"Мир приключений-4", 1928-1929г. Компиляция. Книги 1-11 [Сергей Александрович Семенов] (fb2) читать онлайн

МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ № 5 1928

*

ГЛ. КОНТОРА И РЕДАКЦИЯ: ЛЕНИHГРАД, СТРЕМЯННАЯ 8

ИЗДАТЕЛЬСТВО «П. П. СОЙКИН»

Ленинградский Областлит № 8646.

Зак. № 1096.

Тип. Л.С. П. О. Ленинград, Лештуков, 13.

Тираж — 30 000 экз.　

СОДЕРЖАНИЕ

Б. Л. МОДЗАЛЕВСКИЙ — некролог Н. Измайлова, с портретом 　

«КРОВЬ ЗЕМЛИ», — фантастический рассказ С. Семенова, иллюстрации Н. Ушина　

«ИЗ НЕВОЛИ», — новейший рассказ Д. Вандеркука, иллюстрации С. Лузанова　

«ЛОЖЬ ЛЮБВИ», — новейший рассказ Фанни Херст, иллюстрации К. Пэк 　

Систематический Литературный Конкурс

«Мира Приключений» 1928 г. — 　

«НАСЛЕДСТВО», — рассказ-задача № 6, ил. С. Лузанова　

ОКОНЧАНИЕ КОНКУРСА № 3 — отчет и 2 варианта последней главы рассказа «Мой превращения» 　

«ПО ПЛАНЕТАМ», — астрономическая юмореска Д. Панкова, иллюстр. Н. Кочергина

«ГОЛОВОРЕЗ», — один из последних рассказов Бласко Ибаньеса, с иллюстр. и портретом　

«ПЕРВОБЫТНЫЕ ТАЙНЫ», — очерк Б. Гримшоу с ил.　

«БЕЛОЕ ЗОЛОТО», — рассказ Валентинова, иллюстрации И. Владимирова　

«СРОДНИЛСЯ», — из жизни ковбоев, рассказ К. Перкинса с иллюстрациями　

«ОТ ФАНТАЗИИ К НАУКЕ»:　

«НОВАЯ ЭРА ВОЗДУХОПЛАВАНИЯ». — Гигантские воздушные корабли, — статья проф.　Н. А. Рынина с иллюстрациями и картой　

«НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ»!

Задачи и решения их　

ШАХМАТНЫЙ ОТДЕЛ　

стр. 2 обложки.　

ПОЧТОВЫЙ ЯЩИК стр. 3 обложки　

Обложка в 5 красок работы художника С. Э. Лузанова

ШАХМАТНЫЙ ОТДЕЛ

Под редакцией мастера Арв. Ив. Куббеля.

КОНКУРС № 5

Задача № 9.

А И. Куббеля (Ленинград)

Печатается впервые

Kp. b1, Ф. b8, Л f3, K f6, П b6, g4, g6, h8, h4.

Kp. e5, Л d6, C a5, П b4, b2, h5.　

Мат в 3 хода.

Задача № 10

В. М. Калины (Киев)

(«Sahovski Glasnik» 1928).

Кр. а4, Ф g1, Л b3, g3, К d4, g5.　

Кр. h4. Ф g2, К e1, f1, П а3, с6, g6, h5.　

Мат в 2 хода.

За правильные в исчерпывающие решения обеих задач подписчикам журнала «Мир Приключений» будет выдан приз (шахматная доска с комплектом фигур).

Решения следует направлять исключительно по адресу редактора отдела: Ленинград, Вас. Остр., 10 линия, дом 39, кв. 63, Арвиду Ивановичу Куббель. Последний срок отсылки решений 1 июля — (по почтовому штемпелю). Право на участие в розыгрыше премий имеют только подписчики: индивидуальный, каждый участник коллективной подлиски и каждый член семьи подписавшегося, нужно лишь наклеить ярлык с бандероли или указать № подписки.

_____

РЕШЕНИЯ ЗАДАЧ НА КОНКУРСЕ № 3.

Задача № 5. В. Крейцмана. 1. Ф с8—е6. Ложный след 1. Ф с8:h6 опровергается ответом 1……, e3:f2.

Задача № 6. М. Грюнфельда. 1. Ф a5—d8. Эта интересная, построенная на цугцванг, задача, к сожалению, допускает грубое побочное решение: 1. К d6:f7.

Правильные решения обеих задач и поб. реш. зад. № 6 прислал В. Задеренко (Харьков), В. Г. Трушицин (с. Чаплинка), В. Н. Тациевсккй (Евпатория) Д. Д. Попов (Верхнеудинск).

Правильные решения обеих задач прислали: В. В. Замбржицкий, М. Г. Леонтьев, И. С. Орлов. И. И. Печасткин, А. П. Кириллов (все — Ленинград), С. И. Соколов, В. Г. Шустер, Г. Гайдаров, А. А. Добров (все — Москва), Б. Смирнов, Т. А. Соколенко (Одесса), Н. В. Цветков (с. Ярополец), Новорозник (Бобруйск), А. И. Ступин (Саратов), И. К. Беспалов (ст. Ершов), Белопухов (Симферополь), К. А. Николаевский (Богородск), А. И. Гегельский (Донбасс), А. Смехнов (Ростов н/Д), В. Лачугин (Мелекосс), С. Л. Кричевцов (Глухов), С. А. Рабинович (Тульчин), Н. С. Ярунов (Архангельск).

Правильное решение задачи № 5 и поб. реш. зад. № 6 прислали: О. Ф. Фомин, Н. Сахаров, В. О Гребенщиков (все — Москва), Б. Ф. Людницкий (Херсон), В. Золотов (Касимов), В. Антропов (Брянск), Б. Гниляцкий (Ростов н/Д), А. Белинский (Ноявзыбков), Н. М. Войцехович (Владимир), И. Федоров (Минск), Г. К. Фельдман (Днепропетровск), Я. В. Полищук (Серпухов). Е. Г. Лемешёвский (Ленинград), Я. Богданович (Кордечевский с/з), Местком Сомского Окрземуправления, Б. Толстоухов (Гудауты).

Остальные 9 участников конкурса прислали неверные решения.

Премии по жребию достались:

1) И. Рабинович, «Эндшпиль» — подписчику № 2906 В. Задеренко, Харьков, улица Октябрьской Революции.№ 54.

2) А. Алехин, «Избранные партии» — подписчику № 772 И. И. Печисткину, Ленинград, Знаменская ул. № 40, кв. 17.

3) Задачи и этюды, выпуск 1, 2 и 3 — подписчику № 2063 Г. Гайдарову, Москва, Арбат № 57, кв. 24.

Б. Л. МОДЗАЛЕВСКИЙ

За короткий срок Редакция «Мира Приключений» и Издательство «П. П. Сойкин» несут уже вторую тяжелую утрату. 5-го минувшего декабря скончался член Литературно-Научного Жюри Литературного Конкурса журнала «Мир Приключений» 1927 года, маститый писатель, Председатель Ленинградского Союза Писателей Ф. К. Сологуб, а 5 апреля почил член Жюри, выдающийся научный и литературный работник, заслуженно пользовавшийся и горячими симпатиями всех знавших его, Борис Львович Модзалевский.

Памяти этого популярного среди любящих русскую литературу деятеля посвящены строки, написанные Н. В. Измайловым, одним из ближайших его сотрудников по Пушкинскому Дому Академии Наук.

_____

3 апреля скончался Старший Ученый Хранитель Пушкинского Дома Академии Наук СССР, Член-Корреспондент Академии и один из крупнейших исследователей Пушкина — Борис Львович Модзалевский. Он умер на 54 году жизни (родился 20 апреля ст. ст. 1874 г.).

Жизнь его, небогатая внешними событиями, поражает необычайной внутренней полнотой и цельностью, глубокою преданностью своему делу, непрестанным, самоотверженным трудом на пользу науки, не знавшим ни отдыха, ни успокоения. Почти вся его деятельность, с момента окончания университета, была связана с Академиею Наук — ее издательством, ее архивом, особенно — ее Пушкинским Домом.

История новой русской литературы, культуры и общественности, в самом широком смысле этих понятий, особенно же — Пушкин и его эпоха — были предметом его изучений. Его знания в области литературной истории, биографии и генеалогии всех — и великих и малых — деятелей русской культуры, в области библиографии и текстологии были громадны и разнообразны; библиотека, собранная втечение свыше 30 лет, представляет образцовую научную лабораторию, где ученый литературовед может найти, работая над любою темою, все нужные ему источники и справочные пособия, строго подобранные, часто — в редчайших изданиях. Составленная им картотека — собрание библиографических справок о многих тысячах лиц, выписанных из многочисленных источников на несколько сот тысяч карточек — дает незаменимое и единственное в своем роде пособие при изучении всевозможных вопросов по истории литературы и общественности XIX века. И Б. Л. не только сам работал в своей лаборатории, но и щедро давал работать в ней другим. Редкий исследователь в Ленинграде не занимался в его библиотеке и картотеке, не пользовался его советами и указаниями, и сам Б. Л. тратил подчас многие часы своего и так слишком занятого времени, наводя справку по письму какого-нибудь Московского или провинциального исследователя, иногда молодого, едва начинающего ученого, которого он поддерживал и наставлял. Его личные труды выражаются цифрою в 650 отдельных книг, статей и изданий — цифра огромная для 30 лет работы, особенно если вспомнить, что сюда входят такие капитальные труды, как издания «Дневника» Пушкина и его «Писем» (из последних вышло 2 тома — письма за 1815–1830 гг., а работой над третьим томом Б. Л. был занят последние месяцы жизни); то и другое — снабженное обширным комментарием, представляющим целую энциклопедию по биографии Пушкина и его личным, общественным и литературным отношениям, т. е. по всей его эпохе, — свыше 70 книг и статей по отдельным вопросам биографии, творчества и историографии Пушкина, ряд изданий, дающих материал для изучения не только большинства поэтов Пушкинской эпохи, но и Гоголя, Тургенева, Гончарова, Островского, Достоевского, Некрасова, Л. Толстого, Салтыкова-Щедрина, Чехова, Короленко; свыше 250 биографий различнейших деятелей прошлого, часто мелких, но важных в общем ходе развития русской культуры; ряд трудов о декабристах (в том числе ценнейшее био-библиографическое издание «Алфавита декабристов»), наконец, 37 выпусков органа Академической Комиссии по изданию сочинений Пушкина — «Пушкин и его современники», с самого своего основания (1903) выходившего под редакцией и при ближайшем участии Б. Л. Членом Комиссии по изданию сочинений Пушкина Б. Л. состоял также со дня ее основания (1902), а в последние годы, после смерти Академика Н. А. Котляревского (12 мая 1925 г.), председательствовал в ней. Все это ставит имя Б. Л. Модзалевского в ряд имен крупнейших наших исследователей — Пушкинистов, каковы П. В. Анненков, П. И. Бартенев или Л. Н. Майков.

Но самым большим, любимым делом Б. Л., делом всей его жизни, было создание Пушкинского Дома Академии Наук. С самого зарождения идеи о нем в 1899 году Б. Л. не переставал работать над ее осуществлением. Его поездки в Пушкинские места Псковской губ. дали материал для позднейших пополнений коллекций Пушкинского Дома; при его участии была куплена, а позднее им же описана личная библиотека Пушкина — один из первых и ценнейших вкладов в собрания Дома; он же в 1908 году описал Онегинский Музей в Париже и вел переговоры об его приобретении; переезд Музея из Парижа в Пушкинский Дом отодвинулся, волею судьбы, на целые 20 лет, и прибытие его, почти совпавшее с кончиною Б. Л., доставило ему последнее научное удовлетворение. Позднее в работах по Пушкинскому Дому принял участие и Академик Н. А. Котляревский, ставший его первым директором; трудами этих-то двух ученых и было создано учреждение, нынче развернувшееся в большой научно-музейный институт и занявшее определенное место в ряду академических учреждений.

Первоначальная скромная задача Пушкинского Дома была скоро раздвинута, столько же усилиями этих двух его руководителей, сколько и естественным ходом жизни, навстречу которой они шли; из подсобной библиотеки для изучения Пушкина Пушкинский Дом стал пантеоном всей новой русской литературы от Ломоносова до наших дней, учреждением вполне своеобразным, не имеющим себе подобного нигде в мире, глубоко-продуманным в своей цельности и стройности. В нем сосредоточены теперь ценнейшие рукописи, ряд крупных литературных архивов, богатая историко-литературная библиотека, громадное собрание по иконографии русских писателей, множество мемориальных предметов. С первых лет его существования в него стекались и продолжают стекаться со всех сторон материалы всякого рода. И этим непрерывным ростом Пушкинский Дом обязан, прежде всего, авторитету своих устроителей — Н. А. Котляревского и Б. Л. Модзалевского. Последний, до последних дней жизни, принимал самое горячее участие во всех делах и начинаниях Пушкинского Дома: разбирал, обследовал и обработывал его материалы, руководил всей внутренней работой, устраивал выставки, участвовал в развертывании музейных зал, редактировал все его издания, обучал молодых сотрудников и руководил их научною работою. Он был, когда нужно, начальником, когда нужно — работником, наравне со всеми самоотверженно носившим тяжелые пачки книг и рукописей, передвигавшим шкафы, навешивавшим портреты, и везде и всегда был другом и товарищем своих сотрудников.

Пушкинский Дом обязан ему появлением на свет — и Пушкинский Дом останется навсегда памятником его творческой деятельности.

Н. ИЗМАЙЛОВ.

_____

Память Бориса Львовича Модзалевского Академия Наук Союза Советских Социалистических Республик почтила уже дважды после кончины его.

28 апреля в Пушкинском Доме Академии, под председательством академика С. Ф. Платонова, при громадном собрании ученых и литераторов, состоялось открытое заседание, посвященное Б. Л. После вступительного слова ак. С. Ф. Платонова непременный секретарь Академии, ак. С. Ф Ольденбург, произнес речь о Б. Л. Модзалевском как о человеке и работнике. Н. О. Лернер говорил о Б. Л. как комментаторе Пушкина. П. Е. Щеголев сделал характеристику научной деятельности Б. Л. Работам Б. Л. о декабристах была посвящена речь Ю. Г. Оксмана.; in memoriam почившего горячо говорил П. Е. Рейнбот.

12 мая, под председательством ак. С. Ф. Платонова и снова при переполненном зале, вторично воспоминали в торжественном заседании академика Н. А. Котляревского и Б. Л. Модзалевского, как двух основателей Пушкинского Дома Академии Наук. Об их деятельности в Пушкинском Доме говорил М. Д Беляев. Б. Л., как собирателя и исследователя литературных архивов, характеризовал Н. В. Измайлов; памяти обоих выдающихся работников была посвящена и речь И. А. Кубасова.

КРОВЬ ЗЕМЛИ

Фантастический рассказ С. А. СЕМЕНОВА

Иллюстрации Н. А. Ушина　

I.

Инженер Игорин нетерпеливо и с тревогой глядел на часы. С каждым прыжком секундной стрелки его сердце билось чаще и сильнее, дыхание становилось глубже. Еще только один час — и он будет сидеть внутри металлического «Плутона». Только час — и мощная машина со скрежетом вопьется и поползет в недра земли. От этой мысли к его голове приливала кровь, глаза застилались туманом. Нервный, настораживающий трепет пробегал по телу, мучительно томил в ожидании заманчивого и пугающего момента.

Талантливый изобретатель, механик-самоучка Захаров, при энергичном содействии члена Геологического комитета профессора Тураева, создал подземную самодвижущуюся машину.

Уже месяц, как сооружение «Плутона» закончено. А сегодня, в семь часов вечера, он должен отправиться в путь.

Игорин совсем недавно окончил Институт и, в качестве ассистента профессора Тураева, должен был, вместе с ним и Захаровым, принять участие в подземной экспедиции. Как ни велико было его волнение, однако, все же оно не объяснялось целиком только необычайным характером путешествия. Здесь было и другое. Не только о постройке машины, но и о самой экспедиции знали очень немногие. Это была тайна Геологического комитета, на средства которого и строился «Плутон».

По своей конструкции подземная машина могла послужить ужаснейшим военным средством в руках милитаристических государств. Боязнь именно такого применения изобретения Захарова и руководила мудрой осторожностью Геологического комитета.

Одна из задач подземной экспедиции носила разведочный характер. Геологический комитет поручил профессору Тураеву обследовать всю область залегания тяжелых металлов на территории Северного Урала. Но, помимо практических целей, на обязанности Экспедиции лежали и более серьезные задачи. Предстояло окончательно разрешить глубочайший научный вопрос о внутренней структуре Земли. В последнее время этот вопрос стоял особенно остро. Несмотря на то, что старое учение о сплошной огненно-жидкой массе внутри Земли было отвергнуто, однако и новая теория уже успела устареть. Взгляды защитников твердометаллического строения земного ядра далеко не пользовались общим признанием. Целый ряд тифонических и вулканических процессов не объяснялся новой теорией. Все эти процессы говорили о какой-то непрерывной и чрезвычайно сложной деятельности внутри нашей планеты.

У профессора Тураева на этот счет имелись собственные соображения. Но об них ученый молчал. Были ли они слишком парадоксальны или, быть может, недостаточно обоснованы — сказать трудно. Ясно было только одно — геолог надеялся проверить их, предпринимая эту экспедицию. Он горячо и неустанно торопил постройку «Плутона».

Часовая стрелка подползала к половице седьмого. Игорин нервно оделся, вышел из дома и сел в автомобиль. Через десять минут мотор остановился на большой ровной опушке, среди высокого соснового леса. У огромного досчатого гаража, с железными решетками, прильнув чудовищным телом к земле, лежал «Плутон». Около что-то хлопотал механик Захаров. Профессор уже находился внутри.

Внешним видом «Плутон» походил на несколько удлиненное гигантское яйцо, в пять саженей продольного и в две сажени поперечного диаметров. Передняя часть его тела на полторы сажени покрывалась винтовым цилиндром, с глубоким двух футовым нарезом. Кроме нареза, передние края цилиндра были снабжены острой зубчаткой. На ходу «Плутон» должен был врезаться в землю всем своим колоссальным корпусом, с помощью именно этого винтового цилиндра, приводимого во вращение изнутри двумя сверхсильными моторами.

Снаружи и под винтовым цилиндром корпус одевала сплошная огнеупорная броня. Под броней была еще толстая нетеплопроводная стенка. И только за нею находился металлический остов «Плутона». На «спине» и по «бокам» «Плутона» располагалось по одному иллюминатору, с приспособленными к ним сильными рефлекторами. Один из боковых иллюминаторов заменял люк, через который можно было проникнуть в каюту, а затем и в машинное отделение. «Нос» же этого подземного корабля был вооружен подвижным резцом, в форме утолщенного к основанию зуба пилы. Резец одновременно служил и рулем.

Бронированный корпус машины был построен из исключительно твердого и неплавкого материала, рассчитанного на давление в миллион атмосфер. Обыкновенные твердые материалы, как иридий, платина, хром, не выдержали бы страшной температуры и давления в глубинах Земли.

Резец-руль и винтовой цилиндр с зубчаткой состояли из «скормунда». Этот состав был получен в последнее время во Франции химическим путем. Твердость «скормунда» превосходила во много раз твердость алмаза. Тройные стекла иллюминаторов обладали такими же стойкими и непроницаемыми свойствами.

Под землею «Плутон» мог развивать большую скорость. Оба мотора обладали мощностью в триста тысяч лошадиных сил. Честь изобретения этих моторов принадлежала исключительно механику Захарову. Горючим же веществом сложил открытый профессором Тураевым металлоид «Вулкан», заключающий в себе бездну энергии.

Однако, несмотря на титаническую силу моторов, несмотря на несокрушимую крепость всего корпуса, уйти глубоко в землю «Плутон» все же не мог бы. Он с успехом буравил бы мягкий грунт, уплотняя за собой отбрасываемую винтом рыхлую почву. Но уплотнить раздробленные в порошок горные породы было невозможно. Объем размолотого гранита был бы, все-таки, больше объема целого гранита. «Плутон» неизбежно застрял бы там, как в тисках.

Гениальный механик победоносно вывел свое изобретение из этого затруднения. Во время движения «Плутон» не столько буравил землю, сколько «пожирал» ее, в буквальном смысле этого слова. Помимо резца-руля, в передней части машины находилось так называемое «жерло» или пасть «Плутона». Земли немного откидывалось нарезом винтового цилиндра назад. Главная масса попадала в раскаленное «жерло», моментально плавилась там и, пробегая в виде жидкого стекла по сети расположенных внутри стен труб, извергалась из задней части корпуса. Этот «физиологический» процесс протекал с большой быстротой. При этом значительный процент почвы перегорал совершенно. Благодаря большой плотности, стекловидная масса лишь на одну треть заливала вырытый туннель и остывала в форме ровного пола.

Температура раскаленного жерла зависила от степени напряжения моторов. Чем сильнее пускались двигатели, тем больше раскалялись стенки жерла. Они нагревались по трубкам горящими газами того же самого «Вулкана», который питал и моторы. На полном ходу моторов температура жерла достигала шести тысяч градусов. При такой жаре почва уже не плавилась, а сразу превращалась в пары.

Машинное отделение «Плутона» помещалось впереди, т. е. под винтовым цилиндром, а каюта — позади. Каюта была снабжена всем необходимым для целей подземной экспедиции. Кроме разных измерительных приборов, инструментов, был взят даже запас пищи. Путешественники рассчитывали под землею пробыть долго. Аппараты, выробатывающие кислород для дыхания, и поглотители углекислоты дополняли снаряжение каюты.

Когда инженер проник через люк в каюту, профессор Тураев стоял у бокового иллюминатора, с хронометром в руках. Его моложавое, бритое лицо выражало полное удовлетворение. Веселые, светлые глаза обернулись и ласково стрельнули в инженера.

— А!.. Вы уже здесь! Хорошо! Потрудитесь занять свое место, — скомандовал он притворно строгим тоном. — Через пять минут моторы будут пущены в ход, и от «Плутона» на земле останется только один след.

А через два-три часа юдоль земной поверхности от нас будет так же далека, как теперь звездное небо.

Профессор довольно погладил свой бритый подбородок и вскинул прищуренные глаза на иллюминатор в потолке. Сквозь толстые тройные стекла виднелось облачное вечереющее небо. Серый, пасмурный день быстро уходил.

В каюте появилась кряжистая фигура Захарова. Не останавливаясь, механик прошел в машинное отделение. Скоро оттуда донесся приглушенный шум разогреваемых моторов. Профессор поднял хронометр. И когда стрелка остановилась на семи, он дал механику знак, а сам взялся за штурвал.

Пущенные Захаровым моторы загудели. «Плутон» дрогнул и рванулся вперед. В боковых иллюминаторах поплыла зеленая поляна, замелькали стройные стволы сосен. Потом все исчезло. В каюте воцарился мрак.

_{«Плутон» пробороздил огромную канаву, ворвался в лес и как бритвой срезал несколько вековых сосен…}

Если бы в этот момент снаружи были наблюдатели, они увидели бы необычайное зрелище. Оторвавшись от гаража, «Плутон» одним напором пробороздил через всю опушку огромную канаву. Разинув огненную пасть, ворвался в лес. Как бритвой срезал несколько вековых сосен и, кидая облака дыма, столбы земли, пропал из глаз.

II.

Не выпуская штурвала, профессор Тураев включил электрический свет и посмотрел на манометр, определяющий давление напластований.

— Вот как!.. Тысяча атмосфер! — удивленно воскликнул он. — Почвенный слой уже сопротивляется с силою в тысячу атмосфер. Это значит: мы пробежали два километра и закопались на двести метров вглубь.

— Павел Андреевич! Мы двигаемся к югу, — сказал Игорин, на обязанности которого лежало следить за компасом и рядом других приборов. — Значит «Плутон» удаляется из области залегания тяжелых металлов? А ведь по заданию Геологического комитета..

— Тяжелые металлы могут подождать, а с ними и Геологический комитет, которому они так понадобились, — упрямо перервал профессор молодого инженера.

Вдруг каюта вздрогнула от страшного толчка. Захаров растянулся на полу. Но профессор не упал. Он крепко держался за штурвал. «Плутон» дрожа замедлил ход, словно его впереди ожидала непреодолимая преграда.

— Гранит! — крикнул ученый. — Мы попали в область сплошного гранита!..

Стенки «Плутона» были абсолютно непроницаемы для звуков. И, тем не менее, все трое слышали какое-то пронизывающее, жгучее пение. Это проносился по проложенным в стенках трубам расплавленный гранит. Все предметы в каюте впитывали в себя это пение и, вибрируя на разные лады, отзывались. А что было снаружи?.. Надо было думать, что адское шипение внутри жерла, скрежет резца и неистовый стон винтового цилиндра разбегались и далеко плыли даже по массиву безбрежного гранита.

«Плутон» шел со скоростью только пятидесяти метров в минуту. Манометр показывал давление в четырнадцать тысяч атмосфер, а термометр — две тысячи триста пятьдесят градусов жары в жерле по Фаренгейту. Но в каюту жара не проникала. С самого отъезда ртуть оставалась на двадцати по Реомюру.

С каждой минутой давление увеличивалось, а ход «Плутона» уменьшался.

— Должно быть плотность гранита возрастает, — заметил Захаров. — Не повысить ли скорость, Навел Андреевич? Что-то уж по-черепашьему мы ползем. «Плутон» скоро совсем застрянет. — Механику не терпелось. Изобретатель, во что бы то ни стало, хотел испытать сокрушительную мощь своих двигателей. В какие сферы углублялся «Плутон» и для чего? — такие вопросы мало волновали Захарова. Словно машинный дух, он был целиком поглощен работой своего создания.

— Да, пожалуй, это не будет лишним, — согласился после некоторого раздумья профессор Тураев. — В противном случае, нам сегодня не удастся проникнуть через гранитный слой, поближе к загадкам земного организма.

Лишь только Захаров взялся за регулятор, как «Плутон» внезапно остановился. Давление сразу упало до нуля. Температура тоже стала быстро понижаться.

Геолог с недоумением поглядел на манометр.

— Стоп!.. Остановить моторы!.. — приказал он. — Здесь что-то неладно. Надо сделать вылазку и посмотреть, куда мы попали.

Облачившись с головы до ног в жаронепроницаемые костюмы, снабженные резервуарами кислорода для дыхания, все трое вышли из «Плутона». Профессор Тураев засветил рефлектором вокруг. Обширный туннель, который просверлил «Плутон», был почти пуст. Стекловидной массы оказалось очень мало, да и та уже успела остыть.

— Да тут словно и не жарко — подумал Захаров и, обняв руками шлем ученого, громко прокричал:

— Ну и прожорлив наш «Плутон»! Неужели он все это проглотил?… Или гранитная порода такая?..

— Углероду много, углероду!.. Перегорает все!.. — слабо отозвался геолог и полез на «спину» «Плутона» к винтовому цилиндру. Затем поднял рефлектор и протянул вперед. Яркий, длинный луч утонул в какой-то темной, ужасающей пустоте. Впереди была беспредельная черная бездна. На целую треть тела «Плутон» висел над бездной.

При взгляде на нее у геолога зашумело в висках. Съежившись, в немом страхе, он отполз обратно. Он понял, почему остановился «Плутон».

— Ну, как, Павел Андреевич?.. На что мы наткнулись? — крикнул Захаров снизу. Из-под шлема ученого прозвучал непонятный глухой звук. Механик и инженер поднялись к нему.

При одиноком, теряющемся во мраке луче рефлектора, все трое безмолвно замерли над пропастью. Теперь всем было ясно, на что наткнулся «Плутон». Было также ясно, что «Плутон» не мог двинуться и назад. Винтовой цилиндр даже краешком не задевал гранита. Он целиком торчал в пустоте.

Профессор, однако, скоро овладел собою. Не говоря ни слова, он отправился в каюту и в несколько минут изготовил три ракеты. Обернул их в жаронепроницаемую оболочку и возвратился.

— Посмотрим, как велико это пустое пространство? — подумал геолог, и, с сухим треском, первая ракета взвилась вверх. Длинной золотой иглой она проколола тьму, потом высоко-высоко запылала желто-зеленым огнем и распалась. Вторая ракета, описав траекторию, брызнула чуть заметными искрами вдали и потухла.

— Ага!.. Наткнулась!.. Теперь заглянем вниз, — и третья ракета нырнула вглубь. Но, не пролетев и ста метров, ракета вспыхнула морем бледно-фиалетового пламени. Путешественников с силой швырнуло далеко в туннель. Но пламя тут же погасло. Воспламенился и сгорел на дне какой-то тяжелый газ.

Первым очнулся Захаров. Профессор и Игорин еще лежали неподвижно. Механик осторожно подполз к «Плутону» и осветил рефлектором. Машина всем корпусом находилась в туннеле. Ее сдвинуло давление газа. Игорин тоже встал на ноги и приблизился к профессору Тураеву. Геолог все еще лежал без чувств. Его бережно внесли в каюту, сняли жаронепроницаемый костюм. Пока инженер приводил его в чувство, Захаров пустил моторы и дал «Плутону» задний ход.

— Куда?… Куда? Что вы с «Плутоном» делаете? — вдруг очнулся ученый, впиваясь в приборы и мигом обозревая положение вещей. — Это совсем необязательно! — С этими словами геолог, как ни в чем не бывало, вскочил на ноги и схватился за штурвал. Через секунду «Плутон» врезался в западную стенку туннеля и засверлил вперед, под углом в шестьдесят градусе в от прежнего пути.

— Павел Андреевич, — заговорил Игорин, — чем объяснить эту пустоту на такой большой глубине? Какого она происхождения?

Профессор не отвечал. Он внимательно следил за какой-то сложной, только ему одному понятной картограммой на стене.

— Конечно, естественного! — сказал Захаров. — Мало ли всяких пещер, гротов находили под землей. А эта — только размером больше.

— Гм! Естественного! — недовольно промычал инженер. — Это в сплошном граните, да еще при давлении в четырнадцать тысяч атмосфер?… Объяснение довольно-таки наивное и к тому же противоречит самым элементарным законам физики.

Механик обидчиво помолчал. Слова инженера незаслуженно укололи его.

— Другого объяснения я не вижу, — после небольшой паузы заговорил он. — Уж не считаете ли вы, чего доброго, эту пустоту искусственной? — Костистое лицо Захарова готово было искривиться, как от невероятного парадокса, в улыбку. Но сильный толчок его опрокинул на диван. Из иллюминаторов в каюту брызнул ослепляющей яркости свет, точно «Плутон» ворвался в недра самого Солнца. И едва все трое уцепились, кто за что попало, как «Плутон» снова прыгнул и завертелся волчком среди какой-то бешеной стихии. Непрестанно содрагаясь от жесточайших ударов, каюта несколько раз обернулась вверх дном. Профессора отбросило от штурвала. Он кубарем прокатился по каюте, ловя руками. Попал под диван и там крепко застрял. Игорин и Захаров держались за одно из приборов на стене. Они почти висели в воздухе.

_{Профессор прокатился по каюте, попал под диван и там крепко застрял. Игорин и Захаров почти висели в воздухе.}　

Пять минут «Плутона» кидало, как пылинку в огненном, пенящемся водовороте. Потом подхватило и с непостижимой скоростью понесло куда-то к центру Земли.

Ослепленные исследователи все еще цеплялись, ожидая новых эквилибристических фокусов «Плутона». Но машина уже неслась по совершенно прямой линии, со скоростью трех тысяч километров в час.

— Мы погибли!.. «Плутон» внутри расплавленной Земли! — едва выговорил Игории, закрывая руками слезящиеся от нестерпимого света глаза.

Иллюминаторы вспыхивали всеми цветами радуги. Каюта пылала то желтым, то зеленым и синим огнем, то вдруг окрашивалась ярко багровым и резко переходила в фиолетовый, то загоралась и долго алела бледно-красным, то сменялась светом неописуемой белизны.

Еще немного и гибель от смертоносных лучей была бы неизбежной. Но профессор во-время предупредил опасность. В три прыжка он задвинул иллюминаторы красным стеклом и стал у штурвала.

— Мы попали в магматический поток, — сказал он, когда инженер и механик оправились. — Внутренность Земли наполнена не сплошной огненно-жидкой массой, а лишь изрезана непрерывными каналами, как наше тело артериями. Опасности беспомощно блуждать в океане атмосферы нет…

— Но, ведь, управлять «Плутоном» нельзя, Павел Андреевич! — возразил все еще бледный Игорин, — Мы можем вечно носиться по кровеносной системе Земли.

— При первом крутом повороте мы застрянем. А этого нам только и надо, — спокойно сказал геолог.

— А если канал широк, если все каналы таковы?.. Как же мы тогда застрянем? — с ноткой отчаяния в голосе сказал инженер.

— Ну, тогда уж будем носиться!.. Что-нибудь из двух!. — профессор раздраженно пожал плечами.

— Как бактерия в человечьей крови! — беспечно добавил Захаров, не разделявший опасений своего коллеги. Спокойный вид геолога и таинственная картограмма на степе внушительно повлияли на него.

И ученый оказался прав. Скоро «Плутон» затрясся, как смертельно раненый зверь, и стал от ужасного удара. Затем, собрался с силами, приналег и медленно пополз в твердый грунт. Будь раскаленная магма менее плотной и упругой, его двойная оболочка и броня не могли бы устоять. «Плутон» лопнул бы, как тыква, срозмаха брошенная на камень. От сотрясения в каюте много предметов сорвалось с винтов. Половина измерительных приборов была разбита. Но пассажиры каким то чудом уцелели.

Профессор бледный, потрясенный ударом тела о стену, с трудом поднялся на ноги и снова занял место у штурвала.

— Сейчас мы находимся на глубине около десяти тысяч метров под землей, — медленно, но твердо проговорил он, — на глубине, где сеть магматических потоков имеет наименьшую частоту. По моему расчету, здесь каналы раскинуты не менее, как через каждые двести-двести пятьдесят километров. На сегодня возможность такого нового сюприза исключена.

— А в следующий раз мы вновь натолкнемся на такую возможность? — с горечью в голосе сказал Игорин.

— За следующий раз вы можете быть спокойны, — невозмутимо ответил ученый. Если мы запасемся специальными приборами, предупреждающими о близости магмы, то это даст нам возможность, лавируя среди каналов, опуститься на любую глубину… А это что такое?!. — и профессор изумленно поглядел на иллюминаторы. Они попрежнему пламенели красным светом.

— Это магма за нами гонится по пятам! — догадался Захаров. — Она преследует нас!..

— Теперь нам от нее не уйти, — с тревогой на лице сказал Игорей. — Куда бы «Плутон» ни проникал, она всюду будет двигаться за нами. Единственный выход — выбраться на поверхность Земли.

— И наградить ни в чем неповинных жителей вулканом!.. — Голос ученого резко повысился — Прекрасный совет!.. Ценой людских бедствий освободиться от временных неудобств!

— Но это рано или поздно должно произойти!..

— Это неизбежно!. — заволновался инженер. — Никаких исследований мы производить не можем. Так или иначе, а возвращаться на земную поверхность мы же будем. И потом, мы, ведь, можем выбрать пустынную местность, где вулкан никому вреда не причинит…

— А каким образом мы отыщем эту пустынную местность?… Разве вы позабыли?.. — геолог указал рукою на осколки разбитых приборов.

— Что же нам тогда делать? — Игорин безнадежно поник головой.

— Осмотрительно продолжать путь. Еще не все потеряно. Магма может найти выход в какой-нибудь пустоте и мы преспокойно выберемся наверх.

— Смотрите! — крикнул Захаров. — «Плутон» уходит от магмы…

И действительно. Ярко — красное предохранительное стекло иллюминаторов стало быстро темнеть. И скоро оно совсем превратилось в черное. Снаружи зиял мрак.

— Вот видите!.. Тревоги ваши оказались напрасными, — весело улыбнулся геолог. — Сила напора из центра, очевидно, ослабла и магма осталась позади. Теперь «Плутону» остается только пробуравить как можно более длинный извилистый путь, на случай новой погони магмы. Это совсем не лишняя предосторожность!.. Температура гранитного туннеля не так уж высока… Прежде, чем выйти на поверхность, магма в нем успеет остыть и отвердеть. — В заключение своих бодрящих слов ученый уверенно поднял голову и крепко зажал руками штурвал.

III.

Прошло часа полтора. Неторопливо дробя и глотая гранит, «Плутон» медленно полз под землей. Весь пройденный им путь представлял сплошной, запутанный лабиринт.

— И все-таки, профессор, ваше сравнение земного шара с живым организмом мне кажется мало убедительным, — говорил инженер. — Я еще до сих пор не могу отказаться от мысли считать пашу старушку Землю мертвым, остывающим телом.

— Считать вы можете, как вам заблагорассудится! — горячился ученый, не переносивший равнодушно ничьих возражений.

Считают же малайцы, что Земля воткнута на рога огромного быка. Это только указывает на консервативный характер вашего мышления. Для того, чтобы опровергнуть мою аналогию, нужна критика основных положений, а не просто отрицание, ничем не мотивированное. Моя идея покоится на целом ряде неопровержимых доказательств.

В чем же общее между Землей и организмом?… Прежде всего — во внутренней жизни. Вулканы, гейзеры, нефтяные фонтаны, множество других источников говорят нам, что внутри Земли происходят непрерывные процессы, говорят, что Земля живет. Кристаллизация, образование новых пород, бездна всяких химических процессов — что все это такое? Все это — работа наших органов, наших желез. А картина вечных движений и изменений на поверхности?. Какое же Это мертвое тело?.. Я не говорю уже о магме, о земной крови, которая омывает и питает нашу планету. Здесь — аналогия полная. Кроме того, как и организм, Земля имеет и свою среду. На нее постоянно воздействуют Солнце, звезды, соседние планеты. И, конечно, Земля не остается в долгу. Всякое движение, всякая жизнь основана на взаимодействии.

В это время пение в трубах прекратилось. «Плутон» начал резко вздрагивать. Словно нарез и зубчатка цилиндра срывались, соскальзывали с неуязвимой металлической массы. Продвижение вперед стало еле заметным.

Это заставило профессора успокоиться. Он стал прислушиваться.

— «Плутону» что-то попалось не по зубам, — тихо сказал Захаров, тоже прислушиваясь.

— Странно! — пожал плечами геолог. — Что здесь такое может быть?.. До сплошного металла еще, кажется, очень далеко!.. Да и движемся мы вовсе не туда, не к центру Земли…

— Как тут не сбиться? — с досадой сказал Захаров, поддаваясь минутной растерянности ученого. — Роемся в земле, как слепые кроты!

Профессор Тураев молча отошел от штурвала к иллюминатору и кинул из рефлектора яркий электрический луч.

Перед глазами медленно плыла какая то черная, изрытая винтом «Плутона» стена.

— Это не металл, — подумал профессор Тураев, — и не минерал… Так что же это такое?… Разве — порода, еще неизвестная науке?..

Стена, неожиданно, оборвалась. «Плутон» прыгнул в пустоту, залитую белым светом.

— Магма!.. Магма опять! — закричал механик и остановил работу моторов. «Плутон» встал, как вкопаный. Изо всех трех иллюминаторов в каюту струился сильный и, в то же время, холодный, мертвый свет.

— Нет, не магма, — протянул геолог, глядя через иллюминатор. — А что именно? — Ни разглядеть, ни понять не могу… Может вы лучше видите?..

Захаров и Игорин, с вытянутыми лицами, изумленно глядели в другой иллюминатор. Картина превосходила всякое воображение. Они точно онемели.

Не дождавшись ответа, профессор Тураев вышел из каюты. Осторожно открыл люк и вылез из «Плутона». За ним машинально последовали инженер и механик. Едва геолог обвел глазами вокруг, как тут же присел, придавленный невиданным зрелищем. Его остолбеневшие, растерянные спутники тоже отказывались верить глазам. Головы их не вмещали понимания окружающего.

Все трое стояли посредине фантастического овального зала необозримой величины. Несмотря на ровный свет многих тысяч огней, усыпавших обширный свод, всего нельзя было охватить и разглядеть. На всем протяжении стен из красного полированного металла тянулась непрерывная цепь пузатых веретенообразных колонн. Весь овал зала охватывался ими, как кольцом. Но колонны не подпирали высокого свода, а бесшумно вращались на оси. Они, как будто, равномеренно и чинно плыли в неведомом танце. В промежутках между колоннами тоже бесшумно, но с неуловимой быстротой, вращались неясные металлические тела золотистого блеска. Своим стремительным движением они как бы пытались разогнать неторопливый, торжественный ход гигантов. Кроме того в зале вращалось и двигалось в различных направлениях множество дисков, цилиндров, конусов, осей, расположенных в строгой симметрии. Посредине зала, из одного края в другой, шел длинный ряд каких-то загадочных механизмов. Каждый механизм был заключен в прозрачный колпак.

_{Все трое стояли посредине фантастического овального зала необозримой величины, переполненного изумительно двигавшимися колоннами в загадочными　механизмами.}　

Пол зала казался застывшим озером. Под его стекляной, прозрачной поверхностью иногда вспыхивали и потухали разноцветные огоньки. Поблескивая, появлялись непонятные тела и снова исчезали. Был ли там второй этаж такого же мира механизмов или что иное — неизвестно.

В зале, однако, ни яркий свет, ни сложные, сверкающие движения не оживляли, не одухотворяли всего зрелища в целом. Ни малейшего звука, или хотя бы шороха не рождалось нигде. Было одно немое, вечное движение. Именно поэтому предметы казались только призраками безжизненного мира. Будто давным-давно некий волшебник толкнул эти совершенные механизмы и потом позабыл их навсегда.

— Какое чудесное царство машин!., — шептал восхищенный инженер. — И кто мог построить его?.. Какие великие существа?.. Неужели жили такие люди под землей?..

— Очевидно жили. Не боги же создали его, — грубовато буркнул Захаров, глазами буквально пожирая машины.

— Но каким образом машины все еще работают? — продолжал инженер. — Какая сила, пережившая строителей, движет их?.. Вот что удивительно!..

— Ничего удивительного нет, — сказал профессор. — Мы с этой силой уже достаточно познакомились. Вся внутренность земли целиком— неистощимый источник энергии. Это — Реrpetuum mobile безграничной мощности.

— Значит, здесь использованы постоянно движущиеся потоки магмы? — догадался инженер.

— Именно!.. Постоянно циркулирующая кровь земли.

— Глядите!.. Зал, кажется, имеет выход… — Захаров указал рукой на темнеющий вдали стрельчатый проход. Озираясь и лавируя среди машин, все трое двинулись туда. Проход оказался началом длинной галлереи. По обеим сторонам галлереи были еде ланы в стенах большие круглые окна из желтого стекла. Окна открывали вид на поразительные панорамы.

Через первые пять окон, с одной и другой стороны, была видна внутренность двух величайших шаровидных камер. Из мощных трубных жерл, через стены, внутрь камер врывались, под стихийным напором, потоки раскаленной магмы. Описав дуги в пространстве, потоки сливались посредине камер в один сплошной водопад и всей массой обрушивались на исполинские вращающиеся турбины. Последние походили на вазы более пятидесяти метров диаметром. Потоки лились непрерывными струями и пенились внутри ваз. Сверкали брызгами огромных лопающихся пузырей и исчезали в турбинах, как в ненасытной пасти чудовищ.

— Грандиозное зрелище!.. Вот где закована огненная кровь земли!.. —воскликнул инженер, не отрывая глаз. — Вот она — побежденная сила!..

— Взгляните на стекла окон, — заметил Захаров, не упускавший ни одной детали. — Они не пропускают ядовитых лучей магмы. Особенный состав… химический… Вот чего не хватает нашему «Плутону». — В голосе механика зазвучали завистливые нотки. Было видно по лицу, что он не задумался бы эти стекла переставить в свою машину, если бы такая операция не являлась столь затруднительной.

Все следующие окна галлереи выходили на широчайший подземный канал с целой рекой магмы. Бурлящие волны бешено бились о раскаленные стены канала. Облака паров то клубясь, то растилаясь сплошным туманом, неудержимо неслись по следам волн.

— Оох!.. Даже дыхание захватывает, — Игорин со вздохом взялся за грудь. Отошел на середину галлереи. — Трудно поверить, что мы с «Плутоном» мчались по такой же адской реке. Это что-то невообразимое!..

Наконец галлерея кончилась. Шедший впереди Захаров остановился.

— Стена!.. Дальше итти некуда! — крикнул он.

— Этого не может быть! — профессор подошел вплотную к стене. — Впереди должен находиться хотя и покинутый, но все же какой-нибудь мир. Для чего тогда эти машины, Эта удивительная техника?.. А!.. Вот!.. Так и есть… рычаг!.. — И, не долго думая, профессор навалился на него всем телом. Стена чуть дрогнула и бесшумно скользнула вверх.

В тот же миг всех троих с непреодолимой силой рвануло вперед. Инженер и механик инстинктивно ухватились друг за друга. Однако устоять не могли. Подхваченные вихрем их сцепившиеся тела исчезли впереди. Геолог не выпустил рычага и удержался. Но только на две-три секунды. Воздушный поток оторвал его от рычага, высоко поднял вверх и кинул куда-то в пустоту. Свистящий, холодный мрак захлестнул сознание.

IV.

Геолог поднимал то одну, то другую руку, шевелил ногами, поворачивался на своем ложе, испытывая при этом в теле приятное ощущение. Видел вокруг себя комнату. Но встать, осмотреться, не мог и не хотел. Сноп золотых лучей, падавших на тело от блестящего диска над головой, обессиливал всякое желание. Мозг был парализован. Только какая-то его маленькая частица еще жила, имела власть и протестовала. Этим крохотным кусочком мозга ученый и силился оживить остальные мертвые части. Но напрасно. Ни память о прошлом, ни сознание окружающего не возвращались, словцо к шее был приставлен мертвый череп.

— Что такое?.. Что с головой?.. Что?.. — жалким червячком копошился живой кусочек мозга и недоумевал. Чтобы убедиться, профессор поднял руку и скользнул ею но голове. Тупая, ломящая боль рванула тело. Голова была разбита. Все темя пересекал глубокий пролом.

— Ая-яй!.. Ай!.. — закричал геолог и, как обожженный, вскочил на ноги. — Где же это меня так..?

От потрясающей боли пробудилась мысль. Все мозговые клетки зашевелились. Качаясь, профессор обошел комнату. Боль постепенно утихала. Комната оказалась почти пустой. Но стены и потолок поражали сказочной роскошью. Причудливая металлическая мозаика, разноцветная эмаль, ляпис-лазуль, были собраны в живописные узоры орнаментов. Из узоров, как живые, вылезали и глядели, не мигая, барельефы человеческих и звериных голов.

— Так-так!.. Они самые!.. Сомнений нет!.. — шептал с затаенной радостью ученый, внимательно и долго рассматривая три звериных головы из темно-зеленого минерала.

— Они!.. Они!.. — повторял он, шаря по карманам. — Они!.. Царственные звери… Немые свидетели межледниковых культур. — Фигуры походили на головы тигров с длинными моржовыми клыками. Профессор достал из кармана записную книжку, отыскал рисунок такой же головы и стал сравнивать. — Никаких различий!.. Никаких!.. Он самый!.. Махайрод!.. кинжалозубый тигр межледникового периода!.. Махайрод — потрошитель слонов!.. Гримаса радости скривила лицо. — А где гипербореи? — шепнул он и оглянулся. — Где же люди межледникового периода?.. А-й!.. — схватился за голову и грохнулся об пол. Струйка алой крови потекла из головы по искристой мозаике пола.

Еще в бытность студентом, Тураев создал любопытную гипотезу о погибшей под снегами последнего ледникового периода культуре Гипербореев. Гипотеза была так неожиданна и мало-правдоподобна, что не только профессора, но даже и студенты сочли ее шуткой. Идея о существовании в такие отдаленные времена на севере Европы высокой цивилизации — и не могла не показаться только смехотворной выдумкой. С точки зрения геологии такая гипотеза еще была терпима. Но археологи об этом и слышать не хотели. Теплый климат, богатые ископаемые, близость моря — аргументы геологов — их абсолютно ни в чем не убеждали. Однако Тураев не сдавался. Мало того. Он шел еще дальше. На основании какой-то сомнительной находки, он вздумал утверждать, что гиперборейская культура не исчезла, что эта культура, может быть, существует и до сих пор.

— Никакой культуры в такой период быть не могло! — веско и безаппеляционно отвечали ему.

Тураев искал утешения в своей «находке». Он верил в нее своим необыкновенным чутьем. Этой находкой был не больше, не меньше, как кусок остывшей вулканической лавы. Сама по себе лава не представляла интереса. Но что находилось внутри — являлось незаурядной загадкой. Внутри был вплавлен осколок какого-то металлического предмета, напоминавшего голову махайрода. Лаву Тураев нашел в Исландии, в одну из своих учебных экскурсий. По всем признакам лава была выброшена вулканом недавно. Но как предмет застрял в ней? — понять было почти немыслимо. Единственным объяснением оставалась мысль, что предмет тоже выкинут из вулкана. Так и решил Тураев. А отсюда и вытекли все его головокружительные выводы о культуре гипербореев. — Раз предмет не расплавился в магме, — рассуждал он, — значит, он — продукт высокой металлургической техники. Если на нем изображен махайрод — должен принадлежать к культуре, древность которой простирается к межледниковому периоду. — Попасть в вулкан предмет ни в каком случае не мог, — продолжал допытываться Тураев, — следовательно, эта культура находится или находилась внутри земли. Вопрос: каким же образом предмет выкинуло в Исландии, раз он принадлежал культуре гипербореев? — Тураев решал просто: — Загадки в этом никакой нет. Потоки магмы могли его выкинуть где угодно, хоть на Огненной Земле.

Вот какими извилистыми путями Тураев пришел к своей гипотезе. Но это была хотя и гадательная, однако все же научная основа его идеи о гипербореях. Неотступно преследуемый мыслью об исчезнувшей культуре, он часто наедине, с помощью фантазии, дорисовывал то, перед чем бессильна была наука. Как у наркомана, в его пылком воображении проходили красочные картины далекого прошлого. Сплетаясь в стройную канву ярких видений, перед ним оживала вся история таинственного народа.

Первая и самая отчетливая картина его фантазии это — море непрерывно падающего снега. То ровно снижаясь тяжелыми хлопьями, то бешено крутясь мерзлым, сухим вихрем, снег падает застилая необозримое пространство, подобное полярной пустыне. Только кое-где, прорезав снежный саван, торчат золотые шпили, верхушки обелисков и башен. Местами, точно под стекляными куполами, еще вспыхивают и гаснут огоньки. Как затерянные среди полярного океана маяки, они то тускло озаряют, то снова кидают в полумрак густую снежную мглу. Там, где-то в глубине, кто-то отстаивает жизнь от объятий мертвящего снегопада. Ни солнца, ни неба нет над этой жуткой равниной. Они закрыты снежными тучами на многие столетия.

Но вот под снегом исчезает все. Воображение Тураева переносится вглубь, под снега. В просторных роскошных амфиладах, при слабо догорающих под сводами огнях, он видит тысячи трупов. Белые окоченевшие тела, в легких голубых и сиреневых одеяниях, лежат неподвижно, прильнув друг к другу. Все они искрятся тонким слоем инея, как засахаренные мумии.

Но не одних мертвых Тураев видит внутри оледенелого города. Он видит и живых. Одетые в меха, вооруженные инструментами, они неутомимо суетятся около машин. Нагревают замерзающие залы, выкачивают воду, ломают и разбирают на материал стены, крыши зданий и увозят на машинах куда-то в глубь земли. Люди появляются, действуют и исчезают с точностью не живых существ, а каких-то железных механизмов. Лица их никогда не улыбаются. На суровых, сосредоточенных масках лежит печать неукротимой энергии и упорства. Это не люди, а какие-то титаны, волю которых не могут сломить слепые пулы природы.

Проходят годы, десятилетня, века. На людях уже нет мехов. Они уже среди гигантских кранов, чудовищных машин, с лязгом и грохотом врезающихся все глубже и глубже к самому сердцу Земли. И теперь, среди неустанного стального скрежета, их лица кажутся Тураеву все теми же масками. Закованные в металл, люди мелькают в огненных шахтах, как призраки, обуздывая раскаленные потоки магмы.

Текут многие тысячелетия. Внутриземные силы побеждены. Мертвые блики угрюмых машин уже не окружают людей. Они запрятаны в укромных уголках и, как вечные рабы, не показываясь, служат своим творцам.

И теперь люди изменяются. Упорный труд уступает место непрерывному празднеству. Везде царит расточительная роскошь, всюду только наслаждаются.

— А что же дальше?.. Вырождение и гибель?.. — возвращаясь к действительности, спрашивал себя Тураев. И на этом заканчивалась его фантазия.

Втечение пяти лет он не расставался со своей гипотезой. Все искал подтверждений. Под конец выбился из сил. Но через десять лет интерес к культуре гипербореев у него возник опять. На этот раз геолог погрузился в древнегреческую мифологию. Известное предание жрецов Дельфийского храма о «ипервореях» разбудило в его сердце новые надежды. Древнейший греческий миф о существовании сказочного народа в той северной стране, «откуда дует холодный Борей», не случайно совпадал с его гипотезой. В этом Тураев был убежден. А главное: он знал, что наука последних лет перестала смотреть на мифы, только как на поэтический вымысел. В них всегда можно было найти много отраженной истинной жизни.

— Откуда у греков могло возникнуть это сказание? — думал он. — Откуда все эти намеки, что даже их древнейший и любимейший бог Аполлон пришел к ним из Гиперборий.

— Почему, — с досадой задавал он себе вопрос, — рассказу Платона об Атлантиде можно больше верить, чем повествованиям дельфийских жрецов? Кто знает, быть может сами греки происходят от гипербореев?.. Разве это невозможно?.. Разве не могла какая-нибудь группа во время катастрофы переселиться на юг, деградировать, а потом снова возродиться? Ведь не только расовые признаки древних греков отмечают в них северных пришельцев, но и вся их необычайная культура так своеобразна, так непохожа на культуру окружающего восточного мира. А что теперешний грек скорее похож на турка, чем на своего классического предка, только подтверждает мою мысль, — с увлечением подкреплял свою гипотезу Тураев все новыми и новыми аргументами. — В южных географических условиях, среди чуждого «варварского» мира, чудесный осколок богатого северного народа долго устоять не мог. Культура быстро отцвела, как и возродилась. Чистая раса смешалась с арабскими и тюркскими племенами и выродилась.

_____

Ученый — снова пришел в себя. Лежал он не на полу, а на ложе. Золотой сноп целительных лучей над его телом исчез. Сиял только широкий диск. Комната была та же. У самых ног стоял человек. Голый череп, бледное, безволосое и изрезанное морщинами лицо; длинный желтый хитон на высоком, худом теле украшал его внешность. От больших голубых глаз, глядевших холодным и пытливо-вдумчивым взором, профессору Тураеву почему-то стало грустно и тяжело. Ни страха, ни изумления он не испытывал. Здесь было нечто другое. Им овладело чувство, какое охватывает ребенка перед неласковым «чужим». Слишком безучастно, непростительно бездушно смотрело на него это странное человеческое существо.

Если бы человек заговорил — профессору Тураеву стало бы легче. Пусть он заговорит хотя на своем, на непонятном языке. Но человек молча стоял и глядел. В синих, пустых глазах не было и признака любопытства. Длинные, чуть опущенные седые ресницы, казалось, струили на ученого негреющие серебряные лучи.

На его лице лежал отпечаток какой-то безмерной усталости. Словно этот человек слишком долго жил, все перечувствовал и хотел умереть.

Откуда-то, из глубины, профессор Тураев почувствовал, что перед ним исключительное существо. Простым гипербореем оно быть не могло. Гипербореи, по его еще ранним соображениям, если и жили до сих пор, то только медленно регрессирующей жизнью. Достигнув известного пре дела в своем развитии, они должны были, по законам культурно-исторической эволюции, начать процесс постепенного падения. Скорее интуитивно, чем сознательно, ученый догадывался, что у его ложа стоит, может быть, последний представитель какой-то верховной касты. Может быть, только один он и знает тайну управления машинами, созданными еще в эпоху великих строителей.

Не в силах переносить дальше не-подвижный взгляд гиперборея, геолог нервно шевельнулся на постели. Затем приподнялся и сел с неудержимым желанием заговорить. В тот же миг старик вышел из задумчивости. Глаза засветились сильным волнением. И он поспешно вышел из комнаты. Вместо него в комнату неслышно проскользнули трое гибких, как юноши, людей. Вся одежда их состояла из короткого, от пояса до колен, зеленого трико. В руках они несли нечто в роде ручного катафалка или паланкина.

Профессор Тураев вопросительно поглядел на катафалк. Перевел глаза на людей… Но ему даже и одуматься не дали. Ловкими движениями подхватили и уложили на носилки. Вынесли из комнаты. Почти бегом пронесли по широкому корридору, со светящимся потолком и вьющимися растениями по стенам. В зале, проколотом от пола до потолка толстой трубой, остановились. Здесь ученого, вместе с но силками, конвоиры поместили в цилиндрический вагон и стали стремительно падать по трубе вниз. Через минуту падение прекратилось. Профессора Тураева перегрузили в вагон трубы горизонтальной, и снова понеслись. Однако на этом путешествие геолога не кончилось. Скоро оказалась новая пересадка. Теперь его положили на открытый экипаж-площадку и заскользили в обширном туннеле со скоростью сквозного ветра. Профессор Тураев покорно и терпеливо лежал. Три конвоира стояли неподвижными изваяниями.

Но вот, впереди, сквозь жерло туннеля заблистали яркие переливы огней какого-то гигантского зала. Геолог растерянно заморгал и, от внезапного шума в разбитой голове, снова потерял сознание.

Окончание в 6-й, июньской книжке «Мира Приключений».

ИЗ НЕВОЛИ

Новейший рассказ ДЖОНА ВАНДЕРКУКА

Иллюстрации С. ЛУДАНОВА　

1.

За рекой луна на ущербе поднималась над стеной джунглей, и по черной воде к нам тянулась дорожка бледного света. Где-то далеко лаял пятнистый ягуар.

Лебрен, сидевший со мной на террасе, встал со стула и скрылся в темной комнате позади. Он вернулся минуту спустя с коптящим фонарем и подвесил его на перекладине. Француз сел и провел рукой по жидким белым волосам:

— Привычка, мосье, — пояснил он. — Привычка и страх. Самые близкие родственники. Немножко такого света гонит ночь вон… Я старик и ночью боюсь… всего этого. — Он протянул руку, заключая в этом жесте горы, дремлющие тени джунглей и смесь заглушенных звуков, доносящихся оттуда. — Фонарь держит все это в отдалении. Воспоминания не надвигаются так быстро…

Он вдруг замолчал и повернулся ко мне. Его лицо было так поднято, что лучи фонаря падали на него.

— Как вы думаете, мосье, — сказал он, — сколько мне лет? За семьдесят?

Я покачал головой — в нерешительности.

— Но это бы вас не удивило? Конечно, нет. Мои волосы совсем белые. Моя кожа, — он протянул руку, — как кожа мумии. Все мои кости выступают. А на той неделе я праздновал всего свой пятьдесят первый день рождения.

Лебрен наклонился ко мне:

— Вы знаете, что я гнил шесть лет в тюрьмах Кайенны? Я украл, и поэтому Франция с великолепной логикой украла мою кровь, мою силу, здоровье, душу, все, кроме моей драгоценной жизни. — В тоне его зазвучала угрожающая, мучительная ирония. — Это было гибелью. Я собрал все свое мужество, чтобы бежать. Четверо истощенных, полуразбитых людей и я рискнули пуститься в джунгли без провианта, без всяких инструментов, без карт. Я пережил своих друзей…

Лебрен вдруг замолчал, и нас охватил тяжелый, сырой, экваториальный мрак.

Мне уже раньше приходило в голову то, что рассказал сейчас Лебрен. Нет такого путешественника в голландской Гвиане, — или Суринаме, как называют ее местные жители, — до которого не дошло бы хотя несколько слов про одиноких французов, поселившихся там. Тупой голландский плантатор указывает вам на них, конечно, очень таинственно, когда они проходят под горячим солнцем по улицам Парамарибо:

— Он бежал через джунгли, мингер. Это удивительно! Восемь месяцев итти сто миль! Но их нельзя расспрашивать.

В знаменитые исправительные колонии Кайенны, примыкающие к голландской Гвиане, Франция ссылает своих преступников, изменников и врагов. Иногда какой-нибудь преступник бежит оттуда. Он выживает редко, очень редко. Лебрен был один из выживших.

Француз не заметил, как потухла его трубка Он сгорбился на своем стуле и вытянул вперед голову, точно всматривался во что-то прошедшее и дорогое. После первой вспышки выражение его тонких губ стало мягче. К нам доносился тихий лепет ветерка в манговых деревьях, стоявших как ширма между большим домом и выбеленным бенгало Лебрена.

— Мосье, вы без сомнения заинтересованы, — нарушил молчание Лебрен. — Мне думается, что в такую ночь, как эта, и вместе с вами, чужим человеком, я снова могу встретиться со старыми друзьями.

2.

Он сделал паузу, откашлялся и начал:

— То, что было у меня позади, не имеет значения. Бедность, дешевая мудрость, потом преступление, осуждение и трюм корабля. Короткая и обыденная история. Но это не тема моего рассказа. Я начну с одного послеобеденного часа» часа жестокого зноя в городе Сен Лоране, ровно в ста милях отсюда, за пограничной рекой, разделяющей французскую и голландскую Гвиану. Я был бос, как и все каторжники этого сжигающего зноем города, и со сгорбленной спиной и, с красными воспаленными глазами чистил улицы. Я был не тот человек, что теперь, мосье. Вы не узнали бы меня. Теперь мои дела идут успешно, я сыт, я — довольный своей судьбой управляющий богатой голландской кофейной плантацией. Тогда же я был Пьер Лебрен, вор, без всяких надежд впереди, кроме долгих лет изгнания в самой ужасной колониальной тюрьме во всем мире. Без надежд… до того послеобеденного часа, о котором я начал вам рассказывать.

Мой товарищ по очистке улиц, работавший со мной больше тридцати месяцев, был Леон Аккарон. Когда-то он был выдающимся юристом, имел ученую степень и был человеком влиятельным и богатым. Но он сделал мошенничество, обманул доверие и, наконец, стал обыкновенным босоногим каторжником, как и я, работающим в грязи негритянского города. Он говорил мне о такой отважной вещи, такой отважной, мосье, что она даже вне вашего понятия: его планом было бегство. Даже пять лет каторги не помрачили ум Аккарона, не придавили его тщеславной веры во всемогущество его разума, веры, которая обычно бывает у умных людей. Он доверился мне.

С тех пор прошло семнадцать лет, но я все еще вижу его лицо, когда оно склонялось ко мне. Продолжительный голод обтянул кожу лица на длинном остром носу и на скулах и сделал ее желто-коричневой. Он был некрасив, но в глазах его, даже еще и в этой обители смерти по ту сторону реки, все еще сверкал огонь.

Вы не были заключенным в Кайенне и поэтому не поймете. Дайте мне вам объяснить. Французская Гвиана, как раз к востоку отсюда, занимает большую область. В ее пределах много тысяч квадратных лиг^[1] густых неисследованных джунглей. Там есть города, реки, саванны, там есть и три маленьких знаменитых островка — недалеко от материка, — это «Les lies de Saint». Если перевести на тюремный язык, мосье, это — «Острова Прощания»: Чортов остров для изменников, Св. Иосифа и llе Royale. Надо всей этой колонией навис ужас. Город Кайенна, дающий название всему краю, и речной порт Сен-Лоран находятся в местности, которая могла бы быть богата. Но они превращены в ад, в котором только одни тюрьмы. В мое время в Гвиане было приблизительно двадцать пять тысяч осужденных. Большая часть были белокожие, французы. Были и чернокожие, и арабы из африканских колоний. За ними наблюдала пригоршня чиновников. Но дисциплина была великолепная, и очень немногие убегали. Почему? Объяснение простое. Взгляните!

Лебрен вытянул вперед руку.

— Джунгли, — эта ужасная, непроходимая стена. Она со всех сторон окружает тюрьму. Беглец же должен уходить туда босой, без запасов, не зная дороги, зная только, что к западу находятся голландские колонии. Аккарон предлагал быть вожаком в этом живом мраке джунглей. Я же должен был по его предложению завербовать еще двух человек. Аккарон назвал заключенных в одной камере со мной: Аббемона, растриженного священника, и бретонского крестьянина Бриера. Вопреки долгим годам голодовки, — каждый заключенный в Кайенне смертельно голоден каждый час своей жизни, мосье, — и священник, и крестьянин не потеряли своей физической силы. Лихорадка, солнце и горы не могли размягчить их крепких мускулов. Это были люди необыкновенно высокого роста: Аббемон шести футов, Бриер еще выше.

Прошло немного времени, когда я поделился нашим планом с Бриером. Бриер был сослан в Кайенну на пожизненную каторгу. В дни голода он задушил своего новорожденного ребенка. Это был его восьмой ребенок. Он говорил, что убил своего малютку потому, что любил его и не мог вынести, что он будет жить только для того, чтобы умереть с голоду.

Камера в Сен-Лоране — страшное место. Девятнадцать других преступников помещались со мной в покрывшемся плесенью ящике в пятнадцать квадратных футов и с таким низким потолком, что самый низкорослый из нас мог упираться в него ладонями. Двенадцать узких брезентовых полок на деревянных столбах по четыре одна над другой. Часть заключенных спала на них, остальные — на сырой грязи пола. Не допускалось никаких покрывал, даже когда человек замерзал в припадке малярии. В крошечное, решетчатое окошечко виднелось ночное небо.

Трудно было найти минуту, когда все в камере спали. Шпионам в Кайенне платят маленькими порциями пищи. За это люди в Кайенне продадут родную мать.

Но мой час настал. Все в камере лежали тихо, как мертвые. Я дотронулся до Бриера. Я лежал на земле как раз под его койкой. Когда он проснулся, он не произнес ни звука. Я приложил губы к его уху и сообщил ему весь план. Бриер слабо улыбнулся, потом кивнул головой: «Хорошо, если вы хотите», — сказал он. Это было все. Но ведь я знал, что в тюрьме у нас стало легендой, что Бриер не произнес за все время и дюжины слов.

На лице Бриера все же было удивление. Он удивлялся мне, удивлялся, что я, маленький воришка, нашел где-то в своей печали место для того гордого, что называлось надеждой. И он тоже готов был рисковать для этого своей жизнью.

На следующий день, у сточной канавы, Аккарон поручил мне завербовать еще одного заключенного, у которого есть деньги. Это был Альфонс Галлай.

3.

Я знал Галлая. Все в Кайенне знали его. Но я не знал, как к нему подойти. Хотя он и был обыкновенный каторжник, но исполнял обязанности личного секретаря тюремного смотрителя Сен-Лорана. Все мы слышали про его сонеты. Он был уже четыре года в Сен-Лоране и каждую ночь писал сонет новой даме. Галлай был высок и необыкновенно красив. Всем было хорошо известно, что ему разрешалось иметь деньги.

Но как подойти к такому человеку? Как заставить его рисковать своей жизнью ради ужасов джунглей? Но завербовал его для нас большой священник Аббемон. Я долго не знал этого. Как-то раз ночью, в глубине джунглей, Галлай рассказал мне.

Мы лежали, прислонившись друг к другу, возле упавшего дерева. В это время наша грубая одежда была сорвана с нас терновыми ветвями на нашем пути. Дождь безостановочно лил в густом, холодном мраке. Галлай говорил нежным и мягким голосом, точно обращался к даме. Я и теперь помню его слова:

— Пьер, — сказал он, — если вы будете жить, то будете жить из страха. Когда я умру, я умру потому, что боюсь. Страх, хотя мы и не допускаем этого, руководит всей нашей жизнью. Страх привел меня и сюда. Наш друг Аббемон научил меня, что значит это слово, как научил меня теперь смелости. В первый раз, когда я встретился с ним, он остановил меня в корридоре в Сен-Лоране и тут же сказал мне, что готовится побег и что я должен участвовать в нем, потому что у меня есть деньги. Я улыбнулся. Смешно было слышать такие слова от босоногого гиганта, имени которого я даже не знал. Но тут я почувствовал под сердцем острую боль, как укол. У Аббемона под рубахой был нож, и он уколол меня кончиком.

Шаги в корридоре спугнули его, а я постарался забыть эту встречу.

Как-то раз утром я не мог поднять головы. Я нашел длинный нож, запутавшийся в моих волосах и глубоко воткнувшийся в доски койки. Это Аббемон просунул в темноте руку между решеткой и приколол меня, как муху. Несколько дней спустя он проходил мимо окна конторы, где я сидел. Я встретился с ним взглядом и кивнул. В ответ он улыбнулся мне, и эта улыбка была так неожиданна и обаятельна, что я стал бояться только того, что не узнаю его ближе.

— Я, пожалуй, сделал ошибку, что рассказал вам про Галлая раньше, чем познакомил вас хорошенько с Аббемоном. Он содержался, как я уже говорил, в одной камере со мной и Бриером. Подойти к нему было легко, но снова надо было ждать, когда все будут спать. Наконец, мне удалось приблизить рот к самому уху отца Бруно Аббемона и прошептать его имя. Он удивленно взглянул на меня. Я приложил палец к губам и потом принялся рассказывать ему о нашем плане. Аббемон сел на своей койке, откинул назад голову и захохотал. От страха я застыл на месте. Тотчас же все остальные в крошечной камере проснулись, и поднялись вопросы, проклятия, сердитый, предупреждающий шопот. Аббемон указал на меня.

— Этот малыш, — сказал он, — он собирается уйти от нас и так добр, что приглашает меня. Понимаете вы, дураки? Один храбрый малыш собирается бежать!

Мгновение, в камере было полное молчание. Потом кто-то засмеялся, кто-то заворчал, выругался. Потом все снова улеглись. Вы понимаете, мосье? Они ему не поверили.

Аббемон продолжал говорить, не понижая голоса:

— Скажи мне, малыш, когда ты собираешься пуститься в путь и кого еще удостоил приглашения?

— Довольно насмешек, Аббемон.

Но Аббемон был уже со мной. Он толкнул меня и сказал!

— Говори же…

Когда я все сказал, он кивнул и повернулся на другой бок, чтобы спать.

Вы, конечно, поняли, мосье, что Аббемон нарочно говорил громко. Ни один шпион не соблазнился бы доносом, когда о побеге говорят вслух.

На следующую ночь нас наказали светом.

— Светом? — спросил я.

Лебрен нетерпеливо кивнул.

— Да, да. Это было вызвано смехом Аббемона. Это одно из своеобразных наказаний в Кайенне. На крючок посреди потолка на всю ночь вешается яркий фонарь. Это и все. Но в тюрьме, находящейся в сырой местности, на этой широте, вы можете себе представить, что это значит. Москиты, мухи, мушки слетаются на свет и положительно кишат в воздухе. После каждого такого наказания человека два всегда сваливаются в лихорадке. В колонии, мосье, это наказание называют «сухой гильотиной».

Но я продолжаю. Мы окончательно разработали наш план. В определенный вечер Галлай взялся подделать имя смотрителя на ордере, но которому нас пятерых должны отправить на работы. Этот ордер будет передан жирному французу-стражнику, который возьмет нас из камеры и выведет за город. Там он получит плату и вернется в тюрьму с рассказом о своей борьбе с нами и с поддельным пропуском, который послужит ему защитой. Он ничем не рисковал. Тюремное начальство не имеет ничего претив, когда остается меньше ртов.

4.

Наконец настал день побега. Вечером мы услышали в корридоре шаги. Стражник в хаки остановился у нашей решетчатой двери. Он повозился с ключами и среди испуганной тишины прочел наши имена: Лебрен, Бриер, Аббемон.

— Поименованные, — сказал он сухим голосом, — откомандированы на речные работы. Идите, свиньи.

Мы вышли, и дверь нашей клетки захлопнулась за нашей спиной. В темноте мы не разглядели, что со стражником были Аккарон и Галлай.

Стражник вывел нас за ворота тюрьмы. Мы маршировали по главной улице. Негры сидели в дверях своих лачуг и разговаривали при колеблющемся свете свечей. Вот конец поселения. Силуеты пальм на освещенном луной небе и легкое сухое шуршание банановых листьев. Впереди выростала густая тень джунглей. Дорога перешла в тропу. Стражник вдруг остановился.

— Довольно, — шепнул он, — платите деньги и уходите кончать самоубийством.

Галлай принялся отсчитывать условленную сумму, пятьсот франков, но стражник протянул руку.

— Я возьму все. Вам не понадобятся там деньги.

Бесполезно было протестовать. Галлай отдал ему все, что у него было.

Стражник кивнул и пошел назад дорогой, которой мы пришли… Мы были свободны.

5.

— Идемте, — шепнул Аккарон, — эта тропинка ведет к югу вдоль по берегу реки Идите тихо и быстро. И прислушивайтесь. Эта свинья может еще послать их вслед за нами.

И он нырнул во мрак.

По временам лунный луч в просвете веток серебрил лужу на нашем пути. Я шел за Аккароном. Его спина была согнута, глаза сверкали, когда он оборачивался ко мне.

Мы шли всю ночь. Никто не говорил. На заре вожаками стали Бриер и Аббемон. На просеке, где когда-то был лесозаготовочный лагерь, мы нашли широко разросшиеся дикие смоковницы. По приказу Аккарона каждый из нас сорвал по чудовищному кучку, чтобы нести с собой в качестве пищи. Для таких ослабевших людей, как мы, эта тяжесть была почти непосильна. Я пошатываясь шел за Бриером, ловил ветки, чтобы они не хлестали меня но лицу, и падал в лужи. Ноги и руки слабели с каждой минутой. К полудню я споткнулся о корень и уже не мог встать. Но упал я под бавольником и мои спутники приветствовали это. Бриер бросился на землю. За ним последовали и другие. Я заметил, что у Аккарона не было больше его груза, этих драгоценных смокв. Но никто не спросил его.

Вы знаете, как растет бавольник, как воздушные корни тянутся вниз из ствола, образуя комнатки без крыши? Случайно мы в этот день нашли единственный кров для человека во всем лесу. После полудня мы ели наши смоквы. Вам и даже мне теперь это кажется отвратительной сырой пищей, но для нас, голодавших годы, это было достаточно хорошо.

Мы спали весь этот день до глубокой ночи, а сырость, молчание и мрак джунглей с уходом солнца превратились в холодный туман. Я проснулся около поллночи, весь дрожа в приступе лихорадки. Кругом раздавались неумолчные ночные голоса джунглей. Я слышал невдалеке злобное хрюканье кабана, ноздри которого чуяли наш незнакомый ему запах. Из-за многих миль к нам слабо но безпрерывно доносилось таинственное «дум-дум-дум» там-тама, выбиваемое «колдуном» дикарей.

Я не спал всю эту долгую ночь. Когда она, наконец, кончилась, мы снова двинулись в путь. Этот день, ночь и следующий день были повторением первого. Потом мы вышли на берег реки, бесшумно катившей свои могучие воды. За рекой, молчаливая и неприступная, была свободная колония Суринам. Мы смотрели с ужасным биением сердца… Теперь нашей задачей было переправиться через реку.

В этом месте река была в добрые полмили шириной. Период дождей только что кончился и то, что в обычное время было быстрой рекой, теперь стало бешеной водной лавиной. Огромное дерево, вырванное с корнем, неслось по течению. Маленькая красная обезьянка судорожно ухватилась за его ветви.

Аккарон забыл, что к концу долгого периода дождей река опаснее всего.

У нас не было не только топоров, но даже ножей, чтобы срезать дерево для плота. За несколько дней до побега был очередной обыск, и у нас отняли все те жалкие инструменты, которые нам удалось собрать.

Если вы когда-нибудь плыли в лодке по реке в этой стране, мосье, вы видели высокий тростник, окаймляющий ее с обеих сторон. Он такой толстый, как рука человека, и очень высокий. Он должен был стать нашим судном в опасном путешествии через реку.

Запасенные нами смоквы скоро вышли. Мы теперь немного утолили голод несколькими кокосовыми орехами.

Бриер первый напомнил нам, что надо работать. Он молча пробрался к реке по высокой траве. Мы услышали плеск, тяжелое дыхание и треск камышей. Аббемон, Галлай и я пошли на помощь Бриеру.

Он почти по пояс стоял в мелкой воде Это звучит, как парадокс, но я точен. Вод, среди высоких стеблей была не больше, чем в ярд глубиной, но дно было илистое к ноги все глубже и глубже уходили в этот ил.

Работа была мучительная. Дно было мягкое, но корни крепко цеплялись за него. Нужны были соединенные силы мои и Аббемона, чтобы вырвать один стебель. Аббемон громко пел какие-то странные песни и уверял, что это латинские гимны.

Я уже говорил, что Аббемон был священник. Он был священником в маленьком, но богатом приходе на окраине Тулузы. Но его обязанности и обеты никогда не лежали на нем тяжелым бременем. Он был сослан в Кайенну за то, что растопил и продал золотую чашу из церкви. Ему, по-видимому, нужно было оплатить расходы на тех прелестных женщин, которых он принимал по ночам в своей церкви. В Гвиану он приплыл в трюме, как обыкновенный преступник, но сам он не считал, что совершил позорное преступление.

До сумерек мы навалили целую гору тростника на площадку, которую очистили для нас Аккарон и Галлай. В эту ночь тростники были для нас приятным ложем, хотя и были мокры и покрыты тиной. Но мы спали на них крепко, без снов, как спят измученные люди. На следующий день мы продолжали работу, и гора наша так выросла, что можно было начинать постройку плота.

И мы начали. Это было время напряженной работы. В реке мы ловили руками каких-то скользких рыб и поедали их живыми. Воодушевление наше не падало. Мы были счастливы. В первый раз за много лет в работе нашей была цель, и цель эта была исполнением наших страстных мечтаний о свободе.

Вязать плот оказалось труднее, чем мы думали. Нашим планом было накладывать один на другой ряды сплетенных камышей, пока плот не станет достаточно толст, чтобы сдержать нас. Но лианы, которые мы употребляли, как веревки, постоянно обрывались, а камыш, высыхая, коробился и принимал невозможные формы. Но мы все же кончили наш плот. Это была какая-то ужасная, бесформенная вещь дикого вида. Но и мы тоже, с окровавленными лохмотьями одежды, с худыми, обросшими лицами, были похожи на каких-то страшных призраков.

6.

Общими силами мы кое-как спустили на воду наше сооружение. И в душный полдень знойного дня мы увидели, как наш плот торжествующе поплыл по лону реки. Аккарон первый залез на него. С замиранием сердца видели мы, что даже под его легким весом плот значительно погрузился. Потом мы все один за другим забрались на плот.

Мосье, чувствовали ли вы когда-нибудь, что сердце разбивается в вашей груди? Когда мы все очутились на нашем плоту, он опустился под поверхность воды. Мы лежали на плоту, и река лизала наши губы. Казалось, мы потерпели неудачу.

Но ободрил нас Галлай. Он указал нам на то, что хотя наша тяжесть и опустила плот, он все же не на дне, и глубже, чем сейчас, не опускается. Он предложил двигаться и сказал, что ничего не имеет против того, чтобы немножко помокнуть.

Мы приветствовали эти слова. Мы все слишком привыкли к ударам надежды, которая умирает.

Бриер и Аббемон сделали длинные весла из коры, оторванной от ствола пальмы. Работая одной рукой этими веслами, другой, цепляясь за тонущий плот, они вывели нас на середину реки. Потом течение подхватило нас, покружило на месте и понесло.

Я часто думаю, какими нас должны были видеть красные глаза черного ястреба, заметившего нас в этот день и преследовавшего нас по воздуху. Над водой поднимались только наши головы и порой чьи-нибудь плечи. Каждый водоворот погружал нас глубоко в воду и мы снова появлялись на поверхности полупотонувшие, громко крича от страха и от боли, которую причиняла нашим легким вода. Волосы наши были длинны и спутаны. Вода прилизывала их на наших лбах, и мы были похожи на крыс. Глаза наши налились кровью и открытый рот издавал стоны. Ястреб, вероятно, удивлялся, как могут быть такими шумными мертвые люди. Он не покидал нас впродолжение всего этого ужасного дня.

_{Над водой поднимались только наши головы и порою чьи-нибудь плечи..}

Течение реки Мэровин, как вы знаете, если видели эту реку в полноводье, с быстротой стрелы извивается по самой середине русла. Все наши усилия направить плот к противоположному берегу были напрасны. Нас несло вниз с быстротой водопада Каждая минута приближала нас к населенным местам нижней части реки и к новой неволе. Мы ни на дюйм не могли приблизиться к голландскому берегу.

Вспомните, дорогой мой, все то, через что мы прошли. И, вот, незадолго до захода солнца, после пяти часов ужасного путешествия, мы могли разглядеть стены тюрьмы, из которой бежали. Нас принесло к самым воротам. Мы видели лодки вдоль набережной. Нам казалось, что каждая из них направляется к нам, чтобы захватить нас. Потом встречное течение водоворота повернуло нас к Суринамскому берегу. Мы брыкались и били воду руками. В вонючей грязи топей приближался слева суринамский берег — драгоценный берег безопасности! Мы пристали к нему, наконец. Я рассказываю вам, мосье, но слова не могут выразить волнений этого дня. Нам удалось добраться до камышей. Мы укрылись там, и сон истощения сковал нас.

7.

Повидимому, судьба еще несовсем отвернулась от нас. Наш сумасшедший плот прибило к безопасному берегу. Нас теперь могли даже увидеть из тюрьмы, но мы были свободны.

Всю эту ночь и следующий день мы спали, как мертвые, скрытые остроконечными травами болота. Но муки голода заставили нас тронуться в путь. Пищей нашей стали маленькие красноватые крабы, выползавшие из отверстий в мягкой тине берега. Мы подстерегали крабов, бросались на них и разламывали панцырь. Крошечный кусочек мяса был скользкий и горький. Нам пришлось охотиться за ними весь день, чтобы наловить их достаточно и утолить голод.

Мы отлично знали, что нам не нужно медлить в пути, как бы мы ни устали. Борьба за существование в джунглях слишком тяжела, чтобы человек долгое время мог выдержать ее… От того места, на котором мы находились, до первой голландской населенной колонии на реке Коттика, расстояние, — которое сытый мужчина но прямой дороге мог бы пройти в тридцать часов Мы это знали. Но мы знали также и то, что туда нет дороги, что нужно итти через большую, необитаемую область болот и джунглей, которые в это время года были залиты черной зловонной дождевой водой.

Место же, к которому мы пристали, находилось среди бесконечных зарослей манговых деревьев.

Вы видели манговые леса, мосье? Они окаймляют морской берег и повсюду окружают болотистые местности. Их искривленные стволы поднимаются футов на десять над высокой водой и корни извиваются, стараясь прочнее удержаться в грязи дна. Эта грязь гак ноздревата, что похожа на движущийся песок. Почти невозможно срубить манговое дерево топором. Они гнутся и хлещут, как разозленные змеи. Мы же должны были пробираться через эти заросли с голыми руками. Мы были, как в осаде.

Видели вы когда-нибудь в ночном кошмаре, мой друг, что вы очутились на дне сырого колодца? Пытались ли вы ухватиться окровавленными пальцами за что-нибудь. чтобы выбраться из этого ужаса— и ощупывали только скользкий холод отвесных стен? Тогда вы, быть может, поймете. Нам оставалось только бродить наугад по воде среди корней, находить точку опоры для рук и подниматься на них, как обезьяны. Палящее солнце в соединении с влажным воздухом вызывало такую испарину, что от нас шел пар. Корни были скользки. Мы старались осторожно ступать с корня на корень, но постоянно соскальзывали в жирную грязь.

Эту ночь мы провели без сна, охватив руками стволы. Потом снова начался кошмар.

Такое испытание определяет человеческий характер. Аббемон и Бриер, шедшие впереди, цеплялись за деревья и постоянно протягивали нам руку помощи. Даже Галлай помогал, где мог. Юрист Аккарон все время просил помощи у шедших впереди и сам не помогал никому. Он привык, что ему всю жизнь служили другие. Теперь его возмущала его слабость, которая заставляла его протягивать руку за помощью, ненавидел нас, когда мы помогали ему…

Эту ночь мы устроили нечто вроде лагеря на полоске сухой земли. Но спать нам не пришлось. Заключенные в Сен-Лоране воображают, что привыкли к москитам! Но мы и понятия о них не имели до сих пор! Тут, в этих молчаливых болотах, мосье, их были такие тучи, я выражаюсь буквально, — что они затемняли воздух и закрывали самую луну. Мы же были в это время совершенно обнажены и беззащитны, пока один из нас спал, другой размахивал над ним пучком травы, хоть немного спасая спящего и себя.

8.

Мы знали, что голландские колонии находились к западу и к северу. Нашим единственным путеводителем было солнце, восходившее на востоке и заходившее на западе. Идти дальше по болотам мы были не в состоянии. Нам было необходимо углубиться в лес, хотя он был и в стороне от прямого пути. Мы видели его впереди на более высокой части местности. Он стоял зеленый, первобытный, тихий.

Говорю вам, мосье, что мы видели этот лес. Он был не дальше, чем в двух милях. Но мы дошли до пего только на четвертый день вечером. Нам приходилось искать себе пищу крабов, моллюсков, корни, даже листья. Кроме того, мы смертельно устали и постоянно должны были отдыхать.

Вы видели болота в этой стране? Не болота манговых лесов. Тут было недостаточно мокро для этих болот. Тут у местности спокойный и отрадный вид. Кучки земли прижались плотно одна к другой. Остроконечная, бледная трава тихо колышется на ветру. Но поставьте ногу на такую равнину и вы увидите, что это чортова ловушка. Кучки земли, поросшие травой, кажутся крепкими. Вы думаете, что легко можно перескакивать с одной на другую, как прыгали в детстве но камням. Но попробуйте только! Мгновение ваша нога стоит твердо, потом кучка, точно живая, подбрасывает вас, и вы погружаетесь в черную грязь рядом. Эта грязь непохожа ни на что в мире. Когда вы пытаетесь вытащить ногу болотная грязь охватывает ее и тянет книзу. Но нам все же удавалось продвигаться понемножку каждый день.

Это было безмолвное время. Мы не разговаривали. Мы чувствовали себя людьми, борющимися с врагом, который непременно победит нас, если мы будем растрачивать в разговоре драгоценное дыхание.

Лебрен повернулся ко мне.

— Вот почему я зажег сегодня вечером фонарь, мосье. Там, в болотах, мне стало казаться, что вся природа кругом — живое существо, которое всякими хитростями старается уничтожить всех людей, дерзающих нарушить ее молчание и победить ее извечное могущество. Джунгли могут казаться людям великолепием жизненности. Не говорю вам, что это не так. Джунгли — сама смерть! Почему вот те деревья втрое выше и толще деревьев Франции?

Это потому, что они убивают и всегда убивают!

Я видел вон в том лесу чудовищный ствол дерева, который не могли бы сдвинуть с места сто лошадей.

Мы ползли на животах по болоту, цепляясь руками, отпихиваясь ногами, как раненые лягушки. Мы были облеплены грязью. Но мы все же перебрались через болото. Наконец, мы стояли перед высокими, закрытыми вратами джунглей. На жизнь или на смерть, но мы должны были войти в них!

9.

В лесу нас ждало новое затруднение. Мы редко могли видеть солнце. Трудно держаться какого-нибудь направления среди диких зарослей, где нельзя пройти больше двух шагов по прямой линии. Кажется, что стоишь в тихой, таинственной пещере в недрах земли, и напрасно смотришь наверх, чтобы разглядеть хоть кусочек неба.

Мы окончательно сбились с пути. Непонятно, как мы не погибли с голоду. Еда стала страстью, отчаянным, все подавляющим желанием. Мы ели листья и корни, как свинья. Животы наши распухали от этой пищи» но мы никак не могли утолить голода.

Каждую ночь мы старались найти бавольник, чтобы укрыться в его спускающихся сверху корнях. Днем джунгли пустынны, но ночью оживают все звери и змеи, все голоса и ужасы.

Раз ночью Галлай протянул руку и коснулся змеи. Он потом всю ночь просидел скорчившись и плача от страха Галлай был теперь похож на скелет. Казалось, он не шел, а плыл по воздуху, как привидение.

Аббемон тоже похудел, но мускулы под одряхлевшей кожей все еще были стальные. Галлай и он очень подружились за последнее время. Я часто заставал Аббемона, когда он отдавал Галлаю пойманную им рыбу или крысу. Он говорил тогда, что ему повезло, и он нашел пищи для двоих, но я знал, что он лжет.

Бриер тоже не потерял ни своей силы, ни спокойствия. Обычно он пробивал нам дорогу в джунглях.

Нашей главной пищей теперь были маленькие крысы с карими глазами и неуклюжим волосатым тельцем. Но они были сообразительны, как дьяволы. Нам иной раз приходилось часами лежать у их норок, пока они решались выйти…

Раз как-то Бриер наскочил на змею. Он шел впереди, откинул в сторону ветку и споткнулся о лиану. Он увидел опасность слишком поздно. Его голова, плечи и руки просунулись прямо в петлю, которую образовал боа-коастриктор, висевший фистонами на дереве. Змея, повидимому, спала, но на грубое прикосновение сейчас же инстинктивно ответила. Точно связка веревок обвили змеиные кольца тело Бриера. Дыхание Бриера напоминало звук пилы, пилящей дерево. Но руки его были свободны, и он схватил животное за горло.

Аббемон и я бросились вперед. Священник рвал змеиные кольца, я же боролся с хвостом змеи. Минуты четыре мы молча боролись.

_{Точно связка веревок обвили змеиные кольца тело Бриера… Минуты четыре мы молча боролись..}

Потом могучие кольца ослабели, соскользнули вниз, и Бриер выступил из них освобожденный.

В этот вечер, в первый раз за все время нашего знакомства, Бриер разговаривал и смеялся. Он! давал нам ощупывать мускулы на своих руках. Он гордился этими руками, которые убили его малютку, — убили потому, что он любил его, — руками, которые помогали слабому Галлаю продираться через заросли джунглей.

10.

— Леса Суринама, — продолжал Лебрен. — прерываются по временам открытыми пространствами, которые называют саваннами. В лесу земля черная, в саваннах же— белая, сухая, кристаллическая и почти лишенная всякой растительности. В джунглях достаточно жарко, но на этих пустынных равнинах, где между вашей обнаженной головой и палящим солнцем нет ничего, мозг колеблется на грани безумия от безжалостного белого света, отражаемого песком саванны. В этих саваннах живут индейцы карибо.

Мы только три раза натыкались на их деревни. Индейцы видели нас издали, понимали, что мы — бежавшие из Кайенны преступники, и скрывались вместе со всем своим имуществом. Когда мы входили в деревню, она была совершенно пуста. Мы напрасно искали чего-нибудь съестного в их хижинах и разочарованно продолжали наш бесконечный путь.

К этому времени мы как-го перестали торопиться и полубессознательно мирились с джунглями. Все, кроме Аккарона. Понемногу, он стал отдаляться от нас. Он был умный человек, умел составлять и задумывать планы. Но это было не нужно в джунглях. Там требовались сила и терпение. Но он не сдавался и продолжал разыгрывать былого юриста. Вместо того, чтобы охотиться, он предпочитал покупать у нас пищу, покупать на обещания, которые выполнит в Париже. Мы только смеялись. Потом он стал воровать у нас пищу.

Однажды он сделал опасную ошибку. Аббемон поймал водяную крысу, и Аккарон, смелый от голода, выхватил ее у него и убежал. Аббемон догнал его одним прыжком. Мы видели, как он схватил юриста за горло, швырнул его, как мешок, в воду и стал держать под водой. Мы все молчали. Галлан дрожал и прикрывал глаза длинными, тонкими пальцами. На поверхность поднялся и лопнул большой пузырь. В черной воде умирал маленький умный мошенник.

Аббемон засмеялся. Он встал на ноги, но не выпускал горда Аккарона. Тот все еще боролся, но уже слабее, когда Аббемон вытащил его на берег и бросил на высокую траву.

Аббемон ни разу не обернулся належавшего на траве юриста, выплевывавшего из легких воду. В этот день мы не разговаривали с Аккароном. Но я никогда не видал человека, лицо которого выражало бы такую смесь страха и ненависти.

На следующее утро, когда мы выползли из наших отдельных комнаток между висячими корнями дерева, Аккарона не оказалось среди нас. Мы видели по следам, что он ушел тем путем, которым мы пришли. Мы никогда больше не видели его.

11.

Теперь нас было четверо. Мы не имели понятия, где мы находимся. Но мы уже шли несколько месяцев, и начался сезон дождей. Не проходило дня безбурного ливня, от которого не было спасения в лесу. Дожди эти несли с собой новую опасность. Тигры, как называют здесь пятнистых ягуаров, стали неосторожны. В дождь мелкие звери редко выходят из нор, и хищникам приходится плохо. Мы часто слышали невдалеке лай ягуаров, которые теперь уже не боялись нашего запаха. Голод превращает в героя даже гвианского тигра. По ночам нам приходилось не спать и отпугивать их криками.

Мы сидели прижавшись друг к другу, дрожали под дождем и криками отгоняли хищников. С наших длинных волос стекала вода, а лианы и листья, которыми мы обвязывали себя, чтобы хоть как-нибудь защитить обнаженное тело, делали нас похожими на лесных демонов.

Наступила ночь, когда мы не могли уже бороться со сном. Дождь лил, как из чудовищного решета, но мы скорчились и храпели.

Я проснулся далеко за полночь. Дождь перестал и светила луна. При ее свете я увидел то, что разбудило меня. Спиной ко мне стоял Бриер, а футах в десяти присел пятнистый ягуар. Глаза его сверкали внутренним огнем. Бриер держал в руке палку. И человек, и зверь притаились. Я разбудил остальных толчком локтя.

_{…человек, и зверь притаились.}　

Мы не знали, что нам делать. Никто из нас не произнес ни звука. Потом Бриер сделал шаг вперед и поднял могучую руку с палкой. Это было сигналом. Зверь сделал прыжок. Бриер ударил палкой. Мы с ужасом услышали, как палка разбилась вдребезги. Удар приостановил скачок зверя, но он снова прыгнул с рычанием ярости. Бриер встретил его своими руками, которые задушили змею. Оба покатились на землю.

Это казалось нам вечностью. На самом же деле мы, должно быть, скоро увидели, как понемногу стало затихать окровавленное тело Бриера. Руки его разжались. Тигр с рычанием зарылся мордой в его горло, и только тогда мы, трое ошалевших дураков, пришли в себя. Мы бросились вперед с криком ярости. Зверь обернулся к нам. С морды его капала темная кровь. Потом он прыгнул во мрак и скрылся.

Больше ничего уже нельзя было сделать. До рассвета мы, как собаки, сидели на корточках возле тела нашего друга. Утром мы выкопали больными пальцами яму в сырой черной земле и нежно уложили в нее Бриера. Потом покрыли тело землей. Победа тигра была полной. Он истерзал Бриера до неузнаваемости. Уцелели только его руки. Мы сложили их у него на груди. Они все еще были сжаты, как тогда, когда он задушил змею и когда — так поздно! — узнал, что такое гордость

12.

Теперь нас было трое.

Тянулись недели, и в жизни нашей произошла перемена, которую трудно описать. Прежде каждый заботился только о себе, мы не знали чувства товарищества. Теперь Аббемон искал пищу, пока я и Галлай отдыхали. Или я сторожил всю ночь спящих Аббемона и Галлая. Каждый из нас работал теперь на двух остальных и был уверен, что и они позаботятся о нем.

Однажды нам встретилась узкая речка, и мы пошли по ее течению. Мы знали немножко топографию местности, знали, что страна постепенно переходит от низких равнин побережья к высоким горам внутри материка. Ясно было, что река течет к морю или впадает в реку, текущую в море. Поселения же в голландской Гвиане расположены главным образом у моря.

Это была самая легкая часть всего пройденного пути. Местами река была такая мелкая, что мы шли посредине ее.

Временами крокодилы, нежившиеся на отмелях в лучах солнца, прятались при нашем приближении. Может быть, мы шли так недели две. Не могу точно сказать. Но тут судьба проделала с нами последнюю скверную штуку.

Мы добрались до широкого и глубокого места, которое нам пришлось обходить по берегу среди тростника и кустарников. Почва тут была скользкая. Мы услышали, как Галлай поскользнулся и упал в реку. Сначала он засмеялся, потом смех его перешел в крик. Мы обернулись и увидели, что огромная змея обвилась вокруг ею тела. Она, вероятно, лежала на половину в воде, и когда Галлай упал на нее, обвилась вокруг него кольцом.

_{Огромная змея обвилась вокруг его тела…}

К счастью, мы не замешкались. Аббемон и я сразу же легли на живот и началась наша борьба со змеей. Мы рвали и били ее, то падали в воду, то выбирались на грязь берега. Мы кричали и ругались, как пьяные. И мы выиграли бой!

Змея скользнула в темную глубину, а Галлай остался у нас в руках. Но он не мог успокоиться. Он бился в наших руках, как испуганное животное. Мы положили его под деревом и всю ночь успокаивали его. Под утро он, наконец, заснул от усталости.

Не знаю, сколько дней мы ухаживали здесь за нашим другом. Мы давно уже заметили, что по ночам у Галлая лихорадка, но теперь страх ослабил противодействие организма, и лихорадке было раздолье! Кожа Галлая была такая сухая и горячая, что жгла наши пальцы. Он так дрожал от холода, что мы с Аббемоном ложились на него, чтобы согреть его нашими телами. Он был так слаб, что не мог шевелить губами.

Мы с Аббемоном устроились настоящим лагерем. Это был наш первый лагерь за все время. Мы втыкали в землю палки, укрепляли их камнями и заплетали лианами. Мы сделали такую крышу над Галлаем, что дождь не пробивал ее. Наконец, мы разложили костер. Мы целый день искали сухое дерево и добивались искорки. Но мы добились и стали все время поддерживать огонь и жарили на нем мясо. Два раза Аббемон приносил полные рыбы сети из лиан. Мы были счастливы, потому что Галлай понемножку поправлялся. Он начал ходить, разговаривать, даже помогал нам. За время его болезни Аббемон сплел нам странные рубахи из пальмовой коры.

Мы не хотели продолжать наш путь по реке. Мы боялись, что вид ее снова разволнует Галлая. Мы старались только держаться того же направления, по которому текла река. По ночам, когда Галлай спал, мы с Аббемоном пытались проверить в темноте это направление. Но продвигались мы трагически медленно. Галлай едва мог двигаться.

13.

К концу недели мы поднялись на гору, резко возвышавшуюся над местностью. Эту ночь мы спали в чистом, свежем воздухе. Утром я залез на высокое дерево и передо мной открылся широкий вид. Глаза мои разглядели белое пятнышко, сверкавшее на солнце. Не было сомнения, что это дом. За домом я увидел извивающую черную полосу. Это была не река, это были рельсы железнодорожного пути.

Мы с Аббемоном танцевали и кричали от восторга. Уверяю вас, что это было незабываемое мгновение. Наконец-то мы знали, где мы находимся. Там, где железнодорожный путь, там — белые люди, пища, кров!

Мы спешили итти вперед. От истерической радости на глазах наших выступали слезы. Все страдания были забыты.

Но Галлай отрезвил нас.

— Друзья мои, — сказал он. — послушайте меня и не перебивайте. Я плохо спал прошлую ночь. Мне было очень холодно. Поэтому сегодня я очень устал и хочу хорошенько уснуть. У меня опять лихорадка и она истощает меня. Я хочу проститься с вами. пожалуйста. Мои сонеты в сохранности у вас, Пьер? Ну, тогда все хорошо. Прощайте, друзья мои.

Не успели мы к нему подбежать, как колени его согнулись, голова склонилась вперед и он упал на наши руки.

Одно ужасное мгновение мы думали, что он мертв. Но сердце все еще билось в его исхудалой груди. Кожа его опаляла огнем. Лихорадка вернулась.

Ни этот, ни следующий день мы не двинулись по направлению к железнодорожному пути. Мы все время проводили возле нашего друга. В сумерки второго дня, когда вечные тени джунглей сгустились и молчание длинного дня медленно перешло в хаос ночных звуков, наш друг умер.

В беспросветном мраке ночи джунглей мы молча вырыли руками яму и закопали его. Мы не хотели, чтобы его тронули звери и муравьи.

В эту ночь не было сна. Аббемон, великан и богохульник, плакал, как женщина. Рыдания вырывались из его огромных легких, как заглушенный кашель.

Когда настал следующий день, все наше одушевление покинуло нас. Тяжелыми ногами направлялись мы в лес, чтобы пробиться к белому домику, который еще так недавно заключал в себе столько восхитительных надежд.

В первый раз за все время вожаком был я. Аббемон плелся за мной, как старик. Я впервые заметил, что он уже не молод. Его длинные волосы, спускавшиеся до плеч, были почти совершенно седы. Посерела и спутанная борода на груди. Углы рта, всегда смеявшегося и готового петь свои любимые латинские песенки, теперь устало опустились. Он был значительно выше меня, но я чувствовал, что от одного моего удара он мог упасть и больше не встать.

Весь этот день он плелся за мной. После полудня я обернулся и сказал что-то Аббемону. Он не ответил мне. Он прислонился спиной к дереву и, казалось, не слышал моих слов. Когда я дотронулся до его руки, он взглянул на меня и сказал:

— Пьер, мне очень жаль, но ты должен итти дальше один. Я пойду назад… туда… на гору, к моему другу.

И с движением, в котором было нечто от былой энергии, он повернулся и побрел назад.

Мгновение я стоял, не находя слов, потом принялся звать его. Но он не остановился. Я сразу же потерял его из виду в густых зарослях джунглей. Но я слышал, как трещали под его ногами ветки. Я побежал за ним. Но дорога назад была не легче той, пройденной, и в эту минуту отчаяния все силы покинули меня. Я спотыкался, упал и громко звал Аббемона. Но он не отвечал, и мгновение спустя замолкли все звуки от его шагов.

Я бродил всю эту ночь, не думая про хищных зверей, окружавших меня со всех сторон. Всю ночь я звал своего друга. Но кругом была только ночь, молчаливые деревья, пустота. Наконец, я лег и уснул. Когда я проснулся, солнце стояло прямо над зелеными ветвями над моей головой и я понял, что никогда уже не найду своего друга.

14.

Трубка Лебрена потухла. Он вяло держал ее в руке и мрачно смотрел на реку, белесо поблескивавшую в наступающем дне. Ночь прошла.

Наконец Лебрен снова выпрямился и поднял голову.

— Больше нечего рассказывать, мосье, вы видите меня тут… После этого я залез на дерево, заметил уже значительно ближе белый дом и темную полосу рельс. Я дошел до дома и добрая чернокожая женщина приютила меня. Она простила мне мою оголенность, мои спутанные и грязные волосы и пожалела мои провалившиеся щеки. Она накормила меня и ухаживала за мной три долгие недели, когда я в бреду лихорадки громко разговаривал по ночам. Он одела меня и помогла мне найти работу… Уже скоро рассвет, дорогой мой. Вы очень терпеливо слушали меня. Может быть, теперь вы будете рады пойти в большой дом и отдохнуть немного, пока остальные встанут к завтраку.

Старик встал и протянул руку. Потом он отвернулся и устремил взгляд на высокую черную стену джунглей. Он долго стоял так, очень тихо, пристально глядя вдаль.

Так я и оставил его…

ЛОЖЬ ЛЮБВИ

Новейший рассказ ФАННИ ХЕРСТ,

почти все романы которой

за последнее время переведены в СССР.

Иллюстрации Клары ПЭК

КАК-ТО раз Целил Риверс прочитала в газете про один опыт в области животной вивисекции, который и жалость в ней вызвал, и приковал ее внимание.

В боку полевого зверька прорезали окно так, что органические процессы несчастного существа видны были глазу зрителя в экспериментальной лаборатории. Целил хотела бы прорезать такое воображаемое окно в душу Говарда Веста, служащего в Чайной Компании «Альфа» и специальностью которого было пробовать чай. Сама Целил была одной из четырех помощниц главного бухгалтера в той же Компании.

Три другие помощницы очень много говорили между собой о Говарде уязвленным тоном женщин, которые чувствуют, что их не замечают. Но, вероятно, сердце каждой из них было пленено Говардом.

Сердце Целии несомненно было пленено.

Она и не думала скрывать это от самой себя.

Внешне же они втечение почти двадцати месяцев встречались по четыре и по пять раз в неделю и обменивались не больше, чем необходимыми словами. Как-то раз он дал ей дорогу, когда входил, а она выходила из двери, и тут произошла одна из забавных сцен между двумя людьми, когда каждый делает движение в ту же самую сторону, что и другой.

Это был маленький танец в сердце друг друга. Говард в первый раз заметил свежесть и миловидность Целии. На щеках ее был нежный румянец, а глаза напоминали горный поток.

Но после этой встречи недели две все оставалось без перемен.

Только Целия, лежа в постели, все думала о нем. Когда она связывала Говарда и его работу в Компании, Говард начинал казаться ей каким-то таинственным.

Для сотен служащих «Альфы» чай был просто — нечто в пакетах, фунтах и в смесях. Говард же, уединенный в своей маленькой комнатке с рядами безносых котелков одинаковой вместимости, с красивыми чайными чашками, с постоянным шумом кипящей воды, казался каким-то гением чайных листьев. В комнате, где он двигался среди котелков, из которых вырывался легкий пар, стоял аромат акации. Цветочный черный чай, тягучий су-чонг и конго открывали ему то, что было когда то лукавой тайной их душистого дыхания.

Когда Целия вносила в свою книгу двадцать один фунт чаю, это было для нее всего только простым товаром.

Когда Говард двигался в горячем дыхании своих смесей, его бледное лицо, казавшееся каким-то закрытым из-за опущенных век, напоминало лицо китайского мандарина в состоянии экстаза. Это происходило потому, что от длинных, свернувшихся листьев формозского чая, который Целия просто вносила в книгу, как «Улонг», для него вместе с паром поднимался тонкий аромат азалии или цветущее видение чайной плантации.

Часами думая о нем в одиночестве своей комнатки в меблированном доме, Целия по своему понимала его. Две его привычки она знала по наблюдениям. В шкапчике, который принадлежал ему пополам с бухгалтером, Говард держал яблоки и книги. И часы завтрака он большею частью проводил, читая и жуя фрукты.

На другую его привычку она наткнулась неожиданно. Рядом с ее меблированным домом был вход в Центральный Парк. Часто, в хорошие вечера, Целия сидела там и смотрела, как один за другими зажигаются окна в домах, высоких, точно Гималайские горы.

Однажды вечером, Целия встретила в парке Говарда. Он вел на коротком, крепком ремне красивую борзую. И без всякой подготовки, так что, когда это случилось. Целия сама была поражена, имя его сорвалось с ее губ.

Это было начало.

Каждый вечер трое, — мужчина, собака и девушка, — встречались у скамьи и гуляли в сумеречный час между семью и восемью.

Эта осень была пряная и ясная. Целин иногда казалось, что полный звезд эфир несет их троих, как хлопья, гонимые ветром. Она так много интересного узнавала во время этих прогулок про Говарда… Что ему дорого одиночество в толпе; что ароматы чая для него — ковры-самолеты, переносящие его из Явы на Формозу, в Цейлон, в Ямайку, на острова Фиджи, в Батум и в Капршун.

Говард был поэт обоняния, Говард был эпикуреец, по небу которого текли ароматные тайны. Его чувство вкуса и чувство обоняния знали о таких красотах Востока, слушая про которые Целия трепетала, как колокольчик. Говард знал про чай, который растет в Бенгале и цвет которого обладает таким свойством, что женщины, собирающие его, рожают через четыре месяца после зачатия. Был известный сорт «Дарджилинга» таинственный, вкрадчивый и с трудом получаемый, две чашки которого омывали глаза для ясновидения И все это говорилось Целии, для которой чай был прежде просто товаром.

В жизни Говарда до сих пор была только его одинокая любовь к собаке. Теперь новая страсть к Целии Риверс захватила его и прочно овладела им.

В тридцатый вечер, который проводили вместе девушка, мужчина и собака, Говард и Целил обвенчались в маленькой церковке, которую так и называли «Маленькая церковка за углом».

Если знать человека, как книгу, это — знать таинственные уголки его сердца, скрытые мечты, трепет желаний, то Целил именно так знала Говарда.

Она понимала, что запирать Говарда в таких городских комнатках, какие были ему по карману, это то же самое, что запирать его душу. Они нашли себе домик за городом и наняли его за десять долларов в месяц. Отсюда до Нью-Йорка был час и четыре минуты езды и уединенность их нового жилища восхищала их. До ближайшего соседа, огородника, была добрая миля.

Когда они приехали из города всего-навсего с шестью вещами для обстановки, с собакой Пеко^[2] и с двумя чемоданами и с корзиной посуды, фруктовый сад, окружавший их домик, был осыпан легким покровом снега.

Эта зима промчалась для них до весны с быстротой серебряной стрелы. А весна окутала весь сад цветом яблонь и персиковых деревьев.

Достаточно было только взглянуть на лицо Говарда, когда он просыпался утром в комнате, в окно которой заглядывала яблоня, чтобы понять, как права была Целия в своем убеждении, что глубочайшее удовлетворение для него — в окружающей его красоте.

Красота! Целия сама штукатурила стены, Говард сам оклеил их нежными, старомодными обоями в стиле Ватто, которые он нашел в маленькой лавченке. Целия сама сколотила конуру для Пеко, а Говард покрасил ее в лиловый цвет.

Была весна и в самом домике и за его стенами.

Когда Целия сказала, что у них родится ребенок, она подумала, что до сих пор она еще совсем не знала своего мужа. Он сам шнуровал ей ботинки, на руках носил ее вверх и вниз но крутой лесенке их дома и раз как-то она застала его за мытьем кухонной посуды, потому что после обеда она показалась ему бледной и усталой.

Однажды вечером, вернувшись из города, Говард сказал Целии: — Меня хотят послать от фирмы в долину Брамапутры, в Дарджилинг, в долину Сурмы, в Мадрас и в Бирму. Я никогда и не мечтал, что мне могут дать такое поручение. Если бы я не был таким тщеславным ослом, я бы и не сказал тебе об этом. У меня просто мелочное желание поднять себя в твоих глазах.

— Точно можно подняться выше, чем ты уже стоишь для меня!

— Я, кажется, говорил тебе про Дарджилинг. Рассказывают, что плантации там так благоухают, что человек пьянеет от аромата. Видишь ли, фирма вот как смотрит на это дело. Публике начинает надоедать все только одна горечь, да чернота чая. В ста двенадцати ложках, составляющих фунт Дарджилингского чая, больше аромата белой акации, чем в… любимая, ты не слушаешь?!

Целия не слушала. Она прощалась в своем сердце с Говардом.

— Говард, — сказала она, — я хочу, чтобы ты привез мне из Бирмы большой веер из перламутра и сандалового дерева.

Мы когда-нибудь поедем с тобой вместе, — сказал он, и в глазах его была тоска подавленного желания. — Я не могу оставить тебя в такое время. Это было бы ужасно.

— Если ты поедешь, Говард, — сказала она, — я рожу нашего ребенка с радостным сознанием, что отец его вернется обогащенный и умом, и духом. Да и деньгами тоже.

— Я хочу, чтобы ты ехал, — сказала она, но то, что она скрыла за баррикадой этих слов было: — я хочу, чтобы ты ехал, потому что это единственный способ удержать тебя возле меня.

Но прошло не мало дней, пока он окончательно сдался. Ведь, в конце концов, их ближайший сосед был от них в доброй миле. На это Целия ответила, что и доктор, и больница готовы для ее родов в Нью-Йорке, и она заранее отправится туда. А потом? Потом! Но какой городской житель может чувствовать себя в такой безопасности, как чувствует она себя с Пеко. Какой вор или чужой человек мог пробраться к ней мимо Пеко? После этого неоспоримого аргумента Говард, наконец, уступил уговорам.

Брамапутра, Мадрас, Бирма. Обезьяны и павлины из слоновой кости… Веера из сандалового дерева и перламутра… Караваны с чаем на улицах Калькутты… Дикие чайные деревья в цвету… Розовые чайные цветы в Ассаме… Ассам, залитый лунным светом…

Говард узнал, что мир — огромные соты, полные красоты, и что он до сих пор никогда не выходил из своей ячейки. Он слышал нежное щебетание цейлонских женщин при сборе чая, учился в беседах с чайными торговцами из азиатской Турции, Кашмира и Персии.

Когда Целия получала его письма с рассказами про удивительные красоты, рассказами, переплетавшимися с его тоской по дому, по Целии, по ребенку, сердце ее наполнялось страхом и ужасом. Иногда, когда письма приходили в то время, когда она сидела возле кроватки ребенка, она медлила читать их. Из страха перед этой самой жуткой тоской, из страха перед его желанием скорее вернуться домой. А еще шесть месяцев назад письма его были для нее неизъяснимо сладостны, как розовые чанные цветы, о которых он писал ей.

Говард хотел все знать про свою дочь. Он просил прислать прядь ее волос. Он хотел знать точный цвет ее глаз, ее вес и размер ее.

Бедная Целия! Еще прядь волос она могла послать и про цвет глаз могла написать. Но вес ребенка смутил бы Говарда. Девочка родилась шести фунтов, быстро росла, но не крепла. Сестра милосердия в больнице осторожно выразилась, что ребенок не совсем удачно прошел через испытание появления на свет. Это было совершенно непригодное к жизни существо, измятый цветок.

У Целии не хватало решимости написать Говарду правду.

Правда может подождать! И Целия прибегла к хитрости. Как ни терзал вид идиотичной дочери сердце Целии, во время сна ребенок казался ей таким, каким должен бы быть ребенок Говарда. Целия садилась тогда у кроватки дочери и описывала ее Говарду. «Нежная невинность. Дыхание цветка. Гиацинт».

Б ответ на это последнее письмо Говард телеграфировал: «Получил дорогое письмо. Назови ее Гиацинтой».

Два часа Целия сидела с этой телеграммой возле спящей девочки, боясь шевельнуться, чтобы не поддасться ужасному припадку смеха.

Назвать ее Гиацинтой!

Потом, однажды утром, Целия получила известие, что Говард выезжает из Бомбея домой.

На Целию напал такой ужас, что она заметалась по комнате, без всякого смысла, машинально, хватая разные вещи и снова ставя их на место.

К ужасу еще прибавилось раскаяние. Щадя Говарда, она наносила ему еще худший удар.

Ребенок, с которым Целия знакомила Говарда в письмах, был прелестный и нормальный, каким Гиацинта казалась во сне. Дитя с серыми глазами, каштановыми волосами и пухлыми ручками.

В действительности, эти ручки были постоянным ужасом Целии. Пальчики были такие длинные и такие цепкие. Ничто: ни ваза, ни игрушка, никогда не могли спастись от них.

Но дни бежали не только на суше, но и на морях, и пароход вез домой поэта, написавшего свой первый цикл поэм под обаянием пронизанного луной чайного сада в Сефингури. Он посвятил его своей дочери Гиацинте.

За день до возвращения путешественника, отсутствовавшего целый год, Целия испытала успокоение принятого решения. Ведь, в конце концов, все, что она делала, совершалось из сострадания к Говарду, которое она испытывала так же сильно, как и любовь к нему. Час ее теперь настал, и она должна встретить этот час.

И все же в сердце ее жил страх. Она как то раз видела лицо Говарда, когда один из служивших в Компании «Альфа» мальчиков вернулся на службу после оспы. Это было еще до их женитьбы. И в тот вечер, когда они гуляли в парке, Говард все время тер глаза, точно желая стереть с них запечатлевшееся там изображение изъеденной оспой плоти, и все же не мог перестать говорить о ней и жалеть ее.

Говард писал Целии из Калькутты о нищих, которые выставляют свои болячки на улицах Индии: «Дорогая Целия, я не отворачиваюсь от этих несчастных, но вид их возбуждает во мне такое отвращение, что оно грозит пересилить сострадание».

Целия решила ехать в город и встретить пароход Говарда. По дороге домой, может быть в поезде, она постарается смягчить удар, ожидавший его.

Она расскажет ему все в ласковых, мягких словах. А потом? А потом… Лишь бы он не возненавидел ее… и ребенка.

Ей уже несколько раз случалось уходить из дому и оставлять дочь. Такие случаи были неизбежны, и Целия собственными руками приделала к кроватки Гиацинты загородки гораздо выше ее роста. А потом с ребенком оставался Пеко — и этим сказано все.

На все долгие месяцы одиночества Целии присутствие Пеко наложило печать безопасности. Кошачьи шаги ночью — и уши его настораживались. Человек шел где-то по дороге, в миле расстояния, — и Пеко начинал рычать.

— Пеко, — сказала ему теперь Целия, — я еду в город встречать твоего хозяина. Вы с Гиацинтой останетесь одни в доме на четыре часа. Охраняй хорошенько, Пеко!

Целия готова была поклясться, что Пеко все понял.

— И не подходи к обеденному столу. И не выпускай из колыбели Гиацинту.

Пеко отлично понял. Он положил ей на грудь две большие лапы и пытался поцеловать ей лицо.

— Хорошая собака! Будь хорошим с деткой, и никого не подпускай к дому.

Целия заперла двери и пошла по дорожке, оборачиваясь и улыбаясь собаке, которая стояла у окна, уперев лапы в стекло, и отчаянно махала хвостом.

_____

Человек, работавший на поле огородника, никогда не мог потом отдать себе отчета, когда он почувствовал легкий запах гари, донесшийся до него в это солнечное утро. Он стал принюхиваться и смотреть вдаль. Оказалось, что голубой дымок исходил из второго этажа домика во фруктовом саду.

Работник наблюдал несколько минут за движением дымка и, так как дымок не увеличивался, решил, что он выходит из естественного отверстия — печной трубы, — и спокойно вернулся к своей работе.

Минут пятнадцать спустя ему снова ударил в нос запах гари. Теперь работник заметил, что воздух точно подернут голубой дымкой, и направился к дому.

Это не было дымом из трубы! Это был непрерывающийся поток дыма, лившийся из окна второго этажа. Окно это было спущено на треть.

— Эй! — закричал работник, — эй!.

Ответа не было, только раздался заглушенный лай собаки. Позднее работник уверял, что видел, как из открытой части окна вырвалось пламя. Но тут он, несомненно, ошибался. Каким то загадочным образом ребенок Делии и Говарда достал своими цепкими рученками коробку спичек, и тлеющий матрас детской кроватки был причиной дыма. Объяснением могло быть то, что малютка когда-то схватила и спрятала у себя в кроватке коробку спичек, так засунув ее в складки матраса, что Делия не заметила ее. Забавляясь теперь спичками, дитя подожгло матрас.

В то время, как медленно тлели волосы матраса, было довольно просто затушить огонь.

Рабочий сначала обежал дом, пробуя, нет ли открытой двери или окна, и стараясь перекричать отчаянный лай Пеко. Под ударом кирки в переднюю дверь створка сразу же поддалась. Через эту выломанную створку тотчас же высунулась голова Пеко.

Это была морда возмущенного, разъяренного зверя. Пеко защищал дом от врывавшегося в него неизвестного.

Надо отдать этому неизвестному справедливость, что он не отступил перед собакой. Минут пять собака и человек боролись. Работник замахивался на нее киркой, собака изо всех сил кидалась на дверь, которая изнутри не поддавалась. Раз как-то кирка, попала в цель и из головы Пеко на его сверкающие глаза потекла кровь. Раз огромные когти хватили человека но плечу, но только разорвали ему рубаху. Но это разъярило и собаку, и человека, и через проломленную дверь поднялся ужаснейший лай, рычание, раздавались воинственные крики и высовывалась голова Пеко, который готов был разорвать человека на куски. В ответ на голову неотступавшей собаки дождем падали удары кирки.

Дым стал теперь пробиваться и через проломленную створку двери. Работник побежал назад по фруктовому саду с криками: «пожар» «пожар!».

В эту минуту Целия и Говард, вероятно, уже приближались к дому. На пристани он поцеловал ее долгим поцелуем, не стеснявшимся окружающей сутолоки. Всю дорогу домой, с неудержимым мальчишеством, от которого разрывалось ее сердце, он рылся в своем чемодане и извлекал из него привезенные подарки. Веер из сандалового дерева и перламутра был вложен ей в руки. Он закутал ее всю в тяжелую злато-тканную материю. Из Судана он привез ей четырнадцать слонов из слоговой кости. На счастье! Еще десять ярдов бенгальской ткани, сотканной из шелка и волос и которая будто бы когда-то принадлежала сатрапу древней Персии. Запястья и серьги из Бомбея, и жемчужную брошь, которую какой-то из мелких раджей носил в виде украшения на тюрбане.

А для своего ребенка!

— Дар отца дочери, которую он никогда не видал, — и Говард с шутливой торжественностью открыл ящичек из сандалового дерева. Это было ожерелье из восточных топазов и аметистов. Каждый камень был отделен от другого жемчужиной.

Неудивительно, что когда поезд привез их на станцию, Целия все　еще не нашла слов, чтобы сказать Говарду.　

Когда они шли домой, перед Целией встал весь ужас положения.

— Может быть, на пороге удастся сказать ему… прежде чем мы войдем… Если я его крепко обниму… может быть, там и будет настоящее место для этого.

У порога их дома, с выломленной створкой двери, работник и еще двое людей боролись с разъяренной, вспотевшей, вспененной головой собаки. Удар кирки нанес собаке рану повыше глаза, но подступа к дому не было попрежнему.

Дым, теперь почерневший, продолжал вырываться из окна, а в дверях окутывал голову Пеко.

Никто не отдавал себе отчета, как все произошло дальше. Измученная собака покорилась громовому приказанию лечь, хотя ярость ее все еще не улеглась. Пеко с трудом сдержался, чтобы не кинуться на чужих людей с кирками, побежавших вверх по лестнице следом за Целией и Говардом.

— Тихо, Пеко! — И Пеко покорно лежал. Не было ни одной вспышки пламени. Только медленный дым поднимался от матраса кроватки.

Гиацинта лежала возле черного пятна на матрасе, который вот-вот готов был вспыхнуть, точно она тут заснула. Она лежала именно в той позе, которая красила ее. Головка скатилась вниз, ручки переплелись, ресницы были опущены.

Она, очевидно, дышала этим дымом, и он без всякой борьбы задушил ее.

— Она была слишком прекрасна для жизни, — сказал Говард, не отрывая глаз от странной прелести, которую придала ребенку смерть. — Такие прекрасные дети не живут!

Систематический Литературный Конкурс «Мира Приключений» 1928 г.　

В каждой книжке «Мира Приключений» печатается но одному рассказу на премию в 100 рублей для подписчиков, то есть втечение 1928 г. будет дано 12 рассказов с премиями на 1200 рублей. Рассказ-задача № 1 напечатан в декабрьской книжке 1927 г.

Основное задание этого Систематического Литературного Конкурса нового типа — написать премируемое окончание к рассказу, помещенному без последней, заключительной главы.

Цель Систематического Литературного Конкурса — поощрить самодеятельность и работу читателя в области литературно — художественного творчества.

_____

Рассказ-задача № 6

НАСЛЕДСТВО

Иллюстрации С. ЛУЗАНОВА　

От Чертогонска до Москвы — рукой подать. Если, разумеется, руки у вас не слишком коротки. Когда, при наличии конного попутчика до станции, покинуть Чертогонск, скажем, в воскресенье с петухами, то в понедельник, к моменту отхода ко сну кур, можно рассчитывать прибыть к месту назначения, а именно — на станцию Танана.

Погрузиться в поезд, буде он не прошел, плевое дело. Для этого потребуется лишь розыскать нужное лицо, чтобы запастись билетом до Москвы. Искать же его всего целесообразнее в окрестностях ближайших озер, по причине пристрастия названного лица к рыболовному спорту. Во всяком случае, во вторник вы уже будете сидеть в поезде, а в первый же понедельник почти наверное можете приветствовать фабричные дымки Красной Столицы или золотые главы Белокаменной, что, в сущности, одно и то же.

Таким именно ускоренным способом чертогонские граждане путешествуют со времени революции. До этого они не путешествовали вовсе. Мы, конечно, имеем в виду тек чертогонцев, которые верят в существование Москвы и других населенных пунктов Союза, как в реальный факт. Что же касается тех граждан, в сознании которых реальные географические точки ассоциируются с градом Китежем или островом Буяном, то им, вообще, нет надобности двигаться с насиженного места. По крайней мере, по доброй воле существует сорт беспокойных натур, которые за пределами видимого ими горизонта склонны признавать шевеление иной жизни, манящей и таинственной. Какая то моральная чесотка, пробуждающаяся довольно рано, мешает им окуклиться по примеру отцов.

Елисей Опенкин принадлежал как раз к этой беспокойной человеческой разновидности. Почесывание в его мозгу началось еще тогда, когда он перелезал из 1-й ступени во 2-ю. Уже тогда родной Чертоговск начал тускнеть в его воображении, как нечто самодовлеющее, как единый центр мироздания. Выражаясь языком астрономов, он уже на грани этих двух ступеней начал допускать «множественность обитаемых миров».

Дело обошлось не без влияния Худенкина Власа. Этот паренек появился на чертогонском ландшафте как-то внезапно, как Незнакомец в опере. Прибыл он откуда-то издалека, откуда именно — Опенкин в то время не мог хорошенько взять в толк. Запомнилось только название Малмыж, да в мозгу отложилось смутное представление о его местонахождении, — где-то по соседству с пастбищем Кузькиных телят, куда нужно и идти, и плыть, и ехать. Как бы ни была таинственна эта точка земного шара, но первая ступень уже сделала свое дело: исходя из положения, что земля, бесспорно, шар, на манер арбуза, Опенкин Елисей мысленно приютил Малмыж под прикрытием отсыхающего стебелька.

2-я ступень перевернула всю Опенкинскую космогонию вверх дном. Малмыж, как населенный пункт, достойный внимания, уступил место более внушительным соперникам, вроде Москвы и Ленинграда. Опенкин начал мечтать уже о путешествии и эти обетованные страны. Но мечтать — это одно, а привести мечты в исполнение — нечто другое.

Если вы бывали в Чертогонске, то несомненно знаете то место, где шикарная Роза Люксембург упирается в слободку Заячьи Ушки, еще не получившую нового названия. В этой обездоленной слободке, за вторым оврагом, как раз на стыке двух Безымянных переулков, догнивает шатровый домишко, тот, у которого скворешня сооружена из старой колесной ступицы, — это и есть родовое владение Опенкиных. Здесь увидел свет Елисей, его отец — Евтихий, дед — Евсей, прадед — Евагрий и так далее, нисходя в глубь времен, быть может, к самому Еноху. Когда и кем было установлено — неизвестно, только все представители рода Опенкиных носили имена на «Е» и обязательно неповторяющиеся. Этот же закон распространялся и на входящих в род представительниц подсобного пола.

Когда лет сорок назад Евтихию Опенкину понадобилась подруга жизни, а в Чертогонске не нашлось не использованной на «Е» невесты, заботливый папаша раздобыл в другой губернии некую девицу, привез в дом и сказал:

— Возлюби жену свою Епихарию, сын мой. Живите, плодитесь и множитесь во славу рода Опенкиных.

Подобное удовольствие, несомненно, подкарауливало и Елисея, не заяви он однажды отцу, что намерен отправиться в Москву для продолжения образования.

— Куда-а? — протянул отец.

— В Москву, — повторил сын.

_{— Куда-а? — протянул отец.}

_{— В Москву, — повторил сын.}

Евтихий Опенкин пожевал обкусанную бородку, что у него служило признаком вдумчивого размышления.

— Сколько верстов? — много спустя спросил старший Опенкин.

— Докуда? — не понял младший.

— Дотуда, докуда ты собрамши?

— Порядочно. Несколько тысченок, я думаю.

Папаша почмокал губами и задал новый вопрос:

— А дойдешь?..

— Почему — дойдешь? Машина довезет.

— Машина? А машина рази про тебя выдумана?

— Машина для всех.

— Так…

Старший долго жевал бороду. Видимо, он был сильно заинтересован, так как через приличный отрезок времени снова заговорил:

— Так… Только, машина, слыхать, дарма не возит.

— Зачем дарма? Надеюсь, папаша, выраскошелитесь на билет…

— Надеешься? Ну, надейся… А я тем сроком невестушку тебе пошукаю. Тут, в посаде, сказывали, округляется одна, — Епистимой звать. Девка близко шешнадцати, а у нас полы с революции не мыты…

— Я жениться не собираюсь. У меня стремление открылось, учиться буду. Ныне без науки нельзя жить.

— А без денег и подавно.

— Мне только бы на билет, рублей тридцать. А там как-нибудь вывернусь.

Панаша усмехнулся.

— Ты видел когда, чтоб я деньги из рук выпущал?

— Не доводилось, — подумав, признался Елисей.

— И не увидишь до веку.

— Как есть я ваш единственный наследник… — начал сын, со слабой надеждой размягчить кремень.

— Наследником будешь, когда меня сволокут на мазарки^[3]. А до того — чтобы я боле гдупостьев не слыхал!..

На этом разговор кончился. Елисей был несколько огорчен, но не обескуражен. Он стал искать новых путей достижения радужной точки, именуемой Москвой. Про богатство старика Опенкина в Чертогонске ходили легенды. Что послужило к их созданию — трудно сказать, вернее всего — исключительная скупость старика. Никто не мог похвастаться, что видел, как Евтихий Опенкин платил деньги, а получения у него бывали солидные, особенно в те времена, когда старик вел торговлю кожами и шерстью.

Когда началась революция, многие местные купцы и мещане, державшие деньги в банке, похерили их в своей памяти — кто с молитвой, кто с проклятьем. Двое из них, которые не могли перебороть своей натуры, в различное время, но одинаковым способом пришли к логическому концу: — повисли на своих поясах в уборной уисполкома, куда они до окончательного отказа сапог таскались хлопотать о возврате капиталов.

Евтихий Опенкин только посмеивался и приговаривал:

— Пущай, пущай! Шерстки меня лишили, кожи — тоже, а мясцо на мне осталось, — крепко к костям приросло…

Всякие торговые операции, разумеется, пришлось ликвидировать. Но старик, как будто, не унывал. Он с утра до ночи сидел на сваленных бревнах около дома и ловил прохожих за полы:

— Что слышно, кум?

— Все то же…

— Сидят?

— Сидят.

— И долго еще просидят?

— Неведомо. Старец один сказывал, будто до антихристова пришествия…

— А скоро оно, это пришествие?

— Неведомо…

— Надо быть — скоро. Знаки есть… Знамения… Ну, ну…

А годы и события, как что-то нездешнее, чужое и враждебное, пробегали мимо сваленных бревен, не больно, но назойливо задевая своим дуновением. Бревна трухлявели, трухлявел и сам Евтихий. В обветшалом домишке, выгибаясь коромыслом, бродила глухая стряпуха — родственница, да шаркал распухшими ногами старый работник Кузьма, кряжистый и нескладный, как и все окружающее. Землица вокруг добрела от перегноя. Бурно росли по задворкам лопух и крапива.

Рос, как на дрожжах, будущий продолжатель рода Опенкиных, единственный сынок Елеся. Махрово расцветали странности старика, потерявшегося во времени. Как и у всех мещан городишка, у него было одно занятие: решительно ничего не делать. За выгоном был клочек земли. Кузьма ковырял его сохой, сеял и молотил. Стряпуха копалась на огороде, выращивала хрен да редьку. Елисей учился, а старик слонялся по двору, ворчал и ловил прохожих:

— Что слышно, кум?

— Все то же.

— Сидят?

— Сидят.

— И долго еще просидят?

— Неведомо…

Озороватая молодежь сильно изводила старика. Стоило ему чуточку вздремнуть на бревнах, как над ухом раздавались насмешливые голоса:

— Опенкин, кубышку проспишь!

— Проваливай, проваливай, — отмахивался Евтихий.

— Сына с голода моришь… Копишь, копишь, да чорта и купишь!..

— Проваливай ее то стрелю!..

Угроза вызывала новые насмешки:

— У него тыщи в голенище!..

— А сам картошкой руку занозил…

Шумная уличная детвора — еще назойливее. Эта устраивает около Опенкинского дома целые концерты со сковородками и бубенчиками:

Старик гонялся за ребятишками с дубиной и пророчил скорое восстановление арестантских рот. Наругавшись досыта, шел к себе, наглухо запирался и занимался какими-то своими, ему одному ведомыми делами. Если мимо проходил один из двух тысяч кумовьев Евтихия и не видел старика на бревнах, он с равной пропорцией зависти и уважения думал про себя:

— Миллионщика не видать. Должно капиталы считает…

_____

В половине апреля, когда на улицах слободки тщетно боролись со стихией затягиваемые жижей слабосильные бабы и лошади, Елеся начал собираться в далекий путь. Он пришил лямки к холщевому мешку и примерил аппарат на себя.

Папаша одобрил:

— Фартово. Хаживал и я так-то…

Сын нашел момент подходящим для возобновления разговора:

— Как же, папаша, поможете мне в моем стремлении?

Папаша соображал долго, так долго, что Елесе пришлось повторить свой вопрос.

— Малую толику помогу, — наконец ответил старик.

— Доктором буду, — как бы стараясь вознаградить отца за предстоящие траты, — сказал Елисей.

Плевое дело. Кого у нас лечить-то?

— Странно вы рассуждаете, папаша. И вы можете заболеть.

— Опенкины не болеют. Мы — сразу. Дед твой за обедом померши, в одночасье, прадед — в кулачном бою успокоимшись. Бабка — в бане. А дале — неведомо. Никто не помнит. Плевое дело лекарить… Старушечье занятие.

— Или инженером, — мечтал Елеся.

— Это которые по дорожной части? На кой они леший? Только землю зря копают…

— Допотопные у вас понятия, папаша, — А пущай! Нам дорог не надоть, мы — тутошние. Было бы сподручно, давно бы провели.

Елеся безнадежно махнул рукой.

_____

В первых числах мая из Чертогонска, по направлению к ближайшей станции Танана, вышли трое с котомками: Опенкин Елисей, Худенкин Влас и Кондакова Маша, — дочь вдовы — просвирни. Путешественники шибко спешили, — в Москву надо было поспеть не позднее половины августа.

Старик Опенкин сдержал свое слово, помог сыну. На прощанье, утирая отсутствующую слезу, он вручил Елесе два двугривенных, из которых один оказался николаевской чеканки.

«Чалый» и Кузьма работали в поле, попутчик не подвернулся, беспокойной тройке пришлось начать путешествие сразу же по образу пешего хождения. В общем они не унывали, имея в виду довольно ясные перспективы: если сложить капиталы всех троих, то набиралось свыше трех червонцев, а потому ребята чувствовали себя бодро и весело.

— Выберемся на большую дорогу, там в попутчиках отбою не будет, — вещал Худенкин Влас, с видом заядлого пешехода, мигая по непросохшему проселку.

— Глядите, мы уже у Лысой Горки! — звенела Маша, указывая на песчаный шихан. — Я здесь в позапрошлом году была. Дальше не бывала. А когда была маленькая, думала, что за Лысой Горкой большая дыра, где кончается свет.

— Свет с тех пор раздвинул свои пределы, — наставительно сказал Влас.

— Насколько — это мы узнаем на практике. Шагай шире, ребята! — шутил Елеся. — Ребятишки, вы посмотрите, как хорошо-то!.

Радостный май весело улыбался каждым свежим кустиком. Изумрудом зеленели поля. Свиристели жаворонки. Стайками порхали разноцветные бабочки. Вверху, среди взбитых сливок, кувыркалось яркое солнце. Выбрались на большую дорогу. Идти стало труднее. Большие выбоины затрудняли движение; наполненные подсыхающей грязью, они казались затянутыми бархатом. Путники свернули на тропинку у обочины дороги. Шагали крупно и размашисто, глубоко вдыхали ароматный воздух, такой пряный и возбуждающий. Говорить больше не хотелось, — странно убаюкивала разноголосая музыка полей. Откуда-то сзади, вдогонку, бежал, наростая, звон. Откуда-то сыпалось что-то металлическое.

— Это что за музыка? — спросила Маша.

— В толк не возьму… Как будто незнакомый музыкальный инструмент, — недоумевал Худенкин.

Остановились, подождали. Музыка приближалась. Инструмент оказался простой крестьянской телегой. В этом музыкальном сооружении каждая гайка казалась подобранной в тон и исполняла свои обязанности с увлечением. Лошадка с чудовищно раздутым животом напоминала кувшин, положенный боком на четыре тонких подпорки. В довершение сходства, внутри кувшина что-то сильно булькало. На телеге сидел молодой парень в стеганом солдатском жилете. На одном глазу у парня было бельмо и веко поднималось только наполовину, отчего глаз казался снабженным мигательной перепонкой. Сидя боком к лошадке и лицом к спутникам, он тянул под разноголосый аккомпанимент телеги:

— И-эх, да и-эх, да и эх-ха-ха! Тпрунди да люнди, да га-га-га!..

Мелодия не изобиловала словами и не была особенно выразительна. Музыкант, повидимому, учитывал эту слабую сторону и изо всех сил старался пополнить ее другими доступными ему средствами: он припрыгивал на сиденьи, щелкал ботами в обмотках, прищелкивал пальцами, как кастаньетами, и в моменты наивысшего подъема ударял кулаками по надутым щекам, как по барабану.

— Товарищ, вы куда едете? — спросил Влас, когда движущийся оркестрион поравнялся с ними.

У парня оказались в запасе и другие слова:

— И э-эх, куда-куда-куда! И-эх, на станцию… Эх-да!.

_{— Товарищ, вы куда едете?}

_{— И э-эх, куда-куда-куда! И — эх, на станцию… Эх-да!}

Парень вплел в нескончаемую мелодию озорное словечко, которого Маша не поняла, а Власу и Елесе показалось, будто они ослышались, введенные в заблуждение тележным аккомпаниментом.

— Подвезите немного. Мы вас поблагодарим, товарищ.

— И-эх, да седайте, и-эх. да седайте, и-эх. да седайте на ходу, — пропел весельчак и добавил быстрым речитативом:

— Остановиться не могу. Мой рысак, как встал, так — гроб, матери его копейку!.. Догоняй!..

— Побежим, — предложил Влас.

Все трое погнались за музыкальной таратайкой, которая значительно успела опередить их. Елеся первый догнал телегу. Парень пошарил в кузове и вытянул Елесю вдоль спины кнутом.

— Эх, ма! Харашо! Да эфто очинь хара-шо! — запел снова парень, кстати хлестнув и свой движущийся кувшин.

— О-го-го-го! — раскатисто заревел парень. — Мыслете муму, кнутом но спине — жик! — Мужик! Мы тоже — грамотные!..

Телега скрылась, а наши спутники еще долго стояли среди дороги, возмущаясь наглостью капельмейстера этого нелепого музыкального ящика.

Первое столкновение с жизнью оставило зудящую занозу в трех юных сердцах и кроме того у Елеси — кровавый рубец во всю спину. За день проглотили верст сорок. Попутчиков больше не встретили. Под вечер, совершенно утомленные, расположились у дороги отдохнуть. Солнце бочком сползало к далекому перелеску. Потянуло свежим ветерком. Долго дебатировали вопрос: заночевать ли под открытым небом или поискать поблизости жилья и попроситься на ночлег? Пока спорили, на повороте дороги показалась новая телега. Она подвигалась к станции.

— Может подвезет, а? — неуверенно спрашивал товарищей Влас. — Утром будем на станции, тогда выспимся.

— Подожди, братцы, конь как будто знакомый, — всматривался Елеся в приближающуюся подводу.

— Так и есть! — наш «Чалый»! Куда это Кузьма гонит его? — удивился Опенкин.

Кузьма заметил ребят и, остановив конягу, залился долгим, рокочущим кашлем.

— В чем дело? Куда гонишь, Кузьма? — нетерпеливо допытывался Елеся.

Тот только помахивал рукой и трясся от кашля. Когда, наконец, Кузьма получил способность говорить, он коротко сказал:

— Ворочай назад… Старик отходит…

— Куда отходит? — не сразу понял Елеся.

— А уж это не мое дело… Али-бо к богу, али-бо к шишиге… Не бойся, ошибки не будет. Дело ясное…

— Что ж, друзья, вертаться приходится? — виновато заговорил Елеся. — Ну, ничего. Мы потом подгоним. Айда назад!..

Все неохотно полезли в телегу.

— Опоздаем в Москву, как пить дать, — заметил Влас.

— Чего-й-то? — не расслышал Кузьма.

— В Москву, боится, опоздаем! — крикнул ему на ухо Елеся.

— А рази она сбежит, Москва-то? За то с деньгой будешь. У папеньки, чай, тыщи припрятаны. Буде ноги ломать. Не пехтурой, а на тройке покатишь… да…

Старик долго чесал поясницу, очевидно не зная, в какие отношения стать с молодым наследником. Наконец стащил заячью шапку и кланяясь сказал:

— Честь имеем вас поздравить, Елесей Евтихич, с наследством и того… Приходится с вас…

_____

Глубокой ночью прибыли в город. Старик Опенкин лежал с раскрытыми остекляненными глазами. У изголовья горела керосиновая лампочка. Рядом на табурете сидела стряпуха Фекла в очках с одним стеклышком и вязала чулок.

— Что? — тихо спросил Елеся.

— А ничего. На мазарки надоть. Оттопал наш миллионщик-то. О-хо-хонюшки.

Фекла зевнула и почесала спицей у себя в голове. Елесе не верилось, что отец умер. Необычный затрапезный вид старика, одетого в старый халатик, ни сонное равнодушие Феклы, ничто не внушало мысли о смерти.

— О-хо-хо!.. Ну, я пошла спать, глазоньки что-то слипаются, сказала Фекла, И только уже у порога покосилась на покойника, вздохнула и добавила: — Вот так-то и мы…

Евтихия Опенкина похоронили. Никаких ценностей в доме не оказалось. Елеся обшарил все углы и ничего не нашел, кроме мелочи, — рубля на три. Когда Елеся сообщил об этом Кузьме, тот не поверил.

— Не чисто тут. Большое богачество должно быть. Вся округа знает. Да ты под половицами шарил?

— Противно мне все это, — недовольно ответил Елисей.

— Противно? А может и так… А то в горенке пошарил бы, где постель у них стоит. Постель они часто отодвигали…

_____

Странное чувство испытывал Елеся. С некоторых пор стало ему казаться, будто под ногами у него не твердо. Что вот-вот размякнет земля, по которой он так любил бегать, и начнет затягивать его своею маслянистой клейкостью. И в Москву-то он старался убежать, чтобы избавиться от этого неприятного ощущения. Пока продолжалась возня с похоронами отца, неприятное чувство вростания в землю еще более усилилось. По вечерам, когда сказывалась усталость, казалось, будто ноги медленно, но неуклонно уходят в зыбучие пески.

Все это досадливо будоражило нервы.

— Бросить все и бежать… — тоскливо думал Елеся. — Вот завтра же велю запречь Чалого — и на станцию! — принял он, наконец, бесповоротное, как ему казалось, решение. Вечером возился в комнате отца. Под ножками изголовья кровати ясно обозначался квадрат люка, ведущего в подполье. Елеся вспомнил, как в детстве его пугали этим подпольем и как он панически его боялся. И сейчас, отодвинув кровать, он не сразу открыл люк, а довольно долго старался сообразить, стоит ли ему спускаться в это мышиное царство?

Любопытство взяло верх над инстинктивным отвращением. Елеся попытался приподнять западню — не тут-то было, — западня не поддавалась. Заинтересованный этим обстоятельством, он с улыбкой соображал, какой род сложного потайного механизма придумал его батя, чтобы уберечь от любопытного взгляда свою сокровищницу?

Сверху нельзя было заметить никаких следов скрытого механизма. Елеся принес топор и отворотил несколько досок. Ничего! Под полом — небольшое углубление. Паутина, сор и вековая пыль. Ни малейшего намека не только на скрытые сокровища и потайные механизмы, но и на самое подземелье.

Почему-то стало легко и весело.

— Люк — фальшивый! — подумал Елеся и сейчас же откуда-то явился неожиданный философский вывод:

— Как часто жизнь пугает нас фальшивыми западнями.

Елеся закурил папиросу. Случаи но уронил непогашенную спичку в подполье. Там сейчас же вспыхнула паутина и какой-то мелкий сор. Разгорелся небольшой костерик.

— А что, если не загасить, разгорится дальше или погаснет? — соображал Елеся. Он присел на корточки и стал наблюдать. Сначала костерик пылал ярко и весело и, казалось, вот-вот разгорится в пожар.

— Пусть! — решил Елеся. — Кому нужно все это барахло? — Но костер скоро стал потухать. Зачадило. Запах удушливой едкой гари наполнил всю комнату. Елеся с большими усилиями распахнул окно, не открывавшееся десятки лет. Стояла темная весенняя ночь с морозцем. Небо бархатисто лоснилось, переливчато мигали крупные, как живые, звезды. Какая-то птица в саду издавала крик, похожий на детский плач: у-a! у-a! у-a! Неудержимо потянуло прочь из этой смрадной, промозглой клетушки, где воздух давил, как вонючая, слежавшаяся перина.

— Даже костер погас! — вслух сказал Елеся и засмеялся. Больше из желания избавиться от смрадной гари, чем из предосторожности, Елеся спустился в подполье и затоптал тлеющий мусор. В сторону окна подполье несколько расширилось. Там чувствовалась большая пустота, тянуло заплесневелой сыростью.

Елеся вылез и отодвинул тяжелый, неуклюжий комод. Под комодом оказалась другая западня, — с кольцом. Елеся приподнял ее и по расшатанной приставной лесенке спустился вниз, захватив с собой лампочку. Сыро, смрадно, ослизло. Стены выложены булыжниками. Какой-то отвратительный хлам, гниющие половики, рассыпавшиеся кадушки. Тяжелый, обитый по краям железом, сундук с выпуклой крышкой— укладка. Заперто. Елеся попробовал приподнять за ручку — ручка осталась в руке. Сгнило. Должно быть старые книги. Отворил крышку топором, — так и есть: — книги. Аккуратно завернуты в синюю и серую бумагу, перевязаны бечевками. Взял одну пачку в руки. Какая-то полустертая надпись не то углем, не то смолой. Поднес лампочку, разобрал:

10.000.

И прописью:

Десять тысяч.

Елеся стал выкидывать пачки наверх. Когда выкидал все, выбрался сам и долго молча стоял, тупо созерцая эту оригинальную «библиотеку».

УСЛОВИЯ ЛИТЕРАТУРНОГО КОНКУРСА

1) Читателям предлагается прислать на русском языке недостающую, последнюю, заключительную главу к рассказу. Лучшее из присланных окончаний будет напечатано с подписью приславшего и награждено премией в 100 рублей.

2) В Систематическом Литературном Конкурсе могут участвовать все граждане Союза Советских Социалистических Республик, состоящие подписчиками «Мира Приключений».

3) Никаких личных ограничений для конкурирующих авторов не ставится, и возможны случаи, когда один и тот же автор получит в течение года несколько премий.

4) Рукописи должны быть напечатаны на машинке или написаны чернилами (не карандашом!), четко, разборчиво, набело, подписаны именем, отчеством и фамилией автора, и снабжены его точным адресом.

5) На первой странице рукописи должен быть приклеен печатный адрес подписчика с бандероли, под которой доставляется почтой журнал «Мир Приключений».

Примечание. Авторами, состязующимися на премию, могут быть и все члены семьи подписчика, а также участники коллективной подписки на журнал, но тогда на ярлыке почтовой бандероли должно значиться не личное имя, а название учреждения или организации, выписывающей «Мир Приключений».

6) Последний срок доставки рукописей — 1 июля 1928 г. Поступившие после этого числа не будут участвовать в Конкурсе.

7) Во избежание недоразумений рекомендуется посылать рукописи заказным порядком и адресовать: Ленинград 25, Стремянная, 8. В Редакцию журнала «Мир Приключений», на Литературный Конкурс.

8) Не получившие премии рукописи будут сожжены и имена их авторов сохранятся втайне. В журнале будет опубликовано только общее число поступивших рукописей — решений литературной задачи.

9) Никаких индивидуальных оценок не премированных на Конкурсе рукописей Редакция не дает.

_____

Следующий рассказ на премию в 100 рублей будет напечатан в июньской книжке «Мира Приключений».

ОКОНЧАНИЕ КОНКУРСА № 3

Решение рассказа-задачи «МОИ ПРЕВРАЩЕНИЯ»

На 3-й Конкурс поступило 71 решение. Из них подписчицами прислано 14 заключительных глав. Можно было бы ожидать большего количества женских решений, так как ведь в рассказе ставился, между прочим, и вопрос о силе женского влияния на мужскую психику, да еще при довольно необычных для главного персонажа условиях.

Основным моментом заключительной главы является решение: остался ли Феникс Иванович в тихом селе на Волге или снова пустился в свое прежнее бурное плавание. И большинство в 38 голосов отвечает, что он остался. 31 голос высказывается за его уход. По любопытному совпадению, некоторые даже одними и теми же безнадежными словами мотивируют свой ответ: «горбатого могила исправит». 2 рукописи не решают вопроса вообще.

В общем читатели отнеслись серьезно к предложенной литературной задаче и выполнили ее с известным тщанием.

По форме — большинство присланных рукописей представляет собою правильное и выдержанное по тону и манере продолжение основного повествования. Диссонансом звучит одна только заключительная глава, к сожалению, напоминающая курьезные выдержки, как-то приведенные, если не ошибаемся, «Красной Газетой» из некоторых ученических сочинений. Там автор писал: «Уже давно тому назад жил Евгений Онегин. У него была шмара Татиана». Здесь некто пишет: «Между нашими губами произошла смычка». «Мои губы активно воздействовали на нее» и т. д. В заключение автор посылает спасшегося от пожара и Соню, радостными и бодрыми, с котомками за плечами, в Крым, где они находят следы первобытного человека, продают свои древности в музей и зарабатывают хорошие деньги. Не ради глумления над автором, вероятно, читающим мало книг и черпающим свой лексический запас только из газет, мы привели и эти характерные антилитературные выражения, и содержание его главы. Автор дал, что мог, и по-своему рассуждал правильно. Чутье ему подсказывало, что натуры и привычки Феникса и Сони, как и пути их жизни, — прямо противоположны, и он нашел своеобразный компромисс, конечно, психологически неверный, но все же свидетельствующий о добросовестной и посильной работе над задачей.

Как же, однако, нужно было решать ее? Как подойти к ней? С такими недоуменными вопросами в обширном и прекрасном искренностью своею письме обращается к нам один студент Рабфака Ленинградского Университета, излагая принципы, которыми он руководился, когда писал свою заключительную главу. Он хотел, чтобы «факторы, действующие на героя рассказа, были присущи современному общественно-материалистическому пониманию»… Он «очень боялся, чтобы не было, как сейчас говорят, в идеалистическом тоне». Это правильно. Так и нужно было подходить, обсуждая сложную неустойчивость психики «героя», его печальное прошлое и необычайное настоящее, куда ярким лучем ворвалась Соня с ее любовью. Но автор не замечает что он помимо воли, даже против воли, впадает сам именно в «идеализм» — с другой стороны… Феникс Иванович у него рассуждает: «Достаточно ли будет помощи Сони, ее влияния, чтобы исправить такого вывихнутого человека, как я? Разве не будет у меня еще другого общества, другой помощи, другого влияния? Да. Оно почти есть. Ну, хотя бы комсомольцы? Они здоровые, молодые, полные энтузиазма благодеяний — разве не вольют в мою душу здоровой влаги жизни, разве не окажут своего влияния на меня, разве не облегчат задачу моего перерождения, если я буду работать и приносить им и всему обществу пользу» и т. д.

Автор письма не «учитывает», однако, что преступно легкомысленный проходимец не мог написать такой апологии комсомольской молодежи. Сам он, конечно, не комсомолец и чужд комсомолу; конечно, не имел возможности наблюдать близко комсомольцев; конечно, среди своих уголовных похождений и скитаний под мостами не мог систематически следить за комсомольскими газетами и журналами. Откуда же эта вера и упование и такая блестящая и удивительная со стороны бесспорно «вредного социального элемента» характеристика комсомола? Автор далее заставляет Феникса спасти какого-то ребенка из горящей избы, мотивируя это тем, что «у него Заговорил внутренний голос, — так сказать — самца, вызванный чисто биологическими законами». Нужно ли пояснять, что это — совершенно искусственная подстановка мотива действий, противоречащая в корне и идеалистическому «Энтузиазму благодеяний». Можно вполне уверенно сказать, что весьма многие комсомольцы, да и не комсомольцы только, бросились бы спасать ребенка, но уж понятно не влекомые голосом самца. Мы остановились более подробно на этом труде неизвестного автора потому, что он показателен. Стремясь практически подойти к жизни, автор на самом деле отрекся от живой жизни, весь занятый схематическими построениями. И этим испортил свою работу. Сопоставление его главы с премируемым окончанием рассказа, написанным членом провинциального Рабоче-Крестьянского Клуба, для вдумчивого читателя еще сильнее подчеркнет и пояснит разницу между живым беллетристическим восприятием жизни и искусственным, публицистическим построением ее.

По существу почти все решения материалистические. Да и какими иными они могли здесь быть? Их прямая противоположность зависит непосредственно от того, пессимистически или оптимистически смотрит сам автор на жизнь. Отсюда и главное деление всех присланных окончаний на две основные группы с большим внутренним разнообразием индивидуальных ответов.

Вот наиболее интересные пессимистические решения вопроса: Феникс при помощи стамески взламывает сундук, крадет деньги вдовы, неожиданно встречает Соню и отдает ей деньги. Он уходит и хочет «убить в себе несносное существо, пытавшееся отнять у него свободу». — Приезжает к Соне дядюшка из Самары, хорошо знающий весь состав Желрыбы. Феникс встревожен и торопится унести ноги. — Хороший и литературно-написанный рассказ прислала подписчица К., к сожалению, занявшая 17 страниц плотной машинописи для «краткой заключительной главы» и много превысившая одной главой объем всего рассказа. По версии этого автора, Феникс ушел. На 10 лет присужден к тюремному заключению. В тюрьме его принимают за шпиона, калечат. Он мечтает о Соне и после амнистии, в качестве носильщика, берет вещи Сони и ее мужа нести на пароход. Соня шумлива, как примус. Суетится, безтолково кричит. Разочарование Феникса. — В одном решении Феникс хочет уйти. Кто-то душит Татиану Петровну. Обвиняют Феникса и забирают его. Соня смотрит презрительно на недавнее свое увлечение. — Две заключительные главы близки по содержанию. Феникс идет купаться на Волгу. Встречается с двумя школьными товарищами, путешествующими в лодке из Ленинграда в Астрахань. Сразу (через 15 лет!) узнают друг друга, и он уезжает с ними. Или: встречает бродягу, вспоминает прошлое и уходит с незнакомцем.

В этой группе есть любопытные решения со специфическим злободневным душком. Какой-то пессимист уверяет, что Феникс не открыл Соне, что он платит кому-то алименты, так как тогда Соня не простила бы ему печальное прошлое. Пока он ухаживает и за дочерью, и за матерью. — У другого автора, по невероятному совпадению, в Мурзаеве находят среди спасенных с парохода вещей документы агента Желрыбы Феникса Ивановича Красницкого. Феникс берет их себе. Соня рада, что ее возлюбленный не бродяга. Среди документов газета, из которой видно, что у Красницкого уже три иска об алиментах. Соня разочарована и уезжает. — Третий автор (женщина) живописует еще ярче. Соня раздобыла документы какого-то Рябова. Феникс женится. У него с Соней дети. Вдруг с далекого юга получается исполнительный лист на взыскание с Рябова алиментов в пользу Лии Рувимовны. Приезжает и она сама. Соня перестает существовать для Феникса, и Лия Рувимовна берет его, «как приз» в сети чувственного увлечения. И откуда-то у Феникса неожиданно появляются такие невяжущиеся с его жизнью философские рассуждения. «Семья — плод недомыслия, семья — общее несчастие всех поколений человечества. Долой семью».

Наиболее пессимистически настроенные авторы представляют себе, что: Феникс украл деньги, поглумился над Соней, превратился в немца Феликса Баудера… или: объяснился в любви мамаше и с бумажником уехал… или: по ошибке обнимает под утро мамашу, получил оплеуху, его выгнали… или: выбирал из сундука костюмы, нарвался на мать и сделал ей предложение. Такие решения, во всяком случае, не истекали из условий задачи. Там не было и намека на фарс и пошлость.

Романтически настроенные авторы обнаружили большую изощренность. Один заставляет уходящего Феникса написать исповедь. Он убил отца, бывшего провинциального воинского начальника, сделавшегося потом крупье. — У другого автора — прямо «американский» кино-фильм для постановки в Ленинграде. Феникс бежит к полякам в Варшаву. Соня прилетает туда на аэроплане, правда, со шпионом, но ничего общего с ним не имеет, а остается в Варшаве, чтобы перевоспитать Феникса для ожидающейся социальной революции. У третьего — Феникс назвался писателем. Ему приготовили стол и поставили хорошо знакомую ему по прежней жизни чернильницу со сфинксом. Эту чернильницу где-то приобрел следователь и подарил Соне. И глубоко огорченный Феникс уходит, чтобы нырнуть глубоко на дно… Четвертый автор заставляет Феникса колебаться. Он даже хочет сам заявить о себе в угрозыск… Через 2 дня Волга выбросила на берег голого человека. Приходится думать, что это — неизвестно как погибший Феникс. — Пятый автор — о Фениксе справляется милиция. Он уходит, оставляя Соне письмо, что он ее родной брат, когда-то пропавший… Наконец, один автор нашел среднее решение для бродяги по призванию: Феникс и остался, и уехал, и бродяга, и легализован: ему дали в заведывание какой-то вагон-читальню, вечно передвигающийся.

В группе оптимистически настроенных авторов, заставляющих героя повествования начать новую жизнь, резко выделяются три течения:

1) благополучно доводящие Феникса до тихой пристани;

2) требующие все таки возмездия за прошлое и 3) не верящие в прочность исправления и считающие возврат к былой жизни неизбежным.

И тут любопытные варианты, и здесь интересные и характерные по замыслу и внутреннему смыслу решения. Например: Феникс отправился к директору маслобойного завода поступить простым рабочим, переехал в общежитие и видится с Соней. — Еще более романтично и наивно заключение: уехал и через год обновленный вернулся к Соне. — Феникс остался, мечтает сделаться членом партии, руководителем драматического кружка. Все устроилось, ему дали трудкнижку, и счастливая Соня говорит: «теперь уже вы не голый!» — Или: признается властям, получает прощение (?) и паспорт, женится на Соне. — Или такое, совсем невероятное решение: «Зав» ссыпного пункта встречает Феникса по дороге в Мурзаево, принимает его за назначенного ему помощника, все устраивает, улаживает. Феникс делается литератором, бросает службу. Теперь едет по Волге с Соней и сыном. — Вот наивное решение, показывающее, что автор хотел бы все предоставить слепому случаю: Феникс делает два билетика: остаться? или уходить? Предлагает Соне решить жребием. Та отказывается, и тогда Феникс предоставляет девушке просто выбрать. Конечно, выбор падает на «остаться». — Мало понимает характер действующего лица и автор, заставляющий Феникса, под влиянием перемен погоды (сторона описательная не плоха), то собираться уйти, то остаться. Погода решает, что Фениксу нужна оседлость. — Так же маловероятен и следующий исход: Феникс поступает на грузовой пароход. Среди тяжелой физической работы пишет рассказ на премию. Получает тысячу рублей и телеграфирует Соне.

Варианты второго течения авторской мысли, требующей расчета с прошлым, но вносящей и проблески света в это чистилище, видны из следующих примеров. Феникса арестовали в Мурзаеве. Соня выручила, доказав, (?) что он не тот, кого ищут. Феникс ведет хозяйство, руководит драмкружком и библиотекой и т. д. — Феникс сам на себя донес в Мурзаево и его тут же приговорили на 6 месяцев (невероятно!). — Феникс совершил до поездки по Волге крупную кражу из банка. Теперь его узнали агенты угрозыска. Посадили в тюрьму. Соня навещает его. — Попадает в тюрьму и снова возвращается к Соне. — Эффектн0 сделан такой вариант: В Мурзаевском Сельсовете Феникс заполняет анкету. Приезжий следователь берет ее, а Затем огорашивает Феникса, перечисляя все его прежние вымышленные имена. Феникс сознается. Ему сообщают, что три года придется сидеть. Соня заявляет следователю, что желает тут же, в этой комнате, в столе Загса, «записаться». Следователь изумлен. Через несколько минут Феникс и Соня — муж и жена перед долгой разлукой.

Третье течение в одном рукаве своем представляет кое-что любопытное для характеристики мужской психологии самих авторов. Мы вправе это сказать, потому что автор рассказа не давал ни одного намека в этом отношении, и заключения писавших последнюю главу совершенно произвольные. Центром становится у этих авторов беременность Сони, «внушающая отвращение». Вот образцы. — Феникс остался, он влюблен, готов обнять весь мир. Но Соня забеременела. У Феникса явилось отвращение. Он задушил старуху мать, обокрал и ушел. — Или: Феникс остался, сделался секретарем Сельсовета, потом казначеем его. Соня забеременела, Феникс захватил казенные деньги и бежал.

Куда же однако, к какой из групп примыкает сам автор всего рассказа? В своей последней, не напечатанной главе, он оставляет Феникса в тихом приволжском уголке. На долго ли? Этого автор не берется решить. Было ли превращение Феникса последним, или случайности жизни снова толкнут его по разным дорогам? Этот вопрос даже не ставится автором.

Но читатели поставили его и решили в двух направлениях — противоположных, но в равной мере жизненных и литературных. В виду этого Редакция присуждает не одну, а две премии: обычную в 100 рублей и добавочную поощрительную в 50 р.

Премию в 100 р. на Конкурсе № 3 Систематического Литературного Конкурса «Мира Приключений» 1928 г. получает

НИКОЛАЙ КОНСТАНТИНОВИЧ ВАСИЛЬЕВ

(г. Майкоп, Северо-Кавказского края)

Поощрительную добавочную премию в 50 руб. получил

ВАСИЛИЙ ДМИТРИЕВИЧ КУЛЬВАКИН

(ст. Павловская, Кубанского округа, Рабоче-Крестьянский Клуб)

За следующие заключительные главы к рассказу:

МОИ ПРЕВРАЩЕНИЯ

1-й ВАРИАНТ (Пессимистический)

…Нельзя не сознаться себе в том, что все предыдущие мои рассуждения чрезвычайно напоминают ту самую «хлестаковщину», которую я только что столь красноречиво бичевал. Я вздумал изобразить из себя так называемого хорошего человека, то есть, вернее, хотел заставить других людей поверить, будто во мне, все-таки, несмотря ни на что, больше хорошего, чем дурного. Но, ведь, на весах всегда неизбежно перетягивает то, чего больше и что тяжелее. И поэтому я решил, что эти женщины, неведомо для себя самих, должны помочь мне в новом моем превращении, — последнем или не последнем, — кто может сказать?

Жребий брошен, и игра начата… — в то время, как другие считают ее чуть ли не оконченной. В домике на Волге царят суета и волнение. Я — жених Сони. Ее мамаша в восторге и временно даже как будто забыла трудкнижку и мою предполагавшуюся поездку в Мурзаево. Это очень хорошо, так как в действительности я уже побывал не в Мурзаеве и сумел раздобыть себе паспорт, — только не с известным ей, а совершенно другим именем. В ожидании дальнейшего, я осушаю до дна сладкую чашу домашнего благополучия; я вкусно ем и пью; я пользуюсь огромным, почти безграничным доверием Татьяны Петровны; я даже написал пару новых стихотворений; наконец, я постоянно ловлю на себе долгие, нежные, полные доверчивого обожания взгляды моей невесты и, как влюбленный Аркадский пастушок, целую теплые, мягкие ручки, украшающие цветами мою голову… Поистине, изумительнейшее из изумительных превращений Феникса Ивановича!

Я уже сказал, что пользуюсь безграничным доверием моей будущей тещи. Будущей!.. Какой злой, едкой иронией звучит в моих ушах это слово! И ради того, чтобы прогнать от себя подальше все эти темные призраки раскаяния и ненужных колебаний, я перестаю раздумывать и взвешивать… Я — решаюсь… Ведь, стоит только протянуть руку… И разве я не сказал еще в самом начале, что подобные мне люди не думают и не заботятся о грядущем, ни к кому не привязываются, никого не любят, не знают никаких предрассудков, но лишь минуту удачи?

Сегодня утром я спросил Соню, серьезно ли она думает, будто для такого человека, как я, возможно, под влиянием женской любви, переродиться настолько, чтобы из глубины своего падения подняться (или, впрочем, может быть, еще ниже опуститься, — это зависит от точки зрения) — до уровня ее добропорядочного идеала?

— Вы вовсе и не падали никогда: вы просто сделали много ошибок, а теперь перед вами явилась возможность вполне, вполне исправить их, — воскликнула она, как и всегда, с наивной пылкостью.

— И ты веришь, Соня, в то, что я сумею и захочу воспользоваться этой возможностью? — Задавая последний вопрос, я почувствовал легкий, еле ощутимый, но тем не менее почти мучительный укол в том месте, где у всех порядочных людей, как говорят, бьется сердце. Может быть, мне стало чуточку жаль Соню. Я взял ее руку и несколько минут мы оба молчали сентиментально, прислушиваясь к шуму, реки под обрывом.

— Ну, конечно же верю, — промолвила она, те то убежденно, не то робко. — Не нужно и спрашивать об этом так часто…

… Осторожно отпустил ее руку и встал со скамейки, на которой мы сидели.

— Горбатого могила исправит, милая моя девочка, — сказал я, чувствуя себя в эту минуту негодяем наивысшей марки и в то же время очень красноречивым и умным психологом — Запомните это раз навсегда — вы обе, с Татьяной Петровной. В жизни нельзя быть идеалистами, нельзя верить в силу так называемого добра и думать, что в человеческой душе оно всегда пересилит зло. В большинстве случаев бывает как раз наоборот. Единственное, что остается в утешение не исправимым идеалистам — это надежда на то, что хоть на одно мгновение их ошибочной вере в чужую порядочность удалось пробудить в непорядочном существе сожаление о собственной низости.

Соня слушала внимательно и глядела на меня с немым обожанием.

— Как красиво вы говорите! — прошептала она, как во сне.

… Я посмотрел на нее, улыбнулся невольно и пошел прочь.

_____

… Последняя глава моего рассказа подходит к концу или даже уже кончена. Я — в новой фазе моих бесчисленных превращений. Поезд мчит меня — владельца приличного английского костюма, солидного чемодана и не менее солидной суммы червонцами… куда, я и сам хорошенько не знаю… Впрочем, билет мною взят на одну из узловых станций далекого Юга, откуда пути широко и гостеприимно открыты для меня на все четыре стороны. — Кто я? — Я — г-н Икс, — может быть, нэпман, а, может быть, и проезжая знаменитость литературного или театрального мира, или, наконец, известный врач, или просто скучающий сибарит-иностранец, — а в действительности… Да неужели же вы, в самом деле, еще не угадали, кто я? Странно! — А между тем поезд так внятно, так навязчиво выстукивает громче и громче: «Вор-вор-вор-вор-вор-вор», что мне кажется, весь мир слышит и понимает…

Да, я — вор!.. Я воспользовался доверием этих двух добрых женщин и ночью… обокрал их, добравшись с давно приобретенной за мою обширную практику ловкостью до заветного сундучка Татьяны Петровны. Наверное, они раньше хватились меня, чем заметили исчезновение денег… И какой же поднялся тогда, наверное, переполох!..

Не знаю, может быть, мне и жаль немного Соню и ее детски-наивного обожания. Но, впрочем, я, ведь, предупредил ее, как честный человек, а понять или не понять зависело уже от нее самой.

Каково-то будет следующее мое превращение?

Н. К. ВАСИЛЬЕВ.

2-й ВАРИАНТ (Оптимистический)

…Быстро подхожу к столу и на первом попавшемся листке бумаги энергично пишу записку Соне. Извиняюсь за внезапный уход, объясняю его причины и уверяю в скором возвращении…

А когда восток окаймился пурпурным багрянцем, я был уже далеко за пределами так гостеприимно принявшей меня деревушки.

Дорогой детально проработал план действия, внезапно осенивший меня часом раньше и направленный к единой двигающей меня цели. Если расчет окажется верным и все задуманные мероприятия будут осуществлены, тогда можно уверенно сказать, что новое, недавно зародившееся во мне существо, получит удовлетворение… А Соня! Она будет так рада. Снова я буду иметь возможность ощущать ее возле себя, снова увижу ее внимательные, влюбленно-доверчивые глаза… Вместе с тем прекратятся мои тяжкие испытания бродячей, опостылевшей жизни, так же, как и мои «чудесные превращения». — Превращение в общественного работника должно стать последним превращением. Своей работой в будущем я должен искупить преступления прошлого…

В Мурзаеве сон уже был изгнан, и по улицам кипела жизнь. Навстречу мне двигалось стадо коров, издающих добрый, утренний рев. Где-то, совсем близко, блеяли овцы, пели петухи, рассыпчатыми трелями заливались пернатые жители степи. И только этот хор жизни разбудил меня, витавшего в облаках мечтаний о новом будущем.

Найдя председателя сельсовета, крепкого, размеренного в своих действиях мужика, я пространно и по возможности убедительно рассказал ему весь ход событий с момента «исторического» прыжка с горящего парохода. Затем сообщил ему вымышленную историю с «Желрыбой» и… попросил у него работы для того, мол, чтобы привести себя в «божеский вид».

Работу мне дали; вместе с плотником, русым, неуклюжим детиной неопределенного возраста, с фантастической прической волос, напоминавшей куделю тамбовской пряхи, мы огораживали площадь земли в две десятины для посадки фруктовых деревьев к предстоящему «Дню леса».

Таким образом, первая часть моего плана: достать денег и пробыть где-нибудь столько, сколько это нужно для «поездки за трудкнижкой» и в несуществующую «Желрыбу», — была выполнена. Без документа немыслимо было возвращение к доброй вдовушке. Она, конечно, не могла бы примириться с мыслью, что муж ее дочери — молодец без роду и племени. Проще и лучше всею раздобыть вид на месте. Но для получения документа нужно иметь полное доверие местной власти, которая поверила бы мне на слово при составлении книжки.

В этом помог мне случай, помогавший мне часто и раньше в прежней безалаберной жизни, полной чудесных случайных превращений.

Пользуясь отсутствием хороших докладчиков, нужных кпроведению «Дня леса», я, как бы невзначай, предложил председателю сельсовета:

— Если хотите, сделаю доклад…

Тот обрадованно согласился. Тщательно подготовившись, подгоняемый своей целью, я сделал вдохновенный доклад, которому, наверно, позавидовали бы многие современные ораторы. Это сразу подняло меня в глазах местной власти. Называть меня стали не иначе, как «Феникс Иванович» или «тов. Болгов», как я себя назвал в честь моего последнего волжского превращения. А когда я принял участие во всей хозяйственной работе села и активно стал содействовать проведению общегосударственных мероприятий, распространяя облигации Крестьянского займа, проводя работу по расширению страховой кампании, то доверие партийных и советских органов стало ко мне безграничным. Секретарь партъячейки говорил мне:

Тов. Болгов, почему бы тебе не остаться у нас? Мы тебе найдем работу, дадим квартиру. У нас так мало хорошо грамотных, развитых людей…

И когда я, в конце концов, сказал председателю, что хотел бы устроиться в соседней деревушке, не скрыл истинных пре-чин этого побуждения и намекнул, что для этого мне необходимы документы, он без колебаний распорядился их выдать…

Дальнейшее уже совсем не представляет интереса. Меня устроили избачем. И здесь я показал себя развитым и сразу освоившимся с работой человеком.

И в настоящую минуту, окончив свою повесть, держа на руках маленького «Фениксовича», я говорю Соне:

— Знаешь ли, Соня, что я открыл. Ведь по существу я старше Владилена всего лишь на один год. Ему отроду один год, а мне… два. Не правда ли?

Улыбаясь, Соня отвечает мне: — Да.

В. Д. КУЛЬБАКИН.

