чтобы освободить ноги. Но силы быстро ослабевали. Чувствовал, что уже нечем дышать, и ясно сознавал, что если он сейчас, сию секунду, не освободится от навалившейся на него земли и не вдохнет свежий воздух, то уже никогда его не вдохнет. Чувствовал, что сердце останавливается, дыханья нет, — точно он с головой ушел глубоко в воду. В отчаянии и сознании, что через минуту может быть наступит смерть, — Дементий собрал все силы и сделал последнее, предсмертное усилие. Как дорога человеку жизнь и как отчаянно он борется за право жить! Вдруг… маленький проблеск света между сырыми кусками земли, и Дементий увидел голубое небо. В образовавшееся отверстие прорвалась струйка свежего воздуха, и он с жадностью стал вдыхать его грудью, на которой еще лежала тяжесть.

_{Дементий с жадностью стал вдыхать свежий воздух…}

Крошечный клочек неба, тонкая струйка воздуха, почти полная неподвижность… Но Дементий был наполнен счастьем, что он еще жив и готов был так жить всегда. Лишь бы жить и не быть мертвым!

Утренний воздух подкрепил его, но страшно хотелось пить. Сделав несколько глотков воздуха, он снова стал освобождаться от земли, но мучительная жажда отнимала последние силы. Он сосал влажную землю, но вкус ее был пряный и чем-то пахло.　

— Так пахнет на бойне, — вспомнил Дементий.　

III.

Солнце высоко стояло над горой. Река переливалась у Кровавой Лощины. На берегу, в кустах, Дементий без рубашки и без сапог, в одних штанах — мыл окровавленную и испачканную глиной голову и руки, на которых не было ногтей.

Алая кровь окрасила воду Острая боль резала пальцы. Остановив холодной водой кровь, он сел на берегу, разорвал нижние штаны на узкие полоски и замотал пальцы. Голову перевязал оставшимся лоскутом. Солнце жарило голую спину, в голове стоял шум и тяжесть, точно ее налили свинцом, пальцы ныли и во всем теле ощущалась сильная усталость.

С трудом поднявшись с земли, Дементий зашел за кусты. Ноги едва двигались. Он лег в тени и скоро заснул. Сон был тревожный. Он ворочался, разбрасывал руки, бессвязно бормотал какие-то слова. Проснулся он от сильного шума. За горой рвались снаряды и трещали пулеметы. Наступали красные, оставаться в лощине было не безопасно. Если красные займут поселок, то для белых один путь отступления — через лощину.

Сон подкрепил Дементия. Солнце еще стояло высоко на небе. Поднявшись с земли, он перешел лощину и свернул в лес. Пройдя густыми зарослями, остановился под старой елкой и, прислушиваясь, решил ждать ночи.

Стрельба стала утихать. Дементий неподвижно сидел под елкой. Солнце заходило. Упали густые тени, наступила тишина и слышался таинственный говор леса. Только изредка разрезал воздух далекий выстрел и эхом откликался в лесу и нельзя было угадать — с какой стороны стреляют. Дементий уже начинал дремать, но спать было нельзя, и без рубашки становилось холодно.

Вдруг — слышит: невдалеке что-то зашумело, захрустели сучки. Дементий поднял дубину, которая туг же лежала в хворосте и, встав за толстой елкой, смотрел впереди себя. Шаги приближались. Вот они уже совсем близко.

Он вышел из-за елки. Перед ним, лицом к лицу, едва переводя дух, стоял низенький солдат в серой шинели. Увидя Дементия, он широко раскрыл глаза и застыл на месте. Дементий стоял без рубашки, с дубиной в руке. Низенький был безоружен.

— Брат! Товарищ! Не бей! — хриплым голосом сказал низенький, умоляюще смотря в глаза Дементию.

— Жена у меня, сын!

_{— Жена у меня сын! — умолял низенький.}

Дементий опустил руку. Он вспомнил Марью и маленького Кольку. Перед ним уже был не тот низенький, который завязывал ему глаза, а другой, у которого была жена и сын. Вспомнил, как он оборвал ногти на руках — лишь бы не быть мертвым.

Ночью низенький, в тонкой гимнастерке и Дементий в серой шинели на голом тело переползали Кровавую Лощину к поселку, занятому красными войсками.

О ВОЛЬТЕРЕ, ГРАФЕ СЦИБОРЕ МАРХОЦЬКОМ И РАЗБОЙНИКЕ МИКИТЕ

Исторический рассказ В. Боцяновского

Иллюстрации Н. Кочергина

Бывают иногда удивительные случайности. Недавно, проездом через Киев, я зашел во фруктовую лавочку и купил десяток груш, «дуль», как их здесь называют. Уже сел в трамвай, и только тут вдруг как-то бросился мне в глаза бумажный мешок, в котором лежали мои «дули»… Старинный, старый почерк. Знаете, такое «с» хвостиком вниз, «е», похожее на греческое «ξ». Рыжие чернила, синеватая бумага… Вижу «генварь», а не январь… Прочитал все, что было снаружи; едва дождавшись остановки, выскочил и помчался опять во фруктовую лавочку с твердым намерением скупить все мешки.

— Не продаст, — решил я, — куплю у нее все груши, а мешки заполучу.

Дело устроилось, впрочем, проще, чем я думал.

Правда, моя просьба продать мне мешки произвела на лавочницу приблизительно такое же впечатление, как в свое время Коробочку предложение Чичикова уступить ему мертвые души… В конце концов однако мы все же сошлись в цене, мешки оказались в моих руках.

Целых два дня мне пришлось потратить на приведение их в порядок, но если бы я потратил еще столько же времени, я об этом не пожалел бы…

Рукопись оказалась не то дневником, не то летописью, которую вел священник местечка Минковцы Подольской губернии. За хронологией Минковецкий летописец не очень, по-видимому, гонялся, но все же ее можно установить вполне точно, это — конец XVIII и начало XIX века.

_{Граф Игнатий Сцибор Мархоцький.}

_{С портрета 18 века, воспроизведенного в Большой Польской Энциклопедии.}

_{рис. П. Жилин.}

Вот первая запись:

«…Року божьего 1783. Прибыл к нам на жительство владелец имения граф Игнат Сцибор Мархоцький… Сказывают, он женился на незнатной особе и потому иначе в других местах ему жить невозможно… Сказывают, что»…

Дальше две строки тщательно густо зачеркнутых…

_____

Без всякой даты, но очень подробно записана беседа с графом Мархоцьким:

«…Когда я вошел в покои, именуемые кабинетом, то, по обычаю, хотел перекреститься… Одначе, того…

Сколь я ни смотрел по углам, образов, ниже самого маленького, не оказалось. А граф, видя недоуменное лицо мое, изволил громко рассмеяться…

— Образов ищете, отец? — спросил.

— Именно, говорю, ваше сиятельство…

— А вот… Разве не видите?..

При этом он показал два, подлинно на стене висевших изображения. На одном я узрел не то бабу, не то бритого догола мужчину, с длинным острым носом и пронзительными глазами, а на другом человека, тоже ничего божеского в себе не имеющего. А граф смотрит и только пуще смеется.

— Или, говорит, отче, не узнаете?

— Може, говорю, римско-католические?

— Угадали, говорит, отче, угадали… Вот это, говорит, святой и преподобный Вольтер, а это, говорит, его преподобие Жан-Жак Руссо.

И повял я, что граф — Вольтерьянец. Тут же достал граф с полки две книжицы и, давая их мне, сказал:

— Вот их евангелия… Не хотите ли почитать?

— Я, говорю, ваше сиятельство, по французскому не обучен.

А он мне:

— Знаю. Но эта российским языком писана.

И как на лице моем явно появились и страх, и трепет, и отчаяние, то граф милостиво изволил книжечку обратно в шкаф поставить.

— Жаль, жаль, говорит… Это великие мудрецы…

— Да ведь, бога, говорю, они не признают…

— А бога, говорит, и нету. А есть только Разум, великий Разум.

И я подумал про себя: «рече безумец— несть бог»… Одначе, промолчал…»

_____

«…Чудит наш граф, ну и чудит… Давеча, на мосту, идола поставили — Цицерон, говорит… В парке и саду — богинь обнаженных… Не знаешь, куда глаза деть… Сказывает садовник, еще выписан языческий бог Юпитер. О, господи, господи. Ужли такой же голый, как и тот, что в саду стоит?»

_____

«…Заходил управляющий, эконом, пан Ружицкий… Жалуется на графа. Обижен.

— Страдаю, говорит, из-за каких-то паршивых хлопов. Слыхали? Никто не смеет называть их уже хлопами…

— А как же, спрашиваю?..

— Ага!. Как же?!. Они, проше пана, у нас — трудящиеся!.. Землепашцы!.. А!.. Распустил паршивых хлопов, прямо сладу нет. Но, погоди, пан Мархоцький, кругом-то ведь паны с головами! Они тебе покажут землепашцев!.. Да… Покажут!.. Эту заразу сразу нужно прижечь… Уже ездили к губернатору. Очень растроил меня пан Ружицкий. И, правда, сам и по церкви замечаю: пахнет чем-то, да…»

_____

«…Пан граф собрал сегодня сход у себя, перед палацом… И то, и се там говорил, и про Францию много… Вольтера своего все поминал. А потом вдруг так и ляпнул: «знайте, говорит, землепашцы, Иван та Степан с той же глины, что и пан». Так, скажу вам, даже хлопы и те друг на друга посмотрели… и ни гугу. Графу оно ничего, а хлопу не токмо что говорить, а и слушать такие речи небезопасно.

«…Машину печатную привезли… А с нею два немца. Книги, вишь, печатать будем!..»

_____

«…Оглашал, по приказу графа, в церкви манифест: «божьей малостью, мы, граф на Миньковьцах Мархоцький, даруем крестьянам нашим полную волю»… Жидам еще раньше дозволено жить вольно, как и прочим подданным графским. Ицько уже землю приторговывает в нашем Миньковецком королевстве… Ой, и впрямь приходят последние времена».

_____

Вчера забегал Ружицкий.

— Чорт знает, что только не выдумает граф. Приказал по всей границе своего имения поставить столбы с надписью: «граница владений графа на Миньковцах Мархоцького с царем Русским»… Король Миньковецкий… Прямо король!

— Зачем же это, спрашиваю?

— Наполеон, говорит, идет… Так чтобы знал…

— Ужли, говорю, Наполеон наших Чиньковец не видал?

Смеется.

— На графа, наверно, захочет посмотреть! Другого такого на свете, наверно, нет.

Вот так штука… А вдруг, да, правда, Наполеон?!.»

_____

«Так и думал… Наполеон со двенадцатью языки насилу унес ноги из России. В Миньковцы даже не заглянул».

_____

«1814 год, 25 иулия. Сей день требует подробного описания. Пан Мархоцький справлял по случаю окончания полевых работ обжинки. Народу набралось тысячи. Хлопы, т. е. землепашцы, приехали со всех деревень. Паны тоже. Даже из Бердичева были… Купцов понаехало!

Как только кончилась обедня, я пошел и видел всю процессию, ибо и самому пришлось в ней участвовать. Спереди ехал литаврщик на белом коне и бил в литавры. Рядом с ним трубач, одетый в белый суконный плащ с позументами. За ними красная хоругвь. Графские музыканты играли марш. За музыкантами — верхом седой старик с серпом в руках. За ним дивчата в два ряда, в лучших платьях. У каждой в руке — серп, пучок цветов или веточка дерева. Затем опять музыканты и хоругвь. Потом — бабы с серпами в руках и корзинками, наполненными овощами. Потом несколько голубых хоругвь с изображением землепашцев. Потом, в два ряда хлопцы с вилами, цепами и граблями. За ними верхом на серых копях двое трубачей в белых плащах и касках. Играли марш, Потом опять красные хоругви с землепашцами на них. Потом плуги… Триумфальный плуг везли шесть волов с позолоченными рогами, в ярмах золотых и убранных цветами и лептами. На плуге сидел мальчик, сын графа, одетый как пастушок. Потом шла музыка и девушки с гирляндами цветов. Ну, а за ними… Рыдван, весь в коврах… Его везли шесть лошадей, Будто бы Юпитер! У самого трона красивая девушка с серпом. Вокруг трона 12 маленьких девочек в белом, с веночками на голове. Потом ксендзы в попонах с галунами. На рыдване трон, а на троне сам граф Мархоцький в пурпурной тоге, с золотым трезубцем в руках!

_{Двигалось шествие… На рыдване трон, на троне сам граф Мархоцький в пурпурной тоге, с золотым трезубцем в руке… будто-бы Юпитер… Потом ксендзы и наш причт… Потом голубые и красные хоругви с землепашцами.}　

Будто бы Юпитер! У самого трона красивая девушка с серпом. Вокруг трона 12 маленьких девочек в белом, с веночками на голове. Потом ксендзы　и наш причт. Когда пришли на поле, я отслужил молебствие и освятил плоды. Рядом ксендзы сделали то же самое. Тут выступил граф Мархоцький и сказал проповедь своим «землепашцам»… Философия!.. Конечно и Вольтер, и Руссо, и Вергилий и всех дьяволов своих помянул… А что он говорил — вот, святой крест, ничего не понял. С поля вернулись в замок графа на Бельмонт, так он окрестил нашу гору. Тут в воротах, украшенных коврами, стоял трон… На троне восседала дочка Мархопького — Эмилия, которую он приказал величать Церерою! Перед ней — столик, покрытый красным бархатом, а на нем кучи серебряных рублей. К ней подошли сначала девушки, а потом хлопцы… Она каждой повязала голову лентой, подарила по рублю и угостила горилкой… Также одарила в хлопцев. Конечно, был ужин, а после ужина пили и гуляли. Целую ночь гремела музыка. Целых три капеллы дудили!.. Панночки танцовали с хлопцами, а паны с дивчатами. Панна Эмилия, Церера, выбрала себе Микиту Свиридового… Огонь, не хлопец… Глаза черные, усы черные… Сам, как картина, а уж танцует… Ну, прямо… до неба подскакивает!.. И панночка с ним так… того… Ну… вижу как будто поддразнивает… Она на него зирк… А Микита мой еще и еще: и ногами перебирает, и тебе руками, и тебе плечами… И так, и этак… Хлопнет по подошве, да в небо, что твой орел… Ох, и пляшет же хлопец… У нас говорят, что если паны не будут танцовать с своими подданными на обжинках, то на другой год не будет урожаю… Кто его знает… А только, когда я вернулся домой, то даже матушке сказал:

— Ой, мать, смотрел я, как танцовала панна Эмилия с Микитой и подумал — не будет ли тут, правда, какого урожаю?

Матушка даже разгневалась: «постыдился бы, говорит, на старости-то лет»… Чего там, постыдился.

_____

«Иулия 29. Так и есть. Приходит ко мне Микита. Приносит курицу, десяток яиц, бутылку водки.

— Что, говорю, Микита, задумал-ли жениться?

— Так, говорит, батюшка Похоже что.

— Доброе дело, говорю. А кто нареченная невеста?

Молчит.

— На ком, говорю, жениться-то хочешь?

Посмотрел на меня так как-то особенно, да и говорит:

— На графине Эмилии Мархоцькой.

Я даже сел. Потом засмеялся, да и говорю:

— Ну, правда, говори, на ком? Кто невеста-то?

А он на колени передо мной:

— Спаси, говорит, батюшка. Не могу. Помираю. После обжинок места себе не нахожу.

— О, говорю, Микита… Да ты, кажись, и вправду с ума сошел?

— Не знаю… батюшка, видели бы вы, как панночка со мной танцовала, как на меня смотрела… А говорила такие слова, такие слова…

— Брось, говорю, Микита, не дури.

— Нет, говорит, батюшка, что хотите возьмите, а помогите.

— Свят, свят, свят, — говорю. Да граф Мархоцький, как только узнает, так не только тебя, да и меня со свету сживет… Чего выдумал.

— Э, говорит, батюшка. Сам граф Мархоцький не раз говорил, что Иван та Степан с той-же глины, что и пан.

— Мало ли что говорится. Нет, Микита, тут я тебе не помощник.

— Да, я, говорит, прошу не много. Мне бы только в замок попасть, хоть лакеем, хоть козачком, хоть в садовники… Только бы встречаться бы и видеться с панночкой.

— Брось, говорю, теперь ты, спасибо пану Мархоцькому, вольный. Есть у тебя кусок земли. Свой дом. Женишься. Мало ли дивчат не хуже твоей панны Эмилии. А ты в лакеи, в дворовые… Ярмо на себя одеть хочешь.

— Нет уж, говорит, все я обдумал. И прошу только у вас о того. Как будет у вас эконом Ружицкий — поговорите вы с ним, замолвите свое слово.

— И не подумаю… Нет, хлопче, с тобой еще беды наживешь… Нет, нет… Бери, милый, свою курицу и прочие дары твои и гряди с миром… Нет тебе моего благословения…

Так и отпустил его. Посмотрел он на меня, махнул рукою и ушел».

_____

«Получил сегодня от графа Мархоцького целых четыре книжки. Сам надруковал! Книга первая: «Право м. Миньковец»… Книга вторая: «Договор государя с подданными», «Право шляхетское для однодворцев»… «Права иностранцев»… Король, да и только!.. А книги-то я брошу в печку… Ему, графу, ничего, а если о. благочинный или исправник увидит их, то меня по головке не погладят».

_____

«Вызывали в консисторию. Допрос снимали. Насилу отвертелся. Владыко только накричал: «как, говорит, ты, иерей бога вышнего, дерзнул участвовать в языческом богослужении кумирической богине Церере»?!

— Я, говорю, только плоды благословил, как в требнике установлено. К Церере даже не подходил.

— А Юпитеру, говорит, последовал?

— Какому, говорю, Юпитеру? Дураком таким, знаете, непонимающим прикинулся.

— А такому, что на троне ехал… Ты, отец, у меня смотри. На этот раз прощаю, а боле, чтобы не было.

Слава тебе, Христос… А уж думал либо в монастырь на послушание, либо во причетники с запрещением священнослужения. Матушка прямо заплакала от радости, видя меня безвредно вернувшимся».

_____

«Заходил пан Ружицкий. Сказывал, исправник был. Строго-настрого воспрещено, дабы впредь языческого богослужения не происходило.

— А что же граф?

— А ничего. Кланяйся, говорит, там архиерею и прочим… А праздник Церере будет у меня попрежнему.

Тут ему исправник разъяснил, что значит, духовенству, нам, то есть, как православным иереям, так и ксендзам. сие строго-настрого воспрещено. Так что вы думаете сей ересиарх ответствовал:

— Ряса, говорит, недорого стоит. Закажу себе красную шелковую рясу и освящу плоды не хуже вашего попа…

Вы подумайте!.. Оле нечестия!.. Ох, долготерпелив бог и многомилостив. Одначе, за рясу и прочее кощунство накажет рано или поздно, тяжко накажет… Обязательно не простит».

_____

«А Микита-то?.. Уже служит в замке. Пришел сегодня, опять принес курицу, десяток яиц и бутылку водки…

— Что, говорю, выбил дурь-то из головы?

— Эх, говорит, батюшка, не дурь это… И когда, говорит, дом загорится, то уж его не погасить.

— Все значит, говорю, с тем же?

— Нет, не совсем…

— Так-то оно лучше.

— Я, говорит, уже служу в замке. Истопником определился. Графиню панночку каждый день видаю. Каждый день с ней говорю. Ну и душа же у нее… Вот, говорит, батюшка, хотите верьте, хотите нет, а она меня любит.

— Ну?

— Ей богу.

— Так, так, так… О чем же она говорит с тобой?

— Когда как… О дровах, например… Мне, говорит, всегда жалко смотреть, как ты в печку дуб бросаешь. Рос бы он себе в лесу. Подумай, говорит, ведь что ни дуб — то сто лет… А для чего сто лет прожил? Чтоб его в печку бросили? Я, говорит, все дубы в нашем лесу знаю… Богатыри все, красавцы. И тут прибавила: «как ты», говорит. Как бог свят.

— Врешь?

— Ей богу. Так и сказала.

— Может сие, говорю, нужно понимать, как хулу: дескать ты, Микита, дубина.

— Бросьте, говорит, батюшка. Не понимаю что ли! Слава богу, не маленький! А пришел я к вам с просьбой. С панночкой я уж там сам договорюсь. А вот с графом… Как он? Так вот ежели бы вы, батюшка.

— Это что же? В сваты меня зовешь?

— Похоже как будто. А уж я бы вам за это…

Я даже не стал дальше и слушать. Повернул его к двери, отдал ему его курицу и поскорее выпроводил.

Втемяшится же хлопцу этакое!»

_____

«Опять заезжал отец благочинный. Наказал строго воздерживаться от графского дома. Граф, говорит, явный волтерьянец и безбожник. Правительство бдит. Владыко прямо изволил сказать: не потерплю.

«Дивны дела твои, господи! Сегодня утром прибегает из замка казачок. Письмо от графа. Собственноручный рескрипт, чтобы прибыл в замок в 5 часу пополудни. Не чаял видеть того, что случилось. Ай, Микита, Микита… Жалко хлопца. Прихожу это я, а казачок уже ждет у двери. Пожалуйте, говорит, батюшка, в зало. Вхожу. Вижу граф наш мрачнее тучи. А, говорит, хорошо, что пришел. Туг, говорит, жених у нас — так надобно благословить на брак. Доброе дело, говорю. А кто, спрашиваю, ваше сиятельство? А вот, говорит, увидишь. Хлопнул граф в ладоши. Вошел дворецкий. Граф ему приказал: зови всех сюда. Вижу входят — панна Эмилия, ее сестры, брат, еще двое панов, что гостили в замке. Теперь, говорит граф, введите жениха. И что же вы думаете? Кто? Кто входит-то? Микита!.. Одет по-праздничному. Только он вошел — музыка в соседней комнате ему марш. Смотрит весело, радостно. Кончилась музыка. Граф говорит Миките:

— Подойди сюда. И дочери Эмилии тоже приказал подойти и стать рядом.

— Вот, говорит, Панове, какое дело. Хочу я, чтобы вы сами слышали, что услышал я. Красавец сей полюбил мою дочь Эмилию и просит ее руки. А? Что, Панове, скажете?

Паны молчат, я молчу тоже. Что туг скажешь? А граф к Миките:

— Верно я говорю?

— Верно, правильно…

Граф тут давай хохотать. Паны — за ним. Смех пошел по всей зале. Вижу и панна Эмилия тоже смеется. А на Миките лица нет… Мрачнее тучи.

— Правда, панове, какое счастье? Я думал, у меня в доме истопник печи топит… А он шут, шутки умеет шутить… Вот как нас распотешил… А?.. Микита?

— Я не шут вашей милости.

— Самый настоящий, говорит граф… Колпак бы тебе с бубенчиками нужно приготовить, да вот не успели. Батюшка! А, батюшка?!. Ваш прихожанин!.. Что же вы ничего не скажете жениху-то? А?!.

— Что же, говорю, Никита… Не хорошо… Как это тебе, говорю, в голову такое пришло… Хотел было притчу о талантах рассказать, да… Микпта так на меня посмотрел, что у меня сразу язык к гортани прилип.

А граф к нему:

— О, говорит, да ты, говорит, совсем запугал своего отца духовного. Так, так… Ясновельможный пан Микита, нареченный зять графа Сцибора-Мархоцького… Да, вдруг как топнет да крикнет. У, пся кровь!.. Да как у тебя язык повернулся гак говорить с моей дочерью? С дочерью графа Сцибора Редукса Мархоцького?.. А? Как ты смел?..

— Что-же я сказал панне графине… Я сказал ей только, что полюбил ее больше жизни…

— Только!.. Это называется только!.. Да разве ты можешь даже любить ее?.. Ты?.. Микита?..

Смотрю, выпрямился Микита, да прямо графу:

— Что же, говорит, пане графе, разве не правда ваши же слова, що Иван да Степан с той же глины, что и пан?

О, подумал я, дождался пан Мархоцький! Вот тебе твой Вольтер!.. Вот!.. Тут, вижу, граф язычек-го прикусил… Одначе, выкрутился…

— Э, вот что, голубчик, говорит граф. Глина-то та же, да выделка разная. Вон, говорит, из глины горшок простой сделан, а там вот нежнейшая фарфоровая чашечка перцеленовая… Это, говорит, надо понимать. А горшков с чашками, говорит, рядом не ставят. А когда какой неуч поставил бы горшок в шкафик с чашками, то его бы засмеяли, а горшок-бы… А? Что бы с ним сделали? Горшок взяли бы за ушко, да вон и выбросили бы, чтобы там не смердел. Молчишь? А ведь он, наново, видите, и правда поверил, что его сегодня с графиней Эмилией венчать будут!.. Вон как нарядился!. Скажи, думал? Да?..

— Раз пан граф сам это сказал, почему же мне было не думать, отвечает Микита, а глаза, вижу, горят…

— Ага! Так, так… Я, значит, панове, виноват!.. Но думал!.. Вот не думал!.. Ну, что же? Вот, пан судья. Он нас и рассудит. Пане Дмоховский, как там по нашему статуту выходит?

Вижу, пан Дмоховский достает книгу, сюда — туда посмотрел и говорит:

— 100 розок, говорит, полагается предерзостному холопу, дворянина оскорбившему, и отдать в солдаты на вечные времена.

— Слышишь, говорит граф? Но, поелику, говорит, в наших владениях телесное наказание нами милостиво отменено, то приказываем мы — уволить Микиту от должности в замке и поставить его на работу в свинушнике — ходить за свиньями, чистить их стойла в одной из наших отдаленных деревень. Прощай, — зятек… Ха-ха-ха…

Тут поднялся опять хохот. Вижу Микита стоит, как окаменел точно. Смотрит не на графа, а на панну Эмилию, что и та смеется.

Граф крикнул дворецкого.

— Проводите, говорит, ясновельможного пана Микиту в свинарню. Он, кажется, не знает дороги.

И опять смех. А Микита как закричит: ну, говорит, пане графе, на словах у вас одно, а на деле другое? Забыли вы про Гонту, так вспомните… И ушел. Прямо страшно было на него смотреть. Вот оно волтерьянство-то до чего доводит!»

_____

«Микита пропал. Разослали верховых. Сам граф со сворой собак и всей охотой обскакал все поля, обшарил леса. Пропал, как в воду канул…»

_____

Пропускаю несколько страничек в дневнике, заполненных записями о разного рода хозяйственных и приходских делах. Видно, что в местечко наезжали то благочинный, то исправник, все больше для снятия допросов о языческих богослужениях графа Мархоцького.

Спустя несколько месяцев, появляются записи о разбойниках, жгущих помещичьи усадьбы.

«…Слышно, читаю в дневнике, объявился разбойник Кармалюк. Бедных не трогает, а больше панов грабит, но себе не берет ничего, а все, что возьмет, разделит между бедными».

Через несколько дней опять запись:

«…Кармалюк опять сжег целый панский будынок в Млыныщах…»

Через день запись:

«…Говорят, еще один разбойник— какой-то Гаркуша действует. И совсем, как Кармалюк… — Горят панские палацы… Ох, кажется мне, не наш ли то Микита работает?»

Действительно. Под «15 мая 1815-го року» записано:

«Кучер графа рассказывает всякие страсти. Собрался наш граф с дочкой Эмилией на бал, в Млыныща, к пану Верхлицкому. Только это, значит, проехали они Луку, Скоморохи, въезжают в лес, вдруг: «Стой»… Двое гайдамак лошадей за уздечки, «Стой»… Что тут поделаешь?.. А кругом разбойники, да с ружьями все, да с саблями. А один подходит к пану, да так деликатно:

— Пшепрашам, говорит, пане грабе! Паш пан граф атаман просит вас отдохнуть у него. До Млыныщ еще далеко, да и на бал еще рано.

И все-то, видите, знают!. Знают, куда граф едет и зачем!

Пан граф как закричит:

— Вы, говорит, разбойники. И атаман ваш тоже… Что вам надо? Денег? Берите, сколько есть, и не мешайте нам ехать по нашему делу.

А разбойники ему:

— Не смеем, говорят, ничего на это сказать сиятельному пану. Такой приказ атамана. Пожалуйте, говорят, к атаману.

Поворчал граф, поворчал и говорит панночке:

— Ты, душко, подожди здесь, а я скоро вернусь.

Так нет. Приказали ехать вместе с панночкой, завернули лошадей и провели так шагов на триста, в середину леса, к полянке. Смотрят — горит костер, а у полотняной палатки сам атаман! Кто бы вы думали? Микита! Кучер Юхим даже сразу его не признал. Одежда на нем, как у шляхтича, шабля через плечо, за поясом пистолет. Сидит на ковре, а около него два разбойника. С ружьями. Вроде как бы телохранители. Юхим говорит, что пан граф прямо затрясся весь, как увидел Микиту… Так рассердился… А Никита встает и так это деликатно:

— А, ясновельможный граф и ясновельможная панна графиня, говорит, вот теперь я вижу, правду граф говорил, что Иван да Степан с той же глины, что и пан… Такие гости, такие гости!.. Эй, хлопцы, дайте же панам трон, чтоб им было, где присесть.

Принесли какую-то скамью… «Трон», смеется Юхим…

— Пожалуйста, пан Юпитер и панна Церера, сядайте, — говорит Никита.

Тут граф не выдержал.

— Вы, говорит, разбойники… Некогда нам тут сидеть… Что вам нужно? Деньги? Вот, все, что у меня есть… На, бери…

— Деньги, говорит Никита, это хорошо… Казначей… Прими деньги… Бедноты у нас много, пригодится.

— Ну, говорит граф, прощайте. Идем, Эмилия…

А Никита ему:

— Э, нет, говорит, ясновельможный пане, это не все.

— А я говорю все, — гордо так кричит граф.

— Нет, не все…

— Словом своим графским, говорит, заверяю, что все.

Тут Микита давай смеяться.

— Графское слово!.. Слово гонору!.. Знаем мы, что значит графское слово!.. На словах-то нет пана, нет хлопа, а все люди… А на деле…

— Можете, — кричит граф, — обыскать…

А Микита ему:

— Не о деньгах я говорю, ясновельможный пане. Деньги дешево вам стоят — они у вас легкие деньги… Дело не в них! Не все, говорит, еще счеты у нас, граф, покончены… Должок, говорит, за вами, да и за пан ночкой…

— Какой такой должок? — злится граф.

— А помните, говорит, ясновельможный пане, как вы мне обрученье с ванночкой делали? Да в шута обратили? Да в свинушник сослали?..

— Ах, вот что?!.

— Да, это самое… Ну, у нас тоже есть свой судья… Эй, Ничипоре, судья… Достань-ко кодекс, та посмотри, что там полагается…

Ничипор, — у, здоровенный гайдамака! — достал откуда-то книжку, сюды-туды посмотрел, да и говори!:

— Так, говорит, по нашему закону, по статье 1586 полагается, за бесчестье полагается: пана графа повеешь за шею на березе или каком другом дереве, а панночку отдать в жены потерпевшему от нее.

Панночка тут в слезы…

— Ради, говорит, святого бога, пощадите, говорит.

Ага!.. Тут про бога вспомнила, а не про Вольтера!..

А Микита спрашивает Ничипора:

— Може, говорит, там есть какое примечание, чтобы полегчигь наказание?

Ничипор опять в книгу:

— Нет, говорит, никакого замечания.

Опять панночка плакать… А граф прямо аж танцует на месте.

— Микита, — умоляет панночка, — заклинаю тебя, пощади отца.

Посмотрел Микита вокруг, да и говорит:

— Ну, вот что… Так как, хлопцы, мы, говорит, крови не проливаем и никого не убиваем, то и пана графа отпустим живым. Ну, а что нам делать с панночкой?..

А Ничипор тут и свои три гроша:

— Ежели, говорит, по кодексу, панночка должна оставаться у атамана за жену, кашу нам будет кому варить!

Кучер Юхим смеется:

— А, ей бо, говорит, так думаю, что панночка бы осталась, кабы ее воля. А только граф прямо даже слова не мог вымолвить, а весь побелел, как полотно.

Ну, Микита задумался, а потом и говорит:

— Так оно по кодексу… Так вот какое мое будет решение. Панночка каши варить не умеет, хлопцы, и с такой женой каши нам не сварить… Знаете ведь какую кашу мы заварили?!

Тут все гайдамаки зареготали:

— Да, крутую кашу… Кричат.

— Ну, говорит, Микита, то-то же… Так вот… Одначе без выкупа тоже отпустить не приходится… Только что ж нам взять с панночки? Разве вот что. Панночка танцовать умеет… Эй, где наши музыканты?.. Берите-ка бандуры и сопелки… Жарьте казачка, а мы с панночкой станцуем.

Затреньбренькали бандуры, заиграли дудки… Кругом все хлопцы притоптывать начали. На что уж я, говорит, Юхим, а и я не утерпел, стою и притоптую…

Микита вышел в круг, орлом подлетел к панночке.

— Проше, говорит, панна Церера…

Панночка посмотрела на отца… Сначала как-то несмело, точно ей было стыдно чего, пошла… А потом… потом… Никита такие выкрутасы выделывел, что мертвый бы и тог стал танцовать!. Не вытерпела и панночка… Танцуют вдвоем, прямо небу жарко… А потом Микита как подскочит к панночке.

_{Никита такие выкрутасы выделывал… Не вытерпела и панночка. Танцуют вдвоем, прямо небу жарко…}

— Вижу, говорит Юхим, обнял он ее, точно в себя вобрать хотел, прямо впился ей в самые губы и точно замер. Потом оттолкнул, махнул рукой и сказал — ну, теперь с богом, поезжайте на бал…

Конечно, какой там бал!.. Сели паны в свою карету и домой!

— Долго, говорит Юхнм, молчали… Пан граф даже отвернулся от дочери. И когда уже подъезжали к замку, панночка говорит:

— Папенька, говорит, ведь я же не виновата. Этот разбойник насильно меня поцеловал.

А граф ей:

— Насильно, насильно… А почему, говорит, все время говорила: «ах, ах, ах»…

И, правда! Ох уж это женское сословие!.. Им бы только танцовать да целоваться… И порцеленовая чашечка с горшком может поцеловаться… А вы, думаете, не бывает?.. Исповедал я тут одну пани… Ой, прости господи, что ж это я чуть не согрешил, чуть было тайну исповеди не открыл… О, господи, господи…»

_____

На этом кончается последний мой мешочек… Какая досада, что киевская фруктовщица приобрела не всю партию. Оказывается, остальные мешки ее поставщик продал в другую лавочку, но куда — она не знает.

ГЛУБИНАМАРАКОТА

Новейший научно-фантастический роман

А. Конан-Дойля

Иллюстрации Т. Педди

…………………..

От Редакции. Втечение нескольких месяцев подряд английские журналы оповещали, что Конан-Дойль, один из популярнейших писателей на Западе, в Америке, — да, пожалуй, и у нас, — заканчивает научно-фантастический роман. Интерес к новому произведению плодовитого творца «Шерлока Холмса» с его бесчисленными приключениями, увеличивался тем, что Конан Дойль свой последний научно-фантастический труд выпустил, если не ошибаемся, уже года четыре назад. Богатая научная эрудиция автора и завлекательная манера его письма, создавшая ему такой успех и множество почитателей буквально во всех странах света, заставляли с интересом ожидать и нового романа.

В весьма распространенном английском ежемесячнике только что напечатана первая часть этого романа «ГЛУБИНА МАРАКОТА» — так нашумевшего уже до своего появления. Пока еще нельзя судить о романе, но уже несомненны его интересная, совершенно научная основа, оригинальная для характера творчества Конан-Дойля фабула и заинтриговывающее изложение.

Нет оснований, чтобы русский читатель оказался в худших условиях, чем английский, и должен был бы терпеливо ждать, пока закончится весь роман. Мы даем теперь же первую часть «Глубины Маракота» и будем знакомить читателей «Мира Приключений» с этим произведением по мере опубликования его в Англии.

…………………..

Так как эти бумаги были переданы мне для опубликования, я начну с того, что напомню публике о печальной гибели парохода «Стратфорд», который год тому назад отправился в путешествие с океанографическими целями-для изучения жизни морских глубин. Экспедиция эта была организована доктором Маракотом, знаменитым автором «Псевдокоралловых формаций» и «Морфологии чешуйчатых». Вместе с доктором Маракотом был мистер Сайрес Хедлей, ассистент Зоологического Кембриджского Института в штате Массачузет. Капитан Хови, опытный мореплаватель, управлял судном, а экипаж состоял из двадцати трех человек, включая и американца механика с Меррибанкских заводов в Филадельфии.

Вся эта компания исчезла бесследно, и единственным известием, полученным о несчастном пароходе, было донесение норвежского баркаса, который своими глазами видел, как судно, точно подходящее по описаниям к этому пароходу, пошло ко дну во время большого шторма осенью 1926 года. Позднее, вблизи того места, где произошла трагедия, была найдена спасательная лодка с надписью «Стратфорд», вместе с решетками люков, спасательным буйком и мачтой. Все это, вместе в ятое, при отсутствии каких бы то ни было известий, придавало полную вероятность предположению, что ни о корабле, ни о его экипаже не будет уже получено никаких, сведений. Судьба этой экспедиции несколько выяснилась, когда было получено странное радио-телеграфное сообщение. Хотя местами и несколько непонятное, оно все же оставляло мало сомнений в участи парохода. Это сообщение я приведу позднее.

В путешествии «Страфорда» были некоторые примечательные стороны, которые в свое время вызвали различные толки. Одной из них являлась странная таинственность, сохранявшаяся профессором Маракотом. Он был известен нелюбовью и недоверием к печати, но на этот раз он довел их до крайности. Он не желал давать никаких сведений репортерам и не разрешал представителям газет посещать судно в течение недель, пока оно стояло в доке Альберта. Ходили слухи о какой то странной и совершенно новой постройке судна, которая позволяла ему служить и на морской глубине, и эти слухи подтверждались толками из судостроительной конторы Гентера и Компания в Вест-Хартльпуле, где были произведены все изменения в постройке парохода. Одно время говорили, будто бы все дно корабля может отделяться от него, и эти слухи привлекли внимание страховых инспекторов Ллойда, которых с некоторым трудом удалось успокоить в этом отношении.

Вся история с пароходом была скоро забыта, но она становится важной теперь, когда судьба экспедиции таким странным образом снова встала перед вниманием публики.

Скажем несколько слов о начале путешествия «Стратфорда». Теперь имеется четыре документа относительно известных нам до сих пор фактов. Первый документ — это письмо, адресованное мистером Сайресом Хедлеем его другу, сэру Джемсу Тальботу, из коллэджа Троицы в Оксфорде, и посланное из столицы Больших Канарских островов, при том, — насколько известно, — единственном случае, когда «Стратфорд» приблизился к суше, после того, как он покинул Темзу. Второй документ — странное радиотелеграфное сообщение, о котором я уже упоминал. Третий — та часть судового журнала о рейсе «Арабеллы Наульс», которая касается стекляного шара. Четвертый и последний — удивительное содержание этой стекляной оболочки, которое является либо жестокой и сложной мистификацией, либо раскрывает новую страницу в человеческом опыте, значение которой безмерно велико.

После этого вступления я приведу письмо мистера Хедлея, которым обязан любезности сэра Джемса Тальбота и которое не было до сих пор опубликовано. Оно помечено 1 октября 1926 года.

«Я посылаю это письмо, мой дорогой Тальбот, из Порта-де-ла-Луц, куда мы зашли на несколько дней отдохнуть. Главный мой товарищ но путешествию — Биль Сканлан, старший механик, который, и как мой земляк, и как очень интересный человек, естественно стал моим приятелем. Но сегодня утром я все же — один, потому что у него, по его выражению «свидание с юбкой». Вы видите, что он говорит именно так, как, в представлении англичанина, должен говорить каждый американец. Его признали бы за «чистокровного». Сам инстинкт подсказывает и мне употреблять американские выражения, когда я с моими английскими друзьями. Я чувствую, что они никогда иначе не поняли бы, что и я — янки. Но с вами-то у меня не такие отношения, поэтому дайте мне тут же уверить вас, что вы не найдете другого языка, кроме чистейшего оксфордского, в послании, которое я теперь отправляю вам.

Вы встречали Маракота и знаете, что за сухарь этот человек. Я, кажется, говорил вам, как он налетел на меня, чтобы завербовать меня для этого дела. Он навел справки у старика Сомервилл в Зоологическом Институте. Тот послал ему мою дипломную работу об океанских крабах, и Эго решило все. Конечно, великолепно путешествовать с целями, которые гак отвечают моим вкусам, но я хотел бы совершать это путешествие не с такой оживленной мумией, как Маракот. Он совершенно не похож на человека своим уединением и преданностью работе. «Самое жесткое, что есть жесткого в этом мире», — так говорит про него Биль Сканлан. II все же мы не можем не восхищаться такой полнейшей преданностью работе. Для него ничего не существует вне его науки. Я помню, что вы рассмеялись, когда я его спросил, что мне читать для подготовки, и он сказал, что для серьезного изучения мне следует прочесть полное издание его трудов, а для отдыха — «Plankron-Studien» Геккеля.

Я и теперь знаю 51аракота не лучше, чем знал его тогда, в этой маленькой гостиной, выходящей на Оксфорд Хай. Он ничего не говорит и его сухое, суровое лицо, — лицо Саванароллы или, может быть, вернее, Торквемады, никогда не бывает веселым. Длинный, тонкий, неприятный нос, два маленьких сверкающих серых глаза, близко сидящих под юр нашими бровями, рот с тонкими, сжатыми губами, щеки, провалившиеся от постоянных дум и аскетической жизни, — все это так неприветливо. Он живет на вершине какой-то горы Разума, до которой не добраться простым смертным. Иногда я думаю, что он немного сумасшедший. Например, этот странный аппарат, который он соорудил… но я буду рассказывать все по порядку, и вы судите сами.

Я опишу наше путешествие с самого начала.

«Стратфорд» — отличное, предназначенное для морского плавания, маленькое судно, специально приспособленное для своей задачи. Оно водоизмещением тысячу двести тонн, у него большая, широкая палуба, и оно снабжено всевозможными приспособлениями для измерения глубин, для ловли рыбы неводом, для драгирования и для укрепления сетей по бортам корабля. У него, конечно, имеются сильные паровые вороты для подъема неводов, и множество других разного рода машин, из которых одни достаточно знакомы, другие — совершенно неизвестны мне. Ниже устроено очень удобное помещение с хорошей библиотекой для наших специальных занятий.

Еще до отплытия за нами установилась репутация таинственного судна, и я скоро убедился, что — не без оснований. Наши первые действия были довольно заурядные. Мы прошли к Северному морю и закинули раза два наши невода. Но так как средняя глубина здесь немногим больше шестидесяти футов, а судно наше предназначалось для работы на очень больших морских глубинах, нам это показалось простой потерей времени. Во всяком случае, кроме обычной рыбы для стола, акулы, медуз и некоторых отложений дна — обычной аллювиальной глинистой грязи, мы не-извлекли ничего такого, о чем стоило бы писать домой. Потом мы обошли Шотландию и двинулись к югу, к нашему нынешнему месту крейсирования, которое находится между Африканским материком и Канарскими островами. В одну безлунную ночь мы едва не сели на мель в Фуерт-Эвентура, но, за исключением этого, наше путешествие прошло без всяких приключений.

Втечение этих первых недель я попробовал сблизиться с Маракотом. но это было не так просто. Прежде всего — он самый занятой и рассеянный человек в мире. Вспомните, как вы улыбнулись, когда он дал мальчику у подъемной машины пенни, уверенный, что он в автобусе.

Половину времени он совершенно погружен в свои мысли и едва ли замечает, где он находится и что делает.

Во-вторых, он скрытен до последней степени. Он беспрерывно работает над какими-то бумагами и картами, но сейчас же убирает их, когда я вхожу в каюту. Я твердо уверен, что у этого человека на уме какой-то тайный план, и пока нам еще предстоит зайти в какой-нибудь порт, он будет тщательно скрывать его. Вот впечатление, какое я вынес, и оказалось, что и Биль Сканлан того же мнения.

— Скажите, мистер Хедлей, — обратился он ко мне как то раз вечером, когда я сплел в лаборатории, исследуя степень насыщенности солью проб, взятых во время наших гидрографических исследовании глубин, — как вы себе представляете, что на уме у этого голубчика? Как вы думаете, что он собирается делать?

— Я предполагаю, — сказал я, — что мы будем делать то же, что до нас делали «Челленджер» и дюжина других специальных судов, и прибавим еще несколько образцов к списку рыб и еще несколько пометок на карту измерений глубины моря.

— Ничего похожего, — сказал он. — Если это ваше мнение, вам придется угадывать еще раз. Прежде всего — зачем я здесь?

— На случай, если что-нибудь произойдет с машинами, — сказал я наугад.

— Машины — пустяки! Судовые машины под наблюдением Мак-Ларена, инженера-шотландца. Нет, сэр, не для того, чтобы двигать донкой прислали из Меррибанка такого высокого специалиста, как я. Не даром мне в неделю дается пятьдесят монет. Пойдемте-ка со мной и я открою вам глаза.

Он вынул из кармана ключ, открыл дверь в задней стене лаборатории, и вниз по лестнице мы спустились в отделение трюма, которое было совершенно свободно, если не считать стоявших там четырех больших, блестящих предметов в огромных ящиках, полуосвобожденных от соломы. Это были плоские стальные листы со множеством скреплений и заклепок по краям. Каждый лист был около десяти футов в квадрате и в полтора дюйма толщиной, с круглым отверстием в восемнадцать дюймов посредине.

— Что это, чорт возьми, такое? — спросил я.

При моем удивлении странное лицо Биля Сканлана, — он похож не то на водевильного комика, не то на профессионального борца, — растянулось в улыбку.

— Это мой детеныш, сэр, — произнес он. — Да, мистер Хедлей, вот для чего я здесь. У этой штуки имеется стальное дно. Оно — в том большом ящике. Потом есть крышка, вроде аркообразной, и большое кольцо для цепи или веревки. А теперь взгляните-ка на дно нашего судна.

Там находилась четырехугольная деревянная платформа с выдававшимися в каждом углу винтами, показывавшими, что она снимается.

— Тут двойное дно, — сказал Сканлан. — Может быть, этот голубчик просто спятил, а может быть в башке его больше, чем мы знаем, но если я его правильно прочитал, он собирается построить что-то вроде комнаты, — окна сложены здесь, — и спустить ее через дно судна. У него тут электрические прожекторы, и я думаю, что он предполагает освещать ими воду через круглые отверстия и смотреть, что там кругом делается.

— Если бы это было у него на уме, он мог бы вставить стекляную панель, как на судах на острове Каталина, — сказал я.

— Вы говорите умные вещи, — сказал Биль, почесывая голову. — Я теперь ничего не понимаю. Одно только верно, это, что я послан в его распоряжение, чтобы помогать ему как могу с этой дурацкой штукой. Он до сих пор ничего не говорил, ну и я сказал столько же, только я буду нюхать кругом. А если я не буду торопиться, я узнаю все, что нужно узнать.

Вот каким образом я впервые коснулся края нашей тайны. После этого мы попали в отвратительную погоду, а потом стали работать, ловя рыбу неводом на большой глубине к северо-западу от мыса Джуба, делая наблюдения температуры и ведя записи процентного содержания соли Это — спортивное занятие, драгирование морских глубин с Пегерсоновскпм неводом, раскрывающимся в ширину на двадцать футов для всего, что проходит мимо него. Иногда он спускается на четверть мили — и приносит наверх рыбу одного сорта, иногда на пол мили — и улов совершенно другой. Каждый слой океана имеет своих особых обитателей так же точно, как и отдельные материки. Иногда мы поднимали со дна пол тонны прозрачного розового студня, первобытную материю жизни, или это оказывалось тиной, превращавшейся под микроскопом в миллионы маленьких, круглых, образующих как бы сложную сетку, шариков с аморфной грязью между ними. Я не стану утомлять вас всеми этими brotulidae, macruridae, ascidiae, holothuria, polyzonium, echinodermata, но как бы то ни было, вы можете поверить, что в море имеется богатая жатва и что мы были усердными жнецами. Но у меня все время было такое чувство, что сердце Маракота не участвует в нашей работе и что в этой странной, высокой голове египетской мумии были совсем другие планы. Все это казалось мне испытанием людей и пробой условий, прежде чем начнется настоящее дело.

Я дошел до этого места в моем письме, когда я выбрался на берег, чтобы прогуляться в последний раз в виду того, что мы отплываем рано утром. Может быть, я сделал и хорошо, что пошел, потому что на пристани был ужаснейший шум и в самом сердце его находились Маракот и Биль Сканлан. Биль — немножко задира, и руки у него постоянно чешутся, но вид полудюжины дагосов^[51]), с ножами в руках окружавших моих спутников, производил жуткое впечатление, и я как раз во-время прибежал к ним на выручку. Оказалось, что доктор нанял нечто, называемое тут экипажем, проехал половину острова, изучая его геологическое строение, но совершенно забыл, что у него не было с собой денег. Когда настало время расплаты, он не мог заставить понять этих идиотов в чем дело, и извозчик забрал его часы, чтобы быть уверенным, что ему заплатят. Это заставило Биля Сканлан проявить свою деятельность, и они оба оказались бы на земле со спинами, похожими на подушки для булавок, если бы я не поправил дело долларом или двумя, отданными извозчику, и пятидолларовой бумажкой для парня с фонарем под глазом. Таким образом все кончилось благополучно, и Маракот был более похож на человека, чем когда-либо до сих пор.

_{Вид полудюжины дагосов, с ножами в руках окружавших моих спутников, производил жуткое впечатление.}　

Когда мы вернулись на судно, он позвал меня в маленькую каюту, которую оставил себе, и поблагодарил меня.

— Кстати, мистер Хедлей, — сказал он, — насколько я знаю, вы не женаты?

— Нет, — ответил я, — не женат.

— Есть кто-нибудь на вашем попечении?

— Нет.

— Отлично, — сказал он. — Я не говорил о цели этого путешествия потому, что, по своим личным соображениям, желал сохранить ее втайне. Одной из причин было мое опасение, чтобы меня не опередили. Когда научные планы распространяются, кто-нибудь может оказать такую услугу, какую Амундсен оказал Скотту. Если бы Скотт держал свой план про себя, как это делал я, на Северном полюсе первым был бы он, а не Амундсен.

У меня лично такая же важная цель, как и Северный полюс, и поэтому я молчал. Но теперь мы накануне нашего грандиозного дела, и никакому сопернику не украсть моих планов. Завтра мы отправляемся к нашей настоящей пели.

— А что это за цель? — спросил я.

Он наклонился вперед и ею аскетическое лицо осветилось вдохновением фанатика.

— Ниша цель, — сказал он, — дно Атлантического океана.

Тут мне следовало бы прервать письмо, потому что я вижу, как оборвалось ваше дыхание, что было в действительности и со мной. Если бы я был писателем, я, наверно, оборвал бы на этом. Но так как я просто излагаю то, что произошло, я могу сказать вам, что я остался еще час в каюте старика Маракота и что я узнал очень многое и успею это рассказать вам до отхода последней лодки на берег.

— Да, молодой человек, — сказал Маракот, — вы можете теперь писать, потому что, когда ваше письмо дойдет в Англию, мы уже нырнем в воду.

При этих словах он захихикал, потому что у него свой особый, сухой юмор.

— Да, сэр, нырнем — это подходящее слово для такого случая, и это будет записано в летописях науки. Разрешите сказать вам, прежде всего, что я вполне убежден, что ходячее рассуждение относительно чрезмерного давления океана на больших глубинах — совершенно неправильно. Вполне ясно, что существуют другие факторы, нейтрализующие это давление, хотя я еще не могу сказать, что это за факторы. Это одна из задач, которую мы, может быть, решим. Теперь скажите мне, если смею спросить, какое давление предполагаете вы наблюдать на глубине мили под водой?

Он сверкал на меня своими большими роговыми очками.

— Не меньше тонны на квадратный дюйм, — ответил я. — Это, ведь, было совершенно точно установлено.

— Задачей пионера всегда было доказать, что положение, которое ясно определено, — не верно. Пустите в ход ваш мозг, молодой человек. Вы занимались последний месяц вылавливанием самых нежных плавающих форм жизни, существ, таких нежных, что мы с трудом перекладывали их из сети в чан, чтобы не попортить их чувствительные тела. Находили ли вы на них доказательство этого страшного давления?

— Давление, — сказал я, — уравнивалось. Оно было одно и то же, как снаружи, так и внутри.

— Слова… одни слова! — воскликнул он, нетерпеливо мотая лысой головой. — Вы ловили круглых рыб, таких, как Gastrostomus globulus? Разве они не были бы сплющены, если бы давление было такое, как вы воображаете?