ПО ПЛАНЕТАМ

Астрономическая юмореска Д. ПАНКОВА　

Иллюстрации Н. КОЧЕРГИНА　

ОРГАНИЗАЦИЯ ПУТЕШЕСТВИЯ

Я давно мечтал побывать в междупланетном пространстве. Оттуда весь звездный мир мне представлялся бы в совершенно ином виде, так сказать, перетасованным, с другим расположением созвездий, в ином освещении, с новыми объектами. И солнечная система, весьма загадочная, несмотря на успехи астрономии, вероятно, открыла бы мне не одну свою тайну.

Но как проникнуть туда? Где тот воздушный корабль или ракета, которые могли бы пронестись со мной хотя бы по нашей солнечной системе, человеческой космической родине? О междузвездном мире я уже не мечтал. Я долго ломал голову над этим вопросом, но, наконец, додумался. Чорт — вот кто меня повезет! Правда, с приходом советской власти черти были упразднены вкупе с царями и князьями. Ну, а вдруг на мое счастье кое-кто из чертей и остался на советской территории? Чем, в самом деле, чорт не шутит? Надо не полениться и поискать.

Вставал второй вопрос: где бы могли водиться черти? Я стал вновь соображать и сообразил: конечно, там, где больше соблазну для человеческой души. Испокон веку черти терлись вокруг всякого рода искусства: танцев, музыки, скульптуры, театральных зрелищ. Увлечется человек эстетикой, забудется, а чорт тут как тут: цап душу у ротозея и был таков! И когда меня осияла эта догадка, я отправился на один из самых красивых балетов: «Конек-Горбунок». И можете себе представить — не ошибся!

Ах, сколько здесь оказалось чертей! Однако, увидеть чорта и полететь на нем не одно и то же.

Опять являлся вопрос: как его использовать? С присущей мне сообразительностью я и тут нашелся. Я подметил, вероятно, безработного чорта, ибо он шатался один по фойэ театра. Я вспомнил, что во все века и у всех народов лицо, желавшее овладеть бесом, хватало его и осеняло крестным знамением. Чорт тогда делался беспомощен как таракан, и у него можно было получить, что хочешь. Я решил действовать без промаха. Делая вид, что не обращаю на него внимания, я стал подкрадываться и, когда подошел достаточно близко, вдруг сделал скачек и крепко схватил одною рукою за хвост, а другой стал крестить его со спины.

Чорт от неожиданности подскочил, потом быстро повернулся ко мне. Морда его изображала величайшее изумление. Но, почувствовав на спине прикосновение моих крестящих пальцев, он залился хохотом. Хохот его был визгливый, скрипящий, как будто хохотала немазаная дверь.

— О-хо-хо-хе-хе-хе! Цxe-цхе-цхи-цхи! Цхи-цхи-цхи! Бросьте, гражданин, хвост… Ведь, чтобы верить, что крест помогает против чорта, нужно в бога верить, а вы — сознательный, — и вдруг спину мне крестите… О-цхе-цхе-цхе-цхи-цхн! Вот разодолжил! О-хо-хо-хо!

Он стих и с еще неуспокоившимся лицом глядел на меня. Я готов был провалиться сквозь землю.

— Вы извините, — бормотал я в смущении, — я, конечно, пошутил… Я со всем моим уважением… Поймите, что в первый раз встречается такая редчайшая сила в вашей… морде… в вашем лице, то-есть…

Повидимому, он был польщен.

— Если вы думаете побывать в междупланетном пространстве, сказали бы прямо.

Я сам туда собираюсь и ничего не имею, чтобы прихватить вас. Вдвоем все веселее. Вы когда желали бы отправиться?

— Да, хоть сейчас! — воскликнул я вне себя от радости.

— Мне все равно, — деловито заметил чорт. — Идите в раздевальную, оденьтесь и ждите меня. Я сейчас туда спущусь.

Я быстро побежал вниз, оделся и стал посматривать на лестницу, ожидая увидеть спускающегося чорта. Неожиданно я почувствовал, как какая-то сила подхватила меня кверху, пронесла невредимо сквозь потолки и крышу театра, и не успел я осмыслить положения, как и Ленинград, и СССР, и весь земной шар оказались у меня глубоко под ногами в желтой мгле. У меня дух захватило. Царствовала абсолютная тишина, только время от времени поскрипывали оси планет.

— Перепугались? — услышал я под собою знакомый голос. Я глянул. Оказалось, я очень удобно сидел на плечах чорта, а он обнял мои ноги. У его пояса висел большой белый узел.

— Куда же вы хотели бы направиться? — спросил он.

— На Луну. Начнем с ближайшего и известного и перейдем к неизвестному и сложному… — дидактическим тоном сказал я.

Чорт усмехнулся.

— Из какой-нибудь методики изволите цитировать? На Луну, так на Луну. Держитесь крепче!

НА ЛУНЕ.

Мы повернулись лицом к Луне. Стоял январь месяц и в междупланетном пространстве ощущался сильнейший мороз: влияние льдов Полярного океана сказывалось даже здесь. По мере нашего приближения Луна увеличивалась в размерах с необычайной быстротой. Отчетливо обрисовывались щеки, губы, глаза; особенно явственно торчал вперед нос. И вот уже тут, с первых шагов, я имел возможность отметить, как несуразны наши земные представления о Луне, и как давно необходима была экскурсия в мировое пространство для исправления наших о нем знаний! Луну всегда изображают круглолицей, румяной, смеющейся деревенской бабой. Ничего подобного! Передо мной было худое, мертвое, все в морщинах лицо старухи. Ввалившиеся щеки, закрытые глаза, беззубый рот.

— Что она — спит? — спросил я чорта.

— А разве вы сами не Знаете? Луна же — мертвое тело. Это во всех ваших учебниках написано. Она давно отжила свой век.

Быстро приближались мы к планете и стали опускаться. Около самой поверхности Луны я услышал странные звуки, похожие на чихание и кашель. Спустились. Со всех сторон к нам бросились лунные жители. Но что за физиономии были у них! Собственно говоря, физиономии не было, а вместо щек, обвязанные марлей и ватой, торчали с обеих сторон вздувшиеся футбольные мячи, между которыми выдавался вперед огромный, разбухший, сизо-багровый нос. И все они немилосердно чихали, стонали, хрипели, кашляли. Я думал, что попал в лазарет.

— В чем дело? — неудомевал я.

— Неужели и понятно? — укоризненно обратился ко мне чорт. Ведь на Луне есть свет и тень и нет атмосферы. На солнце — 150 градусов жара, а в тени — столько же мороза. Луножитель находится постоянно под влиянием резкой смены температуры. Вот у всех и флюсы, все и простужены. Ясно?

Я окинул взором все видимое пространство. Луножители там и сям толпами грелись на солнце, растянувшись прямо на почве. Погревшись несколько минут — больше они, очевидно, не выдерживали — они вскакивали, и с красными, ротными физиономиями толпами бежали тень от кратеров. Но там было неимоверно холодно, и через несколько минут они с посиневшими от стужи лицами снова устремлялись на солнце, — согреться. Очевидно, в таких перебежках они вынуждены проводить всю жизнь. И все время не прекращалась симфония оглушительного чихании, кашля и хриплых стонов.

— Ну, и жизнь здесь! — сказал я. — Знаете что? Уедем отсюда по-добру, по-здорову, пока не заразились каким-нибудь гриппом.

Чорт выполнил мою просьбу в одно мгновение: я едва успел ухватиться за его рога, как мы уже были далеко от Луны, и она быстро сокращалась в размерах. Наступила ночь. Я ежился от холода и поднял воротник пальто. Термометр показывал ровно 273° по Цельсию.

— А теперь куда? — спросил чорт.

— Право не знаю, ну, хоть на Венеру.

— Хорошо. Там мы будем перед рассветом. Там, кстати, вы и отогреетесь.

НА ВЕНЕРЕ.

От страшного холода я не мог сомкнуть глаз. К утру мы приблизились к планете и вдвинулись в зону густых облаков, окружающих Венеру сплошным толстым слоем. Спустились. Ручьями лил дождь, и я моментально вымок, точно окунулся в ванну. Сквозь пелену водяных струй я различил, что мы находимся в лесу. Было неестественно тепло. Отовсюду поднимался пар, стояли лужи воды. Я качнулся и дотронулся до одной из луж. Вода в ней оказалась теплою, как в кастрюле на плите.

— Почему она теплая? — спросил я чорта.

— Я удивляюсь, — ответил чорт, — до какой степени скудны ваши познания в астрономии! Разве вы не знаете, что Венера сейчас переживает третичный период. В эту эпоху на Земле также было тепло и мокро.

— А люди тут есть?

— Конечно. Люди есть на всех планетах, даже на Солнце. Со стыдом мне пришлось сознаться, что я, действительно, ничего не смыслил в астрономии. Мы стали выходить из лесу. Дождь не переставал ни на секунду.

Перед нами открылась долина, окутанная клочками тумана. Там и сям, в одиночку и группами, по хорошо шоссированным дорогам двигались венерцы — обитатели планеты. Меня удивил и рассмешил их костюм, вернее отсутствие костюма. Они были совершенно голы, только на ногах все имели глубокие галоши, а сверху, над годовой, держали зонтики. И еще более удивило, что женщины были украшены бриллиантовыми ожерельями и золотом, а мужчины курили дорогие сигары. Даже поденщицы носили золотые запястья на ногах и руках.

— Странный костюм! — проговорил я.

— Ничего странного нет, — возразил чорт. — Для чего им костюм? И так тепло, как в бане. А от сырости снизу и сверху достаточно галош и зонтика.

— А бриллианты и золото почему?

— Достаток, — огромное сбережение средств. На одежду не тратятся, на жилище — тоже, еды надо мало, потому что не надо лишних калорий на поддержание в теле тепла. Кроме того, они часто моются на теплом дожде. В баню не надо ходить. Благодаря чистоте у них нет заболеваний, получается экономия на лекарствах и врачах. При хорошем жаловании куда же девать заработок? Вот и покупают женщины драгоценности, а мужчины тратятся на папиросы и пиво.

Я осмотрелся. Из растений здесь росла только зонтичная пальма, так сказать, самою природой снабженная защитой от дождя — зонтиками. Другие растения, очевидно, вымерли. По Дарвину это называется выживанием наиболее приспособленных… То там, то здесь торчали вывески, но все с одними и теми же надписями: «Трескал» и «Брилси». Я обратил внимание чорта на вульгарность и безграмотность надписей. «Трескал»! Грубо. Почему не написать — «ел»? А «Брилси» — «брился». — Чорт засмеялся.

— «Трескал» — это «Трест галош». А «Брилси» — «Бриллиантовый синдикат». Только всего.

Мне стало невмоготу в моей теплой одежде.

— Нельзя ли прекратить обзор Венеры?

— Когда угодно. Куда же мы направимся?

— На Марс.

НА МАРСЕ.

Подлетая к Марсу, я жадно искал знаменитых каналов. Однако, по мере нашего приближения к планете, я видел, как беспорядочные линии «каналов» строились в буквы, и я, наконец, прочел: «Планета Марс. Просят не плевать и не бросать окурков»! Вот те и раз! А каналы что-же? — не существовали, значит? И такая прозаическая надпись через всю планету — чем она вызвана? Дело в том, что марсиане, как люди высоко культурные, давно перестали ползать на автомобилях и железных дорогах по земле; они летают по воздуху. У них огромные рейсы на Юпитер, Сатурн, на Солнце, с которыми они ведут деятельный товарообмен. Чтобы летчикам и своим, и чужим не блуждать в поисках планеты при перелетах на огромной высоте, они и написали: «Планета Марс». С другой стороны, — при распространенности этого способа передвижения, — что бы было, если бы все сверху бросали окурки, да еще плевались бы? Конечно, в самый короткий промежуток времени планета оказалась бы заплеванной и покрытой слоем окурков.

Когда мы совершенно опустились на почву планеты, я был несказанно удивлен, что все доступное моим взорам пространство оказалось застланным персидскими коврами. Это зачем? При огромном воздушном движении часто случаются столкновения, и люди падают вниз. А чтобы не ушибиться, постланы ковры. Вот чем, между прочим, объясняется оранжевый цвет планеты, который земные ученые приписали, — смешно сказать, — пустыням на Марсе!

АСТЕРОИДЫ.

С Марса чорт меня понес на Юпитер. На пути нас чуть не раздавили. В одном месте мой возница вдруг на всем скаку мгновенно остановился, и я кубарем полетел через его голову. Шапка моя соскочила, и потом мне долго пришлось ее искать среди всяких созвездий.

— В чем дело? — сердито окликнул я.

— Разве не видите? Чуть под трамвай, то бишь… под астероид не попали. Смотрите — несутся!

Я глянул влево. К нам длинною цепью тянулись какие-то огромные светящиеся шары. Не успел я, как следует, рассмотреть, как один из них — передний в долю секунды вырос в планетку. Она со свистом пронеслась мимо, обдав нас облаком пыли. За ней — вторая, третья, четвертая. Мы еле успевали отскакивать, и так как они плыли не вереницей, а разбросанно, мы заметались, как угорелые… Я насчитал их ровно 1054. И мы сделали тысячу пятьдесят четыре скачка, избегая попасть под их вертящиеся тела.

— Ах, чтоб их чорт побрал! — воскликнул бес, отирая пот. — Как я про них забыл? Можно было бы пробраться в объезд…

НА ЮПИТЕРЕ.

Вот и Юпитер. Мы очутились на обширной площади. Здесь стройными рядами стояли юпитериане и производили упражнения. Когда нас увидели, к нам подошло два юпитерианина. При их приближении я невольно попятился. Передо мной были два рослых детины, огромного роста, с необычайно развитою мускулатурой. Особенно поражала мускулатура ног. Не занятые гимнастикой что-то жевали, двигая челюстями справа налево, по-коровьему. По окончании упражнений все также принялись за еду. Ели очень долго, а затем снова построились в ряды и опять предались упражнениям. Мы с чортом уселись на травке и ждали, что будут делать юпитериане дальше. Но нового ничего не увидели: гимнастика сменялась едой, еда гимнастикой. Так — целый день. Я не мог понять, чем вызвано такое однообразное времяпрепровождение.

— Но, ведь, это же Юпитер — разве вы не знаете? На нем тяжесть в два с половиной раза больше, чем на Земле. Следовательно, чтобы передвигаться, надо огромную силу, а чтобы иметь силу, необходимы мускулы и питание. Вот они едят и упражняются.

— А культура у них есть?

— Конечно, есть: физкультура!

— И больше ничего?

— А вы посмотрите на их физиономии.

Я всмотрелся. Необычайно маленькая верхняя часть лица и колоссальные челюсти. Лба не было совсем, а волосы на голове начинались непосредственно от бровей. К нам они были совершенно безучастны Мне вдруг стало скучно, и мы полетели к Сатурну.

НА САТУРНЕ

Еще далеко от него я почувствовал запах денатурированного спирта, но не обратил на это обстоятельство должного внимания: я был поглощен загадкой кольца Сатурна. Неужели правда, что оно состоит из камешков, как то предполагают земные астрономы? Каково же было мое разочарование, когда, подлетев вплотную, я увидел перед собою простой медный ободок с делениями на 360 градусов, которые у нас, обыкновенно, опоясывают школьные глобусы! Сатурниты таким образом, невидимому, избавляли себя раз навсегда от необходимости обращаться к картам и справочникам, когда требовалось определять долготу места. Что ж, экономно!

На поверхности планеты меня ожидал новый сюрприз: она оказалась жидкою, и сатурниты, подвязав подмышки пузыри и пробковые пояса, передвигались вплавь. Твердой земли нигде не было.

— Но почему же эта жидкость пахнет денатуратом? — в недоумении спросил я своего чичероне из ада.

— Если бы вы хорошо знали астрономию, вы бы не задали подобного вопроса, — ворчливо ответил чорт. Плотность Сатурна раза в два — в полтора меньше плотности воды. А какая жидкость соответствует такой плотности? Спирт. Сатурн и состоит из спирта. А чтобы сатурниты не вздумали его разбавлять водой и пить, как водку, он денатурирован. Ясно?

— Ясно, но спирт так воняет, что отправимся дальше.

НА НЕПТУНЕ.

Уран оказался по ту сторону своей орбиты и поэтому мы полетели к Нептуну — последней планете нашел солнечной системы. Приближаясь к нему, я услышал громкий храп, несшийся с его поверхности. Я выразил на лице недоумение. Чорт поторопился его рассеять.

— Посмотрите назад — каким кажется отсюда Солнце?

Я оглянулся. Дневного земного светила я не увидел, а вдали блестела звездочка, величиною немного больше нашей Венеры. Света было явно недостаточно и на поверхности Нептуна царствовал вечный полумрак. Нептунианам ничего не оставалось, как предаться беспрерывному дневному и ночному сну.

С Нептуна мы понеслись обратно. Около самого Солнца нам попался Меркурии.

— Залетим?

— Залетим.

НА МЕРКУРИЕ.

Каждая из планет имела свои специфический запах… С Меркурия отчаянно несло гарью. Солнце над нашими головами пылало в виде огромного раскаленного медного таза. Неудивительно, что меркуриане ходили все в страшных ожогах и в волдырях и от малейшего прикосновения к ним кричали благим матом. Других звуков я и не слышал. Что касается птиц и четвероногих, то все они существовали здесь только в зажаренном виде, а речки с рыбой представляли собою текучую уху.

— А знаете что? — обратился ко мне чорт: собственно говоря, цельной планеты Меркурия не существует, а есть только две половинки ее Хотите убедиться?

В самом деле, когда мы подлетели к краю планеты, под нами открылась огромная щель. В нее можно было увидеть противоположный край планеты. С другой стороны, щель замыкалась вторым полушарием Меркурия. От него несло леденящим холодом Я не мог сообразить, в чем дело.

— Меркурий вращается вокруг Солнца, повернутый к нему только одной своей стороной, как наша Луна к Земле, — разъяснил мне чорт: на этой стороне его — жар, на обратной — страшный холод. Планетка и треснула пополам, как трескается поставленный на снег горячий стакан.

В МЕТЕОРЕ.

Однако, я не забывал, что хотел побывать еще на Солнце Я посмотрел на часы: они показывали ровно половину пятого. Чорт бери! Нам предстояло покрыть восемьдесят восемь миллионов километров, и я предпочитал добраться до Солнца засветло, до наступления ночи. Мы поторопились в путь.

По мере приближения к светилу делалось все горячее и горячее. Я задумался: а как же мы пролетим зоны солнечной раскаленной атмосферы, да еще толщиною в несколько десятков тысяч километров? Ведь так, пожалуй, долетишь до солнечного твердого ядра в форме щепотки золы, а не живого сознательного наблюдателя! Угадав, по обыкновению, мои мысли, чорт остановился и заговорил:

— Чтобы безвредно пробраться сквозь солнечный огонь, надо найти большой метеор с дырой посредине и сесть туда. Там — температура мирового пространства. На метеоре мы благополучно и прикатим к месту назначения.

Мимо моих ушей, по направлению к Солнцу, со всех сторон жужжали какие-то невидимые пули и снаряды. Будучи колоссальным телом, Солнце притягивало к себе несметные количества метеоров всяких величин. Их-то я и слышал. Неожиданна чорт с невероятною быстротою понесся за чем то и крикнул:

— Цепляйтесь!

Я увидел тогда, что впереди нас летел огромный камень с пещерою внутри. Мы бежали за ним во весь дух, силясь ухватиться за его края. Мне это так напомнило уличных ребят, цеплявшихся за «колбасу» трамвая, чтобы на нем прокатиться, что я рассмеялся.

— Цепляйтесь же, чорт вас возьми, а то прозеваем, — заорал, разозлившись, чорт.

Наконец, мы ухватились и вспрыгнули. Нас сразу объял холод, как будто мы уселись на северный полюс. Но мы постарались залезть еще глубже в пещерку, где было еще холоднее. Не попадая зуб на зуб, я видел сквозь узкое отверстие дыры, как воздух вне нас становился все светлее и превратился, наконец. в ослепительно блестевший пламень. Очевидно, мы уже проникли в солнечную фотосферу. Я зажмурил глаза, хотя меня слепило даже через закрытые веки.

В то же время я чувствовал, как постепенно мне делалось теплее и теплее, а затем стало и горячо. Я почти обжигался о камень и задыхался от жара, как вновь стал пропадать и блеск, и невыносимый жар. Потом наш воздушный экипаж сразу где-то шлепнулся, разлетелся в куски, и мы благополучно выпали на какую-то поверхность.

— Слава богу — живы! — радостно проговорил чорт.

НА СОЛНЦЕ.

— Мы на Солнце? — спросил я.

— О, да!

Мы посмотрели друг на друга и расхохотались: лица и костюмы наши были покрыты слоем копоти, как будто мы путешествовали внутри печной трубы. Насколько могли, отряхнулись и осмотрелись. Какой, однако, странный пейзаж! Все деревья здесь росли не кверху, а книзу, стлались по земле. Толстые ветви толстейших стволов извивались по земле, точно колоссальные удавы, травы прилегли к почве вплотную, образуя мягкие неровности. Дома были похожи на низкие, толстые, больших размеров ящики. Дым из них не поднимался кверху, как у нас, а тоже, извиваясь, точно под ударами, приникал к солнечной поверхности. Еще удивительнее оказались животные и люди. Не было никого, кто бы ходил: все ползали. Пастух гнал стадо коров, припав животом к земле и странно распластав в стороны руки и ноги, как будто он плыл. Коровы не шли, а волочили свои туловища по траве, также растопырив в стороны ноги. Тащили свои животы по земле лошади, овцы, собаки, гуси, индюшки. И кроме того все имели странно плоскую форму, как будто их всех только что вынули из-под пресса. Особенно смешны были люди: они походили на лепешки с руками, ногами и головой. Все были одеты в очень тонкую кисею и, проползши несколько шагов, останавливались и начинали вытирать обильно струившийся пот. Лица у всех были изможденные, точно они встали после болезни. Очень сильно пахло потом.

По обыкновению, я ничего не понимал, и чорт не преминул уколоть меня моим невежеством.

— Вы также сведущи в астрономии, как я в различении собачьих пород, — проворчал он. Массу — то Солнца вы хоть знаете? Знаете, что на его поверхности всякая тяжесть в двадцать семь раз тяжелее, чем на Земле? Земной пуд здесь весит двадцать семь пудов, а земной человек — около ста пудов. Солнце всех тянет к своему центру: растения, дым, животных, человека. Вот все это и распласталось.

— А отчего же потом пахнет? — спросил я.

— И этого не сообразите? Но ведь вы же, в конце концов, все таки на Солнце: жарко, Все потеют…

Он замолчал, потом засуетился. отвязал от пояса белый узел и сказал:

— Побудьте вы здесь, а я побегу дельце одно обделаю.

Через полчаса он возвратился, держа в руках толстый бумажник.

— Обделал!

— Какое дельце?

— А колбасы полтавской немного продал. У нас на Земле полтавская колбаса — 87 копеек фунт. Здесь фунт идет за 27 фунтов, следовательно, я-то имею право без прибыли и без убытку, а, так сказать, по себестоимости продать за двадцать три с полтиной, а с маленькой накидочкой (за доставку) и за все тридцать. Я взял с собою фунтиков тридцать с небольшим. Тысченку и выручил. Вот они!

И он, довольный, вновь потряс бумажником.

Мои мечты разыгрались. В самом деле, как скоро и легко можно разбогатеть! Двинуть бы сюда всего на-всего вагончик колбасы, а продать ее здесь — за целый поезд в 27 вагонов. Сколько бы тысченок можно было отложить в сберегательную кассу после такой операции! И как, действительно, полезно всякому человеку хорошо изучать астрономию!

Между тем жара делала свое дело: пот с меня тек ручьями. Надо было подумывать о возвращении на Землю. Однако, с Солнца не летел кверху ни один метеор, как же нам выбраться отсюда? Я уныло смотрел на беса.

— А кометы на что? Подождем комету, они часто сюда залетают.

ДОМОЙ, НА ЗЕМЛЮ!

Действительно, вскоре мы увидели, как по Земле волочился широкий хвост кометы, а она сама на большой высоте напрягала все усилия, чтобы отделиться от Солнца. Мы побежали к хвосту и постарались как можно плотнее завернуться в его складки, чтобы не подвергнуться действию жара фотосферы.

Через час комета осилила притяжение Солнца, и мы взвились кверху. Сначала, чтобы самим не тратить сил, мы решили было использовать комету для передвижения к Земле, но, оказалось, по справкам, что комета держала путь в занептунианские области и была нам не по пути. Мы на ходу спрыгнули с хвоста и самостоятельно двинулись к Земле.

— Знаете что, — сказал чорт, — давайте для разнообразия обратный путь совершим кверху ногами.

— Как так? А прилив крови к голове?

— Да так: в мировом пространстве нет ни верха, ни низа. А если так, можно перевернуться.

Мы перевернулись кверху ногами и уже таким образом достигли Земли.

Здесь я из чувства благодарности долго жал чорту копыто, потом записал его адрес и обещал бывать у него. Мы расстались друзьями.

ГОЛОВОРЕЗ

Одно из последних произведений

знаменитого испанского писателя　

БЛАСКО ИБАНЬЕСА,　

недавно скончавшегося изгнанником во Франции.　

_{Бласко Ибаньес}

_____

— Вот тут заметка о смерти одного моего приятеля, — сказал Перетц, откладывая в сторону газету. — Я видел его только раз, но он часто был в моих мыслях. Прекрасный он был человек!

Мы встретились с ним в ночном поезде, на пути между Валенсией и Мадридом. Я ехал в купэ первого класса и единственный другой пассажир, сидевший со мной в этом купэ, слез в Альбачете. Я не жалел, что остался один, потому что мог свободно растянуться на диване, и подушки казались такими соблазнительными. Итак, уверенный, что я буду спать, как чурбан, я выключил свет, накрылся пальто и устроился во всю длину со вздохом облегчения, что нет никого, кому могли бы помешать мои ноги.

Поезд пересекал обширные равнины Ла-Манча. Паровоз мчался самой большой скоростью, а вагон стонал и трясся, как старый дилижанс. Непрерывный крен заставлял меня раскачиваться на плече взад и вперед, саквояж плясал у меня над головой, окна стучали, а колеса и тормоза издавали ужасный стальной визг. Но как только я закрыл глаза, я стал подчиняться ритму и воображать себя снова ребенком, укачиваемым тихим голосом моей няни.

Погружаясь в эти глупые фантазии, я заснул под непрерывный шум в ушах. Поезд мчался, не останавливаясь.

Вдруг перемена в воздухе разбудила меня. В лицо мне дул холодный ветер. Раскрыв глаза, я увидел, что купэ попрежнему пусто и дверь передо мной попрежнему закрыта. Я только что начал опять задремывать, когда почувствовал новое дуновение холодного ночного воздуха и, вскочив, увидел, что дверь возле моей головы была широко открыта и что на полу сидел человек со спущенными на подножки ногами.

Я был слишком поражен неожиданностью, чтобы думать; мозг мой был еще в полусонном состоянии. Первым моим чувством был суеверный ужас. Человек, появляющийся здесь вдруг, когда поезд идет полным ходом, должен был быть, по меньшей мере, привидением. Потом мне пришли в голову дорожные воры, бандиты, убийцы, и я вспомнил, что я один и никаким способом не могу предупредить даже тех, кто спит за деревянной перегородкой вагона. Человек этот, конечно, был бандит!

Подчиняясь инстинкту самосохранения, я бросился на этого человека, напирая на него локтями и коленями; он потерял равновесие, но отчаянно ухватился за край двери в то время, как я продолжал толкать его, стараясь оторвать его руки и выбросить его.

— Ради бога, оставьте меня! Я не трону вас! — Это вырвалось у него так покорно, что мне стало стыдно за свое поведение и я послушался. Он снова сел, задыхаясь и дрожа. Я открыл огонь.

Тогда я увидел, какая у него была наружность. Он был крестьянин, очень слабого телосложения, на нем была старая кожаная куртка и вытертые брюки. Его черная шапка была немногим чернее его смуглого лица, на котором выделялись огромные, пристально глядящие глаза и редкие желтые зубы.

Эти последние он выставлял в широкой улыбке глупой благодарности, но в то же время он шарил за поясом — подробность, которая заставила меня пожалеть о моем великодушии; так что, пока он продолжал шарить, я положил руку на задний карман брюк и нащупал револьвер. Он не поймает меня врасплох!

Человек медленно вытащил что-то из-за пояса и я, подражая ему, наполовину вынул из кармана револьвер. Но то, что он достал, было всего только маленьким обрывком смятой бумаги, который он мне с торжеством протянул.

_{Человек медленно вытащил что-то из-за пояса и я, подражая ему, наполовину вынул из кармана револьвер.}

— Смотрите, у меня есть билет!

Я взглянул на него и рассмеялся.

— Но это, ведь, старый! — сказал я.

— Он не годится уже много лет. Да и разве это может служить извинением тому, что вы вскакиваете в поезд и так пугаете людей?

При этих словах он побледнел, точно испугался, что я снова попытаюсь сбросить его; но как ни был я нервно настроен, а начинал жалеть Этого парня.

— Вы бы лучше вошли и закрыли дверь.

— Нет, благодаря вас, — твердо сказал он. — Я не имею права ехать там; я останусь тут. У меня нет денег!

И он упрямо остался на своем месте в дверях. Я сидел совсем рядом с ним, и мои колени касались его плеч. Мы мчались вперед, и ветер врывался, как ураган, и по оголенной равнине скользило пятнышко света из открытой двери с нашими скорченными тенями на нем. Телеграфные столбы проскакивали мимо, точно полоски, нарисованные желтым карандашом на черной завесе ночи, и искорки, как светлячки, летели назад от паровоза.

Бедняга был в каком-то беспокойном состоянии, точно он не привык долго сидеть на одном месте. Я предложил ему сигару, и некоторое время спустя мы разговорились.

Он рассказал мне, что совершает эго самое путешествие каждую субботу. Он ждал поезда за Альбачетой, с разбега вскакивал на подножку и затем проползал вдоль вагона, пока не находил пустого купэ. Перед приходом на станцию он спрыгивает с поезда и потом снова вскакивает, после того, как поезд двигался, каждый раз стараясь попасть в другой вагон, чтобы не обратить на себя внимания черствых кондукторов.

— Но куда же вы направляетесь? — спросил я, — и зачем так рискуете каждую неделю?

Оказалось, что он хотел проводить со своей семьей воскресения. Они с женой были слишком бедны, чтобы жить вместе; она работала в одном городе, он — в другом. Сначала он делал этот путь пешком и шел всю ночь, но когда он приходил, он должен был ложиться и так ослабевал, что не мог разговаривать с женой или играть с детьми. Постепенно он отчаялся в этом способе передвижения и нашел более легкий путь попадать к семье. Одно то, что он взглянет на своих детей, давало ему силы делать свою тяжелую работу втечение всей недели. У него было трое маленьких детей; младшая еще не умела ходить, но она знала его и каждый раз, когда он приходил, протягивала рученки, чтобы он поцеловал ее.

— Но разве вы не понимаете, что одно из таких путешествий может стать для вас последним? — спросил я.

Он уверенно улыбнулся. Нет, он не боялся поезда, когда тот мчался ему навстречу, как дикая лошадь, пыхтя и выбрасывая искры. У него было достаточно смелости: один прыжок— и он был в поезде; а что касается спрыгивания на ходу, так иной раз и можно было себе набить шишку, но он умел прыгать так, чтобы не попасть под колеса.

Боялся он только пассажиров. Конечно, в вагоне первого класса часто случались пустые купэ, но сколько раз он был на границе гибели! Однажды он попал в дамское отделение и там были две монахини. Их крики так перепугали его, что он свалился и должен был пройти остальную часть пути пешком.

Как-то раз ночью, когда он тихонько открывал дверь, кто-то ударил его по голове и сбросил его. Он, понятно, думал, что это его последнее путешествие!

При этих словах он показал огромный шрам на лбу.

Да, ему приходилось переносить грубое обращение, но он не жаловался. Он не мог осуждать людей за то, что они пугались и пытались защищаться. Он заслужил все, что получал, и даже больше; но что же ему было делать, когда у него не было денег и он хотел видеть своих детей?

Как раз в это время поезд стал замедлять ход, как будто мы подходили к станции.

— Послушайте, — сказал я, — до вашей станции есть еще одна остановка, и я заплачу за ваш проезд.

— Нет, сеннор, — ответил он простосердечно;—кондуктор поймал бы меня, когда я стал бы выходить. Я у него всегда был на плохом счету и не хочу теперь ему попадаться. Желаю вам счастливого пути, сеннор! Вы самый добрый человек, какого я встречал!

С этими словами он спустился по подножкам и исчез.

Мы очень скоро после этого остановились на маленькой станции. Я собирался уже снова заснуть, когда вдруг услышал взволнованные голоса на платформе. Это бригада поезда и станционные носильщики направляли полицейских в горячую погоню за кем-то.

— Вон он бежит! Один из вас — по ту сторону, и он тогда не убежит!.. Вот он на крыше вагона!.. Поторопитесь!

И через несколько секунд крыша надо мной затряслась под тяжелыми шагами усердной полиции.

Я высунулся из окна как раз во время, чтобы увидеть, как человек бросился вниз с крыши переднего вагона. Он упал на землю как мешок, прополз некоторое расстояние на четвереньках, потом побежал с отчаянной быстротой и скоро скрылся под покровом ночи.

В это время кондуктор и другие обсуждали происшествие и взволнованно размахивали руками.

— В чем дело? — спросил я одного из них.

— Это опять этот молодчик, который все ворует проезды. Он — паразит железной дороги. Он — головорез, вот он кто! Но мы его еще поймаем!

Я никогда больше не встречал «головореза». Часто в зимние ночи я спрашивал себя, стоит ли он где-нибудь под слепящими снегом или дождем, поджидая недружелюбный поезд, и потом забирается в него с беспечностью солдата, берущего окопы.

А тут напечатано, — закончил Перетц, указывая на газету, — что на железнодорожном пути вблизи Альбачеты найдено искалеченное тело. Это он, — чтобы убедиться, мне не нужно опознавать его. «Ищущий опасности, от нее же и погибнет». Он выдержал это четыре долгих года, за ним охотились, как за диким зверем, каждый раз, когда он хотел поцеловать своих малышей, пока, наконец, безжалостный дневной свет не нашел его лежащим на пути, где черная ночь так часто видела, как он со спокойствием героя бросал вызов смерти.

ПЕРВОБЫТНЫЕ ТАЙНЫ

Очерк БЕАТРИСЫ ГРИМШОУ,

популярной писательницы,

полжизни проведшей на островах Южных Морей

и прославившейся описаниями их.

_____

Радио людей каменного века. — По примеру насекомых и птиц. — Телепатия и гипноз. Истинная задача науки.

Загадки, тайны, комната Синей Бороды, — все это исчезло в исследованных и цивилизованных странах. Но в отдаленных уголках, в стороне от торговых путей, куда трудно попасть путешественнику, — в местах, быть может, опасных для европейца — там необычайное все еще живет.

Материк острова Новой Гвинеи, находящийся на самых задворках Океании, вдали отовсюду, ни на чьем пути, окруженный рифами, самыми опасными во всем мире, населенный враждебными туземцами, напитанный малярийными лихорадками, был до последнего времени пасынком среди колоний. До некоторой степени это продолжается и теперь. Почему Голландия старается изолировать свои колонии в Гвинее — дело ее. Германия в довоенные дни энергично эксплоатировала принадлежащие ей прибрежные местности, а внутри страны оставляла свои владения нетронутыми. До последних лет и британская Новая Гвинея тоже была более или менее закрытой книгой. Вообще же, вся Новая Гвинея заключает в себе больше невысказанных тайн, чем любая другая страна такого же пространства.

Недалеко от Новой Гвинеи ушли и другие меньшие острова западной части Тихого океана: Соломоновы острова, Ново-Гебридские, Санта Круз. Все эти группы прекрасны и плодородны, и о них идут странные и романтические рассказы. Эти острова считаются «опасными» и поэтому очень мало исследованы.

И эти места, эти огромные островные материки и архипелаги западной части Тихого океана, значительно большие по размерам, чем они кажутся на картах безграничной Океании, скрывают тайны, про которые редко слышат путешественники. Те из нас, кто прожил полжизни в диких местах Тихоокеанского Запада (мы бы не были живы теперь, если бы нам не покровительствовала какая-то счастливая звезда. Кроме того, мы, очевидно от природы, не были подвержены лихорадкам), те из нас знают про такие вещи, о которых мы говорим только, когда мы среди своих, в палатке, душной от серы, которую жгут против москитов, или в цивилизованном порте Моресби, когда ежемесячный пароход ушел, нет больше туристов, и древние звезды смотрят на Пага Хил, а мы сидим под пальмами, курим и дышим ночным ветерком с залива.

Что это за беспроволочный телеграф каменного века, тайна которого известна туземцам этих островов? Одни ли это росказни путешественников? Или такой телеграф действительно, существует и объясняется самым простым и естественным образом?

Большая часть людей, хорошо знакомых с земным шаром, соглашается, что было много случаев, когда вести распространялись среди темных рас без помощи почты, телеграфа или радио. Они могут упомянуть множество случаев из различных зулусских и южно-африканских войн. Дело здесь обстоит очень просто: это всего только туземная система Морзе. В Африке удары в барабан передают из деревни в деревню известие о том, что приближается столько-то белых людей, столько-то животных и грузов; что они прибудут к такому-то часу.

Мелкая дробь там-тама, делающая отвратительными ночи в индусских деревнях, играет такую же роль.

На огромных пространствах центральных австралийских равнин чернокожие, являющиеся единственными обитателями на сотни миль, передают новости от племени к племени с помощью дыма. Столько-то столбов дыма, столько-то раз заглушенных и столько-то раз снова поднимающихся кверху — передают известия без помощи слов.

На большом пространстве земли, известном под названием Малайского Архипелага, малайцы, умные, свирепые, непримиримые враги своих белых победителей, так же передают от племени к племени все новости через посредство различных музыкальных инструментов Звенящие гонги, стонущая гитара, даже дудка из камыша сообщают деревне какие-нибудь известия, которые никогда не разгадает проходящий мимо белый «туан».

И сама слышала на протяжении сотен миль вверх по мало-известным рекам непрерывную барабанную дробь втечение всей ночи, пока наше судно поднималось по реке. Весть о нашем приближении бежала впереди нас. И удивительнее всего, что это — в стране людоедов, охотников за головам, вечно воюющих между собой, и где язык одного племени отличается от языка соседнего, как у нас хотя бы французский язык от немецкого.

Путешествуя среди высоких гор родины папуасов, я слышала, как передавались вести с одной высокой скалистой вершины к другой. Вести эти выкрикивались особенным, пронзительным, далеко несущимся голосом. Таким способом новости в течение часа переносились за двадцать миль.

Я видела еще и язык знаков. Две руки, соединенные концами пальцев, означают «дом». Легкое покачивание руками «море». Сильное размахивание — «буря». Есть знаки и для всех других слов. Все эти знаки тоже передают с одной вершины горы на другую.

_{С одной вершины гор на другую передается радио людей каменного века.}

В конце восьмидесятых годов случилось, что большая часть германских колоний Новой Гвинеи составила заговор сбросить власть чужеземцев. Это не может не показаться странным, потому что племена этой части Новой Гвинеи не имеют между собой ничего общего и не доверяют друг другу почти так же, как не доверяют своим белолицым победителям.

Не взирая на это, знак был дан со всех концов страны до больших островов Новой Ирландии и Новой Британии и на все другие острова, где находились белые миссионеры или купцы. И знак говорил: «убей».

Он говорил не только это. Он говорил еще и то, что убийство должно быть совершено в известный день недели и месяца, определенный четвертью луны.

Как передавалась эта весть через местности, населенные племенами, не имеющими общего языка, через сотни миль по морю, и в таких деталях, что целые области готовы были восстать в одно и то же время? У меня на это есть своя теория и я сообщу ее дальше.

Вот более недавний случай. В 1923 г. большая шхуна пропала без вести вблизи Маланга, прежнего порта Фридриха Вильгельма, в германской Гвинее. ВМаданге имеется радио, но дня два известие об этом не было никуда послано. Когда оно достигло Рабаула, милях в ста вниз по берегу, туземцам все уже было известно. Их собственное радио уже сообщило им.

Острова Виту, в сорока милях от материка Новой Гвинеи, дики, живописны и плодородны; идеальные острова Южных Морей, с берегами ослепительно белого кораллового песку, клонящимися пальмами, удивительными синими и зелеными оттенками окружающего моря. Если бы вы видели туземцев Виту, вы бы сочли их за самые примитивные существа, которым чуждо все таинственное. Но когда на Новой Гвинее был убит белолицый, туземцы Виту сообщили об этом местным купцам гораздо раньше, чем пришли известия пароходом. Каким образом? Они не сказали бы вам. Вождь их видел во сне или кто-то видел знак на берегу или в кустарниках, знак, сказавший будто бы им, что насильственной смертью умер белолицый.

А теперь вот объяснение, которое мне кажется правильным.

Я думаю, что эти дикари, настоящие люди каменного века, во всех отношениях ближе к природе, чем мы. Они сохранили, едва ли сознавая это сами, некоторые естественные способности, которые нами давным давно забыты. Нам эти способности не нужны. У нас есть наше радио, телеграф, различные быстрые способы передвижения и сообщения. Чувства же дикарей, обостренные по необходимости, могут делать чудеса, о которых мы имеем очень слабое представление.

Возьмем для примера ночных бабочек, запертых в коробочку. Бабочки эти могут призывать других бабочек, находящихся в милях расстояния. За последнее время сделано открытие, что ночная бабочка пользуется своими усиками, как станцией радио-отправления.

Но до сих пор неизвестно, как маленькие птички находят дорогу, улетая осенью через тысячи миль океана. Полнейшее незнание прикрывается тут обычно словом «инстинкт». Одно можно сказать наверно, что животный мир знает тайны и очень ценные тайны, забытые нами, культурными людьми.

Наблюдателю становится совершенно ясно, что дикари-папуасы, так близко стоящие к каменному веку и такие далекие нам, сохранили многие из этих тайн.

Дикарь этот, например, несомненно держит в своих коричневых руках самую большую из тайн, — тайну жизни и смерти, — и пользуется ею иной раз очень легкомысленно. Он может умереть по собственному желанию и умирает иногда из-за какого — нибудь на наш взгляд пустяка. Иногда он умирает просто от того, что кто-то рассердил его; потому, что хозяин не разрешил ему итти на какое-нибудь празднество, или потому, что подохла любимая свинья.

Какова бы ни была побудительная причина, папуас умирает тогда, когда хочет. Ему не нужно голодовкой доводить себя до смерти, отравляться, вешаться или топиться. Он просто ложится и жизнь его угасает. День-другой могут привести его к смерти.

Он и другого человека может заставить уйти из жизни. Но это понятнее. Тут несомненный гипноз. Можно сказать, что самогипноз является причиной добровольной смерти дикаря. Но если это так, то в этом отношении дикарь значительно превосходит человека культурных рас.

Во многих горных деревушках встречаются маленькие, хорошо построенные домики, будто бы заключающие в себе много тайн. Это так называемые дома Нобо. Дома эти совершенно пусты внутри и если туда войдет человек, он немедленно умирает. И, зная это, дикари, которым приказывают войти туда, беспрекословно покоряются.

— Еще никогда не было такого случая, — сказал мне один туземец, — чтобы кто-нибудь отказался войти в дом Нобо, если ему было приказано.

_{Дом Нобо. куда входит осужденный на смерть.}

Несомненно, что тут гипноз. Но по силам ли такой гипноз цивилизованной расе?

Эти дома Нобо папуасов вызвали большой интерес всех, слышавших о них. Но тайна их, какова бы она ни была, остается нераскрытой и по сегодня.

Местные власти входили не раз в эти дома, но ничего в них не видели. Это, конечно, не доказательство, что там, вообще, ничего не скрывается. Туземец упорно хранит свои тайны и когда становится известным, что приближаются белолицые, прячется все, что может «возбудить их предубеждение».

Один исследователь страны папуасов увидел в горной деревушке странную постройку. Она была заострена кверху и напоминала гнездо горной птицы. От владельца домика невозможно было добиться, для чего служит это строение. Очень вероятно, что это тоже была разновидность дома Нобо.

На Новой Гвинее, главным образом в области Микео, есть много людей, умеющих проделывать вещи, кажущиеся невероятными. Люди эт там называются колдунами.

Раз как-то белая женщина, возбудившая к себе ненависть местного колдуна, готовила с подругой обед. Они взяли за правило никогда не покидать столовой, когда еда была на столе, чтобы кто-нибудь не отравил пищу. Одна из женщин ушла на кухню за тарелками, другая же осталась возле стола, на котором уже была миска с супом.

Что-то вероятно привлекло внимание оставшейся женщины, и она всего на несколько секунд отвернулась от стола. Срок этот был слишком короток для того, чтобы кто-нибудь вошел в комнату и стал бы возиться у стола. Пришла вторая женщина с тарелками. Обе сели за стол и первая уже собиралась снять с миски крышку, когда подруга ее закричала:

— Не трогай, я видела, как крышка двигается.

— Как, крышка?..

— Да, да, уходи!

_{— Не трогай, я видела, как крышка двигается!!.}

Они обе отскочили в угол комнаты, и одна из них длинной палкой опрокинула миску. Из-под миски выползла, извиваясь, одна из самых ядовитых местных змей. Женщина убила ее и тут же увидела темную фигуру, прятавшуюся за деревом возле дома. Она схватила дохлую змею, побежала и бросила ее в лицо колдуну:

— Бери, чорт ты этакий! — крикнула она. — Я хотела бы и тебе устроить такую же штуку!

_{— Бери, чорт ты этакий!..}

Обе женщины потом уверяли, что колдун не мог войти в дом и сунуть змею в миску. Для этого не было времени. Да и сам колдун решительно отрицал это.

Но туземцы-то Микео уверены, что он знал, как это было сделано..

Ни один индус не умеет проделывать таких вещей со змеями, как папуас. Папуасы так тренируют змей, что они укусят всякого, кого им приказывают укусить, даже если их хозяина нет с ними. Это кажется совершенно невозможным, если нс знаешь о применяемом тут методе. Змею раздражают куском пояса намеченной жертвы, который эта жертва носила на теле и который сохранил запах тела. Такую ученую змею пускают в дом в темноте, и она непременно находит намеченного «колдуном» человека. Как бы это ни казалось странным, но это именно так и происходит.

Сам «колдун» обращается с этими смертоносными существами весьма фамильярным образом Он может втечение целого дня проносить в своих пышных волосах живую ядовитую змею. Он заставляет ее приходить на зов, как собаку. Он проспит с ней всю ночь и она не укусит его.

_{Папуас спокойно носит в своих пышных волосах живую ядовитую змею…}　

Вот еще один пример необычайной симпатии между папуасами и хищными существами. Вот пример животных сил, которые можно развивать по желанию.

Нет ничего необыкновенного в гипотезе, что дикари сообщаются между собой передачей мыслей. Ведь животные тоже не употребляют слов, однако отлично понимают друг друга. Если допустить, что дикарь сохранил, кроме других странных способностей, уменье сообщаться друг с другом посредством того же радио, каким пользуются насекомые и птицы, то «беспроволочный телеграф» дикарей перестает нам казаться неразгаданной тайной.

Но дикарь сам ничего не расскажет белолицему. И тут не «не хочу», а вернее — «не могу».

Языки Новой Гвинеи очень бедны образами. Миссионеры, изучающие эти языки, часто становятся втупик, так как на языке дикаря нет слов для обозначения абстрактных представлений.

Туземец в Новой Гвинее просто не имеет слов для выражения чего-нибудь отвлеченного. Он не сможет вам объяснить гипноза, который происходит на ваших же глазах. Все эти лохматые Кикобуйа и Бвалейута тут совершенно беспомощны.

Очень возможно и то, что дикарь так же, как и ночная бабочка, сам не знает, как происходят все эти явления телепатии и гипноза. Но, кроме того, дикарь еще и не доверяет белолицым. Вы можете много лет знать Бвалейута, вы вообразите, что вам знакомы все извилины его сердца. Но когда-нибудь вы убедитесь, что жестоко ошибались. Есть многое, что Бвалейута считает не вашим делом.

Но что, если приобщить дикаря к культуре? Научить его европейскому языку так, чтобы он потом мог бы посвятить во все свои тайны. Это безнадежно! Такой дикарь теряет связь с природой. Высокообразованный папуас не мог послать весть о том, что ему грозит смертельная опасность. Подобные вещи стали для него каким-то сном. Он уже потерял и способность к ним.

Около года назад я увидела на пароходе, который шел вдоль берега Новой Гвинеи, несчастного папуаса, лежащего в уголке палубы.

— Везете в госпиталь? — спросила я.

— Да, — ответил мне капитан, — это «бой», с которым проделали «пури-пури», и местные власти попросили нас свезти его в больницу.

«Пури-пури» означает, что человека «околдовали». Туземец, еще несколько недель тому назад сильный, деятельный мужчина, превратился теперь в кожу и кости и не может уже держаться на ногах.

В больницах таких больных обычно лечат нашатырным спиртом, который их заставляют постоянно нюхать.

Собиратели марок вспомнят среди многих красивых марок Южных Морей марку с характерной, сильной головой Макеа, королевы Раратонга. Эта королева давно умерла. Несмотря на то, что она была крещена и цивилизована, она была специалист кой в искусстве изгонять из жизни своих врагов.

— Королева Макеа была королевой во всем, что она делала, — сказал мне один из ее поклонников. — Она никогда не была грубая. Она захочет, чтобы кто-нибудь умер, — женщина или мужчина, — но она не убьет его, не прикажет, чтобы убили его. Нет! Она скажет ему, так любезно скажет: «После среды на этой неделе я тебя не увижу больше». И он шел домой, и когда проходила среда, он умирал. Так любезно — вот так, как я вам говорю.

Насколько я знаю, никто еще не пытался объяснять туземное радио, так, как объясняю его я. У меня мало доказательств. Но я считаю далеко неневозможным, что другие ученые, психологи и антропологи могут подхватить этот вопрос там, где я оставляю его, и осветят тайны, которые я считаю очень интересными.

БЕЛОЕ ЗОЛОТО

Рассказ В. ВАЛЕНТИНОВА

Иллюстрации И. ВЛАДИМИРОВА

I.

Неделю Корней Неудачник борется со смертью. Не то болезнь изнурила его, не то старость одолела крепкое когда-то тело. Сын Николай с утра еще ушел на ближайший врачебный пункт и все не возвращается.

— Так и умру, не увидев сына, — шепчет Корней, и горькие думы не дают покоя ему. Тридцать слишним лет ушло с тех пор, как Корней на Урале счастья своего ищет. Тридцать лет изо дня в день охотится Корней на самородки. Бывает же удача другим! А найди самородок — не пришлось бы ему так умирать. Давно это было, когда без труда попадались самородки, да не знали цены им. Все больше золото искали.

И вспоминает Корней, что много раз он решал бросить неблагодарный труд, в деревню, случалось, уходил и месяцами работал по крестьянству. Но сила привычки и жажда отыскать свое «счастье» возвращали его снова на реку Шайтанку, и с удвоенной энергией он принимался искать клад. Один самородок мог вознаградить за долгие годы лишений. Не похоронил бы он жену свою Марью прежде времени в Уральских степях, не заставлял бы сына Николая делить с ним горести и лишения бродяжьей жизни. Всю жизнь трудился, а счастья своего так и не отыскал, и прозвище Неудачник на веки закрепилось за ним. И вот умрет он, а сын будет продолжать его дело. — Эх, Николай, Николай, видно счастье не всякому дается. В свое время и хозяйство было, и семья, и все теперь растерял… — Думает старик и кутается в лохмотья, ежась от холода, пробирающегося в щели старой землянки… Кабы Николай скорей вернулся, все бы легче было и умереть. — Долго ворочался старик и задремал. Видит сон: отыскал самородок, хочет поднять — сил не хватает, хочет крикнуть на помощь — голоса нет. Страшно ему стало, и проснулся Корней. Глядит: а в дверях сын стоит, только вернулся от доктора и лекарство принес. Обрадовался, и будто полегчало старику при виде Николая Николай вышел и скоро вернулся с вязанкой хвороста. Долго возился у печки и наконец зажег сырой валежник. Пламя вспыхнуло, теплей стало в землянке, а скоро и вода в котелке закипела. Сделал Николай чай и подал Корнею мутную водицу.

— Пей, отец, оно полезное лекарство.

Корней выпил немного горячей водицы и заговорил:

— Так вот, Николаша, неудачные мы, бились с тобой в работе всю жизнь. Искали клад, да так и не нашли его.

Сын слушал отца, низко опустив голову на грудь.

— Брось это дело, говорю тебе. Счастье — оно не птица, не поймаешь его за хвост. Уходи отсюда. Ищи в другом месте своего счастья. Ступай к людям, там оно, а не здесь. — И казалось старику, что простые слова его понятны Николаю и что уйдет Николай в деревню. И стало легче на душе у Корнея.

Николай слушал отца молча и только хмурился. Как мог он отказаться от самородка, который сделает его богатым, а главное — счастливым! Он мотал головой, как бы соглашаясь с отцом, а сам думал о весне, когда снова можно приняться за работу, за поиски счастья, которое никак не шло в руку. Нельзя быть весь век неудачником. На его глазах многие разбогатели. Такие все бедняки, как он с отцом, находили самородки и становились богачами. Правда, не все счастье свое удержали. От находки многие счастливцы сумасшедшими делались, чумели после голода и холода. В карты играли, пили и под конец пропивали все. что заработали, и делались беднее прежнего. — Я не такой, — думал Николай, — я знаю, как с деньгами распорядиться. Я не пью, не гуляю, и деньги мне нужны, чтобы заполучить настоящее счастье.

Любил Николай девушку, дочь богатого мужика. Звали ее Аннушкой. Хоть и слюбились они, да родители ее не дают согласия на брак. Другое дело, когда Николай разбогатеет, тогда Аннушка будет его женой и можно тогда уйти с Урала туда, где нет слез и горя. Немного и надо, только бы на небольшое хозяйство.

Отец долго еще уговаривал Николая послушаться и итти туда, где счастье, хотя и с трудом, но дается каждому. И сын мотал головой, как будто соглашался.

II.

Через неделю Корней умер Николай уложил отца в грубо сколоченный гроб, сам яму выкопал и без всяких затей похоронил его.

Остался Николай один с прозвищем «Неудачник»; по наследству перешло к нему от отца.

Наступила весна. Пр шли льды и по быстрым Уральским реченкам заходили браги и засновали лодченки старателей. Земля ожила. Зазеленились деревья и молодая трава пробивалась к солнышку. Пригревало оно соскучившуюся по ласке землю. Николай принялся за работу. С утра до ночи копал землю, выгребал из речки песок, промывал его, и тщательно, чтобы не пропало ни одной крупинки, отбирал платину. Попрежнему неудача преследовала его.

По вечерам, когда солнышко скрывалось за высокими горами, Николай садился у своей землянки и одинокий предавался несбыточным мечтам. За зиму он очень похудел и силы его ослабли, так что он с трудом передвигал ноги после утомительного дня Скучно, томительно тянулись недели. Но бывали и праздники у Николая — это, когда он встречался с Аннушкой. Редкие были встречи, зато после свидания надежда и вера в свое счастье оживали в нем.

Аннушка была красивая девушка, статная. здоровая, а глаза у ней были такие большие и синие — как небо, и, казалось, в них отражается вся радость жизни. Она любила Николая и также с нетерпением ожидала удачи, от которой зависело счастье всей их жизни. И они верили, надеялись и ждали клада.

II.

И лето пробежало, осень близилась Во время сильного дождя Николай простудился и в лихорадке целую неделю провалялся. Быть бы ему в земле, как и Корнею Неудачнику, да молодой организм помог справиться с болезнью и встать на ноги.

Когда Николай впервые вышел из землянки, теплые лучи заходящего солнца приветствовали его выздоровление, а легкий ветерок ласкал его исхудалое лицо. От слабости Николай присел на землю, закрыл глаза, долго сидел, думал о себе, об Аннушке и пришел к решению попытать в последний раз свое счастье, а если опять неудача, — уйти навсегда с Урала. Он скажет об этом Аннушке и, может быть, она согласится уйти с ним без родительского согласия.

На другой день и в следующий Николай не мог выйти на работу. Сильный ветер выгнал реченку из берегов. Река бушевала. Дождь заливал низменные места, и лишь к утру третьего дня все успокоилось и река вошла в русло.

Николай вышел за дверь землянки и, довольный покоем, царившим в природе, захватил хлеба и отправился на берег. Долго возился он с лодкой. Старая лодка во многих местах давала течь, и потребовалось не мало времени, прежде чем Николай спустил ее в воду. Быстрое течение подхватило лодку и понесло ее вниз по Шайтанке. Через час он подкрепился хлебом с водицей и немедленно приступил к работе.

Несколько часов промывал Николай песок, вытаскивая его из реки лоток за лотком. На этот раз удача как будто сопутствовала ему. Промыл он немного платины, но ее все еще было недостаточно. Если продать, то хватило бы только расплатиться с долгами, которых за зиму у него накопилось не мало.

Постепенно он отъезжал все дальше и дальше от берега, замечая, что количество платины в песке значительно больше, нежели на мелких местах.

Измученный лихорадочной работой и вместе с тем радуясь удаче, которая, наконец-то, пришла ему на помощь, Николай забросил далеко в сторону черпак и, нажимая его, напряг силы, чтобы побольше захватить песку. Голова у него кружилась от слабости и усталости. С большим трудом тащил он по дну речки черпак и вдруг невмоготу стало тянуть его. Он напрягал все силы, чтобы вытащить черпак, но что-то держало его. Разгоряченное воображение нарисовало в его голове картину. Там, на дне, его счастье! Он зачерпнул самородок… Во что бы-то ни стало надо вытащить его!.. Недолго размышляя, разделся и бросился в воду. Погружаясь на дно, он думал о самородке, об Аннушке, о своем счастье, которое, наконец-то, в его руках.

Через два дня старатели случайно наткнулись на лодку Николая Неудачника. Они долго искали глазами владельца ее, долго кричали, звали его, но никто не откликался. Искали на берегу и, наконец, заподозрив несчастье, решили искать его в воде.

Веревка, спускающаяся с лодки в воду, натолкнула их на мысль вытащить черпак, который, повидимму, прикреплен был к ней. Но все усилия их были напрасны. Тогда один старатель разделся и опустился на дно реки. Недолго охотник пробыл под водой, вскоре вынырнул и взволнованно сказал, что в воде — утопленник. Разделся и второй старатель и вместе с первым опустился на дно. Они обвязали мертвеца веревкой и общими силами, с большим трудом, подтянули утопленника к берегу. Когда Николая вытащили на землю, увидели, что мертвец судорожно сжимал в руках камень, поросший мохом.

Камень этот был самородком платины свыше, чем в двадцать фунтов.

И не знали счастливые старатели, что когда Николай достиг дна и ухватил камень, силы его оставили, и он не мог с полупудовой тяжестью выбраться наверх. Боязнь упустить из своих рук долгожданное счастье и погубила его. Он потерял сознание и так и остался на дне реки, крепко сжимая свое счастье.

СРОДНИЛСЯ…

Из жизни ковбоев

Рассказ КЕННЕТА ПЕРКИНСА

1.

Прежде, чем началась стрельба, Джим Кольдвель пел своему стаду. Он был худощавый юноша восемнадцати лет, со спадавшими на лоб черными кудрями, из-за которых смотрели волчьи глаза. В этих глазах был именно тот блеск, который видишь в волчьих глазах, уставленных на огонь.

Он пел громко и нервно, потому что нечто в прозрачном воздухе пустыни говорило ему, что надвигается беда.

Есть сорт людей, которые как-то инстинктивно находят отдельные лица в огромной толпе, — лица, которые они видели прежде, лица, которые почему либо с одного раза запечатлелись в их памяти.

Так же точно есть и сорт людей, которые могут в табуне узнать отдельных лошадей, как узнавали бы людей. Для большинства— лошади табуна похожи одна на другую, как горошины в котелке. Но для иных — лошади — отдельные индивидуумы.

Так же точно есть ковбои, которые знают коров в лицо. Из стада, скажем, в две тысячи коров, такой человек может узнать корову, с которой уже имел дело. Коровы для ковбоя — личности.

Джим Кольдвель, сын старого Бека Кольдвеля и наследник его стад, был именно такой человек. У него был просто феноменальный инстинкт в отношении стада, особое чутье, нечто вроде шестого чувства.

Он запоминал теленка с того момента, как его брали у матери и клеймили. Испуганная морда, выпученные глаза, толстые губы, раскрывшиеся для крика, — все эти подробности отпечатлевались на чувствительной пластинке мозга Джима и он уже не мог забыть этого теленка.

Как я уже говорил, Джим нервно пел стаду как раз перед тем, как случилось несчастье. Стадо, покорное волшебному голосу, послушно улеглось. Когда последняя, измученная жаждой корова нырнула вперед и неуклюже опустилась на землю, Джим услышал звук выстрела, донесшийся с верхнего конца ущелья.

Джим круто повернул лошадь и помчался мимо стада туда, где раздался выстрел. По соображениям Джима, единственным объяснением этого выстрела могло быть то, что один из ковбоев отца стрелял по бандиту. — Что это ты вздумал коров пугать? — закричал Джим, когда увидел вдали всадника. Но тотчас же вслед за этим он обратил внимание на то, что голова всадника была покрыта высоким остроконечным сомбреро. Это было не coмбpepo пастухов его отца.

Когда он натянул поводья, раздался второй выстрел и Джим снова круто повернул лошадь и погнал ее назад.

Его долгом было теперь прежде всего предупредить отца и затем взять у него ружье.

2.

Старик Кольдвель, владелец стада, с другой стороны ущелья, издали, следил за скотом. Он был доволен, что его сын Джим проделал над усталыми коровами свое обычное чудо и заставил их лечь. Старик вернулся затем на песчаное место, где стояла повозка, в которой они жили, и другая повозка — с провиантом и водой.

Он слез с лошади, зажег трубку, сел на круглый камень и предался приятным размышлениям.

В противоположность сыну, предпочитавшему проводить время только со своим стадом, старик не любил одиночества. Когда трое верховых выехали из ущелья и направились к нему — он встретил их радостно.

К нему подъехал маленький человек с головой, напоминавшей череп, слез с лошади и произнес:

— Добрый вечер! Рад встретить кого-нибудь в этом далеком углу земли.

— Рад видеть вас, господа, — приветливо ответил Кольдвель. — Идем ко мне. Будьте как дома.

Приземистый толстяк с бородой про которую можно сказать, что это большая борода с привязанным к ней человечком, слез с лошади и тоже приблизился.

— Меня зовут Эли Иокем, — сказал человек с лицом черепа, — скажу вам прямо, что мы с товарищами и голодны, и в горле у нас пересохло.

— У меня всего хватит. Идемте ко мне, — повторил старик.

— Хорошее, мясное у вас стадо! — сказал Иокем, когда старик принялся готовить еду.

— Видно, что вы знаток, — с воодушевлением ответил старик. — Верно, и вы скотом торгуете?

— Нет. Мы золотоискатели.

— Ну, так я вам скажу, что вы не найдете золотых приисков, которые забили бы это стадо. Двадцать долларов голова! Считайте потери и всетаки останется тридцать тысяч вот в этом стаде, что вы там видите.

— Лучше всякого золотого прииска! — сказала большая борода с привязанным к ней человечком.

Старик Кольдвель усердно угощал гостей. Чудесно было иметь собеседников в эту одинокую ночь!

— Вы же не один сторожите стадо? — спросил Иокем.

— Не совсем. Почти все ковбои уехали сегодня на праздник, в двадцати милях к западу. Но нас все таки осталось четверо: я, двое пастухов и мой сын. Что за молодец мой сын! Выростил это стадо, точно своих детей. Поверите ли, раз в бурную ночь проехал двадцать миль с больным теленком! Знаете, он напоминает мне одну старую индианку. Она няньчила, бывало, ребенка на чьей-нибудь ферме, а когда он выростах и ей нужно было с ним проститься, это чуть не убивало ее. Потом она шла на другую ферму и няньчила там ребенка, как своего собственного. Потом, когда и этот выростал, сердце ее просто разрывалось, что ей нужно с ним раставаться. И так было до самой ее смерти Вот мой сын — совсем, как эта индианка. Он точно усыновляет теленка, пока гот не выростет, а потом младенцы его кончают тем, что их раскладывают в Чикаго по жестяным банкам. Но у Джима в это время есть уже другие малыши, с которыми он няньчится.

Мистер Иокем протянул руку, но вместо того, чтобы захватить кусок жареной ветчины, воткнул вилку в руку старика Кольдвеля.

Старик с криком боли выронил сковородку, в то же время дуло ружья коснулось его ребер.

— Вот это мясо на тридцать тысяч долларов отправится на юг, мистер, — произнес Иокем, и кожа на его лице сморщилась от усмешки, — через границу, и еще подальше..

3.

Когда Джим прискакал к отцу за ружьем, он нашел старика связанным и лежащим на земле.

Джим соскочил с лошади, но в то же мгновение на него кинулся какой-то человек и связал ему назад руки. Из ущелья вслед за Джимом выезжали три всадника в остроконечных сомбреро.

— Мы нашли еще только двоих пастухов, — заявил один из них. — Мы связали их и заткнули им глотки.

— Сейчас погоним стадо через горы, — сказал Иокем.

— Через горы?! — воскликнул Джим.

— Через горы и еще дальше! — засмеялся бородатый человечек. — Придется убить этих четырех людей. Тогда никто не хватится стада до завтрашнего утра, а там мы уже будем далеко.

— Нам не поможет, если мы их убьем, — ответил Иокем. — На следующее утро нас все равно найдут по пыли, которую поднимет стадо.

— Старик, — обратился он к отцу Джима, — мы забираем стадо, лошадей и повозку. Ты останешься здесь на месте два дня, понял? Никому не позволяй ехать следом за нами. И когда завтра вернутся твои ковбои, ты и их не пускай. А чтобы ты исполнил все так, как я говорю, мы возьмем с тебя залог.

Он кивнул головой на Джима.

— Вы увозите с собой моего сына? — вскрикнул старик — Если вы его тронете…

— О, мы не тронем его, мистер. Вели вы сдержите ваше слово, он вернет! я к вам цел и невредим. Когда мы перевалим хребет, мы оглянемся и, если не будет преследования… тогда сын вернется к тебе.

Кольдвель смотрел на юношу и при свете луны видел выражение радости на лице Джима. Он, казалось, был бесконечно счастлив, что эти разбойники не разлучат его с его телятами. Он будет возле них, когда их погонят по этой ужасной безводной равнине.

Кольдвель перевел взгляд на стадо; это стадо в котловине было результатом многих тяжелых лет Все его состояние было в этом скоте. И одним ударом будет все потеряно. Но что это по сравнению с жизнью его сына?

— Берите, берите все! — закричал старик. — Кто вам мешает? Не я во всяком случае! Но если что-нибудь случится с моим сыном…

— Решено, — сказал Иокем. — Садитесь на лошадей и оставьте здесь старика. А мальчишку сажайте в повозку и двигаемся. Гоните эти окорока в Мексику!

4.

Джим лежал в повозке со связанными руками и смотрел, как бандиты гнали его стадо вверх но горе. Это была ночь ужаса не только для Джима, но и для всего измученного стада. На Джима начала нападать ярость, когда он увидел, как гнали эти люди его коров. Подъем становился все круче, а бандиты подгоняли скот жестокими ударами. Грабители старались все время держать стадо скученным, не давали ему растягиваться. Быки стучались рогами, а коровы метались в страхе, боясь, что телята будут растоптаны надвигающейся лавиной скота.

Джим не мог дольше вынести этого мучительства и крикнул человеку, правившему повозкой.

— Эй, послушай! Вы не умеете обращаться со скотом. Так нельзя их гнать!

Возница усмехнулся:

— Мы, по-твоему, слишком торопимся в Мексику, а? — кинул он — Ну, хорошо, я скажу начальнику, что это тебе не но нраву.

Он хлестнул лошадей и заставил их еще быстрее бежать по скалистой дороге.

Джим не сказал больше ни слова. Все тело его болело от неудобного положения, а каждый удар хлыста по бокам лошадей и коров болью отдавался в его сердце.

Поднялось солнце. Стадо гнали с перевала вниз по обрывистой тропинке — самое трудное путешествие для лошади и кор вы.

Когда спустились вниз, в безводную равнину, отделяющую хребет Большой Рог от мексиканских Сонорских гор, и люди, и скот были в лихорадке усталости и жажды.

Предводитель остановил свою лошадь и приказал привести к нему Джима. Юноше развязали руки. Он стоял с почерневшими от застоя крови руками, с горящими ненавистью глазами. Взгляд этот, казалось, сулил месть за каждого теленка, которого бросили умирать у дороги, за каждый удар хлыстом, рассекавший шкуру коровы.

— Эй, ты, приготовь нам поесть. Разложи костер из сухой травы. Только не подходи к лошадям, если не хочешь, чтобы тебя подстрелили в спину.

Джим молча принялся за работу. Он приготовил еду, накормил бандитов и потом стал чистить посуду. Только теперь, когда стали собираться в дальнейший путь, Джим заговорил:

— Нельзя так гнать стадо и не поить его. Я знаю недалеко отсюда колодец.

Иокем схватил свой длинный хлыст и, размахнувшись, как змеей обвил им голову Джима. Юноша беспомощно упал на землю.

— Ты, может быть, и теперь еще захочешь командовать нами? сухая кожа черепа растянулась в усмешке, — брось его в повозку, Хико.

Все кружилось перед глазами Джима. Множество сверкающих солнц сияли ему прямо в глаза, жгли и сушили его окровавленное лицо.

— Надо напоить стадо, — слабо выкрикнул он, — напоите, не то вам же хуже будет.

Его подняли и швырнули в повозку. Кастрюли и сковородки полетели вслед за ним.

Началась вторая часть пути — высушенная зноем равнина.

— Слушай, ты, принимайся-ка за работу! — крикнул Джиму его возница. — Чего ты сидишь, да глаза лупишь!

Джим принялся чистить песком посуду и укладывать ее в ящик. В задней части повозки сложена была провизия и вот среди этой-то провизии Джим наткнулся на коробку с патронами и на спички.

Джим быстро схватил свою находку. Да, но у него не было ружья! Всю остальную часть дня голова Джима была занята одной мыслью. Как ему покончить с разбойниками и вернуть свое стадо с помощью одних только патронов без ружья? Патроны без ружья!.. И вдруг мысль осенила его…

5.

Стадо катилось вперед. Безводная равнина с дюнами, точно морские волны. Джима кидало в повозке из стороны в сторону. Голова его бешено работала. Восемь человек, две тысячи коров, облако пыли, коробка с патронами, непрестанный топот копыт и шум стукавшихся одни о другие рогов… Джим смотрел на темные силуэты животных, как человек, ищущий в толпе друзей.

6.

На эту ночь стадо загнали в ущелье Только один человек знал, что во время длинного пути через вызженную равнину на скот напало особого рода бешенство, и человек этот был Джим.

— Что вы хотите с ними делать в этом ущелье? — спросил он. — Вы думаете, что можете их здесь поставить на отдых? Да вы с ума сошли! Они ни за что не лягут.

Джим видел, как быки махали хвостами и опускали рога. Два самых неукротимых быка высунули языки и шли неверным шагом. Страх за телят все еще преобладал над всеми чувствами Джима и он заявил своему вознице:

— Выделите из стада коров с телятами. Это поможет вам уложить их на ночь.

Хико сам понимал трудность справиться с измученным скотом.

— Выделите коров из стада, начальник, — сказал он Иокему. — Эти коровы беспокоют стадо.

Иокем принял это предложение. Он уже чувствовал себя победителем. Еще день — и они будут по ту сторону границы. Спутники его благодушествовали. Их крики и песни казались странным контрастом с тихим, зловещим ворчанием стада в ущелье.

Люди чувствовали себя счастливыми и свободными, но в ущелье две тысячи животных беспокойно топтались, точно искали спасения от охватывавшего их стадного безумия.

Только один Джим знал нрав этого стада. Он знал, что что-то должно случиться. Лучше было бы, если бы эти грабители понимали, что их крики только еще больше возбуждают животных. Но Джим ничего не говорил. Он сидел с каменным лицом идола и усердно чистил песков посуду.

Наконец до Джима донесся звук, опасность которого знал он один. Это была стадия безумия животных, которую владельцы стад называют «ворчанием».

Джим не двинулся и только окинул взглядом местность. Костер горел, с одной стороны ущелья скрытый скалой. Повозка стояла шагах в пятидесяти от костра в пересохшем русле реки. Неподалеку были привязаны лошади. Несколько мужчин лежали на земле, закутанные в одеяла. Двое других разъезжали верхом вокруг стада.

Иокем, предводитель, медленно ходил взад и вперед, следя взглядом за Джимом.

Вдруг, когда ворчание стада стало громче, Иокем направился к Джиму.

В эту минуту Джим вскочил на ноги и изо всех сил бросил сковороду о камни.

Звук раздался так резко, что лежавшие на земле мужчины вскочили. Иокем бросился на Джима, но Джим выхватил из кармана свое оружие.

Это была коробка с патронами. Бросил ее Джим не в человека, а в огонь. Хлоп! Хлоп! Хлоп! — звучали выстрелы. Стреляли не ружья. Выстрелы потонули в заключительном ужасающем взрыве. Точно в огонь швырнули скалу! Все это произошло меньше, чем в минуту. Никто из людей не мог опомниться и сообразить, что за дьявол овладел этим лагерным костром.

Тотчас же вслед за взрывом раздался громовый бег стада. Лошади сорвались и бросились в стороны. В то же мгновение стадо, представляющее собой широкую живую стену громовых копыт и опущенных рогатых голов, ворвалось в узкий промежуток речного русла, где стояла повозка. В этот короткий миг общей паники, люди кинулись к лошадям. Одному из людей удалось поймать лошадь, но она отбросила его и он слетел прямо под мчавшуюся живую стену. Вот еще двух других настигло обезумевшее стадо. Иокем кинулся к повозке, но он никогда не добрался до нее.

Гигантский бык впереди стада подхватил Иокема на рога. Бык отшвырнул человека в сторону и над ним прокатилась лавина копыт и пыли.

Только один человек был готов к тому, что произошло. Этот человек — был Джим. У него было преимущество того короткого момента паники, который погубил других. Он уже много часов следил за наростающим волнением стада. Он знал, что страшный конец неизбежен. Безжалостная гонка в зной по тяжелой скалистой дороге, муки жажды, нежелание стада укладываться на ночь, потом топтание животных на месте и, наконец, последний шаг — «ворчание».

И в психологический момент, когда «ворчание» прекратилось, и животные напряженно ждали малейшего необычного звука, Кольдвель бросил в огонь патроны. Но до этого он уже заранее нашел себе место, где бы он мог спастись от обезумевшего стада. Он прыгнет в повозку, которая во всяком случае не убежит от него, как лошади.

Он очутился в повозке как раз во время. Один бык смял мимоходом бок повозки, другой сорвал колесо. За ними мчались другие, наклонив головы и ничего не видя перед собой от ярости.

Джим сидел, крепко ухватившись руками. Его швыряло из стороны в сторону, как моряка в бурю. Быки топтали друг друга, перепрыгивали один через другого. Гигантские тела стукались о стенки старой, расшатанной повозки.

Джим видел, как затоптали быки троих людей. Видел, как отшвырнули могучие рога тело Иокема.

Большая часть стада уже промчалась мимо. Старая разбитая повозка, на которую всей тяжестью надавили бежавшие за быками коровы, перевернулась.

Джим лежал в полном мраке; его оглушал гром копыт, душила пыль. Потом постепенно грохот затих, лавина стада прокатилась дальше в открытую равнину. Джим медленно выполз на свет.

7.

Далеко, в северной части выжженной равнины, человек двенадцать прятались в скалистом ущелье.

Старик Кольдвель собрал своих пастухов и ждал теперь в этих горах. Они с раннего утра пробирались через хребет и теперь уже спускались в равнину. Вся равнина была у них перед глазами.

— Он подаст нам знак, — говорил старик. — Два огня будет, если ему удастся бежать. Три, — если ему понадобится помощь. Это у нас всегда так было установлено.

Теперь орлиные глаза старика увидели вдали крошечную точку света.

— Огонь… вон там! Он подает нам знак, — закричал старик.

— Это они просто варят себе ужин, — скептически возразил один из ковбоев.

Но старик знал, что бандиты не зажгут огня так, чтобы он был виден издали.

— А вот и другой! — восторженно крикнул он. — А теперь три! Мальчик подает нам знак. Только я не могу понять…

— Да, видите, — закричал один из ковбоев, — огонь то тухнет, то опять загорается. Это он нам говорит про стадо. Это значит, что стадо разбежалось. Да разве это возможно? Не мог же он убить всех бандитов? — засмеялся пастух.

— Все равно, ему нужна наша помощь, и помощь будет.

В следующее мгновение все двенадцать человек мчались верхом по сухому руслу реки через пустынную равнину.

К полуночи, когда была сделана уже половина пути, всадники встретили, как они думали, диких лошадей. Но вскоре они узнали своих лошадей, угнанных бандитами.

— Случилось что-то непонятное, — бормотал старик.

Немного позднее им попалось навстречу несколько быков. Животные медленно плелись, измученные, обессиленные.

Еще коровы, еще и еще. Дальше равнина была вся усеяна скотом, точно пастбище.

Люди въехали в ущелье. Луна ярко выбелила все кругом Вот перевернутая повозка, а там, на скале — три костра.

Старик Кольдвель в страхе побежал к кострам, но в то же мгновение услышал:

— Я тут, отец.

Джим Кольдвель оставил раненого теленка, за которым ухаживал, и подбежал к отцу.

— Разбойники… воры… где они все? — задыхаясь, крикнул старик.

— Трое вон там, — юноша указал на какие-то бесформенные массы на земле. — А пятеро взяты в плен.

— Кто же их взял в плен? — спросил в недоумении старик.

— Да, собственно говоря, их взяло в плен стадо. Троих я нашел с перебитыми костями в русле реки. Потом еще одного нашел Ему тоже не до того, чтобы драться. А двое еще приехали верхом искать своих товарищей. Ну, так их-то я просто связал.

— А как же стадо?

— Стадо разбежалось. Я знал, что это случится. Только я заставил их разбежаться-то во время. Да и телят убрал у них с дороги.

— Ну, я знал, что ты хорошая нянька для стада, — сказал, улыбаясь, отец, — знал, что ты их и спать уложишь, и песенку им споешь, только не знал, что ковбой может поднять в стаде бунт, когда захочет. Теперь, братцы, давайте попразднуем. Оставили же нам грабители какую-нибудь еду…

— Оставили, — сказал Джим, — в повозке найдется еще провизия. Только уж готовьте сами ужин, я до смерти устал, да и за теленком мне нужно походить. Это, ведь, тоже мой друг.

НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ!

Редактирует ЗАГАДАЙ-КА

КОНКУРС НА ПРЕМИИ № 4.

Надо решить три помещенных здесь задачи 13, 14 и 15. Качество решений оценивается очками, согласно указаний в заголовках задач. Еще одно дополнительное очко может добавляться за тщательность и аккуратность в выполнении всех решений, при соблюдении, конечно, требуемых условий. Те участки, которые соберут в сумме наибольшее число очков, премируются следующими 10 премиями (при равенстве очков вопрос решается жребием):

1-я премия. «Жизнь растений» — Кернера, с 448 иллюстрац., 24 картин., 40 хромолитогр. и картой в красках (ценность издания — 15 руб.)

2-я премия. «Натан Мудрый» — художественное издание, с 11 гравюрами на меди и с 85 рис. (ценность — 10 руб.).

3-я премия. «Фауст» — Гете, со многими иллюстрациями, и «Художественная керамика» — Н. Pooпa, с 169 иллюстрациями и чертежами.

4-я премия. Основы теории и психологии творчества — «Гений и творчество» — проф. С. О. Грузенберга.

5-я—10-я премии. Но выбору премированных одна из следующих книг: «Наука в вопросах и ответах», — «Общественная медицина и социальная гигиена» — проф. З. Г. Френкель, «Пылающие бездны» — фантаст, роман Н. Муханова или шесть №№ «Мира Приключений» за 1926 или 1927 гг.

Все решения по конкурсу должны быть изложены на отдельном листе, сверху коего должны быть указаны и., о., фамилия, адрес и № подписного билета (или взамен того наклеен адрес с бандероли, под которой получается журнал). На конверте должна быть надпись «В отдел задач». Срок присылки решений — до 10 июля.

Результаты будут опубликованы в № 8.

_____

Задача № 13 — 2 очка.

Есть ли что-нибудь необычайное или неправдоподобное на этом рисунке?

Комбинация из 5 спичек.

Задача № 14 — до 4 очков.

Надо сделать все возможные выкладки из пяти целых спичек, в пределах одной плоскости, при соблюдении следующих условий: 1) все спички кладутся без разрывов, т. е. соприкасаясь одна с другой или с несколькими другими; 2) соприкосновения допускаются исключительно концами спичек; 3) спички могут укладываться только двумя способами: либо под прямым углом, либо в одном направлении (составляя одну прямую линию). — Учету подлежат только различные выкладки, необратимые одна в другую путем переворачивания или выворачивания на изнанку. Желательно, чтобы выкладки были изображены на клетчатой бумаге; все они обязательно должны быть перенумерованы.

Не найдете-ли какой-нибудь метод для классификации всех выкладок по признаку, отвечающему существу задачи (классификация по форме, напр., явно неинтересна)? Нельзя ли еще доказать, каким предельным числом ограничено количество искомыхкомбинаций?

Найдите число.

Задача № 15 — 3 очка.

Сумма квадратов отдельных цифр данного трехзначного числа равняется 104. Квадрат средней цифры на 4 единицы больше удвоенного произведения двух остальных цифр. При вычитании из этого числа 594 получается число, ему обратное (т. е. то же при чтении справа влево).

Найдите это число.

Нельзя ли решить задачу арифметически?

_____

К КОНКУРСУ НА ПРЕМИИ № 2.

По причинам, совершенно независящим ни от редакции, ни от издательства, № 3 журнала попал к подписчикам слишком поздно, чем были нарушены соображения о сроке, предоставленном в условиях конкурса № 2 для присылки решений.

Поэтому мы считаем справедливым продлить срок конкурса до 1 июля, с тем, что результаты его будут опубликованы в Июле, в № 7.

Подписчики, уже приславшие свои решения, имеют законное право пополнить или при желании изменить их.

Остальные условия конкурса № 3 остаются прежними.

(См. № 3 «Мира приключений).

РЕШЕНИЯ.

Задача № 7 (решение — см. № 3).

Чтобы получить из гипса полый шар в цельном виде, делают сначала сплошной шар из воска или парафина, который затем обкладывается гипсовой массой. Когда гипс затвердеет, в нем делают с противоположных концов два узких отверстия, а весь шар погружают в горячую воду с такой температурой, при которой внутренний матерьял плавится (без ущерба для гипса). Когда воск или парафин вытекут, останется полый шар, в котором надо будет заклеить две дырочки.

Задача № 8 (решение — см. № 3).

Та сумма в 264 рубля, за которую барышник продал лошадь, составляется из двух слагаемых: из числа рублей, заплаченных за лошадь им самим, и из того же числа, помноженного на самого себя и поделенного на 100 (% наживы). Ясно, что второе слагаемое может быть целым числом лишь тогда, когда число нажитых процентов (равное себестоимости лошади в рублях) будет оканчиваться нулем (иначе при делении на 100 получится дробь». Значит, первое слагаемое тоже оканчивается нулем. А значит второе слагаемое, дающее в сумме с первым 264, должно иметь последней цифрой 4. Зная, что второе слагаемое есть произведение целого числа на самого себя, можно сказать, что в этом искомом числе последней цифрой будет либо 2, либо 8 (2×2=4, а 8×8=64). Подбирая для себестоимости лошади 20 р. и 80 р., мы видим, что эти числа не годятся, так как тогда продажной ценой были бы суммы 24 р. и 144 р. А следующее число, оканчивающееся на 2, — подходит верно: 120+(12×12)=264. Значит лошадь была куплена за 120 р.; процент наживы— тоже 12 %.

Задача-шутка № 9 (решение — см. № 3).

Речь идет о 3 родственниках: сын, отец и дед.

ПОЧТОВЫЙ ЯЩИК

ПИШИ, НО С ТОЛКОМ!

ВСЕМ ПОДПИСЧИКАМ. Мы приветствуем пожелание некоторых любителей головоломок обмениваться здесь с другими читателями собственными задачами такого рода.

Все подобные предложения должны быть оригинальными и не должны требовать для разрешения их специальных познаний. Обращаться с ними в Редакцию надо на отдельных листках, с обязательным сообщением и полных решений. Адресовать надлежит в «ОТДЕЛ ЗАДАЧ».

_____

Правильные решения задач №№ 7, 8 и 9 прислал П. Б. Горцев и № 9 — В. Асатуров.

Неизвестному пассажиру. Ваше решение задачи № 2, написанное где-то с дороги 12 марта с. г., правильное. Но письма от 9 /III с другими решениями мы не получили.

X. Ш. Ф. (Киев). Ваше предположение оправдалось: задача слишком громоздкая. Тем более затрудняемся предложить ее в другое место.

М С. (Свердловск). Основное условие — давать свое, оригинальное, а не чужое, да еще контрабандой

И. Садовскому (Иркутск). Задачи, присланные Вами, слишком общеизвестны.

Б. А, Макаровскому (Аргаяш). Буквенные задачи интереса не представляют.

А. Серафимович. Задача неинтересна.

Отвечено письмами: Б. А. Макаровскому, В. Смирнову, В. Семенову.

ЗАДАЧИ ВНЕ КОНКУРСА.

Чей план?

Задача № 16.

Изображенный здесь план представляет собой железнодорожный разъезд. Если бы была уверенность в том, что этот разъезд находится на территории СССР, то всякий сказал бы, что нижний путь (по чертежу) служит для движения слева направо, а верхний путь — наоборот — для движения справа влево. Почему? Да просто потому, что таковы наши обычные железнодорожные правила: поезда ходят по правой колее (в направлении движения).

Но в некоторых странах Западной Европы поезда ходят по левой колее. И вот при полном отсутствии на данном плане каких-либо иных указаний, надо все же выяснить, принадлежит-ли он стране с нашими или с другими правилами железнодорожного движения. Иначе говоря: как ходят поезда, напр., по верхнему пути разъезда?

Пойманный вор.

Задача № 17.

Голодной зимой в эпоху гражданской войны на одном из ленинградских заводов было обращено внимание на участившиеся случаи хищения с завода некоторых предметов производства и матерьялов. После длинных обсуждений мер борьбы с этим явлением, заводоуправление совместно с завкомом пришло к решению осматривать и при необходимости обыскивать уходящих с завода в проходной конторе. Но при большом числе рабочих, — свыше 1.000 человек, — поголовный досмотр требовал слишком много времени, и потому было решено подвергать этой вынужденной неприятности лишь некоторых. А чтобы устранить всякую возможность пререканий на этой почве, остановились на следующем способе.

У ворот ставилась своего рода закрытая урна, наполненная шариками совершенно одинаковыми по размеру и по весу, но разной окраски — белой и черной. Каждый выходивший опускал руку в урну, брал оттуда один шарик (конечно, не имея возможности видеть, какой именно он берет), и передавал его стоящему рядом коменданту. Каждый, вынимавший белый шарик, пропускался свободно, а люди с черными шариками подвергались досмотру.

И вот однажды произошел такой случай. Один из выходивших, вынув белый шарик направился было дальше, но комендант задержал его и потребовал досмотра. Товарищи кругом запротестовали, справедливо указывая что это нарушает принятый порядок, и является произволом. Но комендант настаивал на своем, утверждая, что остановленный им имеет при себе похищенные вещи; все протестовавшие были приглашены по желанию — присутствовать при досмотре.

И действительно: обыск обнаружил у задержанного тайно спрятанные предметы заводского имущества.

Скажите, какой величины рациональнее всего сделать шарики для описанной процедуры? И объясните, как комендант обнаружил похитителя с такой уверенностью, не имея о нем, как о человеке, решительно никаких сведений?

Раздвижной таксик.

Задача № 18.

Изображенный здесь такс должен быть разрезан по лини аb, и обе неравные половинки его надо потом сдвигать и раздвигать еще больше, сохраняя эскизный вид собачки. При этом предлагается выяснить и дать индивидуальные ответы по следующим вопросам:

1) После ряда раздвижений в обе стороны определите такое положение, при котором такс покажется вам наиболее нормальным. Производит ли собачка в таком виде комичное впечатление?

2) Многократно сдвигая затем части, надо зафиксировать то их положение, при котором укороченный относительно нормы таксик будет казаться наиболее комичным. Или, может быть, комический элемент тут вообще отсутствует?

3) Поступая точно также в другом направлении, определите то положение, когда удлиненный против нормы таксик представится вам наиболее комичным. Или и здесь вы не усмотрите ничего смешного.

4) В каком виде собачка производит более комичное впечатление: в укороченном (вопрос 2-й) или в растянутом (вопрос 3-й) состоянии?

5) Есть ли что комичное в собачке при самом сдвигании и раздвигании ее половинок? И если есть, то при каком из этих двух процессов ощущается более комичное впечатление?

6) Не было ли у вас при производстве этого опыта каких либо других впечатлений, заслуживающих быть отмеченными.

Предлагая принять участие в проработке этих психологических вопросов, редакция намерена опубликовать сводку всех ответов в № 7 (адресовать надо в «Отдел задач»). Каждое положение фигуры предлагается определить длиной туловища собачки (в милиметрах) от груди до корня хвоста.

НОВАЯ ЭРА ВОЗДУХОПЛАВАНИЯ
Гигантские воздушные корабли

Еще недавно мы с удивлением смотрели на иллюстрации пятиэтажных, великолепно оборудованных океанских судов. Их изображения заманчиво пестрели на страницах иностранных журналов и в тысячах реклам по всему свету.

Теперь настала новая эра. Водяные корабли уступают место воздушным гигантам. Первый из них наступающим летом должен уже совершить свой грандиозный надъокеанский рейс. Почти все иностранные научные журналы только что и одновременно дали те рисунки, которые мы здесь воспроизводим. Очевидно, английское правительство лишь теперь, накануне окончания судна, и в однообразной форме разрешило познакомить мир с величайшим достижением воздухоплавания.

Статья популярнейшего в СССР ученого, профессора И. А. Рынина, печатаемая ниже, выясняет громадное политическое и общественно-экономическое значение строящихся в Англии настоящих воздушных кораблей. Рисунки же дают простор фантазии и воображению и еще раз подчеркивают мощь человеческого гения и торжество техники.

Представьте себе трехъэтажный дом, да еще с мансардой, только не сверху, а снизу — комфортабельный дом, где удобно и уютно разместились 110 человек. И этот дом летит высоко в воздухе, пожирая пространство быстрее курьерского поезда…

Разве не чудесная сказка, претворенная в живую, стремительную жизнь!

_{1. Дирижабль R100. (в заголовке) 2. Палуба для прогулок пассажиров. 3. Сравнение R100 с Исаакиевским собором в Ленинграде (диаметр дирижабля вписан пунктиром).}

Статья проф. Н. А. РЫНИНА

АНГЛИЯ БОЛЕЕ НЕ ОСТРОВ. Мое пребывание летом 1909 года в Англин совпало со знаменитым перелетом Луи Блерио на аэроплане из Баррак (Калэ) в Дувр через Ламанш. Трудно описать то грандиозное впечатление, которое произвел тогда этот перелет, совершенный между Францией и Англией в продолжение 1 часа 55 минут на аэроплане с мотором в 22 силы. Восторг охватил обе нации. Однако, к ликованию англичан примешивалось и другое чувство, именно, недоумение, которое отчетливо выразилось в крупных плакатах, извещавших о победе Блерио:

«Англия более не остров».

Действительно, с этих пор Англия более не отделена от континента морем, но соединена с ним воздухом, и ее могущественный морской флот, который всегда был готов защищать ее от континентальных врагов, становится беспомощным при нападении на нее сверху.

Недоумение, о котором я только что упомянул, скоро превратилось в опасение, опасение все росло с 1909 года, и мировая война показала, что это опасение имело вполне реальное основание, когда германские цеппелины и аэропланы забрасывали бомбами Лондон и другие города.

«АНГЛИЯ, ВЛАСТВУЙ НАД ВОЗДУХОМ!» Прежний девиз — «Англия, властвуй над морями» — уступает место другому: «Англия, властвуй над воздухом». В сознание народа проникает мысль о необходимости защиты от воздушных неприятелей, и, начиная с мировой войны до настоящего времени, Англия неуклонно проводит политику создания могущественного воздушного флота. Она развивает как военную и гражданскую авиацию, так и воздухоплавание. Лихорадочно строит все новые и новые типы аэропланов, устраивает воздушные состязания, организует ряд аэроклубов, прокладывает так называемые «имперские воздушные линии», связывающие ее при помощи аэропланов с доминионами — с Африкой, Ираком, Индией и Австралией. Политические соображения заставляют ее по возможности избегать остановок при перелетах в чужих территориях. Поэтому возник вопрос о постройке новых воздушных кораблей, легче воздуха, именно дирижаблей, которые могли бы без спуска покрывать расстояния, отделяющие колонии от метрополии, и перевозить значительный груз. С момента образования в Англии специального воздушного министерства и с назначением Хора воздушным министром, Англия приступила к организации новых воздушных линий на дирижаблях. Эти линии свяжут ее с Канадой, с Вест-Индией, с Африкой, Индией и Австралией. Уже почти закончено оборудование баз в Египте и Карачи и срочно строится база в Канаде. Для полетов же вдоль этих линий как над континентами, так и через Атлантический океан, в Англии заканчиваются постройкой два больших дирижабля, названные «R100» и «R101».

НОВЫЕ ДИРИЖАБЛИ АНГЛИИ. Один из дирижаблей, «R100», строится частной компанией, другой — самим правительством. Оба дирижабля жесткой системы «тип цеппелин». Объем каждого 142 000 куб. м, диаметр — 39.62 м, мощность двигателей 6 моторов по 400 сил, всего 4200 сил. Длина — R100 — 216 м, a R101 — 222,5 м. Ожидаемая максимальная скорость первого 132 км в час, при неполной работе моторов скорость будет 120 км и дальность полета 6400 км в течение 50 часов, при нагрузка: 100 человек пассажиров, 10 тонн груза и 40 человек команды. Полный вес корабля 156 т. Такие же результаты ожидаются компанией, строящей R100, хотя по контракту она должна дать максимальную скорость на высоте 1 500 м лишь 112,6 км в час, а среднюю (наивыгоднейшую)— 101 км в час. На дирижабле R100 установлена 6 моторов Рольс-Койс «кондор». На другом же дирижабле возможна установка и нефтяных двигателей. Кроме того предвидено добывание воды из отработанных газов для пополнения веса от убыли горючего. А это помогает сохранять газ в баллонах, поддерживающих корабли в воздухе. R100 строится из сплава дураллюмина, R101 из стали.

Так как R100 заканчивается уже постройкой, то намечен его испытательный полет из Англии в Канаду, Монтреаль, для того, чтобы выяснить возможность регулярного воздушного сообщения между этими странами, с целью перевозки пассажиров и почты. Предположено взять 73 т полезного груза, из которых 30 т составляет горючее.

Пассажирские помещения занимают 3 этажа внизу дирижабля. В нижнем этаже находятся каюты и столовая команды, в среднем и верхнем — каюты, столовая, балконы для пассажиров. Этажи соединены лестницей с двойными маршами. Кроме того здесь же размещены: кухня, кладовые и уборные.

В среднем этаже, по обеим сторонам, имеются две палубы для прогулок по 11 м длиною и 5,2 м шириной, с громадными окнами. В столовой могут одновременно помещаться 50 человек. Каюты устроены двух-и четырехместные. Все помещения освещаются электричеством. Каюты, расположенные в среднем и верхнем этажах, рассчитаны на 100 человек. В верхнем этаже имеются два балкона и курительная комната. Кухня и все помещения отапливаются электричеством. Плата за перелет намечена в 400 долларов (800 руб.). Однако, когда установится и разовьется сообщение, надеются снизить ее до 500 руб. за перелет из Лондона в Нью-Йорк в течение около 48 часов.

_{1. Лестница между тремя этажами кают воздушного корабля-гиганта.}

_{2. Поперечный разрез 3-х этажей пассажирских помещений воздушного корабля. Четвертый, нижний этаж — рубка командира.}

_{3. Двухместная пассажирская каюта.}

В практике воздушных сообщений имели место уже два удачных перелета дирижаблей через Атлантический океан: один — в 1920 году на дирижабле R34 из Англии в Нью-Йорк и обратно и другой — в 1925 году на дирижабле L.Z.126 (Лос-Анжелос) из Германии в Северо-Американские Соединенные Штаты.

ПУТЕВОЕ ОБОРУДОВАНИЕ. Для возможности полетов новых дирижаблей вдоль намеченных воздушных линий отчасти построены, отчасти строятся соответствующие воздушные порты, оборудованные всем необходимым. В некоторых из них имеются эллинги, в других — причальные башни, к которым будут приставать дирижабли для кратковременной стоянки. Подобные мачты построены в Кардингтоне (Англия), в Измаилии (Египет) и строятся в Канаде (Монтреаль). Эллинги же имеются в Англии и в Карачи. Особенное внимание обращено на организацию служб радио и метеорологической для того, чтобы во все время полета дирижабли могли иметь необходимые сведения о погоде. Дальнейший план развития воздушных сообщении в Англии на дирижаблях предвидит следующие полеты, которые дают большое сокращение времени, как это видно из очень интересной таблицы:

_____

_{4. Перспективный вид главного этажа пассажирских помещений. — Слева видны палубы для прогулок. За ними каюты. Посредине— столовая. В глубине столовой видна лестница в другие этажи. За лестницей дамская комната и уборные; с противоположной стороны буфет, кладовая и служебный лифт.}

_{5. Столовая. В глубине ее видна кухня.}

ОПАСЕНИЯ АНГЛИИ и стремление ее иметь могущественный воздушный флот далеко не лишены основания, так как ее ближайшие соседи неуклонно увеличивают свои воздушные силы, примером чего может служить деятельность хотя бы нейтральной страны — Швейцарии.

В последнее время в различных иностранных журналах появились сообщения о гигантском аэроплане, который строится фирмою Дорнье в Швейцарии, в мастерских на Константском озере. Мы воспроизводим рисунок художника, дающий общее впечатление этого будущего воздушного корабля, в постройку которого, невидимому, вложены немецкие капиталы.

Это тип, называемый летающей лодкой, похожий уже на выстроенные и летающие аэропланы той же фирмы. Спуск его на воду ожидается к концу этого года. Розмах крыльев аэроплана — 48 м, полный вес в полете — 44 т. Движется он силою тяги 12 пропеллеров, приводимых во вращение 12 моторами по 500 сил каждый. Команда его состоит из 9 человек: два пилота, навигатор, два радиотелеграфиста, два механика и 2 служителя. Число сидячих и спальных мест рассчитано на 50 пассажиров. Имеется столовая и уборная.

Назначение корабля — совершать перелеты через Атлантический океан.

И. Рынин.

МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ № 7 1928

*

ГЛ. КОНТОРА И РЕДАКЦИЯ: ЛЕНИHГРАД, СТРЕМЯННАЯ 8

ИЗДАТЕЛЬСТВО «П. П. СОЙКИН»

Ленинградский Областлит № 12878.

Зак. № 1442.

Тип. Л.С. П. О. Ленинград, Лештуков, 13.

Тираж — 30 000 экз.　

СОДЕРЖАНИЕ

Столетие рождения Льва Толстого

Портрет Л. Н. ТОЛСТОГО работы академ. М. Рундальцева, виньетки и заставки худ. Е. Самокиш-Судковской и Д. Митрохина

«ИСТОРИЯ ФРЕДЕРИКСА («Диавол»)», — статья члена-кор. Академии Наук В. И. Срезневского

«ПРИКЛЮЧЕНИЕ ПАРТИЗАНА ФИГНЕРА» — статья В. Ф Боцяновского

«БОЯРИН МАТВЕЕВ В СОВЕТСКОЙ МОСКВЕ», — рассказ Г. Добржинского-Диэз, иллюстр. Н. Кочергина

Систематический Литературный Конкурс

«Мира Приключений» 1928 г. —

«ЛУННАЯ ДОРОГА», — рассказ-задача № 8, иллюстр. С. Лузанова

ОКОНЧАНИЕ КОНКУРСА № 5

Отчет и решение рассказа-задачи «Бандит Клешня»

«ПУСТЯК», — новелла Г. Миланези, иллюстр. А. Юргенса

«ОСВОБОЖДЕНИЕ», — рассказ К. Боголюбова, иллюстр. С. Лузанова

«В НОВОМ КИТАЕ», — рассказ Ф. О’Бриен, с иллюстр.

«БЛАГОДАРНОСТЬ», — рассказ И. Поступальского, иллюстрация Ф. Райляна　

«ВОЛОСЫ ВЕРЕНИКИ», — рассказ Р. Ауернхеймера, иллюстр. Ф. Швормштэдта

«ТАИНСТВЕННЫЙ СОСЕД», — рассказ Л. Ларионова, иллюстрация А. Сергеева

«МЕДОВЫЙ», — рассказ А. Смирнова, иллюстр. И. Владимирова

«ОТ ФАНТАЗИИ К НАУКЕ»:

«ХИМИЗАЦИЯ ПИЩИ», — очерк д-ра З., фотографии с натуры

«НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ»!

Решение задач на премии Конкурса № 2… 70, 73 и 85

ШАХМАТНЫЙ ОТДЕЛ

стр. 2 обложки.

ПОЧТОВЫЙ ЯЩИК стр. 3 обложки.

Обложка в 6 красок работы худ. Н. Кочергина

СТОЛЕТИЕ РОЖДЕНИЯ ЛЬВА ТОЛСТОГО

Виньетки художников

Е. Самокиш-Судковской и Д. Митрохина

из кн. «Жизнь и творчество Л. Н. Толстого»,

изд. П. П. Сойкина.　

Какие новые похвалы можно воздать первому и непревзойденному русскому художнику-прозаику Льву Толстому! Чем можно еще возвеличить Великого. Какими словами прославить мастера русского слова, не только в России, но и во всем цивилизованном мире превознесенного!

И в празднуемую всей грамотной Россией юбилейную годовщину Льва Николаевича наш скромный цветок, посвящаемый его памяти, не претендует на пышность и роскошь.

Вместо похвал великому писателю мы предлагаем вниманию наших читателей две статьи о Толстом, статьи поучительные и полезные для всех, кто любит и уважает литературу, и особенно для тех, кто сам стремится стать в ее ряды.

Приводимые в работе Всеволода Измаиловича Срезневского совершенно новые данные из жизни Толстого важны не только для уяснения нравственного облика писателя. Они свидетельствуют, как творчество его сливалось с самой жизнью его, они показывают ценою каких личных страданий и самоуглубления великий мастер достигал тех вершин художественной изобразительности, которые воистину обеспечили ему бессмертие в памяти людей.

Статья Владимира Феофиловича Боцяновского учит начинающих писателей, как в творческом преломлении ярко и выпукло отображается самая обыденная действительность, как неграмотный рисунок углем под рукою гения превращается в живую и незабываемую картину.

РЕДАКЦИЯ.

_{Л. Н. ТОЛСТОЙ}

_{ПОРТРЕТ РАБОТЫ АКАД. М. РУНДАЛЬЦЕВА}

«ИСТОРИЯ ФРЕДЕРИКСА» Л. Н. Толстого

Статья Члена-Корреспондента

Всесоюзной Академии Наук,

Заведующего Толстовским музеем

В. И. СРЕЗНЕВСКОГО

Происхождение повести «Диавол». — «История Фредерикса», — первое название ее. — Сокрытие рукописи от Софии Андреевны. — Любовь к крестьянке Анисье и увлечение кухаркой Домной. — Личные драмы Толстого, как основа повести.

Среди многих записей дневника Толстого, важных для выяснения истории создания его творений есть несколько зап iсей, касающихся одного его произведения, чрезвычайно интересных своей большой определенностью и остающихся совершенно непонятными при помощи одного только дневника.

Это произведение дневник называет «История Фредерикса» (или Фридрихса); ни в числе произведений Толстого, ни в числе названий потом отброшенных, ни в числе планов или замыслов произведений нет ни одного, которое имело бы это название, и имя Фредерикса, если представить себе Этого Фредерикса живым лицом, помимо сочетания с его историей, не встречается в дневниках. Самое имя в записях дневника колеблется: Фредерикс и Фридрихе, так что едва-ли можно себе представить, что эти упоминания есть отражение какого — нибудь происшествия действительной жизни. Про-изводит впечатление, что это название и это имя как будто прикровение чего то такого, что автор желал скрыть.

«История Фредерикса» встречается в дневниках 1889 года несколько раз в ноябре, и один раз в апреле 1890 года.

10 ноября в Ясной Поляне Толстой записал в дневнике: «После обеда неожиданно сталь писать я «Исторiю Фредерикса». С 11-го до 14-го шла работа с увлечением, особенно быстро, потом приостановилась из-за болезни глаза; 19-го он записал: «целое утро писалъ, кончилъ кое-какъ Фредерикса». Далее пошла переработка, так что основная работа определяется числами 10–19 ноября 1889 г.

Именно эти два числа, 10 и 19 ноября 1889 года, связаны с повестью «Дьяволъ», впервые напечатанной в 1911 г. в «Посмертных художественных произведениях»: 10 ноября 1889 г. поставлено на обложке черно вой рукописи в начале писания этой повести, тогда еще не имевшей заглавия, а только ссылку на главу и стихи Евангелия от Матфея (Мф. V, 28, 29, 30), поставленные эпиграфом повести^[4]; 19 ноября 1889 годи — стоит в конце этой рукописи рядом с подписью. Таким образом эти даты естественно сближают повесть «Дьяволъ» с «Историей Фредерикса», особенно, прибавим, потому, что Толстой обычно ставил окончательной датой при своих произведениях ту дату, которою заканчивал их первоначально.

Записи дневника 18 ноября еще резче, уже не числами месяца и года, а мыслями сближают «Историю Фредерикса» с будущим «Дьяволом». В дневнике читаем под 18 ноября: «К Фридриксу думалъ, гуляя перед обедомъ — две жизни представляются ему и два выхода, и наконецъ третий — себя убить». И та же мысль в 20-ой главе «Дьявола». Герой повести Евгений Иртенев рассуждает: «Да, две жизни возможны для меня: одна та, которую я началъ съ Лизой: служба, хозяйство, ребенокъ, уважение людей. Если эта жизнь, то надо, чтобы ея, Степаниды, не было. Надо услать ее, какъ я говорилъ, или уничтожить ее, чтобы ее не было. А другая жизнь — это тутъ же. Отнять ее у мужа, дать ему денегъ, забыть про стыдъ и позоръ и жить съ ней…» и пр. И далее: «Только два выхода: жену убить или ее. Да еще… ахъ да, третье есть: себя… да себя. Тогда не нужно ихъ убивать».

Дальнейшие отметки дневника дополняют уже немногим сказанное ранее. 20-го ноября он начал переделывать и поправлять повесть и отметил: «очень хорошо работалось». Потом он ездил в Дворики и «дорогой еще больше уяснилось» в обрисовке характера тещи в «Дьяволе», тещи Иртенева, Варвары Алексеевны («vulgar, лгунья, дарит и говорит про дареное») и в характере самого Иртенева. 21-го ноября Толстому не удалось много поработать над повестью и он жалел, «потому что былъ очень расположенъ — ясно все было». 22 ноября Толстой отметил: «немного пописалъ Фридрихса, поправляя». И этим закончилась работа над повестью.

Толстой, как изредка случалось с ним, написал быстро, без переделок, «залпомъ», как он выразился, страшно увлеченный работой, видимо почему-то ему особенно близкой. Мысль о повести однако долго не покидала Толстого. 30 апреля в дневнике, записывая впечатления и мысли за 25–30 апреля 1890 года, он отметил: «Думалъ за это время 1) къ повѣсти Фридрихса. Передъ самоубiйствомъ раздвоенiе: хочу я или не хочу? Не хочу, вижу весь ужасъ, и вдруг она въ красной поневѣ и все забыто. Кто хочетъ, кто не хочетъ? Гдѣ я? Страданiе въ раздвоенiи и отъ этого отчаянiе и самоубiйство». И после Толстой возвращался к «Дьяволу», как видно по поправкам на копии Горбунова и Черткова, — когда, я не знаю. В дневнике потом один раз, 19 февр. 1909 г., коротко он отметил: «Просмотрел «Дьявола». Тяжело, невнятно».

Рукописей повести «Дьявол» сохранилось три: черновик Толстого, копия с новым текстом, но без поправок, и копия с очень немногими поправками Толстого.

Черновик представляет собою в высшей степени интересную рукопись: быстрый почерк, приписки на полях и на отдельных листах, вставки между строками ярко рисуют захватывающую работу Толстого. Эта рукопись была отдана Л. Н. Толстым В. Г. Черткову и хранилась у него до 1911 года. В черновике находится первый вариант конца — самоубийство Иртенева: «Ну, что будет? Он приставил къ виску, замялся было, но какъ только вспомнилъ Степаниду — решенiе не видеть, борьбу, соблазнъ, паденiе, опять борьбу, такъ вздрогнулъ отъ ужаса. Нѣт, лучше это и ножалъ гашетку… Когда Лиза вбежала въ комнату — она только что успела спуститься съ балкона — онъ лежалъ ничкомъ на полу; черная, теплая кровь хлестала из раны, и труп еще подрагивалъ…»

Копия рукой Н. Л. Оболенскаго, мужа Марьи Львовны — второй вариант конца, но без последних фраз; к сожалению, она не вполне исправна: «Неужели я погибъ? Господи! Да нетъ никакого Бога. Есть дьяволъ. И это она. Онъ овладелъ мною, а я не хочу, не хочу. Дьяволъ, да, дьяволъ. Онъ подошелъ опять къ ней, вынулъ изъ кармана револьверъ, и разъ, два, три, выстрелилъ ей въ спину. Она побежала и упала на ворохъ» (смерть Степаниды). Где подлинник этой копии, — неизвестно.

В третью рукопись, переписанную И. И. Горбуновым и В. Г. Чертковым, Толстой внес поправки в нескольких местах в конце повести, сделал небольшие сокращения и перестановки и приписал то заглавие, которое осталось за повестью. Последние две фразы Толстой переправил, чтобы придать им тот вид, который нужен для второго варианта — этих фраз и предыдущего абзаца нет в копии Н. Л. Оболенского^[5].

Все сказанное о «Дьяволе» и об «Истории Фредерикса» ясно говорит во 1-х, что «Дьявол» и «История Фредерикса» одно и то же, во 2-х, что имя Фредерикса — имя вымышленное, в 3-х, что это название намеренно сделано Толстым непонятным, и именно для тех, кому были доступны его дневники и, значит, прежде всего для Софьи Андреевны. Наконец самая рукопись «Дьявола» — копия ее, потому что черновик был у Черткова, каким то образом и для чего-то была скрыта от Софьи Андреевны, и только через 20 лет, и то случайно попалась ей на глаза. Почему Толстой хотел сделать тайной то, что писал, именно от нее, будет видно из дальнейшего.

Повесть «Дьявол» была действительно чрезвычайно близка к правде жизни Толстого; два сходных, но совершенно различно пережитых им момента, были испытаны Толстым на расстоянии двадцати лет — в 1850-х и в конце 1870-х годов.

24 июля 1884 г. Толстой писал В. Г. Черткову: «Скажу вамъ то, что со мной было и что я никому еще не говорилъ. Я подпалъ чувственному соблазну. Я страдалъ ужасно, боролся и чувствовалъ свое безсилiе. Я молился и все-таки чувствовалъ, что я безсиленъ, что при первомъ случае я паду. Наконецъ я совершилъ уже самый мерзкiй поступокъ, я назначилъ ей свиданiе и пошелъ на него. В этотъ день у меня былъ урокъ со 2-мъ сыномъ. Я шелъ мимо его окна въ садъ, и вдругъ, чего никогда не бывало, онъ окликнулъ меня и напомнилъ, что нынче урокъ. Я очнулся и не пошелъ на свиданiе. Ясно, что можно сказать, что Богъ спасъ меня… Тогда я покаялся учителю, который былъ у насъ, и сказалъ ему не отходить отъ меня въ известное время, помогать мне. Онъ былъ человекъ хорошiй, онъ понялъ меня и какъ за ребенкомъ следилъ за мной. Потомъ я еще принялъ меры, чтобъ удалить эту женщину, и я спасся отъ греха, хоть не отъ мысленнаго, но отъ плотскаго и знаю, что это хорошо».

Этот «хорошiй» человек, который как нянька ходил за Л. Н-чем, был Василий Иванович Алексеев (умер в 1919 г.) домашний учитель двух старших сыновей Толстого, Сергея и Ильи, живший в Ясной Поляне в 1877–1881 гг. В. И. Алексеев крепко держал тайну Льва Н-ча, никому не говорил об этом, и, как пишет в одном письме, до 1911 года был уверен, что «соблазнъ Льва Николаевича не известенъ никому» кроме него.

В полных интереса и еще не опубликованных своих записках, написанных в 1918 году, он рассказывает о случае, про который в 1884 году писал Толстой В. Г. Черткову, и про увлечение Толстого высокой и статной людской кухаркой Домной. Алексеев рассказывает, что через много лет в письме своем к нему Толстой благодарил его, вспоминая его дружескую услугу. В своих записках Алексеев говорит, что оклик сына Ильи был решающим моментом: Толстой как будто очнулся. Но и после он продолжал мучиться, пытался молиться; это не спасало его; он решил покаяться перед кем-нибудь, рассказать все о силе соблазна и о душевной своей слабости; тогда он пришел к Алексееву и просил его каждый день сопутствовать ему во время прогулок, когда он бывает совершенно один. И они ходили каждый день вместе. Так оградился Лев Николаевич от жестокого для него соблазна помощью сына и друга. Толстой не поступил так, как молодой Иртенев, но он был на пути Иртенева, и в его 50 лет страдания сознания его были едва переносимы. В. И. Алексеев был убежден, что в рассказе «Дьявол» и изображен в известном развитии этот случай. Но это было не так.

Еще до женитьбы на Софье Андреевне у Льва Николаевича была удивительная, глубокая привязанность и крепкая связь с одной крестьянкой из Ясной Поляны; она началась, вероятно, в 1858 году и продолжалась несколько лет. О своем увлечении, которое мучило Льва Ник. до самого последнего времени жизни, он говорил в августе 1910 года своему другу и биографу П. И. Бирюкову и сближал эту свою любовь с рассказом «Дьявол», в котором собственно и есть «намек», как он сказал, на эту связь. Об этом увлечении Льва Н-ча, которое закончилось незадолго до женитьбы, Софья Андреевна хорошо знала. Перед женитьбой он показал невесте свои дневники, а дневник последних лет резко отразил на себе и это увлечение; то, что прочла С. А-на, она перенесла, как девушка ревнивая и страстная, очень тяжело. Потом уже женою, в Ясной, она испытала много: сцепы, подобные сценам Иртеневой с Степанидой, были и у ней с Анисьей. Вот это-то и была главная основа повести. Случай с Домной только напомнил начало шестидесятых гг.; он особенно тяжел был для Л. Н., потому что в конце 1870-х годов Л. Н. был уж иной. Новый случай для него был драмой, тяжелой, ужасной драмой.

Из сказанного видно, какие сложные личные переживания собраны Толстым в его рассказе. Становится понятным, почему он особенно охранял рукопись «Дьявола», отчего дал в дневнике своему писанию непонятное название, соединив его с вымышленным именем, отчего любовно оберегал самое Софью А-ну. Он хорошо помнил свое увлечение конца 1850-х— начала 1860-х годов и ревность молодой жены к его прошедшему, и в то же время он сам тяжело, — даже сильнее, чем прежнее увлечение, потому что тогда он ни перед кем не чувствовал своей вины, — ощущал пережитую им драму 1879 года, страдал ею так же больно и через 10 лет, в 1889 году, и позже.

Целых 20 лет после написания рассказа Толстому, как сказано выше, удалось охранить его от ревнивых взоров Софьи А-ны: только в 1909 году повесть попала в ее руки и тогда взволновала и растревожила ее: она вспомнила давнее. «С. была ужасна… въ ней поднялись старые дрожжи» — пишет в дневнике Л. Н., и им обоим было тяжело. Потом «она все высказала и я, слава Богу, смягчилъ ее и самъ расплакался, и обоимъ стало хорошо».

Так у Толстого на фоне его любви к Анисье и случайного увлечения Домной и связанного с этим ужасного состояния духа явилась эта повесть. Не только крупные и резкие штрихи из действительной жизни сквозят в повести, даже мелкие детали были близки к мелочам Яснополянской жизни, они не могли не напомнить Софье Андреевне прежнее, не взволновать ее, когда она через 50 лет в ярких образах повести восстановила в своей памяти ревнивые мысли восемнадцатилетней женщины.

Удивительна и иногда жестока была творческая работа Толстого: тяжелым гнетом ложилась на него личная жизнь, и он не мог отрешиться от изображения ее тяготы. Так в «Воскресении», «Коневской повести», сквозит его личная жизнь в переживаниях Нехлюдова — Валерьяна Юшкина, жизнь, своим ужасом, своим само бичеванием увлекшая Толстого к писанию; рассказ А. Ф. Кони разбередил его старые раны. Так и в «своей» драме «И свет во тьме светит» каждое слово — страдание, лично им перенесенное. Так и во многом другом, написанном Толстым. Так и эта повесть «История Фредерикса», в которой «поднялись старые дрожжи» страдания, заставила вновь мучиться обоих, и мужа и жену в последнее время их жизни старыми, давнишними муками.

В. СРЕЗНЕВСКИЙ.

«ПРИКЛЮЧЕНИЕ ПАРТИЗАНА ФИГНЕРА» у Л. Н. Толстого

Статья историка и беллетриста

В. Ф. БОЦЯНОВСКОГО

Всем, конечно, известны прекрасные страницы четвертого тома «Войны и Мира», где рассказывается, как Долохов и Петя, одевшись во французские шинели, отправились во французский лагерь и там беседовали с французами, принявшими их за своих. Но, кажется, далеко еще не может считаться установленным источник, из которого Л. Н. Толстой заимствовал данные для описания этого исключительного по своей дерзости приключения.

Чрезвычайно любопытно поэтому будет сопоставить с ним затерянное в сумбурно изданном сборнике материалов П. И. Щукина^[6], обширное письмо полковника Бискупского к издателю ((Отечественных Записок» А. А. Краевскому, подробно описывающее ему, по его просьбе, дерзкие вылазки партизана Фигнера.

Приводим из этого письма, без изменения, место, соответствующее описанию факта в романе Л. Н. Толстого. Бискупский рассказывает, что произошло это для них неожиданно.

_____

На одной стоянке явились два проводника с донесением. Фигнер выслушал, велел слезть с коней и дожидаться его. «Сам не слезал, рассказывает Бискупский, посматривая на меня, то на Чудовского, сказал: «садитесь, поедем со мною». Проводник вывел на край леса, Фигнер что-то приказал ему и воротил, а мы поехали из леса. У нас в виду широко раскинутое пространство открытых полей и селений, кажется, с каменною небольшою церковью. Почти вокруг села, особенно с нашей стороны, лагерь и полно село французов, которого от нас версты с 2 поля.

«Было прекрасное утро, солнце грело. Смотря из опушки леса, Фигнер говорит: «поедем в этот лагерь». Я засмеялся, и Чудовский (вот портрет его: росту малого, широкоплечий, лет 30, лицо ужасно изрытое оспой до безобразия, толстые губы, добрый малый, веселый, безпечный и порядочно храбрый), выпуча глаза, покрутил головою, сказал: «а чтож, поехать бы хоть поближе». Фигнер не в шутку уже на ходу, вперив глаза на лагерь и на местность, мы оба то за ним, то рядом с ним, то поглядываем назад, то на себя, то вперед, молча, не веря еще, что доедем до самого лагеря. Фигнер прибавил шагу и говорит: «вы, Чудовский, хоть худо говорите но французски, если кто спросит что-нибудь, выручайте ответом Ксаверия Андреевича, но коротко, избегая разговора, будто польские уланы в каком-то хаосе столпившихся в голове мыслей». Мои глаза разбежались по лагерю: кони расседланы у плетней, то ржат, то головами машут, солдаты полуодетые; далее направо и выше в козлах блестят ружья, пехота то в кучках… По другую сторону села, ниже, налево конные егеря, там и сям обозы и несколько пушек, носят то солому, то… с села, складывают шалашики, словом, все пестреет разнообразно, огоньки, дым и говор во ста шагах перед нами; а крайние французы смотрит и на нас. Тут вздыхая, я мысленно проклял Фигнера; все как во сне кажется, и мы все трое, уже лавируя промеж лагерных пожитков, меблировки, — где кучка пера, где мяса, где торбы и различные предметы, — пробрались к одному огню с горшками и котелками, — ба, вспомнил, тут лежали и сарафаны, и кокошники, и лапти разбросаны. Среди кирасиров остановились (прошу сочинителя употребить свои таланты объяснить за меня, что тут почувствовалось, я не умею сказать, даже и тогда не умел бы); Фигнер стоящих тут двух офицеров с трубами в зубах приветствует добрым утром и залепетали с обоих сторон. Не мне изобразить это состояние, в каком была моя внутренность и наружность, только помню, мы оба стояли позади Фигнера; мне показалось, что от него, Фигнера, несет трупом; я взглянул на Чудовского, — рожа его и глаза, как воротник изношенный, багрово малиновая, как будто баклажку опорожнил, а я (по словам Чудовского) был то белый слишком, то красный. Офицеры в фуражках и шинелях, накинутых на плечи, один брюнет, красивый лицом, стоял ближе перед Фигнером, говорил скоро, улыбался; другой молодой, немного рыжеватый, часто обращался к костру, у которого стояли жестяные посудники.

«В эту минуту один кирасир в жилете, с русыми огромными бакенбардами, вошел между нас двух и спросил меня: какого мы регимента.

— Нон компрене, же сва полiоне, — сказал я, боясь ему в глаза смотреть, чтоб не схватил за удила.

«Чудовский прервал по французски, а кирасир оперся левым локтем о бок коня Чудовского и правой руки пальцем бьет у шпоры ето кольцо, чтоб оно шибче вертелось и звенело. Не знаю, сколько минут все это продолжалось.

«Я видел, что из села выходят три человека офицеров, один в каске. Я и подумал: если эти догадаются? Наконец Фигнер распрощался, мы повернули копей восвояси.

«Фигнер еще повернул к ним, проговорил о каком-то маршале, а отвечали ему крича: «вуй, вуй» и еще что-то.

«Мы отъехали шагом, принимая не прямо туда, откуда приехали, а гораздо левее пошли на рысях к лесу. Фигнер сказал нам:

— Это вчерашние кирасиры, что шли ночью, еще поговорил бы, да не хотелось дожидаться офицеров шедших к нам.

Въехав в лес, приехали к отряду наших. Пошли распросы и расказы. Тут вспомнили: ведь у нас на чепраках нашиты серебром «А», конский убор не французский, на киверах кокарды русские.

Чудовский говорит:

— «Кирасир, игравший с кольцом шпоры и глядя на Бискупского чепрак, спросил меня: что это «А», верно имя вашего полка «А»?

— Да, это старые, теперь у нас новые чепраки с вензелем Наполеона.

«Возвращаясь мы и забыли об этой мелочи. Фигнер, имея намерение гораздо глубже итти во французские владения, прекрасно осведомился обо всем от самих же французов.

Товарищи наши только плечами пожимали».

Повидимому проделывал эго Фигнер не один раз. По крайней мере, в письме того же Бискупского помещено описание и другой его авантюры в этом же роде.

«Желая поспешить за Вороново к Москве, Фигнер хотел осведомиться, когда именно ожидается посещение авангарда Наполеоном, для соображений своих. Ему нужно было узнать не как нибудь от пленных, а на место какого либо штаба, оффициально по этой своей части и по дружески поговорить.

«В ночь темную, около десятого часа, Фигнер принарядил во французский костюм поручика Орлова, взял одного бородатого, который перевел их 7 верст до села Воронова, где прокравшись через две конные цепи, доехали до самого села, у которого мост, а на мосту пехотный часовой а по ту сторону моста по селению, лагери и квартира короля Неаполитанского. Фигнер подъезжает к мосту, часовой воскликнул «кви». Фигнер отозвался, часовой потребовал лозунга, Фигнер как чорт нашелся, в миг напустился на него за неправильную формальностьзапроса, и тому подобное, ошеломив часового, который вытянулся, извинялся; между тем, продолжая этот выговор, проехал и мост, как свой и хозяин на бивуаки к своим, перед глазами часового.

«Он и Орлов (хорошо говорят по французски) подъезжали ко многим кострам, почти через весь лагерь, по какой-то надобности и до самого штаба, называя себя такого регимента, которого тут нет, — а где оный? Ему уже прежде известно, но ему было дело до тех, которые тут есть; ища кого-то, спрашивая о разных особах, разговаривая со штаб- и обер-офицерами, преспокойно наведши справки и посоветовавшись, поехал себе обратно на тот же мост и еще не вытерпел, чтобы не сказать ласково наставительных слов знакомому часовому, который ему сделал накараул; далее первую цепь проехал удачно, другою неудачно, или с пренебрежения. Часовой заметил, закричал «квн», потребовал лозунга. Фигнер шпоры, пикет выстрелил и пошла стрельба».

Сам Бискупский отзывается о своем письме как о «пачканьи, грубом, безобразной и бестолковом», но думает, что «охотнику писателю есть за что в нем ухватиться, чтоб расплодить на порядочную книгу презанимательные, не выдуманные вещи».

Несомненно Л. Н. Толстой более чем блестяще оправдал надежды Бискупского. Сопоставляя его рассказы (они приведены нами дословно со всеми их иногда действительно «безобразными» особенностями) с картинкой, написанной Толстый, невольно возникает предположение, не была ли в руках писателя эта рукопись? Тем более, что Бискупский сам несколько раз на пространстве своего рассказа прямо говорит, что это письмо он пишет с целью дать материал для кого-то другого, для настоящего писателя.

«…Прошу сочинителя, пишет Бискупский, употребить свои таланты, объяснить за меня, что тут почувствовалось».

Для кого предназначал Краевский это письмо, написанное 30 марта 1849 года, точных данных не имеется. Сам Бискупский упоминает в нем Гоголя и Достоевского («На этот класс людей-барышников нужно бы навесть кинжал — перо единственного Гоголя, а потом погладить перышком господина Достоевского»). Возможно, что в том или ином виде рассказ этот попал и Л. Н. Толстому, весьма тщательно собиравшему откуда было возможно материалы для своего романа.

Во всяком случае, рассказ Бискупского представляет собою большой интерес, так как дает возможность видеть почти наглядно, как историческая действительность, под кистью художника реалиста, превращается в правду художественную, и дает ценный материал для характеристики творчества Л. Н. Толстого.

ВЛ. БОЦЯНОВСКИЙ.

БОЯРИН МАТВЕЕВ В СОВЕТСКОЙ МОСКВЕ

Рассказ ГАВРИИЛА ДОБРЖИНСКОГО-ДИЕЗ

Иллюстрации Н. КОЧЕРГИНА

1. ДВОЙНИК

Раннее майское солнышко только-что выкатилось алым затуманенным шаром и за играло косыми лучами на золотых маковках московских церквей, на резных гребешках дворца и боярских палат, а в хоромах «ближнего» боярина Артамона Сергеевича Матвеева жизнь уже шла полным ходом.

Скуластый боярский возница Махметка уже щедро поливал дегтем оси высококолесной боярской колымаги; толстая боярская ключница Федосевна бегала, позвякивая тяжелой связкой ключей, по бесчисленным кладовушкам, чуланам и погребкам заповедным, а на кухне мешался с запахом всякого варева и жарева пряный аромат только что вскипевшего сбитня.

Но едва девка-чернавка Хриська налила полный кувшин этого пахучего золотистого напитка и понесла его вместе с прочей утренней снедью на широком подносе в стольную горницу, как из дверей выскочил ей навстречу старый стремянной Григорий Саввич, побывавший с боярином в Пустоозерской ссылке и, испуганно подняв седые брови, замахал на Хриську обеими руками:

— Куды? Куды? Вертай! Опосля скличу!.. Боярин с сыном отай замкнулись и никого пущати не велено. — И тотчас ушел во внутренние покои, осторожно ступая мягкими сафьяновыми сапожками с «боярской ноги».

Хриська повернула было обратно на кухню, но подумав немного и почесав босую ногу об ногу, поставила поднос со снедью на скамью и, стараясь не шлепать голыми пятками, подошла к двери в горницу и припала к узенькой щелке карим любопытным глазом.

А в горнице было трое: сам боярин Артамон Сергеевич, ходивший из угла в угол в легком утреннем кафтане, сын его Андрей, наклонившийся над рундуком распахнутым, и еще кто-то — неведомый Хриське, стоявший, почтительно прижавшись широкой спиной к самой двери. Этот неведомый человек переминался с ноги на ногу и только изредка ронял слова приглушенным басом.

Боярин Артамон Сергеевич ходил неторопливой важеватой походкой, спокойно поглаживал свою широкую бобровую бороду, подернутую серебром и, щуря острые серые глаза, с расстановкой говорил сыну:

— Нелепо удумал, Андрей: мне ли, старому, в сей машкерад виницейский играти и за спину холопа таитися? Кому, как не нам, Матвеевым, за царя всем животом стояти, коли то будет надобно? А и сам ты ведаешь: роду мы незнатного, из дьячих сынов, и только многою милостью блаженной памяти Алексея Михайловича взысканы. А и от него же в ближние бояре попал и приказами стал ведати. Мне ли теперь за сына его Петра не стояти, тем паче, что сам царевич умен зело и зрит с малых годов на закат солнца, отколе на Русь всякая премудрость течет… Сколь бы Хованские да Толстые ни тявкали, аки злые псы — Руси на боярскую былую стать нм не повернути… Будет им сидети в думе, брады уставя в землю, да над нами, родом малыми, кичатися… А и робети нам нечего. И царица Наталья Кирилловна, да и царевич Петр с нами одну думку думают, а под их высокой рукой никакому лиху не быти… А ты вздумал молочного мово братца Серегу под мою личность уряжати, особу мою боярску машкерадом двоить людям на посмешище, — чего боишься и сам доподлинно не ведаешь!

Андрей поднял от рундука свое раскрасневшееся лицо и торопливо заговорил:

— Как, чего боюся, батюшка? А неведомо тебе, что стрельцы каждый день с пищалями стоят, в набат бьют, криком кричат но кружалам да баням торговым: «Не хотим Нарышкиных да Матвеевых; мы им шею свернем!» А надысь стремянной то твой Григорий сам слыхивал от холопа Толстовского: «А сидел бы ваш Артамон в Пустоозерьи, ала Мезени, цел бы был, а приехал ваш Артамон на Москву антихристовы порядки вводити, — так от наших бояр ему и конец живота». Посему то опаски ради и хочу я Серегу урядить под твою стать. Пущай за тебя, куды надобно, в колымаге ездит, во дворец красным крыльцом ходит. Коли лихо приключится — постоит за боярина своего да и брата молочного, а от нас зато и дети его, и внуки вольными без выкупу пойдут на спокон веков, а не станет лиха — поуймутся твои вороги со стрельцами, — Серега отъедет в вотчину с нашим жалованьем и поминками.

Человек, стоявший у двери, почтительно откашлялся в кулак и проговорил отрывистым басом:

— Живот положити не отрекаюся… А вот сумление: ликом то я с боярином схож, и очи, и борода под стать, и ростом подхожу, а вот брюхо-то у меня не боярское — тощее…

— Ну, на брюхо-то навертим чего…

— И глас, — продолжал Серега: — инакпй у меня с боярином. Боярское дело ученое: речь ведет, что на гусли кладет, а я по-лесному, прости Господи, что бугай-птица нечистая… Как бы с того какой улики не вышло?

— А и много ли те баять-то? — горячо перебил Андрей. — Как урядишься, сядешь в колымагу, да и поедешь во дворец. А там тебя к царице отай в покои проведут и сокроют до поры до времени. А батюшка опосля тебя туда же верхом пожалует. Не станет шуму да лиха от ворогов — опосля вечерни домой вернешься… А ты, батюшка, не гневайся! Не гораздо таких, как ты, что за новину стоят теперь на Москве. Поколь дело не сделано, зря голову под секиру совать нечего.

— Ну, ин быть потвоему! — махнул рукой Артамон Сергеевич. Одевай, Серега, боярскую одежу для большого царского выхода. Дай ему, Андрей, порты мои аксамитные алые, да ферязь желтую с зеленым жидком. А еще шапку горлатную, а я ич в простой поеду… Сдваивай меня, Серега, а ужо все царевичу обскажу, пущай над машкерадом сим потешится… Эй, Григорий, докличь Махметке коней в колымагу впрягати…

И боярин так неожиданно распахнул дверь, что Хриська не успела отскочить, шлепнулась задом ка тесовый пол и громко взвизгнула. Выбежавший на этот крик молодой боярин схватил девку за горло и закричал истошным голосом:

— А, подслух проклятый! Не от тебя ли, гадюка, из наших хором к Хованским да Толстым изветы ползут?! Крути ей руки, Серега, бей змею подколодную!..

Но старый боярин оторвал руки сына и произнес все с той же усмешечкой:

— И чего ты трепещешь, Андрей, аки куст на ветру? Подслухала девчонка сглупу, а тебе уж и Хованские подсыльщики, и Толстых подслухи мерещатся?! Запри, Григорий, девку в клеть. Ужо я сам сие разберу. — И прибавил стремянному:

— Ты со мной на другом коне вершником поедешь. Не горазд я в седле скакати, да и вороной кабы не забаловал… Ну, с Богом!

Через час из широких боярских ворот, тяжело поскрипывая, выехала неуклюжая колымага, в которой сидел один боярин Артамон Сергеевич Матвеев, а немного спустя другой Артамон Сергеевич Матвеев выехал верхом из тех же ворот и вместе с Григорием неторопливой рысью сытых коней поехал к недалекому Кремлю. А в полуверсте от Кремля в стрелецком посади, что у Сретенских ворот, трещали барабаны и бубны, завывали сигнальные волынки, спешно выкатывались пушки, и стрельцы сверкая на солнце пиками и бердышами, бегом становились вряд, на ходу кидая друг другу:

_{…выехала в Кремль неуклюжая колымага, в которой сидел боярин Артамон Матвеев…}

— Насыпай в пищали зелья…

— Тащи горшки с углем для припалу!

— Царевича Ивана убили; Матвеев с Нарышкиным немецким снадобьем извели!.. Гайда на Кремль! Покажем осударевым душегубам.

А между нестройными шумными рядами стрельцов гарцевали, сдвинув на бекрень шапочки с плисовым верхом, Толстой да Милославский и громко подзадоривали:

— Не выдайте, други!.. Беем конец, кто в списках тех. что у ваших голов на руках указаны. Смерть Артамошке Матвееву! Смерть Нарышкиным! Не дадим Русь онеметчивать!

Залязгал частый набат посадских колоколов и ряды, колыхаясь острием пик, с трубами, волынками, пушками и распущенными знаменами спешно двинулись к воротам Кремлевским…

2. ЛИХАЯ БЕДА.

Молодой боярин, Андрей Артамонович, проводив отца, плотно позавтракал и стал не спеша снаряжаться на соколиную охоту, на которую он еще с вечера был приглашен царевичем Петром.

Но едва он, скинув домашний наряд, успел надеть щегольской короткий кафтан немецкого покроя из алого шелка с серебряными пуговицами, как к нему в горницу вбежал растерянный и запыхавшийся стремянный Григорий и еще с порога закричал:

— Батюшки мои!.. Лихо-то, лихо какое!.. Обоих убили…

Андрей Артамонович выпустил из рук подарок отца, редкую диковинку, зеркальце виницейского стекла, и оно мелкими искрами рассыпалось по теговому полу.

— Кого убили? Отца?… А что же Серега? Да сказывай и скорей, аль язык отнялся? И молодой боярин начал трясти Григория за рукав.

Стремянной немного отдышался и стал говорить более связно, хотя его белое от страха лицо то и дело передергивала судорога, а из выцветших глаз текли и расплывались в морщинках крупные слезы.

— Ох, и то сказываю… Приехали мы с боярином во дворец, ан валят в Кремль стрельцы туча тучей… «Смерть — кричат — Матвееву, да Нарышкину: погубили царевича Ивана». Ну, вышел к ним Иван-то царевич живехонек, так они невраз поверили, на крыльцо повскакали, лапают его воровскими ручищами: «Жив ты, али нетути? Кто тебя, сердешнего, уморил?» Ну, видят, что царевич целехонек — осадили, поунялись малость. А тут вышел твой батюшка, речью ласковой успокаивать начал крамольников. Сзади-то кричат: «смерть Матвееву», а передовые стоят — не шелохнутся, боярина слухают. С тем бы из Кремля пошли, да тут князь Долгорукий дурьим коршуном наскочил, пужать да ругать стрельцов зачал. Ну, вестимо, те зашумели, взъерепенились, зараз князя-то и прикончили…

— Да не про Долгорукова сказывай, — с батюшкой то что?

— Ох, пропали наши головушки!.. Боярин то от крыльца в царицыны покои пошел, я тут, слышу я, в сенях Грановитой Палаты крик и шум великий… Ну, я туда побег. Гляжу: Серегу-то, что мы урядили под твово батюшку, стрельцы волокут, на ходу на части рвут… Бердышами порубили, пиками покололи, одно крошево сделали, на сапогах разнесли… Да еще и бахвалятся, воры проклятые: убили де Артамона Матвеева, так ему и надобно!..

Андрей широко перекрестился:

— Упокой, Господи, новопреставленного раба твоего Сергея! Ну, а батюшка-то скоро домой прибудет?

Стремянной всплеснул руками:

— А ты слушай дальше-то что. Побег я от душегубцев к боярину в царицыны покои. Ан, лежит он на полу белешенек и не дыхает… Обмер, что ли, со страху, али иное что попритчилось… Царица-то матушка, Наталья Кирилловна, в голос над ним вопит. Царевич Петр водой прыскает, я батюшка-то и не чует, видно, кончился…

Андрей Артамонович схватил шапку.

— Побежим во дворец скорее!

Но старый стремянный покачал седой головой.

— Не статочное дело, боярин, во дворец бежать. А вдруг люди-то дознаются, что убили то не батюшку, боярина, а Серегу подставного, и горшее лихо выйдет. И стрельцы то, чай, теперь пьянехоньки, по кружалам сидят, пьют едят на казну Милославского да Хованского. Только слово скажи, зараз подымутся. А лучше мы боярина, как стемнеет, после всенощной, сюда привезем, а я покамест к лекарю, Стефану, что боярина пользовал, сбегаю. Авось что хитрый немец и удумает.

Но хитрого немца и след простыл… Услыхав про смерть Артамона Сергеевича и про то, что стрельцы грозят всем «немцам» башку сорвать, лекарь, захватив свои скудные пожитки, сел на таратайку и спешно выехал из Москвы.

Погоревал, погоревал молодой боярин, подержал тело отца в палатах двое суток, по обычаю христианскому, а на третьи — тайно, хоронясь от людей, предал земле. Погребли боярина Артамона Сергеевича здесь же, при московских палках, в небольшом новом склепе, так как в родовом склепе бояр Матвеевых при вотчине был схоронен Серега с боярской честью и пышностью.

Старый стремянной Григорий, глядя на лицо покойного боярина, лицо, которое не хотели подернуть тени тления, сомнительно покачивал головой.

— И что бы это значило? Рыхл боярин и телом добер, сколь дней лежит, а мертвого духу нетути?!

И по причине того же сомнения, верный стремянный, замуровывая дверь склепа, умышленно оставил в ней малую продушину и потом долго ходил и прикладывал ухо: не стонет ли боярин, не кличет ли себе на помощь старого слугу…

Но дни шли, а в склепе боярина Артамона Сергеевича Матвеева стояла прежняя, могильная тишина…

3. ПРЫЖОК.

В кабинете профессора психиатрии Чукина резко зазвонил телефон. Не успел почтенный профессор отложить немецкую книжку, которую он читал, и лениво приподняться с мягкого уютного кресла, как звонок затрещал еще и еще раз, все настойчивее и продолжительнее. Профессор не любил, когда его отрывают от работы, а потому, сняв трубку, сказал очень недовольно и сухо:

— Алло! Вас слушают! Да. Что угодно?

Но почти тотчас же его лицо приняло изумленное выражение, потом некоторую растерянность. Насмешливая, недоверчивая улыбка и снова удивление…

— Позвольте, уважаемый коллега… Да ведь этого не может быть. Двести пятьдесят лет летаргии!.. Такого случая наука еще не знает… Где? Где? В могильных раскопках старой Москвы?.. Я не сомневаюсь, коллега, но Матвеев? Какой Матвеев? Артамон Сергеевич, убитый в 1682 г… Невероятно!.. А скажите, уважаемый коллега, вы вполне здоровы? Голова не болит? Her! Нет! Ничего! Не смею сомневаться… Что? Что? II уважаемый коллега Семен Семенович тоже там? Ну, разумеется, разумеется, сию минуту еду, только распоряжусь…

Профессор ошалело бросил на вилку телефонную трубку, с каким-то испугом окинул взглядом кабинет, растерянно потер лоб и снова схватился за аппарат:

— 2 90–86. Да, да! Да, да! Благодарю. Клиника? Ах, это вы, Лазарь Михайлович?.. Вот что. Приготовьте отдельную большую палату и вынесите из нее всю мебель… Да, да… И койки. Все, все… Придется ее обставить из музея. Примите под росписку вещи, когда привезут. Некогда, некогда, дорогой… Поговорим после…

Чукан снова брякнул трубкой, наскоро выбежал в переднюю, криво, бантом назад, надел шляпу, набросил пальто и даже не застегиваясь кубарем покатился по лестнице, громко пришлепывая на каждой ступеньке вышитыми домашними туфлями, которые он второпях забыл переменить.

Степенный швейцар, читавший внизу газету, удивленным взглядом проводил седовласого профессора, который, как мальчишка, трусил по улице, совсем не по-профессорски размахивал руками и кричал на ходу:

— Извозчик! Такси! — и тут же, не дожидаясь неторопливо подъезжавшего извозчика, почти на ходу вскочил на площадку трамвая и скрылся за дверцей, непочтительно оттолкнув какую — то пожилую гражданку с корзинкой…

А на улице, в ярком блеске электрических фонарей, сиянии витрин, реве авто, звоне и зигзагах молнии трамвая, уже шныряли и крутились волчками мальчишки газетчики, крича надорванными, истощенными голосами:

— Экстренный выпуск! Живой человек тысячу лет в гробу!.

— Вечерняя газета! Царь Артамон приехал в СССР с того света!

А привыкшие ничему не удивляться советские граждане торопливо шли по своим делам и только некоторые недовольно брюзжали себе под нос:

— Знать что-нибудь «Вечерка» напутала… И как это не стыдно такими сенсационными пустяками заниматься?! Бузотеры!

4. ВОСКРЕСШИЙ.

Ближний боярин Артамон Сергеевич Матвеев глубоко вздохнул, слегка пошевелил пальцами и медленно раскрыл глаза. Первое, что поразило его, — это необычайно сильный мягкий свет, льющийся не из окна, а откуда-то сверху. Этот свет был так ровен и благостен, что боярин снова закрыл глаза и подумал: «Откуда неизреченное сияние сие? Не от лица ли Твоего, о Господи?»

Но в эту минуту чья-то ласковая и настойчивая рука сильно потрясла его за плечо.

— Довольно, боярин! Пора бы, кажется, и выспаться… Вам больше нельзя спать!

Артамон Сергеевич снова открыл глаза и на этот раз уже долго не закрывал их, оглядываясь вокруг с большим удивлением. Просторная, светлая горница, с высокими окнами, белыми блестящими стенами, полом в узорных плитах, как в Виницее, или Лунде аглицком, а убранство — русское… Широкие скамьи, покрытые цветным сукном, стол под узорными убрусами; на нем куб и, блюда и сулеи с каменьями, дорогой заморской работы. Кресла ровные дубовые, точь-в-точь, как у него в московских хоромах. Большее золоченое ложе с узорной деревянной спинкой в ногах… На ложе он сам, и ложе особенно задержало взор Артамона Сергеевича. Он долго и с большим трудом вспоминал что-то.

— Где я зрел лепоту сию? и вдруг вздрогнул: — Ахти, батюшки! Да ведь ложе сие блаженной памяти царя Алексея Михайловича! На нем он опочивал, да и представиться соизволил… А и как же я, боярин скудный, возлежу на ложе царском?

И до того испугался боярин, что снова зажмурил веки, но в эту минуту седовласый человек, бритый, как «немец», в белой одежде, наклонился к его лицу, потрогал лоб, посмотрел пристально в глаза и взял за руку повыше кисти.

— Ну что, как, Артамон Сергеевич? Слабость большая? А покушать чего-нибудь не хотите?

Боярин уставился на «немца» и с новой тревогой подумал:

— Что за человек? Риза апостольская, а лик брит, аки у басурмана поганого… — И медленно шевеля отвыкшими от движения губами, глухо спросил:

— Где я есмь? На земли, али в каком ином месте? А коли на земли, то в каком граде и стране обретаюсь?

Профессор Чукин пожал плечами и, стараясь подделаться под старо-русскую речь, Заговорил, запинаясь:

— На земле, на земле, батюшка… В СССР, то-бишь, виноват, на святой Руси… Да не где нибудь, а в самой Москве — золотые маковки… А находитесь вы на Девичьем Поле, чай оно вам ведомо? В клинике-лечебнице, построенной не при вас, а много позднее… То-бишь, при вас, конечно… А я той лечебницы главный лекарь, профессор психиатрии — Чукин.

— А долго ли я почивал?

— Многовато, боярин, многовато… То есть, конечно, если рассудить и сравнить с вечностью, то оно и совсем недолго… Чукин досадливо поморщился и подумал: — И что за чепуху я болтаю… Ни с одним психопатом не было так трудно. — И в досаде на себя закончил строго: — Вам нельзя много разговаривать! А сейчас вам подкрепиться надо!

«Немец» протянул руку через кровать Артамона Сергеевича и тронул какую-то пуговку на стене, отчего далеко, далеко раздался приятный, дрожащий звон. В комнату вошла женщина тоже в белой одежде, в белом апостольнике на голове.

— Вот, Марья Васильевна! Поручаю вашему надзору больного боярина. О нем я вам уже рассказывал, Сейчас дайте ему куриного бульону. Если больной захочет, может посидеть на постели. Вставать рано. Я зайду часа через четыре, после приема. До свидания!

Чукин встал, поклонился боярину, сделал Знак сестре, вышел с нею за дверь и быстро зашептал:

— Главное — покой и поменьше впечатлений. В палату кроме вас и служителя для уборки — вход всем воспрещается. Да и вы будьте как можно осторожнее в речах и поступках. Скачок из семнадцатого в двадцатый век — штука не легкая.

— Голубчик, Михаил Иванович! Да как же с ним разговаривать… Да ведь я и быт-то семнадцатого века очень плохо знаю. Вы бы лучше другого кого-нибудь…

Профессор только отмахнулся:

— Что же, нам из могилы что ли выкапывать его современников? Я откажусь, вы откажетесь, что-ж это такое будет? Приспособляйтесь, матушка, приспособляйтесь как нибудь.

И торопливо пошел по корридору.

Марья Васильевна уныло посмотрела ему вслед, глубоко вздохнула и, бесшумно ступая войлочными больничными туфлями, пошла за супом.

Через несколько минут Артамон Сергеевич, откушавший и уже несколько окрепший, полулежал на постели, прислонясь спиной к подушке и, привычно поглаживая бобровую с серебром бороду, беседовал с Марьей Васильевной.

— Как тебя, красавица, звать-величать?

— Марья Васильевна.

— А какого ты роду-племени? Княжая дочь, али боярская, али из заморских каких?

— Я крестьянка Тульской губернии.

— Тулу-град знаю, а Губернию-град не слыхивал.

II вдруг ехидно прищурил серый глаз:

— А коли ты роду незнатного, из холопей простых, как же ты ко мне, боярину, без земного поклону вошла? А и так на Руси николи не водилося, и княжны, и боярышни, попригоже тебя, нам, боярам, поясной поклон кладут. Ну, да я не стану гневаться! Мы тоже не лыком шиты. Во послах ездили, разные виды видывали. А и пущай от вашего лекаря немецкие порядки идут. А скажи, лебедушка, к матушке Наталье Кирилловне, посыл от меня был? Коли нетути, так пошли хоть сейчас моего стремянного Гришку в Кремль… Пусть обскажет, что надобно, а не то матушка Наталья Кирилловна прогневаться изволит, что от ее холопа Артамошки ни слуху, ни вестей нетути…

— Какую Наталью Кирилловну известить в Кремле?

Боярин сурово нахмурил брови:

— Да ты что, Марья, белены объелась, что ли? — Баешь русская, а своих царей не знаешь!

Марья Васильевна потупила глаза и промолчала. А боярин стал гневаться еще пуще:

— А ты вот что. Великось мне обед подавать. Да чтоб лапшу со свининою, гуся жареного с кашею, меду сыченого жбан, да пряженцев имбирных, да еще баранинки жареной, да еще…

— Вам нельзя, больной! Бульону покушали и довольно…

— Булен, булен! — передразнил Артамон Сергеевич. — Только брюхо тощает с ваших буленов немецких. Ну, ступай, ступай, Гришку мне покличь. Да Андрюшке-сыну скажи, чтоб суды шел. Я с ими скорее дотолкуюся, чем с тобой, немецкой прихвостницей. Ну, чего стоишь, очи выпучила? Ступай, говорю, отсель!

Марья Васильевна тяжело вздохнула, встала и пошла к двери, проговорив тихо:

— Позвоните, если что надо будет…

Но боярин запальчиво закричал ей вдогонку:

— А и что я за пономарь, чтоб в колокола звонить. Звони сама, коли у вас такие свычаи, что бабы звонят… Тьфу!..

А вечером профессор застал боярина в еще большем раздражении. Едва Артамон Сергеевич увидел главного «лекаря» в дверях, как уже начал сердито стучать кулаком по кровати;

— Ты что же, немчин поганый, удумал надо мной, боярином, потешатися? Всю утробу надорвал, криком кричавши. Ни холопей, ни смердов нетути. Наконец, притек один эдакий же белобрысый, как ты, Говорю: одежу подай, не пристало боярину без портов за нуждой ходити. А он мне што, дурень немецкий, принес? Глядикось сам: порты, хоша и аксамитные, да узкие, токмо на твое брюхо немецкое тощее, а сапоги широки зело, а кафтан, хоть и гож, да не с моего плеча. А я и на Мезени был, так чужих обносков не нашивал. И такой нуждишки не видывал, А и Гришку ко мне не покликали, а и к царице посылу не было. Не пристало тебе меня, боярина, в полону держати. Вели Махметке колымагу подкатывать, не то пеш на твой сором уйду. И царице, и царевичам на тебя, немца, бить челом стану.

Еле-еле отвертелся профессор психиатрии и, выйдя в корридор, безнадежно развел руками и сказал вполголоса Марье Васильевне:

— Посмотрим денек, другой, а потом, пожалуй, придется вниз перевести. Кстати там, в изоляторах, и окна с решетками.

А после ухода Чукина Артамон Сергеевич долго лежал, тяжко вздыхая, и, повернувшись лицом к стене, о чем-то горестно раздумывал… И только, когда в палату с колокольни Новодевичьего монастыря донесся тихий звон к заутрене, боярин торопливо и радостно перекрестился и прошептал:

— Слава Те, Господи, хоть храмы то на месте стоят. Звон колоколов малиновых слышу. Помози из немецкого полону уйти! Покинуть это место поганое, чай, одно оно такое во всей Москве и есть. — И тяжело уронил на подушки свою горемычную голову…

5 ПОБЕГ.

Утреннее солнце уже начало припекать булыжники мостовой, когда на Царицынской показалась странная фигура прохожего. Редкие встречные граждане с любопытством поглядывали на дородного человека с сильной проседью, одетого, несмотря на летнюю жару, в высокую меховую шапку и тяжелую нарчевую шубу (охабень) на пышном бобровом меху. Под распахнутой шубой виднелся еще и кафтан с высоким козырем — воротом, расшитым золотом и каменьями. На ногах у прохожего были зеленые сапоги с разными цветистыми узорами и алым отворотом, и кривые носы Этих сапог остро загибались вверх. А шел он не тротуаром, как полагается каждому толковому советскому гражданину, а самой середкой улицы, между рельсами трамвая, шел неспешно, и все время с робостью оглядывался на окружавшие его здания и бормотал:

— И что за диво-дивное, прости Господи… И словно Москва-матушка, и словно — нетути. Там, где царская изба для соколиной охоты стояла, статуй немецкий с книжкой сидит. А тута бы роще да мосту малому быти, — таковых нетути, только полосы железные проложены. А золотые маковки вижу и звоны московские слышу…

Заметил прохожего милиционер, стоявший на перекрестке, около клиник, но решил спокойно:

— Никакого безобразия гражданин не делает, а потому, кажется, представлять его в отделение не за что. Разве вот, что по дороге идет да одежа что-то чудная больно… Но и то сказать: мало ли теперь разного интернационального народу в Москве бывает… Ты его задержи, к примеру, ан хвать, это товарищ делегат из Самарканда, или какой там сочувствующий советской власти. И тебе же от начальника неприятность будет…

И постовой милиционер, не задерживая боярина Артамона Сергеевича, все-таки зоркий глазом наблюдал за ним:

— Мало ли что с гражданином-азиатом случиться может… И с дороги собьется, Запутается, и под автошку ненароком попадет, да ведь и московские «ширмачи» охотники до такого непонимающего народу…

А сам Матвеев и рад бы спросить кое-что и разузнать кое о чем, но, окидывая взглядом прохожих и поглядывая на красную шапку милиционера, с тоской думал:

— И хоша бы единого православного встретити… Все немцы аглицкие короткохвостые… А вот тот, что в красной шапке стоит, надо быть, короля польского шляхтич. А и мы таких в граде Аршаве видывали, коли в послах гостевали…

Вдруг из-за поворота, прямо на Артамона Сергеевича, выскочило страшное чудище с тупой злой мордой и оком зело великим, заскрежетало и рассыпалось мелким бесовским звоном…

Артамон Сергеевич в страхе попятился, судорожно перекрестился.

— С нами крестная сила! Чур-чур меня, окаянный… Воистину змей-горыныч, али дракон пучеглазый, что в сказках сказывается. Видно, погибать мне постыдной смертью…

Но чудище зашипело по-змеиному и остановилось в двух шагах от боярина. Из его пасти, сбоку, неожиданно выглянул «немец» в короткой куртке и закричал не только по-человечески, но и по-русски, по настоящему:

— Ты чего, чортова голова, на рельсах торчишь? Чуть тебя, дьявола, так твою растак, не переехал. Милиционер!

И оглушил боярина свистом соловья-разбойника. И тотчас же на плечо Артамона Сергеевича легонько опустилась рука «польского шляхтича», и «малиновая шапка» заговорила тоже по-русски.

— Никак невозможно, товарищ-азиат, по рельсам ходить. Этак и раздавить трамвай может. Пожалуйте на тротуар… — И учтиво поддерживая боярина под локоть, отвел его на панель. Избегнув стыдной, непокаянной смерти, Артамон Сергеевич так возрадовался своему спасению и настоящей русской речи, что, не выпуская руки «шляхтича», заговорил и сам:

— А и спасибо тебе, добрый человек, а избавление! А и скажи ты мне, что за диво на меня наехало? Уж, кажись, давно чудища-змея Тугарина во святой Москве видом не видано.

Милиционер широко улыбнулся:

— Какое же чудище, гражданин? Просто трамвай 17-ый номер. Известно, как в вашей стране этого не водится, то оно, может, и удивительно. А как у нас электрификация, Волховстрой, Днепрострой там и разные другие, то скоро трамваи по всем деревням побегут… А вам куда собственно надобно?

— До Кремля. К выходу поспеваю. К матушке Наталье Кирилловне челом бить на свои обиды тяжкие, нуждишки великие…

Милиционер опять улыбнулся:

— В Кремль?! Ну так, значит, и есть! А насчет обид это вы правильно. Потому, как Советская власть всем угнетенным первая опора и защита… А что касается Натальи Кирилловны, то такую не знаю. А, может, в Кремле и проживает такая… Товарища Рыкова, товарища Сталина и товарища Бухарина — этих знаю, что в Кремле. Да вы вот что, гражданин. Давайте-ка я вас на это самое чудище номер 17 посажу, до центра доедете, а там дорогу в Кремль спросите. И товарища Наталью Кирилловну найдете. Только помните: по мостовой в Москве строго воспрещается. Тут еще ничего, место тихое, а в центре, да попоздней, тут вам и автомобилей не счесть, и трамваи опять же. Пожалуйте.

И вежливо взяв боярина под руку, милиционер подвел Артамона Сергеевича к подкатившему 17-му номеру, подсадил на заднюю площадку и, провожая двинувшийся трамвай взглядом, подумал:

— Чудной гражданин… Одежда азиатская, а разговор наш русский. И как это таких иностранных гостей одних по Москве пускают.

А боярин в это время с великим смятением в душе мчался в утробе чудища, со страхом прислушивался к великому шипу и звону змеиному, и приглядывался, как быстро несутся мимо столбы и здания… Ранний трамвай был почти пуст. Только несколько молочниц с пузатыми жбанами да две-три торговки со Смоленского рынка перешептывались между собой и с любопытством поглядывали на странного пассажира. Одна из молочниц, старушка в большой пуховой шали, с круглым личиком, в морщинах, как печеное яблочко, особенно внимательно приглядывалась к боярину, умильно моргала слезливыми глазками, жевала губами и даже несколько раз украдкой перекрестилась:

— Ох, милые мои, уж не Микола ли угодник? — И бородка-то святительская, и от ризы-то сияние!

А когда кондукторша, подойдя к Артамону Сергеевичу, несколько раз настойчиво повторила:

— Ваш билет, гражданин! — и, не получая ответа, сделала озабоченно-строгое лицо и собиралась дернуть за веревку, чтобы остановить трамвай и высадить «зайца», старушка внезапно засуетилась, достала тряпочку, вынула оттуда восемь копеек, протянула их кондукторше, досадливо приговаривая:

— На, на, подавись сиротскими деньгами! Али не видишь, что человек не тутошнего свету. Вам бы только деньги сорвать! У-у, окаянные! — и, окончательно уверовав в святость боярина, укоризненно покачала головой и сердито заворчала:

— Ну, чего пристала? Пропасти на вас нет! У самого угодничка билет просит! II не боишься, бесстыдница, что тебе на том свете эти самые восемь копеек горячей смолой к паскудному твоему языку припечатают? Тьфу!

Кондукторша звонко щелкнула замком денежной сумки и пожала плечами, а старушка, сложив руки калачиком, прибавила, обращаясь к боярину:

— Помяни, батюшка, болящую рабу божию Наталью во святых молитвах твоих.

Но Артамон Сергеевич только отмалчивался да покряхтывал, когда безлошадная колымага подбрасывала его на месте, нежданно рвала то в ту, то в другую сторону, качала и вертела так, что в глазах зеленело и утроба выпирала вон. Несколько остановок боярин как-то кое как выдержал, но когда кондукторша громко сказала «Смоленский рынок», и все бывшие в вагоне двинулись к выходу, боярин торопливо пошел следом за другими, грузно соскочил с площадки наземь и сразу очутился в густой людской каше…

6. «МИЛ-ЧЕЛОВЕК».

Боярина со всех сторон смяли, затискали, затолкали, в уши ему назойливо лезли разные голоса:

— Пирожки горячие! Кому пирожков горячих? С мясом, с рисом, с яйцами — съешь с пальцами!.. Один возьмешь, — другой сам подскочит! Во-от горячие пирожки!

— Бим-бом — веселит весь дом! Не бьется, не ломается, — физкультурой занимается!

Но именно здесь, в людской толкучке, Артамон Сергеевич почувствовал себя гораздо вольготнее. Во-первых, здесь люди занимались знакомым, понятным делом: той же куплей-продажей, что и в старой Москве, а во-вторых, в толпе то и дело мелькали фигуры с истыми «брадатыми ликами», в длинных одеждах, почти таких же, какие носил «черный люд» Алексеевских времен.

Правда, некоторые ларьки, особливо с зельем табачным или диковинными надписями, вроде «Моссельпром» или «Цветмет-промтрест» Артамон Сергеевич обходил с опаской, чтобы «невзначай не опоганиться», но зато у других позадерживал шаг и с любопытсвом разглядывал разложенные вещи: и ткани пестрые, явно заморские, и струмент разный, и часы ручные малые и такие хитростные, каких не было, поди, и у самого царя Михаила Федоровича, на что тог был охоч до часов и прочих немецких выдумок.

Около же лотков со снедью боярин Матвеев и совсем приостановился. Почуял он, как сосет под ложечкой и урчит в брюхе после скудного «немецко-лекарского харчу» и с грустью подумал о том, что в кармане его аксамитных портов нет ни денежки.

Стоял Артамон Сергеевич да с завистью поглядывал на тех счастливчиков, что забирали всякую снедь и явства разные, совали продавцам какие-то цветные грамотки (надо-быть, ярлыки торгового приказу государева) и уходили, захватив товар да еще и дополучив целую кучку настоящих серебряных и медных денег.

Вдруг кто то дернул боярина за длинный спущенный рукав охабня. Артамон Сергеевич оглянулся и увидал перед собою человека с реденькой, словно выдерганной бородкой, с красным носом луковкой и большим синяком под отекшим, закрывшимся глазом, Словом, точь-в-точь «ярыжка», птица хотя и малая, да когтистая… Человек этот хитро подмигнул здоровым глазом, шмыгнул носом, лихо кинул на затылок замасленный блин картуза с оторванным козырьком и спросил осипшим голосом:

— Что, ваше степенство, на ситник буркалы пучишь? Али шамать охота, а в одном кармане густо, а в другом и совсем пусто? По нашему-то, по-рассейски, лопочешь, али нет? Жрать-то хочешь, спрашиваю? — И указал на лоток с калачами и баранками корявой, трясущейся рукой.

Артамон Сергеевич ответил тихо, стыдливо потупляя очи:

— А и отведал бы я снеди разные, да не имею при себе кошеля с медью, али серебром чеканным…

Рыжий только присвистнул:

— Эх, ты, мил-человек! То-то я по вывеске вижу, что жрать тебе шибко охота! Денег нет — не беда! Дашь Сеньке, мне тоись, на полдиковинки, зараз все обстряпаю! Ишь, шуба-то на тебе, мил-человек, кака знатная. Гляди, червонца полтора, а то и все два датут. А куда-те в шубе в такую жарищу? Скидывай, зараз смальхаеим!

_{— Дашь Сеньке па полдиковинки, зараз все обстряпаю… Куда-те в шубе в такую жарищу?}　

И «ярыжка» начал услужливо стягивать охабень с боярских плеч. Боярин сперва было заупрямился:

— Не пригоже мне, ближнему боярину, не в полном уряде на выходе осударевом быги!

Но рыжий уже перекинул шубу через локоть и, стоя рядом с боярином, начал покрикивать:

— Вот шуба — покупай кому любо. Бобер да парча, — продаем для харча. — И поманил пальцем носатого старика, равнодушно стоявшего в стороне. Носатый лениво подошел к шубе, пощупал мех, прищелкнул ногтем парчу, дружески хлопнул по плечу Сеньку, сунул в руку боярина четыре больших белых грамотки и с неожиданной быстротой затерялся в шумной, крутящейся толпе. Боярин недоуменно поглядел на «грамотки», с трудом прочел на одной из них слова, написанные странной, не церковной вязью: «Один червонец. Билет Государственного банка СССР» и сказал растерянно «мил-человеку»:

— А что за грамотки они, не ведаю. А и какая им цена, не разумею. Кабы сребро, али злато было, то иная стать…

Сенька лихо закрутил рыжий ус, выставил остатки гнилых зубов и ответил:

— Ну, насчет «злата», — это уж вы ах оставьте, гражданин… А серебро это мы тоже могим!

И ловко выхватив у боярина разом все четыре бумажки, спрятал две из них в карман продранных штанов, подбежал к ближайшему ларьку и через минуту принес Артамону Сергеевичу целую кучу блестящих серебряных монет.

— Получай, мил-человек… Эти знаешь, гражданин фрайер? Ну, а теперь неча тут стоять. Еще мильтон наскочит, в беду с тобой попадешь, гражданин дубовая башка. Айда в трактир: там и подзакусить, и зарядиться можно… Вали со мной через бульвар в «Свидание Друзей», ваше высокопреподобие. По одеже ты не поп, не монах, а дурак в штанах! Айда! Сегодня — ты угощаешь, а завтра — я, потому денежки поровну…

7. ДЬЯВОЛИЦЫ.

Часа через два Артамон Сергеевич с несколько затуманенным взглядом и слегка разрумянившимся лицом важеватой походкой шел по Арбату и уж без прежнего ужаса, а лишь с большим любопытством поглядывал на разные бесовские действа. И на колымаги бесконные, что хрючат по свинячьи, лают по-песьи, ревут по-туриному и на прочие сатанинские голоса, а пронесясь мимо, оставляют такое смердие, что с души прет от духа адова. Глядел боярин и на трещотки двухпольные, на коих сидит «немец», согнувшись в три погибели, ручкой вертит да на честных людей фукает, и на окна «амбурского стекла», за коими разложена всякая всячина, и на белых «дьяволиц» бесстыжих, кои в коротких юбочках с обнаженными руками и персями, старые и младые шли навстречу боярину и бесстыдно улыбались размалеванными губами на великой ему, Артамону, соблазн и прельщение… Рядом с боярином рыжий «мил-человек», очень веселый, бойко отстукивал по асфальту опорками, расталкивая прохожих и говорил без умолку.

— Должон ты меня, мил-человек, больше отца родного почитать, дубовая твоя башка! Другой бы, мил-человек, дал с твоей шубой тягача и Митькой звали… А я тебя напоил-накормил и теперь куда хоть предоставлю. До самого Кремля доведу. Только зачем тебе, индюку, в этот самый Кремль ходить? Дура ты, мил человек, дура и есть. Я спрашиваю: кто такой? а ты: боярин! Ты эфти фортели брось, мил-человек. Нынче баров да князьев нету, им всем хвосты повыдергали и остался один гражданин-товарищ. Значит, крой, — «товарищ» — и больше никаких гвоздей! Спросит тебя у Кремля мент: куды, мол, а ты и валяй: — я, товарищ часовой, к товарищу Наташке. — Понял? Ты Сеньку, мил-человек, слухай. Потому у Сеньки башка-то во как работает! Сенька, я то-ись, все огни и воды и медные трубы прошел… Ой, не ходи в Кремль. Вертай, мил-человек, на Смолягу. Там вашего брата, буржуев, страсть сколько околачивается. Я тебе, для ночевки и «малину» найду… Ишь, на тебе сапоги гожи, а кафтан тоже.

Но умный боярин давно уж раскусил, что за птица его спутник, а потому долго шел молча. Наконец, остановился и сказал сердито:

— Ну, чего пристал, аки лист банный… Тать и вор, вот кто ты… Мотри, прикажу ужо бить те на торговой площади кнутьями…

Мил-человек сперва разинул рот от удивления, а потом так и покатился со смеху.

— Ах ты, фон барон грачей да ворон!.. Кнутьями? А кого? Меня, слободного гражданина республики? Ах ты, дурья башка. Я же тебя пожалел, а он, на-кось, что выдумал! А не хошь, я тебе сейчас всю морду искаряпаю… И нарсуд ничего не скажет, потому что взаимное оскорбление…

Но вдруг приостановился, заметив милиционера, который с особым вниманием смотрел на эту странную пару, и зашипел:

— Снегирь рисует. Еще засыпишься. Погодь маленько, я сичас.

И быстро шмыгнул в один из Арбатских кривых переулочков. Но Артамон Сергеевич не стал ждать. Той же неторопливой важеватой поступью он шел за другими, осторожно поглядывая по сторонам и стараясь во время перехода через переулки держаться поближе к другим пешеходам, а иногда, если бесовская колымага с ревом заворачивала в этот переулок, боярин пухлой рукой робко прихватывал кургузую полу ближайшего «немца». Так боярин Матвеев благополучно добрался до угла Арбатской площади, но здесь ревущих бесовских колымаг и чудищ звенящих стало так много, что он вынужден был остановиться. Много раз Артамон Сергеевич пытался сойти с тротуара и сделать несколько шагов по площади, но тотчас же стремительно бросался назад, испуганный лаем или ржанием налетавшего на него смердящего чудища… Наконец, устав пережидать, Артамон Сергеевич поднял очи к небу, занес руку для крестного знамения, хотел уже ринуться через растреклятую площадь «во вся воли Божия», как вдруг кто-то тронул его за локоть и над самым ухом прозвучал голосок:

— Вы что, больны, гражданин? Вам помочь перейти через площадь?

Боярин опустил глаза и руку и увидел двух «белых дьяволиц» в ало-огненных повязках на головах. Из-под этой повязки, с длинными ушами сзади, у одной выбились черные, у другой русые волосы. Черная затараторила:

— Вы, собственно, куда хотите пройти, товарищ? Вы, вероятно, не здешний, а из каких-нибудь нацменьшинств?

class="book">_{Белые дьяволицы подхватили боярина под руки: «Вы, товарищ, не здешний, а из каких-нибудь нацменьшинств»?}
— Во Кремль, на выход пробираюсь, красавица…

— В Кремль? Отлично, нам по пути, идемте!

И дьяволица с черными глазами ловко подхватила Артамона Сергеевича под руку и начала пробираться между чудищами, то приостанавливаясь, то стремительно увлекая боярина под самым носом какого-нибудь адова зверя… Добравшись до угла Воздвиженки, дьяволица выпустила руку Артамона Сергеевича и проговорила:

— Ну, теперь вы в безопасности… А, впрочем, Воздвиженку мы вместе пройдем. Мы на рабфак Покровского, на Моховую, знаете? Проводим, Маруся, товарища прямо до Троицких ворот. А там вы дорогу найдете? Вы в Кремле ходы знаете? Вам к кому там?

Боярин даже прослезился от умиления, услышав знакомые названия улиц и ворот.

— А и как же пути в Кремле не ведати? Слава те господи, исхожено и поезжено не одиножды. А иду я к матушке Наталье Кирилловне челом бить.

Дьяволицы переглянулись.

— К Наталье Кирилловне?.. Вы не ошибаетесь? Может быть, к Надежде Константиновне или Марии Ильинишне? Они там. А кто же ваша Наталья Кирилловна?

— А царица-матушка всея России.

— Царица? Странно… У нас никаких цариц нет. У нас диктатура пролетариата. Вы что-нибудь о теории Карла Маркса и учении Ленина слышали, товарищ?

— Нетути, Ленина не ведаю. А Карлов знавал двух. Одного в Гишпании, а другого в…

— О Ленине не слыхали? Да ведь это имя гремит по всему миру, на устах не только трудящихся, но и у их врагов.

Артамон Сергеевич усмехнулся.

— А скажи, красавица, коли у вас царей и цариц нетути, кто же теперя Русью правит?

— Совет Рабочих и Крестьянских Депутатов. Ну, как бы вам сказать попроще? Круг избранных от народа людей, что ли.

Артамон Сергеевич задумчиво погладил бороду.

— Ладил вор Болотников в лихолетье смутное бояр да князей порушить, Русью на казацкую стать кругами правити, да на том и живот скончал. Ужли теперь такое лихо подеялось? И тотчас, как умный политик, побывавший во всяких переделках, добавил с тонкой усмешкой:

— А уряда у вас гожа, хошь и холопья власть, и живете богато, а и хоромы высокие, и премудростей много всяких зело.

А про себя подумал:

— Облыжно девка показывает, запутлять хочет, недаром и до крестного знамени не допустила. Коли Кремль со святыми соборами на месте стоит, так како в нем царям не быти?

А чернявая снова затараторила:

— Откуда вы, товарищ? Откуда у вас такие странные понятия? Вы кто такой?

Артамон Сергеевич приосанился.

— А я ближний боярин государев, Матвеев, Артамон Сергеевич… А и приказу посольского голова, да и приказу стрелецкому и другим приказом начальник.

Белая дернула черную за короткую юбочку и шепнула:

— Пойдем, Шурка… Разве ты не видишь, просто сумасшедший! — И прибавила громко: — Ну всего, пока, а то мы на лекции опоздаем…

Но Шура удержала подругу и призадумалась.

— Матвеев, Матвеев?.. Позвольте, я что-то читала в газетах. Вы — очнувшийся боярин 17-го века? Ах, это интересно! Вы, вероятно, и революционное движение Степана Разина помните? А может быть, его самого лично видели?

Но белая уже тащила черную: — Пойдем! Гражданин и сам теперь дорогу найдет…

Черная на минуту остановилась, вынула малую книжицу, что-то настрочила и протянула листочек боярину:

— Вот, товарищ Матвеев, когда кончите в Кремле, непременно, непременно заходите по этому адресу. Очень, очень любопытно. До свидания. — И возмущенно сказала подруге: — Странная ты, Маруся. Ведь, это же совсем сырой материал. Даже Ленина не знает… Необходимо брать таких в строгую индивидуальную обработку…

А Артамон Сергеевич, едва только дьяволицы скрылись в толпе, закрестил и разорвал грамотку, не читая бросил лоскутки наотмашь по ветру и плюнул троекратно через левое плечо. Потом с умилением взглянул на знакомые кремлевские зубцы и башни, поднял голову, приосанился и двинулся к Троицким воротам, расчесывая на ходу пальцами пушистую бороду.

8. СМЯТЕНИЕ ВЕЛИКОЕ.

Увидав у Троицких ворот стражу в диковинных шлемах, не стрелецкого наряда, с фузеями заморскими, боярин подумал.

— Знать, царица-матушка немцев али шведов для опаски выписала… Мятутся, вишь, стрельчишки воровские. И все нм не любо. Недаром и Петр-царевич ладит войска урядити на иноземную стать. А и мы не раз царице указывали, что стража заморская дело доброе, верное.

И тому не подивился Артамон Сергеевич, что в Троицкие ворота входят или «немцы» короткохвостые, или простой, незнатный люд.

— А и для того стража строга, что во врата сии входят люди незнатные, а нам, боярам — иные ходы, знать, положены… — И не спеша двинулся знакомой дорогой, вдоль зубчатой стены, к Спасским воротам.

Вдруг из-за Тайницкой башни взбилась огромная блестящая птица и, несмотря на то, что она лишь одно мгновение промелькнула перед испуганными очами боярина, он успел разобрать, что на птице той человек сидит. Птица с треском поднялась на высоту, а боярин со страха чуть окарачь не пошел, и не успел еще как следует откреститься и оправиться, как над самым его ухом заиграла громкая музыка. Слышит боярин: трубы гудят, гусли звонкие наигрывают, барабаны да литавры бьют, а ни трубачей, ни барабанщиков нигде не видать… Поднял боярин голову и вдруг увидел невеликую трубу на столбе, а из той трубы и шла вся музыка… Вдруг как грянет труба, словно сотня бирючей: Алло! Алло! Алло! Сегодня из психиатрической клиники первого МГУ через окно убежал находившийся там на излечении боярин 17-го века Артамон Сергеевич Матвеев! Повторяю: Артамон Сергеевич Матвеев! Где бы он ни находился и кому бы ни встретился, каждый сознательный гражданин СССР должен доставить Матвеева в ближайшее отделение милиции. Приметы…

Дальше Артамон Сергеевич не мог слушать… Побледнев, как мел, выпучив глаза и подобрав полы кафтана, он бросился бежать во всю мочь от страшного дива, а труба догоняла боярина своим исполинским ревом…

Испуганным очам боярина мерещились, как в тумане, какая-то старуха-«немка», сбитая его дородностью и кубарем покатившаяся на мостовую, звон большого стекла амбургского, разлетевшегося от его руки, опрокинутые ящики, чьи то крики:

— Держи! Лови хулигана, — и переливные разбойные посвисты…

Кто-то сбил с Артамона Сергеевича бобровую шапку, чья-то рука ухватила боярина за ворот и он рванулся так, что ворот остался в длани у похищника. Потом какой-то пустырь, заставленный штабелями дров, а он, боярин, ужом вполз между поленницами, залег и затаился там…

Вылез Артамон Сергеевич только тогда, когда на небе уже давно слабо мерцали тихие звезды, а на Москве светило множество лун, привязанных хитростью немецкой проволоками к высоким столбам, а во всех окнах дрожали малые луны…

Долго потом боярин бродил по улицам, прижимаясь к каменным стенам домов и отворачивая свой лик от прохожих… Искал боярин хоть одного дому знакомого и, не смея спросить, лишь украдкой читал слова, написанные на разных хоромах: — «Вхутемас», «Обомху», «Наркоминдел», «Тресттамсук», и многие другие… И вдруг на одной двери увидел Артамон Сергеевич большую зеленую грамоту, на которой явственно было начертано:

«ЦАРЬ ФЕДОР ИОАННОВИЧ».

В мозгу Артамона Сергеевича вихрем пронеслась радостная мысль:

— Батюшки, родимые… Я тут брожу, аки тать в нощи… А царь-то, сынок Иван Васильевича во святой Москве… Не попал к матушке Наталье Кирилловне, пойду хоть покойничку Федору Иоанновичу челом бити…

В усталой голове Артамона Сергеевича, после стольких виденных чудес, восстание из гроба царя Федора уложилось как-то само собою и не вызывало никакого сомнения, Торопливо распахнул он тяжелую дверь и стал подниматься вверх по широкой безлюдной лестнице. Какой-то человек на минуту задержал боярина:

— Опоздали, гражданин… Сейчас последний акт начинается… А билетик у вас есть? Может, возьмете по дешевке: один остался?

Артамон Сергеевич машинально взял протянутую ему грамотку.

— А деньги?

Боярин молча выгреб из кармана все серебро, что осталось у него от угощения «мил-человека» и, не оглядываясь и держа грамотку в дрожащей руке, вошел в корридор, наполненный «немцами» и «дьяволицами» бестыжими и размалеванными.

Затрещал звонок, и Артамон Сергеевич вошел вместе с толпой в приемный царский покой, сплошь установленный рядами стульев и кресел. Там боярин пробрался вперед и робко прижался к стенке, дожидаясь вечернего царева выхода…

9. СВОИ НЕ ПРИНИМАЮТ.

Тихо шурша, поднялся занавес. Измученный Артамон Сергеевич своими собственными очами увидел родное и близкое… Бог паперть церковная, на которой он сам, боярин, хаживал под веселый трезвон малиновых колоколов от обедни и всенощной… Вот нищие и прочий московский люд, бородатый, одетый но-истовому… Царь с царицею в одеждах златотканных… Боярышня бьет царю челом с просьбою слезною. И царь всея Руси ей благостно и милостиво улыбается…

— Чего же я мешкаю? — пронеслось в голове боярина, — самый час приспел!..

И публика, замолкшая в созерцании былых времен, неожиданно была поражена странным зрелищем. Дородный человек в разодранном кафтане и грязных зеленых сапогах с кривыми острыми носами, со спутанной окладистой бородой и длинными волосами, ринулся через оркестр, вскочил сначала на стул, затем на пюпитр и вскарабкался на сцену… Там он рухнул на колени рядом с боярышней, ударил себя в грудь кулаком, распластался на подмостках и завопил жалобно:

— Помилуй, осударь-батюшка… Бью тебе челом слезно… А избавь ты меня от полона немецкого, от бесовского навождения…

Все сразу смешалось и спуталось. Суфлер неистово замахал из будки руками… Режиссер затрещал звонком… Среди ошалевшей, вскочившей с мест и галдящей публики, к сцене пробиралось несколько человек военных и штатских с решительным видом… Царица присела в страхе и смятении, а царь растерянно схватился за голову. Венец Мономаха с картонным мягким стуком упал на подмостки, благостная улыбка исчезла, а из-под съехавшей на бок брады выглянуло растерянно-бритое лицо… И внезапно острая мысль пронзила Артамона Сергеевича:

— Лицедейство комедийное..! Ничего нетути: ни царя милостивого, ни Москвы златоглавой, ни всей России. И меня, боярина, нетути… Все показ один!..

Мысль эта, как хищная птица, ударила железным клювом в самую средину сознания Артамона Сергеевича, закрыла его широким черным крылом, и боярин вскочил, растерянно оглянулся вокруг, взмахнул руками и рухнул на пол всем грузным телом, увлекая за собою целый церковный свод легкой декорации… А на сцене уже стоял бритый человек с энергичным лицом и говорил, властно отчеканивая каждое слово:

— Граждане, спокойствие! Прошу очистить сцену и зрительный зал. Товарищ Семенов, распорядитесь! Товарищ Серпов— по телефону «Скорую помощь». Затем позвоните в Главнауку и профессору-психиатру Чукину. Ну, чего же вы топчетесь!?

_____

Через полчаса глазастая автокарета доставила боярина в психиатрическую клинику. Дородное тело Артамона Сергеевича бережно уложили на широкую койку, его сразу окружило несколько человек, и один из них, бледный, поблескивая золотыми очками и поправляя сухощавой рукой седые волосы, скорбно говорил:

— Как жаль, как жаль, уважаемый коллега Михаил Иванович! Сколько бы любопытного мог рассказать нам этот живой памятник 17 столетия… Сколько бы исторических сомнений и споров он разрешил… И как это вы не уберегли?

Чукин вдруг покраснел и сказал язвительно:

— Не уберегли-с?! А попробовал бы я поступить построже, так вы бы, достоуважаемый коллега, первый вцепились:

— Ах! Разве можно так относиться к памятникам старины, да еще живым-с!

Человек в очках сказал примиряющим тоном:

— Но, может быть, это только новый глубокий обморок?

Профессор психиатрии Чукин приложил ухо к рыхлой, белой груди боярина, долго и внимательно слушал, потом выпрямился, сокрушенно вздохнул и пожал плечами.

Систематический Литературный Конкурс «Мира Приключений» 1928 г.

В каждой книжке «Мира Приключений» печатается по одному рассказу на премию в 100 рублей для подписчиков, то есть в течение 1928 г. будет дано 12 рассказов с премиями на 1200 рублей. Рассказ-задача № 1 напечатан в декабрьской книжке 1927 г.

Основное задание этого Систематического Литературного Конкурса нового типа — написать премируемое окончание к рассказу, помещенному без последней, заключительной главы.

Цель Систематического Литературного Конкурса — поощрить самодеятельность и работу читателя в области литературно-художественного творчества.

Рассказ-задача № 8

ЛУННАЯ ДОРОГА

РАССКАЗ О МИЛЛИОНАХ

Иллюстрации С. ЛУЗАНОВА

— Хогюй! Хогюй!..

— Эка сила! Горы ломит!

— Херга! Хюгой!..^[7]

— Шибако шанго!..

— У-ух ты! Мать честная…

— Наддай! Наддай!.. Вот так!..

_____

И наддавало. Гудело, гремело, рокотало. Бухало орудийными залпами. Ударяло в невидимые гигантские барабаны. Верещали в предсмертных потугах струны — не струны, тросы — не тросы, а что-то туго натянутое, звонкое, что не выдерживало напряжения и лопалось с визгом. Кто-то катал по горам гулкие полые шары, шары ухали, досужее эхо утысячеряло звуки, перебрасывая их далее, — в дебри, в тайгу, через шапки сопок.

Испуганно вздрагивали прибрежные обрывистые скалы, неуверенные в своей устойчивости. Кто-то стремительный и враждебный подкапывался под их первозданную несокрушимость. Тряслись как в лихорадке раскидистые тысячелетние кедры. Стройные, белостволые, стреловидные грабы трепетали живым трепетом.

_____

— Силен Шилкар!^[8]

— Эхе, Хе-лун-дзян!.. ^[9]

— Ой-ой, Гамура!^[10]

— Ай, да Мамур! Эка прет!

— Держись, робя!.. Амур взбунтовался!..

— Тоже — революция, язви его в бок!.. Толпа ахала от восторга, упивалась проявлением стихийной мощи, пьянела от хмельной весенней свежести. Амур рвал свои зимние цепи. Орудийный гул висел над сбежавшимися к реке горами. У отвесных каменных громад громоздились громады ледяные. Мимолетные фантастические постройки воздвигались в первую минуту и низвергались во вторую.

Могучая река, рвущая на своем пути гранитные запруды гор, сжималась здесь, как тисками, скоплением скал. Скалы дрожали, но не уступали стремительному напору. Немного выше, где расступились горы, образовался огромный водоем, крутящийся в водовороте. Медленно передвигались целые островки сплетенных корнями деревьев, оторванные от берега и ждущие своей очереди втиснуться в бушующую стремнину. Их обгоняли нагроможденные льдины, похожие на циклопические постройки друидов. Тысячи деревьев, перетертых в кашу, образовали какое-то дьявольское месиво. Постепенно это месиво пережевывалось ущельем. Там, где ущелье неожиданно расширялось, река низвергалась вниз крутым водопадом. Здесь грохотал гигантский оркестр, миллионы разноголосых инструментов ревели победную фугу.

В предверьи ущелья, на льдинах, билась застигнутая врасплох жизнь: группа горностаев, выгибаясь вопросительными знаками, металась вокруг обломанного пня. Дальше, вытянув стройные шеи, в группе безъисходного отчаяния, дрожали две козули. Изредка они меняли положение, делали несколько шагов и снова застывали, растерянные и трепещущие.

Вокруг водного разлива, там, где не было людей, по берегам рыскали дикие собаки-рыболовы. Шныряли выдры, куницы. Стрелой промелькнула мускусная кабарга. Тревожно принюхивался свирепый кабан. Захожий гость — черный тибетский медведь, опершись передними лапами на поверженное дерево, равномерно, как маятник, покачивал головой. Его равнодушный вид так не гармонировал с бушующим вокруг адом, и поэтому зверь напоминал дрессированного циркового артиста. Высоты ущелья, крутые, обрывистые, поросли орешником и ильмом. На прогалине сгрудилась большая толпа: рабочие с ближайших лесорубок. Десятки глаз светятся восторгом. Возгласы созвучны буйной игре стихии. Дело под вечер. Пьяный, влажный воздух заставляет жадно раздуваться ноздри.

— Весна идет, братцы!

— Отудобела земля-мать…

— Ядрено набухает…

— Гляди, гляди!.. Вот это — кошечка!

— Эха махина!

— Одно слово — волкодав!..

Громадная льдина входила в узкое ущелье. На льдине, грациозно извиваясь, то припадая на снег, то пружинисто взметываясь, кружился большой бенгальский тигр. Льдина с разбега ударилась в отвесный берег. Зверь метнулся, припал на передние лапы, готовясь к прыжку вверх. Льдина переломилась со звуком пушечного выстрела, две половинки начали медленно опрокидываться на внешнее ребро, образуя крутой конек. С ревом, покрывшим на минуту рев реки, тигр одним прыжком очутился на гребне конька. Мгновение он высился на подвижном постаменте, как изваянный монумент. Но вот постамент рухнул, и зверь исчез в бурлящем месиве ледохода.

_{Ледоход на Амуре.}

— Эх, оплошал, дядя!..

— Лососкам на ужин.

— Айда, робя, к баракам. Солнышко садится.

— По-мо-ги-те!..

— Никак кричат?..

— Да не…

— Чего не… Мне и ране казалось. Вон, вон, гляди., два пятнышка… — Несколько человек, рискуя головой, бросились по направлению залива, где на одной из льдин чернели две движущиеся точки. Скользя по подтаявшему снегу, обрываясь и скатываясь, передние достигли входа в ущелье.

— Держись, ребята!.. Давай шесты… Веревку бы… Веревку… Опояски снимай… — Опояски не понадобились. Два человека, оборванные и полузамершие, напрягая последние силы, прыгали по сгрудившимся льдам и деревьям. Оступаясь, проваливаясь в месиво и вновь выползая, — где на животах, где на четвереньках, — они карабкались к берегу.

— Сюда, сюда!.. Вот на энту глыбу… Здесь сподручней… Держись…

— Давай руки… Вот так… Молодчаги!..

Пробежал восторженный гул.

— Энти, выходит, половчее тигра..

— Кто такие?..

— Рабочие… Хотели перебраться… Лед тронулся неожиданно…

Один — высокий, мускулистый, с серебрецом в бороде, глаза дерзкие, живые. Другой — худенький, узкогрудый, сильно измучен, но ласково улыбается, как бы извиняясь за доставленное беспокойство.

— Как зовут?

Отвечает высокий:

— А это важно? Тогда… я — Мирон, а он — Михайло…

Несколько голосов протестуют и оттирают любопытного:

— Вот, чертяга, нашел время… Люди из гроба встали, а он…

— Веди, робя, к баракам… отогреем…

_____

Утихомирился буйный Амур. Величаво и гордо катит свои желтоватые воды. Любуется сказочной панорамой берегов. Радуется своему спокойному полноводью.

Весна в неистовом разгаре. Буйные соки земли отдают свою силу наружу. Первобытно, могуче кудрявятся леса. Кто-то невидимый отчаянной кистью размалевывает все в изумруд. Брызгает щедро яркими крапами: рубины, топазы, да карбункулы. По тихим заводям реки, переходящим порою в перламутровое озеро, кипит первобытная жизнь, идет нескончаемая борьба за существование. Пернатое царство переливает всеми цветами радуги. Ибисы, фазаны, аисты, журавли и прочие другие, с именами и без имен, щеголяют праздничными нарядами.

Хищники всех пород и размеров шныряют среди непролазных зарослей, шутя пожирают друг друга. На малом участке мелькнут перед глазом соболь и барс, рысь и тигр, кабарга и россомаха, волк и лисица, изюбр и пятнистый олень. По горным склонам громоздятся антилопы и козули.

Охотники всех племен и вооружении, — от первобытного лука, до скорострельного ружья, — терпеливо выслеживают добычу, а добыча терпеливо выслеживает их.

Тунгусы и орочены, японцы и мангунцы, манчжуры и корейцы, китайцы и айны, русские и дауры, и десятки представителей других племен прокладывают себе дорогу через непроходимые дебри, через непролазные болота, через неприступные горы.

И всюду жизнь! Буйная, мощная, неукротимая!

Немыслимое сплетение юга и севера. Смешение ели и виноградника, кедра и абрикосника, дуба и пихты, граба и барбариса, орехового и пробкового деревьев. Нагорные склоны устланы розовыми коврами цветущего рододендрона. Под валежником и травою сгустками крови алеют цветы легендарного жень-шеня.

Все цветет и растет. Ревет, щебечет и гомонит. Пьет ласковое солнце и изощренно борется за жизнь.

_____

По соседству с рекой, за грядой сопок, на высоком таежном плато лесные дебри потревожены. Неугомонный человек задумал нечто небывалое: рвет скалы, валит столетние деревья, корчует разлапые корневища, подбирается к богатырю Амуру с хитрым намерением: взнуздать его неукротимую мощь. Завидно человеку смотреть на даром расточаемую силу стихии. Пыхтящие стальные гусеницы, — пособники человека, — с корнем, как былинки, валят многообхватные замшелые кедры. Пока светит солнце — со стервенением пыхтят дьявольские игрушки человека.

По вечерам возле низкорослых бараков копошатся полураздетые люди: сильные, обросшие, обветренные и — слабые, безволосые, всех оттенков, впадающих в медь.

Пылают пахучие костры — отгоняют комаров, мошкару и прочий надоедливый гнус. Люди, как победители, раскидывают широко тела и разноязычно гуторят. Открытые раскатистые звуки переплетаются с гортанными, прищемленными и дребезжащими. Группировки случайны, но люди одного языка невольно тяготеют друг к другу, сбиваются в один колтун.

У большого костра, на зеленых пахучих ветвях, как на мягких перинах, их много— людей, — поболе десятка. Одни — видели в жизни все и все от нее взяли, другие знавали только пинки. Но сейчас все равны и все одинаково окрашены отблеском костра в медно-красное. Преобладает «интеллигенция»: неисправимые искатели приключений, для которых жизнь хороша с любого угла; люди, сбитые революцией с командных высот; люди, для которых тяжелый, бодрящий труд — потребность. Остальные — просто люди и люди-дети, дети природы: простые, примитивные, неискушенные. Среди них два тощих китайца, толстощекий тунгус и еще один, национальность которого, как и его костюм, давно пропали без вести. Он гол. обмотан по бедрам тряпицей, грязно-коричнев и подслеповат. Зовут его — Еханьдя. Он любит говорить и любит слушать. Сейчас Еханьдя жует табачный корень и гортанно попискивает:

— Дуа год сзади — моя искала жень-шень. Ладошка лежала миного теньга… Ой, много!..

— Где они, твои деньги? — спрашивает молодой парень, со смехом нажимая на «о».

— Бородяга отымала… Хунгуза… Нету теньга…

— Попадаются пистолеты, держись токо!.. — окает парень.

— Тыри года сзади моя копала песок, золото копала — вспоминает неудачник. — Моя богата пила… Ой, богата!..

— Где оно, твое богатство?

Лучеобразное личико Еханьди все расплывается от удовольствия.

— Моя мало-мало кутила… Шибако кутила!.. Хо-хе!..

— На кой они — деньги? Мы сами — голое золото, — презрительно сплевывает парень.

— Нет, я люблю деньги. Деньги — все! — вздыхает горбун, у которого глаза почему-то напоминают удочки. — Кабы мне да деньги — я умел бы распорядиться.

— И моя умела… И моя умела… — вздыхают оба китайца.

— Распоряжаться деньгами — самая трудная работа на свете, — замечает крепкий, красивый человек с посеребренной бородкой.

— А ты много распоряжался? — колет удочками горбун.

— Случалось.

— А ну, Мирон, расскажи что из жизни, — оживляется окающий парень. — Страсть люблю, когда ты — из жизни…

— Правда, Мирон, расскажи из прошлого. Тоска, а спать не хочется, — поддерживает «интеллигенция».

Мирон вскидывает крепко посаженной головой и меняет положение. У него энергичное лицо, в глазах жесткая настойчивость.

— Расскажи, как ты попал сюда, — пристает парень, влюбленными глазами посматривая на Мирона. Помнишь ледоход? Ведь я первый тебе руку протянул…

Мирон улыбается в ус и похлопывает парня по плечу.

— Это не интересно. Я лучше о другом. Вот вы о деньгах начали. Знавал я одного человека, у которого было чертовски много денег.

— Сколько тысяч? — перебивает горбун.

— Много, тебе до смерти не сосчитать.

— Ну, и врешь. Я считать горазд. У меня самого…

— Заткнись! Чего мешаешь? Даешь, Мирон, про человечка!

Мирон снова улыбнулся, окинул всех оживившимся взглядом.

— Был такой человечек. Знавал я его. И еще кое-кто из здешних знавал. Нашумел в свое время парень, прославился. Захожу я однажды, — за границей это было, — в паноптикум… Это, знаете, такие музеи есть, где восковые фигуры знаменитостей показывают. Смотрю, а мой парень, как живой, стоит, только желтенек немного, вроде покойника.

— За что же это он сподобился? — иронически спрашивает один из бывших людей.

— А вот слушайте. Лет семнадцать назад жила в Астрахани купчиха Тюньтина. Богачиха страшная и скряга. Был у ней единственный племянник, из породы недорослей. Держала его тетушка в черном теле, хотя парень и являлся наследником всех ее капиталов. Наследнику отпускалось сто рублей в месяц и больше ни копья. Звали его, скажем, Иваном Гавриловичем. Парень учился в Москве, не доучился.

Потащился за границу, — так, баклуши бить. Попал там в компанию таких же бездельников побогаче, которые занимались тем, что мотали награбленные папашами денежки. Тогда, впрочем, наш Иван Гаврилович об этих материях еще не задумывался. Он просто хлопал жадными глазищами на роскошную жизнь других, да вздыхал о том, что ему было недостижимо. А жизнь проносилась мимо на всех парах, во всей ее раззолоченной гнусности. Для дурака, каким был тогда Иван Гаврилович, все это было очень заманчиво. Сидел он где-то на чердаке, грыз кровяную колбасу, потягивал кислое вино, когда были лишние гроши, а аппетиты его, глядя на роскошную жизнь других, разгорались все более. Дошел парень, что называется, до белого каления. И вот тут-то, как раз, случилась с ним одна история.

— Украл? — захлебывась от любопытства, спросил горбун.

— Не совсем. Получил наследство. Богатая тетушка сама оттопала, а ему приказала долго жить. Иван Гаврилович вернулся в родные Палестины и вступил в права владения.

С этого момента для богатого наследника начинается жизнь, с которой не может сравниться никакая каторга. Денег оказалось много, а ума мало. А деньги такая вещь, которая не любит лежать неподвижно, их нужно или увеличивать, или тратить. Наш Иван Гаврилович выбрал последнее, и в этом заключалась ошибка его жизни. Как ни странно, а оказалось, что тратить деньги гораздо труднее, чем наживать их, особенно когда имеешь дело с миллионами, числом, этак, приблизительно до семнадцати…

Слушатели насторожились, кто-то крякнул. Рассказчик закурил от костра и продолжал:

_{Слушатели насторожились. Рассказчик продолжал.}　

— Гнусное это дело — богатство, друзья мои. Оно заслоняет свет, солнце, наваливается на человека свинцовым грузом, мешает ему жить и дышать. Из всех проклятий человека самое страшное — глупое богатство. В первое время Иван Гаврилович не сознавал своего несчастья в полном объеме. Он ошалел от золота и сопутствующего ему угара. Неизвестно откуда слетелись стаи друзей, советников, собутыльников. Новоиспеченный миллионер жил в беспросветном чаду похмелья. Как от надоедливой гнуси, щедро откупался от толпы просителей, шантажистов и вымогателей. Он избежал опеки, так как лица, имевшие право поднять этот вопрос, сочли более выгодным самим вступить на путь вымогательства. Но деньги измерялись грудами и растратить их было не легко. Несчастный миллионер изнемогал. Жизнь превратилась в какую-то пытку, в кошмар, в сумасшедший дом. В редкие минуты просветления Иван Гаврилович не раз подумывал о добровольном выходе из жизни, — другого выхода не предвиделось. Но выход нашелся. Как-то мелькнула счастливая мысль: свалить заботы о богатстве на другое лицо, найти надежного человека, который принял бы на себя обязанность по расточительству.

Разумеется, умный человек нашел бы и иной выход, но Иван Гаврилович был глуп. К тому же, по его выходило: что поручить капиталы благотворителям, что выбросить самому — одно и то же.

Как на своем спасителе, Иван Гаврилович остановился на одном из друзей своей скитальческой юности — некоем Ряхине — и немедленно вызвал его из Парижа, где этот бесштанный гений изощрялся в способности жить, увертываясь от моментов расплаты.

Рассказчик остановился, сунул в костер ветку и, когда она загорелась, закурил новую самокрутку. Вспыхнула папироса, на момент вспыхнули насмешливой отвагой Глаза. Все напряженно молчали. Слегка книжная речь никого не смущала. Для большей части слушателей она явилась привычной; На людей же, не искушенных культурой, сильнее действует речь, которую они понимают не вполне, лишь бы она была искренна и задушевна. В мало понятных словах и оборотах они видят что-то шаманское, богатое скрытым, угадываемым смыслом.

— Ряхин… да… Славный это был парень. Такие за деньги не продаются. Для них важнее всего мысль, идея. Вы знаете, что такое — идея! Это то, что управляет жизнью, ее механизм. А Ряхин смотрел на жизнь, как на заводную игрушку. Для него важнее всего было знать: отчего игрушка крутится и можно ли заставить ее крутиться по иному? В прежние времена такие люди или открывали новые страны, или становились предводителями разбойничьих шаек. Основная черта их характера — любопытство и жажда новизны. Они не терпят навыков, неподвижности. Все, что было — для них не имеет значения, все, что будет — стоит посмотреть. Таков был и Ряхин.

Если бы весь мир разделили на двое занавеской и сказали ему: «Эта половина твоя, тут тебе — власть, богатство, бессмертие. Только не смеешь поднимать занавеску, ибо тогда потеряешь все». Ряхин непременно ответил бы: «Шалите, за занавеской — то и есть самое интересное!» И отдернул бы занавеску. Для одних он — глупец, для других — гений.

Ряхин приехал в Астрахань, явился к Ивану Гавриловичу и задал вопрос, как волшебник в сказке:

— Вот я. Зачем ты звал меня?

— На помощь, — отвечал Иван Гаврилович. — К моим ногам привязали груз золота, он меня тянет на дно, помоги мне освободиться от него.

— Это можно, — ответил Ряхин.

С этого момента, друзья мои, для Ивана Гавриловича и его приятеля начинается любопытная страничка, которую стоит проследить. Гениальная машинка, спрятанная в голове Ряхина, заработала быстро, без перебоев. Он раздробил груз миллионов на части, рассовал части по банкам различных стран, потом задал Ивану Гавриловичу такой вопрос:

— Какого ты мнения об умных, но голодных людях?

— Их не должно существовать, — ответил тот.

— А о неумных, но тоже голодных?

— И их также…

— Правильно. А так как вторых больше, и нам со всеми не справиться, то начнем пока с первых. Попробуем их подкормить…

На окраине небольшого приволжского городка покупается богатая усадьба с роскошным парком. Перестраивается и оборудуется согласно требованию. У входа в парк две каменные девицы держат надпись:

ДВОРЕЦ ГОЛОДНОГО УМА

Все газеты пестрят четкими объявлениями:

Каждый нищий-гений может реализовать свои идеи

ВО ДВОРЦЕ ГОЛОДНОГО УМА (адрес).

Полное обеспечение втечение года. Издержки по содержанию возмещаются впоследствии, когда придут слава и богатство. Для поступления требуются подробные проспекты будущих работ. Предпочтение — не имеющим за душой ничего, кроме первобытной повязки.

В самый короткий срок приволжский городок превратился в уголок Центральной Африки. Улицы кишели толпами людей, препоясанных по чреслам кусками полосатого тика. Объемистые папки под мышками делали их похожими на обитателей иной планеты. Люди худые, как жерди, и толстые, как надутые бычьи пузыри, безбородые юнцы и бородатые старцы, женщины, похожие на ангелов с картинок, и женщины ведьмообразного типа — все одинаково жаждали попасть во Дворец Голодного Ума. Следует отметить, что передники женщин были несколько кокетливее, они напоминали скудное одеяние нынешних модниц, но все же это были лишь распространенные негритянские передники. Дворец быстро переполнился до отказа. Несмотря на свою обширность, он мог приютить лишь часть желающих. Те, что остались за флагом, переломали решетки, выбили все стекла во дворце и разбрелись по окрестностям промышлять себе одежду и пропитание.

_{Очень многие жаждали попасть во Дворец Голодного Ума. Все кандидаты были препоясаны по чреслам…}

Несколько дней царил подлинный африканский террор. Люди в передниках раздевали всех, кто попадался им на пути, при чем, по свойству оскорбленной человеческой натуры, раздевающие не предоставляли раздетым даже отслуживших свою службу передников. Часть полиции, пытавшаяся помешать раздеванию, была тоже раздета. Другая часть — под шумок раздевала сама.

Через некоторое время голые люди рассосались. Администрация Дворца возместила все убытки потерпевшим, в том числе и блюстителям, порядка, как раздетым, так и одетым. При чем блюстители порядка любезно справились о сроке следующего приема. Ведь блюстителям порядка выгодны всякие беспорядки.

Каждый из принятых во Дворец Голодного Ума принес с собою идею или секрет какого-либо изобретения или открытия. А так как было много людей, то много было и идей. Все было взвешено. Каждая такая идея втечение года должна была принести человечеству частицу блага. Голодный ум, помещенный в сытые условия, не мог не развернуться во всю свою ширь. Следовало надеяться, что сейчас же, вслед за первым выпуском подкормленных гениев, для человечества начнется новая жизнь.

Комиссия из глубочайших ученых проверяла умственный багаж каждого из кандидатов в гении. Взята была установка на общественную, социальную полезность будущего изобретения. Тем лицам, которые этому наиболее отвечали, оказывалось предпочтение. Утопичные, невыполнимые или шарлатанские проекты браковались.

Ученые из Комиссии сияли, потирая себе руки и лысины. Казалось, вся бездна молодого ума, юного творческого гения собралась под их благодетельную опеку. Посев был сделан, оставалось только ждать урожая.

Среди представленных проектов были и такие, которые обещали перевернуть всю жизнь. Здесь были проекты искусственного выращивания хлебов чуть ли не в одну неделю, извлечения руд на поверхность земли без рытья шахт, изменения погоды и климатов по собственному усмотрению, ускоренного воздухоплавания без громоздких машин, омоложения человеческого организма путем пустякового укола в некую мозговую точку, проекты добывания пищи из окружающей среды, и многие другие, вплоть до завоевания соседних планет. Нужно ли добавлять, что все эти проекты были признаны Комиссией построенными на строго научных данных и, следовательно, вполне выполнимыми. В отношении условий работы для инженеров Дворца Голодного Ума было предусмотрено все: они имели возможность сытно есть, мягко спать, разумно развлекаться, располагать прекрасно оборудованными мастерскими и лабораториями. Одним словом, каждый и в любую минуту без всякой помехи мог сосредоточить все силы своего ума на овладевшей им идее. Итак, благодаря ничтожному обстоятельству: смерти одной бесполезной астраханской купчихи, более напоминавшей при жизни огромное скопление слизистого студня, чем человека, человечество в целом получило возможность облегчить тяготы жизни сотен миллионов разумных существ. В будущем — конечно! Впрочем, для нас важна идея, а в будущем или настоящем — это дело второстепенное.

Извините, друзья мои, я немного увлекся и зафилософствовался.

Оставим пока обитателей Дворца Голодного Ума выковывать для нас новую жизнь и проследим дальнейшие шаги наших знакомцев.

Ставши поводырем Ивана Гавриловича, Ряхин не дремал. Его гениальный ум ни одной минуты не мог оставаться в бездействии. Имея в виду подростающую армию своих собственных гениев, — питомцев Дворца, — а также учитывая большое количество замечательных чем-либо людей, разгуливающих на свободе, Ряхин напал на мысль увековечить память каждого из них для потомства. Он предложил своему доверителю основать такой музей, где любой из замечательных людей мог бы быть представлен какою-либо частью, наиболее связанной с его особой.

После вдумчивого обсуждения решено было открыть музей подтяжек знаменитых людей.

Может быть, друзья, не все из вас знают, что за штука — подтяжки. Подтяжки суть часть туалета, которая, будучи перекинута через плечи, не позволяет штанам сползать с бренного тела. В выборе предмета в качестве экспоната для музея сказалась неопытность Ивана Гавриловича в житейских делах. Он тогда наивно полагал, что все замечательные поди должны принадлежать к классу, знакомому с употреблением подтяжек. Кроме того, здесь имели косвенное влияние два обстоятельства. Во-первых, Ряхин в ранней молодости служил продавцом в галантерейной лавке, а во-вторых, в то время как раз наделало много шума самоубийство одного видного ученого, повесившегося на подтяжках. Впрочем, вскоре было выяснено, что ученый повесился на подтяжках, утянутых у соседа, сам же не обладал такой роскошью.

В центре Европы есть город Вена. В центре Вены имеется улица Грабен-штрассе. Вот на этой-то улице, как раз против памятника, кажется, одному из императоров династии Габсбургов, памятника, замечательного помещающейся под ним шикарной общественной уборной, и был торжественно открыт музей подтяжек знаменитых людей.

В мае в газетах всего мира было напечатано объявление Музея о желании приобретать за хорошую плату подтяжки знаменитостей. Через несколько дней во всех магазинах подтяжки исчезли из продажи. А еще через некоторое время все они оказались сосредоточенными в приемных комнатах Музея.

Внимательный наблюдатель мог бы заметить, что на улицах тех городов, где ценится элегантность в костюме, появилось огромное количество хорошо одетых людей, брюки которых имели поползновение ежеминутно сползать вниз. А так как тогдашний законодатель мод, принц Уэльский, страдал от отсутствия подтяжек не менее других, то такая небрежность в костюме не замедлила стать модой. И в то же время, хотя подтяжки и вышли из обихода, фабриканты подтяжек вынуждены были ввести у себя вторую смену.

Обозревая залежи подтяжек, доставленных для музея, Ряхин и Иван Гаврилович искренно изумлялись обилию среди человечества замечательных людей. Впрочем, тут были подтяжки многих эпох и многих культур, вплоть до исчезнувших давно с липа земли. Одному католическому священнику даже посчастливилось откопать где-то веревочные подтяжки самого Адама.

Комиссия из замечательных, археологов, к слову сказать, хорошо оплачиваемых, с рвением, достойным лучшего применения, принялась за разборку подтяжечных залежей. В короткий срок музей имени Ивана Гавриловича обзавелся таким количеством исторических экспонатов, на котором без труда можно было бы перевешать всех людей, носивших когда-либо подтяжки.

Прошло некоторое время. Как-то, обозревая свои сокровища, Иван Гаврилович на подтяжках с ярлычком римского гладиатора Спартака обнаружил затертую надпись. С помощью многократного фотографирования на затертом месте удалось выявить марку одной современной германской фирмы. Это дало толчок к переоценке подлинности всей коллекции. Была создана вторая Комиссия, уже из самых замечательных археологов. К концу второго месяца работы Комиссии все экспонаты были признаны поддельными, за исключением подтяжек самого основателя музея — Ивана Гавриловича (Ряхин никогда подтяжек не носил). Да еще подтяжки Адама, доставленные католическим священником, оказались действительно принадлежащими Адаму Мюллеру, немецкому часовщику, замечательному своей близорукостью.

После усиленных трудов второй Комиссии в музее болтались в печальном одиночестве только одни подлинные подтяжки — подтяжки Ивана Гавриловича. Остальные, как сомнительные, были принесены в дар венскому музею имени Марии-Терезии.

Ни Ряхин, ни Иван Гаврилович не были обескуражены этой неудачей. Ведь кроме побочных целей социальной пользы, главной их задачей являлось уничтожение мешающих жить миллионов. А миллионы быстро таяли.

Друзья в каком-то идейном угаре метались по всему свету. Идеи рождались одна за другой. В одном месте они культивировали умственные способности люден, в другом — физические. В Англии, в классической стране спорта, они основали общество прыгунов, девизом которого было: «Прыгай выше головы». В короткий срок члены общества натренировались до такой степени, что всем известной пословице «выше головы не прыгнешь» угрожала серьезная опасность выпасть из разговорного языка. И действительно, на первой же Олимпиаде прыгунов один паренек скакнул так высоко, что уложил пословицу на обе лопатки, за что и получил первый приз. Паренек оказался русским. Благодаря этому, на почве национальной гордости, между Англией и Россией едва не произошел разрыв дипломатических сношений. Ивану Гавриловичу и Ряхину, как угрожающим политическому строю Британской Империи, навсегда был запрещен въезд в местности, где развевается британский флаг. Та же неудача постигла пионеров кусания собственного локтя и в ряде других стран. На родине, в России, доклад украсился такой резолюцией: «Опасно и не во благовремении».

Трудно сказать, до чего дошли бы наши друзья, опечаленные крушением локтекусательной идеи, если бы администрация Дворца Голодного Ума не вызвала их в известный нам городок на Волге. Приближалось время экзаменов для питомцев Дворца.

Когда Ряхин и Иван Гаврилович прибыли на место, они были изумлены картиной жизни в этом святилище науки. Повсюду лениво бродили раскормленные, ожиревшие фигуры с тупыми, сонными, лоснящимися физиономиями. Кричали и переругивались сварливые, расплывшиеся женщины. Пищали беспризорные, лишенные ухода, грудные младенцы. В лабораториях сушилось белье. Кое где играли в кегли и на биллиардах, кое-где шли оживленные танцы с обильной выпивкой. Администрация, разжиревшая не в пример прочим, на все вопросы только разводила руками и что-то бормотала о непригодности климата для успехов мысли. По ее мнению, Дворец Голодного Ума следовало передвинуть южнее, куда-нибудь в Крым, изначительно увеличить сроки для усовершенствования изобретателей.

_{В святилище пауки лениво бродили теперь раскормленные,　 ожиревшие фигуры с тупыми, сонными физиономиями…}

При проверке успехов гениев, основатели Дворца очутились как бы в роли подсудимых. На них набрасывались, как на эксплоататоров чужого мозга, предлагали попробовать изобрести что-нибудь самим, а не загребать жар чужими руками, упрекали в недомыслии, выразившемся в неудачном выборе местности, в скаредности, не позволяющей работникам мысли пользоваться самым необходимым, например, солидным выбором вин излюбленной марки, скаредности, от которой страдали сложные процессы творчества и т. п. В заключение, все пансионеры, как по уговору, потребовали увеличения срока для завершения своих работ от десяти до двадцати лет.

Наши друзья, не обмолвившись ни единым словом, пришли к одному и тому же выводу: голодный ум, будучи упитан и избалован праздностью, перестает быть творческим. Этот момент сыграл роль поворотного круга в жизни Ивана Гавриловича. Недалекий миллионер, осмыслив эту простую истину, начинает перерождаться в другого человека

Что касается Ряхина, для него на первом плане стоял опыт, проба, эксперимент. Он получил возможность лишний раз заглянуть во внутренний механизм человека, проверить его движущие пружинки, и остался доволен. Для него не важно было, в каком объеме, в каком масштабе вести опыты, лишь бы вести. Когда у него не будет средств на большее, он примется дрессировать ежа или анатомировать лягушку. Про людей, подобных Ряхину, говорят, будто они родятся в сорочках. Они носят внутри себя то, что называется счастьем, то-есть — полное внутреннее удовлетворение, способность пользоваться радостью жизни при всяких условиях и во всяких обстоятельствах. Кроме всего, такие счастливцы обладают секретом заражать своей жизнерадостностью тех, кто близко с ними соприкасается. Они — настоящие люди.

Рассказчик замолчал и подбросил в костер кедровых ветвей. Эта жертва огню ярко вспыхнула, окрасила отблеском багрянца группу полураздетых людей, застывших в свободных, непринужденных позах. Никто не пошевелился. Вся группа казалась прочно вылитой из меди, только глаза, зажженные жадным любопытством, лучились по живому. Молчание несколько затянулось. Наконец, горбун, сидевший в позе собирающейся прыгнуть лягушки, не вытерпел и спросил:

— А где он теперь, этот… Ряхин?

Мирон улыбнулся.

— Вот видите… я так и думал, что главным действующим лицом в моем рассказе является не сам миллионер, а именно он, Ряхин. Ряхин сейчас… Впрочем я доскажу все по порядку. Постараюсь быть краток, главное мною все сказано.

Ученые болтают, будто наша Земля бегает по какому-то кругу, на манер шарика, который катится по ободу колеса. И будто ровно через год возвращается к тому месту, откуда вышла год назад.

Так вот, пока эта вертушка Земля успела сделать свой полный круг, Ряхин сумел освободить богатого наследника от его обузы. Именно — ровно в год. Хотя и по истечении этого срока наши герои продолжали пользоваться некоторым кредитом, на самом деле их миллионы улетучились. Они были свободны.

Теперь представьте себе паршивенькое внутреннее море и паршивенький пароходишко. Стоит душная летняя ночь, и светит полная самодовольная луна. Пассажиры, не торгующие поэзией в разнос, спят, кто где попало. На палубе только две бодрствующие фигуры, да и те больше похожи на надгробные памятники, чем на живых людей. Эти двое — наши старые знакомцы. Друзья стоят, перегнувшись через борт, и наблюдают, как из-под ленивого парохода убегают ленивые волны. Думают ли они о чем-нибудь? Думают. И, как увидим из дальнейшего, об одном и том же.

Молчание нарушает Иван Гаврилович:

— Ты подсчитывал?

— Подсчитывал, — сразу отвечает Ряхин.

— И что же?

— Да по моему — в чистую. Даже как будто переборщили слегка, так, миллиончика на полтора. Хотя, если продать кое-какую недвижимость, — наверное удастся свести концы… Впрочем, без сложной бухгалтерии тут не разберешься… Как это называется? Дебет… кредит… Надо специалистов…

— Плюнь…

Иван Гаврилович, в виде иллюстрации, плюнул за борт. Ряхин, из солидарности, последовал его примеру. Опять поползло молчание. Луна закуталась в облаке, как в истрепанном ватном одеяле. Где-то тяжело топотали и нудно мычали коровы. Рядом, поскрипывая на блоках, в такт надорванной машине, работающей толчками, моталась подвешенная небольшая шлюпка.

— Сложный механизм у этой штуки? — спросил Иван Гаврилович, кивнув на шлюпку.

— Можно исследовать, — ответил Ряхин.

Он осмотрел приспособление и заявил:

— Пустяки. Здесь — подтянуть, там — ослабить. Сползает по блокам — и на воде. Весла здесь же…

— Так как же? На новую жизнь?

— Есть, капитан! — по-морскому ответил Ряхин.

— Вали, действуй!.. Воспользуемся лихорадочным состоянием луны.

— Есть, капитан!

Через несколько минут шлюпка с двумя друзьями была на воде. Подпрыгнув несколько раз и едва не перевернувшись, она мягко закачалась на потревоженной морской глади. Неподалеку, надсадисто кряхтя и урча в старческой немощи, шлепала слабо освещаемая пароходная масса. Как бы сжимаясь в объеме, она постепенно таяла, тушевалась в прозрачном мареве. Скоро все превратилось в расплывчатую точку. Но вот исчезла и точка. Снова выплыла луна.

— Если нас будут судить за похищение шлюпки, то вполне справедливо будет привлечь и луну, как активную пособницу, — съострил Ряхин.

— Победителей не судят! — весело отозвался Иван Гаврилович.

Кругом было безгранное море и безгранное небо. С той стороны, где сияла луна, на воде, в виде гигантского конуса, слегка трепетала серебряная лунная дорожка. Берег, смутной полосой маячивший вдали, когда они стояли на пороходе. теперь исчез. Было тепло, тихо и волнующе загадочно в природе. Легко, вольно и радостно на душе. Хотелось петь, кричать, размахивать руками.

Ряхин расхохотался:

— Воображаю, как у тех олухов, которые соберутся нас встречать, вытянутся глупые физиономии!. Пропали без вести!..

— И навсегда, Ряхин. Ну, а теперь за работу! Да здравствует труд и его бодрящая радость! Только — труд! Один труд' Все остальное — так, между прочим. Чтобы быть последовательным, я сажусь на весла, а ты иди к рулю.

— Куда же править? — спросил Ряхин.

— Куда править? Вали прямо по серебряной лунной дорожке… Куда-нибудь да приплывем… значит, так надо… Во всяком случае, Ряхин, мы поставили жирную точку после этой глупой истории с миллионами.

_____

Рассказчик умолк. Костер потухает. Слушатели выжидательно всматриваются в лицо Мирона. Им не терпится и почему-то неловко задавать вопросы, как будто неосторожным словом боятся отпугнуть очарование навеянной сказки.

Мирон встряхивает головой. Так как он сидит близко к костру, серебряные нити в его волосах особенно заметно поблескивают в эту минуту. Ночной ветерок неожиданно приносит с собой целую серию лесных ароматов, как будто где-то близко пролили бочку соснового экстракта и еще чего-то пряного и возбуждающего, от чего на мгновение захватывает дух. Опускается ночь, постепенно гаснут вокруг звуки затихшей трудовой жизни. Как из огромного глубокого кессона — вверху слабо сияет манящее ласковое небо. Крупные, спокойные, желтовато-жирные звезды так и напрашиваются на сравнение с масляничными аладьями.

— Так вот так-то. значит, братцы, — неопределенно роняет Мирон.

— Ну, а как же они, эти то… Доплыли куда? — приглушенно, как в присутствии покойника, спрашивает кто-то.

Мирон интригующе улыбается:

— А вы как думаете?…

_____

УСЛОВИЯ ЛИТЕРАТУРНОГО КОНКУРСА

1) Читателям предлагается прислать на русском языке недостающую, последнюю, заключительную главу к рассказу. Лучшее из присланных окончаний будет напечатано с подписью приславшего и награждено премией в 100 рублей.

2) В систематическом Литературном Конкурсе могут участвовать все граждане Союза Советских Социалистических Республик, состоящие подписчиками «Мира Приключений».

3) Никаких личных ограничений для конкурирующих авторов не ставится, и возможны случаи, когда один и тот же автор получит втечение года несколько премий.

4) Рукописи должны быть напечатаны на машинке или написаны чернилами (не карандашом!), четко, разборчиво, набело, подписаны именем, отчеством и фамилией автора, и снабжены его точным адресом.

5) На первой странице рукописи должен быть приклеен печатный адрес подписчика с бандероли, под которой доставляется почтой журнал «Мир Приключений».

Примечание. Авторами, состязующимися на премию, могут быть и все члены семьи подписчика, а также участники коллективной подписки на журнал, но тогда на ярлыке почтовой бандероли должно значиться не личное имя, а название учреждения или организации, выписывающей «Мир Приключений».

6) Последний срок доставки рукописей — 15 сентября 1928 г. Поступившие после этого числа не будут участвовать в Конкурсе.

7) Во избежание недоразумений рекомендуется посылать рукописи заказным порядком и адресовать: Ленинград 25, Стремянная, 8. В Редакцию журнала «Мир Приключений», на Литературный Конкурс.

8) Не получившие премии рукописи будут сожжены и имена их авторов сохранятся втайне. В журнале будет опубликовано только общее число поступивших рукописей — решений литературной задачи.

9) Никаких индивидуальных оценок не премированных на Конкурсе рукописей Редакция не дает.

_____

Следующий рассказ на премию в 100 рублей будет напечатан в августовской книжке «Мира Приключений».

ОКОНЧАНИЕ КОНКУРСА № 5

Решение рассказа-задачи «БАНДИТ КЛЕШНЯ»

На 5-й конкурс прислали заключительные главы 65 подписчиков к 19 подписчиц. Всего поступило 84 решения. Среди этого большого количества литературных работ, к сожалению, не оказалось ни одной безупречной, отвечающей всем требованиям; ни одной, которую можно бы назвать лучшей. Есть очень много удовлетворительных, много не плохих, в некоторых отношениях даже хороших, но все они страдают однобокостью или сухостью изложения. Авторы увлекались какой-нибудь одной стороной и забывали о рассказе в его целокупности или, наконец, о манере, в которой написаны первые главы, т. е. сама задача.

Что представляет собою рассказ? Это главный, основной пункт. На какие отдельные задачи распадается? Таких вопросов почти никто себе не задавал. Э^то ясно из присланных заключительных глав. И — хотим надеяться — анализ типичных ответов поможет читателям в дальнейшей их литературной работе, будет ли это самостоятельное творчество, или хотя бы сознательное усвоение прочитанного.

Один из читателей очень хорошо и метко охарактеризовал рассказ «Бандит Клешня». По его правильному выражению, «вся суть этого рассказа в его втором этаже, в его внутреннем содержании, которое должно проступить сквозь прозрачную и четкую фабулу». Этот читатель чутьем понял или додумался — не беремся решить, — что «за такой скорлупой скромно спряталось зерно настоящей задачи, подчеркнутой подзаголовком («Грустная повесть»…)».

Ведь, в самом деле, рассказ веден в таких тонах, что трудно не догадаться кто такой Беспрозванов, принятый в деревне за агента угрозыска. Значит, повествуя, как был разоблачен бандит и угодничавшие председатель и писарь сельсовета, необходимо было в решениях художественно отобразить и идеологическую сторону рассказа, его социальный смысл. Подчеркиваем: художественно, потому что иначе рассказ перестал бы быть беллетристическим произведением.

Решив основное задание, т. е. проникнув в суть рассказа, найдя угол, из которого нужно смотреть на произведение, следовало разобраться в элементах сюжета: например, неужели все, что приписывалось молвою Клешне, дело его рук? Бандит, — убивающий селькора? Бандит, балующийся, как деревенский хулиган, и мажущий баб колесной мазью? Так ли это? И многие, как увидим ниже, на эту сторону обратили внимание и дали соответственные реплики в своих заключительных главах. Но если такой вопрос решающим задачу был задан себе, то предположительные ответы неминуемо должны были отозваться и на всем содержании заключительной главы, окрасить ее.

Далее, необходимо было задуматься над художественной постановкой сильной последней картины. Вариантов здесь могло быть несколько, а деталей— множество, но во всех окончаниях должно было представить себе правильную и жизненно-правдивую бытовую обстановку и на фоне ее рисовать яркими красками. Некоторых соблазнил «Ревизор», и о нем и Гоголе вспоминали даже в решениях. Это не верно. Здесь развязка «Ревизора» не годится, потому что бессмертная пьеса построена иначе. В ней все лица выпукло проходят перед зрителем — читателем и одной короткой фразы достаточно для завершения развернувшегося действия. Здесь, в «Клешне», автор многое умышленно не договорил, кое-что скрыл, кое на что намекнул. И это должно было быть выяснено и художественно оправдано в самой короткой заключительной главе.

В указаниях этих заключается общая схема работы над конкурсным рассказом, но только подробный разбор присланных глав живыми примерами своими уяснит правильное теоретическое построение заключительной главы к «Клешне». Мы сделаем на этот раз еще больше. Лучшие части отдельных решений будут отмечены. Познакомившись внимательно с премируемым текстом, этими фрагментами, как отдельными кусками смальты, читатель воспользуется, чтобы создать в воображении цельную художественную как бы мозаичную картину. При вдумчивом отношении — это не трудно. Хорошо было бы сесть потом и попытаться написать самому для себя, ради опыта, такую превосходную и все охватывающую заключительную главу, составленную из чужих лучших мыслей и образов, но уже слитую воедино и прокаленную в горниле собственного мозга. Конечно, это не будет творчество, но и полезное технически упражнение, при отсутствии литературных навыков, представляет большую ценность, особенно в этом случае, когда над одинаковой темой параллельно и самостоятельно работало несколько десятков людей.

С точки зрения общественной нельзя не отметить в большинстве работ два лейтмотива. Это — присущее авторам чувство законности. Часто делается упрек, почему сельские власти не проверили и даже не поинтересовались мандатом самозванца агента. Одна подписчица вкладывает в уста Чегонадова такой ответ уже настоящему агенту: «Да как же, стеснение берет бумаги-то у начальства смотреть, кабы это наш брат, то мы живым манером»… Звучит это чувство законности и в устройстве суда над преступниками.

Вторым по занимаемому месту лейтмотивом является сознание необходимости общительности. Клоун жил одиноко, чуждался всех, и его заподозрили. Узнали — и ему стало лучше.

* * *

А. В основном сюжетном решении есть варианты, но преобладающее количество заключительных глав сходны: авторы видят в Беспрозванове бандита Клешню. Но иные обнаруживают и хорошую способность к анализу и расчленяют преступления. В этом отношении одной из лучших работ является глава М. П. Полозовой, по мнению которой «кобыл Вавилы Загуляева угнали цыгане-конокрады, а в селькора стрелял кулак, разоблаченный им. Что же касается двух раздетых в лесу и вымазанных колесной мазью баб, то это была проделка парней из Большой Дули. Но, по некоторым причинам довольно-таки пикантного свойства, бабы и эту историю решили взвалить на Клешню. Также и в ограблении Степана не виноват Клешня». Пьяного его встретили несколько человек из работающих на железной дороге. Шутки ради его раздели, сбросили в канаву, а на подводе уехали. Деньги Степан пропил сам. Лошадь вернулась, а одежда была в соломе на телеге. — Другие идут совершенно иной дорогой. Например С. В. З. (Свердловск) дает такую любопытную главу. Месяц велось следствие. Население радовалось отряду милиции. Был изобличен писарь Чегонадов. Он изобличил и председателя, что тот уговорил стрелять в селькора. Была в сговоре и волостная милиция, и патроны, в которых не отчитывались, расходовались не на дело защиты, а на дело бандитизма. Волостных бандитов отправили в город. Клоун вернулся из под ареста и хотел ликвидировать урожай, но было уже нечего ликвидировать: мальчишки все растаскали. Спустя семь лет автору пришлось быть в Порточинске. Он спросил о деле, и агент «ткнул безмолвно пальцем в пол, что означало «вышку», т. е. высшую меру наказания. А Беспрозванова не нашли. «Талантливый негодяй», — сказали про него. — Литературную главу прислал А. М. Смирнов (Туапсе). У него преступления — дело рук своих односельчан. Бабы пострадали от охальников с железнодорожной постройки. «Ухорезы» после всей этой истории прозвали порточинцев «огрызками Клешни». Это характерное замечание повторяется у разных авторов. — Есть и такой вариант решения: «Следствие обнаружило, что писарь Чегонадов ограбил (?) Степана. Пьяный Липат, смазывая гайки (?) на железной дороге, смазал и баб. Под руку Клешни «клешнят» не мало еще разведется. — Или такой: «Писарь самолично ограбил Степана. Клешни вообще нет, а все орудуют молодцы из соседнего уезда. Председатель просит уволить его, потому что «бывший писарь Чегонадов во мне совсем всякую веру в человека убивши» (подписчица Н. К. Р. П.). Это единственный случай идеализации председателя волсовета, идеализации, неизвестно чем вызванной, и такое же непонятное обвинение писаря, польстившегося неизвестно на что.

Не перечисляем всех решений такого типа: Клешня убит 2 года назад в другой губернии. — Судили Клешню, часть уголовщины оказалась делом местных рук.

Отметим тут же характерную черточку. В очень многих решениях озорство над бабами приписывается именно Липату. Чем это вызвано? Неужели здесь проявилась несамостоятельность мысли, и решавшие задачу усмотрели в розовой рубашке так симпатично нарисованного автором простеца-дудочника, обожающего вольность и природу, специальный намек, тропинку, по которой обязательно следует итти?

Особую, психологически любопытную группу составляют решения, видящие в клоуне и Липате совсем не то, чем они в действительности являются. Невозможно подыскать какое-нибудь логическое объяснение таким решительно непонятным выводам: клоун — арендатор сада и случайно попавший к нему Липат — тайные агенты милиции, следящие за Клешней. — Или: клоун умер от ран, когда село было подожжено, и храбрый «тайный агент» с ружьем бросился за поджигателями. — Или: клоун — агент милиции, а Липат — помощник Клешни. Это Липат-то, к которому так подходят образы Пушкина из «Цыган»:

Как вольность весел их ночлег

И мирный сон под небесами…

Это Липат-то, который не умеет красиво сказать, но глубоко чувствует и решительно не может жить жизнью плененных городом, где

…Люди в кучах, за оградой,

Не дышат утренней прохладой

Ни вешним запахом лугов.

Сыскная фантазия ведет иных так далеко, что создаются прямо уродливые комбинации, вроде: Липат — тайный агент Клешни, Степан — подослан им же, а клоун — тайный агент милиции (в своем уединении, не общаясь ни с кем?), следящий за Клешней.

Или есть такая громко кричащая нелепость: получена бумага, что Клешня задержан, а Беспрозванова нужно доставить в уезд. Бабы вцепились в Липата. Он сознался. Все, кроме убийства артельщика, дело его рук… Липат, видите ли, решил исправиться и поселился у клоуна, но «из любви к искусству» (так и написано!) вытряхнул из штанов подвыпившего Степана. И автор проводит курьезную параллель между Липатом и певцом: «Так, порой, престарелый, ушедший на покой певец, неожиданно дрогнет, выпрямит сгорбленный стан и, закинув голову, с горящими глазами зальется волшебной песней для того, чтобы потом опять замолкнуть на долго, часто — навеки».

И эта патетическая лебединая песня Липата была… — хулиганское «вытряхивание из штанов» пьяного человека.

Помнит ли автор этой дешевой тирады — в «Лесе» Островского: «Аркашка, не говори красиво!»

Хочется повторить еще и еще раз: дисциплинируйте вашу мысль, расчитывайте и уточняйте каждое слово, как расчитываете движения рук и ног. Цветок берут не так, как сапог. Солонку ставят на стол не тем движением, каким опускают на пол тяжелую гирю. Уважайте и любите слово, подбирайте одно к другому, как ювелир цветные камни. Ведь это тонкая и яркая оболочка самого драгоценного — человеческой мысли. И гармония искусства зиждется на слиянии формы с содержанием.

* * *

Таковы главные типы основного сюжетного решения.

Но само решение варьируется весьма сильно в описательной части. Больше всего заключительных глав, где центральным моментом является приезд настоящего агента, который разрубает узел и обличает глупых сельских властей. Тут — также разные темпераменты и вкусы. То агент является просто, то переодетый, по тогда почему-то непременно с рыжей приклеенной бородой. Неизвестно, как это она у него держалась целый жаркий день, когда он обливался потом. У одной подписчицы (Т. Б. К.) не плохая в общем и литературная главка, но с большими бытовыми натяжками. Агент загримирован охотником «по Тургеневу». Устал, изнемог. Рабочие железной дороги приняли его за Клешню. Избивали, но он твердо хранил (для чего?) свое инкогнито. Освободил несчастного другой агент, почему-то прибывший в ту же деревню. — Кузнечного цеха молотобоец М. И. И. (Сумы) хорошо понял и хорошо, несколько книжно, рассказал как произошло убийство артельщика, но, к сожалению, конец изложил не в действии, а в виде разъяснения от себя и этим испортил главу.

Попадаются в решениях непростительные срывы, опять свидетельствующие, что автор не направляет мысль, не продумывает всесторонне каждое положение. Например, прибывший в такую трагическую минуту агент хохотал, слыша, как попались доверчивые и пугливые сельские власти. У другого автора: агент угрозыска выругал председателя и писаря и сейчас же уехал. Мысль не доведена до логического конца. Ну, хотя бы акт составил, что ли. Мы останавливаемся на этих примерах потому, что они должны научить читателя и думать, и правильно излагать свои мысли. Это обязательно не только для литератора, но и для каждого человека, раз ему дана природой способность речи.

Продолжаем характеристику описаний развязки. У одного: бандита привели крестьяне. Он заночевал в избушке в лесу и стал грабить бабу, приютившую его. Прикончили бандита самосудом. — У другого: Липат в городе пошел выпить самогона. Самогонщиком оказался Клешня — Беспрозванов. Арестовали. — Бандита отыскала полицейская собака и т. д.

Много дано решений, где крестьянские самосуды (П. И. Тихвинский и др.) являются бытовой основой развязки. Это правильное и хорошее наблюдение, и в большинстве случаев нарисовано не плохо.

Есть и вторая тонко и психологически глубоко подмеченная подробность: Клешня посылает записку сельским властям с благодарностью за прием. В одном случае (Ксения Ковальчук, ст. Кавказская), такое письмо он отправляет в уездную милицию, и издевку бандита предъявляют арестованным писарю и председателю. Это хорошо сделано! ^ Общий недочет этих решений, что почти ни одно не нашло верного тона для самого письма Клешни. Есть и третья хорошая черточка в нескольких решениях: агента «схлопотал» в городе клоун, не надеясь на письменную волокиту. Упомянем стоящее особняком решение И. С. М. (ст. Каневская). Прибыл агент. В это время приплелся волсоветский мерин с пакетом, привязанным к шее. В пакете Беспрозванов возвращает деньги, похищенные при обыске у клоуна: хватит и награбленных у артельщика. Бандит вовсе не Клешня, и не бандит, а пробирался искать счастья на железной дороге. Сельские власти сами надоумили его на преступление. — Примитивна и недостаточно литературна глава, присланная М. М. Н., окончившим сельскую школу. Беспрозванов приехал к приятелю и рассказал ему всю историю. Здесь заслуживает похвалы логический ход мыслей. — Не плохо окончание, присланное И. И. Ш. (г. Свободный, Амурского округа), написано нравоучительно, не совсем в тоне и духе рассказа. Есть бытовые погрешности, неустранимые.

Чтобы покончить сретениями этого типа, отметим две маленькие группы, сюда же относящиеся. Это^: 1) романтики. Вот образцы. Приехал агент. На Клешню — облава в лесу. Посчастливилось Липату. Слышит он песенку, а где — разобрать не может, где-то на дубе. Влез. Видит дупло. Дупло расширяется в пещеру. В пещере сидит Беспрозванов и мурлычит. Позвали милиционера. Тот отважно прыгнул в дупло. Но Беспрозванов уже застрелился и оставил на одном из червонцев красную надпись: «Будьте прокляты. Клешня». — Здесь, так сказать, акклиматизировавшаяся романтика, в известной мере приспособленная к нашей природе и быту. А вот яркий пример не только бесполезного, но вредного засорения мозгов иностранной чепухой. Выписываем, конечно, с большими сокращениями, но дословно:

«Беспрозванов очнулся. С удивлением обвел глазами обстановку. Ковры, богатство, роскошь. Пол блестел, как зеркало. Беспрозванов лежал на диване, обложенный многочисленными подушками. В углу — фигура в восточном одеянии: черная борода почти закрывала лицо. — Где я? — глухо спросил Беспрозванов»… Беспрозванов бросил подушкой в своего стража и бросился в окно. Различил очертания гор и тропинки. Бросился по одной из них. Он слышал за собой топот догоняющего его неизвестного (восточного человека). Обрыв. Оба летят в пропасть…» — к несомненному удовольствию читателей.

Вторую маленькую группку составляют любители иностранных слов, плохо усвоившие их и еще хуже пользующиеся ими. Чего-чего не приплели в русский бытовой рассказ! Даже теорию Эп(н)штейна. Один такой любитель иностранщины пишет:

Когда явился настоящий агент, председатель и писарь сидели и сочиняли донесение о событиях. Чегонадов рекомендуется:

— Мы здешние лидераторы, а вы по какому меморандуму изволите обращаться?

Можно было бы предположить, что автор высмеивает Чегонадова и ему приписывает «словечки». Ничуть не бывало. Председателя и писаря посадили в караулку. Автор восклицает:

— Представьте себе, читатели, в каком положении оказались наши лидера (лидеры — главы партий? Ред.) и пожалейте их хоть немного.

И тон скверный, и рассказ, очевидно, не понят.

* * *

Б. В начале разбора мы указывали, что лейтмотивом присланных глав является чувство законности, и что в основном сюжетном решении преобладает та или иная «ликвидация» Клешни. В другой группе, меньшей, образчики которой мы отчасти уже привели выше, также правильный, но иной исход. Судят не только Клешню, но и сельских властей — судили и б. начальника уездной милиции Халатина (и фамилия сатирическая подобрана!). Приговорили «к большим срокам лишения свободы с поражением в правах и неприменением амнистии». Хорошо подмечено в этом же решении, что бабы Дарья и Марья после несчастного случая в лесу стали неразлучными подругами. Еще меньшее количество решений выдвигает на первый план клоуна и дудочника. Вот примеры. В городе расстреляли их обоих, как бандитов, по одному донесению (?!!) писаря и председателя. — Или: клоуна нашли убитым. Липата — с раздробленной головой, также и писаря. Возле лежала записка: «писарь прикончен за дерзкое обращение, а клоунам в фруктовом саду делать нечего». Подпись: «Командир карательного отряда Клешня» (В смерти клоуна, погибшего по воле суровой подписчицы, очевидно, виноваты автор и редакция, поселившие заканчивающего свой век старика, любящего природу, не в каморке на заднем дворе большого города, а в саду). Или: крестьяне самосудом убили клоуна и дудочника, не позволили везти их в город. В это время на взмыленной лошади прискакала женщина зачем-то оповестить деревню, что Клешню убили. Она радуется, потому что Клешня «променял ее на полюбовницу». Арестовали и участников самосуда. — Или: в городе заперли клоуна, как бандита. Выручило письмо из Харьковского цирка, приглашающее старика на работу. А Клешня все орудовал, пока велась переписка. «Это-то самое грустное», — замечает автор. Сельские власти были отстранены от работы и им объявлен общественный выговор. — Или: клоуна обыскали в сельсовете. У него оказался паспорт Беспрозванова, а у Липата — чистая бумага. Бабы, конечно, узнали Липата. Быть бы беде, но приехал агент угрозыска. — Или (решение подписчика В. из Самары): Липат бежал, а старого клоуна посадили в городскую тюрьму. В бандитизме не признавался, а все заботился о собачках отсутствующих. Сочли закоренелым симулянтом. Заболел сыпным тифом. Фельдшер случайно прочитал о поимке Клешни. Но было уже поздно: клоун умер. Собачек взяли председатель и писарь. «Как бы знатье, — говорил председатель, — конечно, пожалели бы. А то кто его знал — честный он человек, или бандит. Разбери их нынче».

Особняком стоят решения: мужички прибежали с радостными криками: «Клешню поймали!». Избитым и задержанным оказался агент угрозыска. — Клешня сел в поезд, взял купе 1 класса до Симферополя, «мечтал о знойном Крыме» и не забыл отправить с ближайшей станции насмешливое и совершенно безграмотное письмо сельским властям. Разумеется, это — курьезное решение, данное по трафарету прочитанных уголовных романов.

Было бы бесцельно продолжать дальше выписки решений. Приведенная нами классификация достаточно выяснила типы, и литературную, и общественную ценность их.

Отметим и выделим из общей массы хорошие решения: Н. В. Поворозника (Бобруйск) и Г. Е. Туркина (Астрахань).

Справедливость требует упомянуть на ряду с очень плохими выражениями и удачные, меткие. У одного автора: шустрый мальчишка Иван Зоб бежит оповестить, что едет человек, а кепка у него «в клетку разделана, как вся в заплатах разных». — У другого подчеркиваем смелый, но свежий образ: «Солнце, зацепившись первыми лучами за степь, стало медленно выползать»…

Не удовлетворяют условиям конкурса по форме, но не плохи сами по себе главы: читателя В. Д. М. (объем одной «краткой заключительной главки» едва ли не превышает весь рассказ и для чего-то введено много новых действующих лиц), и другого автора, продлившего рассказ на две главы (7-ю и 8-ю).

Одно окончание подписано: «Коллектив». Письмо с такой же подписью просит «зачитать» главу и допустить на Конкурс. Прочитали. Рукопись — среднего достоинства. Но если бы она была и превосходной, премии она не получила бы. Мы вознаграждаем только индивидуальную работу. Здесь состязание музыкантов, а не оркестров. Нельзя, чтобы сложный оркестр конкурировал с солистами. И оркестр-то выступил случайный, образованный по территориальному признаку. Ничто не мешает каждому из членов любого коллектива — подписчика прислать свое отдельное решение, попробовать свои личные силы. Вот этот раз прислали решения две пары: два мужа и две жены, а, конечно, не каждый из них получает отдельно журнал. Кстати: обращаемся к этому искренно нам симпатичному коллективу-автору с просьбой не употреблять больше испорченного русского слова «зачитать». В литературном языке говорится: «зачитать» (книгу) — только в специальном смысле: не вернуть чужую, взятую для прочтения.

Будем беречь до мелочей наше драгоценное достояние — наш язык! По необходимости спешно составляемые газеты не могут нам служить образцом. Да и там теперь серьезно поднят вопрос о засорении, о порче языка и необходимости культурной революции и в этой области.

В. Б.

_____

Из всех присланных решений нет ни одного, которое могло бы по праву быть названо лучшим, удовлетворяющим всем требованиям рассказа — задачи № 5. Не желая, однако, оставлять очередную премию в 100 р. вовсе неприсужденной, Редакция вынуждена по справедливости разделить ее между двумя авторами в неравных долях.

По присуждению Редакции, 60 рублей премии на Конкурсе № 3 Систематического Литературного Конкурса 1928 года получает

НИКОЛАЙ НИКОЛАЕВИЧ ЖЕЛЕЗНИКОВ (Москва)

и 40 рублей премии

МИХАИЛ СТЕПАНОВИЧ СТЕПАНОВ (Москва),

выступающий впервые, рабочий — фальцовщик, безработный, 20 лет. Эти сведения о нем значатся на обороте рукописи),

за следующие заключительные главы к рассказу

= БАНДИТ КЛЕШНЯ =

Грустная повесть XX века.

Глава VII — самая короткая и самая грустная, служащая также и эпилогом нашей незамысловатой истории.

1-й ВАРИАНТ.

Ночью прибыл следователь, а в воскресенье понаехали власти и из Порточина, и из губернского города. — По сведениям, полученным из Карманова, минувшей ночью там был арестован Клешня. Оказалось, что из примет, разосланных по волсоветам, соответствовал действительности, главным образом, лишь последний пункт: даже самый момент ареста застал Клешню за сменой порыжелой кожанки на рыжий больничный халат. Он явился прямо с поезда в амбулаторию с кровоточащей огнестрельной раной. Выяснилось, что из Карманова никакого идеологически проверенного сотрудника не посылалось. Зато взялись теперь проверять идеологию Кулагинского Волсовета. В результате этого исследования Аникин вместе с Чегонадовым заняли в «холодной» места, не успевшие еще остыть после Вонифантьева и Липата. Следствие установило, что из числа преступлений, приписывающихся Клешне, в действительности, им были произведены в Кулагинской волости лишь ограбления Зыкина, Степана Князькова, лошадь которого он бросил у Голодаевки, — и, наконец, артельщика. От остальных преступлений много нитей сходилось к Аникину, хотя он прямого участия в них не принимал, но тем не менее не был их и чужд: покупал краденое, получил свою долю при ограблении кооператива за благожелательное молчание, знал о готовившемся покушении на селькора и т. п. Несколько непосредственных виновников было выужено на участке земляных работ. Кстати взялись там обследовать общее положение дед и в результате — пришлось даже остановить временно работы. Учет и отчетность были из рук вон плохи; процветали кумовство, взяточничество, хищения. Культработы никакой не велось; охрана труда спала. Работавших тли крестьян иногда прямо обсчитывали. И все это осенялось знаменем зеленого змия. Непрерывно расширявшийся и углублявшийся ход ревизии и следствия охватил и сельсоветы, и кооперативные учреждения, перекинулся в уездный город. Потом всюду открывалась одна и та же печальная картина: на фоне невежества, пьянства, примитивного бюрократизма — хищения и эксплоатация неорганизованной бедноты.

Вонифантьев в экстренном порядке ликвидировав урожай потрепанного за время его ареста эдема, поспешил уйти от злополучных козлодоев. За ним увязался и Липат. Они пришлись друг другу по душе: оба были по натуре вольные артисты-бродяги.

— Чего кручинишься, — сказал Липат, когда деревня осталась позади, — вырвались, чай! И ну их к лешему! Будем ходить мы с тобой, да две собачки. Нас четверо, а ног-то двенадцать — ходи, знай — отмахивай.

— Да, ходить, — согласился Вонифантьев, — но мне грустно, что негде скоро будет ходить. Города и железные дороги съедают леса; а таким, как нам с тобой, будет все хуже.

— Ништо! На наш век хватит! Да и ни к чему ты это, Лазарь Иванович! Леса, поля, да дороги завсегда останутся. Без них нельзя. Порядки хорошие установятся — беречь их будут. Гот!

— Нет, Липат. Земля тесна, мала земля для людей становится.

— Мала!.. Ну, и загнул!.. Еще как велика-то! А ты попробуй обойди ее всю!

— Ну что ж, давай, обойдем, — засмеялся Лазарь Иванович и закашлялся.

Н. Н. Железников.

2-й ВАРИАНТ.

Прошло несколько дней. Слух о задержанном в Кулагине Клешне быстро расползался по округе, заползал во все избы и всюду вызывал разговоры. В эти дни весь Порточинский уезд только и говорил о пойманном бандите.

По всем дорогам в Кулагине шли люди: хотелось хоть одним глазком взглянуть на страшного человека и на его есаула, играющего на дудке. Приходили и в окошко разглядывали арестованных, как диких зверей.

Клешня в дурацком колпаке растерянно поглядывал на толпу, шумевшую под окнами, глядел на сплюснутые о стекло носы и лбы, и в глазах его было почти безумие. А есаул сидел на лавке и целыми днями, как ни в чем ни бывало, играл на дудке.

— Веселый малый! — говорили в толпе.

— Не унывает!

Но больше разговоров было о душегубце Клешне. Его разглядывали до тонкости и ни одно движение не уходило от внимания зрителей, с утра до вечера льнущих к окну.

— Пымали, когда, он без бороды был. А теперь, вишь, выпутает поманеньку. В роде сознаваться начинает!

— Правильно было сказано: «борода подрезана». Вишь, она у него какая рубленая.

— Теперь все равно попался. Бороду нечего скрывать. В настоящем виде показывается.

— А почему на ем колпак от такой?

— Известно для чего! Для отводу глаз. Сказано в бумаге-то: часто меняет одежу.

— Правильно! Кабы честный человек был, колпак не носил бы!

Местные власти по несколько раз в день допрашивали Клешню. Уговаривали его во всем признаться и сказать, куда он запрятал тело Беспрозванова. Допрашивали и есаула. Допрашивали их вместе и врозь. Старались сбить их или запугать самосудом, — но оба преступника держались первоначального показания и утверждали, что они знать ничего не знают и о бандите Клешне первый раз услыхали тогда, когда к ним в сад приходили Беспрозванов с писарем.

Не добившись ничего путного от арестованных, местное начальство под усиленным конвоем отправило их в Порточино для дальнейшего следствия.

В самый день прибытия арестованных бандитов в уездную милицию, там была получена из Карманова бумага довольно странного содержания:

— «Карманумилиция, — говорилось в этой бумаге, — сообщает, что бандит, известный в трудящемся крестьянстве под именем Клешни, сего числа пойман карманумилицией. Пострадавшим от незаконных действий оного социально-опасного элемента порточинцам, как-то: грабеж, конокрадство, убийство или кража, предлагается явиться в Карманово для опознания элемента».

В Порточине эта бумага вызвала недоумение. Подумали в решили на эту провокацию не поддаваться, а ответить строгоделовой бумагой:

— «Порточумилиция, — написал писарь, — доводит до сведения Карманумилиции, что порточинские пострадавшие производят опознание Клешни в своем уезде, где задержанный вместе со своим есаулом Клешия находится под арестом двенадцатые сутки. Желающие пострадавшие кармановцы приглашаются для опознания оных в порточумилицию».

Старая вражда между уездами разгоралась от этих бумаг необычайно остро. Бумажки сыпались из уезда в уезд дождем. Бумажки обидные, издевательские, насыщенные презрением. Нарочные с этими бумажками, встречаясь на дороге, переругивались неприличными словами и, разойдясь каждый в свою сторону, долго оглашали воздух прощальными приветствиями:

— У-хо-ре! Зы! — кричал посланный с порточинской бумагой.

— Ко-зло! Дои! — надрывался кармановец.

В конце концов в распрю вмешалась губернская милиция. Ознакомившись с делом, губернское начальство установило, что Клешня пойман только один. И поймала его не порточинская, а карманумилиция. В Порточине же томились в заключении совершенно неповинные люди.

Порточинского Клешню немедленно освободили вместе с эсаулом. Клоун вышел, тут же сел на крыльцо и заплакал. Плакал он молча, без звука, как плачут на экране кино. Только плечи его подергивались, как крышка на кастрюле с кипящим молоком.

Порточинцы утешали его:

— Не плачь, родимый! Раз если ты не Клешня, то не плачь! Иди! Ничего не будет!

Вот именно, «ничего не будет». Все, что он скопил за свою долгую тяжелую жизнь, у него пропало «при обыске». И теперь уже этого «никогда не будет». Никогда!

Кармановский Клешня во всем сознался. Он возвратил деньги, ограбленные у артельщика, и рассказал, как производил обыск с порточинцами в яблочном саду у человека с собачками. Продиктовал писарю список вещей и денег, отобранных у клоуна, но возвратить их не мог:

— Разделил промеж своими ребятами.

Когда порточинцы узнали, что они охотились на Клешню под руководством самого Клешни, они качали головами, чесали в затылках и мужественно, хотя и негромко, сознавались:

— Действительно, козлодои!

М. С. Степанов.

ПУСТЯК

Новелла ГВИДО МИЛАНЕЗИ　

С итальянского пер. Е. ФОРТУНАТО　

Иллюстрации А. В. ЮРГЕНСА

Командир миноносца «Проклион» удивленно приподнял брови и подозрительно посматривал на письмо, положенное дежурным матросом на столик: прикоснуться к нему было противно, так был испачкан конверт грязными, мокрыми пальцами.

— Кто принес эту мерзость? — злобно спросил он с настроением человека, проведшего отвратительную ночь из-за нестерпимой качки.

— Так что… каторжник… он в лодке здесь.

— Хоть бы их когда-нибудь заставляли мыть руки! — буркнул офицер и, взяв в одну руку циркуль, лежавший на мореходной карте, а в другую разрезательный ножичек из слоновой кости, заменил ими нож и вилку и ухитрился довольно ловко достать письмо из конверта, не прикоснувшись к нему.

— Ах… это от заведующего колонией преступников, — вполголоса сказал он, бросив беглый взгляд на подпись. — И что же этому заведующему от меня нужно?

Если бы лейтенанту Карло Б. не пришлось всю ночь слышать ритмичные удары волны о борт его судна, приставшего еще накануне вечером к бую в бухте Капрайа, и к тому же еще не пришлось бы испытывать непрерывного нырянья от качки, а удалось бы спокойно, как следует, выспаться и отдохнуть, он, конечно, вспомнил бы тотчас же, что это письмо является ответом на его же послание. Ведь, он сам накануне, едва войдя в бухту, известил заведующего колонией преступников, — единственное должностное лицо на острове, — что он прибыл для технического осмотра мыса Траттейа и покорнейше просит «господина заведующего колонией преступников» прислать ему проводника. Ведь, он, командир миноносца «Проклион», совершенно не знает местности и не имеет никакого понятия, как здесь раздобыть себе возницу среди местных жителей.

Но при первых же любезных словах этого письма от заведующего колонией преступников лицо офицера, до того такое хмурое инедовольное, прояснилось и, когда обычная улыбка разгладила его — увы, слишком рано облысевший лоб, — он уже вспомнил все.

…«Среди местных жителей возницу раздобыть нельзя, и, вообще, здесь никаких способов передвижения не существует, а потому осмеливаюсь вам предложить мою, более чем скромную, таратайку, единственную на всем острове, и прошу вас располагать ею, как вам будет угодно. Впрочем, считаю своим долгом вам сказать, что по здешним дорогам ездить в сколько-нибудь сносном экипаже нет возможности, — так что не удивляйтесь допотопной конструкции моей двуколки, в которой даже не имеется верха Один из арестантов поведет лошадь в поводу; он же заменит вам проводника. Это № 752, податель сего письма, кстати сказать, субъект нрава весьма буйного…»

— Вот тебе на!.. Так вот какой ты № 752? Ну, и молодчик! И такого выбирают мне в проводники… — Тут командир миноносца «Проклион» снова удивленно приподнял брови.

…«нрава весьма буйного, так что мы принуждены удалять его от других и посылаем его одного на землекопные работы как раз к мысу Траттейа, где он исправляет дорогу; место это очень пустынное и отдаленное от всякого жилья, в чем вы убедитесь сами. Мне приходится дать вам в проводники именно этот № 752, потому что только он один знает, как пробраться на мыс, не запутавшись в скалах. Покорнейше прошу вас не заговаривать с ним и не обращаться к нему ни с какими вопросами: только в таком случае я могу безусловно отвечать за него. Если же, против чаяния, он что-либо себе позволит, будьте любезны тотчас же известить меня по телефону из винодельного управления, находящегося на полпути к мысу…»

— Что же… прекрасно! Пройдем взглянуть на этот 752 №, —воскликнул Карло Б., слегка почесывая себе лоб и стараясь восстановить в памяти образец усмирительной рубашки, виденной им на тюремной выставке в Риме…

Буйный преступник был тут, около борта, в своей лодке; он приподнял голову, когда командир миноносца «Проклион» высунулся из-за трапа, поглядывая по сторонам, как будто без всякой определенной цели.

Стоял неподвижно, между двумя скамьями, в грубой холщевой одежде сероватого цвета с широкими, более темными, продольными полосами; между его плечами, на спине, слегка согбенной, на фоне более светлого квадратика, темнело его позорное клеймо № 752, отпечатанное на холсте. Арестантский колпак, белый, цилиндрической формы, по черногорскому образцу, скорее низкий, закрывал всю его бритую голову и был плотно надвинут на лицо; и из-под этого гадкого арестантского колпака иногда сверкал давящий взгляд мрачных, черных глаз, до неприятного похожий на взгляд закованных в цепи медведей. Так они смотрят, когда кто-нибудь чужой подходит к их логовищу.

— Недурно! Спросите-ка: эта лодка прислана за мной, чтобы свезти меня на берег? — обратился офицер к одному из матросов.

— Да! — позорная арестантская шапка ответила утвердительно, прежде чем к ней непосредственно был обращен вопрос. И при этом утвердительном знаке показалось на мгновение лицо, мертвенно-бледное, с лиловатыми тенями на подбородке и вокруг рта.

— Интересно было бы знать, скольких он в своей жизни придушил? Я бы этакого в цепях закованного держал, а никак не посылал бы его проводником… — думал Карло Б., спускаясь в лодку и усаживаясь на кормовую скамью.

_{— Я бы этакого в цепях закованного держал, а не посылал бы его проводником, — думал лейтенант Б.}

Несколько секунд полного молчания и неподвижности. Недаром первые нравственные соприкосновения между людьми бывают бесконечно разнообразны.

— Да, очень недурен этот 752 №, — продолжал рассуждать про себя командир миноносца «Проклион», закуривая папиросу. — Можно даже сказать: он очень хорош… А если будет впоследствии еще лучше, мы ему в награду бросим кость… Непременно! Но, покамест, хотя бы для того, чтобы показать, что он никого еще не грызет, не мешало бы ему взяться за весла… Ну-ка, 752!..

Но неожиданно арестант первый прервал молчание, и голос его прозвучал как-то робко, неуверенно, беззвучно. Так говорят люди, долго-долго молчавшие и разучившиеся говорить.

— Уключина на носу сломана, — сказал он, не поднимая головы, — «рыбины» тоже нет, разрешите мне пересесть «на банку», на корму?

— Ну, конечно, — ответил Карло Б. очень удивленный безусловной правильностью морских выражений и изысканно-вежливым построением фразы.

Бритый человек в серой холщевой одежде, заклейменной позором, перелез через скамью и уселся рядом с офицером, как бы брызнув на него отвратительным запахом жирных неумытых волос и грязного тела и белья. И к коленям офицера то и дело притрагивались колени арестанта. А когда этот последний взялся за весла и начал очень энергично грести, это нечаянное соприкосновение превратилось в неизбежные регулярные толчки. И очень часто тяжелое дыхание, вырывающееся из стиснутых зубов арестанта, обдавало все лицо офицера, но он с удивительным спокойствием сохранял свою прежнюю неподвижную позу. Зато взгляды их ни разу не встретились. Что-то гнетущее, непомерно-тяжелое придавливало взгляд арестанта, и он не имел силы стряхнуть эту тяжесть, знал, что и сможет встретиться со взглядом своего противника, не вынесет его. И глаза его бегали, метались из стороны в сторону, чувствуя, что борьба непосильна и противиться ей бессмысленно. Ненависть, месть, злоба… раскаяние, стыд… как знать? — все эти чувства чередовались одно за другим, то сливаясь, то выступая отдельно, и в совокупности они производили удивительное впечатление, освещая порой сумрачным мерцанием, а порой яркими молниями экзальтированный порыв души в полной прострации, или… пустое место вместо души.

И, словно боясь, чтобы как-нибудь не угадали всего, что в нем происходило, человек этот, буквально надрываясь, силился подавить каждое проявление своих чувств яростной греблей; и скоро дыхание его превратилось в ужасающее клокотание, свист и шипение, и пот исполосовал лицо.

— Полегче, полегче, не надрывайся так! — неожиданно сказал ему командир миноносца. А сам в душе тотчас же раскаялся, что заговорил и мысленно пугнул себя: «вот как хватит он меня сейчас веслом!..»

Но тут произошло нечто совершенно неожиданное и странное, хотя само по себе незначительное: № 752 задержал в воздухе неподвижные весла и в первый раз осмелился медленно приподнять свой взгляд до взгляда того, кто заговорил с ним, и встретиться с его глазами. И при этом точно что-то давно-давно залитое грязью, изуродованное ею, разложившееся, опять вырвалось из этой грязи и выглянуло на свет божий.

— Спасибо вам, — кратко и просто сказал он. И как бы в виде благодарности стал тотчас же грести еще ретивее и сильнее; но взгляд его опять омрачился и ускользнул от взгляда офицера. И выражение глаз, и каждое движение тела снова стали не человеческими, а звериными: то робкими и приниженными, то яростно-злобными…

— Ладно, ладно, ничего больше тебе не скажу! — подумал Карло Б. и закурил вторую папиросу.

_____

Узенькая тропинка змеилась среди скал, белая, каменистая, сухая, как высохшее русло потока. Слоями поднимался из нее жар и зной: июльское солнце казалось как-то особенно скоплялось и сгущалось в ней, и рождалось впечатление, что какие то невидимые костры пылают под этой тропинкой, накаливая ее. От времени до времени далеко мелькала полоса лазурного моря; оно вырезывалось как бы в рамке, среди углов нагроможденных каменных глыб. Но это море было так далеко, как будто оно находилось уже на другой планете, там, где кипела жизнь, пестрели краски и цветы, а смотрели на него с другой, уже умершей, потухшей планеты, где даже кустарники мастиковых деревьев производили впечатление каких-то ископаемых окаменелостей, готовых рассыпаться при первом к ним прикосновении.

Лошадь в поводу арестанта окончательно выбилась из сил, вся спина ее вспарилась, она шаталась, ей постоянно приходилось изображать козу: так трудно было карабкаться по камням. Но человек был безжалостен к ней, и его непрестанный, понукающий крик повторялся безостановочно все с одной и той же интонацией, и походил на грустное, монотонное завывание голодных диких зверей по ночам в пустыне. Впрочем он и к себе не знал никакой жалости: помогал лошади изо всех сил, и его пропотевшая спина сравняла теперь цвет маленького белого квадратика, как бы стирая это клеймо позора.

Взгляд командира миноносца останавливался то на крупе лошади, то на спине человека с громадным удивлением. Было ли это вызвано солнцем, или нестерпимыми толчками тележки или белым сверканием скал, но что-то новое рождалось в его мысли, что-то, похожее на раскаяние при виде этих двух живых существ, страдающих из-за него; и, сам себе не объясняя почему, он чувствовал громаднейшую разницу в своих теперешних переживаниях и тех былых переживаниях, когда он смотрел на такие же согбенные, измученные, желтокожие фигуры японцев и китайцев, «кули», которые столько раз тащили его в «дженерикше». Тогда он глядел на их обливающиеся потом тела совершенно равнодушно; почему же теперь он относился к этому совершенно иначе, глядя как из-за него страдает этот злодей, совершивший какое-то преступление?

Потому ли, что он знал, что с ним нельзя было говорить… и ему нельзя было заплатить? Но как-бы велика ни была вина этого человека, все же становилось нестерпимым сознавать, что он, Карло Б., является теперь каким-то орудием искупления этой вины.

Вот почему при особенно крутом и трудном подъеме, когда животное и человек, слившись в одном усилии, образовали как бы одно измученное, доведенное до отчаяния существо, лошадь дрожала и подгибала колени, а человек, надрываясь, тащил ее, понукая и голосом, и жестом, — командир миноносца не смог дольше терпеть, крикнул «стой» и соскочил.

— Ну и теперь, конечно, этот изверг № 752 сбросит меня туда в овраг, — сказал про себя Карло Б. — С ним ведь, говорят, шутки плохи, и разговаривать не рекомендуется, а тем более, что, ведь, ему терять нечего, прикончит — одним человеком больше или меньше, для не. о все равно… Впрочем, посмотрим…

— Вам что-нибудь угодно, господин командир? — униженно спросил преступник, обнажая голову и вытягиваясь по-военному рядом с лошадью.

— Э, 752-й, да ты еще хитришь! — подумал изумленный офицер.

Но вслух он сказал:

— Да! Мне угодно, чтобы ты малость отдохнул, торопиться не к чему.

— Как вы изволили сказать? — переспросил каторжник с таким выражением в голосе, как говорит человек, который услышал что-то совершенно ему непонятное.

Усталость придала его глазам абсолютную чистоту и наивность детского взгляда, и, засияв безграничным удивлением, смотрели теперь эти глаза на офицера, который с самым невозмутимым видом глядел вперед и, казалось, думал о чем-то совершенно другом. Пот крупными, обильными каплями стекал с лица арестанта. «Грубым в своей застенчивости жестом он несколько раз стер его со щек наружной частью руки и снова повторил:

— Как вы изволили сказать?

— Говорю, чтобы ты отдохнул, кажется, понятно, и ничего в этом нет удивительного!

— Для меня это удивительно… ведь, я уже отвык… — пробормотал 752-й и не без усилия прибавил: — Спасибо вам!..

И с неестественной напряженностью стал смотреть куда-то в пространство: видно было, что все мускулы его лица и рот дрожали от бесплодного усилия что-то выговорить. И вдруг, выпустив поводья лошади, он сжал голову обеими руками, зажмурился и, начав какое-то ужасное проклятие, тотчас же, без всякого перехода, не договорив этих страшных ругательных слов, зарыдал так глухо, безнадежно долгим рыданием что оно напоминало не человеческий голос а завывание ветра. И лошадь повернула голову к нему, стараясь еще один раз решить задачу, неразрешимую не только для лошадей, но и для всех, — понять, что такое человек. Но она ничего не поняла и не стала больше смотреть.

— Клянусь честью, есть еще нечто неожиданное и непредвиденное на этом свете. — решил про себя Карло Б. — Хорош бы я был, если бы я поверил словам заведующего колонией преступников и не заговорил с ним.

И, обратившись к арестанту, рыдающему все с тем же безграничным отчаянием, он сказал ему:

— Успокойся… успокойся!..

Вокруг них грозные, гордые скалы, вспыхивая тысячами ослепительно белых огней, как бы преломляли в себе, отражая их эхом, вопли отчаяния и слова утешения, Лошадь аккомпанировала ровным правильным ритмом своего дыхания рыданиям каторжника, словно намеренно внося эту новую спокойную ноту в безнадежность других звуков. И все понятия людские — страсти, пороки, предрассудки, условности, законы — казались теперь лишь абсурдом, чем-то давным-давно изжитым народами легендарных времен; и не существовало в эту минуту других людей, кроме этих двоих, сравненных абсолютным одиночеством, не знающим прошлого.

— Успокойся, — повторил белый серому с коричневыми полосами, — что с тобой? Кем ты был?

_{Успокойся,　— повторял белый серому с полосами, — что с тобой? Кем ты был?}　

Рыдание постепенно стихало и перешло, наконец, в молчание, но в нем чувствовалась какая-то нерешительность, замешательство…

И вдруг серый человек с коричневыми полосами решился, приподнял голову:

— Вы видите перед собой бывшего матроса нашего итальянского королевского флота, — сказал он. — Да, истинная правда. Звали меня Баттист Н… И я был вестовым командующего эскадрой миноносцев М. семь лет тому назад… А!.. Вы уже поняли?. Вспомнили? Ну, и довольно.

Да, довольно. Взгляд офицера стал холодным, как лед, и он этим взглядом показал, что с него «довольно» и дальше слушать он не желает. К чему это «дальше»? Конечно, он помнит. Ведь, все газеты того времени были полны этим ужасающим случаем, и весь флот долго и много говорил о нем… Так, значит, перед ним сейчас человек, совершивший ряд постыдных преступлений: он был вестовым командующее Эскадрой и вместе с ним прибыл в отпуск в Турин, там влюбился во француженку, шансонетную певичку, обокрал все драгоценности у жены своего командира и дезертировал, убежав со своей девицей в Марсель… дезертир и вор… Но через несколько дней, — судебным процессом не выяснены были мотивы преступления, — через несколько дней он задушил эту порочную особу, погубившую его… убийца… Его разискивали, нашли, преследовали, и он защищался, как зверь, ранил одного из агентов, и арест его, судя по газетным сообщениям, был «выдающимся по буйству». Итак: дезертир, вор, убийца и бунтарь…

— На несколько лет приговорен? — едва слышно спросил Карло Б.

— На двадцать, — глухо ответил каторжник; и эта цифра сама собою как бы намекнула на страшную угрозу пожизненного заключения, ибо в ней была грань жизни и смерти.

Наступило продолжительное молчание. Собравшись в невидимые облака, законы людские, законы непреложные, поднялись от далекой земли и, опустившись на дикие скалы этого безлюдного острова, стали между двумя людьми ледяной перегородкой, диафрагмой, не дающей им обоим дышать. По одну сторону этой перегородки была ужасная судьба человека, шагнувшего от любви к преступлению, были глаза, видевшие так близко последний страшный взгляд жертвы на своего убийцу, и эти глаза теперь, казалось, видели все это еще раз; были руки, с пальцами, сведенными безмерной злобой, умножившей их силу в тот момент, когда они сдавливали шею, как бы перекусывая ее артерии; и эти пальцы, как цепкие когти грозных драконов, создаваемых больной фантазией желтых азиатов, сейчас тоже машинально и судорожно сжимались и разжимались, словно пробуя опять ото». А по другую сторону ледяной перегородки стояло непреодолимое отвращение и тщетное усилие найти еще где-то в глубине души то, редко встречающееся и так труднонаходимое, что называется «состраданием». Но вместе с тем стояло то же любопытство, потребность наблюдать и изучать этот новый экземпляр латинского слова «homo»… (человек).

— Я раньше был в Низиде, но год тому назад меня перевели сюда… За все эти годы мне еще ни разу не пришлось видеть с тех пор чего-нибудь близкого к флоту, чего-нибудь даже соприкасающегося с ним. Я не видел никого, одетого так, как прежде был одет я… Не видел ни нашей формы, ни наших кораблей. Ваш миноносец, — первый корабль, который мне пришлось увидеть с тех пор… Не сказать вам, что я сегодня пережил. Убиться хотелось бы мне… А вместо того, вот видите, плачу… Не расспрашивайте, не расспрашивайте ни о чем… дайте мне поплакать…

И он зарыдал, — № 752, — рыдал, обливаясь слезами, с безумным отчаянием, низко наклонив голову. Потом вдруг приподнял ее, и глаза его сверкнули.

— Господин командир, — выговорил он, — вы были очень добры к такому несчастному существу, как я. Вы такой же добрый, как все там во флоте, я не забыл. И я осмеливаюсь просить вас об одной милости.

— Милости?

— Да! Когда изволите выйти в море?

— Сейчас, как только вернемся.

— Так вот что… Клянусь вам, мне все на свете безразлично, я уже человек конченный, тут и умру среди этих скал. Одним номером меньше, что за важность? Только вот одно осталось для меня важное… Мне бы хотелось, чтобы флот простил и отнесся с снисхождением… Понимаете?.. Ведь, я убил тогда потому, что прояснился мой разум, и я понял, как гадка и ничтожна эта мерзкая тварь, которая толкнула меня на то, что я сделал. Это был мгновенный порыв, порыв ужаса, гнева, мщения… Уж очень она была подлая и низкая… Я в этом никому еще не признавался, да, пожалуй, никто бы мне и не поверил…

Он зажмурился, с отчаянием тряхнул раза два головой и продолжал:

— И вот теперь я прошу у вас одной милости. Не требуйте разъяснения, я бы не мог вам его дать… Пусть это будет маленькая странность человека заживо-погребенного и много-много передумавшего. Когда отвалит миноносец, я буду смотреть на него с самых крайних камней мола. Прикажите дать сигнал сиреной… С меня этого достаточно… Как видите, я не слишком многого прошу у флота и у вас лично. Малую толику пара, — вот и все… Пустяк! Вы окажете мне эту милость, да?

Командир миноносца «Проклион» ответил не сразу: он несколько раз прикусывал губы и потом лишь утвердительно кивнул головой.

— Садитесь! — сказал ему каторжник почти повелительно.

И, схватившись за повод лошади, он заорал, что было силы, среди безмолвия скал, свой обычный подбадривающий крик:

— Аррриииии!!.

…………………..

— Право руля! Ход вперед! Средний! — скомандовал командир «Проклиона», едва они отцепились от буя. — Помощник командира, дайте сигнал сиреной…

— Сигнал сиреной? с удивлением переспросил унтер-офицер, — но, ведь, мы же одни?! И, чтобы увериться еще раз, что он не ослышался, повторил:

— Изволили приказать сигнал сиреной?

Отчеканивая каждый слог, лейтенант Карло Б. подтвердил:

— Да, я приказал дать сигнал сиреной… И погромче, и попродолжительнее!

И сирена кинула свой громкий, необычайный призыв в далекое небо. Скалы Капрайи тысячами отголосков ответили ей, что они поняли. И казалось, целое далекое племя громадных гранитных гигантов рассмеялось неожиданным радостным смехом, рассыпая его по этой скорбной земле.

ОСВОБОЖДЕНИЕ

Рассказ К. БОГОЛЮБОВА

Иллюстрации С. ЛУЗАНОВА

Бэль выполз из пещеры рано утром, когда голубой туман еще клубился в долине, но соседние холмы уже были освещены солнцем. Жизнь казалась ослепительной, как молния, и утренний холод не заставлял отчаяваться. Согрев окоченевшие пальцы дыханием, Бэль сорвал какой-то цветочек и разглядывал его с наивной радостью, которая может показаться сентиментальной и даже смешной, но которая приличествует человеку, только что вышедшему из тюрьмы.

Обстоятельства жизни Бэля не представляли ничего особенного. Восемь лет он пробыл в тюрьме, созерцая белые стены своей камеры, а когда его выводили на прогулку на двор, он мог полюбоваться еще и небом. Небо может быть величественным и прекрасным, но оно пустое и неинтересное, и не в силах наполнить наши глаза. Потому Бэль не смотрел на небо. Он ходил положенные полчаса, опустив голову, вдоль тюремной стены, такой же белой и скучной, как и стены его камеры. Все трещины в камне, углубления и выпуклости были изучены. Бэль знал до мельчайших подробностей, где именно осыпалась штукатурка и сколько кирпичей выглянуло на свет из под извести. Он знал наперечет все царапины, сделанные на полу каблуками его предшественников в шестой камере второго этажа.

Но это было ужасно. Восемь лет видеть одно и то же — это было ужасно, и, вспоминая об этом, Бэль дрожал больше, чем от холода.

Однако, ему удалось бежать. Тюрьма была старая и находилась в захолустном городке. Охрана же отличалась необычайной сонливостью и не сумела помешать предприимчивым заключенным, которые, воспользовавшись благоприятными обстоятельствами, прорыли подкоп и в одну прекрасную ночь бежали. Следуя заранее принятой тактике, сразу же за стенами тюрьмы беглецы начали действовать поодиночке: разными улицами достигли они предместья, разные дороги при вели их в лес.

Бэль целый день плутал в чаще, потеряв представление о севере в юге, и не раз бледнел при мысли, что вдруг заросли раздвинутся, трава станет совсем низкой, и он очутится в двух шагах от городской заставы, где, конечно, его возвращению будут рады. Наконец, в сумерки Бэль выбрался на берег безымянной лесной реки и шел вниз по течению, пока не наткнулся на маленькую пещеру в береговом обрыве. Здесь он провел свою первую ночь на свободе.

Теперь он стоял с цветочком в руке, охваченный беспомощной радостью и подавленный необыкновенным разнообразием окружающего мира. Под ногами была густая трава, серебряная от обильной ночной росы, потом росли низкорослые пышные кусты, осыпанные белыми цветами, а еще дальше возвышались деревья с коричневыми стволами и необъятными кронами. По небу плыли тонкие облачка, и кружил на горизонте аэроплан — черная точка, которую можно было принять за птицу, если бы она не выдавала свое подлинное значение гуденьем. Издали доносились завывания фабричных гудков, и Бэль понял, что он отошел от города достаточно далеко для того, чтобы не тревожиться понапрасну.

Тюрьма была в прошлом, впереди — начиналась жизнь. Темная камера сменилась несказанно великим лесом, по которому можно было итти безконечно долго, встречая все новые и новые чудеса.

Заботы о пище еще не угнетали, но Бэль захотель пить и, спустившись к реке, пил воду большими глотками, изредка переводя дух, причмокивая и облизывая мокрые губы. Напившись, он посмотрел на небо, желая вновь испытать трепетное восхищение облаками, но — вместо того — стал слушать.

Отдаленное гуденье пропеллера теперь превратилось в рев, отрывистый и возбужденный. Аэроплан медленно волочился над деревьями, почти касаясь их вершин своим брюхом, и вдруг, нелепо накренившись, упал вниз.

Бэль побежал по тому направлению, куда упал аэроплан, чтобы узнать в чем дело, и увидел следующее: в двух шагах от его пещеры, на полянке, лежала на боку стальная птица. Впрочем, теперь она была только неуклюжим сооружением из металла, с вывороченным шасси, с безнадежно исковерканными крыльями и поломанным пропеллером. Возле сидел человек с надвинутым на самые брови кожаным шлемом.

Когда Бэль подбежал к нему, охваченный страхом и жалостью, человек сказал довольно спокойно:

— Ничего особенного не случилось… Снизился я довольно удачно…

Затем он стал ощупывать свою правую ногу, осторожно поглаживая ее ладонями, и в то же время продолжая говорить:

— Я всегда знал, что с этими машинами ничего доброго не выйдет… Мне еще удалось снизиться… Видимо, простой вывих..

Попробовав изменить положение своих ног, человек застонал.

— Я помогу вам, — сказал Бэль, но человек застонал.

— Помогу вам, — сказа! Бэль, но человек раздраженно ответил:

— Лучше сбегайте в город. Я видел, он неподалеку.

Бэль конфузливо улыбнулся.

— В город я не пойду.

— Глупости… пойдите в город и скажите, что Эффери требует помощи.

Бэль повторил свой отказ громче:

— Не пойду. Меня там арестуют.

Человек окинул его взглядом и, видимо, правильно оценил серую куртку Бэла. Во всяком случае он замолчал.

— Я сам сделаю, — сказал Бэль, — раньше я делал это довольно удачно.

Стараясь действовать возможно нежнее, он ощупал ногу летчика и понял, что действительно имеет дело с простым вывихом. Затем, придерживая колено, он несколько раз встряхнул распухшую лодыжку.

_{Он ощупал ногу летчика…}

— Хорошо, сказал он, — опухоль должна опасть.

Когда эта болезненная операция была закончена и сустав занял свое естественное место, летчик спросил:

— Вы беглый каторжник?

— Да.

Бэль кивнул головой и озабоченно заговорил о другом:

— Я перенесу вас в пещеру. Там будет удобнее, а дня через два вы встанете на ноги.

— Вы думаете встану? Хорошо. У меня там — человек указал на разбитый аппарат — шерстяное одеяло.

_____

Час спустя, Эффери лежал у входа в пещеру, повествуя о своем последнем полете…

— Когда аппарат начал работать с перебоями, я стал искать удобного места, какую-нибудь поляну. Понимаете?

Бэль взглянул на него равнодушно.

— Понимаю. Но вам нужно полежать несколько дней, а в город не пойду.

— Что же мы будем есть?

— Что мы будем есть, — повторил Эффери, — а что вы будете есть?

— Я — другое дело. Я не думаю сидеть в этой берлоге. Где-нибудь в лесу я достану себе… а в город я не пойду.

Сказав последнюю фразу весьма сердитым голосом, Бэль отвернулся и смотрел на реку. Эффери следил за ним сзади, спрятав руку в карман, где был револьвер. Он понимал, что появление постороннего человека мешает замыслам беглого каторжника, и готовился ко всему. И вдруг он заметил, что пасмурное лицо Бэля светлеет. По волосатым губам человека в серой тюремной куртке проползла улыбка, его маленькие круглые глазка сощурились, а тело, распластанное на земле, задрожало от сдержанного хохота. Действительно, Бэль смеялся, зажимая рот ладонью и не отрывая глаз от реки.

— Что с вами? — спросил Эффери.

— Молчите, — шепнул Бэль, сдвинув брови и даже погрозив пальцем.

Тогда ЭФфери осторожно подполз к нему и растянулся рядом. Они лежали на краю высокого глинистого обрыва, внизу кипела река, бросая вверх голубые своенравные волны. И с противоположного берега, осторожно топая широкими пятками, спускалась к воде медведица, а за нею ковылял медвеженок. Внизу медведица огляделась и затем погрузилась в воду до самых ушей; ласковым ворчаньем она приглашала своего ребенка сделать то же самое. Но медвеженок трусливо макал лапу в воду и мгновенно отскакивал назад, видимо, пугаясь холода. Потом он сел в сторонке и жалобно подвывал, пока медведица стояла по горло в воде.

Эффери толкнул своего товарища локтем.

— Что она делает?

— Выгоняет из шкуры блох, — ответил Бэль шопотом, — я слышал об этом.

Выкупавшись, медведица пошла обратно в лес, и медвеженок плелся за нею но пятам, наклонив морду к земле и, повидимому, с трудом преодолевая крутизну берега. Когда он споткнулся и упал на спину, задрав лапы кверху, Бэль не выдержал.

_{Выкупавшись, медведица пошла в лес. Медвежонок споткнулся и упал на спину, задрав лапы кверху…}

Он захохотал, разевая рот, как только мог, приплясывая и хлопая в ладоши, как мальчишка.

— Цирк, честное слово… переваливаются, словно кегли, — приговаривал он в промежутках между взрывами неистового хохота.

Эффери смеялся более сдержанно, но и в его глазах была та же простодушная радость, как и у его товарища. Мало-помалу Бэль успокоился и почему-то устыдился своего поведения. Неуверенно почесал в затылке, как будто бы это действие могло оправдать его мальчишество.

— Ну и что ж, — сказал он со злостью. — Что же тут удивительного? Я не виноват, что просидел восемь лет в тюрьме.

Ему почему-то казалось, что Эффери его осуждает.

— Конечно, не виноват, — повторил Бэль необыкновенно энергично: — Восемь лет я видел одно и то же, и неудивительно, что всякая диковинка меня забавляет. Что ж тут смешного? Я, ведь, не летал, как вы, по триста километров в час, а из года в год мотался по камере. Это вам известны разные разности, а я…

Он умолк, поглядывая на Эффери исподлобья. А тот сосредоточенно копал пальцем песок и не возразил ничего.

— Ну, да, между нами огромная разница, — настаивал Бэль, предполагая молчаливое возражение — вы исколесили весь свет, а я сидел в конуре и плевал в стену. Вы только сейчас неподвижны, а я только сейчас освободился. Я не виноват, если обрадовался медведям.

— Нет, вы неправы, Бэль, — сказал Эффери, — разницы между нами нет. Действительно, я делал по триста километров в час, но, послушайте… Я летал так высоко, что земля казалась серым, невзрачным пятном. Кое-где были домики — белые камушки, кое-где — синие полоски речек, зеленые рощицы казались хлопьями ваты. Это похоже на раскрашенную модель Альп. Нередко земля была покрыта туманом, нередко подо мною был океан, косматый и неприютный, а вокруг — небо. Кроме того, земля бежала подо мной, как вода с гор, и я не успевал рассмотреть ничего. Я только слушал одно и то же гуденье мотора и, делая по триста километров в час, видел так же мало, как и вы, Бэль.

— Я не знаю, — продолжал он, — понимаете ли вы меня? Мы воспринимаем каждый предмет во времени и пространстве, и между временем и пространством должно быть равновесие. Чтобы ознакомиться с вами, я смотрю на вас минут десять, сколько понадобится. Но если вы будете передо мною пять или шесть лет, у меня появится отвращение. Так и у вас восемь лет перед глазами была одна и та же камера. А я? Если я окинул вас беглым взглядом, если вы стояли передо мною одну сотую секунды, что я скажу о вашем лице? В вашей тюрьме было слишком мало пространства и много времени, а у меня— мало времени и много пространства, потому что я делал по триста километров в час. Одно и то же нарушение равновесия между формами наших восприятий. До сих пор я, как и вы, не слышал шелеста листьев, не видел кипящей воды и купающихся медведей. Сейчас я освободился, как и вы, обрел потерянное равновесие между временем и пространством: я могу смотреть на предметы столько, сколько захочется.

Эффери перевел дух и Бэль воспользовался этим перерывом, чтобы откашляться.

— Возьмите у меня револьвер, — продолжал Эффери, опуская руку в карман, — и убейте на ужин птицу, — я думаю, что выстрелов никто не услышит. Мы подождем здесь, пока я буду в состоянии ходить, а потом вместе перевалим через холмы, чтобы уйти от полиции. Вдвоем нам будет безопаснее, и мы увидим прекрасный зеленый лес, который шумит, цветет и благоухает, в котором живут невиданные звери, и чудесные птицы таятся среди листвы. Мы, ведь, этого не видели никогда.

В НОВОМ КИТАЕ

Рассказ ФРЕДЕРИКА О’БРИЕН

ПАССАЖИРЫ.

Я лежал на своем раскидном кресле, когда мы вышли из гавани Гонолулу.

«Бива-Мару» простояла в Гонолулу несколько часов по пути из Сан-Франциско на восток. Я был в Гонолулу своим человеком, «камаа-ина», как говорят гавайцы, и за короткое время стоянки успел искупаться в Вайкики и позавтракать с моим приятелем Альбертом Тейлором. Он сказал мне, что еще увидится со мною на пароходе, куда придет провожать своего друга Лойда Гордона, англичанина, прожившего на Гавайах несколько недель и возвращавшегося теперь к себе домой в Гонг-Конг.

Тзйлор пришел в мою каюту на «Бива-Мару» и повел меня знакомиться со своим приятелем. В каюте Гордона звенела гитара и в центре маленькой веселой группы гавайцев сидел сам Гордон. Это был высокий человек дет тридцати, с очень черными волосами. На шее его была гирлянда из желтых «Маили-илима», прекрасных, но слишком сильно пахнущих цветов, которыми сентиментальные гавайцы украшают уезжающих друзей, приходящих к ним гостей, собутыльников, вообще всех, кто хочет быть весел.

Раздался предупреждающий звонок. Вверх и вниз по корридору зазвучал гонг. Гордон обнял одну из девушек-гаваитянок, самую красивую, взял в руки миниатюрную португальскую гитару и звучным баритоном запел песенку.

С последним свистком веселая компания сошла на берег и посылала оттуда приветствия. Настроение Гордона изменилось, как только расстояние между берегом и пароходом стало слишком велико, чтобы махать рукой остающимся.

— Я люблю этих людей, — сказал он, — они простые и сердечные.

Странно, что голос Гордона звучал теперь другим тембром. До этого голос его был обыкновенным голосом культурного англичанина. Теперь легкий оттенок волнения выдавал несомненную южно-китайскую интонацию. Я внимательно посмотрел на Гордона и заметил в его правильном английском лице легкий намек на выдающиеся скулы и на узкие глаза Срединной Империи.

Пока пассажиры смотрели на удаляющиеся берега, я мимоходом прочитал имена, приколотые на раскидных креслах на палубе, рядом с креслом, занятым мною. На трех была надпись: «От Лос-Анжелос до Гонг-Конга. Мистер Альберт Бакстер, мистрис Бакстер, мисс Бакстер».

Мистрис Бакстер! Это должна быть Реби Стон. Я мысленно вернулся на двадцать лет назад. Я не видел ее со дня ее замужества. Когда-то она причиняла мне много хлопот. Реби и я вместе работали в одной газете в Лос-Анжелосе. Она была первой привлекательной женщиной-репортером, которую я встретил в своей жизни. Высокого роста, широкоплечая, с тяжелой поступью и с сильной примесью мужественности. В красоте ее было нечто дерзкое. У нее был прекрасный цвет лица, сверкающие черные глаза, блестящие каштановые волосы, рубенсовский бюст, широкие бедра. Сильное, здоровое, ароматное тело, мучительно привлекательное для худощавых, бледных, нервных мужчин, как наш редактор Фэрчайльд.

До Гонг-Конга три недели плавания и мне придется провести это время в обществе семьи Бакстер.

Я прогулялся по палубе и, вернувшись к своему креслу, увидел крупную женскую фигуру. Предо мной была Реби Стон Я узнал ее сразу. Двадцать лет изменили ее ровно настолько, чтобы лишить всякого обаяния и преувеличить все недостатки. Рост, фигура, выражение лица были те же, но когда-то крепкий подбородок утроился, уши, потерявшие форму от долгого ношения тяжелых серег, были очень красны и напоминали вареных раков. Мертвенный вид каштановых волос говорил о борьбе с сединой. Крупные, преувеличенно наманикюренные руки сверкали кольцами.

Только глаза ее были те же, блестящие, дерзкие, циничные, несмотря на коричнево-желтоватые круги под ними и отяжелевшие веки. Она сняла пенснэ и протянула мне руку, не беспокоя своего массивного тела.

— Приятно видеть вас снова, — сказала она. — Как давно мы не виделись? Ах, не будем говорить о прошлом. Вы познакомились с мистером Бакстером? Вы знаете, что у меня взрослая дочь? Ей девятнадцать лет, но она настоящее дитя… ну, понимаете, в познании грязных сторон жизни.

Она сделала паузу и критическим взглядом проводила проходившую мимо женщину.

— О чем я говорила? — продолжала она. — Да, про Сюзанну. В ней еще, может быть, проснется моя любовь к литературе. Мне-то пришлось выбирать между литературной карьерой и материнством. Я не написала ни одной книги после этой последней книги о Кубе.

Я воспользовался первым удобным случаем и бежал от ее болтовни. Ее слова «последняя книга о Кубе» напомнили мне как Реби Стон, пробыв десять дней на Кубе, издала книгу, ловко сшитую, некоторые главы которой были целиком взяты из старого путеводителя. Разоблачил ее критик опозиционной газеты. Это и было поворотом в ее карьере. Она бросила редактора, отказалась от работы в газете и вышла замуж за пожилого, состоятельного банкира.

Сюзанну я в первый раз увидел за обедом. В этой девушке не было и следа мистера или мистрис Бакстер. Она была среднего роста, с характерными, но в то же время не крупными чертами лица, волосы ее были подрезаны по мальчишески, а большой рот постоянно улыбался и в улыбке этой была как будто и насмешка, и серьезность.

Видя, что я близко знаком с ее родителями и, вероятно, предпочитая общество нейтрального лица, Сюзанна стала вести со мной разговоры о жизни и о том, что видела во время своих путешествий. Японцы и китайцы были для нее до сих пор только слугами, мелкими торговцами, злейшими врагами, какими их выставляют американские писатели и полицейские. Я рассказывал девушке про Китай, про величие его истории, про его прекрасное и самобытное искусство, про его знаменитых писателей и поэтов.

Я хвалил ей поэму Ли По на английском языке и книгу Ресселя о Китае. Сюзанна заинтересовалась, но все же слегка сомневалась в китайской культуре.

— Я совершенно не вижу тех стран, в которых мы бываем, — жаловалась мне Сюзанна. — Возьмите хотя бы Китай. Мама черпает все свое представление о Китае из романов. Она думает, что это всего только большая, грязная страна, полная курильщиков опиума, но она с ума сходит по нефритовым серьгам, интересным ожерельям и разным таким вещам. Ах, почему я не мужчина! Я увидела бы все эти сады и храмы, про которые вы рассказываете.

— Какого вы мнения о мистере Гордоне? — спросил я.

— Он симпатичный, но какой то таинственный. Все, что я знаю про него, это что он юрист, холостой, и родился в Кантоне. Ну, завтра я уж буду знакома с книгой Ресселя и с Ли По.

Она унесла книги, которые я ей достал из своей каюты.

На «Бива-Мару» был великолепный бассейн для купанья. Дно бассейна понемногу понижалось. Соленая вода была восхитительной температуры и так прозрачна, что тела купающихся казались золотыми рыбками в стекляном аквариуме. В розовом купальном костюме Сюзанна казалась новой девушкой. Она была прекрасно сложена, а на обнаженных руках и ногах сохранился загар от солнечных лучей южной Калифорнии. Гордон в воде чувствовал себя в своей сфере. Он учил Сюзанну плавать и, когда они держались за руку, можно было заметить, как радостны для них эти прикосновения.

Наши каюты с Гордоном были рядом. Моя близость с ним началась с общей дружбы к Тэйлору, но мы скоро нашли, что у нас очень много общего. У него была свобода взглядов, утонченный культурой вкус и всякое отсутствие искусственности. Это очень удивило меня, потому что за малым исключением англичане в Китае лишены всякой культурности, поверхностны, не любят жителей Востока, интересуются только собственным преуспеянием, национальным усилением и спортом. Во время путешествия мы много разговаривали с Гордоном. На десятый день пути он мне сказал:

— Завтра мы будем в Иокагаме. Что вы оденете сегодня на маскированный бал? Я хочу удивить своих знакомых и, быть может, узнать, что они на самом деле обо мне думают.

Он говорил веселым, но вызывающим тоном.

— У меня есть полный костюм мандарина, который мой отец надевал несколько раз в Кантоне. Он был пожалован мандарином за содействие постройке Кантон-Ханкоуской железной дороги. Но теперь мандарины в Кантоне редки. Кантон стал демократичнее лондонской Мэн-Стрит. А знаете, я сказал сегодня мисс Бакстер, что во мне есть китайская кровь. Вы то, конечно, об этом догадывались? Если говорить о крови, то я на одну восьмую китаец. Но я не стыжусь своей китайской крови. Она не манджурская, а чистая китайская. Я считал, что должен все это сказать мисс Бакстер, потому что против китайцев существует какое-то странное предубеждение. Я же не хотел бы обманывать именно мисс Бакстер. Не знаю, как отнесется к этому ее мать, хотя, кажется, американцы смотрят на это иначе, чем англичане.

— Сюзанна — новая американская девушка, — сказал я. — Она приобретает собственные, независимые взгляды. У каждого поколения есть «новая девушка». Мать ее тоже была такой в свое время.

ГОНГ-КОНГ, — БЕЛЫЕ И КИТАЙЦЫ.

Не существует более странного современного города, чем Гонг-Конг. На скалистом острове, на котором когда то жило несколько рыбаков, англичане построили великолепную столицу с тысячью каменных дворцов, с домами и конторами, с отличными мостовыми и внушительными укреплениями. Для нужд горсточки белолицых там целое войско прислуги, поваров, лакеев, рикш, шофферов и нянек. Полмиллиона настойчивых, жестких китайцев просочилось в эту коммерческую и военную крепость, воздвигли другие каменные фабрики, магазины и здания, настроили дома для жилья и лачуги. Желтое море азиатских лиц заливает большие улицы, где белые лица властелинов из-за моря проплывают точно экзотические цветы. Тут — лачуги, дворцы, тюрьмы, собор и другие церкви, банки и финансовые ячейки всего мира, бифштексы, эль, виски, лошадиные скачки, приемы у губернатора, дни рождения короля, вся пустая пышность империи, раскинувшейся от Лондона и Ланкашайра до Тасмании и Родезии. Это центр британского могущества на всем Дальнем Востоке, святое святых фунта стерлингов.

Теперь Гонг-Конг был в тревоге. Банкиры встречались и покачивали головами. Британские канонерские лодки жужжали вокруг морской базы. В Кантоне, несколько часов тому назад, Сун-Ят-Сен стал президентом Южной Республики Китая и генералиссимусом китайской армии. Англичане были возмущены им. Коммерческие дела рушились. Этот самый знаменитый в мире китаец, уничтоживший вековую монархию, распространял из Кантона ненависть к капитализму и к британской короне. Слуги стали менее почтительны; они просили прибавки жалованья; рикши торговались с седоками о плате. Десятки тысяч людей, пятьдесят лет ежедневно и молча переносивших пинки и удары английских начальников и их индусских полицейских-сиков — теперь бастовали и выражали протест.

Воздух был насыщен недовольством, когда я приехал в Гонг-Конг, после небольшого путешествия по Корее. С «Бива-Мару» я распростился три недели тому назад в Иокагаме. Приехав в Гонг-Конг, я вызвал по телефону Гордона. Он сказал, что хотел бы немедленно меня повидать. — В ресторане Гонг-Конг отеля, — предложил он.

Я нашел, что он сильно изменился, стал как то спокойнее и вдумчивее. На мой вопрос о Бакстерах он сказал:

— Я еду с ними послезавтра в Кантон, хотя и предупредил мистрис Бакстер, что это может быть опасно. Но она ужасно упряма.

Железная дорога разрушена и им придется плыть на пароходе. Мистрис Бакстер желает непременно закупить полотна для своегокалифорнийского хозяйства и хочет, чтобы я показал ей хорошие магазины и последил бы, чтобы она не переплатила. У меня может не быть случая поговорить с Сюзанной наедине. Если вы истинный друг, уговорите родителей отпустить с вами завтра на прогулку Сюзанну. Я буду вас ждать с моторной лодкой в гавани.

Я обещал сделать все, что в моих силах. Мы невольно перешли к разговору о Китае и его насущных задачах.

— Китай выплывет, — горячо говорил Гордон. — Он существует уже четыре тысячи лет. Когда мои английские прадеды одевались в шкуры и отрывали зубами с костей сырое мясо, Китай глубоко погружался в философию и художественную культуру. Вы знаете, что сегодня платят целые состояния за фарфор, лаки и нефрит того времени. Я только на одну восьмую китаец, английский гражданин, но все мои симпатии — в этой стране. Я могу жить только в Китае. Я не занимался политикой и хотел быть англичанином, но мне этого не позволили. Вы знаете, что я не могу получить стакан вина в первоклассном баре, если вы мне предложите пойти туда с вами? Тут, в стране, где мой отец и дед были почтенными англичанами, я — отверженный. Он помолчал, потом продолжал все с той же горечью: — У меня привычки англичанина, но мне, вероятно, придется жениться на китаянке. Разве англичанка или американка захочет разделить со мной такое изгнание из общества?

Я расстался с Гордоном и отправился к Бакстерам, жившим в грандиозном отеле на берегу залива. Тысячи рабочих за невероятные гроши в два года превратили каменистый склон горы в роскошную местность в западном вкусе. Пообещав мистрис Бакстер, что дочь ее будет все время находиться в тени британских орудий, я добился разрешения показать Сюзанне на следующий день некоторые достопримечательности.

— Мы проведем день в настоящем Китае, правда? — умоляюще сказала Сюзанна.

Я тотчас же дал знать Гордону и, когда Мы с Сюзанной встретились на следующий день, я спросил девушку:

— Сюзанна, чего бы вы хотели сегодня больше всего?

— Я знаю, что вы устроите это для меня, — воскликнула девушка. — Мне просто необходимо поговорить с Лойдом. Знаете, мама запретила мне с ним разговаривать наедине. Лэди Пенсонби — супруга губернатора — сказала ей про Гордона, что они его не принимают, что это очень печально, но англичане принуждены проводить черту, и что Гордон — за этой чертой.

— Вы серьезно заинтересованы Лойдом? — спросил я.

— Ах, если бы я знала! — Девушка готова была сделать признание, но сдержалась. — Я знаю, что он любит меня. Он все мне про себя рассказал. Его мать была на четверть китаянкой. Отец же Лойда был английский инженер.

— Не одни только англичане предубеждены против цветных рас, — сказал я Сюзанне. — В некоторых из наших Соединенных Штатов человек является негром по закону, если у него одна шестнадцатая африканской крови. Англичане же твердо решили сохранить свою кровь совершенно белой. То же самое происходит и в Индии, и везде, где находятся англичане.

Грустное лицо Сюзанны вдруг сразу повеселело. К нам навстречу шел Лойд в белом спортивном костюме. Мы сели в моторную лодку и направились в Ковлун. Лойд был видимо взволнован свиданием с Сюзанной. Девушка же вся порозовела и оживилась. В Ковлуне мы высадились, и уже в автомобиле поехали по безукоризненным военным дорогам, проведенным англичанами по этой их территории, мимо прекрасных вилл, ферм, британских укреплений, будок часовых и солдат. После непродолжительной езды мы остановились у красивого дома в большом саду. Это был загородный дом Гордона, в котором он провел все свое детство. Улыбающийся китаец-слуга провел нас в дом. Убранство комнат было соединением лучшего европейского и китайского вкуса. Одно крыло было в чистом китайском стиле и в одной из комнат был алтарь предкам.

— Моя мать часто любила тут вспоминать своих прадедов и возжигала здесь в их намять благовония. Вот ее портрет. Я следую ее привычкам в день ее рождения.

_{— Моя мать у алтаря предков возжигала в их память благовония. Я следую ее привычкам в день ее рождения.}　

Портрет масляными красками был кисти лондонского художника. Он изображал женщину лет тридцати, в европейском платье, с выразительным красивым лицом, в котором было гораздо более восточного, чем у ее сына.

Мы отлично позавтракали и затем пошли в сад, полный аромата роз. Я оставил там Гордона и Сюзанну, сам же пошел в библиотеку. Я провел в библиотеке час, когда они вошли ко мне. Пора было возвращаться.

_{— Мы пошли в сад, полный аромата роз. Я оставил там Сюзанну и Гордона…}

Мистрис Бакстер так довольна была, что мы рано вернулись и что у дочери ее счастливый вид, что я тут же получил от нее приглашение ехать вместе с ними в Кантон.

КАНТОН.

«Иат-Шан», с поднятым на нем флагом Соединенных Штатов, вышел из гавани ровно в семь часов утра. Мы все были голодны и первые полчаса провели за завтраком. Потом любопытство Реби пробудилось и мы должны были пойти осмотреть пароход.

«Иат-Шан» было почти совершено новое судно, построенное для торговли Гонг-Конг-Кантон. На пароходе был удобный салон, он же столовая. Мы прошли по узким корридорам мимо кухни и помещений для команды и пришли к крепкой железной решетке, отгораживавшей всю заднюю часть судна. У запертых ворот этой решетки стоял высокий чернобородый сик, обычный британско-индусский страж в Китае. У него в руках было ружье, а на поясе — револьвер.

— Не стоит туда итти, — сказал Гордон. — Как видите, в этих второклассных и третьеклассных отделениях почти нет пассажиров. Из Кантона же здесь будет настоящий муравейник. Теперь в Кантон не едет никто, кроме нас, глупых. Все, кто могут, наоборот, уезжают оттуда из-за беспорядков и постоянных стычек враждебных генералов. Второклассных и третьеклассных пассажиров запирают за решетку, чтобы они не могли броситься в переднюю часть судна и завладеть ею, как уже делали это не раз за прошедшие десять лет.

Гордон провел нас на верхнюю палубу и, лежа здесь на раскидных креслах, мы кое-как спасались от жары. «Иат-Шан» скользил по глубокому заливу Гонг-Конга, мимо множества островов, и вошел в реку, показавшуюся нам сначала только рукавом залива. С обеих сторон были темные горы, потом они исчезли, и около часа мы шли мимо плодородных полей, раскинувшихся на мили вглубь страны. Большие пространства оливково-зеленого риса, высокие бананы и бамбук окружали деревни с глиняными домиками, которые быстро приходили на смену одна другой в этой богатой и усердно культивируемой дельте.

По постоянной перемене нашего курса мы поняли, как затруднительно плавание по этой реке, которая, по словам Гордона, была одной из самых коварных рек в мире. Мы увидели на скалистой отмели пароход, разбитый пополам. Это был пароход нашей же ливни, потерпевший здесь крушение в прошлом году.

Деревни на берегу теснились все ближе и ближе одна к другой. Рисовые и фруктовые поля, различных оттенков зеленого и коричневого цвета, нарезанные на маленькие кусочки точно картонные головоломки; фарфоровые башни, знаменитые пагоды из географии моих детских лет. Впереди показалась высокая гора, и мы стали приближаться к Кантону, самому большому городу Азии.

Очертания, маячившие впереди, напоминали западный город. Гигантские фабрики и торговые дома иностранных фирм. Растянувшиеся по набережной на милю пяти и шестиэтажные здания оказались магазинами и гостиницами, маскировавшими тысячелетний старый город, стоявший за ними.

Мы высадились на небольшом каменном молу и тотчас же были подхвачены течением уличного движения. Рикши, носильщики с невероятными тяжестями, разносчики, нищие, калеки лодочники, автомобиль с солдатами, стоящими па подножках и держащими наготове револьверы…

Автомобиль сбивал с ног пешеходов, и мы, в наших носилках с тремя рикшами на каждую, жались к домам в тучах вонючей пыли и мух, двигаясь по желанию мистрис Бакстер к оазису из деревьев и травы. Мы прошли через ворота, где нас окинул внимательным взглядом китайский солдат во французской форме, перешли небольшой мост через канал и очутились в спокойном месте.

Реби Стон с проклятиями слезла со своих носилок. Пот стекал по ее лицу и образовал в белой пудре темные борозды. Жара, действительно, была мучительная. Мы были в тропиках.

— Солнце скоро оставит нас в покое, — сказал успокаивающе Гордон.

Вокруг нас были лужайки, цветущие сады, низкие строения контор и типичные европейские жилища. На консульствах развевались английский, американский, французский, японский флаги. Площадка для тенниса, для крокета, маркизы и чайные столы придавали местности совершенно англо-саксонский вид. Площадки для футбола еще усиливали это впечатление.

Но нужно было только посмотреть через узкий канал, чтобы увидеть человеческий водоворот в Кантоне, из которого мы сейчас вынырнули. По берегу канала на мили тянулись маленькие плоские лодки.

— В этих крошечных лодках живут двести тысяч страшно бедных людей, — сказал Гордон, — Они — в Китае. Это — остров Шамин. Эти сорок пять десятин принадлежат Европе, Америке и Японии. Они не Китай. Единственные китайцы, которые могут здесь жить, — эго слуги иностранцев. Мы можем отдохнуть здесь несколько минут и затем вернуться в Кантон. Магазины с полотном приблизительно в миле отсюда.

Мистрис Бакстер и Сюзанна отправилась отдохнуть в Виктория-отель, единственную гостиницу на острове.

— Мы вряд ли захотим бродить по улицам города, — сказал мистер Бакстер, вытирая потное лицо, — мне этот город кажется каким-то адом. Пожалуйста, уговорите мистрис Бакстер вернуться прямо на пароход.

Мистрис Бакстер очень неохотно отказалась от своего плана, но жара и пугавшая ее толпа заставили ее согласиться на доводы Гордона и мужа. Ведь, полотно можно было купить и в Гонг-Конге.

НА ПОЛОЖЕНИИ ЗВЕРЕЙ. — РЕВОЛЮЦИОННЫЙ ГЕНЕРАЛ. — ЗАХВАТ ПАРОХОДА.

Возле «Иат-Шана» стояла ужасная толкотня. Гавань была полна людьми, спорившими и грубо толкавшимися, чтобы попасть на пароход. Эластический предел вместимости пассажиров второго и третьего класса был уже достигнут. Сики отгоняли людей прикладами ружей, когда для нас спустили трап.

— Я за то, чтобы отчаливать, — сказал старший офицер. — Два месяца тому назад у этого мола был разнесен «По-Сай». Эти люди хотят спасти от революции свое имущество и деньги. Банки тоже. Мы везем несгораемый ящик, полный денежных пакетов.

Один свисток — и мы отчалили среди криков и проклятий с берега. За обедом оказалось кроме нас еще шесть пассажиров и среди них китаец в прекрасной одежде купца, со смелым и умным лицом. Я прозвал его Чингис-Ханом.

Мистрис Бакстер захотела посмотреть на публику второго и третьего класса. Мы встали рядом с часовым и заглянули за железные прутья. Мужчины, женщины и дети с их имуществом заполняли каждый дюйм пространства. Ближайшие злобно смотрели на сика.

— Между индусами и кантонцами вековая вражда, — пояснил Гордон.

Мы оставались там недолго. Мы испытывали какое-то унизительное чувство небезопасности вблизи этого роя беглецов. Сюзанна с матерью скоро ушли в свою каюту. Ушел к себе и мистер Бакстер. Мы с Гордоном побродили еще по пароходу. Все было тихо, муравейник задремал, и только местами светилась лампочка курильщика опиума.

Мы, наконец, легли спать и спали уже несколько часов, когда я вдруг проснулся от чувства, что пароход пришел в гавань. Машины стояли. Я выглянул в окно, но сейчас же откинулся назад. Пробежала гурьба людей, и раздались выстрелы. Я нажал на ручку двери, но дверь оказалась запертой снаружи. Я уже шарил рукой, чтобы зажечь электричество, когда Гордон положил свою руку на мою.

— Спокойно! — сказал он предостерегающим голосом. — Сики стреляют.

Еще выстрелы — и ужаснейшие крики по китайски и по-индусски. Стук тел, падающих вниз по лестнице.

Я снова высунулся в окно, но удар по голове заставил меня отскочить назад. Гордон ощупал мою голову.

— Крови нет; ваше счастье, — сказал он. — Кто-то ударил вас куском хлеба. На ваших волосах крошки.

Мы услышали какие-то китайские слова приказаний.

— Эго голос не кули. Кто-то отдает военные распоряжения. Это, во всяком случае, не обыкновенные пираты, — говорил Гордон.

Вдруг дверь нашу отперли. На пороге стоял китаец с направленным на нас револьвером. За китайцем было еще трое других. Это были оборванные, как будто изможденные голодом люди, но выправка у них была военная.

Гордон быстро надел сверх ночной одежды рубашку и брюки, сунул ноги в туфли и сказал мне уходя:

— Мне очень жаль, дорогой друг, но за мной пришли.

«Иат-Шан» покачивался, ветер и течения давали ему опасный крен. Я сидел запертый в каюте и мрачно размышлял о своей судьбе и о судьбе Сюзанны и Гордона.

Вдруг пароход задрожал совершенно иначе. Машины снова заработали. Ныряние и крен прекратились. На палубе зажегся свет, и луч прожектора заскользил по воде. Неужели команда отбила атаку?

Я зажег свет в своей каюте. В эту минуту открылась дверь и тот же китаец, который увел Гордона, сделал мне знак следовать за ним.

Он проводил меня до салона, где за столом сидел другой китаец, рассматривавший список грузов «Пат-Шана». Он поднял голову и я узнал Чингис-Хана. Прислонившись к стене, стояло еще четверо китайцев с ружьями. Чангис-Хан что-то сказал своему помощнику, и меня снова повели, но теперь уже на верхнюю палубу. У колеса стоял китаец, рулевой, а в нескольких шагах от него над картой склонился Гордон. Я почувствовал огромное облегчение.

Гордон взглянул на меня и произнес:

— Идите ко мне. Вы нужны мне для определения курса по береговым огням.

Он украдкой выразительно посмотрел на меня, и я понял, что должен разыгрывать под его руководством какую-то пантомиму. Я делал вид, что исполняю его приказания, когда Гордон шепнул мне:

— Видели вы Сюзанну?

— Никого не видел, кроме китайцев. Где наш капитан? Чингис-Хан в салоне и, повидимому, глава пиратов?

— Он не пират, он генерал, — ответил Гордон. — Я знаю только одно, что сики перебиты. Он сказал мне, что пассажирам не будет причинено никакого вреда. У меня полные руки дела. Я никогда не был шкипером большого судна. Чингис-Хан спросил меня, хорошо ли мне знакома река. «Нельзя терять ни минуты — сказал мне Чингис-Хан. — Офицеры под арестом. Это дурачье не желает меня слушаться. Я все знаю про вас и от вас теперь зависит спасти свою жизнь и жизнь своих друзей. Доведите это судно до Пей-Фу. Если вы это сделаете, судно будет освобождено в Пей-Фу. Попробуйте меня обмануть, и я никого не пощажу. Сики убиты. Они — солдаты и всегда были врагами китайцев». Мне было разрешено привлечь вас для работы — продолжал Гордон — и затем послать вас за Бакстерами. Вы проведете их в салон. Сюзанна, наверно, очень волнуется.

В сопровождении вооруженного китайца я пошел и постучал в каюту Сюзанны. Сюзанна ответила мне срывающимся голосом. Когда я вошел в каюту, мистрис и мисс Бакстер сидели одетые и Сюзанна жалко улыбалась.

— Я проведу вас в салон, — сказал я. — Если вы будете сидеть тихо, все кончится через час или два. Вы попали в революционный вихрь.

Мы выпустили из каюты и мистера Бакстер, и отправились в салон. Он молча следовал за нами и казался очень старым и испуганным. Усадив их в салоне, я пошел на поиски какой-нибудь еды для них. Нигде не осталось ни крошки. Но Бакстерам в сущности было не до еды. Я коротко объяснил им положение дел и снова вернулся к Гордону.

КОНФИСКАЦИЯ НА ДЕЛО ОСВОБОЖДЕНИЯ РОДИНЫ.

Когда свет утра залил реку, мы увидели островок Пей-Фу, расположенный далеко от обычных пароходных линий. Чингис-Хан сам присоединился к нам и давал указания. Гордон приказал непрерывно измерять глубину. Мы находились в таинственном лабиринте рукавов, через которые большая река вливается в залив Гонг-Конга. Это — обширная, плохо нанесенная на карты область, в которой вели свою кровавую работу пираты еще до времен Конфуция. Когда мы обогнули Пей-Фу, мы увидели засевшие в бухточке два больших судна. На них щетинились орудия и они казались коричневыми от солдат в грязных хаки. Несколько моторных лодок стояло тут же. Взятие в плен «Иат-Шана» было расчитано с военной точностью.

Генерал в виде сигнала четыре раза выстрелил из ружья и приказал Гордону бросить якорь. Тотчас же началась передача груза на военные суда. Несгораемые ящики с деньгами и со слитками золота и серебра, рис, чай, сушеная рыба, бочки с капустой, соль, одежда… Работали около сотни людей, генерал их все время подгонял и интендантская часть революционных войск скоро снова была готова для военных действий. Большие корабли ушли, остались только мелкие суда. Генерал минутку еще поговорил о чем-то с Гордоном.

Потом он церемонно раскланялся и в моторной лодке последовал за судами. С ним уехали и его солдаты.

— Пожалуйста, — сказал мне Гордон, — пойдите, скажите Сюзанне, что через пять минут командование «Иат-Шаном» перейдет снова к его экипажу.

Я пошел к Бакстерам и рассказал им все, что знал.

— Гордон спас нашу жизнь, — сказал я, — иначе наш пароход, а с ним и мы, погибли бы в реке.

— Кто-нибудь должен же был вести судно, — раздраженно ответила мистрис Бакстер. — Я не вижу в этом никакого геройства.

Я ушел из салона и слышал, как Сюзанна что-то горячо говорила матери. На палубе я встретил Гордона.

— Я только-что освободил капитана и корабельных офицеров, — сказал он мне. — Они были связаны и заперты в каютах, Теперь они снова на своих местах.

Мы с Гордоном вошли в салон. При виде Гордона Сюзанна вскочила:

— Лойд! — воскликнула она, — Лойд! — потом бросилась ему на шею и разрыдалась.

Он склонился над ней, глубоко взволнованный и, забывая о нашем присутствии, поцеловал ее.

— Сюзанна! — яростно крикнула мистрис Бакстер, — ты окончательно сошла съума!

Сюзанна вдруг успокоилась и, все еще прижимаясь к Гордону, заявила!

— Я уже говорила вам, мама, что люблю Гордона. Я выхожу за него замуж.

Мистрис Бакстер всплеснула руками:

— Боже милостивый! — воскликнула она. — За китайца!

* * *

Бакстеры не поехали дальше в Индию, а остались в Гонг-Конге, где дочь их вышла замуж за Лойда Гордона. Я же почти немедленно уехал в Маниллу.

— Я приеду к вам в Ковлун, — обещал я Сюзанне и Лойду.

Через три месяца я вернулся в Гонг-Конг и обедал у Сюзанны и Лойда. На их счастье и жизнерадостность было приятно смотреть. Вдали от Реби Стон Сюзанна расцвела.

— А что ваша мамаша? — спросил я Сюзанну.

Молодая женщина весело разсмеялась:

— Я слышала, что она хвастается всем знакомым в Лос-Анджелосе, что я сделала блестящую партию.

БЛАГОДАРНОСТЬ

Рассказ ИГОРЯ ПОСТУПАЛЬСКОГО

Иллюстрации Ф. РАЙЛЯНА

Здесь так часто шумит　

оглушительный бой

Блещут копья и веют бурнусы.　

И. Гумилев.　

1

Обожженная пустыня лежала перед оазисом. Еще не очнувшаяся от исступленного зноя, она уже болезненно розовела. В потемневшем небе загорались одинокие созвездия.

В тени деревьев, лежа у колючей изгороди, похрустывали недоеденными травами верблюды и лошади шейха. У ручья, выбегавшего из густой заросли акаций и длинноствольных пальм, булькали кувшины и слышались негромкие голоса воинов. Сидя перед палаткой на коврике, шейх сосредоточенно смотрел на погасавшую пустыню, когда сторожевой бедуин подвел к нему Саида.

— Шейх Сулейман, к тебе человек…

Шейх лениво поднял глаза. Саид склонился, прижимая руки к груди. Потом выпрямился и стал неподвижно рядом с проводником.

— Чего ты хочешь? — недовольно спросил шейх.

Саид склонился вторично. Потом заговорил:

— Дети Аллаха милостивы к правоверным. Почему же ты, шейх Сулейман, сегодня взял у Саида последнего коня? Трех скакунов имел Саид и, когда ты нуждался в лошадях, двух он тебе отдал безропотно. Но сегодня ты взял у меня последнего. Отдай Саиду коня, шейх Сулейман!

Хмуро посмотрел на него шейх.

— Ты знаешь сам… неверные перебили моих лошадей. О каком третьем коне говоришь ты? Твое селенье не богаче тебя. Ступай!

Шейх властно махнул рукой. Бедуин повернулся к Саиду. Но араб не хотел уходить. Настойчиво прозвучал его голос:

— Верни Саиду коня, шейх Сулейман! Двух скакунов он отдал тебе безропотно. Почему же ты взял последнего? Аллах не прощает зла, шейх Сулейман.

Шейх сдвинул брови:

— Ступай вон, собака.

Бедуин схватил Саида за плечо. Тот вырывался.

— Шейх Сулейман! Почему ты несправедлив к своим слугам? Разве я не отдал тебе двух лучших коней? Разве, защищая тебя, не погиб мой сын? Или ты разбойник? Но тогда я не хочу служить тебе…

Шейх вскочил с коврика.

— Собака! Шакал! Гассая, вели дать старому псу палок и гони вон!

Бедуин схватил упиравшегося Саида и с ругательствами потащил его к белевшим у родника бурнусам. Успокоившийся шейх опустился на коврик.

В тени деревьев, у колючей изгороди, шлепала по голому телу палка, двигались закутанные фигуры бедуинов и бесстрастно похрустывали травами отдыхавшие животные.

Перед палаткой на коврике сидел шейх, сосредоточенно смотрел на потемневшую пустыню, на крупные звезды в синем небе, и думал о ненавистных ему англичанах. Но он не думал о Саиде.

2.

Незадолго до описанных выше событий, комендант форта N, пожилой, но крепкий еще шотландец, сидя за столом, заваленным бумагами, шевелил седыми усами и говорил стоявшему перед ним молодому офицеру:

— Вы знаете сами… иного выхода для нас нет. Разбойники становятся чересчур дерзкими. А мы должны помнить, что в наше время в подобном деле необходима особая решительность… В приказе его превосходительства маршрут указан. По последним сведениям, шайка вместе с ее вождем находится неподалеку от Аль-Баба. Вероятно, вы ее найдете где-нибудь в оазисах этого района. Собирайте свой отряд, дорогой Аллан, и выступайте сегодня же. Дело, в конце кондов, достойно офицера армии его величества, и я убежден, что вы его выполните с честью…

Лейтенант, высокий и голубоглазый блондин, молодцевато козырнул.

— Слушаю, подполковник. Мне ваше поручение тем более приятно, что это будет моя первая самостоятельная экспедиция. Смею уверить, Джесси не придется разочароваться в своем женихе…

Подполковник отечески усмехнулся.

— Буду рад за вас и мою дочь, Аллан. Можете итти.

Да, заодно пришлите ко мне О‘Норр.

— Слушаю, подполковник.

Лейтенант вышел из комнаты в отличном настроении.

3

На пороге глиняной хижины Айша в темноте ждала мужа. Она была единственной женой Саида, и она не хотела пускать его к шейху. Но мужчина не желает подчиняться женщине. Саид ушел.

Теперь она должна беспокоиться. Старуха всплеснула руками, когда подошел жестоко избитый Саид. Саид рассердился, увидев слезы.

— Замолчи, жена! Принеси мне воды и перестань кричать, Саид не простит обиды. Саид был воином, сам пророк поможет ему рассчитаться с шейхом. Замолчи!

— Саид, Саид, как же я могу замолчать? Что они сделали с тобой, Саид…

Вздыхая, она принесла кувшин родниковой воды, прикрытый широким пальмовым листом, и тут же, на пороге хижины, при слабом звездном свете, омыла исполосованную спину мужа. Потом натерла его тело маслом и подала ему чистый бурнус. Подошел сосед.

— Мир тебе, Саид. Что случилось с тобою?

— И тебе мир, Мохаммед. Когда шейх Сулейман не пожелал отдать Саиду его коня, Саид назвал шейха разбойником. За это он получил пятьдесят палок. Я стар, Мохаммед, но я был воином. Шейх еще встретит Саида. Аллах не прощает неправых поступков.

— Ай-ай, Саид! Аллах не терпит зла. Но что же ты думаешь делать?

— Разве я знаю, что я думаю делать? Но я хочу отомстить шейху Сулейману за себя и за всех нас. Почему обнищало селение? Почему погиб сын Саида, почему твоих сыновей раньше времени взял к себе Азраил, почему дети многих других обглоданы шакалами в пустыне? Поточу, что шейх несправедлив. Он уводит с собою наших юношей, он берет наших лошадей и верблюдов. Я говорю тебе, Мохаммед, шейх — разбойник. Он воюет не только с неверными, он враждует и с соседями, и весь убыток возмещаем ему мы. Разве я не прав, Мохаммед? Почему же ты говоришь мне «тише»? Разве я не прав?

— Ай-ай, Саид! Надо быть осторожнее. Мы будем говорить в твоем доме. Все сегодня сидят по домам, Саид, а бедуины шейха ходят но селению.

В тесной хижине, с двумя крохотными отверстиями в виде окон и открытым входом, старики поместились на кошмах. Айша ушла в другую половину хижины, как подобает жене мусульманина.

— Будь у меня лошадь, Мохаммед, я бы знал, что мне делать. Саид поехал бы далеко далеко, поехал бы к шейху Омару, поклонился ему и сказал: шейх Омар, твой враг Сулейман отдыхает после набега в оазисе своего колена и людей с ним немного. И Саид привел бы бедуинов шейха Омара… Но ты знаешь, Мохаммед, что у меня нет даже старого верблюда. А пешком итти я сейчас не могу. Саид избит. Саид должен ждать.

Мохаммед наклонился к лицу собеседника и зашептал:

— У меня осталась кобылица, Саид. Я дам ее тебе. Аллах поможет нам отплатить несправедливому шейху…

_{…От оазиса бесшумно скакал араб.}　

Спустя короткое время, от оазиса, со стороны, противоположной лагерю бедуинов, на кобылице, копыта которой были обвязаны тряпками, бесшумно скакал араб. Темно-синее, почти черное небо, усеянное звездами, простиралось над ночной пустыней…

4.

Второй день лейтенант Аллан вел отряд. Кавалеристы его, обремененные саблями, патронташами и тяжелыми магазинками, изнемогали от полуденной жары. Но дромадеры их шли вперед мерно и неуклонно, песок скрипел и шуршал под тяжелыми стопами дрессированных животных.

Лейтенант на своем огромном верблюде ехал сбоку, лениво переговариваясь с сержантами. Лейтенант скучал и сердился. Он мечтал о героических приключениях, а вместо этого ему предстояло до самой ночи тащиться под отвесными лучами раскаленного солнца. Оазисы Аль-Баба еще не показывались. Кроме того, лейтенант не мог забыть, что он не простился с Джесси, выезжая из форта. Он даже думал, что его будущий тесть слишком исполнителен. Совершенно незачем так торопить жениха. Но дромадеры шли мерно и неуклонно, свое недовольство лейтенант был вынужден сохранять в себе. К тому же, он первый раз командир карательной экспедиции, ему поручено уничтожить шайку обнаглевших разбойников и доставить в форт мятежного шейха. В конце концов, дело, как говорил подполковник своему будущему зятю, достойно офицера армии его величества. Это утешало лейтенанта. Это мирило его с пустыней…

Уже день близился к концу, уже томился отряд ожиданием скорого вечера, когда на горизонте показалась черная точка, постепенно обратившаяся в быстро скачущего к отряду всадника.

Кавалеристы оживились. Лейтенант схватился за бинокль. В самом деле, несколько наискосок к ним, скакал араб. Блестел наконечник его копья.

— Удивительно! — пробормотал лейтенант — Вуд, куда и зачем, по — вашему, направляется этот почтенный магометанин?

Спрошенный сержант опустил свой бинокль.

— Куда он направляется, спрашиваете вы? Сдается мне, что не к нам. Я десять лет нахожусь в этих местах и никогда еще не замечал, чтобы во время беспорядков местные бестии любили встречаться с солдатами его величества. Скорее всего, мошенник нас не замечает-ведь солнце за нами и бьет ему в глаза.

Сержант Вуд не ошибся. Скакавший, приблизившись к отряду, остановился и вдруг во весь опор поскакал в сторону.

— Э-э, господин лейтенант… птичка может нам повредить… Прикажите его догнать…

Солнце уже садилось, когда выносливые дромадеры настигли Саида. Он не сопротивлялся и, окруженный преследователями, вскоре предстал перед лейтенантом, сидя с длинным копьем в руке на своей утомленной кобылице, ноги которой уже были свободны от тряпок. Лицо его сделалось непроницаемым, когда лейтенант попытался узнать, куда он направляется и почему хотел скрыться.

— Саид — мирный араб из колена шейха Омара. Саид ездил продавать лошадей и возвращается с пустыми руками. Шейх Сулейман ограбил Саида и приказал своим воинам его избить. Посмотри, господин, на мое бедное тело и отпусти мирного араба.

У лейтенанта было доброе сердце, и он поверил Саиду, увидев его исполосованную спину. Сержант Вуд был грубее и подозрительнее.

— Господин лейтенант, его надо допросить основательнее. Почему ты убегал, мошенник?

Старик невозмутимо посмотрел на Вуда:

— Саид — мирный араб. Он не любит вооруженных людей.

Как с ним ни бился сержант, другого ответа он получить не мог. Старик твердил одно:

— Саид — мирный араб из колена шейха Омара. Он никому не делал зла. Отпусти Саида.

Потеряв терпение, сержант перешел к другим вопросам.

— Где ты видел шейха Сулеймана, каналья?

— В первом оазисе Аль-Баба, господин. Шейх — жестокий разбойник. Аллах оставил его, и Азраил похитил многих воинов шейха.

Лейтенант был в нерешительности. Вмешался сержант О‘Норр.

— Я думаю, беспокоиться не надо. Это не шпион. Арабы Омара живут несколько дальше и пока спокойны. К тому же, шейх Омар личный враг нашего бунтаря. Лучше расспросить старика подробнее, и пусть уходит…

Так и сделали. Саид охотно дал показания и, заканчивая рассказ, прибавил:

— Саид помолится пророку за тебя, господин, если ты накажешь беззаконного шейха. Саид — мирный араб и он не любит зла…

Но, отъезжая, старик как-то по особенному усмехнулся, глядя на лейтенанта, и это не понравилось Вуду. И вечером, когда тут-же, в пустыне, совсем неподалеку от Аль-Баба, отряд остановился на отдых, он долго ворчал:

— А все-таки мерзавца напрасно отпустили. Эти бестии, случается, не любят шейхов, но еще больше они ненавидят нас. Как бы чего не вышло…

— Пустяки, Вуд. Там старика избили, а здесь с ним обошлись ласково. Ничего он не сделает.

Ночью лейтенанту Аллану снилась Джесси, встречавшая его после успешного завершения экспедиции.

5.

Утро было обычным для этой местности… Еще не пришедшие в себя от бешеной ночной скачки, наездники шейха Омара толпились за скалистыми нагромождениями. Шейх, невысокий, гибкий бедуин в расшитом шелками бурнусе, облокотясь на глыбу песчаника и вглядываясь вдаль маленькими ястребиными глазками, что-то соображал. Рядом с ним находился Саид..

А перед первым оазисом Аль-Баба шел бой. Застигнутые врасплох люди шейха Сулеймана, рассыпавшись по зарослям и задворкам, долго отстреливались из глубины оазиса. Ряды дрессированных дромадеров лейтенанта Аллана значительно поредели. Но лейтенант разделил отряд на две части. И дромадеры сержанта Вуда подошли к оазису с тыла. Шейх Сулейман оказался окруженным. Он огляделся. Единственное, что ему оставалось, это попытаться прорваться через жидкую цепь лежавших кавалеристов той или иной половины англичан, под их непрерывным огнем. Шейх отдал приказание. И вскоре кучка оставшихся в живых бедуинов, размахивая копьями и стреляя на полном скаку из винтовок, вылетела из оазиса навстречу трескотне магазинок лейтенанта Аллана. Несколько бедуинов покатилось на песок. Остальные грудь с грудью встретились с мгновенно поднявшейся половиной отряда. Свалив выстрелом из револьвера сержанта О‘Норра, шейх Сулейман с высоко поднятым клинком подскакал на своем скакуне к огромному дромадеру лейтенанта. Долговязый англичанин едва успевал отмахиваться от стремительных ударов шейха. Но уже подоспели кавалеристы Вуда. Десяток уцелевших бедуинов оказался в кольце.

…. Гортанный крик пронесся над дерущимися, Из-за каменистого холма один за другим выскакивали воины на разгоряченных лошадях. Спустя короткое время, вся эта орущая масса обрушилась на сражающихся.

Шейх Сулейман дрогнул впервые в своей бесстрашной жизни. В маленьком ловком бедуине, мимолетно раскроившим голову не успевшему опомниться лейтенанту и сейчас же занесшим кривую саблю над его собственной головой он узнал своего непримиримого врага, того, кого он меньше всего ожидал встретить сегодня.

— Шейх Омар!..

— Шейх Сулей-ман!..

Кривые сабли скрестились. Потом блеснули вторично и шейх Сулейман с разрубленным лицом свалился с коня. А победитель, не теряя времени, врезался со своими воинами в кучу дерущихся, хищно раздувая ноздри и поблескивая острыми глазками при каждом удачном ударе.

6.

Когда под отвесными лучами входившего в зенит солнца бедуины шейха Омара, прикончив раненых и раздев убитых, собирались двинуться в путь доверху нагруженным караваном, к маленькому шейху подошел Саид с группой односельчан:

— Шейх Омар, вели своим людям вернуть наших лошадей…

Шейх изумленно посмотрел на просителей. Арабы смотрели сумрачно и непримиримо. Воины посмеивались, садясь на коней.

— Убирайся! Я твоих лошадей не знаю. Это моя добыча.

Саид гневно рванулся:

— Шейх Омар! Я предал тебе твоих врагов, я окровавил за тебя копье. Разве я и мои братья не заслужили твоей благодарности? Вот, погибли неверные, и придут сюда мстители, и могут сжечь наше селение. Разве мы не заслужили твоего сожаленья, шейх Омар? Или вы, шейхи, только враждуете друг с другом, а мирные арабы должны видеть от вас одно зло?

Саид не кончил. Лицо маленького шейха исказилось от ярости и, выхватив саблю, он полоснул Саида по шее. Старик упал, обливаясь кровью. Односельчане его отступили.

Караван двинулся. Длинной цепью шли дрессированные дромадеры белокурого лейтенанта и лошади шейха Сулеймана. И когда навьюченные скакуны проходили около распростертого на песке старика — араба, вороной жеребец остановился у трупа и жалобно заржал. Вожатый дернул его за повод.

_____

Караван углублялся в пустыню…　

ВОЛОСЫ ВЕРЕНИКИ

Рассказ РАУЛЯ АУЕРНХЕЙМЕРА

Рисунки ФЕЛИКСА ШВОРМШТЭДТА

От Редакции. До наших дней — и кто знает: до каких еще веков в будущем? — на небесных картах пишется созвездие — «Волосы Вереники». Этому поэтическому названию уже свыше двух тысяч лет. Но любители астрономии, которых теперь у нас так много, вряд ли осведомлены о происхождении насчитывающего тысячелетия имени.

Впервые в литературе название это упомянул Каллимах, знаменитый греческий поэт, критик и историк литературы, учитель длинного ряда прославившихся потом ученых и писателей, Каллимах, живший в 3-м веке до Р. X. Он написал несколько сот сочинений в прозе и стихах. Особенно славился его сборник элегий в четырех книгах, под общим названием «Причины». Здесь Каллимах в поэтических рассказах объяснял происхождение названий, обрядов, обычаев и проч. В числе элегий есть и «Локон Вереники» повествующий, как эта царица посвятила богине любви Афродите свой локон, ставший небесным созвездием. Впоследствии знаменитый римский писатель Овидий использовал эту же тему для своей элегии.

Помещаемый ниже рассказ — не перевод древней легенды. Не было бы смысла отрывками и для широких кругов русских читателей перепечатывать теперь «Метаморфозы» и другие произведения классической древности, несмотря на их красоту и занимательность.

Современный автор рассказа, сохранивший только канву легенды, делает центральной фигурой своего повествования самого Каллимаха — первого автора «Локона Вереники», т. е. лицо вполне историческое, и ставит его до известной степени в исторически правильном окружении. Царь Птолемей — это Птолемей III Евергет, умерший в 221 г до Р. X. На фоне красочно пышной и грубо роскошной Александрии, столицы династии Птолемеев, развивается действие, такое психологически понятное, такое естественное для вдумчивого современного русского читателя, в сознании которого твердо заложено убеждение, что женщина — не раба и не вещь.

В этой основной мысли главное отличие модернизированной легенды о «Волосах Вереники» от ее древнего, чисто эротического прототипа.

Во внешности женщины имеет значение все, и больше всего — способ причесывать волосы. По прическе　женщины можно сделать всевозможные заключения о том, что происходит в ее голове. Это знали еще две тысячи лет назад, при дворе Птолемеев, в Египте. Ярким доказательством этого служат хорошо известные всем астрономам «Волосы Вереники».　

Вереника была единственной дочерью Мага, властителя Кирены, маленького государства, расположенного по соседству с обширными владениями Птолемеев. Вереника росла без матери в сонном, пустынном доме отца, и в одиннадцать лет была обручена с наследником трона Александрии Птолемеем, который был всего только на несколько лет старше ее. Но жених, заинтересованный больше приданым, чем самой невестой, не явился к ней, а отправил вместо себя некоего Каллимаха. Этот посланец обратился к Веренике в присутствии всего двора с предложением, составленным в греческих стихах, которые ласкали ее слух, и отечески поцеловал ее в лоб, когда царь официально соединил их руки. Египтянка — няня Вереники — вслед за этим убрала с ее лба капризный локон, который при прикосновении Каллимаха выбился из ее прически и упал ей на лоб. Но Вереника терпеть не могла свою няню, как и все египетское, и поэтому упрямо снова вытащила локон. Так он там и остался, несмотря на все попытки царя, мачехи Вереники и достойной сожаления воспитательницы. Девочка проявила тут свой характер, да и на самом деле золотистые волосы никогда не хотели лежать гладко и всегда завивались. Так выбился и локон.

_{Каллимах отечески поцеловал Веренику в лоб…}

Со временем локон превратился в настоящую змейку из золотистых волос, и она придавала прекрасному правильному лицу Вереники странное очарование.

Шестнадцати лет Вереника вышла замуж за Птолемея. Это было для нее неожиданностью, так как мачеха ее, не взирая на уже совершившееся обручение, задумала выдать Веренику за сирийца, прекрасного принца Деметрия, и призвала его с этой целью к своему двору. Но Деметрий вместо того, чтобы загореться любовью к дочери, воспламенился страстью к матери, и однажды вечером, когда Вереника неожиданно вошла в покои царицы, она застала ее в объятиях гостя. В ту же ночь с царем случился удар и виновная пара погибла. На следующий день утром весь город был как в лихорадке, волны мятежа докатились до дворца. Тогда вышла Вереника, высокая и строгая, и собственными руками возложила себе на голову корону Кирены. Это движение нашло отклик, все радостно приветствовали молодую красавицу в тонком золотом обруче, который, охватывая ее голову, еще ниже спускал локон Вереники. Казалось, что золото перерезало золото.

В это время впервые заговорили в египетской столице про невесту царя, которую, вероятно, не без причины, считали ответственной за смерть мачехи и позабывшего о чести Деметрия. Птолемей назначил день бракосочетания, которое было отпраздновано в Александрии с неслыханной роскошью.

_{Шествие было великолепное. Два белоснежных слона везли новобрачных.}　

Два белоснежных слона везли в пурпурных палатках прекрасных новобрачных. Золотые поводья держали шествовавший справа Агезилай, командующий дворцовой стражей и гвардией Птолемея, а со стороны Вереники — Каллимах. Впереди них ехал в золотой колеснице, которую везли шесть позолоченых лошадей, старейший при дворе верховный жрец и звездочет Конон, полвека находившийся при царской семье.

_{Громадная статуя богини лила в восторженную толпу вино и молоко.}　

Свадебный поезд был зрелищем, ослепившим даже опьяненную красотой Александрию. Он казался змеей, переливавшей всеми красками и рождавшей из своего сверкающего тела все новых, еще более блестящих, змей. Восхищению толпы не было предела. На ряду с роскошными нарядами съехавшихся со всех частей государства гостей и иноземных посольств, занимали глаза и воображение и новейшие чудеса механического искусства. Больше всего привлекала внимание прекрасная фигура богини, высотою в одиннадцать футов. Поставленная на незаметную, задрапированную колесницу, она точно проносилась над людьми по воздуху и лила в восторженную толпу вино и молоко из сосудов, которые чудесным образом все заново наполнялись. Все кричали от восторга, но крик этот уже уступал место другому, звучавшему боязливей. Львы, тигры, пантеры, целое стадо, закованное цепями, спутанное сетями, мчалось мимо людей, которых только что обливали молоком и вином. Флейтисты и танцовщицы с позолоченными губами окружали диких зверей. Одна из таких танцовщиц подошла слишком близко к зверю и была им растерзана. На другую набросился лев, но он только вытащил паклю из искусственного, кукольного тела. Толпа снова закричала от восторга и замолкла, только когда появился целый лес вырванных с корнями деревьев, распространявших тень. Воцарилась тишина, послышалось пение птиц. Привязанные пестрыми нитями, устремлялись к голубому сверкающему небу певцы в разноцветном оперении и их окружали шумом болтливые попугаи. При виде этого поющего леса даже нищие Александрии разроняли полученное подаяние и хлопали пустыми ладонями.　

На все это равнодушно смотрела Вереника с высоты своей палатки. Ее греческий разум возмущался деспотическим безвкусием страны, где из автоматов делали людей, а из людей — автоматов. Только во время пира почувствовала себя лучше, когда Каллимах прочел свою поэму в честь новобрачных.　

— Я хочу иметь соты, из которых истек этот мед, — воскликнула она но гречески, протягивая руку за папирусом, на котором были написаны стихи.　

— Каллимах принесет их тебе, — сказал Птолемей, сидевший возле нее, прямой и узкий, как фараон.

— Да, завтра! — безрассудно воскликнула она, — завтра, возможно раньше.

Царь розлил один из стоявших перед ним кубков. Его рассердило, что она забыла про свою брачную ночь.

Но была ли это брачная ночь? Придворные женщины, в подробностях обсудившие этот вопрос на следующий день, сомневались в этом и сомнения их основывались не на подозрениях, а на фактах.

Вскоре послеэтого неприятного случая Вереника встала и удалилась в свою спальню, куда за ней последовал не совсем твердыми шагами молодой царь. Но едва он вошел, как прислужницы услыхали страшный крик. Вслед за этим они увидели, что Птолемей раздвинул плечом занавес у двери и вышел обратно с рассерженным лицом. Он придерживал правую руку левой и зажимал рану, из которой текла кровь.

_{Птолемей вышел со страшным криком, зажимая рану, из которой текла кровь…}

В городе рассказывали, что как только царь подошел к ложу Вереники, на него набросилась молодая пантера. Злое животное вырвалось будто бы из свадебного шествия и по пальмовой аллее пробралось в помещение, примыкавшее к саду. Но пантера, очевидно, тем же путем и скрылась, потому что потом не нашли и следов ее во дворце.

Утром, на следующий день после этого жуткого происшествия, Вереника, как ни в чем не бывало, приняла Каллимаха. При этом все обратили внимание, что она была причесана точно так, как причесывалась молодой девушкой в Кирене. Только во время свадебного торжества спрятала она свой локон под высокой, похожей на опрокинутое ведерко, голубой царской короной. Теперь локон снова выбивался, как золотая змейка, на гладкий лоб Вереники, который был слегка выше, чем лоб Афродиты, но не менее прекрасен.

Что означало это упрямство? Придворные женщины, получившие поручение вернуть голубую корону на ее прежнее, почетное место, ломали себе над этим вопросом головы.

Не изменила Вереника прическу и в следовавшие затем месяцы, несмотря на едва сдерживаемое неудовольствие ее царственного супруга. Говорили даже, что он заявил:

— Или я, или локон!

Никто хорошенько не понимал, что общего между этой прядью волос и брачной ночью, но царь с тех пор не входил в комнату Вереники.

Придворные толковали это на все лады. Некоторые, как Агезилай, считали, что Птолемей должен воспользоваться супружеским правом и силой удалить упрямый локон, даже, если бы пришлось пустить в ход меч.

Другие, в числе которых был и Конон, следивший за движениями звезд в башне из черного базальта, на самом краю царских садов, уверяли, что тут нужно взять лаской. Ведь у Вереники было отвращение к этой жуткой стране, где молились кошкам и звериным рожам и в разгар веселья обносили вокруг стола мертвое тело. Это отвращение гречанки выражалось в ее необычной прическе и в предпочтении, которое она отдавала Каллимаху, своему соотечественнику. Мудрый Конон советовал царю предпринять вместе с Вереникой морское путешествие в Грецию. Под греческим небом, среди вечной элинской весны, — все образуется и страна обретет мать, в которой она так нуждается.

Пока царь колебался, что ему делать, и ничего не делал, началась война с Сирией. Он сейчас же перестал колебаться, встал во главе своего войска и отправился на поле битвы: он, ведь, был Птолемей. Веренику же он оставил дома.

Остался в Александрии и Каллимах. Этого пожелала молодая царица, которая не могла расстаться со своим чтецом. Царь, нахмурившись, исполнил ее просьбу, но одновременно решил сделать Каллимаху предупреждение, что на языке восточного властителя выразилось в двух письмах, которые были получены любимцем Вереники в день отъезда супруга. В первом, которое точно по ошибке попало в его руки, было обращение к Areзилаю с поручением убрать К., если он станет «подозрительно» вести себя при дворе. Второе послание было получено Каллимахом полчаса спустя. Гонец объяснил, тяжело дыша, что письма были перепутаны в спешке отъезда. В этом втором письме Каллимах назначался придворным философом и чтецом царицы, с уверением в царском благоволении. Каллимах в этот же день вступил в исполнение своих обязанностей, но по спине его слегка пробегала дрожь.

Дрожь усилилась, когда он по пути к царице встретил во внутреннем дворе начальника гвардии Агезилая, который явственно зашуршал в кармане папирусом, в то время, как мимо него проходил Каллимах. Но, несмотря на то, что Каллимах отлично себе представлял содержание этого папируса, Агезалай же знал, куда направляется придворный чтец, — оба раскланялись с той коварной придворной любезностью, которая никогда не исключает возможности убийства.

_____

Каллимаху было сорок лет и ему совсем не хотелось умирать. Он писал стихи, иногда хорошие, иногда похуже, и решительно не оказывался дома, когда к нему стучались другие страсти. Что же касалось любви, то Каллимах по опыту знал, что она всего только прекрасный цветок, который умирает, если его сорвать. Для него же слаще всего был аромат цветка!

Итак, он ежедневно отправлялся в назначенный час к Веренике, но только для того, чтобы читать ей Гомера или, гуляя по саду, разъяснять ей философию Платона, к которой она проявляла жгучий интерес.

Когда они приближались во время прогулки к дворцу, они проходили мимо плещущего фонтана, возле мраморного бассейна которого сидели в вечерней прохладе придворные женщины и шептались между собой. Когда же они, наоборот, углублялись в сад, они неизменно встречали Агезилая, который шагал по темнеющим аллеям, как часовой, и неприятно шуршал в кармане папирусом. При такой обстановке трудно было начать настоящий разговор.