— А опыт пловцов?

— Конечно, до известной степени он имеет значение. Они встречают такое увеличение давления, что оно влияет на, быть может, самый чувствительный орган нашего тела, — на внутреннее ухо. Но мой план таков, что мы не будем подвержены никакому давлению совершенно Нас опустят в стальной клетке с хрустальными стеклами с каждой стороны для наблюдений. Если давление недостаточно сильно, чтобы вдавить полтора дюйма закаленной, двойного никелирования стали, тогда оно не может причинить и нам вреда. Это распространение опыта братьев Вильямсон в Нассау, с которым вы, несомненно, знакомы. Если мои расчеты ошибочны… что ж, вы говорите, что вы ни для кого не являетесь опорой. Мы умрем во время отважного предприятия. Конечно, если вы предпочтете остаться в стороне, я могу отправиться один.

Мне это казалось самым сумасшедшим планом, и, все-же. вы сами знаете, как трудно отказать дерзновению. Я дал себе время обдумать все это.

— Как глубоко предполагаете вы опуститься, сэр? — спросил я.

На столе его была приколота карга и он концом компаса указал на точку, лежащую к юго-западу от Канарских островов.

— В прошлом году я производил измерения глубин в этих местах, — сказал он. — Там есть впадина большой глубины. Мы намерили там двадцать пять тысяч футов. Я был первый, сделавший сообщение об этом. Действительно, я надеюсь, что на картах будущего вы найдете «Глубину Маракота».

— Но, боже милостивый, сэр! — воскликнул я, — вы не предполагаете же спуститься в такую бездну!

_{Не предполагаете же вы спуститься в такую бездну?}　

— Нет, нет, — ответил он, улыбаясь. — Ни наши цепи для спуска, ни воздушные трубы не хватят больше, чем на полмили. Но я хотел вам пояснить, что вокруг этой впадины, которая, несомненно, была образована много лет тому назад вулканическими силами, находится высокий хребет или узкое плато, которое лежит не глубже, чем на триста сажен под поверхностью моря.

— Триста сажень! Треть мили!

— Да, во грубому исчислению, Это — треть мили. Мое намерение теперь состоит в том, чтобы нас опустили в нашей маленькой, застрахованной от давления наблюдательной станции, на этот подводный берег. Там мы сделаем доступные нам наблюдения. Разговорная труба будет соединять нас с кораблем, так что мы сможем давать ему наши указания. Трудностей тут не должно представиться никаких. Когда мы захотим, чтобы наг- подняли наверх, вам нужно будет только сказать.

— А воздух?

— Его будут накачивать к нам вниз.

— Но, ведь, там будет совершенно темно?

— Боюсь, что это несомненная истина. Опыты Фоля и Сарасэна в Женевском озере показывают, что даже ультрафиолетовые лучи отсутствуют на такой глубине. Но разве это имеет значение? Нас будут снабжать электрическим освещением сильные корабельные машины, дополненные шестью двухвольтовыми сухими батареями Хеллесена, соединенными вместе так, чтобы давать ток в двенадцать вольт. Это, вместе с сигнальной военной лампой Лукаса в виде подвижного рефлектора, даст нам то, что нужно. Смущает вас еще что-нибудь?

— А если наши воздушные провода спутаются?

— Они не спутаются. А в качестве запаса у нас имеется в трубках сжатый воздух, которого должно хватить на двадцать четыре часа. Ну, удовлетворил я вас? Отправитесь вы со мной?

Не легко было принять решение. Мозг работает с быстротой, и воображение — очень живая вещь. Мне казалось, что я вижу этот черный ящик внизу, на первобытных глубинах, что я чувствую дурной, отработанный воздух, которым дышали уже несколько раз, и потом вижу, как стены вдавливаются, выпираются внутрь, разрываются в соединениях и вода бьет в каждую дыру заклепок и в щели, и вползает снизу. Это была медленная, ужасная смерть. Но я поднял глаза и встретил устремленный на меня горящий взгляд этого человека. В нем было вдохновение мученика науки. Он заразителен, такой энтузиазм, и если он и безумен, то, по крайней мере, благороден и не эгоистичен.

Я загорелся от его великого пламени и вскочил на ноги, протягивая ему руку.

— Доктор, я с вами до конца, — сказал я.

— Я знал это, — ответил он. — Я выбрал вас не из-за ваших поверхностных знаний, молодой мой друг, — прибавил он, улыбаясь, — и не из-за вашего интимного знакомства с морскими крабами. Существуют другие качества, которые могут скорее пригодиться — это честность и мужество.

И с этим маленьким кусочком сахара меня отпустили. Я вручил мое будущее Маракоту, и весь намеченный мною план моей жизни был разбит. Но уже отходила последняя лодка. Пришли за почтой. Вы или не услышите больше про меня, дорогой мой Тальбот, или получите письмо, которое стоит прочесть. Если вы ничего не услышите, вы можете взять плавучую надгробную плиту и бросить ее где-нибудь к югу от Канарских островов с надписью: «Тут или где-то тут лежит все, что рыбы оставили от моего друга — Сайреса Д. Хедлей».

Второй, имеющийся по этому делу документ, это — непонятное радиосообщение, которое было перехвачено несколькими судами, включая и казенный почтовый пароход «Арройа». Оно было получено в 3 ч. ночи 3-го октября 1926 г. Это показывает, что оно было послано всего спустя два дня после того, как «Стратфорд» докинул Канарские острова, — что видно из предыдущего письма, — и это соответствует времени, когда норвежский баркас увидел, как гибнул в циклоне пароход в расстоянии двухсот миль к юго-западу от Порта-де-ла-Луц. Радиосообщение гласило: «Судно опрокинуто на бок. Боюсь положение безнадежно. Потеряли уже Маракота, Xедлея, Сканлана. Местоположение непонятно. Хедлей носовой платок конец измерительной проволок и морской глубины. Помоги нам бог! Пароход Стратфорд».

Это было последнее, бессвязное известие, полученное с несчастного судна, и часть его была такая странная, что ее приписали бреду того, кто посылал радио. Но, все же, казалось, что оно не оставляло сомнения в судьбе корабля.

Объяснение всего этого, если это может быть принято, как объяснение, должно найтись в повествовании, заключенном в стекляном шаре, и прежде всего следует развить очень короткий отчет, который до этого времени появился в печати относительно находки шара. Я беру его слово в слово из судового журнала «Арабеллы Наульс», веденного «шкипером» Амосом Грином, шедшим в заграничный рейд с углем от Кардифа до Буэнос-Айреса.

_{Штурман выловил таинственный стекляный шар.}　

«Среда, января 5-го, 1927 г. Широта 27,14, долгота 28 Зап. Тихая погода. Голубое небо с перистыми облачками. Море, как стекло. В две склянки средней вахты старший офицер сообщил, что видел, как прямо из моря выскочил какой-то блестящий предмет и потом снова упал назад в море. Первое его впечатление было, что это какая-нибудь странная рыба, но, рассмотрев в бинокль, он увидел, что это был серебристый шар или мяч и что он такой легкий, что скорее лежит, чем плывет на поверхности воды. Меня позвали и я увидел этот шар, — большой, как мяч для футбола, ярко сияющий, — с правого вашего борта в полумиле расстояния. Я остановил машины и отправил лодку под командой второго штурмана, который выловил эту вещь и привез ее на судно.

При рассмотрении это оказалось шаром, сделанным из крепкого стекла и наполненным таким легким веществом, что когда шар бросали в воздух, он летал, как детский воздушный шарик. Он был почти совсем прозрачный, и нам было видно внутри нечто, похожее на свиток бумаги. Но стекло было все же такое крепкое, что оказалось очень трудно сломать шар и достать его содержимое. Молоток не разбивал его, и нам удалось раздавить его только тогда, когда главный механик подложил его под колесо машины. К сожалению, я должен сказать, что шар тут разлетелся в сверкающую пыль, так что невозможно было выбрать кусок стекла, годный для исследования. Но бумагу мы достали и, рассмотрев ее и решив, что она имеет очень большую важность, мы отложили ее с тем, чтобы передать британскому консулу, когда мы дойдем до реки Плэт. Я провел в море тридцать пять лет, был тут и мальчиком, и мужчиной, но это — самое странное, что когда-либо произошло со мной, и так говорит каждый человек на борту. Разъяснение всего этого я предоставляю головам поумнее моей».

Вот все о происхождении повествования Сайреса Д. Хедлея, которое мы теперь приведем так, как оно написано:

«Кому я пишу? Что ж, я думаю, что я могу сказать — всему широкому миру, по так как это очень неопределенный адрес, я буду подразумевать моего друга, сэра Джемса Тальбота, из Оксфордского университета, по той причине, что мое последнее письмо было написано ему, и это может считаться продолжением. Я думаю, что тут один шанс из ста за то, что этот шар, даже если он и увидит свет дня и не будет проглочен по дороге акулой, будет носиться по волнам и попадет когда-нибудь на глаза плывущему мимо моряку. Но все же стоит попытаться, и Маракот тоже посылает наверх другой шар, так что может случиться, что кто-нибудь из нас и сообщит миру нашу удивительную историю. Конечно, поверит ли этой истории мир — это другой вопрос, но когда люди увидят шар с его стекляной оболочкой и обратят внимание на содержащийся в нем газ легче воздуха, они наверно поймут, что в этом кроется что-то необыкновенное. Вы, Тальбот, во всяком случае не отбросите его, не прочитав.

Если кто-нибудь захочет узнать, как все началось и что мы пытаемся сделать, он все это найдет в письме, написанном вам 1 октября прошлого года, вечером, накануне нашего отплытия из Порта-де-ла-Луц. Клянусь, если бы я знал, что нас ждет, я прыгнул бы в тот вечер в лодку, отходящую на берег. И все-таки… что ж, может быть, даже если бы мои глаза и были открыты, я бы не покинул доктора и прошел бы через все это. Когда я раздумываю об этом, я не сомневаюсь, что я бы поступил именно так.

Я продолжу рассказ о пережитом нами с того дня, как мы покинули Канарские острова.

В тог момент, когда с гаванью были покончены все счеты, старик Маракот просто превратился в пылающее пламя. Время действовать настало, наконец, и притушенная энергия этого человека ярко загорелась. Говорю вам, что он забрал в свои руки судно и всех, и все на нем и подчинил своей воле. Сухой, скрипящий, рассеянный ученый вдруг исчез и вместо него появилась человеческая электрическая машина, лопающаяся от жизненной энергии и трепещущая от большой действенной мощи. Глаза его сверкали за очками, как пламя в фонаре. Казалось, что он одновременно повсюду: изучает расстояния на своей карте, сравнивает вместе с шкипером вычисления, подгоняет Биля Сканлана, поручает мне сотни странных дел. Но во всем Этом был метод и определенная цель. Он неожиданно проявил познания в электричестве и в механике, и проводил много времени, работая с Сканланом, который под его наблюдением тщательно собирал аппарат.

— Смотрите-ка, мистер Хедлей, как шикарно, — сказал Биль на второй день утром. — Войдите-ка сюда, да взгляните. Наш доктор молодец и преловкий механик!

Я испытывал очень неприятное впечатление, точно я смотрел на свой собственный гроб. Но даже и при этом я должен был сознаться, что Это был прекрасный по своему устройству мавзолей. Пол был скреплен с четырьмя стальными стенами и окна ввинчены в центре каждой стены. Маленькая подъемная дверь наверху вела в камеру. Была и еще одна дверь у основания. Стальная клетка поддерживалась тонким, но очень крепким стальным канатом, который пробегал по блоку и выпускался или закатывался сильной машиной, употреблявшейся нами для неводов больших морских глубин. Канат, как я увидел, был почти в полумилю длиной и был прикреплен к стальным стойкам на палубе. Резиновые дыхательные трубы были такой же длины, телефонный провод был соединен с ними, а также и провод, с помощью которого могли в машине на судне управлять электрическим светом внутри аппарата, хотя у нас была еще и независимая электрическая установка.

Вечером этого дня были остановлены машины. Барометр стоял низко, и тяжелые черные тучи, поднимавшиеся на горизонте, предупреждали о надвигавшихся неприятностях. Единственным судном в виду был баркас, на котором развевался норвежский флаг, и мы заметили, что он взял все рифы, точно в ожидании бури. Но в настоящий момент все благоприятствовало нам, и «Стратфорд» тихо покачивался на темно-голубых волнах океана, покрытых то тут. то там белыми гребешками от дыхания пассатного гетра. Биль Сканлан пришел ко мне в лабораторию, выказывая больше волнения, чем это ему обычно позволял его легкий характер.

— Послушайте-ка меня, мистер Хедлей, — сказал он, — они опустили эту штуку в колодец в дне судна. Вы не думаете, что хозяин хочет спуститься в ней?

— Совершенно уверен, Биль. И я отправлюсь с ним.

— Ну, ну, вы оба спятили, если думаете о такой вещи. Только дешево я стою, если пущу вас одних.

— Это не ваше дело, Биль.

— Ну, а я так чувствую, что это мое дело. Да я пожелтею от желтухи, как китаец, если пущу вас одних. Меррибэнкс прислал меня сюда присмотреть за этой машиной, и если она спустилась вниз, на дно моря, так уж это верно, что и я буду на дне. Где этот стальной ящик, там и адрес Биля Сканлана, сошли все с ума вокруг него — или нет.

Бесполезно было с ним спорить, и таким образом к нашему маленькому клубу самоубийц присоединился еще один человек, и мы только ждали приказаний.

Всю ночь шла усердная работа над приспособлением аппарата, и после легкого завтрака мы спустились в трюм, готовые к нашему путешествию. Стальная клетка была наполовину спущена в фальшивое дно, и мы теперь сошли один за одним через верхнюю подъемную дверь, которая была за нами закрыта и завинчена. Капитан Хови с похоронным видом пожал каждому из нас руку, когда мы проходили мимо него. После этого нас спустили еще на несколько футов, люк закрылся над нашими головами и дал доступ воде, чтобы установить, насколько мы годимся для моря. Клетка хорошо выдержала испытание, каждый паз подходил совершенно точно, и не было никаких следов течи. Потом нижний клапан в трюме был открыт, и мы повисли в океане под килем.

Комнатка наша, действительно, была очень уютной, и я удивлялся искусству и предусмотрительности, с которыми все это было устроено. Электрический свет не был зажжен, но полутропическое солнце ярко светило в каждое оконное отверстие через бутылочно-зеленую воду. Тут и там мелькали маленькие рыбки и качались серебряными черточками на зеленом фоне. Кругом маленькой комнаты находился диван, над которым были расположены измеритель глубины, термометр и другие инструменты. Под диваном был ряд трубок, которые представляли наш запас сгущенного воздуха на случай, если нам изменят воздушные трубы. Эти трубы открывались над нашими головами и рядом висел телефонный аппарат. Нам был слышен похоронный голос капитана, говорившего снаружи:

— Вы, действительно, решили отправляться? — спрашивал он.

— У нас все хорошо, — нетерпеливо ответил доктор. — Вы начнете медленно спускать, и у вас все время должен быть кто-нибудь у приемника. Я буду сообщать о нашем положении. Когда мы достигнем дна, оставайтесь так, как вы стоите, пока я не сделаю распоряжений… Нельзя слишком напрягать канат, но медленное движение из расчета нескольких узлов в час — будет ему вполне по силам. А теперь — спускайте!

Он выкрикнул это слово голосом сумасшедшего. Это был величайший момент всей его жизни, плод всех его мечтаний. На одно мгновение я был потрясен мыслью, что мы, действительно, во власти хитрого, тонкого маниака, помешенного на своей идее. Билю Сканлану пришла в голову та же мысль, потому что он бросил мне взгляд с двусмысленной улыбкой и дотронулся до своей головы. Но после этого одного дикого взрыва. наш вождь сейчас же стал по-прежнему серьезным и сдержанным. Но и на самом деле, надо было только взглянуть на порядок и на заботливость, которые проявлялись в каждой мелочи вокруг нас, чтобы снова убедиться в силе его разума.

Но теперь все наше внимание было обращено на удивительные новые впечатления, которые нам давало каждое мгновение. Клетка медленно спускалась в глубины океана. Светло-зеленая вода превратилась в темно-оливковую. Эта вода снова сгустилась до удивительного синего цвета, богатого, глубокого, синего цвета, постепенно переходившего в темный багрянец. Мы спускались все ниже и ниже — сто футов, двести футов, триста футов. Клапаны действовали безукоризненно. Наше дыхание было таким же свободным и естественным, как и на палубе парохода. Стрелка измерителя глубины медленно двигалась по светящемуся циферблату. Четыреста, пятьсот, шестьсот…

— Как вы себя чувствуете? — проревел испуганный голос сверху.

— Как нельзя лучше, — крикнул Маракот в ответ. Но свет мерк. Теперь были тусклые, серые сумерки, быстро сменявшиеся мраком.

— Остановитесь тут! — крикнул наш вождь.

Мы перестали двигаться и повисли на семистах фугах под уровнем моря. Я услышал щелкание выключателя и в следующую минуту нас залил яркий золотой свет, который вылился из каждого из наших боковых окон и посылал длинные, блестящие дороги в окружающую нас водную пустыню. Прижав лица к толстому стеклу, каждый у своего окна, мы смотрели на такие виды, которые никогда не представлялись человеку.

До сих пор мы знали этот слой морской глубины только по тем немногим рыбам, которые оказались слишком медлительными, чтобы избегнуть нашего неуклюжего невода, или слишком глупыми, чтобы ускользнуть от бредня. Теперь мы видели удивительный водяной мир, каким он был на самом деле. Если целью творения было создание человека, то странно, почему океан настолько населеннее земли. Мы уже прошли поверхностные слои, где рыбы или бесцветны, или же настоящей морской окраски, ультрамариновые сверху и серебристые снизу. Тут ясе были существа всех возможных окрасок и форм, какие только существуют в море. Хрупкие Leptocephalus или личинки угрей проносились мимо, как полоски блестящего серебра в сверкающей дороге света. Медленные, змеевидные мурены, миноги морских глубин, извиваясь, проплывали мимо, или черный рогозуб, весь состоящий из острий и рта, глупо разевал пасть на наши выглядывавшие лица. Иногда мимо проплывала, глядя на нас жутними человеческими глазами, коренастая каракатица. Иногда всей картине придавала прелесть, похожая на цветок, кристально-прозрачная форма морской жизни cystoma или glaucus. Огромный саranx или прямун бешено снова и снова бросался на наше окно, пока его не затемнила тень семи футовой акулы, и он исчез в ее раскрытой пасти. Доктор Маракот сидел, как зачарованный, держа на коленях книгу для записей, внося свои наблюдения и бормоча монолог научных толкований.

_{Мы смотрели на такие виды, которые никогда не представлялись человеку…}

— Что это такое? Что это такое? — слышал я. — Да, да, Chimoera mirabilis, такая же, как найденная Майкелем Саре. Боже мой, вот lepidion, но насколько я могу судить, — новый образец. Обратите внимание на этого macrurus, мистер Хедлей. Окраска его совершенно другая, чем та, что мы получаем в сети.

Он был смущен только один раз. Это случилось, когда мимо его окна, сверху, с очень большой быстротой, промчался длинный, овальный пред мет, оставивший за собою трепещущий хвост, который растянулся так далеко над нами и под нами, как только мы могли видеть. Сознаюсь, что я был так же поражен, как и доктор, и разъяснил эту тайну Биль Сканлан.

— Этот олух, Джон Симней, пустил наверно свой лот рядом с нами. Похоже на шуточки… чтобы мы не чувствовали себя одинокими.

— Конечно! Конечно! — хихикая сказал Маракот. — …новый вид, мистер Хедлей, с хвостом, как струна рояля, и лотом в носу. Но им же нужно измерять глубину, чтобы остаться выше рифов, глубина которых обозначена. — Все хорошо, капитан! — крикнул он, — можете опустить нас вниз.

И мы стали спускаться вниз. Доктор Маракот потушил электрический свет, и все кругом снова погрузилось в полный мрак, за исключением светящегося измерителя глубины, который тиканьем отмечал наше постепенное опускание. Чувствовалось легкое покачивание, другое движение мы едва ли ощущали. Только эта движущаяся рука на циферблате говорила нам о нашем ужасающем, непостижимом положении. Теперь мы были уже на глубине тысячи футов, и воздух стал заметно тяжелый. Сканлан смазал клапан воздушной трубы, и дело пошло лучше. На полутора тысячах футов мы остановились и качались среди глубин океана. Тут наши огни засверкали снова. Мимо пас прошла какая-то огромная темная масса, но мы не могли решить, была ли это меч-рыба или акула глубоких вод, или же чудовище неизвестной нам породы. Доктор поспешно закрыл свет.

— Тут скрыта для нас главная опасность, — сказал он, — на глубинах есть существа, против натиска которых эта оправленная в сталь комната так же не могла бы устоять, как улей перед носорогом.

— Киты, может быть, — сказал Сканлан.

— Киты могут опускаться на большую глубину, — ответил ученый. — Известно, что один гренландский кит утащил за собой чуть ли не милю каната, нырнув по перпендикулярной линии. Но кит опустится так низко только, если он испуган или сильно ранен. Это могла быть гигантская каракатица. Их находят на всех уровнях.

— Ну, мне кажется, что они слишком мягки, чтобы причинить нам вред. Ну, и потеха была бы, если бы эта рыба могла пробить дыру в никелированной стали Меррибэнка.

— Тела их могут быть мягки, — ответил профессор, — но «клюв» большой каракатицы пробил бы железо, и одного удара этого «клюва» достаточно для того, чтобы пробуравить эти окна в дюйм толщиной точно они из пергамента.

— Ура! — закричал Биль, когда мы снова начали наше путешествие вниз.

Потом, наконец, совсем мягко и осторожно, мы остановились. Толчок от соприкосновения был так легок, что мы едва почувствовали бы его, если бы огни, когда их зажгли, не показали, что мы обвиты кольцами стального каната. Этот канат представлял большую опасность для наших дыхательных труб. Он мог испортить их, и, после настоятельного крика Маракота, он был снова подтянут кверху. Циферблат показывал тысячу восемьсот футов. Мы неподвижно лежали на вулканическом хребте, на дне Атлантического океана.

_{ПРОДОЛЖЕНИЕ В ДЕКАБРЬСКОМ НОМЕРЕ.}

СООБЩЕНИЕ О СИСТЕМАТИЧЕСКОМ ЛИТЕРАТУРНОМ　КОНКУРСЕ 1928 г

В каждой книжке «Мира Приключений», начиная с декабрьской, будет печататься по одному рассказу на премию в 100 рублей для подписчиков, то есть втечение 1928 года будет дано 12 рассказов с премиями на 1200 руб. Основное задание этого Систематического Литературного Конкурса нового типа — написать премируемое окончание к рассказу, помещенному без последней, заключительной главы.

Цель этого Систематического Литературного Конкурса — поощрить самодеятельность и работу читателя — будущего писателя — в области литературно-художественного творчества.

Условия Конкурса будут помещаться каждый раз непосредственно после рассказа, представляющего литературную задачу.

Читателям предлагается прислать на русском языке недостающую, последнюю, заключительную главу к рассказу. Лучшее из присланных окончаний будет напечатано с подписью приславшего и награждено премией в 100 рублей.

В Систематическом Литературном Конкурсе могут участвовать все граждане Союза Советских Социалистических Республик, состоящие подписчиками «Мира Приключений».

Никаких личных ограничений для конкурирующих авторов не ставится, и возможны случаи, когда один и тот же автор получит втечение года несколько премий.

Рукописидолжны быть напечатаны на машинке или написаны чернилами (не карандашем!), четко, разборчиво, набело, подписаны именем, отчеством и фамилией автора, и снабжены его точным адресом.

На первой странице рукописи должен быть приклеен печатный адрес-подписчика с бандероли, под которой доставляется почтой журнал «Мир Приключений».

Примечание. Авторами, состязающимися на премию, могут быть и все участники коллективной подписки на журнал, но тогда на ярлыке почтовой бандероли должно значиться не личное имя, а название учреждения или организации, выписывающих «Мир Приключений».

Во избежание недоразумений рекомендуется посылать рукописи заказным порядком и адресовать: Ленинград, 25, Стремянная, 8. В Редакцию журнала «Мир Приключений», на Литературный Конкурс.

Не получившие премии рукописи будут сожжены и имена их авторов сохранятся втайне. В журнале будет сообщаться только общее число поступивших рукописей решений литературной задачи.

РАССКАЗ О МИЛОСТИ

Р. Брусиловского

Иллюстрации А. Шпира 　

I.

Тихо звенят янтарные четки. Зерно к зерну, — зерно к зерну, пока благостный вечер не сядет на узорчатые крыши базара. Благословенно солнце, мечущее пламенные стрелы зноя, но лучше, о, лучше — синие тени вечера, когда путник отдыхает на прохладных плитах мостовой, вытянув усталые ноги. Тогда раскрываются низенькие двери чай-ханэ, в узеньких переулках дрожит и замирает, и вновь рождается шорох и топот; веселые тени пляшут на белых стенах домов, веселые тени гуляк и ласковых женщин…

Тогда с облицованных фаянсом минаретов звенит печальное пение муэдзина. Краснозобые дрозды тихо посвистывают в платанах, из тусклых окон кофейни льется свет и широкими пятнами ложится на розовую пыль дороги. Да будет благословен Милосердый, создавший ночь для отдыха очей и светлой радости жизни!..

Зайди иностранец в лавку Райсуллы-бая. Все, чего захочет твой вкус и избалованная прихоть, ты найдешь в душистой полутьме лавки. Медленно поднявшись, Райсулла-бай поведет тебя в тайник, скрытый от грубых взоров, и ты увидишь редчайшие Сунгарийскпе ковры и драгоценную кисею из Баар-Дапэ, с вышитыми зелеными лунами, и янтарные мундштуки, работы Дикого Старца из Лунной Пади, и хрустальные чашки с опалами. изумрудами и яшмой. Ты увидишь в шелковых пакетах опиум и нард, и странный яд твоей страны, веселящий душу и зажигающий глаза блеском молодости!..

Зерно за зерном звенят четки, — тихо в лавке. С утра до вечера сидит под навесом Райсулла бай в голубой чалме, благоухающий, неподвижный, прикрыв седеющими ресницами зоркие глаза. Иногда забежит гарбаз за колечком для невесты, иногда веселая «лая» купит несколько капель розового масла. Она разотрет их между смуглыми своими грудями, и поцелуи возлюбленных будут напоминать мм сады далекой родины. Ушли «франги» из Тегерана, а лавка Райсуллы-бая не для нищих поденщиков, о нет! Бисмиллах! Они слишком бедны, чтобы окутать тело возлюбленной Басорским газом и покрыть любовное ложе коврами.

Тихо в лавке…

Кофе кажется горьким Райсулла-баю и анатолийский табак пресным для языка его. Уже приходили не раз гонцы, посланные купцами Гариры Адурагаба за долгами. Они встряхивали кожаными мешечками для золота и сокрушенно вздыхали, и почтительно качали головой, ибо Райсулла-бай был купцом старинного рода, он был честным и благочестивым купцом. И гонцы уезжали и приходили вновь, и уже презрительно молчали, сощурив глаза. «Франти» ушли. Лавка Райсуллы бая не для нищих. Денег нет. Иншаллах! Перенесем удар Милостивого с сердечным смирением. Подождем лучших дней…

II.

Аллах не запрещает любить даже флейтисту из чай-ханэ, труд его не позорен. Но если возлюбленная его— дочь самого Райсуллы-бая, — что остается делать флейтисту, который молод, беден и бездомен? Скажите мудрые «ишаны», и вы дервиши, сидящие у ступеней храма, томимые полуденным солнцем. Не все ли горести человеческих душ вливаются в ваши уши и не исцеляет ли ваша молитва огорченные сердца? Он не выкупит ее ни певучей флейтой, его сестрой и другом, ни крепкими зубами, пи смуглым телом, ни своим искусством, заставляющим старых «хаджи» слушать его часами в душных комнатах кофеен. Гафи проходит не раз и не два мимо лавки Райсуллы-бая, он проходит ежедневно и, глядя мимо купца в просвет двери, почтительно кланяется ему, касаясь дрожащими пальцами лба:

— Да будет внимателен Аллах к твоим молитвам, высокочтимый Райсулла!

— Иди с миром, — равнодушно цедит купец сквозь зубы, лениво посасывая кальян.

И Гафл проходит с глухой скорбью в душе. Сегодня ее нет в лавке. В прошлый четверг она выглянула из-за двери, приподняв узкой рукой полотняный навес, и приветливо кивнула ему головой. В тот вечер он сыграл на флейте «Влюбленного шейха из Лаоры» и гости цокали языком и удивленно качали головой, слушая дивные рулады флейты…

III.

Купец — это завоеватель. Подобно Искандеру Великому, он врезается где хитростью, где силой в неприступную твердыню неприятельской страны. Для отважного человека непроходимых дорог нет. Его ведет меткий глаз и твердая нога, а руки его поддерживают дочери Победы. Товары Райсуллы-бая не нужны Тегерану. Это верно. Но есть другие «франки» за дикими отрогами Угурвана. Они неспокойные люди, эти владыки огромной страны. Глухие вести передавали о них гонцы, идущие с путей Великой границы. Они убили своего царя и разметали за рубежи всех баев, они забыли бога и обычаи своей страны, и все милосердие своей властью отдали беднякам. И Джаладин-Гир, самый неутомимый и алчный из гонцов, рассказывал потом, что он видел в поле за Дурганом, как стальной бык, гремя и фыркая, взрывал землю под засев, и черные пласты земли летели легче пуха на осеннем ветру. Бесплодную землю засевали тяжелым зерном и земледелец с сожалением бросал это зерно в землю, ибо он не видел за всю жизнь такого полновесного зерна. И стальная ак-арба катилась по взрытому полю, а пахарь шел за ней, обнажив волосатою грудь и пел песню о Великом Вожде, облегчившем тяжкий труд его…

Райсулла-бай слушал его молча, вдумчивый и серьезный. И в первый раз он почувствовал надежду и окрылил ею гонцов. Так начался день Спелых Вишен, и этот день был первой ступенью к могиле Гафи…

IV.

Ранним утром сел Райсулла-бай под шитый навес лавки и долго сидел, ожидая флейтиста. Проворный кафеджи трижды перебежал из лавки в кофейню, звонко шлепая туфлями. В сутолоке базара медленно катились часы. Гафи показался в переулке базара. Он шел, опустив голову, в флейта его, обернутая полотняным чехлом, висела на его груди.

— Мир тебе, — неожиданно сказал купец. — Войди, Гафи.

Флейтист поднялся по ступенькам и стал у столба террасы.

— Войди в лавку, — ласково сказал Райсулла-бай, — мы побеседуем, и ты сыграешь мне на флейте.

Гафи сел на коврик и тихо провел губами по флейте. Он сыграл «Ночь в пустыне», когда верблюды храпят во сне и путники звенят оружием при ночном нападении. Купец слушал, перебирая четки, погруженный в глубокое раздумье.

— Слушай, — наконец заговорил он, — когда ты проходишь мимо моей лавки, ты опускаешь глаза и у тебя дрожат колени. Мудрому дано читать в сердцах людей. Я знаю твою тайну, Гафи…

— О, господин, — пробормотал флейтист, загораясь стыдом и опуская флейту.

— Ты скоморох, нищий, — жестко продолжал купец, глядя на него в упор — Ты многого хочешь, Гафи!..

— Прости, Райсулла, — глухо сказал Гафи, приподнимаясь с коврика и делая шаг к выходу.

— Погоди, — остановил его купец. — Я еще не кончил. Ты можешь взять Аджему, если…

— Если? — хрипло вымолвил флейтист и зрачки его глаз сузились.

— Если ты разбогатеешь, — равнодушно процедил купец, поправляя складки халата. Гафи закрыл лицо руками. Райсулла молча глядел на него, поглаживая голову.

— Если ты разбогатеешь — повторил купец, наклоняясь к флейтисту. — Слышишь, Гафи?

— Слышу, — ответил Гафи, затрепетав всем телом.

— Слушай дальше, — продолжал купец, медленно подвигаясь к нему. — Мне жаль тебя. Я хочу тебе помочь. Ты будешь моим сыном, ибо я стар и болен. И Аджема будет твоей женой…

_{— Погоди, остановил флейтиста купец, — ты можешь взять Аджему, если…}

— Клянусь дыханием уст моих, — сказал Гафи, скрещивая руки на груди, — я буду поддерживать твою старость, пока тебя не позовет к себе Милосердный.

— Ты должен перебраться через границу к «франги», у которых стальные быки…

— Я был там, — прошептал Гафи, — я знаю дорогу. Говори, господин.

— Я дам тебе — тюки драгоценного шелку и дам белого яду их страны, веселящего душу. Ты пронесешь его через ущелья и будешь неутомим и бдителен в пути. В городе ты продашь товар, который возьмешь с собой. И тебе дадут за него много денег, ибо товар этот там в цене и купцы платят за него сколько захочешь…

— Сколько захочу, — как эхо пробормотал Гафи.

— Когда ты вернешься трижды из пути, и я увижу, что ты честен и ловок, в тот день я прикажу Аджеме, и она станет твоей женой. Ибо я стар и болен…

— Дни наши в руках Мудрого, — ответил Гафи решительно. — Не забудь, Райсулла, положить у тюков оружие. За это платят кровью… Я пойду…

— Ты понял меня, — сказал купец, выпей кофе, мой друг. — И флейтист сел рядом с Райсуллой и пил кофе как равный, а флейта лежала на полу, но он забыл о ней…

V.

Легкие ноги у путника, идущего по пути надежд. Студеные ручьи, стремглав летящие с вершин, поют ему о счастьи, и серебряные короны гор охраняют его отвагу. Потаенными межами идет Гафи, он бредет дикими ущельями Угурвана, где глухо стонут кедры и кричат орлы. Тюки с товарами плотно увязаны за спиной. Трижды в день, опустив измученные ноги в бегущий поток, отдыхает Гафи и съедает горсть вареного рису. В опасном пути тело должно быть легким и мысли ясными. Горсть рису, крупинка за крупинкой, съедает Гафи в короткие минуты отдыха… Бегут часы. В медленном круговороте пройдя раскаленное небо, падает солнце, как зрелый плод в корзину садовника. Высокие ели протягивают длинные тени, и свежая прохлада струится с далеких горных высот. Бесшумно всходит луна. День кончен. Бережно снимает Гафи тюки с натруженных плеч и прячет во впадине скалы, завалив тяжелыми камнями. Тело его дрожит от холода, Зубы стучат, но он не разводит огня. Там, за каменистым перевалом, бредут ночные разъезды урусов. Верхом, не смыкая глаз, рыщут они на косматых конях по горному кряжу Угурвана. Они увидят сверкающий глаз огня, а кони их и во тьме найдут дорогу… Смыкаются глаза. Тихо в пещере. Внизу звенит и плачет водопад, воют шакалы. Шуршат опавшие листья под упругой лапой леопарда. Глухо урча, он прыгает с камня на камень и тычет узкую морду в расщелину скалы. Он кружится у входа, хлеща хвостом по лоснящимся бедрам, и свет луны играет в зеленом золоте его зрачков… Бегут часы… Тени становятся короче.

Уступы гор рдеют на восходящем солнце, потоки огня бегут по излому скал. Гафи встает и умывается ледяной водой, Он бодр и весел. Слава Аллаху! Сегодняшний день — последний. Скоро покажутся хижины пахарей, и голубой дымок очага обрадует его сердце. Он войдет в город с восточной стороны, наймет осленка у мечети Эль-Могада и неторопливо пройдет по базару. Он — мирный странствующий торгаш, не больше. О, эй! Дайте дорогу!..

Последний перевал крут и опасен. Мелкий щебень крошится под осторожной ногой и с шумом падает вниз. Хватаясь за дикие корни, ползущие по обрывам, раздирая обувь о подводные камни, по пояс в воде, сжигаемый солнцем в просветах чащ, бредет Гафи в далекий желанный город. Последняя горсть рису съедена. Последняя крупинка благословенного зерна упала в его иссохший рот. Тюки с товаром давят спину и затрудняют дыхание. Ноют израненые ноги, разбитые острыми краями скал. Но нет преград для влюбленного и дуновение смерти не смущает его покой. В городе, в хижине последнего пастуха, он вдохнет жадными ноздрями благоухание кипящего пилава, омоет тело и освежится спокойным сном у догорающего очага…

Последнюю гряду холмов одолевает Гафи. Тропинка вьется над глубокими обрывами. Внизу клубится лиловая мгла, вверху гранитный кряж тяжко уперся в холодеющее небо. Наступает час намаза…

— О-гэй-й-й… там на дороге… стой!..

Скачущие тени мчатся через сожженное поле. Гафи, дико оглядываясь, прыгает с уступа на уступ. Багровые лучи заката хлещут по лицу, застилая глаза…

— Стой!..

Во имя Пророка! Куда укрыться? Литая стена гранита блещет и искрится в лучах догорающего солнца..

Внизу — бездна… Гафи оборачивается и с хриплым криком бежит назад. За ним дрожит и обрывается дикий свист погони…

Обрывая руки, Гафи карабкается по шершавой скале. Тюки раздавливают спину. В глазах мечутся красные круги, из-под ногтей сочится кровь…

Залп.

Раскинув руки, Гафи падает на жесткий щебень. Скорченные пальцы судорожно царапают холодный камень. Сцепив руки последним усилием, он хочет приподняться, но тяжелые тюки тянут вниз. Гафи слабо вздыхает и, откинув голову, лежит неподвижно. На его смуглое лицо падают косые тени смерти. Последние лучи солнца зажигают курчавый кустарник, ползущий по обрыву кряжа, вспыхивают и тонут.

На льдистом небе расцветают хрустальные звезды…

ЛЮДИ-КРОТЫ

Очерк Г. Эштона,

члена Британского Географического Общества

Фотографии с натуры

_{ТРОГЛОДИТЫ ПУСТЫНИ. — ТАИНСТВЕННЫЕ ПЛЕМЕНА АФРИКИ. — ПОДЗЕМНЫЕ ГОРОДА. — ЛЮДИ ЖИВУТ В БОЛЬШИХ КРУГЛЫХ КОЛОДЦАХ ПЛИ ПРОКАПЫВАЮТ СЕБЕ ЖИЛИЩА В СКАЛИСТЫХ ГОРАХ.}

…………………..

_{Наружный вид города троглодитов с 12.000 населением в Матмате. Это — громадная долина, изрытая, как видно на фотографии, гигантскими колодцами — жилищами людей.}　

В трехстах милях к югу по прямой линии от древнего Карфагена, в горах, известных под названием Плато Матмата, в ямах, выкопанных в земле, живет племя, численность которого доходит до 30.000 человек. Вся жизнь этих людей протекает под землей, а когда они умирают, их выносят наверх и хоронят на поверхности земли в неглубоких могилах.

Люди эти принадлежат к расе, появившейся в Северной Африке еще до арабов, и происхождение этой расы теряется в глубокой древности Нет сомнения, что две тысячи лет назад они вели жизнь пастухов и обитали в палатках на склонах гор, но армии Цезаря, покорив Карфаген, направились на юг и были такой угрозой для мирного горного народца, что он прорыл себе пещеры в горах, завалил за собой вход в эти пещеры и упорно выдерживал осаду за осадой, пока армии Цезаря не ушли.

Племя это и сегодня живет точно так же, как в те дни, когда завоеватели покинули их места. Жизнь в пещерах так просто разрешает вопрос о жилище в стране, где почти совсем нет дерева. Пользуясь одним слоем камня, как полом, другим слоем, как потолком для своего жилища, они углубляются в сравнительно мягкий мергель. В этих вырытых пещерах они делают себе по нескольку комнат, размерами футов в 20 длины, в 8 ширины, и с потолком, образующим правильную арку, высотою в 8 футов. Укрепляют они жилища цементом, да еще покрывают стены известкой.

Комнаты такой подземной квартиры обычно однообразной величины, иногда в них вход из среднего помещения, но часто бывает, что у каждой комнаты свой независимый выход.

_{Внутренность женской комнаты у троглодитов Матматы. На первом плане — огромная кровать троглодитки. Владелица ее сидит возле. Справа видны большие глиняные сосуды с оливковым маслом и другими запасами. В глубине — множество глиняных горшков, воткнутых на палки. Это — своеобразный буфет пещерных обитателей. Фотография снята, конечно, при магнии.}

Мебели в этих жилищах почти нет никакой: кровать, часто полка в глубине комнаты, фута на три над полом — и это все. Иногда эта полка делается из дерева и на нее накладывается штукатурка. Громадные кровати покрываются множеством толстых одеял, сотканных самими женщинами. Только в одном доме я увидел нечто похожее на стол, и то это было в доме шейха Магомета Лафета. В его личной комнате стоял небольшой стол. Стульев в комнатах нет, и все сидят на полках диванах, устроенных вдоль стен. В помещении для женщин — классические глиняные кувшины с оливковым маслом, финиками и винными ягодами.

Перед каждым из этих жилищ имеется дворик, огороженный каменной стеной У дворика — много назначений. Прежде всего, в этот дворик выходят подышать воздухом женщины племени. Все они мусульманки и усердно прячут свои лица с самого детства. Во-вторых, в этом дворе живут птицы и даже верблюды, а в третьих — он служит крепостью во время осады врага.

Оригинальные города троглодитов обычно прорыты в конусообразных горах этой местности, иногда на высоте ста футов и более. Улицы идут террасами или огромными ступенями и сходятся на вершине горы у крепости, или «ксара». Это помещение служило складом для провианта во время бесчисленных войн, еще недавно постоянно смущавших покой забытого народца.

Из этой крепости открывается великолепный вид на окрестные долины и горы. Особенно прекрасна эта картина при закате солнца. Тогда скалистые горы из красного песчаника подергиваются голубоватой дымкой и кажутся дальше и точно выше поднимаются к небу.

Люди эти известны под именем «карабкающихся троглодитов».

_{Гора — жилище «карабкающихся троглодитов». Большинстве жилищ скрыто глубоко внутри горы, так что издали лишь кое-где видны выходы наружу.}　

Любопытно отметить, что знаменитый римский писатель Саллюстий 2.000 лет назад нашел улицы троглодитов такими же, какие они и сейчас.

Ветви этого же племени раскинулись на сотни миль в сторону. Жилища этих родственных племен похожи на жилища «карабкающихся троглодитов» только формой и размерами их комнат. В Ксур Меденине и в области Фум Татуин дома уже стоят на поверхности земли. Они похожи с виду на каравай хлеба и строятся так, что один дом ставится на другой. Бывает, что так накладывают до шести домов — один на другой.

Говорят, что этот обычай остался с тех времен, когда нужно было защищаться от разбойников-туарегов, которые постоянно нападали на этот мирный пастушеский народ, расхищая не только его запасы, но уводя с собой и женщин.

Эти дома-караваи, называемые «рхурфа», служат либо складами для запасов, либо жильем для слабосильной части племени. Восемьдесят же процентов этого племени, в противоположность «карабкающимся троглодитам», ведут кочующий образ жизни. Они гонят стадо с пастбища на пастбище и собирают по пути свою жалкую жатву. Старики остаются, и до осени исполняют роль сторожей при складочных помещениях.

В шестидесяти милях к западу от Меденина находится самый странный город троглодитов Матмата. Обитатели Матматы относятся к той же расе, что и «карабкающиеся троглодиты», но жилища их устроены совсем иначе. Это — огромные колодцы, покрывающие долину на таком протяжении, как может охватить глаз.

Долина Матматы раскинулась больше, чем на три квадратные мили. Она окружена невысокими горами, на вершине самой большой из которых виднеется древняя крепость. Иностранца поражает необычный вид долины, сплошь покрытой отверстиями больших круглых колодцев, футов в 60–70 в диаметре и футов в 30 глубиной.

И в этой долине живет, говорят, около 12.000 чел., точно кроты в подземных норах.

В эти странные подземные дома входят длинным, спускающимся вниз туннелем, разветвляющимся по дороге в маленькие пещерки по бокам. Туннель этот выводит в круглое помещение, футов на 30 ниже уровня земли. Из этого помещения прорыты во все стороны пещеры, служащие комнатами для жилья.

Троглодиты в большинстве случаев приветливый и гостеприимный народ. До Матматы и Меденина теперь уже стали добираться на автомобилях из Южного Туниса, но города «карабкающихся троглодитов» стоят на высоких горах, к ним ведут крутые, опасные для европейца тропинки, и редко случается, когда мул привозит сюда кого-нибудь из другого мира.

Но троглодиты и не проявляют особого желания поддерживать связь с этим миром. В их пещерах тепло в холодные ночи и прохладно — в зной, а времена, когда их беспокоили разбойничьи набеги, отошли теперь уже в область прошлого.

СЛОНОВОДСТВО

Гротеск Н. Муханова

Иллюстр. Н. Кочергина

Солнце неизвестно чему смеялось.

Вероятно тому, что, несмотря на безоблачное небо, юркий ветер гонял по вспаханному, развороченному проспекту целые смерчи слепящей пыли.

Преждевременно сорванные листья, как несбывшиеся надежды, печально шелестели по дорожкам сквера.

Был сентябрь, и было утро, час десятый. В относительном будущем гримасничала осень, а в непосредственном — желудок Тузлукова. Пора непогод и время завтрака надвигались неумолимо. Сидя на скамейке, Тузлуков с грустью сознавал это всем своим существом. Обволакивающий сознание минор не предвещал ничего хорошего, — необходимо перестроиться помажорнее. Элегантным движением Тузлуков подтянул дудки коротких брючек, — солнечно сверкнули желтые шелковые носки, в тон ослепительным джимми, — независимо откинулся на спинку скамейки и, наслаждаясь звоном серебра, долго щелкал по крышке портсигара дорогой папиросой, — единственной.

Внешне, по гордой, слегка пренебрежительной манере держаться, по изящному, дорогого покроя платью, его можно было принять, по крайней мере, за представителя дипломатической миссии. Внутренно…

Впрочем, не будем бесцеремонно залезать в душу человека, который ослепительная пикейная манишка, казалось, громко кричала о незапятнанности содержимого, которое она целомудренно прикрывала. Скажем лишь, что гражданин Тузлуков накануне вечером прибыл со скорым московским поездом по ему одному известному делу. Он всю ночь неторопливо обозревал близлежащие садики, с видом скучающего Рокфеллера отсиживаясь там, где это позволяли обстоятельства. И сейчас, несмотря на очевидный час завтрака и настойчивые зовы желудка, он медлил покинуть свой наблюдательный пункт. На все это, вне всякого сомнения, существовали самые серьезные и уважительные причины, о которых мы не знаем решительно ничего.

Теперь, предупрежденный о бессонной ночи гражданина Тузлукова, внимательный наблюдатель мог бы отметить некоторую интересную бледность его породистого лица, синеватую ретушь под ресницами и слегка наэлектризованный блеск выразительных ореховых глаз.

Необходимо оговориться, что в нашей истории все условно, не исключая и самой фамилии гражданина Тузлукова. В силу причин социального порядка, каждому индивиду полагается иметь какую нибудь фамилию, и наш герой широко пользовался этим правом. Итак, солнце неизвестно чему смеялось, а гражданин Тузлуков неизвестно почему продолжал сидеть в сквере, бездушно следя за полу-проснувшимися прохожими.

Впрочем, с некоторого времени в его мозг настойчиво стучалась одна мысль довольно отвлеченного характера: «Возможно ли в Республике Советов слоноводство»?

Изгнанная, в силу своей бесполезности, из одного полушария мозга мысль через минуту возвращалась в другое. Процесс изгнания сопровождался легким движением головы, поэтому гражданин Тузлуков производил впечатление человека, отрицающего доводы какого-то невидимого собеседника.

Два толстяка с портфелями — бритый, с коленями, выгнутыми в форме буквы О, и бородатый, с коленями, вогнутыми в форме X, — замедлили шаги перед скамейкой Тузлукова.

— Возможно ли в Республике слоноводство? — снова ударила короткая волна в мозг Тузлукова.

— Присядем, вздохнем немного, — предложил X.

— Разве на минуту, — согласился О.

Портфеленосцы опустились рядом с Тузлуковым, заметно вдавив скамейку в землю.

— Возможно ли у нас слоноводство?..

— Рынок выдохся, — вполголоса шипел X, борясь с великолепной музыкальной астмой. — Вот, если бы… партию бумажных тканей… недурное дельце… Как вы на этот счет?..

— Только шерсть, только уважаемый. Бумага — дрянь… Не советую, не советую, — энергично мотал головой О.

— Вы позволите… вечерком… заглянуть к вам?

— Буду рад… Буду рад… Европейская, 17… От 9—10…

X — шипел отсыревшей ракетой, О — стрелял, как из пушки.

— Возможно ли у нас слоноводство? — копошилось в мозгу Тузлукова. Он употребил героическое усилие, стараясь затушевать нелепый рефлекс. Только шерсть, только шерсть! хлестнула новая волна.

— Когда обратно… в Москву? — шипела ракета.

— Завтра к вечеру… Если успею, — стреляла пушка.

— Двигаемся?..

— Попробуем..

Слегка раскачав туши, толстяки отделились от скамьи.

— Одно непонятно мне. Госплан… — начал на ходу X.

— Пхе!.. — выпалил О. — Госплан— одно, наш план — другое…

Уплыли.

— Возможно ли в России слоноводство?.. Только шерсть, только шерсть! Боролись в голове Тузлукова два течения.

Досадливое движение головой — рядом, на скамье, лежит солидный новенький портфель крокодиловой кожи.

Уверенным жестом собственника Тузлуков потянул находку к себе, намереваясь подняться.

Худенький человек, с розовыми пятнами на щеках, опустился около на скамью, застенчиво покашливая. Тузлуков брезгливо покосился на неожиданного соседа и стал рыться в портфеле. Какие-то счета, фактуры, десяток карточек различных текстиль трестов, — хлам!

— Осмелюсь обратиться к вам, — закашлял сосед. — Обстоятельства… Буквально голодный… и буквально нездоров… Семья… самому лечиться надо… Несколько копеек…

— Безработный?

— Третий месяц… Служил у частника… по мануфактурной части — эксплоатация… Сокращен… В союзе не состою… Ну, и умирай с голоду… Верите ли, второй день крошки во рту не было…

Нам никогда не случалось видеть царственных повелителей от которых зависят судьбы их подданных, но, исходя из сценических образцов, думаем, что тот величавый жест, который Тузлуков бросил человечку с розовыми пятнами, вполне соответствовал идее кино-царственности.

— Следуйте за мной!

С гордо откинутой головой, сросшись с портфелем из крокодиловой кожи, Тузлуков величественно шествовал по направлению к проспекту. Худенький человек, похожий на движущийся вопросительный знак, неуверенно семенил сзади.

Идея царственности замыкалась немым вопросом.

У Гостиного — вереница таксомоторов. Один — уютен, располагающ, внушителен, цвета свежей телячьей крови. Тузлуков остановился около, кивнул шофферу, кивнул спутнику:

— Садитесь. На переднее.

Через две минуты такси остановился около биржевого кафе. Короткое «жди» — шофферу, и милостивый кивок спутнику.

— Кстати, ваше имя?

— Кошницын… Иван Иванович…

— А я — товарищ Тузлуков. Моссукно. — Только шерсть, только шерсть, — пролагал себе путь через мозговые извилины новый рефлекс.

Тузлуков задержался на пороге в позе Наполеона на Воробьевых горах.

_{Тузлуков задержался па пороге в позе Наполеона на Воробьевых горах…}

Виновата ли царственная доминанта в особе Тузлукова или тонкое знание эффектов сценичности, только необходимо отметить момент, когда гул кафе на мгновение стих, и все взоры шляп и кепок скрестились в одном фокусе — на крокодиловом портфеле вновь прибывшего.

_{Взоры шляп и кепок скрестились в одном фокусе на крокодиловом портфеле вновь прибывшего.}

Заняв центральное место, Тузлуков принял на себя главнокомандование над официантами. Пятна на щеках Кошницына рдели, как осенние розы. Голодная горячка обжорства давно уже уступила место неторопливому деловому насыщению. По мере укрощения аппетитов у него явилась способность говорить.

— Я здесь всех знаю, — тихо шептал он, замещая выдавленные слова слоеными пирожками. — Вот этот, с проплешинами — крупный спекулянт мануфактурой… Миллионы изжил… Рыжий — представитель из Суртреста… Это — крупные частники…

Откинувшись на спинку стула, с сигарой в опущенном углу рта, еле поворачивая голову, Тузлуков с глубочайшим презрением обозревал плотоядно рыкающую публику. Когда Кошницын окончательно утратил способность наполняться, Тузлуков намеренно громко попросил:

— Не в службу — в дружбу, спросите сегодняшнюю «Промышленную Газету».