Веренике не нравилось быть перипатетиком^[11], и она усиленно думала о том, как бы найти другой, более удобный метод обучения. Ведь, она так хотела кое чему поучиться.

Вереника целыми часами сидела перед зеркалом из полированного металла, рассматривала локон на своем лбу и думала. Виновата ли она, что ее судьба, так же как и локон, шла извилистым путем. И почему не приехал Птолемей шесть лет тому назад сам обручаться с ней? Зачем прислал он Каллимаха и заставил ее этим думать о другом человеке каждый раз, когда она хотела думать о нем, Птолемее? Почему не окружил ее нежной лаской царственный супруг? Почему хотел он, опьяненный винными парами, властно привлечь ее к себе, как берут рабыню? Теперь он шел в Сирии от победы к победе и каждый раз поднимался в ее мнении. Но теперь было слишком поздно. Сирия была далеко, а манящий сад лежал совсем близко у ее ног.　

Вереника удлинила часы занятий, она затягивала их все позднее и позднее, а наступающее лето давало ей удобный предлог. Она старалась быть особенно красивой и благоухающей в ту часть дня, которую посвящала своему любимцу. Она обрызгивала себя ароматами, кутала руки и плечи в прозрачные вуали; она полировала ногти, отодвигала локон то в одну сторону, то в другую. Она часами закручивала его на указательном пальце, завивала горячими железными щипцами. И все это делалось для того, чтобы дать понять другу сердца, что с ней происходит и чтобы заставить учителя немножко больше высказаться. Но друг ее понимал, а учитель плохо соображал. Он кажется, был единственным мужчиной в Александрии, который не замечал, что Вереника носит иную прическу, чем все остальные женщины в Египте.

_____

Вереника решила переменить тактику.

Однажды она встретила своего учителя с грустным лицом. На вопрос о себя плохо из-за маленького прыщика, который всегда вскакивает у нее на верхней губе, когда не исполняется какое-нибудь ее желание. Но Каллимах не мог найти Этого прыщика, хотя и обладал отличным зрением.

Другой раз она ему сообщила, что ждет его не во дворце, а на берегу моря, недалеко от совсем одиноко расположенной башни Конона. Как только Вереника появилась, она тотчас же отослала домой всех своих прислужниц и доверила Каллимаху вымышленную причину перемены места. Новый карфагенский посол сообщил ей, что посетит ее в послеобеденный час, она же сослалась на прогулку по морю, чтобы сделать возможной встречу с Каллимахом и могла показаться во дворце только с наступлением ночи. Карфаген был очень чувствителен и кроме того коварен. Если послу придет в голову сообщить ее отговорку Птолемею…

Вместо ответа Каллимах вынул из кармана Гомера и тотчас же начал читать. Это была Одиссея и песнь об Одиссее и Навзикае, которую они как раз проходили.

— Как я понимаю эту молодую девушку! — говорила прекрасная Вереника. — Мне тоже всегда нравились мужчины уже в зрелом возрасте.

Они сидели на скале, которая была так узка, что им едва хватало места для двоих. Каллимах встал и стоя продолжал читать.

Уголок понравился Веренике и они стали часто приходить сюда. Как-то раз, когда они покинули уединенную скалу поздно вечером, и первые звезды сверкали уже над их головами, Вереника предложила посетить старого Конона в его базальтовой башне. Они тут же уговорились сделать это на следующий день.

Когда они, немного позднее, подходили ко дворцу, где их ожидали слуги с зажженными факелами, Агезилай стоял, прислонясь к колонне и заметно шуршал в кармане папирусом. Но эта бумага не предназначалась для Каллимаха. Это было донесение с поля битвы из Сирин.

— Царь стоит у врат Вавилона, — сказал Веренике Агезилай почти угрожающим голосом.

— Благодарение богам, — отвечала она, не замедляя шага.

На следующий день вечером они посетили Конона. Напрасно уверял мудрый старец, что в его башне не на что смотреть кроме звезд.

— Они-то как раз и манят меня, — возражала Вереника и упрямо настояла на своем.

— Возвращался бы скорее царь, — вздыхали придворные женщины у фонтана. — Если он еще долго будет одерживать победы…

_____

Внутри башни был полный мрак. Это было круглое помещение с четырьмя узкими окнами на все стороны света. В них видны были звезды.

Посреди стоял круглый каменный стол, который Конон окружил венком из роз и на котором поставил прохладительные напитки. Маленькая глиняная лампа слабо светила.

За этим столом сидели теперь ночь за ночью Вереника и Каллимах. Мудрый Конон напал на след новой звезды, 847-й, по его каталогу. И он пользовался этой отговоркой, чтобы каждый вечер оставлять своих гостей вдвоем.

Как-то раз ночью лампочка погасла. Каллимах хотел вскочить и позвать кого-нибудь из свиты, чтобы снова зажечь свет. Но теплая рука во мраке мягко легла ему на рот и заглушила его зов. Он схватил эту руку, обнял шею и поцеловал локон на лбу.

— Чудный локон! — шепнул он и потом умолк. Но Вереника оценила его молчание.

— Ты получишь этот локон, мой Каллимах! — сказала она, лежа в его объятиях…

Звезда, мерцая, робко заглянула в темное помещение. Вереника встала и подошла к окну: над ее головой сияла Венера.

Старый Конон торопливо ковылял вниз по лестнице со своего наблюдательного пункта.

— Царь возвращается! — крикнул он еще с лестницы.

— Откуда ты это знаешь? — спросила Вереника.

— Звезды! — ответил Конон и указал рукой на небо.

На следующий день утром, под звуки труб и звон литавр, въезжал Птолемей в Александрию. И первое, что победитель Азии спросил у встретившей его на лестнице дворца и розовевшей утренним светом Вереники:

— Где твой локон?

_{— Где твой локон? — спросил Птолемей.}　

Птолемей сразу заметил, что на лбу любимой не было локона, который так сердил его когда-то.

Вереника успела приготовить ответ.

— Он в Пантеоне! — сказала она. — Я дала обет принести его в жертву богам, если ты победителем вернешься на родину.

Она грациозным жестом подала ему чашу приветствия.

Царь чувствовал жажду, но он едва омочил губы в украшенном драгоценными камнями золотом кубке. Отставляя его, он крикнул голосом, в котором чувствовался победитель:

— Агезилай!

Агезилай выступил из толпы приближенных и, проходя мимо стоявшего за спиной Вереники Каллимаха, зашуршал чем-то в кармане.

— Немедленно окружить и обыскать Пантеон — приказал царь. Если локон исчез, — он окинул всех орлиным взглядом, — ты убьешь того, у кого найдешь локон. Ты уполномочен обыскать всякого, кто покажется тебе подозрительным.

Агезилай сделал движение, но Птолемей прибавил:

— Как только покажутся на небе звезды. До тех пор мы будем отдыхать от утомительного ночного пути.

_____

Когда стало темнеть, царь бодрым шагом прошел через сад к морю, где стояла башня Конона.

— Я знаю все! — сказал он угрожающе. Его шпионы сообщили ему больше, чем хотелось бы прекрасной Веренике.

Верховный жрец и старший звездочет ответил с естественной твердостью старого мудреца, которого мало страшит смерть:

— О, царь! Даже если ты и много знаешь, то ты знаешь очень мало. Суть не в том, что происходит, а в том, отчего это происходит. Это же покрыто мраком. Разве только звезды осветят иной раз этот мрак.

— В прошлую ночь исчез локон Вереники, — сурово прервал его царь, не вдаваясь в тонкости такого разговора. — Тот, у кого его найдут — умрет. И локон найдут потому, что это слишком драгоценный дар, чтобы мужчина мог добровольно отказаться от него.

— Его найдут! — подтвердил мудрый Конон. — И счастливый — несчастный обладатель его умрет. Но века спустя будут еще говорить о твоем несчастном супружестве. Не забывай, что ты обессмертил себя своими подвигами. Это было бы и твоим поражением!

Птолемей мрачно нахмурил лоб.

— Так найди мне другой выход, — сказал он.

Старый Конон указал на небо.

— Вот благородный выход! — Он улыбнулся. Его серебристая борода казалась неотделимой частью млечного пути. — Сами боги предлагают его тебе, но изберешь ли ты его — это твое дело!

— Прошу тебя не говорить загадками!

Конон указывал на небо, в восточной части которого робко сверкала первая звездочка.

— Через полчаса, — сказал он, — загадка будет разгадана. Пока же, царь, я прошу тебя призвать сюда всю твою свиту. Я хочу сообщить тебе в присутствии всех об одном великом событии.

Мудрый старик скрылся в дверях черной башни, а Птолемей задумчиво стал разглядывать устройство своих сандалий. Потом он выпрямился и повелительно хлопнул в ладони.

— Свиту! — приказал он низко склонившемуся перед ним слуге.

Тотчас же загорелись красные огни факелов и, окруженная женщинами, появилась закутанная в белые вуали Вереника.

Весь двор встал полукругом возле мрачной башни. Точно в театре. Царь стоял, как герой драмы, посреди образовавшегося пустого пространства. Вереника видела только его спину.

Вперед выступил Агезилай, опираясь рукой на меч. Он сделал свой доклад. В Пантеоне не нашли и следов локона. Но есть большое подозрение…

— Потом, — прервал его Птолемей. Он указал на верхушку башни, где, как облачко, видна была седая борода Конона, освещенная снизу светом факелов. — Наверх!

Агезилай отступил назад.

Полный сдерживаемой ненависти взгляд его метнулся в сторону Каллимаха, стоявшего со скрещенными на груди руками. Он точно защищал что-то, скрывавшееся там.

Старый Конон уже подавал Знак с высоты башни.

— О, сын солнца! — кричал он вниз через сложенные рупором руки. — Звезды ждут тебя!

Птолемей медленно стал подниматься по лестнице. Вереника, Каллимах, Агезилай и несколько человек придворных последовали за ним и взошли на круглую площадку наверху башни. Остальные заняли всю лестницу сверху до низу. Внизу же остались только факельщики, по приказанию Конона, так как земные огни плохо уживались с небесными. Факелы образовали вокруг базальтовой башни точно магический круг, превращая отблеском своего света черный камень в розовый кварц.

Поднявшись наверх, Птолемей вошел в магический круг звездочета. Посреди площадки стоял круглый каменный стол, на поверхности которого Конон обозначил свои 846 звезд. Над столом поднимались измерительные приборы и квадранты. Сбоку стояло нечто вроде подзорной трубы. Конон пользовался ею по временам, чтобы направить глаз на определенное созвездие и чтобы не мешал сбоку свет.

У этой трубы, вытянутой, как указующая рука, стоял мудрый старец и ждал своих гостей. Когда они поднялись наверх, Конон подошел к прислонившемуся к столу Птолемею.

— О, царь! — воскликнул он. — Тебе выпало на долю большое счастье.

Боги услышали твою благородную супругу, молившую их о ниспослании тебе победы над врагом, и, в знак того, что они милостиво приняли ее жертву — ее драгоценный локон, — они включили его в сонм своих звезд. Взгляни только в эту трубу, о сын солнца, и ты сам убедишься в этом. Новое созвездие парит, как золотое облачко на небесах, между Львом и Девой. Я помещу это созвездие, с твоего милостивого разрешения, на звездный стол, как 847 звезду. Но ты, о Птолемей, будешь первым из всех смертных, увидевшим ее. Ибо таково желание богов!

Когда прозвучали эти слова, взгляды всех устремились на царя. Но при слабом свете звезд лица его нельзя было разглядеть и видны были только очертания его склоненной головы. Птолемей стоял неподвижно и, казалось, обдумывал что-то И все, даже Вереника, затаили дыхание. Решалась судьба.

Потом точно облегченно вздохнул многоголовый хор. Птолемей подошел к трубе и, под руководством мудрого Конона, стал смотреть на небеса. Он долго не говорил ни слова, очень долго. Потом вдруг громко произнес, точно желая, чтобы услышал весь Египет:

— Да, я вижу волосы Вереники! Я вижу их совершенно отчетливо и ясно.

_{— Да, я вижу волосы Вереники! — громко произнес Птолемей}.　

Он уступил место жене, чтобы и ей дать возможность увидеть, как в небесах сверкают ее собственные волосы. И Вереника увидела.

— Волосы Вереники! Волосы Вереники! — шептали друг другу придворные. Ни одно созвездие не получало так быстро названия и не приветствовалось с такой радостью.

Каллимах тоже посмотрел в трубу и даже раньше Агезилая. После того, как он долго и задумчиво смотрел на небо и затем скромно отошел в сторону, Птолемей обратился к нему со словами:

— Я знаю, мой Каллимах, что ты мечтаешь о возвращении в родную Ионию. Это будет даровано тебе: ты можешь ехать. Желаю тебе, чтобы ты мог целиком отдаться прекрасному искусству!

Каллимах склонился под взглядом Птолемея. Он хотел что-то ответить, но не успел, так как царь удалился. Придворные желали Каллимаху счастья и среди них и скрежетавший зубами Агезилай. Каллимах же думал, что он, в сущности, не без удовольствия уедет в Ионию, — чтобы выполнить то, что делают поэты, когда они ничего не переживают: чтобы создать из всего этого поэму.

Из сверкавшего серебром моря поднялась полная золотая луна и все звезды померкли в ее сиянии.

Птолемей подал Веренике руку, чтобы провести ее обратно ко дворцу. Они молча шли рядом, погруженные в свои мысли. «Она стала еще прекраснее», — думал Птолемей. — «Он покинул меня мальчиком, а вернулся мужем и поступил как муж», — думала Вереника.

Так молча шли они под звездами до самого дворца.

Только у порога покоев Вереники замедлил Птолемей шаги.

— Не лежит ли снова пантера под ложем? — спросил он, останавливаясь и точно просыпаясь от сна. Вереника опустила женственным и виноватым движением голову:

— Ты можешь в этом убедиться! — сказала она, улыбаясь ему в свете луны, и легкими шагами прошла в дверь.

И дверь осталась открытой.

ТАИНСТВЕННЫЙ СОСЕД

Рассказ ЛЕОНИДА ЛАРИОНОВА

Иллюстрация А. СЕРГЕЕВА

Инженер Ранов вернулся с работы и сидел у себя в кабинете с газетой в руках. В комнату постучали.

— Войдите! — произнес инженер.

Никто не отвечал.

— Войдите! — повторил Ранов. Никакого ответа. Он встал и сам отворил дверь. За дверью никого не было.

— «Вероятно послышалось» — подумал Ранов.

Через несколько минут снова постучали. Идя к двери, он крикнул:

— Войдите!

Никто не входил. Ранов распахнул дверь и увидел, что в соседней комнате по прежнему пусто и тихо.

Тогда, не закрывая двери, он вернулся в кабинет, остановился посреди комнаты и настороженно прислушался. Стук повторился, но шел он не от двери, а от противоположной стены. Ранов подошел ближе, приложил ухо и услышал странный, настойчивый стук, который сменялся едва слышными стонами и криком, исходившими откуда-то из глубины стены. Некоторое время он молча слушал, йотом, едва шевеля губами, в недоумении тихо произнес:

— Что это может быть? Откуда эти крики?

Крики раздавались в стене, как будто на расстоянии саженей двух от окон и на высоте метра над полом. Это было более, чем странно.

Дом, в котором жил Ранов, стоял на окраине города и одиноко возвышался шестиэтажной громадиной среди пустырей и огородов. Вдалеке, за пустырем, виднелись трамвайная линия и трубы фабрик.

Ранов жил в четвертом этаже. Он знал, что за этой боковой стеной уже нет соседних квартир, что стена эта наружная, глухая, сплошь из красного кирпича. Никакой звук с улицы не мог проникнуть через эту стену. Крысы тоже не могли произвести такого шума. Осталось предположить, что эти крики и стуки исходят из нижней или верхней квартиры. Ранов сходил в эти квартиры. Там удивленно раз «ели руками: здесь ничего не слышали. Тогда он зашел к управдому и повел его к себе.

Управдом встал у стены, долго прислушивался, потом в недоумении повернулся:

— Нет. Ничего не слышу. Вы, вероятно, ошиблись.

Ранов тоже не услышал не малейшего шума. Стук больше не повторялся. Вместе с управдомом он вышел на улицу и снаружи осмотрел стену. Огромная стена, освещенная последними лучами мартовского солнца, казалась багрово-красной. В ней не было прорублено ни одного окна. Все возможные предположения скоро были отброшены, как нелепые. Допустить, что в стене замурован человек и что это он стучал оттуда, призывая на помощь, — было нельзя, во-первых, потому, что в стене он уместиться не мог; во-вторых, для этого нужно было бы разобрать степу на высоте четвертого этажа и сделать это или с улицы, или из комнаты инженера. Но никаких следов в кабинете Ранова не было. Да и такая операция, конечно, не могла бы в квартире пройти незамеченной. С улицы это можно было бы сделать только при помощи большой лестницы, достигающей четвертого этажа дома. Но и это было бы, конечно, замечено жильцами дома. Да и затем, вообще, какому преступнику придет в голову замуровывать живого человека в стене, да еще на высоте четвертого этажа?

Ранов так и вернулся домой, совершенно не представляя себе, как можно объяснить происшедшее. В этот вечер стуки больше не повторялись На другой день он вернулся домой только около полуночи, прошел в кабинет и, подойдя к стене, стал прислушиваться. Все было тихо.

На третий день Ранов, как обычно, вернулся с работы, сидел и читал. Вдруг, неожиданно, в стене раздался резкий стук. Ранов вскочил, подбежал к стене и явственно услышал нечеловеческие крики, которые умолкали, как только начинался размеренный, ритмический стук.

Он выбежал из комнаты и немедленно вызвал управдома. Тот пришел, прижался ухом к стене, но через минуту с ужасом отскочил от нее и испуганно пробормотал:

— Да, тут что-то и ладное!. Не понимаю. Ничего не понимаю.

Он подошел к телефону, позвонил в Уголовный Розыск и торопливо рассказал о случившемся. Оттуда сообщили, что через час приедет агент с собакой…

За несколько минут до агента крики и стуки неожиданно прекратились… Это было в то же время, что третьего дня. Часы показали б часов 40 минут вечера — время захода мартовского солнца в Ленинграде и его округе Агент Угрозыска не раз прикладывал ухо к стене, но так ничего и не услышал. Ранов упросил его остаться на ночь. Ночью шума за стеной не было.

Рано утром собака залилась громким лаем и перебудила всех квартирантов. Ранов выбежал из спальни и застал агента у телефона. Он звонил в отделение и вызывал наряд милиционеров; затем он взял собаку на цепь, спустился в квартиру управдома и дошел с ним осматривать подвальные помещения. Он надеялся найти в стене потайной ход. Но нигде ничего похожего не было.

Тогда агент решил, что остается только проломить в этом месте стену и сделать это или с улицы, или из комнаты инженера. Тем более, что настойчивый стук и крики не умолкали.

Решили ломать стену с двух сторон. Для этого вызвали пожарную команду с лестницей и отрядом топорников.

Через пять минут пожарные были у дома. Пока устанавливали огромную лестницу, собралась целая толпа любопытных.

Молодой пожарный, с едва пробившимися усиками, быстро полез вверх по лестнице, сверкая на утреннем солнце своей медной каской. Все подняли головы вверх и следили, как он поднимается все выше и выше.

Наконец, на уровне 4-го этажа он остановился и стал пристально во что-то вглядываться. Он рассматривал маленькое отверстие в полкириича величиной. Это был душник, какие обычно делаются для вентиляции в стенах домов. Пожарный засунул в него руку по самое плечо, но… через мгновение вдруг резко вскрикнул, выдернул руку и стал торопливо спускаться вниз, быстро скользя по ступенькам.

Он соскочил на землю, что-то лепетал и бледный от страха разглядывал правую руку. Около него столпились и увидели, что на указательном пальце у него была маленькая ранка, из которой сильно текла кровь. Пожарный весь дрожал и торопливо говорил:

— Больше не полезу туда! Ткнул я рукой во что-то живое и мохнатое, а он мне чем-то острым проколол палец, да еще хотел задержать меня, когда я выдернул руку.

Из толпы вышел молодой парень.

— Позвольте мне! Я хочу туда слазать.

Он взял из рук пожарного тонкий ломик и неуклюже полез по ступенькам лестницы.

Все с затаенным дыханием смотрели за его движениями. Он взобрался наверх, остановился перед дыркой и со всего розмаха засунул туда весь лом.

Оттуда раздался предсмертный, нечеловеческий крик.

Парень быстро вытащил лом обратно. Лом был в крови.

В ту же минуту из дырки что-то выкинулось и камнем упало к ногам стоящих внизу людей…

Это был обыкновенный дятел.

Ранней весной, в конце марта, дятлы начинают делать свое гнездо, выдалбливая для этого в дереве дупло.

Этой работой они хлопотливо заняты с восхода и до заката солнца, Обычно в это же время самец издает звуки, похожие па крик, которые перемешиваются с громкими ударами его клюва о сухое дерево.

В лесу эти удары бывают слышны более, чем за версту.

Несчастная птичка, лежащая у ног людей, вероятно не нашла поблизости укромного деревца и принуждена была залететь в это отверстие и там, в деревянных балках стены, пыталась выдолбить себе гнездо. Но в самом же начале ее постигло не счастье.

И вот теперь, умирающая, она лежала на земле.

Из пробитого и разорванного бока сочилась темная кровь. Одно крыло было сломано и уродливо выворочено. Дятел лежал, на боку и все время раскрывал клюв, словно задыхаясь от предсмертных страданий.

В глазах его была бесконечная скорбь и тоска. Он медленно закрывал их и снова открывал, озирая толпу людей, склонившихся над ним. Теперь ему уже не страшен был человек… Через несколько минут он тихо вздрогнул и уронил голову на холодную, еще покрытую слякотью, землю.

А еще через некоторое время все увидели, как к стене подлетела другая птичка. Она робко села на край отверстия; заглянула внутрь; жалобно чирикнула, раз, другой… третий; долго порхала около стены и, призывно чирикая, полетела в соседний пустырь.

МЕДОВЫЙ
_{ИЗ АЛТАЙСКИХ БЫЛЕЙ}

Рассказ А. М. СМИРНОВА

Иллюстрации И. А. ВЛАДИМИРОВА

1.

Когда по приалтайским деревням пронесся слух, что продотряды отбирают пшеницу и мед, Аверьян, первый богатей в селе, долго чесал лохматую голову, думая, куда бы спрятать свое добро. С пшеницей, правда, он покончил быстро: вырыл у заимки в тайге яму и ссыпал в нее золотистое зерно. Но что делать с медом?

А год, как на зло, выпал урожайный для меда. Давно уже не цвели так душисто липы, не пестрели таким богатством красок притаежные луга. Даровая работница-пчелка без устали целое лето таскала душистый нектар в колоды Аверьяна. А колод этих было у него триста штук. Если считать только по нуду, и то выходило триста пудов! В горшке под лавкой не спрячешь.

— Везти в Семипалатный^[12] — отберут. Дома оставить — тоже отберут. Ну, и времена пришли… Хоть плачь!..

Три дня ходил Аверьян сам не свой. На четвертый его вдруг осенило, — даже по лбу себя стукнул. Фу ты, дьявол! Да чем мед хуже пшеницы? Только поплотней застелить дно, да обшить стены накатником… Малость пропадет, понятно, — не без этого, ни когда тут сотни пудов, стоит ли говорить о фунтах?

В тот же день вечером, лишь только угомонились соседи, Аверьян с сыном, захватив топоры и лопаты, направились в тайгу. Придя на заимку, сообразили, какой величины должна быть яма для меда и приступили к работе. Два дня рыли и обделывали яму, столько же времени возили и сливали мед. А когда была опорожнена последняя колода, и накатник покрыл наполненную медом яму, Аверьян присыпал сверху земли, забросал прошлогодним ластом и сказал:

— Приходи теперь! Три года будешь искать, а меда не понюхаешь…

И торжествующе пригрозил кулаком в пространство.

2.

Волнистым зеленым ковром раскинулась тайга но Алтайским предгорьям. Солнце, не обжигая, гнется книзу. Лес лениво пробуждается от полуденной дремы.

Первым очнулся пестрый дятел; вставив в расщелину дерева еловую шишку, он задолбил так часто, точно хотел наверстать упущенное время. Из пади на этот стук нежным криком ответила какая-то птичка. Выводок тетеревей тяжело прогромыхал над поляной.

В густой заросли орешника послышался треск и вслед за тем на поляну вышел бурый медведь. Щурясь от света, он остановился на опушке в раздумья. В какую сторону пойти? Хотя он был и не очень голоден, но после сна не плохо было бы чем-нибудь освежить рот. Хорошо было бы найти, например, малинник, а еще лучше, если бы попался мед…

Медведь вспомнил, что в той стороне, откуда падал ему сейчас в глаза свет, не так давно он нашел сочные красные ягоды малины. Правда, он тогда не оставил ни одной ягодки, но за это время могли вырасти новые. Лениво переваливаясь, он пересек поляну и по откосу стал спускаться в падь.

Он шел не спеша, как домовитый хозяин, осматривая свои владения. Его интересовало все: колоды, коряги, кучи, дупла. В одном месте он выкопал несколько кореньев, но съел их без особого аппетита. Муравьиные яйца ему больше нравились: он пожирал их, причмокивая от удовольствия.

Пройдя таким образом некоторое время, медведь вдруг увидел между деревьев сруб заимки. Это было то, что пахло человеком, а этого запаха он избегал. Он было уже сделал движение, чтобы свернуть в сторону и обойти неприятное место, но в это время его ноздрей коснулось совсем другое. Медведь остановился и потянул носом.

Несомненно, это был запах того, что в его представлении было самым вкусным на свете и охота за чем доставляла ему истинное наслаждение… Пахло медом!

Несколько мгновений таежный лакомка был в нерешительности. Боязнь встречи с человеком боролась в нем с желанием полакомиться. Но, хотя запах человека и был силен, ничто вокруг не говорило, что сам человек где-нибудь поблизости. От другого же запаха у Мишки буквально захватывало дух. Устоять было невозможно, и он, стараясь все-таки быть осторожным, двинулся вперед.

Сначала он никак не мог понять, где же лежит то, что так вкусно пахло. Ни на земле, ни на деревьях он не видел тех колод, в которых ему раньше приходилось находить лакомое кушанье. И только хорошенько обнюхав под собой землю, он догадался в чем дело. Хотя присутствие в земле меда и было для него новостью, он не стал задумываться над этим обстоятельством.

Быстро разрыв землю, он без всякого затруднения справился и с накатником. А когда выворотил несколько жердей, в нос ему ударил такой густой, пряный аромат, что у него потекли слюнки. Никогда еще не видел он такого количества меда, какое было перед ним!

Сгорая от нетерпения, медведь запустил вниз лапу. Мед лежал низко, и чтобы достать его, ему пришлось, опираясь на левую переднюю лапу, сильно наклониться над ямой. И тут произошло нечто совершенно неожиданное: лапа вдруг соскользнула с бревна, и медведь, мелькнув над ямой своим толстым задом, полетел вниз…

3.

Аверьян закопал мед во-время: не прошло и двух дней, как в село явился продотряд собирать разверстку.

— Ну и благодать тут у вас, — сказал начальник отряда Насонов председателю сельсовета, когда служебные разговоры были окончены, — места-то, места для охоты какие!..

— А что, разве охотничать любишь? — спросил тот.

— Не выходил бы из леса… А только теперь не до охоты. Вот кончу службу, тогда другое дело.

— Почему не до охоты? Покончим с продразверсткой, возьми ружье, да и пошатайся денек…

Однако истратить в такое время денек на охоту Насонову показалось слишком много, — он решил удовлетвориться полднем. Раздобыв у местного охотника двустволку, он вышел на заре, думая вернуться к обеду, чтобы тотчас же выступить с отрядом дальше.

Но охотиться за птицей без собаки трудно; ему удалось поднять выводок тетеревей лишь перед самым возвращением. Он убил трех молодых тетеревят и хотел было на ртом закончить, как вдруг услышал какой-то странный рев. Сначала он подумал, что это кричит сохатый, подзывая самку, но когда рев повторился, понял, что ошибся: рев, который он слышал, не мог принадлежать сохатому.

Насонов перебрал в памяти всех зверей, каких знал, но ни на одном из них не мог остановиться. Ближе всех этот густой рев подходил к реву медведя, но медведи ревут редко и, главным образом, в минуты борьбы и опасности. По этому же реву трудно было предположить, чтобы там, где ревел зверь, происходила борьба. Рев слышался в одном направлении почти через правильные промежутки времени.

Переменив в стволах дробь на пули, Насонов двинулся в сторону пади, из которой доносился странный рев. Когда он перевалил за перевал, рев послышался совсем ясно. Насонов уже не сомневался, что это ревет медведь. Но что заставляет его реветь так, как будто он попал в беду?

В просвете деревьев мелькнул сруб, — это была заимка. Насонов остановился. Рев раздался почти рядом. Но где же тот, кто ревел? Насонов даже посмотрел вверх, не забрался ли зверь на дерево… И только когда рев повторился еще раз, охотник увидел свеже-разрытую землю.

— Медведь попал в яму, — догадался Насонов и, подойдя ближе, заглянул вниз. Его рука уже тянулась к спуску, но не дотянувшись, так и застыла… Потом он опустил ружье…

Медведь по самые уши сидел в яме, и полужидкой клейкой массе, — он тонул в меду…

_{— Выручай, товарищ, погибаю, — как будто хотел сказать таежный сластун.}

— Выручай, товарищ, погиба-аю… — как будто хотел сказать таежный сластун, заревев при виде Насонова, а тот, схватившись за живот, так и присел перед ямой…

4.

Весть о том, что на заимке Аверьяна в яму с медом попал медведь и не может из нее выбраться, взбудоражила все седо. И когда продотряд, вооружившись топорами и веревками, направился к заимке, за ним устремились все, кто только йог двигаться. Пока шли, шуткам и остротам не было конца.

— Ай, да Аверьян, мед в яму схоронил…

— От людей схоронил, а медведь нашел…

— Это он нарочно придумал, чтобы медведей ловить…

— А что теперь будет с медом?

— Медведя вытащим, Аверьяна посадим..

— Эй, Аверьян, слышишь? В яму тебя с медом…

Но Аверьян не слышал: он сидел в это время на гумне, ни жив ни мертв от страха.

Когда пришли на заимку, Насонову не мало пришлось покричать, чтобы установить порядок: давя друг друга, все разом лезли к медовой яме, чтобы скорей увидеть диковинное зрелище. Тетка Митродора даже чуть-чуть не составила компанию медведю.

А медведь? Он не обнаружил особого беспокойства, увидев вокруг себя столько людей. Ему, по видимому, было тошнехонько, и он не чаял, как выбраться скорей из беды. Поэтому, когда ему подали два суковатых толстых бревна, он весьма охотно стал карабкаться по ним вверх. Но, засев в сладкую массу по уши, потом выбраться из нее дело не легкое…

Медведь освобождал свое неуклюжее тело из липкой жижи с большими усилиями. Вот он уже почти вылез. Ему оставалось сделать только одно усилие. А когда он его сделал, то от натуги не удержался и… издал звук… Эго было встречено таким взрывом хохота, что заяц, дремавший под кустом в версте от заимки, как безумный сорвался с места и бросился наутек.

Хохотали до слез. Даже Фрол, на что мужик серьезный, а и тот не удержался от улыбки.

— Я убил двадцать слишком медведей, — сказал он, — видел их во как, ну, а что бы это… Этого мне не приходилось слышать…

Между тем медведь обнюхивал клетку, которую на скорую руку смастерили красноармейцы из толстого орешника. Эта клетка была поставлена у ямы таким образом, чтобы зверь, выбравшись на поверхность, не мог миновать ловушки. Но медведь, считая, вероятно, что хуже не будет, даже не пытался это сделать. Оставляя за собой дорожку из меда, он тяжело шагнул вперед и уселся посредине клетки.

_{Оставляя за собой дорожку из меда, медведь сам шагнул в клетку..}

— Уф, — с облегчением фыркнул он, укоризненно качнув головой, и посмотрел вокруг с таким видом, точно хотел сказать:

— Ну, и напасть, братишки… Ей богу, чуть не умер!..

Когда пошли в село, Мишка, облепленный медом, важно восседал в клетке, — точь-в-точь, как китайский мандарин в паланкине…

5.

Сначала Насонов хотел поступить с Аверьяном так, как говорили его односельчане, когда шли на заимку: посадить на место медведя…

Потом простил. Уж очень красноармейцы были довольны, что заполучили живого Мишку…

От меда, что вылил Аверьян в яму, пришлось, однако, отказаться. Известно, что если медведь сильно испугается, то у него начинает болеть живот. Эта неприятность случается не только с медведями, и носит название «медвежьей болезни». Когда вытащили Мишку из ямы и попробовали мед, то оказалось, что бедняга оставил в нем весьма явственные признаки этой болезни…

Словом, — продотряд от этого меда отказался, а его разобрали по ведрам односельчане Аверьяна. Потом они помаленьку продали его спекулянтам в Семнпалатном…

В заключение этой правдивой от начала до конца истории — два слова о дальнейшей судьбе Мишки — Медового.

Если вам придется побывать в г. Т., — маленьком городке на побережьи Черного моря, — и вы будете проходить по Ленинской улице, то в одном из дворов, где стоят военные двуколки, вы увидите бурого медведя, привязанного цепью к толстому дубу. Хотя вы и не увидите на нем следов меда — (потребовался год, чтобы отмыть его холодной водой, так как горячую воду он не переносил) — но это и есть тот самый медведь, который семь лет тому назад попал в яму с медом.

Теперь он совсем ручной. Если вы протянете руку, он охотно даст вам лапу. По если вы скажете при этом:

— А ну, скажи, Мишенька, как ты в меду тонул?

Он оттолкнет в шу руку и с досадой фыркнет, как бы говоря:

— Тонул, ну и ладно, — чего вспоминать старое?

Не любит, когда ему напоминают об этом случае, и терпеть не может меда…

ХИМИЗАЦИЯ ПИЩИ

Очерк д-ра З.

Профессор Висконсинского (Америка) университета Гарри Стинбок изобрел аппарат, с помощью которого ультрафиолетовые лучи будут пронизывать любую пищу человека.

Изобретение профессора Стинбока, употребляя более или менее технические выражения, заключается в следующем: профессор овладел тайной питательного элемента, известного под именем витамина Д и, при посредстве лампы с ультра фиолетовыми лучами, ввел этот витамин почти во всякую общепринятую пищу: в пшеницу, овес, муку, капусту, шпинат, масло, молоко, яйца, в маргарин, картофель, рис, короче говоря — во всякую пищу, за исключением сахара и соли.

Химики недавно открыли (см. № 4 «Мира Прик». 1928 г.), что витамин Д есть то свойство нищи, благодаря которому человеческий и животный организм получает из пищи количество кальция, которое исключает всякую возможность рахита у детей и в то же время помогает росту костей до максимума, допускаемого наследственностью ребенка или животного. После солнечного света, витамин этот в наибольшем количестве нам дает жир тресковой печени.

— Солнце заключает в себе великие жизненные силы, — говорит профессор Стинбок, — и химические процессы организма в значительной степени зависят от солнца. Еще совсем недавно ученые думали, что росту способствует вернее тепло, чем свет солнца. Между прочим и тщательные наблюдения над треской разрушили теорию тепла. Мы нашли, что ультрафиолетовые лучи сравнительно легко проникают через воду. И суть химических процессов в треске заключается в том, что поглощается и сохраняется значительное количество витамина Д, которое рыба получает от солнечного света.

Но даже когда было доказано, что световые лучи представляют собою целебное средство при рахите, все еще продолжали думать, что их с пользой можно употреблять только непосредственно применяя их на субъекте. После долгих исканий профессор Стинбок прешел к убеждению, что должен существовать какой-то другой способ пользоваться ультрафиолетовыми лучами. И он произвел опыт, давший ему большое имя.

Кварцевой ртутной лампой профессор ежедневно втечение нескольких недель освещал полдюжины крыс. Потом он их умертвил. Вторую партию крыс он одновременно кормил так, что они все страдали рахитом. Профессор взял затем печень убитых им крыс и кормил ею рахитичных крыс. В продолжение десяти дней больные крысы совершенно поправились.

Это убедило Стинбока, что не только ультрафиолетовые лучи сами по себе химически воздействуют на ткани тела, но что лучи эти можно передавать через пищу, даже если они исходят и не от самого солнца. Это открытие повело к дальнейшим опытам.

— В молоке, а также в масле нет активного витамина Д, говорит Стинбок. — Мы делали продолжительные опыты с порогами и нашли, что они ни в какой степени не отзываются ни на прямое просвечевание, ни на жир тресковой печени. Это замечательный факт, и мы до сих пор еще не нашли причины его.

Подводя итоги своей работе и многочисленным опытам, профессор Стинбок говорит:

— Употребление в будущем просвеченной пищи при лечении рахита и для детей вообще неоспоримо. Недавно было даже окончательнодоказано, что лучистой энергией можно пополнить недостаток кальция в материнском молоке. Некоторые формы туберкулеза, как известно, легко поддаются излечению просвечиванием, и мы получаем хорошие результаты также и при анемии.

Во время своих опытов, Стинбок и некоторые его товарищи но работе в Висконсинском университете нашли, что цыплята очень подвержены рахиту. Они также знали, что высиживаются в инкубаторах около 30 % всех зимних яиц. Сопоставляя эти два факта, ученые пришли к заключению, что яйца высиживаются с таким трудом потому, что цыплята рахитичны и не в силах сами себе пробить дорогу из скорлупы.

Стинбок был уверен, что просвечивание разрешит это затруднение и приведет к тому, что большее количество кур станет класть более легко высиживаемые яйца, что, в свою очередь, приведет к удешевлению зимних яиц. Стинбок начал освещать одну группу кур, но содержал одновременно такую же группу, той же стаи и породы, без искусственного освещения. Первым результатом было, что втечение февраля освещаемые куры снесли 173 яйца.

_{Группа кур, освещаемая ежедневно втечение 10-ти минут кварцевой лампой. В результате продукция яиц зимой удваивалась.}

Неосвещаемые куры дали за гот же самый период 68 яиц. Яйца от освещенных кур были положены в инкубатор и из 168 вылупились здоровые цыплята. Из второй же группы вылупилось всего 22 цыпленка. В марте был проделан тот же самый опыт, давшей еще больший про цент яиц и цыплят для освещаемой группы.

Будь это научное открытие сделано у нас, в СССР, да и вообще в Европе, продолжались бы бесконечные дальнейшие научные исследования лабораторного порядка, но в практичной и гонящейся за всякими техническими новинками Америке дело сразу получило коммерческий характер. Профессор Стинбок взял патент на сконструированную им особую ртутную лампу, и целый ряд промышленных предприятий занялся проведением в жизнь нового изобретения.

В настоящее время одна компания производит опыты как лучше всего пронизать живительными ультрафиолетовыми лучами овес. Его будут медленно проводить в больших корытах под кварцевыми лампами

_{Наука наткнулась па препятствие, когда попыталась ввести витамин Д в организм коров и улучшить питательность молока посредством освещения. На рисунке справа видны большие кварцевые лампы.}

Другие фабрики делают опыты с аппаратами, которые они приспособляют для употребления людьми во время обычной домашней еды, для ферм, чтобы дать больше жизненных сил свиньям и цыплятам.

Конечно, открытие профессора Стинбока является только продолжением известных наблюдений над влиянием света на произрастание растений и на повышение жизненных сил некоторых видов животных. Быть может, читатели вспомнят хотя бы обошедшие все русские журналы фотографические снимки курятников в американских фермах, курятников, ярко освещаемых электрическим светом, что в зимнее время усиливает носку яиц. Но несомненно, что, введя в опыт новый элемент — лампу кварцевою, — профессор Стинбок сделал новый значительный шаг на пути изучения химического воздействия энергии ультрафиолетовых лучей и значительно расширил горизонты для той новой науки будущего, которую, вероятно, когда-нибудь назовут «химией питания». Не так много пройдет времени, и человечество станет лицом к лицу с печальной необходимостью изучать весь цикл знаний, составляющих эту науку.

_{Профессор Гарри Стинбок демонстрирует птицеводам и школьным учителям как уничтожить обычные потери при взращивании цыплят.}　

НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ!

Редактирует ЗАГАДАЙ-КА

КОНКУРС НА ПРЕМИИ № 6 откладывается до будущего номера, т. к читатели имеют сейчас в проработке задачи по конкурсам № 3 и № 5.

РЕШЕНИЯ ЗАДАЧ НА КОНКУРСЕ № 2.

Кратчайший путь.

Задача № 4.

Задача не исчерпана по всем предложенным в ней вопросам. Даем решение лишь частично, в уверенности, что читатели не упустят сами довести решение до конца.

Для нахождения искомого пути надо развернуть все стены, потолок и пол комнаты в одной плоскости, напр., в плоскости пола. Затем в последней плоскости надо соединить обе данные точки прямой линией. И так как разверток может быть несколько, то из всех проведенных прямых надо выбрать наименьшую. На схеме показаны 4 возможных развертки, которые разнятся в положениях потолка (может ли быть разверток свыше четырех?) Для требуемого соединения точки А на полу с точкой В на потолке кратчайший путь будет (см. графику) АВ4. — Является-ли такой путь всегда единственно возможным? И когда равных путей будет несколько?

Это обнаружится яснее, если точку на потолке держать неизменно на одном и том же месте, а для точки на полу искать различные места. Пусть, напр., точки B₁, В₂, В₃и В₄, обозначающие одну и ту же точку В в различных развертках, везде одинаково отстоят от ближайших ребер потолочной грани — в расстояниях х и у (см. графику). Тогда Прямая А₁А₂, проведенная по полу параллельно стороне KL в удалении от нее на величину х, будет геометрическим местом точек, равно отстоящих от В₁ и В₃. Другими словами, для каждой точки, лежащей на прямой А₁А₂, будет два равных пути в потолочную точку: как через левую стену, так и через правую (напр, для точек А₃ и А₄: это потому, что АВ₁ = АВ₃). В частности же для точки на полу А₃ будет три одинаковых пути к потолочной точке, если А₃ будет лежать на пересечении с перпендикуляром, восстановленным к линии В₂ В₃ из ее середины (тогда A₃В₁ = А₃В₂ = А₃В₃; эти пути, не в пример приведенной графике, могут быть и кратчайшими).

Анализируя многие иные случаи, с учетом относительных размеров самой комнаты, можно определить все те частные условия, при которых число решений задачи будет доходить даже до шести.

_____

РЕШЕНИЯ ЗАДАЧ НА КОНКУРСЕ № 2.

Криптограмма.

Задача № 5.

«Своим светом освети чужую тьму и все тебе будет приятно».

(«Исповедь» М. Горького).

Из пятиугольника квадрат.

Задача № 6.

Из прямоуг. треугольника СОЕ гипотенуза СЕ будет равнятся ½ √5 (считая радиус СО=1, а ОЕ =½; см. рис. в. № 3 журнала). Значит FO = FE — OF = CE — ОЕ = ½ √5 — ½ = ½(√5–1). Последняя же формула является выражением стороны правильного десятиугольника, вписанного в окружность радиуса = 1. Следовательно в треугольнике COF катеты таковы: OF — сторона десятиугольника, а СО — радиус описанной окружности; в таком случае гипотенуза FC будет стороной правильного пятиугольника (в курсах геометрии есть такая теорема, то же ясно при определении длины СF = ½√(10 — 2 √5). Итак, фигура MCNLK, построенная на базе CF, есть правильный пятиугольник.

Вторая, более трудная часть задачи, решена в построении, приведенном рядом — ABCDE — данный пятиугольник. F — середина его диагонали АС. AM = AF и HE =AF, a GH параллельна CD. Нетрудно разобрать, что параллелограмм GCDH равновелик ABCDE, так как у этих двух фигур, при их общей части ACDE, дополнительные площади АВС и GAEH равны между собой. Значит, остается превратить параллелограмм GCDH в равновеликий ему квадрат; ясно, что сторона этого квадрата будет средней пропорциональной между основанием и высотой параллелограмма. Пусть GL = CK проведены под прямым углом одна к другой; тогда GL и будет стороной искомого квадрата (нетрудно доказать, что GL = CK есть средняя пропорциональная между основанием и высотой параллелограмма). Если теперь GI параллельна СК, a IQ параллельна GL, то легко убедиться, что GLQI и есть искомый квадрат (GI=CK, a IQ — GL). Помимо долей №№ 1, 2 и 5, входящих в параллелограм и уже отвечающих таким же долям в ABСDE, еще три доли 3, 4 и 6 тоже соответственны равны долям квадрата, обозначенным теми лее номерами.　

В результате искомый квадрат выкладывается по нашему чертежу при разрезании данного пятиугольника всего на шесть частей (в премированных решениях дается деление от 7 до 13 частей). Неправильными математически, хотя и близкими по размерам, являются те решения, где сторона искомого квадрата приравнивается полусумме из стороны пятиугольника и его диагонали. Предлагаем любителям подсчетов определить цифровую разницу в таком неправильном решении сравнительно с верным.　

_____

ИТОГИ КОНКУРСА НА ПРЕМИИ № 2

Вследствие происшедшего запоздания в выходе №№ 3 и 5, —запоздания, независящего ни от редакции, ни от издательства, — этот конкурс вышел неудачным, так как подписчики не имели достаточно времени для решения предложенных задач. В конкурсе приняло участие всего 15 человек, из коих по 3 задачам получили зачеты 8 человек, по 2 задачам — 4 чел. и по 1 задаче — 3 чел. Оценка очками: трое — по 11 очков (по жребию премии 1–3), трое — по 9 очков, двое — по 7 очков, двое — по бочков, а остальные — менее 5 очков.

ПРЕМИИ РАСПРЕДЕЛЕНЫ ТАК:

1-я премия. Издание «Красота форм в природе» — проф. Геккеля (атлас ценностью в 26 рублей) — Н. В. Успенский (Тула). — 2-я премия. «Демон» Лермонтова (худож. изд. ценностью в 8 руб.) — А. С. Базаров (Ленинград) — 3-я премия. «Наука о небе и земле». — Е. Игнатьева, (ценность изд. 5 р.) — С. И. Соколов (Москва). — 4-я премия. Сочинение проф. С. О. Грузенберга «Гений и творчество» — Б. В. Замбржицкий (Ленинград), — 5-я—10-я премии. Книги из числа указанных в условии конкурса: 5) В. А. Янковский (Ленинград); 6) Б. В. Смирнов (Одесса); 7) И. Б. Горцев (Ростов); 8) В. И. Лапин (Новгород); 9) X. Файфман (Киев); 10) И. Федоров (Минск).

МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ № 8 1928

*

ГЛ. КОНТОРА И РЕДАКЦИЯ: ЛЕНИHГРАД, СТРЕМЯННАЯ 8

ИЗДАТЕЛЬСТВО «П. П. СОЙКИН»

Ленинградский Областлит № 15276.

Зак. № 1619.

Тип. Л.С. П. О. Ленинград, Лештуков, 13.

Тираж — 30 000 экз.　

СОДЕРЖАНИЕ

«НЕОБЫЧАЙНЫЕ СОБЫТИЯ В СЕЛЕ ВЕРХИ», — рассказ Л. И. Пименова, иллюстр. Н. Кочергина

«БОРЬБА СО СМЕРТЬЮ», — фантастич. рассказ Е. Фортунато, ил. Н. Ушина

Систематический Литературный Конкурс

«Мира Приключений» 1928 г, —

«СЛЕПЦЫ У ОМУТА», — рассказ-задача № 9, иллюстр. И. Владимирова

ОКОНЧАНИЕ КОНКУРСА № 6.

Отчет и решение рассказа-задачи «Наследство»

НА ДАЛЕКИХ ОКРАИНАХ. —

«ИЗМУКШИРСКИЙ НИЩИЙ», — быль. Рассказана Б. Чепруновым, иллюстрирована Ф. Райляном.

«ОПИУМ», — рассказ В. фон-Ленгерке, с нем., иллюстр. С. Александрова

ЗА РАБОТОЙ. — «ДЕВСТВЕННЫЙ УГОЛОК ПОД МОСКВОЙ», — очерк В. В. Жданова, фотографии и рисун. с натуры

«ВОДОЛАЗ», — рассказ Пьера Миль, с француз., иллюстр. С. Лузанова

«РАССКАЗ О ЛЬВЕ», — рассказ Р. Кромптона, с английского, иллюстр. С. Ллойда

«ЯНТАРНАЯ СТРАНА», — рассказ С. Горбатова, иллюстр. А. Позена

«В ГЛУБИНЕ ЛЕСОВ» — рассказ Вер Стэкпуль, с иллюстр.

«В ГОСТЯХ У ПИГМЕЕВ», — очерк проф. Стирлинга, фотографии с натуры

ОТ ФАНТАЗИИ К НАУКЕ. —

«ИСКУССТВЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК», — очерк д-ра З., с иллюстрациями и фотогр

«НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ»!

Конкурс с премиями на задачи 44, 68, 72, 76

ШАХМАТНЫЙ ОТДЕЛ

стр. 2 обложки.

ПОЧТОВЫЙ ЯЩИК стр. 3 обложки.

Обложка в 6 красок работы худ. Ф. Райляна

ШАХМАТНЫЙ ОТДЕЛ

Под редакцией мастера Арв. Ив. Куббеля

КОНКУРС № 3.

Задача № 15

А. И. Куббеля (Ленинград).

Печатается впервые.

Кр. h4, Ф b6, С f8. К е7, П b2, е5, f2,

Кр. с4, С g6, К b1, П f7, g7.

Мат в 3 хода.

Задача № 16

О. Делера (Германия).

«Welt im Bild» 1927 г.

Kp. d4, Л g5, К g8, h8, П f6.

Kp. f8, П. d5

Мат в 3 хода.

За правильные и исчерпывающие решения обеих задач подписчикам журнала «Мир Приключений» будут выданы 4 приза: 1) А. Алехин «Мои лучшие партии»;2) Романовский и Левенфиш «Матч Алехин — Капабланка»; 3) Рети «Современный учебник шахматной игры» Часть I и Мизес «Французская партия»; 4) Тоже, что и 8.

Решения следует направлять исключительно по адресу редактора отдела; Ленинград, Вас. Остр. 10 линия дом 39, кв. 63, Арвиду Ивановичу Куббель. Последний срок отсылки решений 10 октября (по почтовому штемпелю). Право на участие в розыгрыше премий имеют только подписчики; индивидуальный, каждый участник коллективной подписки и каждый член семьи подписавшегося, нужно лишь наклеить ярлык с бандероли или указать № подписки.

_____

Окончание № 2.

Играна по переписке в 1927 г.

Черные: Покровский (ст. Химки).

Белые; Бренев (Москва),

Материально силы равны. Позиционно на первый взгляд, белые стоят лучше, т. к. черный слон f8 прикован к пункту g7, но у черных находится возможность перейти в наступление ходом 26… Л d8, после чего партия продолжалась 27 с4:b5 (повидимому, самое лучшее. Если, например, 27 С d4, то Л d2 28. С f2 С с5 29. С: с5 Л: g2 30. Ф: g2 С: g2 31. Кр.: g2 Ф: с5 в пользу черных) С: g2! (Неожиданный выпад, сбивающий белых с толку) 28. С: g7? (Неудачно снятая копия. Следовало играть 28. Ф: g2 Ф: с3 29. Кр. h1, е6: f5 с некоторым преимуществом у черных, но с разноцветными слонами. После хода в тексте белые быстро проигрывают). С h3! (Опровержение комбинации белых. Конец легко понятен) 29. Ф e2 С: f1 30. Kp: f1 Ф f4+ 31. Кр g1 С с5 +. Сдался.

ХРОНИКА.

Из среды наших читателей мы получили следующие сведения о шахматной жизни в провинции:

Вольcк (Сарат. губ.). В городе насчитывается около 10 кружков, из которых самым сильным по организационной структуре и по силе игры кружок цементного завода «Красный Октябрь». Благодаря шах-дисциплине самих членов кружков в текущем году проведены без посторонней поддержки, в частности Саратовской Губшахсекции, несколько турниров, как то: союзный, летний традиционный, квалификационный и др.

Сообщил Н. И.

Вологда. Шахматный чемпионат Сев. Восточной Области выиграл представитель Архангельска Н. Н. Кутузов +6 из 7, не проигравший ни одной партии, за ним следуют Гальфтер (Вологда) +5, Степанов (Вологда) 4½, Бугштейн (Вологда) и Меаенев (Вел. Устюг) +3½ и т. д.

Сообщил Н. Я.

НЕОБЫЧАЙНЫЕ СОБЫТИЯ В СЕЛЕ ВЕРХИ

Рассказ И. ПИМЕНОВА

Иллюстрации Н. М. КОЧЕРГИНА

I.

Началось, как водится, с малого. Степан Полба, председатель совета села Верхи, только что собрался отдохнуть от трудов своих и общественных. Пугнув ребятишек, не меру развозившихся на дворе, он вошел в избу и увесисто опустился на лавку у открытого низкого оконца. Затем он взял с полки несколько новеньких брошюр и достал из кармана футляр с очками. Очки были ему прописаны для чтения, а также и для видимости, в дополнение к его природным качествам. Вечерело. Читать было трудно. Сквозь стекла очков улица казалась расплывчатой и чужой. Но и брошюра, и очки внушали почтение мужикам, а ради этого стоило потерпеть.

Глухое село — Верхи. Почти пятьдесят верст от станции по буграм и оврагам, по дороге — костоломке, лесом и болотом да вдоль порожистой речки. Живут там лесовики и сплавщики, народ задорный, — хлопот с ними много.

Досуг председателя был прерван стуком телеги, остановившейся у дома. Вернулся Егорка-инвалид с почтой. Почтарь — должность почетная, нрав у Егорки бодрый, не взирая на искусственную ногу. Ловко спустившись на землю, он подковылял к окну для доклада.

— Так вот, Степываныч, какие дела… Авдотье Балакиревой деньги везу, восемь рублей тридцать пять копеек, Никулину письмо из Москвы, а еще Грушке лавочниковой, откуда не разобрать. Ветрову алименты… Ивану Беспалову…

— Постой! постой! — прервал его председатель. — Какие алименты?

— В ящиках, Степываныч. Старик наказывал, чтобы осторожно вез. А то, грит, ежели хоть один разобьешь, тут тебе и крышка вместе с телегой и клячей.

Председатель нахмурился и, отложив брошюру, вышел на улицу.

— А ну-ка, покажь.

Егорка разгреб сено, обнажив четыре небольших продолговатых ящика, обитых обручным железом.

— Вот они! Пять пудов весу. А ты, Степываныч, насчет бабьего алимента подумал? Н-не. Куда ему! — Он презрительно сплюнул. — Ну, как? Везти али нет?

— Погоди. Я с тобой поеду.

«Степываныч» вернулся к окну, захватил с собою очки и взгромоздился на телегу позади почтаря.

В конце села, на пригорке, как старый генерал над сермяжною ратью, торчит большой двухэтажный дом — бывшая усадьба лесопромышленника Бакулина. Запущенный сад спускается от него вниз к реке. Облупились и потемнели добротные стены, повыбиты окна, крыша, словно рогожа, и живет в этом доме всякая нечисть. Привольно ей в непогоду озорничать в опустевших комнатах, визжать в разрушенных трубах, кидаться обломками дверей и рам и пугать всех честных людей, кому довелось бы приютиться по соседству.

Не побоялся один человек, да и тот или помешанный, или сам спознался с чортом. Приехал откуда ни возьмись облюбовал себе дворницкую, починил крышу, вставил стекла и живет. А как живет и что делает, — никто толком не знает. Разное говорят.

Телега Егорки свернула на размытую дорожку и поползла вверх к Бакулинскому дому.

— Эй, Степываныч! Куда? — послышался позади веселый окрик.

Обернувшись, председатель увидел учителя, вприпрыжку, по-мальчишески, догонявшего телегу.

— К Ветрову с посылкой, — ответил Степываныч. — А ты что, Алексей Фомич, по каким делам?

Учитель взмахнул русыми вихрами и широко улыбнулся.

— Просто шатаюсь. Вечер-то какой, — разлюли-ежевика! Берите меня в компанию.

Степываныч в душе обрадовался, хотя и не подал виду. Дело серьезное, и лишний человек не мешает.

— Этот Ветров не дает мне покоя, — говорил учитель, идя рядом с телегой. — Хотелось бы поглядеть, что он там делает в своей берлоге. А придешь, волком смотрит, даже не при гласит присесть. Просто обидно. Никакого, можно сказать, сочувствия любознательному уму.

— А вы бы с дочкою пофинтили, — заметил почтарь, ухмыляясь. — Лясы да балясы, она и тово… выдаст.

Учитель сделал комическую гримасу.

— Неказиста больно. Да я бы и за этим не постоял. А только нет — могила!

Они остановились на заросшей травою площадке между покосившимися строениями, в одном из которых светилось одинокое окно. Большая мохнатая собака с лаем бросилась к ним навстречу.

— Боби! Цыц! Боби! — послышалось с крыльца дворницкой.

Вслед затем появился сам хозяин в белом докторском халате, долговязый, сухой, с серебряными, будто налепленными бровями и такой же бородкой.

— Привез? — спросил он коротко, не обращая внимания на незваных гостей.

Егорка кивнул головою и указал на ящики.

— Зтрасте, Михайло Петрович! — возгласил предсовета, слезая с телеги.

Ветров поглядел на него, словно только что заметил.

— А, Степываныч! Чему обязан?

Он нагнулся над телегой и с легкостью, обличавшей немалую силу, поднял один из ящиков. Председатель поправил очки на своем мясистом носу.

— Поговорить надо, Михайло Петрович. На что вам эти самые алименты?

— А вам какое дело? — ответил Ветров, останавливаясь.

— Да уж такое. Предсовета должен быть в курсе… Всяко бывает. Может, какое-нибудь взрывчатое вещество или что другое, неблаговидное. Правда, товарищи?

Худое, веснущатое лицо инвалида выражало полное беспристрастие. Учитель дипломатично помалкивал, держась в сторонке.

— Вы грамотный? — спросил Ветров. — Читали мое удостоверение?

— Так то так, — ответил Степываныч, смущенный отсутствием поддержки со стороны своих спутников, — вы человек ученый, пенсион из Москвы получаете и всякое уважение. А только, подиж ты, сплетничают бабы. Да и мужики не больно вас жалуют. А кто за деревню ответчик, как не я! Занеможет ли кто или декрет нарушит, меня и спрашивают. Потому, предсовета, можно сказать, в роде отца…

Ветров сначала улыбался, потом начал хмуриться и вдруг разразился одним из тех припадков ярости, которые составили ему дурную славу в деревне. Лицо его странно перекосилось, и он замахал руками перед самым носом Степываныча.

— Проваливайте! К чортовой прабабушке! Я затем и приехал сюда, чтобы мне никто не мешал. Если вы будете соваться не в свое дело, я найду на вас управу. Я пожалуюсь в Совнарком, в ВЦИК… Я…

«Одержимый» — подумал председатель, пятясь к телеге и озираясь на Егорку, державшего предательский нейтралитет. Но тут подоспела помощь, Дверь сторожки распахнулась и оттуда выпорхнула маленькая фигурка в черном платке, придававшем ей сходство с летучей мышью.

— Папа! Не надо. Тебе вредно сердиться, — крикнула она, цепляясь За руку Ветрова.

Он круто повернулся, точно проснувшись, и его лицо так же внезапно успокоилось.

— Правда, Анюта, — сказал он со смехом и неловко обнял ее. — Вот, граждане, рекомендую: моя душегрейка и телохранительница. Пропал бы я без нее.

Невзрачное лицо девушки с большими скорбными глазами осветилось улыбкой. Она была горбата и вызывала жалость. Степываныч умиленно шмыгнул носом, снял очки и аккуратно уложил их в футляр.

— Ну, а насчет этих «алиментов», как вы говорите, — продолжал Ветров, — я вам скажу только одно. Этоочень сложные приборы, заказанные мною в Питере, — их назначения вы сейчас не поймете. До свидания.

С этими словами он повернулся и принялся вместе с дочерью и Егоркой выгружать ящики.

2.

Степываныч был ретив, но отходчив. Вернувшись домой, он забыл и Ветрова, и его «алименты», и только ночью ему пришлось об них вспомнить.

— Степ, а Степ, никак стучат!

Жена толкала его в бок. Он покряхтел, проснулся и, действительно, услышал дробный стук в стекло.

Крепко ругнувшись, председатель поднялся, натянул портки и подошел к окну. При свете луны он увидел Аксинью, придурковатую бабу-побирушку, бродившую из деревни в деревню по всей волости. Все ее знали и она знала всех наперечет.

Степываныч приоткрыл окно.

— Ошалела? Что надо-ть, божье дитя?

По виду «божье дитя» смахивало на испуганную ведьму. Ее крючковатый нос трепыхался, платок на голове слез на сторону, седеющие космы выбились на изрытое, темное лицо.

— Спишь, Степываныч? — прошамкала она укоризненно. — А у тебя в деревне что деется! Чистое колдовство. О, господи!

Она торопливо закрестилась.

— Ври! — строго заметил председатель. — Советская власть всякое колдовство отменила. Несознательная ты баба.

Отдуваясь и крестясь, она рассказала ему, как забралась в старый Вакулинский дом на ночлег, и что с нею там произошло.

— Лежу это я в уголку, на сене, только глаза закрыла, а меня ровно кто-то в бок: тык да тык.

Смотрю, никого нетути, только месяц светит. Ну, думаю, почудилось. Прочитала молитву Николе — угоднику. А потом опять, только глаза сомкну, ён меня тык да тык. И вдруг я будто очумела. В голову муть набежала, сердце екнуло, ноги сами поднялись кверху. И вот, батюшка мой, зачата я плясать и смеяться, ровно пьяная молодуха. Все молитвы забыла, креста положить не могу. А душеньке весело и страшно. Пляшу и хохочу. Доплясала так до дверей, а там уж совсем чудеса. Смотрю, спаси господи, середи двора Ветровский пес скулит и выплясывает на всех четырех лапах, то так, то эдак, и бочком, и задом. Я пляшу, и он пляшет…

— Молчи, чортова баба! — прервал ее председатель. — Я тебе покажу, как плясать в неположенное время. Голову вы мне заморочили. — Он плюнул смачно и деловито. — Этакая галиматерь. Приснилось тебе, что ли?

— Какой, батюшка, приснилось! Самая что ни на есть правда. Отплясала я свое и упала без чувствий. А потом такой страх напал. Побежала я без оглядки, а ён за мной… ён за мной.

Степываныч совсем рассвирепел.

— Кто «ён», расперебожье дитя? — заорал он, хватая ее за плечо.

Но Аксинья так и не успела объяснить. Позади нее выросла какая-то темная фигура, и она вскрикнула в испуге.

Вглядевшись, Степываныч узнал учителя. Тог был красен и взволнован не менее побирушки.

— Дела-то какие, Степываеыч, — сказал он, вытирая лицо рукавом толстовки. — Я только что от Ветрова. После того, как мы с тобой разошлись, я все время бродил вокруг его дома. Все подмывало взглянуть…

— Плясал? Говори! — прервал его председатель.

— Плясал, Степываныч. А ты откуда знаешь?

— Да уж знаю. Вот что, Алексей Фомич. Тут прямая контрреволюция, ежели трудящихся по ночам, заместо отдыха, плясать понуждают. Сделай милость, поди-ка ты разбуди Егорку, а я еще двух членов прихвачу в понятые.

Учитель поморщился.

— Что ты затеял, Степываныч?

— Арестовать и в волость. Там разберут.

Учитель слабо протестовал, но любопытство взяло верх, и он отправился исполнять поручение. Вскоре все пятеро сошлись у бывшей Вакулянской усадьбы. Аксинья, которой Степываныч велел убираться во-свояси, все-таки следовала за ними, держась на почтительном расстоянии. Два члена совета, молодые парни, заспанные и недовольные, хмуро молчали и в душе поругивали председателя за непонятную им тревогу. Было тихо. Луна обливала оловом косые мертвые строения и застывшие за ними деревья. Степываныч отогнал дубинкой яростно лаявшую собаку и подошел к дворницкой. После долгого стука, дверь приотворилась. Выглянуло бледное лицо горбуньи.

— Что вам нужно? — спросила она встревоженно.

— Позовите папашу, — сказал председатель. — С ним надо потолковать.

— Отец спит. Он долго работал и устал. Скажите мне, в чем дело. Я передам ему.

Степываныч замялся. Его всегда немного смущала эта девушка с испытующими, печальными глазами. Учитель решил, что наступила его очередь.

— Анна Михайловна, — сказал он, выглядывая из-за широкой спины председателя. — Как интеллигентный человек… во избежание недоразумений… прошу вас, объясните нам, здесь присутствующим, чем занимается ваш отец.

Горбунья опустила глаза.

— Не могу, — прошептала она с запинкой.

Степываныч засунул руку в карман и нащупал футляр с очками.

— Именем Сельсовета, — провозгласил он, решительно закидывая голову, — требуем, чтобы ваш отец разъяснил, по какому праву он заставляет плясать не в урочное время свободных граждан мужеского и женского пола. И как он этакую чертовщину производит. А ежели не объяснит, то за такие контрреволюционные действия подлежит он немедленному аресту и отправлению в Волисполком на предмет расследования.

Едкий хохот за дверью заключил эту речь. В щель, над головою горбуньи, просунулось свирепое лицо Ветрова.

— Ага, Степываныч, опять пожаловали? Так я, по вашему, контрреволюционер? Меня надо арестовать? Погодите же, вы у меня попляшете еще и не так. Прочь от моего дома!

Он отстранил дочь и с силою захлопнул дверь перед носом председателя. Наступило минутное молчание.

— Н-да. Нервный, — заметил инвалид глубокомысленно. — Пойдем что ли, Степываныч? Шут с ним.

Учитель и два члена совета были того же мнения. Однако, достоинство председателя пострадало и требовало возмездия.

— Противление власти, — сказал он, барабаня в дверь дубинкой. — Мы его научим говорить по-товарищески. Сбегай, ребята, за топором и ломом. Ежели он не откроет добром…

Но тут произошло нечто странное. Степываныч без видимой причины уронил дубинку и схватился обеими руками за голову. Такой же неожиданный жест проделали и остальные, в том числе и Аксинья, прятавшаяся за углом дворницкой. И в следующий момент все побежали, охваченные необъяснимым, паническим ужасом. Большой черный пес Ветрова с воем обогнал их и промчался вперед. Учитель наткнулся на бежавшую впереди побирушку, сбил ее с ног и растянулся рядом с нею на дороге.

3.

На следующий день, чуть свет, председатель выехал в Волисполком для доклада. По дороге он долго вразумлял Егорку:

— Мало ль, что ученый… Мало ль, что у его мандат Вэсэнхи. А виданное ли дело этакую митрификацию на живых граждан наводить. Советская власть, Егорушка, так распорядилась, чтобы тебе никакого колдовства, ни поповского, ни ученого, не было. Все, можно сказать, по материальной части должно иттить, а ежели ты дух пускаешь без изъяснения причины, ну тогда, извини, — за ушко да на солнышко.

В это время в селе Верхи развертывались события. День был праздничный, базарный. На пыльной площадке у закрытого кооператива выстроились телеги, лотки и корзинки. Под визг поросят и кудахтанье кур прогуливались досужие бабы, охальники-парни и девки-пересмешницы, и кучками стояли, обсуждая дела, степенные мужики. Церковный колокол уже отзвонил свою призывную песню, собрав под темные своды деревянной церковки — единственного подарка селу от покойного Бакулина — добрую половину старух и стариков из ближайших деревень.

Хотя Степываныч, уезжая, приказал молчать о том, что случилось накануне, но он упустил из виду Аксинью. Язык побирушки работал все утро, и скоро не было ни одного человека в селе, кто бы не слыхал со всеми прикрасами о колдовстве и о посрамлении председателя. Молодежь зубоскалила, старики крестились, и общее настроение было приподнятое.

Как раз в эту пору на базарной площадке появилась тщедушная фигурка Анюты в неизменном черном платке, с корзинкою для провизии. Гробовое молчание встретило ее, и все глаза с любопытством следили за каждым ее движением. Горбунья подошла к лоткам и остановилась в хозяйственном раздумьи.

— Проходи, матушка. Чего уставилась глазищами? — сказала дородная, краснощекая баба. — На бесовские деньги не торгуем.

Это послужило сигналом. Со всех сторон послышались возгласы: — Проваливай! Шиш тебе с маслом! Колдунья! Ведмино отродье! Дегтем бы ее вымазать.

Большие глаза девушки забегали по сторонам, ища поддержки и встречая всюду осуждающие взгляды. Мужики хмуро молчали, бабы голосили, а молодежь, хотя и не верила ни в бога, ни в чорта, по детски забавлялась ее беспомощностью. Тогда горбунья повернулась и, опустив голову, пошла прочь. Никто ее не тронул, но крики позади не прекращались, пока она не скрылась из виду. Несколько мальчишек бросились за нею. Камень, брошенный шутя, пролетел высоко над ее головой.

Более серьезная встреча ожидала ее в другом месте. Она была болезненна и религиозна, и ей захотелось пожаловаться на свою обиду, на свое убожество, на бескрасочную жизнь, гостеприимному богу. В дверях церкви стояла Аксинья и еще несколько нищих. Побирушка увидела Анюту издали и тотчас юркнула за дверь. И когда девушка подошла к покосившимся деревянным ступенькам, над которыми в вышине блистал золоченый крест, на нее обрушилась бабьи лавина, разъяренная и воющая, забывшая все молитвы ради такого случая… В церкви, сразу наполовину опустев — шел, как ни в чем не бывало, продолжалась служба: возглашал старый священник, и маленький нестройный хор добровольцев пел херувимскую.

— Эй вы, молитвенницы! Чего расходились? Благодать делите, что ли?

Весельчак-учитель вмешался в самую гущу толпы и вдруг сразу побагровел, рванулся вперед и заорал:

— Что вы делаете? Угодницы! Подлячки! Мерзавки! Прочь! Его мускулистые руки раздавали тумаки направо и налево, не считаясь ни с возрастом, ни с полом. Волнующийся живой круг раздался. Многие побежали обратно в церковь. Алексей Фомич нагнулся над темной фигуркой, лежавшей на земле рядом с пустою корзиной. Ее лицо и худая закинутая рука были покрыты ссадинами, платье было разорвано, черные пряди волос разметались в пыли.

— Воды! — скомандовал учитель.

Несколько баб сразу сорвались с места. Остальные медленно и боязливо приближались, снова сжимаясь кольцом вокруг неподвижного тела.

Послышались причитания:

— Ишь, болезная! Грех то какой! Слышит ли, голубушка?

Кто то позади всхлипнул. Многие уже вытирали глаза рукавами. Жалость, такая же искренняя и непобедимая, как и жажда расправы, охватила женщин. Голося, толкаясь и перебивая друг друга, они приставали к учителю с расспросами и помощью. Подошли мужики. Толпа росла и гудела. Воды нанесли ведрами, как на пожар. II когда горбунья раскрыла глаза, дружный вздох прокатился по всему кругу. К счастью для нее, она быстро потеряла сознание, и молчаливая покорность ее тела вовремя отрезвила толпу.

— Протокольчик бы надо, — сказал молодой прикащик из кооператива. — Дело то такое, уголовное.

Учитель вытер вспотевший лоб и презрительно отмахнулся:

— Что с них возьмешь! Жива и ладно.

Придя в себя, горбунья наотрез отказалась от носилок и фельдшера. Она поднялась сама и, чуть прихрамывая, пошла домой в сопровождении учителя и небольшой группы мужиков и баб, следовавшей немного поодаль.

У пригорка, под Вакулинским домом, она вдруг покачнулась. Алексей Фомич подхватил ее на руки и понес наверх.

4.

— Папа, не осуждай их. Они не ведают, что творят.

В низкой, темноватой комнате пахло дымом и лекарствами. Анюта лежала на кровати. Учитель сидел поодаль, у окна, задумчиво глядя на ее осунувшееся лицо.

— Как вам это понравится? — говорил Ветров, яростно шагая из угла в угол. — Непротивление злу! Церковница! И это моя дочь! Мало тебя били, матушка.

Алексей Фомич нашел нужным вмешаться.

— Я не церковник, Михаил Петрович. Но повторяю вместе с вашей дочерью: не осуждайте их. Осуждайте тех, которые веками держали их во мраке. Если вы такой ученый, поделитесь своими знаниями с неучами.

— Пустая сентиментальность! — воскликнул Ветров. — Знание — это тоже богатство. А вы верите, что богачи добровольно уступают свои миллионы? Нет, вы национализируете их. Ну, а попробуйте национализировать мои знания, если я сам не захочу их отдать.

Алексей Фомич тряхнул русой головой.

— Я думаю, что вы сами захотите. Наука, спрятавшаяся в тайник, ни черта не стоит. Она также мало принесет вам удовлетворения, как поэту его стихи на необитаемом острове. — Он добродушно улыбнулся. — Да, и уверен, что вы поделитесь с нами.

Ветров раскрыл рот для возражения, но в этот момент горбунья слабо застонала и он бросился к ней.

— Ничего, папа, — прошептала она. — Я просто неловко повернулась.

— Врешь! — закричал Ветров и схватился за голову. — Доканали, проклятые! Она и так слабенькая! — Вдруг он обратился к учителю: — Не знаете ли, в церкви еще служат?

Алексей Фомич взглянул на часы.

— Я думаю.

— Гулянка в полном разгаре?

— Надо полагать.

Ветров казался охваченным каким то злобным вдохновением.

— Так вот, молодой человек… Хотите посмотреть, как я делюсь своими знаниями, как я просвещаю тех, которые искалечили мою дочь? Вы не боитесь сойти с ума?

— Я готов. Но что вы задумали?

Ветров, ничего не ответив, вышел в соседнюю комнату.

Горбунья сделала попытку приподняться.

— Пожалуйста, — сказала она, — отговорите его. Я боюсь.

— Чего вы боитесь? — спросил Алексей Фомич. — Это угрожает жизни?

Она покачала головой.

— Нет. Не думаю.

Алексей Фомич просиял и потер руки, как мальчишка предвкушающий забаву.

— Тогда пускай! За ученье платят.

Снова вошел Ветров. В руках у него была странного вида эластичная круглая коробка из полупрозрачной массы с отверстиями, оплетенными проволокой. Длинный изолированный провод волочился за нею из-за закрытой двери.

— Папа, не надо, — запротестовала Анюта.

— Молчи!

Он подошел к ней, и, приподняв ее покорную голову, надел на нее коробку. Затем он повернулся к учителю.

_{Ученый надел на дочь круглую коробку из полупрозрачной массы.}　

— К сожалению, — сказал он с усмешкой, — для вас нет запасного защитительного шлема. У меня их только два: для меня и для дочери. Но вам он и не нужен. От этого пострадала бы полнота впечатлений. Теперь не угодно ли вам последовать за мною наверх… в ложу моего театра?

Алексей Фомич остался один на чердаке дворницкой. Добровольный узник, он стоял, крепко привязанный к столбу, подпиравшему крышу. Внизу, перед ним, в небольшое слуховое окно виднелся зелено серый скат холма, за которым, как пирожки на разрисованном блюде, скучились крестьянские избы. Посреди села, между расступившимися строениями, базарная площадка лениво переливала на солнце праздничными красками. За нею белела церковь с колокольней, и вблизи ее бурыми пятнышками двигались пасущиеся коровы.

Было душно и скучно. Алексей Фомич уже начал терять терпение. Вдруг он почувствовал, как будто какая то горячая, хмельная волна подхватила его и понесла вперед. Он рванулся, но веревки удержали его на месте. Дрожа и играя всеми мускулами, как пойманный степной жеребец, он взглянул вниз на село. Сознание ему не изменило. Он только ощущал не постижимую буйную веселость, непобедимое желание пуститься в пляс, кувыркаться и вообще проделывать нечто, несвойственное его возрасту. Его лицо само собой расплылось в улыбку и он громко захохотал.

_{Горячая, хмельная волна подхватила учителя и понесла вперед. Он рванулся, но веревки удержали его на месте…}

Степенное село Верхи на его глазах превратилось в какой то шабаш ведьм, не снившийся средневековью. Цветные фигурки людей и животных на базарной площадке закружились и запрыгали, сплетаясь в причудливые узоры. Одинокие прохожие на улицах выделывали такие мыслете, которым позавидовали бы все пьяницы мира. То там, то здесь метались ошалевшие крестьянские клячи, волоча за собою обломки телег. Коровы у церковной стены вели себя но телячьему игриво. И если бы Алексей Фомич мог проникнуть взором сквозь Эту белую стену, он увидел бы потрясающее, кощунственное зрелище: священника в полном облачении, отплясывающего дикий танец вкупе с прихожанами и певчими. Неистовый разноголосый вой людей и животных доносился снизу. Но и сам Алексей Фомич визжал, как радующийся ребенок, дрыгая на месте ногами и руками.

_{Степенное село Верхи превратилось в какой-то шабаш ведьм…}

Как долго это продолжалось, он не мог бы определить. Время для него перестало существовать. Он только видел, как некоторые из танцующих фигурок падали в изнеможении на землю под ноги более выносливых. Навождение прекратилось также внезапно, как началось. Учитель почувствовал, как ослабли его мускулы, с лица сбежала гримаса смеха, и в голове стало ясно и тоскливо. Внизу все сразу замерло. Измученные танцоры остановились, как вкопаные, с недоумением поглядывая друг на друга. Словно проснувшись, учитель услышал тяжелые шаги по лестнице и насмешливый голос Ветрова:

— Ну что, понравилось вам?

— Я ничего не понимаю, — прошептал Алексей Фомич. — Развяжите меня. Это не так легко вынести.

— Хорошо, — сказал Ветров, подходя к нему. — Но ведь вы видели только первый акт пьесы. Вы видели, как они веселятся. А вы знаете, что я могу заставить их разыграть всю гамму чувств и поступков, на какие способен человек. Я могу навести на них панику, могу заставить их вцепиться друг другу в горло или обниматься в порыве дружбы. Их любовь, страсть и ненависть — все в моей власти. Хотите эго видеть?

Алексей Фомич устало мотнул головою.

— Нет, благодарю вас. Отпустите меня. Я предпочитаю быть с ними. Я ничего не узнал, кроме того, что для вас нет разницы между человеком и скотом.

Веревки упали, и он почувствовал себя свободным.

5.

— Анюта, я прощаю им твои синяки.

Глаза горбуньи просветлели, и она отозвалась радостной улыбкой на слова отца. Она давно отвыкла видеть его таким веселым. В последние годы он стал угрюмым и раздражительным. Он не щадил ни себя, ни дочь, и его опасная работа сказалась на здоровье обоих. Теперь Ветров был неузнаваем. Он вошел в роль хозяина и, усадив учителя за стол, угощал его чаем и анекдотами. Но Алексей Фомич ждал другого угощения. Он почти не слушал, отвечал невпопад, и все его мысли тянулись к маленькой двери в соседнюю комнату, которая была так плотно закрыта перед его глазами. Наконец, он не выдержал и взмолился:

— Михаил Петрович. Объясните же мне что нибудь. Все это похоже на сон.

Ветров испытующе оглядел его с головы до ног.

— Ага, вы рассчитываете на мою слабость! Вы думаете, что я поделюсь с вами тем, чего я достиг.

— Я надеюсь. Ведь вы сегодня в роде именинника. Может быть, вы расщедритесь по этому случаю.

— Анюта, а ты как думаешь? — спросил Ветров.

Горбунья точно ожидала этого вопроса.

— Папа, — сказала она, лукаво прищуриваясь, — да ты сам хочешь, я вижу.

Ветров расхохотался.

— Чорт возьми! Малютка, ты знаешь человеческую природу. Сегодня мой праздник, и я, действительно, чувствую потребность похвастаться. Ведь мне впервые удалось произвести мой опыт в массовом масштабе. Может быть, я бы не решился на это, если бы не эти дуры, напавшие на тебя. — Он повернулся к учителю. — Теперь послушайте мою маленькую лекцию. Конечно, вы разрешите мне не вдаваться в детали?

Алексей Фомич кивнул головою.

— Вы знаете, — продолжал Ветров, — что есть область, которая до послед него времени оставалась загадочно!) для чистой науки. Это те процессы которые происходят в мозгу и нервных центрах человека и высших животных; то, что вы разумеете под словами: мысль, воля и чувство. Кажущаяся оторванность этой области от мира материального, от мира измеримых величин, приводила нас к мистическому противопоставлению духа и материи. Никакие теории не могли помочь нам в этом, и психология осталась до сих пор самой беспомощной из всех наук. Помощь пришла оттуда, откуда ее менеевсего можно было ожидать, — от физики электромагнитных волн, которая за последние годы сделала такие успехи. Как это ни странно, мне помогла и техника.

— Понимаю, — воскликнул Алексей Фомич. — Радио?

Ветров снисходительно улыбнулся.

— Вы догадливы, молодой человек. И вы, конечно, достаточно знакомы с этим молодым увлечением человечества, чтобы понять мою аналогию. Представьте себе радиостанцию, работающую на волне определенной длины, скажем — в одну тысячу метров. Может ли она слушать другую станцию, работающую на более короткой волне, или передавать ей что нибудь от себя?

— Конечно, нет, — ответил Алексей Фомич.

— Эти две станции, — продолжал Ветров, — подобны двум разным мирам. Они не существуют одна для другой, пока не настроятся на волну одинаковой длины. Теперь вы понимаете, почему точная наука до сих пор не могла проникнуть в сущность душевной деятельности, расшифровать язык мозга и нервной системы. Там действуют электрические токи неизвестного ей порядка.

— Вы открыли их? — спросил Алексей Фомич.

— О нет! До этого еще далеко. Но я их нащупал, и в этом заключается мое достижение. Узнайте же, что мозг высших животных является самым изумительным приемником и отправителем электромагнитных волн. Но это не те волны, с которыми оперируют паши радиостанции. Это — волны, необычайно короткие, громадной частоты, — я их называю «микроволны». Их существованием объясняются такие явления, как гипноз, внушение на расстоянии и передача мыслей, так называемая телепатия, от которой наука так долго открещивалась. Они объясняют и целый ряд явлений массового самогипноза: например, религиозный фанатизм, панику, вспышки национальной вражды. Невозможно перечислить все те случаи, где приложима эта теория. Но это даже не теория. Это факт. Сегодня я доказал вам ее наглядно.

Ветров сделал паузу и торжествующе взглянул на учителя.

— Я начал с изучения физиологического действия известных нам токов на организм, с тех токов, которые я называю поверхностными раздражителями. Долгие исследования в этой области привели меня к открытию электрических токов другого порядка, которые действуют непосредственно на мозг. И я убедился, что мозг человека и животных обладает способностью автоматически настраиваться на любую длину волны в определенных пределах. Незначительно изменяя частоту и характер колебаний, можно вызывать любые рефлексы, можно играть на человеческой душе, как на скрипке. Вы понимаете теперь, почему мне пришлось забраться в эту глушь. Работа с этими волнами в городской обстановке, при скученности населения, могла бы принести мне бесчисленные неприятности. Радиус их действия мне самому еще недостаточно известен. Но даже и здесь, в деревне, я работал вначале с током небольшой силы, пока не проверил действия своей станции на себе, на дочери, на животных и случайных посетителях. Он улыбнулся. — Вчерашнее подкрепление в виде тех «алиментов», которые так смутили добрейшего Степываныча, позволило мне во много раз увеличить силу моих волн и дальность их рассеяния в пространстве.

— Хорошо, — сказал Алексей Фомич, — а чем вы защищаете себя и дочь от действия этих волн?

— Вы видели шлем, надетый мною на голову Анюты? Там образуется замкнутое магнитное поле, в пределы которого волны не могут проникнуть. Но подумайте, что это так легко сделать. Я истрепал свои нервы, я приобрел неизлечимую болезнь сердца, прежде чем открыл это противоядие. Но это ничего. Я счастлив.

Алексей Фомич посмотрел на него с восторгом.

— Да, вы счастливы, — подтвердил он. — Но будет ли счастливо человечество от вашего открытия?

Точно в ответ на эти слова в соседней комнате послышался звон разбитых стекол, стук и треск падающих предметов.

6.

Ветров, упоенный успехом своего открытия, забыл о существовании села Верхи. Забыл о нем и Алексей Фомич. Между тем, когда прошли первые минуты кассового столбняка, все село, переполненное своими и пришлыми, загудело и зашевели ось. Мужики чесали затылки, судили-рядили и подсчитывали убытки от своей непонятной веселости. Бабы крестились и посылали проклятия. Детвора ликовала, вспоминая о том, как какая нибудь толстая торговка и ворчливый столетний дед откалывали трепака вместе с ними. Священник раздумывал, какую эпитимию наложить на себя и на прихожан за поругание церкви. По и не понимая причины навождения, все сходились на одной мысли, на одном имени: Ветров.

Степываныч вернулся с Егоркой несолоно хлебавши. Председатель Волисполкома нашел в их рассказе признаки тяжелого праздничного похмелья и вдоволь посмеялся над ними.

Приезд Степываныча совпал с самым решительным моментом. Почти все здоровое население села с дрекольями и другими орудиями выступило в поход на Вакулинскую усадьбу. Напрасно председатель кричал и волновался, призывая граждан к порядку. Ни крепкие, ни мудреные слова, которыми он любил щеголять, ни даже его очки больше не действовали на мужиков.

У самого пригорка толпа опасливо остановилась. Кто знает, какие еще напасти подстерегают их в этом логовище! Вызвали добровольцев. Несколько отчаянных парней осторожно стали влезать по склону холма, на глазах притаившейся толпы, выше, выше, к окну дьявольской лаборатории.

…………………..

Ветров содержится в московской психиатрической больнице. Хладнокровие Алексея Фомича, сумевшего повлиять на толпу, спасло его и дочь от расправы. Но вся его лаборатория, — плод долгой и упорной работы, — была разгромлена без остатка. И мозг великого ученого не выдержал испытания.

Внешне он производит впечатление тихого большого ребенка. Его любимое занятие: постройка затейливых домиков из пустых картонных коробок. Но для того, чтобы вновь зажечь его померкшие глаза и вызвать в нем настоящий припадок буйного помешательства, достаточно спросить его об его открытии, о «микроволнах», тайну которых он унесет с собою в могилу.

БОРЬБА СО СМЕРТЬЮ

Фантастический рассказ Е. ФОРТУНАТО　

Иллюстрации Н. УШИНА　

I.

Мировой город жил своею жизнью…

Это был мировой город: мировые ученые, мировые изобретения, мировые миллионеры и… мировая скорбь.

Смрадная, до отказа наглотавшаяся людьми подземка, то и дело выплевывала их живые потоки, воздушные трамваи соперничали с ней, над ними чёртили небо громадные дирижабли, а по улицам катила свое течение река автомобилей и пузатых, набитых пассажирами, автобусов.

И богатые, и бедные вечно спешили в мировом городе, стараясь догнать ускользающую жизнь.

Мальчишки — газетчики, под тарахтанье моторов и рев сирен, выкрикивали сенсационные новости, где чаще всего повторялись имена двух миллионеров: — миллионера Бурса и миллионера Дибульштейна. Оба были мировыми известностями.

Кто не знал дома миллионера Бурса? На фронтоне этого громадного гранитного здания была высечена надпись:

БОРЬБА СО СМЕРТЬЮ

Потому что Бурс был не только всемирным миллионером, но и всемирным ученым, и все свое состояние тратил на этот институт, где под его руководством работали многие сотни ученых.

Если бы можно было заглянуть в глубь темной, безукоризненно-причесанной головы молодого ученого, выяснилось бы, что деятельностью его руководит не какое-либо альтруистическое стремление, а лишь упорство добиться своего. За славой он не гонялся, потому что со дня своего рождения он уже был отмечен славой, благодаря своему многомиллионному состоянию. Семьи у него не было. Он жил своей идеей: — Карелли и Гаррисон доказали, что клетки высшего организма могут переживать вне организма в искусственных культурах десятки лет. Знаменитый русский ученый профессор Кравков говорит в своем труде, что можно снова заставить работать сердце, вынутое из трупа на третий, пятый и даже шестой день после смерти, — значит (так верил Бурс) можно найти способ воздействия на только что остановившееся сердце, не изъятое из организма, и этим добиться оживления этого организма. Люди были для Бурса лишь объектами проверки его научных методов. Метод был не для людей, а люди для метода. Но об этом не знали и не говорили, и профессора Бурса считали благодетелем рода человеческого.

В институте были самые разнообразные отделы. Бактериологические кабинеты, физические кабинеты, лаборатории. Были громадные залы, сплошь уставленные клетками с морскими свинками, над которыми денно и нощно напряженно работали биологи, изучая передачу наследственных черт.

Были другие залы, уставленные клетками с мышами, и их холили, как нечто особенно любимое и драгоценное. С тех пор, как ученые пришли к заключению, что рак мышей тождествен с раком человека, производились непрерывные наблюдения за целым рядом поколений мышей, чтобы всесторонне изучить вопрос о наследственности восприятия рака, проверить теорию о его возбудителе, и тогда уже иметь возможность бороться с этим бичом человечества. Каждую мышь ежедневно осматривал врач, и шесть ассистентов бессменно дежурили в этом царстве мышей.

В институте находились все новейшие аппараты, приборы и изобретения. Так, недавно была приобретена линующая машина, изобретенная американским профессором Михельсоном. Эта машина, как известно, алмазом проводит от 10.000 до 50.000 паралельных линий в одном дюйме ровной отполированной поверхности, нанося на ней такую диффракционную сетку, с помощью которой является возможность значительно облегчить спектроскопические работы при физических исследованиях.

Перечислить все ежедневно доставляемые в институт профессора Бурса новинки в области науки нет никакой возможности. Все, что открывало новые перспективы в самых разнообразных областях, непременно доставлялось ему.

Конденсаторы, провода индукционных катушек, высокие изогнутые стекляные трубки в рост человека непонятными для профана хитросплетениями покрывали стены физических и химических лабораторий; трещали моторы; электрические аппараты рождали излучения громадного напряжения, порою смертоубийственные, а порою благотворные.

Медицина, физиологическая химия и физика работали рука об руку над восстановлением клеток живого организма, его омоложением и борьбой с недугами.

По корридорам, устланным заглушающими шаги циновками, неустанно бегали озабоченные люди в белых халатах, а в залах и кабинетах нередко слышался говор горячих, спорящих, волнующихся голосов.

Но были помещения, где царило безмолвное спокойствие, и туда никто не решался войти без спроса. Там работал сам профессор Бурс над поглотившей весь интерес его жизни задачей — оживлением трупов.

Теперь профессор Бурс рядом многократных опытов и операций над сердцем пришел к заключению, что сердце действительно может быть оживлено. Он работал над этой задачей аналогично с современными германскими учеными, которые для оживления сердца применяют впрыскивания так называемого «сердечного гормона», т. е. вытяжки, получаемой из сердца же. К этому «сердечному гормону» профессор Бурс прибавлял один изобретенный им состав, на который он набрел совершенно случайно при своих многократных работах с вытяжками из желез внутренней секреции, и состав этот имел неописуемо мощную силу воздействия на жизненность клеток; одновременно с впрыскиваниями он нагревал сердце трупа комбинированными им литогенетическими, ультрафиолетовыми и икс лучами. Но для успеха всей этой операции важно было уловить момент, пока еще не поздно ее сделать, то есть приступить к ней немедленно после смерти.

_{Проф. Бурс работал над оживлением сердца…}

Профессору Бурсу удалось изобретенным им способом оживить несколько видов животных, — собаку, кошку, обезьяну, однако при условии здорового сердца в их организмах. Кошкам он еще раньше пересаживал сердца, что уже делается многими светилами науки, но ведь это делается с живым организмом, а профессор Бурс задался задачей оживлять уже умершие организмы, и притом не те, которые были умерщвлены им самим, чтобы не упустить удобного ему момента, но организмы, умершие без его содействия, от какого-либо недуга или случайности.

Некоторые опыты удавались блестяще, но все это было с животными. Власть над оживлением сердца человека все еще ускользала из длинных нервных пальцев молодого ученого.

Но профессор Бурс верил в свое конечное торжество и неуклонно шел по тому намеченному пути, ради которого был создан институт «Борьбы со смертью».

II.

Другая «знаменитость» мирового города, миллионер Дибульштейн, был далеко не так богат, как про него кричали, и, конечно, он не упускал ни единого случая, чтобы умножить свое состояние. Он умел пускать пыль в глаза и потому он был у всех на языке. «Знаменитым» считался его дворец из зеленого мрамора, где давались «знаменитые» празднества. «Знаменитой» была скаковая конюшня, «знаменитыми» белые бульдоги и «знаменитой» брюнетка-любовница, которую он выставлял рядом с собой в театрах и в ресторанах, с «знаменитым» ожерельем розовых жемчугов на шее.

Дибульштейн был занят не менее профессора Бурса; все напряжение его изворотливого ума сводилось к умению «делать деньги», но деньгами этими, признаться, он почти не успевал пользоваться. О его финансовом чутье, о его часто самых рискованных аферах говорили повсюду. Одним приказом, одним взмахом пера, он иногда разорял целые области или пускал по миру тысячи людей. Но люди всегда были пешками в его игре, тоже были объектами для достижения его замыслов. Всегда озабоченный, он смеялся и радовался лишь тогда, когда удавалось кого-нибудь надуть и этим обогатиться и, конечно, особенное наслаждение было для него в неожиданной комбинации, тайно обмозгованной долгими соображениями и притом не брезгуя способами. Лишь бы сорвать блестящий куш и услышать, как ахнет весь финансовый мир.

Так и теперь Дибульштейн лелеял одно задуманное им дельце. Он приказал своим маклерам спешно распродавать все его нефтяные акции, что должно было вызвать панику, так как добрая половина состояния Дибульштейна была вложена в нефтяное дело.

— Да что с ним? Ошалел! — недоумевали другие биржевики. — Ведь ему уже за шестьдесят, видно, ум за разум зашел… Разорится… Смотрите, что он делает… Нефть чуть не каждые четверть часа падает…

Но у Дибульштейна был свой план — наводнить своими акциями рынок, понизить этим цену нефти, нагнать такого страху на своих конкурентов, чтобы они тоже начали спешно распродавать свои акции, а потом, уловив предельный момент их падения, скупить их все тайком; но это надо сделать скоро, ловко, умеючи, через посредство многих сотен агентов, не скупясь на них. Быстро все забрать в свои лапы, но так, чтобы никто не догадался, что это делает он.

На рынке давно уже шла борьба из-за нефти. Конкурировала одна дальняя страна, доставившая свою нефть значительно дешевле других, и это произвело давление на понижение местной нефти.

Сейчас, уже почти осуществив свой план, то есть выбросив все свои акции на рынок и тем создав панику, Дибульштейн посредством подкупа перехватил и задержал телеграмму с известием о разрыве торговых сношений с дальней страной. Согнанный с поля битвы нежеланный конкурент должен был на значительный бросок поднять цену местной нефти и обогатить владельцев ее акций, если успеть скупить все эти выброшенные на рынок ценности по их искусственно пониженной минимальной цене, пока не разнесется сенсационная весть и не взбудоражится весь рынок. Акций сейчас бери сколько хочешь, — все от них отказываются, но ведь надо время… А Дибульштейн мог задержать официальную телеграмму всего на несколько часов. И считать, что у других биржевиков тоже есть свои агенты заграницей и есть шифрованные телеграммы.

Какие сутки! Красно-фиолетовые пятна на дряблых щеках Дибульштейна не тускнели ни на минуту. Никогда, кажется, он так сильно не волновался в жизни… Тот чиновник идет под суд?.. Но… разве он думал об этом?..

Успеть., «гу-гу-гу»… стучала кровь в виски. Он целый день провел в своей конторе у телефона, не притрогиваясь к еде и только выпивал время от времени по стаканчику коньяку.

Успеть… Конечно и другие не дремлют… Пот крупными каплями скоплялся на его облысевшем лбе, глаза вылезали из орбит в напряжении страха.

Казалось, для него решается вопрос жизни или смерти, хотя о разорены! все же не могло быть и речи. Липкие, дрожащие пальцы стряхивали пепел на выпяченном животом жилете.

_{Дибульштейн целый день провел в страшном волнении. Глаза вылезли из орбит в напряжении страха.}

Успеть… Ну, хоть час еще… хоть 10 минут… Вот-вот должен притти его главный маклер.

Распахнулась дверь. Дибульштейн рванулся. Но коротенькие дрожащие ноги не подняли грузного туловища, они как то странно и неожиданно подкосились, лицо вдруг побелело, а потом темная волна поползла от щек к темени.

— Успели! — радостно кричал маклер.

Но стекляные глаза Дибульштейна уже ничего не видели, он свалился ничком. И начался переполох.

— Кровоизлияние в мозг, — сказал вызванный врач, — мало надежды, но…

— Это он от радости. — шептались вокруг. — В несколько часов удвоить свое состояние, каково! Нефть-то, слышали?

Дибульштейна спешно перевезли в автомобиле из конторы домой.

И когда «знаменитый» зеркальный автомобиль пересекал одну из площадей, под его колеса чуть было не попал неожиданно потерявший сознание худощавый, невзрачный человек в вытертом пальто.

Блюститель порядка властным жестом задержал великолепный экипаж.

III.

Человек в изношенном пальто за год до этого назывался конторщиком Кротовым и был одним из необходимых, но незаметных колесиков мощной государственной машины. Считался работником образцовым.

С тех пор, как он переселился в этот мировой город, — что, к сожалению, было не так давно, чтобы дать ему какую-нибудь прединзию на пенсию, — дни его катились друг се другом, все ровные-ровные и одноабразно-серые. Каждое утро, как ужаленный, вскакивал он от трескотни будильника, спешно одевался, стоя, обжигаясь, пил перекипевший или недокипевший кофе, который приносила ему хозяйка квартиры, уже на ходу дожевывая булку с маслом, и мелкой иноходью бежал к автобусу. Расстояния в мировом городе были очень значительны, и доступные бедному люду квартиры находились далеко от центра.

С каждым годом, с каждым месяцем в мировом городе уплотнялся государственный аппарат и производилась чистка в рядах служащих. Не дай бог опоздать! — Два замечания, и — увольнение. — Это знали все. Разве посмотрят на то, что он так далеко живет и всегда может быть задержка с автобусом, и на то, что он такой образцовый работник, что его конторские книги хоть на выставку выставляй, что он умеет разобраться в бесконечной путанице и мелкоте самых неразборчиво написанных цифр без единой ошибки…

— Ну, и глаза у вас. Да это целое состояние такие глаза! — удивлялись сослуживцы, и даже начальник недоумевал, как Это удается Кротову так безукоризненно разбираться при всех непреодолимых для других затруднениях.

Но если опоздать… Надо всегда помнить, что у него нет протекции. Единственная его протекция — его глаза.

И сердце Кротова то замирало, то ускоренно билось на перекрестке, когда он поджидал замешкавшийся автобус и когда, уже проехав несколько кварталов, он, опять иноходью, бежал к станции подземки и висел в вагоне на ремне, в смрадной, душной атмосфере прильнувших друг к другу тел.

Служебные часы проходили всегда одинаково, в вечной спешке и в вечном напряжении, как бы опять-таки не сделать какой-либо оплошности, которая грозила потерей места. Восемь часов труда, потом сверхурочные работы, — если отказаться от них, — уволят: они, конечно, оплачиваются отдельно, но как они трудны для отупевшего мозга! Потом возвращение домой в том же смрадном вагоне подземки, где теперь, вися на ремне, он силился пробежать хотя телеграммы вечерней газеты. Все пытались это сделать, и весь вагон шуршал листами неудобно переворачиваемых страниц.

Кротов обычно обедал в маленьком ресторанчике между станцией подземки и стоянкой автобуса, но ел без аппетита. Как-то удручающе действовало, что все незаметные люди его положения непременно должны пойти в эти часы в подобные этому ресторанчики и жевать рядом с ним непременно одни и те же блюда, от слишком хорошо знакомого запаха которых как-то нудно сосало под ложечкой.

Союз, куда ежемесячно шли вычеты из его скудного заработка, широко оповещал о всех тех льготах, которые он предоставляет своим членам, — билеты в концерты, в театры, на лекции, на балы, на спортивные экскурсии. Чего чего только он ни сулил! Но не давал главного: — сил, желания и времени всем этим наслаждаться. Чрезмерная усталость, вечная боязнь за завтрашний день развивали апатию. И добравшись, наконец, домой, уже поздно вечером, Кротов около часа сидел в кресле один, в какой-то прострации, а потом ложился спать, чтобы с утра начинать тоже самое.

Сейчас у его начальника намечался роман с хорошенькой рыженькой «штучкой», — случайное знакомство в подземке, — и он обещал устроить ее конторщицей в свое отделение. Но надо было кого-нибудь сплавить для этого.

И началось с того, что Кротова пересадили в самый темный угод и поручили составить годовой отчет и таблицы, черновик которых его начальник перечиркал самым отчаяннейшим образом, испещрив их вкривь и вкось такими мелкими, непонятными надписями, которые даже мухи приняли бы за свои следы. Но острые, блестящие, карие глаза Кротова не выдали, — он справился с заданием и скоро, и безукоризненно.

— Ну, и глаза у вас, это целое состояние! В такой-то темноте… и при этаких каракулях…

Да, сам Кротов тоже знал цену своим глазам; они не выдадут. Но, если нет заступника и протекции… И, вернувшись как-то вечером домой, он нашел у себя бумагу, что «за сокращением штата»… И через несколько дней на его место была взята конторщицей рыженькая «штучка».

Накапливавшаяся изо дня в день усталость в первые дни после увольнения вызвала неизъяснимое блаженство от сознания, что больше не надо торопиться, можно спать, сколько хочется, и есть… где хочется, жить как хочется. Ум тогда еще не осознал, что грозит впереди… Десять месяцев будет пособие… Можно пришить все недостающие пуговицы к белью, и вычистить бензином костюм, и прочитать несколько интересных книг, и самому на примусе приготовить себе бифштекс на настоящем масле.

Но десять месяцев так скоро текли Кротов спохватился лишь в последние месяцы, стал обивать пороги разных учреждений, выклянчивал места, стал подумывать о каком-нибудь кустарном заработке, пробовал делать придуманные им шоколадные конфекты и продавать их на улице, но их раскупали мало, находили, что дорого, а они обходились очень дорою и были такими вкусными, что он не мог удержаться от искушения лакомиться ими сам.

Правительство исполнило свой долг; оно десять месяцев уплачивало пособие, а потом вычеркнуло Кротова из списков, уже не заботясь о нем. Вышедший номер. Тогда он стал продавать все то немногое, что у него было, даже одежду. Впрочем несколько вещей он искромсал на зайчиков, находя, что так выгоднее, и с ними таскался каждый день на далекий базар. Так он дошел до того, что у него остались лишь брюки и самое истертое пальто, которое он надевал поверх брюк без пиджака, и в этой нищенской фигуре вряд ли сослуживцы сразу узнали бы всегда опрятного, аккуратною конторщика Кротова.

Потом начался голод, милостыня на улице и, наконец, последняя служба, — открывание двери в великолепном гастрономическом магазине «О Гурман». Эго была старинная фирма и находилась она в одном из немногих прежних зданий, как то уцелевших в мировом городе и непохожих на современные небоскребы. И, как в старинных магазинах, тут не было еще вертящегося зеркального тамбура при входе, а была прежняя, обыкновенная, тяжелая, массивная входная дверь, с резной бронзовой ручкой, которую угодливо открывали трепетные пальцы Кротова, пока его блестящие глаза с мольбой устремлялись в лицо покупателя. У «О Гурман» была своя клиентура. Здесь заказы редко выполнялись по телефону; сюда гастрономы обычно приезжали лично, чтобы все осмотреть, облюбовать, попробовать, и тогда выбрать, поболтав с упитанной кассиршей.

Когда Кротов открывал дверь, он видел всегда слева, сбоку, длинную стойку с раставленными на ней гастрономическими блюдами. У него кружилась голова от голода, застывшие ноги не чувствовали пальцев, он тщетно старался набрать слюны пересохшим языком, и было какое-то страшное наслаждение смотреть на кровавый ростбиф, заливные из поросенка, белые пласты осетрины с янтарной прослойки, раздувшиеся отглазированные фаршированные индейки, румяные груды рябчиков и пирожков с замысловатыми завитушками. Смотреть — и вдыхать их запах. Редко кто из покупателей ему подавал. Многие выходя еще чавкали испробованные деликатесы, отирали губы, довольно улыбались, торопились домой с корзинами в руках. Иногда корзинки эти выносила мальчики служащие; они грубо отталкивали Кротова от двери, и ему становилось стыдно, как бы его совсем не прогнали. Он уже знал некоторых покупателей в лицо и знал, которые подадут, а которые надменно пройдут мимо. Так он существовал буквально куском хлеба, но во сне и на яву он видел изысканные яства.

Однажды к «О Гурман» приехал высокий, худощавый покупатель, который ничего не пробовал и ничего не разглядывал.

— Да, все равно, — равнодушно говорил он приказчику, но с кассиршей разговорился, и Кротов слышал, как он сказал:

— Ваш тигровый дог околевает? Не забудьте мне его прислать в Институт… Лучше, когда начнется агония… Вы увидите…

И, уходя, он рассеянно сунул в руку Кротова золотой, хотя мальчик, выносивший за ним корзину, пытался Кротова оттолкнуть.

— Это был инженер Бурс, — пояснил мальчик, возвращаясь, — он же и профессор…

Золотого хватило не надолго, и опять начался голод с какой-то особенно резкой полосой неудач. Дошло до того, что Кротов пять дней уже ничего не ел: хозяйка больше в долг не давала: он и так слишком много задолжал за комнату и за все.

Можно было бы лежать и сном обманывать голод, но он тащился пешком, а до магазина «О Гурман» было далеко; ведь это стало его службой, его единственным смыслом жизни. Открывать дверь, видеть на мгновение мелькнувшую стойку с изысканными яствами, стоять и ждать.

На шестой день он еле дотащился до «О Гурман», открывал, открывал дверь, но покупатели выходили, облизывались, причмокивали и не встречались с его помутневшим взглядом.

Уже под вечер приехала очень нарядная немолодая женщина в столь редком для автомобильной эпохи высоком догкарте, на золотистой кобыле, которой она правила сама. Смуглый мальчик-грум, во фраке, белых лосинах и высоких ботфортах сидел рядом с нею, скрестив руки на груди. Она кинула ему возжи и вошла в распахнутую перед нею Кротовым дверь.

Он напряженно ждал ее выхода; с мукой протянул ей обе руки, даже что-то пробормотал. Она отерла жирные губы кружевным платочком и отчеканила:

— Никогда не даю попрошайкам! — и, подсаживаемая грумом, уселась на высокое сиденье.

Мальчик вынес за ней корзину и пакет.

— Назад! — приказала она, и он положил все на заднюю отдельную скамеечку, где, собственно говоря, полагалось сидеть груму. Лошадь рванула, и Кротов увидел, как от корзинки отделился пакет в желтой бумаге и скатился на мостовую. Он со страхом обернулся. Нет… Мальчик ушел, дверь захлопнулась, экипаж отъехал. Тогда, одним прыжком, он кинулся к упавшему пакету, благословляя счастливый случаи, что в это мгновение никто не проехал и не прошел, забрал пакет и, свернув в один из пустынных переулков, побежал. Потом, урезонивая себя, пошел медленнее, вышел на бульвар, сел там и стал есть. Есть, чтобы не отняли… Скорее, скорее… все съесть!

_{Кротов, благословляя счастливый случай, схватил пакет…}

В пакете оказались теренки с паштетом из гусиных печенок, прошпигованных трюфелями, и широкий флакон фаршированных крабами оливок в соусе из кайенского перца. Тяжелые, пикантные закуски; их можно было съесть очень немного с хлебом. А Кротов набивал ими рот, еще и еще, давился, глотал, не разжевывая, с трудом ворочал языком: так горел он от перца. Потом он швырнул опустевший флакон и обтер руки о скамью, оставляя на ней темные, жирные пятна. Его мучила жажда. Он подошел к бассейну с застоявшейся, заплесневшей водой, черпнул ее своей кепкой и жадно пил.

Уже ночью он был болен, но на следующий день, хотя и больной, все-таки потащился к магазину «О Гурман». Не помнит, открывал ли дверь. Голова не соображала, ноги дрожали, нудно ныло все нутро. Он провел по холодному, потному лбу онемевшими пальцами, сошел с тротуара на площадь и стал переходить ее, — но упал.

Полицейский, остановивший автомобиль Дибульштейна, распорядился отправить упавшего в ближайший приемный покой, а оттуда его препроводили в больницу с диагнозом «Брюшной тиф».

IV.

Главным врачом той громадной городской больницы, где лежал Кротов, был Леон Мейлин, по специальности хирург. Леон Мейлин уже давно заслужил свой аншлаг «знаменитости», был богат и служил теперь не ради интереса к науке и не ради денег, а так, honoris causa,и отчасти по привычке. Роль его в больнице сводилась к торжественному шествованию по палатам при еженедельном обходе, в окружении двадцати-тридцати врачей и ассистентов, что, конечно, представляло зрелище, весьма импонирующее. Двери шумно раскрывались, все эти люди в белых халатах тыкали в больничные листы, перебрасывались латинскими фразами и так же шумно выходили, как только что вошли. Но иногда Леону Мейлину начинало казаться, что о нем, как будто, забывают, что пресса слишком редко упоминает его имя. Тогда он делал какую-нибудь необычайную, блестящую операцию с мастерством гения, и весь мир кричал о ней.

_____

Хозяин зеленого мраморного особняка, герой дня, Дибульштейн, был спасен от кровоизлияния в мозг. Недаром все достижения медицины при такого рода случаях были сконцентрированы на столь драгоценном больном. Целые столбцы газет пестрели известиями о нем, и главной сенсацией явилась весть, что его зрительные нервы стались парализованными и он потерял зрение. Можно себе представить, как захлебывались газеты; столь неожиданная болезнь, потеря зрения, миллионы, нажитые на нефти… Словом, Дибульштейн был героем дня… Учтя все это, Леон Мейлин нашел нужным и своевременным поехать его навестить.

— Профессор, ведь вы понимаете, мыслимо ли мне оставаться слепым, — ловил его руки Дибульштейн. — Придумайте что-нибудь… Скажите, неужели нельзя… Неужели хирургия…

— Пересадка двигательных нервов производится довольно часто и всегда успешно, — важно начал Мейлин, — но чувствительные нервы — зрительные или слуховые, — это другой вопрос, это еще не удавалось никому.

— Для Леона Мейлина не может быть невозможного, польстил Дибульштейн.

— Я как раз сейчас занят этим вопросом; один из моих европейских коллег, пожелавший пока остаться неизвестным, изобрел аппарат, раздвигающий глазную орбиту и дающий возможность вытянуть глазное яблоко с его нервом, обходясь без трепанации черепа. Этот аппарат, присланный мне лично для опытов, значительно облегчает задачу пересадки глазного нерва, как известно, соединенного с головным мозгом. Я мог бы рискнуть на такую операцию, но вы сами понимаете, как она сложна и опасна. В ней каких нибудь пять процентов на успех..

— Я согласен на пять процентов, мне все равно не жить слепому… Вы подумайте: мне не видеть моих бульдогов, мою Лилю, Лучше не жить! — Дибульштейн метался. — Я ничего не пожалею, профессор, — ему и тут казалось, что все можно купить за деньги…

— Но ведь мне ничего не надо! — выпрямился Мейлин, — и если я за это берусь, то, конечно, не ради вашей платы. Трудно, очень трудно, чтобы не сказать, невозможно…

— Вы, вероятно, затрудняетесь тоже, где взять эти необходимые для меня здоровые зрительные нервы?..

— Ах. нет, это последний вопрос! — небрежно махнул Мейлин рукой. — Их надо взять у того, кому они больше не нужны, вот и все.

_____

Кротов умирал. Не то, чтобы тиф его был особенно злостной формы, или чтобы организм его был плох. Он умирал от сознания своего одиночества, никудышности, и от нежелания жить.

— Коматозное состояние, — сказали врачи.

Блестящие, подвижные глаза Кротова впились в самоуверенное лицо Мейлина.

— Вот это глаза! — машинально сказал он, видимо занятый какой-то своей мыслью.

И вскоре после этого стали готовить операционную к какой-то необычайно сложной операции. Ее будет делать «сам».

В мраморном дворце Дибульштейна звенели телефоны и поднялась суета.

V.

Опыт оживления доставленного из зоологического сада драгоценного орангутанга не удался профессору Бурсу, орангутанг прожил только несколько мгновений, и неудача привела ученого в самое мрачное настроение. Весь персонал института замер, чтобы не разразилась гроза.

Но вот, после долгой работы, многих безсонных ночей в тишине притихшего института, Бурс добился желанных результатов: он присоединил к своему прежнему методу оживления воздействие на механизм динамических нервов сердца, центры которых, как известно, лежат в верхней части спинного мозга. При сильном повышении температуры влияние таких усиливающих и ускоряющих нервов возбуждает деятельность сердца, и направленные профессором Бурсом на эти нервные центры комбинированные им оживляющие лучи громадной силы вызвали в остановившемся сердце желанный толчок. Громадный тигровый дог кассирши «О Гурман» ожил и подавал надежду на полное восстановление жизненных функций.

Человека!.. Скорее опыт с человеком! Никогда ассистенты не видели профессора Бурса в такой ажитации. Он неистовствовал. Забегали люди. Зазвенели телефоны. Ведь не так-то легко вот сию минуту, по заказу, доставить для экспериментов только что умершего человека; в мировом городе хотели учиться все, и трупы были буквально нарасхват. Но Бурс не признавал отказа. Так было с первого дня его рождения.

— Отправляйтесь к Мейлину в больницу и сторожите, — приказал он своему любимому ассистенту,

_____

Ассистент измучился от беготни по палатам, в прозекторскую, в покойницкую, к дежурному врачу. К Мейлину его не допустили, — операция. Он остановился ждать в проходе у двери. Вот с величайшими предосторожностями вынесли еще усыпленного оперированного.

— Это знаменитый миллионер Дибульштейн, — пронесся шопот, — об этой операции весь мир прокричит.

И когда проследовала с Мейлином во главе процессия профессоров и врачей, через некоторое время, уже без всякой помпы, вынесли из той же операционной другие носилки.

— Умер? — нагнулся ассистент профессора Бурса, схватив санитара за руку.

— Да, как будто… — и он замешкался, ощутив кредитку в своей руке.

Вмешался фельдшер.

— Он еще жив, но уже не проснется, профессор велел отнести прямо в прозекторскую.

— Дайте его мне, вот бумага от профессора Бурса… Автомобиль ждет…

Магическое имя сделало свое дело и… всунутые кредитки тоже. Бесчувственное тело Кротова лежало на койке санитарного автомобиля, который, по настоянию ассистента, мчался во весь дух. Тут же, на пути, он сделал в руку анестезированного впрыскивание сильной дозы возбуждающего. Еще бьется пульс… Нет… вот затих! II когда тело внесли в операционную всемирного ученого, ассистент сказал:

— Он оперированный… Только что умер, когда мы подъезжали.

Бурс даже не осведомился, какая была операция у Мейлина и почему забинтована голова.

Ему было важно одно — сердце, — и не упустить момент. И, склонившись над этим объектом для испытания достижений науки, он спешно приступил к другой операции.

Проворные ловкие пальцы сделали разрез скальпелем между четвертым и пятый ребром, оттянули края раны крючками, сняли с ребер надкостницу распаратором, выпилили эти ребра, потом опять сделали разрез скальпелем и вскрыли сердечную сумку. Операционная озарилась ярким, ослепительным светом мощных, оживляющих лучей. Закусив бледные губы, с пронизывающей напряженностью своих серо-стальных глаз, профессор Бурс делал впрыскивание изобретенного им состава в толщу этого обнаженного перед ним сердца. И вот сердечный толчок вызвал ритмическое сокращение его мышц, деятельность сердца возобновилась. Затаившие дыхание ассистенты перевели дух.

Только через несколько минут, убедившись в свершившемся оживлении, торжествующий профессор Бурс снял головную повязку и, взглянув на произведенную профессором Мейлином операцию, с отчаянием всплеснул руками и несвойственно горько для него воскликнул:

— Ах!..

_____

Кротову был доставлен такой комфорт и за ним был такой уход, о котором он, конечно, не только никогда не мечтал, но которого он даже представить себе раньше не мог. Сам профессор Бурс за всем наблюдал, и целый штат ассистентов, фельдшеров и санитаров следил за каждым вздохом больного. Здоровый молодой организм поборол все испытания. Кротов поправлялся, но повязку все не снимали с его глаз.

— Главное — сердце… — беречь сердце, — говорил Бурс, — надо устранить все волнения… еще рано…

Кротов лежал в громадной солнечной комнате с электрическими вентиляторами, с откидными креслами, с вращающимися столиками. Ванна, нагреваемая электричеством, была рядом, и его носили в нее на руках. При каждом его питании присутствовал врач; ему давали самые лучшие фрукты, дорогое вино, словом, всеми способами подготовляли к той блестящей лекции которую прочитал над ним Бурс, оповещая мир о своем великом открытии.

На следующий день с головы его сняли повязку.

— Темно!.. вырвался у Кротова крик и он схватился за виски. — Темно… Я ничего не вижу… Мои глаза!!..

— И без глаз можно жить… ведь глаза у вас остались, только зрение потеряно… Профессор вас не оставит… — силился успокоить его ассистент. — Что же делать..

Объект для проверки гениальных достижений науки плакал мелкими, частыми слезами, приговаривая:

— Без глаз… Мои глаза… Вы не знаете, чем были для меня глаза…

_____

Мировой город жил своею жизнью: мировые ученые, мировые изобретения, мировые миллионеры и… мировая скорбь.

Систематический Литературный Конкурс «Мира Приключений» 1928 г.

В каждой книжке «Мира Приключений» печатается по одному рассказу на премию в 100 рублей для подписчиков, то есть в течение 1928 г. будет дано 12 рассказов с премиями на 1200 рублей. Рассказ-задача № 1 напечатан в декабрьской книжке 1927 г.

Основное задание этого Систематического Литературного Конкурса нового типа — написать премируемое окончание к рассказу, помещенному без последней, заключительной главы.

Цель Систематического Литературного Конкурса — поощрить самодеятельность и работу читателя в области литературно — художественного творчества.

_____

Рассказ-задача № 9

СЛЕПЦЫ У ОМУТА

1

— Леса у нас — неохватные, пространственные леса, — на сотни верст раскинулись. И люди — крепкие, кряжовые, как корневища. Дотошные люди. До всего сами доходят, это точно. А между прочим, пребывают в натуре первобытной. На счет там ученых выдумок разных — не очень шибко. Тихошаглый народ, не торопкой, любит все с оглядкою и навеки. И то сказать: за готовым, выдуманным, нам ходить далече, сообщение, сами знаете, затруднительно. Ну и ладим до всего самосильно доходить, спервоначала жизень свою мострячить, с самого грунта.

— И удается?

— А то — не? К тому же, так смекать надо: жизень, она что травка по весне — из всех норок сама вылезет. По одинаковому, как и в других-прочих местах. Смети, скажем, ныне все начисто — завтра новое созидание произойдет. А чтобы заглохнуть, захолопнуть внутре — нет! Сила велика! Соков брожение. От избытка, значит. Вон в книгах разных пишут — переимчивость, мол. Один народ, значит, от другого перенимает. А я так полагаю: сила тут особая в действии. Особь — сила. Рано-поздно ли, каждый до своего предела дойдет и без переимки. Потому — внутри его заложено. Как борода у парня к двадцати годам беспременно вылезет, — ежели он не легчаный, разумею, — так и каждый народ до своего прогрессу достукается. Уж это будьте в надежде! И головкой качаете занапрасно…

Дед Мосей вытащил удочку из воды, облизал червяка и опять закинул.

Сидели мы с ним у лесного озера, которое казалось огромным зеркалом в зеленой раме. И само зеркало тоже было зеленоватое» с перламутровым отливом, как древнее, выветрившееся стекло. Как бы прихорашиваясь и в очередь любуясь своим отражением, деревья близко столпились к воде, так что берегов в обычном смысле не было.

Солнце только вставало где-то за лесом. Об этом можно было догадаться лишь по сгущенной тени на одной из обочин водной глади. Да верхушки деревьев противоположной стороны отсвечивали слегка подрумяненной салатной зеленью.

Мосей, — чистенький, маленький старичок в белой пестрядиной рубахе, лысый со лба насквозь и пышно-кудрявый с висков, — похож на доброго гномика этого зеркального царства. Будто он незадолго до этого вынырнул из зеленого озерца и, когда надоест тарабарить с захожим человеком, гномик снова нырнет на дно.

С хорошим чувством я смотрел на его розовое личико с одинокой картофелиной вместо носа, на серебряную бородку какого-то живописно-голландского стиля — с желтой оторочкой вокруг рта, на белоснежные, вздернутые кверху вихры над ушами, и старался сообразить: какую же заморскую птицу он мне напоминает?

Дед вкусно обмусолил огромную цыгарку из серой бумаги, поджог ее, и она вспыхнула, как небольшой костер. Снова заговорил, так легко, без усилий, будто думал вслух, не заботясь о том, слушает его кто или нет:

— А край у нас, промежду тем, сытый. До отвалу. Вот — одна уда, другая, третья, а рыбка — ни-ни! Думаешь, нет ее тут? Уйма! Непротолченое царство. Ребятишки портками загребают сколько надо, где не глыбоко, — омутов тут много, с бреднем несподручно. Да и само озеро это Омутом прозывается. А тобабы, на утрии, с бударок^[13] сети закидывают — гамузом выволакивают, аж кряхтят, особливо карася. Карась, сам знаешь, рыба стадная и глупая, на манер человека. А на крючок вот не берет, потому — сыта. Трухлявая по нашим местам дичь — рыба. Мало охочих до нее. А сидим мы с тобой, так надо смекать, токо для дыха, — уж больно округ для беседы и любованья все располагающе…

Старик замолчал. Прикрыв глаза рукою, он долго всматривался в призрачную озерную падь, где деревья, бахромчато отражаясь в воде, так искусно маскировали переход от леса к озеру.

— Ты, дедушка, здесь и родился? — задал я вопрос.

— Тутотка. Токо дед Мосей на своем веку шибко кружился во свету. Я и в алеутах был, и в сартах, и в черкесах. И к немцам забрасывало. Везде любопытно, а у нас лучше всех, спокой и приволье. Вот уж, почитай, годов тридцать безотлучно круг этих озер брожу, — их тут у нас тринадцать штук бок-о-бок. По смолокурной части раньше шел я, а теперь — шабаш, крышки дожидаюсь. Я ведь старенький, кажись с годом восемь десятков. Тут в в округе только Слепец старше меня. Ему, надо быть, по девятому десятку зарубку пора поставить. Мое прозвание, значит, Слепцов, а его просто Слепец. А вроде как бы одно и то же, — сродственники мы. У нас, почитай, верст на двести округ все Слепцовы, а он — старшой между всеми, на манер Адама. И деревни все по нам же прозываются: Большое Слепцово, Малое, Слепцовка, опять же Слепяны, а то просто— Слепцы… Постой-ка, никак человек бродит. И то…

По берегу медленно, понуро брел какой-то человек. Он то приостанавливался ненадолго, то как-то толчками двигался вперед, не спуская глаз с водной глади.

_{По берегу медленно, понуро, брел какой-то человек…}

Солнце уже поднималось над лесом. Одна половина озера играла растопленным золотом, другая — отливала изумрудной эмалью. Человек шел по освещенной стороне. Фигура как-то странно вихрилась в сплетении теней и света. Иногда казалось, будто человек скользит поверх воды.

— Никак Листар? — всматривался дед, — Эх, глаза-то мне подменили, дрянные гляделки вставили… И то он — Листар! Листар— это по нашему, по простецки, по книжному он прозывается — Листарх^[14], —пояснил мне Мосей. Тоже наш, Слепцовский. Тоскует малый. Происшествие с ним в прошлом году стряслось. Бабочка евоная в этом самом омуте сгинула. Ну, и не может смириться малый-то… Здорово, Листарушко!..

Человек встрепенулся, точно пробужденный от сна. Он на секунду приостановился и затем двинулся к нам.

— Тоскуешь все, глупый? По бабочке убиваешься? — встретил Моисей его приближенье.

— Не то, дед Мосей… не то… Не она, не Агнюшка меня бередит, а тайна… Тайна тут… Не сама она, чую я это… Дознать бы, кто виноват? Где виновных-то мне искать?.. Оттого и спокою решен я… Мир беседе вашей, клев на уду! — он низко поклонился нам и опустился на пригорок.

И сразу как-бы забыл о нашем присутствии. Подпер голову руками, уставился на озеро. Это был молодой еще парень, лет 25-ти, сухой, с землистым лицом, с клочками бесцветной растительности на щеках и подбородке. Подробности его облика замечались не сразу. Первое, что будило внимание к нему, это — глаза: глубоко запавшие, с огромными орбитами, зиявшими, как провалы. Эти глаза буквально светились, и светились откуда-то изнутри Казалось, внутренний огонь расширил, обуглил провалы глазниц, как лава расширяет кратеры вулканов.

— Эх человеки-человеки, нет угомону вам во веки, — не то говорил, не то вслух думал Мосей. — Самая что ни на есть брыкливая вы скотина… Сами себя оводами жалите, ни кто другой… Эх-хе-хе!.. От крови все это. Бывает, кровь в человеке спокойно живет, а бывает — вскипает и в бунт идет. Оттого и неурядицы всякие в жизни.

— Моя кровь спокойна… — здесь — у меня!.. — Листар постучал себя по виску, — ровно кочедыком долбит: дознайся, дознайся, не будет тебе веку без того…

— Бунт и есть! — убежденно отозвался Мосей. — А подумать: кабы не бунтовала кровь, застыли бы люди на манер пня и в неподвижность сами себя привели. Опять не ладно!..

Мосей заулыбался и закрутил головой, удивляясь сложности человеческого устройства.

Аристарх поднялся молча, молча побрел прочь, поблескивая глазами.

— Постон, куда же ты, Листарушка, посиди с нами…

— Надо мне… итти надо…

И ушел, спотыкаясь и пошатываясь.

2

— Ишь, гонит человека, — удивлялся Мосей, — ровно из нутра каленым прутом зудит…

— Как это было? — спросил я.

— А по прошлой весне в жены поял себе девицу некую, — Агнией звали, правнучкой Слепцу доводилась и тоже слепая.

— Как, совсем слепая?

— А ничто! У нас много незрячего люда. Вот поживете — присмотритесь. От родоначальника нашего все, от Слепца от этого самого. Листар ему тоже внучатым племянником доводится. И опять-те хитрая механика! Родоначальник — слепой от чрева матери, а дети евоные — все как есть глазастые. Средь внуков, хоть и от зрячих родителей, слеповодные попадаются, — и мальцы и девицы. А в правнуках незрячие — почитай токо среди женска пола. Вот и Агнюшка тоже… А промежду прочим — красоты незабываемой была женщина. По осьмнадцатому году ее за Листара выдали. А ей в роде как-бы не манилось, — не люб, значит, пришелся парень-то. Ты не гляди — слепые! Они во как разбираются! Вот поди-ж ты! Самим и не вдомек, что за штука есть зрячесть, а насчет красоты человеческой породы в роде как-бы нюхом чувствуют. Тожь и Агния…

Мосей покосился на меня и с некоторой опаской продолжал:

— Скотий лекарь тут прислан был Молодой, шагастый такой. Много он смятения внес в женскую породу. С Агнией любил шибко разговоры о жизни вести. А голосок этакий трелькающий, струнячий, ну, девица и возымела желание. И он как без соображения в роде от нее сделался. Она это к Слепцу, так и так мол, дедушка Абрам, (Аврамом Слепца звать-то). Жить без скотьего лекаря не манится. А Слепец кратко, по патриарши: «Быть тебе, дева, женою Листарха! Иди и будь чревоверной!» Не любит старик когда отростки его с чужаками роднятся. Ну, на Красной Горке осоюзили Листарха с Агнией, — у нас без попов, по своему, — а на утро тело новобрачной всплыло вот об это самое место.

Старик опять начал ладить цыгарку. Я смотрел на озеро, где разыгралась трагедия слепой девушки. Ни единая морщинка не тревожила застывшей глади, щедро залитой сейчас солнечными лучами. Да и вообще казалось невероятным, чтобы это манящее зеркало могло таить какую-либо опасность.

Меня, как нового человека в этих местах, сильно заинтересовал своеобразный быт лесных дебрей с его слепыми обитателями. Будила любопытство и романтическая история Агнии, и полусказочная фигура патриарха Слепцовского рода. Я стал просить деда Мосея свести меня как нибудь со Слепцом. Мосей с видимой неохотой оговаривался.

— Далече… На мельнице он обретается. Версты три за Слепцами — селом. Неудобь статья это…

Однако я настаивал. Старик стоял на своем.

— Суров он, не со всеми в беседу вступает. А прознает, что и вы из дохтурского сословия, так и вовсе не пожелает показаться.

— Так ведь я не по скотской части, — пошутил я.

— Разве что…

После целого ряда уговоров старик сдался. На другой день мы условились встретиться, чтобы совершить паломничество к прародителю Слепцовского рода.

Жил я в сельце Слепянах, куда попал в качестве врача прямо с университетской скамьи, всего две недели назад. Работы не было никакой. До прибытия на место я не мог себе представить такого рая, где не имелось бы больных. А в Слепянах их не было. Да и в окрестностях никто о них не слышал. Я подумал: зачем меня прислали в этот благодатный край? Вспоминаю. За это время я не раз сталкивался со слепыми, но так как они шли смело и уверенно, я заключил о их неполной слепоте. Мне и в голову не приходило, что это слепорожденные. Бросающуюся издали в глаза ненормальность зрительных органов я поспешно отнес к последствиям какой-либо болезни на почве нечистоплотности. Впоследствии пришлось убедиться, что чистоплотность здесь возведена в какой-то своеобразный культ.

3.

На другой день мы с Мосеем подходили к мельнице, где обитал Слепец. Тропинка шла вдоль небольшой прозрачной реченки. Был уже слышен шум колес невидимой еще мельницы. Из за поворота, навстречу нам, показалась женская фигура. Женщина шла ходко, уверенно и держалась как-то по особенному прямо. Одета — как одеваются в этих краях: складчатая юбка синей холстинки, белая рубашечка грубого полотна. Голова не покрыта, ноги босы. В нескольких шагах от меня женщина сошла с тропинки, уступая дорогу и остановилась. Мосей, закуривая, немного поотстал. Я взглянул на женщину и тоже остановился, остановился просто потому, что ноги сами этого пожелали. Стоявшая в двух шагах девушка поразила меня никогда невиданным типом. Она была белокура, по детски круглолица, и по неживому прекрасна. Такие игрушечные безделушки встречаются среди старинного фарфора. Все в ней было тщательно, артистически выточено, лишено жизненного выражения, но гармонически цельно. Вздернутая верхняя губка, чересчур бледная, придавала лицу слегка капризное выражение. Глаза чуть-чуть выпуклые, — выражения не разобрать, — полуприкрыты синеватыми веками с длинными золотистыми ресницами. Я, поджидая Мосея, довольно долго всматривался в эти глаза и с ужасом убедился, что они меня не видят. Они не видят ничего, они — неживые! Природа не закончила свое дивное строение — веки девушки неподвижны и едва ли не приросли к хрусталикам глаз.

Пока я смотрел на эту слепую лесную фею, подошел и Мосей. Легкая тень досады мелькнула на лице девушки.

— Проходите, пожалуйста, я даю вам дорогу, — сказала она.

— Здорово, внучка, — радостно закричал дед, — здорово солнышко!

Девушка улыбнулась одними губами:

— Здравствуй, дедушка Мосей. Кто этот чужой с тобой?

— А лекарь, внучка. Лекарь, звездычка…

Я никогда не забуду целого ряда изменений лица слепой девушки при этих словах. Сначала на нем, как искра, мелькнул ужас, она побледнела до цвета своей рубашечки, губы задрожали мелкой дрожью. Затем, нежный, как заря, румянец залил фарфоровое личико. Румянец так же внезапно сбежал, как и появился. Бледно-восковое лицо приняло сухое, жесткое выражение, между бровей легла сердитая складка и девушка вопросительно повернула голову в сторону деда.

Я был в сильном недоумении: передо мною стояла живая Агния, как ее нарисовало мое воображение. Ответ Мосея разъяснил все:

— Не тот, не скотский… Людской лекарь, Фектинька, лечить нас прислан.

Старик весело рассмеялся:

— Лечить прислали, а хворых-то у нас и нетути! Вот потеха!

Я заметил, как смутилась девушка, выяснив свою ошибку.

— Это — Фектинька, внучка моя дальняя, сестричка Агнюшки, — пояснил Мосей. Погодочками они были. Эта невестится еще…

Старик нежно поцеловал девушку в голову. Фекта неловко перебирала руками фартук, застенчиво улыбаясь. Незрячие глаза смотрели куда-то вдаль, между мною и Мосем.

— Сам-от дома? — спросил старик.

— Куда ему деться? Бродит круг мельницы старый, — не особенно доброжелательно ответила слепая.

— Ну, беги себе с миром, солнышко. Будь ласкова и рости большая, — он похлопал внучку по плечу.

— Ой, дедушка! И то с березку вытянулась! — звонко ответила Фектя и быстро, как зрячая, побежала по тропинке.

Я долго смотрел вслед удаляющемуся молодому созданию.

— Это моя любименькая, — улыбался Мосей. — Умница — страсть!

Из-за деревьев вынырнула мельница. Вдогонку нам неслась тягучая песенка:

«Кузнец, кузнец, вставай с полночи,

Железо жарче раскаляй.

Ты скуй, ты скуй мне цепь такую,

Какую я тебе велю»…

— Это она, Фектиста, — обрадовался дед. — Ах, забодай ее комар, — вот певунья…

— Куда пошла девушка? — спросил я.

— В Слепцы — село. Тамотка она живет у бабки.

— И не боится заблудиться?

— Кто, Фектиста-то? Вона! У нас с тобой по два глаза, а у нее в роде как тысяча. О, ты их не знаешь, слепцов-то здешних! Они кажинный камушек чуют, кажинный кустик угадывают. Дар у них на это…

4.

У игрушечной мельнички, хорошенькой, как театральный макет, стоял крепкий, бодрый старик, на вид лет под семьдесят. Я принял было его за Слепца, но старик повернулся к нам лицом и из-под сурово насупленных бровей сверкнули живые, молодые глаза.

— Здорово, Кондратушка, здорово родной, снял шапку Мосей. — Сам-от не отдыхает-ли?

— Какой ему отдых. Сейчас у кельи своей сидел.

Кондратий перегнулся через перильца и закричал туда, где шумели колеса:

— Папаша! Мосей до тебя!

— А чего для тревожить? Сами найдем, — заторопился Мосей. — Чай, помоложе.

По шатким мосткам мы перешли через плотину. В нескольких шагах от крутящейся пены водопада стояла крошечная избушка, крытая тесом, аккуратная, как пряничный домик. На завалинке сидел величавый ветхий старик в широченной белой рубахе и таких же портах, босой. Желтые, похожие на восковые, руки покоились на коленях, — виднелись только кисти, все остальное затопляла бело-желтая, слегка волнистая борода. Под легким дыханием тетерка, веющего от плотины, она, казалось, струилась обильным потоком по груди старика, достигая почти до колен. Борода начиналась где-то за ушами, топорщилась на висках, мешалась с мягкими, длинными волосами головы в одно целое. Все это было цвета хорошей слоновой кости. Лоб огромный, крутой, без морщин, как-бы туго обтянутый тонкой, прозрачной пленкой. Нос узкий, прямой, с нервно вздрагивающими ноздрями, заросшими пухом. Там, где у других помещаются глаза, у старика зияло две впадины, окрашенные на дне нежно-розовым. Даже густые нахохленные брови не могли скрыть этой красноты, казавшейся обнаженными кусочками мяса. Я заметил, как невольно согнулся Мосей, когда старик заметно насторожился при нашем приближении.

— Здорово, батюшко, — сказал Мосей низко кланяясь.

— Тебе здорово, Мосей, — ответил старик, не поворачивая головы.

За густою растительностью не видно было, как открывается рот старика. Казалось, слова идут откуда-то со стороны. Монотонный шум падающей с плотины воды еще более усиливал это впечатление.

— Чужака зачем привел? — спросил старик.

_{— Чужака зачем привел? — спросил слепой патриарх}.　

Мосей заволновался.

— Тебя повидать пожелал, батюшко… Приезжий лекарь, назначенный. Дохтуром прозывается, как значит, по людской части… Ученый…

— Не хворают у нас. Зря пригнали.

— Не хворают, это правильно… Что поделаешь? — как бы извиняясь повернулся ко мне Мосей и даже руками развел. — Ну, не хотят хворать, да и шабаш!..

Было заметно, что Мосей чувствует себя крайне неловко, как человек, нарушивший какой-то древний, чтимый ритуал.

— Вы должны извинить нас за беспокойство, — сказал я. — Это всецело моя вина. Мне так хотелось познакомиться с вами. Если бы дед Мосей не согласился проводить, я лично отыскал бы вас.

— Так велика надобность ко мне? — насмешливо отозвался старик.

— Надобность, разумеется, не так велика. Но вы знаете, быть в Риме и не видеть папы… А ведь вы-папа здешних мест. Я о вас так много слышал.

— Не к чему это, — перебил старик. — Разве слышать и видеть не одно и то же?

— Для меня это две различные вещи.

Старик помолчал. Из-под сросшихся бровей, как червячок, выползла глубокая вертикальная складка. Потом сказал:

— Не запомню, с каких пор слышу я от вас, от зрячих: видеть… А что это? Не вразумительно. Слышать — это и есть видеть. Вот я вижу тебя впервой, и уж знаю каков ты: молодой и высокий, баловной и беспокойный, опять же — шатун и спорщик. А что ты — дохтур, это к тебе не касаемо, как и ко мне. Это — сбоку прилепа, этим человека не покроешь. Вот Мосей, бродяга вселенский, кем не бывал, а все Мосейкой остался. И помирать к родной закуте приполз. Ежели человек с нутром и чует жизнь, он к смерти всегда домой оборотится.

Мосей сильно вздохнул и покрутил головой. Старик продолжал:

— Беда со зрячими. Всю землю замусорили. Тычутся во все щели и нигде места не находят. Ему и земли то всего ничего надо, а он за моря-океаны шагает. Взирает за край земли, а под носом у себя мокроты не чует. Счастья, кричит, ищу, счастье ловлю, а счастье давно позади осталось и за ним бежит, догоняет. Какого тебе счастья надо? Или дышать — не счастье? А легче всего там дышится, где на свет вышел и мыслью пробудился. Дыши и мысли — вот и все. А зрячие — ветрогоны. Дышат через силу, а мыслят, когда бьют их. Нет, слепые дальше видят, слепые — настоящие люди. Слепые жизнь чуют и не расточают ее. Слепые глубже врываются. В самую правду проникают. Все души человеческие для них открыты, ничего не утаено.

Эта слепая философия страшно волновала меня. Я хотел уже опровергнуть ее, но во время сообразил свое бессилие. Как доказать человеку, глаза которого никогда не открывались, как доказать ему ласкающую красоту зорь, дать почувствовать золото солнечных нитей и окраску цветов? Поэтому я только скромно заметил:

— Вы говорите так, потому что не в состоянии понять, что значит видеть. Вот, я вижу все предметы, окружающие меня, а вы их не видите…

Старик перебил меня:

— Что ты видишь сейчас?

— Как что? Вижу вас и ваш домик, мельницу и пруд… Зеленый лес на том берегу речки, зеленый лес здесь…

— А видишь ты Слепцы — село и дальше?

— Я не могу видеть села, оно скрыто лесом, который его заслоняет. Это так естественно..

Старик усмехнулся.

— Не много ты видишь. Коротко же твое зрение, зрячий, если оно и до Слепцов — села не достает. А я, слепой, вижу весь окрест и вижу сразу. Ничто от меня мира не заслоняет. Ну, и будя об этом…

Старик оборвал свою речь и насторожился в ту сторону, где на тропинке, по которой пришли мы, показалась мужская фигура. Кто-то медленно двигался к мельнице.

— А я Листара видел, — вздохнул Мосей. — Все бродит круг озера.

— Какого озера?

— Того озера… Омутом прозывается… Где правнучка ваша… Агнюшка.

Стагик быстро поднялся на ноги. Пятна на дне глазищ стали кроваво-красными. Суровая морщина расколола почти весь лоб. Он закричал на Мосея, и я впертые заметил бескровную линию его губ.

— Что мелешь, непутевый!.. Какая Агнюшка?.. Что за Агнюшка?.. Не было такой!.. Одна у меня правнучка, и имя ей Феоктиста.

Затем резко бросил в мою сторону:

— Иди себе с миром, прохожий человек. Этот час я искони отдаю размышлению одиноко.

Он сделал несколько шагов, держа руки за поясом, уверенно пригнулся и нырнул в низенькую дверь келейки.

— И!.. Рассердился!.. — шепнул Мосей и на цыпочках пошел прочь, делая мне знаки следовать за собой.

Когда мы возвращались по знакомой тропинке домой, почти наткнулись на Листара. Он си тел на берегу речки и уныло следил ее прозрачное течение. На нас он даже не оглянулся.

5.

Расставшись с Мосеем, я до вечера бродил по окрестностям, размышляя об этом новом для меня мире. Ночью долго не мог заснуть. В тот неуловимый прекрасный момент, когда засыпает сознание, передо мной, как живая, выплыла из золотого марева Феоктиста. Это до осязания было похоже на действительность, и я вскочил на постели. В избе царил полумрак, незаметно подкрадывался рассвет. Где-то голосисто надрывался петух.

Проснулся я поздно и по обыкновению отправился бродить. Незаметно для себя очутился на вчерашней тропинке, вблизи мельницы. Долго, вероятно несколько часов, сидел на том пригорке, где вчера грустил несчастный Листар. Когда шел обратно, лицом к лицу столкнулся с Феоктистой. Она, как и вчера, уступила дорогу и при этом улыбнулась.

— Здравствуйте, шатун.

— Здравствуйте, Фектя. Скажите, как вы угадали, что встретились именно со мной!

Девушка слегка покраснела и снова улыбнулась.

— Тут мудреного мало. По шагам мы узнаем людей. И еще… Ну, это же просто, только я не умею как сказать…

Мы разговорились, пошли рядом. Незаметно свернули на боковую тропинку, углубились в лес. Я вызывал девушку на разговор. Она отвечала охотно. Потом спросила из каких краев я приехал, как это далеко, какие там люди и как живут. Я долго рассказывал о жизни в больших городах, о местах, которые мне доводилось посещать. Фектя слушала с большим вниманием, часто вставляя одну и ту же фразу:

— У вас все не так…

— Лучше или хуже? — наконец спросил я ее.

— Лучше… Только скучнее, — ответила она с грустной улыбкой.

Мы долго бродили по лесу, переходя с тропинки на тропинку. Я потерял способность ориентироваться и высказал вслух свои опасения.

_{Мы долго бродили со слепой Фектей по лесу…}

— Кажется, мы заблудились. Я не знаю, куда вас завел.

— О, я не заблужусь! Я знаю, где мы. Вот тут сейчас и мельница.

Я предложил присесть, отдохнуть.

— Дедушка ждет… — нерешительно сказала девушка, однако села на траву.

Я опустился возле. Разговаривая, не спускал глаз с Фекти, стараясь разгадать внутренний мир этого не совсем обычного существа. Она рассказала о своей жизни просто и легко, только часто краснела. Наконец, она совсем смутилась, зарделась, как пион, и по-детски закрылась рукавом рубашечки:

— Не глядите на меня так пристально… у меня слова пропадают…

— Как вы можете знать, будто я пристально смотрю на вас?

— Да чувствую же я!..

Потом мы долго сидели молча. Фектя ловко плела веночек из травы, которую срывала вокруг себя. Я изредка взглядывал на нее и думал о своем.

— Надо бежать. А то дед невесть что подумает. Идемте, я выведу вас на дорожку. А веночек — носите. Это для вас. — Она встала, протянула мне веночек и, слегка вытянув руки перед собой, пошла вперед. Я шел сзади, любуясь грацией своего слепого поводыря.

Расставаясь, мы ни о чем не уславливались. Я только спросил девушку, как часто она навещает своего старого деда. Она ответила:

— Почитай, каждый день.

После этого, гуляя по тропинке, я стал встречать Фектю тоже почти каждый день.

Однажды, когда мы по обыкновению сидели на полянке, вблизи мельницы, и мирно разговаривали, мимо прошел Кондратий. Он обжог меня своими воровскими глазами и что-то хрюкнул себе в бороду. Девушка поднялась, выждала, пока затихли шаги и тихо сказала:

— Дедушка Кондратий… Теперь наябедничает самому… Он и то про вас два раза спрашивал.

— Что спрашивал?

— Ну… встречаемся ли…

— А вы что ответили?

Девушка густо покраснела и промолчала. Я понял, каков был ее ответ старику. Через некоторое время, когда краска сбежала с ее лица, и она овладела собой, сказала, как бы извиняясь:

— Он хитрый, его не обманешь.

— И не нужно обманывать, Фектинька.

— Да, не нужно… Когда бы вы все знали…

— Что это — все?

— А ничего… Здесь меня больше не поджидайте. Я другой дорогой буду ходить. А то… и вовсе не надо…

— Встречаться не надо? Разве мы делаем что-нибудь дурное?

— Ах, вы не знаете….

Фектя совершенно неожиданно для меня заплакала. То есть, сделала кислую гримасу и из немигавших глаз закапали крупные, как горох, слезы.

— Вот это совсем не годится, — стараясь перейти на шутливый тон, заговорил я. — Так делают только совсем маленькие девочки. Никогда этого не следует…

— Я такая несчастная…

— Почему несчастная? Расскажите мне.

Фектя покачала головой и пошла вперед.

Я ее догнал.

— Слушайте, Фектинька… Мы не можем так расстаться. Мы должны еще встретиться. Хотите, будем встречаться у Омута? Там никого не бывает.

Девушка побледнела. На лице отразился ужас.

— Ой, только не там… только не там…

Я поздно сообразил о своей ошибке, но сказанного уже нельзя было вернуть. Фектя опять заплакала. И прижалась к дереву, потом опустилась на траву. Мне до слез было жаль это слабое, беспомощное существо. Как мог, я старался ее утешить. Вынул платок, стал вытирать ей слезы. Она доверчиво склонилась мне на плечо. Долго мы сидели молча, прижавшись друг к другу. Я понял, что судьба этой слепой девушки для меня не безразлична. Когда Фектя несколько успокоилась, она сказала:

— Там… в этом Омуте… утонула моя сестричка Агничка…

— Я знаю об этом, Мосей рассказывал. Только я не сообразил…

Девушка вздохнула. Через минуту заговорила снова. Ее, видимо, мучила потребность высказаться.

— Когда мы сидим рядом, мне кажется: я — Агния, а вы — тот… Михаил Иванович… Они ведь очень любили друг друга…

Опять помолчала.

— Я часто ходила с ними. Они сидят, разговаривают, а я слушаю, не идет ли кто. Мне он не нравился, — громкий очень и все с насмешкой. А Агния говорила что без него жить не станет. Шибко любила. И он ее, я это знаю. Только мне не нравился…

— Как случилось это с вашей сестрой? — осторожно спросил я.

— Я не знаю. И никто не знает. Дедушка приказал сестре выйти за Листара. А дедушка — это все. Против него нельзя… Ну, они и порешили убежать. Накануне свадьбы, ночью, Михаил Иванович лошадей достал, у большой дороги в лесу поставил. Я должна была Агнюшку к дороге привести Никто больше не знал об этом. Ну, мы и пошли. Когда подходим, в лесу какие-то свистки слышали. Мы затаились. А свист такой тихий, то справа, то слева. Мы и сидим под кустиком. Немного погодя, шаги слышим. Михаил Иванович осторожно кличет. Мы отозвались. А он говорит: «Что-ж вы долго? Ждал, ждал, пошел навстречу. Скорей идемте, лошади беспокоятся чего-то. Привязал я их». Мы говорим: «Люди близко»… А он: «Ничего, говорит, не слышу»… Пождали, пождали пошли к дороге. А лошадей-то и нет. Ушли сами или угнал кто. Агничка чуть не умерла от горя. Рыдает на голос. Я ее утешаю, а Михаил Иванович по лесу рыщет, лошадей разыскивает. Да где там найти! Подстроено все было. До солнышка мы у дороги сидели. А как солнышко взошло, нас пьяные гости разыскали, и дед Кондратий с ними. «Ах, говорит, гулены вы этакие. Мы их ищем, а они натко! Солнышком любуются!» Да так с шутками нас домой и привели. Я целый день над Агничкой сидела, она вроде как не в себе сделалась. А вечером — свадьба. А Михаила Ивановича — нет. Только к вечеру весточку дал через мальца одного. Побежала я уговориться с ним. А он тоже как не в себе. Лошадей только за 30 верст в Большовке достал. Уговорились: лошади будут дожидаться у Омута, где близко другая дорога проходит. «Пусть, говорит, невеста больной прикинется, добейтесь, чтобы свадьбу хоть на день отложили. А в одиннадцатом часу проберитесь обе к Омуту». Так и сделали. Жених согласился свадьбу отложить. Остались мы в избе одни. Агничка повеселела. Сидим мы с ней и думаем, как бы незаметно выбраться. Спать будто собираемся ложиться. Только, — солнце уже зашло, — являются старики с дедом Абрамом. И начетчики с ними. Дед и говорит: «Давайте окрутим и конец. А что невесте не можется, это ничего, жених не зверь». Ну и окрутили. По нашему. Невеста не то что по нарочному, а и в сам-деле разнедужилась, на ногах не стоит. Оставили меня с ней в летней горнице, а сами пировать все пошли. И двери кто-то припер. Тут, немного погодя, мы в окно вылезли, да к Омуту. Там Михаил Иванович ждет, ничего не знает о венчании. Простились мы. Усадил он сестричку с собой и ускакали. Как не слышно стало брички, я домой вернулась. Опять через окно. А за стеной, слышу, пир горой, песни горланят. И плачу я, что распрощалась на век с сестричкой любимой, и радостно чего-то. Так под песни их и заснула. Утром проснулась от шума. Дверь настежь и в дверях народ гомонит. Ну, думаю, хватились. Вдруг все замолкли, только топочут как-то сильно. Почуяла я недоброе, страшное что-то. Бросилась вперед и на мокрое что-то наткнулась. Это ее, мертвенькую, на руках вносили. Сказали, из Омута вытащили…

Фектя замолчала, утирая слезы.

— А как же Михаил Иванович? — спросил я.

— Никто его не встречал. Слух пустили, будто в какой-то дальний город уехал. Ни слуху, ни духу…

— Но ведь это пахнет преступлением, — волновался я. — Власти знали об этом? Дознание вели?

— Приезжал кто-то, слышно… Только что-ж? У нас, ведь, все больше он, дедушка…

В этот момент я дал себе слово выяснить темную историю.

6.

Некоторое время мои встречи с Фектей были сильно затруднены. Девушка как будто избегала меня. Два раза по дороге на мельницу, ожидая встретить Фектю, я натыкался на Кондратия. В последний раз с ним был незнакомый мне молодой парень, кривой, без шапки. Голова парня светилась большими чешуйчатыми проплешинами, — волосы вылезли от какой-то болезни. Как его звали, я так и не узнал. В округе он был известен под кличкой Мохор. Это был отпетый негодяй, вор и пьяница. Это все я выяснил позднее.

Заметив меня, Мохор сделал вид, будто рассказывает Кондратию что-то весьма забавное, он хохотал и озорно размахивал руками, и когда проходил мимо меня, скосил в мою сторону единственный глаз, круто выругался и заключил:

— Я им, стрекулистам, ходули во как ломаю! В два счета!.

— Ой-ли? — притворно удивился Кондратий.

— Ей пра! Как подсолнухи… Лопни глаза!

Оба захохотали и взглянули на меня.

Когда на другой день я рассказал об этой встрече Фекте, она задумалась.

— Нехороший он человек, Мохор этот. И как это дедушка Кондратий водится с ним?

Я заметил, что быть может они встретились случайно.

Девушка покачала головой.

— Я уж их слышала вместе. Затевают они чего-то… Вы до поры сюда не ходите. И встречаться нам не надо.

На все мои протесты девушка отвечала:

— Так надо… так лучше…

Через несколько дней, рано утром, я, по обыкновению, пошел к Омуту с удочками. Только что хотел расположиться на всегдашнем месте, как под ногами что-то хрустнуло. Оказался хорошо замаскированный большой капкан. Не попал я в него только случайно. Сомнений не было, за мною кто-то охотился. Это заставило меня быть осторожнее и вместе с тем подталкивало к решительным действиям. Прежде всего при первой же встрече с Листаром я усадил его возле себя и начал без околичностей:

— Вот что, друг, я вижу как вам тяжело.

Сухое лицо парня передернулось:

— Ты про что это?

— О вашем состоянии. Будьте откровенны, и я постараюсь вам помочь И как человек, и как врач. Скажите, на вас так сильно подействовала гибель жены? Вы ее любили?

— Знамо дело… не без того… — Листар помялся. — А тяжко мне не потому, что умерла… Умерла и умерла, все умрем… Сумлеваюсь я шибко… От этого и мучаюсь…

— В чем сомневаетесь?

— А ежели она — не сама?.. Коли утопили ее?…

— Как вы думаете, кто мог это сделать?

— Кто… знамо, злые люди…

— Да, кто они, эти злые люди?

— А мне ведомо? Кабы знать… да я… У-у!..

Листар заскрежетал зубами и жалко заплакал.

— Вот что, голубчик. Доверьтесь мне и давайте спокойно обсудим. Кое-что по этому делу мне известно. Вот как это было…

Я рассказал, что знал о гибели Агнии, умолчав об участии Фекти в этом деле.

— Это — убийство, — заключил я. — Если вы согласитесь помогать мне, мы выясним виновников гибели вашей жены.

Листар буйно обрадовался;

— Да я… Да Господи!.. Да все, что требуется… хоть жизнь мою!.. Токо-бы…

Я спросил, не следует-ли привлечь к этому делу также и деда Мосея. Листар сказал:

— Ой, надо-ли?

— Почему?

— Балаболка он… Не нагадил бы… по дурости… Хота… тебе, чай, виднее… Токо-бы… Ах, токо-бы!..

Я видел, как искренно загорелся этот погрязший в тоске парень. Он точно переродился, волновался, задавал множество вопросов, делал предположения одно другого фантастичнее. Его ввалившиеся глаза светились новым, осмысленным блеском, на щеках появились лихорадочные пятна. Он подгонял меня действовать немедленно, сейчас же. Я и сам не склонен был к промедлению, однако сознавал, что для того, чтобы выйти победителем из этой борьбы со слепой силой, необходимо хорошенько проработать план, заручиться содействием надежных помощников, усыпить бдительность тех, кого это касается, и ждать благоприятного момента.

7.

События, однако, вынуждали действовать немедленно. В тот же день, к вечеру, я встретил Фектю. Она дожидалась меня недалеко от Слепян. Бедная девушка осунулась и побледнела еще более.

— Что с вами? Вы нездоровы? — удивился я.

Фектя разразилась беспомощными рыданиями.

— Дедушка сказал… скоро свадьба… Чтобы быть готовой…

— Что за ерунда? Чья свадьба? С кем?

— Моя свадьба… с этим… что Мохром зовут…

Это было так неожиданно, так нелепо и так походило на издевательство, что я в первый момент растерялся и не мог найти ни одного слова утешения для бедной слепой. Когда момент растерянности прошел, я сказал девушке:

— Вот что, Фектя. Успокойтесь и идите домой. Пока я жив, этого не будет. Клянусь вам! И уж конечно не повторится прошлогодняя история с вашей сестрой. Мы выведем на чистую воду этих выживших из ума безобразников!

Я проводил девушку к ее бабке, посоветовал без необходимости не выходить из дома, а сам вернулся в Слепяны кратчайшей дорогой, прямо через лес.

Однообразие приемов слепого старика резко бросилось в глаза. Это не говорило в его пользу. Я продирался через лес и соображал: «Если начало совпадает с историей несчастной Агнии, то и конец может быть приблизительно одинаков. Слепец этого не может не учитывать и, вероятно, готов на все. Но я постараюсь внести в эту новую историю иной вариант… Какой? этого не отгадает не только Слепец, но и трижды зрячий»…

8

Когда я добрался домой, мой план вчерне был готов. Волсовет находился в Большом Слепцове, там же имелась молодежная ячейка. Эту молодежь я и решил использовать в качестве своих помощников. На долю болтливого Мосея я отвел совершенно своеобразную роль: придать огласку делу, которое должно было вестись в тайне. Я был уверен, что тайна, вверенная Мосею, перестанет быть тайной. И я не ошибся.

Стояла жаркая рабочая пора. Все крестьянские лошади были заняты с утра до поздней ночи. Дня за три я поручил Мосею достать мне к среде, к вечеру, пару хороших лошадей, якобы для экстренной поездки в город по делам службы. Разумеется, я ни о ним словом не обмолвился о своем плане. Просто, за фунт хорошего табаку он должен был подторговать лошадей за какую угодно плату, но в строжайшем секрете. Я не ошибся в полной неспособности старика к конспиративным действиям. На другой день все кругом знали, что лекарь ищет на несколько дней пару лошадей. Старик, разумеется, действовал вполне честно, искренно стараясь услужить мне, но своеобразная болтливость и сугубо заговорщицкий вид, с которым он исполнял свою задачу, портили все. А мне только это и нужно было.

Инсценировка похищения Фекти подготовлялась по плану неудачного похищения ее сестры Агнии;за год до этого. Вечером в понедельник ко мне явился Мосей. Издали уже чувствовалось, что старик весь насыщен тайной. Он подозрительно оглядывался, крякал и сам себе зажимал рот рукою. На ею голове красовался картуз какого-то необычайно архаического фасона. Когда я спросил о назначении последнего, старик загадочно подмигнул мне и сказал: «Ты молчи… Дед Мосей знает, что знает»… Затем заглянул, не подслушивает ли кто за дверью и злодейским шопотом добавил: «Это чтобы меня не узнали… Уж помалкивай! А на счет лошадей, слуш-ка. Дает мой кум Савелий, за рупь-целковый… И ни одна живая душа ни-ни-ни!.. Молчок!.. Мышь — и та не пронюхает».

Старик был так забавно-комичен, что я еле удержался от хохота. Я велел Мосею привести лошадей в среду, как стемнеет, на дорогу возле Омута. Он испуганно снял свой опереточный картуз, долго чесал лысину и неодобрительно крутил головой, однако перечить мне не решился. Побормотал что-то такое еще о мыши и исчез в сумерках.

На другой день я навел справки о Савелии. Оказалось — Савелий большой приятель слепца Абрама. Это укрепило меня в предположении, что последний догадывается о моих намерениях и, конечно, примет свои меры.

Во вторник под вечер Фектя, сказав бабушке, что идет на мельницу, вышла из дома. Я и два комсомольца дождались ее в условленном заранее месте. Здесь, сговорившись относительно дальнейшего, мы расстались. Я вернулся к себе, а комсомольцы должны были отвести девушку в заброшенную избушку лесника, в глубине леса, где ей предстояло переночевать и провести весь следующий день под их охраной. Я опасался, как бы Слепец не предпринял чего-либо раньше среды вечера, что могло бы внести осложнения в наш план.

В среду утром одно обстоятельство едва не привело к совершенно непредвиденной развязке. Когда я осматривал район предстоящих вечерних операций, из чащи леса громыхнул оглушительный выстрел, и заряд крупной дроби изрешетил ствол сосны, возне которой я стоял. По счастливой случайности в меня попали только две дробины, — в руку, — не причинившие мне большого беспокойства. Я бросился за негодяем, который стрелял, но его и след простыл.

Заряд предназначался, разумеется, мне и никому другому. Значит — война объявлена и война — не на шутку!

Что же, поборемся. Авось вечер, вопреки пословице, окажется мудренее утра.

_____

УСЛОВИЯ ЛИТЕРАТУРНОГО КОНКУРСА

1) Читателям предлагается прислать на русском языке недостающую, последнюю, заключительную главу к рассказу. Лучшее из присланных окончаний будет напечатано с подписью приславшего и награждено премией в 100 рублей.

2) В систематическом Литературном Конкурсе могут участвовать все граждане Союза Советских Социалистических Республик, состоящие подписчиками «Мира Приключений».

3) Никаких личных ограничений для конкурирующих авторов не ставится, и возможны случаи, когда один и тот же автор получит втечение года несколько премий.

4) Рукописи должны быть напечатаны на машинке или написаны чернилами (не карандашом!), четко, разборчиво, набело, подписаны именем, отчеством и фамилией автора, и снабжены его точным адресом.

5) На первой странице рукописи должен быть приклеен печатный адрес подписчика с бандероли, под которой доставляется почтой журнал «Мир Приключений».

Примечание. Авторами, состязующимися на премию, могут быть и все члены семьи подписчика, а также участники коллективной подписки на журнал, по тогда на ярлыке почтовой бандероли должно значиться не личное имя, а название учреждения или организации, выписывающей «Мир Приключений»?.

6) Последний срок доставки рукописей — 25 октября 1928 г. Поступившие после этого числа не будут участвовать в Конкурсе.

7) Во избежание недоразумений рекомендуется посылать рукописи заказным порядком и адресовать: Ленинград 25, Стремянная, 8. В Редакцию журнала «Мир Приключений», на Литературный Конкурс.

8) Не получившие премии рукописи будут сожжены и имена их авторов сохранятся втайне. В журнале будет опубликовано только общее число поступивших рукописей — решений литературной задачи.

Следующий рассказ на премию в 100 рублей будет напечатан в сентябрьской книжке «Мира Приключений».

_____

ОКОНЧАНИЕ КОНКУРСА № 6.

Решение рассказа-задачи «НАСЛЕДСТВО»

Последние номера «Мира Приключений», как всегда своевременно приготовленные к печати, выходили однако в свет с большим запозданием по причинам обще-технического характера, ни от редакции, ни от издательства совершенно независящим и, без сомнения, известным большинству читателей газет. Таким образом, сроки для решения рассказов-задач, предусмотренные при сдаче номеров в типографию, фактически оказывались чересчур краткими. Не виноваты в запоздании редакция и издательство, не виноваты в равной мере и читатели, присылавшие решения после назначенных сроков. В виду этого, все до одного поступившие решения приняты на Конкурс, когда бы они ни были получены. Сообщаем об этом в ответ на многочисленные запросы. Читатели должны быть уверены, что и интересы справедливости руководят Редакцией, и что нам желательно не уменьшение, а расширение круга лиц, принимающих участие в литературной работе.

Всего поступило 47 решений рассказа-задачи «Наследство». 9 заключительных глав прислано подписчицами.

Преобладающий тон решений — ярко оптимистический, отчасти, быть может, потому, что наследство Елеси, — с известной долей вероятия, — все эти авторы считают никчемным: что сделать на неимеющие хождения «николаевские деньги»?! Таким образом, у молодого Опенкина, в сущности, нет даже выбора, отсутствует коллизия интересов: нового — стремления к просвещению — и старых интересов, врожденных — опенкинских. Нет денег по-прежнему, ничто в сущности не переменилось, нет места борьбе, и психология юноши проста и неглубока. Заметим здесь, что и автор всего рассказа, однако оставлявший участникам конкурса простор в разборке наследства, лично также смотрел на завершение повествования: Опенкин сжег никуда негодное добро и уехал в Москву.

I. Большинство участников Конкурса, предпочитавших этот исход, также заставили Елесю сжигать деньги. Один только почему-то надоумил юношу предварительно рубить их топором. Мнения о сумме наследства сильно варьируются: от десятков тысяч до нескольких миллионов. Последнее прямо невероятно и наивно, если подумать хорошенько, что такое захолустный Чертогонск и какова могла быть торговля Опенкина. Без розмаха и без организации миллионы не делаются. — Один из читателей тонко замечает, что среди пачек попадались и ассигнации 1825 г. Это хороший штрих, указывающий, что накопление богатства было родовым признаком Опенкиных. Другой автор, желая объяснить, как получилась такая громадная сумма «николаевских денег», догадывается, что Опенкин, пользуясь дешевизной кредиток после революции, скупал их на золото в расчете на будущее. Несколько человек пошли дальше чисто механического накопления и нашли в пачках всевозможные займы императорской России, на ряду с думскими деньгами, керенками, областными дензнаками, войсковыми, даже лагерей военнопленных, хронологически вплоть до советских дензнаков. У одного автора есть такая подробность: в подполье нашлось и письмо Опенкину сыну. Старик пишет, что оставляет ему все: «они сгинут — будешь богат, а что сгинут — у меня есть приметы, да и знамение мне во сне было». Это письмо — в духе обычных размышлений Опенкина. У М. К. (Москва) хорошо развиты две главные мысли Елеси во время разбора наследства. Добывал старик деньги, обманывал ради наживы и умер, не сумев использовать их ради удовольствия. Чтобы не узнали люди и не смеялись над памятью отца — нужно просто сжечь деньги.

Есть и варианты в этой группе. Так, бесполезные деньги забирают себе Фекла и Кузьма и даже ссорятся из-за них. Елизавета А. Б. (Бобров) дает яркую картину этой ссоры и дележа старых денегмежду старыми людьми.

А. Сам Елеся не пал духом. По одной версии, он упрекал отца, по другой — и вовсе не унывал, а продал комод, кровать и прочее барахло и на Чалом снова уехал с приятелями на станцию. — Или: (Д. Бор, Ниж. г.) созвал чертогонцев, роздал им «николаевские» (расхватали!) и уехал. — Или: Влас предложил николаевские взять в Москву. Там коллекционеры (?) купят, а Маша рекомендовала завернуть в скатерть: «сидеть будет хорошо» (не лучше ли сенца было подбросить?). И вот, лошадь и таратайку компания продала за 250 р. (отказавшись от железной дороги и сделав весь громадный путь до Москвы в телеге??), а все николаевские — за 50 р. «плюгавенькому человечку». — У одного читателя есть красивый и оригинальный штрих. Елеся все подарил Кузьме, а старик отдал ему свои заветные 3 советские пятерки. Чалого продали за 100 р., и Елеся уехал. — Или вот решение романтическое с оттенком мистики: видит Елеся вещий сон. Старик — его дед — явился и согнул пятак с блюдечко величиной. Силач был. И самый пятак уже наяву Елеся нашел при помощи Кузьмы. Прошло некоторое время и Елеся пробует разогнуть пятак. Начал поддаваться. Тут образ автору совсем не удался: нет правильной аналогии, и нельзя проводить параллель между физической, мышечной силой, и силой разума и духа. Увы, чаще всего в жизни бывает наоборот, и никому в голову не приходит требовать от ученых или вождей человечества, чтобы они гнули подковы. — В противовес этой романтике старого типа можно поставить героическую романтику новую, но одинаково фальшивую и не жизненную, и притом еще более надуманную и крикливую. Автор дает сначала очень хорошую картину векового накопления богатства у Опенкиных, затем преувеличивает наследство до 2.300.000 руб. и повествует, что Елеся, сев на лошадь, чтобы ехать на станцию, с громким возгласом: «Прощай, Чертогонск, здравствуй, Москва»! эффектно поджигает (?) свой дом (весь город может спалить, да и стариков пожалел бы. им бы дом оставил!). В общежитии рабфака, спустя некоторое время, ему показывают газету. На пожарище дома Опенкиных нашли сеиду чек, наполненный золотом: 3 п. 24 ф. оказалось. «Не мешай, я занят уроками, — отвечает Елеся, — и этот случай меня не касается. Я теперь не Опенкин, а Октябрев».

Б. Вторая, весьма маленькая группа решений этой категории, видит в Елесе более заурядного человека. — С. Н. А. (Архангельск) пишет, что Елеся заплакал. Он теперь понял, какие большие надежды возлагал он на деньги отца, как был уверен, что старик поможет и что ему легко будет жить в Москве и учиться. «И страшно стало ему ехать в далекую, неизвестную Москву». Влас успокоил товарища. Такому исходу нельзя отказать в продуманности и зрелости. — Или есть такое решение: через 2 месяца в Москве Елеся получил письмо от Кузьмы. Фекла умирая сообщила, что есть кубышка с червонцами. Такая главка не достигает цели, ибо автор дает новый материал для суждения, но сам не разрешает задачи. — Особняком стоит глава, в которой Елеся, собрав все деньги, мечтает устроить общежитие для студентов в Москве, но даже не дает себе труда предварительно взглянуть, что это за деньги. И когда он с приятелями приезжает на станцию и хочет купить билет, все деньги, конечно, оказываются негодными. Он разбрасывает их на платформе и платит 3 рубля штрафа «за сор». Уж очень легкомысленен… Елеся!

II. Природная пытливость ума натолкнула другую, меньшую группу участников Конкурса, на вопрос: а что, если в наследстве оказались и пригодные для жизни деньги? Как тогда поступит наследник? Крепки ли его юношеские взгляды, твердо ли его решение бросить затхлую поневоле жизнь и ехать учиться в Москву?

Мы приветствуем тех, кто именно так посмотрел на рассказ! Первый исход примитивен и требовал только приличного оформления почти шаблонного окончания: — описания уничтожения денег. Здесь — уже более глубокая и осложненная психологическая задача, над которой надо очень и очень подумать. Разрешают эту задачу различно, со множеством вариантов, в зависимости от литературного чутья и способностей.

Все заключительные главы этой категории можно разбить на следующие группы:

А. Елеся остался верен своим взглядам. Так, он нашел с сотню советских рублей, николаевские уничтожил, дом оставил старикам, и снова поехал в Москву на рабфак. — Или, по рассказу Феклы, юноша нашел в мешке 5 тысяч рублей золотом; николаевские и керенские уничтожил, хозяйство сдал в «Совет» и уехал. «Как бы сердился отец, кабы узнал», — заканчивала старушка. — Или: среди хлама оказалось и 8 советских червонцев. Кажется набралось в общем 100 руб. Николаевские отдал старикам (хоть стены оклеивать) и уехал. — Еще по одной версии, Елеся нашел 20 «червяков» и рублей на 50 советского серебра. Торжественно свез николаевские в Уисполком и там, после торжественной речи председателя, торжественно сожгли деньги. Автор помещает Елесю и Власа в институт Карла Маркса, а верную их спутницу Машу почему то обижает и дает ей только место на фабрике Москвашвей. Елеся стал усердным эсперантистом и выиграл в лотерею Авиохима кругосветный полет. Вот он уже над Москвой и летит в чужие края. Автор внушает Елесе заключительную радостную мысль, что он познакомится теперь со многими своими корреспондентами-эсперантистами. У автора, обладающего бойким пером, натянуто Звучит не только это место. Вот еще: когда Елеся получил наследство, конечно, людской молвой сильно преувеличенное, «В Загс повалили толпы мамаш с дочками переомолаживать (?) имена невест в Евпраксии, Ен (в?) фросинии и т. д.» Это конечно, шарж, как шарж и нелепая речь председателя Уисполкома, как и реплика матери Маши: «Марька! Твои москвяки пришли». «Потаскуха, намосквячат они тебе дитятку. Куда денешься?!.» Или есть такое решение: среди всяких займов досталась Елесе и облигация займа индустриализации в 25 р. На станции ж. д., он узнает, что на нее пал выигрыш в 10 000 руб. и счастливый едет дальше…

Б. Наследство победило и оказалось сильнее вычитанного в книгах и еще не претворенного в жизнь. Здесь также разнообразны решения. Мы помещаем типичные в нисходящем порядке.

И. К. картинно и продуманно описывает, как Елеся прятал деньги. Все наследство оказалось настоящим. (Здесь большая бытовая ошибка, обесценивающая и все дальнейшие построения.) «Полезное людям можно делать и тут, никуда не уезжая» — разсуждал Елеся. Женился на Маше, дал денег Власу.