Человечек с розами отошел к буфету. Немедленно его окружило несколько любопытных. Пересиливая отрыжку, он торопливо старался потушить все многочисленные вспышки вопросов.

Тузлуков, сидевший к ним спиной, улавливал отдельные слова:

— Моссукно… Новый зав… Сегодня прибыл… Не могу сказать… Новый план… Шишка… Думаю, может…

Возле столика Тузлукова смыкался зачарованный круг. Многие из отдаленных уголков кафе пересели поближе. Просмотрев газету, Предмос-сукно неторопливо поднялся и подошел к телефону.

— Европейскую… Это я — Представитель Моссукно… Раньше восьми дома не буду… Кто по делу — попросите явиться к этому времени.

Голос уверенный, властный, отчетливый. Слышен во всех уголках кафе.

Не дальше. Ибо говоривший, по рассеянности, нажал мимо кнопки.

Звякнула трубка. Конфиденциальный разговор с буфетчиком. Повернулся к столу. Шляпы и кепки, облепившие его спутника, как тараканы сладкий торт, — торопливо переместились к своим местам. Тузлуков, скучая, вернулся обратно.

Эластичный гражданин, — ассирийская каштановая борода при свеже выбритой верхней губе, — музыкально шаркая подошвами полу — аршинных ботинок, чечоточной походкой приблизился к столику Тузлукова. Изысканно козырнул.

_{Эластичный гражданин с ассирийской бородой чечеточной походкой двинулся к столику Тузлукова.}　

— Pardon!..

Ласковый, проникновенный голос. Чистейший ярославский прононс.

— Pardon!.. Вы представитель Моссукно?..

Кивок, могущий означать и «да», и «убирайся к чорту».

— Pardon!.. Только одну справочку… Вы разрешите?

Сложное балетное па, игра со стулом, ассирийская борода — сидит около. На верхней свеже выбритой губе алмазами сверкает мелкая испарина волнения.

— Предвидится ли какая-нибудь возможность… Я предполагаю — в ближайшее время… Насыщение внутреннего рынка солидными бумажными тканями? В виду предстоящего сезона…

Тузлуков, смотря поверх собеседника, энергично трясет головой и в порядке нисходящей гаммы несколько раз повторяет:

— Только шерсть, только шерсть, только шерсть…

Бритая губа от волнения выходит из берегов. Ассирийская борода не замечает наводнения. Она каждым волоском впивает изречения оракула, вкладывая в равнозначущие слова различный смысл, — в зависимости от музыкальных нюансов. Губа слегка косится на Кошницына и тоном любовного признания начинает:

— Видите ли, глубокоуважаемый товарищ… К слову, — разрешите пред ставиться…

Пружинное действие стула, сложная чечотка джимми, спина под прямым углом, голос, просящий о капле любви:

— Красный купец, Евпл Евплович Сладкий… Прошу любить и жаловать…

— Моссукно… злуков…

Пируэт по Голейзовскому. Снова на стуле.

— Видите ли, не знаю, можно ли быть откровенным…

Взгляд в сторону Кошницына. Полукивок Амфитриона.

— Мы, красные купцы, незаслуженно обижены… Можно даже сказать, угнетены… Мы согласны платить деньги, но не можем получить товара… Так вот, если бы можно было надеяться — хоть чуточку…

Просящий взгляд, способный размягчить гранит.

Тузлуков, повидимому, ведет в уме сложный подсчет. Глаза полузакрыты, брови деловито насуплены. Но вот они принимают нормальное положение и проситель облегченно вздыхает.

— Mersi… Тысячу раз горячее русское mersi… Я буду надеяться…

Дрожащая рука копошится под мышкой, затем конвульсивно лезет под газету, брошенную небрежно на стол. Тузлуков снова закрыл глаза — соображает. Кошницын весь ушел в рассматривание плаката на стене.

— Разрешите навестить вас от восьми до… четверть девятого… Только на несколько минут…

Милостивый кивок и протянутые два пальца Тузлукова в знак окончания аудиенции. Счастье первого обладания любимым предметом разливается по лицу красного купца. Он священнодейственно дотрагивается до выхоленных пальцев подателя благ и задом оттанцовывает в исходное положение.

Лицо Тузлукова непромокаемо.

— Возможно ли у нас слоноводство?..

Он слегка отгибает угол газеты, видит, что она благополучно разрешилась кучкой незвенящих червонцев и впервые дает уверенный ответ на мучительный вопрос:

— Да. Вполне возможно.

Новорожденных поглощает крокодиловая кожа, роженица остается лежать на месте. К столику подтанцовывает новый персонаж. Хореографическая программа продолжается. Она еще только началась. Через нас плодородие «Промышленной Газеты» истощено. Вконец измятая спазматическими схватками, она корчится в послеродовой горячке. Промышленность может отметить новую эру своего развития — слоноводство.

Общий милостивый кивок головой и пионер слоноводства, в сопровождении отяжелевшего Кошницына, усаживается в такси цвета свежей телячьей крови. Отъехав несколько шагов, Тузлуков въупор смотрит на своего спутника и задает странный по мнению того, вопрос:

— Скажите, возможно ли у нас слоноводство?

Кошницыным, от неожиданности и очевидной нелепости вопроса, овладевает икота.

— Не думаю… Разве чуть-чуть, для увеселения цирковой публики…

Впервые за время их знакомства лицо Тузлукова расцвечивается веселой, заразительной улыбкой.

— А я думаю — возможно. И в довольно значительных размерах…

Он переправляет потомство «Промышленной Газеты» из портфеля в карман, пишет что-то на листке блокнота и сует в большой конверт.

— Этот портфель вместе с запиской я попрошу вас доставить в Европейскую гостиницу сегодня ровно в восемь часов и передать толстому гражданину из семнадцатого номера. Возможно, что я запоздаю. А вот это вам за труды.

Он велит остановить машину, высаживает свидетеля своих слоноводческих операций и, когда тот смешивается с толпой, спрашивает шоффера:

— Когда ближайший поезд на Москву?

— Минут через сорок, — отвечает тот.

— На Октябрьский!

_____

Безработный Кошницын бережно, как реликвию, несет портфель из крокодиловой кожи. У него в кармане лежит червонец и его подмывает гаркнуть на всю улицу:

— Жить можно!

Сопроводительный конверт заклеен небрежно. Грех любопытства, доставивший столько неприятностей человечеству, начинает обуревать Кошницына. Он тщетно борется с искушением. Наконец шмыгает в ворота с надписью «уборной нет», лукаво затушевывая свои истинные намерения непривычным переполнением желудка.

В глубине двора, между штабелем дров и облупленной стеной, он осторожно извлекает интригующую записку:

«Как честный человек, — кстати, обедавший только позавчера в Москве, — возвращаю вам ваш портфель, подобранный в сквере. Если вас случайно кто спросит: «Возможно ли у нас слоноводство» — смело отвечайте: Да! С помощью магической формулы: «Только шерсть».

Мог бы подписаться любою из десятка имеющихся в моем распоряжении фамилий, но предпочитаю остаться

Неизвестным».

Планета, на которой возможны такие катаклизмы, неожиданно приобрела колоссальную силу притяжения, и безработный Кошницын свинцовым грузом вдавился в землю, вместе с портфелем из крокодиловой кожи…

Солнце весело смеялось.

…………………..

В следующей, декабрьской книжке будет напечатан отчет о присуждении читателями «Мира Приключений» премий на Литературном Конкурсе 1927 года, опубликованы имена авторов премированных рассказов и помещены их портреты и автобиографии.

…………………..

ГРАНДИОЗНОЕ ХОЗЯЙСТВО КИНО

Познакомив читателей «Мира Приключений» с хитрыми трюками кино и с явными опасностями, которым подвергаются артисты при рискованных съемках, в коротком очерке обрисуем и еще одну любопытную сторону подготовительной работы в кинематографе.

В Лос-Анжелосе есть организация, которая специализировалась на том, чтобы без задержки отвечать на самые невероятные вопросы и снабжать всем, начиная со скелетов и кончая кораблями.

— Алло! — вызывает голос из суетливой кинематографической студии. — Какого роста была Клеопатра?

— Пять футов, два с четвертью дюйма, — следует немедленный ответ на вопрос, на разрешение которого эксперту кинематографической студии пришлось бы затратить не меньше месяца.

Чтобы дать представление о размерах этой организации, называющейся Западной Костюмерной Компанией, надо сказать, что в здании этой компании имеется достаточно одежды, чтобы одеть 25.000 человек, и различной обстановки, чтобы обставить их жилища.

Справочная библиотека этой организации имеет для кинематографических режиссеров огромную цену. Она оценивается в сотни тысяч долларов. Полка за полкой стоят книги, драгоценные и редкие тома. Тут представлена каждая отрасль пауки, но преобладают книги о путешествиях.

Этими книгами заведует «директор изысканий», Эдвард Ламбер. Он снабжает справками комедийного директора, когда тому нужно знать, как эскимос говорит «я вас люблю», и по своему дает в нескольких словах содержание «Гамлета»:

— Видите ли, один человек убивает своего вотчима из мести за то, что тот убил его отца. Центр пьесы — мешанина из мечей и яда.

Прогулка по двенадцати этажам, занимаемых организацией, похожа на путешествие вокруг света, начиная с доисторических времен, кончая не только настоящим временем, но даже будущим. Многие из хранящихся здесь предметов никогда не существовали и родились в чьем-то воображении. Несомненный продукт фантазии — существо с рыбьим хвостом, крыльями орла и головой мумии. Там есть миниатюрные корабли и крошечные линейные морские суда, фигуры святых, старые ликерные бутылки, гроба, стекляные глаза и даже чучела слонов.

Коллекция медалей, в которой имеется дубликат каждой известной модели медали, отлитой со времен Юлия Цезаря, считается одной из лучших коллекций в мире. Оригиналы медалей так же, как и музыкальных инструментов, оружия, седел и безчисленного множества других античных вещей, никогда не выпускаются из здания. Для постановок пользуются только копиями с них.

Коллекция обуви содержит тысячи пар, привезенных со всех концов света. Персидские сандалии, индейские мокассины, китайские деревяшки и меховые сапоги из Гренландии, деревянные сабо, соломенные башмаки, бумажные, суконные, кожаные всех размеров и фасонов аккуратно хранятся тут.

В арсенале собраны, вероятно, все роды оружия, когда-либо употреблявшиеся человеком. Тут есть все — начиная с дубинки и каменного топора и кончая ружьем самой большой силы.

Тут же хранятся штыки, ручные гранаты и всевозможные мечи, в обилии — времен Крестовых походов, и даже меч Ричарда Львиное Сердце. Какое оружие ни потребовал бы режиссер, здесь найдется все, что ему только может понадобиться.

Коллекция оружия сверкает, как хорошо начищенное серебро. II неудивительно. Ее содержат в образцовом порядке. Изобретен был состав, с виду совершенно похожий на металл, но легкий, как войлок. И это на самом деле войлок — композиция, покрытая сверху металлом.

Если мимоходом заглянуть в костюмерное отделение, то тут увидишь характерные костюмы всех народов и периодов истории. Тут и наряд ковбоя, и одежда китайского кули, все роды военных и морских мундиров. Можно сказать, что здесь собрано все, что носили люди с начала времен.

Кинематографические аппараты так усовершенствовались за последнее время, что с поразительной ясностью передают достоинство и род тканей. Поэтому для кинематографа все делается из лучших шелков, шерстей, полотен и мехов, и кроется по мерке.

Ваша любимая кинематографическая звезда частенько появляется на улице и в обществе в бутафорских платьях, но если вы на сцене видите античную обстановку, то можете быть уверены, что она именно такова, какой кажется Обмана зрения тут не бывает.

Чтобы иметь представление о том, как быстро работает здесь портной, можно указать на случай, когда втечение месяца было сделано 1.500 военных мундиров со всеми деталями формы. Часто четыре или пять костюмеров получают заказ приготовить в течение часа 150 костюмов. конечно, берутся из складов.

Раз кто-то продал на тряпки груду старых костюмов, На следующий же день с верхнего этажа затребовали тряпок, много тряпок. Делались костюмы для нищих и нужны были именно старые тряпки. Новые тряпки не годились. Они выходили на фильме новыми. Для глаз кинематографического аппарата нельзя давать фальшивого. Поэтому сохраняются теперь и самые истрепанные костюмы в ожидании того, что по телефону передадут требование тряпок, скажем. — времен Парижа в 1870 году.

НАД ПРОПАСТЬЮ

Психологический этюд В. Полтавцева

Иллюстрации П. Жилина

— Да, здесь, в горах, несчастья часто случаются, — говорил проводник сидевшим вокруг костра экскурсантам. — Бывает: только поставит человек ногу на камень, уж на что кажется твердо лежит, а он — возьми да покатится, и летит человек в пропасть вместе с камнем. Потом и косточек не соберешь.

Проводник остановился, закурил кем-то протянутую папироску и начал рассказывать длинную историю о гибели туриста на дне Дарьяла.

Рябинину стало скучно и он отошел от костра. Несколько раз прошелся по площадке, полюбовался на красоту кавказской ночи, а потом осторожно подошел к чернеющему краю пропасти. Со дна доносился глухой шум воды и еще какие-то другие неясные звуки.

— Что если свалиться туда? — подумал Рябинин, и мурашки пробежали у него по спине. Однако он сделал еще шаг и, придерживаясь за кусты, заглянул в пропасть. По глазам точно ударил черный, холодящий мрак. — Брр… неприятное местечко, — подумал Рябинин ипочувствовал легкое головокружение.

Ему вспомнились рассказы о неосторожных путешественниках, нашедших себе могилу на дне ущелья.

— Интересно, как далеко здесь до дна? — и Рябинин осторожно толкнул ногой камень. Тот покатился в пропасть. — Раз, два, три… — считал Рябинин секунды падения — шестнадцать, семнадцать, восемнадцать… — Но стука камня о дно не было слышно. — Н-да, неприятно было бы туда пропутешествовать!

И глазам Рябинина ясно представилась бесформенная окровавленная масса на дне пропасти.

Он хотел сделать шаг назад, но вдруг почувствовал, что земля ускользает из-под его ног, и он стремительно летит в пропасть. Сердце упало. Мгновение он ничего не ощущал, кроме дикого, животного ужаса. Потом он почувствовал, что быстроты падения у него захватило дыхание и сердце мучительно сжалось… Какие-то железные обручи больно стянули грудь… В легких не хватало воздуха… Не мог перевести дыхание…

И, вдруг, сознание, что это конец, молнией прорезало мозг. Из груди Рябинина вырвался дикий, нечеловеческий крик…

Сидевшие у костра спокойно обсуждали планы завтрашнего дня, когда отчаянный вопль рассек тишину ночи. Вздрогнули, испуганно вскочили на ноги, но крик больше не повторился.

— Где же однако Рябинин? — спросил кто-то, но никто не видел, куда он девался. Тревожно переглянулись между собой.

— Рябини-и-н! — крикнул кто-то-во весь голос.

Взволновались. Хотели итти на поиски, но проводник запротестовал, говоря, что надо подождать до утра.

Молча расселись опять вокруг костра и тревожно вслушивались в шорох ночи. Время от времени начинали хором кричать:

— Рябинин! Ряби-и-нин! — но ответом было только далекое эхо да шум Терека, глухо доносившийся со дна ущелья…

Спать никто не ложился и свете отправились на поиски. Вскоре они нашли Рябинина мертвого, навзничь лежащего на краю пропасти. На лице его застыла маска животного ужаса…

А внизу, на тридцатисаженной глубине, Терек нес свои мутные воды.

…………………..

НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ!

Реформируя в 1928 г. этот популярный среди читателей отдел журнала, Редакция будет помещать только часть задач с решениями в одном и том же номере. В каждой книжке будут помещаться задачи на премии. В качестве премий за решения задач, среди многих других научных и художественных изданий, в 1928 г. будут даны подписчикам следующие книги:

ЧЕЛОВЕК И ЗЕМЛЯ, — Элизе Реклю, изд. Брокгауза, 6 томов в кожаных переплетах, со множеством цветных и черных рисунков и карт. (Цена 54 р.).

КРАСОТА ФОРМ В ПРИРОДЕ, — проф. Геккеля, большого формата атлас со 100 красочными таблицами и текстом, в переплете (Ц. 26 р.).

МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА, — 3 тома в роскошных переплетах (1938 стр. с 986 рисункам и 48 отд. приложениями), изд. «Просвещение» (Ц. 40 р.).

ПРОИСХОЖДЕНИЕ И РАЗВИТИЕ ЧЕЛОВЕКА, — А. Гюнтера. 2 тома и атлас in folio с 90 таблицами (Ц. 25 р.).

НАРОДОВЕДЕНИЕ, — Ратцеля. 2 тома в пер. с 1103 худ. рисунками, 30 хромолитографиями, 26 картинами и 6 картами в красках (Ц. 15 р.).

ПРОИСХОЖДЕНИЯ ЖИВОТНОГО МИРА, — Гааке, с картой в красках, 469 художественными иллюстрациями, 9 картами и 11 хромолитографиями (Ц. 7 руб.).

НАУКА О НЕБЕ И ЗЕМЛЕ, — Е. Игнатьева с 332 рисунками и 6 картинами в красках (Ц. 5 р.).

ЖИЗНЬ РАСТЕНИЙ. — Кернера. 2 тома, с 448 иллюстрациями, 24 картинами, 40 хромолитографиями и картой в красках (Ц. 15 р.).

МЕРТВЫЕ ДУШИ, — Н. Гоголя, большой том в художественном переплете, с 10 гелиогравюрами и 355 иллюстрациями лучших художников (Ц. 30 р.).

ЕВГЕНИИ ОНЕГИН, — А. Пушкина, художественное издание с красочными иллюстрациями (Ц. 10 р.).

ДЕМОН, — М. Лермонтова, художественное издание с красочными иллюстрациями (Ц. 8 р.).

АЛЬБОМ ПРОИЗВЕДЕНИЙ К. А. СОМОВА в красках, с пояснительным текстом (Ц. 10 р.).

ГРЕЗ, художественное издание с красочными иллюстрациями (Ц. 4 р.).

ЛИС ПАТРИКЕЕВИЧ, — Гете, большой том с 36 эстампами на меди и 24 гравюрами (Ц. 15 р.).

СТАРИННЫЕ МАСТЕРА, — Фромантэна, со множеством иллюстраций (Ц. 4 р.).

ХУДОЖЕСТВЕННАЯ КЕРАМИКА, — Н. Роона, со 169 иллюстрациями и чертежами (Ц. 2 р.).

НАТАН МУДРЫЙ, — художественное издание, с 11 гравюрами на меди и 35 рисунками (Ц. 10 р.).

ФАУСТ, — Гете, со множеством иллюстраций (Ц. 2 р.).

КНЯЗЬ СЕРЕБРЯНЫЙ,—А. Толстого, художественное издание, со множеством рисунков, в художественном переплете (Ц. 10 р.).

…………………..

ОТ ФАНТАЗИИ К НАУКЕ

ПОСЛЕЗАВТРА ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

очерк Ф., Г., А. и В.

Немного уже осталось до нового года. И, приближаясь к рубежу его, беглым взглядом окинем наше близкое будущее, это «ПОСЛЕЗАВТРА ЧЕЛОВЕЧЕСТВА», в свете научных достижений и грядущих возможностей. В сжатом очерке здесь предлагается читателю обзор того, что делают наука и техника во всех областях человеческого знания, и. куда они ведут нас.

Вдумчивому читателю есть над чем поразмыслить…

Ищущему сюжетов для научно-фантастических рассказов автору — есть откуда почерпнуть достойные разработки темы…

Вглядитесь внимательно в иллюстрации к очерку. Несмотря на кажущуюся фантастичность их, они только бледное отображение и архитектуры будущего города и жизни в нем.

Суммируйте впечатления от прочитанного, и, быть может, глядя на рисунки, вам удастся в воображении пережить хотя на несколько минут волшебную сказку, которую сулит нам величайшая из земных сил — сила человеческого знания; удастся вообразить себя гражданином этого города, который неустанно, изо дня в день, строит Наука.

_____

За последние сто лет человеческая жизнь на больших пространствах земной поверхности изменилась коренным образом более, чем, быть может, за шесть тысяч лет предидущей истории. Несомненно, что втечение будущих пятидесяти, или даже менее лет, произойдут еще большие перемены, более поразительные, более невероятные. Каким будет это «Послезавтра человечества»? Не станем заглядывать в него, как Уэльс, воображение которого с такой легкостью перепрыгивает в далекое будущее, а вспомним просто о фактах и планах, относящихся к последним научным теориям.

* * *

Ученые в своих лабораториях делают эксперименты над нашей жизнью, мы — оперируемые ими пациенты — сплошь да рядом и не знаем про эти операции, не видим, как ученые строят планы для нашей будущей жизни. Эти затворники, замкнувшиеся от шума и суеты людской толпы, спокойно смотрящие в свои микроскопы на органическую и неорганическую жизнь, в пробирках и ретортах изучающие химическую реакцию различных комбинаций элементов, исследующие историю жизни головастиков, крыс и бактерий, занимаются всем этим не только ради исследования. Результаты их трудов внесут множество перемен в привычки и в обыденную жизнь людей, знающих и не знающих того, что готовят для них.

Труды ученых, без всякого сомнения, внесут такие глубокие перемены в культуру, что большая часть работы, которую делают теперь люди, будет свалена «Послезавтра» в кучу всякого старого хлама и иной совсем станет жизнь человека и самая улица жизни поведет, быть может, совсем в иной мир.

* * *

Все знают, как сильно изменилась жизнь около века назад, когда несколько человек, но большей части очень скромных, в результате изучения силы пара, производящего давление в ограниченном пространстве, дали замену человеческой силы — силой машины. Это породило промышленную эру с богатыми городами и изрыгающими дым заводами. Почти совершенно сошел на нет старый медлительный ручной труд, медленная человеческая работа. Это ускорило темп человеческой жизни после тысячелетий, вир одолжение которых большинство людей, — кроме мореплавателей, купцов, ученых и правителей, — гнули спины над матерью-землей, трудились в поте лица ради удовлетворения самых простых нужд. Круг их жизни был ограничен полем и деревней, интересы сужены, сообщения с окружающим миром затруднительны.

Достижениями последних ста лет было огромное умножение одной человеческой силы новыми методами овладения естественной энергией с помощью машин. Пар, электричество, водяная энергия помогают человечеству освободиться от проклятия подъяремного труда.

Генри Форд дал миру около трехсот миллионов подвижных лошадиных сил. Весь мир употребляет только двадцать три миллиона неподвижных лошадиных сил.

Люди науки готовятся дать человечеству бесконечно умноженные механические силы, с которыми едва можно будет сравнивать достижения прошлого.

ВОЗДУШНЫЙ ВЕК.

Шаги вперед заметны теперь главным образом в быстроте сообщений между умами и группами людей. Открываются и испытываются новые источники энергии.

«Транспорт и сообщение, — по меткому замечанию одного ученого, — ограничены только быстротой света. Наши труды направлены к тому, чтобы любые два человека на земле могли бы приблизиться друг к другу в ¹/₂₄ секунды. Мы никогда не достигнем этого, но это граница, к которой мы вечно будем стремиться».

Что касается транспорта, то, вероятно, меньше, чем через двадцать пять лет, изменятся все наши методы общественных и хозяйственных сношений. Мы еще только на заре Воздушного Века.

Сегодня и завтра

Еще не прошло двадцати лет, как пионеры воздуха делали первые слабые и роковые попытки подняться над землей на аппаратах тяжелее воздуха. Но победа шла быстрыми шагами. Сегодня во всех культурных странах существуют воздушные пути сообщения между большими городами. Транспорт этот так же регулярен и пунктуален, как поезда. Завтра можно будет напиться утром чаю в Ленинграде, позавтракать в Берлине, пообедать в Париже, провести часок в Лондоне и поздней ночью вернуться домой, на берега Невы.

Каждый месяц, чуть ли не каждая неделя, дает новые рекорды длины и быстроты полета. Рекордный безостановочный полет в марте 1927 г. был со ершен двумя французскими летчиками Костом и Риньо, перелетевшими из Парижа в Персию расстояние в 3390 миль в тридцать два часа. 21 мая весь мир был взволнован перелетом молодого американца Линдберга через Атлантический океан в Париж. За этим следовал новый рекорд Чэмберлина и Левина, перелетевших через Атлантический океан в Берлин.

Все это, конечно, только состязания на быстроту и выносливость, и каждый рекорд вскоре побивается другим. Важны не эти рекорды. Для обыкновенных людей цену имеет регулярное сообщение и развитие этого сообщения. Вот, что изменит жизнь.

Уже в Австралии другой стала жизнь людей, обосновавшихся вдали от удобных сообщений и живущих одиноко. Теперь письма, посылки и гости привозятся к ним по воздуху. Один австралийский писатель картинно говорит, что пилоты коммерческого воздушного сообщения для люден, живущих там в глуши, повернули часовые стрелки по крайней мере на сто лет вперед. Чем только ни нагружаются в Австралии почтовые аэропланы! Два или три пассажира, несколько туш баранины, почта, гроб, подвешенный снизу, дамские шляпы и стекляная посуда… Все это грузится за один раз и летит сотни миль по воздуху.

В Куинслэнде, где отдельные лица имеют огромные стада, аэропланы употребляются владельцами, чтобы делать проверку этих стад. Недавно семидесятилетний старик сделал в течение дня 1200 миль, тогда как прежде проезжал это расстояние верхом целых шесть недель. Разведочные аэропланы посылаются на поиски одиноких золотоискателей, умирающих от жажды, или приносят спасение людям, нуждающимся в медицинской помощи.

Вместе с быстротой увеличивается и безопасность полетов. Куинслэндское воздушное сообщение проделало больше 4.000.000 миль, не причинив пассажиру даже легкой царапины пальца.

Все это говорит о развитии, которого в скором времени достигнет передвижение по воздуху даже в отдаленных Австралии и Африке. Вспомним, как каждая страна в Европе усиливает свою воздушную деятельность. Германия уже заняла первое место в области воздушного транспорта и перевозит пассажиров с одного конца Европы на другой Италия недавно назначила большие суммы на развитие воздушных сообщений. В СССР строится много машин. Наши летчики совершают труднейшие перелеты в Китай и Японию и запросто пересекают всю громадную, необозримую территорию СССР.

Аэроплан заменяет автомобиль

И все же мы еще только на заре Воздушного Века. Все значение этой новой эры в жизни обыкновенного человека станет ему понятно тогда, когда он будет также свободно садиться на аэроплан, как теперь садится в автомобиль; когда движение на воздушных проезжих дорогах будет так же оживленно, как теперь на улицах городов. Нет сомнения, что все это будет. Надо только изобрести дешевый аэроплан, несколько более безопасный, и завести массовую продукцию.

В Лондоне теперь можно купить аэроплан так же просто, как лошадь и экипаж. Это — машина, называющаяся «Мотылек» и стоящая 4–5 т. рублей. Крылья ее складываются назад, так что ее можно ставить в маленький гараж. Существует восемь аэродромов, на которых можно учиться летать на ней. В марте этого года были квалифицированы пилотами этого аэроплана пятнадцатилетний юноша и шестидесятипятилетний мужчина после очень непродолжительного срока обучения. Когда такой аэроплан будет стоить несколько сот рублей в рассрочку, и риск полета будет меньше для начинающего, небо будет полно бабочек и мотыльков. И, если верить пророкам авиации, случится это не позднее, чем через двадцать пять лет.

Новые города

Тогда автомобиль отойдет в область прошлого, потому что у аэроплана будут и колеса, чтобы передвигаться по земле. Дороги будут разгружены, национальные границы станут насмешкой. Изменится архитектура городов, которым понадобятся аэродромы в центре и площадки для спуска на крышах домов В густо заселенных странах, как Англия и Германия, жители городов перестанут тесниться в больших центрах, а будут рассеиваться по более просторным местам. Деловой человек сможет жить в сотнях миль от места работы и будет попадать туда так же быстро, как он доезжает теперь по подземной железной дороге из предместья в город. При таких воздушных сообщениях несомненно создадутся свои правила езды в воздухе Придется расчистить места для того, чтобы аэропланы могли снижаться в промышленных и людных частях города.

Нет границ между государствами

Все это — материальные перемены, поражающие и увлекающие человека. Но начало Воздушного Века внесет неизмеримо более важные перемены в сношениях между одним племенем людей и другими. Могут ли сохраниться старые таможенные границы, или сознание обособленности нации, искусственные границы и разделяющие людей властолюбие и вражда, когда небо, свободно и каждый из нас может спуститься на заднем дворе соседа? Не объединит ли Воздушный Век более широкие пространства земли в смысле свободного промышленного обмена, свободы сношений, общих законов, какого-нибудь общего языка и кооперации в производстве и распределении всего необходимого дня жизни?

Конец цивилизации или объединение человечества?

Тут может быть, конечно, одно возражение. Может случиться так, что небо не будет свободно. Может случиться и так. что заря нашего Воздушного Века будет концом этой нашей цивилизации. Но тут все зависит от самого человека. Если снова вспыхнет война между народами, то вместо того, чтобы спокойно лететь по различным делам на аэроплане, человек залезет в какую-то дыру в земле и будет бояться выглянуть, потому что над головой его будут воевать воздушные эскадрильи. Но, чтобы избежать этого, надо, чтобы человек двигался вперед и умственно, и нравственно с такой же быстротой, как развиваются силы, которые даются ему в руки учеными.

А силы эти все прибывают. Ученые исследуют много новых источников сил, или вернее, — вечный источник силы, недавно обнаруженный.

ОСНОВНАЯ ЭНЕРГИЯ И НОВОЕ ПИТАНИЕ.

Ученых тревожат мировые запасы угля, нефти и пищи.

— Мы легкомысленно тратим в год, — говорит один профессор, — такое количество запасов пищи, какое хватило бы нашим предкам на сто лет Истощение запасов энергии, которым и пользуется мир, предвидится уже не в такой далекой перспективе.

Истощение угольных и нефтяных областей является теперь уже только вопросом столетий.

Что касается пищи, то равновесие между промышленной частью людей и земледельческой частью, которая снабжает пищей, уже не регулируется. Города заселяются все гуще людьми, бегущими с полей. Пресекая или искореняя старые эпидемические болезни, люди науки сохраняют жизнь множеству младенцев, огромный процент которых прежде умирал. Автомобили, грамоффоны и другие продукты промышленной цивилизации изливаются на людей, но если производящие их не смогут сменить их на пищу, они умрут или уйдут обратно в поле, чтобы выработать себе там кусок хлеба из земли.

Искусственная пища. — Чудеса с — хоз. культуры — Жизненное электрическое топливо.

Очень возможно, что длительный земледельческий процесс заменится в будущем синтетической пищей, приготовленной в аптеке. Эта химическая пища будет содержать жизненное топливо, необходимое человеческой машине, и его действие и реакции будут точно те же, что и химических элементов, вводимых в наше тело современной пищей.

Более смелые физиологи и химики предсказывают, что настанет день, когда человек просто обратится к жизненной силе, к источнику жизни, полученному от солнца и заключенному в атомах. Соединяя себя с особой электрической машиной, человек сможет впитывать в себя с центральной силовой станции то жизненное топливо, которое необходимо ему.

Но более вероятно, что в ближайшем будущем займутся усилением продукции посредством химического воздействия на почву и растения и посредством защиты злаков от вредителей и суровости климатов. Искусственный туман, изобретенный для дымовых завес во время войны, употребляется теперь в Норвегии, чтобы защищать злаки от мороза, покрывая их теплыми парами.

Очень возможно, что в ближайшем будущем будут выращивать с помощью прививок новые типы фруктов и овощей, и одно и то же растение будет давать различные сорта плодов в одно и то же время. Это похоже на сказку, но профессор де-Ренн во Франции вырастил гибриду, удачно ростящую томаты над землей и картофель под землей.

Но все эти способы, конечно, не разрешают вопроса.

— Человечество, — говорит один выдающийся химик, — все еще исключительно живет энергией, извлеченной из солнца. В земледельческом процессе эта энергия превращена в потенциальную энергию пищи и таким образом использована в жизни. Но и паровая, и нефтяная машина также работают с помощью солнечной энергии, которая в давние времена сохранялась в растениях, а теперь хранится в угле и нефти.

Солнечная энергия заключена в самих атомах, которые составляют материю. Это открытие будет иметь огромные результаты.

Новая сила и старые

Открытие радия женщиной, известной Кюри, повело к тому, что ученые стали искать способа овладеть этим неиссякаемым запасом энергии, который обнаружился радиоактивностью. Эта сила находится в действии бесчисленные миллионы лет, но количество энергии, освобожденной раздроблением атома, сохраняется без видимой потери в первоначальной материи, которая отдает непрерывное выделение радиации.

Тепло, получаемое от радия, так велико, что фунт радия мог бы произвести ту же работу, что и 160 тонн динамита. В материи, окружающей нас, имеются непрерывные запасы этой энергии. Если ученые сумеют овладеть этой силой, освободить и использовать ее, то человечество получит такую безграничную силу, что уголь, нефть и вода останутся в пренебрежении, и человек станет властелином самого источника силы.　

Но пока это не достигнуто, химики работают над различными видами топлива для замены угля и нефти. Очень может быть, что вернутся к использованию энергии старейшими способами, быть может снова заставят ветер вертеть колеса. Предсказывают, что настанет время, когда поля будут покрыты рядами металлических

Но пока это не достигнуто, химики работают над различными видами топлива для замены угля и нефти Очень может быть, что вернутся к использованию мельниц, движущих электрические моторы.

Роторная лодка представляет новую попытку покорить фурий ветра и сделать их покорными рабами человека, работающими усерднее, чем тогда, когда они дули на паруса.

Один немец, Антон Флеттнер, прислушался к ревущей буре и сказал себе: «какая потеря энергии»! Он, как мы сообщали в «Мире Приключений», установил принцип цилиндра, вращающегося на ветру. Германское правительство заинтересовалось его планом двигать суда без топлива и без парусов и построило такой ветряной корабль в 3.000 тонн.　

РАДИО И СЛУХОВИДЕНИЕ

Наконец, отметим еще одну задачу современной науки — передавать энергию на расстояние без труб и проводов, помощью воздушных электрических волн С этим мы только что в прошлом месяце познакомили читателя.

Стремление к тому, чтобы транспорт и сообщения победили расстояние, неминуемо повлечет за собою и развитие., и облегчение умственных сношений между всеми разветвлениями человечества. Тут мы тоже стоим еще только на пороге нового века. Беспроволочный телеграф или радио является той силой, которая даст возможность человеку овладеть жизнью, если он только сам захочет этого. Радио — другая форма атомной энергии. Это — сила, которая должна совершенно изменить кругозор человека.

Уже многим людям радио открыло новые области знания, поставило их в соприкосновение с другими странами и людьми.

Видеть и слышать за тысячу миль

Мужчины и женщины в разных частях света скоро получат возможность разговаривать друг с другом так же просто, как разговаривают теперь по телефону в одном городе. Между Соединенными Штатами и Англией уже происходят такие переговоры, посредством беспроволочных волн. СССР слышала Канада. Эта простота сообщений　 между умами и нациями должна способствовать развитию человеческой личности.

Разговор на расстоянии влечет за собой телевидение, то-есть видение на расстоянии. Можно будет и слышать, и видеть в одно и то же время, и для этой двойной силы придумано название — слуховидение.

Совсем на днях наш ленинградский инженер Рчеулов опубликовал известие, что близится к концу конструирование его прибора, дающего возможность видеть лицо, с которым говоришь по телефону.

В советских газетах уже печатаются переданные по радио изображения, и инженер Шорин обещает вскоре радиолюбителям доступный аппарат для воспроизведения портретов.

— Через двадцать пять лет, — говорит один ученый, — во всех домах будут стоять аппараты для слуховидения. Мы сможем одновременно слушать и видеть живые сцены и картины.

Но это будет больше, чем забавой. Это даст возможность слышать и видеть, как живут люди в тысячах миль от нас.

Подумайте! Трудовая школа в Ленинграде во время урока географии будет видеть египетские пирамиды и слышать заунывную песню феллаха, обрабатывающего поле.

Предмет превращается в звук

Изменится ценность и времени, и пространства. Доктор Александерсон изобрел телефотографию, но телевидение работает в двадцать тысяч раз быстрее, делая таким образом возможным передачу целых сцен. А профессор университета Штата Огио, Рессиг, сделал поразительное открытие, что картины могут быть переведены на звук. Каждый видимый предмет имеет собственный звук, когда вибрации от него достигают диафрагмы микрофона. Говорят, что некоторые человеческие лица, переведенные в звуки, производят очень неприятные шумы. Иные же очень приятны человеческому уху.

НОВЫЙ «СЕКУНДНЫЙ» ТЕМП ЖИЗНИ

Издание газет будет, очевидно, со временем сокращено и изменено потому, что каждый человек сможет увидеть на полотне в своей комнате все новости мира, как они происходят. Газеты будут только нужны, как напоминание о вещах, слышанных и виденных, с соответвующпми коментариями.

Нужны ли будут газеты и книги?

Но даже и эта сила печатного слова может отойти в прошлое. Когда телевидение достигнет полного развития, чтение, вероятно, останется только слабостью старомодных людей и больших ученых. Может Быть, это заставит сойти на-нет людей пера. У кого будет время для чтения, когда темп жизни так ускорится, и все, пережитое нашими предками за целую жизнь, уложится у нас в несколько часов? Кто захочет читать книги или изучать историю, когда мысли человека будут переноситься к новым впечатлениям даже скорее, чем наше тело, которое так быстро будет перелетать с одного места на другое? Может быть, люди со временем даже разучатся писать и читать. Ведь, так просто будет переговариваться и слушать то, что говорится в большом расстоянии от нас. Настоящее будет полно такими новыми интересами и развлечениями, что, очень может быть, что новые изобретения уничтожат культуру, полученную нами в наследие от веков.

К сожалению, это уже происходит. Радио заменяет в семьях чтение, кинематограф давно уже соперничает с книжной лавкой. Ведь, гораздо легче смотреть, чем читать.

ВОЗРОЖДЕНИЕ ИЛИ ГИБЕЛЬ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА?

Недавно стали делаться опыты с инфракрасными лучами. На особым способом приготовленных пластинках становятся видимыми предметы, находящиеся в полном мраке. Инфра-красные лучи проникают туман так же, как и мрак, и авиаторы и моряки будут пользоваться ими, чтобы видеть окружающее их.

Ученые уже рассматривают возможность беспроволочного управления танками и подводными лодками. Уже сегодня возможно управлять подводными лодками с аэроплана и аэропланами с земли.

Познай самого себя!

И теперь ученые стали изучать умственные и телесные качества человека. Они торопятся усовершенствовать его, пока еще их наука не повела его к гибели. Человек не изменился с начала времен, — говорят они, — так поторопимся же с его эволюцией. Физиолог задает себе вопрос — почему одни люди добры, другие жестоки? Одни храбры, другие трусливы? Одни высоко развиты, другие идиотичны? Все это зависит от внутренней секреции, — говорит доктор Луи Берман.

Для того, чтобы изменить человеческий характер, нужно только усилить или Ослабить эти физические секреции. Преступник станет хорошим членом общества, алкоголик перестанет пить, беспутный человек переродится. Так уверяют ученые.

В судах будущего, полагать надо, не станут выносить смертных приговоров, но будут предписывать незначительную и почти безболезненную операцию социально опасному и дегенерату. Неделю спустя индивидуум, снабженный новым характером, еще раз вступит на путь общественной жизни.

Биологи заняты другим вопросом. Зачем так ограничена человеческая жизнь, что человек теряет жизнеспособность именно тогда, когда приобретенный им опыт мог бы так пригодиться его ближнему? Почему не удлинить эту жизнь, пли, по крайней мере, период молодости с подвижностью ума и тела?

Доктор Воронов и Штейнах претендуют на возвращение молодости старому возрасту. Метод Воронова уже успел даже стать слегка устарелым.

А новые работы ленинградского ученого Манойлова дают ключ к трем царствам природы, доказывая их родственную близость и устанавливая гормонную функцию даже у растений.

Возможно, что веское слово скажет д-р Манойлов и в области омолаживания.

Ученые — акад. Павлов и акад. Бехтерев своими трудами по рефлексологии открывают новые горизонты, имеющие в будущем и большое практическое значение.

Затем встает вопрос о наследственности. Дети со слабыми умами и телами ведут нацию к гибели. Тут снова выступает биолог. Джулиан Хекслей достиг того, что меняет пол головастиков. Он изучил законы физической наследственности и влияние дородовой обстановки и химических изменений на живой организм. Тут представляется случай ускорить эволюцию человека, изменить его физические и умственные черты, установить закон евгеники.

Профессор Хэльдэн, работая в этой области, достиг в 1925 году взрощения эмбрионических крыс в серуме. Он говорит, что «Послезавтра», быть может в 1950 г. можно будет производить искусственных детей.

Мы сделали бы ошибку, если бы думали, что эти мысли не имеют серьезных оснований. Ведь уже теперь ученые делают попытку изменить и направить нормальную физическую жизнь человека и так воздействовать на его ум и тело физиологическими процессами, химическими действиями, хирургическими экспериментами и разрушением старых нравственных законов и традиций мысли, чтобы ему дольше оставаться молодым, возможно продлить срок разумной жизни.

_____

Принесет ли это счастье человеку? Или же ученые только внесут в жизнь новый ад, так что люди готовы будут уничтожить всех ученых, чтобы освободиться и телом, и душой.

…………………..

В следующем номере мы попытаемся нарисовать ПОСЛЕЗАВТРА ЧЕЛОВЕКА, а теперь с бескрайних далей опустимся вниз, сразу в глубину ШЕСТИ ТЫСЯЧ ЛЕТ НАЗАД, куда тоже проник острый глаз Науки.

6000 ЛЕТ НАЗАД

НА РАСКОПКАХ ДРЕВНЕГО БИБЛЕЙСКОГО ГОРОДА УР — ЧТО ДРЕВНЕЕ: СУМЕРИЙСКАЯ ИЛИ ЕГИПЕТСКАЯ КУЛЬТУРА? ОТКРЫТЫ НОВЫЕ ТАЙНЫ СТРАНЫ ХАЛДЕЕВ.

За последнее время производится множество археологических раскопок. Все шире и шире раскрывается перед нами картина древнего мира.

Мы имеем возможность ознакомить читателей «Мира Приключений» с только что опубликованными результатами большой экспедиции из представителей Национального музея, университета Пенсильвании и Британского музея, работающей на раскопках древнего города халдеев Ура, из которого, по сказанию Библии, Авраам и отец его Фарра отправились в землю Ханаанскую. Экспедиция эта добыла уже достаточно материала, чтобы восстановить картину жизни в той местности, которая называется пустынной Месопотамией. Сняты покровы с истории халдеев на протяжении 6.000 лет до наших дней. Из засыпавших его песков пустыни восстал теперь древний, когда-то значительный город Ур, стоявший у слияния рек Тигра и Евфрата.

Уже давно известно, что Ур один из древнейших городов мира. Он упоминается еще в И главе книги Бытия, где говорится: «И взял Фарра Аврама, сына своего, и Лота, сына Аранова, внука своего, и Сару, невестку свою, жену Аврама, сына своего, и вышел с ними из Ура халдейского, чтобы идти в землю Ханаанскую».

Раскопки подтвердили всю древность этого города. Люди углублялись в века через остатки древней цивилизации, изучая отлично обожженный кирпич, отмеченный печатью различных царств, затем слои менее искуссно сделанного строительного материала, пока не добрались до последних камней фундамента и не открыли необожженный кирпич, сделанный тогда, когда человек еще не научился заменять огнем высушивающую жару солнца.

Археологи открыли кладбище, гробницы которого насчитывают около 5.500 лет. Во время этих раскопок удалось установить, что в Месопотамии культура стояла на высокой степени развития еще до времени первой династии в Египте. Это открытие дает толчек к разрешению вопроса, какая культура древнее — сумерийская или египетская. Экспедиция раскрыла более 400 гробниц, и в них нашлись поразительные коллекции золотых и серебряных предметов и скульптура такого же совершенства, как известные образцы искусства эпохи 3.000 лет спустя

В гробницах найдены золотые булавки, ожерелья, туалетные принадлежности. Некоторые украшения сделаны из тонких листов золота, покрывающих медь, иные же из массивного золота.

Этот памятник древности раскрывает новую главу из дней легендарных царей династии Эрех, каждый из которых царствовал будто бы по несколько сот лет. Печати этих царей, вытисненные на глиняных цилиндрах, окончательно определяют, что Ур был царской резиденцией до времен Авраама, и новые раскопки заполняют пробел истории между потопом и временем библейских патриархов.

В одном из своих последних докладов, директор музея Леонард Вулей указывает на то, что редкостные предметы, найденные в гробницах Ура, сходны по работе с предметами времени Навуходоносора, хотя они были сделаны больше, чем за 5.000 лет назад.

Рассмотрение реликвий времен Авраама имеет большое значение с точки зрения научно-исторической. Но главный интерес археологии в этих раскопках сосредоточивается вокруг храмов божества Луны и зданий, являющихся звеном между городом Ур и такими знаменитыми именами, как Навуходоносор, Кир, Дарий, Александр Великий.

Первым был найден алтарь божества Луны, «сооруженный царем Дунги. В виде памятника в нем помещена статуя этого царя. Время и множество войн разрушили храм до камней фундамента, но тут нашли первообраз нынешнего обычая замуровывать при кладке фундамента крупных зданий памятную доску. Это были ящики из кирпича и в них парь и верховный жрец положили больше, чем 4.000 лет тому назад, маленькую медную статую, каменную дощечку и приношения в виде еды и питья. Статуя и дощечка пережили века, и на них одни и те же надписи сообщают имя бога, его храма и его царственного строителя. Статуя царя Дунги, стоявшая в храме, давно утратила свою голову, но на спине фигуры находится надпись, сообщающая имя царя, посвящающего статую божеству Луны взамен своей жизни.

_{Храм божества Луны в Уре во время раскопок. Уже сняты горы песку, засыпавшие его.}　

Недалеко от этого храма, из-под слоя всякого мусора, толщиною в три фута, откопали прекрасный образец сумерийского храма, построенный 4.400 лет назад. Отлично сохранились стены, дворы, алтари, кухни, складочные помещения, статуи, монолитные колонны и даже цоколи, на которых когда-то держались двери из кедра, выложенного золотыми пластинками. Более тридцати таких дверных цоколей были найдены на своих местах и на каждом была надпись, показывающая, что храм был построен Ур-Намму, царем Ура и его внуком, Бур-Сином, наследовавшим ему.

Но венцом архитектурных совершенств города все же является огромный зиггурат, колоссальная груда, напоминающая пирамиды Египта. По бокам его шли лестницы и террасы, а вершину венчало небольшое здание, в котором, по преданию, одиноко жила прекраснейшая из дочерей города, посвященная божеству Луны, как его невеста.

Рядом находился огромный Двор Суда, стены которого еще очень хорошо сохранились. Он тоже был посвящен божеству Луны. Все, что было ценного в этих зданиях. статуи, украшенные золотом и драгоценными камнями, металлические части дверей, стен и потолков — все это давно уже исчезло так же, как и много камней.

Все это расхищалось и разносилось различными проходившими здесь племенами для постройки новых жилищ. Но сохранившиеся фундаменты и множество надписей дают возможность археологам восстановить историю города в эпоху его расцвета. Один из глиняных цилиндров Навуходоносора в музее университета Пенсильвании содержит подробное описание строений, украшений города, восстановления его храмов, описание, которое, вероятно, подходит к Уру так же, как и ко всем другим городам этой страны. Повествуя о реставрации вавилонского зиггурата, Навуходоносор говорит:

«Я покрыл высокие кедры бронзой и положил их. как покров Между камнями фундамента, чтобы обрамить его. я положил кедры и скрепил их блестящей бронзой. Огромные деревья кедров, которые мои чистые руки срезали в лесах на Ливанской горе, я одел в сверкающее золото и украсил драгоценными камнями и приказал уложить их поперек по трое… Над этими кедрами я положил, как покрытие, блестящую бронзу. Чтобы дождь, бури или другие небесные непогоды не коснулись потолка, я построил над ним крышу из крепкого дерева кедра. В шести комнатах, примыкающих к алтарю На-бу, я украсил кедровые крыши их светлым серебром. Как крышу надо всеми этими комнатами, я уложил огромные кедры. Я сделал больших бронзовых быков и, одев их в золотые покровы и украсив драгоценными камнями, поставил их у врат алтаря. Пластинками чистого серебра сделал я светлым проход к алтарю и вход в храм» Двери из кедра я одел в чистое серебро… Я покрыл чистым серебром кедры крыши ворот Дара, через которые входит и выходит сын богов… Я сделал огромных быков из серебра и поставил их у его порога».

_{Восстановление только что открытого храма божества Луны в древнем городе Ур.}

Храм божества Луны в Уре, по развалинам которого можно судить, что это было именно такое здание, как описывает впоследствии Навуходоносор, построен четырехугольником, с двойными стенами, в проходе между которыми помещалась стража. Храм был покрыт террасообразной крышей, к которой вели лестницы. Вокруг трех открытых дворов группировались алтари и различные помещения. Северный и южный дворы были священными местами, где ежедневно приносились жертвы. Один из этих дворов — самый лучший образец святилища, построенного за три столетия до Авраама. Бронзовые врата, закрывавшие его когда-то, исчезли, но дверные колонны уцелели до сих пор. На них надпись: «Царь Ур-Намму и царь Бур-Син, царь Ура, цари четырех стран земли». Места алтарей и водоемы сохранились вполне.

Подобно грекам, возведшим статую неведомого бога из страха, что они могли пренебречь каким-нибудь могущественным божеством, сумерийцы дружески относились к религиям других народов. Вокруг главного алтаря божества Луны находится множество ниш и боковых алтарей для статуй чужеземных богов и богинь. II действительно, единственная статуя, найденная неприкосновенной, это маленькая фигурка богини Бау, известная археологам как «Мать Гусыня», так как изображается обычно на волнах Евфрата в сопровождении двух гусей. Она не принадлежала к Уру, но была женой бога Иингирсу в Лагаше, за сорок миль от Ура.

В помещениях для склада запасов и в хранилищах драгоценностей находятся только ломаные камни и алавастровые сосуды. Много также каменных дощечек, покрытых надписями. В них говорится о далеких путешествиях и чудесных грузах, привезенных из разных стран. На одной дощечке описание морского путешествия, длившегося три года. Из этого путешествия вернулись со множеством золота, серебра, драгоценных камней и редкого дерева.

_{Барельефы, найденные в Уре халдейском}

_{Колонка с изображением царя, возведшего храм}

 _{Барельефы, изображающие младших богов, идущих на поклонение к главному богу}　

Раскопки льют все новый и новый свет на обычаи, описываемые в Библии. Там упоминается о том, что священнослужители посылали своих слуг с крючком о трех зубцах вылавливать для них мясо из жертвенного котла. Точно такой же обычай существовал в храмах божества Луны. В кухне при храме найден большой круглый котел, а перед ним площадка, на которую поднимались по лесенке слуги, чтобы достать оттуда долю жреца.

НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ!

Задача № 64.

На одном из четырех блюд поставлены один на другом 6 уменьшающихся по размерам кубиков, А, В, С, Д, Е, F. Требуется все кубики в том же порядке, пользуясь запасными блюдами, установить на второе блюдо, соблюдая два правила: переносить кубики можно лишь по одному и не ставить больший над меньшим. Требуется определить наименьшее число и порядок необходимых перестановок (см. стр. 56).

Задача № 65.

Предыдущая задача не что иное, как упрощение одной индусской задачи. Задача эта настолько любопытна, что для ее решения стоит потратить немного времени. Вырезав из картона 8 небольших, постепенно уменьшающихся кружочков с отверстием посередине, надо взять кусок картона или небольшую дощечку и укрепить в ней три палочки высотой в несколько сантиметров (см. рис. внизу). Палочки эти обозначим буквами А, В, С. Наденем на палочку А наши картонные кружки, составив из них пирамиду. Теперь требуется с палочки А перенести всю пирамиду на палочку В. пользуясь, как вспомогательной, третьей палочкой С, при чем зараз можно переносить лишь один кружок и класть его или на свободную палочку, или на кружок большего размера. Вместо кружечков и палочек можно взять восемь карт, начиная от туза до восьмерки, и перекладывать их по одной, не закрывая меньшее число очков большим (см. стр. 56).

Задача № 66.

Начальник маленького железнодорожного полустанка получил телеграмму, что через короткое время проследует экстренный служебный поезд и чтобы были приняты меры к незамедлительному его пропуску. Но в это же время у полустанка на главном пути задержался товарный поезд. Кинулись переводить его на единственную запасную ветку, но, как на грех — ветка оказалась короче товарного поезда… Назад пустить его нельзя: — экстренный уже вышел, вперед — не успеет дойти до ближайшей станции и надолго задержит начальство… Тем не менее начальник полустанка нашелся и сумел пропустить экстренный поезд с самой ничтожной задержкой… Как он это сделал? (См. стр. 56).

РЕШЕНИЯ ЗАДАЧ

Задача № 64.

Перенос кубика с блюда 1 на блюдо 2 можно сделать посредством 17 перемещении:

А на 2 В на 4 Е на 3 Д на 4 А на 1 В на 2

В па 3 А на 4 Д на 3 Е на 2 В на 3 А на 2

С на 4 Д на 2 F на 2 Д на 2 С на 2

Задача № 65.

Напишем табличку, где показан ход переложении, обозначая кружки цифрами, начиная сверху.　

Как общее правило, можно заметить, что на вспомогательную палочку С, когда она свободна, надеваются лишь нечетные кружки, а на В — при этом только четные. На перестановку двух кружков надо было сделать три переноса, для перестановки трех — семь переносов, для перестановки четырех — пятнадцать переносов, а вообще для перестановки и кружков надо совершить 2ⁿ —1 переносов В нашей задаче с восемью кружками надо, таким образом, сделать 2⁸—1, или 255 переносов.

В Индии существует легенда, будто в одном из храмов жрецы заняты переносом 64 золотых кружков, надетых на алмазныеострия, и, когда все кружки будут переложены, наступит конец мира. Несомненно, жрецам придется поработать немало времени, т. к. при 64 кружках надо совершить двадцатизначное число перестановок. На это потребуется, считая по секунде на перестановку, пять слишком миллиардов веков.

Задача № 66.

Товарный поезд помещают насколько возможно на запасную ветку и отцепляют паровоз с частью вагонов, оставшихся на главном пути. Приходит экстренный поезд. В чем дело? Начальник полустанка рапортует. — Ага, отлично! Экстренный медленно проходит мимо ветки, осаживает назад, зацепляет товарные вагоны с запасной ветки и выводит их на главный путь, очутясь таким образом между головой и хвостом товарного. Затем экстренный поезд, толкая хвост товарного, дает задний ход и снова минует стрелку, куда немедленно задним ходом въезжает передняя часть товарного поезда. Экстренный расцепляется с товарным, дает свисток и несется дальше, а паровоз товарного с передней частью поезда снова въезжает на главный путь, прицепляют задние, слева стоящие вагоны и продолжает свои маршрут.　

…………………..

Издатель: Изд-во «П. П. Сойкин».

Редактор: Редакционная Коллегия.

МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ № 12 1927

*

ГЛ. КОНТОРА И РЕДАКЦИЯ: ЛЕНИНГРАД, СТРЕМЯННАЯ 8

ИЗДАТЕЛЬСТВО «П. П. СОЙКИН»

Ленинградский Гублит № 48241

Зак. № 1233

Тип. Л.С. П. О. Ленинград. Лештуков, 13.

Тираж — 30000 экз.

СОДЕРЖАНИЕ № 12 — 1927 г

Присуждение премий

на Литературном Конкурсе

«Мира Приключений» 1927 года　

АВТОБИОГРАФИИ И ПОРТРЕТЫ

писателей, получивших премии 　

«АССЕПСАНИТАС»,

— фантастический рассказ Д. Панкова,

иллюстрации С. Лузанова　

«ШУМ КРАСНОЙ ПЛОЩАДИ»,

— рассказ Б. Никонова,

иллюстрации И. Владимирова

Систематический Литературный Конкурс

«Мира Приключений» 1928 г.

— Рассказ задача № 1 «ГДЕ ВЫХОД?» 　

Условия Литературного Конкурса 1928 года 　

«В НЕДОСТОЙНОМ ТЕЛЕ»,

— новелла Луиджи Пиранделло,

с итальянского пер. Е. Фортунато,

иллюстр. Н. Кочергина 　

СЕКРЕТ ИНЖЕНЕРА КНАКА»,

— рассказ В. В. Рюмина, иллюстр. Н. Ушина

«РАДИ ПРИХОТИ»,

— очерк с иллюстрациями и фотографиями с натуры

«ГЛУБИНА МАРАКОТА»,

— новейший научно-фантастический роман А. Конан-Дойля,

иллюстр. Т. Педди

«ОТ ФАНТАЗИИ К НАУКЕ»:

«ПОСЛЕЗАВТРА ЧЕЛОВЕКА»,

— очерк доцента С. В. Гольдберга, с иллюстрациями… 　

«1–2—3—4–5»,

— очерк инж. Т. Д. Павлова с чертежами. 　

«НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ»!　

Задачи №№ 67, 68 　

Решения задач №№ 67, 68.　

Обложка работы инж. Т. Д. Павлова.

ЛИТЕРАТУРНЫЙ КОНКУРС журнала «МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ» 1927 года ПРИСУЖДЕНИЕ ПРЕМИЙ

Протокол открытого заседания Литературно-Научного Жюри Конкурса 16 декабря 1927 г. в 12 ч. дня, в помещении Всероссийского Союза Писателей состоялось открытое заседание Литературно-Научного Жюри Конкурса. ПРЕДСЕДАТЕЛЬ, АКАДЕМИК С. Ф. ПЛАТОНОВ, в кратком слове охарактеризовав громадную потерю, понесенную русской литературой в лице скончавшегося 5 декабря Члена Жюри, писателя Федора Кузьмича Сологуба, предложил почтить память его вставанием.

_{Ф. К. СОЛОГУБ}

Близкий знакомый полного, ЧЛЕН ЖЮРИ, литературный критик Р. В. ИВАНОВ-РАЗУМНИК сообщил, что работа Ф. К. Сологуба по чтению рукописей и составлению отчета о Конкурсе (№ 8 «Мира Приключений») была последним литературным трудам почившего.

ЧЛЕН ЖЮРИ В. А. БОНДИ доложил, что Редакция журнала «Мир Приключений» приносит в дар Путинскому Дому Академии Наук, где хранятся рукописи почившего писателя, его маску и слепок руки, снятые под руководством художника К. С. Петрова-Водкина.

АКАДЕМИК С. Ф. ПЛАТОНОВ заявил, что в качестве директора Пушкинского Дома с живейшей признательностью принимает этот дар.

Затем Жюри проверило произведенный Особой Комиссией, при участии Кленов Жюри и представителя групкома Союза Печатников, т. С. И. Иванова, подсчет полученных от читателей журнала баллотировочных бюллетеней. Каждая карточка-бюллетень, содержавшая десять приговоров читателя, вслед за получением, распределялась по десяти графам в особой ведомости. Этот кропотливый статистический труд, отнимавший много времени, обладал зато двумя существенными преимуществами: во-первых, совершенно уничтожалась возможность случайных ошибок при механическом подсчете голосов непосредственно с карточек, и, во-вторых, работа велась a jour, и, следовательно, контроль правильности подсчета и проверка результатов не представляли уже никаких затруднений.

По совершенно точному подсчету баллотировочных бюллетеней премии распределяются в следующем порядке:

1-я премия большинством 250 голосов присуждена читателями рассказу по регистрации № 176; 2-я премия большинством 72 голосов — рассказу № 28; 3-я премия большинством 63 голосов — рассказу № 802; 4-я премия большинством 71 голоса — рассказу № 19; 5 я премия большинством 52 голосов — рассказу № 700; 6-я премия большинством 61 голоса — рассказу № 198; 7-я премия большинством 61 голоса — рассказу № 784; 8-я премия большинством 66 голосов — рассказу № 212; 9 премия большинством 63 голосов — рассказу № 473, и 10-я премия большинством 120 голосов — рассказу № 361.

Конверты с именами премируемых авторов, разложенные в особых коробках, в порядке регистрации рукописей на Конкурс, и снабженные номерами, соответствующими номерам рукописей, были осмотрены Жюри и найдены запечатанными и в полном порядке. По вскрытии конвертов и сличении хранившихся там названий произведений и девизов с напечатанными при самих рассказах — никаких ошибок и неправильностей не оказалось.

Таким образом, по суждению читателей «Мира Приключений»,

1-Й ПРЕМИИ В 1.000 РУБЛЕЙ удостаивается В. В. СИПОВСКИЙ, автор рассказа «СИЛА НЕВЕДОМАЯ».

2-Й ПРЕМИИ В 500 РУБЛЕЙ удостаивается Л. В. СОЛОВЬЕВ, автор рассказа «НА СЫР-ДАРЬИНСКОМ БЕРЕГУ».

3-Й ПРЕМИИ В 300 РУБЛЕЙ удостаивается И. И. МАКАРОВ, автор рассказа «ЗУБ ЗА ЗУБ».

4-Й ПРЕМИИ В 300 РУБЛЕЙ — Б. П. ТРЕТЬЯКОВ, автор рассказа «ЗОЛОТО».

5-Й ПРЕМИИ В 200 РУБЛЕЙ — К. С. АНКУДИНОВ, автор рассказа «СТАРЫЕ МЕРТВЕЦЫ».

6-Й ПРЕМИИ В 200 РУБЛЕЙ — В. В. БЕЛОУСОВ, автор рассказа «ТАЙНА ГОРЫ КАСТЕЛЬ».

7-Й ПРЕМИИ В 200 РУБЛЕЙ — В. Д. НИКОЛЬСКИЙ, автор рассказа «ЛУЧИ ЖИЗНИ».

8-Й ПРЕМИИ В 150 РУБЛЕЙ — В. Е. ГРУШВИЦКИЙ, автор рассказа «ИЗ ДРУГОГО МИРА».

9-Й ПРЕМИИ В 150 РУБЛЕЙ — А. К. САПОЖНИКОВ, автор рассказа «АКИМ И МИШКА» и

10-Й ПРЕМИИ В 150 РУБЛЕЙ — М. Д. ЧЕРНЫШЕВА, автор рассказа «КРАПИВА».

Оглашение имен авторов сопровождалось аплодисментами.

ЧЛЕН ЖЮРИ П. П. СОЙКИН заявил, что с завтрашнего же дня в Главной Конторе Издательства начинается выдача ассигнованных Издательством «П. П. Сойкин» на Литературный Конкурс и присужденных теперь читателями премий в сумме 3.150 рублей.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ доложил, что Конкурс вызвал громадное количестве! письменных заявлений в Жюри и Редакцию журнала. Этот писательский и читательский отклик заслуживает внимания и рассмотрения. Нельзя пройти мимо некоторых отрицательных явлений, обнаружившихся при обращении к читательскому суду. Подробное ознакомление с баллотировочными карточками прежде всего показывает, что значительная часть читателей совсем не подала своего голоса. Далее, некоторые из тех, что заполнили бюллетени наряду с премированными рассказами поместили в различных графах, вместо премируемых, названия других беллетристических произведений, печатавшихся в журнале, и даже научно-популярных очерков. Этим, конечно, читатели выражали свои вкусы вообще, и их мнения, вероятно, будут приняты в соображение Редакцией. Но одновременно, эта группа доказала здесь, что она невнимательно отнеслась к своей задаче, так подробно разъясненной в журнале при рассылке бюллетеней, и пренебрегла не только объемом, — но и сущностью предоставленного ей ответственного права судьи. Иные, чересчур практичные читатели, предпочли использовать свои бюллетени в качестве обыкновенных почтовых открыток для сношений с Издательством по различным поводам. Наконец, как курьез, нельзя не отметить несколько типичных случаев рассеянности: отправки с маркой, но совершенно не заполненных и не подписанных бланок.

Но все перечисленные категории ответов, вместе взятые, тонут в общей массе совершенно правильно заполненных бюллетеней, свидетельствующих что читатель отнесся к своей задаче серьезно, вдумчиво и в высшей степени добросовестно. Очень многие не ограничивались краткой, цифровой подачей голоса, а добавляли свои мнения и суждения, часто в виде отдельных писем, сопровождающих карточки. Два основных мотива преобладают в этих заявлениях: с одной стороны — признательность Редакции за организации Литературного Конкурса, и Жюри — за его работу, с другой стороны, сожаление, что Конкурс не выявил в результате ни одного большого таланта. Весьма многие выражают недоумение, почему Жюри, убедившись, что на Конкурс не поступило первоклассных произведений, что ни одно из присланных не заслуживает 1.000 рублей, почему Жюри не разбило первую премию на две, не перераспределило остальные премии так, чтобы, при той же общей сумме, предназначенной на премии, премий было не 10, а 12, 14, 15 и даже 20. Относительно цифр количества премий мнения разбиваются.

Жюри считает необходимым разъяснить, что в основе этих, на первый взгляд, быть может, и кажущихся справедливыми сетований, лежит явное недоразумение. При конкурсах обычного типа, где последнее, решающее слово принадлежит самому Жюри, оно вправе — и нередко случается, что так и бывает, — не признать ни одного из конкурентов заслуживающим пер вой премии и своею властью разделить ее между несколькими лучшими соискателями, увеличив число премий. Здесь, в нашем Конкурсе, задачей Жюри было только отобрать из 810 допущенных рассказов 10 лучших по сравнению с остальными, не нуждающихся в существенных переделках, и представить эти 10 на суд читателя. Вопрос, поднятый теперь читателями, обсуждался своевременно Жюри по его собственной инициативе, но оно ни юридически, ни этически ни признало возможным нарушить основное и главнейшее из условий Конкурса и тем самым присвоить себе новые права в ущерб правам читательского коллектива, которому, по мысли организаторов Конкурса, единственно и сполна принадлежит власть решения. По существу, однако, мысли Жюри и читателей сходятся. Ведь, в отчете Жюри, напечатанном еще в Августовской книжке журнала, было заявлено, что «яркого, блестящего таланта громадный Конкурс не был в состоянии выделить», но что у некоторых авторов заметны природные способности и дарования.

С чувством нравственного удовлетворения Жюри не может умолчать, что среди множества писем, полученных от самих авторов отвергнутых произведений, писем искренних и скорбных, дышащих глубоким огорчением и разочарованием, есть не мало с выражением благодарности Жюри, по мнению корреспондентов, за «большую и трудную работу», и сожаления что она была отягчена для Жюри небрежным отношением к делу самих писателей. Один из неудачников восклицает: «810 рассказов, кое-как написанных, лишь бы послать скорее. Ведь, это 50 больших томов, не книжек, а томов! И это перечитано, продумано Жюри. Как мало и плохо я, да и другие работали, а шли на Конкурс! Тогда и не задумывались, какое большое дело делалось». Приговор — суровый и по отношению ко многие авторам в известной мере справедливый. К чести русской общественности следует упомянуть, что из громадного количества авторов нашелся всего только один, разразившийся грубым, бранным и полным угроз письмом за то, что его произведение не премируется.

ПРЕДСТАВИТЕЛЬ РЕДАКЦИИ принес глубокую благодарность Жюрв за его труды, завершенные так блестяще в короткий срок.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ объявил Литературный Конкурс журнала «Мир Приключений» 1927 года законченным.

Как и было уверено Жюри, — сказал АКАДЕМИК С. Ф. ПЛАТОНОВ, — авторами премированных рассказов оказались в подавляющем большинстве начинающие писатели. Поздравляя с успехом, выпавшим на их долю, Литературно-Научное Жюри выражает пожелание, чтобы этот удачный шаг не явился для них последним, чтобы они не остановились на нем и честно, и бодро прошли трудовой литературный путь.

Подлинный подписали:

А. ПЛАТОНОВ. — Б. МОДЗАЛЕВСКИЙ. — Р. ИВАНОВ-РАЗУМНИК. — А. ГОРЛИН. — В. БОНДИ. — П. СОЙКИН

АВТОРЫ О СЕБЕ:

Три автора не сообщили своих биографий: В. В. Сиповский (Профессор Ленинградского Университета, сам окончивший его в 1894 г.); М. Д. Чернышева, в конверте с девизом не обозначившая даже своего адреса, и К. С. Анкудинов. Автобиографии и портреты остальных писателей, получивших премии, печатаются ниже.

Л. В. Соловьев,

автор рассказа «На Сыр-Дарьинском берегу»,

получивший 2-ю премию.

Родился в 1906 году в г. Триполи (Сирия), где отец учительствовал в русско-арабской школе. Лет пяти был увезен в Россию, в Самарскую губернию, где и протекло сознательное детство.

В 1920 году, спасаясь от голода, отец вместе с семьей переехал в Коканд (Туркестан). В Туркестане как-то случайно я начал писать в газете «Правда Востока» (первый очерк появился в ноябре 1923 г.). За короткий срок освоился с газетной работой и в 1924-25 году работал уже как спец, корреспондент «Правды Востока».

Специальностью было — жизнь узбекской деревни — кишлака. Бесконечные разъезды по кишлакам и киргизским кочевьям дали громадный запас наблюдений. Между прочим, мне принадлежит честь собрания узбекского народного эпоса о Ленине (опубликовывалось в «Пр. Востока» и в «Красной Нови» № 6 1926 г.).

Первый рассказ «Месть» был напечатан в «Мире Приключений», № 9 за 1926 г. После этого послал на конкурс рассказ «На Сыр-Дарьинском берегу». До опубликования результатов конкурса в журнале «30 Дней» напечатали еще один мой рассказ из киргизской жизни — «Вор».

Кроме того, ряд киргизских и узбекских рассказов печатался в газете «Правда Востока» и в литературном приложении к ней «7 дней».

Служу учителем в фабзавуче Узбекхлопкома в Коканде.

Коканд.

Л. Соловьев

И. И. Макаров (Ив. Буйный),

автор рассказа «Зуб за зуб»,

получивший 3-ю премию.

Родился в селе Салтыки, Рязанской губ.

Один бывший офицер, ныне успевший в карьере, сказал мне как-то:

— Меня мать родила, когда корову доила.

И мне стало приятно, что я не попал прямо из «Лазоревого царства» в такие страхи.

Меня мать родила очень хорошо: в избе, на полу, на свежей соломе, как и остальных семерых Мало того, я — первенец, и мать уверяет меня, что я вырос «на ладонке», т. е. взлелеян в детстве.

И это — правда. У меня в детстве была одна игрушка, ни в чем не уступающая городским: полированная ложа от шомпольного ружья, сломанная в шейке. И вот документ, подтверждающий высокое качество игрушки: взрослый пастух и то не устоял перед соблазном и, завладев ложей, компенсировал меня кнутом, «гаркающим, как, пушка»…

Это говорит мать (сам я помню ложу еле-еле, то ли у меня была, то ли нет).

А дальше запомнилось на век вот что.

Первым запомнилось одеяло. Яркое, сшитое из разноцветнейших лоскутов, оно — как бы эмблема моего детства.

Вот:

Я нашел маленький, складной нож, сделанный из косы. Он, вероятно, пролежал зиму и весну — сильно заржавел. Обрадованный находкой, я схватил его, но тут же бросил.

Кто научил меня суеверью? Будто: нож поднимешь, рука отсохнет…

(Теперь-то мне понятен великий смысл этого поверья).

Потом в воспоминанье вмешался отец:

Я знал, если в пыльную завитушку вихря воткнуть нож (в землю), то он будет в крови — «врага, де, зарежешь». Как получилось — не помню. Должно, я рассказал отцу. Только, однажды, вихрило на улице и отец предложил мне, подавая сапожный нож (он из первых — сапожник по селу):

— На, поди и воткни!

Я послушался.

… Вспоминаю и иной клочек детства:

Мать и отец шепчутся. Мы с сестренкой лежим на полу. Я до боли в ушах прислушиваюсь, дерзая узнать секрет родительский:

— А их на кого оставишь? — мать о нас.

Отец гудит громко, но невнятно.

Я чего-то жду. Глухая темь. В окнах звонко бьются мухи…

Вдруг ночь багровеет, полная заревом. Жутко, задыхаясь, лает набат… Загорелись княжьи (кн. Трубецкого) риги.

В то время мне было пять, а родился в 1900.

И другой клочек из той же материи:

В Ряжске площадь у тюрьмы большая. Сижу на телеге. Сухощеная «гнедуха» жует сухую, колкую траву — вику. Во рту у ней шуршит и я думаю: «почему Гнедухе дают овес только в яровой сев»? Но подходит мать, плачет, словно спешит выплакаться перед «свиданьем» (слез он не любит, отец).

В одеяле было много красных лоскутов, а в детстве — вот таких.

… Стражники вот тоже, приезжали — проныры. Глядеть на них — нарядные, а кулаки так и сучат…

Эх! Один раз хотели мы их… с дядей Андреем (в те поры ему 8 было). В амбаре мы их решили, и спички у нас имелись… Не испугайся мы к амбару подойти — сгореть бы стражникам!

Вероятно, поэтому с 1918 я «сочувствующий», а с 1920 — член ВКП(б).

Остальное, если теперь взглянуть, все хорошо.

Окончил Ряженую гимназию бесплатно (так ни гроша и не заплатил!). Да и детство вовсе не плохое. По крайней мере, когда мы наступали на «Павловку», или на «Самарино» — я жалел, что мне 19.

С 1920 моя история — история партийца-активиста «губмасштаба». Одинаковая со всеми

Теперь — пишу. Пописывал изредка и раньше. Изредка. Лет, эдак, в пятнадцать, «романище» в две тетради написал. Правда, «критик» (мой однокашник) разделал меня «под орех»: назвал Салтыковским Дон Кихотом, а коня, Моро (на нем я скакал в романе по буйно расцветшему лугу) окрестил наисквернейшей клячей.

Зато словеснице Пушкаревой, в гимназии, «роман» понравился.

Рассказ «Зуб за зуб» писал в Красноярске. Это — мое вступление в литературу.

В 27 году приготовил к печати роман «Поганая застава». В нем, на фоне туго, но верно перестраивающейся деревни, изображено хулиганство, использовываемое кулачеством.

Над ним работал 10–11 месяцев. Роман полежит еще с месяц. Пусть «отлежится» перед окончательной шлифовкой.

Сейчас работаю над другим романом, из эпохи комбедов. В нем: буйный расцвет эсерствующей части деревни и бесплодная ее суть. Назвал пока «Пустоцвет».

Читаю много, но страшно бессистемно.

Пишу почти каждый вечер (уж очень много заседаний!). Не брезгаю написать, иногда, даже полстранички.

«Яд» литературный тоже попробовал: В 1924 сунулся к работнику «ГИЗ‘а» т. Федорову с рассказом. Сказал: «Язык у тебя не затасканный, но…».

Вот тогда я и решил обойтись без этого «но».

Попробую!.. Надо работать!

Рязань.

И. Макаров.

Б. П. Третьяков (Владимир Норд),

автор рассказа «Золото»,

получивший 4-ю премию.

Родился в Тамбовской губернии. В 1905 году, пятнадцатилетним мальчиком, по предложению знаменитого в те времена губернатора Н. П. Муратова, принужден был покинуть родные края и с той поры веду бродячий образ жизни, нигде подолгу не засиживаясь. Жил в б. Прибалтийском крае, где кончил политехникум, был за границей, служил в английском и французском флотах, совершил кругосветное плавание. Между прочим плавал на французском бриге «Nord», откуда, должно быть, и взял псевдоним. Жил в Сибири, на Дальнем Востоке, на Урале; теперь собираюсь пожить на Кавказе. Окраины почему-то всегда тянули меня.

Любовь к «писательству» обнаружилась лег с 7-ми, когда начал сочинять романы в духе Ж. Верна и Г. Эмара. В нервом классе «издавал» с товарищем журнал, чем вызвал неудовольствие школьного начальства:

Журналист, а квадратных мер не знаешь!

Студентом начал писать фельетоны в провинциальных газетах, но и здесь начальство не одобряло, хотя публика как будто читала. После фельетона начальство «вызывало» редактора, после чего он ходил грустный. Одно время сам редактировал газету. Тогда вызывали непосредственно меня, после чего грустил уже я. Вплотную литературой заняться не удалось, хотя очень желал бы…

Ростов-на-Дону.

Б. П. Третьяков.

К. С. Анкудинов,

автор рассказа «Старые мертвецы»,

получивший 5-ю премию.

Автор не сообщил ничего из своей жизни, и близкий приятель его пишет о нем.

Впервые я его встретил в вагоне Владивостокского поезда. Высокого роста, атлетического телосложения, с серыми, глубоко сидящими глазами, он произвел на меня впечатление сильной, энергичной натуры.

Константин родился в 1905 г. в г. Бежецке, Тверской г., в семье инженера. С детства приохотился к чтению, читал запоем, без разбора, все, что попадалось под руку. Кончив среднюю школу, попал на Правовое Отделение Киевского Университета. Жизнь в четырех стенах, в душном городе-коробке не удовлетворяла его беспокойную натуру. Рассказы Джека Лондона быстрее заставляли бежать молодую кровь в бессонные ночи; ворочаясь на кровати, мечтает начинающий юрист о других людях, новой жизни.

Детские мечты, навеянные еще романами Купера и Майн-Рида, удается, после долгих размышлений и безуспешных попыток, привести в исполнение. Бросив родной город и университет, с легкой душой и бесконечно приятным чувством свободы, Константин отправляется скитаться по необъятной Сибири.

Жизнь жестока, борьба не терпит слабых. Едва оперившийся скиталец попадает в самый водоворот жизни. Что делать?

Мечтами и путешествиями не проживешь. Семнадцатилетний парень, крепкий и настойчивый, берется за самую разнообразную работу: он и техник, и художник, и конструктор. Не знаю, осталась ли вообще какая-нибудь профессия, за которую он не пытался взяться. К этому же времени относятся его первые литературные опыты. Появляются очерки в «Сибирских Огнях» и во Владивостокской газете.

Но Сибири — мало, в России — тесно, Константин рвется за границу.

Встретились мы во время его переезда на Восток, к мятежному Китаю. Я ехал на Сахалин, он — в Шанхай. На протяжении двух лет я регулярно получал от него письма с диковинными марками диковинных стран. Китай, Япония, Манджурия, острова Тихого Океана и опять Россия, Владивосток.

Судя по письмам, он вел опасную жизнь, полную соблазна и приключений. Какое-то смутное беспокойство, желание устроить не так свою жизнь, а по другому, сквозило сквозь сочные строчки, пахнущие экзотическими странами и далекими кораблями.

В одном из писем он говорит о своем желании учиться, поступить в Горный Институт и стать инженером. Жизнь многому учит!..

Последнее письмо было с «Колымы», отправляющемся в первый Ленский рейс. Константин Анкудинов уезжал на Аляску. Теперь он — в Хабаровске.

Ю. Знаменский

В. В. Белоусов,

автор рассказа «Тайна горы Кастель»,

получивший 6-ю премию.

Трудно писать биографию человеку, насилу-насилу прожившему два десятка лет.

Среднее образование получал по всякому: учился два года в реальном училище, но революция его закрыла, занимался потом в научных классах Филармонического Музыкального Училища, но оно тоже кончилось. Тогда я рассердился и стал заниматься сам, что успешно и выполнил без посторонней помощи, сдав лет пять тому назад экстерном испытания за вторую ступень. Этой осенью пытался поступить в Университет на геологическое отделение, вступи тельные испытания выдержал хорошо, но получил извещение, что мое «ходатайство» отклонено. Занимаюсь вольнослушателем, надеюсь к Университету прилипнуть.

Рядом с моим общим образованием шло и идет образование музыкальное. В этом году я кончаю Музыкальный Техникум по классу фортепиано.

Увлекался когда-то астрономией, потом — шахматами. И то и другое теперь бросил.

Но самое яркое, что есть в моей жизни— это мои странствования. Если существуют прирожденные туристы, то я бесспорно принадлежу к их числу, ибо только в странствовании чувствую как следует, что я живу, и только в странствовании бываю действительно самим собой. Из средств передвижения предпочитаю больше всего пеший. Когда вскидываю за спину свой туристский мешок, испытываю колоссальное наслаждение.

Места для своих странствований выбираю такие, где никто не бывает.

Если летом я не сделаю 350–400 верст пешком, то такое лето я считаю пропавшим и очень об этом скорблю.

Писать начал просто так — из любопытства. Первый рассказ премирован на прошлогоднем конкурсе «Всемирного Следопыта», следующие напечатаны там же. Жанр мой — краеведчество. Пишу еще, как нам полагается, «колониальные» рассказы (тогда подписываюсь не Белоусов, а — Вайт Мустага). Писателем себя не считаю. Для того, чтобы им стать, нужно совсем не так работать: очень много и трудно надо работать. Для этого сейчас не имею времени, но трезвое желание работать — есть. Со временем буду пытаться, а пока на главном месте — собственная культура.

Для того, чтобы иметь шансы сделаться писателем, по моему мнению, необходимо: быть прежде всего хорошо образованным человеком, кропотливо изучать творения великих мастеров слова, как можно меньше знакомиться с современной русской литературой, потому что она делается людьми бескультурными и имеющими к искусству очень слабое отношение, много путешествовать (не в мягких вагонах, а более «непосредственно»), так как только таким путем можно и должно наблюдать жизнь.

Успех мой на конкурсе «Мира Приключений» победой не считаю. Рассказ мой слаб.

Москва.

В. Белоусов.

В. Д. Никольский,

автор рассказа «Лучи жизни»,

получивший 7-ю премию.

Невольно возникает вопрос: какая автобиография вообще необходима нынешнему читателю? Что ему до того, когда писатель женился, сколько у него ребят, что любит он на обед и предпочитает ли он оперу)раме или наоборот? Думаю, что для читателя такой материал, иногда усердно ему подносимый, совершенно ненужен и даже вреден. Если то или иное произведение заинтересует читателя, он вправе узнать лишь о том, под влиянием какой обстановки и внутренней работы мысли сложились творчество и идеи писателя. Это интерес такого же рода, который у иного любознательного человека возбуждает, — ну, хотя бы кусок пестрой понравившейся ему ткани: где вырос хлопок, пошедший на ее выработку, и как построены машины, создавшие эту материю?

Родился я в 1886 году на Киштымском заводе, на Урале, где отец и мать работали в качестве заводских врачей. Увезли меня оттуда на третьем году, и от моей случайной родины в памяти у меня остался лишь запах дыма древесного угля чугунноплавильных печей. С 1889 года Петербург стал тем городом, где с небольшими перерывами д провел всю свою жизнь. С 1896 г. восемь долгих лет ученья в седьмой классической гимназии, откуда если что я и вынес, то не благодаря, а скорей вопреки ей. Родители мои, особенно отец, были глубоко общественными людьми, умевшими наряду с напряженной врачебной работой (отец до 1909 года был старшим врачем группы заводов Шлиссельбургского тракта) принимать самое деятельное участие в различных рабочих культурно-просветительных организациях и научных обществах того времени. Отец одним из первых широко поставил у нас вопросы охраны труда, особенно с той поры, когда он стал читать свой курс профессиональной гигиены в нескольких высших технических учебных заведениях Петербурга. Умер он на посту, борясь как врач с холерной эпидемией 1918 года. Неудивительно, что в такой атмосфере я не остался спокойным свидетелем событий 1905 г, поступив в 1904 г. на электромеханическое отделение Политехнического Института. Эпоха бури и натиска… Сходки… Митинги… Работа в большевистской студенческой организации… 9 января, когда только случайно я не попал под пули на Дворцовой площади. Весной 1905 года вынужден уехать в Швейцарию, но к осени возвращаюсь и вновь берусь за работу, руководя одной из боевых рабочих дружин Невской заставы. Взрыв черно-сотенного штаба у Семянниковского завода, неудачная попытка устроить крушение поезда с Семеновским полком, ехавшим на усмирение восставшей Москвы… Студенческие сходки… Треповские налеты на институт… «Свободы» и надолго реакция… Диллема: идущая на убыль революция или наука? Я выбираю последнее и в 1909 году кончаю институт со званием инженера-электрика. Затем два года научной работы при институте в качестве аспиранта при кафедре гидравлики. С 1911 по 1915 год служу в техническом отделе Управления водных путей. С того же времени принимаю участие в разработке многочисленных проектов использования гидравлической энергии Волхова, Суны, Риона, Днепра, Белой, Чусовой, Свири, Вислы, Невы и других рек России. В годы войны работаю в области конструирования самолетов, организую первую в России лабораторию для электроплавки ферровольфрама, руковожу составлением выдвинутого мною проекта мощной гидроэлектрической Кондопожской станции для нужд азотного завода, намеченного к постройке Артиллерийским Управлением. Станция эта частично заканчивается теперь постройкой и будет обслуживать крупный бумажный завод. В 1919–1923 году живу на Украине, на родине моей матери, в Полтавской губернии, где работаю по линии сельской электрификации и мелиорации. С 1924 года я снова в Ленинграде, где и по сей день состою ученым сотрудником Гос. Научно-Мелиорационного института, в стенах которого принимаю близкое участие в составлении проектов защиты Ленинграда от наводнений, мелиорации прилегающего к нему заболоченного района, использования гидроэнергии Невы и в лабораторной разработке ряда вопросов научно-технического характера.

Вот как будто и все главные вехи.

Литературной работой серьезно занялся с 1924 г. В «Ленгизе» и «Прибое» вышло несколько моих научно-популярных книг, хорошо принятых нашей критикой. «Чортова долина» и «Антибеллум» нашли себе место на страницах журнала «Мира Приключений» в 1926 году. В 1927 году пробую силы в более крупной вещи — научной утопии «Через 1000 лет», вышедшей приложением к «Вестнику Знания».

Внутренний смысл моих работ — выразить в легкой, словесной форме идеи, которым быть может рано родиться сегодня, облеченными в материальную форму, но появление которых неизбежно для завтра. В грохоте дней настоящего, в пыли, поднятой упавшими оболочками прошлого, я смутно вижу и полуугадываю величественные очертания грядущего, куда освобожденный человек войдет движимый не голодом и не насилием, а только лишь своим порывом к работе и творчеству. Теперешний читатель даже в приключенческом рассказе ищет для себя что-то ценное и необходимое.

Разбудить его фантазию, заставить его подумать над новой идеей, заразить его жадностью научных исканий, дать почувствовать радость победы над темной силой природы, показать ему необъятность и дерзость человеческой мысли, вот для чего я пишу и чего хочу я добиться…

Ленинград

В. Никольский.

В. Е. Грушвицкий (В. Орловский),

автор рассказа «Из другого мира»,

получивший 8-ю премию.

Родился я 28 июня 1889 года в г. Лукове, Седлецкой губ., в семье военного ветеринарного врача.

В 1907 году кончил корпус и поступил в артиллерийское военное училище, из которого выпущен был в 1910 году подпоручиком в артиллерийскую бригаду, стоявшую в Варшаве. Здесь я пробыл 3 года, из которых 1911 отмечен покушением на самоубийство, поводом к которому послужила романическая история довольно запутанного характера, а результатом — простреленное навылет легкое и три недели в госпитале борьбы между жизнью и смертью. В 1913 году поступил в Николаевскую Инженерную Академию.　

В октябре 1917 г. был вызван в Петроград для продолжения курса Академии. Октябрьские дни встретил частью в пути, частью уже в городе. В Академии работал до ноября 1918 года, когда был выпущен военным инженером и срочно командирован со всем выпуском на южный фронт Красной действующей армии.

Здесь занимал ответственные должности вплоть до Начальника инженеров армии, но как только затихли военные действия, — исполнил давнишнюю мечту и перешел в 1920 году в учебное ведомство.

На этом поприще работаю и до сих пор преподавателем физики и химии одной из школ Ленинграда, куда перебрался вместе с семьей с юга в 1922 году.

Одновременно с осени 1920 года, еще в провинции, поступил на физико-математический факультет университета, решив стать твердой ногой на почве новой деятельности. С переездом в Ленинград перевелся в здешний университет, в котором состою по настоящее время и надеюсь закончить в текущем году, если не помешает какая-нибудь force majeure.

За время войны утвердился окончательно в отвращении к этому страшному делу, с которым пришлось столкнуться вплотную на позициях. Под огнем, в гуще взбаломученного людского моря, мечтал о тишине лаборатории, кабинета, о сосредоточенной, систематической работе, далекой от страстей человеческих.

В голодное время перенес вместе со всеми страшную нужду, так что в 21 году совершенно серьезно стоял с семьей (к тому времени было трое детей) перед угрозой совместного самоубийства, как единственного выхода.

За это жуткое время соприкоснулся со всей глубиной человеческих страданий, которые проходили перед глазами живыми, незабываемыми картинами. Здесь практически, так сказать, научился уважать людское горе, уважать в человеке страдающую, живую личность. К этому был подготовлен всею силою глубокого, человеческого слова нашей литературы, на которой вырос, с которой сроднился и равной которой в этом смысле — другой не знаю. Так выработались три основных пункта миросозерцания: сострадание ко всему живому, отвращение к войне и преклонение перед силой человеческого разума и его созданием — наукой.

Первые попытки на литературном поприще, если не считать детства, когда, кажется, все воображают себя будущими поэтами, относятся к последним годам пребывания в корпусе, когда был редактором кадетского журнала и снабжал его своими рассказами и статьями на злобу дня. Журнал выходил с одобрения начальства и печатался как «взаправдашний», но заглох на втором или третьем номере, пораженный худосочием. Затем уже в Питере юнкером сделал попытку поместить в каком-то не то дамском, не то детском журнале фантазию, навеянную Андреевскими страхами, и получил первый вежливый ответ от редакции: не подходит по содержанию. Это настолько огорошило, что пятнадцать лет не брался за перо, да офицеру это и вообще было трудно.

И только в 1923 году, попав в новую среду педагогов и студенческую, сделал еще одну и довольно объемистую попытку в виде научно-фантастического романа, в основу которого положены были электромагнитные волны, излучаемые человеческим организмом. Роман был принят в «Полярной Звезде», начал печататься, но за ликвидацией издательства не увидел света. Однако первая удача придала бодрости, и в 1925 году был готов новый роман, развивающий ту же идею, но в иной обстановке и под другим углом зрения. Он был напечатан в «Прибое» под заглавием «Машина ужаса». В следующем году в том же издательстве выпустил небольшую популярную книжку по химии.

В «Мире Приключений» выступил в марте текущего года с рассказом «Бунт атомов».

Идея, лежащая в его основе, и скелет фабулы послужил для развития нового научно-фантастического романа, печатающегося ныне под тем же заглавием в «Прибое».

В промежутке между последними двумя вещами был написан рассказ «Из другого мира», посланный на литературный конкурс «Мира Приключений».

Ленинград.

В. Грушвицкий

А. К. Сапожников,

автор рассказа «Аким и Мишка»,

получивший 9-ю премию.

Родился и вырос в Сибири. Горожанин Образование — незаконченное среднее. Круг знаний пополнял случайно и не систематически, так как на службу. Служу и сейчас. Внешних событий, заслуживающих особого интереса, никаких припомнить не могу.

Пожалуй, следует отметить одно обстоятельство. Когда мне было лет восемнадцать, я в первый раз попал в настоящие горы — гольцы. Дикий хаос нагроможденных скал, рев горных рек и неожиданно переходящие в альпийские луга, где мягко звенят ручьи, наконец, необъятные горизонты, когда забираешься на голые вершины, целые потоки солнца и прозрачный воздух, в котором так четко рисуются дали, — все это произвело на меня неизгладимое впечатление.

Позднее я еще два раза совершал «паломничества» в эти горы и каждый раз они «выпрямляли» меня.

Там же у меня впервые зародилась мысль написать рассказ о дружбе человека с медведем. Писал я и раньше, но рассказ «Аким и Мишка» — первое мое произведение, которое увидело свет.

Иркутск.

А. Сапожников

АССЕПСАНИТАС

Фантастический рассказ Д. Панкова

Иллюстрации С. Лузанова

…………………..

Содержание первых глав, напечатанных в ноябрьской книжке «Мира Приключений.

Странный субъект, называвший себя Иоганном Жибрамом, в 1943 г. надоедал президенту французской республики, министрам и ученым предложением делать специальные прививки в мозг, чтобы люди получили отвращение к войне. Над изобретателем-идеалистом насмехались и, наконец, о нем забыли.

Через семь лет Жибрам под именем химика Жан-Жак Бетье предложил французскому военному министру для снабжения армии ткань, совершенно задерживающую пули. Эта же ткань, под влиянием особого реактива, делалась настолько липкой, что нельзя было оторвать все, что бы ни коснулось ее. Бетье продал свое изобретение Франции с тем условием, чтобы ему не помешали одеть враждебную английскую армию в эту ткань, а Франция могла бы потом «прилипить» на фронта всех англичан. Затем Бетье продал и Англии свое изобретение. Английская армия сделалась неуязвимой, но драгоценная ткань, по инициативе самого Бетье, контрабандой проникла и во Францию, и вся армия мало-по-малу облачилась в эту чудесную материю.

Тем временем изготовленная Бетье ароматическая жидкость, превращающая защитную ткань в ужасную липучку, была сброшена английскими авиаторами над расположением французских войск. Французская армия прилипла. Ужас распространился во Франции.

Бетье торжествовал, французы сделают то же самое с англичанами, и через трое суток два лагеря врагов — в его руках, две сильные и самые беспокойные в мире нации станут двумя стадами кротких овечек. И он будет диктовать остальному миру не злобу и сокрушение, а мир, только мир.

Но французы почему-то медлят. Бетье сносится с военным министром Франции, но оказывается, что тот арестован за государственную измену. Он виноват, что армия прилипла. Бетье сам едет в Париж, его арестовывают и заставляют выделывать средство, уничтожающее липкость. Однако, Бетье находит возможность бежать в Швейцарию Вся Франция в панике…

…………………..

VIII.

СРОЧНО, по телефону, президента вызвали на фронт. Через два часа он был на месте. Он вошел в помещение штаба северной армии. Перед ним выстроилось в ряд полсотни генералов и офицеров различных рангов. В комнате чувствовался слабый приятный аромат. Все съежились, были с осунувшимися липами, некоторые неестественно взмахивали руками, двигали ногами, поводили шеей. Президент поздоровался, огляделся и удивленно раскрыл глаза: у некоторых военных на ногах и щеках висели какие-то лохмотья, выпачканные не то в творог, не то в известь.

Выступил начальник штаба, генерал Серсиль.

— Господин президент! В армии творится нечто непонятное и страшное.

Мы не знаем, что произошло: болезнь, работа газов, измена или что другое?! Армия, одетая в ассепсанитас, почти сплошь прилипла. Мы все сидим в каком-то клейком месиве. Мы призывали врачей, профессоров, химиков,　техников, но никто ничего не может ни понять, ни объяснить, ни, тем менее — оказать помощь. Еще несколько часов такого состояния и начнется паника. И тогда полный разгром! Что делать?

Президент оправился от тревоги и, стараясь смотреть бодро, произнес:

— Опасного ничего нет. Сейчас спешно вырабатывается жидкость, так называемый «дезассепс». В ассепсанитасе он убьет липкие свойства. Над дезассепсом работает один гениальный химик, изобретатель ассепсанитаса.

— Необходимо поторопиться, господин президент, ибо неприятель, вероятно, еще не знает о том, что происходит у нас. Но когда узнает…

— Будьте, господа, спокойны и в этом отношении: у неприятеля не совсем благополучно… Правда, говорить что-либо об этом рано. Но это скоро выяснится… Что касается нас, то тут вообще или недоразумение, или преступление… Это тоже выяснится…

Откуда-то раздался стон. Вдоль стен стояло несколько кроватей, совсем, как в лазарете, и на них лежали больные.

— Что у них такое?

— Это те, что оделись в белье из ассепсанитаса. Они закупорились липучкой и их тело не производит теперь никаких отправлений…

— Но, ведь это опасно?　

— О, да,врачи говорят, что если липучка не будет снята　через сутки, им грозит смерть. Президент поехал к линиям окопов.

Солдаты кучками, человека по два, по три, старались отделить друг у друга ассепсанитас от тела. Для этого они осторожно разрезали ткань на полосы и медленно отдирали их от кожи. Пораженный липучкой корчился от боли, но продолжал стоять, героически перенося операцию. В некоторых местах можно было видеть солдат, уже оперированных. Всю ткань снять с них не удалось, и она виднелась на теле безобразными желтыми пятнами, а там, где была снята — тело покрывал желто-кремовый творог. От ранений ножом и отдиранием сквозь клейкую массу кое-где проступила кровь и образовала безобразные красные пятна, похожие на язвы. Иногда, не помня себя от отчаяния, солдаты рвали ассепсанитас вместе с кожей, извивались от боли и с бешеными воплями катались по земле. Из самых траншей неслись крики, ругань, плач, в иных местах превращавшиеся в исступленный вой. Там целые роты валялись по настилке пола, прилипшие к нему спинами, затылками, ладонями рук, животами, коленями, щеками. К ним подходили их счастливые неприлипшие товарищи и кормили из чашек.

_{Солдаты рвали ассепсанитас вместе с кожей, извиваясь от болей. Из траншеи неслись криви, ругань, плач…}

Часть траншей опустела. Только на полу их лежали снятые с ног сапоги, вороха аммуниции, оружие, дощечки. Все это прилипло. По дощечкам люди вышли из траншеи. Кое-где с потолков спускались ружья, сабли, одежда. Потолок, покрытый ассепсанитасом для защиты от пуль и шрапнели, превратился в липучку. Из любопытства к нему приклеивали различные вещи, и они так и оставались, точно развешанные для просушки.

Время от времени из траншей выбегали солдаты и с криком: «спасите, сил нет терпеть!» — бежали неизвестно куда.

Президенту то и дело попадались люди то с заклеенной головой, то со слипшимися пальцами, то с лицом, на котором виден был или только рот, или глаза, или одна щека. Встречались с ног до головы укутанные ассепсанитасом, как одеялом, лежавшие прямо на земле. Липучка застигла их во время сна: тканью они прикрылись, чтобы ночью их не обсыпало картечью или пулями. Теперь их можно было принять за обернутые саваном трупы, если бы они не давали знать о себе стонами и криками о помощи.

Валялись и подлинные мертвецы: им заклеило рот и нос — они задохлись.

В некоторых местах президент наблюдал, как пристреливали задыхавшихся лошадей, у которых морды были заклеены мешком от овса, сделанным из липучки.

Фронт превратился в колоссальный лагерь не то прокаженных, не то сумасшедших. Ни выстрелов, ни обычной боевой суеты не было: о неприятеле никто и не помышлял. Но все были озабочены и напуганы гораздо больше, чем если бы на них надвигалась вражеская атака. Мрачные или злобные лица, посиневшие точно от холода, унылое или недоумевающее выражение глаз, нервные движения, ругань, стоны — все это подавляло президента и его свиту, и они терялись, не зная, что предпринять и даже что сказать.

— Да, ведь, это целое народное бедствие! Что же делать?

Он испуганно, вопросительно оглядел свиту.

Во всяком случае президенту нужно было что-то сказать. И он обратился к фронтовикам с речью. Он говорил о родине, об ее чести, о необходимости победы, о зазнавшемся враге. Тоном полной уверенности сказал, что прилипание — вещь временная и неопасная. Она, если не сегодня, так завтра, наверное, будет уничтожена, и армия — победоносная, могущественная, единственная в мире, вернется домой к очагам, семьям и мирной работе.　

Речь его была длинна и патетична,　но он ее еще не кончил, когда к нему протискалась кучка солдат и офицеров, бесцеремонно подергала за полы пальто и возбужденно заговорила:

— Речи мы слышали, господин президент… Нам их не надо. Лучше дайте нам сведущих докторов, чтобы они спасли нас от липкой болезни… Слышите? Докторов! Докторов! Выпишите их из-за границы, если наши ничего не смыслят… А победа — какая там победа, если мы сами побеждены липучкой!

_{Речи мы слышали, г. президент, дайте нам докторов, докторов!}　

Президент не нашелся, что сказать, и только растерянно заулыбался во все стороны. Ему хотелось скорее уехать. Он направился к автомобилю. В это время к нему протискался чиновник связи и вручил радиотелеграмму: «Химик Бетье исчез. Дезассепс не изготовляется. Розыски предателя тщетны. В Париже наростает возбуждение! Торопитесь возвращением». Он читал, а сотни глаз впились ему в лицо и, по его выражению,　пытались понять смысл известия. Президент побледнел, робко глянул на толпу, встретился глазами с ее жутким, вопрошающим взглядом и, силясь улыбнуться, залепетал:

— Да, да… это ничего… так… — из дому — семейное. Я пришлю докторов, ученых… конечно… все будет в порядке…

Сел и укатил, оставив за собою вонь бензинного перегара и облако пыли.

IX.

ОН въезжал в Париж и наблюдал из окна автомобиля. Кучки народа собирались вокруг отдельных лиц в военных шинелях… Огромные хвосты солдат и офицеров перед дверьми больниц, амбулаторий и квартир врачей. Бегут, кричат, жестикулируют… Несут и везут на подводах людей во что-то закутанных, точно во время похоронной процессии. Куда? Зачем? Неужели это все пораженные ассепсанитасом с фронта?

Когда он приехал к себе, приемная была　заполнена министрами, высшими чинами учреждений, военными всех рангов. Он раскланялся и вошел в кабинет. Там уже ожидал его первый министр.

— Что же мы будем делать, м-сье Лясомм?

— У меня на руках странное донесение, господин президент. Армия неприятеля и часть его населения в пограничной полосе также объяты липучкой.

— Для меня тут нет новости, м-сье Лясомм. Мне и немногим другим был известен договор генерала Альма с химиком о производстве для английских войск ассепсанитаса. Армия врага прилипла в результате полета над его траншеями нашей эскадрильи, это входило в наши планы. Но нам совершенно непонятно, почему прилипла ваша армия? Конечно, сейчас наводить следствие несвоевременно. Надо сначала поторопиться избавлением от липучки всех прилипших. Как не сумели укараулить Бетье?

— Поиски еще идут, господин президент. Я думаю назначить за его голову награду.

— Разумеется надо. Только — вдруг он не явится? Надо принять самим меры. Назначьте крупную награду за открытие средства от липучки. Пусть химики поработают! Но скорее… А кока необходимо созвать совещание лучших наших медиков: ведь, нужно же что-нибудь предпринять для облегчения прилипших.

— Я только хотел предложить вам, господин президент, освободить от ареста генерала Альма. Возможно, что он мог-бы оказать нам какую-нибудь помощь…

— Альма? Ни в коем случае… Заключить так опрометчиво договор с Бетье, погубить армию!

— Но, ведь, он арестован как раз за то, что не допускал ассепсанитаса в нашу армию!

— Так что же? Теперь открылись новые обстоятельства дела, вообще, мы возимся с этой подлой липучкой по его милости…

X.

7 мая, в 7 часов утра, в главный штаб французской армии с английской стороны явились парламентеры для переговоров о мире. Конвоируемые генералом Серсилем, они прибыли в Париж, к президенту республики.

Мирная декларация была прочитана в присутствии всего совета министров. В ней говорилось:

Войско короля Англии всегда было славно своими победами. Великобританский лев всегда наводил страх на врагов и вызывал уважение у союзников. Но… волею злой судьбы у льва в настоящее время прилипла одна лапа, и он бессилен двигаться. Королевскому правительству известно имя лица, совершившего эго беспримерное в истории злодеяние, тем не менее изменить положение армии оно не в состоянии. Однако, по точным сведениям, в таком же положении оказалась и доблестная французская армия. Предательство коснулось и ее. Его королевское величество, считая продолжение войны нецелесообразным, предлагает французскому правительству изложить условия, на которых оно сочло бы возможным немедленное прекращение военных действий.

Так была закончена война. О ее конце кричало на весь мир радио, а на всю Францию — саженных размеров плакаты. Другая серия плакатов извещала население о том, что французское правительство назначает 500,000 франков награды тому, кто укажет местопребывание Бетье. Биография его такая-то, предметы такие-то. А изловляется он потому, что именно он и есть виновник ассепсанитаса. Через час был вывешен второй анноне о том, что английское правительство с своей стороны назначает 100.000 фунтов за указание местопребывания химика. И об этом радио оповестило весь мир. Суммы на афишах пестрели аппетитным шрифтом, потрудиться над поимкой преступника стоило. Завозились сыщики всех племен, наречий, состояний; организовались даже целые синдикаты сыщиков.

Через 6 часов за особу химика был обещан уже миллион фунтов. Еще через 3 часа — два. Организации по его розыску росли, как грибы. Вообще суммы эти во всех государствах дали толчок к возникновению новой отрасли промышленности — сыщнической. И чем больше плодилось сыщиков, тем больше нарождалось химиков Бетье. Через очень непродолжительное время в любой кучке людей оказывались и сыщик, и химик. Сыщик торжественно подводил к кучке сержанта и, указывая на химика, говорил: «Арестуйте его, это Бетье!» А «Бетье», смотря по темпераменту, начинал или смеяться, или драться. Полиция сбилась с ног, ежеминутно арестовывая тысячеголового химика.