В. Н. Б. (Коломна) дает не плохую главу с описанием, как на Елесю повлияла находка двух пачек с советскими деньгами. Он стал подозрительно относиться к Кузьме, решил все таки уехать, а пока что — все наследство спрятал снова в тайник и задвинул комод. Целее будет! Товарищи звали в Москву, но Елеся уже боялся: вдруг кто нибудь найдет без него все, что пока негодно. И откладывал, откладывал отъезд, а потом незаметно, по примеру отца, стал прислушиваться к говору кумовьев: «сидят?»…

Внизу лестницы стоит совсем уж нелепое решение. Его бытовые несообразности так велики, что читатели сами легко отметят все несоответствия и нашей действительности, и возрасту, и развитию героя. Мы приводим содержание этой главы скорее, как курьез. Все наследство оказалось пригодным для использования. Из письма Елеси мы узнаем, что он провел «2 феерические года», транжирил деньги, тратил на кутежи с цыганками, за границей с шикарными женщинами, проигрался… Теперь у него осталась одна тысяча. Он счастлив. У него за плечами котомка и он готовится в политехникум. Из этого же письма видно, что он подарил Чертогонску трактор, и обыватели ссорятся из за очереди пахать участки. Семье Маши он дал денег… — Увы, и этими двумя похвальными поступками автор не сделал своего героя живым человеком.

Но всетаки в этом решение есть какая то логика при неверных жизненных положениях. А вот глава, стоящая особняком. Здесь нет даже простого здравого смысла. В самом деле: Елеся нашел золото. Ему стало противно. Он бросил золото. Но молодые люди и не поехали, потому что Елеся уговорил их остаться и сначала поискать работу, накопить (?), а потом уехать. Что сталось с деньгами — неизвестно.

* * *

Таковы главнейшие типы решений, приведенные в систему по основным признакам их. Что касается литературной стороны, манеры изложения, на этот раз замечается недостаточная продуманность действующих лиц многими авторами. В почтовом ящике мы постоянно указываем на серьезный недочет большинства присылаемых в Редакцию рукописей: на книжный язык, которым авторы награждают своих героев. У каждого человека свой язык, — это прежде всего должны помнить выступающие на литературное поприще. И думает каждый по-своему, в зависимости не только от своих индивидуальных свойств, но и от степени развития, в пределах накопленных жизненным опытом форм и образов.

Иногда авторы положительно забывают, что действующие лица рассказа вовсе не они, авторы, а живут самостоятельной, своей жизнью, и не могут даже знать всего того, что известно их творцам-авторам. Вот у одного, — как показали предыдущие конкурсы, вдумчивого и литературного автора, — Елеся размышляет: «что это за перемежающаяся лихорадка?»

Так Елеся не мог размышлять, потому что он и понятия не имеет об этом техническом термине. Иди далее: Елеся ломал мебель и «в представлении Власа возник образ жадной разверстой пасти какого то чудовища». Книжно и неверно. — У другого автора вопрос, что делать с деньгами — «закачался перед Елесей, как дерзкий, размалеванный клоун в балагане». Это У Елеси то, мальчика из Чертогонска! — Вот еще у некоего» автора: молодые люди шутят, и Маша, не имеющая понятия о железных дорогах, никуда не выходившая из Чертогонска, замечает: «а может быть начальник станции дает бесплатные плацкарты в спальном вагоне»? Плацкарты, конечно, знает автор, а не Маша. Это — не мелкий промах. В этом как-будто маленьком примере — яркий образчик плохого плана работы автора, быть может неуменья взяться за дело.

Далее. Язык литературный должен быть прост и ясен, сохраняя свою картинность и образность. Ну как разобраться в таком сочетании слов, едва ли понятном для самого автора, и совсем непонятном для читателя: «Косматые признаки (призраки?) тупого разочарования на мелькающие виды будущего»…

Говорит человек ладно, складно, а берется за перо — и начинает мудрить. Вот один автор написал: «Елеся вышел из забытья и обратился к связкам, с целью узнать их содержание». Совсем протокол милицейского квартального из юмористического журнала. Сделайте опыт, попробуйте эту нелепую фразу изложить просто. Она плоха не только конструктивно, но и по смыслу.

Эти случайно из многих отмеченные ошибки и недочеты работ мы не позволяем себе ставить авторам в вину и приводим их лишь с целью на живых примерах показать, как не нужно думать и не нужно писать. Но есть ошибки иного рода, свидетельствующие о плохом усвоении заданий, о невнимательности в работе. Тут уж никто и ничто не поможет автору, кроме его самого. В некоторых заключительных главах перевраны имена действующих лиц, а в одной — автор ухитрился даже забыть место, где происходит рассказ — город Чертогонск, и пишет: найдя наследство, Елеся обрадовался, потом ожаднел и стал мечтать: «Вернусь в село, на деревню приеду, богачем стану». Готовый трафарет в голове — и без размышления перенесен на бумагу.

Отметим, однако, и стремление многих обработать свою мысль, дать ей возможно завершенную художественную форму. Некоторые авторы особенно потрудились над описанием картины разбросанных Елесей денег при разборке наследства. Место не позволяет привести все удачные места и литературные обороты. Вот, например: «керенки гармоникой растянулись, опустившись к полу. Тянулись аршинами и стлались, топорщась»…

Мы радуемся каждому проблеску литературных способностей, от нашего пристального и доброжелательного взгляда не ускользает ни одиа мелочь в работе, указывающая, что автор идет вперед. И мы призываем читателей с возможным тщанием и добросовестностью относиться к конкурсным работам. В них самих, в творческом процессе, а не в премиях, действительно любящий литературу читатель должен видеть главный смысл своего интересного труда.

В. Б.

_____

Премию в 100 рублей на конкурсе № 6 Систематического литературного конкурса «Мира Приключений» 1928 г., по присуждению Редакции, получает

ТИНА БЕРНАРДОВНА КОЛОКОЛЬЦОВА,

подписчица в г. Ростове на Дону, приславшая следующую, наиболее литературную по форме, интересную по композиции и сюжетно разработанную заключительную главу к рассказу —

НАСЛЕДСТВО

«Вростанье в землю», отвращение ко всему, желанье убежать — и в то же время подавленность воли, — все это были предвестники болезни. Елеся заболел нервной горячкой. Лечила его ветхозаветная бабка Андрониха, пользовавшая всех чертогонцев. Среди медикаментов выделялись куриный помет, которым Андрониха мазала своего пациента «супротив сердца», и пилюли из бумажек с таинственными письменами, которые Елеся должен был проглатывать «от лихого глазу и гнетучки».

В бреду Елеся просил вытащить его из трясины, кричал о червонцах, унесенных отцом в могилу, порывался бежать на кладбище, чтобы вырыть их. Его едва могли удержать Кузьма с Худенкиным.

Молодость вывезла. Несмотря на леченье Андронихи, Елеся стал поправляться. Худой, как скелет, с молодой порослью усов и бороды, с провалившимися глазами, взгляд которых жутко напоминал старика Опенкина, Елеся уже бродил по дому. Иногда он останавливался над неубранной кучей «библиотеки», бормоча: «наследство папаша оставил»… Безучастный ко всему, он по вечерам сидел на крылечке в старом отцовском халатике. Приходили чертогонцы поохать над Елесей, да выпытать что нибудь насчет наследства. Елеся был неразговорчив. Скоро отстали. Влас с тоской смотрел на него.

— Что же, Елеся? Неужто раздумал учиться? Видно, одному мне итти… Вон, и Маша остается. Мать не пускает.

— Больной я… Иди один… я потом…

Елеся прятал глаза.

И Влас ушел.

Кузьма приставал тоже:

— Чего не ищешь? Что дальше то делать будешь? Говорю: ищи!

— Ведь нашел уж… вон они, миллионы-то.

— Должны быть большие капиталы… настоящие, которые завсегда стоющие. Фекла к гадалке ходила. Сказала: «есть». — Искать надо. Куда им деться? Я сам их видал. Скупщики не все бумажками платили. Было и золото, и серебро. Помногу. Считали — эдакими, во, столбушечками ставили…

Елеся оживился. Даже руки у него затряслись от возбуждения…

— Я в огороде ночами ищу, — а ты в дому ищи. Не бойся, найду, все тебе отдам. Вот те крест, святая пятница Кузьма сдернул заячью шапку и закрестился на колокольню единственной чертогонской церкви.

Запущенный опенкинский домишко, где с самой революции и полы были не мыты— уже не нуждался в их мытье. Половицы стояли торчком, земля под ними была изрыта ямами. Елеся, грязный, лохматый, рылся, как крот, по ночам, а днем отсыпался. Попадались пустяковые находки: — под выпавшими кирпичами лежанки в горенке оказалась жестянка из под монпансье, полная серебряной мелочи. Даже три империала оказались. Верно мать насобирала тайком от отца. Елеся всю ночь перебирал монеты, силясь поймать птицами разлетающиеся мысли. Точно дверка какая-то приоткрылась в его сознании, точно на миг вспыхнул там яркий свет… Но только на миг. Дверка захлопнулась.

От Кузьмы находку Елеся скрыл. За то каждое утро, впиваясь в старика буравчиками отцовских глаз, шипел:

— Нашел?

— Нетути, хозяин. Ты в дому ищи.

— Ты, Кузьма, Бога помни. Побожился ты…

Кузьме стало невмоготу. Собрав в мешок свое барахлишко, он простился с Елесей.

Елеся бегал по горенке, бормоча сквозь зубы:

— Нашел, нашел, подлец. Нашел деньги — потому и уходит… В милицию заявить… А что милиция? Кузьма, чай, не малолеток — хитрей теленка: он клад то перепрятал, ушел будто ни с чем, а потом придет и унесет… придет и унесет..

Елеся всхлипывал, размазывая по грязному лицу слезы…

Холодно в полуразрушенном домишке Опенкина… Елеся, скорчившись в углу родительской кровати, кутается в лохмотья ватного одеяла. Он не мигая смотрит в огонек лампадки перед массивным, из старого кедра, киотом… Смотрят на Елесю темные лики святых…

Елеся тихонько сполз с кровати… Хитро подмигивая святым, он крадется к киоту, как кот к мыши… В потемках больного мозга вспыхнула картина: он, маленький, проснулся на широченной родительской кровати — и только что собрался зареветь, как увидел в предрассветных сумерках отца и мать. Они вынимают из киота иконы, кладут их на стол… потом запихивают в киот мешочки и свертки… Много, много…

Лампадка с треском погасла. Елеся в темноте борется с дверцами киота. С тихим звоном сыплются осколки стекол… В окно вползает тоскливый зимний рассвет. Елеся, воровски оглядываясь, таскает из тайника сзади вынутых образов глухо позвякивающие мешочки и прячет их под перину. Их много… много…

О чем думает бедная голова Елеси? Может быть, распахнется давно захлопнувшаяся дверка и восторгом всколыхнется все существо? Ведь, вот же они, желанные деньги. Ученье… Москва…

Нет. Захлопнувшиеся дверки не открываются…

ИЗМУКШИРСКИЙ НИЩИЙ

Рассказана БОРИСОМ ЧЕПРУНОВЫМ

Иллюстрирована ФОМОЮ РАЙЛЯНОМ

I.

Беспечно бросив удила на шею лошади, бежавшей в пустынной ночи, я курил папиросу за папиросой, стараясь заглушить давно мучивший меня голод. На самом повороте дороги к селению Измукшир, лошадь моя, испугавшись зашевелившейся в темноте серой кучи, внезапно сделала скачок в сторону и, не удержавшись в седле, я тяжело упал на землю. Проклиная пугливого иноходца, я хотел было встать, но страшная боль в левой ноге заставила меня невольно застонать. Ухватившись за свесившиеся удила коня, остановившегося около, я с большим трудом приподнялся и попытался влезть на него, но мучительная боль в ноге не позволила этого сделать, и я беспомощно остановился, не зная, что предпринять дальше. Вдруг лошадь испуганно захрапела и попятилась, едва не свалив меня вновь на землю. Я обернулся: куча лохмотьев, напугавшая коня, оказалась старым нищим. Опираясь на палку, он медленно подходил ко мне. Я сердито окликнул:

— Эй, отец, я упал с лошади, которую ты напугал в темноте. Ты за это помоги мне сесть на нее.

Старик прижал левую руку к груди:

— Прости, таксырь^[15]), я не нарочно. Наверное твоя лошадь очень пуглива, но все-таки и я виноват. Чем же я могу помочь тебе, я стар и слаб? Что у тебя с ногой?

— Не знаю, быть может вывих или перелом кости. Я не могу на нее наступить, но как нибудь мне нужно сесть в седло, чтобы доехать до Измукшира. Не могу же я остаться здесь.

Старик пожевал губами и молча покосился на мое безбородое и безусое лицо, сморщенное от боли.

— До Измукшира далеко, таксырь. Ты не доедешь, и только хуже повредишь ногу. Ко мне ближе. Обопрись о мое плечо, дойдем вон до той лощины, там с пригорка ты сядешь.

Опираясь одной рукой о плечо старика, а другой крепко держась за узду, я кое как проковылял до пригорка. При помощи старика, превозмогая боль, с большим трудом я взобрался в седло.

Старик взял лошадь под уздцы и, круто свернув с дороги, повел ее по еле заметной тропинке к видневшимся на фоне звездного неба развалинам. Это были развалины старинного города, неизвестного названия, погибшего много лет назад. Я не раз ходил между его громадными обломками, остатками циклопических стен, мечетей, минаретов, построенных из светло-зеленых каменных плит. Больше половины города было занесено передвижными песками, образовавшими огромные барханы на его развалинах.

— Не бойся, таксырь, тебе будет у меня не хуже, чем в чайхане в Измукшире, и я осмотрю твою ногу. И старик продолжал тянуть лошадь за узду.

Через нас мучительной дороги мы достигли развалин и нищий круто повернул, огибая западную часть города. Старик остановился около обломка стены и предложил мне слезть.

— Ты за лошадь не бойся, таксырь, я ее устрою, дам и овса, и клеверу. А теперь пойдем за мной.

Мы прошли с ним десятка полтора шагов между развалинами, ежеминутно спотыкаясь о мелкие обломки под ногами. Остановившись между двумя остатками высоких стен, нищий нырнул под одну из них и по невидимым для меня ступенькам начал спускаться вниз. Через две-три минуты в темной дыре загорелся слабый огонек чирака^[16]) и старик, появившись у входа, помог мне спуститься в какой то подвал.

Я очутился в невысоком сухом помещении, посредине которого находился очаг с золой, в одном углу был врезан котел для варки пищи, около котла стоял ржавый туземный самовар. На полу около очага лежали две рваные кошмы. Все стены были сильно прокопчены дымом.

Пока я, тяжело опустившись на пол, оглядывался вокруг, старик проворно вышел наружу позаботиться о коне. Через некоторое время он передал мне хорджун^[17]), снятый с лошади, и начал разводить огонь в очаге. Вспыхнувшее пламя осветило нищего: это был старик на вид лет семидесяти-семидесяти пяти, лицо его было покрыто многочисленными морщинами; седая борода клочками торчала во все стороны.

Сбросив с себя рваный халат, нищий поставил в огонь думчу^[18]) и помог снять сапог. Внимательно осмотрев и ощупав ногу, он обратил мое внимание на сильную опухоль около щиколотки:

— Ничего, таксырь. Все благополучно, ты растянул жилу, а кость не повредил. И тебе натру мазью ногу и утром ты не почувствуешь, что она болела.

Пошарив в старом сундуке, стоявшем в углу, нищий достал из него маленькую желтую горлянку^[19]), полную насвая^[20]), и постукал о дно ее над пиалой с разбитым краем. В высыпавшийся из горлянки темно-зеленый порошок табака — насвая, кладущегося туземцами в рот, он добавил какого-то желтоватого порошка и налил теплой воды из думчи. Круглой костяшкой старик растер образовавшуюся смесь, приложил ее к моей ноге и туго забинтовал ее.

Вода в думче вскипела. Бормоча что-то под нос, нищий положил в чайник щепотку черного чаю и подал мне пиалу густого, темно-коричневого напитка. Я вынул из хорджуна оплетеную бутылку с коньяком и влил добрую порцию в чай. Нищий с любопытством взглянул на меня и сделал нерешительное движение.

— Добавь таксырь, но только немного.

Я наклонил горлышко бутылки и налил ему столько же, сколько и себе. Старик втянул в себя глоток и, слегка сморщившись, выпил весь чай. Не дожидаясь моего вторичного приглашения, он сам взял бутылку и разбавил свой чай доброй порцией коньяка. Я засмеялся:

— Нравится? Верно; это очень хорошо помогает, чтобы забыть усталость, а если есть горе, то, веселит сердце.

Слегка охмелевший нищий угрюмо насупил брови:

— Или будит воспоминанья, таксырь. Не знаю, хорошо ли это? Лучше, если то, что давно прошло, не терзает душу. Ничего не вернешь, а если не вернешь, то зачем и вспоминать?

Я покачал головой:

— Неправда, отец, неверно ты говоришь. Вот, когда я вспоминаю, так я и переживаю то, что со мной было, и мне приятно это каждый раз.

— Потому и приятно, что ты еще молод, таксырь. А вот голодной собаке нечего вспоминать, кроме побоев хозяина и голых костей, а бедняку — его горя, Разве это так приятно? Вот меня под старость все тоска гложет… Думаю, дай попробую того, что ты пьешь, может и легче на душе станет. Налей мне сам, если не жалеешь. Умирать мне пора, а смерть не приходит. Народ скупой стал, плохо подают, все стараются мимо пройти, пли кусочком лепешки отделаться. Раньше Карим бишара^[21]) всем был нужен, не жалели не то, что пулу^[22]) но и теньгу^[23]) бросить.

Я быстро закончил чай; нищий, тянувший коньяк, вовсе не развлекал меня. Полусонный, я с усилием поддерживал разговор. Но старик оживлялся все больше и больше, спирт как будто влил в него новую силу, глаза его из под лохматых бровей блестели. Он никак не хотел замечать моих вежливых маневров и деликатных напоминаний о сне, в виде мелких зевков, потягиваний, уборки хорджуна.

— Ты меня угостил, таксырь, а я ведь нищий, ничем не могу тебе отплатить, и за ногу не могу вознаградить. И я виноват, что ты упал.

— Брось, отец Карим. Мне хорошо у тебя. Ведь, ты говоришь, завтра нога пройдет. Ну, тогда и будем в расчете.

Но старик, похожий на привидение и своей длинной матовой^[24]), с красной оторочкой рубахе, иод влиянием коньяка, казалось, потерял сон и беспокойно жестикулировал руками.

— Не хочешь ли попробовать, таксырь, моего лакомства. Только не наше оно, не из наших мест, а издалека. Был здесь давно — давно один благочестивый пране^[25]), искал своего плененного, еще до прихода русских, брата. Подарил мне коробочку с индусскими сластями.

Старик вынул из сундучка коричневую деревянную коробочку, тонкой резной работы, раскрыл ее и протянул мне. Я взял из вежливости один шарик, похожий на зеленое монпансье, и положил в рот.

— Вкусно, таксырь? Видишь, пахнет цветами полей.

Сладковатый ароматичный шарик сразу растаял во рту и как будто бы на мгновение прогнал мой сон. Я почувствовал, что у меня расширились глаза и светлее стало в конурке нищего Карима. Но это было одно воображение, и я уже без всяких церемоний развалился на кошме.

— Отец Карим, ты меня извини, но я с дороги устал и хочу спать.

Старик усмехнулся:

— Спать? Хорошо, но только не здесь, таксырь, здесь грязно. Я тебя отведу в другое место. Ты думаешь, Карим нищий, не сумеет тебя хорошо устроить — я ведь сказал, что тебе у меня будет не хуже, чем в чайхане в Измукшире. Ты со мной хорошо поступил, другой бы меня за ногу отхлестал камчой^[26]), а ты ничего не сделал. Сейчас, подожди.

Старик подошел к углу каморки и, отодвинув в сторону сундучек, ухватился обеими руками за каменный выступ в стене. Соседняя с выступом каменная плита легко ушла в стену, образовав широкое отверстие, в которое нищий проворно скрылся.

— Идем таксырь. Хорджун оставь, не бери. Я потом принесу его. Спускайся теперь. Ну, вот, ставь ногу на ступеньку. Ниже, ниже. Ну, теперь иди. Смотри голову зашибешь, наклони ее.

Ощупав в кармане браунинг, я отвел в сторону предохранитель и пошел за стариком. Мы спустились ступенек на 10–12 ниже первой конурки и пошли по узкому, сухому подземному корридору, выложенному мелким четырехугольным камнем. Корридор был вероятно шагов около 35-ти. Он оканчивался тяжелой занавесью из длинного хивинского паласа^[27]). Поставив чирак на выступ в стене, старик отвернул в сторону палас и пропустил меня в большую комнату, освещенную яркой лампой.

Я застыл в изумлении при виде комнаты. Приключение становилось почти романтичным: лампа освещала широкое зало с четырьмя колоннами посредине. На полу лежали ковры, среди которых я заметил старинные тек! некие, с характерными, строгими геометрическими восьмиугольниками. Были и нежно голубые персидские, с затейливыми разноцветными рисунками. Около одной стены стояло с десяток ассуарий из светло желтой глины с крышками. На стенах висели шесть ручных булав-батиков, старинный туркменский пистолет с широким дулом. К одной из колонн было прислонено древнее седло с острой лукой и неудобным сиденьем, на луку были надеты деревянные стремена. Посредине комнаты стоял самаркандский сандал^[28]), на котором были разложены лепешки, дыня и незатейливые местные лакомства. Старик наслаждался моим изумлением и любопытством.

— Нравится, таксырь? Вот видишь, и Карим бишара может принять гостя не хуже бая из Измукшира. Давай я тебе полью из кунгана^[29]) на руки — нужно с дороги умыться. Там я ведь тебз не дал воды, да и сам не умылся.

Все еще не веря и боясь, что на меня действует его лакомство, в котором, возможно, был наркотик, я умылся, немилосердно поливая себе голову холодной водой. Сам старик кряхтя присел на корточки и долго мыл по мусульманскому ритуалу руки, лицо и ноги, тщательно прополаскивая рот и усердно чистя зубы указательным пальцем.

— Садись, таксырь. Давай, пожалуйста, еще немного из твоей бутылки.

Мы присели около сандала и я, не удерживая долее своего любопытства, сразу засыпал его вопросами. Охмелевший старик лукаво поглядывал на меня из-под густых бровей:

— Рассказать, таксырь? Хорошо, все расскажу, но только ты завтра забудь и не вспоминай. Не накличь горя на старого Карима, которому жить-то осталось немного. Забудешь? Ну, хорошо, подвигайся ближе к сандалу, возьми в рот еще шарик, иначе ты заснешь. Под бок подложи подушку… так, так, теперь тебе будет удобнее.

Помолчав несколько минут, как бы собираясь с мыслями, вдруг, к моему великому изумлению, старик заговорил по-русски. С трудом подбирая вначале фразы, часто вставляя в речь туземные слова, он с забавным русско-туземным акцентом начал рассказывать мне вовсе не ту историю, которую я думал от него услышать, т. е. про подземелье, ассуарии, ковры, несовместимые с его нищенским видом.

II.

— Да, русский я, русский, не узбек, хоть и зовут меня дивона^[30]) — Карим, а кто джинны^[31]) или бишарой^[32]) кличет. Только не джинны я, а бишара это верно, нищий, побираюсь. А такой ли я был раньше? Нет, брат, не знаю как зовут тебя, не был я нищим, жил, как все люди живут, и помереть думал, как православные помирают, до внучков дожить. Вот дожил теперь здесь. Няньчу свои думы, кляну, когда тошно станет, незадачливую свою жизнь. Яо аллах^[33])…

Как зовут меня? Уж я и сам про то забывать стал — зови меня Карим бишара. Каримом давно меня кличут, годков с полсотни будет. Отвык я от своих русских и как говорить-то еще не разучился. Моложе был, заберусь, бывало, сюда с вечера и пою, пою наши Волжские песни, да книжку почитываю, была у меня одна такая. Теперь вот лет двадцать глаза плохо видят, бросил книжку, а петь — голос совсем пропал, хрипеть стал. Давно пришел я сюда, в Хиву эту самую, давно…

_{— Русский я, русский. Взяли мы Хиву летом 73 года, был я тогда фельдшером в 6-м баталионе.}　

Взяли мы Хиву летом 73 года, был я тогда фельдшером в 6-м баталионе, полковник Самарин командовал нами, а доктором был толстый такой немец Штирц — вдвоем мы с ним и работали. Воевать скоро закончили, замирили хана и перешли на лагерное положение. Поехал тогда наш доктор домой, в Россию, и меня с собой брал, но не захотел я. В деревне то нашей не больно сладко жилось. Писал отец, три года сряду неурожай был, раззорились вконец, побираться в пору, что ж было ехать? Ну и задумал я пожить здесь в новом краю, принакопить деньженок, да и обратно поехать — жена у меня в деревне с сыном была. Кончилась кампания, стала жена ко мне проситься, голодала там с отцом вместе, а я писал, как здесь тепло и дешево, не в пример России. Конечно, и мне тошно одному было. Стал я просить через доктора у нашего генерала бесплатный проезд жене от деревни до лагеря; лестно было генералу новый край заселить и велел он привести ее за казенный счет. Доехала она до Самары на чугунке, а оттуда — где на перекладных, где на верблюдах, месяца четыре до меня добиралась. Не долго мы простояли в лагерях, неспокойно еще было, калтаманы^[34]) в песках бродили, нападали на караваны и население грабили. Приказал генерал от каждого баталиона по роте в большие кишлаки посменно посылать. Наш баталион тоже роту посылал, в Нусха-кишлак. Большой был кишлак^[35]), длинный, одним краем в тугай^[36]) входил, а другим в пески упирался. Роты-то посменно стояли, а меня в кишлаке постоянно держали, не сменяли.

Поместились солдаты в большой сакле, в которой прежде ханские нукера стояли, а я с женой и сынишкой в другом конце кишлака, ближе к тугаю, снял сад с саклей у одного бая^[37]). Там вместе с ребятами приспособил эту саклю под жилье: прорубил три окна, печку сложил теплую. Всю зиму колотился около своего жилья, все получше подлаживал, думал — никак не меньше годков четырех прожить, а там— и на родину. А тут еще и узбеки узнали, что табиб^[38]) я, и пошли все ко мне — надо, не надо лекарство просят, в диковинку им было у русского табиба полечиться, Помог я тогда спервачка двум-трем от лихорадки, а одному ногу выправил, и с той поры засыпали меня подарками. Ни в чем не нуждался, что лишнее было — в отряд отдавал.

Говорить то по ихнему скоро научился. С Волги я, а у нас татары рядом, я и по-татарски раньше понимал. В отряде лечить некого было, около песков никаких болезней, а кто болел, тот больше, чтобы на главную квартиру поехать. На главной квартире казна, да купцы город строили — все веселее было.

Когда делась нечего было, уходил я в тугай с солдатами, кабанов, в нем водилось видимо-невидимо вся рота наша свининой пользовалась. Так и тянулась наша жизнь, болтать по-узбекски я к осени, как на родном, научился, все муллу просил буквы показать, только не хотел мулла. Раза два ходил с товарищами вот и на эти развалины — занятны были. Спрашивали кто здесь жил, да когда, какие люди… Коротали время. Жить бы да жить потихоньку. Уж меня к главной квартире причислить обещали, только случая ждали, но не по-нашему все вышло, не как думал я… Яо аллах.

… Сидел я раз с женой и с товарищем— унтер-офицер у нас был Степаненко, земляк мой, из одной деревни. Сынишка уже спал. Прибежал ко мне сарт, сосед мой, и здороваться не стал, тащит к себе в саклю, с женой, говорит, плохо. Не хотел я идти, поздно было, уже верно к полночи. Ну так просил бай, что даже плакать начал. Уговорил меня Степаненко и жена — иди, да иди. Степаненко проводить взялся. Накинул я шинельку, захватил инструмент и пошел с ними.

Около сакли байской, помню, народ толпился. И только шагнул я через порог — оттуда сразу вой, плач поднялся, ревут бабьи голоса, снаружи кто стоял, тоже подхватили. Ну, значит, в доме улюк^[39]) был или помирать кто собрался. Ничего не мог разобрать я, что мне толковал сарт, что со мной пришел, вижу — не пускает только. Оттолкнул я его и вошел в саклю, а следом а мной Степаненко. Около огня, что посреди михман-ханы^[40]) горел, на кошме, смотрю, жена хозяина лежит. Пробрался я к ней сквозь бабью толпу и наклонился, хотел было осмотреть, а муж толкает — нечего смотреть, умерла уже. Ну, нет, думаю, и смотрю за одно, кто знает, с чего это баба померла, может оспа, тогда надо всему баталиону прививать. Подошел поближе, взял за руку, а она на четыре части согнулась, в двух местах перебита была. Думаю: убили, что ли? Взял другую руку — целая. Посмотрел на лицо — во рту кровь запеклась и на рубашку стекла, а голова вся замусолена, заплевана, будто — бура^[41]) заплевал. Пощупал тело, а там — труха, и ребра поломаны, и кости грудные вдребезги. Вышел я из сакли, позвал хозяина и говорю: рассказывай, отчего жена померла? Не может говорить хозяин, жалко, видно, бабу было, никак от слез не удерживается. Расскажи, говорю я ему, — верблюд, что ли, бешеный ее раздавил, или арбой переехало? Ничего не сказал хозяин, только все головой качал да слезы вытирал; подивились мы с Степаненкой и пошли домой.

Стал я на другой день расспрашивать; никто ничего не знает; умерла, говорят, верно, а отчего — мы не знаем, думаем, тут без шайтана дело не обошлось. Принесли ее с опушки тугая — ушла она туда уже в полдень, а вечером, когда на арбе привезли, она и язык потеряла. На счет бешеного верблюда никто не слыхал.

Дня через три пропал у моего хозяина сынишка, мальченка лет трех так, Юсупка; позвал меня хозяин с собой разыскивать его. Расспросили весь кишлак: не видал ли кто. Говорят: с неделю назад пропал такой же мальченка и у озанчи^[42]) деревенского, а Юсупку видели на опушке тугая. Пошли мы с народом в тугай, только вошли в него, бросился отец Юсупки под куст, схватил тюбетейку и плачет сам: это, говорит, Юсупкина, в ней он вышел из дому. А тюбетейка верно приметная была — натыкала в нее жена хозяина перьев кулак-куша^[43]) и молитву пришила на верхушку — один сынишка и был у них.

Ходили мы до вечера по тугаю, верстов на пять обшарили, ничего не нашли, никакого следу. Только в одном месте показал я Юсупкину отцу клочья слюны — не иначе как бура бешеный бродил в тугае. Испугался народ, перестал близко ходить к тугаю и пастухи не стали скот в него гонять, потому ягнят стали не досчитываться.

Никогда в нашем кишлаке воровства не было, а тут то куры, то собаки со двора стали пропадать. Сказал я аксакалу^[44]), а аксакал к командиру послал — ничего, говорит, не знаю. До вас никогда у нас такого не было. Доложил я ротному Чукину: «Так мол и так, ваше высокоблагородие, в кишлаке у нас неблагополучно. Женщина померла раздавленная, два мальчонка пропали, ягнят и кур кто-то ворует». Засмеялся майор: «ты, говорит, за год все происшествия расказал, кишлак большой, мало ли что бывает. Только вот кур не наши ли ребята таскают». На случай велел послать охотников в тугай побродить. Бродили, бродили они, ничего не нашли, ни с чем воротились.

А дней через десять так пропал мой Ванюша, сынишка мой ласковый… золотая головушка… Жена волосы рвет, причитает, как джинны сделалась, клянет меня, что в этот проклятый край поехала. Бросился я искать его, весь кишлак на ноги поднял, до вечера искали, ничего не нашли. Поздно уже вечером оседлал я коня, поскакал к командиру помощи просить. Не отказал майор в моем горе — приказал хоть двадцать человек с собой взять обыскать с фонарями и пески, и тугай. Долго солдаты копались: искали лошадей, фонари готовили, и выехали мы в самую полночь, я вперед через поля домой поскакал, чтоб жену посмотреть, а они по дороге поехали. Морозец с вечера был, не чувствовал я его, весь день раздетый ездил. Прискакал я к дому — дверь настежь. Неладное, думаю, с женой. Покричал ее с лошади — не выходит; подошел хозяин мой: «ушла, говорит, давно к тугаю. Уговаривали мы ее не ходить, только не послушалась нас».

Повернул я лошадь навстречу солдатам, рассказал им. Хватили мы тогда полной рысью к тугаю, привязали лошадей и с фонарями пошли цепью через тугай. Идем, друг друга окликаем, да временами Марьюшку кличем. Шли, верно, до рассвета, звезды уже стали пропадать, а потом обратно повернули — ни жены, ни сына, ничего не нашли. Тоска меня взяла, иду сам не свой, вот-вот упаду. Только слышу кричит что-то Степаненко, а он пятый от меня в цепи. Сердце оборвалось, бросился я к нему на голос, прямо через лес, без дороги. Рвет с меня джида, да джантак^[45]) рубаху; занозил все руки, вкровь расцарапал лицо, разбил фонарь. Добрался до Степаненки, а около него почти все собрались.

— Зашевелилось, что в кустах вот этих, — говорит Степаненко, — забелело, а лезть не знаю как. — Взял я у него фонарь, схватил его в зубы и полез на четвереньках, кабаньей тропкой, в гущину самую. Гляжу издали — жена лежит на прогалинке. Крикнул я не своим голосом ребят, взялись они кто ножем, кто тесаком, ход прорубать к ней, а я держу в зубах фонарь и ни взад, ни вперед двинуться не могу. Столбняк на меня напал. Подхватил меня Степаненко — чего ты, говорит, сомлел? И отвел меня к коням, недопустил до жены, а жену мигом подняли, вынесли, взял кто то лошадь и поскакали до дому.

Приехал я, бросился в комнату к жене, а она лежит и грудь не колышется. Схватил я за руку, не бьется кровь в жилах, не нащупал. Разорвал я на ней ворот, чтоб у груди пощупать, не бьется ли сердце, и закричал не своим голосом. У Марьюшки-то, у голубушки, желанной моей, грудочка как у того бая жены, вся раздавлена — ребро от ребра отделилось, чуть дышет. Влил я ей в рот спирту — только глянула, родная моя, полилась у ней изо рта кровь и дышать перестала.

Упал я тогда… Что было — не помню. Очнулся, встал… Степаненко и все солдатики спят на полу. Не помню, что я решил тогда, только прихватил ружье, да тесак с поясом, что у Степаненко был, и пошел куда глаза глядят. Встречались мне по дороге узбеки, все сторонились, только один, помню, закричал и головой покачал: чал, чал,^[46]) говорит. Шел я долго. Когда очнулся, вижу в тугай опять попал и пошел я тогда прогалинку разыскивать, где жену нашли. Полдня бродил, никак найти не могу, не припомнил прогалинки Только начал я в одном месте густым турангылом^[47]) в овраг спускаться, споткнулся через бревно ровное, да гладкое такое. Оперся о него рукой, чтобы встать, а оно под рукой поддалось, — Глянул я и обомлел. Алла Рахим! Каттакон илян иды! Аждар!^[48]) Змея ведь это была! Ограмадина проклятая; в сказках сдыхал я, — Змей Горыныч это был, он, проклятый! Тянулся и конца краю ему не было, обмерз проклятый, на солнышке отогревался, не шевелился. Обезумел я, бросил ружье, схватил тесак и к голове. Ударил я его по шее — скользком удар пришелся. Метнул проклятый Горыныч хвостом, ударил меня башкой и отлетел я в кусты. Во всем кровь загорелась во мне, пропадай я здесь совсем, а кончу проклятого даджала за жену, за сынишку моего родного. Схватил тесак, опять к нему — загорелись его глаза, посмотрел он на меня, проклятый, направил свою башку, выше меня ростом поднялся, разинул пасть— смрадом валит от нее, пена падает, а от шеи кровь каплет. Перекрестился я тут в последний раз, подбежал поближе, ударил Горыныча по пасти раз, другой, третий— сыпал в него тесаком. Зашипел проклятый, завертел хвостом, ударил меня еще раз, что было мочи, повалился я опять в кусты и обмер…

_{— Тянулся змей и конца краю ему не было. Схватил я тесак и к голове…}

…Что было потом — не помню, ничего не помню, как жил, где жил, не знаю, никогда про то вспомнить не мог. Жил, видно, диваной^[49]) в Сулюке^[50]) одном. Только шел раз тугайчиком — от Сулюка, что ли, куда пробирался. Смотрю — змея ползет проклятая, закружилась голова, что сделалось со мною — не знаю, в голове помутнело. Пал я на нее, схватил голыми руками и зубами разорвал, и тогда вдруг вспомнил я Марьюшку, сынишку своего Ванюшу, золотую головушку, всердце все вскипело, плохо мне сделалось, отдышаться не мог. Что же это я ушел, бросил свою Марьюшку без похорон? Сколько я это здесь дней бегаю, похоронили, видно, без меня ее. Пойду, думаю, расспрошу Степаненку, где жену-то мою, Марьюшку, закопали, красавицу мою, на могилку хоть посмотреть. Встал я, глянул на себя-вижу: оборван весь: ноги голые, да черные, в грязи. Вшей на мне не оберешь, волосы длинные, лохматые, седые, борода седая, колпак на голове высокий, а с боку горлянка желтая висит.

Ничего не пойму! — Пошел в кишлак, он недалеко виднелся, а там все ребятишки кричат: Карим-дивана. Карим-башара, Карим-джины, кто как. Что-ж это такое, думаю, невозможное вышло, господи! Что со мною, кто это меня нищим обрядил, кто надсмеялся? Подошел к чайхане, спрашиваю, как в Нусха-кишлак пройти, где отряд стоит. Смеется чайханщик:

— Не беспокойся, — говорит, — Карим-дивана. Отряд на месте стоит. Как найдешь Нусха-кишлак, так и солдат там увидишь. Вот пиалу чаю выпей.

Оттолкнул я его с пиалой, пошел к другому — все как сговорились, смеются — Карим, говорят, новое что-то выдумывает. Свой кишлак да солдат разыскивает. — Обезумел я тогда, как зверь сделался, в голове помутнело, бросился бежать из кишлака. Бежал без устали, ноги сами несли, принесли вот сюда, видно здесь я и жил. Нашел здесь, в Кубра, вот эту лампу, посмотрелся в нее и испугался — вчера еще совсем молодой я был, а здесь — старик смотрит. Всю ночь не спал, все думал, что случилось со мною, как это так я стариком, не поживши, стал? Утром встал, почистился как мог, вымыл ноги, бросил колпак и горлянку, что у пояса была, и пошел в Нусха-кишлак свою роту отыскивать. Только зря ходил, не нашел; сначала смеялись все, когда дорогу спрашивал, а потом встретил дивану одного, такого же как я. Посмеялся он надо мной; не смеши, — говорит, — Карим, народ. Ведь Нусха-кишлак давно уж песками занесло и народ разбежался оттуда, и солдаты теперь в городе стоят. — Пошел я тогда по большой дороге к главной квартире, где лагерь был. Весь народ дорогой с лаской встречал, никто без хлеба не отпускал. Каждый норовил у себя ночевать оставить, а у меня в душе не то: дай, думаю, до своих добраться, чтож это, господи!

Дошел я до лагеря — вижу — город, а не лагерь, не укрепление. Дома… Все как следует. Вовсе закружилось в моей голове; креплюсь, не упасть бы, не закричать на вес мир, дойти до конца. Остановился у края города, где базар был; напоили меня, накормили, одеяло дали поспать, указали как к генералу пройти. Генерал на краю города, недалеко жил. Пошел я к нему — не пустил меня переводчик. Заговорил я по-русски и сказал, что важное имею слово к генералу. Пропустили меня к нему. Не ходи дальше порога, — закричал генерал, — что тебе нужно? Объясняю ему по-русски, слова насилу подбираю: так мол и так, ваше превосходительство, имею честь явиться, фельдшер баталиона такого-то, фамилия такая-то. Стоял в Нусха-кишлак, прошу роту указать, куда вернуться. Засмеялся генерал, даже свистнул: баталион этот здесь еще при завоевании стоял, тридцать лет назад. — Ты, говорит, старик что-то врешь.

_{— Не ходи дальше порога, — закричал генерал, — что тебе нужно?}

_{Объясняю я ему по-русски.}

Долго я ему рассказывал про поход, про Нусха-кишлак, про жену, да сынишку, про змея проклятого. Все начисто выложил, Ни словом не перебил меня генерал, все слушал, только в конце спросил, как звали полковника батальона и закричал адьютанту навести справки обо мне, а мне велел притти через неделю.

Пришел я через неделю, а мне переводчик и говорит: велел тебе генерал передать, что ты врешь. Твое имя Карим-дивана. Сорок лет, как тебя все знают, ты еще здесь и до прихода русских был. Родом ты из Нусха-кишлак, который теперь песками занесло; вчера о тебе аксакал справку с печатями от Ташаузского бека^[51]) привез. Раньше ты и у нас в городе жил, побирался, наверное, по-русски здесь научился болтать. Был ли раньше полковник Самарин — никто про то не знает, да и про змею ты, верно, врешь, иди себе, старик, пока генерал не рассердился.

Чтож мне было делать? Пошел я обратно в Измукшир. Душа моя горела, молодая была, а тело то уж старое. Отжил не поживши. Плакал я долго, ночами как шакал на звезды выл, руки наложить хотел, только духу не хватило. Ничем не поможешь. Что делать? Куда пойти? В России меня вовсе не признали бы. Отец и мать, верно, давно померли, года то не малые прошли, старший брат помер, как я еще на службе был, а здесь с кем ни поговорю — русский ли, узбек ли, — смеются все. Поселился я здесь в развалинах, видеть не хотел никого. Долго жил в подземелье — народ то меня уважал, уж хазретом^[52]) звать начал, да только скучно стало, все равно помирать, тут ли, на людях ли, — и стал я тогда опять по кишлакам бродить, все веселее. Встретил раз одного старика родом из Нусха-кишлак. Рассказал он мне, будто много лет назад, когда русские еще Хиву не брали, ездили по Хиве индусы-балаганщики, возили с собой змея. Большой был змей, сажень на пять длины; по ягненку годовалому живьем глотал. В год, как стали русские Хиву брать, убежал змей у индусов из клетки около Нусха-кишлак, стали было его индусы искать, да испугались русских, бросили свой балаган и убежали из Хивы, а змей то поселился в тугае, около кишлака, и стал людей есть. Забрался раз он к русскому табибу в комнату, съел его жену да ребенка. Прибежал тогда русский табиб и стал с ним драться— три дня дрались они, убил все-таки табиб змея, отрубил ему голову и увез ее с собой в Россию.

А голова вовсе здесь, вон она на колышке висит! Видно отрубил, я ее тогда и с собой сюда принес.

А кубра-то эту я нечаянно нашел, хотел врезать котел в землю, соскочила теша^[53]) с рукоятки ударил я рукояткой о выступ, чтобы покрепче надеть, а выступ подался — потянул к себе, а он эту дыру и открыл. Тут только вот эти глиняные сундучки для костей мертвых лежали, а больше ничего не было. Ковры это я из другого места принес.

Старик резко перешел на узбекский язык:

— Ешь, таксырь, дыню, она сладкая. Не хочешь? тогда возьми еще шарик, последний.

Я отнекивался, но старик с сердитой настойчивостью уговорил меня взять его. Я взял и поморщился; он не был сладким, как предыдущие.

— Теперь спи, таксырь. Завтра я тебя рано разбужу. Нога твоя пройдет и ты поедешь куда тебе нужно. Только ты все забудь, не помни. Устроившись по-удобнее на мягких одеялах старика, я через мгновенье крепко уснул.

III.

Солнце стояло высоко на небе, когда я, проснувшись, с удивлением взглянул на песчаный бархан, на котором лежал. Голова моя пылала от жестокого солнцепека, но события предыдущей ночи настолько сильно врезались в память, что я никак не мог понять, каким образом я очутился здесь, на бархане, когда накануне лег спать в подземелье диваны Карима?

Конь мой, отлично вычищенный и оседланный, смирно стоял около меня, привязанный поводами за передние ноги. Я мигом вскочил с горячего песка и с удовольствием почувствовал, что нога моя не болит. Сесть на седло было делом секунды и через минуту я рыскал между развалинами, тщетно разыскивая признаки вчерашней конурки. Четыре полных часа я потерял среди руин древнего города и, не достигнув ничего, поехал в Измукшир, надеясь подробно расспросить о странном диване Кариме.

При въезде в Измукшир мне бросилась в глаза фигура Карима, который священной травой окуривал товары купца.

— Карим, — окликнул я его, но он, не обращая внимания, продолжал свою церемонию и, окончив ее, хотел удалиться. Я преградил ему путь. — Карим протянул руку:

— Худай юлига садока^[54]) жалобно запел он.

Я схватил его за руку, пытаясь вступить в разговор, но он визгливо закричал о помощи. Раздалось несколько угрожающих восклицаний со стороны религиозных — торговцев, предложивших мне оставить в покое святого дивону, и я вынужден был отступить.

Разбирая дома хорджун, я с удивлением вытащил из него, очевидно положенный Каримом, громадный череп гигантского пифона, полный страшных зубов.

Нет, это не было сновиденьем.

ОПИУМ

Рассказ В. ФОН-ЛЕНГЕРКЕ

С немецкого пер. Н. ВОЙТИНСКОЙ

Иллюстрации А. СЕРГЕЕВА

В Чайнатоун, — мрачном уголке Нью-Иорка, среди бесконечных сплетений улиц и переулков, вдали от больших, сверкающих огнями бульваров, точно морями и материками отделенном от жестких, упирающихся в небо домов, в действительности — столь близком, что нескольких шагов достаточно, чтобы из его узких уличек попасть на залитые светом улицы Сити — ютится порок. Оскал его виднеется в бес- численных окошечках, освещенных яркими, раскачивающимися фонариками, которые услужливо указывают пришельцу вход в подвалы, путь к наслаждениям.

Не накрашенные женщины, не продажная любовь притягивают людей в эти закоулки. Этим Нью-Иорк — пресыщен. Это можно найти в любой части города. Здесь же, где китайцы с длинными косами, в мягких войлочных туфлях, как тени скользят вдоль стен домов, где замысловато переплетающиеся иероглифы светятся с вывесок, здесь лик порока иной: изнуренный, расслабленный, с впалыми, горящими глазами, едва дерзающий улыбнуться своими сухими, потрескавшимися губами.

Пестрые яркие фонарики с причудливыми изображениями драконов качаются в легком ветерке перед зияющей пастью дверей, которые будто ведут в пустыню.

Бывает, что из темноты в полосе света покажется внезапно кукольное личико, миловидная детская фигурка с тяжело нависшими на глаза веками и цветущим ротиком, покажется, загадочно улыбаясь… Этодевушки Чайнатоуна; на их азиатских личиках лежит печать застывшего сладострастия. Они и в Токио, — в Кошивари — и в Шанхае, на протяжении всей непонятной Азии сводят с ума привыкшего к лихорадочной жизни европейца.

Но Нью-Иорк холоден, Нью-Иорк не любит цветов, не любит других, учтивых бесед, непрактичной одежды. Нью-Иорк любит лишь доллар.

Но этот холодный, здравый, практичный Нью-Иорк, обладающий стальными нервами, ищет тех своеобразных ощущений, которые можно здесь купить за доллары — он, как божеству, служит опиуму.

Одним из многих, поддавшихся этому пороку был и Джэк Сеймур, не могший уже более обходиться без этого одурманивающего яда. Он был всецело во власти опиума, проводя дни и ночи в одном из маленьких тайных притонов Чайнатоуна. Он едва ли помнил, что некогда в этом же городе он жил, как живут изо дня в день тысячи молодых людей.

Безучастный, он лежал на узком тюфяке в слабо освещенной комнате. В сладковатом, остывшем дыме свет лился прозрачными сказочными лучами. Владелец этого притона, старый, толстый китаец Янг, в войлочных туфлях ходил взад и вперед по комнате вдоль стен, на которых, как полки, одна над другой были расположены койки; порой он, точно обращаясь к больным, нашептывал что-то на своем свое образном английском языке.

И, в самом деле, лежавшие на узких, устланных грязными пестрыми шелковыми подушками, койках были больными людьми: расслабленные, лихорадящие глаза их от яда загорались, сверкали, затем потухали, как только проходило опьянение. За сном наступало пробуждение, а с ним вялость и глухая усталость.

И наступил день, когда всем существом своим он жаждал яда, но нужных для этого долларов он не имел. Выразительным движением азиат протянул свою желтую руку с похожими на когти выхоленными ногтями.

— Деньги, сэр?

— Завтра.

— Так ничего не будет, сэр, — сказал Янг и покачал головой. — Если нет денег, ничего не будет, сэр.

— Ты получишь их завтра. Я забыл захватить.

Китаец хитро засмеялся.

— Так говорят все, сэр.

Джэк взглянул на одутловатое гладкое лицо с косым разрезом маленьких глаз. Он понял, что всецело зависит от этого желтого диавола, он чувствовал, как тело его, привыкшее к опиуму, всеми фибрами своими жаждет яда.

Он молча положил свои золотые часы в протянутую руку.

Наступил день, когда Джэк уже не в силах был покинуть маленький грязный притон. Он больше ничего не помнил, он все забыл! Молчаливо и неподвижно лежал он на своей койке, устремив мутный взгляд в слабо освещенную комнату. Его лихорадило; неотступная мысль сверли а его мозг: как бы раздобыть хоть немного того яда, который он так жаждал.

Китайцу Янгу все это было знакомо. Джэк был не первым. Для таких случаев у Янга было испытанное средство; он знал, как легко можно, без излишних хлопот и неприятностей, освободиться от гостя.

Внезапно он стал приветлив и, как бы сочувствуя мукам несчастного, подарил ему яду. Тот жадно закурил, всей грудью втягивая в себя одурманивающие пары, и вскоре его ослабленное тело погрузилось в глубокий, как смерть, сон.

Тогда Янг тихо открыл тяжелый железный люк в полу, взвалил спящего на свои широкие плечи и стал спускаться но ступеням длинной лестницы. Когда он, через некоторое время, вновь появился, на лице его играла довольная улыбка.

Когда Джэк Сеймур очнулся, он ощутил запах плесени и затхлой сырости. Непонятно завывающий грохочущий шум, ежеминутно повторявшийся, то приближался, то удалялся. Голова отчаянно болела: все тело было точно разбито. Он медленно, неуверенно, раскрыл глаза. Все вокруг было темно. Где он? Что случилось с ним?

II снова подкатилось это шумящее, гремящее нечто, разрослось в оглушающий шум и затихло, разбившись в тысячекратном, злобно насмешливом эхо. В тот самый момент, когда гул раскатисто отразился от каменных стен, непонятным образом окружавших Джэка, сверкнул в темноте и угас красный огонек.

Джэк медленно поднялся. Что то холодное, скользкое, задело его руку; послышалось шуршанье. Затем на секунду наступила тишина, такая полная, что она угрожала прорвать барабанную перепонку. Охваченный страхом, Джэк застонал. Сердце у него колотилось в груди, точно ударяли по ней.

Снова сверкнул красный свет вдали и снова раздался гул. Джэк понял, где он.

Он был под Нью-Иорком, в одном из тех каналов, которые частой сетью стелются под десятимиллионным городом. Грохот, который он слышал, несомненно доносился до него от подземной железной дороги.

Он ощупью пошел вперед, в темноту, касаясь холодных скользких стен, к брезжившему вдали свету. Вскоре он обессилел и свалился; он ждал смерти. Он лег вдоль каменной стены, закрыл глаза. Выберется ли он когда из этого раскинувшегося под всем Нью-Иорком лабиринта бесконечных каналов, туннелей, переходов? Он считал, что спасенья нет.

Где-то там, над ним, тянулись улицы, высились мощные, бьющие бодрым пульсом жизни здания, был свет. Его охватило безумное желание вновь узреть эту жизнь, слиться с бесконечной толпой, которая широким потоком заливала улицы и дома. Во рту у него пересохло, язык набух, дыхание с болезненным шумом вырывалось из груди.

Бесконечно долго, казалось, — целую вечность — бродил он вдоль этих холодных, сырых, каменных стен, вспугивая каких-то отвратительных животных, прислушиваясь к наводившему на него ужас глухому отзвуку собственных шагов: ему казалось, точно за ним следует невидимая, враждебная сила.

Он напряг все силы и побежал; споткнулся, упал, снова встал и поплелся вперед, все вперед к то загоравшемуся, то потухавшему огоньку, светящемуся точно глаз в непроглядной темноте.

Там он набрел на отвесный проход, ведший к подземной железной дороге. Из зияющего отверстия на него пахнуло ледяным воздухом, принесшим с собой своеобразный запах железа и дегтя. Насколько он только мог, он склонился над отверстием и смотрел вниз на поезда, которые с грохотом приближались, скользили мимо, как призрачные, светящиеся змеи и, громыхая, терялись вдали Собрав последние силы, он ухватился за гладкий камень и стал спускаться. Он видел, как два сверкающих глаза неслись на него, слышал приближающийся оглушительный шум, почувствовал давление волны воздуха… Он обессилел.

Визгливо застучали тормоза. Моторный вагон отбросил в сторону безжизненное тело Джэка.

ДЕВСТВЕННЫЙ УГОЛОК ПОД МОСКВОЙ

Очерк Вл. В. ЖДАНОВА

Фотографии и рисунок с натуры

«ПОЛЕСЬЕ» — В 100 ВЕРСТАХ ОТ МОСКВЫ. — ЧУДЕСА ДЕВСТВЕННОЙ ПРИРОДЫ — ИЗУМРУДНЫЕ ШАРЫ ЛЕДНИКОВОГО ПЕРИОДА — ДЕРЕВНЯ НА ОСТРОВЕ. ВЫЕЗД НА «МАТЕРИК». — ЖИТЬЕ-БЫТЬЕ В ОСТРОВНОЙ ДЕРЕВНЕ — ВЕСЕННИЙ ПРАЗДНИК.

Любящие природу, несомненно, с большим интересом прочитают очерк В. В. Жданова, описывающий «Московское Полесье». Постройка гати, о которой говорит автор, закончена, осушение же Дувенского болота продолжается. Экскаватор, регулирующий русло реки Дубны, в этом строительном сезоне как раз подходит к д. Замостье и закончит свою работу не ранее, как через 2–3 года.

Но девственному уголку, каким-то чудом сохранившему изумительный и единственный в СССР вид водоросли ледникового периода, Cladophora Sauteri, грозит сейчас гибель, в виду того, что в связи с мелиорацией р. Дубны неожиданно намечен спуск Заболотского озера, где эта водоросль растет.

Обращаем на это внимание наших ученых ботаников. Наука в СССР заслуженно пользуется большим уважением и, быть может, своевременное вмешательство компетентных лиц спасет чудо природы от исчезновения и не помешает в то же время приобщению девственного уголка к культурному бытию.

РЕДАКЦИЯ

_____

Каким было лицо Московской губернии два-три столетия назад? Сплошные густые леса покрывали почти всю ее площадь. В них и в особенности близ больших водоемов озер, прудов, болот — разных животных, разной дичи водилось видимо-невидимо. Хозяйничал неуклюжий, неповоротливый мишка. Стадами паслись лоси. Волки и лисицы частенько забегали даже на окраины городов. Птица носилась тучей. Человек жил редкими небольшими поселениями, ютясь вдоль водных и трактовых дорог, кисой радиусов разбегавшихся из Москвы к краям государства.

А теперь… Поселений бездна. Число жителей приближается к четырем миллионам. Но… Лесов всего 39°/о. Лоси исчезли. Медведей нет. Птицы стало меньше. Время берег свое. Только кое-где отдельными островками, очень редкими, затерялись на фоне сегодняшнего картины вчерашнего.

Если вам показать одну из этих картин, предварительно приведя вас туда с закрытыми глазами, и сказать, что вы в Московской губернии, вы возразите:

— Позвольте, какая же это Московская губерния? Это — несомненное Полесье.

Вы будете и правы, и неправы. Это — уголок Полесья в Московской губернии. Таких уголков там — раз-два и сбился. Хотите посмотреть один из них? Отправляйтесь на Ярославский вокзал и берите билет до ст. Сергиево. Меньше чем через два часа поезд домчит вас до исторического, теперь уездного, городка с лаврой-музеем. Хотите вы, иль не хотите, но ваш взгляд непременно прикует к себе устремленная в высь легкой, ажурной архитектуры колокольня, на целую сажень выше Ивана Великого, кучка церквей с громадными золотыми и серебряными луковицами, и крепостная стена с приземистыми башнями, некогда выдержавшая осаду поляков. Из этого городка, основанного еще в XIV веке отшельником Сергием, по древнему Угличскому тракту, тряской, неспокойной дорогой, сорок верст, через длинный ряд хребтов и низменностей — отроги Клинско-Дмитровской гряды — вас доставят в уголок Полесья.

Называется он Дубенским болотом.

Естественные причины — рельеф и водонепроницаемая почва — в союзе с хищничеством человека, из года в год упрямо и методично ставившего препятствия правому притоку Волги — реке Дубне — в виде рыбных заколов на всю ширину русла, противопоставили свою силу силе прогресса и тем сохранили в его девственности этот интересный уголок. А уголок этот не мал и с каждым годом растет. Он занимает по целому углу Сергиевского и Ленинского уездов, простирается дальше во Владимирскую губернию и белым мхом грозится прилегающим возвышенностям и островам. В пределах одной только Московской губернии болото расползлось на 40.000 десятин. Есть места совершенно непроходимые.

Там еще живы лоси, медведи. Следы лосей зимой вы увидите в десятке шагов от деревни. Волков и лисиц — хоть отбавляй. Птиц — прежние тучи. Недаром целые армии охотников из ближних мест, уезда, Москвы и даже далее — стекаются сюда ради легкой, обильной охоты. И все же убыль дичи почти незаметна.

* * *

Первое, что вам надо посмотреть, это — Заболотское озеро. Площадью в восемь квадратных верст покоится оно в зыбкой раме прибрежного ольшанника и местами заросло тростником. Ютятся там тысячи уток, гусей, а ближе к берегам — длинноногие журавли, красивые лебеди, чувствующие себя дома в этих недоступных для человеческой ноги местах, ибо ни за что не пройти туда пешком и никак не пробраться на лодке. В воздухе слышатся необыкновенные шумы и крики то от шелеста массы крыльев пролетевшей стаи уток, то уханье и вздохи выпи — крики девственной жизни девственной природы. Все это сразу, в первые же мгновения окунет вас с головой в дебри Полесья, и вы пи за что не поверите себе самому, что вы только в ста верстах от Москвы и что еще только сегодня утром вы выехали оттуда, из этого города автобусов и леса мачт радио.

По озеру вы поедете в долбленой лодке-«душегубке». Это вам не Москва-река и не дачная речка с удобными лодочками со скамеечками; вам придется сесть прямо на дно, куда предварительно бросят охапку сухого, грязноватого тростника, и пробыть во все время путешествия в несовсем удобном, напряженном положении. К тому же, взглянув на борта лодки, вы не будете в восторге: вода от бортов всего на вер-шок-полтора, а малейшее движение — вытянуть затекшую ногу или переместиться самому в ту или другую сторону, грозит вам перекувырнуть вас прямо в озеро. Если это случится, — вы пропали: берега на полверсты и более непроходимы. Лучше вам сидеть смирно и отвлечь мысли от опасности и неловкости положения красочными видами. Будет спокойней и ваш провожатый. Стоя на корме лодки и гребя, и управляя одним веслом, он повезет вас в нужном направлении.

Попросите его показать вам «шары». Он вывезет вас на широкое, чистое от зарослей пространство, по которому в ветер разгуливают «белые барашки», подвезет вас к берегу, в версте от села Заболотья, и ковырнет веслом за кормой. Затем спустит рыбачий сачок и достанет вам несколько красивых, изумрудного цвета, круглых водорослей, насквозь, как губки, пропитанных водою. Вряд ли вы видели когда-либо такую прелесть… Эти бархатистые шары, два-три вершка в диаметре, ни что иное, как водоросль ледникового периода Cladophora Sauteri.

_{Водоросль Cladophora Sauteri — редчайший остаток растительности ледникового периода, — живущая в Московской губ. Это изумительно красивый неясно изумрудный, бархатистый шар, размером минимуме апельсин, максимум — с голову грудного ребенка, растущий без стебля и корня. Черный рисунок, конечно, не может передать исключительной красоты и прелести этого вымирающего растения.}

Кроме Заболотского озера, в СССР вы ее нигде не встретите, ибо во всей Европе есть только два места, где сохранился этот остаток предшествовавшей нам эпохи: Заболотское озеро и одно из озер севера Германии.

Водоросль свободно плавает в воде, около берега, находясь обычно во взвешенном состоянии на один метр выше дна, и только в спокойные, теплые летние дни всплывает на поверхность. К сожалению, сберегать это редкое растение очень копотно: оно требует частой смены воды; на воздухе же теряет свою красивую окраску, приобретая серовато-грязный цвет, а в спирту темнеет.

Налюбовавшись простором озера, можно проехать на Дубну — мать болот. Прямо с озера вы въедете в густые заросли тростника, осоки, черной ольхи, белой и желтой кувшинки с целым рядом то узких, то широких проливов. Эти проливы и есть Дубна. Часто по пути вам будут попадаться сплошные плетни с узким проездом для лодки. Это — заколы, задерживающие рыбу и заодно течение воды. Рыбы здесь много, и рыбная ловля здесь — подсобный промысел на ряду с охотой. Уловы иногда выражаются в десятках пудов. Но как всегда было и как, вероятно, всегда будет, старики вспомнят прежние «добрые» времена и приведут вам ужасающие уловы и непомерные размеры рыб старого времени и с сокрушением расскажут о несостоятельности современных уловов.

Через часа полтора-два, вспугнув по пути добрый десяток выводков дичи, вы доедете до деревни Замостье. В этом уголке все— редкость, но деревня Замостье — редкость среди редкостей. Она помещается на острове. Со всех сторон она окружена болотами. На острове только избы и половина надельной земли. Другая половина наделов расположилась в разных кусках на материке, к Заболотью, в версте-двух от острова. Часть сараев и часть сельско — хозяйственного инвентаря на острове, в деревне, часть — на материке. Из деревни только две дороги: на восток в Федорцовскую волость и на запад, через Дубну, в Константиновскую. По обеим дорогам нормальное сообщение только зимой, по санному пути. В остальное же время, если нужно итти к Федорцову или к Заболотью, то приходится целую версту перебираться по мосткам, шириною в одну-две доски, положенным на вбитые в болото сваи. Отсюда название деревни Замостье — за мостками. Доски лежат непрочно, качаются, трещат, нередко ломаются, соскальзывают. Чинить эти «мостки» у крестьян не доходят руки. Да они и привыкли к эквилибристике. Но непривычный человек без случайностей по мосткам не пройдет. Нечего и думать безопасно итти с ношей. Обычно кладь перевозят в лодках по специально вырытой рядом с «мостками» канаве или, как ее называют «борозде».

Выезд обставляется таким образом: лошадь еще с вечера переправляется на материк по «борозде» вплавь. Это ровно версту. Ночь ей предоставляется для отдыха. Утром следующего дня на лодке по той же «борозде» перевозится сбруя, трава для подкорма и груз, предназначенный к отправке. Отдохнувшая и вполне оправившаяся от верстовой ванны лошадь запрягается в «материковую» телегу (есть еще телега специально для островов), и с этого момента начинается нормальное, как и у всех прочих людей, передвижение. Выезда на запад, через Дубну, не зимой нет: Дубна на целых полторы версты заболотила свою пойму, через нее можно лишь проехать на лодке.

Сама деревня расположена на сухом, супесчаном холме. Даже после сильного дождя, спустя час, на улице бывает сухо. Улица всего одна с двумя параллельными слободами. Всех домов 25, общий вид их довольно опрятный. Большинство их с большим мастерством покрыто соломой, меньшинство — дранью и только один железом. Около двух домов прикурнули два жалких палисадника, один даже с кустом сирени. Кроме этой скудной зелени, на задворках не менее скудно зеленеют три фруктовых сада — предметы зависти и осеннего вожделения молодежи.

_{Деревня Замостье, не имеющая колесного пути в другие селения.}

В деревне живут два восьмидесятилетних старика, помнящих то время, когда вся деревня состояла из четырех домов, и когда рыба ловилась чуть ли не голыми руками. Один старик обладал в молодости лошадиной силой: поднимал и бросал груженые воза в канаву, впрягался на маслянице в возок с людьми и не отставал от лошадей.

* * *

Сюда то, в деревню Замостье, к одному из этих стариков, дедушке Егору, жизнь забросила меня чуть ли не на целый год прямо со школьной скамьи, со свежим дипломом инженера-мелиоратора в кармане. Мне выпала миссия ликвидировать этот остров, соединив его постоянной дорогой с материком со стороны Заболотья. Проект дороги, предусматривающий постройку восьми мостов над протоками и обычного типа болотную гать, был составлен еще в 1918 году. Стоимость исчислялась в керенках, в никакой мере не переводимых на червонные рубли; тем не менее три тысячи рублей было отпущено казенных, а остальные предполагалось взять в виде труднповинности с заинтересованного населения, от которого на то были получены протоколы.

Начальство учло, что одному мне в этом медвежьем углу не выжить, да и в опытности моей сомневалось. Поэтому ко мне прикомандировали уже пожилого, съевшего на этом деле нескольких собак техника.

Организационную работу мы с Иваном Савельичем — так звали моего техника — провели летом, наездами, а на постоянное жилье со всеми инструментами прикатили в начале зимы, по первой пороше.

Летом, да в наездах, было великолепно. Природа и ее девственность восхищали. Мы отдыхали от Москвы, толпы, трамваев, сутолоки. Но зимой, на постоянном житье, было совсем не то.

День в работе проходил, правда, незаметно. Весело тяпали плотничьи топоры, обнажая белое душистое тело свежесрубленных сосен, придавая им вид то брусьев с фасками, то прямых ровных свай точь-в-точь таких, какими я привык их видеть в разных учебниках строительного искусства.

А рядом с канавой, виновницей нашего приезда, мужицкой трудповинностью вырубалась широченная прямая просека, через которую Замостье смогло, наконец, через тьму и топи, его окружающие, увидеть огонек близ находящейся маленькой фабрики. Намечая с нивеллиром и рулеткой мосты так, чтобы все они были в одну линию и на одной высоте, слушая перекликающиеся голоса рабочих, гулкий стук топора, визг пилы, треск валившегося ольшанника и улюлюканье зайца или лисы, с недоумением остановившихся и глядевших на невиданное в этом углу зрелище, мы с Иваном Савельичем радовались непередаваемой радостью и за себя, отнимавших Этот остров от болота, и за крестьян, приобщавшихся к тому, чего уже успели понахватать их более счастливые соседи.

_{Способ передвижения в дер. Замостье — «клади»}

Одним словом, днем было более чем сносно. Зато вечером даже двое мы не находили себе места. Вся деревня укладывалась рано; в 7–8 часов уже везде было темно. Идешь по улице, и в каждой избе через зимние рамы слышишь храп. Самый разнообразный, самый разнохарактерный, хоть труд об этом пиши, как Тургенев о соловьях; где с присвистом, где с придыханием, где со «скрежетом зубовным». И всюду сверчки и скрип люльки, подвешенной на длинном, качающемся у потолка шесте, и плач младенцев. То же и дома. От всей этой симфонии не знаешь куда деваться, что делать. Читать не тянуло, да и нечего было, — привезенные книги проглотили в первые же вечера, из газет приходила одна уездная раз в неделю, да и ту приходилась брать из Заболотья; когда-то туда кто соберется.

Вставали рано. Умывались из глиняного носатого горшка, висевшего над кадкой, из которой воняло детской мочей. Тут же, у кадки, в огороженном углу, зимовала овца с двумя ягнятами. Когда мы умывались, она с любопытством, склонив голову на бок, глядела на наши руки, на мыло, старалась лизнуть его, и тоже воняла. Посмотрим на нее с Иваном Савельичем, переглянемся, плюнем и крепко выругаемся.

Хозяева услышат, бегут скорей с водой, думают — всю вылили.

Дни с дождями, грязью, с мокрыми ногами, не прошли для нас даром. По очереди, сначала Иван Савельич, а затем я, по нескольку дней пролежали в постели с жаром, бредом и метаньем. Как будто что-то было серьезное, а между тем оправились мы довольно быстро. Спас нас хинин, несколько подмокший, пролежавший у кого-то с незапамятных времен. После этого зима «вошла в свои права», и жизнь наша потекла без всяких осложнений.

* * *

Работа подвигалась успешно. Мосты рождались один за другим, все в одну линию, все белые, стройные, возбуждающие восхищение у крестьян и гордость у нас с Иваном Савельичем и плотников. Все шире и шире становилась просека, и все более и более выростали кучи хвороста около намеченной оси дороги.

И мы сами, вероятно, в силу человеческой приспособляемости, так освоились с своим положением, что стали считать его вполне нормальным, как будто бы именно так, а никак иначе и должно быть. Москва, семья, служба, родные улицы, театры казались далекими, как Индия или Китай, в которых никогда мы не бывали, но которые довольно хорошо знали по литературе. Мы перестали бриться, обросли и, не видя со дня отъезда бани, пропахли потом; лезть же «париться» в русскую печь, как это делали крестьяне, мы не решались. Как-то в одной из деревень я попробовал это, но у меня ничего не вышло; дали мне одну шайку воды и говорят — мойтесь на здоровье, — а я в Москве ни много ни мало, все шаек десять на себя вылью, да еще под душем минут пять постою. А тут тебе на — удовлетворись одной шайкой.

Может быть, наш малогигиеничный обиход, отнявший у нас внешнюю разницу с крестьянами, может быть все изменяющее время, а может быть та же самая приспособляемость, что переродила нас, привели к тому, что крестьяне стали считать нас своими.

Каждый вечер то тот, то другой, а чаще целой компанией, заходили они к нам, как они выражались, «побеседовать». Жаловались на житье-бытье свое, на скудную землю, на раздоры с соседями, рассказывали про охоту, про повадки рыбы, про то, как вчера ночью по дворам ходила лисица, намереваясь полакомиться курятиной. Не хотели слушать ни про клевер, ни про многополье, считая, что их почва ни при каких обстоятельствах, — даже при мелиорации не может дать хороших результатов, но зато с упоением, с разинутыми ртами, с дымкой задумчивости в глазах, слушали наши рассказы про теперешнюю Москву, про заграницу и чудеса техники.

Кое к кому захаживали и мы с Иваном Савельичем. К кому с делом — насчет рыбы, молока, творога, мяса, рабочих, — а то и так, навестить. От этих посещений у меня осталась память — небольшое стихотворение, вылившееся в конце обхода:

В какую избу ни войди,

Везде одно и то же:

Большая печь, иконы впереди,

В углу из грязных тряпок ложе,

Заплеванный дощатый пол,

Скамейка, стул скрипучий,

Залитый щами шаткий стол

И медный самовар певучий.

Окно едва впускает свет,

Тревожа тараканов.

Над ними Ленина портрет,

А рядом Николай Романов.

К крыльцу ползет туман с болот,

На горизонте экскаватор. —

Вот обстановка, где живет,

Работает мелиоратор.

* * *

Так прошла зима. С началом весны, когда снег потемнел и как-то приземился, а реки приготовились к разливу, грозя отрезать нас на несколько недель от материка и обречь на бездействие, мы с Иваном Савельичем решили на месяц прервать нашу работу и закатиться в Москву.

Как раз накануне нашего отъезда прилетела дичь. Что это был за праздник! Прилету радовались все, даже старики и женщины, даже малые дети. Никогда не забуду этого дня.

Мы с Иваном Савельичем завтракали. Как вдруг к нам вбегает внук деда Егора — мальчишка лет 5–6, обычно молчаливый и нас всегда дичившийся, вбегает с озаренным какой-то лучезарной радостью лицом, на котором мы на этот раз не заметили постоянной грязи и зеленого сгустка жидкости под носом.

— Дичь прилетела, дичь прилетела, во! — кричал он неистово.

О том, что дичь должна прилететь со дня на день, мы слышали, и поэтому сразу поняли смысл возгласа мальчика, но перемене, в нем совершившейся, невозможно было не удивиться.

Мы бросили завтракать, оделись и вышли на улицу. Был яркий, ослепляющий солнечный день. Капало с крыш. Улица, обычно пустая и тоскливая, жила и праздновала. Из домов на солнце, на весну, на пьянящий озон высыпало все Замостье и, заслонив рукой глаза от палящих лучей, смотрело по направлению к Дубне. Там что-го чернело на фоне голубого, с брызгами блестящих, резавших глаза искр, неба и что-то перекликалось в верхушках чахлых болотных сосенок и густого с проседью ольшанника.

Все взрослые были сосредоточенно серьезны, это действовало и на ребят. Собаки, и те притихли, точно происходило нечто священное и торжественное. По какой-то ассоциации в этот момент припоминалась древняя русская история и опера «Снегурочка». К нам обратились с улыбками:

— Вот когда у нас жизнь-то начинается. А вы уезжаете. Оставайтесь. Теперь скучать не будете.

Будто на праздник оставляли.

Через месяц с небольшим, после того, как вода стала приближаться к межени, а болото покрылось пышной, мясистой растительностью, мы с Иваном Савельичем снова вернулись к прерванной работе.

По сравнению с зимой жизнь наша была дачей. Мы были избавлены от душной, вонючей избы, ночуя на прошлогоднем, прекрасно сохранившемся и не потерявшем душистости сене, а столовались и занимались в саду под яблонями. Мокрые ноги в теплом воздухе не были опасны, да и мокрыми они были не часто.

Мосты были закончены, основание гати положено, мы могли ходить по проложенным по нему доскам. Делались въезды, подкладывалось добавочное основание, на возилась насыпь, рылись кюветы, — плот ников сменили землекопы. Работа подвигалась успешно. Время летело быстро и незаметно. Рабочий день был долог и утомителен. Вечером, после двенадцатичасового почти непрерывного движения и объемистого ужина, в клеточках мозга почти недержалось ни одной мысли, и над всем телом тяготело единственное желание — бухнуться на сено и забыть о всем мире, о самом себе.

* * *

Однажды неожиданно к нам приехали гости-инженеры, поглядеть нашу работу. Вот была-то радость.

Через полчаса три лодки по узким протокам направились к Дубне и далее к озеру. Запелись песни, но скоро оборвались. Было не до песен. Даже разговоры, сначала возбужденные, сами собой прекратились.

Дикая природа заставила умолкнуть и созерцать. Только один неспокойный голос то и дело спрашивал:

— Товарищи, где мы? Неужели это — Московская губерния? Неужели тут нет индейцев? Когда же будет конец этим уткам, цаплям? А это что за птица? А это? А это?

Выехали на озеро. Было тихо. Легкий, еле улавливаемый разгоряченными щеками, ветерок чуть-чуть рябил воду. Все же на середину озера гребцы не повезли нас, да никто и не подумал проситься туда: больно уж лодки были опасны… Поехали в нескольких десятках саженей от берега по направлению к Заболотью.

Больше часа ловили мы знаменитую Сlаdophora Sauteri. Экземпляры попадались разные по величине, то с апельсин, то с голову ребенка, но все они были одинаково прелестны своей свежестью и изумрудной окраской. Сначала мы делили их, вскрикивая:

— Это мой. Это мой. Этот никому не уступлю.

Затем, по мере того, как лодки наполнялись, и откладываемые «шары» смешались в общие кучи, дележ сам собой прекратился, восторженные же возгласы продолжались. Первым пришел в себя уездный агроном:

— Ну, братцы, довольно. Во первых, нужно кое-что оставить будущим поколениям, а, во-вторых, у нас тары не хватит. Улов в одном мешке не поместится.

Действительно, в мешок, в который влезает три пуда картофеля, вошло меньше половины нашего улова, остальное Hie пришлось с великим сожалением выбросить обратно, и как раз то, что сначала делилось. Пока завязывали мешок, обратили внимание и на время. Приближались сумерки. Все заспешили домой. Мы с Иваном Савельичем решили провожать гостей до Заболотья и вернуться домой через мостки.

Пристали к берегу. Растительность показывала заболоченность. Тем, кто был в штиблетах, пришлось разуться. Мешок с водорослями решили нести в очередь по двое.

Высадились. Что за чудо! Как только мы встали на берег, почва, как плавающее в воде тело, опустилась на целый аршин вниз, а перед нами и позади нас поднялась стеной. Мы сделали шаг вперед, высоко подняв ноги, и почва под ногой снова опустилась, а сзади и впереди опять выросла стеной, Кое-кто попробовал побежать, но после двух-трех шагов растянулся во весь рост. Особенно плохо было тем, кто нес мешок: почва □од ними опускалась много ниже, чем под остальными, соответственно же выше выростали две стены сзади и спереди. Один инженер неловко принял мешок от другого и нечаянно уронил свой конец. Водоросли быстро напитались болотной водой и груз стал значительно тяжелее. Двое подняли его с трудом, а нести уж пришлось четверым.

Таким образом мы прошли около полуверсты. В Заболотье мы расстались.

* * *

Удивительно благотворно на работу и на наше самочувствие подействовал этот наезд гостей! Он осветил наши мозги, дал новые силы нашим телам. Конец работы был выполнен легко, с огромным удовлетворением. На приемку мы снова ожидали гостей, разослали всем телефонограммы, но никто не отозвался на них. Празднество вышло очень и очень скромным, были лишь местные волостные организации.

И только уж после нашего отъезда на гать приезжал кто-то из Уисполкома. Приезжал, и прямо на автомобиле, по новым мостам, по свежей насыпи, проехал в Замостье.

Автомобиль в Замостье! Можно ли было это подумать год назад?

ВОДОЛАЗ

Рассказ ПЬЕРА МИЛЬ

С французского перевод Т. НЕЧАЕВОЙ

Иллюстрации С. ЛУЗАНОВА

— Не вам, северянам, судить о жаре, — бросил сенор Гонзалез Пульчар-и-Наваретт по адресу алжирцев, принимавших участие в беседе, — пожалуйста не говорите мне о жарком лете Сахеля, о сирокко Сахары, о жгучих лучах солнца, под которыми коробятся ваши папиросы, и о знойных пустынях, где путешественникам приходится по очереди забираться друг под друга, чтобы освежиться! Чорт возьми! Все это ничто по сравнению с жарой нашей Республики Зачатия! благорастворение воздухов! невинная улыбка природы! Вы даже и не представляете себе, что такое настоящий экваториальный зной, влажный Зной, который превращает пары воды в какой-то пятый элемент, погружает вас и днем, и ночью в ванну из собственного вашего пота. Но вся беда в том, что, по моему глубокому убеждению, потеешь не только наружу, но и во внутрь: ваши мозги постепенно превращаются в бумажную массу, кашицу, жидкость; сосредоточиться нет никакой возможности. Минутами испытываешь подъем, осеняешься гениальной идеей — никто не оспаривает нашей гениальности, — а затем — провал, все куда-то испаряется… Что вы хотите? Жара! Остается одно: заниматься политикой!

— Политикой? — удивился господин Мюзетт, юрист по профессии.

— Ну да, ведь политика не требует умственного напряжения, — пояснил своимысли сенор Гонзалез Пульчар. — Несчастье с водолазом — следствие той же причины. Бедняга водолаз! Я до сих пор не могу думать о нем спокойно. А между тем в основе самая идея о водолазе была гениальной идеей, это мое твердое убеждение! Один из моих друзей, полковник Ариац Перец, — собственник жемчужной тони. Жемчуг — очень выгодная статья; не знаю куда деваются все жемчуга, извлекаемые со дна морского чуть ля не с сотворения мира, особенно, если принять во внимание, что хоронят и жемчугах только в виде исключения! Между тем от скупщиков нет отбоя! И все евреи, честное слово! впрочем возможно, что под их видом орудуют и туземцы, с очками на носу для отвода глаз! Двадцать лет назад в Республике Зачатия жемчуг продавался не иначе, как на вес золота: камни на одну чашку, дублоны — на другую. И мы были уверены, что делаем очень выгодную аферу, хотя в действительности нас обкрадывали самым бессовестным образом: есть жемчужины, которые стоят в сто, двести, даже пятьсот раз дороже своего золотого веса. Когда Ариац Перец узнал об этом, он немедленно поднял цены и разбогател в мгновение ока. Обзавелся драгоценностями и даже шелковыми кальсонами. Сеннориты Каракаса не давали ему прохода в городском собрании: «Сенор Ариац, засучите ваша пантолоны и покажите ваше белье»! Он всегда Засучивал, и они буквально падали на колени перед воздушными, то розовыми, то голубыми тканями. Но однажды, перелистывая иллюстрированный журнал, я огорошил моего друга неожиданным вопросом:

— Ариац, чем ловишь ты жемчуг?

— Что за вопрос! — ответил он, — черпалкой, конечно. Индейцы не умеют нырять, а ни один гидальго не пойдет на это.

— Ариац, — продолжал я, — ты оскорбляешь науку; тебе необходимо обзавестись водолазом.

— Водолазом?

— Ну да, водолазным аппаратом, внушительной броней из меди и кожи с свинцовыми подошвами, сверкающей каской и хрустальными глазищами, защищенными латунной сеткой. Вот таким, как этот. Взгляни только.

И я показал ему фотографию в иллюстрированном журнале; он пришел в неописуемый восторг.

— Великолепно, — твердил он, — великолепно! я прославлю родину и правительство, во главе которого стоит мой друг, генерал Альфонсо Гаррибей!

Не теряя ни минуты, мы затребовали из Лондона водолазный аппарат новейшей конструкции. Надо отдать справедливость фирме Вилкокс, Мортон и К°: она выполнила заказ в течение каких-нибудь трех месяцев. Диего Цурита, Педро де-Карупано в я удостоились чести присутствовать при вскрытии ящика.

— Ну и броня, сеноры! импонирующая, грандиозная! — Ариац Перец воздел руки к небу.

— Возрождаются времена конквистадоров, — воскликнул он, — рыцарь Кортец воскресает из мертвых! Пизарро и Бернал Диац, коррэжидор Новой Кастилии встают из гроба!

— А вот и брошюра, дающая разъяснения на нескольких языках, — сказал Диэго Цюрита.

И действительно брошюра разъясняла все: как входить в аппарат, как стягивать ремни, чтобы вода не просачивалась, сколько теплых одежд полагается для предохранения вас от глубинного холода, как действовать воздушным насосом, как сигнализировать веревкой: воздуху! спуск! подъем! — одним словом — все.

Но меня все-таки взяло сомнение.

— А кто же спустится? — спросил я.

На тех, которые работали с черпалкой, не приходилось рассчитывать: водолаз отнимал у них кусок хлеба. Цурита решил попробовать, и я старательно накачивал ему воздух. Он уверял нас по выходе, что чувствовал себя великолепно, дышал совершенно легко и казался самому себе каким то морским чудовищем.

— Значит ты спускаешься?

— С какой стати? Какое мне дело до чужого жемчуга? И кроме того я гидальго.

— Но ведь вооружение совсем рыцарское, — попытался соблазнить его Перец. Цурита даже не захотел слушать, и все наши поиски среди местного населения оказались тщетными: никто не соглашался залезть в аппарат, они говорили, что не желают искушать провидение.

— Надо обратиться к итальянцам, — посоветовал я.

Дело в том, что итальянцы за деньги готовы на все. Эти эмигранты всегда ищут работы. Правда, у нас их гораздо меньше, чем в Бразилии, но в конце концов все-таки удалось сговориться с одним из них по четыре пиастра за спуск. При этом он все время твердил:

— Позвольте мне нырять нагишом, аппарат не внушает мне доверия.

Велика штука нырять нагишом! А аппарат? А наука? Бы понимаете? Он дал себя убедить при помощи четырех пиастров.

Наконец, знаменательный день наступил. Мы выехали в море, имея на борту насос, броню и все необходимое. Итальянец залез в аппарат. Как бились наша сердца! Но он чего-то медлил.

— Чего вы ждете? — крикнул ему Ариац Перец.

Он знаками дал понять, что ничего не слышит и потребовал, чтобы с пего сняли каску.

— Нет лестницы, — заявил он, когда мы развязали ремни!

Мы упустили это из виду. Из-за жары, конечно, вы понимаете? Мы же битый час болтались в лодке, и я давно бросил утирать пот. Послали за лестницей. Она не пожелала погрузиться в воду, а преспокойно поплыла рядом с нами. Нам не пришло в голову, что нужен груз. Итальянец пожал плечами и привязал к нижней перекладине два камня, которые служили балластом лодке. Лестница, наконец, опустилась.

— Разрешите мне лучше нырнуть нагишом, — сказал он опять в последнюю минуту.

Само собой разумеется, что мы даже не обратили внимания на его слова, и он спустился на своих свинцовых подошвах. Я взялся накачивать воздух, в то время, как Цурита и Перец беседовали о выборах и генерале Альфонсо Гаррибее. Я никогда не доверял этому Гаррибею: он отказал мне в концессии на каучук. Между тем солнце скрылось в каком-то молочном тумане, что не мешало его отраженным лучам невыносимо резать нам глаза, Нервы мои были напряжены, я чувствовал себя отвратительно и мокро, главным образом мокро, как губка. Мне казалось, что мои мысли где-то рядом со мной, не то направо, не то налево! И вдруг мне живо представился Гаррибей с сигарой во рту, который даже не угостил меня тогда лимонадом, не предложил даже одного единственного бокала этого живительного напитка, дарующего блаженство. Свинья! Я не удержался.

— Твои Гаррибей свинья! свинья и больше ничего!

— Повтори-ка еще раз, — возопил Перед. — Я отправлю тебя к рыбам ударом куда следует! Ублюдок! Кровосмеситель! Негоциант!

У него глаза вылезли на лоб от злости, о он так потел, что у его ног образовалась лужица, в которой отражалось солнце, честное слово!　

Я ответил ему нечто в роде того, что его мать гуляла с неграми и прокаженными, что его бабушка была коровой и что от него воняет треской — право уж не помню. Диэго Цурита водворил спокойствие, переведя разговор на чисто политическую почву. Мы долго беседовали о железнодорожных концессиях, минах, сооружении новой набережной и обмундировании пехоты. Время шло… затрудняюсь сказать сколько прошло времени, когда Цурита внезапно воскликнул:　

— А насос?　

— Какой насос?　

— Ты качаешь воздух?　

Я совершенно забыл о насосе! Вот что значит настоящий экваториальный зной! Перец, в свою очередь, выпустил из рук веревку. Он схватил ее и стад сигнализировать… Ответа нет до сих пор!　

— То есть? — вскричал господин Мюзетт.　

То есть веревка запуталась в лестнице, и так как, кроме того, насос не действовал, водолаз задохнулся и умер. А между тем, повторяю, идея в основе была совершенно правильной. Но разве мыслимо систематически проводить идею при такой температуре!　

РАССКАЗ О ЛЬВЕ

Рассказ Р. КРОМПТОНА

Иллюстрации С. АЛОЙДА

Рассказ Эльберта Чиверса о льве был забавой всей деревни. Никто не знал истинное ли происшествие служило основой этого рассказа. Чиверс жил когда-то в Южной Африке, в качестве слуги, и мог почерпнуть этот рассказ из какого-нибудь приключения своего хозяина или его друзей. Не было и намеков, что с самим Э^ьбертом могло бы произойти что нибудь хоть отдаленно напоминавшее его рассказ. Он был самым презренным трусишкой, какого когда либо знали в деревне. Он не смел даже проходить через двор Фомы Таггса, потому что боялся собак. Он не смел проходить по полям, потому что боялся коров. Он жил в вечной боязни индийских петухов и гусаков. Как то раз овчарка Гроута гнала его через всю деревню.

Но именно эта то доказанная трусость делала восхитительным его рассказ о льве. Ничто так не могло развеселить деревню, как рассказ Эльберта о встрече один на один со львом в сердце африканских джунглей, когда только накануне он на глазах у всех бежал от встретившегося ему на дороге гусака.

Он был с виду неказистый, маленький человек, с жидкими волосами, торчащими во все стороны усами, с водянистыми глазами за огромными стеклами очков, и со слабовольным подбородком. Он служил в маленькой лавочке на краю деревни.

Никто не знал, верит ли он сам в свой рассказ о льве. Предполагается, что когда вы расскажете какую нибудь выдумку несколько раз, вы сами начинаете верить в истинность ее. Как бы там ни было, но Эльберт был всегда готов повторить свой рассказ и не обращал внимания на улыбки и грубоватые выходки, не заметить которые он, конечно, не мог. Незнакомые люди проходили мили расстояния, чтобы услышать его рассказ.

— Расскажите нам про льва, которого вы убили в Африке, Эльберт!

И каждый раз он придавал своему рассказу все более драматический оттенок. Деревню особенно веселило, когда он вставлял какую нибудь совсем невозможную подробность. Иногда он сам понимал нелепость этой новой подробности и выпускал ее в следующий раз.

Конечно, хуже всего были мальчики. Они никогда не уставали слушать рассказ. Они приводили с собой всякого нового мальчугана, появлявшегося в деревне. Они усаживались на прилавок и иронически подбадривали рассказчика:

— Расскажите нам опять про льва, Эльберт.

— Не забудьте, как вы перепрыгнули через него, когда он хотел броситься на вас.

— Не забудьте, как вы с ним боролись.

— Не забудьте, как он под конец бежал от вас.

— Расскажите нам про льва, Эльберт!

И он каждый раз рассказывал им, так увлекаясь, что даже не слышал, как они насмешливо прерывали его.

И он рассказывал это не только слушателям. Он рассказывал это самому себе. По вечерам, сидя один в своей кухоньке, он все снова и снова повторял один и тот же рассказ, иногда вскакивая со стула для ожесточенной схватки со львом посреди кухни. Наедине с собой он вплетал в свой рассказ еще более невероятные узоры, какие не решился бы преподнести слушателям. Они, наверно, умерли бы со смеха при виде маленького человечка в клетчатой кепке, мечущегося по кухне и рассказывающего себе свой знаменитый рассказ.

А теперь мы дошли до клетчатой кепки. Эта кепка принадлежала к рассказу о льве, хотя никто и не видел ее в деревне. Не то, чтобы Эльберт воображал, будто на нем была эта клетчатая кепка, когда он бился со львом. Клетчатая кепка, просто на просто, как и рассказ о льве, была тайным идеалом его души, идеалом, не находившим другого воплощения.

По внешнему виду Эльберт был пуглив и нерешителен, кратко говоря, — трус. Но далеко, в глубине сердца, жил смелый сорви-голова, которого знал только он один. Этот сорви голова и был героем рассказа о льве. Этот человек носил клетчатую кепку.

Эльберт, конечно, покупал кепку не для того, чтобы прятать ее. Он покупал ее, чтобы носить в деревне. Когда он примерял ее в магазине и посмотрел на себя в зеркало, все существо его затрепетало от гордости и удовольствия. Именно такую кепку ему хотелось всегда. Именно такую кепку должен был носить отважный герой, тайно шивший в его сердце и поборовший льва.

Откровенно говоря, это была ужасная кепка, невероятно большая и сделанная из отвратительной материи в чересчур крупную клетку. Только вернувшись со своей покупкой домой, Эльберт понял, что никогда не решится надеть ее в деревне. Не то, чтобы она перестала восхищать его. Он продолжал любоваться ею и ему очень хотелось ее носить. Но он отказался от мысли надевать ее, выходя на улицу. Он носил ее только в своей кухне, когда по вечерам повторял себе свой рассказ о льве.

Я уже сказал, что для школьников было самым обыкновенным делом приводить с собой в лавку к Эльберту новичков. Новый мальчик только что приехал в деревню на житье со своей матерью, и знал про Эльберта только то, что ему рассказывали другие мальчики.

Они, как всегда, вошли в лавку целой гурьбой и вскарабкались на прилавок, за которым стоял Эль6ерт с высоко и туго подвязанным под мышками передником.

— Расскажите Дику про льва, Эльберт, — сказал самый бойкий мальчик, — пожалуйста, Эльберт. Дик только что приехал. Он никогда не слышал вашего рассказа.

Говоря это, мальчик сделал знак товарищам. Поднялся ужаснейший шум.

— Не забудьте, как он…

— Расскажите ему, как вы…

Нисколько не смущаясь, начал Эльберт свой рассказ. Ему бы показалось совершенно естественным, если бы новый мальчик принимал участие в смешках и жестах своих товарищей. Он не просил судьбу дать ему внимательных слушателей. Он только желал иметь каких бы то ни было слушателей для собственного удовлетворения.

Он обратил внимание на нового мальчика, только когда уже рассказал половину своего рассказа и тут удивление его было так велико, что он чуть не замолчал. Новый мальчик был весь поглощен рассказом, его взволнованно блестевшие глаза были жадно устремлены на Эльберта, рот открыт.

Ничего подобного не случилось с Эльбертом за всю его жизнь. В первый раз поверили его рассказу. Это вывело его из равновесия. Он смутился, стал заикаться, но потом с трудом взял себя в руки и продолжал. Но ему не хватило того увлечения, с которым он всегда рассказывал. Он едва дотянул рассказ до конца.

Мальчики выбежали толпой из лавки, весело вспоминая рассказ и то, что было в нем нового и что было выпущено в версии этого дня. Они знали в главных чертах рассказ наизусть.

Эльберт стал заставлять ставни, было время закрывать лавку. Вдруг он с удивлением заметил, что он не один. Новый мальчик не ушел со своими товарищами. Это был маленький мальчик и как раз доставал до прилавка. Через прилавок глаза его, полные обожания, были устремлены на Эльберта.

— Мистер Чиверс, — сказал он тихим голосом, из благоговения доходящим до шопота, — он вам совсем ничего не сделал?

Вопрос застал Эльберта врасплох, потом он собрался с мыслями.

— Несколько царапин, — Сказал он небрежно, — даже говорить не о чем. Совершенно не о чем говорить.

— Ах, какой вы, должно быть, храбрый, — прошептал мальчик.

— Да, что ж, — все еще не придя в себя от удивления сказал Эльберт, — когда дело касается диких зверей, я всегда… я хочу сказать, что тогда нет времени раздумывать. Увлекаешься…

Мальчик серьезно кивнул головой.

— Мистер Чиверс, — сказал он, — вы… вы расскажете мне еще когда нибудь? Я так хотел бы еще раз услышать..

Эльберт подумал.

— Что ж, — сказал он, — завтра лавка закрывается рано. Попросите маму, чтобы она отпустила вас ко мне пить чай и я расскажу вам все снова. Я с удовольствием расскажу вам. Я кое что выпустил сегодня в рассказе.

В этот вечер Эльберт один в своей кухне, надев клетчатую кепку, повторял одну из самых реалистических версий своего рассказа о льве.

Он репетировал для завтрашней аудитории.

…………………..

— И вдруг вы увидели, что идет лев? — сказал, взволнованно дыша, мальчик.

Они кончили пить чай, но все еще сидели за столом друг против друга.

— Да, — сказал Эльберт, — я увидел, как он идет ко мне. Я был один, не считая горсти туземцев и, как вы помните, был безоружен в сердце джунглей.

Мальчик кивнул головой.

— Да, я помню. Продолжайте.

— Один и безоружный в сердце джунглей, — повторил Эльберт, — не считая горсти туземцев, и вдруг увидел, что он приближается… увидел его глаза, сверкающие как… как автомобильные огни во мраке джунглей. В джунглях темно из-за всех этих деревьев, вы знаете? Я не хочу сказать, что это было ночью. Ну, я бросился бежать, не из страха, понимаете?

— Конечно, нет, — сказал мальчик, которому эта мысль казалась даже смешной.

— Я просто хотел отвлечь его от туземцев. Я знал, что он будет меня преследовать, если я побегу, и я хотел спасти их от него.

— Ах! — сказал мальчик, — вы могли еще об этом думать! Я уверен, что сам не подумал бы об этом.

— О, я уверен, что подумали бы, — снисходительно сказал Эльберт. — Ну, так когда я отвлек его от них, я повернулся и стал на него смотреть. Он присел, чтобы прыгнуть…

Эльберт принял позу льва, готового к прыжку. Мальчик с напряженным лицом и горящими, как звезды, глазами, бессознательно тоже повторил жест.

— Он присел… — трагически произнес Эльберт и вдруг замолчал.

Не было никакого смысла. Он не мог этого сделать так, как следует, без клетчатой кепки. Он не мог перевоплотиться в отчаянного смельчака без этой кепки. Он встал, вынул из шкафа кепку и надел ее.

— Я надену ее, — с преувеличенной небрежностью сказал он мальчику, — потому что немножко сквозит.

Глаза мальчика были устремлены на кепку. Выражение обожания не исчезло в них.

— Ах! — воскликнул он, — какая прекрасная кепка!

Чувства Эльберта к мальчику стали еще теплее.

— Не плохая, — сказал он небрежно, — во всяком случае защищает от сквозняков.

— Продолжайте, — просил мальчик, — пожалуйста. Вы дошли, как он присел…

— Ах, да, — сказал Эльберт. Клетчатая кепка придавала ему уверенности в себе. — Он присел. Вот он присел, а я вот ждал его прыжка. Когда он прыгнул, я тоже прыгнул под него, потом повернулся и снова посмотрел на него… Опять произошло то же самое… Тогда… Я уставился на него глазами, вот так…

Эльберт с надвинутой на глаза кепкой оперся на стол и уставился на мальчика своими кроткими голубыми глазами, прикрытыми большими очками.

— Да, да, — взволнованно сказал мальчик, — продолжайте.

— Лев задрожал и медленно попятился… вот так…

Эльберт встал и медленно попятился по кухонному полу, изображая льва.

— Я преследовал его. Вот так…

Он зашагал по кухне, выставив подбородок, своими слабыми глазами смотря вперед в подражание отважному охотнику.

Лицо мальчика горело.

— Он все отступал и отступал перед моим взглядом. Потом вдруг присел, и, ее успел я опомниться, снова прыгнул. Но я схватил его за горло руками и отшвырнул назад. Вот так!

Эльберт поймал воображаемого льва своими тощими, совсем невнушительными руками.

— Да, да, — шептал мальчик.

— И отбросил его. Вот так. Он снова кинулся на меня. Мы боролись. — Эльберт, с заломленной назад кепкой, боролся посреди кухни со львом. — В конце концов я его пересилил — он стал биться в моих руках. Потом он вырвался и в ужасе бежал от меня назад в джунгли.

Эльберт вернулся на свое место, оперся локтями на стол и задумчиво произнес.

— Я рад, что не убил этого льва. Эго было благородное существо.

Выражение: «этого льва» — снова восхитило мальчика. Оно вызвало представление о других львах, сотнях львов, которых так смело победил его герой. Он не замечал ничего несообразного в жалкой внешности Элберта. Клетчатая кепка была в его глазах таким же подходящим герою головным убором, как и шлем викинга.

— Знаете, — сказал он, точно сообщая что то необычайно смешное, — другие мальчики… не верят вам.

— Я знаю, — ответил Эльберт, точно понимая шутку, — это забавно, не правда ли, они всю жизнь проводят в такой вот деревеньке и, так сказать, не могут себе этого представить. Их воображение не достаточно сильно, чтобы… чтобы охватить это.

— Да, это так и есть, — серьезно сказал мальчик, — конечно.

Эльберт продолжал задумчиво улыбаться.

— Я часто подшучивал здесь над ними, — сказал он. — Притворялся, что боюсь коров, убегал от гусаков.

Эго, конечно, было восхитительной шуткой Мальчик смеялся от всего сердца.

— Вы! — восклицал он и Эльберт подхватывал тоненьким голоском:

— Да, я!

Потом мальчик снова стал серьезным.

— Вам было бы трудно рассказать мне опять все сначала? — просительно сказал он. — Кое что я забыл, а кое про что хо тел бы услышать побольше.

Эльберт с удовольствием повторил бы рассказ, но он вдруг заметил, что уже поздно и мальчику пора домой.

— Завтра ярмарка, — сказал Эльберт. — Может быть я вас там увижу. Во всяком случае приходите пить чай в тот день, когда лавка рано закроется. Я вам снова расскажу.

Эльберт сидел один в кухне после ухода мальчика. Глаза его были устремлены в пространство, щеки горели. Судьба послала ему человека, верящего в его рассказ. Это было больше, чем он смел мечтать.

_____

Ярмарка в полном разгаре. Это была очень маленькая и бедная ярмарка, но Эльберту она доставляла удовольствие. Он закрыл лавку, чтобы развлечься на деревенском празднике. Ярмарка должна была продолжаться два дня. Главным развлечением второго дня должен был быть зверинец. Он только что прибыл и расположился на соседнем поле. Эльберт стрелял в тире, но ни во что не попал, потом покатался на карусели. Потом походил по лавочкам и купил глиняную трубку и подушку для булавок.

В то время, как он платил за свои покупки, кругом поднялся какой то странный шум. Раздались крики и площадь стала пустеть, как по волшебству. Народ залезал на крыши, прятался под прилавки, карабкался но столбам карусели и по деревьям.

Эльберт был очень близорук и не сразу разглядел причину всего этого смятения. Он очутился совершенно один посреди площади, и только тогда заметил совсем близко от себя льва, который оглядывался по сторонам, помахивая хвостом.

Эльберт бросился с криком ужаса к гумну, стоявшему в дальнем конце плошали, и захлопнул за собой дверь. Потом он осторожно подошел к маленькому окну и, бледнея от ужаса, посмотрел в него. Ужасные подозрения Эльберта оправдались.

Лев преследовал его в его отчаянном бегстве через площадь.

Зверь стоял теперь вблизи двери, которую Эльберт захлопнул, поджидая его и размахивая из стороны в сторону хвостом. Эльберт вынул платок и вытер со лба пот.

Потом он заметил, что не один на гумне. Маленький мальчик, его восторженный слушатель, сидел тут же. Лицо его было оживлено ожиданием.

— Я знал, что вы так и сделаете, — сказал он, — потому то я и прибежал сюда вместе с вами.

— А? Что? — пробормотал Эльберт. Зубы его стучали.

— Вы побежали в другую сторону, чтобы отвлечь льва от людей. Потом вы выйдете, уставитесь на него и поборете, как и того льва.

Глаза, горевшие обожанием, были устремлены на Эльберга.

Эльберт втянул в себя воздух и с отчаянием оглянулся кругом. Потом ему вдруг стало ясно, что он будет делать. В его рассказе о льве не было ни слова правды, и он в глубине души отлично это сознавал. Но он умрет теперь только для того, чтобы единственный человек, веривший в этот рассказ, не потерял своей веры. Он выйдет из гумна, чтобы его живьем съело это кровожадное животное только ради того, чтобы мальчик продолжал верить его рассказу о льве.

Эльберт оправил шляпу и пальто и с небрежным:

— Конечно, на этот раз может не…не выйти. Львы различаются друг от друга совсем, как люди, — вышел из гумна, прикрывая за собой дверь.

Он стоял со львом лицом к лицу на открытой площади. Это был его последний час, вернее, — последняя минута, — вернее, — последняя секунда.

Его возбужденному воображению представлялось, что лев уже готовился к прыжку. Тогда к нему пришло мужество отчаяния. Ему вспомнились отрывки из его рассказа о льве.

Он уставился своими слабыми, бледными глазами на льва, выдвинув вперед безвольный подбородок, и сделал шаг вперед. Лев отступил на шаг назад. Ободренный Эльберт сделал еще шаг вперед. Лев снова отступил на шаг назад.

_{Эльберт уставился на льва слабыми глазами и сделал шаг вперед. Лев сделал шаг назад.}

На самом деле льву было очень не по себе. Он выскочил из клетки, подчиняясь порыву, и уже раскаивался в этом. Он всю жизнь провел в неволе и был, вообще, очень мирного характера. Он не был голоден, но даже если бы и был, Эльберт едва ли соблазнил бы его. Ничто в Элберте не обещало хорошей трапезы. Кроме того, укротитель льва случайно был таким же маленьким человеком с торчащими усами. Лев испытывал большое почтение к маленьким мужчинам с торчащими усами и, когда они делали шаг вперед, он делал шаг назад.

И вот произошло удивительное, то, о чем деревня говорит по сегодняшний день. Через ярмарочную площадь очень — очень медленно, шаг за шагом, отступал лев. Через ярмарочную площадь очень — очень медленно, шаг за шагом, наступал на льва Эльберт, выставив вперед подбородок, уставившись на льва близорукими глазами.

Зрители, вскарабкавшиеся на крыши балаганов и на карусель, следили безмолвно и напряженно. Когда Эльберт и лев дошли до изгороди в конце площади, прибежали содержатели зверинца. Они пошли выпить в деревню и, вернувшись, увидели, что лев убежал. Они освободили Эльберта от взятых им на себя обязанностей, и лев, все еще помахивая хвостом, величественно, но втайне очень довольный, вернулся в свою клетку.

Тут на крышах балаганов, на верхушках деревьев, на столбах карусели поднялся оглушительный крик.

Маленький мальчик первый побежал к Эльберту.

— Вот это было замечательно — взволнованно кричал он. — Вам даже не пришлось бороться с этим львом.

_____

Был полдень следующего дня. По деревенской улице шел Эльберт в сопровождении маленького мальчика. Он шел развязной походкой. В сердце его было восхитительное сознание, что все до единого человека в деревне будут теперь до самого его смертного часа верить его рассказу о льве. На голове его, на конец открыто и без стеснения, как эмблема достоинства, красовалась клетчатая кепка.

ЯНТАРНАЯ СТРАНА

Рассказ С. ГОРБАТОВА

Иллюстрации А. ПОЗЕНА

Когда я вспомнил о Грэндрейне, то вижу, что обыденная жизнь и время не вытеснили из памяти его образ и многое из этой единственной чудесной страницы моего существования.

Тем, кто прочтет мои записки, интересно Знать, как встретился я с ним. Для них я опишу нашу первую встречу. Однажды, объезжая окрестности западно-африканского городка, я остановил вороного коня на вершине каменистой гряды. И здесь, в этом желтом просторе песков, меня не оставляли мысли о тайнах, погребенных в недрах земли, о новейших открытиях в истории человечества, перебросивших мостки между древними цивилизациями Америки и Африки. Все ли известно пытливому человеческому уму, или ему предстоят еще новые и новые открытия в истории мира?

Мой черный друг внезапно заржал. Я огляделся, но ничего не увидел, Тогда я взглянул в полевой бинокль: он выхватил из ландшафта кусок песчаных дюн, ребра коричневых скал и всадника на белой лошади. Через седло его было перекинуто точно тряпичное, безжизненное тело. Над желтым морем конь казался блестящим. Всадник-женщина приблизился.

— Город! Далеко ли город?

— За этими холмами!

Белый конь рухнул, уткнувшись розовыми ноздрями в песок, Ноша глухо ударилась о землю, Всадница успела во время соскочить со своего коня; она едва держалась на ногах.

— Он жив? — спросила женщина и нагнулась над безчувственным телом, лежавшим подле лошади.

Я взял руку незнакомца; пульс едва бился.

— Он жив, но кто это?!

— Не знаю, не знаю, — пробормотала всадница. Я нашла его в песках, Он умирал от голода, жажды и усталости. Он нес сокровище. Раскройте его мешок.

Я раскрыл, В мешке лежали громадные шлифованные куски янтаря желтого, зеленого, красного, огненно-оранжевого цвета. Со дна я достал последний кусок необычайной чистоты и прозрачности, зеленый янтарь, граненый в форме куба. Грани вбирали солнечный свет и излучали его на странную птицу, замурованную в янтаре. Красногрудая, с голубыми крыльями, она повернула на бок черно-зеленую головку и глядела на меня из камня, словно готовясь взлететь. Чья-то искусная рука мгновенно остановила жизнь, окружив птицу зеленой, светящейся массой. Чудо природы или мастерства было в моих руках? И я невольно связал этот кусок янтаря с мыслями о тайнах, погребенных в пустыне.

Я забыл время, проведенное около постели незнакомца, и помню лишь ночь, когда я, спасенный — его звали Грэндрейн, — и всадница на белом коне — Марион — выехали с караваном в пустыню.

Мы ничего не знали о неведомой стране, куда вел нас Грэндрейн, но нас влекло к нему, мы пошли не задумываясь, охваченные безудержной страстью приключений.

Он ехал впереди, не справляясь ни с компасом, ни с картой, Мне кажется, что он намеренно кружил, сбивая со следа, чтобы ни я, ни Марион, ни надсмотрщик за неграми-рабочими Астон, ни негр-дагомеец Гонагойа — никто не мог бы найти вторично этого пути. Я не вел счета дням. Безбрежные пески изо дня в день окружали нас. Но однажды перед караваном всплыли из-за горизонта силуэты гор. Огромные скалы, выветренные, складчатые утесы, словно встали на дыбы, схватившись друг с другом в жарком рукопашном бою, а рядом зияли бездонные провалы, пожравшие низвергнутых каменных гигантов. Скалы справа, слева, спереди и сзади. Негры испуганно смотрели на угрюмые отвесы черных скал. Четыре томительных дня мы кружили среди каменного хаоса. И вот, после самого утомительного перехода по трещинам иссиня-черной скалы, мы выехали в удивительный цирк Янтарной страны. Горная завеса прорвалась. Перед нами лежало темно-голубое озеро, окаймленное густой зеленой чащей, а кругом него уходили в поднебесье черные скалы, отрезая этот цирк от внешнего мира.

Гонагойа протянул длинную руку гориллы к озеру и пересохшими губами повторял:

— Мираж! Мираж! — Марион разочарованно спросила:

— Неужели это только мираж?

— Нет, это действительность, — произнес уверенный голос.

Грэндрейн дрожал от волнения и тяжело дышал.

— Да, действительность! Это моя страна, отныне — моя родина— Янтарная страна куцимайев. — И дав шпоры лошади, он ринулся вниз к лазурным водам.

Солнце быстро скрылось за горными стенами. От озера веяло прохладой. Все мы, разбитые путешествием, лежали подле костра у палаток. Но Грэндрейн скрылся, не сказав ни слова, Куда он ушел, почему он за все время не объяснил нам, что влекло его к этим местам. Я знал, что он хочет добывать янтарь, но цель его напряженной жизни и работы оставалась неизвестной. Мое раздумье прервала Марион.

_{Марион лежала у костра…}

— Герберт! Куда ушел Грэндрейн? Почему он в таком волнении?

Я взглянул на вопрошавшую. Языки пламени плясали отсветами на ее похудевшем лице.

— Не знаю, Марион, какое нам дело?

— Нет, Герберт, я хочу знать где он. Он устал больше нас и все — таки ушел в темноту, в горы, где каждый миг грозит гибелью. Герберт, я боюсь за него, где он?!

Я ничего не ответил. Меня удивила ее горячность, глубокая печаль и волнение в голосе. Что с Марион, веселой амазонкой, женщиной авантюристкой, бесстрашной и независимой? И вдруг воздух вздрогнул от адского взрыва. Второй, третий. За каждым из них следовал грохот падающих скал, повторенный многоголосым эхом, Лошади тревожно ржали и бились. Марион судорожно сжала мою руку.

— Слышите, Грэндрейн! так вот зачем ему динамит!

Еще три раската динамитного грома потрясли воздух, а затем все стало тихо. Ни ветра, ни шелеста, никаких звуков. Только где-то запоздало трещали катящиеся к озеру камни, сорванные взрывом.

— Герберт, я боюсь. Мне страшно думать о том, что будет. Но я чувствую, что нам грозит несчастье. Я не хочу, чтобы оно было с Грэндрейном, Не хочу!

Я с трудом успокоил Марион. И потом долго, сидя около спящей, думал о взрывах, о беспричинных страхах Марион, о Грэндрейне, о цирке янтарной страны, пока сон не пронес мне покоя.

Рано утром негры под руководством Астона занялись янтарем у подножья гор. Я выбрался к потоку, каскадами падавшему с гор. Водяная пыль серебряным туманом стояла над водопадом на фоне розовых гранитов и черных базальтов. Я долго любовался игрой солнца, как вдруг раздались мощные взрывы: где-то работал Грэндрейн. Но где? Передо мной стояла стена непроходимых скал. Нет ли пролома в гранитной толще, не высечена ли каменная лестница или подземный ход под этими горными массивами? Ведь нет же у Грэндрейна летательного аппарата.

Исследуя каменную преграду, я не нашел ни малейшего следа прохода, подкопа или лестницы. Не было ни пещер, ни расселин. А между тем Грэндрейн проник туда. Мне казалось, что именно за этими стенами можно найти разгадку действий Грэндрейна. В досаде на свое бессилие, я повернул коня назад и вскоре приблизился к лагерю.

Старик Тимрари занимался стряпней, а юный Унаа ловил рыбу у ног отдыхавшей Марион. Увидев меня, он недовольно отошел и издали крикнул:

— Прощай, госпожа. Унаа печален: он уходит от госпожи. Унаа любит госпожа больше, чем солнце. — Он ткнул пальцем в пышущий жаром золотой диск.

Марион рассмеялась.

— Вот, милый Герберт, как вам нравится влюбленный Унаа? Я предпочитаю его Астону.

— Астону? Разве он вам говорил что-нибудь?

По лицу Марион пробежала легкая тень.

— Я ненавижу его, он весь какой-то изъеденный, как его мундштук из скверного янтаря. Скот, алчный и подлый. Мне противен взгляд его красных похотливых глаз.

Негры весело загалдели. Из-за леса показались всадники: Грэндрейн с добычей янтаря заехал за нами, чтобы отвезти янтарь в свой склад.

Через трещину в скале мы попали в каменную трубу, которая прикрывалась голубым куском неба. Тридцать, сорок мешков с камнями, ящики с патронами, ружьями и динамитом— вот что было здесь.

— Восемь лет, — сказал Грэндрейн, — я скитался по свету и два года назад открыл Янтарную страну. Четыре раза, рискуя жизнью, я ездил отсюда в город. Последний раз вы видели меня в конце путешествия. — Он взглянул на Марион, в голосе его зазвучали теплые нотки. — Только благодаря вам я остался жив. Спасительница моя Марион, я в вас люблю память о моей возлюбленной.

Грэндрейн вынул из мешка янтарный шар Марион вскрикнула от изумления. Астон застыл, побелев под загаром. Голубой шар разбрызгал на нас бирюзу морских вод, Внутри его извивалась большая ящерица с черно-зеленым гребнем. Правая лапа и голова с двумя рогами были приподняты. Выпуклые, черные бусинки глаз сверкали словно живые.

— Всмотритесь в глаза. Несколько тысячелетий пролетели над миром, тысячу раз стерев память о бывшем. Но они прошли мимо животного, заключенного в янтаре. Этот шар — дело рук человеческих. Нм любовалась принцесса народа куцимайев — ваш двойник, Марион. Вот почему я дарю этот шар вам.

Но Марион не протянула руки к шару. Она глядела отсутствующим взглядом на Грэпдрейна, закусив губу так. что красные капельки медленно ползли в уголку рта. Затем она резко повернулась и скользнула в темную щель. Грэндрейн проводил ее странным взором и тоже молча шагнул к выходу. В недоумении мы последовали за ним.

Вечером ко мне подсел Астон. Зверь по отношению к рабочим, со мной он усвоил гнусный, заискивающий тон.

— Я все хотел спросить вас, сэр, каким образом получается цветной янтарь? Я думал, что янтарь бывает только желтый. Может быть, это не янтарь?

— Это тайна Грзндрейна, Астон, — ответил я. Теоретически цветной янтарь возможен. Вы знаете, как создается янтарь. Это смола, застывшая много веков тому назад. До сих пор я видел только желтый янтарь, но возможно, что в ту пору существовали особые породы деревьев, которые источали цветную смолу, а, может быть, смола окрашена.

— А как попали в янтарь животные?

— Ну, это просто. В янтаре часто находят листья, кору и жучков. Правда, Грэндрейн сказал, что ящерицу в янтаре замуровал человек. Очевидно, у него был большой запас смолы, и он залил ее смолой внезапно. Спросите Грэндрейна. — Астон хихикнул.

— Ах, сэр, Грэндрейн занят мертвецами. Ему не до нас.

— Мертвецами? Что за вздор!

— Не верите?!! Голос Астона понизился до сюсюкающего шопота. — Я знаю, где он проводит дни. Среди мертвецов и золота. Золото!.. — Астон сжал до боли мои руки. — Сэр, хотите быть богатым? Несметные богатства лежат у него под боком. А он нянчится с трупом. Сэр, поделим драгоценности. Бросим его среди мертвецов. Живое — живым. Дайте руку!

Я оттолкнул его и вышел из палатки к берегу.

Все это ошеломило и взволновало. Свежий воздух успокоил меня, но нервы были натянуты, и я невольно вздрогнул, когда услыхал хруст песка. Возвращался Грэндрейн. Лицо его горело нечеловеческим упоением, он шел как лунатик, не глядя и не видя ничего, ноги машинально переступали, направляя его к лагерю. Как тень, он скользнул мимо, задев меня рукавом, не мигая и не шевельнувшись даже от толчка. Следом за ним я дошел до его палатки и слышал конец затихающего бормотания:

— Ты будешь жить, а я его убью навеки. Будь ты проклят!

Это было все, что донеслось до моего напряженного слуха. Я почувствовал страшное утомление и пошел к себе. Моя палатка была рядом с палаткой Марион. Едва я вошел, как из-за стенки Марион спросила:

— Герберт, Грэндрейн вернулся?

В ее голосе звучали тревога и слезы. Я промолчал. Еще неожиданность: Марион плакала. Отчего? И мне захотелось внезапно вернуться из Янтарной страны назад, в песчаный простор, вырваться из кратера, где человеческие страсти бурлят от тесноты,

_____

А страсти начали действительно кипеть. Я проснулся от сознания, что кто-то стоит надо мной. Марион трясла меня за рукав.

— Вставайте скорее, несчастье!

— Что случилось?

— Астон взбунтовал негров. Они бросились грабить хранилище и хотят уехать домой.

Так вот почему Астон затеял со мной разговор!

— Где Грэндрейн?

— Не знаю. Ах, если б бежать отсюда.

Видно и ею владели те же мысли, что и мной.

— Подумайте, Герберт. Мальчик Унаа лепетал вчера вечером о подстрекательстве и бунте, а я не поверила и смеялась.

Мы вышли из палатки. Марион впилась в мою руку.

— Унаа, Унаа!

На песке лежал поваренок с расколотым черепом. А вдали, по уступам базальтов, карабкался на лошади Астон. Я крикнул изо всех сил:

— Астон, остановитесь!

Но он продолжал путь. Я погнался за ним. Достигнув скалистой гряды, он спешился и заскользил вдоль черного хребта. Вдруг он точно провалился. Задыхаясь от бега и волнения, я подбежал к месту провала и увидел черную яму. Брошенный камень тотчас же ударился о дно. Не отдавая себе отчета в своих действиях, я спрыгнул; сбоку в стена блеснул свет. Несколько шагов, — и я замер от удивления.

Слева возносилась к знойному небу отвесная скала, отрезавшая меня от цирка и Янтарной страны. А направо амфитеатром развертывался второй цирк — другая чудесная страна.

Я стар и скоро умру, но никогда не забуду этого первого впечатления. Оглушенный падением, полуослепленный, задыхающийся, я стоял у входа в этот не ведомый мир. Никогда — ни раньше, ни позже, — я не испытал той радости бытия, как в тот момент, когда мне открылся во всей полуденной красоте цирк оранжевого дворца властителя Янтарной страны.

И этот цирк был кратером потухшего вулкана, диаметром не более трех километров. Верхняя половина кратера падала отвесно каменным безжизненным кольцом, нижняя — представляла собой цветущий сад, террасами спускающийся к голубому озеру, затянувшему дао вулкана.

Здесь и там на цветущих склонах каналы обегали зеленые террасы, свергаясь водопадами с одной террасы на другую. В четырех углах квадратного озера поднимались стройные обелиски башен невиданной архитектуры, а в центре озера из воды выростал многоэтажный дворец, одетый в оранжевый янтарь.

_{Из голубого озера выростал чудесный дворец, весь одетый в оранжевый янтарь…}

Я стал опускаться с террасы на террасу к озеру. Дворец рос, захватывая меня все больше и больше своей архитектурой: странной красотой арок, высоко взлетающих воздушных мостов, многообразных балконов и красочных, многогранных колонн.

Шагов за пятьдесят до входа в башню начиналась крутая коллонада, крытая разноцветной черепицей, сквозь которую свет играл радужным дымом. По гранитным ступеням, полированным словно розовые зеркала, я поднялся на крыльцо. Над полураспахнутыми широкими дверьми в стену башни был вделан мозаичный портрет красивой женщины. Глаза невольно приковывались к нему.

Мне показалось, что я грежу. Из мозаики глядела на меня Марион. Синие глаза, тонкий нос с нервными ноздрями, иссиня черные волосы, гладко облегающие голову — черты Марион с разительным сходством были воплощены в этом древнем портрете. Пришли на память слова Грэндрейна в хранилище, когда он передавал Марион подарок, но мысль, вытесняя мозаичный образ, была уже взята в плен отделкой вестибюля.

На потолке, расцвеченном цветными янтарными плитками, причудливо пестрели фигуры, растения и письмена, а на мозаичном полу играл свет, падающий из двенадцатигранного окна на потолке.

По галлерее, уставленной статуями, я прошел в комнату, полную тяжелого, кровавого сияния. Это светился рубиновый янтарь, вправленный в частую металлическую сеть, как багряный мед в серебряных сотах. На полированных пьедесталах замерли статуи двух девушек в коротких туниках. Нагими руками, розовеющими от рубинового воздуха, они указывали на лестницу, уходящую вниз. Я повиновался и стал спускаться. Каждый шаг вызывал тихий, убаюкивающий звон. Лестница кончилась, и я увидел спиральный туннель. Чудо техники древних строителей, он соединял береговую башню с оранжевым дворцом посреди озера. Туннель из голубого прозрачного янтаря буравил толщу воды, выводя на баллюстраду оранжевого дворца. От озера веяло свежестью, и она возвратила меня к действительности. Я вспомнил об Астоне. Где он? Где Грэндрейн? Что сталось с Марион за это время? Мое внимание привлекла раскрытая книга на подоконнике. И тут я необычайно остро почувствовал тоску одиночества. Где люди, люди, населявшие эти дворцы, толпившиеся, высекавшие эти статуи, повелевавшие, где они?! Только вещи остались, вещи, которые стали мне ненавистны без хозяев, мертвые, ничьи и ненужные.　

В комнате, где лежала книга, никого не было. Я схватил ее, ища разгадку тайны народа и замер над титульным листом. Это был «Фауст» Гете в подлиннике. Так значитГрэндрейн здесь, а эта комната — его рабочий кабинет. На столе лежали рукописи. дрожащей от волнения рукой я стал перелистывать страницы. Только страх не давал мне возможности сосредоточиться, но все же я лихорадочно глотал страницу за страницей, из которых по воле Грэндрейна вставали отрывки картин истории Янтарной страны.

Три цирка Янтарного озера, Оранжевого дворца и Янтарного города (там негры производили раскопки) были населены племенем куцимайев. Кто они — неизвестно! Но письменность их хранит память о паническом бегстве от берегов великого моря, которое много лет гнало их на восток, похоронив в своих недрах большое царство. В трех цирках остатки народа нашли пристанище. Ни одна весть не приходила извне и, несмотря на это, куцимайи подняли культуру очень высоко. Любимым материалом для изделий, построек, украшений был янтарь. Они добывали его искусственным путем, как каучук, из растительных смол, культивируя вымершие породы деревьев. Янтарь служил им для погребения, в него замуровывали умерших, смола оказалась наилучшим средством для бальзамирования.

И вдруг пришел конец. Он нигде не записан, никто не запечатлел для потомства истории гибели страны. Я читал, как объясняет гибель Грэндрейн. Он утверждал, что начало конца положила любовь властителя куцимайев к дочери простого янтарного мастера… Он не добился ее любви и отомстил, замуровав ее заживо в янтаре. Народ восстал и осадил цирк Оранжевого дворца. Народ не знал тайн — проходов через горы — и потому осада длилась много месяцев.

Победа пришла вместе с изменой. Слуги тирана убили его, набальзамировав янтарем. И все умерли, весь народ погиб. Как? Грэндрейн говорит, что тиран отравил воду горных ручьев. Он находил тысячи скелетов в позах, говоривших о мучительной, нежданной смерти. Быть может, он прав.

Шелест прервал чтение. Ветер бегал по страницам книг. Я закрыл окно и встретился взглядом с изображением Марион в стекле. Несомненно, это была она или женщина, порази тельно похожая на Мэрион. Кто это? Зачем ее изображение повсюду?

Чьи-то шаги гулко прозвучали в корридоре. Крадучись, я вышел из комнаты и услышал стук запираемой двери и голос Грэндрейна. Я припал к стеклу в двери.

Грэндрейн, сидя в кресле, не сводил глаз с лазурной янтарной призмы в человеческий рост. А из нее смотрела на Грэндрейна Марион. Нет, конечно, это был только двойник Марион: та молодая женщина, чьими изображениями были у сеяны стены дворца. Ни одна мелочь не говорила о тлении. В легкой открытой тунике, стянутой на талии серебряным поясом с красной янтарной застежкой, она, казалось, дышала: кровь окрашивала щеки румянцем, и свежий рот был полураскрыт от глубокого вздоха.

— Каарис, Каарис, — бормотал Грэндрейн.

Ах, так вот кто — эта женщина. Во славу ее тиран и создал эти бесчисленные изображения на стенах. Марион-Каарис!! Какая удивительная игра судьбы и природы. Но было не до размышлений. Грэндрейн стонал и плакал, обнимая камень. Значит Астон бывал здесь: об этих мертвецах он то и говорил вечером накануне бунта. Я отвел взгляд в сторону и столкнулся глазами с черноволосым мужчиной в пестрой мантии. Меня потряс блеск его глаз, злобных и жестоких, пронизывавших лиловую янтарную массу призмы.

Спина Грэндрейна загородила от меня лиловую призму мужчины. Голос его (какой голос — почти вой) звучал ненавистью и отчаянием:

— Будь ты проклят, Гласс, будь проклят!!

Подсматривать дальше мне было стыдно, и я бросился бежать по корридору. А за мной гнались бурные потоки слов:

— Каарис, любимая, очнись! Я оживлю тебя, ты ведь только спишь.

_{— Каарис, любимая, очнись..}

Мне послышались какие-то звуки в другой стороне. Прислушался: откуда-то снизу раздавался смех. Люди — это несомненно Но какие? Блеснула догадка: Астон.

Я поборол невольную дрожь и снял с колонны большую вазу. Защита ненадежная, но другого оружия нет. С вазой наготове я обходил комнату за комнатой. Астона не было. В полутьме я задел сапогом какой-то предмет, который громко прозвенел. Я поднял его. На ладони лежала монета, но не круглая, а шестигранная с изображением Каарис. Под ногой поддалась плита; я нагнулся и увидел кучу золотых шестигранников. Астон был здесь и в этой невзрачной комнате он нашел золотой фонд Янтарной страны. Астон обокрал Грэндрейна.

Наложив монетами вазу, я побежал назад.

— Грэндрейн! Астон открыл клад!

В руке Грэндрейна блеснул револьвер.

— Вы следили за мной или за Астоном? — хрипло спросил он.

— За Астоном.

— Благодарю. Сейчас время действовать. Вперед!

Он вел меня через лабиринт комнат и зал. Динамика взлетающих колонн, сплетающихся сводов начала меня утомлять. Я на ходу рассказывал Грэндрепну о кладовой, о бунте, мы бежали уже вдоль баллюстрады, о которую бились волны озера. Грэндрейн вскрикнул. Вдали, по лестнице, ведущей с террасы на террасу, поднимался Астон. Он нес мешок с большим грузом, об этом говорили его медленные и напряженные движения. Догнать его было немыслимо. Мы только еще вышли на берег, как фигурка словно прошла через стену и тотчас же раздался взрыв. Негодяй взорвал проход в цирк Янтарного озера, где расположился караван.

— Военные действия открыты, — улыбнулся Грэндрейн. — Ничего, мы пойдем через мой склад янтаря.

Узкая щель привела нас к отверстию. На прилегающих к нему скалах были следы недавнего взрыва. Астон поработал и тут. Ползком мы с трудом пролезли под глыбой, завалившей дыру, и услышали голоса.

— Астон и негры в складе, — шепнул Грэндрейн.

— Грэндрейн, — раздался голос Астона, — нас 21 человек. Предлагаю зайти ко мне и мирно побеседовать. Гарантией мира будут служить 18 черномазых. Шлю их вам.

Массивная дверь приоткрылась и в узкую щель Гонагойа выбросил негров.

Отступать было некуда. Мы выбрали наступление. Грэндрейн вошел первым, я последовал за ним и упал под ударом Гонагойи. Падая, я увидел лежащего Грэндрейна и Марион, опутанных веревками. Астон с винтовкой в руках невозмутимо курил. Дверь скрипела и в нее время от времени высовывались черные физиономии, бормоча:

— А деньги платить? Мы хотим домой к жена. Деньги давать!

— Вон, — в бешенстве заорал Астон. Негры заупрямились, но в ту же минуту были выброшены за дверь пинком ноги.

Астон положил винтовку на дверь и стал методически расстреливать негров, считая… — Один, два, три, четыре, пять, шесть…

Я увидел Гонагойю, поднявшегося высоко по стене пещеры. Черное тело его слилось с черным камнем.

Руки и ноги его все время скользили и скатывались, не находя опоры, но он всем телом цеплялся за камень и все полз и полз, вгрызаясь руками, зубами в выступы камня.

Семь… Восемь… Девять… Десять… Одиннадцать…

Астон сделал перерыв, Гонагойя лез все выше и выше. До края стены оставался метр. Еще несколько усилий — и он спасен. Всеми чувствами пленника я страстно жаждал его спасения.

— Двенадцать… Тринадцать… Четырнадпать… Пятнадцать…

Стрельба возобновилась. Гонагойя был уже у самого края. Его правая рука оторвалась, левая метнулась беспомощно в пространство; я с ужасом приготовился увидеть его падение, но он втиснулся коленом в камень, ушел головой в скалу и удержался.

— Шестнадцать… Семнадцать… Восемнадцать… А где девятнадцатый?

Гонагойя схватился за край стены Оттуда посыпались камни. От неожиданности Астон выронил трубку.

— Ага, вот где!!.

Грянул выстрел, и в одном футе от головы Гонагойи брызнул фонтан осколков. Второй — из ноги Гонагойи полилась кровь. Последним усилием он подтянулся, вскарабкался на край и скрылся за гребнем.

Астон устало опустился на ящик.

— Отдохнуть надо. Восемнадцать… — нелегкая работа.

В стороне стояла желтая янтарная призма с замурованным воином. Стройный черноволосый юноша выдвинул на полшага ногу и вытянул вперед руку с туго натянутым луком. В тетиву упиралась длинная стрела с острым металлическим наконечником. Глаза воина пристально смотрели вдаль, как будто он готовился пустить певучую стрелу в невидимого врага.

Я подумал о том, что скоро буду мертв, как этот воин, и закрыл глаза. Звуки скрипучего голоса Астона открыли мои веки.

Ну-с, дорогой Грэндрейн! Вы любите лобызаться с мертвыми камнями, я же предпочитаю реальные радости. Деньги у меня есть, укажите, как выбраться из этой трущобы. Награда — жизнь. Продолжайте бродить среди мертвецов и декламировать любовные стишки, а я уеду с вашей помощью. Итак, слово за вами. Дайте карту и укажите маршрут.

Молчание было ему ответом. От гнева на лбу Грэндрейна вздулись жилы.

— Вы сердитесь? Напрасно. Советую одуматься. Эх, простак, простак! Удивительно, что вы заметили сходство между Марион и дохлой принцессой. А что в вас Марион влюблена, как кошка, не заметили? Так вот что. Если не скажете маршрута, я расколю вашу янтарную бабешку, вас пристрелю, а живого двойника, Марион, прихвачу с собой, показав вам перед смертью, какая разница между ласками янтарной куклы и живой красавицы.

Он заливчато рассмеялся и двинулся к Марион.

Внезапно раздался грохот и словно сквозь сон я увидел падающего навзничь Астона с трепещущей стрелой в сердце. Огненные круги завертелись предо мною, и я лишился сознания.

_{Я увидел падаюшего навзничь Астона с стрелой в груди…}　

Только значительно позже я понял случившееся. Гонагойа столкнул глыбу, она рухнула на замурованного воина и расколола призму так, что тело как-бы выскочило из нее; пальцы воина разжались, и стрела убила Астона.

_____

Только трое ушли из Янтарной страны. Грэндрейи вез на верблюде призму с замурованной Каарис. Часами он обнимал холодный камень и спал около него, пробуждаясь для бессвязных бредовых излияний. Рассудок угасал в нем. Лишь однажды на привале в безумных глазах мелькнули искорки разума. Он сказал Марион:

— Милая Марион, я вас люблю, но… — свет угас и нетвердым, вялым голосом он закончил, — я женат на Каарис и не могу с ней расстаться.

Часами он твердил о том, что оживит Каарис, что врач может спасти ее в момент, когда янтарь будет расколот. Он ждал приезда в город и вечерами долго глядел на восток, где должны были замаячить городские огни. И вот, не дождавшись, во время одного из привалов, он расколол лазурную призму.

И мы стали свидетелями чуда: прекрасные руки Каарис ответили на объятия. Они медленно сошлись на спине Грэндрейна, тесно охватив его шею. Дикий крик вырвался из груди Грэндрейна, и он повалился на землю, не выпуская тела возлюбленной.

Он был мертв. Мы долго пытались разжать холодные руки прекрасной Каарис, но безуспешно. В глубокую могилу мы опустили эти два тела, слившиеся в смертельном объятии. Музыкой погребальной пели золотые шестигранники, дождем осыпавшие мертвые тела.

И вдвоем с Марион мы продолжали путь на восток по песчаному океану, оставляя позади себя мертвую красоту цирков Янтарной страны и могилу последних властителей ее — Грэндрейна и Каарис.

В ГЛУБИНЕ ЛЕСОВ

Рассказ ВЕР СТЭКПУЛЬ

С англ. пер. М. ВАСИЛЬЕВА

Это приключение рассказал мне старик Минхир Кэпэльмэн, известный ботаник, отдавший всю свою жизнь изучению растений и, главным образом, семейства лилейных.

— Вне всякого сомнения, — сказал он, — что в доисторические времена существовали растения не менее чудовищные, чем животные, о которых мы можем судить по найденным костям, отпечаткам и т. д. Но, к сожалению, растения легко разрушаются, таких ценных остатков, какие нам дали животные, в нашем распоряжении не имеется. Тем не менее, многие представители растительного царства еще и сейчас дают представление о своих прародителях и привлекают внимание не только ботаников, но и геологов.

В результате многолетних исследований растений я лично пришел к тому заключению, что на нашей планете когда-то существовали растения с очень большой способностью двигаться, что дает основание предполагать у них наличие сознательной деятельности. Разумеется, движения у растений исходили не от корней, а из стволов, ветвей и листьев.

Вопреки существующей сейчас теории, отрицающей какую либо разумную деятельность у растений, у меня есть предположение, что в былые времена между животнообразными растениями и животными происходила жестокая борьба. Таким животнообразным растением, лишь в очень отдаленной степени дающим представление о растениях-гигантах, хищниках древнего мира, является в настоящее время «Мухоловка», как известно, приспособленная для ловли мух. Животные-растения в результате вековой борьбы оказались слабее животных, были побеждены и уничтожены.

Мое предположение кажется фантастическим, однако, что может быть чудеснее, чем сама жизнь? Это было в 1884 году, когда я впервые ознакомился с флорою верхнего течения Амазонки.

Я путешествовал, собирая образцы растений и делая заметки о еще неисследованных местах с богатыми возможностями для добычи каучука. Джавари, вы знаете, разделяет Перу от Бразилии. Место, где я находился, расположено приблизительно в 2.000 миль от устья Амазонки, и вся эта громадная площадь лесов в то время была почти неизвестна и неисследована. Ужасные ливни буквально заливают леса и делают их непроходимыми. В сухое же время года ни одно человеческое существо не может устоять против заболеваний вроде страшной бери-бери и малярии. Не менее ужасны громадные змеи и земноводные. Пищи, годной для человека, — нет, и все должно быть привозным. Лишь на некоторых, особенно возвышенных местах, живут небольшие племена индейцев.

Со мной был Луи Тейк, храбрый охотник и испытанный исследователь, но, к сожалению, к ботанике он питал неприязнь. Нас сопровождало человек шесть индейцев, нанятых на одной из плантаций.

Мы поднялись вверх по реке на лодке и через шесть дней достигли устья пригона Курусу, откуда собирались начать исследование леса. Двое индейцев остались в лодке. Через несколько минут темная завеса леса упала позади нас, и мы были отрезаны от всего цивилизованного мира.

Взяв направление к северу, мы вскоре достигли небольшого возвышения и здесь остановились, чтобы сделать кой-какие измерения леса, затем отправилась далее. На третий день к вечеру мы натолкнулись на индейское поселение. Индейцы приняли нас дружелюбно и делали все, чтоб нам угодить. Мы воспользовались этим и решили использовать поселение, как базу для наших операций не только потому, что индейцы могли бы нам приносить редкие, интересующие нас, экземпляры, но и потому, что здесь была возможность получать пищу в обмен за мелкие вещи.

Через несколько дней мы обратили внимание на особенно частые посещения нашего лагеря одной молодой индианкой. Это была здоровая, сильная девушка, по имени Эрэя. Стройная и грациозная, Эрэя была совершенно нагая, если не считать нескольких красивых перьев неизвестной нам птицы. Эрэя своеобразно кокетничала со мной и быстро ко мне привязалась. Она не отходила от меня ни на шаг. Во время коротких путешествий она с радостью носила мои коробки для коллекций, а в лагере готовила пищу.

Интересно заметить, что женщины у индейских племен пользуются такой свободой, какая совершенно не была известна нам, европейцам. Они первые начинают ухаживать за мужчиной и делают свой выбор свободно. Мужчины являются лишь охотниками и не вмешиваются в домашнее хозяйство. Очевидно, Эрэя хотела видеть во мне мужа, хотя ничего супружеского между нами не было.

Однажды Тейк ушел на запад и вернулся в состоянии большого возбуждения. Мне показалось, что он был слегка пьян. За ужином он почти не говорил, и только после, когда мы уселись, покуривая, у огня, Тейк нарушил молчание и начал:

— Сегодня я нашел что-то… Я нашел поразительную вещь. Весь мир будет завидовать нам… Моя находка — невероятна.

Полагая, что Тейк нашел какое-нибудь место, богатое каучуковыми деревьями, я отнесся к его словам довольно спокойно, зная слишком увлекающуюся натуру Тейка.

— Вы не можете себе представить, — продолжал он. Это растение, но какое растение! Это растение приносит плоды и дарит их тем, кто осторожно ест их, неосторожность же влечет смерть.

Слушая Тейка я подумал, что он заболел, но делал вид, что слушаю его с интересом. Он предлагал мне завтра же отправиться с ним, и я согласился в надежде, что ночной сон рассеет странные мысли моего спутника. Однако на следующее утро он был таким же и при дневном свете. Я видел, что он совершенно здоров. Признаться, я тоже был охвачен любопытством и предложил отправиться немедленно.

За два часа до захода солнца мы тронулись, пробивая себе дорогу через густые заросли. Пройдя немного, я услышал за собою шелест и треск сучьев. Это была Эрэя, которая, узнав о моем уходе, догнала нас и хотела итти со мною. Пусть идет, — сказал Тейк, — может быть будет полезна.

Мы пошли дальше. Эрэя шла сзади с ружьем и длинным острым ножем, привязанным за рукоятку к поясу. В некоторых местах заросли были настолько густы, что приходилось пробивать себе дорогу ножом, разрезая лианы и кустарники. Становилось темно, когда Тейк сказал:

— Мы уже близко от места. Вот шалаш, который я поставил в прошлый раз. Здесь мы можем переночевать, а завтра утром вы увидите…

И, действительно, я увидел… С восходом солнца мы поднялись и прошли пальмовую рощу. По сравнению с густым, беспорядочно растущим лесом, в котором мы находились ранее, пальмовые аллеи казались как бы искусственно распланированными, настолько ряды деревьев были ровны и правильны. Впереди виднелось открытое, несколько возвышенное место, без всякой растительности.

Почва была твердой, как застывший цемент, и усеяна какими-то желтыми кусками. Тейк вынул нож и, поковыряв землю, поднял что-то. Кусок был величиною с мускатный орех, тяжелый, как свинец, и желтый. Золото! Очевидно, мы пришли к высохшему руслу какой-то реки, несшей когда-то своим течением золото, и дно которой засохло, как цемент. Золотые округленные шарики торчали, как сливы в пуддинге или миндаль на пирожных, только сильно отличались друг от друга величиною. Одни были не более гороха, а некоторые достигали величины апельсина.

Золото меня не прельщало и, после первого удивления, я стоял разочарованный.

— И это все, что вы хотели показать? — обратился я к Тейку насмешливо.

— А что может быть лучше? — сухо возразил Тейк. — Я выдумал про дерево, так как, если бы я рассказал вам о находке золота, вы бы никогда не пошли со мною. Разве вы можете что-нибудь понимать? — прибавил Тейк злобно. — Вместо сердца у вас, наверное, репа, а вместо головы — капуста. Ботаник!..

В результате произошла ссора, и Тейк после горячих упреков по моему адресу повернулся и ушел.

Эрэя, которая все время сидела тихо на камне, казалось, была довольна уходом Тейка и улыбнулась. Усталый и недовольный я сел рядом с девушкой. Хотелось излить свое разочарование, хотелось говорить. Эрэя меня не понимала и только ближе прижималась ко мне, охватив рукою.

Минхир Кэпэльмэн вздохнул и, казалось, ушел взглядом куда-то вдаль, в отдаленное прошлое.

— Да, да, — сказал он после некоторой паузы, — мужчина слаб и особенно, когда он молод. Женщина это понимает. Мы не спешили возвращаться и отправились только на следующее утро, не взяв даже кусочка золота. Мои мысли были сейчас заняты девушкой, так доверчиво привязавшейся ко мне. Сила женщины здесь, в лесах, остается такой же, как и там, в Европе. Я был влюблен.

Мы шли весело и совершенно незаметно заблудились. Пробираясь через густой кустарник, мы, наконец, вышли на открытое место, где деревья стояли на значительном расстоянии друг от друга. Мое внимание привлекла груда костей под одним из больших деревьев. Дерево было очень высоким, раскидистым; с ветвей спускались на землю громадные, гибкие, как веревки, усы.

Я стоял, пораженный странным зрелищем, как вдруг что-то большое и тяжелое упало с дерева и скрылось среди груды костей. Я решил, что это одна из проделок обезьян, и взглянул вверх. Обезьян не было, и странно, вообще, в этом месте не чувствовалось лесной жизни.

Полная тишина. Эрэя дрожала и пристально смотрела, когда же я сделал шаг по направлению к дереву, Эрэя пыталась задержать меня, лепеча что-то на своем языке, чего я совершенно не понимал.

Она бросилась вперед, загородив мне путь, но я грубо оттолкнул ее и шел, как сумасшедший.

Минхир Кэпэльмзн прервал рассказ и, вынув из кармана носовой платок, нервно смял его в руках.

— Когда, — продолжал старик, — я был уже в нескольких футах от упавшего с дерева предмета, один из висевших усов схватил меня за руку выше локтя и стал подымать.

Я почувствовал сильное сжатие и затем… падение. Эрэя, подпрыгнув, разрезала ус своим ножом.

Я упал на колени и когда поднялся, девушки не было. Она висела на высоте не менее 20 футов, перевитая усами страшного дерева, неподвижная, без звука, очевидно, раздавленная или задушенная. Я сообразил, что как только подымусь, сейчас же буду схвачен живыми веревками, развевающимися в разные стороны, подобно волосам Медузы. Однако ни один из древесных усов не мог достать меня, если бы я лежал. Силы медленно возвращались ко мне и я начал ползти в сторону от дерева.

Потом, бессильный помочь Эрэе, я медленно отправился но направлению к поселению. Дорогою я решил вернуться и изучить дерево обстоятельно. В лагерь я вернулся ночью.

Оказалось, что индейцы знали о существовании таких деревьев и уничтожали их.

На следующий день утром я ушел в лес снова с индейцами — мужчинами, женщинами и даже детьми.

Толпа несла чучело, сделанное из коры и раскрашенное яркими красками. Приближаясь к месту, мы заметили, что тело Эрэи было уже сброшено на землю.

Атака началась немедленно. Часть людей с жестокостью резала извивающиеся ветви, другие взбирались по стволу и срезали верхние части.

Я взял одну из ветвей и стал рассматривать. Как мне удалось заметить, движения происходили от сжатия и расширения отдельных ячеек, размер которых был от одного до трех дюймов в диаметре. На каждом суставе находились чашкообразные присоски, откуда сочился сок, смешанный с пузырьками воздуха.

Взять что-нибудь от уничтоженного дерева я не мог, так как все без исключения должно было быть сожжено на костре.

Я рассказал все это для того, чтобы дать вам понятие, какие жестокие и хищные растения могли быть в первые дни жизни Земли.

— Скажите, пожалуйста, — спросил я, — вы сделали доклад о своей находке?

— Нет, я думал было, по когда увидел этих ученых людей, их практические лица и выпуклые очки, решил, что лучше не надо!..

Я пытался начать разговор еще об Эрэе, но старик не отвечал.

В ГОСТЯХ У ПИГМЕЕВ

Очерк проф. СТИРЛИНГА,

хранителя Национального Музея

Соединенных Штатов

ОТКРЫТИЕ НОВОГО ПЛЕМЕНИ. — ЧЕРНОКОЖИЕ ЛИЛИПУТЫ НОВОЙ ГВИНЕИ. — РЕЗУЛЬТАТЫ НАУЧНОЙ ЭКСПЕДИЦИИ. — КАМЕННЫЙ ВЕК В НАШИ ДНИ.

Страна пигмеев находится в голландской Новой Гвинее среди уединения Нассауских гор и совершенно изолирована от цивилизованного мира.

Тысячи этих маленьких людей, рост которых в среднем не более четырех футов, живут в глуши скалистых гор, вершины которых поднимаются на ты ячи футов к тропическому небу. Они живут еще до сих пор в Каменном Веке и до нашего появления не имели понятия о металле или предметах производства цивилизованного человека.

Первоначальной родиной пигмеев, очевидно, была Африка. С этого материка они распространились по островам. Позднее эмиграция более сильных и воинственных народов почти истребила их, и в наши дни их находят сравнительно небольшими группами в очень уединенных и далеко находящихся одна от другой частях земли.

Наиболее значительные группы обитают в тропической Африке, на Андаманских островах, на Малайском архипелаге, на Филиппинских островах и в Новой Гвинее. Эта последняя группа самая большая и наиболее уединенно живущая, поэтому она и сохранила древние обычаи и язык. Факт этот делает пигмеев особенно интересными для научных исследований.

По соседству с пигмеями обитают папуасы, но они почти не общаются между собой и разделены друг от друга пустынными горами. Маленький народец живет сегодня так же, как тысячу лет назад жили его предки, и наглядно представляет ту ступень культуры, которую наши собственные предки прошли уже тысячи лет назад.

Антропологи давно предполагали, что на большом Нассауском хребте живут пигмеи. Первая экспедиция в 1910 г. встретила у подножия Нассауского хребта только небольшую группу пигмеев, которую и назвала племенем «тапиро». Но трудности, вставшие на пути этой экспедиции, не дали ей возможности познакомиться поближе с новым племенем и заставили ее вернуться. В 1920 г. военная голландская экспедиция много поработала в восточной части хребта, но западная часть оставалась совершенно неисследованной.

Вот эта-то часть Новой Гвинеи и явилась целью нашей экспедиции, состоявшей из четырехсот человек, включая 130 туземцев острова Борнео.

Пришлось раскинуть пять больших лагерей, от реки Мамберано, в девяти-десяти милях от берега моря, до подножия Нассауского хребта. Линия, соединявшая лагери, была в 400 миль длиной и по этому пути мы получали провиант, когда находились в горах. Наши способы передвижения были самые разнообразные, начиная от аэроплана и кончая грубо выдолбленным местным челноком. Мы шесть месяцев пробирались во внутрь страны. Приходилось преодолевать и бешеные горные потоки, и отравленные малярией низменности, и каннибалов-папуасов прежде, чем подойти к стране пигмеев. Последнюю, очень тяжелую часть пути, мы сделали пешком, так как у подножия гор реки были слишком быстры даже для наших опытных спутников с Борнео. Мы шли по покрытым джунглями горам, где не было следов не только человеческого жилья, но даже почти не было никакой животной жизни Это был убийственный труд. Нам приходилось прочищать тропу, следуя по течению реки. После недели такого пути мы повстречались с первыми признаками человеческого присутствия.

Признаки эти были — тропы и грубо сделанный навес, прислоненный к горе. Дальше в глубь страны стали чаще попадаться следы людского существования. Мы видели брошенные через реки огромные деревья. Судя по бесчисленным следам каменных топоров на этих деревьях, людям стоило большого труда повалить их.

Наконец, мы дошли до местности, где река входила в скалистое ущелье с отвесными стенами. Над рекой был перекинут висячий мост из тростника, и мы поняли, что цель наша уже теперь близка. По обе стороны моста вела в горы тропа. Мы выбрали дорогу на запад. Эта тропа была хорошо утоптана и шла вдоль скалистого хребта. Когда мы достигли вершины хребта, один из сопровождавших нас туземцев залез на дерево, чтобы взглянуть на окрестности. Он сообщил, что на горе дальше к западу есть просека, с которой поднимается дымок.

Мы продолжали итти по тропе, карабкаясь все выше, когда на высоте 4.000 футов неожиданно наткнулись на просеку — широкое пространство, окруженное крепкой изгородью. В верхнем конце этой просеки было несколько домов, сложенных из тонко наструганных деревянных досок, стоящих вертикально и покрытых тростниковыми крышами. Людей не было видно, но над одним из домов поднимался дымок. Мы вошли за изгородь, не уверенные в том, что нас ожидает, но с надеждой, что это, наконец, жилище пигмеев.

_{Пигмей перед своей хижиной.}

Возле одного из домов стояла девочка лет шести. На ней не было ничего, кроме коротенькой юбочки из полос содранной коры и ожерелья с висящей на нем белой раковиной. К удивлению, она не выказала никакого страха при нашем приближении. Мы дали ей несколько бусинок, что привело ее в восторг, и она сопутствовала нам в дом, к сидевшей там старухе. Эта, в свою очередь, также не выказала никаких признаков страха, а пошла на просеку и привела с собой несколько женщин и мужчин. Это были негритосы-пигмеи. Они были очень сдержаны и не проявляли ни робости, ни навязчивости. Они указали нам, где находились их другие деревни, и двое из них пошли позвать соседей из этих деревень. Мы наделили их всех подарками, и в ответ на это они показали нам, что заколят для нас свинью.

Они отправились вместе с нами в наш лагерь, а к вечеру собралось еще человек тридцать из соседних деревень. Они привели с собой свинью и захватили несколько связок бананов. Свинью привязали к колу, и все мужчины окружили ее. Двое держали свинью, а третий убил ее стрелой в сердце.

Когда мы им дали понять, что хотим начать с ними торговлю, пигмеи стали приносить свой товар. Любопытно было смотреть, какое впечатление на них производили зеркала. Они заглядывали за зеркало и всячески старались поймать свое отражение. В торговле они оказались в высшей степени честными.

После того, как мы провели несколько месяцев среди папуасов, пигмеи казались нам приятным и неожиданным контрастом. Папуасы нервны и вспыльчивы, пигмеи же отличаются очень спокойным характером и даже часто говорят шопотом. Папуасы воровали при всяком удобном случае, пигмеи же были безупречно честны.

Как мужчины, так и женщины пигмеи накрывают голову сеткой. Костюм женщин состоит из короткого передника, сделанного из древесной коры или из сплетенных волокон. Оба пола носят ожерелья из различных зерен. Но ожерелья женщин богаче. Мужчины часто украшают голову перьями и носят плетеные браслеты, под которыми спрятаны ароматические листья и цветы. У каждого мужчины через плечо перекинут мешок, украшенный клыками дикого кабана. В этих мешках заключается вся личная собственность пигмея. Она состоит из каменного ножа и топора, трубки, табаку, нескольких орехов бетеля и других мелочей. Когда мужчины отправляются в гости в соседние деревни, они расписывают себе лица охрой или углем.

_{Короткие юбки — неизменная мода у женщин-пигмеек. На фотографии среди пигмеек изображен и глава　экспедиции, профессор Стирлинг, человек среднего роста.}

Они очень любили приходить к нам в лагерь и с удивлением осматривали все наши вещи. Но, как ни странно, ничто не интересовало их так, как простой процесс переворачивания страниц записной книжки. Они приводили новичков и просили нас переворачивать для них страницы. За все время нашего пребывания среди пигмеев, для них это было источником постоянного интереса и забавы.

У них совершенно необыкновенная манера здороваться. Они протягивают сустав среднего пальца, который и зажимается приветствуемым человеком между суставами его второго и третьего пальцев, и затем палец выдергивают с щелкающим звуком, приговаривая: «вау, вау, вау».

Пигмеи очень гостеприимны, и у них в обычае давать кров и пропитание всякому гостю. Они ничего не хотели с нас брать за фрукты, которыми снабжали каждый день.

Дома их, по сравнению с домами папуасов, построены очень хорошо. Гладкий пол из коры всегда чисто выметен, а посреди его круглое отверстие, обложенное камнями. Это — очаг. Мебели в домах нет. По вечерам пигмеи сидят вокруг очага и поют. Женщины и мужчины живут в разных; домах, но им разрешается заходить друг к другу.

Так как пигмеи не знают металла, то и орудия их самого простого образца и сделаны из камня. Они не знают ни корзин, ни горшков и кроме плетеных мешков у них нет никаких вместилищ.　

Для приготовления пищи, в земле делается небольшая яма, которая устилается банановыми листьями и папоротником. На это кладется провизия, которую нужно приготовить для еды. Затем раскладывается костер и на нем нагревается несколько больших камней. Эти раскаленные камни заворачиваются в листья и укладываются вокруг провизии, которую надо приготовить. На эти камни накладываются другие раскаленные камни и яма ими закупоривается. Таким образом получается приготовление нищи без огня. Пища готова через час иди два. Едят втечение дня только одну трапезу.　

Все жители деревни обыкновенно в родстве между собой. Поля обработываются всеми вместе и все работы вообще производятся для общего благосостояния. Власть вождя не переходит но наследству, а в деревне главенствует человек, выдвинувшийся своими способностями. Настоящей власти у него все же нет, и он является вернее советником, чем начальником. Пигмеи главным образом занимаются земледелием. Они прорубают просеки на поразительно крутых склонах. Заросли джунглей очищаются каменными топорами, а затем уже женщины сеют злаки и ухаживают за ними.　

Больше всего пигмеи сеют «убис», род сладкого картофеля. Сахарный тростник сажают во множестве и употребляют в качестве лакомства. Мы очень удивились, когда нашли, что они выращивают отличный сорт лимонов.　

Далее, они в большом количестве сеют табак. Курят не только мужчины, женщины, но и дети. Наслаждаются курением даже дети двух-трех лет.　

Пигмеи не знают алкогольных напитков, но и воду пьют в очень ограниченном количестве. Они никогда не купаются и были нора-жены, когда увидели, что мы купаемся, Мыло произвело на них неотразимое впечатление не потому, что смывало грязь, а потому, что давало столько иены. И за мыло они готовы были отдать все, что угодно.　

Женщин у пигмеев меньше, чем мужчин. Поэтому у них много холостяков, и мужчина не может себе позволить многоженства.　

Не мало трудностей на пути молодого пигмея, желающего приобрести себе жену. Он не только должен доказать, что может содержать жену, но и обязан еще пройти через испытания бесстрашия. Целый час родственники его будущей жены пускают в него стрелы, и он должен увертываться от них.　

Когда молодой человек докажет таким образом, что может быть мужем и получит согласие родителей девушки, он строит дом и происходит свадебная церемония. Жених должен во время ритуала отрубить невесте палец каменным топором. Если он потом овдовеет, он и себе также обрубает палец. Если женщина выходит замуж во второй раз, то и тут ей снова отрубается палец… Семейная жизнь у них очень дружная. Муж теоретически — глава семьи, но мы ни разу не видели, чтобы жена была обижена мужем.

Глава деревни, Агинтава, был человек очень почтенный и уважаемый своими со родичами. Домашней обязанностью его было приносить жене дрова из джунглей. Однажды он заболтался с нами и забыл про это. Жена его, маленькая даже для пигмеек женщина, основательно выбранила его, схватила за ухо, подняла на ноги и вытолкала из нашего лагеря. Он принес ей дров и вернулся к нам в лагерь с таким выражением лица, точно хотел сказать:

— Что тут поделаешь!

В деревнях почти никогда не бывает случаев воровства и других преступлений.

Религия у пигмеев анимистическая и они верят в бесчисленное множество духов, обитающих в различных предметах. Пигмеи не любят говорить о смерти и о религии, и подробностей у них невозможно было добиться.

Когда мы стали прощаться с пигмеями, многие из них выразили желание проводить нас до подножия гор. Они даже хотели нас проводить домой, потому что совершенно не представляли себе, где находится наша страна. Все же они сопутствовали нам до того места, где нас ждали челноки. Тут они еще раз увидели поразившую их вещь. До сих пор они не имели понятия о челноках, и с каким уважением они смотрели, как ловко наши спутники-туземцы с острова Борнео управляли ими.

Когда последний челнок готов был отчалить, мы получили поразительное доказательство искренности расположения к нам пигмеев. Простившись с нами по своему обычаю, пигмеи заплакали. Эти маленькие люди современного Каменного Века, принявшие нас не как врагов, а как друзей, тихо стояли на берегу и смотрели нам вслед, когда мы исчезали за поворотом реки.

НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ!

Редактирует ЗАГАДАЙ-КА

ИТОГИ КОНКУРСА НА ПРЕМИИ № 4.

Участвовало в конкурсе 43 подписчика; кроме двух — все дали решения всех задач. В зачет получили: 4 чел. — по 11 очков, 10 чел. — по 10 очков, 11 чел. — по 9 очков, б чел. — по 8 очков и остальные— менее 8 очков (в этой оценке большинство получило по 1 дополн. очку за «выполнение» решений).

Премии распределены так: 1-я премия. «Жизнь растений» — Кернера (ценность — 15 руб.) — Кириллов-Губецкий (Детское Село). — 2-я премия. «Натан Мудрый» — худож. изд. (ценность — 10 руб.) — Б. В. Смирнов (Одесса). — 3-я премия. «Фауст» — Гете и «Художественная Керамика» — Н. Роопа — Ю. Г. Каттербах (г. Торжок). — 4-я премия. «Гений и творчество» — проф. С. О. Грузенберга — В. Н. Тациевский (Евпатория). — 5-я—10-я премии. Книги из числа указанных в условии конкурса: 5) М. А. Борковский (п. о. Маньковка); 6) А. Е. Лебедева (ст. Эмба): 7) С. С. Батуев (Серпухов); 8) В. А. Коломенский (Клин); 9) В. В. Вамбржицкий (Ленинград); 10) Е. И. Кияшко (Харьков).

В жеребьевке на последние премии принимали участив еще следующие лица: 11) Ф. Федоров (Минск); 12) С. И. Соколов (Москва); 13) В. И. Лапин (Новгород); 14) X. Файфман (Киев).

РЕШЕНИЯ.

Задача № 13.

В напечатанном рисунке следует отметить, как «необычайное», следующие обстоятельства: 1) движение по левой стороне улиц, а не по правой; 2) стоянка одного автомобиля (второй слева) частично на тротуаре; 3) отсутствие «постового»; 4) отсутствие проводов (телеф., телегр.), фонарей, реклам, вывесок, тумб и водосточных труб у зданий; 5) сильное автомобильное движение при крайне слабом пешеходном; 6) распределение света (на здании слева) и теней (от машины и пешехода справа). — Если некоторые из этих обстоятельств вполне уместны в отношении к некоторым заграничным странам, то все-же совокупность их в одной картине представляет явление не только необычайное, но и неправдоподобное.

Комбинации из 5 спичек.

Задача № 14.

Все требуемые комбинации (выкладки) изображены на схеме, классифицированные по числу концов; 1 — с одним концом (1), 22 — с 2 концами (2-23). 26 — с 3 концами (24–49) и 6 — с 4 концами (50–55). Подбор по этому признаку, признаваемый нами наиболее простым, предложен лишь одним подписчиком (Соколов). Вполне годны и др. классификации: по числу прямых углов в фигурах (Смирнов, Каттербах и др.), по числу элементов (спичек), составляющих одну прямую линию (Федоров, Коломенский, Лапин и др.), по площади прямоугольного габарита (Княшко). Менее удачны системы с признаками по числу перегибов в местах соприкосновений (Виноградов), по «сторонностям» (Файфман), по симметричности или сходству (Тациевский). Правильный по математическому приему подход решения от всех комбинаций с меньшим числом элементов (с 2, 3 и 4 спичками) здесь оказывается сложнее других так как дает очень много повторений, трудно схватываемых анализом (так решали Кириллов-Губецкий, Лебедева).

Найдите число.

Задача № 15.

Алгебраически задача решается с помощью трех уравнений (с 3 неизвестными), формулирующих три заданных условия. При таком решении, совершенно простом алгебраически, из третьего заданного условия вытекает одно из свойств трехзначных обратных (вернее «обращенных») чисел: разность между ними, поделенная на 99, дает в частном разность между их крайними цифрами (в данном случае 594:99=6): иными словами, последняя разность (между крайними цифрами) составляет дополнение до 10 к последней цифре в разности между самими рассматриваемыми числами: в данное случае 6=10—4 (4 цифра единиц в 594).

Это свойство, легко доказуемое на примере и арифметически, является ключем к одному из арифметических решений. При разности между первой и последней цифрой искомого числа в 6 единиц, можно иметь для них выбор лишь в 4 возможностях: 9 и 3, 8 и 2, 7 и 1, 6 и 0. Но из второго условия задачи явствует, что обе крайние цифры не могут быть нечетными, п. ч. удвоенное произведение их должно делиться на 4 без остатка; значит из 4 возможностей остаются лишь две: 8 и 2, 6 и 0. Этим случаям отвечают числа 862 и 620 (средние цифры находятся извлечением квадр. корня из 4+произведение крайних цифр). Вопрос решается окончательно в пользу первого числа — 852 — примеркой к первому условию задачи: (9×8)+(6×6)+(2×2) = 104.

Можно еще решить арифметически, исходя именно из первого условия, т. е. из последней приведенной формулы. Нетрудно убедиться, что число 104 нельзя разбить ни на какие иные 3 или 2 квадрата чисел (меньших 10 каждое), кроме приведенных выше цифр 8, 6 и 2. Расстановка этих трех цифр в искомое число легко делается при сопоставлении с 2-м и 4-м условиями задачи.

В оценке этой задачи, за всестороннее освещение ее, некоторым участникам конкурса было зачтено вместо 3 очков по 4.

_____

КОНКУРС НА ПРЕМИИ № 6.

Надо решить три помещенных здесь задачи №№ 21, 25 и 26. Качество решений оценивается очками, согласно указаний в заголовках самих задач. Еще полочка может быть прибавлено дополнительно за тщательность и аккуратность в выполнении решений, — при соблюдении, конечно, всех требуемых условий. Те участники конкурса, которые соберут в сумме наибольшее число очков, премируются следующими 10 премиями (при равенстве очков вопрос решается жребием):

1-я премия. «Лис Патрикеевич» — Гёте, большой том с 66 эстампами на меди и 21 гравюрами (ценность — 15 руб.).

2-я премия. Бесплатное получение в течение 1928 года журнала «Вестник Знания».

3-я премия. Грез — художественное издание с красочными иллюстрациями.

4-я премия. «Гений и творчество» — проф. Грузенберга — основы теории и психологии творчества.

5-я—10 премии. По выбору премированных одно из след. изданий: «Наука в вопросах и ответах», «Общественная медицина и социальная гигиена» — проф. З. Г. Френкель, «Пылающие бездны» — фантаст. роман Н. Муханова или шесть. №№ «Мир Приключений» за 1926 или 1927 г. г.

Все решения по конкурсу должны быть изложены на отдельном листе, сверху коего должны быть указаны фамилия, адрес и № подписного билета (или взамен того наклеен адрес с бандероли, под которой получается журнал). На конверте нужно делать надпись «В отдел задач».

Срок присылки решений — 25 октября с. г.

_____

Трапеция с секретом.

Задача № 24 — до 4 очков.

src="/i/59/716759/i_166.png">
Возьмите любой прямоугольник, напр., ABCD (см. чертеж) и отрежьте от него уголок CED так, чтобы при подвеске оставшейся фигуры (трапеции ABED) на ниточке за точку Е основания этой трапеции AD и BE остались-бы перпендикулярными к отвесной нити. Второй вопрос: как изменится решение задачи, если взятый прямоугольник вытянуть или сжать по высоте его, сохранив прежнее основание ВС

Можно-ли угадать?

Задача № 25 — 2 очка.

Вам говорят, что задуманное число при делении на некоторый целый делитель дает частное А, а при делении на какой-то другой делитель дает частное В. Можно-ли и в каких именно случаях узнать задуманное число, если вам назовут оба частных А и Б?

Юбилейный акростих.

Задача № 26 — до 3 очков.

Подберите семь таких слов, которые при написании их столбцом одно под другим (буква под буквой) дадут прочесть в двух буквенных вертикалях, — с одной сверху вниз, а в другой снизу вверх, — фамилии двух классических русских писателей, юбилеи коих мы справляем в этом году. Подбираемые слова должны быть именами существительными нарицательными (в единств. числе, именит. падеже; и но возможности из одинакового числа букв.

_____

РЕШЕНИЯ ЗАДАЧ ВНЕ КОНКУРСА.

Чей план?

Задача № 16.

Как и при всяком передвижении, наибольшее усилие от паровоза требуется в первые моменты, когда нужно сдвинуть поезд с места и когда он еще не приобрел достаточной скорости. Естественно, что именно в эти моменты жел. дор. путь должен быть наиболее удобно-проходимым, т. е. должен представлять меньше всего сопротивлений: ясно, что прямой участок пути будет для этой цели более подходящим, чем участок с кривыми. Значит, верхний путь будет служить для движения вправо, а нижний — для движения влево. И, значит, такой разъезд не может находиться в пределах СССР, так как здесь движение происходит по левой колее.

Несколько откликнувшихся читателей дали ответы неверные. Правильно решил П. Б. Горцев (Ростов).

Пойманный вор.

Задача № 17.

1) Шарики не могут быть слишком крупными, чтобы вся урна не занимала много места, но и не должны быть мелкими, чтобы было заметно, если кто-нибудь достанет из урны одновременно более одного шарика. Пожалуй, удобнее всего размеры некрупной сливы.

2) Привыкнув получать из рук проходивших холодные шарики (дело было зимой), комендант не мог не обратить внимания на то, что в данном случае ему передали шарик теплым. Значит, белый шарик не был взят из урны а был принесен в кармане или в руке, заранее подготовленным. С какой целью? Ясно, что с целью оградить себя от возможности подвергнуться обыску при риске вынуть черный шарик. А в этом может быть существенно заинтересован только вор.

Читатели, откликнувшееся на эту задачу, не учли «температурное» обстоятельство, которое единственно было здесь уликой.

Сколько птиц?

Задача № 22.

Число птиц на единицу больше числа, делящегося без остатка на 3, 4 и 5 (а значит и на 6). Это число можно изобразить в таком виде: (3×4×5)×n+1 + 60n+1 (где n есть целое число). Надо, значит, найти те значения для n, при которых 60n+1 будет делиться без остатка на 7. Этому удовлетворяют такие значения: n = 5, n = 12, n = 19 и т. д. Но по условию искомое число меньше 700; значит решение только одно: при n = 5 число птиц равняется 60×5 + 1 = 301.

Правильное решение прислали Н. А. Андреев (Н.-Новгород) и П. Б. Горцев.

Почему бежит молоко?

Задача № 23.

При нагревании молока на его поверхности получается пленка, которая при вскипании образует ряд замкнутых поднимающихся пузырьков, увлекающих последовательно все молоко. При кипении воды ничего подобного нет потому, что на поверхности воды никакой пленки или корочки не образуется.

ИСКУССТВЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК

Очерк д-ра З.

I

Из истории великих изобретений за последние годы можно вывести любопытное заключение: —первое применение к жизни все эти изобретения находят почти всегда в Америке. Пишущую машину, например, изобрел тирольский крестьянин, а десять лет спустя изобретение это произвело переворот в конторском деле в Америке. Радиотрубка — детище одного венского инженера, а благодаря ей Ли де-Форест стал в Америке отцом радиотехники. В 1900 г. датчанин Элленхаммер совершил первый полет, но практическое применение полетам дали только братья Райт по ту сторону океана. Недавно американский изобретатель Кулидж «открыл» лучи смерти, а уже в 1896 г. гейдельбергский профессор Ленард делал опыты с этими лучами.

Но, к сожалению, мало кто знает о предварившем Кулиджа замечательном открытии русского ученого и философа М. М. Филиппова, действительно открывшего еще в 1903 г. смертоносные лучи, действующие на неограниченном расстоянии, да и самая смерть изобретателя покрыта тайной (см. № 2 «Мира Приключений» за 1927 г.).

Все это свидетельствует, что Америка весьма сведуща в деле рекламы и что там ко всему подходят со стороны практической. Такие устремления Америки отразились и в новом изобретении американского инженера Венслея. Он соорудил искусственного человека, фигуру из металла, которая может двигать руками и ногами. (см. заголовок).

В этом изобретении, казалось-бы, нет ничего необычайного. Такие фигуры самого разнообразного вида существовали тысячи лет назад. Некоторые были даже лучше сделаны, больше походили на людей.

II

Идея «человека-машины» почти так же стара, как само человечество, и ведет нас в глубокую древность.

Уже движущиеся автоматы-треножники, которые описывает Гомер в восемнадцатом стихе своей Илиады, являются несовершенными предшественниками искусственного человека. Конечно, теперь нельзя установить, как действовали эти автоматы-треножники, ибо вообще до позднего средневековья трудно найти границу между символом и фактом, легендой и истиной.

Древние жрецы пользовались фигурами-автоматами, чтобы усилить свое влияние. Статуя бога Аммона в стовратных Фивах двигалась и отвечала на вопросы «да» и «нет». В Греции почитали движущуюся статую Андиума и говорящую голову Лесбоса. Тут суть была всегда в обмане верующих. В статуе либо скрывался человек, либо пользовались магнетическими силами, которые тогда уже были известны.

Во времена Герона (за 2 столетия до нашей эры) впервые начинают применять для движущихся фигур механику. Среди многочисленных литературных произведений ученого александрийца особенно интересен «Театр автоматов», который снабжен конструктивными рисунками.

Среди более, чем ста механизмов, Герон дает описание знаменитого алтаря. Две фигуры богов стоят по обе стороны алтаря. В вытянутых руках они держат сосуды, из которых после возжигания огня изливается жертва. Вокруг жертвенника вьется змея. Эффекты достигаются тут с помощью пара. На таком же принципе сооружена фигура Геркулеса, которая пускает стрелу в дракона, как только вытягивают наверх насаженное на острие яблоко. Таким же способом Герон сконструировал еще свистящего человека, пьющего оленя и т. д. До позднего средневековья сочинения Герона являлись основой для всех искусственных фигур и механических установок. Ими руководились Леонардо да Винчи, Дюрер, Галиллей, Порта, Кирхер и Шотт.

_{Первые искусственные люди. Приводимые в движение паром фигуры египетских богов на алтаре.}　

_{Геркулес убивает лернейскую гидру (Рисунок из книги «Magic Stage Illusions». London, 1897 г.}　

Прошло более тысячи лет со времен Герона и ничего нового не было внесено и эту область. Папа Сильвестр II, повидимому, — первый, о попытках которого в этой области остались следы в истории. Этот сын Оверни, изучавший у арабских учителей в Севилье математику, физику и тайные науки, соорудил голову, отвечавшую на вопросы «да» и «нет». Очень возможно, что это был простой говорящий автомат, какого в 18 веке сконструировал барон фон Кемпелен. Для извлечения таких простых звуков не требуется сложного механизма.