В 6 часов вечера появились еще плакаты и еще радио: «Правительства Англии и Франции совместно выплачивают десять миллионов франков и обещают полную амнистию самому химику, если он явится с повинной к одному из правительств двух государств».

Между тем липучка не дремала: уже слег адмирал Рамбулье, тот самый, который… Слегли Бежо, Пижо, Муссонье, Предижиль, Ассамбре, Аккруа — все выдающиеся люди страны, один незаменимее другого в своей области.

У англичан дела обстояли еще хуже: там, пораженные ассепсанитасом, постепенно занемогали военные штабы в полном составе, комиссии по военному снабжению, десятки госпиталей с больными, сотни врачей! Все это корчилось, стонало, изрыгало ругань по адресу провидения и Бетье и неизменно умоляло о помощи.

А Бетье, настоящий, подлинный, никем не находился, и не шел сам

XI.

И ВДРУГ в семь часов вечера того же дня над Францией и Англией на огромной высоте появились аэропланы и стали сеять бесчисленными объявлениями, отпечатанными на ярко-розовой бумаге:

— «Французскому и английскому правительствам от химика Жибрама-Бетье.

Ассепсанитас — мое изобретение. Я взял им в свои руки около трех миллионов людей, объятых его липкими молекулами. Липучка не выпустит их из своего мертвого охвата до тех пор, пока они не задохнутся. Они могут просуществовать еще пять дней — не больше. Потом обречены на медленную смерть. Но их спасение может быть начато через час, если правительства согласятся сделать им и всему населению противовоинственную инъекцию по способу, который в 1943 году излагал в Париже химик Жибрам. Пусть о своем согласии правительства оповестят меня и мир по радио».

Летучки вызвали неописуемое волнение. Жибрам? Это какой Жибрам? Шесть лет назад? Где? У кого? Кто знает, кто помнит? Наконец, вспомнили. Да, да. Был такой! Психопат. Странный, подозрительный, самолюбивый. Все странствовал по кабинетам министров и их канцеляриям. Но разве он не умер, или не исчез с европейского горизонта?

Прививки? Да, — он предлагал прививки. Сверлить мозги, вливать туда что-то. Помним, помним! Это было при президенте республики Шуазо. Спросить у Шуазо, кто и что за человек Жибрам. Шуазо ушел? По настоянию Альма? Ах, этот Альма! Это он накликал беду на два государства. Альма за его призвание химика должна быть несомненная смерть! Он сейчас в тюрьме, над ним состоится военный суд, но во всяком случае, он должен быть гильотинирован! Ибо он погубил три миллиона жизней! Он величайший негодяй, которого когда-либо знал мир!

А сколько человек он уволил в угоду Бетье? Неужели сорок? Таких полезных для государства лиц! Вот откуда оно — бедствие, обрушившееся на страну! Немедленно их восстановить в их должностях, а над Альма немедленно учинить суд! Теперь вполне понятно, откуда и измена, и сумятица, и вся неразбериха!

Однако, надо что-то предпринимать! Надо, во-первых, спросить всех пораженных ассепсанитасом, желают ли они антивоинственной прививки. За ними последнее слово! Прилипнувшие громко и с раздражением заговорили. Конечно, они согласны на прививку! И на что угодно еще! Без прививки, ведь, им грозит смерть! Смешно спрашивать и тянуть время! Немедленно позвать этого мерзавца, чтобы он освободил их от липучки какою угодно ценою!

Тем временем, пока шли вопросы, переговоры и сомнения, в Париж прибыл швейцарский подданный Вильгельм Брудерер, явился к первому министру и потребовал уплаты ему обещанных двух миллионов фунтов за указание местожительства химика, ибо последний живет у него, Брудерера, в его шалэ, под Маттергорном.

Новая неописуемая сенсация. По двум государствам опять прокатился девятый вал ожидания, тревоги и радости. Заскрипели перья журналистов, загромыхали вагонетки ротационных машин, затрещали телефонные звонки, застучали телеграфные аппараты. Полились потоки чернил, типографской краски и бумаги. С шумом низвергались водопады человеческих речей!

Потребовать от швейцарского правительства выдачи Жибрама! Немедленно! Сейчас! Сию минуту! В случае надобности от двух великих держав предъявить ультиматум! Не дожидаясь ответа — каждый час дорог, ибо ассепсанитас не ждет и медленно, и верно душит людей — послать экскорт в тысячу человек и взять химика силой! А тут с ним уж повести разговор по своему!! Что? Нейтральная страна? Вы ее боитесь? А что она нам сделает? Международный договор? О нем поговорим и его урегулируем потом. Может быть, составим новый… И новый наверняка будем уважать, а сейчас — к чорту международный договор! Подать Жибрама! Взять Жибрама! Силою, если Швейцария не выдаст добровольно!

И три срочных поезда, набитых десятками отборнейших рот Франции и Англии, двинулись к границе нейтрального государства, проникли в самое его сердце и, несмотря на протесты швейцарского правительства и раздражение населения, добрались до шалэ Брудерера под Маттергорном, нагрянули, как снег на голову, на химика, окружили тесным кольцом в полторы тысячи человек и привели к поезду. А поезд умчал его в Париж.

XII.

ПАРИЖ был возбужден, как стадо обезьян от появления тигра.

Везут Бетье!!!

На вокзале его встретила многотысячная толпа. Она кричала, бесновалась, отталкивала солдат и полицейских, требовала смерти химика. И когда с большим трудом оцепили площадь, где стоял автомобиль, и посадили Жибрама, толпа преградила ход машине. Вызвали помощь, автомобиль оцепили тройным кольцом охраны и медленно, все время прочищая путь сквозь толпы, повезли химика по направлению ко дворцу юстиции. А потоки людей росли. Они запрудили все соседние улицы, покрывали черным налетом, точно выпавшая печная сажа, крыши, балконы, окна, двери, автобусы и омнибусы, и стотысячеязыким ртом кричали:

— Смерть мерзавцу! Негодяй! Предатель!

И в то же время толпа жадно осматривала «негодяя» с головы до ног. Отмечала каждую деталь его костюма. Запечатлевала выражение лица, глаз, губ. Поглощала памятью движения его головы, рук, туловища.

Все кругом бесновалось. Все улицы, при появлении кортежа с химиком, немедленно превращались в Броккен с его шабашом чертей и ведьм. И среди ада злобы и воплей только Бетье-Жибрам сохранял полное хладнокровие. Он спокойно сидел и, насупив брови, осматривал толпу медленным и острым взглядом, не обнаруживая своих мыслей и чувств.

Опять во все страны света понеслись радио-волны. Они известили население всего мира не о согласии правительств на требования Жибрама, а об его аресте. А арест был связан с беспримерным в истории нарушением прав нейтральной Швейцарии…

Допрос Жибрама-Бетье решили произвести публично, в соединенном трибунале из военных и штатских властей обоих государств, в присутствии членов палат и сената. Место допроса — Париж.

Он был введен под конвоем сильных, здоровенных солдат. На него направились сотни биноклей, лорнетов, пенснэ, тысячи невооруженных глаз. Все это море голов, тел, рук, ног и языков зашевелилось при появлении химика, как шевелятся листья леса от начинающегося града.

Жибрам смотрел на них спокойно и гордо. Он — все тот же низенький, живой, во не вылощенный и кругленький, каким он много месяцев назад появился у военного министра, а худой, со своими запавшими в орбиты глазами, лохматый, одетый в потертый, запачканный костюм. Волосы рыжие, лицо коричневое — мулата, бежавшего тогда из лаборатории.

— Вот странно, да он совсем непохож на Бетье, изображенного на фотографии. Как же его ловили?..

Бетье-Жибрам стоял, осматривал всех, молчал и ждал.

Собрание открыл президент французской республики.

— Гражданин Бетье! Мы не знаем, кто вы, и очень плохо знаем, что вам нужно. Но нам очень хорошо известно, что вы нарушили мирное течение жизни двух государств. Вы поставили под знак вопроса существовании целых трех миллионов граждан, а самое главное — подорвали веру в гений человека. Кто теперь думает, что с появлением гениального лица на жизненной сцене человеческое общество улучшит свой быт, станет непобедимее в борьбе со своим исконным врагом — природой? Свой талант вы использовали на зло человечеству! Конечно, в целом оно не погибнет от вашего изобретения. Однако, это изо р чтение все-таки смертельно опасно для миллионов наших граждан. И если они погибнут, — погибнете злою смертью и вы, а кроме того ваше имя будет передано потомству, как имя врага человеческою рода. Мы собрались здесь, чтобы потребовать от вас ответа, что вам нужно, какие конечные цели вы преследуете и немерены ли в скором времени избавить пораженных вами людей от ассепсанитаса?

Президент, взволнованный, сел и замолк.

Бетье взошел на трибуну, окруженный стражею, не спускавшей с него глаз. Он оглядел аудиторию и при мертвой тишине звонким, неприятным фальцетом начал:

— Господа! То, что я сейчас скажу, я уже говорил несколько лет тому назад и скажу в последний раз. Поэтому прошу выслушать меня внимательно и спокойно. Прошу знать и запомнить, что мои слова будут категоричны, никаких опровержений, оспариваний я не потребую и не приму.

Итак — что мне от вас нужно?

Господа! Я считаю войны, которыми время от времени забавляется человечество, настолько позорным и губительным занятием, что с течением времени люди должны выродиться в расу мелких гиббонов, тех самых, от которых они произошли. Допустить для человечества такой конец нельзя. Тысячи утопистов стремились убедить людей отказаться от самоистребления, но иных из них заставляли платиться за свою проповедь головой. Страннее всего то, что в мирное время люди, повидимому, проникались миром. Но являлся на сцену какой-нибудь капризный властитель, кричал — объявляю войну! — и человечество послушно, как стадо мясного скота под кнутом погонщика, шло на убой. И еще хуже! Существуют сотни учебных заведений, где тысячи ученых обучают десятки тысяч неученых, как по всем правилам науки толпу живых людей превратить в кучу трупов! Наука на службе истребления! До этого, в эпоху варварства, не мог додуматься никакой Атилла, несмотря на всю свою свирепость! Наконец, еще одно явление: самих организаторов войн люди неизменно возводили в сан героев. Они любовно корпели над их биографиями, бережно передавали потомству описания их преступных похождений в тысячах томов.

Я — химик Жибрам-Бетье — я пытался убедить людей по собственной воле отказаться от мании массового убийства, именуемого войной. Восемь лет тому назад вот по этим самым залам бродил совершенно мирный человек, одержимый одним страстным желанием — уничтожить войны простой инъекцией. И что он встретил? От него старались отделаться, как от налета проказы. Его чуть не спускали с этих лестниц услужливыми руками нанятых подлецов и дисциплинированных дураков.

О, милое моей человеческой душе — милое, подлое, великое и тупое человечество! Сколько вдохновенных, счастливых минут пережил я, обдумывая проблемы твоего возрождения! И сколько горячих слез пролил я, обозревая мыслью твою вековечную манеру расправляться с теми, кто тебе же нес свои силы и таланты! И как мне, который слышит только обвинение в том, что он враг рода человеческого, не укрепиться в решении лечить твои воинственные склонности, не спрашиваясь тебя, и даже заведомо против твоей воли, как лечат больных в бреду!

Да, — это я одел в ассепсанитас две армии. Я сознательно, сыграв на разрушительных, диких инстинктах ваших командных сфер, предложил раз брызгать по фронтам эссенцию, вызывающую в ткани свойства беспощадной липкости. Своими слабыми руками (их только две!) я не мог схватить за шиворот миллионы людей и отпустить их под условием инъекции, и за меня эту задачу блестяще выполнил мой ассепсанитас, продукт моего гения. Он охватил ваших бойцов безжалостными присосками и готов высосать из них их жизни, а освободит их только тогда, когда захочу я. Вы все — командиры армий, вы — ничто! Теперь командир их и вас всех — я!

И вот, перед лицом всего мира, который прислушивается так же, как и вы, к каждому звуку моей речи, я, я, химик Жан-Жак Жибрам-Бетье, объявляю: Я дам свободу и жизнь всем миллионам прилипших, но каждый из них за свою жизнь обязан предварительно подвергнуться некоторой инъекции. В его мозг будет влито всего две капли жидкости с целью убить всякую склонность не только к войне, но и просто к вражде. Операцию вливания я готов начать немедленно, как мне дадут возможность. С другой стороны, правительства подпишут со мною акт о том, что они обязуются подвергнуть инъекции все мужское население в возрасте от 17 до 40 лет в течение ближайших лет. Для этого организуются специальные пункты и уделяются государственные средства.

Бетье приподнялся, окинул горящим взглядом аудиторию и крикнул:

— Господа! Вы слышали мои условия. Клянусь лучезарной идеей мира! — Я не отступлюсь от них даже перед пытками! Но если вы согласны, — тогда я и вся моя жизнь — в вашем распоряжении.

Несколько минут длилось молчание. Затем разразилась буря. Взвились кверху кулаки и голоса. Кто кричал — Смерть предателю! — Кто — Его надо охранять, чтобы не убили… — Кто: — Он великий реформатор! — Кто — Он просто авантюрист! — Часть депутатов выражала полную солидарность со взглядами и поведением химика и решила сейчас же организовать партию «бетистов», чтобы пропагандировать его идеи. Другая часть требовала изгнания из Франции «бетистов». На некоторых скамьях начиналась схватка…

Затем химику задали вопрос:

— Почему он не хочет совершить свою инъекцию после освобождения всех от липучки?

— Почему? Да просто потому, что, освободившись от нее, люди могут не захотеть инъекции, а меня несомненно уничтожат!

— А если население откажется выполнить договор с вами об инъекции, что тогда?

— Что? А что вы делали, когда население отказывалось прививать оспу или соблюдать карантинные правила во время чумы, холеры и т. п.?

К президенту наклонился генерал Серсиль и сказал:

— С фанатиком, м-сье, не приходится спорить… Пожертвуем мозговыми полушариями этих миллионов, чтобы избавить их от ассепсанитаса. А там — мы не знаем, что будет… Примем и подпишем договор.

XIII.

12 мая, в 6 часов утра, Жибрам уже работал в амбулатории. С одной его стороны стояла кучка ассистентов в белых халатах, а с другой— толпа «залепленных», как они сами себя называли. Залепленные были обеих национальностей — французы и англичане. По договору, и те и другие пользовались инъекцией на равных правах. Снаружи здания, у дверей, тысячи «залепленных» запрудили улицу и, бледные, худые, злые, стонущие, оспаривали друг у друга очередь прививки.

К химику подводили людей с выбритыми начисто головами. Они садились перед ним на стул. Указательным пальцем он нащупывал какое-то, ему одному ведомое, углубление на черепе. Потом накладывал на него платиновую пластинку с миниатюрным моторчиком, штифтами и крошечной вороночкой сверху. В вороночке виднелась прозрачная жидкость. Жидкость смачивала крошечное платиновое сверло. Моторчик мгновение быстро вращался. Химик затем брал короткий тонкий шприц, вкладывал в просверленное отверстие и впускал две капли фиолетоватой жидкости. Наконец, прикладывал к отверстию смоченную ватку, и «больной» вставал. Ему сейчас же вручался маленький флакончик с мутной розовой жидкостью — «дезассепс». Нескольких его капель на рукомойник воды достаточно было, чтобы вода приобрела свойства смывать липкий ассепсанитас без остатка.

— Берегите жидкость. Второй порции вам не будет дано. Следующий…

Среди ассистентов Жибрама были известные врачи и ученые. Они пребывали здесь волею химика и предписанием министра здравоохранения. Их назначение было в том, чтобы научиться угадывать на черепных крышках «залепленных» те самые углубления, под которыми таился «воинственный» узелок человека.

— Вот — видите? Бугорок — справа от этого места, несколько синеватого оттенка; я его называю бугорком № 13, если счет вести от лба, и другой слева — № 9. Углубление всегда между ними… т. е. большею частью. Строго говоря, их расположение индивидуально… Бывает и наоборот: № 13 помещается слева, а 9 — справа. Иногда они располагаются даже так, что один спереди, а другой сзади, но тогда углубление передвигается немного к середине темени. Понятно? Впрочем, я покажу.

— М-сье Жибрам! А вот здесь в одном месте три возвышеньица, а углубления совсем нет. Где же оно?

— А потому его и нет, что на его месте этот бугорок. Его и надо пронизывать.

— Следовательно, углубление бывает не всегда?

— Конечно, я и не говорил, что всегда. Понимаете — индивидуально… Но вы не смущайтесь. Вы привыкните и дальше станете это место находить наугад, чутьем, по еле уловимым признакам. Я, например, могу его угадать в темноте, на ощупь…

Ассистенты добросовестно смотрели, щупали, но таинственное углубление им не давалось. Между тем, сам Бетье работал быстро, почти с проворством машины, и два десятка парикмахеров едва успевали брить головы «больным», непрерывным ручьем втекавшим в амбулаторию.

_{Сам Бетье делал прививки быстро, почти с проворством машины…}

Один из врачей приспособился только вливать капли в отверстие, просверленное Жибрамом. Но и тогда за день успевали совершить инъекцию лишь тысяче человек. А их были миллионы.

Первыми под шприц химика пошли командующие частями войск. Жибрам сделал такой отбор из своих соображений: командный состав он считал более пропитанным воинственными традициями, чем солдат.

— У них и узелки больше… объяснял он окружающим.

Но привилегия быть освобожденным от липучки ранее, в первую очередь, вызвала возмущение среди «облепленных». Офицеры и генералы сначала? Почему? Равенство! Здесь должен быть соблюден тот же процент, что и в действующих частях! Там на 50 солдат приходился один офицер. Пусть та же пропорция имеет место и здесь…

На второй день работа Бетье ускорилась: он намечал лишь точку, где необходимо производить сверление. Само сверление делал ассистент. Работа ускорилась до 2.000 человек в день. И все-таки цифра была ничтожно мала по сравнению с миллионами «облепленных». На это обратили внимание Бетье.

— Но, чорт бери! Пускай же учатся! Не виноват же я, что в ассистенты мне командируют двояковыпуклых дураков!

«Дураки» старались изо всех сил, отыскивали «воинственные» центры самостоятельно, и, отыскав, пытались делать вливание. Однако после их операций большая часть «больных» или умирали, или заболевали тяжелыми формами мозгового расстройства. Их неудачи вызвали новое возмущенна К ним никто не хотел итти под шприц.

XIV.

ЕЩЕ через день утром химику донесли, что толпа напала на лабораторию, где изготовлялся дезассепс, разгромила ее, разграбила флаконы и баллоны с жидкостью, а оборудование изувечила. Необходимо нужно было спешно создать новую лабораторию. «Залепленные» требовали расстрела виновных.

Через несколько часов на улице, перед амбулаторией, возник спор между штатскими и военными. Они пререкались из за первой очереди на прививку. Военные основывали свое право на первенство на том, что они «проливали кровь», а штатские — на том, что в тылу они изготовляли одежду, вооружение, пищу для военных.

— Очень хорошо нас одели… в ассепсанитас, — кричали военные, — за такую одежду вешать надо…

— А вы зачем в нее одевались? Боялись пуль? Трусили?

— А вы зачем: От храбрости? Не боялись, что прилипнете? Если не боялись, идите последними, а мы пойдем первые…

Спор перешел в драку. Вмешалась полиция. Так или иначе являлась необходимость очередь привести в порядок.

Прошли еще сутки.

Из Англии пришли сведения об огромных демонстрациях «залепленных». Они негодовали на медленность инъекции и требовали от правительства ее ускорения.

Затем в обоих государствах началось массовое умирание «залепленных» от удушения. Трупы их часто находили прямо на улице. Они производили страшное впечатление: лица их были темные, посиневшие, как у удавленников. Там, где сорвана была одежда, виднелась творожистая липкая масса. Особенно много их было в районе фронта.

Стала развиваться паника, как во время эпидемии. Многие думали, что липучка — заразная болезнь. В Англии говорили, что облепление устроили французы, во Франции — что англичане. Всем казалось невероятным, чтобы один человек мог «напустить» липкость на два государства и не желает от нее избавить из-за того лишь, что предварительно ему угодно сделать какую-то прививку.

Паника ширилась. Бежали из домов, где оказывался умерший «залепленный», отказывались их убирать. Отовсюду несся плач, кряки отчаяния. Возникали маленькие бунты, усмирять которые призывались войска. Очень часто во главе бунтующих стояли женщины и дети, неистово требовавшие от властей, чтобы их мужей, братьев или сыновей немедленно освобождали от ассепсанптаса. Медленность прививок объясняли нераспорядительностью, тем, что докторам на «больных» хочется заработать, и тем, что первыми пускают генералов, а не простых солдат.

На дезассепсе возникла спекуляция. Спекулянты поджидали у дверей амбулатории «привитых» и за огромные деньги предлагали им уступить баночку с жидкостью. Продавших дезассепс обещали снова устроить в очередь.

Появились продавцы фальсифицированной жидкости. Но, обыкновенно, после того, как фальсификация раскрывалась, обманщиков жестоко избивали. Бывали случаи и ограбления обладателей дезассепса целой шайкой каких нибудь родственников облепленного, дни которого были сочтены.

Открывались специальные лавочки для продажи средства от липучки, полученного тем или иным путем. Дезассепс крали непосредственно и у Бетье, часто тут же, в амбулатории, из-под рук.

Время от времени к химику врывался «больной» и говорил, что его обманули, что порция жидкости, данная ему, оказывалась никуда негодной, и просил новой порции.

Жибраму все время докладывали о положении «облепленных». Докладывали против его воли, с целью вынудить на изготовление большего количества жидкости и раздачи ее без инъекции. Его это всегда приводило в раздражение, и он стереотипно говорил:

— Получит тот, кому сделано вливание. И ни склянки больше. Война может и должна быть уничтожена с корнем!

— Но ведь вы не успеете прививку сделать всем. Ведь вас ожидают миллионы. Посмотрите — начинается повальная смерть! Тысячи умирают от удушения!

— Я в этом не виноват: пусть мне помогают ваши ученые. Разве я их не брался учить, как прививать? А где они? С другой стороны — продлись война — разве людей не умерло бы те же миллионы? А здесь они живы и получают инъекцию.

— Но они не живы, они умирают…

— Я прошу вас, — резко обрывал Бетье, — прекратить разговор. Вы отнимаете у меня время и силы, а я за этот промежуток уже пропустил бы десяток человек…

От него отходили мрачные, раздраженные его упорством.

А он работал, не покладая рук, хотя организм его держался одним нервным возбуждением. Ему хотелось отдохнуть, заснуть, но разве он мог позволить себе сон, когда так много работы, когда он у цели и когда ее окончательное достижение зависило от того, успеет ли он пропустить через свои руки всех «больных». Ведь, он боролся с войной, и вот этими точками, что он отмечал на черепах «облипших», он наносил ей смертельный удар! И имел ли он право именно сейчас растрачивать свое время на глупый сон и без образную еду!

В обоих государствах царило возбуждение. Бетье перепутал в них жизнь. Его липучка заслонила собою все: она стала центром внимания парламентов, научных обществ, семейных бесед, уличной жизни, даже театров, даже кабарэ. О ней читались лекции, ее громили с церковных кафедр, изучали в лабораториях, о ней говорили и столетние старики, и трехлетние дети. И возбуждение росло. Вздымался кверху огромный вал раздражения и злобы.

XV.

ОДНАЖДЫ утром, когда поглощенный работой химик ничего не замечал, он вдруг очнулся, потому что его кто-то усиленно тряс за рукав.

— М-сье, вас просят туда… на балкон… народ вызывает.

— Какой народ? Ведь, я же просил меня не беспокоить. Вы же сами торопите меня с прививкой!

— Но это, м-сье, исключительный случай. Вот вы выйдите, на минуту…

Бетье вышел на балкон. Одну сторону улицы, начиная от дверей, занимал хвост облепленных, а другую — огромная процессия детей. И как только он появился, детская толпа закричала сначала:

— Да здравствует Бетье! А потом на стул взобрался мальчик лет двенадцати и произнес с чьих-то слов заученную речь:

— М-сье Жибрам! Мы — дети наших отцов, умирающих от липучки. Они не дождутся своей очереди и умрут. Мы останемся сиротами после них. Мы очень просим вас дать нашим родителям и братьям по склянке дезассепса, а вливание капель в мозги они обязываются сделать потом, как только вы им прикажете притти! Просим вас со слезами!

И дети упали на колени и стали плакать. Бетье стал красен, как кирпич. Ничего не сказав, он ушел с балкона и хлопнул дверью.

— Зачем эта комедия? Кто прислал сюда детей? Зачем вы без конца меня энервируете и мешаете планомерно работать? Я сказал раз навсегда, что от своей программы не отступлюсь!

Он снова углубился в работу. А на улице поднялся гул возбужденных голосов— детских и взрослых.

— Зверь!.. Подлец! Он морит людей! Смерть Жибраму-Бетье!

Гул то рос, то ослабевал, наконец, затих где-то вдали.

Работа шла час, другой… Внезапно гул возник с другого конца улицы. Усиливался, усиливался и перешел в рев. Жибрам оторвался от черепа, на котором он хотел поставить точку, и прислушался.

— Что там такое? Схватка, драка? Как будто нечто необычное! Возможно, что новая толпа «облепленных» нагрянула сюда и оттесняет занявших место перед амбулаторией, чтобы самой попасть на инъекцию.

Рев стал рости с ужасающей силой. В окна ворвалось несколько огромных камней, зазвенели разбитые стекла. Все переполошились. Сквозь щели в стеклах, вслед за камнями влетели исступленные крики:

— Смерть подлецу!! Подать его сюда!

В амбулаторию вбежало несколько человек растерзанных, бледных.

— М-сье, спасайтесь скорее!.. Вас убьют!!

Бетье бросил взгляд на дверь. Оттуда показалось несколько озверелых лиц. Взглянув на них, он мгновенно понял, что с ним сейчас же будет покончено, что он будет убит или изувечен если не убежит.

Спасаться! И он ринулся к противоположной двери. Зацепил за стол, распахнул дверь, побежал… Слышал, как преследователи от него не отставали, как за его спиной раздавалось отрывистое, хриплое рычание:

— …Не уйдешь… нет… Ах, ты, гадина! Хватай его… Стой, скотина, тебе говорят! Стой!

Бетье со скоростью падающего камня катился по какой-то лестнице вниз, к подвалу, в темноту, где — он чувствовал инстинктивно, — ему легче скрыться с глаз врага.

И врага, вдруг, действительно, не стало слышно, а он с последней ступени куда-то спрыгнул…

И почувствовал неожиданно, что ноги его увязли. Их сцепило нечто клейкое. Он не мог уже двинуться и бежать. Тогда он рванулся, потерял равновесие и упал.

— Аа! Что же это? Неужели ассепсанитас? Да, да! Это она, его липучка! Он не может оторвать от нее своих ладоней и колен!

Тем не менее он встал, попытался двинуться и снова упал, теперь уже боком, коснувшись ассепсанитаса щекой.

Рванулся, но щеку словно обожгло каленым железом, и что-то теплое и влажное поползло по ней вниз. Неужели кровь?

Он вдруг почувствовал страшную усталость. Ах, как хорошо бы полежать, отдохнуть, выспаться!

Он перестал двигаться и прильнул тою же щекою к липкому ложу. Липучка в тот же момент завладела щекою, кончиком носа, частью рта, глазом. Больше половины его туловища было у нее в плену. Но им овладело непреодолимое чувство покоя, и в то время, как оно охватывало его сознание, липучка постепенно обволакивала его тело, залепляла его рот.

Внезапно сознание его проснулось. Да, ведь, это смерть! Он здесь один. Кто и когда сюда спустится, чтобы его отыскать? И как попала сюда липучка? Умереть здесь, одному, бесславно и бесполезно! И погибнут миллионы залепленных! Он ставил их жизнь на карту, сознательно ставил, но он хотел сохранить согни миллионов человеческих жизней в будущем. Он хотел возродить все человечество. И теперь он умирает… И точно молния прорезала его сознание. В своем бессилии физическом он вдруг прозрел и познал, как бессильна была его гордая идея — одному и поработить, и возродить весь мир. Жалкий безумец, он хотел сам, один, прекратить вражду на земле. И вот…

Он еще раз рванулся, встал, упал, снова встал. Наконец, опрокинулся навзничь, силясь залепленными руками освободить от ткани рот. И совершенно его закрыл. Тогда он стал кричать о помощи и биться. Но это были уже предсмертные, хриплые и глухие вопли… Он был окутан ассепсанитасом, как покойник саваном. Липучка задушила его.

ШУМ КРАСНОЙ ПЛОЩАДИ

Рассказ Б. Никонова

Иллюстрации И. Владимирова

Моя жена уехала в Москву.

Я проводил ее и вернулся с вокзала домой пешком через поля. У нас вокзал находится далеко за городом, и к нему ведет широкая дорога, обсаженная вековыми березами. Дорога красивая, удобная и поэтическая, но очень длинная. По ней лишь ездят. А пешком ходят прямо полем, пешеходными уютными тропинками и маленькими мостами через овраги. Так гораздо ближе.

Поезд ушел вечером, когда уже розовели верхушки деревьев и догорали последним ярким блеском окна домов и церковные кресты. Розовел на солнце и дым поезда, и у меня было такое мимолетное впечатление, будто я на все смотрю сквозь розовые очки. Я провожал поезд глазами, пока не нырнул в лес последний вагон. Над деревьями заклубилось розовое облачко и исчезло… И я подумал: «Эта розовое облачко — последний привет Нади. Это — ее мысль, ее забота обо мне!»

Я шел, не торопясь, домой. Торопиться было некуда. Меня никто не ждал дома. Мне было слегка грустно, но в то же время отъезд Нади был для меня приятен. Я сам с трудом признавался себе в этом, но все-таки ощущение розовых очков не пропадало… Я любил жену. Мы жили очень дружно. Но с течением времени мне все более и более хотелось — хотя бы на краткое время — домашнего одиночества и свободы. Люди устают друг от друга и утомляют один другого, даже самые близкие. Утомляет однообразие разговоров, интонаций, привычек. Утомляет (что греха таить!) и та мелочная опека, которой так часто грешат супруги по отношению друг к другу. Я боюсь это утверждать, но это вполне возможно: туже усталость и жажду свободы, хотя бы самой маленькой и невинной, быть может, испытывала и Надя, когда она решила побывать в Москве у дяди, показаться московским врачам (без всякой особой надобности!) и сделать кое-какие покупки (тоже). Я не мог поехать вместе с ней, потому что был связан службой.

Я шел, не торопясь, по благоухающей полевой дороге и испытывал двойственное ощущение. Мне было как-то неловко, не по себе, словно я потерял что-то, или заблудился, оставшись в одиночестве. И в то-же время у меня было легкое чувство свободы и независимости. Я походил на школьника, которому дали продолжительный вакат. Бывало, в детстве я бродил вот так-же, как сейчас, по полю в первые дни каникул, и тоже чувствовал будто что-то потерял и чего-то мне не хватает — и одновременно с этим меня охватывало непривычное и странное чувство свободы. Правда, теперь все это было немножко сумрачнее: не было прежней безоблачности…

«Что я буду теперь делать, пока Нади нет?» — в сотый раз спрашивал я себя. Обязательной служебной работы летом у меня было мало; дни были долгие. И я решил, что буду теперь целыми часами сидеть на реке с удочкой. Надя не любила моего увлечения рыболовством, потому что она оставалась тогда одна дома и скучала. А если приходила ко мне на берег, то тоже скучала и тоже оставалась одна, ибо я за своими удочками забывал все на свете. Но теперь скучать и оставаться дома было некому, и я не без удовольствия помышлял о рыбной ловле.

Но с еще большим удовольствием, почти с восторгом я помышлял о другом, — совершенно новом для меня удовольствии, которое меня нынче ждало и тоже требовало одиночества и забвения всего на свете: о радио!

Оно, правда, еще не работало. В кабинете у меня уже стоял радиоприемник, но не была поставлена антенна. Мне обещали все устроить и наладить завтра или послезавтра. Надя, уезжая, говорила: «Ну, теперь я буду спокойна: ты будешь по вечерам сидеть дома и слушать концерты вместо того, чтобы промачивать ноги на реке!» А я ей говорил: «Я буду слушать Москву и таким образом буду там вместе с тобой!»

Уютные полевые тропинки, пахнущие медом и мятой, привели меня незаметно в город и сменились деревянными тротуарами. Вот и моя квартира в одноэтажном сером доме с палисадником. У калитки чья-то коза жует только что сорванную со столба афишу о концерте. Уходят по зеленой травке на покой гуси. Так все тихо тут и патриархально! А Надя в это время несется в громыхающем поезде в громыхающий, загадочный, и жуткий город, в бешеную сумятицу столичной жизни… Завтра или послезавтра и я приобщусь к Этой громыхающей сумятице: волшебныеструны радио расскажут и мне о ней!

В комнатах было тихо и прохладно. Я с некоторой опаской думал о моменте одинокого возвращения: не покажется-ли мне чересчур печальным мой опустевший приют? Но нет, я не стану лгать! Дом опустел, но мне это не было тяжело. Я лишь еще раз почувствовал свободу и покой…

Я долго пил чай, а потом побрел в кабинет и любовался радиоприемником. «Завтра» — говорил я себе: «Завтра я поверну вот эту штучку, надену на голову, вот эту рогульку с радиоушами — и в меня войдет целый новый мир: лекции, декламация, музыка! Как все это необыкновенно!

_____

На другой день не случилось ничего необыкновенного. Утром я поскучал немного о Наде, побеспокоился, почему нет письма? Потом просидел свои шесть часов в канцелярии. Потом пообедал. И после обеда получил открытку от Нади. Она писала с дороги: «Еду отлично! Здорова, и все благополучно! Береги себя!» У меня сразу отлегло от сердца, и я со спокойной совестью отправился рыбачить. Совет Нади беречь себя я понял в том смысле, что следует надеть галоши, чтобы не промочить ног. Но галоши я оставил в траве и вспомнил о них только ложась дома спать. Утром бегала на берег Марфуша, но галош уже не оказалось. Я решил не писать об этом Наде, чтобы не портить ей настроения.

Антенна была готова. Я с нетерпением ждал вечера. Я ждал минуты, когда можно будет, наконец, вступить в таинственное и чудесное общение с эфиром. Я уже заранее знал, что с шести часов будет передача из Москвы. Меня крайне занимала мысль: может быть на том концерте, который я буду слушать по радио, будет присутствовать там, в Москве, — Надя. Может быть, я даже услышу ее голос, если ей вздумается закричать «браво» или вызывать артистов? Как жаль, что я не уговорился с ней заранее относительно этого! «Непременно напишу ей об этом!» — решил я.

Рыбачить я уже не пошел; я был слишком поглощен радио. Я постарался обставить радио-сеанс наивысшим комфортом: поставил столик с приемником в прохладный уголок у окна, придвинул широкое мягкое кресло и даже надел на себя широчайший халат, чтобы ничто не стесняло меня и не отвлекало от наслаждения. Мне странно вспоминать теперь обо всем этом ребячестве после того, что потом произошло…

И вот, я, наконец, познал тайны радио-вещаний!

Я услышал проникновенные, задушевные слова, произносимые приятным баритоном: «Алло, алло! Слушайте, граждане! Говорит Москва!» За пятьсот километров баритон говорил мне так-же легко, просто и громко, как будто находился со мною рядом, здесь, в комнате! Затем послышались звуки скрипки. Я живо, почти до галлюцинации, представил себе, что сижу в громадном ярко освещенном зале. Рядом со мною сидят чудесные красавицы, нежные и грациозные, как лебеди, и красота их странно и чудесно сочетается с пением скрипки, словно они образы, порожденные музыкой. Потом запел тенор — и предо мной открылись какие-то сказочные палаты с хрустальными колоннами. Заиграл оркестр— и в хрустальных палатах в светлой пляске закружились люди с цветными факелами в руках. Потом грянул тяжкий громовый раскат, зазвенели разбитые хрустальные окна, и нахлынула орда разбойников. Я слышал дикие вопли, звон оружия. Вспыхнуло пламя и охватило все собою, и с грохотом упали и разбились хрустальные колонны, и все потемнело и пропало. И смолкли последние звуки оркестра…

Я был в восторге; Я бредил на яву под влиянием музыки и сознания, что я приобщен к чудесам человеческого гения. Я был в эти мгновения абсолютно, безоблачно счастлив. Я был в каком-то трансе лучезарного благополучия.

Концерт кончился. Задушевный голос объявил: «Граждане, слушайте, слушайте! Сейчас вы услышите бой часов Спасской башни! А перед этим послушайте шум уличного движения в Москве. Даю Красную площадь!»

И я вдруг почувствовал себя перенесенным с концерта на городскую улицу. Сказочные образы исчезли. Мне ясно представилось, что кругом меня в синеватом свете уличных фонарей сновали темные фигуры прохожих. Кто-то смеялся, кто-то громко чихнул. Шаркали шаги по тротуару. Визжал, и скрежетал, и звенел трамвай. Эти звуки — и чиханье человека, и звонки трамвая, передавались удивительно реально. Послышался грохот телеги и понуканье извозчика. То тут, то там вспыхивали голоса людей и сливались с другими уличными звуками в какую-то странную, немного дикую симфонию. Шум огромного битком набитого людьми города звучал в моих ушах, концентрируясь в коробке приемника. Какой чудесный гений мог заключить в эту небольшую металлическую коробку всю эту призрачную, немного жуткую ночную жизнь Москвы?

Я подумал: «Где-то сейчас Надя? Может быть, сидит с дядей в шикарном ресторане после концерта? А может быть, уже давно спит у себя в комнате?»

Взвыл грубым ревом автомобиль. Как хорошо было слышно его! Как отчетливо! Послышались испуганные голоса: «Стой! Держи!» Как чудесно передавался тембр голосов и выражение! Я засмеялся от удовольствия. Сидя у себя дома, за полтысячи верст от Москвы, я присутствовал при каком-то уличном московском скандале! Не замечательно-ли это? Не смешно-ли?

Разлилась трель милиционерского свистка. Как славно свистят московские милиционеры: даже у нас слышно! Вот, приедет Надя, я расскажу ей, и мы посмеемся!

………………..

Вдруг меня словно обожгло. Я вскочил и едва не оборвал шнур.

В гуле площади, в реве автомобиля, с которым очевидно что то случилось, среди испуганных и гневных голосов я ясно расслышал крик Нади…

_{Вдруг меня словно обожгло. В гуле площади, в реве автомобиля, среди испуганных и гневных голосов, я явно расслышал крик Нади…}

Кричала Надя! Это была она! И как кричала! Так кричат люди лишь в минуты опасности и отчаяния… И самое страшное было то, что она звала меня!.. Звала привычным уменьшительным ласковым именем, как, бывало, звала в минуты замешательства, когда нужно было помочь ей…

Я обливался холодным потом. Шум Красной площади звучал в ушах, хотя я уже снял аппарат. Я чувствовал, что схожу с ума. Я снова надел радио-уши: крики прекратились. Слышалось мелодическое пение колоколов кремлевской башни.

_____

Я бросил радио. Я сновал по комнате из угла в угол в величайшем волнении. Что это было? Неужели это галлюцинация? Или просто ошибка? Совпадение имени, голоса?

Нет, это было все не то! Если это галлюцинация, то почему такая зловещая, такая ужасная, в то время, когда я был настроен самым розовым образом? И если это простое совпадение, то как могло случиться, что совпало сразу так много обстоятельств?

А если это кричала в самом деле Надя? Что с ней случилось на площади? Почему она звала меня?

Я не спал всю ночь и чувствовал, что схожу с ума. Рано утром я побежал на телеграф и отправил дяде телеграмму: «Здорова-ли Надя?»

Утром, на свету, в шуме дня, мне стало немного легче, и я уже был готов считать все случившееся простой галлюцинацией. Мне было даже немного неловко телеграфировать дяде. Поэтому я и придумал такую форму: «Здорова-ли Надя?» вместо первоначальной: «Что случилось с Надей?» Первая редакция была вполне естественна для заботливого мужа. Вторая-же могла показаться нелепой, если с Надей ничего в действительности не случилось　.

Ответа я ждал с страшным волнением. Я старался внушить себе, что все благополучно, и что я зря впал в такое паническое настроение. Тем не менее, я даже не пошел на службу: такой хаос был в моей душе.

Через несколько часов пришел ответ: «Приезжай немедленно.»

Я был совершенно обескуражен. Я пал духом. Все остальное я припоминаю теперь как во сне. Помню, что выехал с тем-же вечерним поездом, с каким выехала три дня назад Надя. Помню, что так-же розовели дома в огне заката, и сияли кресты на соборе. Помню, что я ехал в переполненном жестком вагоне, не имея возможности даже присесть. Я всю ночь простоял на площадке у окна и чувствовал, что все равно не могу ни спать, ни забыться. Я напряженно вглядывался вперед, стараясь различить в утренней дымке громадный страшный город с его Красной площадью, шум которой ворвался в мое сознание и отравил меня ужасом, тоской и ожиданием какого-то непоправимого бедствия…

_____

На вокзале меня встретил дядя.

— Ну, что? — только и мог я спросить сдавленным голосом.

Он обнял меня за талию и повлек куда-то в сторону. У него был странный вид: растерянный, беспомощный.

— Едем скорее к Наде! — сказал я. — Что с ней?

— Поспеем! Нет надобности торопиться! — бормотал он, не глядя на меня — Давай, поговорим…

— Что вы говорите? — воскликнул я. — Почему не надо торопиться? Где Надя? У вас?

— Она очень, очень больна! — бормотал старик. — Тяжко больна, мой бедный друг!

— Послушайте, — сказал я. С ней случилось что-то? На Красной площади?

— Да, да! — произнес он удивленным тоном: — Как ты узнал? Именно, там!.. Но не спрашивай меня! Я сам ничего не знаю! Я там не был… Она была вечером в театре и не вернулась… Ее привезли уже… уже…

Он не договорил и всхлипнул.

…………………..

Подробности я узнал вскоре.

Надя попала под какой-то пьяный автомобиль на площади. У ней были сломаны обе ноги. Она умерла через несколько минут там-же, на площади, от шока.

Почему она попала на Красную площадь, и как все это случилось, — я не знаю и не узнаю никогда. Но ее крик, ее предсмертный зов звучат в моих ушах. Первая мысль ее в тот ужасный момент была обо мне. Первое имя, первый призыв — было мое имя и призыв меня. Думала-ли опа, могла-ли она думать и предполагать, что я ее услышу?..

Ее зов, ее крик мне передало радио… Ужасное, жестокое изобретение человеческого гения! Отныне я чураюсь его, ненавижу его! Не могу без ужаса видеть эти натянутые над землей струны! Судьба сыграла на них страшную для меня мелодию!

Систематический Литературный Конкурс «Мира Приключений» 1928 г.

В каждой книжке «Мира Приключений», начиная с этой декабрьской, будет печататься по одному рассказу на премию в 100 рублей для подписчиков, то есть в течение 1928 года будет дано 12 рассказов с премиями на 1200 рублей.

Основное задание этого Систематического Литературного Конкурса нового типа — написать премируемое окончание к рассказу, помещенному без последней, заключительной главы.

Цель этого Систематического Литературного Конкурса — поощрить самодеятельность и работу читателя в области литературно — художественного творчества.

Рассказ задача № 1 «ГДЕ ВЫХОД?»

Иллюстрации С. Лузанова　

1.

Они задержались на маленькой терраске, примыкавшей к дачке. Доктор написал несколько слов на листке блокнота, затем подал листок провожавшему его мужчине. Тот прочитал: «Все признаки истерии. Постарайтесь создать спокойную обстановку. Ни в чем не противоречьте больной».

Доктор ушел. Мужчина проводил его за калитку и стал смотреть печальными голубыми глазами на расстилавшуюся перед ним картину.

В одной из двух небольших комнат, на старом потрепанном диване лежала молодая женщина с трагической складкой между бровями. Плотно сжав, почти закусив тонкие губы, она, не мигая, смотрела в угол.

Мужчина молча опустился на стул и, подперев голову руками, уставился на женщину.

— Что сказал доктор? — спросила женщина, не меняя положения.

Мужчина по движению губ понял вопрос и ответил глухим, странно неестественным голосом:

— Говорит, сильно расшатаны нервы. Необходим покой.

— Осел. Это и без него знают.

Женщина закрыла глаза. Мужчина украдкой вздохнул. Странное впечатление производило лицо мужчины: оно казалось одновременно и молодым, и старым. Глубокие напряженные морщины залегли наискось высокого, ясного лба. Такие же морщины оттягивали углы рта. Напряжение чувствовалось во всем: в голубых страдальческих глазах, в повороте головы, слегка склоненной на бок, в движениях каждого мускула на тонком, сухом лице. Черты лица были как будто правильны и красивы. И в то же время что-то неуловимо ассиметричное придавало этому лицу неестественное выражение.

В наступившем долгом и томительном молчании было слышно, как в кухне за печкой с назойливой пискотней возились мыши, как за открытым окном, на кустах обтрепанной рябины, гомонили воробьи. С поля монотонно, без перерывов, доносилась незамысловатая песня жаворонка.

Мужчина не слыхал ничего этого, как вообще не слыхал никаких звуков. Не отрывая взгляда, он следил за плотно сжатыми губами женщины: он был совершенно глух.

2.

«Уважаемая Инна Павловна!

Это — не ответ на ваше письмо. Я пишу независимо от него, имея потребность высказаться и объясниться. Ведь рано или поздно все равно этого не избежать. Вы упрекаете меня, будто я позабыл вас и охладел. Это не верно. Я вас, вероятно, никогда не позабуду. Слишком трудную и тернистую, но вместе с тем — прекрасную дорогу мы прошли вместе. Однако, сейчас, — вы должны понимать это, — нам гораздо человечнее пойти различными путями. Кроме чувства к вам во мне с неменьшей силой живет чувство к Николаю, моему старому, испытанному другу. Разумеется, это чувство совершенно иного порядка. Я не знаю, где мне взять слов, чтобы вы поняли меня! Поняли своим чутким, милым сердцем, своим ясным, возвышенным умом. Верьте, это не лесть. Какая уж тут лесть и кому она нужна при нашем положении! Чтобы распутать нелепый клубок нелепых отношений, мне хочется быть простым и ясным, хочется найти самые нужные, понятные слова, хочется, чтобы вы восприняли эти слова не чувством, — чувство плохой советчик, — а своим здравым умом, которым я всегда восторгался. Я несколько путаюсь, брожу вокруг да около. Не припишите мою растерянность обычному в таких случаях со стороны мужчины заметанию следов. Верьте, в моих побуждениях нет и тени эгоизма. Мне хочется только быть элементарно-человечным и, если не развязать, то разрубить проклятый узел, но разрубить, по возможности, безболезненно для близких мне людей. Из нас троих, связанных в этот дурацкий узел, кто-то должен пострадать кто-то принести маленькую жертву. Первым кем-то, — это ясно, — должен быть тот, у кого упорнее воля, кто более приспособлен к жизни. Таковым я считаю себя. Взглянем на положение, как на задачу, нас совершенно не касающуюся, разрешить которую нам надлежит из простого любопытства.

Вы — жена Николая, но вы и моя жена в то-же время. В культурном быту такая комбинация нетерпима. Правда, складываются подобные комбинации часто, слишком часто, но, заметьте, всегда отравляют радость существования, если только у входящих в них не совсем атрофировано чувство личного достоинства.

Из нас троих самый слабый — Николай. Он не может существовать без сторонней поддержки. Следовательно — за ним все права на то, что-бы не быть выбитым из привычной обстановки. Далее идете Вы. Вам поддержка необходима не менее, чем ему. В Николае вы ее найдете морально. Он вас любит, боготворит, вы это знаете и не можете равнодушно пройти мимо этого. Проверьте себя, отважьтесь кое-чем поступиться, попробуйте стать чуточку выше мещанской толпы. Что касается материальной поддержки, — я понимаю, — Николай в этом смысле плохая опора, — вы ее найдете во мне. Без предрассудков и ложных самолюбий! Я прошу и настаиваю на этом во имя нашей дружбы!

Теперь— главное. Видеться мы с вами больше не должны. Ни видеться, ни переписываться. Пусть мы умерли друг для друга. Постараемся перестрадать и стойко перенести рту взаимную потерю… Обдумайте, не спеша, это письмо. Продумайте заключенные в нем доводы, как долго и всесторонне продумывал их я. Других выходов я не вижу. Постарайтесь, чтобы это письмо не попалось на глаза Николаю. Это было бы бесцельной жестокостью.

Будьте счастливы. Пореже возвращайтесь мыслью к прошлому.

Владимир Казаров».

Инна Павловна в десятый раз перечитывала письмо. Она то впадала в оцепенение, то металась по дачке, в отчаянии ломая руки. Несколько раз она разражалась по-детски шумными слезами. Временами она принимала решение последовать доводам Казарова. Через минуту вскакивала, садилась к столу, чтобы написать ему умоляющее призывное письмо, но, не докончив, бросалась по лестнице, ведущей в мезонин, с намерением на груди мужа выплакать всю свою взбаломученную душу. Наконец, изнемогая в бессильной борьбе с собой, она упала на диван и забилась в судорогах мучительной истерики.

Наверху, в мезонине, слышались спокойные, неторопливые шаги глухого художника Николая Сергеевича Крамова.

3.

Крамов когда-то подавал блестящие надежды. Он окончил лауреатом Академию Художеств, получил заграничную командировку.

С Инной Павловной он познакомился на одном любительском спектакле в клубе. Это была совсем юная девушка, почти девочка, скромная и застенчивая. Шутя начавшееся знакомство вскоре перешло в серьезную связь, скрепленную обоюдным глубоким чувством.

Инна с жадностью, легко, хватала знания. У нее оказался талант к музыке и небольшой голосок. Она занималась тем и другим, но без мысли стать артисткой. Когда родился ребенок, Инна сразу забросила все и с жаром отдалась созданию уюта для народившейся семьи. Крамов был счастлив. Он безумно любил жену и ребенка и чувствовал в себе прилив сил, способный перевернуть весь мир. Когда выяснилась заграничная поездка, он решил взять с собой Инну и ребенка.

Нагрянувшая война перевернула все планы. Крамова призвали в войска. Годы войны были для Инны сплошным кошмаром. Лишенная поддержки мужа, без всяких средств к существованию, она выбивалась из сил, чтобы прокормить себя и мальчика. Она давала грошовые уроки музыки, позировала натурщицей, состояла сиделкой при сумасшедшей старухе, нанималась стирать белье.

В начале революции вернулся Крамов. В самый день его приезда мальчик, заболевший незадолго до этого скарлатиной, умер. Инна к этому времени представляла собою сплошной комок обнаженных нервов. Немногим лучше чувствовал себя и Крамов. Чтобы забыться после потери сына и наверстать упущенное время, он лихорадочно принялся за работу. Однако, не надолго. Вспыхнувшая гражданская война вновь бросила его на фронт.

В судьбе Инны на этот раз принял участие товарищ Крамова по академии, Владимир Николаевич Казаров, человек идеальной порядочности, но несколько суховатый, занимавший в то время в Петербурге один из революционных постов. Он определил Инну на службу, оказывал ей моральную поддержку, будил в обессиленной женщине веру в лучшее будущее и вообще следил за каждым ее шагом. Молодая женщина с надломленной волей чувствовала глубокую признательность к другу своего мужа. Между Инной и Казаровым возникла искренняя, чистая и светлая дружба. Любовь к жизни и сочувствие к человеческим страданиям являлись взаимной притягательной силой. Вскоре дружба незаметно перешла в более острое чувство, в чем, однако, обе стороны не хотели сознаться себе даже в мыслях.

_{Владимир Казаров}

Крамов в это время метался по гражданским фронтам: из Крыма на Волгу, с Волги в Сибирь, из Сибири на Белое море.

Весной двадцать первого года Инна получила уведомление, что Николай Крамов погиб под Архангельском, при взрыве поезда со снарядами, произведенном английским отрядом. Это известие наполнило все существо молодой женщины чувством мой утраты, близким в то же время пробудило какое-то смутное предчувствие возможности иного, неизведанного счастья. Когда миновал острый период печали, случилось то, что должно было случиться: Инна и Казаров как-то заметно сошлись и стали жить вместе. С обеих сторон было на лицо испытанное, хорошо проверенное и надежно взвешенное чувство, обещавшее идеальный брак.

Однако, безпокойная, поздно созревшая натура Инны очень скоро прорвала идиллические берега тихого, безмятежного счастья. Ее чувство, полное бурных порывов, перешло в кипучую страсть к Казарову и то и дело нарушало мирное течение пасторали. Неизжитые, неиспользованные силы молодости лавой обрушились на несклонного к бешеным взлетам, резонерски-рассудочного Казарова. Начались неприятные семейные сцены, упреки в холодности с одной, и упреки в безрассудности с другой стороны.　

В момент одной из таких семейных неурядиц Инне принесли письмо, адресованное Инне Павловне Крамовой. Письмо было послано из Дувра　месяц назад и подписано Николаем Крамовым.　

В письме сообщалось, что при взрыве поезда, случившемся вдали от русских постов, Николай был подобран англичанами почти в безнадежном состоянии, весь израненный и истекающий кровью. После года тасканий по английским госпиталям он оправился настолько, что мог считать себя относительно выздоровевшим, за исключением совершенно и навсегда потерянного слуха. Далее Николай писал, как жадно он мечтает о возвращении на родину, как жаждет весь отдаться　любимой　работе, что он носит в голове план грандиозной картины, которая при умелом выполнении　может явиться шедевром и принести ее творцу и славу, и положение. Далее следовало многословное описание плана картины, которая, по мысли художника, должна была вселить в　человечество непреодолимое отвращение к страшному чудовищу, именуемому войной. По страстному тому этой части письма было заметно, что Николаем овладела властная idee-fixe, вряд-ли здоровая в его положении. В примечании указывалось, что письмо является одним из многих,　посланных им, наудачу, втечение последних месяцев.　

Письмо произвело на Инну Павловну жуткое впечатление. Она чувствовала себя совершенно опустошенной, вывернутой наизнанку, потерявшей способность соображать и взвешивать. Самым желанным для нее казалось ни о чем не думать и безвольно отдаться капризному потоку жизни. Стоит ли бороться, когда все так непрочно и изменчиво?　

Казаров, наоборот, сильно волновался, он не спал ночей, взвешивал малейшие обстоятельства морального и этического свойства. Вел с Инной (при ее абсолютном молчании) пространные беседы о законах дружбы и долга, о необходимости подчинять чувства воле, об уменьи приносить жертвы. Казаров был искренен и сильно страдал. После нескольких дней борьбы с самим собою, он сообщил Инне о необходимости восстановить прежнее положение.

_{Инна　Крамова-Казарова}

Инна в ответ только молча пожала плечами. Владимир Николаевич написал Крамову обстоятельное письмо, с подробным объяснением всего случившегося, торжественно отказался от своих прав, выслал денег на дорогу и стал ждать. Инна Павловна, наглухо замкнувшаяся в себе, первая предложила разъехаться на разные квартиры.　

Через два месяца вернулся Крамов.　　

4.

«Владимир!

Если бы я меньше знала тебя, я подумала бы, что ты просто нечестный человек. На несчастье — ты честен и искренен. Ты пропитан условностями, узаконенными предрассудками, накрахмален этикой. К тебе страшно подойти обыкновенному, слабому человеку.

Не знаю, плохо это или хорошо. Знаю только одно — ты не прав. Не прав ко мне, к себе и, быть может, даже к Николаю. Ведь кто знает, как лучше?

Скоро пять лет, как начались мои невыносимые страдания. Я их тебе прощаю. Но я не могу простить тебе твоего садического отношения к нам обоим — к тебе и ко мне. Не могу простить тебе, — извини меня, — твоей порядочности. Я предпочитаю, чтобы человек был человеком, со всею неразберихою своих чувств и желаний, а не мертвым правилом. Так понятнее и ближе. Ты меня любишь, я это знаю. Но, любя меня, ты все же мне враг, а еще более враг самому себе. Это несомненно так, и я не могу этого постичь, не могу понять и вместить. Быть может потому, что я все же — женщина и прежде всего чувствую, а уж потом размышляю. А чувствую я многое и страшное. Чувствую, что моя жизнь исковеркана, что меня засасывает бездна, что я растеряла все человеческое, чувствую беспрерывное страдание и ничего больше. Кто в этом виноват? Не думая, скажу — ты. Подумав, скажу — тоже. Я представляю, как кривятся твои губы и шепчут: «какая безнравственность!»

А что нравственно? То, что я изнемогаю под тяжестью свалившегося на меня несчастья? То, что ты разгуливаешь с гордо поднятой головой честного человека? То, что Николай, на фоне моих страданий, малюет свой шедевр?

Пусть так! Только не нужно забывать, что каждый человек имеет право на жизнь. Имею его и я! Так не отнимай же у меня этого права, если ты хочешь быть по настоящему честен!

Ты знаешь, я люблю Николая. Это — одно. Но в то же время мне невозможно жить и без тебя. Это — другое. Мне суждено носить в моем исковерканном сердце две любви, и обе они, при всей их глубине и искренности, так различны. Обе они — мое проклятие.

Я не прошу у тебя ни жалости, ни сострадания, не прошу ничего. Я только хочу, чтобы ты понял меня. Николай меня понимает, но это мне не нужно. Ты — нет, и эго родит во мне отчаяние. Ты своею преступной честностью множишь его во мне бесконечно. Ты вправе спросить: чего я хочу от тебя? Пусть на этот вопрос ответит тебе твое сердце, просто, по человечески. Я вижу пропасть. Мы стоим на разных берегах. Эта пропасть увеличивается день ото дня. Откуда-то из неизвестного надвигается катастрофа…

Я вся — сплошное беспокойство и это делает жизнь невыносимой! Правда, Николай очень добр со мной, но Николай — это еще не все.

Мой милый, милый и бесконечно любимый!

Я не в силах разобраться что в этом письме — вздор и что — настоящее. Прости и забудь весь этот бред потерявшей голову женщины, запомни только одно:

Я жду тебя.

Приходи, не откладывая. Мне нужен хотя бы мимолетный отдых от моих страданий. Приди, пожалей меня.

Инна.

Р. S. Николай целыми днями работает над картиной. Кажется, она приближается к концу».

5.

Вечером при керосиновой лампе сидели на терраске, пили чай.

Инна была наружно спокойна, однако излишняя бледность и напряженная неподвижность черт выдавали внутреннюю борьбу и скрытое волнение.

Николай много и оживленно говорил. Изредка он спрашивал, понимают ли они его и правильно ли он выражается, так как он совершенно не слышит звука своего голоса и говорит по памяти, машинально. Он был как-то неестественно взбудоражен, часто хватал руку жены, лежавшую на столе, долго гладил ее и, спохватившись, начинал ерошить свою редеющую шевелюру.

Казаров — спокойный, обаятельный, со снисходительной, отеческой улыбкой одинаково ласково-влюбленными глазами смотрел и на Николая, и на Инну Павловну. Он, повидимому, чувствовал себя хорошо и уютно. Это передалось и Инне, она начала изредка доверчиво, по-детски улыбаться.

— Сегодняшний день заслуживает быть вписанным в анналы русского искусства, — изобретая комические интонации, говорил Николай Сергеевич. Случайным ветром меня занесло в Ленинграде на выставку «Девятнадцати»… Все незнакомые, молодые имена. Конечно, суть дела не в этом… Впрочем я не так начал… Эту историю нужно обставить торжественнее, начать ее с какой-нибудь замысловатой аллегории…

Оттого, что Крамову трудно было соразмерять звук своего голоса, от его речи получалось странное впечатление, местами — трагическое. Он говорил то слишком тихо, то слишком громко. Желание придать словам нужный оттенок заставляло Николая Сергеевича делать подчеркивания, часто невпопад, вопреки логике. И Инна, и Казаров давно к этому привыкли, но все же по временам невольные диссонансы Крамова заставляли их морщиться.

— Эврика! — Как орал какой-то полоумный грек. Нашел аллегорию! Итак, внимание! Жил был художник. Этот художник в момент мучительной схватки, которые называются у художников вдохновением, родил гениальную идею (не смущайтесь, ибо художники часто рожают). Наш Веласкец, как полагается, был юн и исключительно одарен. Впереди — целая долгая жизнь высочайших восторгов. Куда особенно торопиться? Время идет. Новорожденная идея растет, цветет, наливается и радует сердце родителя. Вот она вполне созрела, достигла, так сказать, брачного возраста и, разумеется, начинает требовать, чтобы родитель приспособил ее к месту. Одним словом, требует воплощения, — или замужества, что одно и то же. Родитель берет полотно побольше, — этакую простыню, — и начинает воплощать. Идут года, художник старится, идея нервничает, но, тем не менее, понемногу воплощается. На большом полотне внимательный наблюдатель уже может невооруженным глазом различить контуры великого шедевра, который, будучи окончательно выявлен, должен принести человечеству откровение, прозрение, но… и еще что нибудь посущественнее, например — по литру на брата божественного нектара. Вот шедевр почти закончен. Художник ходит козырем, однако еще никому не говорит о своем откровении, а только многозначительно подмигивает. Мигнет туда, мигнет сюда… Ну, мигал, мигал и, как водится, дом и га лея. Идет это он, мигаючи, по улице, видит — вывеска: «Выставка восемнадцати с половиной». А дай-ка, думает, зайду, подмигну и этим восемнадцати с половиной, — пусть знают наших!

Входит и что же видит? Его идея, которую он произвел на свет в жесточайших родовых схватках, ну, — прямо живехонькая! — глядит на него с чьего-то чужого полотна. Глядит и тоже ехидно подмигивает… Ха-ха! Не правда-ли смешно? Или не смешно? Это, вероятно, оттого, что я, как говаривал один немецкий профессор на русской кафедре: «через чурку продолговато» рассказывал… Я понимаю: мой юмор — юмор висельника, но что же делать? Такова жизнь…

Крамов, барабаня по столу пальцами, переводил теперь уже жалкий, лихорадочный взгляд с жены на друга и обратно. Инна слушала рассеянно, но при последних словах мужа подняла голову и вся насторожилась.

Казаров затаил дыхание, слегка бледнея от нахлынувшего вдруг волнения.

— Ты хочешь сказать… — начал он.

— Finita la comedia, как говорят у нас в Парголове. На выставке «Девятнадцати» я видел картину, тютелька в тютельку воплощающую мою идею. Я возился с ней годы, а неизвестный мне художник, как передавали, написал свое произведение в два месяца и написал невпример талантливее моей мазни…

_{Николай Крамов}

Все молчали. Инна Павловна сидела, закрыв лицо руками. Казарову хотелось сказать своему другу что-нибудь утешительное, хорошее и что-нибудь дружественное, но неожиданно он почувствовал, что всякое утешение будет ложью, оскорбительной для художника, и сдержался.

— Мне плакать хочется, — сказала Инна Павловна, не отнимая рук от лица. — Выведи меня, Владимир, на воздух…

Казаров встал из-за стола, подошел к Николаю Сергеевичу, взял его за плечи. Крамов поднял взгляд на друга. Глаза Казарова застилали непрошенные слезы. Он взял Крамова за виски и поцеловал его в лоб долгим поцелуем.

— Спасибо, дружище, — просто сказал Крамов.

— Мы пройдемся. Инне Павловне хочется на воздух, — сказал Казаров, тщательно артикулируя губами и стараясь проглотить досадный комок, подкатившийся к горлу.

— Хорошо. Идите.

Казаров и Инна Павловна вышли. Через минуту женщина вернулась и дотронулась рукой до плеча мужа. Тот поднял на нее глаза.

— Скажи Поле, чтобы убрала посуду и шла домой. Она нам больше не нужна.

— Хорошо.

Поля была приходящей прислугой из деревни.

6.

На дворе было сыро и слегка прохладно. Над болотистой реченкой седыми космами шевелился туман. Всюду расстилалась бесцветная муть. Эту разлитую вокруг матово-жемчужную полумглу было как-то странно назвать ночью. В брезентово-сером небе плавали какие-то расплывчатые, размытые просветы. По всей вероятности, это были звезды. Истерически выкрикивала какая-то бессонная птичка. На станции изредка гукал паровоз, бестолково позвякивали буфера.

Инна Павловна опиралась на руку Казарова.

— Куда? — спросил он.

Она неопределенно махнула рукой перед собой. Они неторопливо, молча, прошли по деревне, свернули на росистую тропинку, ведущую в горку, обогнули небольшой еловый лесок и с противоположной стороны вернулись к дачке. В двух местах пришлось перешагнуть через низкие влажные изгороди.

— Препятствия на жизненном пути, — пошутил Казаров.

— Ах, если бы их также легко было перескочить!

В мезонине у Николая Сергеевича светился огонь. Привернутая лампа горела и на террасе, дожидаясь их возвращения.

Подходя к дачке, Инна замедлила шаги. Она как будто чего-то ждала. Несколько раз она вскидывала на Казарова свои большие, оттененные синевой глаза. Тот казался невозмутимо спокойным, как всегда. Инна остановилась у терраски и углубилась в рассматривание промоченных ботинок.

Казаров стал прощаться, чтобы итти на станцию.

— Успеешь, — сказала Инна Павловна, — еще два поезда. Зайдем, мне нужно с тобой поговорить.

— Хорошо. Только говорить будешь ты, а я буду слушать. У меня такое кошмарное настроение после рассказа Николая.

Они вошли в дачку.

7.

Инна поставила лампу на столик. Казаров, с папироской в руке, опустился возле на диван и стал перелистывать какую-то книжку. Инна не села. Она закинула руки за шею и лунатической походкой начала ходить из одной комнаты в другую, через открытую дверь. Над головой, в мезонине, поскрипывали плохо прилаженные половицы. Там, как всегда, мирно и обыденно бродил глухой художник.

Инна остановилась перед Казаровым. Он поднял глаза:

— Ты что?

Женщина молчала, пристально всматриваясь в его лицо. Он бросил книжку на стол и нахмурился.

— Будь проще Инна. Ты знаешь, как претит мне всякая театральщина.

Инна горько усмехнулась, покачала головой:

— Нет, я тебя совсем не знаю, Владимир. Я думала — знаю, а оказывается — не знаю совершенно. Ты мне непонятен и чужд, как первый встречный незнакомый человек.

— Чего ты хочешь от меня Инна? Что за фокусы? — слегка раздраженно сказал Казаров.

Инна неожиданно тихо заплакала и опустилась рядом, пряча лицо у него на плече:

— Пожалей меня… Разве ты не видишь, как я страдаю…

— Это оттого, что ты распускаешься. Надо уметь управлять своей волей.

— Не то, не то, не то! — почти закричала Инна.

— Так что же?

— Я из-не-мо-га-ю!.. Мне нужно сочувствие человека, который понимал бы меня… Понимал, почувствуй это… И ничего более.

— А разве я тебя не понимаю?

Инна покачала головой.

— С каких это пор? — спросил Казаров.

— С тех самых пор… с тех самых пор, как тебе представился случай отделаться от меня…

Казаров не на шутку рассердился.

— Послушай, женщина! Ты говоришь пошлости!

— Ха!..

— Ты больна, Инна. Тебе необходимо лечиться. Ты впадаешь в истерию и отравляешь жизнь всем, кто с тобой соприкасается.

— Прежде всего — тебе, разумеется.

— И мне в том числе.

— Спасибо. Ты откровенен.

— Ты становишься вздорной мещанкой. Ты — не ты! Я тебя знал не такой. Ты растеряла сокровища своего духа, богатого и редкого духа..

— Прикажете сделать реверанс?

— … ты становишься какой-то мелкой стяжательницей, ничего не хочешь знать, кроме своих личных удобств, своего себялюбивого спокойствия. Ты хочешь какого-то вечного праздника, а жизнь — далеко не праздник. Только заурядной женщине нет никак го дела до других людей, до высшей справедливости. Но я-то ведь знаю тебя за другую, и мне больно видеть тебя такой!

— Какой великолепный монолог! И как артистически построен! В переводе на будничный язык это должно звучать так: «Ты — дрянь, безнравственная женщина, эгоистка; если не преступница, то подстрекательница к преступлению, тебе нравится совращать с пути добродетели чистых и неподкупных людей»…

Кадаров грубо отстранил Инну и направился к дверям:

— Я вижу, мне лучше всего уйти.

Инна быстро вскочила и загородила дверь:

— Ты не уйдешь! Ты не оставишь меня в таком состоянии!

— В последнее время ты постоянно в таком состоянии.

— Тем стыднее должно быть тебе, Владимир.

Казаров с жестом усталого, измученного человека отошел к окну. Инна, опершись о косяк двери, тяжело дышала. Когда волнение несколько улеглось, она заговорила:

— Владимир, я твердо решила договориться сегодня до чего-нибудь определенного. Сейчас должна решиться моя судьба. Или я верну себе украденное у меня счастье, верну твое сердце…

— Мое сердце не переставало принадлежать тебе.

— Или верну себе твое сердце, или… Ты знаешь меня… Решимости у меня хватит… И тогда, если ты честен, ты должен будешь узнать, что такое позднее раскаяние, сожаления и угрызения совести…

— Это что же? — угрозы? — повернулся к ней Казаров.

— О! Решимости у меня хватит!..

— Не будь сумасбродной. У тебя есть муж, который…

— Мой муж — ты, а не тот маньяк, что бродит там наверху, вокруг своей негодной мазни!

— Инна!

— Что — Инна? Я защищаю свою жизнь! Мне не до изысканных оборотов речи! Ты, ты, Владимир, виновник этого страшного, противоестественного преступления… Ты вынудил меня жить с мертвецом, воскресшим из гроба… О, я догадываюсь, у тебя были на это серьезные основания!.. Если мои подозрения справедливы, — а это мы сейчас узнаем, — ты… ты… попросту — низкий подлец!..

Казаров медленно повернулся, спокойно сделал несколько шагов к Инне и, с сожалением покачивая головой, сказал тихо и задушевно:

— Инна!.. Инна!.. Кто тебя подменил?…

— Кто?.. — Глаза Инны сверкали, волосы растрепались. Она резко вскинула правую руку и указала в потолок. — Живой мертвец!

— Но это — мой друг! Друг и товарищ моего детства!

— А я — твоя жена. Часть тебя самого. А на всю эту этику и порядочность, на твое смешное донкихотство мне плевать!..

— Ну, это уже цинизм!

— А не цинизм то, что ты доводишь меня до сумасшествия?

— Ты требуешь от меня преступления…

— Ты сам подготовляешь его.

— Я никогда не был изменником..

— Это тебе только кажется.

— Пусти меня, я хочу уйти…

— Не пущу… Мы ни до чего не договорились…

— Пока Николай жив, в наших отношениях ничего не может измениться. Следовательно, не о чем и говорить… Пусти меня…

— Ты хочешь уйти?

— Да.

— Хорошо… Ты помнишь, что в доме есть оружие…

Казаров почувствовал, как будто кто-то хлестнул его по сердцу бичем. Ему захотелось схватить эту несчастную женщину в объятья, няньчить ее, как ребенка, плакать над ней к утешать ее простыми — простыми и ласковыми-ласковыми словами. Но какой-то демон упрямства, ложный стыд припертого в угол мужчины, помешали ему это сделать. Стараясь казаться твердым, он жестко ответил:

— Отлично помню.

Инна, придерживаясь за косяк руками, переместилась от двери к стене и тихо сказала:

— Уходи.

Не глядя на нее, Казаров вышел из комнаты. Когда он был уже за калиткой, сзади открылось окно.

— Прощай, Владимир…

Казаров не оглянулся. Крупными шагами, не разбирая дороги, он шел к реченке.

Окно сзади захлопнулось.

Когда Казаров был уже по ту сторону болотистого препятствия, он спохватился, что оставил у Крановых шляпу. И тут же вдруг впервые смутно он почувствовал жестокость своего поведения. Ему захотелось вернуться, упасть к ногам любимой женщины, молить о прощении, утешать ее, ласкать и плакать. Он замедлил шаги…

Издалека, будоража тишину ночи веселым плясом колес, приближался поезд.

УСЛОВИЯ ЛИТЕРАТУРНОГО КОНКУРСА

1) Читателям предлагается прислать на русском языке недостающую, последнюю заключительную главу к рассказу. Лучшее из присланных окончаний будет напечатано с подписью приславшего и награждено премией в 100 рублей.

2) В Систематическом Литературном Конкурсе могут участвовать все граждане Союза Советских Социалистических Республик, состоящие подписчиками «Мира Приключений».

3) Никаких личных ограничений для конкурирующих авторов не ставится, и возможны случаи, когда один и тот же автор получит втечение года несколько премий.

4) Рукописи должны быть напечатаны на машинке или написаны чернилами (не карандашем!), четко, разборчиво, набело, подписаны именем, отчеством и фамилией автора, и снабжены его точным адресом.

5) На первой странице рукописи должен быть приклеен печатный адрес подписчика с бандероли, под которой доставляется почтой журнал «Мир Приключений».

Примечание. Авторами, состязающимися на премию, могут быть и все участники коллективной подписки на журнал, но тогда на ярлыке почтовой бандероли должно значиться не личное имя, а название учреждения пли организации, выписывающей «Мир Приключений».

6) Последний срок доставки рукописей — 1 февраля 1928 г. Поступившие после этого числа не будут участвовать в Конкурсе.

7) Во избежание недоразумений рекомендуется посылать рукописи заказным порядком и адресовать: Ленинград, Стремянная, 8. В Редакцию журнала «Мир Приключений», на Литературный Конкурс.

8) Не получившие премии рукописи будут сожжены и имена их авторов сохранятся втайне. В журнале будет опубликовано только общее число поступивших рукописей — решений литературной задачи.

9) Никаких индивидуальных оценок не премированных на Конкурсе рукописей Редакция не дает.

_____

Следующий рассказ на премию в 100 рублей будет напечатан в январьской книжке «Мира Приключений».

В НЕДОСТОЙНОМ ТЕЛЕ

Новелла Луиджи Пиранделло

С итальянского перевод Е. Фортунато

Иллюстрации Н. Кочергина 　

I.

Козимино, пономарь Санта Мария Нуова, рассылал своих трех малышей по трем городским базарам в качестве сторожевых патрулей и наказывал им стремглав бежать и звать его, если они хотя издали завидят хромоногую Сгришию, старую служанку священного дона Равана.

И в это утро с рыбного базара запыхавшись примчался третий его сын:

— Папа, там Сгришия, Сгришия, Сгришия!

И Кэшмино полетел.

Он застал старуху в переговорах с рыбаком; она торговала раки.

— Вон отсюда, сию же минуту! Дьявол искуситель!

И, обернувшись к рыбаку:

— Не слушайте… Она этакого товара не купит… Не смеет покупать…

Тут Сгришия подбоченилась, с вызовом выставила локти вперед, но Козимино и пикнуть ей не дал; наскочил на нее с поднятыми руками и стал энергично ее отталкивать:

— Убирайся ко всем чертям, слышала?Исчадье адово!

Тогда рыбак вступился за свою клиентку, она визжала благим матом; со всех концов базара сбегалась толпа разнимать драчунов, которые уже пустили в ход кулаки. Рассвирепевший Козимино орал:

— Нет, нет… Раков ни за что… Не допущу, чтобы отец Равана кушал раки; ему нельзя, он не должен. Ступай и скажи ему это от меня. Мерзавка, искушает его, как дьявол, из кожи вон лезет, чтобы ему желудок испортить.

На счастье в эту минуту на базаре появился сам дон Равана тут как тут.

— Вот и он… Пожалуйте, пожалуйте! — надрывался Козимино, призывая аббата. — Скажите, пожалуйста, это вы приказывали вашей служанке купить раков?

Личико дона Равана содрогнулось и побледнело; он нервно улыбнулся и пробормотал:

— Нет, это право не я…

— Как нет? — разразилась огорошенная неожиданностью Сгришия и хлопнула себя по костлявой груди. — И вы намерены теперь отрицать? Мне в лицо?

Дон Равана цыкнул на нее вне себя от злобы:

— Да, полно вам, сплетница. Раки?… Когда я говорил купить мне раков? Я вам сказал: «купите рыбы».

— Нет, вы сказали раков… раков… сказали: «купите раков!»

— Что раки, что рыба, — все едино, — крикнул пономарь, вмешавшись в спор аббата с его служанкой, между тем как все кругом хохотали. — Разварное мясо, бульон и молоко; молоко, бульон и разварное мясо, больше ничего. Так прописано врачем. Поняли? Не заставляйте меня выкладывать всю подноготную.

— Успокойся, Козимино, успокойся. Да, ты прав, ты прав, сын мой, — заторопился дон Равана, сильно смущенный, и, обернувшись к служанке, приказал: — Ступайте домой. Разварное мясо, как всегда!

Присутствующие встретили это приказание новым, еще более громким, взрывом смеха, а дон Равана стал протискиваться в толпе, криво улыбаясь. Он пробирался, как червь в огне, приговаривая то направо, то налево:

— Он славный малый, этот Козимино… Надо снисходительно относиться к такому добряку… Ведь он для моего блага старается… Да, да… Расступитесь немножко, дети мои, дайте мне пройти… Добра-то здесь, добра, боже мой, чего только нет! А я… я — разварное мясо, бульон и молоко. Ничего не поделаешь. Таково предписание врача… Да. Мне ничего другого нельзя… Козимино был прав.

II.

— Нет… ну-ка, посмотри!.. — шептал дон Равани своему пономарю, стоя с опущенными глазами перед святым престолом, пока Козимино мешал воду с вином в чаше. — Там, в церкви, как будто, доктор Никастро. Вон там впереди, около баллюстрады… Стой смирно… Не вертись, осел, — направо… Как только сможешь, кивни ему, чтобы он после обедни не уходил и заглянул ко мне в ризницу.

Козимино нахмурился, побледнел, стиснул зубы, чтобы сдержать взрыв гнева.

— Видно вы вчера вечером… Ну-ка, признавайтесь?..

— Да будешь ли ты стоять спокойно… Мужлан… И это он перед святыми дарами! — упрекнул его дон Равана и не слишком тихо. При этом он обернулся и строго взглянул на него.

На первой скамье расслышали это замечание священника пономарю, и по церкви пробежал негодующий шопот, порицание бедняге Козимино, который даже потемнел и весь дрожал от злобы и стыда.

Обедня кончилась. Козимино, нахмуренный и надутый проследовал за доном Равана в ризницу. Немного погодя вошел туда же доктор Лигорио Никастро, маленький и очень старенький человечек, весь скрюченный годами. Поля цилиндра почти касались его горба; он был одет по-старомодному, носил круглую, ошейником обрамляющую его лицо, бородку.

— Ну, что с вами приключилось, отец Равана? — гнусаво начал он и, как обычно, прищурил свои маленькие с оплешивевшими ресницами глазки. — Выглядите вы нехорошо…

— Да, неужели?

Дон Равана подозрительно и озабоченно посматривал на него, не зная, верить или нет; потом ответил с раздражением, как человек, жалующийся на чью-то несправедливость:

— Все желудок, доктор Лигорио… Желудок, желудок… Никак не налаживается с желудком, понимаете?

— Еще бы! — фыркнул Козимино и отвернулся.

Дон Равана стрельнул в него молниеносным взглядом.

— Присядьте, присядьте, отец Равана, — продолжал доктор Лигорио, — посмотрим язык.

Козимино с потупленным взором подал дону Равана стул. Доктор Никастро флегматично вынул очки из футляра, укрепил их на своем носу и посмотрел язык больного.

— Нечистый…

— Нечистый… — повторил дон Равана, быстро-быстро запрятывая язык и точно обиженный голосом врача.

Козимино опять фыркнул, теперь уже носом, и опять вздохнул. Желчь так и кипела у него внутри. Он сжимал кулаки и прикусывал губы. Но в конце концов все-таки разразился:

— Значит, что же?… Опять эту лошадиную… или как вы ее там называете?

— Да, рвотное, милый мой — хладнокровно подтвердил доктор Никастро, подал рецепт дону Равана и спрятал в карман очки и записную книжку. Si applicata juvant, continuata sanant^[52]).

_{— Да, рвотное, милый мой, — хладнокровно подтвердил доктор Никастро.}

Раз фраза латинская… Он ею заткнул рот бедному пономарю.

— Значит опять, как всегда? — спросил Козимино бледный, бледный и нахмуренный, едва вышел врач.

Дон Равана развел руками и, не глядя не него, сказал:

— Ведь, ты же слышал?

— Ну, тогда я пойду предупредить жену, — продолжал Козьмино похоронным тоном… — Давайте деньги на лекарство. И ступайте домой. Сейчас приду.

III.

— Ох… — и на каждой ступеньке: — ох… ох…

Сгришия услышала эти стоны на лестнице и бросилась открывать дону Равана дверь.

— Вам нехорошо?

— Очень худо. Ужасно худо. Уходи! Уходи на кухню и закройся там. Сейчас придет Козимино. Сиди в кухне и не показывайся, пока тебя не позовут.

Сгришия, едва-едва пошевеливаясь, удалилась. Дон Равана вошел в спальню. Там он скинул рясу и остался в распущенных штанах и в очень длинном и очень широком набрюшнике. Он стад ходить взад и вперед в горестном размышлении.

Совесть его грызла. Да, какие же тут сомнения! Бог по милосердию своему снисходил до милости послать ему испытание в лице этого хромоногого дьявола, переодетого женщиной, а он, он, неблагодарный, неумел использовать такого испытания.

— Ах! — воскликнул он в полном отчаянии, потрясая кулаками.

Жалкая мебель терялась в этой большой комнате. На ее обширном полу лежали старые цыновки из Валенсии, там и сям прорванные и вытертые. Посреди правой стены стояла мизерная кроватка, очень чистая, железная, без чехлов; в изголовьи — старинное распятие из слоновой кости, пожелтевшее от времени (в этот день взор дона Равана не осмеливался подняться до этого распятия и взглянуть на него). В углу около кровати виднелся старый карабин и на стене висело несколько больших ключей: ключи от его деревенского домика.

Дин, дин, дин.

— Вот и Козимино! Бедняжка… Как он точен и аккуратен:

И сам пошел ему открыть.

— Прошу вас, Христа ради, чтобы мне не попадалась на глаза эта бесстыжая мерзавка, — заторопился Козимино, еще не входя. — Ведь, по ее вине… Ну, да что говорить. Баста! Вот вам лекарство. Пойду возьму себе ложку.

— Да, да… сходи, сходи… — дон Равана приговаривал это робко и участливо. — Спасибо тебе, сын мой. Ты мне жизнь возвращаешь. Входи, входи прямо в спальню!

Козимино почти тотчас же вернулся с ложкой в руках, бледный и дрожащий.

— А, ведь, я ее наказал, знаешь? Ревет теперь там, в кухне. Ты правильно сказал, сын мой: все по ее вине! Вот ты слышал, что я ей вчера приказывал на базаре… И что же? Пока я, обливаясь потом, заставлял себя глотать через силу ту еду — помои! — которые разрешил мне доктор, вдруг она является и, как бы ты думал, с чем? Вошла в столовую с такими хитрыми ужимками и прикрывает рукой блюдо с…. Ну, чтобы ты сделал на моем месте?

— Я бы эти раки съел, — глухо и серьезно ответил Козимино, — но сам бы и рассчитался за свой грех, а не стал бы заставлять другого, ни в чем неповинного, рассчитываться за это и выплевывать все свое нутро.

Дон Равана, глубоко уязвленный, прикрыл глаза и испустил длительный вздох.

Правильно говорит Козимино, да; и с его стороны, бесспорно, большое варварство каждый раз заставлять пономаря принимать рвотное, которое прописано доктором Никастро самому дону Равана. Но, ведь, дону Равана достаточно присутствовать при действии этого лекарства на организм его жертвы, чтобы вызвать в себе такое же действие, силою примера. Это, положим, варварство… Но может ли знать Козимино, сколько раз воспоминание о нем уже удерживало дона Равана от искушений? Это стало для него уздой; необходимо и переживание тех угрызений совести, которые вздымались в нем при виде незаслуженных Козимино страданий. Ведь именно картина этих страданий помогала иногда дону Раванй восторжествовать над своей недостойной плотью. Он постоянно осыпал пономаря милостями. И что же он требует взамен от этого пономаря? Только эту, одну единственную жертву, ради его здоровья, не столько ради тела, сколько для духа. И все же каждый раз, при виде той пытки, которой его жертва подвергается так безропотно, дон Равана чувствовал себя вконец измученным. Угрызения совести, гнев, сознание своей подлости, — все это распирало мозг. Он готов был выброситься из окна.

— Что еще выдумали? Плачете теперь?.. — сказал ему Козимино. — Полно, полно, крокодиловы ваши слезы!

— Нет, — простонал дон Равана с искренним горем.

— Ну, ладно, ладно… Ложитесь-ка лучше на кровать, да глядите хорошенько… принимаю первую ложку.

Дон Равана бросился на кровать со слезами на глазах и искаженным от страдания лицом. Козимино поставил кофейник на спиртовку, чтобы иметь под рукой теплую воду, потом, закрыв глаза, проглотил первую ложку лекарства.

— Ну, вот… нет, — не нуждаюсь в вашей жалости; лежите тихо… или я такой дым коромыслом тут подниму…

— Да, да, тихо, тихо….. Несчастненький ты мой!.. Ты прав… тихо… Поговорим о чем — нибудь другом… Завтра, если погода позволит и я буду лучше себя чувствовать, мы отправимся в деревню… Да, да, и ты поезжай и захвати с собой деток и жену, пусть все подышат свежим воздухом, без всяких хлопот… Незадачливый год, Козимино, что и говорить… Господне наказание за наши грехи. Утомилось святое терпение. Глядишь — весь мир как будто полон сострадания, а все друг дружку убивают… Ты слыхал? И в Африке война, и в Китае война… Вот зато и гнев господень. Каков град-то был, а? Видел?.. И огороды побило, и виноградники… туманы угрожают оливкам… Что?… Еще не чувствуешь? Нет?…

— Нет, покамест еще ничего… Глотну теплой водички.

— Да, да, это хорошо… А мы тем временем еще побеседуем… Хлеба уродились обильные, это грех сказать, и с божьей помощью, если пресвятая богородица смилостивится над нами, мы хлебами хоть отчасти покроем недохваты этого года…

Козимино слушал с большим вниманием, но как будто ни слова не понимал; на лице его чередовались все цвета радуги; потом он вдруг побледнел и все продолжал бледнеть, холодный пот выступил у негр на лбу, и он заерзал на стуле с блуждающим взглядом.

— Мамма… Мамммма…. Никак начинается, отец Равана… Да, да, подступило!

— Сгришия, Сгришия! — закричал тогда дон Равана, тоже побледнев. Он пристально фиксировал Козимино, чтобы его видом вызвать и в себе самом действие лекарства. — Сгришия, поскорее! Как будто… да… того… подступило!

И Сгришия примчалась поддержать голову своему хозяину, а Козимино в это время, извиваясь в судорогах и страданиях, от всей души осыпал ее пинками в известное место.

— Ну, теперь большую чашку бульона для Козимино, — приказывал уже под вечер дон Равана своей служанке. И греночки к бульону. Ты хочешь, Козимино, да?

— Как вам будет угодно… только меня оставьте… — Бедняга, весь белый, сидел с закинутой головой, прислонившись к стене, и у него, казалось, даже не было силы вздохнуть.

— Да, с греночками, с греночками. И яичко выпустить в бульон, — приговаривал дон Равана очень любезно. — Как скажешь, мой милый Козимино, ведь, ты хочешь яичко, этакое свеженькое яичко в бульон?…

— Ничего я не хочу. Оставьте меня в покое! — простонал пономарь, доведенный до отчаяния. — Хорошо вам разговоры разговаривать, когда у меня из-за вас яд в животе. Вы сначала мне изгадите живот, а потом с греночками, да с яичком. Ну разве подобает так поступать духовному лицу, служителю бога, что?… Отпустите вы меня!.. Так и веру потеряешь, ей богу!.. Ай, ай, ай… ох, ох… ай, ай, ай… И ушел, схватившись за живот, и все продолжая стонать.

— Греховодник, вот греховодник! — рассердился дон Равана. — Сначала распинается перед нами, сама покорность, а потом, как примет — злее осы становится. И сказать, что я этакому неблагодарному созданию сделал столько добра!

И дон Равана некоторое время покачивал головой, поджимая уголки рта, потом позвал:

— Сгришия! Подай-ка мне этот бульон, а? А яичко туда выпустила? Ну вот, браво! потом мне шляпу и плащ…

— Уезжаете?

— Ну да, точно ты не знаешь? Ведь я теперь молодцом, слава тебе господи!

СЕКРЕТ ИНЖЕНЕРА КНАКА

Рассказ В. В. Рюмина

Иллюстрации Н. Ушина

I.

Два слова от автора.

Профессор металлургии Ледебур в своем классическом сочинении о сплавах указывает, что народам древности был известен секрет закалки бронзы, секрет, впоследствии утраченный и до сего времени не найденный. Но нам, чтобы показать, как однажды сделанное открытие может быть вновь утеряно, нет даже надобности брать примеры из времен давно минувших. Лучшим доказательством такой возможности должен послужить рассказ об изобретенном в 1879 г. инженером Кнаком небьющемся стекле.

Вы, весьма вероятно, ничего о нем не слыхали, а между тем секрет такого стекла был однажды найден и, увы, вскоре опять утрачен.

Безвозвратна ли эта утеря, покажет будущее, но за истекшие с того времени полвека никто из пытавшихся повторить открытие Кнака успеха не имел, и наша стекляная посуда и оконные стекла бьются и сейчас, как бились и за тысячи лет до нас, когда финикияне и египтяне впервые начали их выделывать.

Одно время небьющаяся посуда, впрочем, появилась в продаже. Старики должны помнить, что у нас торговали ею на Московской Выставке в 1882 году.

Это Розенйвейг пытался продолжать опыты Кнака, надеясь найти утраченный секрет. Он его не нашел. «Небьющаяся посуда», правда, оставалась целой, падая с небольшой высоты на деревянный или асфальтовый пол, но при сильном ударе, даже при случайной царапине острым предметом, — буквально взрывалась, разлетаясь в мельчайшие осколки. По этой причине она оказалась опасной и вскоре выделка и продажа ее были повсюду запрещены.

Вопрос изобретения небьющегося стекла и поныне может считаться открытым.

II.

В лаборатории Тюрингенского стекольного завода.

Дзынь!.. раздался звук разбитого стакана, с силою брошенного о цементный пол лаборатории.

— Ну, — проворчал лаборант Розен-цвейг, вздрогнув от неожиданности, — опять начинается! И как ему не надоест? Весь завод, от директора до последнего конторского мальчишки смеется над его манией, а ему хоть бы что.

Дзынь!.. зазвенел другой разбитый стакан.

— Опять неудача, герр Кнак?

— Как видите, — отвечал спрошенный, указывая на осколки стекла, валявшиеся на полу.

Он стоял в дверях и держал в высокоподнятой правой руке третий стакан, видимо осужденный на участь двух предыдущих.

— Жаль хорошей посуды. Сколько вы их перебили на своем веку, герр Кнак?

— Это был две тысячи шестьсот сорок восьмой, — хладнокровно отвечал старший химик. — Отверните лицо в сторону, чтобы случайно вас не поранило осколком.

Третий стакан ударился об пол, но… — (лаборант, забыв отвернуться, раскрыл рот от удивления) отпрыгнул от пола, как мяч, и как мяч же, несколько раз подскочил на месте.

— Таки добились! — изумился свидетель необычайного зрелища.

— Да, две тысячи шестьсот сорок девятый вышел удачным.

Розенцвейг бросился к остановившемуся стакану, поднял его и стал тщательно осматривать со всех сторон.

— Ни трещинки, ни царапинки!..

— Так и должно быть, — самодовольно усмехнулся его старший товарищ и ближайший начальник по службе.

— Позволите, герр Кнак, повторить опыт?

— Даже прошу. И бросайте, что только есть силы.

Лаборант размахнулся и изо всех сил треснул стакан об пол. Стакан подпрыгнул чуть не до потолка и продолжал подскакивать, словно он был резиновый, а не стекляный.

_{Стакан ударился об пол, но отпрыгнул, как мяч и несколько раз подскочил на месте.}

— Чудеса, — прошептал в восхищении молодой человек. — Вижу, герр Кнак, что над этой штукой стоило поработать двенадцать лет. Небьющееся стекло! Да ведь это замечательно! Это изобретенье произведет революцию во всем стекольном деле.

III.

Кто был Куно Кнак.

Куно Кнак, инженер-химик, изобретатель небьющегося стекла, не походил на изобретателей фантазеров, — небритых, лохматых, в затасканных кос номах, тех, что проектируют вечные двигатели и туннели, соединяющие северный и южный полюс через центр земли. Нет, он был совсем не так в! Бедняк в детстве и юности, тяжелым трудом дошедший до диплома инженера, он еще на школьной скамье поставил себе целью изобретенье небьющегося стекла. В политехникуме Кнак избрал специальностью стекольное производство и на все учебные предметы, не относившиеся непосредственно к стекловарению, смотрел как на досадную обузу, только отнимавшую даром время.

Почему именно это, а не что-нибудь другое, привлекло его внимание? Возможно, что тут сыграли роль воспоминания детства, когда случайно разбитый стакан или выбитое мячем оконное стекло являлись прологом к семейной драме, жестокой порке виновника, слезам матери и бурному негодованию отца на непредвиденный расход, отягощающий его более чем скромный бюджет рабочего. Отец Куно Кнака был слесарь, человек беспокойный, первый терявший место, когда надвигалась полоса безработицы.

Как бы там ни было, но Кнак твердо решил сделать стекляную посуду и оконное стекло небьющимися. По окончании Шарлотенбургского Политехникума, он поступил лаборантом на знаменитый, первый в Германии по размерам и совершенству оборудования, Тюрингенский стекольный завод в Эйзенахе и быстро выдвинулся на должность старшего химика, сделав ряд открытий и усовершенствований в хорошо изученном им деле.

Одно из них — зеркальное стекло, придающее лучший цвет лица смотрящемуся в зеркало, дало изобретателю довольно кругленькую сумму, так как было куплено в собственность правлением завода.

Наконец, за год до того времени, с которого начинается наш рассказ, само правление Тюрингенского завода удостоило его выбором в главные технические директора и было не мало удивлено, что Кнак отклонил эту честь. В ответ на сделанное ему лестное предпочтение перед другими кандидатами, он писал: «Я просил бы отложить мое повышение до тех пор, пока я не закончу своей работы, пока не найду способа сделать стекло неразбиваемым. Вести эту работу мне всего удобнее, занимая теперешнюю мою должность, став ее директором, я несмогу отдавать ей так много времени, как отдаю сейчас».

Двенадцать дет производил настойчивый изобретатель свои опыты, он перепробовал тысячи рецептов для варки стекла и столько ясе разнообразных средств для закалки готовых изделий.

И настал момент, когда его упорный систематический труд, для которого он отказался от семьи, общества, развлечений — труд, которому он посвящал все свободное от службы и сна время, изо дня в день, из года в гол, не зная ни праздников, ни отпусков — увенчался успехом.

IV.

В погребке «Голубой Лев»

В излюбленном заводскими служащими погребке «Голубой Лев» Кнак и Розенцвейг могли беседовать по душам.

— Prosit, коллега!

— Prosit, — чокнулись химики бокалами душистого старого рейнвейна.

— Итак, как же, смею спросить, решили вы использовать ваше великое изобретение?

— Ну, уж и великое, — скромно протестовал Кнак, — важность его я не отрицаю; оно интересно и с теоретической, и с практической стороны, но все же это мелочь в сравнении с другими открытиями, сделанными в последнее время. Достаточно вспомнить прошлогоднее сообщение о новом способе получения стали, предложенном Томасом, об искусственном индиго Байэра, фонографе Эдисона, а тем более о недавно построенной Сименсом модели электрической железной дороги или об электрической «свече» руского изобретателя Яблочкова, чтобы увидеть всю незначительность моей технической новинки.

— Нет, герр Кнак, не преумаляйте своих заслуг. Ваше изобретенье ничуть не ниже перечисленных вами. Берете патент?

Подумываю, но есть у меня другая комбинация.

— Неужели хотите отказаться от всех материальных выгод и ограничиться славой, обнародовав свой секрет для всеобщего пользования?

— Ну, — усмехнулся Кнак, — так далеко я в своей филантропии не ушел. Достаточно, что я даю беднякам стаканы, которые будут переходить по наследству из рода в род, а с какой же стати я стану благодетельствовать стеклозаводчикам. Нет, молодой коллега, я не скрою от вас, что за двенадцать лет работы, за отказ от женитьбы на любимой девушке, — семья помешала бы мне отдаться всецело труду, — за воздержание от всех радостей жизни, я хочу теперь взять реванш. Ведь мне только тридцать семь, до старости далеко. Я мечтаю прожить остальную жизнь в свое полное удовольствие, ни в чем себе не отказывая. Довольно труда, довольно забот! Я жажду радостей и счастья: самых красивых женщин, самых тонких вин, самой роскошной обстановки. Вот чего я хочу. Я хочу объездить весь свет, увидеть своими глазами все прославленные местности, все замечательные произведения искусства, услышать всех виднейших артистов. Все, что есть лучшего в мире, все, так или иначе, должно стать мне доступным. Меньше, чем за миллион я своего изобретения не продам.

— И вам дадут этот миллион, — восторженно подтвердил слегка захмелевший Розенцвейг.

Он искренно радовался успеху своего старшего товарища, понимая, что тот вскоре бросит службу и он займет его место. Кнак уже обещал рекомендовать его правлению завода в качестве своего заместителя.

— Одно смущает меня, — продолжал счастливый изобретатель, — неизбежность резкого сокращения производства. К чему выделывать теперь дюжину стаканов, когда единственный из них б)дет служить дольше, чем раньше все двенадцать.

— Да, — согласился Розенцвейг, — это вызовет большую безработицу среди стекольщиков, они то не будут вам благодарны.

— Что делать, мой друг, — это неизбежное следствие прогресса техники. Вспомните, сколько ткачей в Англии осталось без работы в первое время после изобретения механических ткацких станков. Тысячи стекольщиков мое открытие ввергнет в нужду, но зато удешевит жизнь многим миллионам других тружеников.

— В данном случае — возразил лаборант, — удешевления посуды ожидать не приходится. Наоборот, она даже несколько вздорожает.

— Конечно, кивнул головой Кнак — заводчики свое возьмут. Уменьшение сбыта они компенсируют увеличением стоимости, но все же, я думаю, бедняку выгоднее будет купить раз навсегда один дорогой стакан, чем покупать каждый раз новый дешевый.

V.

Разговор двух американских дельцов.

— Мистер Боннэт!

— К вашим услугам, мистер Джексон.

— Сколько времени служит чайный стакан?

— Теоретически, при аккуратном обращении, чайные стаканы могут служить десятилетиями, практически, — в зависимости от места и условий использования, — они держатся от одного часа с момента как куплены до десяти-двенадцати лет. Известны случаи крайнего долголетия стаканов, возраст которых достиг почтенной цифры ста двадцати лет. Стаканы, хранящиеся в музеях…

— К чорту музеи! Средний срок службы стаканов?

— В частных семейных домах — до трех лет, у холостяков два, в ресторанах и барах — шесть месяцев.

— Очень хорошо! Как отразилась бы на доходах стекольных заводов замена обыкновенных стаканов небьющимися или, скажем, разбиваемыми с очень большим трудом?

— При сохранении существующей продажной цены посуды?

— Да.

— Это должно было бы вызвать полную ликвидацию производства.

— Во сколько раз следовало бы повысить продажную цену стакана, ври теперешней его себестоимости, если бы он потерял свою способность лопаться от горячей воды и разбиваться, упав на пол?

_{Во сколько раз нужно повысить цену стакана? — спросил директор треста}

— Гм! Это надо подсчитать! Сейчас, сейчас… Приняв расход покупателя стаканов в пять центов за два года в среднем, среднюю продолжительность человеческой жизни в сорок лет… Гм? Да!.. Доллар!

Спрашивающий — тучный человек с выпуклыми, холодными голубыми глазами и зачесанным черепом, сидевший в кресле, переложил ногу на ногу и принялся закуривать сигару.

— Могу я вернуться к очередной работе, мистер Джексон? — спросил стоявший перед ним клерк.

— Наоборот, присядьте. Возьмите эту сигару, вам, я уверен, таких курить еще не приходилось. Сидите молча, я должен кое-что обдумать.

Джексон глубже погрузился в кресло и задумался. Боннэт почтительно курил дорогую сигару, стараясь чувствовать восхищение, но внутри души находил ее непростительно слабой. Так протекло пять, может быть, десять минут. Затем Джексон швырнул недокуренную сигару и встал. Боннэт тоже счел своим долгом отложить в сторону сигару и встать со стула.

Директор приблизился к нему и положил руку на его плечо, — честь, которой клерк не удостаивался пи разу за всю свою службу в Тресте Стекольных Заводов Соединенных Штатов Северной Америки в Канады.

— Боннэт, вы немец?

— Американец, мистер Джексон, мои родители были немцы.

— Не в том суть! Вы говорите свободно по-немецки?

— Совершенно свободно.

— Вы поедете на родину ваших предков в Германию, в Эйзенах. Правление даст вам двухмесячный отпуск с сохранением содержания и крупными наградными. Размер этих наградных будет зависеть от того, насколько успешно и выгодно для треста вы выполните одно наше поручение в Германии. В чем оно будет состоять, скажу вам завтра. Можете итти в контору и продолжать вашу обычную работу. Не забывайте, что молчание еще никому не повредило, а излишняя болтливость погубила многих.

— Буду нем, как могила, мистер Джексон.

Клерк вышел из кабинета директора, тщательно притворив за собою дверь.

VI.

Куно Кнак едет в Америку

Изобретение, сделанное Куно Кнак, конечно, не могло остаться втайне. Достаточно было одного того, что Кнак прекратил свои опыты, и звуки разбиваемой о цементный пол посуды не раздавались отныне в лаборатории. Этот отказ от многолетней работы мог обозначать либо окончательное разочарование в возможности успеха, либо достижение конечной цели. На человека отчаявшегося и разочаровавшегося старший химик Тюрингенского стекольного завода совершенно не походил. Наоборот, он положительно сиял от радости с того дня, как прекратил ежедневное битье стаканов. Значит— он достиг намеченной цели. Однако на прямые вопросы, удалось ли ему изготовить небьющееся стекло, Кнак не давал ответа, отделываясь шутками. Розенцвейг тоже не выдавал товарища и заявлял, что «любопытство— порок», «кто много знает, — тот скоро состарится». Между прочим и он был все эти дни заметно весел и преисполнен приятных надежд. Но лучшим подтверждением предположения, что секрет небьющегося стекла найден Кнаком, явилось необычайное оживление его корресподенции. Он ежедневно отсылал десятки писем по адресам стекловаренных заводов всего света и вскоре начал получать такое же обильное количество ответов, в том числе не мало по телефону.

Через месяц после беседы с Кнаком в гостеприимном зале «Голубого Льва», Розенцвейг уже чувствовал себя полным хозяином лаборатории и приискивал помощника на свое прежнее место.

Через пять недель, протекших с того знаменательного дня, когда стекляный стакан отскочил от каменного пола, как резиновый мяч, в квартиру при заводе, все еще занятую бывшим старшим химиком, позвонил щеголевато одетый молодой человек, говоривший по-немецки с характерным акцентом немца, родившегося и выросшего в Америке. Это был Якоб Боннэт, доверенный Треста Стекольных Заводов Северо-Американских Соединенных Штатов и Канады, явившийся в Эйзенах из Чикаго для личных переговоров с Кнаком. Тот был предуведомлен о его приезде телеграммой и ждал посетителя, не скрывая своего нетерпения.

Разговор, происшедший между изобретателем и его заатлантическим гостем, был по-американски короток и содержателен.

— Трест поручил мне, мистер Кнак, если мы сойдемся в цене, купить ваше изобретение.

— А если не сойдемся?

— Тогда, — улыбнулся американец, — я должен буду дать ту цену, которую вы назначите, и все-таки купить.

— И эта, приемлемая для треста цена?

— Э, нет! Мы хотим знать ваше предельное требование.

— Миллион долларов, — отвечал Кнак.

— Прекрасно… Рад, что не два. Дело в том, что я получаю от треста тем большее вознаграждение, чем больше съэкономлю на этой покупке.

— Ничего не имею против двух, — рассмеялся изобретатель.

— Поздно. Цену сказали вы сами. Нужен задаток? Вот чек на десять тысяч, пишите расписку. С ближайшим пароходом будьте любезны выехать в Чикаго, запатентовать ваше изобретение в Соединенных Штатах и передать патент в собственность треста.

— Трест перейдет на изготовление небьющегося стекла?

— Ничего подобного! Трест, пользуясь патентным правом, будет тщательно следить, чтобы никто нигде не вздумал готовить такое стекло. Ведь, это же разорение всей стекольной промышленности. Продукцию пришлось бы сократить вдесятеро.