Подобную же голову сделал в 13 веке епископ линкольнский Роберт Большеголовый. Великому философу и противнику схоластики Рожеру Бэкону также приписывается сооружение головы, внутри которой находились все части настоящей головы. Эта голова была оракулом.

Современник Рожера Бэкона немец Больштэдт, известный как писатель и алхимик под именем Альберта Великого, соорудил железного человека, над которым работал тридцать лет. Этот автомат будто бы не только говорил, но был и верным слугой Альберта Великого. Конечно, рассказ об этом искусственном человеке впадает в крайности. Этот искусственный человек будто бы стал под конец так болтлив, что друг Альберта Великого, знаменитый теолог Фома Аквинат в гневе разбил его молотком. Но как бы то ни было, это, повидимому, был предшественник современного нам искусственного человека.

Искусственному человеку отводится большое место в легендах и сказаниях. Даже Гете своим гомункулом в «Фаусте» воздвиг памятник старому народному поверью.

Во времена гуманизма делаются новые попытки в области создания искусственного человека. Карл V занимался в тиши монастыря сооружением фигур барабанщиков, флейтистов и метателей копий, которых ему выполнял механик Туррианий. Его деревянный воробей, улетавший и снова прилетавший, был предметом общего удивления. Механику, как искусство, всегда занимали самостоятельно летающие птицы: начиная с деревянного голубя Архитоса Тарентского до орла Региомонтануса, которого этот последний выпустил в 1470 г. в Нюренберге перед императором Максимилианом.

Следовавшие затем столетия ознаменовались большими успехами в создании искусственного человека. Адриану с Роману с рассказывает в своей «Mathesis polemica» про фигуру девушки, которая ходит, кланяется и протягивает руку, атак что ее трудно отличить от живого человека». А Каспар Шотт, вюрцбургский иезуит, уверяет, что видел в Сицилии фигуру девушки, искусно игравшей на цитре, ритмично танцевавшей и грациозно кланявшейся зрителям после исполнения песенки. Сходной должна была быть машина нюренбергца Георга Гародерфера. При нажиме пальцем начинала двигаться целая группа фигур: цирульник, художник, булочник и т. д.

Расцвет искусственных фигур был в веке Рококо. Англичанин Христофер Пинчбек и француз Жак де Финансов стали знамениты, благодаря своему искусству в механике. Утка Фокансона в естественную величину, двигавшая крыльями, крякавшая, пившая воду, евшая зерна и даже выпускавшая экскременты. а затем и искусственный флейтист, были настоящими произведениями искусства в области механики.

Напомним, что такая же утка показывалась несколько десятков лет назад в Петербурге, в музее Лента. Научное исследование обнаружило, что экскременты утки, по наружному виду не возбуждавшие сомнений, на самом деле являлись не переваренной пищей, а искусно сделанной кашицей.

Но ни один автомат не пользовался таким успехом, как искусственный шахматист, которого сконструировал в 1768 г. венгерец фон Кемпелен. Это была фигура турка, сидевшая перед ящиком, на котором лежала шахматная доска. Секрет заключался в том, что в ящике ловко был спрятан мальчик. Шахматист этот был привезен и в Петербург, и Императрице Екатерине II, с которой он играл, очень хотелось приобрести эту диковину. Секрет ее для императрицы так и остался неизвестным. Настоящим шахматистом в это время был калека. Существует литературная версия, что это был даже политический преступник.

_{«Искусственный» шахматист барона фон Кемпелена, приводимый на самом деле в движение живым человеком.　(Рис. из книги «The unmasking of Robert Houdins», 1908).}

Успех, которым пользовались не только на ярмарках, но и при княжеских дворах такие автоматы с трюками, доказывает, что интерес к искусственному человеку никогда не ослабевал.

Большой шаг вперед в этой области сделал в 1760 г. венец Фридрих фон Кнаус, изобревший пишущего автомата. Это была фигура, сидевшая на шаре перед рамкой и писавшая на вставленном в рамку листе бумаги.

_{Раскрытый сзади пишущий автомат Дроза (Рис. из книги «The unmasking of Robert Houndius». New Jork, 1908).}

Идею Кнауса развил знаменитый швейцарский часовщик Пьер Жакэ Дроз. Его пишущий автомат представлял собою мальчика, сидевшего за столом и писавшего. На воспроизведенном здесь рисунке видно, как сложен был этот аппарат.

Одновременно стали усовершенствовать и говорящие головы. Основанием тут послужила говорящая машина барона фон Кемпелена. Но звуки получались в смешном, плаксивом тоне, и голос напоминал голос пятилетнего ребенка.

Очень многие пытались сконструировать естественно говорящую машину, пока, наконец, в 1840 г. венец Фабер построил аппарат, хорошо подражавший человеческому голосу. С этой говорящей головой Фабер объехал всю Европу и имел большой успех.

_{Пишущий и рисующий автомат Роберта Гудинса 1844 г. (Рис. из книги «The unmasking of Robert Houdisn, 1908).}

До конца прошлого столетия автоматы были ручной работы, и с наступлением нашего века — машины, искусство это сделалось уже устарелым. Публика начала терять к нему интерес. Ручное производство далеко уступало фабричному выполнению автоматов, делавшихся для выставок, для вокзалов и ярмарок.

Но все же былые говорящие головы и пишущие фигуры, конечно, были предшественниками искусственного человека, только что созданного американцем Венслеем.

III

Изобретение Венслея отличается от этих изобретений главным образом тем, что он управляет своим искусственным человеком звуками флейты. Венслей соединен со своей машиной телефоном. В этот телефон на детской флейте он берет различные тона и в ответ на эти нежные звуки искусственный человек проделывает всевозможные движения. В Америке это изобретение сравнивают со сказкой «Сезам, откройся». Но в аппарате нет ничего сказочного. Звуки флейты вызывают в телефоне посредством мембраны колебания различной частоты эти же различные колебания действуют на определенное релэ, а релэ управляют включением моторов и других аппаратов. Таким образом, звуки флейты нажимают на кнопку электрического провода. Венслей показа «этим, что современному человеку совершенно не нужно двигаться и что можно музыкальным тоном заменять движения рук. Нет сомнения, что облегчение работы здесь большое.

Вот новое достижение американской техники! Но немецкая техническая печать уверяет, что в Германии запатентовано еще ранее не мало любопытных изобретений в этой же области. Так, в 1910 г., инженер Курт Штилле хотя и не изобрел искусственного человека, но 18 лет назад ушел дальше, чем сегодня Венслей в Соединенных Штатах. Собственно принцип обоих открытий один и тот же. Если ударами вызвать колебание камертона, то эти видимые глазу колебания дают воспринимаемый ухом тон. Первый камертон приводит в состояние колебания и второй, находящийся поблизости, камертон. Таким свойством передавать колебание обладают и мембраны, тонкие листочки из какого-либо вещества, прикрепленные по краям. Такие мембраны в телефоне, в фонографе и в громкоговорителе радио. Эти мембраны колеблются при каждом акустическом раздражении. Уже в 1910 г. доктор Штилле соорудил такие мембраны, отзывавшиеся сильно только на определенные звуки. Форму мембранам он придавал то круглую, то четырехугольную, и изменял их укрепление. Таким образом он изобрел особые мембраны для звуков П, Ф, С, Т и О. Доктор Штилле не нашел мембран для всех звуков алфавита, но построил, например, дверь без ручки, которая открывалась, если отчетливо произнести слово «Пауль» (Павел). Комнатное освещение д-ра управлялось ударами в ладоши, а дочурка его играла с электрической железной дорогой, слушавшейся приказов: Вперед! Стой! Скорей! Тише! Назад!

Эти приказания воспринимались особыми мембранами, включавшими и выключавшими различные токи, т. е. происходило то же самое, что делает Венслей со своей флейтой.

Во время последней Великой войны доктор Штилле предоставил свое изобретение в распоряжение обороны Германии. Он соорудил мембраны, отвечавшие на различные колебания. Он приготовлял мины, взрывавшиеся посредством барабанных ударов, трубных сигналов или электрических волн. Непосвященные не могли пустить их в ход Часовой механизм, включавший на известных промежутках времени другие мембраны, пускался в ход по первому сигналу и отъединялся, если следующее раздражение не происходило во время. Невероятная сложность опытов не дала возможности широко воспользоваться изобретениями доктора Штилле.

В настоящее время в Берлине очень усиленно заняты конструкцией автоматической пишущей машинки, работающей под диктовку.

Какая своеобразная область — техника! Современный человек жалуется, что она делает его рабом машины, принижает его. Но тут техника показывает, что может перенести нас в царство сказки. Человек отдает приказание, неодушевленный предмет слушает его слова, спрашивает, видит и даже отдает ему отчет.

МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ № 9 1928

*

ГЛ. КОНТОРА И РЕДАКЦИЯ: ЛЕНИHГРАД, СТРЕМЯННАЯ 8

ИЗДАТЕЛЬСТВО «П. П. СОЙКИН»

Ленинградский Областлит № 18039.

Зак. № 57.

Тип. Л.С. П. О. Ленинград, Лештуков, 13.

Тираж — 30 000 экз.　

СОДЕРЖАНИЕ

ЮБИЛЕЙ Л. Н. ТОЛСТОГО. — Статья акад. С. Ф. Платонова

«КАТАСТРОФА ПРОСТРАНСТВА», — фантастический рассказ С. Красновского, иллюстр. Н. Кочергина

«МНОГОМЕРНОСТИ» И «КРИВИЗНЫ» ПРОСТРАНСТВА, — научное послесловие к рассказу «Катастрофа пространства» проф. Н. Морозова

Систематический Литературный Конкурс

«Мира Приключений» 1928 г. —

«ЛЕСНАЯ СКАЗКА», — рассказ-задача № 9, иллюстрации Ф. Райляна

ОКОНЧАНИЕ КОНКУРСА № 7

Отчет о конкурсе В. Б. и решение

рассказа-задачи «Секрет дяди Франсуа»

«ПОЛУДРАГОЦЕННЫЕ КАМНИ», — очерк П. К. с фотографиями с натуры

«ЗА РАБОТОЙ». — «МОГИЛА ЧЕРНОГО КАЛМЫКА» — рассказ Сергея Маркова, иллюстр. А. Медыльского

«ТАЙНА ПЕСКОВ», — повесть Г. Пастра, удостоен, в 1928 г. премии Жюль-Верна, с иллюстрациями

«ПРИГОВОР О ПОВЕШЕНИИ» — рассказ Ф. Бидинга, иллюстрации Д. Фокса

«НА ДАЛЕКИХ ОКРАИНАХ» — «ПОЛОСАТЫЕ», — из жизни Приморья, рассказ Г. Даурова, иллюстр. С. Лузанова

«ОТ ФАНТАЗИИ К НАУКЕ». — Лучи, которые видят за пределами зрения, — очерк с иллюстрациями

«Совершенны ли ваши пять чувств?» — очерк с иллюстрациями

«НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ»!

задачи и решения задач

ШАХМАТНЫЙ ОТДЕЛ

стр. 2 обложки.

ПОЧТОВЫЙ ЯЩИК

стр. 3 обложки

Обложка в 5 красок работы худ. М. Далькевича

ШАХМАТНЫЙ ОТДЕЛ

стр. 2 обложки

Под редакцией мастера Арв. Ив. Куббеля.

КОНКУРС № 9.

Задача № 17　

И. Каценеленбогена (Ленинград).

Печатается впервые.　

Кр. d7, Ф е7, Л с6, е6, С d1, d6, К d1, d8, П d2, d3, f3.

Kp. d4, Ф h3, Л d5, С a4, g5, П a5, b3, g3.

Мат в 2 хода.

Задача № 18

А. Ольсона (Стокгольм).

«Svenska Dagbladet» 1927 г.

Кр. f8, Ф d2, Л b1, С a1, а2, К d8, П b6, g6.

Кр. с5, К f5, П b7, c4, d7, f6, g7.

Мат в 2 хода.

За правильные и исчерпывающие решения обоих Задач подписчикам журнала «Мир Приключений» будет выдав приз (шахматная доска о комплектом фигур).

Решения следует направлять исключительно по адресу редактора отдела: Ленинград, Вас. Остр. 10 линия дом 39, кв. 63, Арвиду Ивановичу Куббель. Последний срок отсылки решений 26 ноября (по почтовому штемпелю). Право на участие в розыгрыше премий имеют только подписчики: индивидуальный, каждый участник коллективной подписки и каждый член семьи подписавшегося, нужно лишь наклеить ярлык с бандероли или указать № подписки.

РЕШЕНИЯ ЗАДАЧ НА КОНКУРСЕ № 5.

Задача № 9. А. Куббеля. 1. Ф b8—с7, Кр. d4; 2. Ф: d6+1……., Кр. е6; 2. Л е3+1……., h5: g4; 2. Ф с5 + (угр.) 1……., b4-b3; 2. Л е3 +.

Задача № 10. В. Калины. 1. Л b3 — b4!

Премию — шахматную доску с комплектом фигур по жребию получает подписчик № 1064 — О. Кричевцов, м. Гремяч, Глуховского округа.

Правильные решения обеих задач прислали: А. Кириллов, Е. Лемешевский, Д. Эстрин, И. Орлов. И. Печисткин, М. Леонтьев, Е. Куббель, Р. Александров, М. Захарьевский (все Ленинград), Т. Соколенко, К. Введенский, Б. Смирнов (все Одесса), И. Кириллов-Губецкий (Детское Село), В. Тациевский (Евпатория), Н. Ярунов (Архангельск), И. Беспалов (ст. Ершов), Б. Гнилицкий (Ростов н'Д), В. Трушицын (с. Чаплинка), В. Толстоухов (Гудауты), Н. Выборнов (Чернигов). В. Лачугян (Мелекесс), Г. Пономарев (с. Бор), Г. Гайдаров (Москва). Ф. Митрофанов (ст. Сартана), В. Задеренко (Харьков), Д. Кузьмин (Гула), Ф. Федоров (Минск), М. Соснин (пос. Яковлевское), В. Красницкий (Киев), П. Плешко (м. Грунь).

Кроме того поступило 7 неверных решений.

РЕШЕНИЯ ЗАДАЧ НА КОНКУРСЕ № 6.

Задача № 11. Е. Умнова. 1. К f5 — е7. Сочетание темы Гетгарта (вар. 1…. К с3; 2. d2 —d4X) с Эллермавовским развязыванием (вар. 1……, Ф d4; 2. d2 —d3X).

К сожалению задача испорчена 3-мя побочными решениями: 1. K:h4, 1. К g3 и 1. К g7.

Задача № 12. И. Шифмана. 1.Фb4—b5! И эта прекрасно задуманная задача имеет грубое побочное решение: 1. С:с2+; 2. Ф:е4 X.

Правильные решения обеих задач и все побочные решения указали: Г. Гайдаров (Москва), В. Тапневский (Евпатория), И. Орлов (Ленинград), Е. Куббель (Сестрорецк), В. Задеренко (Харьков), М. Соснин (пос. Яковлевское), Н. Олиферов (Зиновьевск), X. Файфман (Киев), между которыми были разыграны назначенные Редакцией 3 приза. По жребию таковые достались:

1) А. Алехин «Мои лучшие партии» — подписчику № 788 И. С. Орлову, Ленинград, Бульвар Профсоюзов № 17, кв. 85.

2) И. Рабинович «Эндшпиль» — подписчику В. Н. Тациевскому, Евпатория, улица Володарского № 24 (бывший № 19) через Евпаторийское почтово-телеграфное отделение (газетная экспедиция).

3) «Задачи и этюды» вып. 1, 2, 3 я 4 — участнику коллективной подписки Н. Ф. Олиферову, Зиновьевск, завод «Красная Звезда».

Из остальных 39 участников конкурса можно отметить: Т. Соколенко (Одесса) и В. Толстоухов (Гудауты) — автор. и 3 поб. реш. задачи № 11, поб. реш. задачи № 12, В. Трушицин (с. Чаилинка) — автор, и 2 поб. реш. задачи № 11, автор, и поб. реш. задачи 12. А. Крюков (Баку) — 8 поб. реш. задачи № 11 и автор. поб. реш задачи № 12, С. Евдокимов (Киев) — автор, и 1 поб. реш. задачи № 11, автор, и поб. реш. задачи № 12.

Юбилей Л. Н. ТОЛСТОГО

Советское правительство и наша общественность вместе со всем цивилизованным миром торжественно, целую неделю, праздновали столетие дня рождения Льва Толстого. Не было города в СССР, который так или иначе не отметил бы юбилей великого писателя. Центром торжеств была, конечно, столица Союза — Москва.

По просьбе Редакции, наш уважаемый сотрудник академик С. Ф. Платонов, член Президиума Юбилейного Комитета и представитель Академии Наук СССР на торжествах, в помещаемой здесь статье знакомит читателей с наиболее важными моментами юбилейного чествования.

_____

Кто не читал Льва Толстого? Кто не испытывал на себе обаяния его великолепного художественного таланта? Кто не задумывался над исканиями его широкого и смелого, подчас парадоксального ума? Исключительно одаренная натура, от природы страстная и усмиренная широким образованием и неустанной работою мысли, ищущей правды и истины, Толстой представлял собою необыкновенно сложный характер.

Изучение его свойств и его работы составляет одну из самых трудных и тонких задач современного гуманитарного знания. Ни одно из современных направлений философской и общественной мысли не может считать Толстого «своим»: настолько он своеобразен и самобытен, настолько оригинально в нем сочетались в одно целое миропонимание разнородные элементы человеческой мысли и морали.

Отсюда — чрезвычайная широта его известности и влияния и вместе с тем тот антагонизм, с которым к нему относятся представители многих теоретических учений. И одна лишь сила его художественного творческого гения находит себе общее бесспорное признание.

Особенности натуры и взглядов Толстого нашли свое отражение и в том юбилее столетия дня его рождения, который только что был отпразднован, можно сказать, всем человечеством.

Люди самых различных воззрений отозвались на этот юбилей и в своих юбилейных статьях и речах искренно и сильно отмечали значение Толстого-художника и Толстого-мыслителя. Но каждый при этом указывал на те стороны «учения» Толстого, какие считал для себя неприемлемыми. Догматизм и непримиримость, в высокой степени свойственные самому Толстому, вызывали отклик и в его почитателях, когда их катихизис не совпадал с катихизисом великого писателя. Плехановская формула о Толстом: «чтим его отсюда и досюда» звучала не раз на юбилейных торжествах.

Центральными моментами юбилейных торжеств в СССР были вечер памяти Толстого 10-го сентября в Большом Московском театре и Толстовский день 12 го сентября в Ясной Поляне. Вечер 10 го сентября привлек массу почитателей Толстого не только русских, но и иностранных. После русских речей А. В. Луначарского, П. Н. Сакулина, народного учителя т. Шацкого выступали нарочно прибывшие из-за границы на юбилей известные писатели Стефан Цвейг (Австрия) и Б. Келлерман (Германия), профессор Дана (Америка), профессор Ло-Гатто (Италия); следовали затем приветствия от представителей литератур и других стран (Чехо-Словакии, Англии, Испании, Эстонии, Персии). В антрактах исполнялись музыкальные пьесы из числа любимых Толстым: ария Баха, Y симфония Бетховена и др. Заседание, при полном театре, затянулось за полночь.

Естественным продолжением этого чествования было торжественное открытие 11-го сентября выставки «Толстой в искусстве и печати» в залах Музея Изящных Искусств. После вступительных речей II. С. Когана, А. М. Эфроса и Н. Н. Гусева, посетители были приглашены к осмотру замечательно полного собрания портретов, скульптур, рисунков и гравюр, первых изданий произведений Толстого, материалов для истории их текста в цензуре и в подпольных изданиях и т. д.

Вечером члены Юбилейного Комитета, иностранные гости и приглашенные лица отбыли в Ясную Поляну, где в 11 часов утра 12-го сентября в здании новой школы начались речи, имевшие предметом историю Яснополянских школ и музея. Говорили Ал. Л. Толстая и местные деятели, а затем О. Д. Каменева и К. С. Шохор-Троцкий. После речей состоялось открытие (в нише вестибюля школы) памятника Толстому, а затем присутствующие посетили могилу Толстого в «старом заказе»? где произнесли речи П. Н. Сакулин и поэт Кириллов.

Кроме этих главных моментов чествования втечение всей недели 10–17 сентября в Москве происходили собрания с речами и музыкально-вокальными выступлениями в память Толстого. Надобно отметить, что во всех юбилейных собраниях разномыслие с Толстым говоривших ораторов высказывалось в таких формах, которые не нарушали общего сочувственного признания художественного величия писателя.

АКАДЕМИК С. ПЛАТОНОВ

КАТАСТРОФА ПРОСТРАНСТВА

Фантастический рассказ С. КРАСНОВСКОГО

Иллюстрации Н. КОЧЕРГИНА

Конец XIX и начало XX века ознаменовались целым рядом новых открытий, произведших так называемую «революцию в науке». Успехи астрономии, расширившие мир до множества гигантских скоплений, «галактических систем», с радиусом, вычисляемым от 14 ооо—6о ооо световых лет, содержащими каждая до юо ооо ооо солнц, разбросанных на сотни тысяч и миллионы световых лет друг от друга каждая; успехи химии, открывшей в атоме микро-космос, мир электронов и протонов; радиоактивный распад вещества, опрокинувший прочность и постоянство химических элементов, и дополнивший эволюционную теорию развития вселенной, наконец, теория относительности Эйнштейна, с выводами о кривизне пространства и его замкнутости; «неэвклидова геометрия» величайших математиков Лобачевского и Римана, поставившая вопрос о многомерности пространства, и расширившая горизонты в бесконечные дали новых возможностей и грядущих открытий.

Во вселенной совершаются великие перемены. Геология знает величайшие изменения нашей планеты в прошлом и, надо полагать, в будущем. Астрономы наблюдали гибель целых миров при возгорании новых звезд и образование новых.

Фабула настоящего рассказа затрагивает совершившуюся грандиозную катастрофу самого пространства, в результате которой временная протяженность Прошлого пересекает протяженность настоящего, вследствие чего живые существа четверичной формации Земли появляются в наши дни.

АВТОР.

_____

1.

Причина плохого настроения профессора Брукса.

Мисс Джеральдс, высокая, сухопарая дева лет 36, ведущая хозяйство мистера Брукса, профессора физико-математического отделения О-го университета, подавая ему, по обыкновению, ровно в 9 часов вечера стакан крепкого, черного кофе и свежий номер вечерней газеты, могла заметить, что мистер Брукс находится в весьма плохом настроении. Профессор нервно ходил взад и вперед по своему кабинету, бурча себе что-то под нос. Листки чистой бумаги лежали неисписанными на письменном столе. Заметив ее с подносом в руках, резко сказал: «поставьте», и когда мисс Джеральдс, пожелав «спокойной ночи», немного Задержалась, чтобы перемолвиться парою-другою фраз, профессор совсем грубо указал ей рукой на дверь, пробормотав что-то в роде: «идите вы ко всем чертям», на что мисс Джеральдс, как благовоспитанной девице и уважающей себя особе, оставалось лишь молча повернуться и уйти.

В глазах мисс Джеральдс мистер Брукс всегда был грубым, невоспитанным человеком, но в последнее время он совсем по ее мнению «спятил с ума». Впрочем шедший непрерывно уже вторую неделю дождь и холодный северный ветер также могли играть в этом некоторую роль.

Мнение же самого профессора было на этот счет совершенно иное. Дело в том, что мистер Брукс был уязвлен, ущемлен, оскорблен. То, что происходило теперь в университете, могло бы быть названо скандалом, шокирующим как университет, так и его неотъемлемую часть, самого профессора Брукса.

Но еще хуже было то, что его коллеги, собратья по науке, вместо того, чтобы вынести суровый приговор и исключить виновника всего случившегося — немца профессора Шнейдерса, — вместо того увлеклись его теориями, гипотезами, т. е. вернее глупыми фантазиями, как на это смотрел сам мистер Брукс.

35 лет он мог гордиться тем, что, занимая кафедру математики и физики, вел преподавание так, что вечные, незыблемые постулаты, непоколебимые, установленные раз навсегда фундаменты науки оставались неизменными. Вместо этого какой-то молокосос, выскочка из молодых ученых, даже не англичанин, имел смелость дерзать кощунственно посягать на святое-святых всего здания науки. Теория Эйнштейна следовала за математикой Лобачевского, Римана и Минковского, в явления физики, химии, электричества и магнетизма вторгалось 4-х мерное пространство, 4-е измерение^[55].

Вместо неизменяемой материи, лежащей в мире трех измерений, т. е. в пространстве, и течения ее во времени или «становления», проповедывалось о «бытии» вещей во времени и пространстве. Какая чепуха!.. И профессор нервным глотком выпил кофе, взял газету, перешел в спальню, разделся и лег в постель.

Профессор всегда перед сном читал. Развернув печатный лист и ознакомившись с новостями дня, мистер Брукс хотел уже выключить свет, как вдруг его внимание привлекла следующая, напечатанная жирным курсивом —

2.

Заметка в вечернем выпуске «Нашей Газеты». — Необычайные происшествия на ферме мистрисс Хоу.

«Наш собственный корреспондент из округа графства В. сообщает о следующих необычайных событиях, происшедших с 13-го по 29-ое с/м к имевших место на ферме мистрисс Хоу. Мистрисс Хоу, — вдова небезызвестного подполковника Хоу, служившего в колониальных войсках в Африке, участвовавшего в войне с бурами и убитого в стычке с туземцами при местечке Т. По смерти мужа мистрисс Хоу помимо пенсии получила, согласно оставленному и заверенному в нотариальном порядке завещанию, около тысячи фунтов стерлингов. На эти деньги она приобрела у отъезжающих в Австралию бывших владельцев Г. ферму, на которой и поселилась, занявшись разведением домашней птицы и свиней. Дела ее шли хорошо, как вдруг необычайное событие, происходящее на ее ферме, всполошило весь округ, лишив ее духовного спокойствия. В воскресенье 13-го числа, мистрисс Хоу возвращалась из церкви в некотором раздумье, вполне понятном после проповеди пастора Л., известного своим красноречием, и приближалась к своему дому, устремив свой взгляд на небо. Сначала она ничего не видела, кроме неземного, навеянного словами Л., но постепенно ее внимание качали привлекать какие-то точки, линии, очертания, появляющиеся на голубем небе. Мистрисс Хоу протерла неоднократно свои глаза, — как она потом рассказывала, — но явление не пропадало. В религиозном экстазе не видит ли она перед собою предвозвещенных пастором ангелов? Она в умилении хотела опуститься на колени, как внезапно сверху посыпался целый град птиц. По роду птиц мистрисс Хоу назвать затрудняется, но говорит, что это были весьма крупные, большие экземпляры. Птицы имели вид откормленный и сильный, но вместе с тем казались как бы чем-то чрезвычайно испуганными и ошеломленными, так что без труда дали собрать себя. Вместе с работником мистрисс Хоу притащила их на ферму; всего оказалось девятнадцать штук, но водворить их вместе с другой птицей не удалось потому, что, опомнившись, они оказались весьма злобными и чуть было не причинили убытка ферме, перебив часть индюшек и гусей.

_{Внезапно сверху посыпался целый град птиц.}　

В следующие дни ничего особенного не происходило за исключением, как мистрисс Хоу казалось, появляющихся на небе весьма странных очертаний. Впрочем, небо было не совсем ясно и рассмотреть что — либо было невозможно. Никому о происшедшем мистрисс Хоу ничего не рассказала, боясь недоверия, а с другой стороны, — вздорных слухов; к тому же новоявленной птице пришлось все-таки свернуть шею за ее чрезвычайно дикий и злобный нрав и, следовательно, доказательств никаких не было. О падении же птицы с неба мистрисс Хоу читала неоднократно в отделе «Смесь» воскресных журналов, как о действии особых смерчей и ураганов, захватывающих ее из других мест. Но в следующее воскресение явление повторилось опять, при чем выпало около шестидесяти штук, и затем начало повторяться ежедневно с определенной последовательностью: с часа дня приблизительно в небе показывались смутные очертания чего-то весьма странного, и дело оканчивалось выпадением птиц. Их выпадало от 5—17 штук. На какой высоте виднелись фигуры, мистрисс Хоу не могла рассказать, так как казалось, что это было и чрезвычайно далеко, и в то же время близко. Но в четверг, 24-го, явление приняло иной характер. В этот день стоял сильный туман. Мистрисс Хоу приходилось неоднократно выходить из дому, и ей казалось, что вокруг происходит что-то странное. Туман принимал удивительные формы и порой ей казалось, что она видит не то целый иной мир, не то обломки хаотически перемешанных скал, чудовищ, живых существ и неодушевленных предметов. Последние, казалось, готовы были принять материальную форму и появиться реальными перед мистрисс Хоу. Но в час дня неожиданно перед ней из тумана выпрыгнул не то кабан, не то вепрь огромных размеров, и со сверкающими глазами и с ревом, пошатываясь, промчался мимо ошеломленной, присевшей от ужаса мистрисс Хоу. Еле живая от страха, она добралась до фермы, где заперлась и просидела вместе с работником, дрожа от страха. По словам мистрисс Хоу, ее ферму осаждали тысячи ужасных зверей, и лишь следующее утро и ветер, разогнавший туман, позволили отправиться в местечко. Ее вид достаточно свидетельствовал о перенесенном ею, но все же только с большим трудом ей удалось убедить нескольких, в том числе пастора и местного судью, отправиться к ней на ферму. Туман рассеялся, выпадения птицы также не происходило, но, по словам отправившихся, действительно на фоне неба вырисовывались чрезвычайно удивительные очертания. В рассказе же мистрисс Хоу, как женщины солидной и всеми уважаемой, сомневаться не приходилось, тем более, что в двух фермах были найдены растерзанными овца и корова с распоротым животом. Диких животных в округе графства В. не водилось.

После совещания решено было сообщить в Лондон для затребования специальной комиссии по расследованию, прибытие коей ожидается со дня на день.

Примечание от редакции. Ферма мистрисс Хоу находится в вышеупомянутом округе графства В., в 25 милях расстояния от нашего города.

Примечание от редакции. Несмотря на всю необычайность событий, сообщаемых нашим корреспондентом, мы вполне отвечаем за всю правдивость сообщаемого. Остается допустить, что мы имеем дело с каким-то чрезвычайно загадочным феноменом природы. Со своей стороны питаем надежду, что разгадка не заставит себя ждать и последует в ближайшее время».

Профессор Брукс дочитал до конца, скептически сложил газету и, пробормотав «что за чепуха», зевнул несколько раз, выключил электричество, повернулся на бок и заснул.

3.

Небывалый каталог цен на битую птицу.

Мистер Брукс хорошо выспался. Ему снится посрамленный и уничтоженный немец Шнейдерс. В 9 часов, покончив с завтраком и обдумывая разгром в сегодняшней лекции своего противника, профессор собирался уже уходить, как перед ним предстала мисс Джеральдс с взволнованным видом, который несколько озадачил профессора.

— Послушайте только, мистер Брукс, на один шиллинг — дюжина, только по одному шиллингу дюжина! — и лицо ее выражало красноречиво предел всякому недоумению и негодованию. — Да где же это видано, чтобы битую птицу продавали дюжинами, да еще по одному шиллингу… Иду я это с рынка, где купила, что надо, как вдруг, подходя к дому, вижу: стоит наш поставщик овощей. Я спрашиваю, что есть у него хорошего из зелени? А он мне: «из зелени ничего, мисс Джеральдс, нет, а вот гусей, индюшек, уток у меня целый воз, да еще воз стоит у гостиницы». «Как, говорю, вы вздумали торговать теперь птицей?». А он в смущении отвечает: «Приходится». «То есть, как это приходится?». «Да, так, говорит, досталась случайно дешево большая партия». «А ну-ка, посмотрим!» Вижу птица крупная, откормленная, только вид какой-то у нее странный, индейка не индейка, гусь не гусь — «Видно привозное, здесь такую не разводят». «Да, так оно и есть». «Почем?» «Собственно— я немного уже опоздал, приехал-то поздновато, базар кончился, да теперь думаю, куда бы все продать, а то бы я дешево продал». «А ну, как?». «Да 10 пенни штука^[56]». Вижу, что совсем задаром, в такое время особенно, когда птица начинает нестись, наши ее не бьют и на базаре ее мало. Однако, из-за принципа, стала еще торговаться. А парень сразу и спустил цену до 5 пенни. Мне-то, собственно говоря, птица не была нужна, все что надо я уже купила, да вижу, что очень дешево, можно и про запас взять пару-другую… а он и отвечает: «Так возьмите дюжинки две, тогда я за дюжину возьму по два шиллинга»^[57]. Совсем что то несуразное, ведь этакую птицу не то что перепродавать, а и купить-то партии не найдешь. Думаю: пьян он. Опомнится после, придет назад требовать, а я до скандалов не охоча. Да и у пьяного покупать не буду. Ну, и изругала его, как следовало; говорю — «пойди, проспись сначала, а потом продавай». Знаю, женатый человек, вот тебе жена задаст, как все деньги проторгуешь». А он взбеленился совсем: «Не хотите и не надо, вовсе я и не пьян», тронул воз, «не хотите за два шиллинга покупать, так за эту цену и две дюжины другому отдам».

И масс Джеральдс, проговорив все это без передышки и закатив глаза в потолок, демонстративно развела руками.

— Мисс Джеральдс, хотя все это и странно, но я вам неоднократно уже замечал, чтобы вы с вашим хозяйством и всеми вопросами, к нему относящимися, ко мне не обращались! И не мешайте мне… И профессор, нахлобучив цилиндр на глаза, вышел из дому, оставив экономку одну.

4.

Мнение зоолога Римма о породе птиц из «Лавки свежей дичи».

Профессору сегодня положительно везло. Прежде пустовавшая аудитория теперь была полна. Студенты, привлеченные выпадами профессора против его врага, немца Шнейдерса, с хохотом и хлопками одобрения встречали каждое ядовитое замечание. В 12 часов мистер Брукс покинул университет для доклада в «Обществе изучения физических и естественных наук», где, пользуясь отсутствием противника, с успехом провел свой доклад «о незыблимости физических принципов». Потом, в превосходном настроении возвращаясь домой с одним из немногих коллег, с которым он был дружен, зоологом Риммом, для которого были безразличны как старые, так и новые течения в физике, благосклонно выслушивал воззрения Римма на фауну ледникового периода. Его гордостью был его научный труд — исследование о птицах четверичной эпохи.

По дороге зоолог вспомнил наказ жены купить гуся для следующего дня. Это заставило его погрузиться в целую сеть глубокомысленных рассуждений об отличии анатомического строения, оперения и т. п. Anseridae, или гусей времени оледенения земли, от современного нам вида. Поровнявшись с витриной лавки свежей дичи, профессора зашли в нее.

Хозяин, знавший хорошо покупателей, предложил любезно«на выбор». Но едва зоолог веял первого висевшего гуся, как с видом необычайного изумления застыл на месте. Профессор побледнел, затем покраснел. Лицо у него выражало полнейшее недоумение и растерянность. Наконец, он вынул платок, вытер пот, выступивший каплями на лбу, поправил съехавшие очки и, прищурив глаза, неестественно сдавленным голосом произнес, обращаясь к хозяину: «Мистер, послушайте, будьте добры сказать, сколько лет этой птице, т. е., извините, — конечно, — это чучело из перьев… к чему вы держите эту древность… позвольте узнать, из какого музея вы приобрели этот удивительный экземпляр».

По мере того, как он это произносил, хозяин постепенно приходил в величайшее негодование, принимая все за насмешку: «Мистер Римм, я думаю, вы меня очень хорошо знаете, и полагаю, с хорошей стороны, как добросовестного продавца; я думаю, что это может подтвердить и мистер Брукс, как и все мои остальные покупатели. К чему же такие слова?.. Если вам не нравится, то можете не брать, лучше ни у кого не найдете. А таких слов я еще ни от кого не слышал. Этакая крупная, жирная, упитанная птица, да «чучело из музея!». Вы понюхайте только, совершенно свежий товар, а вы: «сколько тысяч лет, как убита?» Ну, мистер Римм, и обидели вы меня, выбор большой, смотрите любую.

Зоолог снял очки, тщательно протер их и глаза отвел в сторону, вновь посмотрел со вниманием на гуся, лежащего перед ним, потрогал нерешительно его кончиком пальца, как-будто он сомневался, что перед ним нечто реальное, затем проговорил: «я очень извиняюсь перед вами, я не так выразился, вы меня не поняли, я хочу знать, не можете ли вы мне сказать, откуда у вас эта птица, где вы купили или достали эту партию?.. Это прямо удивительно, — прибавил он затем вполголоса, — но не может же быть, не может же быть!»

— Если вы хотите знать, где я ее достал, то домашнюю птицу я покупаю у здешних фермеров, ну, а другая идет из Лондона, привозная. Что же касается именно этой, ее мне продал сегодня один крестьянин-фермер. По правде сказать, чудак большой он, раньте овощами торговал, теперь взялся не за свое дело. Привез целых два воза, когда базар кончился, хранить негде… он пьян немного был, навеселе, ну, и уступил цену. — на этом месте хозяин вежливо замолк. — Ну, раз деньги получил, все остальное меня не касается. И что птица, по виду, не здешняя, действительно. Здесь такой не разводят, надо полагать, привозная издалека… но за свежесть только я ручаюсь. Сегодня у меня все берут нарасхват, да хвалят!

Зоолог Римм повернулся неожиданно к профессору Бруксу и многозначительно произнес! — «это… это непостижимо! Я или ничего не понимаю совершенно в зоологии, или схожу с ума! Этот гусь принадлежит к виду, жившему в эпоху начала оледенения земли, т. е. 500 тысяч лет назад по самым скромным подсчетам, и безвозвратно исчезнувшему… я решительно ничего не понимаю!!!»

Мистер Брукс окинул скептическим взглядом зоолога, взял осторожно своего коллегу под руку, повел ошеломленного профессора к выходу и, обращаясь к хозяину и многозначительно указывая на зоолога, похлопал себя по лбу.

— Дорогой мистер Римм, позвольте я вас провожу до дому. Повидкмому, вы сегодня чересчур переутомились. Ваши усиленные занятия сильно расшатали вашу нервную систему. Я вам давно советывал взять отпуск. Выпейте сегодня порцию брома и очень, очень не мешает показаться врачу. За вами уже давно наблюдался, извините меня, ряд странностей.

И, не взирая на сопротивление зоолога, Брукс довел его до дому, позвонил и передал на руки супруге.

5.

Рассказ фермера Джнльбертса.

Вслед за свихнувшимся зоологом дома ждал профессора новый сюрприз. (Была еще только середина дня, и мистер Брукс не думал, что это только начало того, что ему преподнесет дальнейшее).

У входа стояла лошадь в деревенской запряжке. На звонок никто не отвечал. Когда, наконец, Брукс с силой принялся стучать кулаками и рванул дверь, она свободно подалась, оказавшись незапертой.

Это было верхом забывчивости, рассеянности, халатности, небрежного отношения к своим обязанностям со стороны экономки, мисс Джеральдс.

Собираясь по этому поводу прочесть длинную нотацию, профессор как был, в пальто и галошах, прошел в столовую, где надеялся застать мисс Джеральдс. Навстречу ему слышался мужской голос, что то повествующий, чередовавшийся с возгласами: «ох, ой, да что же это такое, наконец», — самой экономки профессора.

Увидя профессора, экономка вместо того, чтобы вспомнить свои обязанности или представить гостя, устремила на Брукса бессмысленный, непонимающий взгляд.

Молодой человек, но виду крестьянин, как он оказался и на самом деле, поспешил представиться сам. Это был племянник экономки, фермер Джеральдс. Профессор уже ранее слышал о нем.

Фермер Джеральдс поспешил сообщить сущность события, уже отчасти известного читателям из вечерней газеты и из эпизода с продажей дичи.

— Видите ли, мистер Брукс, меня послал в Ок-д пастор Л., более было некому, а я как раз попался ему на глаза. Лошадь у меня хорошая, «катай, говорит, живей», да просил еще письмо передать. А по дороге я заехал к моей тетушке и к вам. Вам судья просил поклон передать, а письмо я сейчас отвезу.

Чудные дела у нас творятся… вот сегодня от нас парень с дичью приехал… Такая небывальщина, что просто ужас…

Только вчера еще сказывал судья, пошло много жалоб от крестьян, что во всем округе появилось, — откуда и принесло-прямо чудо, — множество диких зверей. Тин пропадает у одних домашняя птица, где растащены запасы зерна какими-то неведомыми зверками-грызунами, у других убиты овцы, у тех свиньи, и все в том же роде. Вот он написал письмо к местному синдику, просит как бы поступить ему, а меня просил свезти. Да еще и вам поклон, мистер Брукс, передать.

Профессор иронически выслушал весь рассказ и, обращаясь к своей экономке, сказал: «А вы все таки будьте добры в следующий раз, мисс Джеральдс, запирать входную дверь за посетителями, когда они у вас бывают, и спускаться на звонок, не задерживаясь здесь различными деревенскими баснями!».

6.

События разростаются.

По величине Ок-д принадлежал к числу небольших городков. Это было не более, как одно из местечек, ставшее или, вернее, выбранное для местного провинциального административного центра. За исключением студенчества, вынужденного в нем пребывать по местонахождению своего высшего учебного заведения, население его, за немногим исключением, состояло из тех же осевших бывших фермеров, выбравших ту или иную из немногочисленных профессий маленького города, затем профессуры, и местной администрации. Каждый гражданин мог почти наверняка перечесть, не рискуя обсчитаться, всех более или менее уважаемых жителей.

Однако, Ок-д не был чужд социальных течений, партий, слоев общества. Ряд лиц замыкались в группы, где каждый входящий чувствовал себя на равной ноге с другими пс крайней мере по убеждению и взглядам. Часто отдельные группы вступали между собой в ожесточенные споры и диспуты по вопросам подчас самого странного характера и свойства.

Так было и в данном случае. Стоило профессору немцу Шнейдерсу начать проповедь теории Эйнштейна, как это послужило к образованию вокруг него группы, включившей вскоре и целый ряд других вопросов, совсем к науке не относящихся.

Профессор Брукс не нашел ничего лучшего, как перейти к другой группе, и так как выбор лиц, с которыми можно было вести духовное общение, был весьма ограничен, то ему остались лишь синдик, судья, нотариус, начальник полиции и прочие, главным образом из администрации города, не примкнувшие к «немецкому» блоку.

В четвертом часу, пообедав, профессор расположился на отдых в кресле с сигарой во рту. когда мисс Джеральдс доложила о приходе городского головы и мистера Кобса, начальника местной полиции. Синдик держал в руке письмо, привезенное Джеральдсом, и был явно взволнован.

— Что вы думаете по поводу всего этого? — задал вопрос начальник полиции.

— Что я думаю насчет всей этой чепухи, басни деревенских олухов, галиматьи, сообщенной корреспондентом для развлечения таких же городских болванов?! — профессор весь покраснел от негодования, — я думаю, что это чепуха, чепуха с самого начала и до конца!

— Но не можете же вы игнорировать самые факты, сообщаемые мистером Джонсоном, судьей из Т. Насколько я знаю, это вполне порядочный, добросовестный человек, — заметил синдик.

— Факты, сообщаемые судьей! Ваш судья такой же идиот и олух, как и все прочие!

— Но не может же быть, чтобы здесь не было никакого правдоподобия.

— С самого начала и до конца здесь нет ни капли правды!

— Хорошо! Но чем тогда объяснить самый факт появления птицы на ферме мистрисс Хоу, затем вблизи фермы огородника Г., наконец, целый ряд появлений множества птиц, зверьков, среди которых есть и хищные, — задал вопрос Кобс.

— Чем объяснить! Скажите, неужели вы для объяснения столь простых явлений должны заражаться галлюцинациями какой-то истерички Хоу. Разве вам не известно, что очень не редко временами происходят от различных причин, не всегда могущих быть установленными, целые переселения животного мира…

— Положим, что все это так, но как объяснить выпадение птиц, усеявших собой целую площадь земли на ферме Г.

— Но почему же, раз теперь вы трезво стали смотреть на вещи, не можете видеть здесь просто падения ослабленных, изголодавшихся птиц из стаи.

— …Гм, это как то не соответствует действительности, птица, судя но сообщению, имела вид чрезвычайно сильный и откормленный! — вставил синдик.

— Слушайте, я вам категорически, понимаете, — категорически заявляю, что я не признаю, не хочу признать возможность чего либо неестественного, абсурдного! Не хотите ли уж вы. мистер Джонсон и мистер Кобс, признать здесь нечистую силу вместе с мистрисс Хоу?!

— Хорошо, хорошо, мистер Брукс, — замял разговор сконфуженный полицейский, — но не считаете ли вы нужным дать знать в Лондон по начальству?

— Я не считаю не только нужным, но считаю, что они бы подняли вас на смех.

— Да, кажется, вы правы, я могу себя этим скомпрометировать перед начальством.

— Не беспокойтесь, мистер Кобс, судя по тому, что сообщает «Наша Газета», это в местечке Т. уже сделали и сообщили в Лондон. Я думаю, теперь у центральной прессы не мало будет материала посмеяться над местными простофилями. Во всяком случае, что касается реальных мероприятий против появления множества вредных зверей и т. п., следует обойтись своими силами и передать это нашему «Обществу Любителей Охоты».

Вечерний выпуск «Нашей Газеты» не содержал в себе ничего более интересного, кроме сообщений собственного корреспондента из округа графства В. и целого ряда писем в редакцию от местных фермеров о небывалом появлении множества самой разнообразной дичи, при чем везде резко отмечалось, что на ряду с мелкими зверьками и птицами появлялись также неизвестные крупные хищники.

Но следующий выпуск газеты содержал следующее сообщение, заставившее профессора почти подпрыгнуть на месте от изумления.

СЕНСАЦИОННОЕ ОТКРЫТИЕ.

«Нашим уважаемым согражданином, д-ром естественных наук, профессором Ок-го университета зоологом Римм, известным в научном мире своим первоклассным трудом «О птицах четверичной эры», при несколько странных обстоятельствах, о которых скажем ниже, обнаружен существующим в окрестностях Ок-да новый вид Anseridae т. е. гуся, считавшийся давно вымершим, и принадлежащий к распространенному в эпоху оледенения Земли.

Некоторыми научными педантами (От редакции: к сожалению, еще занимающими профессорские кафедры в нашем знаменитом университете, врагами ученого профессора и между прочим общепринятой теперь повсюду теории Эйнштейна) высказаны были сомнения (Замечание от редакции: Не наоборот ли?) насчет умственных способностей ставшего отныне знаменитым проф. Римма.

Упавшее с дерева яблоко позволило Ньютону высказаться о бессмертном законе всемирного тяготения, кипящий чайник дал Уатту идею паровой машины, качающаяся лампада в соборе навела Галилея на мысль о законе маятника. В данном случае, почтенный зоолог, будучи добропорядочным семьянином и покупая по просьбе жены к обеду гуся в лавке, торгующей птицей, к несказанному своему удивлению и обнаружил новооткрытый вид.

В беседе с нашим сотрудником, который был любезно принят зоологом, последний сказал, что намерен дать (Замечание от редакции: какое редкое благородство и бескорыстие!) новооткрытому виду имя нашего города и тем самым сделать О-д бессмертным, увековечив его в мировой науке.

От «Нашей Газеты» первые приносим скромное поздравление славному деятелю знания, уважаемому профессору нашего университета и гражданину города Ок-да зоологу Римм! Да здравствует зоолог Римм! Да здравствует новооткрытый вид гуся имени города Ок-да! Да здравствуют граждане города Ок-да и читатели и подписчики нашей газеты! Долой наших врагов, противников теории Эйнштейна, консерваторов в науке».

Статья была, повидимому, написана если не самим профессором Шнейдерсом. то, во всяком случае, кем-то из его близких сторонников.

Профессор в бешенстве смял газету и провел всю ночь, проворочавшись на постели, без сна.

7.

«О-во Любителей Охоты».

После университета гордостью Ок-да было «О-во Любителей Охоты».

Туда входили самые уважаемые и почетные лица: местный судья, нотариус С., викарий городского собора Д., директор местного учебного заведения, школьный учитель математики, хозяин одной из двух гостиниц, профессор истории древней Греции и прочие самые именитые лица города.

Было весьма жаль, что студенты разъезжались летом на вакации, иначе означенное об-во пополнилось бы множеством отважных молодых людей.

Мы забыли упомянуть о самом главном члене, знаменитом мистере Дэвис-Дохерти, председателе названного учреждения. Высокий, жилистый, военной выправки человек. в сапогах выше колен, во френче защитного цвета, всегда тщательно выбритый, в тропическом шлеме, повязанном белой кисеей, и в дымчатых очках от солнечных лучей (несмотря на туманный английский климат), он производил непередаваемое впечатление, когда принимался рассказывать о своих приключениях в Индии, в его бытность там на службе, когда он собственноручно убил на охоте, устроенной индусским раджей, тигра. Шкура его, великолепного бенгальского тигра, была разложена в приемном зале названного об-ва, где устраивались торжественные обеды; она демонстрировалась наиболее уважаемым посетителям.

Обыкновенно, каждый раз, когда Дэвис-Дохерти начинал рассказывать свои приключения, он принимался уснащать их все новыми и новыми подробностями своей неисчерпаемой фантазии, так что жителям О-да никогда не надоедало их выслушивать в многосотый раз.

Второй достопримечательностью О-ва любителей охоты была громадная охотничья библиотека, вмещавшая более тести тысяч экземпляров по всем вопросам охоты. Переплетенные в роскошные переплеты, выставленные стройными рядами за зеркальными стеклами, книги производили внушительное впечатление на всякого, даже приезжего из Лондона.

Третьим и последним «гвоздем» была удивительная коллекция охотничьего оружия, из за которой многие даже специально делали крюк, чтобы ее осмотреть. Она была составлена из разного рода охотничьего оружия, начиная от лука и копья индейца, рогатины русского зверолова, духового ружья кафра, стреляющего отравленными стрелами, бумеранга австралийца и кончая китайской пушкой и современной дальнобойной винтовкой для стрельбы разрывными пулями по слонам и крокодилам. Экспонаты были тщательно занумерованы, в отличной! порядке развешаны по стенам и снабжены примечаниями, поясняющими значение их и употребление.

Каждую неделю по пятницам, не считая особых, так называемых, охотничьих банкетов, члены Об-ва, числом 18 человек, собирались в главном зале, уставленном набитыми чучелами птиц и зверей, и располагались на разостланных шкурах, все в охотничьих костюмах, увешенные оружием. Специальный повар готовил охотничьи блюда. Ели из походных столовых приборов, запивая вином из охотничьих фляжек.

Тут велись нескончаемые охотничьи рассказы, повести и споры на специальные темы, затягивающиеся далеко за полночь.

В день св. Петра, этот избранный день охотников всего мира, все члены сообща отправлялись на охоту. Это было днем торжества и для города. Впереди ехал оркестр музыки и, когда охотничьи группы в 3–5 человек проезжали по улицам, отовсюду слышались приветствия толпящихся жителей. Член Об-ва, директор местного среднего учебного заведения, даже требовал, чтобы в этот праздничный день его ученики собирались около училища и, стол правильными шпалерами по обе стороны улицы, кричали приветствия, пока мимо них не продефилируют все группы.

Этот день был также днем хорошей торговли для всех торговцев дичью, ибо, сказать по секрету, в ближайших местах (а далеко охотники и не ездили), не только совершенно не водилось крупных животных, по было затруднительно найти даже зайца, кролика или бекаса.

Выехав за город, наши герои, после сытного обеда и поистощив все охотничьи рассказы, по звуку рожка расходились в разные стороны и уже лишь к вечеру возвращались поодиночке, с разных сторон города. с сумками, набитыми услужливыми хозяевами лавок до отказа всякой свежей дичиной.

Охотничий сезон в этом году еще не наступил, как вдруг члены «Об-ва любителей охоты» были встревожены необычайными, уже известными читателю событиями. Кроме газеты был получен целый ряд сообщений непосредственно и секретарем Об-ва о необычайном массовом появлении птиц и мел них, и крупных разнообразных пород животных, причиняющих вред фермерам.

Решено было мобилизовать все силы и, по просьбе Ок-ского синдика, начать охоту ранее назначенного срока. Небывалое оживление охватило членов Об-ва. Уже обсуждались все подробности охотничьей экспедиции, вооружение, костюмы.

В разгаре споров внезапно было получено сообщение о появлении необычайного чудовища, напоминающего исполинского медведя, но слухи шли и значительно далее. Это несколько озадачило Ок-ских приключенцев, но так как сообщение было слишком невероятно, а быть героем слишком заманчиво, все наперебой рисовали себя вступающими в единоборство с хищником глаз на глаз.

Всем было известно сообщение газет о мнении зоолога Римма о породе птиц, водящихся в окрестностях города, и профессор стал популярнейшей личностью. Когда поэтому профессор Римм сам явился на собрание Об-ва и изъявил желание участвовать в предполагаемой экспедиции, то его заявление было встречено шумом одобрения и тотчас же единогласно он был избран первым почетным членом Об-ва.

Решено было не откладывать поездки. Сроком был назначен следующий день.

8.

Пещерный медведь.

Согласно тщательно выработанному плану, охотничья поездка должка была занять несколько дней. Охотники направлялись в округ графства В., откуда исходили тревожные слухи. По дороге они должны были сделать остановку милях в пяти от города и посвятить первый день охоте за мелкой, в изобилии теперь появившейся, дичью.

Не будем описывать торжественных проводов. устроенных гражданами Ок-да бравым охотникам. Было уже за полдень, когда им удалось выбраться из города. Разместившись по 2–4 на деревенских тележках, запряженных свежими, крепкими лошадьми, члены «О-ва любителей охоты» быстро двигались по не совсем еще просохшей весенней дороге.

Настроение было чрезвычайно приподнятое. Каждый заранее мнил себя героем ожидаемой охоты. Зоолог Римм ехал вместе с председателем Об-ва Дэвис-Дохерти, избранным предводителем. Уже невдалеке от города стадо заметно необычайное оживление на дымящихся, теплых, желтых еще от прошлогодней травы, лугах. То там, то здесь, вспугнутые шумом, несшимся с дороги, вспархивали отдельные птицы, путь перебегали маленькие зверьки, вдалеке на синеющем горизонте неслись большие стаи неизвестных птиц.

Несмотря на отделяющее их расстояние, зоолог то и дело привскакивал с места, открывая все новые и новые виды. Впрочем, у всех еще сильно шумело в голове от выпитого вина, чтобы они могли серьезно отнестись к возгласам профессора.

Спустя два часа охотники прибыли на ферму, лежащую несколько в стороне от дороги, где их встретил заранее извещенный хозяин. Отсюда должно было состояться первое выступление. Так как сейчас дело шло о мелкой дичи, решено было разойтись всем в разные стороны, чтобы лишь к заходу солнца опять всем вместе сойтись.

Первый день протек успешно. Изобилие дичи было таково, что всякий, умеющий держать ружье в руках, настрелял бы гораздо больше, только не наши охотники. Напичканные всякими правилами, поучениями и теориями для охотника, охоты и стрельбы, они долго раздумывали и совещались, прежде чем выстрелить, в то время, как дичь вылетала или выскакивала с шумом из-под ног. Все же результаты были таковы, что, вернувшись на ферму, охотники могли состряпать из убитой ими дичи великолепный ужин.

Следующий день они провели в поездке на дальний конец своей цели. Разошедшиеся в своих мечтах о «настоящей охоте» на тигров, львов и пантер, они, не доезжая до места своего назначения, были остановлены взволнованными рассказами крестьян о бродящем здесь чудовище. Судя по сообщениям, это было что то вроде необыкновенных размеров медведя, с косматой шерстью, кинжаловидными когтями, злобного и свирепого.

Им показали только этой ночью распоротую корову. Ее труп, страшно изуродованный, с вывалившимися внутренностями, еще лежал там, где произошло нападение. Всего более странным казался тот факт, что хищник совершенно не боялся человека и появлялся даже днем, на виду у всех.

Зоолог Римм поспешил осмотреть почву, думая найти отпечатки следов, но крестьяне так затоптали прилегающую местность, что это оказалось совершенно безнадежным.

Кто это мог быть? Сообщения крестьян были слишком неопределенны и фантастичны. Чем более члены «Об-ва любителей охоты» наслушивались того, что им передавали жители, тем более расхолаживались их охотничьи инстинкты Дэвис-Дохерти собрал экстренный совет. Надо было устроить облаву на зверя. Крестьяне однако итти с ними и оказывать им помощь в самой охоте категорически отказались, ссылаясь на неимение оружия. Так они были напуганы.

Окинув всех своих товарищей горящим взглядом, председатель вдруг увидел во круг себя множество бледных лиц, с плохо скрываемым испугом… После вялых, нерешительных предложений, решено было устроить в полумиле от деревни засаду с искусственной приманкой.

Однако, чем ближе дело было к вечеру, тем быстрее, под влиянием деревенских рассказов, падало настроение. Первым, ссылаясь на неотложную требу в соборе, поспешил вернуться в город викарий Д. Вслед за ним заторопились, непрестанно поглядывая на часы, нотариус С. и хозяин гостиницы, — первый ссылаясь на нетерпящие отлагательства дела с двумя клиентами, второй — на необходимость дать инструкции повару и прочей прислуге гостиницы относительно новых постояльцев.

Несмотря на все прилагаемые сверхчеловеческие усилия председателя Дэвиса-Дохерти, число остающихся быстро редело, и уже к концу дня из 19 человек оставалось только 7, считая и зоолога.

Молчаливый ответный блеск глаз, плотно сжатые бледные губы, красноречивее всяких слов свидетельствовали о героическом решении оставшихся докончить начатое дело. Растроганный Дэвис-Дохерти крепко полгал всем руки, я все отправились на место засады.

Крестьянин-подросток притащил на веревке блеющего и отчаянно сопротивляющегося козла и быстро удалился назад, опасливо поглядывая по сторонам. Место, где расположились охотники, представляло собой поляну с возвышающимися двумя-тремя сосенками, затем на некотором расстоянии шла мелкая поросль кустарника и небольших деревьев, переходящая затем в лес. Козел был привязан на длинной веревке, позволяющей ему свободно разгуливать по поляне.

Сами охотники должны были расположиться под соснами, но прежде решено было собрать хвороста для больших костров. Вскоре огромные горы сухого валежника возвышались кругом.

Несмотря на то, что солнце еще не садилось и было светло, Дэвис Дохерти ради предосторожности велел развести большой огонь Огромный костер в виде полукруга с оставленным промежутком для прохода, внутри которого засели с ружьями наготове охотники, запылал ярким пламенем, посылая в еще светлое небо тучи искр и клубы черного смолистого дыма.

Решено было разделиться на две смены, по три человека каждая, не считая самого председателя, который объявил категорическое намерение дежурить всю ночь. Один в каждой смене должен был следить за костром, двое других — быть на страже с винтовками.

Первая часть ночи прошла вполне благополучно. Незаметно дух охотников поднялся. Постепенно вновь развязались языки. Несмотря на установленный порядок смен, никто не спал. Лишь под самое утро первая смена растянулась в предрассветном холодке у пригревающего костра.

Зоолог, учитель математики и профессор истории древней Греции попали во вторую смену. Разговоры уже истощились. Дул холодный ветер. Зоолог, которому выпало следить за костром, подбросил в огонь большую охапку хвороста. Дэвис Дохерти вскарабкался на сосну, где устроил наблюдательный пункт. Под ним, сложив два здоровых сука верхушками накрест и воткнув их в землю, учитель математики положил на этот самодельный прицел знаменитую винтовку для стрельбы по слонам и крокодилам и, прислонясь к дереву, принялся вычислять в уме кубичный корень из 17 897 356.

Профессор истории, после тщетных попыток найти общую тему с зоологом, сел поодаль, погрузившись в размышления о древнем Олимпе.

Товарищи первой смены сладко похрапывали у костра. Кругом стояла тишина. Незаметно дремота стала сковывать глаза стоящих на страже.

Одному лишь зоологу загадка хищника не давала покоя… Вдруг он увидел каким-то путем уцелевшие при их возне с костром отпечатки огромных лап, по виду медвежьих. Отпечаток был неясен, но далее ясно виднелись следы, уходящие к лесу.

После истории открытия ледникового гуся, он ничто не считал более невозможным. Оглянувшись но сторонам и на спавших товарищей, он осторожно вышел на поляну, но и там следы были отчасти затоптаны, но далее опять становилось как будто яснее. Римм вернулся для того, чтобы подбросить в костер топлива, и погрузился в изучение следов. Это были несомненно следы медведя с огромными заостренными когтями. Судя по глубине следа, можно было заключить об огромной тяжести и величине их обладателя.

Зоолог удалялся все далее и далее. Вот клок шерсти, приставший к кустарнику. Римм осторожно снял его и, тщательно рассмотрев, положил в записную книжку. Незаметно профессор очутился в лесу. Наступающее утро великолепно позволяло все видеть. На содранной коре дерева были ясно видны следы когтей. Исполинские размеры особенно поразили профессора. Вот след бешеной злобы зверя, — вырванная с корнем елочка, сломанная и исковерканная. Необычайная догадка озарила зоолога. Он понял, что перед ним следы ни кого другого, как ужаса и грозы первобытного человека, — «пещерного медведя».. И в тот миг, как профессор вообразил себе картину встречи этого хищника с нашим предком, он увидел перед собой его.

Роскошное сновидение между тем озаряло голову председателя. Дэвис Дохерти видел себя в Индии. Среди тропической природы джунглей, во главе пышной вереницы охотников, восседал он на слоне рядом с индусским раджей и величаво покачивался, готовый к встрече с бенгальским тигром. Вдруг сбоку, из зарослей бамбука, слышится предостерегающий шорох, слон настораживает уши, и в воздухе несется стальным броском огромное пестрое тело тигра. Слон схватывает хоботом хищника, Дэвис Дохерти вскидывает винтовку, во мелькающий живой клубок затрудняет верный прицел, и… он просыпается.

Все охотники, в том числе и часовые, вместе с тихо прикурнувшим невдалеке козлом, сладко спали, похрапывая у погасшего костра, а впереди, среди мелкой заросли кустарника, отчаянно вопя, несся зоолог. Зоолог, но в каком виде! Брюки висели клочьями, позволяя видеть нижнее белье тоже все в клочьях; на животе висела оборванная цепочка от часов, за профессором, болтаясь в воздухе, летел на резиновом шнурке котелок, а вслед за зоологом, четко вырисовываясь на предрассветном фоне деревьев своей исполинской грязно-бурой громадой, подняв кверху лапы с кинжаловидными когтями и сверкая маленькими, близко посаженными глазками, шел исполинский медведь.

_{Зоолог удирал от исполинского пещерного медведя.}　

Председатель хотел крикнуть, встревожить всех, но понял, что нужно действие решительное, молниеносное действие. В это время профессор добежал до погасшего костра и растянулся почти перед настигнувшим его чудовищем. Еще полминуты промедления — и зоолога более не существовало бы. Дэвис Дохерти сделал быстрое движение слезть, и увы… сук дерева медленно стал подламываться, и председатель, сопровождаемый целым ворохом сухих сучьев, свалился прямо на голову учителя математики.

Момент, и последний спросонья дернул курок установленной на прицел винтовки. Пронесшись над головой упавшего зоолога, заряд угодил целиком в тушу медведя. Это спасло Римма.

_{Председатель свалился на голову учителя математики. Тот спросонья дернул курок винтовки.}　

Медведь взревел, попятился назад, затем повернул к лесу и медленно заковылял, оставляя за собой кровавый след.

Охотники, разбуженные всем происшедшим, и со сна не понимая в чем дело, подняли беспорядочную стрельбу, козел жалобно блеял, зоолог продолжал еще вопить о помощи, председатель стонал на земле, вывихнув слегка ногу…

Спустя полчаса крестьяне были свидетелями героических результатов охоты. Медведь, очевидно, серьезно раненый, более не решится беспокоить деревню. Однако, о дальнейшем преследовании не могло быть и речи, так как вывих председателя Об-ва внушал опасения. Зоологу помогли переодеться и, сопровождаемые радостными кликами всей деревни, охотники покинули ее, направляясь в Ок-д. Римм перед отъездом захватил с собой тщательно срезанные пласты глинистой почвы, на которой отпечатались следы исполинского медведя.

9.

Теория профессора Шнейдерса.

Известие о возвращении охотников мгновенно облетело весь город. Слухи, переходя от одного жителя к другому, непрерывно росли, разукрашивались множеством вымышленных подробностей и принимали невероятный характер. Возвратившиеся охотники были героями дня. Вышедший экстренный выпуск вечерней газеты сообщал все детали необычайного приключения. Кроме того газета приводила интервью с профессором Риммом. Не оставалось ни малейшего сомнения, что дело идет о появлении давно исчезнувших видов, долженствующем взволновать и поколебать весь мир.

На следующий день утренний выпуск сообщал новую сенсацию: профессор Шнейдерс собирался сделать публичный доклад в «Обществе изучения физических и естественных наук», где обещал дать исчерпывающую теорию необыкновенных явлении.

Все эти сообщения взволновали весь город и еще задолго до начала огромная толпа осаждала здание общества. Негодованию мистера Брукса не было предела. Однако, он поспешил очутиться в ряду присутствующих.

Стрелка часов показывала ровно восемь, нетерпение в зале достигло высшего предела. Наконец, президиум общества занял свои места. Встреченный громом апплодисментов, профессор Шнейдерс начал говорить.

Слегка коснувшись взглядов прошлого на природу космоса, он перешел к новым воззрениям. Обрисовал прогресс современного знания и остановился на «неэвклидовой» геометрии, новой математике многомерного пространства. Уяснив ее смысл, он перешел затем к теории Эйнштейна, ее опытному подтверждению и остановился на событиях, происходящих в окрестностях Ок-да. Во время его речи стояла глубокая тишина. Один лишь Брукс едва сдерживался, готовый прервать своего противника выпадом раздражения.

Профессор говорил между тек:

…«Представьте себе, мы имеем геометрическую точку. Эта точка идеальна, т. е. не имеет никакого измерения. Предположим, что эта точка движется и оставляет след за собою; мы имеем тогда прямую линию. Прямая линия имеет одно измерение — ее длину.

Предположим далее, что эта линия двигается перпендикулярно самой себе, мы тогда будем иметь оставленный ею след — геометрическую плоскость. Плоскость имеет уже два измерения— ширину и длину.

Еще далее предположим, что и эта идеальная плоскость совершает движение также перпендикулярно сама себе. Мы уже будем иметь пространство с его тремя измерениями — длиной, шириной и высотой.

Ну, а далее — мы условились брать идеальные геометрические тела — далее мы можем предположить, что и трехмерное пространство может двигаться, так сказать, перпендикулярно само себе, оставляя свой след уже четырехмерного протяжения геометрического тела.

Это кажется сначала весьма странным, но вот простой показательный пример. Мы имеем две линии. Одну из них условимся считать Б — неподвижной, другую же — будем около одной из точек О — вращать. Как вполне понятно, эти линии пересекутся. Мы можем даже сделать чертеж. Вот линии АВ, вот А В. АВ оставим неизменной, а А В поворачиваем около точки О, но таким образом, что АВ все более и более приближается, чтобы стать параллельной А В. И вот, мы видим, что вместе с этим точка пересечения, назовем ее М, сначала помещается на доске, затем отходит вбок, вот уже она будет где-то далеко на стене; я поворачиваю еще, и точка М отойдет куда-то на улицу, в город, наконец, за город. Чем более и более становится параллельною А В линии А В, тем дальше и дальше отходит пересечение М. При очень малой разнице от параллельности, точка М будет лежать где то вне пределов Земли, наконец, вне пределов солнечной системы, даже в других звездных системах. Наконец, мы сделаем, А В и А В совершенно параллельными.

Где же они пересекутся? Мы говорим, что направление линии пересекается в бесконечности. Вполне, я думаю, ясно для всех, это видно из примера, что это возможно, если пространство само по себе — замкнутое тело! Пространство имеет кривизну!..

…Для первого взгляда, вернее — для непривычного взгляда, — это не вяжется как будто с общепринятыми представлениями.

Но напомню вам следующее. Вы все, конечно, изучали геометрию, где имели дело с известными прямыми линиями, фигурами. Природа же не знает таких! В природе нет прямых линий, нет идеально ровных плоскостей. То, что мы принимаем за таковые, лишь кажущееся. Положим, вы взяли очень ровный лист бумаги и начертали на нем ряд прямых отрезков. Действительно ли они таковы? Конечно, нет. Сама поверхность Земли круглая, и лежащая на ней бумага также имеет совершенно незаметный изгиб, изгиб поверхности земного шара!.. Следовательно, и ваш чертеж вогнутый!!.

Два математика, первые, независимо друг от друга, разработали так называемую «неэвклидову геометрию», — их имена — Лобачевский и Риман, вслед за ними множество других: Бадьян, Болиай и прочие. Я не буду здесь останавливаться на ней, скажу лишь, что, усомнившись в кажущихся самоочевидных геометрических истинах, математики путем сложных построений вывели новую геометрию, — геометрию многомерных пространств.

Укажу, что «Эвклидова» геометрия, всем вам известная, у них является лишь частным случаем, где пространство принимается за трехмерное.

Вначале большинству это казалось лишь жуткой «забавой для ума». Но вот многие явления физики, явления магнетизма, электричества потребовали для своего объяснения допущения четырехмерного протяжения. Таковы гипотезы об электро-магнитных волнах и вихрях. Однако, все это были лишь гипотезы. Но вот Эйнштейн создает на одном весьма простом физическом факте, именно на невозможности обнаружить абсолютное движение Земли через предполагаемый эфир, (солидаризируемый с абсолютным пространством) свою «теорию относительности»…

Выводы ее таковы, что, допуская время одним из измерений, получаем вместо прежнего «становления вещей» единое «Бытие».

Прошлое, настоящее, будущее, если можно так сказать, выражаясь условно, существует вечно, постоянно.

На опытных данных последнего времени по отношению света, он получает полное подтверждение своей теории о предполагаемой кривизне пространства.

Принимая найденную среднюю кривизну, Эйнштейн отсюда вычисляет размеры всей вселенной.

Таким образом вселенная является своего рода 4-мерным континиумом, находящимся в 5-м пространстве. Приняв время за 4-ю координату, мы превращаем физику не во что иное, как геометрию движения. Геометрия — это статика точек»… профессор Шнейдерс остановился немного, затем начал далее:

«Геология знает на Земле огромные катастрофы, целые острова, материки исчезали в волнах океана. Океаны меняли свои места. Земная кора подвергалась гигантским катаклизмам.

Астрономия наблюдает еще более великие гигантское события. Целые солнечные миры возникают на глазах вселенной. Наблюдали возгорание новых звезд, происходившее или от грандиозного столкновения двух солнц, или от радиоактивного взрыва элементов, их составляющих…

Взгляд, что все вечно во вселенной и постоянно, принадлежит прошлому. Энергию порождает материя, материя, как дали последние открытия Нернста, превращается, например, в верхних частях атмосферы Солнца — в энергию…

Почему бы, я задаю вопрос вам: почему?! и самому пространству не испытать частично катастрофу?!.

События последних дней с неопровержимой очевидностью показали нам, — если не допускать сверхъестественного чуда, во что, я думаю, никто из вас не верит, — что в окрестностях Ок-да появилось множество животных, принадлежащих прошлому Земли. Ни о каких переселениях животных из других мест не может быть и речи по той простой причине, что эти виды на поверхности Земли не существуют более 500.000.000 лет. Единственно, откуда они могли взяться — это другие точки временного протяжения.

Повидимому, в пространстве случилась катастрофа. Возможно, что явление носит ограниченный, местный характер и протекает лить у нас, так сказать, в одной точке протяжений.

Я уже вам показал, что можно мыслить геометрические контуры, как одномерные, так и трехмерные, в отдельности. Следовательно, четырехмерный контур Бытия, вследствие неизвестных причин, «где — то распался», и одномерный контур времени в точках «прошлое», пересек трехмерный контур реальностей, материи.

Бесплотные образы прошлого во времени, попав в пересечение с пространственной протяженностью, стали материальны, осязаемы, стали настоящим! Вот моя точка зрения на происходящие события».

Профессор Шнейдерс кончил.

Громоподобный, несмолкаемый взрыв апплодисментов раздался в зале. Втечение 10–15 минут ничего нельзя было ни сказать, ни сделать из-за оваций теснящейся толпы.

Профессор Шнейдерс стоял, не в силах сойти с кафедры, вследствие непрерывного, напоминающего морской прилив, движения к нему.

10.

Проф. Брукс и проф. Шнейдерс.

— Чушь! Чушь! Ахинея! Дикая, несуразная, абсурдная фантазия! Бред помешанного, сумасшедшего!!. — раздался, покрывая гром оваций, голос профессора Брукса.

Не теория, а бред идиота, кретина! — продолжал орать Брукс, покрывая негодующий рев, свистки, неодобрительные выкрики, шиканье толпы по его адресу и, не взирая ни на что, взошел и стал рядом с Шнейдерсом…

— Многоуважаемые мистрисс и мистеры! Только сейчас я, присутствуя здесь, мог убедиться, как некий, по чрезвычайному недоразумению, имеющий звание ученого Великого Здания Точных Наук, математики и физики, на самом же деле ни что иное, как шарлатан, имел возможность беспрепятственно здесь перед гражданами, моими соотечественниками, свободными подданными великого государства Великобритании, одурачить всех дикими бредовыми идеями.

К сожалению, недостаточность требуемой в данном случае большой математической подготовки, позволила без труда убедить вас всех принять дикие, нелепые сказки за научные доктрины…

Галлюцинации какой-то мистрисс Хоу послужили ловкому корреспонденту материалом дать сообщение в газету для жадной на самые необычайные сенсации, непритязательной толпы. В погоне за увеличением тиража, газета не задумалась раздуть слухи, пущенные умелой рукой.

К величайшему и горестному сожалению, в этом вопросе оказался замешанным и ваш старый профессор, зоолог Римм. Усиленные занятия расшатали здоровье профессора и позволили ему стать жертвой массовой галюцинации. Факт появления медведя объясняется весьма просто: последний мог бежать из зверинца бродячей труппы циркачей… В данном случае, я стараюсь объяснить дело более или менее просто, но возможно, что оно обстоит иначе, и даже скорее, что все происходящее здесь является делом сторонников немца Шнейдерса, противника установленных в Ок-ском университете порядков, т. е. делом партии «немца», позвольте подчеркнуть это слово, потому что Шнейдерс — германский подданный!!!..

Буря, шум пронеслись в зале. Брань, свистки, шиканье, хлопки, стук ногами, трескотня стульев об пол, ругательства достигли своего апогея. В зале оказались среди присутствующих сторонники двух враждующих партий. Вверх летели котелки, цилиндры, трости, страшные слова, угрозы… Момент — и в зале началась потасовка.

Напрасно президиум общества старался навести порядок, напрасно председатель стучал, звонил, кричал… Все было напрасно.

Потребовалось бы вмешательство полиции. когда председателю пришла гениальная мысль. Сложив руки рупором, вскочив на стол, он обратился к обоим профессорам, стоящим за кольцом своих сторонников и мечущим молниеносные, уничтожающие взгляды:

— Предлагаю ради науки, ради установления Великой Истины, отправиться лично уважаемым профессорам, мистеру Бруксу и мистеру Шнейдерсу, обоим, на место удивительных происшествий в округе графства Б. и самим удостовериться в правдивости или лживости газетных сообщении! Тем самым тот или иной признает свою ошибку и публично должен будет принести извинение перед другим! Сейчас же предлагаю временно вспомнить о науке, соединяющей всех великих ее служителей, и подать друг другу руку примирения!..

Брукс и Шнейдерс взошли оба на кафедру. В зале воцарился постепенно порядок.

Председатель подошел к обоим и, взяв их руки,вложил одну в другую.

— Завтра два доблестных ученых отправляются ради великой цели, подвергая свои жизни опасностям, в место появления хищников и прочих удивительных явлений. Вы уже слыхали о том, что пришлось перенести нашим согражданам, членам «Общества любителей охоты». Теперь же два мирных исследователя, горя великим огнем установления правильного научного мировоззрения, бесстрашно едут, не взирая ни на что, туда же, чтобы внести новую славную страницу в Великую Книгу Знания и тем прославить еще более наш знаменитый университет и город! Да здравствуют оба профессора, Брукс и Шнейдерс!!.

Позабыв только что происшедшую потасовку, граждане Ок-да подхватили с криками «ура» обоих профессоров и вынесли их на улицу.

11.

Беженцы.

Еще до восхода солнца, чтобы избежать лишних проводов, профессора Брукс и и Шнейдерс выехали за город. Серый автомобиль гоночного типа профессора Шнейдерса, — последний был большим спортсменом, — легко шел по хорошо укатанному, тянувшемуся ровной лентой, шоссе.

Под впечатлением быстрой езды оба, отдавшись охватившему их настроению радостного весеннего утра, молча созерцали величественный восход солнца. Ничто не напоминало им о цели поездки.

Уже зеленеющие луга быстро мелькали, расходясь по обе стороны от мчащейся машины. Из-под колес то и дело вылетали целые стаи усевшихся на дороге птиц.

Спустя некоторое время, они свернули на проселочную дорогу. Минуты через четыре они въехали в лежащую по дороге деревню. Обеих сразу удивило царившее в ней возбуждение. У домов стояли телеги, уложенные домашним скарбом, по улице преграждали им путь целые вереницы запряженных лошадей, стада коров, овец, свиней и других животных.

Машину окружили жители, забросав рядом вопросов о какой — то опасности. Оба профессора с трудом могли понять в чем дело. Уяснив, что приезжие сами ничего не знают, им сказали, что, по слухам, из ближайших сел появились гигантские гороподобные чудовища, ломающие и топчущие все встречающееся. Уже разрушено несколько деревень, жители их частью убиты, частью разбежались, побросав все.

Шнейдерс многозначительно поглядел на Брукса. Жители здешней деревни, по примеру соседних, собрав все, что можно, готовились уходить. Задав несколько вопросов о направлении, откуда шли слухи о появлении гигантских чудовищ, Шнейдерс, с трудом проехав деревню, дал машине возможно большую скорость. Однако, условия дороги не позволяли машине ехать быстро. Спустя полчаса они прибыли в следующую деревню. Она оказалась пуста. Все указывало на неожиданное бегство и ужас крестьян, Наугад пустив машину, они миновали несколько невдалеке лежащих отдельных ферм, и потом неожиданно въехали в еще спокойное село. Их вопросы вызвали только изумление, а вслед затем и тревогу.

Оставив село, автомобиль понесся далее, завернув сильно вправо. Проколесив по беспорядочно пересекающимся дорогам, они опять въехали на шоссе, идущее в местечко Т. Почти тотчас же им стали попадаться как отдельные повозки, так и обозы жителей целых поселков, бегущих со своим скарбом в город. Возбужденные, панически настроенные жители не обращали ни малейшего внимания на шедший им навстречу автомобиль. В воздухе стояли крики, шум, восклицания торопящихся двигаться, как можно быстрей. Попадались и отдельные пешие люди с узелками за плечами. Оказалось, что поток беженцев двигается еще с ночи, направляясь частью в Ок-д, частью на ближайшую станцию железной дороги.

Усилив возможно скорость, Шнейдерс и Брукс миновали бегущих. Впереди расстилалась пустынная даль, позади скрывались в облаках пыли окрестные беженцы.

12.

Брукс и Шнейдерс удирают на гоночном автомобиле от взбешенного стада мамонтов.

Оба профессора обменивались односложными замечаниями. Неожиданно небо затянулось густой пеленой облаков, закрывших и солнце. Подул ветер, в воздухе стала чувствоваться приближающаяся гроза. Показались мрачные, черные тучи, послышались раскаты грома первой весенней грозы и хлынул сильный ливень.

Остановив автомобиль, Шнейдерс поднял брезентовый верх. Однако новые потоки дождя при ветре забрасывали капли воды за воротники, затуманивали стекла впереди, и вскоре шоссе обратилось в месиво грязи.

Из-за дождевой завесы вынырнул встречный кабриолет. Все время погоняя и без того взмыленных лошадей, на передке сидел пастор Л. из местечка Т. Узнав знакомого ему профессора Брукса, он приостановил экипаж и, отчаянно махая руками, крикнул, чтобы они возвращались назад. Огромный, исполинский гигант, вышедший из самого ада… сейчас там, в местечке Т. Не дождавшись ответа, пастор принялся бешено нахлестывать лошадей и скрылся, подпрыгивая и покачиваясь на неровностях размокшей дороги.

Брукс, приблизив губы к уху Шнейдерса, крикнул только: «вперед»!..

Наконец они достигли местечка Т., отмеченного корреспондентом «Нашей Газеты».

Они въехали на одну из трех улиц. Оставив машину, они думали порасспросить сначала у местных крестьян, но первый дом, как и следующие, оказался пуст. Жители, невидимому, бросили все неожиданно, разбежавшись в разные стороны. IIIнейдерс предложил переждать дождь и грозу в одном из домов. Однако, дождь и не думал переставать. Вода потоками стекала с обоих коллег. Брукс, не задумываясь, растопил камин приготовленным, наверное, как раз для топки углем. Веселый огонек загорелся, бросая тепло. Сняв верхнюю одежду, они подсели к огню. Вскипятив кофе, они позавтракали брошенным на столе сыром, ветчиной, маслом и хлебом.

Оригинальность обстановки расположила их к беседе.

— Что вы теперь думаете обо всем этом? — первым задал вопрос Шнейдерс.

— То же, что и раньше. Я более чем уверен, что это ни что иное, как массовая галлюцинация. История знает такие вещи, в роде морских змеев, драконов…

Страшный треск в соседнем доме не дал ему докончить фразы. Глазам выскочивших на улицу профессоров представилась казавшаяся из-за дождя еще большей туша мамонта. (Elephas primigenius). Животное в бешеной злобе разносило постройку. Маленькие черные глазки злобно поблескивали. Огромные веерообразные уши нервно вздрагивали. Стоя на своих бревнообразных ногах, покрытый длинными космами шерсти, спадающими до земли, с загибающимися саженными клыками, он с урчанием хоботом разбрасывал крышу дома… Вслед за ним из-за по> крова дождя вынырнули еще две исполинские фигуры.

Даже Шнейдерс не ожидал этого. Оба продолжали сидеть, широко расставив ноги и раскрыв рты. Они не верили своим глазам.

Неожиданно профессор Брукс снял свои очки, для чего-то положил их в карман и направился к мамонтам.

Первым опомнился профессор Шнейдерс.

— Вы с ума сошли?!.

— Нет, я хочу его потрогать — это галлюцинация!

Между тем животное заметило их. Удивительная фигура вся в черном, с головой, оканчивающейся черной трубой, блестящей от дождя, видимо озадачила даже мамонта.

Но это продолжалось недолго. Момент, — и, подняв хобот, он затрубил и бросился на нового противника.

Отличавшийся силой Шнейдерс схватил поперек тела брыкающегося профессора и юркнул с ним обратно под крышу, выбежав с другой стороны. Момент… и грохот разрушаемого дома показал им, что они во время выбежали из него.

Втиснув Брукса в автомобиль, Шнейдерс быстро завел машину и, вскочив сам, с большой скоростью пустил ее.

Мамонт, видя, что противники его уходят столь странным образом, огласил окрестность паровозообразным ревом и, подняв хобот вверх, загалопировал за автомобилем. Вскоре за ним оказалось целое стадо.

Картина была удивительная. Грозовое мрачное небо, непрестанные вспышки молнии и раскаты грома, окрестность в пелене дождя, мчащаяся со скоростью шестидесяти миль в час гоночная машина, управляемая Шнейдерсом, сзади сидящий и держащий обеими руками свой цилиндр Брукс во фраке… И вслед за автомобилем, вереницей, тринадцать туш доисторических мамонтов, мчащихся, как экспресс.

мобиль подбрасывало на крутых поворотах, уклонах. Впереди показался шлагбаум, к счастью открытый. Железнодорожный сторож, вышедший на шум, в ужасе захлопнул дверь будки, когда перед ним, как в сказке из 1001 ночи, промчался бешено несущийся автомобиль, а вслед за ним тринадцать один за другим галопирующих фантастических чудовищ…

_{Недавние враги удирала на гоночном автомобиле от взбешенного стада доисторических мамонтов.}　

Вдруг дождь перестал, как и сразу начался. Ветер расчистил небо и солнце осветило окружающую местность.

Вдалеке, на противоположной стороне, виднелся Ок-д. Неизвестно почему, издав трубные звуки, мамонты неожиданно остановились. Возможно, что непривычный вид города испугал их. И так же быстро, как они мчались за автомобилем, они скрылись обратно вдали, уходя от города.

13.

Тревожное положение.

На следующее утро Брукс встал с сильной головной болью, в подавленном, тяжелом настроении. После испытанного приключения он был потрясен гибелью своей веры в непоколебимость всего здания науки, ради которой он жил, которой отдал всю свою жизнь, труд, силы. Все в городе уже знали о происшедшем с ними, но уже было не до сенсаций. На улицах, площадях расположились сотни беженцев, — крестьян, фермеров. Две гостиницы давно уже были переполнены до отказа, как и все свободные комнаты. А беженцы все прибывали.

На улицах горели костры, расположились телеги со скарбом, пожитками, домашней утварью, которую сумели или успели захватить.　

Опасность могла угрожать самому городу, и члены городского совета экстренно обсуждали меры безопасности от нападения диких зверей. Должны были быть созданы добровольческие вооруженные дружины.

К экономке Джеральдс зашла ее возмущенная соседка Стоу.

— Я не понимаю, что думает синдик города и начальник полиции, допуская вывешивать такие глупые воззвания. Неужели мой муж должен брать ружье, чтобы стрелять в каких-то пришедших из прошлого чудовищ?!. К чему у нас английские законы? Для чего же стоит на углу полисмен?.. Во всяком случае, моя милая мисс Джеральдс, я не должна пускать своего мужа и заранее дала полисмену на чай и сказала, чтобы в случае чего он при первой же опасности спешил к нам!..

Между тем часть жителей, главным образом студентов и прибывших фермеров, вооружилась имеющимся оружием и чем попало. По улицам и на заставах города установили вооруженные пикеты Окраинные дома забаррикадировались, вокруг города рыли насыпь со рвом, усеянным острыми кольями. На улицах, идущих от застав, сооружались баррикады.

Мистер Брукс остановился на улице, беседуя с синдиком города, когда к ним подошел вспотевший от ходьбы, с смятой тапкой толстяк, местный начальник полиции.

— Вот смотрите! — и он, весь красный от злости, показал им скомканное в руке письмо. — Смотрите, хорош ответ, как вам нравится! — и, непрестанно откашливаясь и останавливаясь, он принялся читать:

«Уважаемый, дрожайший тесть, благодарите всевышнего, что ваша телеграмма не попала по своему назначению, в руки шефа, иначе бы вам не пришлось более пребывать на вашем посту начальника полиции города Ок-да.

На ваше счастье, я как раз дежурил по управлению, когда была доставлена эта злосчастная телеграмма с ее удивительным сообщением. Советую вам впредь быть более воздержанным в употреблении крепких напитков и более внимательным к исполнению своих обязанностей. А самое нужное, что можно вам посоветовать, это хорошенько проспаться после изрядной, надо полагать, выпивки (это все между нами). Жалею, что сам не мог участвовать и кутнуть вместе с вами! Ваша телеграмма была мною прочитана и разогнала надолго сон во время дежурства. Я сам лично видел не раз зеленых чертей, но до пещерных медведей и мамонтов еще не дошел! То же самое и наш здешний лихой парень по части выпивки, Джон Брант…

Телеграмму, конечно, уничтожил. Остаюсь и впредь вашим любящим другом. Ваш зять».

И, пустив по адресу любящего друга проклятие, начальник полиции удалился на телеграф, где дал одну за другой две телеграммы с просьбой об экстренной помощи.

14.

Первобытный человек на улицах города Ок-да и…

В ответ на новую телеграмму начальника полиции в Лондон, сначала последовал ответ, состоящий из ряда междометий, выражающих степень удивления и вопросы, затем второй: «Получили, шлем войска с артиллерией. Лондонское центральное управление полицией Великобритании».

Однако с ближайшим поездом (город находится в стороне от железной дороги) явилась лишь армия репортеров и фотографов центральной прессы. Ок-д стал центром внимания мира.

В это время на окраине города стояли двое известных уже нам — зоолог Римм и председатель «О-ва любителей охоты>, подружившиеся со времени приключения с пещерным медведем.

Неожиданно взгляд Дэвиса-Дохерти заметил на горизонте странные движущиеся точки. Фигуры стали ближе и, наконец, можно было рассмотреть ужасную картину. Двигаясь частью бегом, частью скачками, приседая, опускаясь иногда на руки, — полупокрытые мелкой шерстью мужчины, вооруженные дубинами, каменными топорами, женщины, навьюченные пожитками, с грудными детьми за спиной, со спадающими космами волосами, одетые в звериные шкуры, сопровождаемые детьми, бегущими за ними — племя первобытных людей — быстро приближалось к ним.

Повидимому, неизвестная опасность угрожала им и заставляла их торопиться. Отдельные люди приостанавливались и оглядывались, оглашая воздух дикими криками, затем все вновь спешили вперед.

Зоолог и председатель «О-ва любителей охоты» с трепетом волнения рассматривали пришельцев из далекого прошлого.

— Я полагаю, они относятся к типу, стоящему промежуточно между так называемым Тринильским Pitheoanthropeus erectus, т. е. прямо стоящим обезьяно-человеком и Неандертальским ледниковым человеком, — заметил Римм.

Между тем первобытные люди были совсем близко, приближаясь с угрожающими криками.

Дэвис-Дохерти взял на прицел винтовку, намереваясь уложить первых из них.

— Не стреляйте, ведь это же человек!.. — и подтолкнутый рукой зоолога выстрел прозвучал мимо.

— Ну, тогда удирайте! — и председатель, а вслед за ним зоолог пустились наутек…

Первобытные люди, пораженные громом, сначала остановились, но видя, что это не приносит вреда, устремились вперед.

Дом профессора Брук а расположен был почти на окраине. Мистер Брукс готовился как раз приняться за обед, когда внизу, в дверь, раздался сильный удар. Недовольный, что его отрывают от еды, профессор попросил мисс Джеральдс отпереть дверь. Но страшный треск разбиваемой двери заставил ее остаться у стола. И неожиданно перед Бруксом и его экономкой, во всем своем величии, полуприкрытый звериной шкурой, с дубиной в руке предстал первобытный человек.

_{Предстал с дубиной первобытный человек…}

Слова вместе с куском непроглоченной еды застряли в горле у профессора. Мисс Джеральдс, вся красная, закрыв лицо руками, могла только сказать: «но он же почти совсем не одет!»…

_{Мисс Джеральдс, вся красная, закрыла лицо руками: — но он же совсем не одет!..}

А праотец праотцев человечества и славной английской расы поднял дубину и обрушил ее с радостным воем на голову профессора.

15.

…пробуждение мистера Брукса.

…Весь в холодном поту Брукс проснулся у себя на кровати. Лучи утреннего солнца освещали комнату. Перед ним стояла испуганная экономка, тщетно стараясь заставить профессора очнуться от сна.

С удивлением, медленно приходя в себя, профессор оглянулся вокруг. Среди разбросанных подушек, опрокинутого столика, на полу валялся смятый выпуск вчерашней вечерней газеты, помеченной 31-го марта, с заметкой: «О необычайных событиях на ферме мистрисс Хоу».

Привстав, Брукс стал медленно одеваться. В памяти еще вставали сцены пережитого сновидения. В поданной ему мисс Джеральдс утренней «Нашей Газете» красовалось:

«Поздравляем наших читателей с первым апрелем, и просим извинения за помещенную вчера вечером шутливую заметку об удивительном выпадении птиц и появлении чудовищ на ферме мистрисс Хоу».

«МНОГОМЕРНОСТИ» И «КРИВИЗНЫ» ПРОСТРАНСТВА

Научное послесловие к рассказу «Катастрофа пространства».

НИКОЛАЯ МОРОЗОВА (Шлиссельбуржца),

директора Научного Института имени Лесгафта.

Ha-днях редактор «Мира Приключений» дал мне на рассмотрение и заключение рассказ С. Красновского «Катастрофа пространства». Взяв его сначала с некоторым недоверием, я, просмотрев до конца, убедился в его большой поучительности.

Уже не раз мне приходилось писать по вопросу о четырехмерном пространстве, о пространственных кривизнах и о принципе относительности Эйнштейна. Мне приходилось уже показывать, что, допустив недоступное для нас четвертое измерение пространства, мы не имели бы никаких оснований отвергать пятое, а допустив пятое — отвергать шестое и т. д. без конца. Об этом я говорил и в своих книжках: «На границе неведомого» и «Принцип относительности в природе и математике», и в специальной статье «О недосмотре междуволнового давления света при математическом обосновании принципа относительности Эйнштейна», помещенной во II томе «Известий Государственного Научного Института им. Лесгафта».

Я доказывал в этих статьях, что ни одна из действующих во вселенной центральных физических сил не могла бы распространяться тогда по тем законам, какие мы обнаруживаем теперь в природе, а распространялась бы по совершенно другим, например: сила тяготения ослабевала бы в пространстве четырех измерений пропорционально кубам а не квадратам расстояния; в пространстве пяти измерений пропорционально четвертой степени расстояний и т. д., и т. д.

Отсюда ясно, что ни одна из сил природы, доступных нашему наблюдению и изучению, не приходит к нам из пространств высшего числа измерений и сама не распространяется в них.

Да и в случае простой кривизны трехмерного пространства произошел бы полный беспорядок во времени событий, так что существа прошлых времен постоянно появлялись бы между нами, и весь окружающий мир был бы для нас миром непрекращающихся чудес.

Вот почему, не касаясь литературной стороны рассказа Красновского и не приходя подобно выведенному здесь профессору Бруксу в гнев по поводу принципа относительности Эйнштейна, я скажу только одно. Все то, что тут описано в виде «шутки первого апреля», ежеминутно случалось бы на каждом шагу между нами, если бы все эти «многомерности» и «кривизны» вселенского пространства не были простыми продуктами нашего воображения, постольку же имеющими общего с современным естествознанием, как и все остальные чисто фантастические рассказы. Если автор задавался этой целью, то он вполне ее достиг.

НИКОЛАЙ МОРОЗОВ.

Систематический Литературный Конкурс «Мира Приключений» 1928 г.

В каждой книжке «Мира Приключений» печатается по одному рассказу на премию в 100 рублей для подписчиков, то есть в течение 1928 г. будет дано 12 рассказов с премиями на 1200 рублей. Рассказ-задача № 1 напечатан в декабрьской книжке 1927 г.

Основное задание этого Систематического Литературного Конкурса нового типа — написать премируемое окончание к рассказу, помещенному без последней, заключительной главы.

Цель Систематического Литературного Конкурса — поощрить самодеятельность и работу читателя в области литературно — художественного творчества.

_____

Рассказ-задача № 10

ЛЕСНАЯ СКАЗКА

В лесу — процеженный сумрак храма. Тихо, торжественно. Сосны- рдяные, прямые и стройные, рядами готических колонн тянутся к высокому куполу Разлапые, ярко-зеленые ели разбросаны меж колоннами, как шатры первобытного становища. По взгорьям, мягко-округлым, что женские груди, мелко курчавятся серые мхи, — коврами пестротканными выстилают они подножья колонн. Если всматриваться долго, кажется, будто груди-шиханы дышат спокойно и ровно, еле заметно вздымаясь.

Солнце кружится в небе не ярком, северном, застиранном частыми дождями до потери окраски. Кружится солнце: сползет за размытую линию дальнего леса, охватит полнеба колыхающим заревом и через пас или два выплывет снова, чуть ли не там же, где село. Возлюбило солнце унылый безрадостный Север и хочет его заласкать как хилого дитятю, долго росшего без материнской ласки.

Впрок идет ласка. Парным молоком теплого тумана омываются вечерами низкие топи. Озера дымятся в нагретых за день берегах. Влажным, пахучим паром дышат открытые поры земли. Тучнеет суглинок под раскаленными слоями перегноя. Целебным компрессом одета застуженная земля. Воскресают зачахлые зерна, выгоняют ростки навстречу подобревшему солнцу. Буйная сила скрыта и в этой убогой землице, только надо ее разбудить. И будит, усердно будит, ставшее неожиданно чивым скупое северное солнце.

Северная весна хороша, как и всякая весна.

_____

— Ари-и-ша!..

Голос со стороны лесничего дома, голос сочный, грудной, отчетливый, но здесь, у водопада, его не слышно, хотя и не шумен водопад. Крутобережная лесная речушка — как крутобедрая девка в узкой и тесной одежке. От недавних дождей пополнела и стала рекой. Тесно ей пробираться по проторенной веками дорожке, узко ей обычное ложе, как девке на-сносях узеет девичье платье.

А тут еще плиты гранита, как две широкие ступени, зачем-то легли на пути. Скользит по ступеням вниз речонка без шума, только с каким-то довольно радостным ворчаньем. Смотреть издали — как будто бы плавно-густое, иззеленя-синее что-то ползет. И только поодаль, значительно ниже, кудрявится белое кружево пены. Справа и слева лежат валуны, камни — не камни, горы — не горы — формой похожи на побитые яйца каких-то допотопных чудовищных птиц.

— Ари-и-на!..

На окрик, из-за валунов, — дуло винтовки, затем — голова в красном платочке. Повела глазами по сторонам, прислушалась.

— Ари и-ин-на!..

Быстро — чуть глазом успеешь моргнуть — на самом большом валуне, как на постаменте, памятник вырости успел: выше колен сапоги, штаны с оттопыренными ушами, мужская рубаха — горой на высокой девической груди, винтовка победно торчит за спиной.

_{На валуне вдруг памятник вырос…Ариша.}

— О-го-го-го!..

Звонко, переливчато запрыгало Эхо и замерло где-то, как будто споткнувшись.

— Вон ты где! А я все зверье взбулгачил, тебя искавши…

— Что спешно понадобилась? Аль давно не видал?..

Стоит подбоченясь, тихо смеется, а губы как будто намазаны клюквой.

— Посланный с пограничного пункта. Опять контрабандисты шалят. Надо скакать.

Спрыгнула с камня и на шею.

— Когда вернешься?

— Боюсь, не раньше завтра. Трусить не будешь одна-то?

— Не впервой. И по неделе оставалась.

Споро, привычно оба шагают но еле заметной тропинке.

— Семян цветочных не забудь, Павлик. Красных маков побольше.

— Картошку бы лучше садила. Опоздала с цветами.

— Я тебя маками буду кормить, чтобы крепче спал.

И оба смеются молодым, беззаботным смехом.

У новосрубленной избы остановились. Здесь сосны немного потеснились, уступили дорогу жилью. Огородные грядки разграфлены, как жирный транспарант.

Павел кивнул головой на полянку поодаль:

— Вот где картошке расти… Вскопать бы.

— Не лучше ли маки посеять, Павлуша?..

И снова смеются, беспричинно, по-детски.

— Ты сама — ярче махрового мака!

Обнял, схватил за бока, смял и хотел поцеловать. Неловко наткнулся на винтовку. И оба хохочут.

Из-за сарая, где слышна возня лошадей — кривоногий Абрам. Не идет — катится, ноги — колесо без спиц, — сподручнее лошадь обхватывать.

— Ермолаич, пора! Начальник наказывал, чтоб духом…

— Трогай! До увиданья, Ариша!

Поцеловал, за угол — и на коне, — все в одно мгновенье.

— Постой, провожу, а то Гнедко застоялся…

— Да ты хоть оседлай. Подождем..

— Не впервой!

По коряжистой дорожке скачут трое, гуськом: впереди амазонка в ушастых штанах, без седла, за нею — смеющийся Павел и в хвосте — круглоногий Абрам.

_____

Влажным дыханием полон лес. Ноздри женщины и лошади тянутся жадно навстречу плывущим ароматам. Кто — то невидимый брызгает всюду душистым хвойным экстрактом. Лесная мелкота жужжит, верещит, щебечет и крутится, крутится в беспрерывной любовной игре. Разноцветные бабочки, — подвижные цветы — порхают по цветам неподвижным.

За полдень солнце отмеряло. Скоро и домик лесной. Далеко проводила Ариша своего Павлика, даже Гнедко приустал, голову низко понурил, лениво бредет. Или, быть может, опьянел от лесных ароматов бесполый Гнедко.

Край горизонта с востока темно-синим завешан. Туча — не туча, как будто оттуда медленной лавиной поток густой кубовой краски ползет. Треснуло что-то вдали, неуверенно повторенное эхом. Еще и еще в разнобой. Гром или выстрелы? То и другое частенько услышишь весною в лесу. Гром нам надежду несет, гром — это музыка лета. Выстрел — свирепое дело, связан он с кровью всегда.

Вот и лесная сторожка. Ариша вздохнула влюбленно, довольный заржал и Гнедко.

Кубовый занавес выше всползает по небу. Слышно, как кто-то невидимый сзади лениво ворошит гигантские железные листья. Идет подготовка к торжественной феерии и все присмирело. Даже солнце конфузливо скрылось куда-то.

По сердцу Арише лесные бури, да и всякие бури вообще. Есть что-то общее между вешней грозой и женским юным, взрывчатым сердцем. И та и другое повинуются каким-то скрытым и темным законам. И там и здесь — вековые загадки.

Ветер порывисто тряхнул кронами сосен. Что-то всколыхнулось в груди высокой у Ариши. Что-то влечет на простор, навстречу надвигающейся буре. Сил нет сидеть в спокойном, защищенном углу. Кажется, спрячешься — и трусливо пропустишь что-то волшебное, самое нужное в жизни. Сказку какую-то неповторную не узнаешь, сказку, которая говорится однажды. Жадно тянется Ариша навстречу сказке. С буйным трепетом сердца обежала любимые места близ лесной пограничной сторожки, побывала у водопада, где гигантским гнездом чернеют гигантские яйца допотопной неведомой птицы, сама птицей взлетела на лысое взгорье, откуда так призрачно синеются влекущие лесные дали. Взлетела, окинула взглядом просторы, раскинула руки и ждет, когда сказка начнется. Как будто повинуясь сигналу, с треском разорвалась кубовая завеса, а за ней — полосы нестерпимо-яркого света. Раздирают на части завесу, рвут в клочья вдоль и поперек, а завеса, знай, смыкается снова, ревниво бережет то, что за ней происходит. Гулы и громы, и залпы, и тысячекратные отклики растерявшегося эхо. Сказка началась! Клубы за клубами дыма с огнем изрыгает низко нависшее небо. Миллионы невидимых орудий ведут несмолкаемую перекличку. Миллионы жерл одновременно выбрасывают снопы огня. Бушует небесный пожар! И, чтоб его потушить, как-то сразу спустили все шлюзы. Будто все озера сразу опрокинули свое содержимое над лесом.

Мокрая до нитки и счастливая до отказа вернулась Ариша в сторожку. Сбросила липкое все и сбежала с крыльца, — и снова под теплый, так ласково хлещущий душ. В сумраке вечера, как мрамор живой, долго отдавалась щекочущим ласкам дождя. Тихо смеялась, словно воркуя. Наслаждалась и млела, слушая шумную сказку. Повернулась к крыльцу…

У крыльца, под прикрытием навеса, бессильно опершись на ступеньку, чернеет чужой человек…

_____

— Кто вы такой? Как вы смели!..

И — гневная — к нему.

Человек бессильно повернул голову, человек беззвучно шевелит губами, — немолодой, изможденный человек, со взглядом затравленного зверя.

— Что вам нужно? Кто вы такой? Я вас спрашиваю?..

— Я ранен… Помогите… — еле слышно лепечут посиневшие губы.

Ариша забыла о наготе. Наклонилась над серо-седым человеком.

— Пойдемте в избу… Поднимайтесь…

Попыталась поднять. Человек застонал:

— Не могу…

— Ну, тогда подождите…

Исчезла в сенях. Через минуту — на пороге, снова в мужском. Человек отшатнулся, пытался бежать.

— Не бойтесь, здесь никто вас не тронет. Ну, идемте в избу…

Волоком, почти без его участия, втащила человека в избу. Уложила на лавку, расстегнула мокрый костюм, — заграничный, здесь не носят таких. Вся рубашка пропитана чем-то расплывшимся рыже-красным.

— Пуля?

— В грудь… И, кажется, застряла..

— Можете переодеться сами?

— Попробую…

Долго возился, раздеваясь, — не смог.

Ариша раздела его донага. Переодела в красноармейское, — с Павлика. Тщательно обмыла и перевязала рану. Сготовила чай, напоила и только тогда спросила:

— Кто это вас?

Человек опасливо покосился на женщину и жалобно всхлипнул.

— Не бойтесь меня… Там? На границе?

Тихо кивнул головой.

— Контрабанда?

— О, нет… Возвращался домой… В Россию…

— Эмигрант?

Снова кивнул головой и протяжно вздохнул.

— Лежите спокойно… Утром съезжу в село за врачом…

Человек помолчал и несмело спросил:

— Далеко?

— Тридцать верст. Не волнуйтесь, я быстро… верхом… А теперь постарайтесь уснуть…

_____

Ночь прядет сказки, прядет свои сны. Ливень прошел, но небо покрыто тучами. За раскрытым окном сторожки темно и тихо, — ни звука.

На лавке, близ керосиновой лампочки, землисто серый, седой человек с заграничной острой бородкой. Глаза закрыты, дышит редко, но спокойно. Спит или не спит? Ариша у окна смотрит в насторожившуюся темноту, думает о жизни, мешая ее со сказкой. Что — сказка, и что — жизнь? Жизнь— это то, что есть. Сказки — что было или снилось. Иногда — жуткая сказка, но все же сладостная для сердца, ибо смягчена временем. Всякая боль прошедшая — сладка.

_____

Сказка — это:

Запущенный старый парк. Маленькая девочка в белом, с голубым бантом. Непокорные белокурые локоны по плечам. Шелестящая шелками мама, — такая тонкая и высокая, как тополь. Мадам со смешной огромной бородавкой на носу. Появляющийся изредка в усадьбе шумный, крикливый и неласковый человек — папа, и связанные с его появлением слезы мамы. Молчаливая, сторожкая жуть парка по вечерам, и маленькое, страхом сжатое сердечко в груди, трепещущее, как пойманная птичка.

Сказка — это:

Толпы бородатых мужиков под окнами дома, редкие сухие выстрелы, ночное бегство из дома с мамой на тряской крестьянской телеге, откуда-то с задворок, со стоном закушенные губы мамы, слезящийся нос мадам, с дрожащей на нем бородавкой, и колыхающее вдали, над усадьбой, кроваво-багряное зарево пожара.

Сказка — это:

Впервые познанный город, каморка с коптящей керосиновой лампочкой, люди, рвущие у мамы колечки и серьги на мену, слезы о бесследно-пропавшем папе, мама в подвязанных веревочками ботинках, пекущая вкусные лепешки из жмыхов на продажу, умирающая от тифа графиня, в самом жестоком бреду уверяющая кого-то, что она самого чистокровного пролетарского происхождения.

Сказка — это:

Отчаянная безпризорность по городам и селам, по большим дорогам и кишащим людьми станциям, раннее знакомство с грязью жизни колонии с ватагой шумных, крикливых, отчаянных головорезов обоего пола, замкнуто-трудовой режим на несколько лет, выход на фабрику, учеба и первая встреча с ним, первый выход в жизнь.

Жизнь — это:

Лесная сторожка, валуны у водопада, молчаливая армия сосен, скаканье верхом на Гнедке, весенние грозы над лесом, прищуренно улыбающийся Павлик, сердце, переполненное любовью, и восемнадцать лет за плечами…

И вот этот, лежащий с закрытыми глазами, редко дышащий человек с седой, заграничной бородкой…

_____

Ночь длится. За окном — еле слышимый шорох деревьев. Небо в просветы меж сосен клочками сероватой пакли маячит, — чем-то сплошным, плотно-стеганным небо закрыто. Влажный воздух, пахнущий хвоей и перегноем, пахнущий сытным парным молоком, льется в раскрытое окно. Грудь расширяет от жадных глотков. Дышишь и не надышишься. Неуемная, жадная жажда томит.

Человек с заграничной бородкой жадней той, другой, — он глотает порывисто, быстро, толчками.

Застонал, повернулся к Арише, спросил:

— Вы одна здесь живете?

— С мужем.

— А муж где?

— Уехал на пункт. Завтра вернется.

— А здесь — что?

— Лесная сторожка. Да вы-бы молчали, вам вредно.

— Мне лучше…

— Ну вот и отлично. Чуть свет — поскачу за врачом.

Человек повозился, вздохнул:

— А потом?

— А потом — муж приедет, рассудит…

И немного помолчав:

— У вас документы в порядке?

— Нету меня никаких документов… Тихонько границу хотел перейти… А дальше…

И умолк.

— А дальше?

— Ну, дальше, — жив буду, — как-нибудь… Живут же люди… Я не преступник… Я мирный гражданин… Не расстреляют, надеюсь, за это…

— Лежите спокойно, усните…

— Не могу…

Помолчал, подавил сорвавшийся стон, попросил воды. И опять:

— Здесь у меня жена и ребенок… В России, то есть… Давно потерял их следы… Живы ли?… — С тоской огляделся вокруг, глазами к окну потянулся: — Дождь прошел?

— Да.

— Найду ли своих?… Девочка… Дочка… Беленькая такая… Славная… Восемь лет было…

— Давно не виделись?

— Больше десяти лет.

Ариша усмехнулась:

— У вашей девочки, наверное, уже свои дети.

Человек как-то испуганно вздрогнув, приподнялся на локтях и пустым взглядом ввалившихся глаз уставился на хозяйку.

— Лежите, вам нельзя шевелиться…

— Вы правы… Я об этом как-то не думал… А странно… Ищу ребенка, а она… Нет, нет, этого быть не может… Это… это… кощунство.

Заплакал беззвучно. Просто поморщился— и глаза, как две впадины мосле дождя, наполнились до краев мутноватой влагой. Закрыл глаза, сжал впадины пальцами и долго лежал молча, часто и прерывисто дыша. Медленно начал снова по слову цедить, как будто про себя:

— Зачем я… иду?… и куда?… Кто я?… Труп… Отголосок прошлого… Песчинка бури… бывший человек… Жизнь для меня кончилась… десять лет назад… Чего ищу?… Иголку в лесу… Мудрено… мудрено найти… Как жаль, что пуля так неудачно попала… Если б левее… Было лучше… Тяжело жить, когда внутри пусто… Оболочка человека, а внутри, под оболочкой — ничего… И тоска… тоска… Самая страшная казнь человека… Вы знаете, что такое тоска?… Простите, как вас зовут?

— Аришей…

Лицо человека прояснилось. Подобие улыбки появилось вокруг посиневшего рта.

— Да… Ариша… Ариша!.. Так вот, Ариша… Знаете ли вы, что такое тоска по родине?…

— Не знаю. Я с родины никуда не уезжала.

— А я знаю… В сущности, если меня проверить, я знал только одно — тоску по родине. Все другие переживания частью угасли, частью поглощены ею… Этой тоской по родине… Это она толкнула меня под винтовки пограничников… Ведь я знал, что это так кончится. Знал наверное… И даже могло быть хуже… И все же пошел… И если бы было в тысячу раз страшнее — тоже пошел бы… На сто смертей пошел бы… За одно… За одно только: умереть на родимой земле… Поцеловать ее перед смертью… Кто этого не испытал, — не может понять… это особенное… Известное только нам… изгнанникам… Позвольте глоток воды… Ириша… Ириша…

Он трясущимися руками задержал ее руку с ковшом.

— Ириша… Вы простите, что я говорю: Ириша… Так мне понятнее… Так вот, Ириша… Я знаю, у вас доброе, отзывчивое сердце… Женское сердце не может быть иным… Не откажите мне… в моей просьбе… Не выдавайте меня этим… пограничникам… А доктора не надо… И вообще никому говорить не надо… Я к утру… немного отдохну… соберусь с силами и пойду… до ближайшей деревни… Хорошо?… И мужу говорить не нужно… Ведь вы исполните это?

Руки с надеждой цепляются за руки женщины, расплескивая воду на одеяло.

— Хорошо, хорошо… Только лежите спокойно, там видно будет…

— Ну, вот, спасибо… Я это знал… А там… я… как-нибудь выплыву. Мне бы только до города…

Откинулся на подушку, дышит все учащеннее, лицо порозовело. Открыл глаза, с тоскою озирается вокруг.

— Боже, как темен и запутан твой мир!.. Как несчастны твои создания!.. Знаете, Ириша… Жизнь мне представляется гигантской ступой, где копошатся разнородные живые твари… И кто-то злобный и жестокий беспрерывно толчет их огромным пестом… А зачем это?… Кому это нужно? Для чего?… Никто не знает… И никогда не узнает… Все так сложно и непонятно, что недоступно чьему-бы то ни было пониманию…

— Молчите лучше… Это у вас от лихорадки. В мире все просто. Значит, успокойтесь и спите. Завтра будет лучше. А там — забудете.

Человек с сомнением покачал головой.

— Просто? Вы говорите в мире все просто?… Может быть… Вам сколько лет?

— Восемнадцать. Да лежите же спокойно, несуразный человек!

— Лежу, лежу… я спокоен… Да… в восемнадцать лет — все должно быть просто. Вы правы…

_{— Знаете, Ириша, жизнь мне представляется гигантской ступой…}

Словно подстерегавшая, трель какой-то звонкоголосой птички раздается над самым окном. Ей отвечает другая, третья, — подальше. Тени меж деревьями тают. Рдяные, прямые стволы сосен рисуются строго и четко. Женщина взглядывает на мужчину. Он лежит вверх лицом, слегка вздернув остренькую бородку, дышит редко, спокойно. Она заботливо прикрывает окно и выходит за дверь.

Небо очистилось. Кое-где по прозрачной голубизне скользят обрывки разрозненных облачков, то белых, как кипень, то слегка подрумяненных. К востоку, за стеною сосен, колыхает пламя зари. Словно алый, пламенеющий занавес опущен меж небом и лесом. Влажная зелень листвы сверкает, как свеже окрашенная за ночь. Птичий гомон разноголос и вызывающе неуемен. Каждый кустик, каждый клочок земли, каждая ветка хвои кадят расточи-тельным ароматом.

Мир — прекрасен и детски прост. Звуки леса — гармонично нестройны.

Ариша, уверенно ступая босыми ногами, прошла к водопаду, вмиг сбросила с себя одежду и с воздетыми к небу руками застыла, стоя на валуне, — как мраморная богиня какого — то счастливого лесного народца. Потом, осторожно ступая по камням и изгибая торс, спустилась к пополневшей реченке и погрузилась в ее обжигающую быстрину, — как раз там, где плавный водопад кудрявится завитками жемчужной пены.

Порозовел белый мрамор. Ласково замурлыкала река.

Возвращалась домой медленно, неторопливо, о чем-то раздумывая. Рассеянно срывала росистые цветочки и как-то незаметно для себя сплела венок. На минуту остановилась у спорной полянки, где, по мнению Павлика, следовало посадить картофель, а по ее — посеять маки.

В хлеву призывно замычала Буренка. Ариша быстро схватила подойник и пошла доить. С наслаждением выжимала кремово-дымящуюся влагу, любовалась тугими, упругими звенящими струями. Наполнила подойник до краев и выпустила корову на подножный корм.

Затем оседлала Гнедка и пошла в избу, готовая скакать за доктором. На минуту задумалась возле печки, наполнила миску парным молоком, отрезала ломоть хлеба, понесла незнакомцу.

— Вы спите? Вот здесь — молок# и хлеб. Захотите — подкрепитесь. Я еду за доктором…

Помолчала минуту.

— Вернемся часам к девяти. Если приедет муж, скажите ему то же, что мне сказали. Я ему оставлю записку… — Долго искала карандаш. Нашла, хотела писать. Неожиданна схватилась за какую то мысль, быстро подошла к человеку с заграничной бородкой, положила ему руку на лоб. Холодный и влажный, как валун у водопада.

Раскрыла впалую, желто костяную грудь, близко припала ухом. Человека нет…

Кончился…

Долгим взглядом осмотрела заострившиеся черты, медленно отошла к двери. В сенцах, в рамке дверей, долго, стояла опершись руками о косяки, без мысли смотрела на спорную полянку, где бродила, пощипывая травку, Буренка.

Неожиданно приняла решение: не говорить Павлику ничего. Так лучше. Не было ничего: ни грозы, ни человека с заграничной бородкой, ни выстрелов в лесу. Ничего… Не было и нет. Все идет по-старому.

Одела высокие сапоги, взяла заступ и направилась к спорной полянке. Уверенно, скоро, привычно копала рыхлую, влажную землю. Когда могила была готова, вернулась в избу. Привела незнакомца в порядок: застегнула ворот красноармейской рубахи, омыла лицо, одела на ноги шерстяные чулки, голову повязала красным платком — с своей головы.

Легко, как привычную ношу, подняла труп на руки и понесла к могиле.

Когда опустила тело на дно и взялась за заступ, — вспомнила о платье незнакомца. Вернулась в избу, собрала непросохшее, грязное, машинально осмотрела карманы. Какие-то слежавшиеся, смоченные бумажки, носовой платок, карандаш и перочинный нож, размокший кусок хлеба. Ни бумажника, ни денег, — больше ничего. Все положила обратно. Бумажки оставит — рассмотреть на досуге. Свернула мокрое платье в узелок и опустила в могилу, рядом с владельцем вещей.

Снова заработал заступ. Когда заровняла могилу, полянка имела вид поля, вскопанного для посева.

На глаз попался брошенный ею, сплетенный на досуге, веночек. Подняла его, уже полузавядший, и положила на землю там, где должна приходиться голова человека с заграничной бородкой.

УСЛОВИЯ ЛИТЕРАТУРНОГО КОНКУРСА

1) Читателям предлагается прислать на русском языке недостающую, последнюю, заключительную главу к рассказу. Лучшее из присланных окончаний будет напечатано с подписью приславшего и награждено премией в 100 рублей.

2) В систематическом Литературном Конкурсе могут участвовать все граждане Союза Советских Социалистических Республик, состоящие подписчиками «Мира Приключений».

3) Никаких личных ограничений для конкурирующих авторов не ставится, и возможны случаи, когда один и тот же автор получит в течение года несколько премий.

4) Рукописи должны быть напечатаны на машинке или написаны чернилами (не карандашом!), четко, разборчиво, набело, подписаны именем, отчеством и фамилией автора, и снабжены его точным адресом.

5) На первой странице рукописи должен быть приклеен печатный адрес подписчика с бандероли, под которой доставляется почтой журнал «Мир Приключений».

Примечание.Авторами, состязающимися на премию, могут быть и все члены семьи подписчика, а также участники коллективной подписки на журнал, по тогда на ярлыке почтовой бандероли должно значиться не личное имя, а название учреждения или организации, выписывающей «Мир Приключений».

6) Последний срок доставки рукописей — 25 ноября 1928 г. Поступившие после этого числа не будут участвовать в Конкурсе.

7) Во избежание недоразумений рекомендуется посылать рукописи заказным порядком и адресовать: Ленинград 25, Стремянная, 8. В Редакцию журнала «Мир Приключений», на Литературный Конкурс.

8) Не получившие премии рукописи будут сожжены и имена их авторов сохранятся втайне. В журнале будет опубликовано только общее число поступивших рукописей — решений литературной задачи.

9) Никаких индивидуальных оценок не премированных на Конкурсе рукописей Редакция не дает.

Следующий рассказ на премию в 100 рублей будет напечатан в октябрьской книжке «Мира Приключений».

ОКОНЧАНИЕ КОНКУРСА № 7

Решение рассказа-задачи «СЕКРЕТ ДЯДИ ФРАНСУА»

Каждая книжка нашего журнала вызывает длинный ряд читательских откликов. Больше всего поступает их по поводу конкурсных рассказов. И на этот раз скопилась целая пачка писем самого разнообразного содержания. Очень показательно, что среди читателей, горячо приветствующих наш Систематический Литературный Конкурс, есть много таких, которые лично сами не принимают участия в нем, но следят за ходом Конкурса, мысленно решают литературные задачи и интересуются премируемыми заключениями и отчетом о присланных рукописях. Многие видят в работе по Конкурсу школу для молодого или неопытного литератора, многие сочувствуют нашей попытке возбудить и повысить в читателях интерес к литературе вообще и литературную самодеятельность и т. д.

Каждое полученное нами письмо внимательно прочитывается и, если оно носит принципиальный характер, или мысли и вопросы, высказанные в нем, могут вызвать общий интерес, такое письмо в свою очередь находит отклик на этих столбцах.

Среди множества похвал и выражений благодарности за учреждение Конкурса, вызывающего помимо расходов и значительное увеличение труда Редакции, есть и критические замечания, заслуживающие оглашения.

Один из читателей, В. В. З. (Ленинград), находит, что все помещенные рассказы — задачи, кроме «Лиловой буквы», слишком легки, что они «должны в большей мере служить для проявления сообразительности и эрудиции участников Конкурса и не быть только литературными упражнениями». Читатель безусловно прав. Мы держимся того же мнения, но весь вопрос в том, что считать «только литературным упражнением». Первые рассказы — задачи должны были нащупать читателя, определить степень его подготовленности, выявить уровень сил, которые будут принимать участие в Конкурсе. Мы уже говорили однажды, что Редакция при выборе рассказов действует по определенному плану, который не считает полезным оглашать предварительно. Кроме сделанного сейчас разъяснения можем однако указать, что с повышением трудности рассказа увеличивается соответственно и пространство «во всех измерениях», отводимое на долю читательской работы. Эта постепенность, конечно, входит в программу нашего Систематического Конкурса. Так, рассказы «Лунная дорога» и «Слепцы у омута» уже требуют большой доли самостоятельного творчества и проявления фантазии. Ставим пока на этом точку…

Один читатель пишет, что «рассказов-задач, не дающих материала для решения в одном определенном направлении (вследствие ли неумения автора или сознательной «провокации» — не следовало выдавать». Здесь явное недоразумение и на нем следует остановиться. Рассказов-задач плохих авторов или слабых, начинающих, мы не печатаем вообще. Мы стремимся к тому, чтобы каждый помещаемый рассказ был прежде всего художественным произведением, отличающимся от других не только по содержанию, но и по форме и стилю; чтобы он сам по себе мог служить известного рода образцом в отношении подхода к теме, трактовки сюжета, манеры письма, тона. Читатель, серьезно смотрящий на предлагаемую ему работу, извлечет полезные уроки даже из одного вдумчивого ознакомления с темами и изложением рассказов-задач. Он почувствует несомненно, что есть гармония между их содержанием и формой, в которую содержание облечено, и инстинктивно, хотя бы вначале подражательно, будет искать для окончания такую художественную линию, которая не испортит рисунка в целом.

Это — одна сторона дела. Другая — не менее важна. Автор рассказа-задачи умышленно оставляет известные пробелы, не все договаривает, чтобы дать решающему задачу возможность проявить и свои личные силы: и воображение, и знание быта, и способности ориентироваться в известных условиях, и, наконец, литературно художественное чутье. В меру способностей своих автор делает, что может. Но, поистине, сколько голов — столько умов! Бывают случаи, что читателю, решающему задачу, приходят на мысль такие варианты, каких автор не имел в виду. И вполне возможно, что читатель, работавший в широких рамках предоставленной ему свободы, напишет в минуту озарения иное и даже лучшее окончание, чем дал автор. Тут нет ничего обидного для автора. Разве история литературы не дает вам многочисленных примеров, что и гениальные писатели сами изменяли впоследствии развязки своих произведений, хотя они были, разумеется, хорошо продуманы. И автору «не подносится пилюля», — как предполагает один читатель, — если премированное решение оказывается не совпадающим с его собственным, авторским. Возможность этого автор предвидел.

Из опыта уже закончившихся 7 отдельных конкурсов мы видим, что нередко читатель дает и новые, чудесные, тонкие штрихи, которые, не изменяя целого, живыми художественными подробностями украшают и дополняют все произведение.

Здесь мы отчасти отвечаем и на нередко задаваемый нам вопрос: отчего не публикуются фамилии авторов рассказов-задач? Из сказанного выше ясно, что это делается по соглашению Редакции с авторами, чтобы уменьшить индивидуальное значение рассказа, чтобы именно авторское самолюбие не могло подвергнуться никаким кривотолкам, чтобы наиболее ярко и выпукло выступала не личность и имя автора, конечно, всегда имеющего среди читателей своих друзей и врагов, своих почитателей и хулителей, а само произведение. Говоря коротко: чтобы не флаг прикрывал груз, а груз ценился сам по себе, хотя он и обезличен. И что дало бы читателю осведомление об имени автора? Было бы удовлетворено только праздное любопытство. За то автора могли бы поставить иной раз в неудобное положение… За рассказы-задачи всю ответственность несет на себе Редакция, кто бы ни были авторы их. И авторы, и читатели сохраняют в Конкурсе полную свободу — обе стороны от этого только выигрывают.

Нам еще часто задают вопрос: как приступать к делу, решая рассказ-задачу. Тут может быть несколько ответов в зависимости от подготовки читателя, но, пожалуй, достаточно будет извлечь главные указания из письма читателя же И. С. С. (Вологда), рассказывающего нам, как он работает. Читатель С. «хорошо продумывает первые главы рассказа, перечитывая их по нескольку раз, и попутно записывает все появившиеся мысли, а на основании их составляет в голове план заключительной главы».

Отвечаем и на видимо больной, — судя по количеству писем — вопрос: как научиться писать грамотно, без ошибок? — Никакое знание грамматики само по себе не может дать навыка писать без ошибок и литературно. Нужно читать книги, возможно больше и вдумчиво читать, и запоминать начертания слов, обращать внимание на сочетания их, на конструкцию фраз, т. е. на построение речи. Иногда на минуту-другую прервать чтение и вообразить себе трудные слова написанными и фразу составленной. Такое запоминание легко входит в привычку и дает великолепные результаты. Между прочим, полезно учиться и на «Мире Приключений», так как он печатается почти без ошибок и на литературную сторону его материала обращено особое внимание. Конечно, если читатель знает языки и притом древние — латинский и греческий, работа значительно облегчается и морфология, отыскание корней и происхождений слов, становится сама по себе интересной задачей. Но увлекаться этим нельзя. Хороший литературный язык вовсе не требует обильного употребления иностранных и мало вошедших в обиходную речь слов. В этом отношении читатель также может воспользоваться «Миром Приключений», где следят за чистотой богатейшего русского языка и иностранные слова применяют только тогда, когда они неизбежны или являются так называемыми «техническими терминами». Вообще же нужно давать своему мозгу постоянную работу и искать слово, по возможности русское, точное и яркое. Еще раз посоветуем: Читайте! Читайте книги! И во время отдыха, незаметно, шутя, будете литературно обогащаться на всю жизнь.

_____

На Конкурс № 7, из-за опоздания выходом книжки журнала, прислано всего 38 решений, из них 6 — подписчицами.

Большая часть писавших заключительные главы догадалась о секрете дяди Франсуа, который вместо пятифранковых монет опускал в ящик круглые льдинки. Такое простое и доступное для простеца и в то же время хитреца-крестьянина разрешение вопроса может быть единственным. Таким оно было и в действительности. Дело в том, что автор рассказа-задачи, известный писатель, в основу сюжета положил судебный процесс, слушавшийся в свое время в Париже и вызвавший много шума.

По существу приходится считать неправильными остальные предположения нескольких читателей, приписавших дяде Франсуа какие-то технически хитроумные приспособления, чтобы обмануть электрическое общество. Так, по одной версии, дядя Франсуа изобрел для поворачивания рычага счетчика пластинку из легкого металла, толщиной в ребро монеты, и эту пластинку припаял (?) к монете; или: из брелока-игрушки, представлявшего нечто среднее между пистолетом и арбалетом, Франсуа стрелял в отверстие счетчика пластинкой льда. По мнению проф. Гржебуа можно было так же действовать и тонкой струей воздуха или воды из сильного насоса. Или: старик клал лепешки из камфоры в оболочке из слюды и т. д.

Но замена монеты кружком из льда есть решение первое и только формальное. Альфред как-то должен был узнать или догадаться об этом и уличить Франсуа. И читатели обнаружили правильное логическое мышление, обратив внимание на эту вторую сторону задачи. Вариантов тут дано очень много, и было бы излишне перечислять их все. Отметим те, которые можно объединить в группы, или типичные. У нескольких авторов — дядю Франсуа выдал кошелек с растаявшей льдинкой, попавший в руки Альфреда то непосредственно, то через полицию. У другой группы — изгнанный Альфред разгадал тайну в кафе, когда пил прохладительный напиток со льдом. У иных такие заключения: избитый Альфред в больнице, ему ставят ледяные компрессы, и они-то наводят на мысль, или: Альфред видит на улице воз со льдом и свесившуюся сосульку; или: в комнате у старика, где шла баталия, каблуки крошили разбросанные по полу кусочки льда. — Все эти объяснения более или менее правильны и психологически верны. Есть мелкие подробности, свидетельствующие о внимательной работе над этой частью задачи. Так, С. И. Т. (Воскресенск) заставляет старика класть льдинки, чтобы не таяли в кошельке и не смачивали его, в свинцовую бумагу от шоколадных конфект.

Третьей частью задачи являлось описание самого процесса обличения мошенника и, наконец, четвертой — финал рассказа, развязка, находящаяся в самой тесной хронологической близости с третьей частью, но вытекающая из всего повествования. В развязке психологически оставлялся большой простор решавшему задачу, т. е. требовалось уже проявление, хотя и маленького, но самостоятельного творчества.

Для удобства мы соединяем третью и четвертую части задачи и даем обзор их, как наиболее ценных в работе читателя, несколько подробнее. Уличали дядю Франсуа то сам Альфред (по одной версии — избитый в полиции), то полиция, то непосредственно директор с полицией, даже с членами Общества «Электро». Последние решения совершенно невероятны, как и подробности их, например: директор с Альфредом ворвались в ванную, когда там сидел голый Франсуа, и потребовали показать кошелек. — У большинства читателей дело не осложняется, но некоторые, очень немногие, вводят на сцену то Генриетту, то Руфинелли. Против этого возразить нельзя.

Преобладающее количество финалов соединяет браком Альфреда и Генриетту. Тут попадаются чудесные штрихи. В них видны и наблюдательность, и остроумие, а в иных даже знание французского быта и нравов парижан. Так, например, у Л. М. Р. (Козлов) дядя Франсуа говорит схваченному Альфреду: «я сразу разгадал вас, едва вы постлали мне постель», а в заключение сам Альфред в кафе рассказывает автору эту историю, и автор делает ремарку: «за аперитив платил я>. — У Н. Н. А-ой (Шлиссельбург) тонкая заключительная фраза счастливого Альфреда: «И будь дядя Франсуа трижды вор и мошенник, я, право, ему очень благодарен». — У Н. П. М. (Москва) прелестный финал чуть-чуть гротескного характера: Альфред догадался о, секрете, когда с невестой сидел за апельсиновым сиропом в кафе тетушки Марго, славившемся своими сиропами. «Вот почему в семействе Шам апельсиновый сироп со льдом всегда пользовался особым уважением, и не только сама мадам Альфред Шам, но и ее дочери, и многочисленные внучки готовили этот прекрасный напиток, право, не хуже тети Марго». — У С. С. (Москва) также хороший финал: «На улице Монреаль до сих пор висит старая вывеска: «Электротехническая Контора Альфред Шам с С-ми. Фирма существует с 1889 г.». В кабинете директора этой фирмы висит старый портрет старика Франсуа с надписью: «Изобретательности этого старика фирма обязана своим основанием».

Особняком стоит несколько решений. Они в том или ином отношении неправильны, но в некоторых частях настолько своеобразны, что мы приводим их. У одного автора Альфред повенчался с Генриеттой при помощи Франсуа, и, казалось бы, все обстоит благополучно. Но дирекция ошиблась: дядя Франсуа удрал, и его не нашли. «Это был последний неразгаданный секрет дяди Франсуа». Написано это решение, если брать его целиком, остроумно и литературно. — Любопытный уклон мышления виден в хорошо с внешней стороны написанной, но нелепой по содержанию главе. Альфред сам защищал дядю Франсуа на суде и доказывал, что систематическое мошенничество было только…. спортивным состязанием с Электро. И подкреплял это тем, что не будь здесь «спорт», Электро не заплатило бы ему, Альфреду, 10 тысяч за раскрытие секрета… — Б. В. Б. (Тверь) сочинил иной конец: Альфред заставил изобличенного Франсуа подписать отказ от контракта с «Электро». Женился на Генриетте и… сам пользовался способом дяди Франсуа, пока не был изобретен новый счетчик, учитывающий количество потребляемой энергии, независимо от способа платежа. Рассказ не давал автору никаких оснований превратить Альфреда в мошенника. — Два решения — совсем исключительные: И. С. М. (Каневская) рассказывает, что после ареста Альфреда дирекция «Электро», опасаясь скандала, розыскала Генриетту и просила ее передать жениху, чтобы тот отвечал сам за все и выгородил дирекцию из неприятной истории. Альфред секрета не открыл и все-таки получил 10000 франков за молчание. Нужно ли пояснять, почему такое решение неправильно с бытовой стороны? — И. С. С. (Вологда) в хорошо написанной главе заставляет Альфреда, за несколько часов до свадьбы, догадаться о секрете, и затем бедного молодого человека находят мертвым. Приходится думать, что сердце не выдержало. Вряд ли такой драматический момент кстати в этом рассказе. Он звучит неоправдываемым диссонансом.

Некоторые добросовестно обратили внимание и на судьбу счетчика, который было бессмысленно оставлять в таком виде, раз секрет дяди Франсуа стал общим достоянием. И различные авторы совершенно справедливо вводят в употребление новый усовершенствованный счетчик, при чем иные, напр., П. Н. З. (Орел) указывают, что изобрел его главный электротехник (служебное повышение, упомянутое будто вскользь. Это хорошо!) Альфред Шам. Иные, как Т. Б. К., даже поясняют, в чем состояло улучшение счетчика. Напр., в выверке чувствительности рычажка, чтобы он действовал исключительно под действием тяжести 5-франковой монеты. Н. С-ва (Севастополь) придумала и свою защиту счетчика от дяди Франсуа и его последователей: класть на дно в кусочке полотна акварельную краску, которая размокнет от воды и оставит уличающие следы.

Заслуживают отметки хорошее решение Г. С. С. (Н. Новгород) и Л-ы З. (Городище). Последнее несколько суховато.

В. Б.

_____

Лучшее, наиболее полное, хорошо разработанное, интересное и оригинальное в деталях решение прислал ленинградец гр. Г., но, к сожалению, премия ему не может быть присуждена, так как автор потребовал «ни в коем случае его фамилии не оглашать», что нарушает основную, 1-ю статью условий Конкурса, в силу которой заключительная глава печатается обязательно с подписью приславшего. Таким образом, эта рукопись отпадает и Премию в 100 р. на Конкурсе № 7 Систематического Литературного Конкурса «Мира Приключений» 1928 г., по присуждению Редакции, получает

НАТАЛИЯ КОНСТАНТИНОВНА РОЗЕНШИЛЬД

из г. Майкопа (Северо-Кавказский Край),

за следующую заключительную главу к рассказу

— Пошлите за полицией! — повторил, задыхаясь, дядя Франсуа.

Двое лакеев ринулись к дверям. Остальные подхватили под руки сопротивлявшегося Альфреда с таким остервенением, будто поймали опаснейшего преступника.

Старик, кряхтя и оправляясь от схватки, торжествующе поглядывал на своего побежденного врага.

— Будешь подсматривать?! — ворчал он, запахивая халат.

…Шам, перестав обороняться, с усталым видом переводил глаза с державших его лакеев на дверь, с двери на дядю Франсуа, с дяди Франсуа на виновника всего происшедшего — злополучный аппарат…

…И вдруг… Что это? Не обманули ли его глаза?… В отверстии для опускания монет что-то сверкало… Да, да, несомненно, там застрял какой-то маленький, прозрачный предмет, — и от этого предмета, скользя по стенке счетчика, тихонько катилась светлая водяная капля…

Сердце Альфреда отчаянно забилось… Он стоял на пороге разгадки, — в этом не могло быть никакого сомнения. Очевидно, дядя Франсуа слишком поторопился накрыть шпиона и на этот раз не проделал до конца своей обычной манипуляции.

И в такую-то минуту быть прикованным к месту, терять Генриетту, 10 000 франков и все будущее из-за двух пар державших его рук?!.. Нет, никогда!..

Изо всех сил он рванулся, оттолкнул одного лакея, подставил ногу другому и, захлопнув дверь перед самым носом растерявшегося дяди Франсуа, выбежал на улицу.

По мнению старика, Альфреду весьма деятельно помогал сам чорт, а поэтому ни лакеи, ни полиция его не догнали.

Когда десятью минутами позднее описанной выше схватки злополучный аппарат был вскрыт, на дне его оказался мелкий, еще не успевший растаять, кусочек льда, плававший в лужице воды — Перетрусившему дяде Франсуа оставалось только сознаться во всем, хотя в начале допроса он и пытался было уверить присутствующих, будто лед попал в отверстие случайно.

Очевидно, старый мошенник недаром любил по ночам лакомиться сиропом со льдом. Лед — вообще полезная вещь, — ну, а ухитриться приравнять пластинку его к пятифранковой монете, да еще свободно вталкивать эту импровизированную плату почти ежедневно в отверстие аппарата, — это уж действительно значит уметь извлекать из вещей максимум пользы! Стало понятно, отчего образовалась ржавчина на дне счетчика, почему старая лисица неизменно старалась держать его поближе к печке, где лед быстрее таял и вода скорее высыхала… Разумеется, синьор Руфинелли не был посвящен в хитроумный секрет своего патрона.

Мне остается добавить немного… Конечно, дядюшка Франсуа в самом непродолжительном времени предстал пред судом, — и на этот раз уже не он, а сам судья задал ему неизменный вопрос:

— Каким образом?

…Эту историю передал мне старый приятель, Альфред Шам, — владелец большого магазина электрических принадлежностей «Шам и К-о» на улице Риволи в Париже.

— Каков старый негодяй, — а?! — закончил он свое повествование.

— И все-таки, — возразила мадам Генриетта Шам, кладя руку на плечо своему старпому сыну Жоржу, — все-таки, всем счастьем нашей жизни мы обязаны именно этому дяде Франсуа — и никому больше. Разве ты не согласен со мной?

ПОЛУДРАГОЦЕННЫЕ КАМНИ

Очерк П. К.

КАМНИ В СВЕТЕ НАУКИ. — АГАТ. — ЕГО РАЗНОВИДНОСТИ. — НАЗВАНИЯ ЦВЕТНЫХ КАМНЕЙ. — ИХ ПРОИСХОЖДЕНИЕ И ОБРАЗОВАНИЕ. — КАМНИ С ЛАНДШАФТАМИ. — КАМЕННЫЕ ЛЕСА. — ЛЕГЕНДЫ И ПОВЕРЯЯ О ПОЛУДРАГОЦЕННЫХ КАМНЯХ. — РОЛЬ КАМНЕЙ В ДРЕВНОСТИ.

У нас теперь широко распространены изделия и всевозможные украшения из уральских полудрагоценных камней. Изделия эти составляют целую отрасль государственной промышленности, но вряд ли многим известно чем в сущности являются все эти заманчивые и красивые вещи.　

Прозаическая минералогия знает агат, как халцедон или как халцедоновый кремнезем — название, обнимающее не только сард, сардоникс, оникс, сердолик, красный железняк или кровавик, но и более полезные, хотя и менее привлекательные — кремень и яшму.

Со времен зари человеческой культуры минерал халцедон играл большую роль в том или ином своем виде. Первым оружием и первыми орудиями человека были стрелы и наконечники копий из кремня, топоры, ножи и молотки. Позднее стали добывать огонь, ударяя сталью о кремень. Кремень нужен был для очага, а впоследствии для разжигания пороха первобытною огнестрельного оружия. В мифологии, в древней истории и в библии постоянно встречаются упоминания сарда, сердолика и оникса, считавшихся в глубокой древности одними из самых драгоценных камней.

Все эти камни отличаются друг от друга своим строением, цветом, блеском и степенью прозрачности, но в основе они все состоят из халцедона или кремнезема, у которого очень тонкое волокнистое строение, что видно под микроскопом. Состав их совершенно тождественный, за исключением легких затемненностей в них. Все они образованы из соединения кремня и кислорода.

_{Красота в камне. Брошь, сделанная из агата. Игра природы создала целый миниатюрный пейзаж.}　

Разновидностями агата, как сказано выше, являются халцедон, сардоникс, сард, оникс и сердолик. Из них халцедон одна из самых обыкновенных разновидностей. Он бесцветен, голубоватый или серый, часто разнообразится более плотными белыми полосами и это наиболее типичный агат. Другая разновидность — агат со мхом или с пейзажем. Это куски халцедона с нежными черными, коричневыми или желто-зелеными очертаниями, очень похожими на мхи или папоротники. В брошках и кольцах иногда можно видеть такие камни, и часто думают, что это заключенные и сохранившиеся в камне растения. На самом же деле это окислы железа или марганца, которые проникли в агат много тысячелетий назад, когда он был мягкий и студенистый. Ветвистые очертания образовались вследствие тенденции к кристаллическому разростанию, а похожие на папоротники рисунки аналогичны узорам зимой на оконном стекле.

Иной раз получается поразительно реальная картинка — целый пейзаж с горами, тучами, озерами и деревьями. Одни из лучших образцов подобного рода были найдены за последние годы в Монтоне.

Мутно-молочный зеленый хризопрас, из которого у нас делается теперь столько украшений, — зеленая разновидность халцедона, которая обязана своим цветом небольшому содержанию окиси никеля. Другие разновидности окрашены в зеленый цвет медью. Халцедон порист и не так давно изобретены способы окрашивать его в различные яркие и прочные цвета — в черный цвет оникса, красный сердолика, желтый сарда и зеленый хризопраса. К тому же все эти разновидности халцедона состоят из слоев, отличающихся тем, что одни слои более пористы, чем другие, и их можно подчеркивать, усиливая различными красками. Так, скучный халцедон в серую и белую полоску может искусствено превращаться в красный с белым сердолик или в черный с белым оникс.

Интересен способ приготовления фальшивых ониксов. Полосатый халцедон опускают в разведенный медовый или сахарный сироп. Затем камень помещается в горячую, сконцентрированную серную окись, которая обжигает сахар в пористых полосках, оставляя белые полосы камня такими, какими они были от природы. Это окрашивание практикуется главным образом в Германии.

Сард и сердолик — чистые, просвечивающие желтовато-красные агаты, при чем сардом или сардониксом называют более желтые и коричневатые камни, а сердоликом более определенно выраженные красные оттенки. В древности эти камни очень высоко ценились, и много легенд сложилось о магических печатях, кольцах и жуках скарабеях, выделанных из этих камней.

Типичного вида оникс состоит из параллельно расположенных черных и белых полос, вероятно окрашенных органическим веществом. Хороший оникс сравнительно редок, вот почему и придумали способ искусственного окрашивания его. Полосами в этом камне пользуются для выделывания камей. Выступающую камею обычно делают из белого слоя, оставляя фоном черный слой. В настоящее время в Европе очень в моде украшения из оникса, и на камень этот большой спрос.

_{Изящные камеи делаются из оникса, состоящего из белых и черных слоев.}

Кремни — серого или коричневатого цвета, не чистые и совсем не прозрачные. Из них не делают украшений, но зато они служили всем первобытным народам для изготовления оружия и орудий. Качества кремня — его твердость, крепость и возможность заострять его.

Яшма — ярко окрашенный кремень. Ее обычно окрашивает в непрозрачный желтый или красный цвет окись охристо о железа или в зеленый цвет— железная кремнекислая соль. Единственные ценящиеся разновидности яшмы — красный железняк или гелиотроп. Этот камень темно-зеленого цвета с темно-красными пятнами и точками.

Все разновидности агата были известны в древности почти под теми же названиями, которые знаем мы. Камни эти считались драгоценными, так как источники их добычи были ограничены. За последние же годы открыли столько местонахождений разновидностей прекрасного агата, что камни эти можно теперь приобрести за очень небольшую цену. Новыми, важными источниками добычи является наш Урал, Бразилия, Уругвай и западные Соединенные Штаты Америки.

Лучшие агаты и камни этой группы обычно образуются в вулканических скалах и в лаве. Когда растопленная лава изливается потоком, она часто содержит газы, в особенности пар, который, освобождаясь от давления, выходит в пузырьках. После затвердения это дает скалу, содержащую закругленные впадины. Подпочвенная или просачивающаяся вода понемногу размывает скалу и кремнезем, растворяясь просачивается с водой во впадины и откладывается на стенах в виде тонкого студенистого слоя. Этот процесс продолжается века, и последующие слои могут отличаться один от другого толщиной, окраской, пористостью и количеством и родом заключающегося окрашивающего вещества. Студенистый кремний в конце концов затвердевает и превращается в агат. Расположение слоев получается очень разнообразное Иногда впадины плотно заполняются агатом, и все слои идут параллельно со стенами. В других случаях все, кроме самых наружных слоев, идут параллельно глубине впадины. Иногда центр впадины остается свободным или же кремний вдруг решает, по какой-то неизвестной причине, кристаллизоваться, как кварц или горный хрусталь, а не откладываться внутри впадины в виде студенистой массы. Часто кварц и халцедон отлагаются попеременно.

Бывает, что впадины остаются совершенно пустыми, иногда в них только отлагается кора из кристаллов кварца.

Но раз они образовались, эти агатовые наросты в высшей степени тверды и прочны. Когда окружающая их скала размыта и рассеяна, они освобождаются и лежат на склонах или находят свой путь в русле рек, где превращаются в источенные водой голыши. Вот откуда агатовые голыши, которые так часто находят в реках, пересекающих обширные поля из лавы в западных Соединенных Штатах и на морском побережьи Калифорнии и Орегона.

«Окаменелое дерево» большею частью бывает деревом, превращенным в агат, и потому является также разновидностью агата. Тысячелетия назад, огромные количества тонкой вулканической пыли падали, как снег, и хоронили под собой целые леса и упавшие деревья. Все это покрывалось плотной вулканической золой. Изолированный от воздуха лес гнил очень медленно. Просачившаяся вода, отягченная кремнеземом, извлеченным из окружающей золы, превратила каждую микроскопическую клеточку дерева в крошечную впадину со слоями агата. В результате — полнейшее сохранение строения дерева. С веками зола исчезает и оставляет местность усеянной упавшими деревьями и стоящими прямо стволами великанов, превращенных в ярко окрашенный агат и яшму.

_{Дерево, превращенное в изумительно красивый и одноцветный агат. Строение дерева, много тысячелетий назад похороненного под лавой, великолепно сохранилось.}　

История этих камней тесно переплетается с любовью к украшениям и с суевериями первобытных народов.

Суммерийцы, первые обитатели Месопотамии, начали употреблять эти камни для цилиндрических печатей, для колец с печатями и для ожерелий. В Сицилии и в Египте в древние времена считали, что камни эти исцеляют раны, причиненные пауками и скорпионами. Это рассказывает в своей «Естественной Истории» Плиний Старший. Персидские маги будто бы пользовались агатами для прекращения бури и урагана и для изменения течения рек. Одна разновидность агата делала атлетов непобедимыми; другая — помогала ловца и жемчуга. Плиний упоминает про великолепный камень, принадлежавший царю Пирру, камень, на котором будто бы сама природа изобразила девять муз и Аполлона с лирой.

Магометане считали эти камни чудесными. Они, будто бы, останавливали кровь, увеличивали количество молока у кормящей грудью. В Китае в древности агат ценился наравне с нефритом и думали, что эти камни — кровь улетевших душ. В древних могилах находили агатовые сосуды для вина, и упоминается, что в 662 году до нашей эры агатовое дерево в три фута в высоту было послано провинцией Токхарой в качестве подарка императору.

В СССР во многих дворцах есть целые комнаты из агата и яшмы.

Из этого минерала с давних времен делались шпильки для волос, крючки для рыбы и шахматные фигуры.

Таково прошлое полудрагоценных камней, красота которых в известной степени померкла теперь от изобилия их, а сказка о магической силе развеяна современным разумом.

МОГИЛА ЧЕРНОГО КАЛМЫКА

Рассказ СЕРГЕЯ МАРКОВА

Иллюстрации А. МЕДЫЛЬСКОГО

ЧЕРНЫЙ КАЛМЫК.

По столу кто-то розлил кумыс. Он растекся двумя мутно-белыми ручьями, обогнув черный сучек доски. Этот сучек кажется маленьким островком, блестящим от впитанного сала. Вспомнилось: — недалеко, в горах Кокче-Тау, — ручей. Струя его, сначала беспокойная, бросает пену на жернов камня, упавшего с гор. Но докатившись до камня, поток разделяется и охватывает недвижную груду. Охват похож на подкову, раскаленную добела. На камень слетаются дикие голуби, мнут о гранит лиловые грудки и вода уносит радужный пух…

Ночь замерзла, оледенела, и луна скатилась вниз по этому мутному льду застывших горизонтов. Роса нагнула травы; заденешь ногой и тяжелая капля упадет на упругую кожу сапога — стоит только выйти за порог юрты. Но я лениво лежу у стола и прохлада утренней земли слышна через кошму. Кумыс уже перегнулся через край стола густой белой жилой. Я, смеясь, провожу пальцем по краю и на столе уже нет белой подковы.

Кокташ сердится: грех разливать кумыс! Лицо Кокташа серьезно, а руки пахнут конским потом. От пота на чугунных ладонях моего хозяина и проводника — лоснящиеся крути.

— Ну, пора! Ехать надо, — кричит он, притворяясь сердитым.

Пояс на Кокташе блестит новым тусклым набором. Над украшением этим Кокташ долго трудился, вырезая из моей консервной банки затейливый выпуклый орнамент и изображения медалей, полученных на какой то выставке заводом «Океан». Я встаю. Кокташ, щелкая языком, сует мне в руги нагайку и тянет за рукав к порогу. Лошади ждут нас.

Седло чуть-чуть съезжает, подпруги щекочут вздрагивающие конские бока, и стремя, пружиня, подымает мое тело вверх. Мы едем молча. И вот уже на нас надвигаются отвесы фиолетовых гор. Лошади слегка шарахаются. При дороге у озера — вросший в высокую землю могилы длинный, кривой, похожий на спешенного великана-наездника, розовый сейчас — камень.

Он обращен обтесанной своей стороной к свежему полотну, покрытому ртутной линией рельс.

Под ним лежит Черный Калмык — пришелец из дальних стран, богатырь и волшебник. Его — знаю я — убил царевич Сабалак стрелою с перьями лебедя и совы. Об этом у меня все записано в книжке, которую Кокташ возит у себя за пазухой. Лиловые слова записи оплывают, потому что на груди Кокташа всегда блестит тусклой кольчугой пот. Но лишить Кокташа удовольствия хранить такую занимательную для него вещь я не могу. Я, ведь, все равно не забуду слов старой легенды, я помню их так, что ночью, когда на глазах моих звезды (засыпая, я смотрю на них) перекатываются золотым горохом, мне чудятся топот коней и боевой звон, а во сне я вижу Черного Калмыка — человека с темным лицом. Он вытаскивает из-под седла ломоть мяса и, отделяя кровавые волокна, ест его, — теплое, клубящееся терпким, соленым паром. Таким я видел Черного Калмыка два раза…

— Видишь?

Кокташ указывает подбородком на камень и, толкаясь стременами, нагибается ко мне. Я вижу его лицо с расширенными глазами. Кокташ показывает на куски, выбитые от камня.

— Знаешь Чал-Оспана? Это он делает. Режет черного барана, кусок от камня берет. Тогда камень помогает. Плохой глаз у кого, что ли… Э, Чал-Оспан все знает. Только кровь надо.

Кокташ испытующе косит на меня урючные косточки глаз и заканчивает почти умоляюще:

— Запиши… Хорошо, а?

Как ему нравится таинственный процесс записывания легенд! Из теплых недр его ватного халата книжка переходит ко мне.

ЛЕГЕНДА.

Попросив Кокташа показать мне Чал-Оспана, я угадывал, что увижу в серой юрте аула Байман, наполненной запахами кумыса, потных седел и клокочущего в казане сала. Казан, сжатый багровыми пальцами огня — прозрачно розов. Такой же розовый отсвет дрожит на наших лицах…

Чал-Оспан сидит напротив меня. Он стар и худ. Трепещущие и наверное холодные веки положи на перепонку утиных лапок. Глаза мутны и в них, как в степных озерах, застывшая соль — соль слез старости. Коричневые щеки дряблы и бескровны, отвисшая нижняя губа дрожит, хлюпая мутной, вязкой слюной. Что-то серое сзади старика, сначала невидимое мне, зашевелилось и кинуло тень на стену. Кокташ толкнул меня — Беркут! — Серая птица тряхнула перьями, закатила глаза и в зеркалах зрачков мелькнула белая борода старика. У орла, так же, как у старика, вздрагивают веки, только они отливают золотом и зарей горячей крови.

— Что нужно русскому? — глухо спросил старик, с усилием поднимая руку.

Я шепнул Кокташу губами: — про Черного Калмыка.

Оспан тихо и долго говорит старику. Чал-Оспан колышет бородой, пачкая ее бурыми звездами жевательного табака, перебирает узловатыми пальцами. Кокташ тянет меня за рукав:

— Слушай!

Старик запел, хрипло и дико:

Время шагает тяжело, как верблюд,

Где сейчас кости Аблай-Хана — не знать нам.

Но путник у Сары-Куля видит камень,

Утром и вечером красный от зари.

Не тронь могилы Черного Калмыка,

Пеший, конный и пасущий стада!

Я стар и знаю то, чему учил мой дед Девлет.

Черный Калмык поймал рукой стрелу деда,

И только стрела Сабалака прошла в его грудь.

Камень зол, как верблюд весной.

Он прогнал Калдынган Батыра.

Я кинул в батыра куском камня.

И он упал, и глаза Калдынгана

Вылезли из под чугунного шлема.

Я владею камнем и никто

Больше не пройдет мимо камня!

_{Чал-Оспан　запел…}

Старик кончил, выдохнув из впалой груди последнее слово. Беркут уронил вниз с насеста тяжелый помет, похожий на капли свинца. Кокташ заглянул в сморщенное, как кожа старого седла, лицо.

— Спит… Заснул Чал-Оспан… Пойдем.

Из юрты я вышел тихо, так что слышал позади жужжанье мухи. Она, наверное, кружится около старика, садится на холодные щеки.

Мимо развалин великих городов в пустыне едут молча, шагом.

Скоро в этих степях загрохочет чугун. Вчера я был у инженера Чиркова. Он сказал мне, что на днях на Актуз пойдет первый поезд и я одним из первых поеду на нем через эту степь, ковыли и новые мосты, перекинутые через седые реки, воспетые в древних сказаниях. Наверное я и Чирков будем стоять у перил паровоза, слушать его вулканное дыхание и смотреть, как первые лопаты угля будут падать в дышащие угаром топки.

Чирков часто притворно ругает меня «романтиком», может быть, за то, что я люблю степные легенды. Но я думаю, что он сам такой же романтик, как и я, иначе он не мог бы с таким волнением говорить о своей дороге…

Мы пронесемся мимо камня Черного Калмыка… Но что же будет с Чал-Оспаном? Старый колдун хочет во что бы то ни стало сохранить старую легенду. Он не хочет, чтобы чужой, железный зверь отнял у него все. Легенда для Чал-Оспана — все, как все для Чиркова — дорога. Когда сталкиваются две силы, — одна из них побеждает. Победит, конечно, Чирков.

Но что задумал старый колдун? Он не хочет сдаваться, он цепляется остатками желтых клыков за все, за что, по его мнению, можно еще уцепиться. Он напоминает старого, ослепшего волка. Вчера Кокташ сказал мне, что Чал-Оспан уговаривал аул уходить дальше от дороги в горы; он говорил, что не пустит паровоз к Черному Камню. Я все время думал над этим, и рассказы Кокташа о странном колдовстве как-то странно начинали волновать меня. Но что сделает колдун одной кровью черного барана?

КОЛ В МОГИЛУ.

Три дня я жил воспоминаниями о визите к Чал-Оспану и валялся на кошме. Сегодня я вынул тетрадь и решил все записать, но Кокташ крикнул мне в юрту, что меня зовет приезжий человек. Незнакомый русский всадник сунул мне в руку письмо:

— От инженера… Сухмень на степе. Где бы попить?

Кокташ ведет гостя в юрту, а я, присев на брошенное у порога седло, читаю:

— Ну, как ваш старец живет? Ездил я в город, разрешили завтра пустить первый поезд до Актуза. Дуйте сейчас ко мне. Или нет, успеете завтра, а то мне некогда будет со сборами, а вы будете у меня скучать целый день один. Лучше — завтра. Приезжайте на Сыыр, — оттуда прокатитесь до Актуза — 25 верст паровозом. Первым, не забудьте! Исторический момент!

— Сейчас отвечу, — обрадованно кричу я приезжему.

А в юрте уже ссора.

— Что там такое?

— Я ему кумыс давал. Он брал, пил, потом на пол лил!

— Ах ты, язви тя, орда! А ты в ем мух не разводи. Чибин джарамайде, мух не надо. Отвязни! А то, смотри, синий, как сартовский пуп, станешь, — раз дам и хватит!

Оба выходят из юрты и по волчьи скалят зубы. Я разнимаю ссорящихся.

— Перестань, Кокташ!

Кокташ недовольно ворчит.

Приезжий закидывает ногу на седло и тоже ворчит:

— Он думает, что я ни мур-мур в это я деле. Как вы это, гражданин, в экой Азии жить можете?! Басурман-басурманом хозяин ваш, конокрадская личность у него… Азия, одно!

— Так вы куда? — спрашиваю я гостя, пропуская мимо ушей его слова.

— Дальше поеду на Балыковку, там дело есть. По путе вам письмо завез, зря бы не стал в такую даль переть.

Приезжий язвительно смотрит на Кокташа и Заканчивает:

— Совсем каргызишки побесились… Сейчас Байманкин аул снялся ни с того ни с сего с места, и травы как будто вдоволь было. Может лошадей где угнали — уходят. Сейчас меня встревали. Ну, кошайте!

И так… аул Баймана ушел, подумал я, смотря вслед всаднику.

_____

…Ночь была густой.

Где-то гудели табуны.

Угли костра обростали серым пеплом, а звезды — такими же как пепел облаками. В юрте все уже спали, маленький Наурузбай всхлипывал во сне, и жена Кокташа, Асыл, качала младенца. И в этой ночи, гуденьи табунов, криках пастухов и обрывках древней колыбельной песни я слышу медленное дыхание веков. Века дышут теплым молоком кобылиц, полынью, дымом кизячных костров.

Но недалеко, там, где линия рельс оборвалась у моста, другие люди врыли столб с надписью:

Ст. АКТУЗ. 350

Когда врывали столб, Чирков шутил:

— Это кол в могилу вашего калмыка..

СТАЛЬНОЕ РУСЛО.

Гнедой почему-то захромал. Сначала я думал, что он просто ленится, понукал его, колотил, взбивая каблуками пену боков, но ноги лошади, особенно правая задняя, деревянели и еле шли. Я слез, чтобы увидеть разбухшие ручьи натруженных жил ниже лоснящегося бедра.

— Идиот, — выругал я Кокташа, — нечего сказать, подковал… Придется ехать шагом.

Актуз уже дымится позади вечерними огнями. Скоро и Сары-Куль с черной могилой. В тог раз мы ехали с Кокташем другим путем и эта дорога мало знакома мне.

Черная короткая стрелка часов уперлась в восьмерку. Я опоздал на паровоз! Конечно, теперь не добраться засветло до Сыыра, но ехать надо. Я закуриваю и, морщась от дыма, вспоминаю, как я приехал сюда полгода тому назад. Кокташ встретил меня на пороге своей юрты, и я стал ее обитателем. Чирков… Я встретил его, случайно приехав на Актуз. Инженер поднялся от костра и заговорил первым, поглаживая голубой шрам над бровью. Чирков говорил о своей дороге, о том, сколько степного хлеба даст она стране. Он загибал прокуренные пальцы, сыпал цифрами. И мне сразу же стало ясно —легенда о Черном Калмыке погибнет, погибнет очарование могильного тлена. Это сделает он, Чирков, своим первым паровозом… В каких-нибудь двадцати верстах от меня сейчас шипит пар, и с закопченых боков горячей машины падает черный пот.

Мне показалось, что я это вижу. Нет, сейчас не увидишь ничего. Ночь накладывает черные мазки на небо, а луна, сжатая тучами, старается выскочить из них вверх. Рельсы вдруг зазвенели и быстрый звук покатился по их поверхности. Это упал камешек из под копыта моего Гнедого. Кокташ уехал вперед меня на Сыыр, чтобы смотреть своими глазами на «чудо» Чиркова.

ТАК ГИБНУТ ЛЕГЕНДЫ.

Но вот и Сары-Куль. Он сейчас недвижен, и по его поверхности, судорогой но телу гигантской рыбы, бежит черная рябь, разогнавшая жидкий мед луны. Еще немного — и Камень Черного Калмыка… Да. я его вижу… Вон он. Но почему камень сейчас кажется вдвое больше, чем он есть?

Вдруг Гнедой, задрожав, бросился в сторону. Он храпит и дыбится. Чумбур выскальзывает из рук, падает вниз по скользкой гриве. Осадить лошадь теперь нелегко? Я наклоняюсь поднять повод, пальцы ловят высокую пахучую полынь, стынут в ледяной росе.

— Что это? — подняв повод, испуганно кричу я.

Камень разделился на двое. То, что отделилось от него, шарахнулось в сторону, верная тень свалилась на дорогу. Старик!

Выбившаяся из туч луна осветила степь. Да, это был Чал-Оспан. Он сидел на корточках около камня, оскалив зубы, подняв вверх худые руки, покрытые чем то темным, скатывающимся вниз, окутывающим сетью черных вен высохшие мешки мускулов, заливающим отрепья засученных рукавов. Туг же валялся баран.

Старик не замечал меня. Он что-то кричал, падая на землю. Лицо его, покрытое страшным гримом крови, было искажено. Оспан поднимал кверху куски камня и с этих кусков тоже тяжело капала кровь…

У копыт Гнедого упало два камня. Они дымились при лунном свете и, катясь по дороге, кутались в серый пух пыли.

Испуганный конь опять вздыбил…

Старик пополз на четвереньках к рельсам, борода колдуна волочилась по земле, руки обростали грязно кровавым налетом. Чал-Оспан громко кричал дикие заклинания, хватался за бороду, пятная ее жертвенной кровью.

Я ударил выкатившую бешеный глаз лошадь и пригнулся к луке.

Рельсы вдруг загудели под ударами невидимого молота, два белых пожара охватили траву, и из-за поворота выкатился чугунный гром. Он рос и ширился. Широкие лучи паровозных фонарей охватывал дорогу.

Я теперь хорошо видел старика… Он подполз к самым рельсам, рвал на себе халат и бросал навстречу огням куски камня:

— Я владею камнем и никто

Больше не пройдет мимо камня! —

Выл колдун.

Вдруг в уши мои ударил звук тяжких колоколов, горячий вихрь закрутил меня, я бросил поводья, и обезумевший Гнедой понесся по чащам бурьяна. Паровоз летел на всех парах, пробивая воздух могучими гудками. Я слышал грохот, звон и чугунный рев. Железный ветер налетел и обжог мне лицо. Я увидел пылающую мятель, черный дым и облака белого пара, закрывшего мне глаза… Поезд пронесся, но рельсы долго еще звенели, звенело и гудело в ушах. Я спрыгнул с лошади и побежал к старику. Травы стегали голенища, я с трудом выдергивал ноги из густых сплетений. Луна упала в облачный провал — стало темно. Я зажег спичку. Спички тухли, полуобгорая, падали на землю, корчась оранжевыми червями.

Колдун лежал на спине. Скрюченные, засохшие в крови руки разбросались на измятой траве. Лицо Чал-Оспана было стянуто судорогой, но фиолетовые веки уже не вздрагивали.

Вдруг высоко поднятая грудь старика бурно зашевелилась. Я отскочил в сторону. Сначала в диком клекоте и вихре крыльев нельзя было ничего разобрать. Над скорчившимся трупом колдуна рвался вверх и снова падал, стараясь вырваться из власти кожаного шнура, беркут старого Чал Оспана. Колдун не расстался с ним… Глаза беркута блестели дымным огнем, вокруг тела копошился рой огненных червей. Ветер раздувал тонкие угли брошенных спичек.

ТАЙНА ПЕСКОВ

Повесть ГАСТОНА ПАСТРА,　　　

УДОСТОЕННАЯ В 1928 г. ПРЕМИИ ЖЮЛЬ ВЕРНА　

ОТ РEДАКЦИИ. С целью возродить роман приключений на научной основе, во Франции ежегодно устраивается большой конкурс с премией имени Жюль Верна.

В нынешнем году, когда литература всего мира празднует юбилей Жюль Верна, премия его имени присуждена Гастону Пастру за произведение «Ее secret des sables». Повесть эта только что закончилась печатанием в Париже, и в несколько сокращенном, естественно без ущерба для хода повествования, виде мы знакомим теперь с нею русского читателя.

Повесть эта, не плохая сама по себе, конечно, должна была вызвать особенные симпатии и интерес во Франции, где Транссахарская дорога, — сооружение колоссального значения и технического, и промышленного, и политического, — становится вопросом ближайшего будущего и представляется высокопатриотическим делом. Особая комиссия Палаты Депутатов рассматривает теперь проект этой дороги, которая должна потребовать 3000 рабочих, будет строиться 8 лет и обойдется в 2 миллиарда.

_____

Рожэ Валентэн проснулся в отличном настроении духа… Продолжая свой туалет, он остановился перед большим окном. Море сверкало, яркое солнце играло на легких волнах, стаи белых облаков тянулись в голубом небе.

Рожэ уже четыре дня, как покинул Париж, Париж хмурый, дождливый, туманный, серый, сочившийся грязью в эти последние апрельские дни. На коже своей Рожэ еще ощущал капли ледяного дождя. Тут, в Оране, он нашел уже лето, и какое лето! Все очарование северной Африки! Он приехал два дня назад спокойным морем. Очаровательное путешествие. Выйдя из Порта-Вендр в четыре часа дня, он увидел еще до наступления ночи берега Испании, неровные и взломанные, мыс Кре, окруженный вечным буруном. Спокойная ночь в удобной каюте; на следующий день, в двенадцать часов дня, — Балеарские острова, залитые солнцем; целый мир исторических воспоминаний охватил Рожэ. Наконец, в полночь, — Оран. Весь следующий день он ходил по городу, террасами спускавшемуся к морю. Ничего алжирского, напряженная коммерческая жизнь, африканский Марсель. Был ли это легендарный Оран, маленький укрепленный городок, когда-то, во времена славы полуострова, занятый испанскими воинами, вооруженными пищалями?

В некоторых уголках Орана, на вершине горы Санта-Круп и в заливе Мерс-эль Кебира, существуют еще остатки испанских укреплений. От этих замшелых камней точно веет иссушающей лихорадкой.

Рожэ Валентэн ничего этого не видел. Он любовался великолепной гаванью, большим городом, живущим лихорадочной жизнью, городом, где француз бок о бок с испанцем.

Рожэ Валентэну было тридцать лет. Молодой красивый человек, довольно высокого роста, хорошо сложенный, белокурый, с карими глазами, он происходил из семьи эльбефских Валентэнов, богатых прядильных фабрикантов.

Но Рожэ не держался того мнения, что богатство должно родить праздность. Он прошел солидный курс наук, блестяще окончил юридический факультет. Его путешествие в Африку имело практическую цель. Эльбефские фабрики получали хлопок главным образом из Соединенных Штатов. Но уже в течение нескольких лет Франция пыталась производить драгоценное волокно в своих колониях. В настоящее время для этого приспосабливались долина Нигера и территория Высокой Вольты.

Наконец, после долгого напряжения и тяжелых работ, Транссахарская железная дорога стала уже совершившимся фактом.

Знаменитая линия начиналась в Оране, пересекала Сахару, подходила в Тимбукту к Нигеру, заворачивала на запад, доходила до озера Чад, поднималась по Шари, достигала Убанги и по правому берегу Конго спускалась к Атлантическому океану. Это был путь приблизительно в семь тысяч километров, один из самых длинных железнодорожных путей в мире. Официальное открытие произошло несколько дней назад, и Валентэн думал о том, что завтра первый поезд с путешественниками покинет Оран, направляясь к устью Конго. Считая остановки, это путешествие будет совершено в неделю. Отец Валентэна, «старый Эжен», как говорили в Эльбефе, был слишком практичный человек, чтобы сын его мог только наслаждаться развлечениями путешествия. Рожэ покинул отцовские фабрики с точными предписаниями… Каковы могли быть преимущества Транссахарской дороги? Стратегически тут не могло быть споров, но у «старого Эжена» были свои личные интересы. Его сын увидит, поищет на месте… Много пустых пространств было на Нигере, на Высокой Вольте и между Чадом и Убанги. Уже давно Эжен Валентэн лелеял мечту иметь свои собственные поля хлопка, не быть ничьим данником. За хлопок нужно было платить фунтами и долларами и на этом частенько приходилось обжигать пальцы. Он помнил падение франка… Если бы у него тогда были собственные поля хлопка! Шесть месяцев назад старик послал своего сына пройти курс в колониальном институте, и Рожэ отправлялся теперь в путь, снабженный солидными теоретическими знаниями.

_____

Рожэ Валентэн прохаживался медленным шагом по бульвару Сеген, останавливался у витрин, оглядывал прохожих, радостно ощущая жизнь. Вдруг взгляд его стал пристальным. Ему навстречу шел артиллерийский полковник. Это был человек лет пятидесяти трех, довольно полный, с маленькими седеющими усиками на смеющемся лице с блестящими глазами.

Рожэ преградил ему дорогу, держа шляпу в руке:

— Вы не узнаете меня, полковник?

— Валентэн! Вот неожиданность! Мы не виделись целую вечность!

— Да, полковник. А вы работали на Транссахарской дороге?

— Работал! И как работал! Я провел ее всю, от Орана до устья Конго. Могу сказать, что на протяжении семи тысяч километров нет ни одной рельсы, которая бы скреплялась не на моих глазах.

Полковник Дюкро был человек подвижного, кипучего, стремительного нрава, немножко бахвал, как того требовало его бордосское происхождение. Когда французское правительство решило постройку Транссахарской дороги, оно поставило, наравне с инженером Фернаном, директором сооружения полковника Дюкро. Во Франции Дюкро был отчасти тем же, что в Америке полковник Готалс, знаменитый строитель Панамского канала.

Рожэ Валентэн поделился с полковником своими планами, которые тот очень одобрил.

— Вы едете завтра? — спросил полковник.

— Да, с первым пассажирским поездом.

— Это поезд-люкс, — заметил Дюкро, — вы увидите вагоны созданного мною типа. Ну, так вы будете моим спутником.

— Как, вы тоже, полковник? Вы недостаточно еще знакомы с вашей Сахарой?

— Я годы проезжал по этому пути в балластных поездах, потом официальное открытие, банкеты, речи… Теперь я хочу насладиться своим творением в качестве мирного туриста. И завтра я залезаю в самый комфортабельный из маленьких дворцов на колесах и проезжаю по линии до конца.

_____

На следующий день, после полудня, Рожэ отправился на вокзал Транссахарской железной дороги. Это был огромный прямоугольник с белыми стенами и стекляным куполом. Рожэ прошел на платформу. Поезд состоял из больших, удобных вагонов, выкрашенных в светло-желтый цвет. Все металлические части горели на солнце. Платформа была на высоте входа в вагоны, не нужно было подниматься ни по каким ступеням. Вагоны соединялись между собой площадками. Весь поезд казался как бы бесконечно длинной террасой с легкими навесами.

Рожэ встретил на платформе полковника Дюкро.

— Валентэн, — сказал тот, — я оставил вам место рядом с моим. Вы увидите, как все удобно устроено.

Потом полковник отступил в сторону, и Рожэ увидел молодую девушку, тоненькую и гибкую, как длинный стебель.

— Ты не помнишь мосье Рожэ Валентэна, Алина? — сказал Дюкро. — Он играл иногда у нас в Марракехе в теннис.

Рожэ поклонился девушке.