— Но зато каким облегчением это было бы для бедняков, — подчеркнул Кнак.

— Во-первых, — отвечал Боннэт, — тресту в высокой степени наплевать на этих самых бедняков, среди них нет его акционеров, во-вторых, вы напрасно воображаете, что бедняки будут вам благодарны за ваше открытие. Оно очень удорожит стоимость посуды. Поверьте, что бедным людям легче время от времени покупать новый стакан за пять центов, чем сразу уплатить целый доллар за вечный стакан.

— Но почему же доллар, когда такие стаканы можно безубыточно продавать по сорок пфеннигов, — по десять центов?

— Э, я вижу, вы хотя и хороший химик, но ни к чорту негодный экономист. Только при цене доллар за стакан трест сможет выплачивать акционерам такой же дивиденд, какой они получают сейчас. Мы это все уже подсчитали. Да и не все ли вам равно, станут ли бедняки пить свое пиво из небьющихся стаканов, или попрежнему при случае будут колотить их вдребезги. Ваш миллион от этого не уменьшится и не увеличится.

— Да, — несколько разочарованно протянул изобретатель, — но я мечтал не только о богатстве, мне хотелось принести и пользу людям.

— Фу! Это в вас говорит европейская сентиментальность. Противно слушать! Мы, американцы, люди— дела, доллар прежде всего.

— Так, — вздохнул Кнак, — вероятно вы правы. Во всяком случае я согласен на ваши условия.

— У вас, — спросил Боннэт, — есть рецепты, формулы, записки?..

— Нет, я все относящееся к этому делу держу в памяти. Заносить результаты работы на бумагу — в подобных случаях рискованно. Не далее, как вчера вечером, когда я был в «Голубом Льве», — это тут у нас такой трактирчик, — кто-то тщательно обревизовал мой письменный стол, ничего не похитив, впрочем. Подозреваю, что вор искал именно те заметки и рецепты, о которых вы говорите.

— Вы не ошиблись, — улыбнулся во весь рот американец. — Надеюсь, когда дело слажено, вы не пойдете теперь на меня доносить? Это работал по моему поручению один молодчик, специалист в этой области. Трест был бы мне признателен, сумей я раздобыть ваш секрет, не вводя правление в излишние расходы. Итак, с ближайшим пароходом вы отправитесь в Нью-Йорк, а оттуда — в Чикаго. Все расходы по путешествию — за счет треста.

VII.

Встреча с профессором Бидерманом.

Поезд из Эйзенаха в Берлин пришел в 2 ч. 20 м., а на Гамбург отходил в 4 ч. 48 м. Времени было более чем достаточно, чтобы успеть съездить в город пообедать в каком-нибудь ресторане. Кнак так и решил поступить. Первым, кого он увидел, войдя в общий зал, был его старый профессор химии, Бидерман.

Бидерман был чудак. Не просто химик, а химик-идеалист. Читая о взрывчатых соединениях азота, он говорил: «эти вещества, концентрирующие скрытую энергию и могущие моментально ее освобождать, люди применили для истребления своих ближних. Обидно сознавать, что в данном случае наша прекрасная наука, химия, служит такой, далеко не прекрасной, цели». Вообще Бидерман на лекциях никогда не упускал случая проводить свои гуманные идеи.

Кнаку он искренно обрадовался. Кнак, окончив политехникум, не порвал с ним связи и, в частности, не раз по делам заводской лаборатории за эти годы прибегал к советам и указаниям Бидермана.

Видя, что место рядом с его старым учителем, сидевшим за кружкой пива у маленького круглого столика, свободно, изобретатель направился прямо к нему.

— А, Кнак! Рад вас видеть — радостно приветствовал инженера идеалист ученый. — Откуда и куда? Ведь в Берлине вы бываете только проездом?

— Из Эйзенаха в Чикаго, профессор, — отвечал Кнак, крепко пожимая руку Бидермана.

— Слыхал, слыхал о вашем изобретении. Была заметка в «Schemiche Zeitung»^[53]). Так это правда, — небьющееся стекло?

— Правда, учитель.

— И посуда, из него сделанная, действительно не может быть разбита?

— Только с большим, с очень большим трудом. В общежитейском смысле слова, — это неразбивающаяся посуда, она прочнее стальной.

— Чудесно! Первым делом надо будет ею оборудовать университетские лаборатории. Ужасно много бьют колб и реторт студенты первокурсники. Но главное, конечно, сокращение у бедняков расходов на покупку посуды. Сами строите завод, или входите в соглашение с какой нибудь старой фирмой?

_{—…но главное — сокращение расходов у бедняков на посуду, — говорил профессор Бидерман.}

Кнак несколько сконфузился.

— Видите, профессор, — сказал он, садясь и подзывая кельнера, — это почти безнадежное дело строить такой завод.

— Как? Сделать такое благодетельное дело для бедняков? Изобретение и не использовать его? Я этого не понимаю.

Кнак заказал обед и углубился в карточку вин.

— Вот это, номер второй, в шесть марок.

— О, вы сибарит, возмутился профессор, я всю жизнь довольствуюсь пивом.

— До сих пор и мне пить хорошее вино приходилось не часто, но теперь я могу позволить себе эту роскошь. Я продал свой патент американцам, учитель.

— Досадно, крайне досадно, — покачал головой старый чудак, — они, убежден, взвинтят цены на такую посуду.

— Они ее вовсе не станут делать, — отвечал Кнак, принимаясь за принесенный кельнером суп.

— Не станут делать? Так зачем же они купили ваше изобретение?

— Чтобы никто другой им не воспользовался, — пояснил инженер, устремив все внимание на слоеные пирожки.

— Слушайте, вы! Вы хотите сказать, что променяли славу изобретателя на презренные доллары? Я не узнаю в вас своего бывшего ученика Кнака.

— Эх, профессор! Я и сам перестал узнавать себя с тех пор, как почувствовал себя миллионером. Но, право же, верьте, что ничего бы не вышло из попытки реализовать мое изобретение. Это повело бы к борьбе со стеклозаводчиками всего мира. Исход такой борьбы предвидеть не трудно.

— Позорно, Кнак, позорно! — огорченно воскликнул старый идеалист и, не подав руки изобретателю, встал из-за стола.

Кнак меланхолически улыбнулся и наполнил бокал золотистым вином.

— Вот это будет посущественнее всех филантропических бредней, — подумал он, поднося к губам ароматный напиток.

VIII.

Почему Кнак не доехал до Америки.

После восьмидневного плавания пароход «Кайзерин Августа» приближался к берегам Нового Света. По рассчетам капитана оставалось менее суток до того, как вахтенный завидит землю. Пассажиры, как всегда в конце рейса, волновались близостью окончания путешествия, но такое обычное волнение усиливалось на этот раз и особым, несколько жутким, но полным острого интереса.

Сегодня с утра единственной темой разговоров пассажиров всех трех классов, да не только пассажиров, но команды, было загадочное исчезновение одного из путников, инженера Куно Кнака, ехавшего из Эйзенаха в Чикаго, как он о том говорил всем и каждому, с кем только ни заводил знакомства на пароходе.

С утра море было спокойно, хотя ночью налезал шквал и порядочно-покачал «Кайзерин Августу». По за неделю плавания пассажиры свыклись с качкой и к брекфасту^[54]) все появились в столовой; не вышел к нему только Кнак. За ленчем^[55]) его тоже не было. Это смутило стюарта^[56]) и он пошел осведомиться о здоровьи пассажира.

После многократного стука в дверь каюты, занимаемой Кнаком, стюарт потихоньку заглянул в его помещение и убедился, что Кнака там нет. Койка, засланная с вечера постельным бельем, была не тронута, но вечерний костюм инженера был снят и аккуратно сложен на стуле.

Капитан, извещенный о странном отсутствии пассажира, мигнув полицейскому агенту (они всегда сопровождают трансатлантические суда в их рейсах), спустился в каюту Кнака и нашел ее в полном порядке. Неизвестно только, куда исчез ее обитатель.

Были осмотрены все жилые, грузовые и машинные помещения, все закоулки и крысиные норки. Кнака нигде не было.

Крупная сумма денег в бумажнике, найденном в боковом кармане смокинга, вполне соответствовала итогу записей прихода и расхода, отмеченных аккуратным немцем в записной книжке, лежавшей вместе с бумажником. Золотые часы с дорогими брелоками на массивной золотой же цепочке тикали в ящике ночного столика. Там же нашлись ключи от чемоданов. Чемоданы были заперты, и незаметно было, чтобы их кто либо пытался открыть.

Полицейский агент высказал предположение, что пропавший пассажир, сделав свой ночной туалет, раньше чем улечься на койку, вышел зачем то ненадолго из каюты, даже не сочтя нужным ее запереть и… не вернулся.

Как ни ломали себе головы агент по обязанности, а остальная публика — из любопытства, куда делся Кнак, никто не мог ничего придумать.

Подбор пассажиров был, повидимому, безупречный, все люди солидные и денежные, либо честные труженики эмигранты, ехавшие в третьем классе. Последние, кстати сказать, не имели никакого сообщения с привиллегированной публикой первых двух классов, а Кнак никогда к ним не заглядывал и знакомых среди них не имел.

Правда, в числе пассажиров второго класса был один субъект подозрительного свойства, костюмом и манерами напоминающий школьного учителя, но в действительности, — как то доподлинно знал полицейский агент, — бывший международным вором-взломщиком несгораемых касс. Но агент также хорошо знал, что руки Кэрри Булля никогда за всю его долголетнюю преступную деятельность, не обагрялись кровью. На свой «промысел» Булль принципиально выходил, не имея при себе даже карманного ножа.

Все же сыщик пытался ловкими расспросами пассажиров выяснить, не причастен ли Кэрри Булль к исчезновению инженера-изобретателя, но, как оказалось, взломщик отчаянно боялся моря и в бурную погоду не покидал своей койки. Так было и в ночь загадочного случая с Кнаком. По словам всех, бывших в одном помещении с Булем, он не отлучался из него ни на минуту.

Тем менее можно было заподозрить в преступлении кого либо из судовой команды. Она состояла из людей, много лет служивших все в той-же пароходной кампании и известных как капитану, так и полицейскому агенту с самой лучшей стороны.

Самоубийство?

Но Кнак во все время плавания был так откровенно счастлив, так жизнерадостен, так по детски восхищался и пароходом, и морскими видами, так был общителен и разговорчив, что ни у кого даже не возникла мысль: не сам ли он бросился в море? С какой стати человеку, ни от кого не скрывавшему своего счастья, вдруг, ни с того-ни сего, покончить с собою?

Так этот удивительный случай и остался невыясненным. Его тайну знали только ночная буря, океанские волны и некий Джонаган Райт, приятель Якоба Боннэта и сосед исчезнувшего Кнака по каюте первого класса. Он, впрочем, более всякого другого был заинтересован в сохранении этой тайны.

Может быть кое-что узнало и Правление Треста Стекольных Заводов Соединенных Штатов Северной Америки и Канады, но оно не спешило ни с кем делиться своею осведомленностью.

И тоже не без причины.

РАДИ ПРИХОТИ

Очерк П. К-ва.

В животном мире оперение или цвета самки всегда скромнее, чем у самца. Так устроила природа. Но в человеческом мире произошло нечто иное. Красивая или некрасивая женщина, безразлично, стремится непременно сделаться привлекательнее, не довольствуясь своей естественной прелестью. И чем богаче женщина, чем шире открываются для нее возможности украситься редким и труднодостигаемым, тем она более стремится к этому. От перьев райской птицы до змеиной кожи — такова модная программа западно-европейской и американской дамы. И женщине нет дела, с каким трудом и опасностями добываются совсем ненужные ей «украшения».

Глубоко в чаще лесов, на каннибальских островах Южных морей, люди каждый день рискуют жизнью, чтобы удовлетворить капризы моды на Западе, требующие все новых и новых жертв. В погоне за перьями прекрасной райской птицы, за теми «паради», которые непременно должны украшать головные уборы «шикарных женщин» Запада, охотники всегда подвергаются опасности В непроходимой чаще смертельной девственных лесов скрывается туземец, ничем не отличающийся от людей каменного века и подстерегающий отважного белолицего с отравленными стрелами. В тропических болотистых низинах охотники заболевают смертельной лихорадкой, и бесчисленные свирепые насекомые всячески мешают им проникнуть вглубь острова, где живет райская птица.

_{Недавно открытый вид райской птицы е двумя длннпымв перышками на голове. У нее черное оперенье сзеленым хохолком и грудью.}

И неудивительно, что вокруг этой птицы сложилось множество легенд. В старину путешественники по голландской Остъ-Индии рассказывали, будто у этой дивной птицы нет ни ног, ни крыльев, и что опа всю жизнь висит в воздухе. Зацепившись пышным хвостом за верхние ветви питается нектаром цветов.

В апреле и в мае самцы райской птицы пляшут фантастический танец, распуская золотые хвосты перед восхищенными самками в темном оперении.

Охотник за райской птицей уходит далеко вглубь девственного леса Новой Гвинеи, такого густого, что в него не проникают лучи солнца.

Высокие цены за очаровательные перья заставили туземных охотников беспощадно избивать птиц Папуасы продают их торговцам, от которых получают взамен опиум. Ужасный соблазн, которым стал для туземца этот наркотик, привел к тому, что по всему побережью совершенно истреблена райская птица, и теперь охотнику приходится уходить далеко в горы, где еще живут и пляшут прекрасные, ослепительно яркие птицы.

В Новой Гвинее птицы эти стали монополией предводителей прибрежных племен, и они скупают их за бесценок y папуасов, живущих в горах. Белолицые или смуглые торговцы, или ученые, собирающие птиц для музеев, обычно берут себе проводников из племен низкой, прибрежной части острова. Не легко завербовать такого проводника для путешествия внутрь страны. Жители гор — каннибалы и смертельные враги папуасов низин.

_{Красная райская пища в период ухаживания за самкой.}　

Первую часть путешествия, сто пятьдесят миль, делают вверх по реке на пароходе. Потом белолицый собиратель пересаживается на паровой баркас и два дня плывет вверх по реке туда, откуда уже челнок доставит его к подножию гор. Сотни раз приходится высаживаться на берег и, обходя пороги, переносить на себе челнок. Этот путь берет не мало дней, и течение здесь так быстро, что обратно это путешествие заканчивается всего часов в шесть.

В горах Гвинеи живут самые прекрасные образцы райской птицы. Вот охотник добрался до этих гор, превозмог все трудности пути. Но тут его ждут по ночам холодные и такие сырые туманы, что с деревьев, как после дождя, окатывает его водой. Атмосфера напоминает северные туманы, только с той разницей, что вы окружены туземцами из времен каменного века с отравленными стрелами и каменными топорами. Кругом лесная чаща и на пути опасные обрывы над болотами, где кишат гигантские москиты. Каждый из семидесяти восьми известных видов райских птиц, перечисленных английским собирателем лордом Ротшильдом, живет в особой полосе страны. В сезон спаривания охотник скрывается в чаще под деревьями, и ему открывается самое удивительное зрелище.

С десяток птиц пляшут на деревьях, широко раскинув крылья, точно два золотых веера. У основания эти крылья темно-красные и к концу переходят в бледно-золотистый цвет.

Птицы держат крылья в горизонтальном положении и выгибают шею. Над крыльями до обе стороны поднимаются грациозные, пышные пучки перьев. В такой позе они пляшут вверх и вниз, совершенно не сознавая опасности.

Юноша-папуас, стоящий у подножия высокого дерева, бьет птицу за птицей, собирая их, когда они падают с ветвей. Охотник тут, главным образом, конечно, старается не попортить прекрасное оперенье.

На одиноком острове Ару, в 250 милях от голландской Новой Гвинеи, водится несколько великолепных видов райской птицы. Тут охотники-туземцы обычно живут в джунглях, вне деревни. Они строят себе хижины под прикрытием деревьев, на которых появляется райская птица. На заре охотник карабкается на дерево и ждет, спрятавшись за искусно сделанной завесой из ветвей и тростника.

_{Туземцы острова Ару за охотой за райскими птицами.}　

Перед самым восходом солнца он слышит громкие крики в различных направлениях. Потом охотник видит среди деревьев мелькающий золотой хвост. Как только птица садится на вершину дерева, скрытый охотник пускает в нее стрелу с круглым наконечником. Стрела оглушает птицу, но не пробивает оперенья и не вонзается в ее тело.

Красная райская птица водится только на островке Вайгиу, невдалеке от Новой Гвинеи. Тут местные охотники изобрели очень остроумный способ ловить этих птиц. Они знают, что райская птица очень любит один ярко-красный плод. Они прикрепляют этот плод к большой разделенной на конце, как вилка, палке и, захватив крепкую веревку, отыскивают в лесу дерево, на котором сидят райские птицы. Они укладывают палку на ветку и так ловко делают петлю из веревки, что когда птица прилетает на приманку и начинает клевать плод, нога ее попадает в веревку, как в капкан, и охотник стаскивает ее с дерева за висящий внизу конец.

У туземцев существует еще и такой способ ловли райских птиц. В тех местах, где водится эта птица, туземцы прорубают в лесной чаще нечто в роде просеки и птицы привыкают летать по этой аллее. Некоторое время спустя в конце просеки раставляются большие тенета, потом страшными криками спугивают птиц и гонят их по просеке прямо в эти тенета.

Яйца райской птицы высоко ценятся орнитологами и музеями. Они покрыты каким-то очень своеобразным рисунком. Туземцы уверяют, будто райская птица вьет гнездо в муравейнике и кладет только одно яйцо.

Лорд Ротшильд владеет самой большой в мире коллекцией оперений райских птиц. Коллекция эта находится в Англии, в зоологическом музее в Тринге, в Xeртфордшире. Многие из этих оперений были приобретены в самом сердце британской и голландской Новой Гвинеи.

В европейских же колониях, на островах Яве, Борнео и Суматре процветает еще другой промысел, тоже и «рожденный жестокими капризами моды. Париж ищет все нового и нового в области роскоши. Однообразие кожи, идущей на обувь, сумочки, портфели, — надоело. Мода требует теперь кожу змеи и крокодила. И вот люди снова рискуют жизнью, но достают, во что бы то ни стало достают тропических змей с южных островов, питонов из Африки и с Мадагаскара, пятнистых пачофилакс с Гвианы, страшного боа констриктора и серого с красным водяного удава с Антильских островов. Кожи этих змей дубятся и затем из них выделываются сумочки, туфли, маленькие чемоданы и даже дамские пальто.

_{Сверху — сумочки из змеиной кожи; справа — модница в пальто из змеиной кожи: посредине «змеиные туфли»; снизу — образцы выдубленой кожи разных пород змей.}　

Посмотрите на помещаемый здесь снимок. Какой неприятный и болезненный вид у ноги в туфле из змеиной кожи. Точно рубцами от заживших язв покрыта нога.

Каждый заводчик ревниво хранит тайну состава, которым дубят кожу змеи, и старается щегольнуть возможно лучшей выделкой этой кожи. Кроят же кожу в мастерских простым сапожным ножом и цинковыми пластинками.

Но, быть может, в этой последней моде есть еще хоть какой-нибудь здравый смысл: уничтожение змей приносит пользу населению, дает ему большую безопасность.

А кому вредят редкие райские птицы, эти прекрасные экзотические птицы-цветы?

Кому вредят безобидные крошечные зверьки шеншиллы — самый дорогой мех для дамских палантинов и манто?

Манто красавицы, изображенное на рисунке, стоит теперь не менее 25.000 руб. так как для его изготовления надо около двухсот серебристо-серых пушистых шкурок. Но спрос рождает предложение, и в Америке уже создалось общество для искусственного разведения шеншилла, при чем для его поимки и изучения условий жизни недавно снаряжена целая научная экспедиция.　

…………………..

В Январьском номере «Мира Приключений» будут помещены:

ОДНА ТРЕТЬ ЖИЗНИ

научно-Фантастический рассказ.

ЛИЛОВАЯ БУКВА

рассказ-задача на премию в 100 рублей.

ОДИССЕЯ ГОРЧИЧКИНА

юмористический рассказ

ЭЛЬ-КУБУР

из преданий Хорезма.

и много другого литературного и популярно-научного материала, обильно иллюстрированного оригинальными рисунками.

…………………..

ГЛУБИНА МАРАКОТА

Новый научно-фантастический

роман А. Конан-Дойля,

Иллюстрации Т. Педди

_____

Содержание 1-й части, помещенной в Ноябрьской книжке «Мира Приключений»　

Профессор Маракот, знаменитый ученый, организовал экспедицию для изучения жизни морских глубин. Он отправился из Англии, по неизвестному направлению, вместе с молодым ученым Сайресом Хедлеем и механиком, Билем Сканланом. Вскоре после этого, в письме с Канарских островов, Хедлей рассказал, как профессор Маракот поразил своих спутников, объявив им, что на борту их судна находится стальная клетка с хрустальными окнами, в которой они должны опуститься на дно Атлантического океана. После этого письма почти целый год не было никаких известий, и экспедицию считали погибшей. Но вдруг неожиданно очень странным образом было получено сообщение о профессоре Маракоте. Капитан парохода, шедшего из Кардифа в Буэнос Айрес, выловил в море стеклянный шар, в котором было заключено дальнейшее описание Сайреса Хедлей. Оно подтверждало, что план профессора удался и что клетка с тремя пассажирами опустилась на дно Атлантического океана.

…………………..

Часть II.

Я думаю, что некоторое время мы все испытывали одно и то же. У нас не было желания ни действовать, ни осматриваться кругом. Нам просто хотелось спокойно сидеть и попытаться охватить всю чудесность нашего положения — что мы стоим на самом дне в центральной части одного из великих океанов мира. Но скоро необычайная картина, освещенная по всем направлениям нашими огнями, снова привлекла нас к окнам.

Мы опустились на слой высоких водорослей (— «Cutleria multifida», — сказал Маракот), желтые отростки которых колыхались вокруг нас, приводимые в движение каким-нибудь течением морских глубин, так же точно, как качались бы ветви при летнем ветерке. Они не были достаточно длинны, чтобы затемнить нам поле зрения, хотя их большие, плоские листья, казавшиеся при освещении темно-золотыми, и развевались временами на фоне открывающейся нам картины. За водорослями виднелись пространства какого-то черноватого, похожего на шлак вещества, усеянные прелестными разноцветными существами, голотуриями, асцидиями, морскими ежами и другими иглокожими, так ясе пышно, как весной в Англии холмы осыпаны гиацинтами и белыми подснежниками. Эти живые цветы моря, ярко красные, густо пурпуровые и нежно розовые, были во множестве рассыпаны по угольно-черному фону. Тут и там огромные губки щетинились из расщелин темных скал, и несколько рыб средних глубин, сами кажущиеся мелькающими цветными лучами света, проносились через наше ярко освещенное, сверкающее поле кругозора. Мы, как очарованные, смотрели на это сказочное зрелище, когда в телефонной трубке раздался взволнованный голос сверху:

— Ну, а как вам нравится на дне? Все ли у вас благополучно? Не оставайтесь там слишком долго, барометр падает, и он мне не нравится. Мы вам даем достаточно воздуха? Нет ли еще каких-нибудь распоряжений?

— Все хорошо, капитан! — весело закричал Маракот. — Мы не задержимся. Вы отлично няньчитесь с нами. Нам здесь так же хорошо, как в наших каютах. Будьте наготове, и медленно двигайте нас вперед.

Мы вошли в область светящихся рыб и нас забавляло выключать наш собственный свет и в полном мраке— во мраке, в котором светочувствительная пластинка, провиси она целый час, не обнаружила бы и следов ультрафиолетовых лучей, — смотреть в окна на фосфоресцирующую жизнь океана. Точно на фоне черного бархатного занавеса виднелись маленькие точки сверкающего света, спокойно двигавшиеся, точно пароход, проливающий ночью свет через свои бесчисленные иллюминаторы. У одного страшного существа были светящиеся зубы, которыми он библейски скрежетал во мраке. У другого были длинные золотые щупальцы, а еще у иного — пламенный султан над головой. Насколько хватал наш глаз, во мраке мелькали сверкающие точки. Каждое из этих маленьких существ торопилось по своему делу и само освещало себе дорогу с такой же уверенностью, как ночные таксомоторы в часы театров на Стрэнде в Лондоне. Скоро мы снова зажгли наш собственный огонь, и доктор стал делать наблюдения над морским дном.

— Несмотря на то, что мы на такой глубине, мы опустились недостаточно низко, чтобы наблюдать какие-нибудь характерные отложения морского дна, — сказал Маракот. — Они совершенно вне доступных нам границ. Может быть, в другой раз, с более длинным канатом!..

— Бросьте это! — проворчал Биль. — И не думайте об этом!

Маракот улыбнулся.

— Вы скоро акклиматизируетесь в глубинах, Сканлан. Это будет не единственный наш спуск на дно океана.

— Еще что скажете! — пробормотал Биль.

— Для вас это будет так же просто, как опускаться в трюм «Стратфорда». Обратите внимание, мистер Хедлей, что почва здесь, насколько мы можем разглядеть сквозь густую заросль водорослей и кремнистых губок, представляет собою пемзу и черный базальтовый шлак, что указывает на древнюю, плутоническую деятельность. Я даже склоняюсь к мысли, — и это подтверждает мой первоначальный взгляд, — что эта скала — часть вулканического образования, и что «Глубина Маракота», — он произнес эти слова, растягивая их, точно был влюблен в них, — находится за скатом этой горы. Мне пришло в голову, что было бы интересным экспериментом медленно продвинуть нашу клетку дальше до края этой Глубины и увидеть, какое в этом месте образование почвы. Я бы лично ожидал увидеть пропасть величественных размеров, простирающуюся вниз под острым углом в огромнейшие глубины океана.

Подобный опыт казался мне очень опасным. Кто мог сказать, как долго выдержит давление наш тонкий канат при боковом движении? Но для Маракота просто не существовало опасности ни по отношению к нему самому, ни для других, когда нужно было сделать какое — нибудь научное наблюдение. Я затаил дыхание и заметил, что то же сделал и Биль Сканлан, когда медленное движение нашей стальной оболочки, отклоняя в сторону развевающиеся листья морских водорослей, показало, что мы испытывали теперь всю силу давления. Но клетка наша достойно выдержала это испытание, и мы стали продвигаться по дну океана в очень легком скользящем движении. Маракот, с компасом на ладони, выкрикивал свои указания относительно направления и по временам приказывал, чтобы поднимали клетку во избежание каких-нибудь препятствий на пути.

— Этот базальтовый хребет едва ли имеет в ширину больше мили, — объяснил он. — Я отметил, что пропасть находится к западу от точки, в которой мы погрузились. При такой скорости мы, конечно, достигнем ее в очень короткое время.

Мы беспрепятственно скользили по вулканической равнине, покрытой колыхающимися золотыми водорослями.

Равнина эта была прекрасной потому, что ее украшали роскошные драгоценные каменья, живые, созданные природой, и пламенем сверкавшие точно из своей оправы черного базальта. Вдруг профессор бросился к телефону:

— Остановитесь тут! — закричал он. — Мы доплыли!

Перед нами неожиданно раскрылся чудовищный провал. Это было наводящее ужас место, видение кошмара. Черные блестящие базальтовые скалы круто обрывались в какую-то неизвестность. Края их обросли бахромой развевающейся Laminaria. Так папоротник спускался бы над какой-нибудь земной пропастью. Но под этой качающейся, трепещущей каймой были только блестящие стены бездны. Скалистые края обрыва, извиваясь, ускользали от нас, но пучина могла быть любой ширины, потому что наши огни не были в состоянии проникнуть во мрак, лежавший впереди нас. Когда сигнальная лампа Лукаса была повернута книзу, она протянула длинную золотую дорогу из параллельных лучей, бежавшую вниз, вниз, вниз, пока ее не поглотил мрак ужасной бездны под нами.

— Это, действительно, замечательно — воскликнул Маракот, глядя в окно. На худощавом, взволнованном лице его было довольное выражение собственника. — Что касается Глубины, то мне не надо говорить, что она часто бывала превзойдена. Есть, например, глубина Чэлленджера в 26.000 футов вблизи Ладронских островов, глубина Планета в 32.000 ф. невдалеке от Филиппинских островов, и много других, но очень вероятно, что Глубина Маракота стоит особняком по крутизне ее спуска и замечательна также тем, что укрылась от наблюдений такого множества гидрографических исследователей, наносивших на карту Атлантический океан. Едва ли можно сомневаться…

Он остановился посреди фразы и на лице его застыло выражение глубочайшего интереса и удивления. Биль Сканлан и я, смотревшие из-за его плеч, были совершенно подавлены тем, что представилось нашим пораженным глазам.

Какое-то огромное существо поднималось к нам по световому туннелю, который был направлен нами в бездну. Далеко внизу, где луч исчезал во мраке пропасти, мы смутно могли разглядеть неясное черное колыхание и движение какого-то чудовищного тела, медленно поднимавшегося кверху. Неуклюже барахтаясь, оно всплывало к краю бездны, тускло поблескивая. Теперь, когда чудовище приблизилось, оно находилось в самом луче, и мы яснее могли видеть его ужасающий облик. Это было животное, еще неизвестное науке, но схожее со многими знакомыми нам видами. Тело его было слишком длинно для огромного краба и слишком коротко для гигантского омара. Очертаниями оно вернее напоминало речного рака, с двумя чудовищными клешнями, вытянутыми с двух сторон, и парой шестнадцатифутовых усов, подрагивавших перед его черными, тусклыми, угрюмыми глазами. Светло-желтая чешуя его имела, вероятно, футов десять в ширину и полная ее длина, но считая усов, была, должно быть, не меньше тридцати футов.

— Удивительно! — воскликнул Маракот, неистово царапая в своей записной книжке. — Глаза — сложные, со множеством фасеток, эластичные пластинки панцыря, семейства раковых, неизвестного вида. Crustaceus Maracoti — «Рак Маракота» — почему бы и нет? Почему бы и нет?

— Чорт возьми, мне все равно, как его зовут, но мне кажется, что он плывет в нашу сторону! — закричал Биль. — Послушайте-ка, д-р, не потушить-ли нам наши огни?

— Только одну минуту, пока я запишу его строение, — воскликнул естествоиспытатель. — Да, да, этого достаточно.

Он повернул выключатель, и мы снова погрузились в черный, как чернила, мрак с мелькающими только в воде огоньками, похожими на метеоры в безлунную ночь.

— Эго, верно, самый страшный в мире зверь, — сказал Биль, вытирая себе лоб. — Я чувствовал себя так, точно утром после бутылки запретного у нас в Америке алкоголя.

— Конечно, на него страшно смотреть, — заметил Маракот, — и, может быть, страшно и иметь с ним дело, если бы мы действительно были доступны этим чудовищным клешням. Но внутри вашей стальной клетки мы можем себе позволить спокойно и безопасно рассматривать его.

Едва он произнес эти слова, как в нашей внешней стенке раздался стук, похожий на удар кирки. Потом началось продолжительное трение и царапание, закончившиеся другим резким ударом.

— Да, он хочет к нам войти! — испуганно воскликнул Биль Сканлан. — Чорт возьми! Нам придется написать на нашей повозке: «Вход воспрещается».

Его дрожащий голос показывал, как искусственно было его веселье, и я должен сознаться, что мои собственные колени стукались друг о дружку, когда я видел, как это таинственное чудовище закрывало по очереди наши окна еще более черным мраком. Оно точно исследовало эту странную скорлупу, которая могла бы заключать в себе пищу для него, если бы оно ее раздавило.

— Он ничего не может нам сделать, — сказал Маракот, но в голосе его было меньше уверенности. — Быть может, следовало бы стряхнуть этого зверя. — Он крикнул капитану по телефону: — Поднимите нас футов на двадцать или тридцать.

Несколько секунд спустя мы поднялись с вулканической равнины и тихонько закачались в тихих водах. Но ужасное животное было настойчиво. После очень короткого перерыва мы снова услышали царапанье его усов и резкие удары его клешней, когда оно ощупывало нас кругом. Ужасное чувство — безмолвно сидеть во мраке и знать, что смерть так близка! Выдержит ли окно, если на него опустится эта могучая клешня? Этот невысказанный вслух вопрос был на уме у каждого из нас.

Но тут вдруг представилась неожиданная и более непосредственная опасность. Стуки перенеслись на крышу нашего маленького жилища, и мы теперь стали ритмически раскачиваться взад и вперед.

— Боже милостивый! — воскликнул я. — Он ухватился за канат. Он непременно оборвет его!

— Послушайте-ка, д-р, я за то, чтобы подняться на поверхность. Думаю, что мы видели то, что хотели здесь видеть, и Билю Сканлан подавай теперь дом, родной дом. Распорядитесь по телефону, чтобы нашу машину подняли.

— Но наша работа закончена еще только наполовину, — прохрипел Маракот. — Мы еще только начали исследовать края Глубины. Посмотрим хотя бы ее ширину. Я готов буду вернуться, когда мы достигнем ее противоположного берега. — Потом в трубку — Все хорошо, капитан. Продолжайте двигать со скоростью в два узла, пока я не крикну, чтобы вы остановились.

Мы медленно двинулись вперед через край бездны. Темнота не спасла нас от атак, и мы снова зажгли наши огни. Один из иллюминаторов был совершенно затемнен тем, что оказалось нижней частью живота страшного существа. Его голова и клешни работали над нашей крышей и мы продолжали раскачиваться, как звонящий колокол. Сила животного должна была быть огромной.

_{Голова и клешни морского чудовища работали над нашей крышей. Мы раскачивались, как звонящий колокол.}

Находился ли когда-нибудь человек в таком положении, с пятью милями воды внизу и с этим смертоносным чудовищем наверху?

Раскачивание становилось все сильнее и сильнее. Из трубки раздался взволнованный оклик капитана, заметившего дергание каната. Маракот вскочил на ноги и в отчаянии вскинул кверху руки. Даже внутри нашей оболочки мы услышали дребезжание разорванных проводов, и мгновение спустя — падали в огромную бездну под нами.

Когда я оглядываюсь на это ужасное мгновение, я припоминаю дикий крик Маракота:

— Канат оторвался! Вы ничего не можете сделать! Мы все мертвецы! — кричал он, схватив телефонную трубку. И потом — прощайте, капитан, прощайте все!

Это были наши последние слова миру людей.

Мы не полетели быстро вниз, как можно было бы предположить. Несмотря на наш вес, наша полая оболочка давала нам возможность держаться в воде, и мы медленно и плавно опускались в бездну. Я слышал продолжительное царапание, когда мы скользили между клешнями ужасного существа, ставшего причиной нашей гибели. Потом плавным, круговращательным движением, мы стали опускаться вниз в бескрайные бездны. Прошло, может быть, целых пять минут, показавшихся часом, прежде чем мы достигли предела нашего телефонного провода и оборвали его, как нитку. Наша воздушная труба оторвалась почти в то же самое мгновение, и соленая вода брызнула в отверстия. Биль Сканлан быстро и ловко обвязал веревками каждую из гуттаперчевых труб и таким образом остановил вливавшуюся к нам воду, в то время, как доктор отвинтил крышку с нашего баллона с сгущенным воздухом, который вырвался с шипением. Огни потухли, когда проволока оборвалась, но даже во мраке доктор смог соединить сухие элементы Геллезена и они зажгли несколько лампочек в потолке.

— Они должны бы нам служить неделю, — сказал он с кривой усмешкой. У нас по крайней мере будет свет, чтобы умирать. — Потом он грустно покачал головой и на его изможденном лице появилась ласковая улыбка. — Для меня-то это не страшно. Я — старик и выполнил свою работу в мире. Единственное, о чем я сожалею, это, что я позволил вам, двум молодым людям, отправиться со мной. Я должен был бы рисковать один.

Я только пожал ему успокоительно руку, потому что действительно ничего не мог тут сказать. Биль Сканлан тоже молчал. Мы медленно опускались, отмечая наше движение темными тенями рыб, которые мелькали мимо наших окон. Казалось, что, вернее, они летят кверху, чем мы опускаемся вниз. Мы все еще раскачивались и, насколько я себе представлял, ничто не могло нас спасти от падения на бок. Мы даже могли перевернуться и вверх ногами. Но наша тяжесть была, к счастью, очень равномерно распределена и мы сохраняли вертикальное положение. Взглянув на измеритель глубин, я увидел, что мы уже достигли глубины мили.

— Это точь в точь как я и говорил, — заметил с некоторой снисходительностью Маракот. — Вы могли видеть в протоколах Океанографического Общества мои положения о соотношении давления и глубины. Я хотел бы иметь возможность послать в мир одно слово, хотя бы для того, чтобы изобличить Бюлова из Гиссена, который пытался оспаривать меня.

— Ну, нет! Если бы я мог послать в мир словечко, я бы не тратил его попустому на этого большеголового негодяя, — сказал механик. В Филадельфии есть малютка… на красивых глазах ее будут слезы, когда она услышит, что Биль Сканлан скончался. Ну, надо сказать, что это, как никак, довольно-таки странный способ умирать.

— Вам не нужно было отправляться с нами, — сказал я, кладя руку на его руку.

— Что бы я был за товарищ, если бы я вас оставил? — ответил он. — Нет, это мое дело, и я рад, что не изменил ему.

— Сколько жизни нам осталось? — спросил я доктора после паузы.

Он пожал плечами:

— Мы, как бы то ни было, успеем увидеть настоящее дно океана, — сказал он. — В трубах хватит воздуха на большую часть дня. Наше несчастье — отработанные продукты. Вот, что задушит нас. Если бы мы могли отделаться от нашей углекислоты…

— Я заранее могу сказать, что это невозможно.

— У нас есть один баллон с чистым кислородом. Я захватил его на случай несчастья. От времени до времени немножко этого кислорода поможет нам продержаться в живых. Вы можете видеть, что мы теперь на глубине больше, чем двух миль.

— Зачем нам пытаться сохранять свою жизнь? Чем скорее все будет кончено, тем лучше, — сказал я.

— Это правильно, — крикнул Сканлан. — Разом кончайте с этим.

— Пропустить самое удивительное глаза человека! — сказал Маракот. — зрелище, которое когда-либо видели. Это было бы изменой науке. Будем отмечать факты до конца, даже если они навсегда будут погребены с нашими телами. Сыграем игру до конца.

— Вот настоящий спортсмэн, наш доктор! — воскликнул Сканлан. — У него, сдается, кишки получше, чем у всей нашей компании. Ну, посмотрим представление до конца.

Мы все трое терпеливо сидели на диване, хватаясь за его края напряженными пальцами, в то время, как он раскачивался из стороны в сторону, и рыбы продолжали быстро проноситься кверху поперек иллюминаторов.

— Теперь три мили, — заметил Маракот. — Я дам кислороду, мистер Хедлей, потому что стало уже тяжело дышать. Скажу еще одно, — прибавил он со своим сухим, скрипящим смехом. — С этого времени наше местонахождение, конечно, будет называться Глубиной Маракота. Когда капитан Хови вернется с известием о нас, мои коллеги позаботятся, чтобы моя могила была бы и моим памятником. Даже Бюлов из Гессена… — Он продолжал бормотать про какие-то неизвестные нам научные обиды.

Мы снова сидели в молчании, следя за стрелкой, которая ползла к четвертой миле. В одном месте мы ударились о что-то плотное. Нас встряхнуло так сильно, что я боялся, что мы перевернемся на бок. Может быть, это была огромная рыба или же весьма вероятно, что мы налетели на какой-нибудь выступ скалы, через ребро которой мы были брошены вниз. Ребро это казалось нам прежде на такой необычайной глубине, а теперь, глядя на него из нашей ужасной бездны, мы могли принять его почти за поверхность океана. Но мы продолжали кружиться, как в водовороте, опускаясь все ниже и ниже через темно-зеленое водное пространство. На циферблате теперь было отмечено двадцать пять тысяч футов.

— Мы почти у конца нашего пути, — сказал Маракот. — В прошлом году мой Скоттовский измеритель показал мне двадцать шесть тысяч семьсот футов в самой глубокой точке. Мы узнаем нашу судьбу через несколько минут. Может случиться, что сотрясение разобьет нас. Может случиться…

И в эту минуту мы остановились.

Никогда младенец, которого мать опустила в пуховую кроватку, не лежал мягче, чем мы теперь на самом глубоком дне Атлантического океана. Мягкая, густая, эластичная тина, на которую мы сели, была настоящим буффером, который спас нас от всякого малейшего сотрясения. Мы едва пошевелились на нашем сидении и это было к лучшему, потому что мы сели на нечто вроде небольшого круглого пригорка, обросшего густым слоем вязкого, студенистого ила. Тихонько покачиваясь, мы находились в равновесии, при чем почти половина нашего основания выступала и ничем не поддерживалась. Была опасность, что мы перевернемся на бок, но, в конце концов, клетка наша прочно села и встала неподвижно. В это самое время профессор Маракот, глядя широко раскрытыми глазами через свой иллюминатор, удивленно вскрикнул, повернул выключатель и погасил свет.

К нашему глубочайшему удивлению, мы продолжали отлично видеть. Извне в иллюминаторы вливался тусклый, туманный свет, как холодное сияние зимнего утра. Мы смотрели на необычайною картину и без помощи наших собственных огней ясно видели на расстоянии нескольких сот ярдов по всем направлениям. Это было невозможно, непонятно, но тем не менее свидетельства наших чувств говорили нам, что это — действительность. Огромное дно океана светилось.

— Почему бы и нет? — воскликнул Маракот, когда мы минуты две простояли в молчаливом удивлении. — Разве я не должен был это предвидеть? Что представляет собою этот птероподный и глобвериновый ил? Не есть ли это продукт разложения, разрушающиеся тела биллионов н биллионов органических существ? И разве разложение не имеет связи с фосфоресцирующим светом. Где во всей вселенной это можно было бы видеть, если не здесь? Ах! Действительно, жестоко, что мы имеем такие доказательства и не можем послать наши знания обратно в мир.

— И все же, — заметил я, — мы зачерпывали по полтонне фосфоресцирующего студня и не обнаруживали такой способности светиться.

— Он, без сомнения, потерял ее в этом долгом путешествии к поверхности. И что такое полтонны по срав нению с этими далеко растянувшимися равнинами медленного гниения? Смотрите, смотрите, — закричал он в неодолимом волнении, — существа морских глубин пасутся на этом органическом ковре, так же точно, как наши стада пасутся на лугах!

В то время, как он говорил, стая больших черных рыб, тяжелых и коренастых, стала медленно плыть к нам по дну океана, роясь носом среди губчатых растений и поклевывая пищу. Другое огромное красное существо, точно глупая корова океана, жевало жвачку перед моим иллюминатором, и еще иные существа таращили тут и там глаза, поднимая от времени до времени головы, чтоб поглазеть на странный предмет, так неожиданно появившийся среди них.

Я только мог удивляться Маракоту, который в этом испорченном воздухе, сидя под самой тенью смерти, все же подчинялся зову науки и заносил свои наблюдения в записную книжку. Не следуя в точности его методу, я тем не менее сделал свои собственные мысленные записки, которые навсегда сохранятся, как картина, отпечатавшаяся в моем мозгу.

Самые нижние равнины океана состоят из красной глины, но тут она была покрыта серым морским илом, который образовал волнистую поверхность всюду, куда только достигал глаз. Эта равнина не была гладкой, но ее прерывало множество странных, круглых пригорков, как тот, на котором мы осели. Все эти горки поблескивали в призрачном свете. Между этими маленькими горками проносились тучи странных рыб, некоторые из которых были совершенно неизвестными науке. Рыбы эти сверкали всеми оттенками красок, но преобладал красный и черный цвет. С подавленным волнением Маракот наблюдал за ними и отмечал их в своих записках.

Воздух стал очень тяжелым, и мы снова могли себя спасти только тем, что выпустили часть кислорода. Как ни странно, мы все были очень голодны — я бы сказал, что мы испытывалп волчий голод, — и мы набросились на консервы тушеного мяса с хлебом и маслом, предусмотрительно запасенные Маракотом, и запивали их виски и водой. Эта закуска усилила мою способность восприятия и я сидел у моего наблюдательного пункта и мечтал о последней папироске. Вдруг глаза мои заметили нечто, родившее в моем мозгу водоворот странных мыслей и недоумений.

Я уже сказал, что серая равнина по обе стороны от нас была усеяна чем-то вроде маленьких пригорков. Перед моим иллюминатором находилась одна особенно большая горка, и я смотрел на нее с расстояния футов в тридцать. На этой горке был какой-то странный знак, и, когда я стал смотреть дальше, я увидел, что знак этот повторялся снова и снова, пока не исчез за изгибом. Когда человек так близок к смерти, нужно очень многое, чтобы взволноваться чем-нибудь, имеющим связь с миром, но на мгновение дыхание мое прервалось и сердце остановилось, когда я вдруг понял, что смотрю на фриз. Этот фриз был и грубо высечен, и источен, но, несомненно, что эти стертые узоры были когда-то сделаны человеческой рукой. Маракот и Сканлан собрались у моего иллюминатора и в полнейшем недоумении широко раскрытыми глазами смотрели на эти признаки вездесущей деятельности человека.

— Да, ведь, это же резьба! — воскликнул Сканлан. — Эта штука, верно, была крышей какого-то строения. Тогда и те вон — тоже строения. Послушайте-ка, хозяин, мы хлопнулись прямо на настоящий город.

— Это, действительно, настоящий город, — сказал Маракот. — Геология учит, что моря когда-то были материками, и материки — морями, но я всегда недоверчиво относился к мысли, что в такие близкие времена, как четвертичный период, могло произойти оседание Атлантики. Сообщение Платона про египетскую болтовню имело бы тогда фактическое основание. Эти вулканические образования подтверждают точку зрения, что это оседание являлось следствием сейсмической деятельности.

— В этих зданиях есть известная правильность, — заметил я. — Я начинаю думать, что это не отдельные дома, но что это куполы, образующие украшения крыши какого — нибудь огромного здания.

— А, пожалуй, вы правы, — сказал Сканлан. — Тут четыре больших по углам и маленькие рядами между ними. Это какое-то здание, если бы мы могли увидеть его все целиком! Можно было бы запрятать в него все Мэрибенкские заводы, да и еще что-нибудь.

— Оно погребено до крыши из-за постоянного капания сверху, — сказал Маракот. — С другой стороны, оно не разрушилось. Мы имеем в больших глубинах постоянную температуру, немного выше 32° по Фаренгейту, которая должна задерживать процесс разрушения. Даже разложение морских трупов, которые покрывают дно океана и неожиданно дают нам это освещение, представляет собою очень медленный процесс. Но, боже мой! Эти знаки не фраз, а надпись.

Не могло быть сомнения, что он прав. Тот же самый символ повторялся то тут, то там. Эти знаки, несомненно, были буквами какого-то древнего алфавита.

— Я изучал финикийские древности, и в этих буквах, конечно, есть что-то знакомое и напоминающее мне нечто, — сказал наш руководитель. Что-ж, друзья мои, мы увидели погребенный древний город и уносим с собой в могилу чудесное знание. Больше нечего изучать. Книга нашего познания закрыта. Я согласен с вами, что чем скорее придет конец, тем лучше.

Теперь уж конец нельзя было отодвинуть на долгое время. Воздух был тяжел и ужасен. Он был отягощен углеродом, и кислород едва мог пробить себе выход, так велико было давление. Стоя на диване, можно было получить глоток более чистого воздуха, но удушливые испарения понемногу поднимались кверху.

Профессор Маракот с видом покорности сложил на груди руки и опустил голову на грудь. Газ уже одолел Сканлана и он лежал на полу. У меня у самого кружилась голова и я ощущал невыносимую тяжесть в груди. Я закрыл глаза и чувства стали быстро меня покидать. Потом я раскрыл глаза, чтобы в последний раз взглянуть на мир, из которого я уходил, и тут я вскочил на ноги с хриплым криком удивления.

Через иллюминатор к нам заглядывало человеческое лицо.

_{На дне океана через иллюминатор к нам заглядывало человеческое лицо.}

_____

Был ли это мой бред? Я схватил за плечо Маракота и сильно потряс его. Он выпрямился и онемел, пораженный этим видением. Если он видел его так же хорошо, как и я, то оно не было игрой воображения. Лицо в иллюминаторе было длинное и худощавое, смуглое, с короткой, заостренной бородкой, и два живых, черных глаза устремляли туда и сюда быстрые вопросительные взгляды, охватывавшие и нас, и все кругом. На лице человека было выражение величайшего удивления. Все наши огни были теперь зажжены, и в этой комнате Смерти его взглядам представилась, вероятно, действительно странная и живая картина. Один человек лежал без чувства, а два других сверкали на него глазами. Лица их были судорожно искажены, как у умирающих от удушения людей. Мы оба держали руки у горла и наши тяжело поднимающиеся груди говорили о нашем отчаянии. Человек сделал движение рукой и поспешно удалился.

— Он бросил нас! — воскликнул Маракот.

— Или пошел за помощью. Давайте поднимем Сканлана на диван. Там, внизу, для него смерть.

Мы втащили механика на диван и подняли голову на подушки. Лицо его посерело и он бормотал в бреду, но пульс его все еще был ощутим.

— Для нас еще есть надежда, — прохрипел я.

— Но. ведь, это безумие! — воскликнул Маракот. — Как может человек жить на дне океана? Как он может дышать? Это коллективная галлюцинация. Мой молодой друг, мы сходим сума.

Глядя в иллюминатор на безнадежный, пустынный, серый пейзаж в печальном призрачном свете, я почувствовал, что Маракот мог быть прав.

Потом я вдруг заметил движение. В далеких водах мелькали тени. Они уплотнялись и сгущались в движущиеся фигуры. Толпа народа спешила по дну океана, направляясь к нам. Минуту спустя они собрались перед иллюминатором и указывали на нас, и жестикулировали, и оживленно спорили. В толпе было несколько женщин, но больше было мужчин. Один из них, — внушительная фигура с очень большой головой и густой черной бородой, — был, совершенно очевидно — человек, пользующийся авторитетом… Он быстро оглядел нашу стальную оболочку и, так как основание ее выдавалось над местом, на котором мы осели, то он мог увидеть, что в дне ее находился завинченный люк. Человек теперь послал назад гонца, а нам стал делать энергичные и повелительные жесты, чтобы мы открыли дверь извнутри.

— Почему не открыть? — спросил я. — Нам все равно, — потонуть или задохнуться. Я не выдержу так больше.

— Мы можем и не потонуть, — сказал Маракот. Вода, проникая снизу, не может подняться выше уровня сжатого воздуха. — Дайте Сканлану водки. Надо, чтобы он сделал усилие, даже если оно и будет последним.

Я влил механику в рот водки, он глотнул и огляделся удивленными глазами. Мы оба подняли его на ноги на диване и стояли по обе его стороны. Он еще был в полубессознательном состоянии, по я объяснил ему в нескольких словах наше положение.

— Есть возможность отравления хлором, если вода достигнет батарей, — сказал Маракот. — Откройте все трубы с воздухом. Чем большего давления мы можем достигнуть, тем меньше войдет воды. Теперь помогите мне, когда я буду давить на рычаг.

Мы налегли всей нашей тяжестью и подняли круглую плиту со дна нашего маленького домика, хотя я при этом и чувствовал себя самоубийцей. Зеленая вода, сверкающая и блестящая под нашими огнями, стала вливаться, булькая и волнуясь. Она быстро поднялась до наших ног, до колен, до пояса, и тут остановилась. Но давление воздуха было невыносимо. В головах у нас шумело и барабанная перепонка готова была лопнуть. Долго мы не могли бы прожить в такой атмосфере. Только крепко хватаясь за сетки на верху, спасались мы от падения в воду под нами.

С высоты, на которой мы находились, мы уже не могли смотреть в иллюминаторы, не могли себе и представить, какие шаги предпринимались для нашего спасения. Действительно, мысль, что какая-нибудь настоящая помощь может притти к нам, казалась совершенно невозможной, и все же в этих людях была какая-то сила и уверенность в себе. Особенно это чувствовалось в их широкоплечем, бородатом предводителе, и это внушало смутные надежды. Вдруг мы заметили его лицо, глядящее на вас снизу сквозь воду и, мгновение спустя, он прошел через круглое отверстие и вскарабкался на диван, так что стоял теперь рядом с нами. Это была короткая, приземистая фигура, не выше моего плеча. Он осматривал нас большими, темными глазами, в которых было выражение какой-то веселой самоуверенности, как бы говорившее:

— Бедняги! Вы думаете, что попали в очень плохое положение, но я то отлично вижу выход из него.

Я только теперь заметил очень странную вещь. На человеке, — если он только был такое же человеческое существо, как и мы. — была надета прозрачная оболочка, закрывавшая его голову и тело, оставляя свободными руки и ноги. Оболочка эта была так прозрачна, что никто не мог ее разглядеть в воде, но теперь, когда он был в воздухе, рядом с нами, она блестела, точно серебро, оставаясь прозрачной, как тончайшее стекло. На каждом плече внутри защитного футляра у него было странное закругленное возвышение. Оно было похоже на продолговатую коробку со множеством отверстий в ней и придавало человеку такой вид, точно на нем были эполеты.

Когда наш новый знакомый присоединился к нам, в отверстии внизу появилось лицо другого человека, который бросил нам нечто, похожее на большой стекляный пузырь. Три таких пузыря, один за другим, были поданы через отверстие и плавали на поверхности воды. Потом наверх были переданы шесть небольших коробок, и наш новый знакомый, приделанными к коробкам ремнями прикрепил их по одной к каждому нашему плечу, и наши плечи стали теперь выше, как и у него. Я уже начал предполагать, что в жизни этих странных людей не было нарушений естественных законов и что тогда, как одна коробка производила по какому-то новому способу воздух, другая поглощала отработанный. Человек надел нам теперь через головы прозрачные одеяния и мы почувствовали, что они крепко охватили нас в верхней части рук и на поясе эластичными перевязками, так что вода не могла проникнутьчерез них. Внутри мы дышали совершенно легко, и для меня было радостью видеть, как Маракот смотрел на меня из-за этой оболочки, поблескивая глазами, как в былые дни из-за очков, а широкая улыбка Биля Сканлана успокоила меня, что кислород сделал свое дело.

Наш спаситель смотрел со спокойным удовлетворением то на одного, то на другого из нас, и потом сделал на и знак следовать за ним через люк на дно океана. С дюжину услужливых рук протянулось, чтобы поддержать наши первые неверные шаги, в топкой тине.

Даже теперь я не могу не поражаться этому чуду! Мы стояли все трое, совершенно невредимые, и отлично себя чувствовали на дне пятимильной водной бездны. Где было это ужасающее давление, питавшее воображение такого множества ученых? На нас оно действовало не больше, чем на изящных рыбок, реющих вокруг нас. Правда, насколько это казалось части наших тел, мы были защищены этими тонкими стекляными колоколами, которые на самом деле были прочнее самой крепкой стали, но даже наши члены, которые были открыты, чувствовали не больше, чем крепкий охват воды, на который со временем привыкали не обращать внимания. Было так странно стоять всем вместе и смотреть назад на оболочку, из которой мы вышли. Электрические батареи мы оставили в действии и клетка наша казалась такой удивительной с потоками желтого света, изливавшегося с каждой из ее сторон.

_{Мы стояли совершенно невредимые на дне пятимильной водной бездны.}　

Предводитель взял Маракота до руку и мы со Сканланом последовали за ними обоими через водяную топь, с трудом передвигая ноги по илистой поверхности.

Продолжение в Январьской книжке «Мира Приключений»

ОТ ФАНТАЗИИ К НАУКЕ

ПОСЛЕЗАВТРА ЧЕЛОВЕКА

Очерк доцента С. В. Гольдберга

В предыдущем очерке (см. Ноябрьскую книжку «Мира Приключений») с достаточной наглядностью была нарисована картина блестящей и заманчивой будущности «Человечества».

Научные фантазии, лабораторные опыты вчерашнего дня выливаются в техническую проблему сегодня, осуществляются завтра, а послезавтра — мечты и чаяния поэтов, надежды ученых и вождей человечества превращаются в реальные формы, прогресс которых бесконечен.

Невольно напрашивается при этом вопрос: а что же будет с самим человеком, что будет послезавтра с гордым «Ното sapiens» — венцом природы? Какие формы примет его личная жизнь в условиях новой среды, столь богатой техническими возможностями? Охватить такую широкую тему со всех сторон, конечно, невозможно. Взглянем на этот вопрос с точки зрения медицины сегодняшнего дня и проследим за человеком от его первых дней до его последнего пути.

Учение Дарвина, революционизировавшее мысль человека, в первое время ничего практического не обещало. После многовековой борьбы за существование человек застыл в своих великолепных формах, неподвижный в своем биологическом целом. «Исторический человек» неизменен, по данным современной науки.

МОДИФИКАЦИИ И МУТАЦИИ

Но та же наука вслед за Дарвином в лице Менделя и де-Фриза показала, что в природе происходит не только медленный процесс эволюции, но и скачки — «модификации и мутации» и, если даже со всей научной строгостью отличать признаки наследственные и ненаследственные, то все же нужно и у человека признать и «модификации», и «мутации».

Ясно, что условия питания и многое другое из внешней среды имеет громадное значение не только для растений и животных, но и для человека.

Авторитетные ученые утверждают, что дети, рожденные от европейских родителей, в Америке растут сильнее и ярче. На большом опыте мировой войны мы узнаем и обратное влияние — голода на уменьшение роста детей в Германии и России.

Известно также, что дети европейцев, рожденные в Америке, меняют черты своего лица и принимают американский тип. Это объясняется американской манерой говорить при мало открытом рте, при чем мускулатура лица двигается иначе, а это　отражается на костной пластике　лица, а кости, как известно, модулируются под влиянием мускульной тяги.

Один американский ученый утверждает, что даже форма черепа изменяется у европейских эмигрантов.

У человека наблюдаются и другие модификации, происходящие от других факторов, но они не так хорошо систематизированы, как врачебные наблюдения на почве разных заболеваний.

Мы знаем, например, влияние зоба на человеческий организм, и целый ряд других заболеваний «внутри-секреторных» органов, искажающих рост, питание и психику человека. Вспомним внешность кастратов, огромные челюсти и конечности людей с болезнью мозгового придатка, карликов и идиотов с атрофией щитовидной железы.

Но вот особенно интересные факты. Инфекционные болезни оставляют после себя изменения иммунитета, т. е. сопротивляемости организма, часто в смысле усиления этой способности. Детский возраст характеризуется предрасположением к ангинам, скарлатине, дифтериту. С годами, благодаря привычке к слабому яду, у взрослых устанавливается иммунитет к этим болезням.　

ОСЛАБЛЕНИЕ СИЛЫ ЗАБОЛЕВАНИЙ

Естественно является вопрос: не могут ли эти приобретенные качества сделаться наследственными или, во всяком случае, иметь какое-нибудь влияние на наследственность? Для сифилиса, туберкулеза, оспы и корн это доказано. На Фароских островах, где раньше не было кори, занесенная инфекция вызывает опустошения среди населения. Туберкулез, к которому привыкло европейское население, вызывает среди кафров Африки или туркменов Средней Азии самые жестокие формы болезни. Сифилис, в конце XV века завезенный в Европу, вызывал настоящую бурную эпидемию. К этим фактам можно присоединить еще и доказанный переход противоядий (антитоксинов) от матери к ребенку и несомненное ослабление и дегенерирование бактерий при прохождении их через человека.

Пока, конечно, строго-научно нельзя говорить о возможности получения на этом пути новых резистентных (способных к сопротивлению) генераций людей, но, во всяком случае, доказано, что инфекционные возбудители меняются в борьбе с человеком. Не будем множить таких примеров — вывод ясен: и среди приобретенных свойств кое-что передается по наследству.

Но вот более важный вопрос. Подвергается ли человек мутациям?

Такая возможность для человека должна быть признана не только с широкой биологической точки зрения, но и с более узкой— врачебной. Происхождение отдельных рас биологи не могут объяснить иначе, как внезапными скачками — мутациями. За это говорит и постоянство наследственных признаков, и географическое распространение, и отсутствие промежуточных форм.

Врачебная же наука собрала множество ценных наблюдений, прослеженных столетиями, где определенные болезни с неизменной законностью передавались по наследству по типу биологических мутаций. Таковы — гемофилия (кровоточивость), хлороз (бледная немочь), дальтонизм (слепота на красный или зеленый цвета), некоторые уродства. Затем доказано, путем наблюдения смешанных браков, изучения генеалогических таблиц истории отдельных родов, что у человека существует наследственность отдельных признаков, отдельных способностей, наследственность талантов, наследственность гениальности. Все то, что изучено в области наследственности у растений и животных — с большей или меньшей ясностью может быть отнесено и к человеку.

ЗАКОН НАСЛЕДСТВЕННОСТИ И ЕВГЕНИКА

Человек давно извлек выгоду из искусства отбора растений и животных. Прогресс человечества был бы немыслим без применения законов наследственности в сельском хозяйстве.

Что же задерживает практическое применение этих законов к человеку? Ничто! Особенно ничто в условиях послезавтрашнего дня.

Пионер пропаганды этих идей, племянник самого Дарвина — Фрэнсис Гальтон еще в конце прошлого века образовал научное общество изучения законов наследственности у человека. Теперь пропаганда эта превратилась в насущное требование нашего времени и уже имеет серьезное практическое значение. В Америке широко учтены перспективы отбора человеческих особей и в положительном, и в отрицательном смысле.

У нас также уже кое-что сделано. В Москве, по инициативе проф. Кольцова, создано «Русское Евгеническое Общество», которое издает «Русский Евгенический журнал». В Ленинграде при Академии Наук организовано «Бюро по евгенике» и можно смело сказать, что это — сегодня, а завтра и послезавтра — это дело расцветет у нас в стране, как может быть нигде.

Ни одна страна в мире не делает столько для практического развития идей дарвинизма, как наша, и наше «сегодня», и наше «завтра» обеспечивает развитию этих идей самую широкую арену. Нигде общественная социалистическая евгеника не имеет столько шансов на широкое развитие, как у нас.

Итак, на первом же своем этапе человек послезавтрашнего дня использует плоды трудов ученых человековедов, он родится под знаком евгенизма.

Родители его серьезно задумаются не только над его физической судьбой, но и над особенностями его духа. Послезавтра не должен родиться, не может родиться ни физический, ни нравственный урод.

Рождение ребенка будет — не «дар случайный, дар напрасный», это явится результатом творчества человека, торжеством человека над силами природы.

У КОЛЫБЕЛИ

У колыбели ребенка послезавтрашнего дня будет стоять не старая фея — милая фея наших сказок с волшебным жезлом, а новая фея — Евгеника — ученая девица, благословляющая новорожденного с портфелем в руках, где хранятся акты о рождении его высокоталантливых предков.

Человек послезавтрашнего дня не успеет открыть глаз, а «Профилактика» — добрая няня его детских дней — уже сторожит его сон.

Ни одна медицинская дисциплина не сделала столько успехов, как учение о детских болезнях. Это она — педиатрия — раскрыла нам глаза на питание, рост, развитие тела и духа будущего человека. Будущий человек не будет знать жестоких пеленаний детских болезней, тягостных несварений желудка от нелепой пищи наших дней. Учение о питании, о воспитании детей, неудержимо разбухающее, даст, наконец, ожидаемые плоды. Психоаналистские лаборатории будут изучать духовные способности ребенка, его тело и взвешивать его мозг, а ребенок будет всему этому ласково покоряться. Не останется места для нервной переутомляемости, не будет и невыносимых вундеркиндов, а будут только здоровые, веселые дети!

КУЛЬТ ДЕТСТВА

«Охрана детства и материнства» нашего сегодня превращается в «Культ детства» завтра. Уже ведь и в наше время «затихает в Париже бег автомобилей, когда сержант за руку ведет ребенка через улицу».

Питание наше резко изменяется и сегодня. Биология и химия разрабатывают вопросы питания в таком темпе, что не трудно уже и сейчас представить себе эти удивительные коллоидальные смеси, где все наши представления о живом и мертвом белке, витаминах и авитаминах явятся анахронизмами. Но как это питание отразится на детях будущего, об этом лучше всего судить врачам, которые только вчера и сегодня узнают о своих прегрешениях, наконец стоят у порога разгадки природы рахита, подагры, ожирения, сахарной болезни, отравлений организма кишечным содержанием.

Посмотрите на наш рисунок — фантазию художника. В таких домах будут жить наши дети под крышами из стекла, пропускающими ионы и кадионы солнца. Послезавтра пища детей будет ионизироваться жизненной энергией прямо под лучами солнца.

Еще вчера врач Роллье показал живительное влияние солнца, а сегодня наша страна вся покрыта санаториями под солнцем. Но как трудно добыть это солнце в условиям нашего быта. Где это солнце для жителей Мурманска, для темных улиц и темных домов? Солнце будет дано искусственно и днем, и ночью. Счастливые дети послезавтрашнего дня будут посещать музеи быта наших дней, как мы музеи каменного века.

ТРУД И СОН

Бодрый духом новый человек, сильный и мускулистый, как греческий бог, будет ли он доволен восьмичасовым днем — радостью труда? Будет ли он по нашему примеру стремиться к его сокращению? Наверное нет. Захочет ли он проспать одну треть своей жизни, почти 20 лет из своего жизненного пайка? Нет. Медицина будущего изучит токсины утомления, кинотоксины сна. Антитоксин бодрости будет в распоряжении будущего человека. Наблюдения над гениальными лицами показывают, что они спят сравнительно мало. Мозг одаренного человека — уже сам по себе совершеннейший прибор. Что же будет, когда евгенически созданным людям станут доступны волшебные склянки, — результаты трудов врачей и биологов над изучением сна.

Если позволено думать, что детство будущего человека будет прекрасное, то все же нужно допустить, что дальнейшее существование его не пройдет без трений. Трудно предполагать, что под влиянием техники и материальной культуры исчезнут все трения на пути человека. Наука не дает пока никаких оснований допустить резких изменений внешней среды на нашей планете. Человек осужден и на болезни, и на травмы, и на старение.

В оное время против стихий человек мог противопоставить лишь собственную стихийную мощь, послезавтра он противопоставит опыт поколений, накопленные знания. Кое-кто может быть и не будет доволен своими родителями и пожелает дополнительно исправить оплошности и неточности евгенического аппарата.

БОЛЕЗНИ БУДУЩЕГО

Из внешних инфекций многие исчезнут вовсе, многие подчинятся уму человека. Но зато много внешних препятствий возникнет только завтра и послезавтра. Нет оснований думать, что не появится послезавтра бактерийных инфекций столь же сильных, как вспышки «сонной болезни» вчерашнего дня, как ураган стихийных бедствий в Японии и Америке. Но человек встретит эти несчастья в таком вооружении врачебной техники, как не мечтается сейчас. К этому времени наверное будет найдено надежное противоядие против сифилиса и туберкулеза, против проказы. Пути уже открыты. Малярия будет побеждена инженерной техникой и химическими знаниями, та же участь постигнет и другие тропические болезни. Ведь весь земной материк будет доступен человеку.

МЕДИЦИНА ПОСЛЕЗАВТРА

Будут ли существовать другие болезни?

Рак, последний упорнейший бич человека, 20 % жертв которого населяют все человеческие кладбища, утратит свое упорство. Если слабые потоки электрической энергии в наших рентгеновских трубках иногда в доступных местах одерживают победу, то какой может быть пессимизм, когда новый человек, Прометей завтрашнего дня, снова похитит вечное пламя богов.

Успехи хирургии всем известны. Уже и теперь нож хирурга искоренил многие болезни. Уже сегодня смертность от аппендицита равна не более 1 % заболеваний, смертность от камней печени — не более 5–7 %, от поражений желудка и кишек упала более, чем на две трети. Даже некоторые формы рака можно оперировать без рецидива. Нервная хирургия делает большие успехи, а пластика достигла такой художественной отчетливости, что уже сегодня имеется плеяда хирургов, работающих на красоту человека. Завтра будут побеждены кое- какие технические трудности и после завтра настанет настоящий праздник и торжество пластических пересадок внутренних органов хирургами. Человек послезавтрашнего дня будет хозяином своей конституции, своей наружности. Художник хирург будет творить живой портрет.

ДОЛГОЛЕТИЕ И СТАРОСТЬ

Но как отнесется человек будущего к вопросу о старости?

Жизнь в природе никогда не прекращается. Инстинкт человека никогда не примирится с мыслью о смерти. Страх смерти будет, вероятно, также довлеть над человеком, как и ныне. И, во всяком случае, стремление к долголетию будет такой же жаждой будущего, как и настоящего человека.

Но нет никаких оснований думать, чтобы он на этом пути не достиг весьма многого.

Долголетие, прежде всего, если оно будет признано абсолютным благом, возможно искусственно культивировать, как определенное свойство, передаваемое по наследству. Качество это в животном эксперименте поддается накапливанию и «менделированию». Существуют семьи и целые роды, где долголетие наследуется, как родовой признак. В культурных, богатых странах люди живут вообще дольше. В благоприятной среде такое свойство отдельных семей и родов может только укрепиться.

Гениальный Каррель показал, что отдельные клетки человеческого зародыша в пробирке могут рости 15 лет, если постоянно обновлять питательную среду, в которой они живут. Жизнь клетки теоретически бесконечна. Нервная система и секреторные органы охраняют и сдерживают энергию живого организма. У человека кроме того огромную роль играют сердце и сосуды. Старение их — склероз — происходит от нарушения химического обмена веществ. Все это теперь стало известно.

Уже сегодня многое пущено в ход для восстановления стареющего организма. Возможно, что старение сосудов подчинено работе надпочечных желез и что отсюда нужно начать работу по омолаживанию.

Классические опыты Штейнаха с половыми железами укрепили идеи Броун Секара о значении половых желез для жизнеспособности нашего организма. Но это только экспериментальный этап, лабораторный опыт. Никакого научного разочарования не вносят первые неудачи применения опытов Штейнаха или Воронова непосредственно у человека. Может быть завтра и послезавтра пересадка половых желез будет такой же простой операцией и превратится в такую же техническую возможность, как перелет через Атлантический океан.

МЫ БУДЕМ МОЛОДЫМИ!

Человек научится регулировать энергию изнашивания своих органов и тканей, научится комбинировать соки своих желез, в нужное время небольшими операциями или химическими препаратами восстановлять утраты.

Долголетие сделается таким же свойством человеческого тела, как долголетие дуба или слона, которые от рода (ex ovo) живут долго, для которых внешняя среда не помеха, а опора.

Появится ли на смену страха смерти инстинкт смерти, желание смерти, как думают некоторые, — сказать сегодня невозможно.

Но это на-завтра и не нужно. Нужно быть здоровым, жизнерадостным в каждом возрасте, в каждую эпоху надпей жизни. А это будет. Мы будем чувствовать себя молодыми и бодрыми всю жизнь. Это достижимо. Мы будем молодыми!

УПРАВЛЕНИЕ МОЗГОВОЙ МАШИНОЙ

Но это все проблемы тела, как будет с человеческим духом, что будет с психи кой человека?

Знакомы ли вы с работами гениального русского физиолога И. П. Павлова? Прочтите его труд о работе мозга. Сложная мозаика мозговых клеток работает, как сложный механизм. Работа мозговых клеток подчиняется строгим законам, мерилом которых является рефлекс, изучаемый с объективной ясностью. Нарушается во внешнем раздражителе ритм или мера и растраивается работа полушарий, появляется то раздражение, то подавление — торможение. Мозговое раздражение законообразно переходит в свою противоположность — в сон, в гипноз.

Работа Павлова заинтересовала весь мир. Это первый физиологический путь решений психологических задач.

Сегодня, да сегодня, в декабре 1927 г. в Ленинграде собирается первый съезд по вопросам рефлексологии. Завтра ученые соберут большой опыт, огромные знания, а человек послезавтра использует эти знания, он будет уметь управлять своей мозговой машиной, если не как авиатор, то во всяком случае, как объективный, спокойный философ, достойный заместитель своих предшественников.

1-2-3-4-5

Очерк Т. Д. Павлова

ОТ РЕДАКЦИИ. Помещаемый здесь очерк, под интересной фантастической оболочкой — раскрытия таинственной древней мудрости, заключает современную любопытную и совершенно практическую мысль: выразить при посредстве пятиэлементного алфавита, даже при помощи первых пяти цифр, все богатство человеческих знаний и чувствований.

Старую-старую задачу всех народов и всех эпох человеческой культуры — возможно простой алфавит — автор, известный изобретатель, решает, как человек нового времени: он сконструировал для более быстрого и легкого применения его алфавита двух типов карманные, всего только пятиклавишные, пишущие машинки.

Автор рассказа — Т. Д. Павлов, по основной профессии — инженер, специалист в области гидрометрии, много поработал в тяжелые годы разрухи и гражданской войны в качестве техника, администратора, инструктора и изобретателя на самых разнообразных поприщах.

Предложил нам ознакомить читателей с его изобретением, в свое время запатентованным. Т. Д. Павлов считает опубликование его особенно полезным именно теперь, когда поднят вопрос о новой реформе нашего правописания. Такой непосредственной связи мы не видим. Может быть, впрочем, специалистов идеи Т. Д. Павлова и натолкнут на какие-нибудь мысли. Мы смотрим на двадцати летний труд изобретателя из другого угла, и думаем, что он сказал свое — может быть очень большое — слово, во-время, безотносительно к тем или иным переменам в русском правописании.

Сейчас во всем мире, конечно и у нас, кроме политической и социальной, происходит еще одна революция — бескровная, но всеобъемлющая. Ее основные элементы — человеческая мысль и чувствования, ее движущие силы — наука и искусство во всем их разнообразии. Никогда еще человечество не стояло так близко, лицом к лицу, с великой задачей наиболее простой, быстрой и интенсивной передачи мыслей и чувствований от одного к другому и к массе. И ученый биолог, и невропатолог, и радио инженер, и театральный режиссер — все, каждый в своей области, стремятся к возможно полному разрешению своей доли задачи, образующей в целом — сближение и единение человечества. И все искания новых путей и форм, — это частицы одной и той же основной задачи: яркого, полного, проникновенного осознания и общения.

Революция не может захватывать краешком, итти стороной. Она заполняет все, она прокладывает новые пути и отовсюду берет свою пищу и энергию.

Вот маленький пример. Музыка и ее изучение… Казалось бы, нет более консервативно-стойкого искусства. Но все ли знают, что в этой области произошла революция и сейчас есть новая система, использовавшая (может быть отчасти бессознательно?) новейшие достижения био-психологии. При этой системе пианист и скрипач не нуждаются в механических шестичасовых ежедневных упражнениях. Они думают и погружаются в звуки, а затем подсознательно достигают виртуозной техники, даже не одаренные блестящими дарованиями. Руки их точно впитывают в себя волевые импульсы и механически отчетливо, но как живые, разумные и самостоятельные органы, исполняют незримые веления мозга.

Вот с этой-то стороны, может быть вопреки автору, нам и кажется особенно интересной работа Т. Д. Павлова.

Мы видим в ней три части, три задачи: 1) записать автоматически и быстро всегда ускользающую мысль, требующую теперь для своего выражения технически сложных и трудных путей; 2) легко передать другим свои мысли (пятиэлементным алфавит); 3) использовать систему для применения к животным. Автор сообщает, что такие опыты он делал со своей собакой.

Очерк Т. Д. Павлова мы помещаем в отделе «От Фантазии к Науке». Здесь — его законное место, так как в своем нынешнем изложении очерк стоит именно на грани этих двух великих человеческих путей.

…………………..

ВОСПРИЯТИЕ ОЩУЩЕНИЙ

На свете все просто, даже то, что кажется фантастичным и чудесным.

Способность читать мысли — проста и свойственна каждому из нас, нужно только развить ее.

У каждого из нас есть совершенно необъяснимые симпатии и антипатии. Наши поступки иногда подчиняются не рассудку, а какому-то непонятному инстинкту. Иной раз приходят в голову замечательные мысли, совершенно, казалось бы, несвойственные, а иногда случается, что во сне получается ответ на то, что никак не решалось наяву, несмотря на крайнее напряжение умственных способностей. Все это непонятное, необъяснимое, чудесное, на самом деле объясняется крайне просто тем, что у человека два «я». Одно — то, которое проявляется в его сознании, а другое — так называемое подсознательное, Первое образуется теми впечатлениями, которые человек испытывает при помощи специальных органов чувств: зрения, слуха, обоняния, вкуса и осязания, а второе «я», подсознательное — результат впечатлений, получаемых всем остальными неспециализированным существом человека. Если человек видит что-нибудь, то это значит, что на его орган зрения — глаз — подействовало что-то, находящееся «в поле зрения» этого органа, а все остальное, не попавшее в это «поле», человек не видит глазом, но оно, все-таки, действует на него так же, как и на глаз, и человек видит это «нечто» теми неспециализированными частями тела, которые это воздействие испытывают.

Точно так же человек чувствует вкус не только того, что ему попадает на язык, но и всего, что вокруг его находится. Он слышит не только ушами и обоняет не только носом. Все эти чувства, как разновидности осязания, присущи всему его телу, каждой частичке его. Все эти внешние воздействия производят в человеческом организме такие же реакции, процессы, как и те, которые воспринимаются специальными органами, дают также свои выводы и результаты. Разница только в том, что первые для своей регистрации, обработки и дальнейшего развития, обобщения и использования имеют специальный орган — мозг, со множеством специализированных центров сознания, ощущения же всего остального тела в этот орган попадают только путем косвенного воздействия на внутренние, вторичные органы чувств.

Все эти ощущения неспециализированных органов восприятия дают то, что называется «шестым» чувством человека, — интуицией, которая является простой, естественной причиной всего чудесного, так называемого «сверхъестественного» в нас и для нас.

Грамотными могут быть все шесть человеческих чувств.

Кроме механических воздействий осязание чувствует также и тепловые. Разницу в пять градусов, например, ясно чувствует каждая частичка нормальных кожных покровов в человеке.

АЛФАВИТЫ ПРИРОДЫ

Движение четырех конечностей и головы, пли движение одной конечности по кругу и четырем несмешиваемым направлениям, как, например, виляние хвоста собаки дает алфавит для разговора человека с животным. Какой-нибудь дрессированный пудель, познакомившись с человеческим языком, может не только рассказать о своих собачьих приключениях, но и научить человека собачьему языку, который несомненно существует, как и муравьиный, пчелиный, обезьяний, воробьиный и т. д.

Белое, голубое, красное, желтое, черное — что они теперь могут сказать сознанию человека сами по себе?.. А при цветовом, алфавите для сознания человека откроется новый неведомый дотоле мир, и красота окраски заговорит не только для эмоции, для бессознательного чувства, но и для разума человека.

Ноты: до, ре, ми, ля, си; голоса: дискант, альт, тенор, баритон, бас; роды звуков: крик, свист, шум, звон, удар — их человек теперь только чувствует, но не понимает, а в них ведь тоже алфавит пяти основ при помощи которых в гармонии звуков человек найдет нечто, для него теперь совершенно не существующее.

Кислое, соленое, пресное, горькое, сладкое — тут опять пятиосновной алфавит для чувства вкуса, которое может быть так же грамотным, как и тончайшее из человеческих чувств — обоняние, в миллионных долях грамма несмешивающее запахов гвоздики, жасмина, камфоры, герани и ванили..

Это чувство у человека развито гораздо хуже, чем у животных, но все-таки есть лица, знающие, что дурные мысли дурно пахнут.

Говорить и понимать речь могут все чувства человека, и, ограничившись только звуковой речью, человек лишает себя возможности войти в общение со всем, что есть, понимать все, что его окружает, что говорит всем его чувствам.

Разница между чувством и сознанием лишь в неуменьи понимать…

Чтение мыслей, «мысли вслух», вам кажутся чем-то чудесным, между тем они так же просты, как все, и научиться км вы можете, сделав ваши пальцы грамотными.

ОТКРЫТИЕ ПРОФ. МАРИЯ

Лет тридцать тому назад физиолог профессор Марей, обогативший науку уже одним своим барабаном для записи движений сердца, из своих наблюдений сделал вывод, что рука человека, умеющего писать, всегда пишет, потому что, выражая своим движением одну мысль, она не может отказывать в этом всем другим мыслям, только эти пишущие движения, не усиленные велениями сознания и воли, очень мелки и выражаются в виде дрожи. Чтобы проверить себя, он к обыкновенному пантографу, для увеличения рисунков, под его рисующий штифт подставил бумажную ленту, движимую часовым механизмом, на манер телеграфной ленты, с определенной скоростью. И такое простое приспособление сделало самый обыкновенный пантограф мыследовом. Писатели и художники, которым профессор Марей давал держать ручку обводящего штифта пантографа, были крайне поражены, видя, что прибор пишет и рисует то, что они думали, но без всякого участия их воли и сознания. Таким образом на опыте была доказана возможность автоматической записи мысли, но практического применения мыслелов профессора Марея получить не мог, потому что при записи букв рука пишущего делает обратные движения, а лента мыслелова двигается всегда вперед. Такое встречное движение искажает начертания букв и при сложности этого начертания, рядом с ясно выписанными буквами, получаются каракули и мазня.

МОЙ МЫСЛЕЛОВ

По этим двум причинам пантограф-мыс-долов профессора Марея попал в музей нашей Академии Наук. Ознакомившись с ним, я решил заняться устранением тех недостатков, которые мешали правильности зарисовки движения пишущей мысль руки. Этого мне удалось достичь. В моем мыслелове рука не делает никаких обратных движений, и начертание букв предельно просто. Вся запись мысли сведена к короткому, мгновенному, поступательному движению кончиков пальцев, и потому всякая мысль, даже та, которая не удерживается сознанием, пишется моим мыслеловом. С его помощью может быть записан даже сон, так как и во сне, как на яву, грамотные пальцы пишут без всякого участия воли и сознания пишущего лица.

НЕМНОЖКО БЕЛЛЕТРИСТИКИ

Рассеянность — недостаток, свойственный большинству изобретателей, — имеется и у меня. Благодаря ей, я однажды с Николаевского моста свернул не направо, на 3-ю линию Вас. Остр., где я живу, а налево, на шестую, и очнулся только против Бугского переулка. Пришлось свернуть направо уже по этому переулку и пройти по барахолке Андреевского рынка, будя вожделения барахольщиков, во что бы то ни стало желающих всучить кому-нибудь свой никуда непригодный товар. Один из таких продавцов без всякой церемонии ухватил меня за рукав, а другую руку с чем-то сунул мне под самый нос со словами: «купишь, што ли?!».. Сначала я даже не понял, зачем меня остановили и что мне говорят, а когда понял, то отрицательно мотнул головой и хотел итти дальше. Но продавца это не обескуражило и он, держа меня за рукав, продолжал бубнить: «купи… даром, ведь, отдаю»… Я совсем бессознательно взял вещь в руку и спросил: «сколько»? И также бессознательно уплатив рубль, опустил покупку в карман, а, придя домой, невнимательно бросил ее на письменный стол^[57]).

Там она пролежала довольно долго, пока ее не извлек мой приятель, имевший привычку во время разговора вертеть что-нибудь в руках. Это был человек ученый, замечательно красноречивый и увлекавшийся скифскими древностями. Говорил он на свою любимую тему, и я с удовольствием его слушал. Вдруг гладкая, увлекательная речь оборвалась, и я увидел своего приятеля с полуоткрытым ртом и глазами, устремленными на его левую руку, на которой лежала моя случайная покупка на барахолке. Лицо выражало чрезвычайную заинтересованность.

— Откуда у тебя это?

Я стал, было, отвечать на вопрос, но приятель был увлечен и, не слушая меня, шептал:

— Ведь, это руны… Священные руны… руны-резы наших предков, скифов, о которых Геродот писал, что они могут разговаривать молча, касаясь пальцами пальцев… Вот она «вечная бирка» сибирских таежников, по зарубкам и крестикам на палке читающих как по книге… Вот он совершеннейший алфавит всего живого и мертвого в природе… великий тотем пяти основ…

На этом шопот моего приятеля оборвался, и он. сверкнув глазами, вскочил и, не прощаясь, убежал, унося поразившую его вещь.

Через три дня пришла жена приятеля, принесла мне мою покупку и сказала, что муж ее в буйном, у Николая Чудотворца, очень беспокойный и все время шепчет и кричит только одни и те же слова: «Сйфт, Брэмз, Вышнуп, хожд, Калг». Прибежав вечером от меня, он заперся и два дня никого в комнату не впускал и пищи не принимал. Пришлось войти силой, чему больной сопротивлялся, и бронзовым треугольником — моей покупкой — пробил голову жене, подошедшей к нему с уговорами. Пришлось заболевшего связать и отправить в больницу, где его признали опасным.

Пожалев приятеля и поглядев на пятна от крови на покупке, я спрятал ее уже в стол, чтобы не случилось опять какого-нибудь происшествия. Но в столе она пролежала недолго. Встретившись с одним знакомым, ученым санкритологом, тоже увлекавшимся старыми письменами, я шутливо предостерег его от увлечений и сказал, что один вот такой же любитель старой рухляди из увлекательно-красноречивого человека вревратился в жалкое подобие его, знающее всего только пять слов: «Сйфт, брэмз, вышнуп, хожд. калг».

Произнесенные мною слова на собеседника произвели поразительное действие, и он каким-то сдавленным голосом ответил:

— А вы?.. Вы знаете, что вы сказали? Ведь, это древне-санкритская священная формула «сущности сущего». Это выражение пяти основ всего во всем. Эти пять слов значат: Сива Брама Вишну из Кали, т. е. жизнь из смерти, все из ничего, кто был ничем, тот станет всем. Это символические первый, второй, третий, четвертый, пятый углы «пентаграммы». Это пять лучей звезды, которая должна засиять над всем миром…

Тон и слова произвели на меня сильное впечатление, и я, вернувшись домой, достал свою покупку из стола и стал рассматривать ее со всем доступным для меня вниманием.

СИСТЕМА ТРЕУГОЛЬНИКОВ

Мое тяготение к цифре сказалось и тут. Из всего сказанного санкритологом в моем мозгу ярче всего запечатлелись цифры: 1, 2, 3, 4, 5 и покрывали собой все. Долго ли я рассматривал треугольник, я не знаю, только я вдруг как бы прозрел. Там, где сначала я ничего осмысленного не видел, ничего не понимал, выявилась бездна смысла и мне стало ясно, что у меня в руках нечто, имеющее чрезвычайное значение.

Я увидел пять треугольников: большой, основной, бронзовый, желтый, на нем четыре малых: синий, белый, красный и черный. В центре треугольников, и основного желтого, и центрального, малого, белого, я увидел пять знаков: точка, линия, треугольник, четвероугольник и круг. Вокруг этих пяти знаков, в квадратной рамке, другие пять знаков, элементы шитья в крестик, линии: вертикальная, наклонная вправо, горизонтальная, наклонная влево и круг. Вокруг квадратной рамки, в углах треугольника, еще три знака, из пяти элементов каждый. В правом — схема раздвинутых пальцев руки, поставленной так, что большой палец ее занимает вертикальное положение, а средний палец — горизонтальное. Тогда указательный палец будет изображать линию, наклонную вправо, а безымянный — линию, наклонную влево, т. е. эти четыре пальца повторят положение линий элементов шитья в крестик, показанное вторым, пятиэлементным, знаком, находящимся в центре треугольников. Круг же второго знака, на схеме пальцев, показан тоже кружком, являющимся символом меньшего из пальцев — мизинца.

На знаке — схеме пальцев — соответствующие им линии показаны цветами пятицветных треугольников. Большой палец — белой линией, указательный — синей, средний — красной, безымянный — желтой и мизинец— черным кружком^[58]).

В левом углу центрального, белого треугольника — те же пять элементов знака, линии вертикальная, наклонная — вправо, горизонтальная, наклонная — влево, показаны точно так же и в той же последовательности, только одним неразрывным штрихом, круг же показан незаконченным, в виде крючка. В верхнем углу центрального треугольника находится тоже пятиэлементный знак, но иного вида. Тут как бы след двигающихся пяти пальцев, пять элементов в движении, пять параллельных линий, а на них следы остановки этих пяти пальцев, нажимы их, пять точек. Линии вертикальные — пальцы двигались пли сверху вниз, или снизу вверх. Но и в том, и в другом случае, при нормальном положении человека и руки, большому пальцу должна соответствовать первая слева линия и точка. Указательному — вторая, среднему — третья, безымянному— четвертая, мизинцу — пятая.

Каждая сторона рамки основного желтого треугольника имеет пятицветные прямоугольники, разделенные по числу блкв в формуле: «Сйфт, Брэмз, Вышнуп хожд Калг», на двадцать три части, в которых изображены двадцать три, соответствующих этим буквам, знака. В верхнем прямоугольнике показаны 23 цветовых бело-сине-красно-желто-черных буквознака. В правом, пятицветном, прямоугольнике те же самые букво-знаки показаны геометрическим (точка, линия, треугольник, четвероугольник и круг) пятиэлементным алфавитом. В левом, пятицветном, прямоугольнике — те же двадцать три буквы шитьевым (линии: вертикальная, наклонная вправо, горизонтальная, наклонная влево и круг) алфавитом.

В синем треугольнике показаны те же двадцать три буквы пятиэлементным знаком схемы пальцев руки (линии: вертикальная, наклонная — вправо, горизонтальная, наклонная — влево, кружок — (ни один элемент знака не соприкасается с другим). В красном треугольнике, в тех же буквах, те же элементы соединены в один неразрывный штрих. Это — алфавит рукописный, стенографический. В черном треугольнике те же двадцать три буквы изображен следом движения, слева направо, раздвинутых пальцев правой руки (пять параллельных горизонтальных линий) и следами их остановок, — нажимов, — точками.

СЕМЬ АЛФАВИТОВ

Таким образом на треугольнике оказалась формула: Сйфт, Брэмз, Вышнуп хожд Калг, написанная семь раз шестью видимыми различными алфавитами и мыслимым и объединяющим их седьмым — числовым. Все эти шесть видимых алфавитов составлены из элементов: первый, второй, третий, четвертый и пятый. Все их можно заменить цифрами, указывающими, какие элементы входят в комбинацию, соответствующую данной букве. Попытавшись сделать эту подстановку цифр на место элементов, я получил двадцать три числа, составленные из цифр: 1, 2, 3, 4, 5, соединенных последовательно. Напр. первая буква первого слова формулы — «С» во всех алфавитах получается соединением первого и второго элементов, — ее можно прочитать: «первый, второй элемент», сокращенно: «первый, второй», цифрами это может быть изображено, как: один — два, а числом — «12». Вторая буква первого слова формулы — «й» во всех алфавитах изображена одним пятым элементом и потому может иметь цифровое обозначение — «5». Третья буква того же слова «ф» изображена комбинацией первого, второго и пятого элементов знака алфавита — может быть прочитана как: первый, второй, пятый или цифрами: 1, 2, 5, а вместе числом— «125». Четвертая буква этого слова — «т», обозначается третьим элементом знака, может быть прочитана «третий» — три и обозначена цифрой «3». Первая буква вторых слова Брэмз — «Б» — во всех пятиэлементных этих алфавитах обозначена комбинацией первого и третьего элементов алфавитных знаков, и может быть прочитана как: первый третий, один — три, и изображена числом «13. Тем же способом все следующие буквы формулы могут быть обозначены соответствующим им числами 24, 2, 235, 135 для следующих букв слова Брэмз, — 14, 134, 234. 23, 25, 35 для букв слова «Вышнуп», — 145, 1, 123. 15 для букв слова «хожд» и 124, 4, 34 и 45 для букв слова «Калг».

…………………..

Стр. 79–80 отсутствуют.

Часть материалов утеряна.

Примечание оцифровщика

НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ!　

Задача № 67.

Два приятеля, гуляя, дошли до поля, окопанного широким рвом с водой. Перескочить через ров невозможно, — мокнуть в холодной воде — не хочется, и оба приятеля решили было уже от казаться от своего намерения пробраться внутрь окопанного участка, как неожиданно натолкнулись около одною из углов рва на две прочных доски.　

— Вот и мост для нас воскликнул один, но радость его была преждевременна т. к. длина обоих досок была равна как раз ширине рва… Другой подумал немного, и через минуту импровизированный мост все-таки был готов. Как он это сделал?

Задача № 68.

Из двух городов, находящихся на расстоянии 30 километров, одновременно выходят два пешехода, делающие по 5 километров в час. В то же самое время вместе с одним пешеходом выезжает велосипедист, делающий по 10 километров в час Велосипедисту этому приходит в голову странная фантазия: ехать вперед, пока он не повстречает другого идущего ему навстречу пешехода и тотчас же повернуть обратно, мчаться (все с той же скоростью!) к первому пешеходу, встретиться с ним, снова повернуть, — вторично встретиться со вторым — повернуть, опять встретиться с первым и т. д. — ездить до тех пор, пока оба пешехода не встретятся. Сколько же всего километров сделает этот неугомонный велосипедист? Знание алгебры не требуется.

РЕШЕНИЯ ЗАДАЧ:

Задача № 67.

Доски были положены на углу, как показано на рисунке.

Задача № 68.

Решение очень простое и не требующее хитроумных вычислений. В самом деле при одинаковой скорости в 5 километров, оба пешехода встретятся на средине дороги после трех часов пути. Впродолжение этого времени велосипедист едет со скоростью 10 километров в час, — значит всего он проездит 30 километров.

Примечания

1

Добрый день.

(обратно)

2

Хатон — поселок кочующих калмыков.

(обратно)

3

Арька — самодельная водка из молока.

(обратно)

4

«Гринго» в Мексике называютграждан Соединенных Штатов.

(обратно)

5

Друг!

(обратно)

6

Так называются дома в английских колониях.

(обратно)

7

Аль-Лиа — солнце на языке Гуачи, являющемся ответвлением древне-берберского.

(обратно)

8

1/4 копейки.

(обратно)

9

В Мюнхене у полицейских частей висят красные фонари.

(обратно)

10

Слуг-туземцев.

(обратно)

11

Смесь туземца с белым.

(обратно)

12

Плащ туземцев.

(обратно)

13

Примеч. перев. Рио-Гранде является естественной границей между Мексикой и С. А. Соединенными Штатами.

(обратно)

14

Галлон — 3 штофа.

(обратно)

15

Барханы — песчаные, движущиеся холмы.

(обратно)

16

Тугай — прибрежная чаща.

(обратно)

17

Кишлак — деревня

(обратно)

18

Джида — колючее дерево.

(обратно)

19

Бешь-Куле — «Пятиозерье».

(обратно)

20

Курбаши — военачальник, полководец.

(обратно)

21

Декхане — крестьяне.

(обратно)

22

Бельмейман — не знаю,

(обратно)

23

Арык — канал.

(обратно)

24

Пуль — деньги.

(обратно)

25

Ишан — высший духовный сан у мусульман. Считается святым. Мюрид — ученик ишана.

(обратно)

26

Кяфир — презрительное название христиан.　

(обратно)

27

Худой — бог.

(обратно)

28

Узкая долина между гор.

(обратно)

29

Дальневосточное название горы.　

(обратно)

30

Верхняя часть почвы.

(обратно)

31

г. Зея — Пристань.

(обратно)

32

Быть убитым.

(обратно)

33

Кан — широкие нары по стенам фанзы, заменяющие лавки и столы. Под канами проходит дымоход от печи, благодаря чему каны обогреваются Обычно китайцы спят на канах голые.

(обратно)

34

Мошенничество есть.

(обратно)

35

Курма— китайская одежда, вроде куртки. У богатых китайцев курма бывает длинная вроде подрясника.

(обратно)

36

Ю — есть; мию — нет.

(обратно)

37

Хо — хорошо.

(обратно)

38

Камбе соответствует русскому «будьте здоровы», произносится, когда пьют; буквально означает: до дна.

(обратно)

39

Двое.

(обратно)

40

Самое оскорбительное название для китайца

(обратно)

41

Каторжная тюрьма в Забайкалья.

(обратно)

42

В прошлом году.

(обратно)

43

Водка завода Антипаса в Харбине — считается лучшей на Дальнем Востоке.

(обратно)

44

Ты пьян.

(обратно)

45

Город на Китайском берегу Амура против Благовещенска.

(обратно)

46

Крупная торговля по всему Д. Востоку.

(обратно)

47

Американская миля прибл. 1,65 километра.

(обратно)

48

Очень несложный аппарат, собирающий из выдыхаемого воздуха влагу для питья.

(обратно)

49

Весьма любимый.

(обратно)

50

В оригинале автор очерка «В стране Шиворот-Навыворот» не указан.

(обратно)

51

Примечание переводчика. Даго — переселившиеся на Канарские острова славяне или итальянцы, не говорящие по-английски.

(обратно)

52

Смысл этой фразы, произнесенной на «варварской» латыни: если лекарство помогает, то повторение его излечивает. Прим. Ред.

(обратно)

53

Химическая газета.

(обратно)

54

Первый завтрак.

(обратно)

55

Второй завтрак.

(обратно)

56

Нечто вроде пароходного метрод‘отеля

(обратно)

57

Эта странная вещь изображена на обложке «Мира Приключений».

(обратно)

58

Эта схема теми же знаками и цветами изображена на концах пальцев руки, держащей треугольник, как указание на то, какой палец руки нужно двигать, чтобы составилась комбинация, соответствующая той или иной букве.

(обратно)

Оглавление

МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ № 3 1927

  СОДЕРЖАНИЕ № 3 — 1927 г.

  БУНТ АТОМОВ

    Глава I

    Глава II

    Глава III

    Глава IV

    Глава V

    Глава VI

    Глава VII

  ПАПИРОСЫ КАПИТАНА ДЕ-САНГИЛЬЕРА

  ПОЛЧИЩЕ УЖАСА

  МАХАУ

  ВЫИГРЫШ ОО-ЛАЙ-Ю

  АМЕРИКАНСКАЯ ДУЭЛЬ

  ЧЕРНАЯ СМЕРТЬ

  МАТЕРИНСКАЯ СТРУНКА

  БЛОХИ-АРТИСТЫ

  ДОЛГ СЕРДЦА

  НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ!

  ОТКРОВЕНИЯ НАУКИ И ЧУДЕСА ТЕХНИКИ

    Наука Америки в борьбе с преступностью

    Рентгеновские лучи, проникающие сквозь стену

    Искусственные острова в океане

    Как делают движущиеся рисунки?

    Прыжок в пространство… на аэроплане

    Новый способ передвижения по воде и по воздуху　

    Фотограф-автомат

МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ № 5 1927

  СОДЕРЖАНИЕ № 5 1927 г

  НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ!

  ЗВЕРЬ И ЧЕЛОВЕК

  ЗАКОН ПРАВДЫ

  АТАВИСТИЧЕСКИЕ УКЛОНЫ БУССА

  ФИЛЬКА — БЕСШТАННЫЙ РАК

  НА ДАЛЕКИХ ОКРАИНАХ ЛЮДОЕДЫ

  РАСЧЕТ ИЛИ СЧАСТЬЕ?

  ЖУТКИЙ ВЕЧЕР

  ТАЙНОЕ УБЕЖИЩЕ

  ОТ ФАНТАЗИИ К НАУКЕ ОТКРОВЕНИЯ НАУКИ И ЧУДЕСА ТЕХНИКИ

    ЗАГАДКА МАРСА

    Пуля — изобличитель

    НОВОЕ В МУЗЫКЕ

    Новый вид спорта — биллиард на воде

    Четырехколесная мотоциклетка

    Автомобиль для женщин

МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ № 7 1927

  СОДЕРЖАНИЕ № 7 — 1927 г

  СООБЩЕНИЕ О ЛИТЕРАТУРНОМ КОНКУРСЕ «МИРА ПРИКЛЮЧЕНИЙ»

  ТАЙНА ИСКОПАЕМОГО ЧЕРЕПА

  ВО МРАКЕ НОЧИ

  ЖЕСТКИЙ 1000

  ПЕРУАНСКИЕ НОВЕЛЛЫ

  МЕКСИКАНСКИЙ РОБИН ГУД

  УХОДЯЩИЕ ТЕНИ

  ГОЛЫЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА

  ИЗ УСТ В УСТА…

  ЧЕЛОВЕК, ПОБЫВАВШИЙ НА МАРСЕ

  КАК Я ОМОЛОДИЛСЯ В 70 ЛЕТ

  ОТКРОВЕНИЯ НАУКИ И ЧУДЕСА ТЕХНИКИ

    РАДИО И ЖИЗНЬ…

    Человек будущего

    Новый способ передвижения судов　

    Самое прожорливое животное в мире　

    Автоматический телефон

    К КОНКУРСУ ЗАДАЧ «СТОМАХИОН»

  НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ!

МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ № 8 1927

  СОДЕРЖАНИЕ № 8 — 1927 г

  ЛИТЕРАТУРНЫЙ КОНКУРС «МИРА ПРИКЛЮЧЕНИЙ» 1927 г

  ЛИТЕРАТУРНЫЙ КОНКУРС журнала «МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ» 1927 года

  От Редакции

  Список доставленных на Конкурс рассказов, которые могут быть напечатаны в «Мире Приключений» по соглашению с Редакцией

  Рукописи, допущенные на Литературный Конкурс «МИРА ПРИКЛЮЧЕНИЙ» в 1927 году

  СИЛА НЕВЕДОМАЯ

    Предисловие Акад. С. Ф. Платонова к рассказу

    СИЛА НЕВЕДОМАЯ

      ГЛАВА ПЕРВАЯ

      ГЛАВА ВТОРАЯ

      ГЛАВА ТРЕТЬЯ

      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

      ГЛАВА ПЯТАЯ

      ГЛАВА ШЕСТАЯ

      ГЛАВА СЕДЬМАЯ

      ГЛАВА ВОСЬМАЯ

      ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  НА СЫР-ДАРЬИНСКОМ БЕРЕГУ

  КРАПИВА

  ЧОРТОВА КАРУСЕЛЬ

МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ № 10 1927

  СОДЕРЖАНИЕ № 10 — 1927 г

  ДЕСЯТЬ ЛЕТ ЛИТЕРАТУРНОГО ФРОНТА

  К НАШИМ ЧИТАТЕЛЯМ

  ЛУЧИ ЖИЗНИ

  ЗОЛОТО

  ТАЙНА ГОРЫ КАСТЕЛЬ

  МЫ

  ИМПЕРАТРИЦА БЛЭНДИНГСКАЯ

  В СТРАНЕ «ШИВОРОТ НА ВЫВОРОТ»

  СОЗВЕЗДИЕ «ДЫМТРЕСТА»

  ОТ ФАНТАЗИИ К НАУКЕ

    ПТИЦА РАСКРЫЛА ТАЙНУ СВОЕГО ПОЛЕТА

    СЕКРЕТ ПАУКА

    Усыпляющие пули

    ВЕЛИКАЯ ЗАДАЧА БЛИЖАЙШЕГО БУДУЩЕГО

    Корабль Калигулы

    Сверхбыстрый автомобиль

  НЕ ПОДУМАВ. НЕ ОТВЕЧАЙ!

МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ № 11 1927

  СОДЕРЖАНИЕ № 11—1927 г

  АССЕПСАНИТАС

  ВСТРЕЧА

  О ВОЛЬТЕРЕ, ГРАФЕ СЦИБОРЕ МАРХОЦЬКОМ И РАЗБОЙНИКЕ МИКИТЕ

  ГЛУБИНА МАРАКОТА

  СООБЩЕНИЕ О СИСТЕМАТИЧЕСКОМ ЛИТЕРАТУРНОМ　КОНКУРСЕ 1928 г

  РАССКАЗ О МИЛОСТИ

  ЛЮДИ-КРОТЫ

  СЛОНОВОДСТВО

  ГРАНДИОЗНОЕ ХОЗЯЙСТВО КИНО

  НАД ПРОПАСТЬЮ

  НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ!

  ОТ ФАНТАЗИИ К НАУКЕ

    ПОСЛЕЗАВТРА ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

    6000 ЛЕТ НАЗАД

  НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ!

МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ № 12 1927

  СОДЕРЖАНИЕ № 12 — 1927 г

  ЛИТЕРАТУРНЫЙ КОНКУРС журнала «МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ» 1927 года ПРИСУЖДЕНИЕ ПРЕМИЙ

  АВТОРЫ О СЕБЕ:

    Л. В. Соловьев,

    И. И. Макаров (Ив. Буйный),

    Б. П. Третьяков (Владимир Норд),

    К. С. Анкудинов,

    В. В. Белоусов,

    В. Д. Никольский,

    В. Е. Грушвицкий (В. Орловский),

    А. К. Сапожников,

  АССЕПСАНИТАС

  ШУМ КРАСНОЙ ПЛОЩАДИ

  Систематический Литературный Конкурс «Мира Приключений» 1928 г.

    Рассказ задача № 1 «ГДЕ ВЫХОД?»

    УСЛОВИЯ ЛИТЕРАТУРНОГО КОНКУРСА

  В НЕДОСТОЙНОМ ТЕЛЕ

  СЕКРЕТ ИНЖЕНЕРА КНАКА

  РАДИ ПРИХОТИ

  ГЛУБИНА МАРАКОТА

  ОТ ФАНТАЗИИ К НАУКЕ

    ПОСЛЕЗАВТРА ЧЕЛОВЕКА

    1-2-3-4-5

  НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ!　

*** Примечания ***