— Я не узнал бы вас, мадемуазель.

Рожэ смутно помнил девчурку лет четырнадцати, которую встречал когда — то в доме полковника Дюкро. Теперь перед ним была девушка лет двадцати двух, белокурая, с живыми глазами.

— Вы сопровождаете вашего отца, мадемуазель? — спросил Рожэ.

— Да, мосье, до нижнего Конго. Он не хотел меня брать, но когда настаиваешь, всегда выигрываешь.

_____

Публика на платформе расступалась. Валентэн слышал шопот любопытства. Дюкро был уже знаменитым человеком, а Оран страстно интересовался постройкой Транссахарской дороги. Ведь, гавань его так выигрывала от этого. Продукты Судана, привезенные из центра Африки в самое сердце Средиземного моря, в тридцати часах от Барселоны, Марселя, Генуи! Транссахарская дорога была в некотором роде победой оранцев, боровшихся именно за это направление ее.

Путешественники вошли в вагон. Это были очень длинные и широкие вагоны, с большими креслами по обе стороны центрального прохода, с удобными сетками для багажа, с высокими окнами в рамах лимонного дерева. Ноги путешественников утопали в толстом ковре.

Дюкро остановился и почтительно пожал руку маленькому человеку, старику, с острой белой бородкой и длинными кудрявыми седыми волосами, обрамлявшими тонкое лицо.

— Вы тут? Ах, я и не смел надеяться, — говорил полковник. — Вы знакомы с моей дочерью Алиной. А это мосье Рожэ Валентэн.

Потом он назвал старика:

— Маркиз де-Марсан, академик, президент Академии надписей.

Валентэн был поражен. Леон де-Марсан, популярный знаток римской истории! Знаменитый историк! Сколько раз слышал он, как его цитировали.

— Для меня большая честь, — Рожэ наклонил голову, — я часто и много слышал о вас и о ваших ученых трудах.

Мосье де Марсан не слушал его.

— Мой чемодан, — сказал он, — они забыли мой чемодан.

Подошел проводник.

— Мосье, весь ваш багаж на месте.

— Вы мне покажите, — все еще взволнованно произнес ученый.

Дюкро обратился к Рожэ:

— В нашем поезде будет знаменитый гость. Я несколько дней назад встретил Марсана в Алжире. Он зимой заведывал раскопками в Тимгаде. Он весь живет в Римской Империи. Говорит про римских императоров, точно принят за их столом; так же просто говорит и про писателей той эпохи. И при всем том очаровательнейший человек, но феноменально рассеянный. Большой ребенок. Садитесь, — указал он дочери и Рожэ два кресла. — Я устрою Марсана рядом с нами. Это будет неоценимый спутник.

Молодые люди уселись и через окно наблюдали пассажиров. Поезд был полон.

_{Молодые люди черев окно наблюдали пассажиров.}

У него была особая физиономия, какой отличаются поезда, идущие подтропиками. Тут и там мелькали совсем экзотические фигуры.

Молодым людям пришло в голову пробежать по всем вагонам. С двух концов в каждом вагоне помещались великолепные уборные, где можно было брать душ.

В заднем вагоне находился бар. Оттуда прекрасно можно было наблюдать убегающий пейзаж. Ночью все стекла бара будут сверкать во мраке, электричество зальет зеленый ковер, лакированные столики и большие глубокие кресла.

Рядом с баром салон для дам. Диваны покрыты драгоценными шелками и арабскими вышивками. В вазах темною металла благоухают цветы. На большом рояле — Вагнер, Бетховен и Моцарт ждут руки, которая будет их перелистывать.

Молодые люди вернулись на свои места.

_____　

На платформе появился араб, задрапированный в широкий бурнус из тонкой шерсти. Это был высокий мужчина с великолепной черной бородой. Следом за арабом шел худощавый европеец, человек лет пятидесяти. Араб и его спутник вошли в вагон и уселись невдалеке от молодых людей.

— У нас будет разнообразие во время путешествия, — сказал Рожэ.

Вернулся полковник Дюкро.

— Ну вот, — весело сказал он, — вы видите, как нам здесь будет просторно. Эти кресла двигаются на винте, и вы можете повернуть их в любую сторону. Низ кресла поднимается, и по желанию у вас то кресло, то кушетка. Ночью принесут матрасы, простыни, одеяла. С потолка спускаются холщевые перегородки, которые герметически закрываются. Они обрамляют постель и вы очутитесь в самом удобном купэ.

— Это пульмановский вагон? — спросил Валентэн.

— Никогда в жизни, — горячо запротестовал Дюкро. — Это гораздо лучше всего, что делалось в Америке.

В эту минуту вошел мосье де Марсан.

— Вы убедились, что ваш багаж в порядке? — обратился к нему Рожэ.

— Да, — ответил ученый. — А вы не видели мосье Тиксадора?

— Мосье Тиксадора? — переспросил Роже.

Но ученый уже его не слушал. Он побежал по всему поезду в поисках Тиксадора и, наконец, обратился к начальнику поезда.

— Да, мосье — ответил тот, почтительно снимая перед ученым фуражку, — мосье Олив Тиксадор оставил за собой место в третьем вагоне. Я в отчаянии, мосье, но мы принуждены двинуться. Если его не будет во время, я ничего не могу поделать, Через четыре минуты я должен дать свисток.

Ученый ушел, вздевая руки к небу.

Поезд двинулся и точно поплыл по воде, так была ослаблена тряска. Ехали уже несколько секунд, когда на платформе раздались крики:

— Остановите! — кричал резкий голос.

Мосье де Марсан высунулся в широкую дверь и тоже крикнул:

— Остановитесь! Это мосье Тиксадор.

Но поезд уже мчался полным ходом.

_____

Мосье де Марсан удрученно сел Потом вынул из кармана рукопись и углубился в свои заметки.

Дюкро обратился к Рожэ:

— Дорогой мой, — сказал он. — Человек, ведший это дело, инженер Фернан, — ум первой величины. Фернан не окончил ни одного из высших учебных заведений. Это бывший рабочий-электрик. Он посещал вечерние курсы и сам себя образовал. Понемногу он прошел все ступени: был кондуктором, потом техником тяги в Южной Компании. Это было в тот момент, когда электрифицировали сеть Пиренеев. И вот теперь — он главный инженер Транссахарской дороги.

— А этот араб? — сказал Рожэ.

— Это — эмир Эль-Абиода.

— А человек, который его сопровождает?

— Я забыл его имя. Мне говорили, что это отъявленный мошенник. Да и похоже на то.

Полковник повернулся к ученому. Тот горестно бормотал:

— Этот Тиксадор мне необходим.

И чтобы объяснить полковнику:

— Это богатый винодел из Люнеля. Я долго жил у него, когда мы производили раскопки между Люнелем и Монпелье.

_____

Поезд остановился на станции Тлета. В окна вагонов высунулись головы. Путешественников ожидал сюрприз. Перед вокзалом остановился беговой автомобиль, весь покрытый пылью. Из него вышли двое мужчин. Марсан закричал:

— Тиксадор!

Это действительно был мосье Тиксадор. Несколько секунд спустя, Тиксадор усаживался на свое место, позади кресла Марсана.

Это был крепко сколоченный человек лет пятидесяти. Густые, очень черные волосы, черная борода веером, быстрый взгляд, великолепные зубы.

— Вот и я, старина, — крикнул он Марсану.

— Семфориен, — повернулся он к следовавшему за ним слуге, — займись багажом.

Семфориен, спокойный и важный, повидимому, был смущен развязностью своего хозяина.

Быть может, Олив Тиксадор и не отличался утонченными манерами, но за то это был человек, сделавший себя сам и но скрывавший этого. Все свои деньги он заработал собственным трудом, начав с того, что катал бочки под навесами Люнеля.

А поезд продолжал свой путь. Реже стали роскошные виноградники, давали себя чувствовать первые отроги Атласа.

Мимо полковника прошел высокий, худой человек с седой бородой и в очках. Дюкро протянул ему руку:

— Здравствуйте, дорогой профессор, — и представил своей дочери профессора Мартра, алжирского медицинского факультета.

Профессор объяснил свое присутствие; вот три года, как он не был в отпуску. Все его время поглощали его курсы, клиника, консультации.

Обед подали на маленьких подвижных столиках. Меню было прекрасное и все было отлично сервировано. После обеда Алина погрузилась в чтение, а мужчины ушли курить в вагон-бар. Поезд поднимался все ближе к высотам плато. Начались приготовления к ночи. Опускались подвижные занавеси с алюминиевыми ребрами, раскидывались кресла. Каждый из путешественников очутился в уютном купэ, правда тесном, но таком удобном.

Рожэ спал великолепно. Когда он проснулся, солнце стояло уже высоко. Песчаная равнина, прерываемая кое-где кустарников! тянулась до восточного горизонта. На станциях — арабы в серых бурнусах, а дальше видны были их стада овец, ощипывающие жесткие кустарники.

Остановки поезда были довольно продолжительны. Начиная с первых оазисов на южном склоне Атласа, путешественники могли наблюдать, что здесь совершенно не изменилась былая земледельческая жизнь. Повсюду стены из высохшей грязи разграничивают сады. Природа просыпалась, на виноградниках уже заметно было цветение. За плодовыми садами стройные финиковые пальмы пышно распускали букеты своих верхушек. На земле пятна света прорезали тень.

Поезд бежит, и теперь Атлас, оставшийся позади, как волна, накатился на пустыню. Это длинная, гористая волна, могучая и дикая, разбивающаяся и снова без конца поднимающаяся. Последние уступы Атласа, пустынная часть Алжира— это край европейского мира, опускающийся постепенно, чтобы оборваться в мертвенном пространстве Сахары.

В оазисах житель Сахары черпает воду на глубине шестидесяти-восьмидесяти метров под землей.

Сахара! Как много говорят эти три слога. У порога Сахары остановилось победное шествие римлян. Позднее арабы тоже мало проникали вглубь ее. Сколько тайн и сколько легенд! Страна без воды, без деревьев, страна жажды, страданий и смерти. Воображение рисовало караваны, отправляющиеся в Судан; размерен шаг верблюдов и все этапы одинаковы под огненным небом.

Солнце заходит и наступает ледяная ночь под усыпанным звездами небом. Ни дождя, ни источников; дни сменяются, похожие один на другой, ветер обжигает горло. Верблюды падают. Изредка попадаются побелевшие скелеты, точно межевые столбы, расставленные на дороге от Атласа к Нигеру.

А теперь, — по двум стальным лентам, великолепные вагоны, маленькие катящиеся дворцы, движимые электричеством, мчатся почти без всякой тряски, бросая вызов тайнам пустыни!

Порой на вершине обожженной солнцем скалы, на фоне неумолимой лазури неба, показывается большой лев. Величественный хищник подстерегает транссахарскую железную дорогу, проходящую внизу, в песчаной равнине.

Этот лев — как бы символ огромной и таинственной Африки, Afrika portentosa древних.

_____

Рожэ Валентэн пришла мысль пройтись по всему поезду. В четвертом вагоне он удивленно остановился. В одном из кресел сидела женщина лет сорока и, улыбаясь, смотрела на него.

Рожэ узнал мадам де Трезанн, жену владельца плантаций на Нигере.

— Что вы здесь делаете? — спросила она Рожэ.

— Я еду от Орана до конечной станции и снова назад, — ответил Рожэ. — А ваш супруг?

— Он встретит меня в Тимбукту. Я провожала своих детей во Францию. Тяжело расставаться, но им необходимо учиться.

Обменявшись еще несколькими фразами, Рожэ вернулся на свое место и, заказав чашку чая, стал прислушиваться к оживленной беседе старика Марсана с полковником Дюкро.

— Вы воображаете, — говорил Марсан, — что с вашими железными дорогами, радио и электричеством вы что-то выдумали? Конечно, мы скорее идем вперед, но что скорость для тех, перед кем Время? А римляне строили для Вечности. Да, Африка — римская, Это любимая теория моего друга Луи Бертран и моя также. Латинский гений навсегда отметил Африку. На этой земле ислам — случайность. Он вошел в Африку, пересек ее, не сумел в ней пустить корни а не мог ее покорить. Простая случайность, говорю я. До того самого дня, когда от ислама останется одно только воспоминание.

Рожэ Валентэн поднял от чашки чая голову и увидел в нескольких шагах араба, шейха-Эль-Абиода. Он стоял, скрестив руки, и слушал Марсана.

Дюкро не мог усидеть на месте. Он проходил по поезду из конца в конец, останавливаясь порой в большом вагоне-салоне. Отсюда было хорошо видно, как во все стороны раскинулась Сахара. Поезд мчался от оазиса к оазису. Эти оазисы, точно нанизанные четки, преимущество пути от Орана. Солнце сверкало на небе, но в вагонах с цветными стеклами, тщательно защищенными от пыли, великолепно проветриваемых автоматическими вентиляторами, дышалось легко, как в оазисе.

_{На станциях — арабы в серых бурнусах…}

Дюкро принадлежал к категории краснобаев. Оп останавливался возле знакомых пассажирок и объяснял им, что слово Сахара означает «суровая равнина» или же по другой версии — «песочное поле». Между тем, ничто менее Сахары не похоже на песочную равнину. И он говорил, что знаменитая пустыня является на самом деле огромным плато, закругленным от северо-запада к югу, вокруг которого местность образует как бы впадины. Отсюда — низкие и сухие равнины, полугористые области, гранитные или известковые скалы. Полковник рассказывал о трудностях постройки железной дороги.

Поезд, между тем, приближался к Туату, останавливаясь у каждого оазиса. Полковник сел в баре с профессором Мартром, чтобы выпить чашечку арабского кофе. Мимо них прошел шейх Эдь-Абиода и обменялся с ними поклоном.

_{Мимо них прошел шейх Эль Абиода}

Мартр обратился к полковнику:

— Мне кажется, что вы несправедливы к этому шейху или эмиру, как вы его там называете.

— Вы думаете? — возразил Дюкро. — Во время постройки этой линии у меня были с ним кое-какие недоразумения. Мне казалось, что этот араб, — человек очень культурный, он служил в нашей армии и получил Почетный Легион, — мне казалось, что он враждебен нам. Вот почему я так сдержан с ним. Может быть, я и ошибаюсь.

— Вы, наверное, ошибаетесь, — сказал профессор. — Я познакомился с шейхом в Алжире, где он очень интересовался нашим факультетом. Вы меня простите, я очень уважаю нашу армию, но считаю, что военные не умеют подойти к туземцам. Ведь, эти люди ужасно подозрительны. Такой человек, как шейх Эдь-Абиода, понимает наше интеллектуальное превосходство, но, жгите его на медленном огне, и он не признается в этом… Они хотят, чтобы на них смотрели, как на равных. Они такие гордые!

Профессор замолк. Наступило молчание. Дюкро прервал его, указывая в окно на низкие стены из цемента, обрамляющие с двух сторон железнодорожный путь.

— Защита от песка? — спросил профессор.

— Да, эти стены защищают посадки специальной травы. Она растет в дюнах и укрепляет пески.

Снова наступило молчание. Потом Дюкро заговорил, точно высказывая преследовавшую его мысль:

— А вы знаете человека, сопровождающего шейха? Это мальтиец, некий Амаду, я теперь вспомнил его имя. Это печальная фигура, ростовщик и все дальнейшее, что следует отсюда. Я встречал его в Бискре.

В это мгновение поезд остановился. Показались цементные стены крошечного вокзала.

— Десять минут остановки, — сказал Дюкро.

В бар вошел начальник поезда и обратился к Дюкро.

— Полковник, с вами желают говорить.

— Пожалуйста, — Дюкро встал.

В дверях стоял молодой офицер. Он держал руку у кепи.

— Это вы, Ришар, — полковник протянул ему руку. — Что нового?

— Мне нужно было бы поговорить с вами наедине.

Профессор и начальник поезда слышали разговор Дюкро с молодым человеком и тотчас же покинули бар. Дюкро сделал офицеру знак, чтобы он сел. Конверт официального пакета был тотчас же вскрыт полковником. Он заключал несколько строк от командующего африканскими войсками, генерала Лефран. Дюкро сдвинул брови.

Лефран сообщал ему, что среди туземцев вот уже две недели идет глухое брожение.

— Скажите, Ришар, обратился полковник к молодому человеку, — генерал не говорил, что может быть придется вернуть поезд назад? Какое бы это произвело впечатление во Франции! Первый транссахарский поезд и — такая неудача! Но с нами едут женщины. Я не задумываясь повернул бы назад, если бы считал, что нам грозит опасность.

— Об этом не может быть и речи, — сказал Ришар. — Генерал настаивает, чтобы поезд шел дальше.

— Спасибо, Ришар. Передайте генералу, что все, что нужно, будет сделано… До свиданья!

_____

Начальник поезда подошел к полковнику. Пора было двигаться дальше. Дюкро смотрел на поезд, смотрел на пассажиров и хмурил лоб. В нем происходила какая то борьба. Потом Дюкро резко обернулся к начальнику поезда.

— Ориоль, — сказал он очень громко, чтобы все слышали, — наш поезд — люкс, и я знаю, что вы должны брать и соответствующих пассажиров, но необходимо немедленно переслать на соседний пост унтер-офицера и восемь солдат. Завтра есть балластный поезд, но в нем несчастные изжарятся. Нельзя ли было бы как-нибудь разместить их в последнем вагоне.

Дюкро говорил шутливым тоном, но Ориоль понял с полуслова, что полковник хотел дать поезду охрану.

— Конечно, полковник, — с готовностью отозвался он, — и я беру это на свою ответственность.

Четверть часа спустя восемь спаги, восемь смуглых красавцев-арабов, с саблями на боку и ружьями на плече, пришли со старым унтер-офицером.

— Это вы, Фор, — встретил его полковник и пошел с ним вдоль поезда.

Если бы пассажиры прислушались к их разговору, они услышали бы, как Дюкро говорил унтер-офицеру:

— Фор, зарядите ружья ваших людей. Вот вам приказ.

_____

Был вечер, светлый под усыпанным звездами небом. Рожэ пошел пройтись вдоль корридоров. На переходе за четвертым вагоном он встретил Дюкро. Рядом с ним стоял унтер-офицер. Оба, прислонившись к поручням, устремили взгляд на западный горизонт. Валентэн остановился и, не думая быть нескромным, услышал:

— Вы ничего не видите, Фор?

— Ничего, полковник… Нужно быть уж очень отчаянными, чтобы напасть на нас.

— Отчаянности у них хватит. Вы обедали?

— Нет еще.

— Так идите к Ориолю, он займется вами. Я останусь здесь до полуночи. До тех пор отдохните, и пусть ваши люди поспят. С полночи до утра вы будете в карауле.

— Будьте спокойны, полковник.

Унтер-офицер откланялся по-военному и повернулся на каблуках. Валентэн подошел к полковнику и сказал ему, что слышал разговор.

— В таком случае, дорогой мой, — сказал Дюкро, — вы останетесь со мной до полуночи.

— К вашим услугам.

И Валентэн встал рядом с Дюкро.

Разговоры в нагонах понемногу умолкали. День был жаркий и утомительный. К десяти часам все пассажиры уже улеглись спать, и только Ориоль обходил мерным шагом поезд из конца в конец.

На площадке между двумя вагонами полковник и Валентэн тщетно пытались вглядеться во мрак.

— Быть может, лучше, что мы продолжаем путь, — говорил Дюкро. — Разве знаешь, где нас может подстерегать опасность, впереди или в тылу? И как прекращать путешествие, основываясь только на одних слухах?

Время шло, и в полночь на смену полковнику явился Фор. Ночь была душная. Рожэ не мог заснуть. Он встал со своей кушетки и прижался лицом к оконному стеклу. Поезд шел со значительной быстротой. Какие-то светящиеся точки обратили внимание Валентэна. Справа, по направлению хода поезда, было зажжено три огня. Конечно, лагерные огни. И все же? Валентэну казалось, что огни эти были расположены с известной симметрией. Ему захотелось пойти и разбудить полковника. Но он пожалел усталого человека. Ведь это просто были какие-нибудь огни караванов, может быть, бивуачные огни. Но на каком они могут быть расстоянии? Ведь, ночью малейший свет виден издалека.

_{Валентэн увидал три огня справа по направлению хода поезда.}

Рожэ услышал какой-то разговор. Он обернулся и увидел, что Амаду стоял перед кабинкой шейха и разговаривал с ним по арабски. Потом Амаду вышел на площадку вагона.

Рожэ продолжал рассуждать про себя Разве возможно нападение на транссахарский поезд? Кто рискнет? Поезд, делающий километров шестьдесят в час, нельзя остановить так же просто, как когда-то останавливали дилижансы в Абруццких горах…

Раздался сухой треск выстрела, за ним еще два и все замолкло.

Поезд бежал попрежнему. Вдруг он стал замедлять ход. Валентэн бросился к двери на площадку, по не успел он добежать до нее, как дверь раскрылась и Валентэн очутился лицом к лицу с тремя огромными маврами в красных тюрбанах. Его схватили и вытолкнули с площадки на путь.

Поднялись крики, раздался еще выстрел.

Один из кондукторов упал со ступенек второго вагона и скатился на балласт. Он лежал неподвижно и лицо его было в крови.

Вдоль остановившегося поезда стояли группами верблюды и лошади. Рядом с ними мавры с угрюмыми лицами, вооруженные ружьями и револьверами.

Между тем, пассажиров выводили на путь. Им давали только возможность накинуть платье. Тиксадор с поднятым кулаком стал наступать на группу арабов. Дюкро его остановил:

— Стойте смирно, — сказал он, — эти бандиты убьют вас, не задумываясь.

Появился шейх. Его вели два араба и у него были связаны руки.

Рожэ оглянулся вокруг. Справа базальтовая игла поднималась ввысь точно гигантская стрелка.

Тиксадор стоял рядом с полковником. Тут же был и Марсан. Ему разрешили взять с собой свой огромный портфель. У него был вид человека, которому безразлично, где бы пи находиться, тут или в вагоне.

Пассажиров обыскали и отняли у них оружие. Дюкро стоял молча, скрестив руки. Рядом с ним была его дочь.

— Что произошло? — спросил Валентэн.

— Не знаю, — ответил полковник и сухо добавил, — когда я не знаю, я стараюсь не делать предположений.

Наружная невозмутимость плохо прикрывала его нервное состояние.

Подошел Ориоль, слышавший разговор.

— А я знаю, полковник. Эти негодяи взорвали столб с проводами, электрический ток прервался, поезд катился еще километра два по инерции, потом остановился. Когда мавры это увидели, они залезли на площадки. Один из моих служащих выстрелил, они его убили.

— А что же с нашими солдатами? Они в полминуты могли бы смести эту шайку, — недоумевал Дюкро.

— Невозможно подойти к поезду, — ответил Ориоль, — мавры охраняют входы.

Среди мавров были и туареги, которых можно было узнать по черному покрывалу на нижней части лица. Началась какая-то сортировка пассажиров. Одним разрешали вернуться в вагоны, другие поняли, что их оставят пленниками. Увозили не всех, потому что число верблюдов и лошадей было ограниченное Дюкро с дочерью, Марсан, шейх, профессор Мартр, Валентин, мадам де Трезанн, Тиксадор и еще две семьи состоятельных — Дугадос и Одиэ получили приказание готовиться к отъезду. Бандиты выбирали с толком.

Дюкро подошел к начальнику мавров.

— Что ты хочешь сделать с нами? — спросил он. — Что вам нужно? Выкуп?

— Не с прашивай меня. Я ничего не могу тебе сказать.

Дюкро повернулся к своим спутникам.

— Я думаю, — сказал он, — что мы попали в руки бандитов, которые хотят получить за нас выкуп. Обычаи разбойников не изменились со времен средневековья. Но со своими верблюдами и лошадьми они пас далеко не увезут. Авиаторы и мотористы быстро найдут нас.

Женщин посадили в паланкины на верблюдов, мужчин — на лошадей и мулов. Мавры окружили пленников и караван тронулся в путь.

Первое время двигались без всяких приключений. Алина и мадам де Трезанн сели в один и тот же паланкин. Рожэ верхом на лошади держался возле их верблюда. Он обменивался словами с обеими женщинами, ободрял их и даже шутил, уверяя, что это путешествие кончится хорошо и очень скоро.

_{Алина и мадам де Трезанн ехали в паланкине. Рожэ держался возле　их верблюда.}　

Мосье Марсан вмешивался в их разговор. Он указывал рукой на сопровождавших их бандитов:

— Наемники Аннибала, — произнес он.

— Как, Аннибала? — прервал его Валентин. — Меня учили, что войско Аннибала, участвовавшее во второй пунической войне, состояло главным образом из карфагенян.

— Плохо истолковывали Полибия, — ответил ученый. — Карфагеняне, или, вернее, финикийцы составляли только ядро этой армии. Я в восторге от гипотезы, что Аннибал вел через Испанию свои легионы берберов, бокаринов, мавров и абиссинцев, потом предоставил им «наслаждения Капуи». На университетской скамье вам плохо объясняли причины, делавшие разрушение Карфагена необходимостью для римлян. Сегодня, когда мы пленники африканцев, начинаете ли вы понимать упорство старого Катона?^[58]

Среди этих разговоров путь продолжался на юго-запад. Скоро жара стала мучительной. Караван остановился. Верблюды улеглись, лошадей стреножили. Путешественники растянулись под холщевыми тряпками, кое-как защищавшими их от жгучего солнца. Казалось, что лагерь спит… пролетел аэроплан… очень далеко на северном горизонте.

— Нас ищут, — подумал Дюкро.

Около четырех часов дня снова отправились в путь. Шли всю ночь. II люди, и животные выбились из сил. На рассвете раскинули лагерь и не двигались дальше до ночи. Пили тепловатую воду из бурдюков, из мешков достали провизию. Когда солнце село, караван продолжал путь. В течение ночи несколько раз вдали слышали шум пропеллера, больше ничего…

Скоро пришли в область дюн. Дюкро узнал дюны Игиди, страну жажды, страну движущихся песков, которую тщательно избегали караваны. Тайный ужас напал на Дюкро. Он боялся не за себя, но за своих спутников. Никто никогда не выходил из дюн Игиди. На сотни километров тянутся песочные горы, очертание и направление которых постоянно меняются ветром. Это движущееся море. Ни кустарника, ни травки, ни ручейка, ни живого зверя, один песок. Даже авиаторы избегают этой проклятой области.

Алина сняла шляпу, сжимавшую ей виски. Ветер развевал ее волосы, она откидывала голову, прислушиваясь к звукам пустыни. Эти звуки не были ей неприятны. В них точно был какой то скрытый смысл, находивший в девушке отзвук. Наконец, она заснула…

Теперь во главе каравана шли туареги. Тиксадор как-то заметил полковнику:

— Смотрите, лошади ржут, верблюды ускоряют шаг, их инстинкт говорит им, что очи подходят к дому.

— Это верно, — ответил Дюкро, — но какую «конюшню» они чуют?

К середине этой ночи караван остановился на огромной песочной волне. Потом начался бесконечный спуск.

Когда караван спустился вниз, полковнику стала понятна разгадка этой тайны. Перед ними было нечто вроде огромных скалистых ворот. В эти ворота стали входить верблюды и лошади с их наездниками.

У входа горело три факела. Подошел мавр. Тонкие губы, орлиный нос. Он проделал садам, потом положил руку на амулеты, покрывавшие его костлявую грудь. Худые ноги напоминали скелет большой птицы. На сухих руках болтались браслеты из кварца.

Путешественники имели большой успех. Целый чернокожий народец, украшенный тряпьем, топтался в пыли, среди ревущих и ржущих животных. Потом караван вошел в обширную галлерею. Плиты звенели под копытами верблюдов. Дали приказание остановиться. Бее сошли на землю. Дюкро оглянулся кругом. Поднимались высокие мраморные колонны, на большом камне была какая-то полустертая надпись. Путешественники осматривались в недоумении.

Неожиданно раздался крик, крик ужаса или крик радости, крик человека, которого душат… Марсан стоял перед какой-то надписью. Он ощупывал камень руками, склонялся к нему, точно готовы и поцеловать его.

Вдруг Марсан выпрямился, подошел к предводителю мавров и взял обеими руками его руку.

— Дорогой мосье, — сказал он, — спасибо. Я этого никогда не забуду. Я хочу сказать, наука никогда не забудет. От имени французской Академии, от имени Академии надписей и ученых обществ благодарю вас еще раз, мосье. Баш поступок дает нам новое и бесценное сокровище!

Путешественники так устали, что мало внимания обратили на крики Марсана. Мавры загнали лошадей и верблюдов в стойла. У входа в пещеру была поставлена стража. Каждый устроился, как мог, и скоро все спали.

На следующий день пленники проснулись поздно. Через большие ворота вливался яркий свет дня. Сели за утреннюю трапезу. Хлеба не было. За то было множество жестянок с консервами и… свежая вода. Путешественники почувствовали прилив сил.

Шейха Эль-Абиода не было больше среди них. Исчез и спутник его, Амаду.

Не видно было и Марсана. Но скоро он появился, и в каком виде! Платье его было разорвано, руки в крови.

— Где вы были? — спросил его Дюкро.

— Я осматривал город. Разве вы не знаете, где мы находимся? Когда эти господа, — он указал на мавров, — повезли нас в эту экскурсию…

— Хороша экскурсия, — проворчал Тиксадор.

— Я продолжаю. Когда мы поехали с ними, я не знал цели нашей прогулки, я не мог знать, какое меня ждет счастье. Африка — римская, чисто римская и только римская. Конечно, финикияне колонизовали ее раньше римлян, но римляне сформировали, образовали ее. Обычно считают, что римское владычество не перешло границы Сахары. Римляне не решились двинуться в пустыню. Но не все ученые придерживались такого, мнения. Они не могли забыть, что Марцеллин рассказывает нам, что третье царствование послало посты далеко в пустыню. Эти посты основали настоящий город, который называется Городом Песков, Urbs Arena по-латыни. Этот город был климатической станцией, как говорят сегодня. В нем было множество библиотек. Его напрасно искали, но не находили и следов. Одни стали оспаривать текст знаменитого историка, другие уверяли, что говорится о простом укрепленном посте, а не о городе. Это мнение Петрарки в его знаменитой поэме об Африке. Я смотрел не так. Когда я сел в транссахарский поезд, я надеялся, что какая-нибудь мелочь да укажет мне дорогу в Город Песков. И вот, господа, вы в Городе Песков. Что именно произошло? Я не знаю. Но вот мое первое предположение. Город был покинут, когда римское владычество в Африке расшаталось после вторжений. Римляне защищали каким то способом город от движущихся песков. Может быть, с помощью стен, или каких-нибудь насаждений. Я придерживаюсь этой гипотезы, вы увидите почему. Эти насаждения без ухода гибли и пески засыпали город. Насколько я себе отдаю отчет, в городе было много улиц со сводами. Эти своды устояли. Может быть, в те времена тут чаще бывали дожди. Словом, под действием сырости, песок образовал твердые корки. Город покрылся толстой, защищающей его корой. Века проходили. Теперь древний римский город спит больше, чем под ста метрами песку… Вы знаете, как песок все сохраняет. Поэтому я надеюсь найти тутбиблиотеки и рукописи.

В это время к путешественникам подошел туарег и обратился к Дюкро: — Следуй за мной, — сказал он ему, — начальник хочет с тобой говорить.

Туарег ввел Дюкро в довольно хорошо освещенное помещение, стены которого были покрыты фресками и окрашены в красный помпейский цвет. На полу была тонкая мозаичная надпись: Ave. В глубине сидел какой-то человек. Он указал полковнику рукой на ковер. Дюкро сел и не без удивления увидел, что находится лицом к лицу с шейхом Эль-Абиода.

— Это ты устроил это похищение? — начал полковник разговор, приступая прямо к делу.

— Откуда ты знаешь? — засмеялся шейх.

— По не для того же ты нас похитил, чтобы обворовать? — продолжал Дюкро. — И ты, конечно, не собираешься бороться с Францией? Я ничего не понимаю.

— Ты поймешь, — ответил эмир. — Вы, европейцы, не умеете видеть. Сейчас поднимается Мавритания. Вас изгонят из Сахары, транссахарская дорога будет разрушена и мы победно пойдем на Алжир.

— Скажи, эмир, — спросил Дюкро, — что ты тут можешь выиграть? Ты ведь потеряешь в этом восстании и свое положение, и свои средства. Подумай хорошенько.

Эмир встал.

— С вами здесь будут хорошо обращаться. Только не пытайтесь бежать… и ждите, как я жду.

Дюкро и эмир шли теперь рядом, точно приятели, и обменивались взглядами, полными вражды.

Марсан чувствовал себя в своей сфере. Он переживал античную жизнь. Когда он нашел библиотеку города, «радость его была глубже моря», если воспользоваться сильным выражением греческого поэта; это несомненно были книги, эти трубки из пергамента, покрытые удивительной калиграфией.

Все было в целости: песочная корка сохранила все. Марсан бегал по тихим мраморным залам, где спали тысячи аккуратно закатанных папирусов. Были галлереи, переполненные различными научными приборами, обширные анатомические кабинеты. На длинных столах заржавленные скальпели и доски с выгравированными надписями. С первого же взгляда ученый понял, что в древности знали анатомирование. Тогда этот серьезный человек принялся танцевать вокруг столов нечто в роде «танца скальпов», описанного Фенимором Купером, или что-то вроде современного «чарльстона».

Потом нашлись водяные часы, изобретенные Аполинусом, металлические шары, изображающие сферы Гиппарха и Эратосфена.

Марсан вместе с Тиксадором вошли в темный и длинный перистиль. Среди колонн виднелись галлереи для упражнения атлетов. Галлереи следовали за галлереями, залы за залами, улицы за улицами…

Потом они оба вернулись к своим спутникам. Пленники убивали время, как могли. Рассматривали фрески, дремали, пили мятный чаи, тушивший огонь в горле и во рту и удивительно оживлявший людей.

Симфориен, слуга Тиксадора, подошел к своему хозяину и шепнул ему что-то на ухо.

Тиксадор встал и ушел вместе с ним. Когда он вернулся, он подошел к Дюкро.

— Полковник, уделите мне несколько минут. — Потом он обратился к Валентэну:

— Дорогой друг, вы не будете лишним.

Трое мужчин уединились и Тиксадор начал:

— Вот, коротко, в чем дело. Среди мавров есть один, когда-то служивший у меня. Извините меня, я должен вспомнить одно доброе дело… обстоятельства требуют, чтобы я забыл всякий ложный стыд. Я нашел этого беднягу в конце войны, истощенного туберкулезом, скитавшегося из лазарета в лазарет. Мне нужны были работники в Люнеле и я нанял его. Я дал ему легкую работу, лечил его, хорошо кормил. В конце концов он выздоровел и выказывал мне величайшую благодарность. Потом, в один прекрасный день, он почувствовал тоску по родине и уехал в Алжир. Как он попал к этим разбойникам? Это для меня тайна! Короче говоря, он узнал Симфориена и послал его за мной. Мы только что разговаривали с ним.

— Ну, так что же? — произнес Дюкро.

— То, что я прошептал ему несколько раз на ухо: «тысяча». Словом, он берется ночью вывести отсюда одного из нас до места, где стоят несколько верблюдов. Трудностью будет только выйти из пещеры. Но раз выбравшись, этот славный Мусса проводит до первого французского поста того из нас, кто рискнет пуститься в такое приключение.

— Я еду с вашим Муссой — сказал Дюкро.

Тиксадор покачал годовой.

— Полковник, я поеду. Мысль пришла мне и…..

Рожэ протянул руку:

— Господа, это я должен ехать с арабом. Я самый молодой, а значит и самый сильный.

— Пусть будет так, — коротко сказал Дюкро. — Теперь обсудим все подробнее.

Рожэ думал одеться арабом и выскользнуть в ворота вместе с Муссой. Но Дюкро находил, что такой план рискован. Он отвел в сторону Марсана и спросил его:

— Скажите, нет ли другого выхода, кроме этих охраняемых дверей.

Марсан пожал плечами:

— Есть не один выход, а десять.

Дюкро, стараясь овладеть вниманием знаменитого ученого, открыл ему план бегства Рожэ и Марсан пообещал вывести его из города так, что никто и подозревать не будет.

Поздним вечером Дюкро и Тиксадор углубились в Город Песков. За ними не следили, потому что там не было никаких выходов. Тиксадор держал лампу. После бесчисленных поворотов, они пришли в маленький круглый храм, наполовину засыпанный песком. Перед ними был Марсан в своем рваном черном костюме.

— Храм Весты, — сказал он, — обращаю внимание, господа…

— Марсан, время не терпит, — прервал Тиксадор, — вы расскажете в другой раз. Вот Мусса, мой старый приятель, мы можем вполне ему довериться.

Араб склонил голову.

— А вот и наш молодой друг.

Валентэн поднялся в темном углу. Он был одет в костюм туземца и из него получился сносный араб.

— Они вооружены? — спросил Дюкро.

Мусса показал свое ружье. Это было его единственным оружием.

Дюкро молча пожал обе руки Валентэна и передал ему карту, где был обозначен «Город Песков».

— Лучше будет, если вы вернетесь к вашим товарищам, полковник, — сказал Тиксадор, — ваше отсутствие могут заметить. Я провожу Валентэна до выхода, потом мы вернемся вместе с Марсаном.

Дюкро согласился и ушел, не оборачиваясь.

Марсан сделал знак и все трое последовали за ним. Дорогой он просветил Тиксадора: — вот — лавка булочника… Эти колонны обозначают перистиль дома богатых людей…

После улиц начались переулки. На пути встретилось нечто вроде погреба. Марсан спустился на три ступени.

— Это тут, — сказал он. — Видите… точно щель в песке. В нее может пролезть человек.

Тиксадор и Марсан пожали Рожэ и Муссе руку и прошли за ними несколько шагов. Они были за городом. Ночь была темная, Мусса и Валентзн исчезли во мраке.

Несколько минут спустя, Марсан и Тиксадор вернулись к своим товарищам. Тиксадор самым безразличным образом стал разговаривать с Дюкро.

Черная ночь. До горизонта песочные дюны, гигантский океан с мертвыми волнами. Неутомимо шагают верблюды. Двое людей в бурнусах склоняются на шеи животных.

— Ты уверен в дороге, Мусса?

— Да, совершенно уверен.

Они едут так всю ночь, они едут утро, потому что боятся погони. В пылающий час полдня они останавливаются с пересохшим горлом. Верблюды ложатся, люди пьют воду, которая скоро стянет гнилой, жуют какую-то пищу. Потом засыпают до вечера.

Ночью продолжается путь на юго-восток. Дюны следуют за дюнами. Валентэну кажется, что в его черепе вертится колесо, в висках его стучат, его лихорадит, он качается на своем высоком верблюде. А мертвенная огромная пустыня раскинула вокруг бесконечность своего сурового уединения.

Рожэ уже больше не знает, где он, и автоматически следует за своим проводником. Мусса выказывает признаки беспокойства. Теперь он прямо берет направление на восток. Сильный ветер изменил вид местности и Мусса не узнает дороги. Этот Мусса не сын пустыни, он слишком много жил у европейцев.

И они едут прямо вперед, все на восток, на удачу. Зной солнца мучает их, когда они просыпаются после тяжелого сна. От отсутствия питья их рты пересыхают. Что за ведьма щиплет стальными ногтями опухшие губы? Усталость как свинцом наливает все члены, отягощает веки.

_{Зной солнца мучает их, когда они просыпаются от тяжелого сна.}

Потом как-то, около полудня, верблюды падают. У Муссы хватает сил расстелить кусок холста, под защитой которого они спасаются от солнца. У них нет больше ни воды, ни провизии. Остается убить одно из животных, чтобы пить ею кровь. На это у них не хватает духу. Они ложатся и свинцовый сон находит на них.

_____

Тимбукту! Магическое название, легендарное прошлое, Черная столица, основанная в XII веке на месте лагеря беглецов. В былые времена туареги отправлялись отсюда ежегодно на разбой.

Тимбукту, город серый и тусклый под ярким светом, город, построенный из кирпичей, сделанных из сырой земли и высохших на сольце. Свет тропиков окутывает его каким-то золотистым туманом, пронизанным пурпурными и перламутровыми отблесками. Архитектура домов напоминает архитектуру древнего Египта. На севере города высится самая прекрасная из его мечетей, Джамэ Сан Корэ. Потом в центре города мечеть Сиди Иайа, потом мечеть Джиджуибер, которая черным силуэтом вырисовывается на светлом фоне неба.

В этом городе пестрая толпа: туареги, арабы, негры. На площади Жоффра, в первом этаже дворца государственного управления, зал, увешенный картами. За маленьким столиком сидят два унтер офицера. Между ними пишущая машинка. В глубине комнаты три дежурных офицера. Посреди крупными шагами ходит взад и вперед генерал Лефран, главнокомандующий Францу зскими войсками в Африке.

Генерал в отчаянии. В лице Дюкро он потерял своего лучшего сотрудника, свою правую руку. Лефран останавливается и спрашивает одного из дежурных офицеров:

— Ничего нового, Марсаль?

— Ничего, генерал.

Лефран снова начинает шагать по комнате. Несколько минут спустя Марсаль смотрит на часы:

— Время, генерал.

— Автомобиль подан?

— Да, генерал.

Едва приехав в Тимбукту, генерал уже снова уезжал. Он вышел из дома крупными шагами и сел в ожидавший его автомобиль.

_____

Транссахарский поезд шел по заросшей травой равнине Судана, которая полого поднимается до колодца Тин Зауатена. У этого знаменитого колодца кончается суданская равнина и начинается Танезруфт, настоящая Сахара, пустыня без границ, без воды, без травы, без деревца, страна жажды, куда самые смелые люди не заходят без того, чтобы у них не защемило сердце.

Лефран сидел в своем вагоне за столом, на котором была разложена карта Сахары. Против него, с телефоном под рукой, ждал приказаний своего начальника Марсаль. Благодаря особому аппарату, железнодорожный путь служил и телефонной линией, так что Лефран мог телефонировать, не покидая своего вагона.

Эту враждебную и смертоносную Сахару генерал считает своим почти другом. В этой унылой пустыне родилась его слава.

Поезд идет всю ночь по негостеприимному песочному морю. Тяжелые вагоны бегут но стальным рельсам, буксируемые могучим электрическим паровозом, ночь прорезают голубоватые молнии. Ни станции, ни вокзалов. После каждых тридцати километров охраняемый колодец, где поезд должен остановиться только в случае сигнала. Подвигаются малой скоростью; большая скорость берет слишком много электричества. Поезд — военный. Сам генерал Лефран озабочен, кругом него все молчат. Если хорошенько вдуматься — положение серьезное. Сколько людей во Франции были против транссахарской дороги! Фантазия колонистов, — говорили они. Сколько Кассандр предсказывали нападение мавров!

Поезд остановился. Довольно значительная станция: Таудени. Это город с шестью тысячами населения, главное занятие которых добыча каменной соли.

Капитан Марсаль стучится в дверь к генералу. Лефран отворяет:

— Генерал, лейтенант Джелли, из автомотобилистов, на вчерашней рекогносцировке в юго-восточной области дюн, нашел европейца и араба, умиравших от жажды. Оба несчастных были в бреду. По тому, что они говорили в бреду, они, повидимому, принадлежат к группе путешественников, уведенных в плен арабами.

— Они в госпитале? — спросил Лефран. — Так отправляемся туда сейчас же…

Госпиталь — современная постройка в мавританском стиле. Внутри красивый дворик с аркадами и фонтаном посредине. Сахарская лихорадка дает главную клиентуру этого лазарета.

— Как поживаете, Джелли? — начальник протягивает ему руку.

Джелли рапортует.

— Они умерли бы, если бы вы их не нашли? — говорит Лефран.

— О, конечно, умерли бы от жажды.

— Вы знали, какой им был нужен уход?

Я применял сахарский метод: не давал им воды, а только алкоголь. Мы положили их на дно автомобилей, и они не слишком мучились.

— Вы говорили, что европеец бредит?

— Он несколько раз повторял женское имя. Я записал: Алина. И еще другое имя: Тиксадор.

В это время офицер передал Лефрану бумагу, переписанную на машинке.

Лефран прочел и обратился к присутствующим:

— По бумагам, найденным на этом путешественнике, оказывается, что это мосье Валентэн, сын известного промышленника. Уже телеграфировалл в Оран. Валентэн ехал с транссахарским поездом.

Лефран направился теперь в дом. В белой палате со сводами лежит на кровати бледный, обескровленный Рожэ Валентэн. На столике рядом с ним успокоительное питье.

Лефран берет стул и садится у постели.

— Лежите спокойно, мосье, — говорит он, — и если вы в состоянии, расскажите мне коротко ваше приключение. Вы понимаете важность каждого вашего слова? Ваши спутники живы?

— Да, все.

Лефран медленно, отчетливо задает вопросы. Он узнает все. Когда Валентэн доходит до древнего города, уже много веков засыпанного песком, один из сопровождавших генерала, полковник Мейер, не может удержаться от восклицания. Дело в том, что Мейер — историк и археолог. Оп никогда не сомневался в существовании Urbs Arena и всегда считал текст Марцеллина аутентичным.

Лефран угадывает его мысли:

— Что делать, Мейер, не каждым ударом. биваешь муху. В прошлом году вы открыли этот храм и статую Трояна возле Тугурта. Нужно же, чтобы и другие работали, чорт возьми!

_____

В вагоне военного поезда Лефран и Мейер склоняются над картой, где обозначен древний город, Urbs Arena.

— Произвести быструю атаку нашими аэропланами, — произносит генерал, точно говоря сам с собой. — Нет, шум моторов обратит их внимание, надо искать что-то другое. «Монтейль» все еще тут? — обратился он к Мейеру.

— Всегда на своем посту.

— Отлично, едем.

Автомобиль Лефрана въезжает на самую середину аэродрома. В лучах заходящего солнца «Монтейль», огромный и неподвижный, вырисовывается на лазоревом небе. Обоючка баллона отливает огнями пожара. Это настоящее воздушное чудовище. Триста метров в длину, сорок метров в диаметре. Наполненный гелием, он может поднять больше ста человек.

Лефрану представляется капитан Симиар, маленький, загорелый, бритый.

— Вы готовы, Симиар? — спрашивает Лефран.

— Когда прикажете, генерал.

— Симиар, завтра ровно в десять часов вы отправитесь и я буду с вами в качестве пассажира. Приходите ко мне в вагон, нам с вами нужно поговорить.

В автомобиле Лефран сообщает свой план Мейеру.

Дирижабль направится ночью к Urbs Arena, аэропланы будут следовать издали. Дирижабль остановит свои моторы, чтобы ветром его принесло к городу.

Все это может быть сделано беззвучно. Сто вооруженных людей смогут освободить пленных путешественников. Затем по сигналу подойдут двадцать пять вооруженных бомбами аэропланов.

_____

Старший врач навестил Валентэна и нашел его совершенно здоровым.

— Воздержание в еде и питье-это весь ваш режим. — сказал он и затем посвятил Валеитэна в то, что знал о проекте генерала.

— Дирижабль отправляется почему-то на двадцать четыре часа позднее, чем предполагалось, — добавил он.

— В таком случае, я попрошу Лефрана взять меня на борт воздушного корабля.

Доктор подумал и затем сказал:

— С моей стороны я не вижу препятствий. Этот полет окончательно исцелит вас.

Вечером того же дня Валентэн был у Лефрана. С какой радостью принял тот предложение Валентэна!

— Доктор вам разрешает?

— Да, генерал.

— Отлично. Ваше присутствие упростит дело. Пойдите к Симиару. Он предоставит вам место и экипирует вас.

_____

В чистом и холодном воздухе планировал огромный дирижабль. Наполненный гелием, он не боялся пожара. Он был одновременно и аэростатом, наполненным газом, и монгольфьером. Он поднимался и спускался нагреванием и охлаждением своей газовой массы. Размер гондолы был во всю длину корпуса. Это было чудо изобретательности. Построенная из алюминия и красного дерева гондола была достаточно обширной для экипажа и для кают офицеров. Одна из трудностей воздушной навигации заключается в том, что если сопротивление увеличивается только пропорционально квадрату диаметра, то подъемная сила — пропорционально кубу диаметра. Поэтому легче оперировать большими аэростатами, чем маленькими. Но такими огромными кораблями, как этот, чрезвычайно трудно управлять. Строители попытались свести экипаж до минимума, все делалось механически. Достаточно было человек пятнадцати специалистов.

Во главе этих избранных было двое механиков и три офицера. Симиар был один из этих искателей приключений воздуха, и жил полной жизнью только на высоте трех или четырех тысяч метров. Мечта всей его жизни исполнилась, когда он стал командовать этим единственным в своем роде огромным воздушным кораблем.

В настоящий момент Симиар показывал его Лефрану.

— Я мечтал о воздухоплавании, когда был еще мальчуганом — говорил он. — Я знал наизусть «Пять недель на воздушном шаре» Жюля Верна. Позднее, в политехнической школе, я часами рисовал аэростаты. А вот теперь, благодаря этому воздушному крейсеру, я вас перенесу к Городу Песков вместе со ста людьми, с пулеметами, с бомбами. И в самой большой тишине.

— Я вас перебью, — сказал Лефран, — ваши моторы менее шумны, чем моторы аэропланов, но все же производят шум.

— Для ночных атак у нас моторы со сжатым воздухом и они не дают ни малейшего шума. Только я пользуюсь ими в крайнем случае, потому что через час сжатый воздух, которым я располагаю, весь выходит.

— Очень остроумно. Но как вы получаете сжатый воздух?

— Во время нашего движения, вот в этот самый момент, электрические моторы гонят воздух в резервуары ad hoc, до нужной степени сгущения.

— А бури? — спросил генерал.

— Прежде всего их можно предвидеть. Кроме аппаратов на борту мы связаны беспроволочным телеграфом со всеми метеорологическими станциями. Наша скорость — двести пятьдесят километров к час, — позволяет нам бежать от урагана, уйти из опасной зоны. Наконец, у нас есть преимущество, которого нет у авиатора. Мы останавливаем машины и отдаемся на волю ветра. Мы несемся вместе с ним, пока погода не изменится. Вот настоящая воздушная навигация. Корабль — устойчивый, комфортабельный, быстроходный. Он покинет Марсель после завтрака и пассажиры его прибудут в Алжир к обеду. Что я говорю? За два часа до обеда. Они успеют переодеться и пофланировать по длине Баб-Азун.

Лефран молчал, и Симиар продолжал, угадывая тревожившую его мысль.

— Что транссахарскую дорогу построили, — это хорошо. Воздушная навигация слишком дорога для товаров. Не можем мы пока еще перевозить и войска, особенно эскадроны и батареи.

Капитан Симиар показывал Лефрану автоматические пушки маленького калибра.

Дирижабль теперь на высоте пяти тысяч метров. Сахара кажется огромным пестрым ковром. Зеленые пятна — оазисы. По временам внизу, на земле, поднимаются вихри, но тут, наверху, нечего бояться. Плывешь в полной безопасности, и дирижабль неуклонно держит направление на запад — северо-запад.

_____

Шейх Эль-Абиода отдавал приказания. Стража у ворот усилена; пленники уведены дальше, вглубь Города Песков. На полузасыпанных песком улицах колеблется бледное пламя глиняных ламп.

Шейх размышляет. Все прошлое встает перед ним. До войны дела его шли хорошо, он приобрел большие владения. Потом участие в войне и в 1918 году горькое разочарование. Он надеялся остаться после демобилизации полковником, а был только капитаном. Это озлобило его. Потом большие финансовые удачи — земли его очень сильно поднялись в цене. Тогда он отправился путешествовать. Поехал в Европу. Это было сплошным праздником. Приемы, обеды, визиты, театры. Закутанный в белую одежду, с большой черной бородой, шейх появлялся точно принц из Тысячи и Одной Ночи.

Его обуяла страсть к игре. Амаду, его секретарь-мальтиец завлек его к зеленому столу, где рушились самые солидные состояния. И деньги шейха быстро испарились. Он продал свои драгоценности, продал земли, другие земли заложил. От его богатства остались крохи, слишком незначительные для человека его розмаха. Тогда он вступил в переговоры с недовольными Мавритании. Осторожно и ловко подготовил он восстание, которое должно было разразиться совершенно неожиданно. И тогда он, глава восстания, поторгуется с французами. Он предложит полную покорность, требуя взамен кое-каких преимуществ, чисто номинальных для своих партизанов, и крупного положения для себя самого. Не в первый раз государство, владеющее колониями, будет вести переговоры с предводителем восставших и перекинет ему золотой мост, чтобы избегнуть затрат на экспедицию.

А тут еще обстоятельства сложились так благоприятно. С большой шумихой было объявлено отправление первого транссахарсксго поезда. Газеты сообщали имена пассажиров и даже помещали их фотографии. Если шейх сможет захватить поезд, в его руках окажется великолепный залог и он почувствует себя тогда сильным.

Во время своих поездок в Мавританию, шейх узнал Город Песков, таинственное убежище каких-нибудь разбойников — туарегов. Из этого подземного города шейх сделал себе главную квартиру. Его повстанцы раскинули свой лагерь там, где когда-то стояли римские легионеры.

Сначала все шло хорошо. Снотворное средство обезвредило стражу, сопровождавшую поезд. В намеченном месте поезд остановили и очень удачно отвезли путешественников в Город Песков.

Дальше дело пошло хуже. На восстание соглашалась большая часть племен, но выступило едва ли одно племя из десяти. В конце концов, за шейхом пошли только искатели приключений и разбойники. О его похождениях в Европе шли темные слухи и он не пользовался авторитетом среди соплеменников. Теперь все расчеты шейха были на заложников. Надо было их хорошенько оберегать, ведь они — его спасение. И вот, в отсутствие шейха исчез один из пленников, молодой человек, друг полковника Дюкро. Исчез и один туземец и два верблюда. Простое ли это совпадение? Не бежал ли этот француз с помощью туземца? Шейх боится этого. Конечно, в этой части Сахары трудно путешествовать, и очень возможно, что беглецы погибли А французы не рис кнут отправиться в эти проклятые места. Самое большее, что они могут сделать, это поручить своим авиаторам наблюдение за этой местностью. Но вот уже несколько дней, как не слышно звуков аэропланных моторов. Шейх напрягает слух, но не слышно ничего.

Ничего? А, между тем, если бы вместо того, чтобы напрягать слух, шейх поднял глаза, он заметил бы, может быть, во мраке ночи что-то большое и черное, нечто в роде продолговатой тучи, вынырнувшее из глубины пространства и понемногу приближавшееся к земле. Это нечто черное — был дирижабль.

_____

Шейх тихими шагами расхаживает по скату большой дюны, голова его опущена. Тысячи мыслей копошатся в его мозгу.

Воображение ли это? Ему кажется, что за его спиной скрипит песок. Он всматривается. Во мраке вырисовывается какой-то силуэт. Амаду, конечно? На плечо шейха опускается рука. Кто позволил себе? Шейх оборачивается. Ночь темная. Шейх с трудом может разглядеть, что перед ним солдат-спаги. В то же мгновение шейху затыкают рот и несколько человек бросаются на него, скручивают, завязывают ему глаза.

Шейх чувствует, что его несут по дюнам.

С ним, таким невозмутимым, уравновешенным, делается нервный припадок.

Когда он приходит в себя, он сидит на кожаном диване в маленькой, белой каюте. Ори свете электрической лампы, шейх видит перед собой Лефрана. Спасенья нет, и шейх отдается во власть своего восточного фатализма.

— Я побежден, — говорит он. — Ты оказался сильнее.

— Где пленники? — спрашивает Лефран.

— Не знаю.

— Не ты же их взял в плен?

— Я потерял их с тех пор из виду.

Допрос шел вяло. Лефран отчаялся узнать что-нибудь от шейха и распорядился взять его под стражу и увести.

И тут шейх увидел, что он находится на дирижабле. Несколько месяцев назад он видел «Монтейль» над Алжиром… Безумная мысль пронеслась в мозгу шейха. Лефран, очевидно, ожидал для атаки рассвета. Но на заре к эмиру подойдет банда его сторонников. За ней другие, словом, возможно, что соберется около тысячи вооруженных и энергичных людей. Им ничего не стоит напасть на дирижабль и взять в плен Лефрана. Но для всего этого необходимо выиграть время. Он обратился к одному из сопровождавших его:

— Скажи генералу, что мне нужно с ним поговорить.

_____

Лефран отдавал последние приказания относительно атаки.

— Бы поняли, Фавр? Вы с вашими людьми подползете к воротам. Если вас окликнут, отвечайте по-арабски. Вы повстанцы, ищите убежища. При вашем свистке, Симиар освещает прожектором вход. Свет падает повстанцам прямо в лицо и они будут плохо стрелять. Вы броситесь на них и свяжете их. Затея освободите пленников и приведете их сюда. К этому времени прибудут наши летчики.

— Я должен заметить, — сказал Симиар, — что аэропланы не смогут снизиться в дюнах до рассвета Это было бы слишком опасно.

Лефран задумался:

— Знать, что эти несчастные пленники так близко от нас, — произнес он, — и до сих пор ничего не сделать, чтобы их спасти!

Вошел Марсаль и передал Лефрану, что шейх желает с ним говорить.

— Пусть его приведут, — ответил Лефран.

Шейх Эль-Абиода выигрывал время. Он подробно рассказывал о восстании, о приготовлениях к нему, и его слушали, забывая о времени. Наконец, шейх предложил привести Лефрану пленников, если его отпустят за ними.

— Но какая у меня гарантия? — спросил Лефран.

— Мое честное слово.

— Но ты так часто давал и не сдерживал его.

— Тогда я не вижу выхода, — сказал эмир.

Лефран хорошо знал шейха и не доверял ему, но в то же время ему хотелось спасти жизни, которые, несомненно, погибнут в атаке, и получить пленников без единого выстрела.

— Позовите мне Али — произнес он.

Али был унтер офицер, двадцать лет уже служивший в армии. Когда Али пришел, Лефран объяснил ему положение дел и закончил словами:

— Ты пойдешь за ним следом. Ты будешь слышать все, что он скажет, и если что-нибудь покажется подозрительным, ты разнесешь ему череп.

Шейх невозмутимо слушал. Он встал и смотрел в окно. Наступил рассвет. В воздухе пронесся какой-то свист. Марсаль насторожился:

— Это лисица песков. — улыбнулся Фавр, — наше присутствие ее не стесняет.

— Лисица песков выходит на охоту ночью, — возразил Лефран, — я впервые слышу ее призывный крик на рассвете.

Шейх прикрыл веками глаза, чтобы никто не мог видеть блеска его взгляда. В призывном крике лисицы песков он узнал условный знак маврских племен.

_____

В то время, как шейх в сопровождении Али направился к воротам города, вокруг дирижабля началась какая-то суетня. Солдаты-спаги образовали на дюнах маленькие посты. В наступающем дне раздавались жалобные свистки, треск выстрелов. Со всех сторон стали появляться мавры. Начинался бой.

Дирижабль поднялся на высоту около трехсот метров. Он призывает на помощь аэропланы; его пушки, митральезы неистовствуют. Мавры бегут, но снова сформировываются за прикрытием дюз и открывают огонь.

_{Мавры бегут…}

Лефрана терзает мысль: что делается теперь в Городе Песков? Дирижабль медленно подплывает к тому месту, где находятся монументальные ворота. Там кишат мавры. Симиар сбросил бомбу. Она упала со свистом и разорвалась внизу, поднимая песочные вихри.

Через четверть часа прибудут аэропланы, и бой кончится. Мавров спасает только отчаянное бегство. Но что произойдет за это время с пленниками? И какова во всем этом роль шейха?… — Тысячи мыслей роятся в голове Лефрана.

Когда бой начался, шейх затрепетал от радости. Если бы следом за ним не шел Али, он бросился бы к Городу Песков и спасся бы там. Но унтер-офицер, шедший за ним по пятам, связывал его движения и шейх притворялся равнодушным ко всему.

Вдруг за спиной его раздался крик. Али упал на песок. Он был ранен, но шейх решил, что он убит, скинул бурнус, чтобы он не стеснял движений, и бросился бежать. В тишине пустыни выстрелы артиллерии казались особенно оглушительными. Несколько раз шейх принужден был ложиться на песок, спасаясь от выстрела. Наконец, он скрылся в ворота.

Мавры были в смятении. Они бросались по всем направлениям, как застигнутые ливнем муравьи. Предводитель мавров сделал шейху доклад. Положение было ужасное. Когда начался бой, пленники углубились в город, за ними не последовали и теперь их не могут найти.

Между тем Urbs Arena была окружена, Полоспевшие аэропланы снизились, на каждом было по трое людей, не считая пилота, и два пулемета. Установленные на подвижных треножниках, пулеметы сверкали на гребнях дюн. В лазури кружились другие летчики, бдительные стражи.

Появилась цепь броневых гусеничных автомобилей, вооруженных пулеметами. Они добрались сюда, искусно избегнув движущихся песков.

Вокруг дирижабля, зорко охранявшегося, оживленно беседовали спасшиеся из этого кровавого приключения путешественники. Дюкро в подробностях рассказывал Лефрану все, пережитое им и его спутниками Они спаслись благодаря Марсану. Арабы плохо знали подземный город. Но Марсан, кое-как питаясь, отдавая сну всего несколько часов, без устали обегал улицы, легко ориентируясь в странном лабиринте. Он нашел несколько выходов и через один из них вывел путешественников, как до этого вывел Валентэна.

_{Около дирижабля, зорко охранявшегося, беседовали путешественники.}　

— Теперь нужно взять в плен этих бандитов, — сказал Лефран, — Дюкро, поручаю вам эту операцию.

Дюкро созвал командиров отдельных частей и отдал распоряжения.

Дело было простое. Отряд с газами пройдет через вход, неизвестный маврам, и осажденным останется только сложить оружие.

— Я атакую, когда прикажете, — сказал Дюкро Лефрану.

— Через десять минут, — ответил тот.

_____　

Дюкро стоял на гребне дюны и в бинокль смотрел на ворота города.

— Каково положение, Дюкро? — спросил Лефран. — Все выходы охраняются?

— Все. Мавры в мышеловке.

Время идет. Дюкро посматривает на часы. Лефран спрашивает взглядом:

— Что же, Дюкро?

Два часа спустя Лефран был вне себя от гнева. Газовая атака осталась безрезультатной. Во всем Городе Песков не оказалось ни одного туземца. В полузасыпанном храме, служившем конюшней, нашли верблюдов и мулов, люди же все бесследно исчезли. Даже Мар сан растерялся и заявил, что он тут бессилен.

В то время, как Лефран отдавал приказание, чтобы путешественников отвезли в автомобилях на ближайшую станцию транссахарской дороги, к нему подошел Тикеадор.

— Сделайте честь меня выслушать, — сказал он, — и не пройдет двух дней, как эти разбойники будут в ваших руках. Я сам не прочь сказать наедине несколько слов этому негодяю-шейху. Так вот, это очень просто…

_____

Шейх Эль-Абиода, скрывшись за одной из колонн монументальных ворот, видел все приготовления к атаке. Пулеметы расставлялись методически на гребнях дюн. Вдали, на спинах солдат он видел аппараты для газовой атаки. Шейх участвовал в европейской войне и понял. Но что же делать?

Броситься на противника и умереть смертью храбрых или же ждать, ждать приговора судьбы?

Вдруг шейх увидел рядом с собой негра Мабруки. Этот человек, еще в детстве приведенный сюда с Нигера, уже много лет жил в Городе Песков. Он ходил за верблюдами, поднимал воду из колодца и был в своем роде как бы сторожем города.

— Что ты будешь делать, шейх? — спросил негр.

— Умру, — ответил араб. — Все кончено.

— Но можно бежать.

— Каким путем?

— А «Мать вод»?

Араб пристально смотрел на негра. Неужели опасность повлияла на его мозг? Но Мабруки все улыбался своей странной улыбкой.

— Пойдем, — сказал он, — время не ждет.

Мабруки с глиняной лампой в руке шел по улицам подземного города. Он проходил под арками, перелезал через коллонны. Дальнейший путь ему преградила гранитная стена.

— «Мать вод», — сказал он шейху.

Шрйх вгляделся. Это была полузасыпанная песком арка римского акведука. Негр указал ему зияющее отверстие на высоте человеческого роста и объяснил, что оно ведет в древний акведук.

— Этим путем, — сказал негр, — можно дойти до большой пещеры, половина которой в тени, половина — на свету.

Это значило, что это была открытая пещера.

— На каком расстоянии она отсюда? — спросил шейх. Но для Мабруки не существовало понятия о пространстве. Да в сущности это было и безразлично шейху: там ждало спасение.

Воины, в числе ста десяти человек, захватив оружие, провиант и лампы, двинулись по улицам, стараясь не оставлять следов. Один за другим они вошли в канал акведука и с Мабруки во главе двинулся молчаливый отряд Дорога была трудная. Приходилось то сгибаться, то ползти на четвереньках. Амаду шел последним и стонал.

_{Мавры один за другим вошли в канал акведука}

Ширина канала была приблизительно метра в полтора, но высота его достигала человеческого роста. Акведук был так солидно выстроен, что устоял против натиска песков пустыни.

Шейх торжествовал. Лефран теперь потерял их следы. Они, — шейх взглянул на свой маленький компас, — если им немножко повезет, скроются в направлении Рио-де-Оро, а там война начнется снова…

Так прошли ночь и день. Тяжкие часы, даже для выносливых мавров. Наконец, Мабруки сделал знак: они были у цели.

Шейх поднял лампу. Полувыгоревший фитиль давал слабый свет. Пещера, несомненно, была очень большая и служила римлянам, невидимому, резервуаром для воды. Шейх взглянул на часы: была полночь. Вокруг все было погружено во мрак, только в глубине мерцал какой то слабый свет. За выходом из пещеры была ночь Сахары.

Вдруг яркий свет залил всю пещеру. Лучи четырех прожекторов били шейху и его спутникам прямо в глаза. За прожекторами, в их отблеске, стояли солдаты с ружьями.

Пораженный шейх остановился. Лицом к лицу с ним стоял Тиксадор, улыбающийся, со шляпой в руках. Шейх оглянулся. Он был в стальном круге.

Арабам было приказано сложить оружие. Они тотчас же покорились. Только шейх вдруг выхватил кинжал и бросился на Тиксадора.

Раздался выстрел… Вспышка пламени… Немного дыму… Шейх с пробитой нулей грудью упал ничком на землю. Выстрел Валентэна, стоявшего за спиной Токсадора, убил его наповал.

_____

Некоторое время спустя, когда все само собой успокоилось после неудачной авантюры шейха, широкая публика узнала следующее.

Тиксадор заметил, что у одного из автомобилистов было с собой несколько собак-ищеек. Почему не воспользоваться их удивительным инстинктом?

Им дали понюхать одежду и сбрую, брошенную маврами, и они пошли по следу. Они привели Тиксадора, Лефрана, Дюкро и Марсана к отверстию в акведуке.

Дюкро точно осенило:

— Это вход в акведук, — сказал он, а километрах в пятидесяти отсюда, если не ошибаюсь, большая пещера. Ее когда-то осматривал Мейер и нашел, что это выход из акведука.

— В таком случае, — сказал Тиксадор, — я хотел бы быть в первом ряду при встрече шейха.

_____

Путешественники выказали замечательную энергию. Никто из них не захотел возвращаться в Алжир. Они отдохнули несколько дней в Тимбукту, а затем продолжили путешествие по транссахарской железной дороге.

За день до Форта-Лами они проезжали мимо озера Чад. Берега озера заросла папирусом удивительного бледно-зеленого тона, небо было однообразно — голубого цвета, поверхность озера сверкала матовым блеском.

Рожэ и Алина так были поглощены друг другом, что когда к ним подходил Марсан и начинал излагать свои исторические теории, они едва ему отвечали.

— Да оставьте же их в покое, — говорил Тиксадор, — разве вы не видите, что ваша наука их интересует не больше, чем и устой орех.

Лес прекратился, поезд бежал среди песков с редкими деревьями. Он достиг берегов широкого Коего. Вдоль берегов группы туземцев шли к станциям и несли на головах продукты своих деревень: маниоку, или просяную муку в больших корзинах, прикрытых листьями.

Затем началось первое расставание. Одни ив путешественников ехали назад тем же путем, другие плыли домой морем. Начались пожатия рук, обещания свидеться снова. На вопрос Тиксадора о его планах, Валентэн ответил:

— Я возвращаюсь в Тимбукту вместе с Дюкро. Он обещал, что сам покажет мне плантации хлопка на Нигере. Вы знаете, это, ведь, главная цель моего путешествия.

_____

Несколько месяцев спустя в Тимбукту состоялся брак Алины Дюкро с Рожэ Валентэном. Счастью молодых людей не хватало одного: присутствия их спутников по путешествию. Сначала они надеялись было на приезд Марсана, так как Urbs Arena стала центром современной археологии. Весь ученый мир был раскален добела этим открытием. Марсан же единогласно был избран охранителем раскопок.

Когда свадебное шествие тронулось, на улице началась какая-то суета, поднялись крики. Показался огромный автомобиль, вероятно не меньше, чем в сорок лошадиных сил, на шести колесах, очень высокий и закрытый. Такой автомобиль годился бы и для пустыни, и для зарослей. Из него вышел Тиксадор в дорожном костюме.

Шествие остановилось, потому что Тиксадор должен был всех перецеловать.

— Вы думали, — обратился он к Алине и Рожэ, — что я допущу, чтобы вы поженились, не получив от меня маленького подарка?

По знаку Тиксадора автомобиль остановился перед молодой парой, и Тиксадор указал им на него:

— Садитесь в него, дети мои, это мой свадебный подарок…

И шествие двинулось дальше…

ПРИГОВОР О ПОВЕШЕНИИ

Рассказ ФРЭНСИСА БИДИНГА

Иллюстрации Д. ФОКСА

I

Мистер Партридж сложил ранний выпуск «Вечерних Новостей» с привычной ему механической точностью и встал, слегка покачиваясь, когда поезд в 12.35 из Ватерло начал замедлять ход у платформы. Когда поезд остановился, он взял с соседнего сиденья свою шляпу и приготовился выйти из купэ.

В окне появилось смеющееся лицо. Дерек и за его спиной Молли ожидали на платформе. Какой у него был великолепный старший сын — на голову выше отца и притом широкоплечий! А пятнадцатилетняя Молли, стройная, как дриада! Конечно, они в мать и, уж если на то пошло, так и ум у них ее. Он никогда не мог понять, что нашла в кем Гертруд, когда решилась выйти за него замуж. Его родственники всегда выражались по этому поводу совершенно откровенно. Она вышла за него замуж, — говорили они, — из-за денег.

Может быть, и не только из-за денег, потому что Гертруд не была мелочной женщиной. Может быть, она все же вышла за него замуж и но любви. Ведь, любовь была такой таинственной и непостижимой вещью. Во всяком случае, Гертруд очень хорошо к нему относилась. И дети тоже. Что ж, он всю жизнь делал для них все возможное, никогда не думал ни о чем другом… Что же касается Гертруд, то он никогда в жизни не взглянул на другую женщину.

Но какая-то мысль задерживалась в его мозгу и беспокоила его. Что это было такое? Ах, да, говорят, Гертруд вышла за него замуж из-за денег. Откуда у него вдруг такое странное чувство чего-то неприятного? Он приехал к семье на субботу и воскресенье, и в эти дни своего отдыха он никогда не думал о некоторых вещах. Например, эти румынские нефтяные акции. Фирма купила их по 81; вчера они были 73, а сегодня утром котировались по 69³/₈. Но это были дела, а тут у окна стоял Дерек и весело улыбался ему.

Вместе с сыном и дочерью он сед «автомобиль и воздух ободрил его. Он во всяком случае был свободен от деловых забот до понедельника, а тут была его семья, так радовавшаяся его приезду. Как он любил их всех: Дерека, Молли, Джона и последнего из всех, Дика, их малютку, «Вениамина», родившегося много времени спустя после первых детей.

Автомобиль сделал резкий поворот налево, так что Партридж крепко ухватился за боковую стенку. Они подъезжали к дому. Вот в дверях стоит Гертруд, его жена, стройная и нежная. Восемнадцать лет супружеской жизни и ни одной ссоры… восемнадцать лет любви, преданности, счастья. И годы как будто не касались ее. Она была все та же, больше похожая на дочь, чем на жену, в своей короткой юбке и с подстриженными волосами.

II

Да, конечно, все было в порядке. Совершенно не о чем было беспокоиться. Румынские акции были так же прочны, как дом, хотя, конечно, никогда не знаешь, как пойдут дела в этих странах, где у политики была способность неожиданно переплетаться с коммерческими делами.

Вечером того же дня пришла телеграмма от компаньона Партриджа. Он дважды внимательно перечитал ее. Так, значит, румынский министр умер. А этот молодчик был человек с характером, знал чего он хочет.

— Плохо дело, — сказал себе Партридж.

Но только в понедельник, приехав к себе в контору, Партридж узнал, что он разорен.

III

Два дня спустя мистер Партридж сидел один в своей конторе. Давно прошел час, когда он обычно уезжал домой. Он пропустил все поезда и теперь уж нет ни одного, который привез бы его домой во время к обеду. Гертруд будет в недоумении спрашивать себя, что же случилось. Ему придется объяснить ей, а он не говорил ей о крахе еще ни слова. Он ни разу не опаздывал за двадцать лет к обеду, не предупредив семью по телефону. Это показывало, как теперь серьезно было положение.

Он все еще не хотел верить худшему. Сегодня была среда, и с понедельника, когда так ужасно пали румынские нефтяные акции, он жил в каком то тумане. Он ничего не видел ясно, не хотел видеть ясно. Он боялся фактов, боялся всех, кто мог заставить его обратить на них внимание. Пугал его, например, Уокер, конторщик, тридцать лет служивший в фирме. Уокер попытался сказатьнесколько неловких утешительных слов, но они не утешили, а привели в ужас мистера Партриджа. Вид Уокера сказал ему, что все, может быть, еще хуже, чем он думает.

Потом был еще его компаньон Бентхэм, который пугал еще больше, чем Уокер. Тон у Бентхэма был беспечный, и в то же время в нем было что-то фальшивое. Золотая цепь, протянутая через его жилет, вдруг стала казаться неприличной. Бентхэм продолжал говорить о спасении положения, но Партридж знал, что он сам не верит тому, что говорит.

Партридж всегда всецело доверял Бент-хэму. Он, быть может, слишком много предоставлял своему компаньону. Бентхэм делал деньги для них обоих, но большая часть денег, которые он делал, как будто перестала фигурировать в делах фирмы «Партридж и Бентхэм». И Бентхэм стал поговаривать о выходе из дела.

Уокер дал Партриджу книги, и один в конторе, Партридж пытался понять их, как поймет официальное лицо, знакомясь с делами обанкротившейся фирмы.

Все. наконец, было ясно: Бентхэм обобрал своего компаньона и обесчестил фирму.

Но Партридж уже забыл Бентхэма. Что значит теперь Бентхэм? Всему пришел конец. Гертруд останется теперь без гроша. Что будет с детьми? Он всю свою жизнь посвятил служению семье и привык смотреть на себя, только как на средство для добывания им всего, что им нужно.

А теперь… Они были вправе проклинать его. Хотя бы Гертруд. Он взял ее молодость и красоту и всегда чувствовал себя перед ней в долгу. Бею свою жизнь он посвятил выплачиванию этого долга. А теперь он был нищий, и ему было уже за пятьдесят лет. Теперь уж она не могла его больше любить, он был недостоин ее любви. Он легкомысленно разбил всю будущность детей, и она никогда больше не захочет и взглянуть на него.

Да, она никогда больше не захочет и взглянуть на него, если он как нибудь не спасет семью от несчастья. Он должен взять себя в руки. Ведь он еще может что-то сделать, только надо найти, что именно. Разве не было никаких возможностей для отчаявшегося человека, не заботившегося о том, что будет с ним самим, для человека, который никому уже не был больше нужен. Он должен придумать что-то.

Партридж наклонился и отпер нижний ящик своей конторки. Там он хранил свои личные бумаги, которых не должен был видеть даже его доверенный секретарь. Он нашел и развернул свое завещание и горько рассмеялся, просматривая его. Оно теперь не стоило даже той бумаги, на которой было написано. Рядом с ним лежал другой, большой конверт. Партридж раскрыл его дрожащими руками. Все было в порядке, а в маленьком отделении в ящике конторки были спрятаны квитанции на уплаченные премии.

Это было единственное, что у него осталось. Это представляло 30.000 фунтов, большую сумму. Он никогда не откладывал денег, а предпочитал помещать деньги таким способом: выплачивать большую премию и иметь большой страховой полис, что было вполне верное дело, и вот его результат, — 30.000, маленькое состояние. Этого было бы совершенно достаточно, чтобы обеспечить жизнь его семьи.

Да, но для того, чтобы они получили эти деньги, ему нужно умереть. Единственное, что он мог теперь для них сделать, это — умереть. Так вот к чему пришло: мертвый — он значит для своей семьи больше, чем живой. У него началось сердцебиение… Гертруд получила бы деньги. Ей не пришлось бы резко менять жизнь.

Партридж открыл другой ящик и вынул из него револьвер, лежавший там уже много лет. Он купил его когда-то по совету Уокера, считавшего благоразумным иметь на всякий случай под рукой оружие. Это было после сенсационного ограбления на Грэсчерч Стрит, когда старик Хэнсон был захвачен в собственной конторе несколькими грабителями. Как он тогда посмеялся над Уокером! Но револьвер был куплен, и вот он лежит рядом с коробочкой с патронами. Партридж проверил револьвер, и он оказался заряженным. Но, ведь, он был заряжен уже десять лет тому назад, и патроны могли отсыреть. Лучше убедиться.

Он торопливо вытряс все шесть патронов на ладонь и положил их на стол. Потом он выбрал шесть новых патронов, снова зарядил револьвер и положил его перед собой.

Револьвер лежал на страховом полисе с повернутым вниз по листу дулом.

Партридж механически прочитал слова, на которые револьвер указывал. Он прочитал их раз, потом еще и еще. И в то время, как он читал, надежда умирала в его сердце. Черным по белому значилось: этот полис недействителен в случае самоубийства застраховавшегося.

Так он не мог себя убить! Если бы он это сделал, полис потерял бы всякую цену. Он мог умереть только естествен! и ой смертью или вследствие несчастного случая. Естественная смерть исключалась. Его хватит еще но-крайней мере на десять лет. Несчастный случай было трудно организовать так, чтобы он не походил на самоубийство.

И тут его вдруг осенила мысль. Он ухватился за ручки кресла и откинулся назад. Капли пота выступили на его лбу, но он не заметил их. Он нашел… II как это ему раньше не пришло в голову.

Он взял в руки полис и внимательно перечитал его с начала до конца. Да, конечно, выход найден.

Мистер Партридж засмеялся. В душе его почти было торжество. Что можно было сказать против этого? Опозоренное имя? Но они потом легко могли переменить имя. 30 000 фунтов были бы деньгами Гертруд, на них не могли бы наложить ареста, или перечислить их в актив его имущества. Как странно, что он давно уже позаботился об этом.

Партридж с внезапной решимостью снял телефонную трубку. Бентхэм сначала, конечно, отказался снова вернуться в контору. Но мистер Партридж сообщил своему компаньону, что только что сейчас ему невероятно посчастливилось. Он, конечно, не мог всего объяснить по телефону, но положение было спасено. «Партридж и Бентхэм» снова живут! Он продолжал объяснять Бентхэму, что совершенно неожиданно нашел способ получить в свое распоряжение 30 000 фунтов.

— Больше, чем нужно, — смеялся он сухим смешком, — больше, чем нужно, не правда ли? — чтобы вывести вас из затруднений.

Ожидая компаньона, мистер Партридж сидел очень тихо. Он весь ушел в воспоминания. Он снова переживал свой медовый месяц в Амальфи. Он видел улыбающееся море и мягкие очертания скал, увенчанных оливковыми деревьями. Как они с Гертруд улыбались над этой мозаикой, изображающей Иону и кита в той древней и прекрасной церкви..

Вдруг раздались шаги.

— Ну, что? — спросил с порога голос. Партридж встал.

— Это вы, Бентхэм? — спросил он.

Да, в дверях стоял Бентхэм. Вот его золотая цепь, с трудом стягивающая по животу расстояние между карманами его жилета.

Партридж спокойно подошел к нему, поднял револьвер и прострелил голову своему компаньону.

Потом он подошел к своей конторке, взял в руки телефонную трубку и вызвал ближайшее полицейское отделение.

IV

Партридж был очень обеспокоен поведением своего адвоката. Прежде всего он не желал никакого адвоката. Он даже отказался от каких бы то пи было шагов и просто признал свою вину. Но ему, конечно, назначили адвоката. Здесь было уголовное преступление и ему полагался адвокат. Некий молодой человек, Томлинсон, должен был выступать за него. Томлинсон приходил в камеру к Партриджу, чтобы переговорить с ним.

_{Партридж был обеспокоен поведением своего адвоката.}　

Партридж не особенно приветливо встретил своего адвоката и ничего не сделал, чтобы помочь защите. Какой был в этом смысл? Он признал себя виновным и ему нечего прибавить к показаниям, данным им при аресте. Все было так ясно. Он поссорился со своим компаньоном Бентхэмом, который ушел из конторы в обычное время, около пяти часов. Партридж остался в конторе, думал о своей ссоре с компаньоном и постепенно пришел к решению разделаться с ним.

В 7 ч. 10 м. он позвонил Бентхэму и обманом заманил того снова вернуться в контору. Когда Бентхэм пришел, Партридж тотчас же застрелил его и затем отдался в руки полиции.

Что могло быть проще этого? Закону оставалось только возможно скорее дать ход этому делу…

А вот теперь этот молодой нахал уже в суде настаивает на выяснении дела. Какая у него цель? Заключенный признал себя виновным и не искал оправданий. Он хладнокровно и обдуманно совершил преступление. Он готов к приговору.

Но что это такое? Адвокат упорно останавливается на характеристике Бентхэма и его злодеяниях. «Мне жаль, что мне приходится так резко говорить про мертвого, но факты неопровержимо доказывают, что Бентхэм обманул своего компаньона, обобрал его и его семью… Я допускаю, что мой клиент действовал в величайшем возбуждении».

Откуда мог адвокат извлечь все это про Бентхэма? Он сам ничего такого не говорил. Не говорила ли ему Гертруд? Гертруд! Сердце его застучало. Он видел ее только раз со времени ареста.

Но это же было невыносимо. Нужно как-то заставить этого дурака замолчать!

Партридж торопливо нацарапал записочку. Адвокат прочитал ее, но продолжал говорить, как будто бы в этой записке ничего и не было написано.

Наконец-то он замолчал. Он говорил почти полчаса, просто на просто терял понапрасно время. Но суду, ведь, все равно не было выбора. Они должны будут признать его виновным и судье придется применить закон. Можно было быть вполне спокойным, что дело кончится, как он ожидает, но все же Партридж был встревожен.

Теперь председатель в своем резюме подводил итоги. Это не могло долго тянуться. Умный, деловой человек этот председатель… не терял ни времени, ни слов. Да, все шло хорошо. Председатель предлагал вынести обвинительный приговор. Это был следующий шаг вперед.

Партридж облегченно вздохнул.

— Подсудимый, имеете ли вы сказать что-нибудь, что спасло бы вас от смертного приговора?

Один из стражников, между которыми стоял Партридж, толкнул его локтем. Была минута полной тишины.

— Ничего не имею, — сказал Партридж со странной улыбочкой.

И он все еще улыбался, когда его вели вниз после того, как был вынесен смертный приговор.

V

Первую неделю в камере приговоренных Партридж чувствовал себя хорошо, на третий день к нему пришел юрист по делу его банкротства.

Все его имущество было теперь реализовано и он будет, повидимому, в состоянии заплатить по крайней мере восемнадцать шиллингов за фунт^[59]. Это некоторым образом было утешительно, очень утешительно. Конечно, Гертруд и дети оставались неимущими, но, слава богу, ненадолго, всего на несколько дней. Исполнение приговора не могло быть отложено надолго, потому что он отказался апеллировать, а это, конечно, значительно ускорит дело. На следующий же день после исполнения приговора семья получит 30 000 фунтов. Тут уж не могло быть другого исхода.

Да, он устроил все очень умно. А друзья его, все те, что еще считали возможным признавать его, — думали, что он сошел с ума. Партридж снисходительно улыбнулся, и продолжал улыбаться к удивлению тюремщика, охранявшего его камеру. За ним, как за смертником, следили день и ночь. Это было тяжело, но это было частью того, с чем он должен был мириться, как с последствиями собственного свободного выбора. Он понял это и покорился. Все это он делал для своей семьи.

Смерти он не боялся нисколько. Собственно беспокоило его теперь только одно. Наступал день, когда ему придется прощаться с Гертруд. Это будет ужасно. Он с каждым днем все больше и больше боялся этого. Ей будет лучше, когда она избавится от него, но она, может быть, не сразу это поймет. На это потребуется время и, во всяком случае, каждой жене тяжело прощаться с мужем, которого повесят. Ему-то, конечно, будет ужасно тяжело. Он увидит, как она уйдет из камеры и потом уж никогда больше не увидит ее. Это была ужасная мысль.

Как она с ним поздоровается? Единственный раз, когда они встретились после ареста, она казалась совсем пришибленной. Она была очень спокойна и единственным признаком ее волнения было то, что о <а поцеловала его теплее, чем обычно. Если бы она также вела себя и во время последнего прощанья! Иначе он не знает, что будет с ним.

Он, конечно, никогда не сможет ни сказать, ни даже намекнуть ей на истинную причину его преступления. Пусть она останется совершенно невинной, он не хочет делать ее своей сообщницей. Пусть она думает, что он либо был выведен из равновесия низостью компаньона или же — что он действовал в припадке внезапного безумия.

VI

Прощание было не так тяжело, как он думал.

Начальник тюрьмы пришел к нему в девять часов утра и спокойно объявил, что Партриджа повесят на следующий день в 8 часов утра.

Партридж добродушно улыбнулся своему надзирателю, который удивленно смотрел на него, покачивая головой. Но Партриджа не смущало поведение надзирателя. Этотчеловек, как и многие другие люди, конечно, думал, что он сошел с ума. По мнению надзирателя было невероятно, что приговоренный улыбается, когда ему прямо говорят, что его повесят через двадцать четыре часа. Но, ведь, он, Партридж, имел все основания улыбаться. Его план удался. Сообщение начальника тюрьмы ставило точку, и ему больше не о чем было беспокоиться. Вот, например, этот Томлинсон, или, как его там, Томкинсон, доставил ему несколько неприятных минут своими «смягчающими обстоятельствами». К счастью, суд был вполне благоразумен и вел себя отлично. А теперь был назначен и час приведения в исполнение приговора.

Партридж сидел на краю кровати или ходил взад и вперед по камере. По временам он обращался к надзирателю:

— Скажите мне, я думаю, что завтра все будет в порядке? Никаких ошибок быть не может?

— Этого нечего бояться, — говорил надзиратель. — Никогда никаких задержек не бывает. Об этом вам нечего беспокоиться.

— Я хочу сказать, — продолжал Партридж, — что если веревка оборвется или упадут бревна или, вообще, случится что-нибудь такое, а человек все еще жив, должны отсрочить приведение приговора в исполнение…

— Об этом не беспокойтесь, — успокоительно сказал надзиратель, — это случалось не чаще, чем раза два за последнее столетие.

— Отлично, — сказал Партридж и снова улыбнулся.

— Забавный старик, — подумал про себя надзиратель.

— Помнится, — продолжал разговаривать Партридж, — я где-то читал про повешение одного плотника. Перед казнью он сказал начальнику тюрьмы: «я думаю, вы понимаете, что мой профессиональный долг требует, чтобы я сказал вам, что эти подмостки ненадежны». Очень забавно, не правда ли?

Надзиратель не ответил, потому что не знал собственно, что ему сказать. Но раздался стук в дверь камеры, и затем дверь распахнулась.

Партридж обернулся и увидел Гертруд, пришедшую проститься.

Мгновение он стоял совсем тихо и в голове его была полная пустота. Он мог только смотреть на нее, заполняя ею свое зрение. Как она была прекрасна, как она стоила всего того, что он делал ради нее, и еще больше этого. Ей всегда был так к лицу серый цвет.

Они стояли и смотрели друг на друга. Наконец, Партридж заметил, что Гертруд плачет. Это было совсем нехорошо. Он обнял ее и попытался успокоить.

— Ты не должна плакать, — было все, что он мог сказать.

Через ее плечо он увидел, что надзиратель повернулся к ним спиной. — Это очень деликатно с его стороны, — подумал Партридж.

— Постарайся вообразить, дорогая, что я уезжаю в далекое путешествие, — сказал Партридж, хотя и сам не знал, зачем говорит такие неподходящие слова.

Но жена его могла только проговорить:

— Мой дорогой, я люблю тебя!

Это было очень хорошо с ее стороны, в особенности потому, что, она говорила искренно. Он, наконец, совершенно убедился в том, что Гертруд его любит, и это тем более было причиной сделать все, что он мог, чтобы спасти ее от разорения по его же небрежности. Он никогда не мог бы отплатить ей за ее любовь, которую она так щедро отдавала ему, даже если бы прожил еще сто лет. Но ему осталось прожить всего несколько часов, и он умрет для нее, если не может жить для нее, умрет ради ее счастья и спокойствия, рада будущего детей, которых они так нежно любят.

VII

Его подняли в шесть часов утра. Он хорошо спал и проснулся с трудом. Шесть часов — был варварский час для того, чтобы брать человека. Разве они не могли в более удобное время приводить в исполнение приговор? Он тихонько ворчал, одеваясь в улыбаясь.

Он надел собственное платье и отказался от завтрака. Так рано утром ему только и нужно было чашку чая.

Он был готов и уже ждал некоторое время, когда вдоль по корридору раздались шаги.

— Это, вероятно, священник, — сказал надзиратель. Но надзиратель, повидимому, ошибался, потому что, когда расскрылась дверь, на пороге стоял начальник тюрьмы, за ним доктор и уже после всех пришел священник.

Надзиратель отступил в сторону, когда они вошли, и Партридж стал искать глазами кого-то еще. Как будто отсутствовало самое важное лицо. Где же был палач?

Но времени оставалось еще достаточно для его прихода. Было всего половина седьмого и, может быть, нужно сначала пройти через какие-нибудь формальности.

Да, он был прав относительно этих формальностей. Теперь все смотрели на начальника тюрьмы, который с очень торжественным лицом читал принесенную нм бумагу.

Эта бумага, вероятно, важная, потому что все были очень серьезны, и начальник тюрьмы время от времени посматривал через край листа, пак будто бы для того, чтобы убедиться, что смысл бумаги понятен человеку, которого она касается.

Партридж собрался с мыслями. Он должен слушать, что читает начальник тюрьмы. Что означали эти слова? II где он их прежде слышал?

«…преступление, совершенное под влиянием величайшего возбуждения… смягчающие обстоятельства… Смертный приговор заменяется пожизненной каторгой»…

Партридж тупо смотрел перед собой.

— Мне очень жаль, Партридж, — сказал начальник тюрьмы, — что я не мог вам раньше сообщить об облегчении вашей участи. Я узнал это только полчаса тому назад.

Партридж продолжал тупо смотреть перед собой.

— Вы можете подать прошение… — сказал священник, в то время, как начальник тюрьмы повернулся, чтобы уйти.

Партридж поднял голову. В глазах его вдруг загорелась надежда.

— Подать прошение?.. — повторил он.

— Да, — еще ласковее продолжал священник, — вы можете в случае хорошего поведения подать прошение о помиловании через тринадцать лет.

ПОЛОСАТЫЕ

ИЗ ЖИЗНИ ПРИМОРЬЯ

Рассказ Г. ДАУРОВА

Иллюстрации С. ЛУЗАНОВА

_____

Тигр на Амуре — бытовое явление, настолько частое, привычное и заурядное для старожилов, что дивиться и подчас ужасаться обилию этого зверя может лишь свежий, непривычный человек. Старожил только рукой махнет, когда заходит речь о тигре или «полосатом» — по амурской его кличке.

Обилие тигров в Приморье создало не только специально тигровый промысел, но и целую кучу рассказов, былей, анекдотов как о самих полосатых хищниках приморской тайги, их нравах, обычаях и повадках, так и об охотах на них. Любой бывалый охотник-уссуриец с удовольствием порасскажет их вам сколько угодно. Ни одна охота ведь не дает столько острых, захватывающих впечатлений и рискованных моментов, как охота на грозного полосатого владыку приморской тайги. Он силен, смел, свиреп и хитер почти человеческой хитростью, когда выскальзывает из подстроенных ему ловушек и сам их подстраивает преследующему его охотнику. Смертью или тяжкими увечьями на тигровых охотах поплатилось не мало опытных уссурийцев-таежников: — дешево этот зверь почти никогда не дается в руки…

Два рассказа, приводимые здесь, совсем не выдумка автора это подлинные тигровые были, переданные мне или самим участником, или очевидцем этих случаев. Таких повествований можно было бы привести еще целые десятки…

С ТОПОРОМ НА ТИГРА.

— Завтра распорядитесь сделать наряд на заготовку дров в урочище Чумар, как обыкновенно…

— Слушаю-сь…

— Да не забудьте: — красноармейцам кроме инструмента и продовольствия захватить с собой винтовки и боевые патроны. Чем чорт не шутит — в здешних местах тигры не редкость…

— Слушаю-сь. Будет исполнено, тов. командир.

Н-ский погранпост расположен в глубине бухты св. Ольги. Подковой вдается в берег бухта и ширится далее густосиняя морская гладь; грузными лесистыми громадами вплотную к берегу сползают дикие горные хребты — отроги Сихота-Ашня. Кучка бревенчатых бараков поста приткнулась у их подножий, утонув в колючих пышных хвоях вековых кедров и лиственниц; вплотную к баракам надвинулась уссурийская нехоженая тайга. Нелегко на Н-ском посту его обитателям — на десятки верст кругом по побережью лесистого хребта непроходимая, кишащая зверем и птицею тайга — обиталище медведей, изюбрей, рыси и полосатого красавца тигра, глухомань, безлюдье, дикая пустыня. Ближайшее жилое место в пятидесяти верстах далее по побережью и раз в неделю оттуда морем прибегает пограничный катер с почтой, продовольствием и последними известиями. Ждут на посту катер, как манну небесную…

С давних времен на Н-ском посту повелось заготовлять дрова на зиму силами красноармейцев. Топором валят в тайге красноармейцы вековые матерые сосны, кедры и лиственницы, пилят, аккуратно выкладывают на таежном порубе свеже-пахнущие, аппетитные штабеля дров — подсыхать до осени. В зимние штормовые вечера так жарко и весело пылают в барачных печах сухие кедровые или лиственичные поленья. Тайга кругом такая — десять лет руби — не вырубишь и в половину…

Красноармейцы на заготовку дров идут охотно и весело. И обычно от желающих попасть «на дрова» — отбою нет.

Так и теперь… Два десятка красноармейцев с комвзводом во главе с топорами, пилами и винтовками выступили на очередную заготовку дров в глубокой лесной пади, меж двух горных хребтов, верстах в пяти от поста. Весело, с песнями, шутками и горластым дружным смехом шли таежной тропой к намеченному урочищу красноармейцы. Скинув гимнастерки, разбили лагерь в вековой тайге и, засучив рукава, с гомоном и прибаутками, принялись за первый почин. Зазвенели топоры, завизжала, зашурхала по дереву острозубая пила и далеко по тайге разнесся, тревожа зверье, этот шум, смех и порой гулкое, пушечное буханье подпиленного, рухнувшего великана-кедра или высоченной, прямой, как свеча, лиственницы.

Молодой красноармеец Федорчук лишь недавно на посту. Прибыл парень издалека, с синеводной Ингоды, из безлесных степей Забайкалья, и с непривычки долго не мог привыкнуть к новым местам. Пугала дико-величавая суровая красота горных лесистых хребтов вековой тайги, зеленым лесным морем шумевшей кругом, пенящееся у береговых утесов когда ласковое, а когда и грозное море, пугали и рассказы товарищей о тайге и таежном зверье — медведях, волках, рысях и тигре, нередко появлявшемся в окрестностях поста. Тигра Федорчук боялся больше всего; наслушался о нем страстей еще при отправке в Хабаровск, и товарищи подсмеивались над этим и дома, и в бараках, и теперь, на таежном урочище.

— Эй, Федорчук! — кричал весельчак и шутник Евстропов, — поглядывай, паря, по сторонам-то! Неровен час, «он» подберется…

— Он, ребята, таких новичков, как наш Федорчук, издали чует. Зверь умной, нашего брата, кто побывалей, стороной обойдет, а новичка што кабана выслеживат — в особку любит ихнего брата!

И порубка вздрогнула от дружного хохота красноармейцев.

У Федорчука на сердце скребло от шуток товарищей, но он усердно продолжал обрубать сучья поваленных деревьев. Он находился на самой окраине порубки, близ густой заросли. Работа отошла в сторону, Увлекшись, Федорчук совсем позабыл о своих страхах и товарищеских шутках и даже не обратил внимания на внезапный шорох и треск в кустах позади себя. Но дружный и многоголосый крик товарищей заставил его шарахнуться от неожиданности и испуга:

— Берегись! Бер-регись!..

Несколько человек разом кинулись к нему, крича, маша руками. Испуганный Федорчук инстинктивно обернулся, и в ту же минуту страшный рев почти оглушил его. Перед глазами мелькнула огромная полосатая масса, оскаленная клыкастая пасть, широколобая голова с прижатыми ушами и желтыми, янтарными глазами. Страшная тяжесть обрушилась на него, сшибла с ног, притиснула к земле. Когтистая лапа тигра глубоко взбороздила грудь и плечо обеспамятевшего красноармейца и, прежде чем успели опомниться зрители нежданной драмы, страшный зверь схватил Федорчука за бедро и, держа в пасти, одним прыжком скрылся со своей добычей в кустах… Поруба огласилась отчаянным криком, воем, гиканьем; стопорами, с сучьями, с наскоро схваченной винтовкой, пограничники, как один, кинулись в погоню за тигром.

_{Страшный зверь схватил Федорчука за бедро…}　

Оглушенный падением, от тряски и страшной боли в бедре, Федорчук быстро пришел в себя. Открыл глаза и чуть не сошел с ума от ужаса: легко, как ребенка, за бедро волочил его тайгою огромный уссурийский тигр; лобастая, опушенная седыми баками голова была рукой достать от Федорчука. Красноармеец чуть не обеспамятел снова, но ужас смерти придал ему и силу, и сообразительность. При падения он не выронил топора и судорожно сжал его; топорище и теперь было стиснуто в руке, а страшная лобастая голова зверя была так близка… И, почти не сознавая, что делает, собрав все силы, красноармеец изловчился и накоротке извернувшись, ударил топором меж желтых немигающих глаз тигра. Глубоко, с хрустом, увязло в чем то отточенное, острое лезвие топора. В ту же минуту разжались страшные тиски, сдавливавшие бедро Федорчука. Точно в тумане он увидел, как с глухим ревом споткнулась и рухнула рядом громадная полосатая масса, обливая кровью траву. Он потерял создание…

Через несколько минут, ломая кусты, по свежему следу, толпой добежали красноармейцы. И остановились в остолбенении: на траве в глубоком обмороке валялся ободранный и обливающийся кровью Федорчук, а рядом с ним во всю длину своего громадного полосатого тела распростерся мертвый тигр. В черепе хищника, но самый обух, увязло лезвие федорчуковского топора…

_____

Рассказавший мне эту историю бравый комвзвод-пограничник не без удовольствия добавил:

— Выжил, парень-то. Дешево отделался, помял его полосатый, руку да бедро истерзал, и только. Главное — не сплоховал парень, а то бы… сожрать его тигр не сожрал бы: ребята наши помешали б, а распотрошить-бы успел начисто, да!.

И ухмыльнувшись, не без зависти добавил еще:

— Пятьсот рублей на этом ударе заработал..

— Как так? Какие пятьсот рублей?

— А за тигра-то… За шкуру, да еще премия, вместе рублей пятьсот набежало, обогател, можно сказать, парень. Пофартило… нда…

ЛИЦОМ К ЛИЦУ С ТИГРОМ.

Эту захватывающую историю мне рассказал ее непосредственный участник, пожилой, уже седеющий человек, старожил-уссуриец, агроном по специальности, и ярый, запойный охотник по страсти.

Я привожу ее здесь почти языком самого участника.

— Было это в Приморьи, в окрестностях Никольска-Уссурийского. По служебным делам пришлось мне надолго застрять в этом городишке, заброшенном среди сопок и полудикой, уссурийской тайги. Ладно… Выкроилась пара свободных и лишних деньков, и вот, в компании с добрыми моими знакомыми и приятелями-никольчанами, решил я использовать эти деньки: съездить в сопки на охоту за тетеревами. В окрестностях городка их было сколько угодно и битую птицу на базаре отдавали почти за гроши. Мы отправились в сопки целой компанией, вшестером, на двух телегах. Тетеревов оказалось немало — влет с телеги удалось подстрелить одного, вылетевшего чуть не из-под самых колес.

Расположились лагерем верстах в двадцати. Переночевали и ранним утром, поодиночке, разбрелись по окрестностям с ружьем и собакой испытывать свой охотничий фарт.

Я, откровенно говоря, не любитель охоты с компаньоном и поэтому нарочно выбрал такое направление, где меньше всего было шансов встретить кого-либо из товарищей. Охотник я был старый и опытный, с отличной бельгийской двухстволкой, Лебедэ; мой пойнтер «Тайга» была хорошо натаскана на летную дичь. Я рассчитывал настрелять больше, чем другие. А на случай чего… кроме дробовых патронов в патронташ я сунул с десяток крупных разрывных жаканов: в тайге без этой предосторожности и на белку не ходят…

Охота по утреннему холодку была очень удачна: тетеревиное бормотание и чуфаканье слышалось почти на каждом шагу, и чем дальше в тайгу, тем чаще и громче. Испуганная птица подпускала к себе почти вплотную, и часа через два в моей сетке болталась куча трофеев.

Уже давно рассвело и солнце припекало; день обещал быть жарким и безоблачным. Птица притихла и стала осторожнее. Я решил отдохнуть, ушел в тень молодого дубка и, скручивая папиросу, впервые огляделся по сторонам.

Незаметно для себя, в охотничьем азарте, я, очевидно, забрел в тайгу дальше, чем думал. Отдаленных выстрелов моих товарищей уже не было слышно, как я ни прислушивался. Редкая тайга кругом отсвечивала на солнце блеклым золотом хвои и стволов. Пышная зелень лиственных деревьев там и сям врезалась в хвойполесье.

В нерушимой лесной тишине лишь нежно и робко посвистывал где-то рядом в кустах таежный бурундук да мерно постукивал далеко в чаще дятель.

Заблудиться я не боялся — со мной был компас и мой охотничий опыт. Я покуривал и раздумывал: вернуться ли в лагерь с тем, что есть, или поохотиться еще на рябчиков? Охотничья страсть победила. Чтобы не утруждать себя тасканьем набитой уже дичи, я повесил утреннюю добычу на сук молодого дубка, заприметил его.

И тут меня не покинула удача: еще час охоты дал мне с полдюжины жирных таежных рябчиков и молодую тетерку-копалуху. Незаметно я забрел в довольно густую тайгу. Кругом красновато-бурой мшистой колоннадой толпились стволы старых сосен, лиственниц, лохматых манчжурских кедров. Их сучья и хвоя частой сетью переплелись вверху, не пропуская солнца, и в лесу под ними было сумеречно и жутковато. Нога беззвучно тонула в густом слое опавших хвой. С двустволкой наготове я пробирался меж деревьев, высматривая и прислушиваясь к крикам рябчиков.

И вот, помню, вдруг с некоторого времени меня стало беспокоить странное, неопределенное, но тревожное ощущение, ощущение чьего-то близкого присутствия, чьего-то внимательного взгляда позади. Вначале я не обратил на это внимания — ерунда! но… чем дальше я шел в тайгу, тем больше и болезненней чувствовалось чье-то соседство, чья-то невидимая, но настойчивая слежка за мной. Ощущение было настолько сильным, что, наконец, я круто обернулся и оглядел тайгу — ничего! Насколько можно было разглядеть, кругом было пустынно и тихо, ничто живое не шевельнулось в чаще и ничего подозрительного не обнаружил глаз. Но стоило пройти несколько шагов вперед — и опять за спиной явственно чувствовался чей-то упорный взгляд, чье-то присутствие.

— Что за чертовщина? — подумал я, оглядываясь по счету в третий раз. Могло быть одно лишь объяснение: из чащи за мной следит или человек или зверь… Но человек — откуда ему тут взяться и для чего прятаться? Следит, очевидно, зверь, но какой — медведь, волк, рысь? Мелькнуло предположение о тигре, но тотчас исчезло: откуда ему тут взяться? Тигры здесь водятся, но много южнее, ближе к отрогам Алиня. Во всяком случае, кто бы ни следил за мной, своего он достиг: я уже не мог всецело сосредоточиться на охоте, как раньше: присутствие кого-то загадочного по соседству заставляло инстинктивно держаться настороже, оглядываться и прислушиваться к каждому звуку и шороху в тайге. Раз показалось — совсем близко в чаще хрустнул валежник. Я круто обернулся и целую минуту напряженно слушал и смотрел по сторонам— никого и ничего… А между тем ощущение невидимой слежки не прекращалось…

— Плохо! — подумал я, и мне невольно стало не по себе. Таежная тишина почудилась затаившейся и угрожающей.

Будь со мной моя «Тайга», я бы проверил невидимого врага чутьем и поиском испытанного пса, но как на грех собака все время рыскала где-то впереди в тайге, редко взлаивая на рябчиков и не откликаясь на свистки. Я оглянулся еще раз и ускорил шаги… Поскорей бы выбраться на открытое место…

Тайга вдруг поредела, деревья расступились, открыли впереди поляну. Пара тетерок, шумно хлопая крыльями, снялась с нее при моем появлении и потянула в сторону. Я вскинул было двустволку— ударить влет, но удержался, не знаю почему. Шагнул вперед, на открытое место… И в это мгновение за моей спиной и совсем близко затрещали кусты. Я порывисто обернулся, инстинктивно взял на изготовку ружье, взглянул и… замер на месте. Всего и паре саженей от меня из кустов наполовину высунулась огромная лобастая кошачья голова с прижатыми ушами. Мгновенно я узнал ее, и пышные седые бакены, опушившие ее, и желтые как янтарь, круглые, немигающие глаза. В упор столкнулись они с моими и под их взглядом я, помню, вдруг почувствовал себя не бывалым, видавшим виды, закаленным охотником, а беспомощным и жалким мышенком, увидевшим перед собой кота.

Я замер, как стоял, сжимая в руках двустволку, мгновенно с головы до пят облившись холодным потом и не спуская расширенных, остолбеневших глаз со страшной кошачьей головы. Это был «он», «полосатый» — гроза приморской тайги… Как он мог очутиться здесь, вдали от излюбленных тигровых мест? Перекочевал ли сюда или забрел мимоходом, случайно, — не знаю. Я знал теперь только, кто выслеживал меня в тайге. И вот я стоял лицом к лицу одинокий, почти безоружный, перед страшным хищником. С мгновенной, ослепительной ясностью вспомнилось: — моя двустволка заряжена дробью! Не успел, не догадался переменить патроны, и вот — стою с дробовиком перед тигром… Я оцепенел… Впервые почувствовал, как много волос на голове под фуражкой. Все они стали туги и жестки, как проволока. Почти перестало биться сердце и в ногах разлилась противная, ноющая слабость. Все окружающее, казалось, исчезло, растаяло, ушло из поля зрения. С жуткой ясностью я видел лишь свирепую лобастую голову и немигающие, желтые, светящиеся фосфорическим светом глаза тигра. Они гипнотизировали, обессиливали, лишали воли… Смутно я видел, как вытянулось из кустов все огромное полосатое тело, прилегло к земле, сдвинулось… видел, что полосатый великан ползет ко мне, не спуская глаз, судорожно играя откинутым назад хвостом; видел и понимал грозящую неотвратимую смерть и — не мог шевельнуться, отряхнуть оцепенение, понудить себя отчаянно бороться за жизнь… Рассказываю я долго, а это были в действительности — секунды.

Не более сажени-полторы разделяло нас. Тигр остановился, прильнул к земле, подбирая лапы, собирая все тело в огромную полосатую массу. Желтые глаза мигнули, дрогнули… — Сейчас прыгнет! — точно это со стороны кто-то крикнул мне, и мгновенно спало оцепенение. Двустволка сама собой метнулась в руках, влегла в плечо… Дробь? Да, дробь, пускай!.. Все произошло почти во мгновение ока, пожалуй, даже меньше. Как раз в широколобую голову легла прицельная мушка, палец точно сам собой рванул курки — оба сразу, — и двойной оглушительный грохот раскатом грома отдался в тайге.

_{Двойной оглушительный грохот раскатом грома отдался в тайге.}

С каким-то пушечным, захлебнувшимся, из самого нутра ревом, точно лошадь, взвилась на дыбы предо мной огромная полосатая масса, разодрала лапами воздух, точно ловя что-то, зашаталась и рухнула… Я еле успел отскочить… С пронзительным ревом, воем, визгом тигр покатился по земле, ломая кусты, мотая окровавленной головой. Опять поднялся на дыбы, заревел, царапая морду, и, рухнув снова, стал кататься и метаться по земле, целыми пластами выдирая дерн и траву. Он был слеп… Двойной заряд дроби, пущеный с близкого расстояния, лег кучно в самые глаза полосатого, ослепил его, и теперь тигр был не страшнее обыкновенного кабана.

Делом одного мгновения было выкинуть из ружья расстрелянные гильзы и всунуть в стволы пулевые патроны. И как раз вовремя: даже ослепленный, беспомощный, потерявший возможность видеть врага, тигр по чутью, с глухим ревом, пополз в мою сторону. И с пяти шагов расстояния, почти в упор, я грянул левым стволом по подползавшему зверю. Судорожно, точно пружиной, его подбросило. Вскинулся было на лапах тигр и грузно ткнулся мордой и землю. Второй выстрел!.. Я видел, как из лобастой, свирепой головы брызнули кровавые клочья и, обливаясь кровью, сразу рухнул и распластался на боку тигр. Огромное, полосатое тело вздрогнуло раз-другой и вытянулось во всю свою длину. Мертво завалилась на сторону развороченная пулей голова хищника и из оскаленной пасти вместе с хлынувшей кровью вывалился красной тряпкой язык… Полосатый был мертв…

Силы и самообладание сразу покинули меня. Наступила реакция, и пошатываясь, отойдя на пару шагов, я скорее упал, чем присел на пенек, весь облитый холодным потом, с еще неизжитым недавним ужасом и слабостью во всем теле.

Дробь, да… она, да шальное охотничье счастье спасли меня, не дав промахнуться по тигру, иначе… тогда бы не тигр, а я валялся бы на поляне безобразной, распотрошенной окровавленной тушей, и мои кости трещали бы на зубах полосатого хищника приморской тайги…

ЛУЧИ, КОТОРЫЕ ВИДЯТ ЗА ПРЕДЕЛАМИ ЗРЕНИЯ

Очерк

Германский физик Лауэ недавно сделал открытие, что X-лучи обладают такими же свойствами, как и солнечные лучи. Если вы посмотрите на небо через птичье перо, вы увидите слабые цвета радуги. Это происходит оттого, что свет разлагается по цветам спектра. Лауэ нашел, что Х-лучи, которые являются тем же, что и свет, но состоят из волн в 10 000 раз более коротких, так же точно разлагаются.

Работу Лауэ продолжили англичане — профессор Брег и его сын Вильям, трудящиеся совместно. Еще в 1915 г. им была присуждена Нобелевская премии, а затем золотая медаль Колумбийского университета за их работу над Х-лучами и строением кристаллов. Оба эти ученые показали, что результаты работ Лауэ имели еще одно важное значение, упущенное самим Лауэ: открытие Лауэ дало возможность обнаружить, как расположены в кристаллах атомы.

Чтобы продолжать исследования, Вильяму Брегу понадобился аппарат для анализа Х-лучей. Отец Вильяма Брега, профессор Брег, изобрел такой аппарат, первый спектрометр для Х-лучей, аппарат, который несомненно имеет большое значение для науки.

_{Профессор Брег со своим изобретением, спектрометром X-лучей, который произведет переворот в науке.}

Отец и сын Брег продолжили свою работу. Для них открылось новое поле зрения. Они пропускали Х-лучи через кристаллы, состоящие из рядов атомов и молекул. Проходя сквозь эти ряды, Х-лучи разлагаются, как разлагается свет, проходящий сквозь перо. Лучи затем падают на фотографическую пластинку и, рассмотрев результаты, можно сделать вычисления, указывающие положение атомов и молекул, образующих кристалл. Как известно, атомы и молекулы никогда не могут быть видны непосредственно через микроскоп, так как они меньше, чем световые волны.

_{Профессор Вильям Брег с моделью, показывающей расположение атомов при увеличении в двести миллионов раз.}　

Лауэ употреблял Х-лучи всевозможной длины, аппарат ate Брега пользовался этими лучами только одной длины, и это сделало возможным измерение атомов и молекул.

— Исследование кристаллов с помощью Х-лучей, — пишет Вильям Брег, — соответствует химическому анализу, но ведет еще глубже. Химический анализ говорит нам, какие элементы присутствуют в веществе, которое мы исследуем, и в каких пропорциях. Х-лучи идут дальше: они говорят нам, как расположены атомы в элементах и показывают, какие имеются вещества, не разлагая их при этом на элементы, как это делает химия.

При изготовлении и использовании аккумуляторов, например, не могли прежде сказать, какие изменения происходят на пластинках аккумуляторов, потому что химический анализ просто показывал присутствующие элементы. X-лучи же обнаруживают, какие имеются налицо составные части в каждый момент происходящего изменения.

Это одно из промышленных значений Х-лучей. Другим еще более важным использованием является испытание твердости металлов, их крепости и изменений при растяжении их. Все это зависит от расположения кристаллов вещества. Когда металл растягивается в проволоку, кристаллы вещества стремятся повернуться так, что лежат вдоль длины проволоки. И мы убеждаемся теперь, что почти все вещества состоят из кристаллов.

— Мы, — пишет в своей последней статье проф. Брег, — теперь заняты усовершенствованием техники для разрешения проблем сложных твердых тел, а также стремимся определить точно форму и размер атомов.

В то время как профессор Брег-старший и его ассистент работают над минералами, Вильям Брег с ассистентом исследуют органические тела — то, что живет или жило когда-либо.

— Наша последняя работа, — пишет Вильям Брег, — настоящий роман, потому что мы обязаны успехом простому счастливому случаю. При исследовании органических веществ для нас является большой трудностью получить достаточно чистые кристаллы. Мы рассматривали много образцов растительных масл и должны были удовольствоваться только более или менее чистыми кристаллами. И вот недавно один из наших ассистентов нашел образец масла. Это был именно такой кристалл, какой нам нужен.

_{Расположение атомов в чудовищно увеличенной крупинке соли.}　

— После этого открытия работа наша пошла очень успешно. Нам удалось открыть, что молекулы веществ «цепи», которые заключают алкоголь и сахар, имеют форму зигзагов и мы смогли вымерить расстояние между концами зигзага у большого количества веществ. В конце этих зигзагов находятся атомы, образующие голову и хвост. У вас под руками может быть яд, и все, что вам нужно сделать, это переместить голову и хвост атомов, и у вас получается… эссенция для пирожного.

— Мы теперь направили наше внимание на вещества «бензинного кольца», которые заключают яды и взрывчатые вещества.

Эта новая работа открывает широкое поле для научных исследований и ее значение для промышленности заключается в том, что если мы знаем из чего состоят вещества, мы будем также знать,как их создавать и как ими пользоваться.

Промышленность уже применяет новый способ исследования при посредстве Х-лучей и скоро, вероятно, при многих фабриках будут организованы соответствующие лаборатории. Когда люди узнают сущность различных веществ, кто скажет, какие новые и дешевые пути найдутся для того, чтобы производить эти вещества! Мы сможем найти для этих веществ и совсем новое применение. А когда мы точно установим, почему различная пища поддерживает нашу жизнь — что тогда? Какой переворот в системе питания, какие великие достижения человечества!

* * *

В настоящее время параллельно с Англией больших успехов в работе над новыми лучами достиг в Америке профессор Вильям Кулидж.

Как известно, электроны — частички электричества, которые вертятся вокруг ядра, образующего атом. И вот профессор Кулидж, трубки которого имеются в госпиталях в каждом помещении с Х-лучами, изобрел новую большую трубку, так называемую «пушку Кулиджа», выбрасывающую электроны лучом, который заставляет накаляться холодные каменные глыбы, превращает жидкие тела в твердые; убивает бациллы, эквивалентен тонне радия.

_{Профессор Кулидж у своей знаменитой «пушки».}

Понятно важное значение последнего обстоятельства, когда знаешь, что во всем мире имеется только фунт выделенного радия и что, но вычислениям, унция радия привела бы в движение океанский пароход.

В шаре и трубке, которые вы видите на фотографии, профессор Кулидж образует пустоту.

Внутри подвешен кусок металла вольфрама. Электрический заряд проводится через трубку и электроны, освободившиеся от атомов вольфрама, устремляются вниз но трубке направо и потоком выходят через «окно» — пластинку, состоящую из смеси металлов, — в конце трубки. Когда электроны покидают вольфрам, они путешествуют со скоростью мили в секунду, но перед тем, как они проходят через «окно», скорость их увеличивается до 150000 миль в секунду.

Когда электроны ударяются в предметы в комнате, отделяются Х-лучи, и они вредно действовали бы на попадавшихся на их пути людей. Поэтому профессор Кулидж и его ассистенты следят за действиями своих лучей из свинцовой камеры с окном из свинцового стекла.

Много предметов пробовали помещать как раз перед концом трубки и подвергали их действию потока электронов. В то время, как масло приобретает неприятный вкус, с табаком не происходит никаких перемен. Кинематографические пленки становятся ломкими, как стекло. Столовая соль приобретает коричневый цвет. Из семян, подвергавшихся действию лучей, вырастают растения с искривленными стеблями.

— Не лучи ли это смерти, о которых так много фантазируют? — спросит кто-нибудь.

Нет, они обожгут человека, но не принесут ему серьезного вреда Это, вернее, лучи жизни. Физиологи делали опыты с новой трубкой профессора Кулиджа и надеются, что поток электронов будет исцелять недуги, на которые не может повлиять более слабый радий.

СОВЕРШЕННЫ ЛИ ВАШИ ПЯТЬ ЧУВСТВ

_{Испытание чувства вкуса. Легкий удар стекляной палочкой по кончику языка должен вызвать ощущение сладости.}

Очерк.

Очень важно иметь все пять главных чувств — зрение, слух, обоняние, вкус и осязание, — в полном порядке. Но у всех ли они в порядке? Вот ответ: сделайте следующие опыты и проверьте ими ваши чувства.

Прежде всего — уши. Для этого достаточно взять обыкновенные карманные часы. Одни из тикающих ударов всегда громче, другие тише, но большую их часть вы должны слышать совершенно явственно на расстоянии метра.

Это один опыт, старый, но надежный. Затем нужно решить следующее: ваш слух может быть нормален в отношении улавливания густоты звука, но достаточно ли он тонок, чтобы различать разные звуки. Можете ли вы назвать хотя бы три раза без затруднения, что делает ваш знакомый, когда вы не видите его движений? Пусть он проведет пальцами но стеклу, зажжет спичку, сыграет на гребенке, перелистает страницы книги, постучит на пишущей машинке. Попробуйте, и вас удивит, как чужды вам звуки, разобщенные от их обычной связи со зрением.

_{Испытание слуха на различные звуки.}

Возьмем затем другое чувство, кажущееся таким незначительным — чувство вкуса. Только очень немногие — химики, специалисты, пробующие различные питательные вещества, и аптекари знают, как важно иметь тонкий вкус. Они одни знают что органы вкуса должны быть вполне развиты, чтобы человек мог оценить вкус чего бы то ни было.

Но чувство вкуса само по себе не есть вкус. Хотя различные вкусовые сосочки во рту и дают особые ощущения вкуса, но прежде, чем почувствовать вкус, нужно понюхать то, что пробуешь.

Вот опыт, который это подтверждает. Спросите курильщика: разнятся ли между собой во вкусе папиросы. Он непременно скажет, что его любимый сорт совершенно отличен от других сортов папирос. Но завяжите этому знатоку курильщику глаза, пусть он зажмет нос, и давайте ему делать неравные затяжки то закуренной папиросой, то совсем незаженной. Через две минуты он не сможет отличить затягивается ли он закуренной или незажженной папиросой. Ему недостаточно одного чувства вкуса. Только в соединении с чувством обоняния курильщик действительно может отличить свою любимую папиросу.

_{Курильщик не может по одному только вкусу различить закуренную папиросу от незажженной.}

Так же трудно различить по вкусу сырую картофелину от яблока, если чувство обоняния исключено.

Но чувство вкуса можно испытать следующим образом: возьмите чистую стекляную палочку и ударьте ею слегка по кончику языка. Нормальный язык сейчас же ощутит чувство сладости, потому что приведены в действие сосочки на конце языка. Но если человек ест слишком много сладостей, ощущение это или ослаблено, или совсем отсутствует. Если этой же стекляной палочкой слегка ударить сбоку языка, во рту должен появиться горьковато-кислый вкус.

Чувство обоняния можно проверить, завязав глаза и нюхая различные знакомые запахи. Из десяти запахов вы должны узнать пять, если у вас нормально развито чувство обоняния. Это не так легко, как кажется. Без помощи изображения предмета, виденного глазами, чувстве обоняния может грубо ощутить разницу в запахах, по не может определить все пять раз, какие именно это запахи.

Очень важно чувство осязания. Но обычно оно бывает у людей или совершенно нормально, или же наоборот — никуда не годится. На конце пальцев и языка чувство это гораздо тоньше, чем, например, на спине. Вы отчетливо почувствуете два укола на конце пальца, если слегка уколете его ножницами, раскрытыми на какую-нибудь восьмую дюйма. Для того же чтобы почувствовать два отдельных укола на спине, вы должны раскрыть ножницы дюйма на два. Другой опыт делается с мраморным или даже с хлебным шариком. Скрестите первый и второй палец и катайте ими шарик. Обыкновенно получается ощущение двух шариков, а не одного.

Наконец возьмем чувство зрения. Это самое важное из всех чувств, его больше всех изучают, но, как это ни странно, к нему относятся очень небрежно.

Тут являются три вопроса: можете ли вы видеть на расстоянии? можете ли вы видеть вблизи? и не страдает ли ваше зрение астигматизмом?

_{Испытание астигматизма. Если черные линии, однотонны на расстоянии десяти футов, астигматизм отсутствует.}

Все знают, как пробуют силу зрения у глазных врачей или в оптических магазинах, подбирая очки.

Астигматизм можно испытать с помощью карты, на которой обозначены черные линейки. Такая карта изображена на нашем рисунке. Поставьте ее на расстоянии трех метров и вглядитесь в эти линейки. Если они покажутся вам одного и того же черного цвета, астигматизм отсутствует. Если же одни линии покажутся вам чернее других, ваше зрение несомненно страдает астигматизмом. Нормально, большинство глаз слегка астигматично.

«НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ»!

Редактирует ЗАГАДАЙ-КА

КОНКУРС НА ПРЕМИИ № 7.

Надо решить три помещенных здесь задачи №№ 27, 28 и 29. Качество решений оценивается очками, согласно указаний в заголовках самих задач. Еще ½ очка дополнительно может быть прибавлено за тщательность и аккуратность в выполнении решений, — при соблюдении, конечно, всех требуемых условий. Те участники конкурса, которые соберут в сумме наибольшее число очков, премируются следующими 10 премиями (при равенстве очков вопрос решается жребием);

1-я премия. Художественное иллюстрированное издание «Демон» М. Лермонтова.

2-я премия. Бесплатное получение втечение 1929 года журнала «Вестник Знания».

3-я и 4-я премии. «Гений и творчсство» — проф. Грузенберга. — Основы теории и психологии творчества.

5-я—10-я премии. По выбору премированных одно из следующих изданий: «Наука в вопросах и ответах», «Общественная медицина и социальная гигиена» — проф. З. Г. Френкель, «Пылающие бездны» — фантастический роман Н. Муханова или шесть №№ «Мира Приключений» за 1926 или 1927 гг.

Все решения по конкурсу должны быть изложены на отдельном листе, сверху коего должны быть указаны фамилия, адрес и № подписного билета (или взамен того наклеен адрес с бандероли, под которой получается журнал). На конверте нужно делать надпись «В отдел задач».

Срок присылки решений — 5 декабря с. г.

Как польется?

Задача № 27 — 4 очка.

Три сосуда А. В и С расположены так, как указано на рисунке. Вода льется из трубки (крана) — 1 в сосуд А, оттуда переходит по трубке 2 в сосуд В, а из последнего, по трубке 3, в сосуд С. Трубки 2 и 3 снабжены зажимными кранами, которые могут быть открыты либо больше, либо меньше; это регулирует по разному количество воды, поступающей в сосуд А и переливающейся в сосуды В и С. Понятно, что в результате, при установлении в каждом случае постоянного режима, вода будет устанавливаться в сосудах на различных уровнях (буквами а, b и о соответственно обозначены уровни краев данных сосудов). Просмотрите состояние воды во всех сосудах при всех возможных случаях разной относительной пропускной способности трех кранов и укажите результаты в отдельной табличке.

Обойдите чередом.

Задача № 28 — 3 очка.

Надо обойти квадрат из 5×5 клеток системой прямых и косых ходов. — Прямым ходом назовем движение на одну клетку вперед, назад или влево, вправо (все по прямым рядам).

Косым ходом назовем движение на одну из четырех тоже соседних клеток находящихся в косых, диагональных направлениях (так ходят вперед в шашках). Но в требуемом обходе оба рода движения должны обязательно все время чередоваться. И таким обходом надо покрыть все 25 клеток взятого квадрата. Искомых способов, конечно, не один; найдите их побольше.

Для ясности на схемах приведены примеры правильных (справа) и неправильных (слева) обходов «чередом».

Ловкие ножницы.

Задача № 29 — 2 очка.

Вырежьте из бумаги прямоугольную полоску, в которой длина будет в 3 раза больше ширины. Надо накрошить из этой полоски 12 квадратиков в точности равных между собой. Но для такой операции можно сделать всего два разреза ножницами. Скажите, как!

_____

ИТОГИ КОНКУРСА НА ПРЕМИИ № 3.

Подобно конкурсу № 2 и по тем же самым причинам, число участников и здесь оказалось очень небольшим — 19 человек. Из решений в оценке получили: 1 — 12 очков, 8 — 11 очков, 4 — 10 очков и остальные — менее 10 очков (в том числе у большинства и дополнительные очки за выполнение решений).

ПРЕМИИ РАСПРЕДЕЛЕНЫ ТАК:

1-я премия. Народоведение — Ратцеля (ценность издания — 15 руб.). — В. В. Замбржицкий (Ленинград). — 2-я премия. Альбом художеств. произведений К. А. Сомова (ценность — 10 руб.). — Н. М. Русанов (Москва). 3-я премия. Происхождение животного мира — Гаакс (ценность — 7 руб.). — Е. А. Соколов (Иваново-Вознесенск). — 4-я премия. «Гений и творчество» — проф. С. О. Грузенберга — В. И. Введенский (Ленинград). — 5-я —10 я премии. Одно из изданий указанных в условиях конкурса^[60]. 5) П. Б. Горцев (Ростов н/Д.); 6) С. Н. Полетаев (Москва); 7) Е. И. Кияшко (Харьков); 8) Б. В. Смирнов (Одесса); 9) Н. Н. Бартельс (Ленинград); 10) В. А. Климушин (В.-Волочек). В жеребьевке на последнюю премию еще принимали участие: 11) В. И. Лапин (Новгород); 12) X. Ш. Файфман (Киев); 13) Н. Ф. Докучаева (Детское Село).

_____

РЕШЕНИЯ ЗАДАЧ НА КОНКУРСЕ № 3.

Задача Региомонтануса.

Задача № 10.

Первый вопрос имеет такой ответ: 9²=6²+5²+4²+2² (81 = 36+25+16+ 4). Следующими по величине числами с теми же свойствами будут 11 и 13 (11² = 10²+4²+2²+1²; 13² = 10²+8²+2²+1²). — Попытки некоторых читателей доказать решение анализом вышли неудачными (кроме X. Файфмана). — Второй вопрос решается несколькими способами при наименьшем числе долей большего квадрата, равном шести.

Из восьми букв.

Задача № 11.

Из представленных на конкурс анограмм наибольшее число слов составляется из букв: а, о, к, п, р, с, т при восьмой букве либо в, либо и (растопке или простаки) — до 350 слов (не считая специальных терминов и малоупотребляемых слов, требующих для большинства подстрочника). — Такие решения получили в оценке полное число очков, а наборы менее 250 слов — по 3 и 2 очка.

Аппарат для сбора фруктов.

Задача № 12.

1) Основное условие, при котором аппарат в целом может исправно выполнять контрольные функции, заключается в том, чтобы блок, через который перекинута веревка, имеющая на одном конце груз г, а на другом конце корзину, — чтобы этот блок был укреплен не на конце коромысла, а на дереве (совершенно независимо от коромысла). С уравновешением сборщика в люльке постоянным грузом б при горизонтальном положении коромысла, надо добавить еще дополнительный груз в, под действием которого люлька поднимается. И тогда колокольный сигнал будет подаваться, если нагрузка в люльке возрастет на величину, меньшую груза в во столько раз, во сколько раз расстояние от точки подвески люльки до осп вращения коромысла больше расстояния от той же оси до груза в (напр., при последнем отношении, равном 4, и при грузе в — 2 кг, аппарат будет сигнализировать, если сборщик заберет в люльку или съест ½ кг фруктов).

2) Непрактично в аппарате то, что при неизменной длине длинного плеча коромысла и при закрепленности оси у земли сборщик может снимать фрукты лишь с очень ограниченного района, после чего весь аппарат придется переносить в другое место. Было бы много удобнее иметь подвижную установку коромысла как относительно земли (напр. на колесах), так и относительно оси (напр., с целой серией готовых отверстий). Ссылка некоторых читателей на необходимость иметь помощника внизу для опораживания корзины неосновательна, так как после автоматического опускания корзины на землю она может быть опрокинута особой веревкой самим сборщиком сверху.

3) Но и при хорошо приспособленном аппарате сборщик может заниматься хищением фруктов, без обнаружения этого сигнализацией, если он догадается забрать с собой до подъема вверх какой-нибудь балласт (песок, камни): постепенно набирая фрукты лично себе, он должен, конечно, одновременно скидывать балласт, чтобы не нарушить прежнего равновесия системы.

Примечание. Здесь оценивается лишь целесообразность действия контрольного аппарата, а не целесообразность устройства самого контроля, как такового. В хозяйствах и предприятиях с пищевыми продуктами обычно считается более целесоооразным разрешать свободное поедание (конечно, безо всякого уноса).

_____

Издатель: Изд-во «И. П. Сойкин»

Редактор: Редакционная Коллегия.

Ленинградский Областлит № 18039. Зак. № 57.

Тип. Л.С. П. О. Ленинград, Лештуков, 13.

Тираж —30.000 экз.

МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ № 10 1928

*

ГЛ. КОНТОРА И РЕДАКЦИЯ: ЛЕНИHГРАД, СТРЕМЯННАЯ 8

ИЗДАТЕЛЬСТВО «П. П. СОЙКИН»

Ленинградский Областлит № 22086.

Литография «Трудовой Литограф»,

Ленинград, Ковенский, 14.　

Тираж — 30 000 экз.　

СОДЕРЖАНИЕ № 10 — 1928 г

Об участии читателей в литературной работе.

Три конкурса «Мира Приключений» в 1929 г.

ПЛАН ЖУРНАЛА «МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ» на 1929 г.

«НА ДАЛЕКИХ ОКРАИНАХ»

• «НА КАНИНСКОЙ ЗЕМЛЕ»

— научная экспедиция 1928 г.

— Очерк и рассказ «В тумане» С. А. Семенова,

иллюстр. С. Лузанова и фотографии с натуры

«ЖИВОЙ МЕТАЛЛ»,

— научно-фантастич. роман А. Меррита, иллюстр. Поля

«ЭКСПЕРИМЕНТ». О детективных рассказах.

— Литературный очерк З. Кельсона

Систематический Литературный Конкурс

«Мира Приключений» 1928 г. —

«ЭЛЕКТРО-ЖИЗНЬ»,

— Рассказ-задача № 11, иллюстрации Н. Кочергина 　

ОКОНЧАНИЕ КОНКУРСА № 8:

Отчет о Конкурсе В. Б. и решение рассказа-задачи «Лунная дорога» 　

«13-й»,

— рассказ И. Николаи, иллюстр. Н. Кочергина　

«ОТ ФАНТАЗИИ К НАУКЕ»:

• «В НЕБЕСАХ НЕИЗВЕДАННЫХ»,

— очерк инж. К. Вейгелина, с иллюстр.

• «СОКРЫТЫЙ МИР», — очерк д-ра З., с иллюстр. 　

«СИРЕНА»,

— рассказ М. Григошиной, иллюстрации Н. Ушина 　

«ХВОСТЫ ВВЕРХ!»,

— рассказ С. Колдвеля, с иллюстр.

«ВЕЛИКИЙ НЕМОЙ ЗАГОВОРИЛ»,

— Говорящие фильмы демонстрируются в кино.

— Очерк П. К., с иллюстр.

«ДЖОЙ И ДРУЖОК»,

— Очерк режиссера «Совкино» М. Xухунашвили.

— Фотографии из кадров фильмы 　

НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ!

задачи и решения задач　

ШАХМАТНЫЙ ОТДЕЛ

стр. 2 обложки.

ПОЧТОВЫЙ ЯЩИК

стр. 3 обложки.

Обложка в 6 красок работы художника С. Э. Лузанова

ШАХМАТНЫЙ ОТДЕЛ

стр. 2 обложки

Под редакцией мастера Арв. Ив. Куббеля.

КОНКУРС № 10.

Задача № 19

Е. Куббеля (Ленинград)

Печатается впервые.

Кр. fl, Ф b2, С b3, К b1. f5.

Кр. d8, Л е4, С e1, К b4, П f2.

Мат в 2 хода.

Задача № 20

Д-ра Э. Бахль (Германия)

«Miinch. Schachztg» 1928 г.

Кр. h4, Л d2, С e4, К е6, П d6, е3, g5.

Кр. f6, Ф d7, С h7, П е5, е4, g6, g3.

Мат в 3 хода.

За правильные и исчерпывающие решения обеих задач подписчикам журнала «Мир Приключений» будет выдан приз (шахматная доска с комплектом фигур).

Решения следует направлять исключительно по адресу редактора отдела: Ленинград, Вас. Остр., 10 линия дом 39. кв. 63, Арвиду Ивановичу Куббель. Последний срок отсылки решений 15 января (по почтовому штемпелю). Право на участие в розыгрыше премий имеют только подписчики: индивидуальный, каждый участник коллективной подписки и каждый член семьи подписавшегося, нужно лишь наклеить ярлык с бандероли или указать № подписки.

ПАРТИЯ № 3.

Эта интересная партия играна в гор. Климовичи (БССР) между нашими читателями

Белые: Давыдов (Климовичи) — Черные: Либерман (Кричев).

ДЕБЮТ ФЕРЗЕВЫХ ПЕШЕК.

1. d4. d3; 2. c4, К f6 (эта зашита применяется очень редко); 3. cd, Ф: d5; 4. К с3, Ф d8 (правильно отступление ферзем на а5, после чего положение напоминает один из вариантов скандинавской партии, только с той разницей, что там белая пешка стоит на с2, а здесь на е2); 5. е4. К с6: 6. е5 (слабый ход, отдающий черным поля d5 и f5. Следовало продолжать 6. К f3 и если С g4, то 7. С b5) К d5: 7. К f3, С f5: 8. С d3? (Проигрывает пешку без должной компенсации. Лучше было предварительно 8. а3) С: d3: 9. Ф: d3. Kd b4; 10. Ф е4. К: d4: (этой маленькой «тонкости» белые, вероятно, не заметили); 11. 0–0 (конечно не 11. К: d1? из-за Ф: d4 и на 12. Ф: d4 черные отыгрывают ферзя посредством К с2+) K:f3+ 12. Ф: f3 с6; 13. Л d1, Ф с7: 14. С f4, е6; 15. а3. К d5; 16. К: d5, cd: 17. Л ac1, Ф b6; 18. b4 (за потерянную пешку белые имеют большое преимущество в развитии, ко этого недостаточно) а5? (Слишком поспешно сыграно. Прежде, чем фиксировать слабость белых на ферзевом фланге, нужно было подумать о безопасности короля и поэтому пойти С е7); 19. С е3, Ф d8; 20. С d4 (сильнее было 20. Ф g3, затрудняя рокировку черных) ab; 21. ab С: d4? (решающая ошибка, проигрывающая партию. И здесь еще было не поздно 21. С е7) 22. Ф b3, Ф е7 (неудовлетворительно также 22. С а5 23. С с5, С с7; 24. f4, f6; 25. f3!) 23. Л b1 (теперь белые разыгрывают конец, как по нотам) С а5 24. Ф b5+Ф d7 25. Ф: d7 +Кр.: d7; 26. Л:b7+Кр. е8; 27. Л a1, Л e8; 28. g3, С d8; 29. Л a1 — а7, Л c1+ (на 29 Л f8 последует 30. С b2 и затем С а3); 30. Кр. g2, Л с4; 31. С b6 (проще всего. Следует короткая агония черных) С: b6; 32. Л:b6, Кр. d8; 33. Л d6+ Kp. с8. 34. Л а8+. Сдался.　

ХРОНИКА.

БЕРЛИН. Международный турнир с участием Капабланки не оказался столь интересным, как можно было ожидать. Небольшое помещение, почти ежедневная перемена часов игры, выход Тарраша из турнира после 3 тура, нервировали участников в сильной степени, следствием чего явилась очень слабая игра всех корифеев. Серьезным конкуррентом для Капабланки оказался неожиданно Шпильман, который за 3 тура до конца отстал от него лишь на ½ очка, но затем совсем сдал и предоставил Капабланке легко занять первое место. Призы получили: I — Капабланка 8½ без поражения!), II — Нимцович 7, III — Шпильман 6½, IV — Тартаковер 5½, затем идут Рети и Рубинштейн 5, Маршаль 4½.

МИНСК. Происходивший в октябре месяце Белорусский чемпионат повысился в интересе благодаря участию Ленинградских мастеров П. Романовского и А. Моделя. Они были, понятно, главными фаворитами, но только Модель оправдал возлагавшиеся на него надежды, а Романовский, после неудачного старта, проигрыша первых двух партий Гаухбёргу и Выгодчикову, не мог оправиться и в дальнейшем никакой роли не играл, причем еще в 3 партиях должен был признать себя побежденным. Случай небывалый в практике П. А. Романовского! Технические результаты: I, II и III призы разд. Выгодчиков, Модель и Силич 9½ (из 13), IV — Розенталь 9, V — Маневич 7½, VI и VII разд. Блюмберг, Касперский и Романовский — по 7.

ТРИ КОНКУРСА «МИРА ПРИКЛЮЧЕНИЙ» В 1929 Г

Об участии читателей в литературной работе.

Всесоюзный Литературный Конкурс 1927 года и Систематический Литературный Конкурс 1928 года ясно показали, как велика любовь к литературе среди читателей «Мира Приключений».

Громадное количество рукописей, поступивших на Конкурс; сотни трудящихся, полезно и приятно заполнявших свой досуг систематической литературной работой, понявших радость и наслаждение ее, легко и разумно отучавшихся от вкоренившейся привычки бегло, мимолетно, скользить по строкам и приобретавших навык не только вдумчиво читать, но и грамотно, и литературно писать; выделение группы, несомненно, способных и одаренных людей, у которых не было иной благоприятной возможности пробовать свои силы, — вот первые, основные итоги той литературной задачи, которую поставила себе Редакция «Мира Приключений».

Пробуждение самодеятельности читателей и поддержка ее составит заботу Редакции и в будущем 1929 году, причем предлагаемая читательской массе работа выльется в разнообразные формы, указываемые соображениями идеологическими, опытом прошлых лет и пожеланиями самих читателей.

В 1929 году в «Мире Приключений» будут проведены Литературные Конкурсы трех типов:

I. Систематический Литературный Конкурс.

В отличие от нынешнего года ежемесячные задачи будут заключаться:

1) не только в сочинении окончания к помещенному рассказу, но и

2) в написании всего рассказа, когда дана только последняя глава его,

3) в создании самостоятельного повествования на основе напечатанных без текста одних литературным способностям читателей. Кроме того, в

4) параллельно будут помещаться небольшие задачи самых разнообразных форм и содержаний, от изысканно литературных до простых и доступных любому внимательному читателю.

Соглашаясь с многочисленными высказанными пожеланиями, Редакция даст возможность получать премию за литературную работу не одному только лицу по каждой задаче, а нескольким. Первая премия всегда будет денежная — от 150 рублей за ¹/₂ печ. листа (20.000 букв), и до 25 руб. за малые задачи. Некоторые премии поощрительного характера будут выдаваться в виде полных собраний сочинений известных писателей и различного рода художественных книг и сочинений по искусству, в том числе наиболее популярных Историй искусств.

Условия премирования будут более гибки, чем практиковалось в Систематическом Конкурсе нынешнего года, и выработаны для каждой задачи отдельно.

II. Конкурс на лучший рассказ в рубрику

«За работой».

Строительство Союза Республик, наши культурные достижения и устремления, любовь к труду должны найти свое отражение в художественной литературе. За лучший, живой и действенный рассказ на фоне фабричных и заводских производственных процессов, попутно освещающий обстановку и быт рабочих, или за рассказ, знакомящий с важной и интересной, но подчас незаметной работой скромных тружеников, заслуживающей, однако, по особым условиям ее, пристального общественного внимания, назначено 3 премии: в 250 р., 200 р. и 150 р.

Рассказ должен быть в пределах от ½ до ¾ печатного листа (от 20.000 до 30.000 типографских знаков). Присланные на Конкурс, но не удостоенные премии, однако годные к печати рассказы могут быть приобретены Редакцией по соглашению с авторами. Срок присылки рассказов на этот Конкурс — 1 марта 1929 г.

III. Конкурс на лучший рассказ в рубрику

«На далеких окраинах»

художественно изображающий жизнь и быт на фоне сравнительно мало известной своеобразной природы и условий окраин необъятного Союза Республик. Рассказ также должен быть размером от ½ до ¾ печатного листа. За лучшие рассказы назначены 3 премии: в 200, 150 и 100 р Непремированные рассказы могут быть напечатаны по соглашению с Редакцией. Срок доставки рассказов на премию истекает 1 марта 1929 г.

Во всех трех Литературных Конкурсах могут участвовать все личные подписчики «Мира Приключений», члены их семейств, а также все коллективные подписчики (учреждения). На первой странице четкой и ясной, напечатанной на машинке или тщательно переписанной рукописи рассказов должен быть наклеен ярлык бандероли, под которой получается журнал, или сообщен № и число квитанции учреждения, принявшего подписку.

При работе Жюри, в состав которого, в зависимости от тем доставленных рассказов, приглашаются известные специалисты, будет обращено особенное внимание на литературно-художественные достоинства разбираемого произведения, на интересность фабулы, на соответствие ее действительной жизни, на динамичность в развитии сюжета.

Перечисленные литературные Конкурсы являются неотъемлемой частью плана работ журнала «Мир Приключений» и вытекают непосредственно из общих задач, поставленных себе Редакцией.

Нашим постоянным читателям-подписчикам вообще и будущим участникам Конкурсов в частности рекомендуется ознакомиться с этой программой журнала.

«Мир Приключений» предполагает сохранить свое главное стремление — служить разумным и приятным отдыхом трудящемуся.

Не изменяя программы последних лет, журнал примет все меры к дальнейшему улучшению качества помещаемого материала.

Посильно проводя советский лозунг культурной революции, журнал ставит себе неуклонной заботой литературность всего своего содержания, художественность преломления живой жизни, видя в этом один из важнейших и могущественнейших факторов просвещения трудящихся.

Художественное оформление, как внешняя оболочка всего разнообразного материала журнала, по мысли редакции, должно и в часы отдыха содействовать удовлетворению стихийной жажды трудящихся к знанию.

Высокая литературность изложения является основным условием для всех сотрудников журнала, начиная с ученого и до самою маленького из строителей новой жизни.

Последним Редакция оказывает дружелюбное и широкое содействие, откликом чего служат многочисленные письма читателей — авторов.

В художественную форму Редакция попрежнему будет стремиться облечь один из главнейших повествовательных типов — НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКИЕ РАССКАЗЫ, в свете научных достижений рисующие грядущие возможности во всех областях человеческого знания. Эти рассказы для нашего журнала пишут или непосредственно ученые специалисты, или литераторы. Но в последнем случае крупнейшие ученые СССР сопровождают рассказы вступлениями или послесловиями. Цель рассказов, которым отводится место в каждой книжке журнала, — будить пытливую мысль, вызывать интерес к науке, любовь к познанию природы и скрытых в ней и в самом человеке сил.

ИСТОРИЧЕСКИЕ РАССКАЗЫ преимущественно из русского прошлого всегда будут иметь интересный, заслуживающий воспроизведения сюжет.

БЫТОВЫЕ РАССКАЗЫ ПРИКЛЮЧЕНИЙ, по мнению Редакции, не должны ограничиваться интересной фабулой, а давать тему психологически разработанной.

Редакция попрежнему предполагает знакомить читателей с новейшими произведениями лучших писателей всех народов Советского Союза.

Найдут свое место и НОВЕЙШИЕ ИНОСТРАННЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ, представляющие значительный литературный интерес. За всеми новинками иностранных авторов Редакция следит с большим вниманием.

В программе журнала остаются и получат, благодаря объявленному Конкурсу, большее развитие и рассказы, объединяемые рубрикой «НА ДАЛЕКИХ ОКРАИНАХ». Здесь в легкой, доступной, беллетристической форме читатель знакомится со слов самих участников Советских и европейских экспедиций с малоизвестными краями, их бытом и правами.

Отдел «ЗА РАБОТОЙ» также в художественной форме будет давать картины наших производств и обрисовывать важную и интересную, но подчас незаметную работу скромных тружеников, заслуживающую однако общественного внимания.

ЮМОРИСТИЧЕСКИЕ РАССКАЗЫ, помещаемые в каждом номере журнала, будут знакомить с лучшими образцами новейшего русского и иностранного юмора и сатиры.

Особую рубрику «ОТ ФАНТАЗИИ К НАУКЕ» попрежнему будут составлять обильно иллюстрированные популярно научные очерки и заметки русских и иностранных ученых и специалистов о всех новинках человеческих достижений, открытиях и изобретениях.

ЧИСЛО ХУДОЖНИКОВ, иллюстрирующих для нас беллетристические произведения, как вероятно уже заметили читатели, постоянно увеличивается приглашением лучших из новых, молодых сил.

Но перечисляя всех рубрик журнала, упомянем еще, что отделы задач — «НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ» и «ШАХМАТНЫЙ» получат свое дальнейшее развитие и усовершенствование. ПРЕМИИ к этим задачам для подписчиков ЗНАЧИТЕЛЬНО УВЕЛИЧЕНЫ.

Из этого краткого обзора программы журнала в 1929 году видно, что Редакция ставит себе двойную задачу: во время отдыха дать трудящемуся читателю новые знания, развитие и развлечение в доступной литературной форме.

НА КАНИНСКОЙ ЗЕМЛЕ

Научная экспедиция 1928 г.

Очерк и рассказ «В тумане» С. А. Семенова

иллюстр. С. Лузанова и фотографии с натуры

…………………..

ОТ РЕДАКЦИИ. В истории северных экспедиций найдется немного таких примеров, где двое горячих энтузиастов, проникнутых любовью к науке, брались бы за исследование малодоступных уголков земли и с честью выполняли бы это дело. Изучение полярных стран связано с большими трудностями, требует огромных затрат и не под силу таким малочисленным экспедициям.

Одним из подобных «набегов» является только что закончившаяся ботаническая экспедиция 1928 года на Канин полуостров, снаряженная Северным Комитетом и Всесоюзной Академией Наук.

Экспедиция состояла только из двух человек: геоботаника Ботанического Музея Академии Наук В. Н. Андреева и нашего сотрудника, молодого ученого С. А. Семенова. Несмотря на такой малочисленный состав и сравнительно короткое время — летние месяцы — экспедиция сделала не мало. Она впервые пересекла всю горную северную часть Канина полуострова, начиная от мыса Канин Нос и кончая мысом Микулкиным. Побывала в таких местах, где до нее еще не было никого из исследователей.

Всего по Канину полуострову экспедиция прошла 820 километров (200 пешком и 620 на оленях), все время делая на пути сложные ботанические измерения степени покрытия тундры ягелем (оленьим мхом) и собрала более двух тысяч гербарий.

Кроме того экспедиция привезла ценные наблюдения и материалы из жизни обитателей Канина кочевников-самоедов, в том числе — самоедского идола.

Но этим еще не исчерпываются труды экспедиции. До сих пор на карте северной части Канина полуострова, кроме береговой линии да не везде точно обозначенных рек, ничего не значилось. Экспедиция нанесла на карту ряд притоков и произвела многие исправления и уточнения.

Все эти труды однако не обошлись гладко и без всяких злоключений для исследователей. Канинская земля встретила их далеко неприветливо, особенно первые шаги.

С. А. Семенов в своем очерке кратко делится с читателем переживаниями этой встречи. Его же рассказ «В тумане» навеян живыми впечатлениями от природы и обитателей Канина.

…………………..

НА ПУТИ

_{Карта, составленная экспедицией и показывающая также ее маршрут.}　

Прежде чем попасть на Канин, нас как следует «трепануло» Белое море. Шторм поднялся в тот момент, когда мы вышли из Северной Двины и миновали пловучий маяк. Началась качка. «Кия», — как назывался наш маленький и довольно дряхлый пароходишко, — отчаянно запрыгала по волнам. Вместе с большей половиной команды корабля мы начали усердно отдавать дань морю… Шторм все усиливался. На рубке капитана не было. Он почему-то засел в своей каюте и не показывался. Корабль вел старший штурман.

В нашу каюту через вентиляторы с шумом врывалась вода и заливала нас. И мы лежали, вцепившись в диваны, не догадываясь закрыть вентиляторы. Так пролежали мы более суток, пока не выручил старший штурман. К ночи на вторые сутки море оделось туманом, но шторм не прекратился. На третьи сутки мы подошли к Канину Носу. Туман, к несчастью, остался. Берега видеть не было возможности. Едва слышно доносился шум прибоя.

Высадка на Канин Нос, да еще в тумане — дело чрезвычайно опасное. Канин Нос издавна пользуется дурной славой. Подводные камни, туманы, внезапные шквалы делают его почти неприступным местом. Это могила для кораблей. Каких-нибудь три месяца назад у его берегов погибло 18 норвежских ботов, а в самый день нашей высадки, как мы впоследствии узнали, из-за того же тумана, о берега разбился большой русский пароход «Ушба».

_{Редкий экземпляр самоедского идола в одежде, привезенный нашим сотрудником С. А. Семеновым. Одежда из зеленого сукна, пояс красного сукна, оторочка из оленьяго меха.}

_{По фотографии с натуры.}

Даже на карте Канин Нос производит странное впечатление. Он напоминает тонкий, длинный клюв птицы, воткнутый в океан, и словно выжидающий добычу. Капитан нам предложил: или плыть с ним дальше, (пароход шел в Чешскую губу), обещая высадить на обратном пути, или сделать попытку высадиться сейчас, но только попытку.

Наша тоска по незыблемой суше была очень велика. Мы решили попытать счастья. После промера глубины пароход стал на якорь и была спущена шлюпка. Погрузка багажа с провиантом и снаряжением, которого у нас было около 15 пудов, отняла немного времени. Все еще пьяные от качки, мы начали садиться в шлюпки. Вслед за нами, кроме четырех матросов, в шлюпку спустились: старший штурман с компасом, боцман с рупором и багром и провожающий нас член Северного Комитета А. К. Шенкман.

С каждым ударом весел шум прибоя становился слышнее. На душе делалось как-то неловко. Но вот грохот прибоя стал угрожающе близок. И только в этот момент из серой мглы вынырнула черная громада скал, одетая фонтанами брызг. Она появилась из тумана внезапно. — Камень! — вдруг крикнул боцман, щупавший с носа багром воду. Шлюпка метнулась в сторону, почти касаясь килем подводного камня. За первым оказался второй камень, третий… Шлюпка завертелась между предательскими камнями. Потом вдруг юркнула в крошечную бухточку и захрустела килем по мелкой гальке.

Скоро мы остались одни на мрачном скалистом берегу. Шлюпка снова заюлила среди камней и потерялась в тумане. Чувствовали мы себя великолепно. Под нами была угрюмая, но все же твердая почва. Я даже перед отходом шлюпки шутя сказал штурману:

— А что, если вы нас высадили не на Канин Нос, а на какой-нибудь Колгуев или Вайгач? Шли в тумане… Ошибиться нетрудно.

— Подобная ошибка невозможна! — прощаясь со мной сказал штурман. — Как только туман рассеется, вы поднимитесь на гору и самое большее верстах в двух увидите радио-станцию. Самоеды станцию посещают часто. Не пройдет и дня, как вы двинетесь на оленях вглубь тундры.

Пока мы осматривали скалы, возились с багажем, туман стал рассеиваться. Он весь уходил в море, раздевая за скалами зеленые холмистые склоны. Просунулось через туман и солнце. Первым делом надо было отправиться на радио-станцию. Поднимаясь по склону, мы увидели массу цветов. Особенно много было ярко-желтых душистых купальниц.

— Пожалуй, ничего не будет удивительного, — весело сказал я В. Н. Андрееву, — если нам навстречу вдруг покажется девушка с огромным букетом цветов. Какое было бы чудесное дополнение к этому ковру!.. Вы только представьте себе: девушка, собирающая цветы далеко за Полярным Кругом.

— Это вполне возможно! Ведь на станции живут люди! — ответил ботаник.

Когда подъем кончился, мы тревожно переглянулись. По крайней мере верст на девять вдаль никакой радио-станции нигде не было. Все еще не веря, мы поднялись на высокую гору, вооружили глаза биноклями. несколько раз пристально обвели горизонт. Ничего!.. Только одни серые холмы, покрытые лишайниками, да белые пятна нетающего снега.

Это было для нас полной неожиданностью. Далеко от станции, да еще с пятнадцатью нудами груза, мы очутились в беспомощном положении. Ведь только на станции мы могли встретить самоедов с оленями и начать путешествие по тундре.

Что же теперь делать? Не оставалось никаких сомнений, что нас высадили далеко к югу от радио-станции. Это нам говорили карта и компас. Станция должна находиться на севере, на самой конечности Канина Носа. Пароход не довез нас. И всему виной туман!

Мы пока не слишком унывали. С нами была палатка, спальные мешки, теплая одежда и на месяц продовольствия. Это играло большую роль в нашем настроении.

Только что мы собрались спуститься опять к багажу, чтобы начать приготовления в дорогу, как я неожиданно заметил в бинокль далеко на юге странную коническую вышку. Вышка совсем не походила на радио-станцию. Она стояла высоко над морем, на горе. Но одного вида ее для нас было достаточно, чтобы переменить намерение двигаться на север. Мы решили отправиться на юг.

Прежде всего необходимо было разбить палатку и сложить туда багаж на случай дождя. Это мы соорудили довольно скоро После короткого завтрака шоколадом, сухарями и холодной водой из ближайшего ручья, мы стали собираться в дорогу. Я набил несколько патронов и вооружился берданой. В. П. Андреев — копалкой и виксатиновым мешком для сбора растений.

Было около часа дня. Море тоже очистилось от тумана и всей своей безбрежной синевой, усеянной серебристыми блестками, ослепительно играло под солнцем. Мы двинулись в путь.

К вышке мы приблизились только к ночи, измученные и голодные. Две плитки шоколада, которыми мы так легкомысленно запаслись, давно были съедены. Ну, разумеется, вышка нас разочаровала. Только напрасно потратили силы! Это был морской знак, неизвестно когда и кем построенный.

Внизу, у самого моря, мы нашли три избушки. Одна своим массивным видом напоминала амбар, другая была приспособлена для жилья. А третья оказалась просто баней. Внутренность когда-то жилой избушки производила отталкивающее впечатление Ужаснейшая грязь, кучи старого гнилого тряпья, невыносимое зловоние через минуту выгнали нас вон.

Когда мы все осмотрели, было часов около двенадцати ночи. Возвращаться обратно к палатке мы не могли: не хватило бы сил. Решено было заночевать здесь и набрать сил. Но где?! В избушке?! Об этом нечего было и думать. Мы туда не решались заглядывать больше, а становилось холодно. Под утро — пронизывающий северный ветер. Единственным более или менее терпимым ночлегом могла служить баня. Туда и направились. Залезли на полок и легли, прижавшись спинами друг к другу. Однако сон наш не продолжался и часа. Проснулись мы дрожа от жгучего холода. — Надо топить!.. Иначе совсем окоченеем! — говорит ботаник, содрогаясь от стужи. Я соглашаюсь, что топить необходимо, ибо челюсти мои дробно постукивают. Но топить вместо печи какую-то кучу камней — значит задохнуться в дыму. Волей-неволей пришлось итти в избушку. Там хоть настоящая печь с трубой.

Вылезли из бани. Море бешено ревело, дико кидалось на берег, обдавая камни брызгами и пеной. Ветер бесновался. Налетал злобными порывами, крутилсявихрам. выл у избушки и. устремляясь обратно в море, бил жестокими крыльями по волнам. Он точно спорил в бешенстве с морем.

Голодным и посиневшим от холода, нам эта картина не показалась интересной. Правда, было светло, как днем. Ведь за свинцовым небом скрывалось незаходящее полуночное солнце.

В избушке мы вооружились кольями. Стали наводить порядок. Весь мусор, все вонючее тряпье запихали кольями в один угол. Разбитое стекло в окне заменили жестянкой. Дров у избушки был большой запас. Стали топить. Первому дыму мы обрадовались. По крайней мере стал хоть отбивать зловоние. Но когда вместо трубы он весь повалил внутрь избы — не выдержали. Пришлось снять с окна заслонку, открыть дверь и, выбежав на стужу, съежиться в ожидании. Так мы проканителились с проклятой печкой около двух часов. Все таки прогрели. Дым пошел через трубу. Надо устраивать полати. Не ложиться же на вонючий пол. Устроили из старых досок. И легли ногами к огню. Грелись только наши ноги. И тем не менее, от одного сознания близости мерцающих угольков уснули часа на три.

Утром мы собрались в обратный путь. Но на наше несчастье (что могло быть и счастьем!) увидели оленей. В радостной надежде увидеть и чум самоедским, мы погнались за ними по горам. Олени все уходили на юг — мы за ними. Однако чума так и не увидели.

Теперь мы были очень далеко от нашей палатки и одна мысль об обратном пути нас пугала. У нас совсем не оставалось сил.

Не стану описывать, как мы возвращались. Скажу только, что я впервые познал, на какое напряжение и сил, и воли способен человек, когда у него в тяжелые минуты нет выбора.

К палатке мы дотащились к вечеру. Она одиноко стояла у моря, целая и невредимая. Мы заползли в нее и сразу же стали что-то жевать. Долго лежали без движений, шевеля только одними челюстями. Когда отлежались и острое чувство голода было притуплено, принялись за приготовление обеда. Топлива на берегу моря оказалось более чем достаточно. Это был плавник выкинутый волнами. После обильного горячего обеда из макарон с маслом и сыром, и компота, мы залезли в спальные мешки. Покрылись сверху еще меховыми одеялами и уснули под шум моря.

Утром мы проснулись с твердым решением итти на север. На этот раз к продовольственному вопросу мы отнеслись с большим вниманием. Кроме того захватили карту, компас обыкновенный и буссоль Шмальгальтера.

Погода, как и вчерашний день, была чудесная. Термометр показывал 18° по Цельсию. Дул легкий зюйд-вест. Чтобы облегчить путь, мы пошли не по извилистому скалистому берегу, а высокой горной тундрой, держась от моря верстах в трех. И несмотря на это, двигаться было чрезвычайно тяжело. Переваливая с одного холма на другой, мы нередко попадали в топкое болото и в снежные котловины. Приходилось или делать большие обходы, или вязнуть, с трудом вытаскивая ноги. Но больше всего нас изнуряли речки. Они пересекали путь почти через каждые две-три версты.

Правда, речки были не широкие. Мы проходили их по каменистому броду, погружая ноги в воду не выше колен. Но беда в том, что все речки бурно протекали в глубоких каменных ущельях. Пробираться через такие ущелья — чистое наказание. Мы не раз, цепляясь за уступы отвесных высоких берегов, рисковали оборваться и рухнуть вниз. Иногда берега имели и покатый вид, но зато они оказывались сплошь покрытыми твердым скользким снегом. А это было еще хуже. Однажды В. Н. Андреев, пробираясь по такому берегу, поскользнулся и поехал на спине вниз. И если бы не острый камень, торчавший на пути из под снега, он очутился бы в реке.

Виды на такие каменистые речки местами были поразительно живописны. Особенно хороши были водопады. Длинные дугообразные струи часто с грохотом низвергались в глубокие колодцы, змеились узкими ручьями между скал и пропадали под сводами снежных туннелей.

Но стоило подняться на гору — картина сразу менялась. Кругом лежали только голые серые холмы. Все эти красоты прятались в глубоких скалистых ущельях. Наверх оттуда доносились только шумы.

Часов через шесть или семь пути, я увидел, наконец, в бинокль мачты радио-станции. Они торчали на ясном горизонте двумя еле-еле заметными иголочками и казались еще бесконечно далекими.

Какова была наша радость! Признаюсь, в этот момент мы даже не чувствовали усталости, хотя прошли огромное пространство, где верста равнялась трем.

_{Радио станция «Канин Нос». Вид с бухточки. В центре маяк-«мигалка». Справа: радио-рубка и жилища сотрудников. Слева: склад и баня.}

_{По фотографии рисовал худ. С. Лузанов.}

На радио-станцию мы прибыли в два часа ночи. Прием сотрудниками «радии» (местное название радио станции) нам был оказан столь теплый и сердечный, что навсегда останется в наших воспоминаниях, как один из светлых моментов жизни. За нами ухаживали с трогательным вниманием. И лечили. После перехода мы оказались больными.

Самоедов, как нам передали, в этом года на «радии» еще не было. Их со дня на день ожидали.

Самоеды на севере Канина зимой не живут. Северная горная тундра служит для них местом только летних кочевок. Сюда они приходят, покидая леса, со своими стадами оленей в начале весны и кочуют до глухой осени. Затем, по первому снегу, возвращаются обратно в леса.

На четвертый день пребывания на «радии», мы впервые увидели канинского самоеда. Это был Евсей, по фамилии Ардеев. Он расположился со своим чумом в десяти верстах от «радии» и пришел пешком. На редкость веселый и умный старик! Таких мы больше не встречали в тундре. Он охотно согласился, когда мы оправимся от болезней, отвезти нас на оленях к месту стоянки нашей палатки. А оттуда, погрузив на сани багаж, доставить до ближайшего чума.

Но, очевидно, нам еще не было суждено так благополучно начать путешествие по тундре. Канинская земля решила испытать нас еще раз.

Через неделю отдыха мы распростились с милыми обитателями «радии» и отправились до чума Евсея пешком. После проделанного нами пути, пройти каких-то десять верст для нас ничего не составляло, а найти чум в горной тундре нам казалось совсем пустяшным делом. Так думали мы, но скоро горько раскаялись. Мы проклинали себя, что решились итти искать чум, не потребовали оленей на «радию». Около пятнадцати часов мы блуждали по тундре, сделав более восьмидесяти километров. Все искали чум. Он словно провалился где-то среди бесчисленных холмов.

Возвращаться на станцию мы вначале не решались, так как удалились от нее более, чем на 40 километров. Шли все время вдоль берега Ледовитого океана. Но все же пришлось двигаться назад. Другого выхода не было.

Одервенелые ноги переставали повиноваться. Тогда мы ложились на холодную землю и с ужасом смотрели на океан. Лежать, однако, тоже было нельзя. Тело точно приростало к земле от холода и чудовищного изнеможения. Надо было встать. Вставали. И снова тащились, поворачивая обалделые головы по сторонам.

Пищи с нами не было. Не захватили. Помню, как, обрываясь со скал, я сполз к берегу океана с каким-то тупым намерением подстрелить хоть одну гагу. Их тысячи качались на красных от полуночного солнца волнах океана. Но гаги были за пределами ружейного выстрела.

В. Н. Андреев, ползая по берегу, нашел кусок желтой высохшей икры неведомо какой рыбы. Стал жевать. Его большое тело мучительно требовало пищи. Я тоже попробовал есть дикий лук, да еще какую-то траву, но от них меня только тошнило. Горький лук обжигал пустые стенки желудка. Когда мы впервые увидели чум — долго не верили. Все принимали за камень.

На следующее утро мы вместе с Евсеем отправились на оленях к месту стоянки нашей палатки. Палатка оказалась на берегу моря в полной сохранности.

Дальше мы все время двигались от чума до чума, меняя оленей. И в первых числах августа достигли мыса Микулкина или «Конца Земли», как говорят самоеды. После работы на этом крайнем пункте Канина, мы направились в обратный путь.

Все наше странствование по тундре представляет большой интерес. Но даже на самое краткое описание этого путешествия понадобился бы не скупой очерк, а книга.

…………………..

В ТУМАНЕ

I

Елизаров уже давно проснулся. Он лежал с закрытыми глазами и слышал, как трещал огонь у его ног, как тихо, чтобы не разбудить его, говорили самоеды, как барабанил по берестовому чуму мелкий дождь.

Пора было вставать. Но он не вставал, продолжая размышлять об этом странном, полудиком народе Канинской тундры. Он давно уже присматривается к их психологии и быту… И все же многого не понимает до сих пор.

Почему самоед попрошайничает на каждом шагу? Его внимание привлекает каждая новая вещь, начиная с аллюминиевой посуды и кончая пуговицей на пиджаке. Он все хочет получить. И в то же время самоед безупречно честен. Он просит, но ничего сам не берет. Скорее он отдаст свое, чем позволит себе самую пустяшную кражу.

Или другой пример:

— Артемий!.. Сколько у тебя оленей?

— Не знам-быт!.. Мы не считам!

— Неужели не знаешь?.. Ну, а сколько верст от твоего чума до чума Василия?.. Хотя бы ваших, самоедских?

— Не знам!.. Мы не мерим!..

Канинский самоед никогда не даст ответов на подобные вопросы. И не потому, что, действительно, не знает. Нет! Он больше всего боится «налгать».

— Скажу неправду — обижаться будешь — отвечает он в таких случаях.

Скрытность и недоверие в самоедах всегда изумляли Елизарова Он не раз пытался им рассказывать о городах, о чудесах техники, о разных странах. Самоеды слушали с большим вниманием.

— Вот-те-на!.. Эко, паря! — удивленно восклицали они, делая вил, что всему этому верят. Но Елизаров чувствовал другое. Он играл роль только сказочника. И в то же время он не посмел бы сказать, что самоед наивен и неумен. Самоед только крайне индифферентен и безличен.

Канинские самоеды — все христиане. Однако Елизарову нередко приходилось видеть спрятанного за иконами идола.

— Марья! — раз обратился он к старой самоедке, желая приобрести болванчика для этнографического музея, — отдай мне его. Все равно ты ему не молишься!..

— Сто ты! Сто ты! — испуганно и гневно взвыла самоедка. — Зачем это говоришь?! Худой ты человек! — и, выхватив из-за божницы идола, старуха сунула его себе под малину и исчезла из чума.

— Каково спал? — вдруг раздался рядом голос самоеда Терентия. — Дородно ли было? — Вслед затем под полог просунулась кудластая голова и косые черные глаза приветливо сощурились на Елизарова.

— Ничего, Терентий, спалось неплохо, только вот ночью покусывали меня. Очень уж много у вас зверья.

— Как, не много! Есть! — весело осклабился самоед. — Кусают!.. А ты вставай!.. Бабка блинов напекла, чай пить будем! Потом оленей стану имать.

Елизаров вылез из под балагана, как самоеды называют полог.

У огня сидела старая самоедка Агафья. Ее желтые, сухие руки проворно подкладывали на костер сучковатую юру (мелкий кустарниковый ивняк) и торопливо допекали блины. Па низеньком, с двухвершковыми ножками, столике уже красовались писаные чашки и сахарница с грязноватыми кусками сахара. Рядом стояла глубокая миска жидкого горячего масла и целая кипа блинов. Вокруг стола были разостланы белые оленьи шкуры. На одной из них уже сидел Терентий, подогнув под себя ноги, и ласково глядел на блины. Когда последний блин был допечен, Агафья ловко опрокинула его со сковороды себе на ладонь и мягким шлепком присоседила к остальным. Потом вооружилась чайником, стала разливать. По старому обычаю она не имела права есть за одним столом с гостем. Она должна была только прислуживать.

_{За блинами в самоедском берестяном чуме.}

Трапеза тянулась очень медленно, посамоедски. Терентий к своему рту торжественно подносил уже двенадцатую чашку. По волосатому лбу, по щекам скатывались капли пота. Но блины, легко проскальзывая маслеными трубочками через рот, только возбуждали жажду. После каждой чашки Терентий громко сморкался, вытирал со лба ладонью пот, и принимался за новую.

II.

От чума Терентия до устья реки Шойны, куда должен был через два дня подойти пароход и отвезти Елизарова в Архангельск, оставалось более пятидесяти верст. В летнее время такой переход по тундре считается тяжелым. Из-за короткой летней шерсти олени легко натирают себе шею тяглом. Но пуще всего их в дороге донимают оводы и комары, особенно в теплый солнечный день.

Поэтому Терентий согласился везти Елизарова очень неохотно. И только когда с вечера стал накрапывать дождь, он повеселел. А дождь, по приметам, обещал быть затяжным. Для езды летом самоед всегда выбирает дождливую погоду. Оленям легче тянуть сани по мокрой траве, да и комаров с оводами в такое время нет.

Елизаров одел резиновый плащ и вышел из чума. Дождь все еще моросил. Под серым, низко нависшим небом лежала унылая равнина тундры. Однообразным, пепельно зеленым ковром она растилалась во все стороны. Только далеко на севере виднелись белые пятна озер, а за ними, едва заметной для глаза волнистой линией, начиналась горная тундра. Там лежал «Камень», как самоеды называют высокую северную часть Канина полуострова.

С запада к чуму подходило, гонимое собаками, стадо оленей. Оно двигалось медленно, то разбегаясь, то снова собираясь в кучу. В стаде голов можно было насчитать до пятисот. Молодые, резвые неблюи (телята), грациозно закинув назад рога, с коротким басистым хрюканьем далеко отбегали в сторону. Останавливались, вытягивали тонкие шеи, прислушиваясь к лаю собак. Потом, завидя бегущую в обход собаку, нацеливались на нее рогами, делали несколько игривых наскоков и уносились обратно к стаду. Старые быки подходили к чуму степенно. Они шли передом, важно побрякивая медными колоколами на шеях, и только изредка поводили огромными ветвистыми рогами по сторонам, с достоинством озираясь на назойливых собак. Важенки (самки) шли без всякой важности. Они не упускали случая на пути подобрать разбросанные то там, то сям белые пучки вкусного ягеля (олений мох), или быстро отскубнуть светло-зеленый листок молодой юры.

III.

— Смотри, Терентий, туман! — крикнул Елизаров самоеду, показывая рукой на север, когда они уже успели далеко отъехать от чума. — Скоро здесь будет!.. Дорогу то ты хорошо Знаешь? Самоед молча поглядел на север, но ничего не ответил.

Туман быстро приближался. То клубясь, то расстилаясь по тундре, он надвигался непроницаемой дымной лавиной. Минут через пять олени двигались уже в густом тумане. На десять саженей вперед ничего не стало видно. Даже Терентий, сидевший на передних санях, казался Елизарову каким-то прозрачным видением. А тянувших его сани шестерых оленей почти совсем нельзя было разглядеть.

— Хорошо, если туман к ночи рассеется, — думал он. — A tern северный ветер продержит его над тундрой несколько дней?.. Что тогда? — В сердце Елизарова закралась тревога. «Тогда» значило бы опоздать на пароход. А ведь пароход не станет ожидать его больше дня у пустынного берега. Пришлось бы ожидать зимы, когда сами самоеды начнут двигаться на юг к своим зимним стоянкам.

IV.

С момента отъезда прошло около четырех часов., Туман все не редел. Олени, разостланный на санях мех и даже плащ Елизарова покрылись холодным мокрым инеем. Промозглая густая сырость проникала через одежду. Елизаров стал дрогнуть. Чтобы согреться, он выскочил из саней и зашагал рядом.

— Цо!.. цо!.. цо!.. — доносился из тумана голос Терентия, погонявшего оленей.

_{Терентий, сидя на санях, гнал оленей по болотистой тундре.}

— Ну как, Терентий, половину проехали? Или нет еще? — поровнявшись с самоедом, спросил Ешзаров.

— Проехали, забыть!^[61] —хмуро кинул тот, тыча в зад оленя своим длинным хореем. — Цо!.. цо!..

Елизаров больше не стал спрашивать. Он по опыту знал, что если самоед особенного беспокойства не проявляет, значит, все обстоит благополучно. С этой мыслью этнолог возвратился к своим саням. Нахлобучил на себя летний совик из черного бобрика и решил прилечь.

Сани скользили ровно, без толчков. Туман, похитивший кругом весь мир, стал овладевать и телом, проникать в мозг. Через минуту Елизаров забылся в каком то холодном, слепом полусне.

V.

Когда этнолог пришел в себя — сани стояли. Возле лежали олени. От их тел поднимались теплые струйки пара и смешивались с туманом. На передних санях самоеда не было. Торчал только воткнутый в землю хорей.

В тундре никаких дорог нет. Этнолог хорошо знал, что самоеды ориентируются в пути по речкам, озерам и сопкам, которые изредка попадаются среди болот. В горной тундре они даже сами складывают из камней такие руководящие «знаки».

В ожидании Терентия, Елизаров вынул трубку, закурил. Потом взглянул на часы. Стрелка показывала семь часов вечера. Туман стал гуще и серее. Вокруг было подавляюще тихо. Даже ровное дыхание неподвижно припавших к земле оленей казалось Елизарову дыханием самой земли, уснувшей в объятиях тумана.

Но вот тишину нарушили чавкающие по болоту шаги. Вслед за тем из тумана вынырнула фигура Терентия. Чупа на его голове и малица были покрыты инеем. Черные самоедские сапоги — бахилы блестели от воды.

— Что, Терентий, заблудились?

— Заблудились, паря! — Самоед со вздохом усталости сел на сани рядом с Елизаровым.

— Ты чего ходил искать?

— Речку искал!.. Рассоха^[62]) Шойны!.. Шойну падат! Кругом ходил!.. болото увяз!..

— Как же мы теперь поедем?

— Куда поедем? Гляди! — Самоед указал рукой на туман. — Ночевать будем! — С этими словами Терентий достал из-за пазухи кисет. Подсыпал на ноготь большого пальца крупнозернистого нюхательного табаку и крепко затянулся.

— На, попробуй!.. Порато хорошо! Лучше спать будешь! — предложил он и Елизарову.

Ко сну Терентий готовился недолго. Натянул поверх малицы серого шинельного сукна совик. Ноги в мокрых бахилах обернул оленьей шкурой и лег прямо на голые сани. Елизаров попробовал устроиться так же, но спать было невозможно. Короткий полушубок и совик с плащем грели плохо. Тело немело от холода.

VI.

Утро принесло Елизарову некоторое облегчение. Несмотря на собачий холод, на час, а может быть и на полтора, он все таки уснул.

Часов в семь его разбудил Терентий. Кругом, как и вчера, стоял туман, слегка поредевший от утреннего света. Олени уже стояли под тяглом.

— Садись, поедем! — крикнул самоед и зацокал на оленей. Сани тронулись и медленно поползли по мшистому болоту.

Минут через двадцать олени вдруг остановились, стали ложиться, но под крики Терентия и удары хорея поднялись опять. Прошли еще минут пятнадцать, норовя через каждые пять шагов лечь.

— Пропали олешки!.. Совсем пропали! — долетел до Елизарова грустный голос самоеда. Вслед затем Терентий с досадой швырнул на землю хорей. Олени шлепнулись в болото и, положив вытянутые морды на мох, застыли.

— Что такое, Терентий?… Почему олени не тянут? — испуганно вскочил с саней Елизаров.

— Вчерась целый день тянули!.. Всю ночь ничего не ели!.. Как будут тянуть?…. — Самоед укоризненно и недоумевающе посмотрел на этнолога. Ему казалось странным, что тот не понимает такой простой вещи. — Теперь вот пусти их пастись — убегут… В тумане не разыщешь!.. Лежать станут — пропадут… Да и нам худо будет. Чего станем делать?… Скажи?…

— А долго ли туман простоит над тундрой? — неприятно ежась от прямого вопроса самоеда, в свою очередь спросил Елизаров. — Ведь вы, самоеды, тундру хорошо знаете?…

— Ничего мы не знам! Ничего не понимам! Народ мы самый последний, — не поднимая глаз, уныло произнес Терентий. — Ты вот ученый — лучше знаешь!

Елизаров понял, что его вопросы бесполезны. Но он понял и многое другое. То, что ему раньше в самоедах казалось странным, теперь стало ясным. Он словно прозрел.

Туман! — вот злой демон тундры. Вот кто принижает, делает инертной и шаткой жизнь самоеда. В тумане он теряет оленей и блуждает сам. Елизарову не раз приходилось слышать, как пропадали огромные стада, рассеиваясь по тундре. А ведь олени — все для самоеда.

Туман на целые недели иногда закрывает от него мир. И нудно течет тогда его жизнь, точно жизнь слизняка в ракушке, погруженной на дно глубокого моря.

Теперь Елизаров испытал, как обессиливает и притупляет волю туман. Вот почему самоеды, имея новых, не расстаются и со старыми богами. По своей психологии — ни к чему не стремиться, а лишь просить — они правы: если один бог останется нем — можно просить другого.

Самоеды — пасынки суровой и злой природы.

VII.

К вечеру Елизарова стал мучить не только холод, но и голод. Со вчерашнего утра он ничего не ед. Большой расход тепла в туманной стуже только усиливал это ощущение.

Но больше всего страдал самоед. За свою привычку часто и много есть он расплачивался слишком дорого. Елизаров видел, как он голодно зевал, трогая себя за живот и, подходя к оленям, долго щупал их алчными глазами. Хотелось ему и пить, но вблизи не было воды. Подо мхом можно было найти только серую болотистую жижу, которую не осмелился бы пить даже самый неприхотливый самоед.

К девяти часам Терентий не вытерпел. Взял у Елизарова дорожную фляжку и отправился в поиски воды. Возвратился он только через час, держа в руках полную флягу. В осанке самоеда, в темных узких глазах было нечто новое, чего　этнолог раньше не замечал: какое-то затаенное торжество. Подавая Елизарову воду, он спокойно и покровительственно сказал:

— Пей! Оленя скоро буду бить! Абурдать^[63] станем! Брюхо твое, забыть, тоже мяса хочет?

— Как? Оленя хочешь бить?! — удивился Елизаров, смущенно глядя на самоеда, который говорил таким тоном, точно был у себя в чуме. — А на чем же мы поедем? Может к утру и туман рассеется… Восемь голодных оленей далеко не потянут.

— Туман пройдет — оленей пасти будем! — Сказав это, Терентий решительно подошел к неподвижно лежавшим животным. Выбрал небольшого быка, снял тягло и поднял на ноги. Потом обвязал шею тызеем (аркан для ловли оленей) и поволок куда-то в туман.

Заинтересованный таинственным поведением самоеда, Елизаров слез с саней и пошел по следам, стараясь шагать как можно тише.

VIII.

Так Елизаров прошел шагов триста. Мокрое, зыбкое болото сменилось сухой кочковатой возвышенностью, поросшей пушицей, ягелем и листоватыми лишайниками. Следов самоеда уже разглядеть не было возможности. Виднелись лишь оттиски оленьих копыт. Пройдя еще шагов до пятисот, Елизаров остановился. Сквозь туман он увидел небольшой холм, сплошь загроможденный плитами темно-серого сланца. На самой вершине, среди белых кварцевых глыб, копошилось нечто живое. Тогда он подкрался к самоеду совсем близко и, укрывшись за стоявшей торчком плитой, стал наблюдать.

Терентий, присев на корточки, перебирал какие-то продолговатые деревяшки, прислоненные вряд к белому камню. Возле лежал со связанными ногами олень. Вокруг камня во множестве валялись оленьи черепа, рога и целые скелеты.

Самоед подолгу и внимательно осматривал каждую чурку. Скоблил ее ногтем, обнюхивал, относил на руке от глаз, как бы любуясь, и сдавил на прежнее место. Было видно по всему, что Терентий выбирал чурбак по своему вкусу. Елизаров не двигался. Он точно сросся с плитой, боясь выдать свое присутствие. То, что он видел, представляло для него большой интерес. Этнолог сразу догадался, что самоед случайно набрел на старое капище и готовился к жертвоприношению.

После тщательного осмотра всего божеского состава, долгих колебаний и сравнений, Терентий, наконец, как будто подобрал себе подходящего болванчика. Но по движениям и жестам самоеда Елизаров видел, что он своим выбором еще не совсем доволен. Чего-то во внешнем виде чурбака не хватало.

Взглянув последний раз на всю шеренгу порядком подгнивших божков, Терентий окончательно убедился, что лучшего ему не найти, и отошел со своим чурбаком в сторону. Вынул нож, стал отделывать.

Когда идол был готов, Терентий воткнул его в землю. Затем, сняв с головы шапку, встал на колени и низко поклонился ему. После поклона, самоед подтащил к идолу связанного оленя и всадил ему нож между передних ног. Олень дважды подернулся телом и замер с откинутой назад головой.

_{Самоед подтащил к идолу оленя в всадил ему нож между передних ног…}

Приговаривая вполголоса что то по самоедски, Терентий обмочил палец в кровь и мазнул несколько раз по тому месту, которое у идола должно было обозначать губы и рот. Потребность божка была удовлетворена. Тогда Терентий навалился на мертвого оленя всем телом, жадно припал губами к еще горячей ране, и долго не отрываясь пил кровь.

IX.

В эту вторую ночь Елизаров скоро уснул. Фунта два с отвращением съеденной сырой оленины согрели тело. Ему впервые пришлось «абурдать». Раньше он упорно отказывался от подобных угощений, и даже не мог равнодушно смотреть на кровавые пиршества самоедов вокруг убитого оленя.

Проснулся он часа в три. Пользуясь крепким сном Терентия, Елизаров решил похитить тот чурбак, перед которым несколько часов назад самоед совершал свой примитивный ритуал.

Вокруг стоял попрежнему туман. Но он уже не пугал Елизарова, не вызывал в нем раздражения и тоски. Полное бессилие перед его могуществом временно притупило протест. Ему даже как то на миг пришла мысль, что люди могли бы и вечно жить в тумане, не видя ни неба, ни солнца, ни ясных горизонтов и морских далей, жить в замкнутом туманном круге, не мечтая ни о чем.

Терентий лежал в санях на спине и тяжело дышал раскрытым ртом. Его потное, измазанное кровью лицо производило отталкивающее впечатление. Мяса он съел по меньшей мере фунтов двенадцать. Он даже его не жевал, а глотал кусками, ловко кромсая у самого рта острым ножом.

Поднимаясь на холм, Елизаров неожиданно заметил, что туман как будто редеет. И ветер точно переменился: вместо холодного северного ему в лицо стал дуть теплый западный ветерок.

От радости этнолог позабыл и о своем намерении. В несколько прыжков он взобрался на самую вершину, оглянулся кругом и остановил взор на востоке. Там, в туманной дали, сквозило бледно — желтое пятно. С каждой секундой пятно заметно росло и окрашивалось трепещущим розоватым светом. Вдруг оно почти мгновенно вспыхнуло, запылало ярко-красным пламенем и разлилось широкой рекой на горизонте. Туман разорвало. Словно пораженный страшным ударом, он в смятении закачался гигантскими волнами, заклубился, свертываясь в облака, и стал таять, неизвестно куда исчезая. Скоро его нигде не было. Над тундрой сияло свежее, ясное утро.

Елизаров стоял зачарованный. Рождение дня совершилось перед ним, как по волшебству. Внизу, под холмом, он видел двое саней, а неподалеку уже паслось восемь оленей. От них к холму приближался самоед.

— А добрый у тебя бог, Терентий! Смотри, как хорошо нам помог! — улыбаясь встретил самоеда Елизаров.

— Как не добрый!.. Кормить надо! Кормить не станешь — худой Гудет! Вчерась абурдать давал — нынче помог!.. Гляди! — и самоед протянул руку на запад.

Елизаров обернулся. Верстах в десяти виднелась широкая полоса голубого моря. По морю медленно ползла черная точка, пуская длинной серой струйкой дымок.

Это шел пароход. Он держал курс прямо к берегу.

…………………..

ЖИВОЙ МЕТАЛЛ

Научно-фантастический роман А. Меррита

Иллюстрации Поля

_____

В Нью-Йорке только что напечатан новый научно-фантастический роман А. Меррита, автора романов «Лик в Бездне», «Лунное озеро» и других. У Меррита большая фантазия, несомненные знания и литературный слог.

Мы решили познакомить читателей «Мира Приключений» с последним произведением популярного в Америке писателя, так как оно своими достоинствами превосходит прежние, отличается новизной сюжета и чрезвычайной оригинальностью его.

Теперь наука значительно изменила взгляд на так называемую неорганическую природу, и Меррит главным действующим лицом своего романа берег металл, живой металл, обладающий и живущий групповым сознанием, коллективным разумом и волей, действующий под влиянием неведомых нам энергий и сил, до которых точное знание ощупью сейчас добирается.

…………………..

ГЛАВA I

Я решаю снова посетить Тибет.

Долина, в которой я расположился лагерем, отличалась удивительной красотой; она была так прекрасна, что при первом взгляде на нее у меня перехватило гирло и до боли сжалось сердце. Потом красота Эта завладела мной и укачала меня своим покоем.

В бурный вечер в конце декабря, когда дождь вперемешку со снегом бился в мои окна в Нью-Йорке, а я перелистывал страницы своей быть может самой сенсационной книги — «Маки и примулы Малого Тибета», меня охватило страстное желание снова посетить эту тихую, недоступную страну. Мне захотелось погрузиться в уединение ее высот, отрезать себя от суеты и шума западной цивилизации, как бы уйти в другой мир. Желание это возрастало не по дням, а по минутам. Оно стало неудержимым.

Но не было и причины бороться с этим желанием. Я был холостым человеком и никто не предъявлял на меня никаких прав. К счастью, я был свободен ехать, куда и когда я желал, не оставляя никого, кто бы стал обо мне беспокоиться, а также к счастью обладал средствами.

С начала марта я странствовал среди гор. Теперь была половина июля.

Со мною вместе отправился в путешествие сын моего покойного друга, инженер Ричард Кин Дрэк. Молодой человек очень тосковал после смерти своего отца, одного из самых блестящих палеонтологов Америки, и мое предложение уехать из родных мест, опустевших теперь для него, пришлось ему очень по душе.

В Тегеране я нашел себе самого необычайного слугу. Он был китаец и звали его Чиу-Минг. Ему было лет пятьдесят, и двадцать из этих лет он провел в древнем монастыре Палкхор Чойнд в Гиангтце, к западу от Лхассы. Почему он оттуда ушел, как попал в Тегеран, я так и не узнал никогда. Мне во всяком случае очень посчастливилось, что он ушел оттуда и что я заполучил его. Он отрекомендовался мне, как лучший повар на пространстве трех тысяч миль от Пекина. И он говорил правду.

Почти три месяца путешествовали мы вместе, Чиу-Минг, Ричард Дрэк, я и две лошади, которые везли мои пожитки. Мы проходили по горным дорогам, на которых когда-то раздавались шаги маршировавших полчищ Дария, множества его сатрапов.

Мы пробирались по заросшим Иранским тропам, по дорогам, которые проходили победные воины Александра Македонского. Вокруг нас поднималась пыль от костей македонцев, греков и римлян; духи пламенных честолюбий сассанидов стонали в ветре ущелий, когда мы проходили эти ущелья, мы пятеро — американский ботаник, молодой инженер, китаец и две тибетских лошадки. Мы пробирались через расселины, стены которых звучали ревом эпталитов, белых гуннов, подрывавших силы этих же сассанидов, пока, наконец, те и другие не пали перед турками.

По широким дорогам и тропам славы Персии, позора Персии, смерти Персии, проходили мы. Целый месяц мы не встретили ни одной живой души, не видели никаких признаков человеческого жилья.

Долина волшебной красоты.

В это утро мы вышли из извилистого ущелия в долину волшебной красоты. И тут, хотя и было еще так рано, я раскинул наши палатки и решил не двигаться дальше до завтрашнего дня. Эта долина была как гигантская чаша, переполненная эссенцией покоя.

В восточной стороне высоко поднималась какая-то безымянная вершина. На главе ее была серебряная шапка, украшенная изумрудами — снеговые поля и ледники, венчавшие эту вершину. Далеко на западе другой серый и желтовато-коричневый гигант грузно высился, загораживая вход в долину. На севере и на юге горизонт был хаотической поднебесной страной зубчатых вершин, остроконечных, похожих то на минареты, то на башни и купола, каждая из них увенчанная зеленой и серебряной диадемой вечного льда и снега.

А вся долина была устлана ковром из голубых маков. Широко-раскинувшимися, ничем не прерывающимися полями, голубыми, как утренние небеса в середине июня, маки струились миля за милей вдоль тропы, по которой мы следовали, через еще непроложенную тропу, по которой лежал наш путь. Маки кивали, они склонялись друг к другу, они точно шептались, потом поднимались головки и смотрели наверх точно томящиеся рои маленьких лазоревых фей, полудерзко, полудоверчиво заглядывающих в лица разукрашенных драгоценными камнями гигантов, сторожащих их. А когда легкий ветерок шел по макам, они точно сгибались под чьими-то мягкими шагами, точно чьи-то развевающиеся одежды мели их.

Как огромный сапфировый и шелковый ковер тянулись маки к серому подножию неведомых гор.

Закат солнца в Тибете.

Все вокруг нас погрузилось в тишину. Солнце ушло за каменного гиганта, охранявшего западные ворота долины. Вся долина быстро темнела. В нее вливался поток кристально-прозрачных теней. Это было прелюдией к тому чуду необычайной красоты, которого не увидишь больше нигде в мире — прелюдией к солнечному закату в Тибете.

Мы обратили ожидающий взгляд на запад. Легкий, прохладный ветерок мчался с гор, точно вестник, шепнул что-то клонящимся макам, вздохнул и скрылся. Маки стояли неподвижно. Высоко над головами просвистел коршун.

Точно это было сигналом. В бледной лазури западной части неба стали появляться ряды за рядами облачка, окруженные сиянием. Они будто ныряли головами в путь, которым проходило заходящее солнце, и из серебреных превращались в нежно розовые и темнели потом до багрянца.

— Небесные драконы пьют кровь солнца — сказал Чиу-Минг.

Точно огромный хрустальный шар опрокинулся на небеса, и их голубой цвет сразу перешел в прозрачный и яркий янтарь. Потом также неожиданно янтарь превратился в светящийся лиловый цвет. Мягкий зеленый свет затрепетал в долине. Под этим светом скалистые стены гор точно стали расплющиваться. Они запылали и вдруг надвинулись вперед, похожие на гигантские куски самого бледного изумрудного нефрита, прозрачные, точно просвеченные маленькими солнцами, сверкающими позади их.

Свет померк, одеяния самого темного аметиста окутали могучие плечи гор. Потом с каждой увенчанной ледником вершины, с минаретов и зубцов, с высящихся башен брызнули лучи разноцветною пламени, целая сверкающая призматическая рать. Большие и малые, перевивающиеся и расходящиеся в разные стороны, они охватывали долину кольцом необычайного великолепия.

Чудо небес.

По темнеющему небу пробежала розовая полоска живого света, это совершенно чудесное, чистое сияние, луч, который тибетцы называют Тингпу. Мгновение этот розоватый палец указывал на восток, потом выгнулся дугой и разделился на шесть сверкающих розовых полос; полосы эти стали ползти к восточному горизонту, где навстречу им поднялось туманное, трепещущее великолепие света.

Шесть лучей начали раскачиваться. Они все быстрее и быстрее двигались и розмах их увеличивался, точно невидимое небесное тело, от которого они исходили, раскачивалось, как маятник, точно им водили из стороны в сторону, как огнем прожектора. Все быстрее и быстрее раскачивались пять лучей и распались на части. Оборванные концы бесцельно колыхались, согнулись. наклонились книзу и устремились к земле, в хаос толпящихся на севере вершин и быстро скрылись.

— Видели вы это? — было ясно, что Дрэк не верит своим глазам.

— Видел, — я боролся с собственной растерянностью. — Конечно видел! Но я до сих пор никогда не видел ничего подобного.

— Кажется, что это все было сделано нарочно, — сказал он. — Это было сделано намеренно. Точно что-то достало до лучей и разломало их. И потащило их вниз, как ивовые веточки.

— Там дьяволы живут! — раздался дрожащий голос Чиу-Минга.

— Вернее всего, что это какое-то магнитное явление, — я был сердит на охвативший меня страх. — Свет может отклоняться при проходе через магнитное поле. Конечно, это именно так и было, несомненно так!

— Не знаю Для этого потребовалось бы магнитное поде величиной с кита, профессор. Это непонятно. Это все происходило с такой проклятой преднамеренностью.

— Дьяволы…. — бормотал китаец.

— Смотрите!

Дрэк указал на север. Пока мы разговаривали, там сгустился мрак. Из этою черного мрака вырвалось гигантское копье туманного зеленого пламени и вонзилось своим трепещущим острием в самое сердце зенита. Вслед за ним в небо извергну лось целое полчище сверкающих стрел.

Потом зеленые стрелы исчезли Мрак сгустился. Потом его снова прорвали лучистые волны, пронизанные точно пляшущими светляками. Все больше становились волны — фосфоресцирующие зеленые и радужно фиолетовые, зловещего медно-желтого оттенка, с отблесками пепла. Они заколебались, раскололись, образовали точно гигантские, движущиеся занавеси ослепительного сверкания.

На складках трепещущего занавеса вдруг показался круг света. Сначала туманные очертания его быстро сделались резко отчетливыми и он стоял на фоне сверкающей красоты северного неба, как кольцо холодного белого пламени. И вокруг кольца утренняя заря стала собираться, вертеться, как в водовороте. К кольцу со всех сторон мчались сверкающие завесы утренней зари. Они соединялись, колыхались и волновались вокруг кольца, потом залили его и пролились через него.

Через отверстие кольца утренняя заря проливалась на землю в столбе пламени, Всю северную часть неба вдруг затянул туман, скрывая невероятное видение.

— Магнитное явление! — первый прервал молчание Дрэк. — Как бы не так!

— Дьяволы! — плаксиво бормотал Чиу-Минг.

— Это делается намеренно, — сказал Дрэк. — Говорю вам, профессор, за этим скрывается чей-то разум.

— Разум? — перебил я его. — Какой человеческий разум мог бы расщепить лучи заходящего солнца или поглотить утреннюю зарю?

Издали, с запада, до нас донесся какой-то звук. Сначала это был щепот, потом звук стал усиливаться превратился в вой, в ужасающий треск. Завесу тумана прорвал яр кий свет и снова потух. Снова послышались непонятные звуки.

Потом молчание и мрак вместе спустились на долину голубых маков.

ГЛАВА II

Отпечаток на скале.

Дрэк спал крепко. У меня не было его юношеской приспособляемости и я долго лежал без сна. Я едва погрузился в беспокойную дремоту, когда рассвет меня разбудил.

Скоро мы уже шли по направлению к западному выходу из долины. Наш караван тянулся за нами. Милю за милей проходили мы среди голубых маков. Мы обсуждали тайну сумерек и ночи, но в свете дня ужас, которым эта тайна дышала, испарился. Смеющийся сапфировый ковер далеко раскинулся перед нами. Стаи розовых маленьких птичек с лепетом мчались над нашими головами.

Время близилось к полудню. Мы двигались легко, очарованные прелестями окружающей природы. Западные горы были совсем близко, вход в ущелье, выходящее из долины, прямо перед нами. Все же нельзя было надеяться, что мы дойдем до темноты, и мы легко помирились с мыслью провести еще одну ночь в мирной долине.

Я доказывал, почти к собственному удовлетворению, что если виденное нами и не было магнитным явлением, то это просто было оптической иллюзией, миражем, созданным необыкновенными атмосферными свойствами этой горной местности. Но Дрэка это вовсе не убедило.

— Конечно, я все это понимаю, — говорил он, — верхние слои более теплого воздуха могли преломить лучи. Я согласен, что это возможно, но, чорт меня побери, если я этому верю. У меня было несомненное ощущение сознательной силы, чего-то такого, что знало, что делает, и имело причину делать именно так.

Я шел, весь погруженный в свои мысли, как вдруг услышал восклицание Дрэка. Он пристально смотрел на точку, находившуюся в нескольких сотнях ярдов направо от него. Я посмотрел туда, куда указывал его палец. Скалистые горы были едва в полумиле от нас. Когда-то, очень давно, тут обрушились большие скалы, затем эти обломки рассыпались и образовался пологий скат к долине. Ивняк и ольха, малорослая береза и тополь пустили тут корни и одели склоны, и только неровные края этих зарослей, точно сдерживаемых от напора вниз голубыми маками, показывали, где склоны переходили в долину. И в самом центре этого склона, начинаясь на середине его высоты и доходя до цветущих полей, был какой-то гигантский отпечаток, след — точно огромное существо наступило тут ногой.

След выделялся серый и коричневый на зеленом и голубом фонах склона и долины: прямоугольник, шириной футов в тридцать, длиною футов в двести, от верхнего конца которого точно когти тянулось четыре треугольника футов двадцать в длину. Это было точно след от ноги. Но кто же мог оставить такой гигантский след?

Я побежал вверх по склону, Дрэк далеко опередил меня. Не было сомнения, что след — свежий. В верхней его части были помятые кусты и свеже сломанные деревья. А внизу следа поникли головки растоптанных маков, которые несомненно еще накануне высоко де; жали свои лазоревые стяги. Я ступил на след, наклонился и не верил собственным глазам Глыбы скал и камни были раздавлены и сплющены в одно гладкое, состоящее из микроскопических частичек, адамантно-твердое целое и в этой породе были вдавлены, точно ископаемые, маки, все еще сохранявшие следы своей окраски.

Но что это была за сила, которая могла взять нежные лепестки цветов и вставить их, точно инкрустацию, в поверхность камня?

— Что могло это сделать? — спросил Дрэк.

— Нога Шин-Дже, — дрожащим голосом произнес Чиу-Минг. — Тут прошел Господин Ада.

— А разве у Господина Ада только одна нога? — вежливо осведомился Дрэк.

— Он шагает через горы, — сказал Чиу-Минг. — По ту сторону след его другой ноги. Это Шин-Дже бродил по горам и поставил тут свою ногу.

Дрэк взглянул на верхушку горы.

Чудовище с ногами длиною в 2000 футов.

— Около двух тысяч футов высоты, — задумчиво произнес Дрэк. — Что ж, если Шин-Дже сложен в наших пропорциях, так это выхолит так. Длина отпечатка соответствовала бы ноге в две тысячи футов длиной. Да, он как раз мог бы перешагнуть эту гору.

— Это похоже на штемпель, — сказал я, — Взгляните с какой абсолютной математической точностью оттиснуты эти края. Точнокакая-то огромная сила поставила Здесь печать…

— Смотрите, — сказал Дрэк, — нигде, кроме этого места, больше нет никаких следов. Как попало сюда то, что оставило этот след и как оно ушло, не оставив больше никаких следов? Вот в чем тайна.

— Эти звуки ночью, — сказал я, — этот свет, прорвавший туман. Я думаю, что отпечаток этот был сделан именно тогда.

— Я тоже так думаю, — подтвердил Дрэк. — Я стою за то, чтобы войти в ущелье до ночи, Я готов встретиться лицом к лицу с каким угодно человеком, но у меня нет желания, чтобы меня вдавили в скалу, как цветок в девическую книжку со стихами.

Мы пошли скорым шагом и как раз в сумерки вошли в ущелье. Мы прошли целую милю, пока мрак заставил нас расположиться лагерем. Ущелье было узкое. Но мы не были недовольны этим. Крепость стен, поднимавшихся так близко одна от другой, действовала на нас успокоительно.

Мы нашли глубокую пещеру и вошли в нее со всем караваном. Пообедав хлебом и чаем, мы улеглись на скалистом полу. Я спал хорошо и только раза два меня разбудили стоны Чиу-Минга. Его сны, очевидно, были не из приятных.

ГЛАВА III

Ужасы зеленой впадины.

Вливавшийся в пещеру свет зари разбудил нас. Нам удалось убить трех куропаток из выводка, слишком смело приближавшегося к нам, и мы хорошо позавтракали. Немного позднее мы продолжали наш путь вдоль ущелья.

Оно постепенно но неуклонно шло вниз, и поэтому я не удивился, когда нам стала попадаться полутропическая растительность. Гигантские рододендроны и высокий папоротник сменялись росшим группа ни бамбуком Мы шли весь день и когда расположились на ночь, крепко заснули. Час спустя после рассвета мы уже снова были в пути.

Было около двух часов, когда мы впервые увидали развалины. Высокие, заросшие зеленью стены ущелия уже давно стали упорно приближаться одна к крутой. Наконец, ущелье превратилось в туннель, с крышей из папоротников, со спускающимися сверху гирляндами крошечных орхидей. Потом из туннеля этого мы вышли на яркий солнечный свет.

Перед нами была широкая зеленая чаша, которую держали в руках столпившиеся скалы. Впадина эта диаметром была мили в три. У нее было три выхода: один — на северо-западном горном склоне был похож на трещину; другим был туннель, которым мы пришли, и затем была дорога, поднимавшаяся из впадины. Она ползла вверх по крутой горе, прямо на север, льнула к скале и наконец скрывалась за одной из вершин. Эта была широкая и искусственно сооруженная дорога, говорящая яснее языка о людских руках, прорубивших ее на груди горы. Древняя дорога, невероятно усталая от топтавших ее тысячелетий.

Никогда, даже в самой глубине пустыни, не испытывал я подавленности, какой веяло от зеленой впадины. И влияние ее было также физическим, потому что я почувствовал невыносимую боль в груди и пульс мой стал прерывистым.

В глубине долины — развалины. Ряд циклопических ступеней вел на кряж и тут стояла рушащаяся крепость. Развалины напоминали огромную фурию, упавшую лицом книзу. Нижняя часть развалин была ногами, средняя груда — телом, верхний ряд вытянутой рукой. Ступени казались шеей, и над ними древняя крепость с двумя полуобвалившимися амбразурами в ее северном фасаде была похожа на выветренный череп, уставившийся туда, куда уползала и скрывалась из виду усталая дорога.

— Тут что-то не ладно, — обернулся ко мне Дрэк. — Но я предпочитаю итти вперед, а не возвращаться. А вы как думаете?

Я кивнул. Мы переступили через край зеленой чаши. За нами шел китаец с лошадками. Спуск не был труден, так как мы шли по остаткам проложенной когда-то к туннелю дороги. Тут и там вдоль тропы поднимались огромные обломки скал. Мне казалось, что я различаю на них слабые следы резьбы: то намек на дракона с разинутой пастью, то очертания чешуйчатого тела, то нечто вроде крыльев летучей мыши.

Мы дошли до первой из каменных глыб, тянувшихся к центру долины, и тут, почти теряя сознание, я повалился на Дрэка, стараясь найти в нем поддержку.

Поток отчаяния налетел на нас, закрутился вокруг нас, хватая за сердце. Казалось, что этот поток изливался из каждой из всех этих рассыпанных глыб. Он высасывал жизнь. Непреоборимая усталость охватила меня, желание упасть на камни и умереть. Я чувствовал трепет тела Дрэка и знал, что он, как и я, собирал все свои силы.

Китаец закричал и бросился бежать. Лошади отказались карабкаться. Чиу-Минг с рыданием упал на землю.

_{Чиу-Минг бросился бежать.}

Дрек остановился и поднял китайца. Мы взяли его с двух сторон под руки. Потом, точно пловцы, мы стали пробивать себе путь, наклонив головы, борясь с этим невидимым потоком.

По мере того, как дорога поднималась, сила потока слабела. Стало исчезать ужасающее желание лечь и отдаться ему. Теперь мы достигли уже подножия ступеней. Вот уже прошли половину их. А когда мы выбрались на кряж, на котором стояла сторожащая долину крепость, поток стал быстро убывать. Мель стала безопасной, сухой землей, и течения кружились внизу под нами, совершенно безвредные для нас.

Мы выпрямились и ловили воздух, как пловцы, боровшиеся изо всех сил и едва-едва одержавшие победу.

Девушка.

В стороне полу развалившихся ворот послышался легкий шорох, потом из них выбежала девушка. Из рук ее выпало ружье. Она мчалась прямо на меня и в то время, как она бежала, я узнал ее.

Руфь Вентнор! Сестренка Мартина Вентнора, геолога, бывшего моим спутником во многих моих опасных скитаниях! Что делала Руфь в этом забытом уголке земли?

Она подбежала ко мне и обняла меня за шею нежными руками. Она горько плакала на моем плече.

ГЛАВА IV

Из прошлого.

— Луис! — рыдала она, — какое счастье» какое счастье, что вы здесь!

Она освободилась от моих рук и нервно засмеялась.

Я окинул ее быстрым взглядом. Она была все такая же, как и три года назад. Большие голубые глаза то были серьезны, то полны задора; маленькая, полненькая и нежная; прекраснейший цвет лица; пикантный носик с намеком на дерзость; блестящие густые локоны; вполне земная девушка. Яркая и прелестная.

Я представил ей Дрэка и заметил в его глазах восхищение.

— Я… я следила за вами, как вы боролись в этой ужасной яме. Я не могла разглядеть, кто вы, но сердце мое изнывало от жалости к вам, Луис, — шепнула она. — Что это такое там?

Я покачал головой.

— Мартин не мог вас видеть, — продолжала она. — Он сторожит дорогу. Но я побежала… чтобы помочь вам.

— Мартин сторожит? — спросил я. — Зачем же он сторожит?

— Я… — она замялась, — я лучше скажу вам при нем.

Мы прошли в крепость через полуразрушенный вход. Пол помещения был усыпан обломками, упавшими с растрескавшегося сводчатого потолка. Сквозь трещины сверху лился свет. Мы пробрались среди обломков к рушащейся лестнице и стали карабкаться по ней. Мы очутились против похожего на глаз отверстия. На фоне его черным силуэтом вырисовывалась длинная, худощавая фигура Вентнора, сидевшего высоко на груде развалин с ружьем в руке. Он пристально смотрел на древнюю дорогу, верхние извилины которой были отлично видны через амбразуру. Он не слышал нашего приближения.

— Мартин, — тихо позвала Руфь.

Он быстро обернулся.

— Март! — крикнул я.

— Луис! — он почти свалился со своих камней и схватил меня за плечи. — Сорнтон! Как попали вы сюда?

— А вы? — воскликнул я. — Как случилось, что вы и Руфь тут?

— Каким путем вы пришли? — перебил он. Я указал на юг.

— Не через впадину же? — спросил он недоверчиво.

— Это стоило нам наших лошадей и почти всех наших запасов, — с горечью ответил я.

— Но почему вы здесь сидите? Почему не идете по дороге в гору? Что вы сторожите? — спрашивал Дрэк.

— Твой черед, Pуфь. — обратился к ней Вентнор с мрачной усмешкой. — Расскажи им. А я буду сторожить.

— Это было с месяц назад, — начала Руфь, — мы заблудились. Караван наш изменнически покинул нас и оставил нам только одну лошадь. Нам удалось найти дорогу, которая вела к югу. Мы решили итти по ней Она была старая и заброшенная, но вела куда нам было нужно. Сначала она привела нас в местность с невысокими горами, потом к самому подножию большого хребта. Наконец в горы — и потом оборвалась.

— Дорога преграждалась скалами, через которые мы не могли перебраться, — вставил Вентнор.

— Мы стали искать другой дороги. — продолжала Руфь, — и к концу второй недели поняли, что снова заблудились. Мы были в самом сердце хребта. Вокруг нас лес огромных, покрытых снегом, вершин. Нигде не было и признаков человеческого жилья. Казалось, что ни од и человек, кроме нас, никогда не бывал в этих местах. В пище мы не нуждалась, дичи было сколько угодно, и рано или поздно мы должны были найти дорогу, которая вывела бы нас оттуда. Поэтому мы и не тревожились. Пять ночей назад мы расположились лагерем в начале маленькой, прелестной долины. Там был пригорок, который возвышался над долиной, как сторожевая башня. На нем росли деревья, точно высокие часовые. На этом пригорке мы разложили костер и, поужинав, Мартин заснул. Я сидела и любовалась красотой неба и тени-той долины. Я не слышала ничьих шагов, но что-то заставило меня вскочить и оглянуться.

Таинственный человек.

В свете костра стоял человек и смотрел на меня.

— Туземец? — спросил я. Она покачала головой.

— Далеко не туземец, — ответил за нее Вентнор. — Вот в этом-то все дело. Руфь закричала и разбудила меня. Я успел взглянуть на этого молодца, пока он не исчез. С плеч его спускал я короткий пурпурный плащ. Грудь его была покрыта кольчугой. Ноги перевиты ремнями высоких котурн. В руках его был небольшой, круглый, обтянутый кожей щит и короткий меч с двумя лезвиями. Голова его была покрыта шлемом. Этот человек принадлежал к эпохе… о, по крайней мере, на двадцать веков назад.

Он засмеялся нашему недоумению.

— Продолжай, Руфь, — сказал он сестре.

— Но Мартин не видел его лица, — снова заговорила девушка. — А как бы я хотела забыть это лицо! Оно было такое же белое, как и мое, но жестокое, о какое жестокое! Глаза его горели и смотрели на меня так, что хотелось спрятаться. Я закричала и разбудила Мартина. Тогда человек вышел из полосы света и скрылся. Мы потушили костер и перешли дальше в тень деревьев. Но я не могла спать. Я сидела час за часом с револьвером в руке, ружье лежало рядом. Часы тянулись ужасно! Наконец, я задремала. Когда я проснулась, уже рассветало. На меня смотрели двое мужчин. Один был тот самый, который появился в свете костра. Лица их были страшны..

— Они говорили, — перебил Вентнор, — на архаическом персидском языке. Я довольно хорошо знаю современный персидский язык и отлично владею арабским. Современный персидский, как вы знаете, идет прямо от разговорного языка Ксеркса, Кира, Дария, которого победил Александр Македонский. Он изменился главным образом оттого, что принял груз арабских слов. Ну, так в том языке, которым говорили эти люди, не было и следов арабского. Он звучал странно, конечно, но я легко понимал их. Они говорили про Руфь. Точнее, разбирали ее весьма откровенно…

— Мартин! — сердито воскликнула Руфь.

— Ну, хорошо, — продолжал Вентнор, — как бы то ни было, я видел, когда эта парочка подкралась. Ружье было у меня под рукой, я притаился и слушал. Вы поймете, что при виде этих людей моя научная любознательность была ужасно возбуждена. В разговоре своем они дошли до обсуждения, какое удовольствие доставит вид Руфи какому-то таинственному лицу. Но как раз в это время Руфь пришла в себя. Она вскочила как маленькая фурия, и выстрелила в них из револьвера. Испуг их был неописуем. Они со всех ног бежали в лес. Это кажется невероятным, но они, невидимому, понятия не имели об огнестрельном оружии. Я тоже выстрелил им вслед, но промахнулся. Руфь же, должно быть, попала в одного из них, потому что он оставил за собой кровавый след. Мы не пошли по этому следу, а направились в противоположную сторону. В эту ночь не произошло больше ничего. Утром, карабкаясь, в гору, мы заметили какое-то подозрительное поблескивание впереди, милях в двух расстояния. Мы укрылись тогда в небольшой лощине и некоторое время спустя в полумиле от нас по горе прошло человек двести таких молодцов. И это поистине были воины Дария! Люди из той Персии, которая умерла уже много веков назад. Тут нельзя было ошибаться, глядя на их щиты, большие луки, дротики и латы. Подумайте только: двести воинов из далекого прошлого! Когда они прошли, мы ускорили шаги и в эту ночь не раскладывали костра. Но на следующее утро увидали другой отряд, а может быть и тот же самый. Мы снова ускорили шаги, напали на другую древнюю дорогу, которая вела на юг. И вот она привела нас сюда. Как видите, эго не слишком удобное место. Мы попытались пройти через впадину к расселине. Мы не видели входа, через который пришли вы. Впадина не представляла ничего привлекательного, но она все же была тогда проходима. Мы прошли через нее. Но когда готовы уже были войти в расселину, из нее раздались самые необычайные звуки — рев, треск.

_{— Руфь　выстрелила в персов из револьвера. — Я тоже выстрелил им вслед.}　

Я вздрогнул и взглянул на Дрэка.

— Звуки эти были такие странные и неприятные, что мы не решились итти дальше. К тому же атмосфера впадины тоже становилась очень неприятной. Мы поторопились вернуться к крепости. А когда на следующий день попытались снова пройти через впадину и найти из нее другой выход, мы уже не могли. Вы знаете, почему, — закончил он.

— Но люди в латах, люди времен Дария — Это же невероятно! — воскликнул Дрэк.

— Не правда ли? — подтвердил Вентнор. — Однако, я их сам видел. Конечно, я не утверждаю, что это остатки армии Дария. Но это было живое, дышащее повторение древней персидской армии. Я говорю тут о Дарии потому, что с ним могу связать одну из наиболее достоверных гипотез. Когда Александр Македонский уничтожил империю Дария, он сделал это очень основательно. В те дни не стеснялись с побежденными. И вполне возможно, что один или два города на пути Александра могли собрать войско и, не дожидаясь великого полководца, искать где-нибудь убежища. Они, конечно, ушли бы в почти неприступные горы. Нет ничего невозможного, что там они, наконец, нашли убежище. Очутившись в какой-нибудь защищенной горами долине, они могли осесть на время, затем построить город. Почему они там остались совсем? Да просто могли найти новую жизнь приятнее старой. Кроме того, их могли запереть в их долине какие-нибудь случайности. Могли обрушиться скалы и загромоздить выход, могли произойти оползни.

— Но те, которые преследовали вас, не были заперты в долине, — перебил Дрэк.

— Нет, — Вентнор пожал плечами — конечно нет. Но, может быть, мы попали к ним путем, который им неизвестен. Может быть они сами нашли выход. Я знаю только то, что видел их своими глазами.

— А странные звуки, Мартин, — спросил я, — вы продолжали их слышать?

— Да, — коротко ответил он.

— И вы думаете, что эти… эти воины все еще ищут вас?

— Я в этом не сомневаюсь, — ответил он. — Они не похожи на людей, которые легко отказываются от такой лакомой дичи, какой должны им казаться мы, а, во всяком случае, один из нас.

— Мартин, — сказал я решительно — где ваша лошадь? Мы снова попробуем пройти через впадину. Сейчас же! С вами Руфь, а мы никогда не смогли бы побороть такого полчища.

ГЛАВА V

Металл с разумом.

— Вы чувствуете себя достаточно крепкими, чтобы снова попытаться пройти через впадину? — радость в голосе Мартина выдавала напряжение и беспокойство, которые он до сих пор так хорошо скрывал.

— Конечно, — ответил я. — А вы, Дрэк?

— Я тоже, — сказал он — Я буду охранять Руфь… то есть, мисс Вентнор.

Радость в глазах Beнтнора вдруг померкла. Лицо его стало мрачным.

— Подождите, — сказал он. — Я унес несколько… несколько образцов из расщелины, из которой неслись странные звуки.

— Образцов? — удивленно переспросил я.

— Я спрятал их, — продолжал он. — Мне пришла в голову мысль… смутная мысль… что они гораздо важнее этих вооруженных людей. Во всяком случае, мы должны взять их с собой. Пойдите, Руфь покажет вам их. И принесите их, чтобы нагрузить на лошадь. Тогда выдвинемся в путь. Несколько лишних минут не имеют значения, — только торопитесь!

Он вернулся на свой сторожевой пост. Я оставил с ним Чиу-Минга и последовал за Руфью и Дрэком вниз по полуразрушенной лестнице. У подножия ее Руфь шепнула мне:

— Я боюсь, я страшно боюсь их. Мартину они тоже неприятны, эти предметы, которые вы сейчас увидите.

— Но что это такое? — спросил Дрэк. — И что там страшного?

— Увидите сами, — Руфь медленно и неохотно пошла в глубь крепости. — Они грудой лежали у входа в расщелину, откуда неслись звуки. Мартин поднял и бросил их в мешок прежде, чем мы убежали из впадины. Они такие странные, они почти себе на уме, и у меня такое чувство, точно они самые крошечные кончики когтей невероятно большой кошки, притаившейся за углом, страшной кошки, величиной с гору, — кончила Руфь, задыхаясь.

Мы пробрались через развалины в центральный, открытый двор. Тут в развалившемся и засыпанном бассейне журчал ручеек. У воды лошадь Вентноров мирно щипала сочную траву. Из стоявшей тут же корзины Руфь вынула небольшой мешок.

— Чтобы уложить… их, — пояснила она дрожащим голосом.

Мы прошли через отверстие, бывшее когда-то дверью, в другое помещение, гораздо большее, чем только что и кинутое нами. Оно было в лучшей сохранности, потолок не растрескался, и после яркого солнечного света нам показалось темно. Руфь довела нас до середины помещения и остановилась. В полу перед нами чернела трещина фута в три шириной. По ту сторону трещины был гладкий плитняк, почти чистый от всяких обломков.

— Вон они там, — произнесла Руфь. Она протянула руки к тому, что казалось выпуклым, узорчатым кругом на пыльном полу. Этот круг блестел металлическим, синеватым светом, точно его только что наполировали.

— Мартин сложил их там, чтобы они не убежали, — сказала Руфь. — Они не могут перепрыгнуть через трещину.

Я в недоумении перешагнул и наклонился над кругом. Дрэк последовал за мной. Круг был составлен из кубиков с острыми ребрами высотою в дюйм. Они с математической точностью были отделены один от другого расстоянием в дюйм. Я сосчитал их. Девятнадцать. Внутри этого круга было второе кольцо из предметов пирамидальной формы четырегранаиков, с острыми ребрами и с основаниями того же размера, то есть в один дюйм. Они лежали на боку, указывая вершинами на шесть сферических предметов, собранных в самом центре в пучок, точно цветок о пяти лепестках. Эти сферические предметы были дюйма в полтора в диаметре. Шар, который они заключали в себе был больше почти на дюйм.

Все эти предметы были расположены в таком порядке, так напоминали геометрический рисунок, аккуратно выполненный каким-нибудь умным ребенком, что я в первую минуту не решился разрушить его. Потом я наклонился и взял в руки одну из пирамид. Она цепко льнула к камню, и я оторвал ее с трудом. Прикосновение к ней давало легкое ощущение тепла. Я взвесил ее на руке. Она была странно тяжелая, вес ее был, вероятно, вдвое больше веса платины. Не было сомнения, что пирамида эта металлическая, но металл этот был мне совершенно незнаком. Он состоял точно из спрессованных волокон, расходившихся лучами из крошечных точек, матово блестящих на полированной поверхности. И у меня вдруг появилось жуткое ощущение, что каждая из этих точек — глаз, пристально разглядывающий меня.

— Посмотрите! Посмотрите на кольцо! — прошептал Дрэк.

Кольцо было в движении.

Кубы двигались; круг вращался; пирамиды встали на свои основания; шесть сферических предметов коснулись их и присоединились к вращательному движению. С такой же неожиданностью кольцо вдруг стянулось к одной точке. Отдельные части его срослись. Перед нами выросла и стояла, выпрямившись, смешная маленькая фигурка, какие то пугало, все из углов. Казалось, что дитя построило из игрушечных кубиков какую-то фантастическую фигурку, вдруг затрепетавшую жизнью. Игрушечный гном.

Фигурка стояла всего одно мгновение, потом очертания ее стали меняться с поражающей быстротой, в то время, как менялись местами кубики, треугольники и круги. Эта перетасовка была похожа на превращения, которые видишь в калейдоскопе. В каждой исчезающей форме был какой-то намек на странную гармонию, на какое то тонкое, высокое геометрическое искусство как будто каждая новая форма была символом, словом. Точно Евклидовой теореме была дана живая воля. Геометрия обрела сознание.

Мгновение маленькие предметы лежали неподвижно. Потом девять кубиков понеслись друг к другу. Они превратились в стройную колонну в девять дюймов высоты. Вверх по этой колонне скользнул самый большой шар и закачался на ее вершине. За ним последовали пять меньших сферических предметов и прильнули кольцом как раз под большим шаром. Оставшиеся кубики сколь нули вверх по колонне и подвое примкнули к внешним сторонам сферических предметов. Вслед за ними помчались пирамиды, в свою очередь соединяясь с кубиками, как бы заканчивая их остриями. Остатки их примкнули к основанию пирамиды.

Все это произошло так быстро, что я едва мог уследить глазами.

Теперь кольцо, образовавшееся из пяти сферических предметов, кубиков и пирамид, начал кружиться. Все быстрее и быстрее. Оно превратилось в диск, на котором появлялись, исчезали и снова появлялись еще в большем количестве крошечные сверкающие искры.

Диск мчался на меня.

— Бросьте ее! Скорей! — услышал я крик Руфи. Но прежде, чем я успел бросить пирамиду, которую все еще держал в руках, диск коснулся меня. Точно парализующий ток пробежал через мое тело. Пальцы мои не могли разогнаться. Я стоял с напряженными мускулами, не в состоянии двинуться.

Фигурка остановилась. Диск ее склонился на бок, точно фигурка снизу заглядывала на меня, и у меня снова родилось ощущение бесчисленных глаз, глядящих на меня. Фигурка не казалась рассерженной, в ее позе был вернее вопрос, ожидание. Как будто она что-то попросила у меня и удивлялась, почему я ей этого не даю. Я снова попытался бросить пирамидку, но пальцы мои не хотели расжаться.

Вдруг я услышал выстрел и от странного пигмея, у которого теперь уж был угрожающий вид, отскочила пуля. Дрэк поднял ногу и толкнул фигурку. Что-то сверкнуло, и Дрэк неподвижно лежал на земле. Руфь перепрыгнула трещину и опустилась перед ним на колени. С той стороны трещины раздался какой-то шопот, стонущие звуки. По полу пронеслись кубики, остановились у расщелины, со звоном соединились одни с другими и перекинулись, точно мост, через трещину. Странная фигурка у моих ног рассыпалась и составные части ее помчались к этому мосту и скользнули по нему.

Я почувствовал резкий толчок от пирамидки в моей руке. Пальцы мои сразу разжались и освободили ее. Она упала, потом помчалась по мосту.

А мост точно только и ждал пирамидку. Его ближайший к нам конец тотчас же оторвался от края трещины, потом встал точно металлический труп на противоположном конце. Потом упал. Снова свистящие звуки, синеватый блеск, и все странные предметы исчезли.

Я пришел в себя. Дрэк сидел на земле.

— Сон это, — воскликнул он, — или эти кубики, действительно, побороли меня? Но ведь, это всего только были кусочки металла!

— Да, они, действительно, казались кусочками металла, — сказал я.

— Кусочки металла, — повторил он растерянно. — Но, чорт возьми, профессор, они жили и соображали!

— Такие малютки! — воскликнула Руфь.

— Металлические малютки! — повторил Дрэк — Но если они могли сделать то, что сделали…

— Вот именно, — закончил я его мысли. — Вы хотите сказать, что тогда могут сделать большие, если их малютки так сильны…

Я наклонился. На земле был след, крошечная копня того огромного следа, который мы видели на горе. Мне стало холодно. Точно открылась какая-то дверь в неведомый мир и из нее подуло ветром.

— Идемте, профессор! — Дрэк помог Руфи перешагнуть через трещину в полу, и они побежали к выходу. Я последовал за ними…

Я не стыжусь сказать, что мне было жутко. То, что мы видели в полумраке рушащейся крепости, было совершенно невероятно, шло дальше всякой научной фантазии.

Металлические предметы с разумом! Мыслящий металл!

ГЛАВА VI

Разрушитель.

Я вышел из крепости и окинул взглядом зеленую впадину. Я не верил своим глазам и протер их. Жаворонок спорхнул с камня и поднялся к темнеющему небу. Посреди древней дороги сидел заяц и, прислушиваясь, поднял уши. Сама впадина спокойно лежала под золотистым светим, — улыбающаяся, тихая, не внушающая никакого страха.

Я осторожно стал спускаться по дороге, по которой всего около часа назад мы шли с таким трудом. Да, ужасные течения, едва не погубившие нас, совершенно исчезли. Зеленая чаша была теперь всего только тихой, очаровательной впадиной среди гор. Я оглянулся назад. Даже развалины как будто потеряли свои жуткие очертания. Это были источенные временем, рушащиеся камни и больше ничего.

Руфь и Дрэк выбежали на кряж и делали мне знаки. Я вскарабкался к ним.

— Все хорошо, — крикнул я. — Ведите Мартина и Чиу-Минга. Скорее… Пока путь свободен…

Из ворот крепости выбежал Чиу-Минг. Раздался выстрел, один, другой… Потом крик Вентнора:

— Руфь! Сорнтон! Дрэк! Сюда! Они идут!

Высоко на извилинах горной дороги засверкали копья. Вниз катилась людская лавина. Поблескивали шлемы и латы. Передние воины были на крепких, черных лошадях. Их поднятые короткие мечи сверкали молниями. За всадниками шли пешие солдаты и над ними поднимались леса блестящих копий.

Снова раздался треск выстрела Вентнора. Один из пере» них всадников свалился, лошадь другого споткнулась об нею. На мгновение натиск был за держан, пешие и всадники сбились на дороге.

— Дрэк, — закричал я, — бегите с Руфью ко входу в туннель. Мы можем задержать их там. Я уведу Мартина. Чиу-Минг, живо за лошадьми.

Я толкнул их вниз по лестнице и крикнул Вентнору:

— Ко мне, Мартин! Руфь и Дрэк побежали к туннелю, через который мы сюда пришли. Скорее!

Мгновение спустя Вентнор бежал ко мне со сверкающими глазами.

— Моя лошадь! — Все наши запасы на ней.

— Чиу-Минг позаботится об этом, — ответил я.

Руфь и Дрэк уже далеко опередили нас. Я оглянулся на бегу. Кавалерия снова двинулась и была теперь совсем близко от крепости. Я заметил, что кроме копий у всадников были еще луки. Туча стрел оторвалась от них, но не долетела до нас.

— Беги скорее, Луис, — крикнул Вентнор, — сейчас будет сюрприз. Надеюсь, что я правильно рассчитал.

За нами раздался громовый удар, грохот. Я обернулся. Над разрушенной крепостью стояла туча дыма и пыли. Туча рассеялась и я увидел, что половина крепости развалилась и засыпала дорогу. Среди камней лежали люди и лошади. По ту сторону засыпанной дороги наши преследователи были задержаны, как поток воды неожиданно упавшим деревом.

— Бежим скорее! — крикнул Вентнор. — Это задержит их ненадолго.

Мы мчались вперед, и Руфь и Дрэк были теперь уж совеем близко от входа в зеленый туннель. Вдруг Дрэк остановился, поднял ружье и выстрелил. Потом он схватил Руфь за руку и побежал назад. В это время мы увидели, что туннель, на который мы так надеялись, занят вооруженными людьми. Мы были окружены.

— Расщелина, — крикнул Вентнор.

Дрэк услышал, потому что сейчас же бросился к отверстию в скалах, где, по словам Руфи, были найдены маленькие металлические предметы. Вслед за ними гнал лошадь Чиу-Минг. Из туннеля во впадину высыпали солдаты. Мы с Вентнором опустились на колени и стали стрелять в них. Они отступили, мы же бросились бежать.

Но сзади раздались крики, похожие на волчий рев. Это воины, наступавшие по дороге, перебрались через баррикаду, созданную взрывом динамита.

Мы бежали так, как я никогда не думал, что можно бежать. Мы были уж совсем близко от расщелины. Но и враги наши были совсем близко от нас.

— Мы не добежим, — крикнул Вентнор, — бросайтесь на землю и стреляйте..

Мы легли, повернувшись лицом к нашим врагам. Раздались торжествующие крики. И в момент странного обострения чувств, всегда идущего рука об руку с опасностью, точно сама природа призывает все наши резервы для встречи этой опасности, — мои глаза с фотографической точностью зафиксировали вооруженных людей: кольчуги, луки, дротики, короткие бронзовые мечи, щиты и под шлемами бородатые лиц — с такой же белой кожей, как у нас. Свирепые глаза…

Воины жестоких, победных ратей Ксеркса, сладострастные, алчные волки Дарья, рассеянные Александром, — в нашем мире двадцатого столетия!

Они приближались к нам, очевидно, намереваясь взять нас живыми.

— У меня осталось всего только десять патронов Мартин, — сказал я.

— Боюсь, дружище, что мы погибли, — ответил Вентнор.

Дикий рев — и людская лавина покатилась на нас. Мы вскочили и в отчаянии, растрачивая последние патроны, были уже готовы встретить натиск.

Но что случилось с воинами? Они остановились В то же мгновенье Дрэк и Руфь перестали стрелять. Мы обернулись, чтобы взглянуть на них, и так же застыли на месте, как и наши враги.

На темном фоне расщелины стояла женщина. Она была высокого роста, выше, чем наш Дрэк. Но ни этот рост, ни волосы ее, сиявшие, как золотое пламя, не были причиной, заставившей меня выронить из рук ружье. Это были ее глаза — огромные, глубокие, лучистые.

Они сияли на ее белом лице, точно были холодным, белым пламенем самих звезд — такие же спокойные, как звезды.

Шагах в пятидесяти от женщины стояли Руфь, Дрэк и Чиу-Минг и смотрели на нее, не сводя глаз. Она движением подозвала их к себе. Руфь побежала к ней, Дрэк продолжал прикрывать собой девушку, но Чиу-Минг не тронулся с места. Глаза женщины обратились ко мне и к Вентнору. Она и нас подозвала жестом.

— Скорее, — шепнул мне Вентнор.

Мы побежали. Наш бег точно нарушил какое-то очарование, и снова за нашими спинами поднялся гул и звон оружия.

Женщина высоко подняла голову. Металлическое облако ее волос сияло, пламенело. Из закинутого назад горла раздался вибрирующие крик, гармоничный, нежный, точно золотой. Прежде, чем крик этот замолк, из расщелины с невероятной быстротой полился поток металлических шаров, кубов, пирамид. Не таких маленьких, как те, которые мы видели в крепости, а фута в четыре высотой, с мириадами сверкающих точек на блестящей поверхности, точек, странно похожих на немигающие глаза. Расщелина без конца извергала эти непонятные металлические предметы, они стекались в одно место и образовали баррикаду между нами и вооруженными людьми. Их встретил дождь стрел. Снова раздался клич женщины — золотой, повелительный.

Шары, кубы и пирамиды соединились и то, что я увидел, было похоже на тающую ртуть. Из этой массы вверх поднялась толстая и прямоугольная колонна. С правой и с левой ее стороны выскочило по три руки, три руки, которые все росли и росли. Вот перед нами стояла огромная колонна, геометрическое чудовище. Ее венчали два больших шара. Слева и справа, невероятные, узловатые руки, футов по пятьдесят в длину, размахивали и извивались, странно напоминая движения боксера. В конце каждой из этих шести рук были собраны в кучу шары, к которым примкнули пирамиды. Это было внушающей ужас пародией на многозубцы гладиаторов, когда они дрались перед Цезарем.

Потом металлическая колонна двинулась. Две руки сверкнули и врезались в передние ряды вооруженных людей. Третья рука оторвалась и змеиным движением примкнула к четвертой руке. Образовалась стофутовая цепь, пробуравившая смятенную толпу. Пятая рука ударила по кучке воинов и раздавила их.

_{Геометрическое чудовище, металлическая колонна двинулась и ударила по воинам.}

Тогда вся рать, которая изгнала нас из крепости, побросала мечи и копья и с криками бросилась бежать. Конница пришпоривала лошадей и давила пехоту. Люди казались крысами, в панике рассыпавшимися по дну большой зеленой чаши.

Несущая смерть колонна завертелась и приняла другую форму. Там, где был столб и извивающиеся руки, теперь стоял треножник футов в тридцать высоты с ногами из шаров и кубов, а наверху его было широкое и вращающееся кольцо из сверкающих кругов. Из середины этого кольца тянулись щупальцы, извивающиеся, как стальной змей. На конце их соединились куб, шар и пирамида, составляя трезубец. Трезубец этот стал бить с удивительной меткостью по воинам, подхватывая бегущих и подбрасывая их высоко в воздух. Из туловища извивающейся змеи полил огненный дождь.

Я услышал, как вздохнула Руфь. Она упала без чувств на руки Дрэка. Слева от нас раздался топот множества бегущих ног; стон Чиу-Минга.

Обезумели ли они от страха, или в отчаянии решили убивать, пока их еще не убили — не знаю. Но группа воинов из туннеля бежала на нас. Они молча надвигались со сверкающими мечами и копьями.

Умерщвляющее Нечто увидело их, — в это мгновение я окончательно понял, что сверкающие точки в металле были глазами. Гигантские металлические щупальцы протянулись между нами и теми, кто угрожал нам…

В это время я услышал крик Чиу-Минга. Я увидел, как он закрыл руками глаза и побежал прямо на пики.

— Чиу-Минг! — закричал я пересохшим горлом и бросился за ним. Но не успел я сделать и пяти шагов, как копье пронзило грудь китайца.

Когда он упал, гигантская цепь ударила по солдатам. Она прошла по людям, как коса но созревшим колосьям. Она разбросала их далеко по равнине. То, что осталось, не было похоже на людей.

Вентнор и я опустились возле Чиу-Минга. На губах его была кровавая пена.

— Я думал, что Шин-Дже хочет нас убить, — прошептал он, — страх ослепил меня.

Голова его упала; тело затрепетало и затихло.

Мы поднялись. Возле расщелины стояла женщина и смотрела на Руфь, спрятавшую голову на груди Дрэка. Долина была усеяна грудами убитых. Высоко в темнеющих небесах собирались коршуны, крылатые санитары гор.

Нечто умерщвляющее исчезло без следа.

Женщина подняла руку и снова подозвала нас жестом. Мы медленно подошли и встали перед ней. Огромные стальные глаза вопрошающе смотрели на нас.

ГЛАВА VII

Норхала.

Сначала я видел только эти прекрасные, сияющие глаза, мягкие теперь, как умытые дождем апрельские небеса. Их серая радужная оболочка была усеяна золотистыми и сапфировыми точками, блестевшими, как крошечные звездочки. Потом, с трепетом удивления, я увидел, что эти крошечные созвездия были не в одной только радужной ободочке. Они сверкали и в зрачке, как звезды в глубине бархатистого ночного неба. Но в этих глазах не было ничего угрожающего. Откуда же был этот холодный огонь, еще так недавно исходивший от них?

Над этими глазами были тонкие золотистые брови. Губы были — яркий коралл и нежнее мечты художника, но губы эти спали и не стремились проснуться. Прямой нос, высокий лоб и над ним масса волос — сияющий топаз, металлическое облачко.

В этой женщине было нечто не от того мира, который знаем мы, — и все же от него, как ветры Космоса живут в летнем ветерке, океан — в волне молнии — в светлячке. Она смотрела на нас, точно впервые видела себе подобных. Она заговорила, и голос ее звучал, как звон маленьких, золотых колокольчиков. Говорила она по персидски, на чистейшем, древне-персидском языке.

— Я Норхала, — прозвенел в тишине золотой голос. Я — Норхала.

Она протянула стройную руку и коснулась ею головы Руфи. Отвела голову Руфи от груди Дрэка и заглянула девушке в глаза. Потом протянула палец, коснулась слезы, висевшей на длинной реснице Руфи, и с удивлением посмотрела на нее. Как будто какое-то воспоминание вдруг проснулось в ней.

— У тебя… горе? — спросила она, как будто подыскивая слова.

— Я плачу о нем, — Руфь указала на Чиу-Минга.

— О нем? — в тихом голосе было недоумение. — Но почему же?

Она посмотрела на Чиу-Минга, потом обратилась снова к нам:

— Пойдемте со мной.

Она повернулась и пошла к расщелине.

— Но мы не можем так бросить Чиу-Минга, — сказал Дрэк. — Закроем его по крайней мере от ястребов.

— Идемте! — Норхала дошла до входа в расщелину.

— Я боюсь! Я боюсь, Мартин, — шептала Руфь.

— Идемте! — повелительно повторила женщина.

Вентнор пожал плечами.

— Так идемте, сказал он.

Мы в последний раз взглянули на китайца, над которым кружились коршуны, и направились к расщелине. Женщина молча ждала, пока мы пройдем мимо нее. Потом скользнула за нами вслед.

Мы не прошли и десяти шагов, когда я увидел, что мы находимся не в расщелине, а в туннеле, прорубленном человеческими руками. Крышей туннеля была гора Женщина прошла вперед и повела нас. Далеко впереди сиял бледный свет. Он трепетал, как призрачная завеса. Мы подошли к этой завесе, прошли через нее и вышли из туннеля. Перед нам и было узкое ущелье, точно удар мечем рассек величественного горного гиганта, под ногами которого прополз туннель. Высоко над нами была лента неба.

Кругам было темно, но я почувствовал, что здесь нет ни деревьев, ни зелени. Земля была усеяна обломками скал, почти неразличимыми в надвигавшемся мраке. Впереди в прорывах скал поблескивал свет.

— Стойте! — вдруг приказала Норхала — Было бы хорошо закрыть этот путь заговорила она точно сама с собой. Он будет ненужен, когда…

Она вдруг тихо запела. Это был шепот, но с резко подчеркнутым ритмом. Это были тона, совершенно незнакомые мне, пробуждавшие странные картины летящих линий, кружащихся спиралей, сплетающихся арок света. Эта песня, если ее можно было назвать песней — казалась мне этими движениями, превращенными в звуки.

В глубине туннеля началось какое-то движение, стали вспыхивать яркие зеленые молнии. Скала оторвалась и обрушилась.

Когда я раскрыл ослепленные глаза, молнии прекратились. Выход из туннеля был завален гигантскими обломками скал. Вокруг нас был шум, как от огромных тел, мчащихся мимо. Потом наступила тишина.

— Идемте! — Норхала, точно скользя, шла впереди нас. Мы молча последовали за ней. Наконец, лента неба над нами исчезла. Норхала остановилась. Из мрака впереди нас раздался странный, заглушенный треск, точно звуки пулемета.

Темноту прорезал бледно-голубой фосфорический столб света. Это, соединенные друг с другом, огромные кубы перекинулись, как мост, через зиявшую перед нами пропасть. Далеко снизу доносилось слабое журчание воды. Ноги мои задрожали. Передо мной были такие же кубы, что составляли тело металлического чудовища, которое так шутя расправилось с вооруженными людьми.

— Не бойтесь, — мягко, как детям, сказала Норхала, — переходите.

Я шагнул вперед. Мост тянулся ровный и гладкий и только полоски на нем обозначали те места, где один куб примыкал к другому. Я шел все смелее. Вот еще несколько шагов, вот мост перейден.

За мной перешел Вентнор и провел свою навьюченную лошадь. Он завязал ей глаза, чтобы она не могла видеть, по какому узкому пути идет. Дальше шел Дрэк, успокаивающе положив руку на круп лошадки. За ними скользила Норхала, обняв Руфь. Когда они подошли ко мне, Норхала выпустила Руфь и снова пошла впереди.

Скоро я увидел над нашими головами звезды. Мы вышли в долину, окруженную так же, как и та, из которой мы бежали, высокими горами. Рядом была небольшая возвышенность и на нее-то и повела нас Норхала.

Окутывавшее ее легкое покрывало соскользнуло и обнажило шею и плечи. Пряжка матового золота поддерживала складки ее золотистой одежды. Широкий пояс охватывал бедра. На ногах ее были сандалии. Блестящий луч зеленоватого света вынырнул из-за горы, коснулся зенита и исчез. На небе затрепетало какое-то мерцание. Мы только на мгновение отвлеклись от женщины, но когда мы снова оглянулись на нее, ее уже не было.

Воздушные рати стройных сверкающих копий зеленого света и развевающиеся стяги, призрачно голубые и красные, сгустились и стали ярче. Вентнор схватил меня за руку и потащил направо. Футах в тысяче от нас над долиной поднималась черная скала. На вершине ее стояла Норхала.

Она откинула свое покрывало. Ее обнаженные руки были подняты кверху. Свет наполнял ее, свет исходил от нее, она была хрустальной вазой в форме женщины. Норхала пела.

Вокруг нее сверкали мириады огней, точно драгоценные камни. То вспыхивало пламя бледного изумруда, то горели рубины, переливались огни опала. Потом из огней этих стали вырываться молнии. Они ударялись о прекрасное тело женщины, разбивались об него и спадали, точно каскадами.

_{На вершине скалы стояла Норхала и пела. Вокруг нее сверкали молнии. Свет наполнял ее, она была хрустальной вазой в форме женщины.}

Молнии омывали ее, — она точно омывалась в молниях.

Небеса затянул легкий туман. Мрак, как завеса, упал между нами и черной скалой.

ГЛАВА VIII

Очертания в тумане.

Руфь закрыла лицо руками и вдруг упала на колени.

— Подбодрись, Руфь, — Вентнор наклонился к сестре и провел рукой по ее волосам. — Что бы нас ни ждало, это все же лучше, чем вооруженные люди.

— Лучше ли? — сквозь слезы проговорила Руфь. — Я не знаю, Мартин, лучше ли?

— Ну, а я так уверен, что лучше. — Дрэк опустился рядом с ней. — Мы совершенно точно знаем, что случилось бы с нами, если бы эта вооруженная толпа одержала верх. Я не сомневаюсь, что для нас лучше быть с этой удивительной женщиной, чем с ними.

— Да, — но что же дальше? — прошептала Руфь.

— Это мы увидим. — ответил Дрэк, попыхивая папиросой. — Я было думал, что эти металлические предметы — автоматы, очень остроумные и сл жные механизмы, движимые чем-то вроде радио. Может быть по тому же принципу, что и Торпедо Гаммонда.

— Ах! — воскликнула Руфь. — Вы думаете, что они совсем не живые и что она… Норхала… управляет ими?

— А кто же другой? спросил Дрэк.

— Гм! — Руфь подняла кудрявую головку. — Но подождите… Норхала не была поблизости, когда эти… малютки умчались из крепости. А это ужасное чудовище, убивавшее солдат? Да, ведь, оно просто с наслаждением убивало. Норхала не радовалась бы тому, что убивает. Она просто была бы спокойной и невозмутимой. А это чудовище радовалось. Нет, это не Норхала…

Руфь помолчала, потом продолжала:

— Может быть, эти странные предметы— и машины, как вы думаете. А, может быть, они и живые. Но я больше не боюсь и не будем об этом думать.

— Молодец! — Вентнор похлопал Руфь по плечу. — Узнаю свою сестренку. Конечно, эти странные предметы живут. Возьмите назад вашу мысль о Торпедо Гамионда, Дрэк. Разве Торпедо могло бы рассыпаться на свои составные части — пропеллер, остов, машину — и затем опять соединиться в одно? А потом снова рассыпаться и возродиться в совершенно новых формах?

— Так что же? Немножко сильного взрывчатого вещества из французского орудия большого калибра подбросило бы этого убийцу выше, чем летает коршун, — сказал Дрек.

— Оно могло бы рассыпать их, — ответил Вентнор, — но какой был бы в этом толк, если они тотчас же собрались бы снова и образовали бы какую — нибудь новую форму?

— А все же, упрямо продолжал Дрэк, — Норхала своим голосом управляла этим чудовищем в долине. Может быть, это автомат, построенный так, чтобы отвечать на известные тона.

— Дорогой мой, — перебил я Дрэка, — по моему, гораздо проще верить, что эти предметы живут, чем представить себе, что такие удивительные перемены и движения вызываются звуками голоса..

— Живут, — протянул Вентнор, — конечно, они живут. Каждый из этих предметов — мыслящее существо. Когда на их пути встречается какое-нибудь препятствие, их отдельные воли сливаются в одну. Они становятся вещью со множеством разумов и все эти разумы действуют, как один.

Долина затихла, точно из нее были вытянуты все звуки. Мы невольно умолкли и стали ждать Норхалу. Место, на котором мы находились, было выше уровня долины. Сгущавшийся туман медленно полз к нам снизу.

Таинственный посетитель.

Среди этого тумана вырисовался слабо светящийся четырехугольник. Он медленно поднимался. Потом почти у наших ног остановился матово-сверкающий шестифутовый куб. Он уставился на нас мириадами глубокосидящпх поблескивающих точек.

По ею следу плыли один за другим еще шесть кубов, похожие на блестящие спины каких-то морских чудовищ. Один за другими они прильнули к кубу, который появился первым. Они стояли теперь, точно установившись в нас глазами.

Позади них мы увидели Норхалу. Она прошла по кубам, точно гений света, и встала перед нами. Потом оглянулась на кубы, не произнося ни слова. Но средний куб скользнул вперед и остановился перед ней. Она положила руку на край куба.

— Едем… со мной, — шепнула она Руфи.

— Норхала, — Вентнор сделал шаг вперед, — Норхала, мы должны ехать с ней. И эта, — он указал на лошадь, — тоже должна быть с нами.

— Я хотела, чтобы и вы ехали, — прозвенел голос Норхалы, — но я не думала про… эту.

Она повернулась к шести ожидавшим кубам. Снова, как по приказанию, четыре из кубов двинулись и помчались друг к другу. Они соединились и перед нами стояла платформа в двенадцать футов в квадрате, в шесть футов в высоту.

— Поднимайтесь туда, — указала нам на платформу Норхала.

Вентнор беспомощно смотрел на гладкую поверхность, возвышавшуюся перед ним.

— Поднимайтесь! — В приказании женщины звучало и удивление, и нетерпение. — Смотрите!

Она охватила Руфь за талию и с совершенно невероятной быстротой очутилась вместе с девушкой на верху одиноко стоявшего куба.

— Поднимайтесь! — прозвенела она снова, глядя на нас вниз.

Вентнор стал завязывать лошади глаза. Я оперся рукой на край куба и прыгнул. Невидимые руки подхватили меня и поставили на площадку.

— Поднимите лошадь ко мне, — крикнул я Вентнору.

— Поднять? — недоуменно спросил Вентнор.

Дрэк засмеялся.

— Ловите, — крикнул он и просунул руку под живот лошадки, а второй рукой подхватил ее под шеей. Его плечи поднялись и лошадка со всем грузом взвилась кверху и мягко спустилась рядом со мной на все четыре широко расставленные ноги.

— Следуйте за ней, — крикнула Норхала.

Вентнор и Дрэк прыгнули. С быстротой взмаха птичьего крыла они уже стояли рядом со мной.

Куб, на котором стояли Руфь и Норхала, полетел. Я видел, как они скрылись в тумане. Вслед за ними, точно бревно в безумно мчавшемся потоке, мы тоже нырнули в туман.

Мы отправляемся в таинственное путешествие.

Кубы двигались так легко и мягко, что, если бы не ветер, хлеставший наши лица, и не стены из облаков, мчавшиеся мимо нас, я подумал бы, что мы стоим на месте.

Я увидел, что Вентнор направился к переднему краю платформы. Он шел так странно, точно ноги его вязли. Я попробовал пойти вслед за ним. но не мог поднять ног. Они только скользили по поверхности платформы, но оторвать их я не мог. У меня было такое ощущение, что до пояса я движусь через густо сплетенную массу паутины. Мне пришло в голову, что если я соскользну с платформы, то смогу, как муха, ползать по вертикальным бокам ее, не падая.

Я добрался до Вентнора. Он пристально смотрел вперед.

— Вы не видите их, Сорнтон? — спросил он. — Как мог я отпустить Руфь одну!

— Эта женщина взяла и нас с собой, — сказал я, — и, конечно, не хочет нас разлучать. Я в этом уверен.

Дрэк выронил из рук ружье. Когда оно ударилось о платформу, раздался странно высокий, металлический звук, тотчас же заглохший, точно что-то всосало его в себя. Дрэк наклонился, чтобы поднять ружье, но напрасно провозился с ним. Ружье точно прилипло к полу.

Он толкнул ружье и оно скользнуло от него в сторону. Я наклонился, чтобы помочь ему. Ружье точно стало частью поверхности, на которую оно упало.

Мы услышали крик Вентнора и подняли головы. Головы наши высунулись из тумана, как головы пловцов из воды. Туман раскинулся вокруг, точно море. Впереди мы увидели женщину, окутанную почти до самых плеч туманом. К плечу ее прижималась кудрявая головка Руфи. На крик брата девушка обернулась и сделала ему успокаивающий жест рукой.

Мы мчались к выходу в гористой стене долины. Это было не расщелиной, а производило впечатление гигантских ворот.

— Смотрите! — закричал Дрэк.

Между нами и воротами туман стали разрезать какие-то сверкающие формы. Мелькали силуэты круглых тел, похожие на огромных дельфинов. Туман рассеялся. Мы быстро приближались к воротам. Теперь сверкающие формы окружали нас со всех сторон. Они собрались у ворот и влились в них, — целое полчище металлических предметов, провожающих нас, охраняющих нас, игравших вокруг нас.

Жутким, невыразимо жутким было это зрелище. Широкая и молчаливая долина, окутанная туманами, точно покрывалом; прекрасная голова женщины, несущаяся среди этого тумана; матовый блеск таинственных металлических предметов, плывущих вокруг нас в каком-то непонятном порядке; титанические, сверкающие ворота..

Мы были на пороге их. Мы перешли порог.

ГЛАВА IX

То, что было дальше.

У этого порога туманы пенились, как волны, но не проникали дальше.

Я не мог определить, попали ли мы в ущелье, или в тонель. Я не видел ни неба, ни крыши. Впереди несся куб, на котором были Руфь и Норхала. Женщина все еще обнимала девушку. Перед ними летели полчища металлических предметов, блестящих, точно вырезанных из голубой и полированной стали. Оглянувшись, я увидел, что такие же странные предметы мчались и за нами через ворота.

Стены высились перпендикулярно. Они поблескивали зеленым, металлическим светом. Они были каменные, но из камня, который как будто бы был выложен по особому плану и вытесан. И это совершенство гладких камней било меня по нервам и порождало смутное желание какой-то дисгармонии, какого-то беспорядка.

Мы теперь быстро приближались к кубу, на котором были Руфь и Норхала. Вентнор наклонился вперед и крикнул:

— Руфь! Руфь!

Девушка медленно обернулась — и сердце мое сжалось и потом вдруг точно остановилось. На лице девушки был налет того самого неземного спокойствия, какое было на лице Норхалы. А в голосе ее был отзвук золотого звона голоса Норхалы.

— Да, — сказала она, — да, Мартин, не бойся за меня.

Я незаметно взглянул на Вентнора и Дрэка. Вообразил ли я это, пли и они видели и слышали тоже самое, что и я? Лицо Вентнора было бледно, а Дрэк стиснул зубы.

— Руфь! — в восклицании Вентнора был страх.

Она не обернулась. Казалось, она не слышала его.

Расстояние между кубами все уменьшалось. Дрэк напряг все силы, чтобы оторвать ноги от сверкающей поверхности и сделать прыжок. Пот ручьем лился с его лица.

— Не могу, — крикнук он, наконец, — не могу!

— Руфь! — снова позвал Вентнор.

Куб, теперь уже такой близкий, вдруг помчался вперед. Он летел все скорее и скорее. Наша платформа с такой же скоростью следовала за ним. Стены плыли с головокружительной быстротой.

Металлические предметы катились за нами волной. Эта волна была высотою в пятьдесят футов, и даже в ту минуту ужаса я заметил, с какой математической точностью возглавляли волну пирамиды, и с каким жутким порядком были расположены кубы и шары.

Волна подступала все ближе и ближе. Теперь она была прямо за нашей спиной. Из нее на нас смотрели мириады невозмутимых глаз. Мы присели, ожидая, что волна обрушится и раздавит нас.

В волне началось движение. Шары, кубы и пирамиды стали перетасовываться с поражающей быстротой. Волна стала понижаться и вдруг исчезла.

На месте волны появилась гигантская фигура, скользившая вслед за нами. Это был двойник фигуры, разбившей вооруженных людей, но значительно больший по размерам.

Трудно, невероятно трудно нарисовать словами мчавшееся за нами диво, хотя оно и состояло из знакомых нам форм — кубов, шаров и пирамид. Но именно в этой-то простоте составлявших ее форм и был ужас перед обыкновенным, превратившимся в непонятное.

Фигура поднималась до высоты пятидесяти взрослых мужчин и стояла на четырех, похожих на ходули, ногах. Ноги эти состояли из перемежавшихся шаров и кубов. Паучьи ноги поддерживали огромное цилиндрическое тело, сверху которого расходились в виде пятиконечной звезды соединившиеся вместе кубы. На каждом из пяти концов звезды появилось чудовищное тридцатифутовое колесо. Центром его были группы шаров, спицами — кубы, а ободами — большие сферические предметы.

Вся эта фигура образовалась в то время, как она невозмутимо скользила за нами.

— Профессор, — сказал Дрэк — как вы думаете, молодчик этот развлекает нас или просто сам забавляется?

— Тут не над чем смеяться, Дрэк, — сухо ответил я, раздраженный его задором.

Пять колес, венчавших фигуру, начали вертеться. Они вращались вокруг собственной оси и медленно вертелись вокруг… тел самой фигуры. В своем вращательном движении колеса накренялись, свисали над нами, глядя на нас бесчисленными звездными точками. Вдруг фигура легко подняла одну из своих четырех ходуль, вытянула ее над нами и затем спокойно и тупо поставила ее перед нашей платформой. В движения было нечто отвратительно паучье. Туловище стадо опускаться все ниже, грозя нас раздавить.

Две ноги поднялись кверху, соединились концами, оторвались от туловища и превратились в огромное колесо. Это колесо стало так быстро вращаться, что казалось сплошной лентой из полированной стали. Пять колес были теперь просто пятком.

Ноги стали быстро сгибаться и разгибаться. Снова раздались странные, стонущие звуки. Пять колес слились в один огромный круг и круг этот завертелся а зеленоватом тумане.

(Продолжение в следующем номере)

ЭКСПЕРИМЕНТ _{О ДЕТЕКТИВНЫХ РАССКАЗАХ}

Литературный очерк З. Кельсона

Противники детективных рассказов утверждают, что они вредны, защитники их находят, что они не только занимательны, но могут служить и гимнастикой для ума, вроде шахмат или шарад Но могут ля они, или вернее сочинители их быть использованы для утилитарных целей?

Редакция известной немецкой газеты «Берлинер Тагеблатт» недавно устроила своеобразный эксперимент: опа переслала сообщение сыскной полиции о довольно запутанном, нераскрытом еще преступлении известнейшему в настоящее время детективному писателю, норвежцу Свену Эльфстэду с предложением прислать решение. В свою очередь сыскная полиция, конечно самостоятельно, производила свое расследование и ей удалось преступление раскрыть.

Эксперимент, состоявший в сравнении решения, к которому пришел Эльфстэд, с тем, как обстояло дело в действительности, дал следующие результаты.

_____

I. КТО ПРЕСТУПНИК?

(Сообщение, сыскной полиции).

Около полуночи администрация большого отеля сообщила по телефону Берлинской сыскной полиции, что у проживающих в отеле иностранцев из их комнат только что похищены драгоценности на сумму пятьдесят тысяч долларов.

Сыскная полиция, в ту же ночь явившаяся в отель для расследования, установила следующее.

Потерпевшими оказались шведская супружеская чета Д. и американская чета С. Обе четы, уже продолжительное время живущее в отеле, находятся в тесных дружественных отношениях и занимают смежные комнаты в первом этаже. Окна выходят на улицу. Одна из комнат имеет балкон.

В вечер, когда произошла кража, обе четы, как обычно, совместно ужинали в комнате у американцев. После девяти часов они вчетвером спустились в отельный бар, заперев двери своих комнат и оставив окна и дверь на балкон открытыми.

После полуночи швед Д., поднявшись в первый этаж в свою комнату, увидел, что дверь соседней комнаты, в которой жили американцы, открыта. Заглянув в комнату он увидел, что у кровати стоит один из служащих отеля, так называемый контролер отеля.

На вопрос, что ему здесь нужно, контролер ответил, что ищет телеграмму, по ошибке сданную не в ту комнату. Так как эта телеграмма не находилась, швед предложил контролеру посмотреть, нет ли ее в его комнате. Они вместе вошли в комнату шведа и тот обнаружил, что против обыкновения ящики туалета, дверь шкафа и крышка сундука открыты. У него тотчас же родилось подозрение, что совершена кража, он поставил ее в связь с контролером и известил об этом по телефону из своей комнаты администрацию отеля и оставшихся в баре жену и американцев.

Когда все указанные лица явились наверх, шведка обнаружила, что из ее комнаты похищена ценная брошь с пятью бриллиантами, американцы же в своей комнате обнаружили исчезновение ряда драгоценностей, колец, браслетов и жемчужного колье из 107 жемчужин, стоимостью в 16 тысяч долларов. Перед дверью американцев в корридоре лежало несколько мелких вещей, — сережка, медальон. Из этого обстоятельства сыскная полиция сделала вывод, что преступник был застигнут врасплох во время работы. На вопрос директора отеля, что ему нужно было в комнате американца, контролер внезапно дал иной ответ, чем данный им первоначально шведу. Он смущенно заявил, что искал не телеграмму, а неделю тому назад исчезнувший ключ от комнаты. На указание директора отеля, что в отсутствие постояльцев он не в праве входить в их комнаты, контролер не смог ничего ответить. Его задержали до прибытия сыскной полиции и прибывший чиновник подверг его личному обыску. Из похищенных драгоценностей у него однако ничего не нашли.

Во время пребывания американцев и шведов в баре, в комнату американцев сначала входил номерной, убиравший посуду.

Затем в комнату входила, чтобы приготовить постели, камеристка американки, нанятая ею во время ее пребывания в Берлине. И, наконец, и в комнату американцев, и в комнату шведов входила, чтобы поглядеть все ли в порядке, горничная отеля.

Никто из этих служащих, по их показаниям, не обнаружил в комнатах ничего подозрительного. Все они, равно как и контролер, отрицали какую-либо прикосновенность к краже. Контролер был арестован, но вскоре должен был быть освобожден, так как против него нельзя было найти никаких улик.

_____

ЦЕЛЫЙ РЯД НЕДОУМЕНИЙ естественно должен возникнуть при попытке разрешить этот случай.

1. Если кражу совершило лицо, скрывшееся через окно или балкон, то почему мелкие драгоценности оказались в корридоре перед дверью комнаты? Пли это маскировка?

2. Почему дверь в комнату шведов оказалась запертой? Пли она была открытой?

3. Если двери в комнаты шведов и американцев, когда те спустились в бар, были заперты на ключ, как могли войти туда служащие гостиницы? Или ключ был оставлен у портье? И т. д. и т. д. У читателя, конечно, явится еще целый ряд других недоумений. Но быть может ему удастся все же построить свою гипотезу, разъясняющую этот случай.

II. КАК РАСПУТАТЬ НИТИ?

(Решение, присланное Свеном Эльфстэдом).

ЛОЖНОЕ ПОДОЗРЕНИЕ. Контролер мог бы обойтись без сыскной полиции, если в решающий момент он сконцентрировал бы свои подозрения на определенном пункте, вместо того, чтоб блуждать кругом да около. У него была возможность разоблачить сообщников непосредственно перед кражей.

На три пункта следует обратить внимание: 1) на балкон, 2) на ключ, 3) на то, что господин Д. вводит контролера в свою собственную комнату для поисков ошибочно сданной телеграммы.

В присланном мне сообщении с изложением фактических обстоятельств дела не указано, какая из комнат с балконом w соединяются ли они дверью. Полагаю, что последнее исключается, так как речь идет о первоклассном отеле, где подобное старомодное устройство едва ли еще встречается.

Полагаю далее возможным исходить из того, что с балконом была комната американцев, как большая. Большая она должна быть потому, что в ней ужинали обе четы, как в более удобной.

Когда г-н Д. внезапно нашел контролера отеля в комнате американца, тот объяснил, что ищет телеграмму, на самом же деле он искал исчезнувший ключ от комнаты. Почему же он не хотел сказать господину Д., что он ищет ключ? Потому что у него была причина это от него скрыть. Какая причина? Потому, что ключ был от комнаты американца. История кражи начинается с исчезновением ключа.

Контролер, который был обязан следить за охраной имущества постояльцев, знал, что американец очень богат и имел при себе драгоценности. С того момента, как исчезает ключ от его комнаты, становится поэтому необходимым быть особенно настороже, разумеется, с соблюдением всех предосторожностей.

Так как нужно было считаться с возможностью, что ключ мог быть украден, контролер сообразил, что легче всего присвоить ключ мог швед, находившийся с американцем в ежедневном общении.

Контролер не дерзнул бы развивать дальше подобное подозрение против гостя своего отеля, если б не укрепился в нем благодаря каким-либо другим обстоятельствам. Контролер заметил, что швед находится в какой-то связи с г-ом X., также проживающим в отеле. Он видел, что они встречались вне отеля. Это не было бы подозрительным, так как о г-не X. не имеется никаких неблагоприятных сведений, но показалось странным, что в отеле г-н X. и швед проходили друг мимо друга, как если бы были незнакомы между собой.

С этого времени контролер наблюдал и за шведом, и за г-ном X. В вечер совершения кражи горничная сообщила ему, что в комнате шведов и американцев все приведено в порядок. Немного позже он прошел по корридору и убедился, что обе двери заперты.

В этот вечер он особенно интересовался воем, что делал г-н X. Ему показалось, что X. проявляет некоторую нервность, что имело место и на самом деле, так как X. в своих блужданиях по отелю чувствовал, что за ним шпионят. Наконец, уже после полуночи контролер потерял X. из виду. Он справился о нем и установил, что тот не находился ни в одном из общественных помещений отеля, ни в своей комнате и что он также не выходил из отеля. Он снова делает свой обход по корридору, на всякий случай нажимает ручку двери американца и находит ее открытой. Он входит в комнату (кража еще не совершена), из предосторожности оставляет дверь за собой открытой и останавливается у кровати. Он пытается комбинировать, г-н X., г-н Д., исчезнувший ключ, открытая дверь… В этот момент показывается г-н Д. и, повинуясь первому побуждению, контролер скрывает истинную причину своего присутствия. Он говорит о телеграмме.

Что же произошло до этого момента?

После того, как шведской чете удалось вкрасться в доверие к американцам и стать их друзьями, они выработали план ограбления их. Прежде всего он должен был быть выполненным таким образом, чтоб на чету Д. не могло пасть ни малейшего подозрения. Кроме того, драгоценности тотчас же должны были быть удалены из отеля, так как нужно было предположить, что по совершении кражи всюду могут быть произведены обыски.

Недостаточно, далее, чтобы в комнате шведов была бы также симулирована кража, что является слишком примитивным трюком. Им необходимо было иметь полное алиби, что могло быть достигнуто лишь в том случае, если сами они активно совершенно не участвовали в краже. Поэтому то и необходимо работать с сообщниками, прежде всего и главным образом с г-ном X.

В назначенный вечер X. должен проникнуть в комнаты Д. и американцев после того, как прислуга приготовит все на ночь он убедится, что обе семьи в дружественной беседе сидят в баре. Как скоро он совершит ограбление американцев, он должен передать драгоценности с балкона другому сообщнику, который с улицы даст знать, что воздух чист. Подобное предприятие не представит затруднений. Улица (быть может переулок) в этот поздний час уже пустынна и темна. Г-н X. заранее приготовил мешочек, в который укладываются драгоценности. Благодаря этому — с одной стороны достигается то, что драгоценности тотчас же окажутся в надежном месте вне отеля, а — с другой стороны, — никто из подозреваемых в момент совершения кражи не покидал отеля. Если, значит, подозрение пало бы на X. он может сослаться на это обстоятельство и после личного обыска и обыска в его комнате доказать свою невиновность. Когда работа будет закончена, X., по уговору, должен спуститься в бар и заказать себе коктейль. Это послужит сигналом, что все в порядке. После этого обе семьи могут направиться в свои комнаты.

Но г-н X. замешкался в виду того, что не смог отвлечь внимание контролера. Время бежит, уже полночь, и американцы выражают желание отправиться к себе.

Г-н Д. нервничает, так как г-н X. не показывается. Ему нужно воспрепятствовать, чтобы американцы не отправились слишком рано к себе, и посмотреть, по какой причине произошла задержка. Он быстро поднимается в первый этаж. Здесь он видит открытую дверь в комнату американца и застает в ней контролера.

Вор, г-н X. тоже здесь, по на балконе. Его застиг врасплох приход контролера. В больших отелях между комнатой и корридором имеется всегда еще гардеробная и у X. таким образом было достаточно времени, чтобы скрыться на балконе. Д. замечает его сквозь щель портьеры и моментально соображает, что сейчас во что бы то ни стало нужно выставить из комнаты контролера, освободить дорогу. Помогает ему в этом отговорка контролера относительно телеграммы. Он приводит его в свою комнату, чтобы он мог искать ее там. Здесь он «с ужасом» обнаруживает кражу и, пользуясь создавшейся ситуацией, закрывает дверь и громко, так что X. на балконе должен его слышать, приказывает контролеру:

— Пока что вы не покинете этого помещения!

Сравнительно долго он занимается затем осмотром и берется за телефон лишь тогда, когда у X. было достаточно времени для ограбления комнаты американцев и для того, чтобы выбросить мешок с драгоценностями сообщнику, ждущему на улице.

Сделав это, X. покидает комнату. В корридоре он нарочно роняет медальон, чтоб ввести полицию в заблуждение, навести ее на ложный след, будто бы драгоценности унесены в отель, а не через окно. После этого он может совершенно незаметно отправиться в бар, так как единственный наблюдавший за ним — контролер — заперт в комнате г-на Д.

В это время приходит вызванный г-ном Д. директор отеля и американцы. Контролер в своих объяснениях говорит теперь уже не о телеграмме, а о ключе, во все еще смущенно молчит, потому что ведь присутствует еще г-н Д. Лишь оставшись наедине с явившемся сыщиком, он может высказать ему свои подозрения.

Опытным сыщикам теперь уже не трудно будет распутать последние нити в схематически набросанном мною решении. Дальнейшая работа уже чисто технического характера. Преступники известны, нужно выяснить, где находятся драгоценности. Само собой понятно, что ни по отношению к Д., ни к X. не высказывается ни малейшего подозрения. Они чувствуют себя в полной безопасности. Сыскная полиция Берлина ведь славится своим уменьем убаюкивать заподозренных, в то же время ни на мгновенье не оставляя их вне наблюдения. Через короткое время X., за которым всюду ведется слежка, встречается с сообщником, который ждал на улице. Таким образом найден прямой след к драгоценностям. Их находят, но среди них не оказывается броши г-жи Д., обстоятельство, которое, в связи с другими уликами, дает неразрывную цепь доказательств для уличения всех сообщников.

III. КАК ЖЕ ОБСТОЯЛО ДЕЛО В ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ?

(Сообщение вице-президента Берлинской полиции д-ра Э. Вейс).

СВЕН ЭЛЬФСТЭД ПРАВ. Но виновником кражи был не швед г-н Д., а его жена.

Дознание и предпринятые после обнаружения кражи розыски вскоре направили подозрение на г-жу Д. При наведении справок о прежней ее жизни выяснилось, что хотя она никогда еще не вступала в конфликт с полицией или судом, но в разных местах, в которых она раньше в Берлине жила пли бывала, таким же непонятным образом исчезали драгоценности. Последующими доп росами было установлено, что накануне кражи г-жа Д. сказала американке, что носить столько украшений бесвкусно (и на самом деле американка на другой день не надела драгоценности, а оставила их в ящике туалета). Уликою против шведки послужило и то установленное допросами обстоятельство, что когда обе четы совместно спускались в бар, она внезапно остановилась и, под предлогом, что у ее спустилась подвязка, на короткое время вернулась в первый этаж. Сыскная полиция полагала, что этим временем она и воспользовалась для совершения кражи.

После установления этих улик и после того, как за г-жой Д. втечение нескольких дней было установлено наблюдение, она была арестована и доставлена в сыскную полицию. Сначала она отрицала свою вину, но вынуждена была сознаться под давлением улик, когда ей предъявили похищенные драгоценности. Обнаружены они были следующим образом. Сыщик, отвозивший ее из отеля в сыскную полицию, уже в отеле заметил, что она возится со своей подвязкой. Во время езды он заметил, как правая рука г-жи Д. коснулась обивки стенки авто, поэтому, когда они вышли, сыскная полиция основательно обыскала автомобиль и в том месте, где г-жа Д. коснулась обивки, нашла завернутый в полотняную тряпочку ватный тампон. По виду его можно было заключить, что г-жа Д. спрятала его особенно тщательно… В тампоне было три похищенных кольца и разрезанное на двое жемчужное колье. И другие драгоценности были найдены. Часть их (платиновый браслет с часами и золотой портсигар) при обыске после ареста ее были обнаружены в обивке кушетки в комнате шведов, другая часть (бриллиантовые браслеты) в обивке кресла в комнате американцев.

Если, таким образом, подозрения сыскной полиции оказались основательными, в одном пункте предположения ее оказались ошибочными: кража была совершена не вечером, когда г-жа Д. вернулась с лестницы в первый этаж, но уже после обеда, и именно в тот момент, когда она, как обычно, находилась в комнате американки и та на короткое время пошла в находящуюся рядом ванну.

_____

Таким образом в результате эксперимента оказалось, что теоретические построения детективного писателя в главном, в обнаружении виновников преступления, — совпали с практической работой в этом направлении сыскной полиции. Кто после этого возьмется утверждать, что уголовные рас казн в смысле практическом бесполезны.

Берлинским судом шефенов г-жа Д. за кражу присуждена к году тюрьмы.

Систематический Литературный Конкурс «Мира Приключений» 1928 г.

В каждой книжке «Мира Приключений» печатается по одному рассказу на премию в 100 рублей для подписчиков, то есть в течение 1928 г. будет дано 12 рассказов с премиями на 1200 рублей. Рассказ-задача № 1 напечатан в декабрьской книжке 1927 г.

Основное задание этого Систематического Литературного Конкурса нового типа — написать премируемое окончание к рассказу, помещенному без последней, заключительной главы.

Цель Систематического Литературного Конкурса — поощрить самодеятельность и работу читателя в области литературно — художественного творчества.

ЭЛЕКТРО-ЖИЗНЬ

Рассказ-задача № 11

Иллюстрации Н. Кочергина 　

ГЛАВА ПЕРВАЯ,

в которой все ясно и гладко кроме мостовых.

Время несется бешено. Каждую минуту надо поймать за хвост и выжать из нее, что можно. Да и минуты все на счету. А дела столько, что переделай минуты в часы и тогда окажется недохватка во времени.

— Электрическая жизнь, братишка! — любил подпустить юркий, как блоха, Глеб Шабров.

— Толчея какая-то, крупорушка, — огрызался склонный к покою его брат Клим.

— То ли еще будет! Подожди ка, лет через 25 — пропеллером будут люди вертеться! — подзадоривал Глеб.

— Или впадут в идиотизм, — ворчал Клим.

— А это будет зависеть от устройства механизма. Кто — в идиотизм, а кто — в гениальность. Задача на сопротивление материалов, браток.

— Ну, и крутись на холостом ходу, а мне не мешай…

И каждый погружался в свое.

Шабровы — братья близнецы. Внешне похожи друг на друга, как два воробья. Даже близкие знакомые путают. Оба рыженькие, в меру курносые, в мору скуластые, как и полагается быть детям крестьянина. Только Глеб повыше и подвижнее, а Клим — пошире и медлительнее. Внутренне — разница больше. Глеб жизнерадостен и взрывчив. Клим — вдумчивее, тяжелее на подъем. Глеб усваивает все быстро, слету, не совсем прочно и скоро забывает. Климу все дается труднее, в голову входит туже, зато удерживается прочнее.

В общем оба славные ребята и хорошие товарищи. Оба страдают неукротимой жаждой знания, хотя конечные цели представляют себе по разному. Для Глеба наука— действенная динамика, движение вперед, полет в неизвестное, прокладка пути для всех, идущих позади. Для Клима — устойчивая статика, углубление куда-то внутрь, пожалуй, внутрь себя, вростание в твердое, найденное, трамбовка отвоеванного поля для собственных надобностей.

На почве внутреннего несходства у братьев нередки добродушные стычки.

— Иголка у тебя? Не сидится спокойно? — сердится Клим на брата.

— Мухляк ты, Климка, — смеется Глеб. — Гормонов у тебя не хватает. Подожди, я тебя переклею.

— Самого надо ощипать. Часто хвост свой ловишь, что породистый щенок. Обрубить его, чтоб не заигрывался. Бесятся, бывает, от этого.

— А в носу ковырять лучше? И от этого с ума сходят. Вон у нас один ошметок свихнулся, вообразил, будто у него в носу канализацию чинят. Всю сопелку себе расковырял, все сезонников выковыривал. Смотри, вот и ты так-то…

— Дай заниматься, Глебка! Довольно анекдотов, у меня зачеты на носу…

— Вот видишь, у того канализация, у тебя — зачеты, — хохотал Глеб.

Короткие интермедии сменялись продолжительной зубрежкой. В общем жили мирно, любовно, веря в себя и людей, как верят только в двадцать лет. Вместе, не расставаясь, выползли из деревни, вместе окончили рабфак и в этом году держали в Электротехнический Институт.

Все шло как нельзя лучше, когда с Климом случилась эта скверная история. Братья возвращались с экзаменов. Кропил дождичек. Чинились мостовые. В самой толчее Ленинграда перешивался трамвайный путь. Грудами лежали булыжники и ослизлые торцы. Между ними, с опасностью для всего живого, пробивались автомобили, грузовики, экипажи. Оглушительно звонили трамвайные поезда Среди этого хаоса ловко лавировали натренированные пешеходы. Шабровы были утомлены и голодны. У Клима последние дни замечались некоторые признаки переутомления. Он был вял и апатичен, однако отвечал на экзаменах толково. Скоро должно все кончиться и тогда можно будет отдохнуть.

Остановились на перекрестке, пропуская трамваи. С противоположной панели махал кепкой и что-то весело кричал братьям Онучин, — приятель, только что окончивший медвуз. Глеб первым ринулся в поток, держа курс на Онучина. Клим двинулся за ним. На средине улицы задержались, — откуда то прорвало целую вереницу автомобилей. Глеб, бывший несколько впереди, оглянулся на Клима. В это время из поперечной улицы, вихляясь как после контузии, выскочил велосипедист, пытавшийся обогнуть Глеба. С другой стороны двигался грузовик, где то сзади оглушительно завопил трамвай. Глеб метнулся от грузовика в сторону и почти попал под велосипед. Быстрым движением Клим вытолкнул брата из под велосипеда. Велосипед вихнулся, Глеб выскользнул, но Клим столкнулся с машиной. Толчек был легкой, однако Клим не удержался на скользкой мостовой, раскинул руки и со всего розмаха упал навзничь. Он ударился затылком об острый угол деревянной шашки и потерял сознание.

_{Несчастный случай с Климом на Проспекте 25 Октября (угол б. Невского и б. Садовой).}

Было это 15 августа 1928 года.

ГЛАВА ВТОРАЯ,

которую пишет Время

…………………..

ГЛАВА ТРЕТЬЯ,

вытекающая из первой, но являющаяся продолжением второй.

Клим Шабров лежал с закрытыми глазами. У него сильно болела голова. Ему нужно было что-то вспомнить, очень важное, но думать совсем не было желания. Чей-то сердитый голос негромко бубнил по близости:

— Самый пустячный случай и такая преступная небрежность. Что это за кунсткамера такая? Ведь все ясно. Вследствие падения, от черепной коробки отщепилась косточка, которая давила на мозжечек. Правда, отщепления снаружи незаметно, но это легко было предположить. Устраните раздражительность и мозг начнет функционировать попрежнему. А они тут уников культивируют… Халатность…

— О ком это он? — невольно думал Клим. — Лень глаза открывать, а надо бы взглянуть, что за трепач такой… Верно к Глебке кто приперся… Что же это я? А экзамены то? — вспомнил, наконец, Клим и вскочил с постели.

— Куда вы?.. Лежите…

Возле стоят двое одинаковых — сухощавых, очкастых, в белых халатах.

— Чего — лежите? Тут экзамены, а не лежите, — сердито огрызнулся Клим.

Один из очкастых, тот что пониже, скривил рот на сторону, улыбнулся вроде. Другой, повыше, уложил Клима:

— Чепуха. Отменены всякие экзамены. Вообще будете лежать пока швы срастутся. Вот видите, коллега…

И он залопотал что то по латыни, обращаясь к другому. Клим только сейчас заметил, что вся его голова забинтована. Он оглянулся по сторонам. Просторная, чисто оштукатуренная, незнакомая комната. Должно — больница.

— А Глебка придет? — тоскливо спросил Клим.

Очкастые переглянулись.

— Вы о брате? — спросил сердитый. — Ему уже телефонировали.

Климу стало смешно:

— Скажите, какой фон барон! Без телефона, комолый чорт, не мог проведать? Я в больнице? Да?

— Да, здесь лечебница.

— Сразу видно. А когда это было? Вчера? Третьеводни? Ну, когда хряснулся-то я?..

— Это было сравнительно недавно, дружище, — чеканно произнес сердитый. И оба снова переглянулись и засмеялись.

— Вот будет буза, если я с этой идиотской штукой институт проморгаю! — заволновался Клим.

— Ну, ну, не волноваться, вам вредно, — сказал сердитый. — Буза, как вы говорите, все равно будет. Дайте руку… Вот так… Сейчас мы вас успокоим.

Очкастый № 1 достал шприц и уколол Клима в руку. Клим сразу куда-то провалился.

— Интересный тип, — покачал головой первый.

— Да. Этот набузит на весь мир. — заметил второй.

Клим очнулся от неприятного колотья в щеке. Словно под повязку засунули жесткую щетку. Головная боль прошла. Клим чувствовал себя бодрым, отдохнувшим. Он порывисто поднялся и спустил ноги с постели.

— Браво! Совсем молодой человек! — приветствовала его подошедшая немолодая женщина в белом. — Молодец, больной. Могу вас порадовать, сегодня повязку снимут.

— Который же сегодня день?

— После операции девятый.

— А после того, как я хрястнулся?

— Этого я не могу сосчитать, — улыбнулась сестра.

— Пропали мои экзамены, — вздохнул Клим.

— Вы и без экзаменов отлично устроитесь. Ведь вы у нас исключительный больной… Только надо быть паинькой и не волноваться…

— Что это вы со мной, как с дурачком разговариваете? — не понравилось Климу, — я уже не ребенок…

— О, далеко нет! Мужчина в полном соку, — слегка кокетничала старушка.

Клим досадливо отвернулся и стал смотреть в раскрытые окна. Там зеленели деревья. В палату доносился аромат цветов. Где то играл оркестр незнакомую вещь. Низко-низко над деревьями проплыло что-то огромное, что на мгновенье затемнило свет. Клим протер глаза — все было по прежнему, он оглянулся на сестру. Та, необращая на него внимания, возилась с чем то у столика. От поворота головы под повязкой снова закололо. Клим подбил палец под бинт и сильно удивился, нащупав жесткую щетинистою небритость.

— Вот те на! — подумал он. — С чего это борода так полезла? Должно с мази какой?..

— У вас нет ли «вечерки»? — попросил Клим.

Сестра удивленно подняла брови:

— Что значит — «вечерки»?

— Ну, вчерашнюю вечернюю газету. Ведь сейчас утро?

— А если утро, то зачем возвращать вчерашний вечер? И как это сделать? — недоумевала сестра.

— Совсем идиотка, — подумал Клим.

Сестра покачала головой и повернула какой-то выключатель.

— Ленинград! Ленинград! — гаркнул кто-то на всю палату, так что Клим метнулся в сторону от неожиданности.

— Передовая. Международное обозрение.

— Фу, чорт! Громкоговоритель! — сообразил Клим. — Это хорошо, только нужно было предупредить, сестрица.

— Какое предупреждение? Вы же просили галету?

— То — газета, а то — радио. Разница! — наставительно произнес Клим. — Заткните глотку этому орале, не слышно ничего..

Сестра пожала плечами и снова повернула выключатель. Стало тихо, как в могиле.

— Дайте обыкновенную бумажную газету, ту, что пятачек стоит. Имеется таковая?

— Не держим этого добра, — обиделась сестра и отвернулась.

— Тоже, чортова культура, — ворчал Клим. — Громкоорателей наставили, а простой газетченки для вдумчивого читателя не допросишься…

— Отстали вы, гражданин, — вздыхая негромко заметила сестра.

Клим расхохотался. Он уже собирался прочесть этой сварливой женщине лекцию об истинной культуре, как дверь отворилась и в палату вошли двое прежних и еще человек шесть обоего пола, — все в очках.

— Как себя чувствуем? — спросил сердитый.

— Понемножку, — недовольно буркнул Клим.

— Боли есть?

— Какие там боли!

— Так. Сядьте сюда. Уважаемые коллеги, — обратился он к вошедшим, — вы имеете перед собой чрезвычайно редкий случай, так называемого…

— Послушаем, как он им будет заливать калоши, — злорадно подумал Клим.

Но послушать не удалось. Сердитый что-то быстро залопотал по латыни, обращаясь с Климовой головой, как с глобусом на подставке. Повязка давно уже была снята, а он костлявым пальцем, согнутым наподобие молоточка, все еще щелкал Клима по голому черепу, точно но звонкой античной вазе, и четко тарабарил. Белые люди в напряженных позах, вылупив очки, благоговейно ловили слова сердитого, урывками разрешая себе удовольствие также щелкнуть Клима по черепу. Климу надоело слушать звон собственного купола, он уже хотел возмутиться, как лектор неожиданно оборвал латынь и докончил по-русски.

— Строго говоря, это должны были проделать наши коллеги прошлого, но эти коллеги, исследуя покрышку снаружи, не удосужились заглянуть, что творится внутри.

Теперь аппарат исправлен и будет функционировать вполне нормально. Как видите, ларчик открывался просто.

Лектор в последний раз щелкнул Клима довольно больно по лбу. Слушатели зааплодировали.

— Чего проще, — иронически думал Клим, ощупывая шрам на затылке.

— Поздравляю, гражданин, со вступлением в новую жизнь, — обратился сердитый к Климу и потряс ему руку. Все присутствующие проделали то же самое.

— Чего это они дурака ломают? — Какая новая жизнь? — подумал Клим и спросил довольно грубо.

— А как с Глебкой? То есть я спрашиваю, придет ли за мной брат?

Профессор засмеялся. Ассистенты подхихикнули.

— Притти — это будет утомительно. Но, конечно, явиться за вами он не замедлит. Впрочем мы сейчас справимся. Смотрите на эту стену.

Профессор сделал знак сестре, та нажала какую-то кнопку. Все погрузилось в потемки. По легкому шороху у окна Клим догадался, что это опустились шторы. Неожиданно стена, на которую указал профессор, растаяла. На ее месте Клим увидел большую, замысловато обставленную комнату с огромным письменным столом возле окна. За столом, спиной к Климу, сидел какой-то тучный человек с короткими седеющими волосами. Человек с досадой повернул к Климу лицо и тоже щелкнул выключателем:

— Да, инженер Шабров! — сказал он; в ту же минуту досада сбежала с его одутловатого лица и оно стало добрым и ласковым.

— А! Клим! Здравствуй, старичина, как прыгаешь? Да не делай такого испуганного лица, сейчас все поймешь. Очень рад, старик, твоему выздоровлению. Минут через 20 буду…

Клим не мог взять в толк, что за чертовщина творится вокруг него? Несомненно, он слышал голос брата, но эта туша, которая сейчас улыбается ему, даже отдаленно не напоминает Глеба. Клима взорвало.

— Слушайте, вы! Я не люблю шуток! — крикнул он, делая шаг к толстяку.

Кто-то схватил его сзади за плечи.

— Да потерпи же, старик! — сказал толстяк голосом Глеба и все исчезло.

Клим снова в знакомой палате. Вокруг стоит толпа белых, очкастых людей, они весело перешептываются между собой. Профессор держит Клима за плечи и мягко пеняет:

— Экий вы нетерпеливый. Чуточку выдержки и все разъяснится. Через полчаса вы будете вполне в курсе дела…

Климу комок подкатил к горлу, захотелось заплакать, но он сдержался и кротко спросил очкастого:

— Скажите, я сумасшедший?

— Такой же, как и я.

— А может быть мы все — сумасшедшие? Кто знает…

Кругом засмеялись.

— Зачем вы меня мистифицируете? Как будто радычужому несчастью.

— Это недоразумение, голубчик, — мягко заговорил профессор. — Все очень дружелюбны к вам и искренно рады вашему обществу. Просто вы… как бы это сказать? Ну, не освоились с нашей эпохой, что ли…

Клим насторожился.

— Какое у нас сегодня число? — в упор спросил он профессора.

— Первое сентября.

— А год?

— Пятьдесят третий.

— Что значит — пятьдесят третий? — растерянно спросил Клим, — Я не понимаю…

— 1953-й. Только то и значит. Понятно?

— Все понятно… — еле выговорил Клим и, опустившись на койку, заплакал.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,

грубыми мазками рисующая картину иной жизни.

Через несколько минут Клим стоял перед зеркалом в корридоре и рассматривал свою фигуру, которая повергла его в отчаяние. Неуклюжая, толстенькая коротышка, как будто грубо вырезанная из картофелины. Нездоровое, одутловатое, землистое лицо. Густая, рыжая щетина на подбородке. Череп гол и блестит, как пожелтевший биллиардный шар. Типичная фигура человека под 50 лет.

— Совсем кулак Вавила, — с грустью думал Клим. — Стоило трудиться воскресать в образе такого скота. Музейный экспонат!.. Ну, что я теперь? Берцовая кость ихтиозавра, каждый праздный зевака сочтет своим долгом колупнуть… — Воскресший варвар! — с горечью констатировал он вслух.

— Здравствуй, воскресший варвар! — раздался веселый голос Глеба. Клим обернулся. Перед ним стояла грузная фигура, которую он видел на экране несколько минут назад.

_{Клим узнавал своего брата Глеба. Только казалось, будто тот загримировался для спектакля.}

— Ну, поцелуемся же, Клим. Или забыл своего брата Глеба? Что? Не похож? Пустяки, через час приглядишься. А вот ты, по-моему, ни чуточки не изменился за эту четверть столетия. Впрочем, я тебя навещал чуть ли не ежедневно, только ты меня не узнавал. Ну, думал я, так чурбаном и сойдет в могилу мой Климка. Веришь ли, я всю науку на ноги поставил и все без толку. Самые мастистые психиатры от тебя давно отступились. Безнадежный случай, говорят. А вот подвернулся этот профессор Грунькин, пощелкал тебя по лысине и поставил диагноз. Знаешь какой? Идиоты, говорит, которые его лечили. Дяде просто требуется поднять крышку и поскрести немного под черепом, вероятно, говорит, наростик образовался. Не будь, говорит, я Грунькин, если он не будет у меня через неделю решать уравнения. Так и вышло. А ведь когда ты треснулся на улице, помнишь? — этот самый Грунькин без штанов под стол ходил. Вот они дела-то, брат, какие!..

Глеб весело хохотал и тормошил тоже повеселевшего Клима. Присмотревшись, Клим узнавал по мелочам своего любимого брата Глеба. Только казалось, будто тот очень искусно загримировался для любительского спектакля.

— А ты, Глебка, того… поступил тогда в институт? — осторожно спросил Клим.

— А ты думаешь я 25 лет все к экзаменам готовлюсь? Я, братец мой, более 20 лет уже радио-инженером. И не самым плохим, говорят. Вот увидишь…

— А я все еще рабфаковец, — вздохнул Клим.

— Ничего, я тебя подгоню. Ну, идем садиться, да и домой.

Они вышли на какую-то террасу, где Глеб отворил дверку, похожую на дверь лифта.

— Шагай!

Клим вошел и опустился на кожаное сиденье. Было темновато.

— Мы за городом? — спросил Клим.

— Да, недалечко. В санатории.

— А ты в Ленинграде живешь?

— Пока в Ленинграде. Сейчас строительный сезон. Время дорого. Через месяц на дачу переберемся.

— Это зимой-то?

— Разумеется. Не в городе же зиму жить. Это летом в Ленинграде хорошо, а зимой — в деревне рай.

— Домой на трамвае поедем? — спросил Клим, стараясь не думать пока о некоторых нелогичностях.

— Как? На тра… Ах, да! Я уже и забыл… А что, может у тебя еще трамвайные талоны сохранились? Побереги, брат, хорошие деньги можешь получить за них…

Глеб опять расхохотался, потом взглянул на Клима и спросил:

— А этот способ передвижения тебе не нравится? Да что мы в потемках сидим, как совы? Ну-ка, немножко…

Глеб дернул какой-то шнурок. Со стороны Клима поднялась шторка. Клим взглянул в окно и ничего не мог понять. Вокруг-хорошо промытая, пронизанная солнышком осенняя голубизна неба, кое-где белеют обрывки слегка подрумяненных облаков.

— Где мы, Глеб? — с испугом вырвалось у Клима.

— То есть как — где? В машине. Что ты, как будто собираешься чихнуть, Клим? А, дьявольщина… все забываю, что ты человек каменного века и тебе каждый пустяк требуется разжевать…Вот так будет лучше… Смотри и слушай…

Глеб подергал за шнурочки. Со всех сторон открылись шторки. Теперь голубизна плыла отовсюду, даже под ногами. Климу в первую минуту показалось, будто провалился пол и он опасливо подобрал под себя ноги.

— Что? Боишься? Не трусь, прочно и безопасно. Гораздо безопаснее, чем у нас в общежитии, где штукатурка с потолка падала. Помнишь? Так вот, считай это поездом или трамваем, как тебе больше нравится. Машина эта — индивидуальная, числится за мною, как за спецом, которому по роду работы необходимо быстро и часто передвигаться. Это у нас обычный способ передвижения. Есть, разумеется, также машины общего пользования. Да, вон, смотри, как раз одна из таких машин летит к нам навстречу.

Клим взглянул по указанному направлению. Бесшумно и быстро надвигалось огромное сигарообразное тело, издали напоминавшее небольшую тучку. Глеб нажал одну из кнопок на распределителе. Что-то мелодично и замысловато прозвонило над ухом.

— Четверть двенадцатого, — сказал Глеб. Значит, это — одиннадцатичасовой пассажирский Ленинград — Варшава.

Огромный силует стремительно промелькнул мимо и скрылся где-то позади.

— В три — в Варшаве. Не особенно быстро, зато покойно, — лениво говорил Глеб.

Клим делал героические усилия, чтобы не показаться брату чересчур отсталым. Не натурально позевывая, он спросил:

— А за границу пропускают?

— За какую границу? Ах, да… Ведь когда-то существовали «заграницы». Ау, брат, было да сплыло. Воздух не терпит никаких границ. Он безграничен.

— А железные дороги как?

— Что ж, железные дороги на покое доживают свой век. Впрочем, электрифицированы они. Это у нас транспортом малой скорости называется. Неспешные грузы перевозят. Пассажиры по ним почти не ездят, разве только допотопные типы, вот вроде тебя. У кого отвращение к воздуху — те по бетониркам на авто жарят. Пожалуй, побыстрее нас.

— Что такое — бетонирки?

— Обыкновенное бетонированное шоссе. У нас теперь все бетон, хотя и несколько иного состава, чем в твое время. И постройки все из сталебетона. Заводы, фабрики, жилые дома. Водо- и кипяткопроводы, топливные и другие трубы, электротоннелй, ну и прочая мура.

Клим, как во сне, смотрел перед собой сквозь стекляный пол кабинки. Внизу кто-то бешено перематывал гигантскую зелено-желтую ленту и решительно ничего нельзя было разобрать в этой призрачной радуге.

— Постой, брат. Ты с непривычки должно быть плохо различаешь. Снизимся и убавим ход.

Глеб пошарил на распределителе, где сверкали расположенные радиусом кнопки, аппарат замедлил ход и стал плавно снижаться. Только сейчас Клим обратил внимание на то, что в машине кроме них нет никого.

— А где же пилот, Глеб?

— Пилот? А где ему быть? В Ленинграде на станции сидит. Ты о телеуправлении что-нибудь слышал? Ну, так вот. Все, что летает в воздухе, движется под водой и по воде, а отчасти а по земле, — управляется с центральных станций. Без всяких проводов. По способу, принципы которого долго объяснять. Это как-нибудь на досуге. В общем — не худо. Шумящих моторов у нас, как видишь, нет. Горючего с собою не берем. Пользуемся этакими аккумуляторами, которые пополняют энергию автоматически. Они-то и несут всю нагрузку. Если хорошенько разобраться, штука довольно не мудреная.

— А часто этак… ну, с рельс, что ли сходят такие воздушные трамвайчики? — Клим потыкал локтем в стенку кабины.

— Не чаще, чем любой трамвай доброго старого времени. Только катастроф меньше бывает. Застопорит что-нибудь, опустимся легонько на землю, только и всего. Старайся лишь на голову кому не сесть, чтобы не оштрафовали за неосторожную езду. У нас на этот счет строго. И воды не боимся. Эти леталки обычно плавают, как пробки.

— А столкновения?

— Совершенно исключены. Любые такие две штуки взаимно отталкиваются. Приспособления имеются такие. Бывают, впрочем, исключительные случаи…

— Ага! — позлорадствовал Клим.

— Что — ага? Исключительные случаи бывают даже с торцовыми шашками, не то что со сложной машиной… Ведь вот с тобой было же… Ну, ну, не сердись. Лучше полюбуйся ландшафтиком.

Клим стал смотреть себе под ноги. Под ним неторопливо проплывали аккуратно разграфленные квадраты пашен, хорошенькие поселки, какие-то бесконечные, приземистые, серо-желтые здания. Квадраты поля были чем то оторочены, словно вделаны в рамы. Что особенно поразило Клима, так это полное отсутствие движения, затем необычайная прозрачность воздуха, без дыма и пыли. Он и высказал брату прежде всего эти свои соображения.

— Какого тебе нужно движения? Отдельных фигур отсюда не видно. Авто и поезда мчатся так, что тоже почти не видно с такой высоты. Впрочем, если присмотреться… Вот, смотри, точно струя переливается… Это грузовой электропоезд чешет. Сегодня будни и население на работе. В праздники, разумеется, движения больше. Слышишь музыку? Это радио старается. У нас ведь всякая работа производится под музыку. Только в праздник и передохнешь от нее, да и то не всегда. Что же касается дыма и пыли, то за это, милый друг, жестоко штрафуют. Отравлять гражданам здоровье и жизнь безнаказанно нельзя.

— Постой, постой… Ну, а если я по дороге иду, как же без пыли? Или, скажем, картошку сварить требуется, неужели же на солнышке печь? Здесь еще, слава богу, не тропики…

— Эх, трудновато мне с тобой будет, дядя. На дороге пыли не бывает, за этим милиция смотрит. Чистка, поливка и тому подобное. А картошку варят в кипятке, который подается откуда-нибудь с Ладогостроя иди Ильменьстроя, одним словом, оттуда, где воды много. Ну, как этого не понимать? Впрочем, с тобой, видно, с азбуки начинать надо. Так вот. Отопление у нас центральное…

— Это в деревнях-то?

— Это в деревнях-то. Кипяток стоградусный круглые сутки, хочешь — картошку вари, хочешь кофе заваривай, хочешь — сам парься. Печей не топят, значит и дыма нет. Поливка улиц и дорог автоматическая, так сказать через час по чайной ложке. Мытье полов… т. е. мытье дорог — раз в сутки, когда все спят. Орошение полей — тоже автоматическое, искусственное, когда Это требуется. Пашня, посев, сбор урожая — машинами. А крестьяне в это время в шахматы сражаются. Понятно?

— А что вы сеете?

— Все, что требуется, что из земли растет, — до ананасов включительно.

Клим посмотрел на брата — не издевается ли тот? Но Глеб был серьезен и энергично размахивал руками, точно учитель, втолковывающий бездарному школьнику всем попятные истины, которых не разумеет только этот кретин.

— Сеем рожь, пшеницу, кукурузу, рис. Выращиваем виноград, абрикосы, бананы, фиги…

— Уж и фиги! — вставил Клим, иронически прищурив один глаз.

— Да, и фиги, и ананасы, и все, что угодно.

— Это в Ленинградской-то губернии? Уши вянут слушать…

— Завянут — меньше будут, ближе к человеческим, — начинал сердиться Глеб. — Губерний теперь нет, есть нумерованные участки. Существует повсеместное обязательное химудобрение. Искусственный чернозем, перегной, гуано и прочее такое. Я в этой области не спец, говорю в общих чертах. Иногда увидишь и дым, даже много дыма. Это когда применяют дымовые завесы для предохранения посевов от утренников. Впрочем, это редко. Обычно применяются паровые завесы. При нашем климате этими приходится пользоваться почти непрерывно. Кроме того существует множество застекленных оранжерей и парников, — для особо чувствительных фруктов. Вот смотри, эти бесцветные строения и есть оранжереи. Не те, не серые квадраты, — это заводы и фабрики, — а вот те, прозрачные, которые изредка отсвечивают, как зеркала.

— Где же ты видишь заводы?

— Да вот же. Вот, вот, вот, — тыкал Глеб пальцем во все стороны.

— А трубы где?

— Какие трубы? Трубы в земле. Фу, опять забыл, что с троглодитом разговариваю. Фабричных труб, как это было в твое время, больше не существует. Они не нужны. Энергия подается с центральных силовых установок, подчас за сотни верст. Иногда по подземным трубам и проводам, а чаще без всяких проводников, с помощью различных сложных приспособлений. Это гораздо удобнее старой системы. Ни дыма, ни чада, ни копоти. Чисто, уютно, не жарко. Ныне рабочие в крахмале, брат, ходят. Здесь использовано все. Белый уголь — сила падения воды, — такие сило-установки существуют теперь на всех реченках. Болотный газ, — где есть поблизости торфяные залежи. Газ аммиачный, — это в больших городах преимущественно. Сила ветра. Видишь там, на горизонте, словно бабочки мельтешат, — это ветрянки. А вертикальные цилиндры — ветряные роторы. Это значит, мы приближаемся к Ленинграду. Эти же бабочки, т. е. крылья ветрянок, служат также смесителями воздуха. Вот увидишь, у нас в Ленинграде воздух, — что твоя Ривьера.

Клим, не отрывая глаз, с раскрытым от волненья ртом, смотрел на волшебную панораму. Характер местности и стиль строений изменился весьма существенно. Вместо приземистых серых квадратов всюду высились ажурные переплеты виадуков, какие-то кружевные стальные башни с наклонными гигантскими установками наверху, напоминающими огромные литавры.

— Это что там за барабаны? — спросил Клим прерывающимся от волнения голосом.

— Какие барабаны? Ах, это солнечные уловители. Силовые установки для использования естественной энергии солнца — теплоты. Это же идет для кварцосвещения жилищ. Чтобы плесень не заводилась. Весь город, от чердаков до подвалов, освещается искусственным, так называемым, горным солнцем, с помощью кварцевых трубок. Микробам, брат, теперь капут. Помнишь, как часто ты страдал гриппом? Теперь гриппозных больных за деньги показывают… Ого! Заболтались мы с тобой, — уже двенадцать. Обычно на этот перелет, — 300 километров всего — я полчаса трачу. Вот он Ленинград! Слышишь музыку? Это обеденный перерыв у рабочих.

Клим смотрел во все глаза и не узнавал города, над которым они пролетали. Мелькали воздушные машины различных величин и конструкций. Одни — сигарообразные плавно приставали к высоким остроконечным башням. Другие — типа аэропланов— уверенно спускались прямо на крыши домов.

Крыши домов… Это было совсем не то, что Клим привык понимать под «крышей». Дома не выше восьми этажей, все выравнены, как по линейке. Все одного роста, но различной расцветки, что придавало городу нарядный вид. Перекрестки улиц перекрыты застекленными воздушными мостами. Внизу, по улицам, тянутся бесконечные вереницы авто. Пешеходов почти не видно, лошадей — тоже. На высоте четвертых этажей — висячие галлереи вдоль всех улиц. По ним скользят движущиеся тротуары, с поперечными сидениями, сплошь занятые публикой.

— Смотри, это наш трамвай, да еще бесплатный, — засмеялся Глеб. — Улица — для авто. Тротуары — для публики. Крыши — для аэро. Для грузового транспорта существует метро, но его не видно. Каково?..

Клим ничего не ответил. Он весь погрузился в созерцание.

Движущиеся тротуары, только более спокойного хода, шли и по краю крыш, тогда как большая часть площади крыш пестрела зеленью деревьев и цветочными газонами, среди которых гуляла публика и резвились дети. Открытые огороженные площадки предназначались для спуска аэропланов. На одну из таких площадок опустилась машина Глеба, который шутливо сострил:

— Ну, вот и дома. Тпру! — как сказал бы наш дедушка.

Присматриваясь внимательно, Клим с трудом узнавал планировку старого Ленинграда, каким он был 25 лет назад.

Глеб указал на колоссальное здание, видневшееся со стороны Невы, все из стальных рам и стекла, сверкающего на солнце. — Это центральная фабрика химизации пищи Сокращенно — «Витаминхлеб», пояснил Глеб. — Да, ведь, ты не знаешь… Пищевые продукты, не химизированные,т. е., не просвеченные ультра фиолетовыми лучами, употреблять в пищу запрещено. Просвечивание сообщает продуктам особый витамин, увеличивающий их питательность и убивающий вредные микроорганизмы.

Они стояли на краю верхней галлереи. Внизу, посреди большой площади, высилось странно-знакомое здание, заключенное в какой-то смешной стекляный футляр.

_{Клим не узнал города, над котором они пролетали. Он заметил Исаакиевский собор под стекляным колпаком.}

— Послушай, Глеб… Ведь это Исаакий?

— Конечно.

— А почему он того… под колпаком?

— Музейная реликвия. В защиту от стихий. Ну, шагай в лифт.

Клим вошел в машину и неожиданно рассмеялся.

— Ты чему? — спросил Глеб.

— Вспомнил одну вещь. В мое время у таких машин обычно торчала табличка: «Лифт не работает».

— Было да сплыло. Ну, вот мы и у себя. Входи.

Обедали вчетвером в небольшой уютной столовой: гость, Глеб с женой и их сын Борис, молодой инженер. На дессерт подали виноград величиной с крупный картофель и какие-то экзотические плоды, каких Клим никогда не видывал, а потому боялся есть.

— Издалека эти штуки? — кивнул он на фрукты.

— Из Новой Деревни. Я тебе уже говорил, мы всякую муру теперь выращиваем. Ну, я на службу, а ты иди хорошенько отдохни. Борис тебя проводит в твою комнату. Вечером устроим театр и прочее такое.

— Как это устроим театр? — не понял Клим.

— Как его устраивают — нажмут кнопку и готово. Ты что предпочитаешь — драму? оперу? балет? Впрочем можно все вместе. Ну, пока. Да не забудь побриться, а то ты на какое-то человекообразное смахиваешь, даже жутко смотреть. Борис, принимайся за воспитание дядюшки. Ты увидишь, какой это толковый юноша…

ГЛАВА ПЯТАЯ,

которая рекомендует, срывая розы, опасаться шипов.

Клим спал, как убитый, несколько часов. Снились огромные дыни, летающие по воздуху без руля и без ветрил, битком набитые публикой. Все указывали на Клима пальцами и высовывали ему языки. Женщины подталкивали детишек, говоря им: «Смотрите, дети, это человек каменного века. Ему всего 20 лет, а он уже лыс, как бычий пузырь. Не прикасайтесь руками, кусается»… Клима разбирала злость, ему действительно хотелось кусаться и было чего то стыдно.

Проснулся весь в холодном поту. Кругом абсолютная темнота. Пошарил на столике рукой, ища спичек. Спичек не было. Смекнул, что где нибудь поблизости должен быть выключатель. Стал обшаривать стену. Наткнулся на целый ряд кнопок, надавил одну. Над самым ухом неожиданно грянул духовой оркестр, — что-то торжественно-шумное. Когда оркестр кончил, раздался голос, говоривший что-то по-немецки. Что — Клим не понял. Только сообразил, что включил радио. Потыкал в другую кнопку. Стена напротив как бы бесшумно рухнула. Клим увидел огромную незнакомую площадь, ярко освещенную электрическими лучами. Кое-где ярко вспыхивали световые плакаты, — все на немецком языке. «Вот тебе и на, никак в Берлин попал» — подумал Клим и в первый раз в жизни пожалел, что не учил немецкий язык. Насладившись зрелищем жизни незнакомого города, Клим ткнул следующую кнопку.

Берег моря. Ярко светит солнце. В воде плещутся черные люди, — точно головешки плавают. Другие, в белых плащах, прогуливаются по берегу.

— Батюшки, никак Индия… Занятная штука, надо будет потом расспросить Глеба, как она делается… Здорово, должно быть, нынешние ребятишки географию знают.

Клим пробовал кнопки одну за другой. То становилось совсем темно и слышалась только невидимая музыка, то неожиданно являлся перед глазами целый незнакомый город, залитый электричеством или сверкающий в лучах солнца. Иногда получалась комбинация, когда было видно и слышно одновременно.

Одна картина бросила Клима в жуткую дрожь. На громадном, слабо освещенном поле происходил маневры, а быть может и военные действия. Тучами сновали аэропланы. Колоссальные пушки изрыгали целые потоки огня. Сверху падали какие-то вертящиеся волчки, которые, вонзившись в землю, поднимали смерчи пыли и дыма. Воюющих не было видно. Буквально ни одного человека.

— Где это может происходить? В Европе или в Америке? — соображал Клим. — Какая теперь политическая обстановка? Кто с кем воюет? Жаль не догадался спросить у Глеба. Вот, идиот…

Неожиданно картина погасла сама собой, без нажатия кнопки. В ту же минуту в коридоре за стеной послышался топот ног и чьи-то тревожные крики.

Дверь порывисто распахнулась. На пороге стоял, со свечей в руке, растерянный Глеб.

— Клим, ты спишь? Живо в газоубежище… Ожидается налет неприятельских аэро… Все огни в городе погашены…

— А разве мы воюем? — не унимался Клим.

— Ну, разумеется… Скорее копайся… дорога каждая секунда…

— С кем мы воюем? — не унимался Клим.

— До лекций ли теперь, голубчик!.. Давай руку… Бежим…

— Дай ты мне хоть штаны натянуть, — взмолился Клим.

— А!.. Кто тебя в темноте разглядывать будет — не на параде…

Глеб схватил опешившего Клима за руку и почти силой потащил по темному коридору. Потом толкнул его в какую-то щель. Клим почувствовал, как у него из под ног выскользнул пол. Свеча от движения воздуха погасла.

— В лифте спускаемся, — сообразил Клим.

Машина с разбега остановилась. Брат вытолкнул Клима куда-то в темноту, насыщенную придушенным человеческим гомоном. Клим обо что-то споткнулся, попытался удержаться на ногах, но только взмахнул руками и упал затылком, как тогда, на улице…

— Клим!.. Где ты?.. Дай руку… — уловил он потухающим сознанием голос брата…

ГЛАВА ШЕСТАЯ,

которую, в целях экономии времени, можно было бы поставить на место второй.

…………………..

УСЛОВИЯ ЛИТЕРАТУРНОГО КОНКУРСА

1) Читателям предлагается прислать на русском языке недостающую, последнюю, заключительную главу к рассказу. Лучшее из присланных окончаний будет напечатано с подписью приславшего и награждено премией в 100 рублей.

2) В систематическом Литературном Конкурсе могут участвовать все граждане Союза Советских Социалистических Республик, состоящие подписчиками «Мира Приключений».

3) Никаких личных ограничений для конкурирующих авторов не ставится, и возможны случаи, когда один и тот же автор получит в течение года несколько премий.

4) Рукописи должны быть напечатаны на машинке или написаны чернилами (не карандашом!), четко, разборчиво, набело, подписаны. именем, отчеством и фамилией автора, и снабжены его точным адресом.

5) На первой странице рукописи должен быть приклеен печатный адрес подписчика с бандероли, под которой доставляется почтой журнал «Мир Приключений».

Примечание. Авторами, состязающимися на премию, могут быть и все члены семьи подписчика, а также участники коллективной подписки на журнал, по тогда на ярлыке почтовой бандероли должно значиться не личное имя, а название учреждения или организации, выписывающей «Мир Приключений»).

6) Последний срок доставки рукописей — 1 февраля 1929 г. Поступившие после этого числа не будут участвовать в Конкурсе.

7) Во избежание недоразумений рекомендуется посылать рукописи заказным порядком и адресовать: Ленинград 25, Стремянная, 8. В Редакцию журнала «Мир Приключений», на Литературный Конкурс.

8) Не получившие премии рукописи будут сожжены и имена их авторов сохранятся втайне. В журнале будет опубликовано только общее число поступивших рукописей — решений литературной задачи.

9) Никаких индивидуальных оценок не премированных на Конкурсе рукописей Редакция не дает.

Следующий рассказ на премию в 100 рублей будет напечатан в ноябрьской книжке «Мира Приключений».

ОКОНЧАНИЕ КОНКУРСА № 8

Решение рассказа-задачи «ЛУННАЯ ДОРОГА»

Попрежнему, одновременно с заключительными главами, в Редакцию прислано много писем по поводу Конкурса вообще и очередного в частности. Некоторые из писем представляют общий и литературный интерес, и мы на них кратко остановимся. Письма эти имеют значение и для характеристики отношения читателей к Конкурсу, и для определения степени восприятия читателями конкурсных рассказов. Наш же разбор писем послужит еще новым выяснением цели и значения Конкурса, т. е. указанием, как нужно извлекать наивысшую пользу из этой системы работы.

Один из добросовестных участников систематического Конкурса, получивший однажды и премию, в весьма длинном и литературном письме выражает недовольство рассказом «Лунная дорога», потому что автор (а значит и Редакция) не поставил точку где-то раньше, а сам дает ответ на основной вопрос рассказа.

Заключение — правильное, а оценка — нет. Весь рассказ — «доказательство от противного». Весь рассказ — гимн труду, только труду и его бодрящей радости. Это — социальный стержень повествования, ярко выраженный словами бывшего миллионера, прозревшего после изумительных попыток истратить 17 миллионов. Главное решение автор и Редакция взяли на себя потому, что чересчур важен смысл и значение рассказа, что напечатанный без этого решения он представлял бы возможность кривотолков или мог быть не понят вовсе массой читателей, не принимающей никакого участия в Конкурсе. Он пропал бы для читателя, а между тем по своему и социальному, и ярко художественному значению он заслуживает особенного внимания представляет исключительный интерес оригинальностью и картинностью разработки сюжета. Участникам Конкурса оставалось, однако, решить еще несколько вопросов и решить по своему усмотрению, отдавая предпочтение фантастической изобретательности в дальнейших похождениях действующих лиц или логическому становлению сюжета. Не нравится этому участнику Конкурса и построение рассказа.

«Кажется, — пишет он, — еще Гоголь сказал, что если писатель, описывая комнату, говорит при этом, что на стене комнаты висело ружье, то надо, чтобы впоследствии это ружье играло какую-нибудь роль в произведении, иначе незачем было о нем упоминать. Для чего нужно описание ледохода на Амуре? Зачем знакомить читателя со всем растительным и животным миром дальневосточной окраины? Совершенно не важно, будет ли происходить рассказ Мирона на Амуре, на Днепре или даже в вагоне железной дороги»…

Поправим маленькие литературные ошибки автора письма. И сущность не верна, и то, что он приписал Гоголю, на самом деле было с Дюма, когда один автор читал ему скучнейшее произведение свое. Дюма оживился при фразе, что герой вошел в комнату и поставил у двери ружье. Долго читал автор, и когда кончил, Дюма спросил: «а что же ружье?» «Какое ружье»? — недоуменно переспросил уже сам забывший о нем автор. И мастер слова дал действительно ценное указание, что не следует обременять действие ненужными подробностями.

В рассказе «Лунная дорога» ледоход на Амуре нужен потому, что здесь герои повествования уже получают свою первую характеристику. Описание природы нужно потому, что герои стремились всю жизнь к необычайному, и сюда, на далекий Амур, пришли, ибо он манил их своей необычайностью обстановки. Они, быть может, захирели бы в условиях поденной физической работы уездного городка. Пропала бы красочность фигур и художественная стройность и цельность рассказа. Для событий нужна соответственная рамка. И рамка дана великолепная. Архитектоника рассказа не нарушена сжатым и сильным описанием Амура, читатели получили в художественной форме длинный ряд поучительных и легко запоминающихся сведений, а участники Конкурса, т. е. желающие работать в литературе — прекрасный образец описательного повествования.

На конкурсные рассказы Редакция, вообще, обращает особенное внимание, придает им особую ценность и всегда стремится, чтобы читатель мог извлечь из них, кроме литературного удовлетворения, как от всякого чтения, и самую разнообразную пользу, видя образцы различных форм построения рассказа, развития параллельных или пересекающихся тем, характерного стиля и т. д.

Мы тем не менее признательны нашему литературному корреспонденту. Его хотя и неосновательные замечания дали нам повод выяснить читателям кое-что, что быть может осталось бы или незамеченным, или не продуманным. А гимнастика мозга при решении литературных задач — путь к верному успеху.

В противоположность доброжелательному критику приходится отметить зложелательного, того самого, что ставил нам в виду «отсутствие заглавия» в рассказе «Где выход» и не знал множества произведений с заголовками в той же вопросительной форме. Теперь он упрекает нас, что у автора «Лунной дороги» все описание переврано, что бенгальского тигра на Амуре нет, нет тибетского медведя и т. д., другими словами сводит на нет ту часть рассказа, которая в легком изложении дает полезные знания. Конечно, если мы скажем, что автор, остающийся анонимным, сам был на Амуре, сам видел ледоход и все то, что описывает, и кстати упомянем, что снова собирается в эти интересные края, — это не будет убедительно для единственного недоверчивого читателя, желающего все проверить лично. Всегда помогать ему мы не можем: к сожалению, у нас нет времени на такую работу. Но на этот раз еще ответим: указания могут пригодиться вообще любознательным людям.

Много есть трудов об Уссурийском крае и укажем на первый подвернувшийся — известные этнографические и статистические очерки под редакцией П. П. Семенова-Тяньшанского. Там можно найти любопытные сведения. Например:

«Животный мир Уссурийского края, подобно растительному царству, совмещает в себе обывателей теплых стран и холодного севера. Здесь тигр бенгальский нередко живет в соседстве с соболем; здесь пятнистый олень-аксис, уроженец Ост-Индии и Зондских островов, пасется вместе с изубрем, т. е. оленем холодных стран. Здесь сошелся бурый медведь той разновидности, которая живет на Камчатке, со своим собратом из Тибета. Барс, дикая кошка, гималайская куница, переселились сюда из южно-азиатских стран. Все эти звери живут в Уссурийском крае оседло и выводят своих детенышей» и т. д.

А ведь Уссурийский край граничит с Амуром.

В очерке «Амур и его притоки», Н. Тарасова, читаем:.

Затем следует область, простирающаяся до Буреинского хребта. Встречающиеся здесь рядом восточные и западные растения придают ему характер пограничных гор, так что по всему Амурскому краю нет такой смеси тропических и северных форм, как в этой области.

Буреинский хребет пролегает выше по течению Амура, к Благовещенску, где р. Бурея впадает в Амур. Ни о верховьях, ни о низовьях Амура — как утверждает автор письма — в рассказе не говорится ни слова.

Если строптивый читатель прочтет указанные очерки сам (да заодно и другие труды по географии и этнографии России, — любые), то он наткнется в них на ту флору и фауну, которая указана в рассказе. Здесь он увидит и рододендрон, и жень-шень, и ель, и дикий виноград, абрикосник, грибы, барбарис, ореховое и пробковое дерево и т. д. И тигра бенгальской породы, и соболя, и россомаху, и антилоп, и т. п., все, что упоминается в рассказе. И даже японского ибиса и белую полярную сову, о которых в рассказе не упоминается.

Очевидно, некоторые, и в том числе два читателя — критика, мнения которых мы привели, плохо усвоили рассказ, цель и смысл его.

Было бы несправедливо не упомянуть о другой группе, прекрасно понявшей задачу. Вот выдержки из обширного письма одного участника Конкурса. Приводим их вместо обычного нашего разъяснения, ибо они заключают правильные мысли и ярко свидетельствуют, как хорошо и вдумчиво относятся к предоставляемой им возможности литературной работы иные читатели.

«Лунная дорога» в отличие от всех предыдущих рассказов-задач — пишет этот участник Конкурса — предоставляет широкий простор для бесчисленного количества решений.

Если раньше, вопреки определенно в ясно намеченным в рассказах вехам, многие авторы заключи тельных глав стремились вырваться за отведенные границы для их собственной фантазии, то здесь это естественное стремление состязаться не только с другими участниками Конкурса, но и с автором всего рассказа становится уже почти законным.

В самом деле, кроме обмолвки Мирона: «главное мною все сказано», — как будто других ограничений ни для размера, ни для содержания заключительной главы но дано. И, наоборот, повествование Мирона обрывается на событии, имевшем место, во всяком случае, более, чем за десять лет назад, причем ясно потому, как ведется рассказ, что Мирон — это один из двух героев истории о миллионах. Этим самым отпускаются возжи.

Здесь, почти не нарушая условий, данных рассказом, можно написать бесчисленное множество самых разнообразных «заключительных глав», начиная с маленьких, в несколько строк, и кончая целыми романами.

«Лунная дорога» с одинаковым правом может получить «недостающую заключительную главу» и также может послужить сама лишь вступительной главой, завязкой для рассказа, романа или серии рассказов.

Разумеется, чрезмерно объемистый конец исключается условиями Конкурса. В сущности, он исключается также и основным замыслом рассказа, требующим лишь удачного завершения, закругления, но возжи неожиданно отпущены, дана поблажка тенденции к расползанию и, невидимому, надо ожидать интересных скачек.

Я лично сознательно оставил рискованный путь погони за Ряхиным и И. Гавриловичем по неверной лунной дороге, так как он увел бы меня слишком далеко, и явился прямо к догоравшему костру. Но и здесь рассказ можно было бы завершить на множество ладов. Не могу сказать, чтобы я считал свое «завершение» особенно удачным.

Между прочим, читая рассказ, я поймал себя на том, что без малейшего сомнения разбирался в поступках и отдельных словах его персонажей, как будто это были живые люди, как будто все детали рассказа имели место в действительности и как будто каждую черточку, в связи с остальным содержанием, можно было учитывать как веский признак, как реальное доказательство в пользу того или иного решения. Пытаясь уяснить себе причину и основательность такой уверенности, я пришел к заключению, что эту уверенность внушает особая манера и мастерство автора. Рассказ дает необычайно выпуклые, скульптурные фигуры, яркость и жизненность которых еще более усугубляется особыми размашистыми и одновременно скупыми мазками фона. Эти мазки иногда (как при рассматривании картины вблизи) режут глаз, иногда как будто иное слово окажется неуместным, мелькание излишним, а в целом — дает нужное сочетание.

Эти яркие конкурсные рассказы я читаю всегда с наслаждением.

Возможно, что особый интерес, придаваемый рассказам задачей, заключенной в них, заставляет полнее оценивать каждое слово, возможно, что, независимо от того, что дано автором, каждый вообще рассказ, у которого отрезан конец, можно в большей или меньшей степени рассматривать, как кусок реальной жизни и подводить к нему логический и художественный конец, по это не противоречит моей оценке художественного значения рассказов — задач, данных Вами до сих пор, а лишь снова подтверждает, что учиться читать надо так же, как в учиться писать.

К сожалению, однако, автор письма ошибся в своих предположениях относительно ((интересных скачек». Конкурс № 8 нужно признать неудачным, хотя и прислано 46 решений (из них 11 подписчицами). Объясняется это, надо думать, совершенно независевшим ни от Редакции, ни от Издательства запозданием выхода № 7 журнала и естественной торопливостью читателей, спешивших прислать свою работу к определенному, как фактически оказалось в действительности, чрезмерно короткому сроку.

По содержанию все полученные заключительные главы можно разбить на 2 больших группы: в одной — отдано предпочтение приключениям героев после того, как они поплыли по лунной дороге, в другой — содержится гимн труду с разными вариациями. В преобладающей численно первой группе проявлено большое разнообразие фантазии. Было бы затруднительно даже кратко перечислить все то, что надумали читатели.

И как досадно, что небрежность и недостаток внимания погубили три хороших заключительных главы, присланных подписчицами: Л. Н. Е., Л. А. Л. и Н. А. Л. У всех трех женщин, живущих в различных концах России, одна и та же ошибка: из беседы у костра обнаруживается, что рассказчик Мирон — это-то и есть Ряхин. Ряхин но мог бы так рассказывать, хотя бы по одному тому, что он все время иронизирует над Иваном Гавриловичем и даже издевается над ним, а себя восхваляет. Только сам бывший миллионер в этом тоне мог говорить о себе и о Ряхине. Несколько подписчиков также сделали эту непростительную ошибку. Не сумели прочитать, не сумели и написать.

Вообще недостаточная вдумчивость при работе проглядывает нередко. Перевираются имена действующих лиц: у одного и того же автора Иван Гаврилович на протяжении коротенькой главы превращается то в Илью Григорьевича, то в Ивана Григорьевича. У одного участника, одаренного фантазией, к сожалению совершенно недисциплинированной, — Мирон по внутреннему русскому морю, — это ясно сказано в рассказе, — ухитряется приплыть прямо в Лондон. Географии дано по шапке! Здравому смыслу — также. По версии автора, герои рассказа прежде всего перепились в матросском кабаке, Ряхин вдруг оказался мошенником и удрал с 5 миллионами, хранившимися в английском банке, а И. Г. был найден на улице мертвым от запоя, и английские богачи заказали его восковую фигуру для музея знаменитостей. — Такую же дикую фантазию проявил и автор, пригнавший лодку героев к неизвестному островку. Там оказались мать и дочь итальянки. Они также откуда-то бежали. Цитируем: «Ряхин взял дочь, а И. Г. — мать». Мужа итальянской матери ровно 3 дня назад, оказывается, растерзал тигр. — Или: героев потянуло в родные места, и вот они на Амуре. — Опять плохо прочитано: где автор нашел хотя бы намек, что Амур — родина Ряхина и И. Г.? Таких примеров неумения читать можно бы привести еще не мало, но довольно и этих.

Из первой группы укажем на несколько менее трафаретных решений, так или иначе в духе рассказа. Приятели побывали на золотых приисках. Там нашли громадный самородок платины. Попали в Париж и вздумали поощрять упавшую во Франции рождаемость, уплачивая каждой женщине 50 фр. в месяц на ребенка. Коренной недостаток этого решения тот, что приятели уже в последней напечатанной главе оставили свои сумасбродства и провозгласили здоровый труд, как основу жизни. — Или в начале революции Ряхин помогает восставшим матросам Захватить судно, делается активным борцом, выдвигается, становится членом партии, членом Совета депутатов, но… уезжает опять с И. Г. за границу организовывать «Международную Ассоциацию просвещения отсталых масс». Тот же недостаток, что и в указанном выше решении! — Еще по одной версии, герой работал на железной дороге, влюбился в дочь подрядчика, пользовался взаимностью, но узнал, что в приданое дают много тысяч, и ушел. Наступила революция. Пришлось переменить имена и т. д. — Нужно ли указывать, почему это решение плохо? — Или вот еще: друзья приплыли на островок озера (?). Там встретили Николу-Холостяка. Из его рассказа видно, что он был во «Дворце голодного ума». Предложил сжечь его и всех предоставить самим себе. Приняли его за сумасшедшего и выгнали. Он все-таки сжег и «теперь бежит сам, не зная куда».

Эти образчики приведены, как более оригинальные, — и только.

Отмечая типичные сюжетные решения, скажем и о моменте, мимо которого почти невозможно пройти: любопытство слушателей задето, и всем хочется знать, не сами ли герои под видом Мирона и Михаила присутствуют тут. Большинство так и решает. Одни заставляют Мирона признаться, другие предоставляют догадаться горбуну, окающему парню и т. д. Эта последняя часть решения разработана вообще лучше первой. Отметим здесь наиболее отличные от других варианты. Ночью, когда все заснули, набросились на Мирона. «Скажи, где у тебя деньги, в ладонке или в поясе». Дана сильная, прямо кошмарная сцена насилия. — col1_0 рисует хорошую картину подрывных работ, во время которых заканчивается действие. — У одного читателя Мирона (к сожалению — Ряхина) узнает рабочий из «бывших людей», клиент «Дворца голодного ума» — в прошлом. — У другого: Ряхин и И. Г. ночью резонируют. У третьего они почему то утром уходят. Читатель остается в недоумении о причинах.

У нескольких подписчиков (В. Н. и др.) хорошо сделаны выводы — логические и ясные, и дополняющие смысл рассказа о ценности труда.

Из работ, доставленных на Конкурс, отметим еще толковую главу Г. С. Б. и хорошую пояснительную записку И. Б К.

Есть мелочи, останавливающие на себе внимание, и хорошие, и дурные. Вот у подписчицы Н. И. З. прекрасная деталь. — Когда все рабочие улеглись, молодой парень «снял поддевку и укутал мирно храпевших Мирона и Михайла от свежести близкого рассвета». Почему мы остановились на этой короткой фразе, на этой крошечной подробности? Да потому, что сразу виден из нее процесс творческой работы автора. Он рисовал себе картину, он видел ее, он искренно писал. А вот никчемная вычурность, искусственный набор слов, противоречивые представления, склеенные вместе, и отсутствие образа у другого автора: «за этим последовала пауза, до краев полная легкой, свежей тишиной, еще более рельефно выделяемой неслышными шумами сказочной лесной ночи». Как будто и звучно, а вдумайтесь!..

Р. S. Граждане! Присылайте рукописи на Конкурс писанными на машинке или очень четко чернилами. Набросанных карандашем читать не будем.

В. Б.

_____

Из 46 решений нет ни одного, которое вполне удовлетворяло бы всем условиям задачи. Приходится определять премию только путем сравнения относительных достоинств заключительных глав. И премия делится на две части.

По присуждению Редакции, 60 р. премии на Конкурсе № 8 Систематического Литературного Конкурса 1928 г. получает подписчик

НИКОЛАЙ НИКОЛАЕВИЧ ЖЕЛЕЗНИКОВ (Москва)

и 40 рублей премии подписчик

НИКИТА ВИССАРИОНОВИЧ ПОВОРОЗНИК (Бобруйск, БССР),

за следующие заключительные главы к рассказу

ЛУННАЯ ДОРОГА

1-й ВАРИАНТ.

— Когда б не доплыли, откудова бы Мирон откопал рассказать-то? — сочно заокал парень, — он, чай, не из пальца высосал, а ведь из жизни это! Такчто ли, Мирон?

— Правда, милый человек, ничего не присочинил. Все было.

— Ну, так ты Ряхин и есть, — сказал горбун и, завистливо вскинув на Мирона глаза-удочки, посмотрел, точно примерился, где бы подцепить рыбину покрупней. Потом досадливо отвернулся.

— А и глуп ты был, Мирон Ряхин, хоть и бахвалишься. Подумаешь, гений какой! Подучил Иванушку-дурачка, миллионера, как понелепее растрясти капиталы… Нет! Оба вы не умели распорядиться деньгами. Вот, когда б он меня позвал!.. Я ж бы его, мозгляка, научил… Ох, научил бы!.. Да я бы… У-ух!..

Он зажмурился, спрятал в мешках век удочки и простонал.

— Ишь его разбирает: — засмеялся кто-то.

— Что это ты все: «я! да, я»… Интерес какой! — крикнул парень, — человек, может быть, досказать хочет, а ты опять про себя! Ну, как же, Мирон? А?

Мирон, с еле заметной улыбкой внимательно наблюдавший за горбуном, нагнулся к костру, пошевелил палкой угли и продолжал:

— Дальше можно или очень много рассказать, или ничего. Жизнь обоих потом была полна приключений, бродяжничества и вольного труда. Кой что порасскажу вам после, в другие вечера. Но сейчас мне бы хотелось защитить Ряхина. Посудите сами, друзья! Если правда, что Ряхин — это я сам и есть, то что же тогда выходит? Я, то-есть, Ряхин, расхваливал себя на все лады. И «гений» я, и «настоящий человек» и все прочее. А про своего друга, с которым вместе многое пережил — то и дело повторял, что он был и дураком, был и глупым, был и недалеким!.. Хорош тогда гусь этот самый Мирон Ряхин!

Нет, приятели! Ряхин не таковский. Уж по одному этому ясно, что я — не Ряхин. Если хотите знать, он три года назад расстался с Иваном Гавриловичем и занялся изучением авиации. Как ему это удалось при его пожилом возрасте — его секрет. Но он сказал, что ему надоело карабкаться жуком по земле и смотреть снизу вверх на облака, а хочется посмотреть на спину матушки-земли, проносясь вверху, в глубине воздушного океана с быстротою циклона. Ну, а при желании чего не сделаешь!

Но мне, знаете, приятно, что вы приняли меня за Ряхина. За себя приятно.

— Ну, а как же Иван Гаврилович-то без Ряхина остался? — нерешительно спросил кто то.

Мирон засмеялся.

— Что ж он, ребенок, что ли? У него было много времени, чтобы научиться жить. Да главный экзамен на жизнь Иван Гаврилович уже сдал, когда они пошли по лунной дороге.

Вот вы пораскиньте умом.

Сошлись двое. Один — недоучка, увалень, ходивший на помочах, не знавший жизни, сперва ослепленный, а потом — придавленный богатством.

Другой был гениален, свободен, его не соблазняли деньги, не связывала обуза бесплодной жадности. У него была другого рода жадность: он ненасытно стремился въедаться в жизнь. И они пришлись друг другу как раз впору, как ключ, вложенный в соответствующий ему замок. Гений Ряхина помог Ивану Гавриловичу пройти с пользой для себя через самое трудное испытание.

Приключение с миллионами, а в частности Музей Подтяжек, освободило миллионера от бремени помочей и в буквальном, и в переносном смысле; научило его самостоятельно ходить и жить. Он оказался хорошим учеником Ряхина.

Помимо того, что он открыл свойства голодного ума, он сделал еще четыре открытия, которые, не отличаясь сами по себе новизною, для него лично развертывали новые перспективы.

Он понял, во-первых — что жизнь гораздо интереснее, чем он думал, и он ее чуть не проглядел, не подозревая, что она всегда тут. под самым локтем, что она — если выразиться высоким слогом, — арена, на которой миллионы живых существ миллионы лет борются за наилучшие для себя сочетания многих миллионов возможностей.

Во-вторых он понял, что искать счастья в готовой пище, кроющейся за деньгами — это тоже, что пытаться укусить локоть, так как счастье — в непрестанном преодолении препятствий. Если держаться известной диэты, тогда ум будет постоянно искать и находить для себя все новую пищу.

В третьих понял, что он, Иван Гаврилович, вовсе уж не так глуп, как он сам и все другие думали; возможность «нажить ума» для него вовсе не исключена.

И, наконец, в четвертых, он понял еще. что дешевле заплатить деньгами за жизнь, чем жизнью за ее условные знаки — деньги.

Так что Иван Гаврилович теперь тоже настоящий человек.

Мирон смолк.

Еханьдя бросил на тлеющие угли ветку можжевельника. Стало еще темней. Ветка зашипела. Потом, точно кто-то мехами снизу пустил сильную струю воздуха, ветка вспыхнула, с треском выбросив вверх искряную метлу.

Лицо Мирона ярко осветилось.

— Вот оно что!.. — громко воскликнул один из «бывших людей». Он вскочил на ноги, отдавив при этом руку кому-то, лежавшему рядом с ним. Все завозились. Раздалось несколько недовольных восклицаний.

— Кто тебя укусил?

— Я вспомнил, — сказал бывший человек.

— Чего ты вспомнил? Что дома штаны забыл? — съязвил пострадавший от бурного проявления его воспоминаний.

— Я тоже видел в паноптикуме восковую фигуру этого самого Ивана Гавриловича, и историю его слышал.

— Ну и что же из этого? Мы и так знали, что Мирон не врет.

— А вот то, что вы этого Ивана Гавриловича видали живым.

— Это на льдине с Мироном, что ли? — спросил горбун.

— И на льдине, и у костра. Вот он сам здесь, — и «бывший человек» ткнул пальцем в сторону Мирона.

Мирон, точно речь шла не о нем, улыбаясь смотрел на догоравшую ветку.

Н. Н. Железников.

2-й ВАРИАНТ.

Вопрос Мирона точно разрядил очарование, навеянное его рассказом. Последовал ряд возгласов и замечаний, в которых отразились переживания каждого слушателя и его взгляды на вопросы, затронутые рассказчиков, вопросы близкие каждому из слушателей — о деньгах и о труде. Не всем было понятно все в равной мере и каждый поэтому вывел свое заключение, но больших расхождений не было.

Еханьдя, который все время слушал, не спуская почти немигающих подслеповатых глаз, первый прервал своим писком тишину, царившую в кругу у костра.

— Миного теньга, мало работа… Моя мало работала, миного кутил — ой, плохо.

Китайцы, видимо, не представ шли себе, что значит много денег, а тем более расплывчатое представление было у них, да и у большинства слушателей, о миллионах. Один из китайцев со вздохом не согласился с Еханьдей.

— Зачим плоха… Моя харош. Деньга прятал, моя не работал, харош кушал…

— Пустяки все, — сказка, — авторитетно и с оттенком презрения заявил парень с веселыми глазами. — Вот наши миллионы. — Он повел кругом своей широкой ладонью, как бы давая понять, что его миллионы в этой крепкой ладони и в той борьбе со стихией, которую он ведет наравне с другими. Эту мысль он подкрепил словами:

— Была бы сила, а на наш век хватит миллионов.

Горбун, у которого во время рассказа глаза горели, как светляки темной ночью, остался при своем прежнем мнении:

— Эх, мне бы хоть миллиончик, я бы знал как пожить!

Оно, конечно, большие деньги — большие хлопоты, — начал было резонерски молчавший все время очевидно «бывший человек». Но все же неразумно поступил и Ряхин: надо было и на черный день оставить.

— Нет, друзья, не согласен я иметь много денег, но не иметь способности работать, — уверенным тоном заявил стоявший у костра крепко сложенный человек, голый до пояса, с мускулатурой борца и мощно посаженной на широких плечах головой. Довольно, братцы. Досказывай, Мирон, до точки, да и айда спать: нам, ведь, раненько надо вставать, наши миллионы добывать.

Это предложение все поддержали.

— Да что и рассказывать, — начал Мирон своим спокойным голосом. Я сам вам говорил, да и некоторые из вас правильно вывели заключение, что для человека всего важнее труд и любовь к нему. Понял это и Иван Гаврилович. И вот друзья поплыли по лунной дорожке и… Кто то здесь спросил — доплыли ли они куда? — Да, они выплыли на верную дорогу. Во многих местах они побывали и везде только трудом добывали себе средства к жизни. Они влились в ту многомиллионную армию, которая создает сама миллионы, которой держится жизнь на нашей планете, в армию, часть которой составляете и вы, и которая творит прекрасную легенду о человеке-титане. Они поняли, что труд — это жизнь, это созидание и творение — он облагораживает, а существование на средства, добытые трудом других, это моральная и часто физическая смерть.

Мирон поднялся и его высокая, бодрая и мускулистая фигура при свете догорающего костра казалась олицетворением силы.

— Богатство для одного лица — это моральная тюрьма, это яд лени. Оно порождает нежелание работать, растлевает дух и тело. Труд дает и мощь духа, и силу тела, особенно труд коллективный, перед которым не устоит ничто и который, как вы сами видите, оживляет самые дикие недоступные уголки; труд, стремящийся создать новую светлую жизнь.

— Эх, — крякнул приглушенно парень с веселыми глазами, расправляя плечи, — и хорошо же ты говоришь, Мирон. — Затем, весело блеснув зубами, он задумчиво добавил — А знаешь, Мирон, я думаю, что по весне мы спасли на ледоходе Ряхина и его приятеля Ивана Гавриловича.

— Ну, и думай, — ласковым голосом ответил Мирон. — А все же, друзья, пора и на боковую.

Медленно, как бы нехотя, все разошлись по своим местам, но долго еще, уже засыпая, переживали подробности рассказа-сказки и с гордостью думали, что и они полезные винты в той огромной машине, которая творит новую жизнь, прорубает окно в прекрасную жизнь будущего.

Н. В. Поворозник.

13-ЫЙ

Рассказ И. Николаи

Иллюстрации Н. Кочергина

В палате — четверо. Паренек лет 19-ти, худой и прозрачный, похожий на мальчика, двое пожилых рабочих — бородатый и бритый, — и крохотный старичок лет 60-ти.

Старика поместили только вчера утром, он не успел еще освоиться с обстановкой: боится смять хорошо выглаженные простыни, не решается плевать в эмалированную плевательницу, — ясную и блестящую, как зеркало. Когда старичка душит кашель, он старается глотать мокроту, — а кашель душит поминутно.

Как правило: если закашляется один из четверых, остальные трое подкашливают. Вступают не беспорядочно, а с ритмичными паузами: принимают серьезный, выжидательный вид, чутко настораживаются, — как музыканты в оркестре, — и затем поодиночке пристают к ведущему основную мелодию.

— Со вчерашнего дня у меня усилился кашель, — говорит паренек в наступившем перерыве.

— Это старик всех нас взбулгачил, — отзывается бородатый, — дохает походя.

— Такой басистый, что твой Шаляпин, — вставляет бритый.

Старику становится смешно. Он ежится и корчится, стараясь сдержать кашель, наконец, прячется с головой под одеяло. Теперь кажется, будто под одеялом хрипит разлаженная гармоника, которую кто-то душит, а она не желает молчать. Гармоника берет верх. Старик приподнимается и дает волю хрипучему инструменту. Он смеется и кашляет, кашляет и смеется, ухитряясь изредка вставлять словечки:

— Это вы… робя… за кампанию… хе-хе… хороший народ… кхе-кхе… любезный народ… обходительный..

— Из солидарности, — добродушно шутит бритый.

Веселость старика достигает апогея, он часто машет руками, подпрыгивает на постели:

— Ох… сморозил!.. Уморил… совсем… Этакое отольет ведь… хе-хе… кхе-кхе…

Чтобы обуздать приступ веселья, старик еще долго кувыркается по кровати, наконец, утихает. Наступает молчание. Без кашля и без слов.

Лучи солнца обильным потоком заливают чистенькую, веселую комнатку. За окнами зеленеют реденькие деревья. Стоит весна. Паренек приподнялся на подушке и старается разглядеть что-то среди нежно-зеленой листвы.

— Окно бы открыть, — говорит он.

— Нельзя. Когда обход пройдет, — предупреждает бородач.

Сегодня пятница, профессорский обход и пока он не кончится, больным нельзя ни встать, ни открыть окон. Таково положение, и оно выполняется с педантичной аккуратностью. Сестра и две сиделки то и дело заглядывают в палату, страшась обнаружить какой-нибудь беспорядок. Они, как колдуньи в плохой мелодраме, корчат страшные, угрожающие гримасы, воздевают над головами указательные персты и зловеще шипят:

— Лежите смирно… Не кашляйте… Не плюйте мимо… Уже приближается… уже через палату от нас… Тсс!..

Дверь бесшумно то открывается, то закрывается.

— Комедия!.. Как на экране, — смеется бритый рабочий.

— Вышколил он их, что твои придворные лакеи, — говорит другой.

— А что, он того… страшный? — с опаской осведомляется старик.

— Ты крокодила видал? — иронизирует бритый.

— Не доводилось.

— А жирафу?

Старик фыркает от смеха.

— Скажет тоже!.. Чудило…

— Так вот, он в тысячу раз страшнее. Все, и даже грустный паренек, смеются. Потом все кашляют.

— Кашель — от куренья. Курить не позволяют, вот и кашель, — убежденно говорит старик.

— Крокодил проползет, пойдем курить, — утешает бритый.

Лежат, молчат, ждут. Скучно. И даже кашля нет.

— Вас как зацапали? — интересуется старик.

— Как это — зацапали?

— Ну, значит, сюда как приволокли?

— Сами пришли, кто нас волок?

— Сами? — удивляется старик. — Вона что! А меня сгребли на улице. Закашлялся, значит, и кровь горлом… Присел на плитувар, отхаркиваю. А тут гражданин какой-то, шило ему в бок! «Тебе, — говорит, — дед, в больницу надоть, чихотка у тебя». А я ему: «У меня, — говорю, — чихотка сорок годов, только от больницы бог миловал». А он мне: «Серость, грит, это». А я: «Знамо, серость, мы не господа!» Ну, слово за слово, гражданин это, значит, в анбицию: «Я, грит, этого дела оставить без движения не могу, потому, как сам по медицинской части. Ты, грит, других заражаешь. Тебя, грит, надо обязательно в»..

И слово этакое мудреное сказал, в роде, как бы, значит, в каталажку. И что же бы вы думали, други мои! Ведь отправил, чтоб ему пусто было! Уж я его просил — молил — нет, уперся, чтобы ему ни дна, ни покрышки. Заряжаешь, грит, да и все тут! Ну, сначала меня в этот самый… Пансер не пансер, а не хорошо в роде как бы… Там в халатах разные щекотали все, да стукали, а потом вот к вам в канпанию…

Старик тяжело вздохнул.

— Чудачина, чего же ты обижаешься? — удивился бритый. — Тебя вылечить хотят, а ты… несознательный ты…

— Это точно. Только непривычно как-то… А чихотка — она ничего. С ней можно жить. Она токо богатых не любит, а с нами свычна. Нашинская болесть, ничего. Давненько это было. Молодой я был, женатый. Потащила меня жонка к дохтуру, — профессор кислых щей какой-то был. Тот потормошил меня позвякал во все места, как это у них в обычае. «Окачуришься, грит, беспременно, коли здесь проживать останешься. Клеймат, грит, тебе менять надо, тогда подрыгаешь еще». Это воздух, значит, наш ему шибко не по нутру был. А как нам клеймат менять, когда у нас, к примеру, сапожное дело? Обманул это я профессора и остался в Питере. Только улицу евоную стад обходить, чтобы на глаза не попасться. А тут кум Савелий меня надоумил, — кума Савелья не знаете? По водопроводной части он? — ты, грит, ее, чихотку-то, водкой пользуй снаружи и снутри. Не любит, грит, если с двух сторон допекать… Ну, я в начал…

— Допек? — засмеялись оба рабочие.

— А то — нет? Скриплю вот шестой десяток и дале располагаю скрипеть. А он, профессор-то, этот клейматный, через годик этак свой клеймат переменил: на Волково, значит, от чихотки переселился. А почему? Потому — секрета насчет примочки не знал, не доучился еще…

— Бывает и на старуху проруха, — сказал бородатый.

— Век живи, век учись, а дураком помрешь, — поддержал бритый.

Опять все посмеялись Старик оживился, тронутый вниманием товарищей по несчастью:

— Смешно, братцы! Живу это я, значит, поживаю, примочкой дышу и ни каких гвоздей. Баба это моя, — а потом и сыновья подросши стали, — нет-нет, да меня опять к какому ни на есть лучшему дохтуру сволокут, силком, значит, как доханье мое им поперек глотки встанет. Ну, пойдешь, это, чтобы отвязаться только. Так ведь вот смехота, доложу я вам! Никому из них клеймат наш не трафил. Все как есть меня куда-то к лешему на кулички сплавить желали. А я не хочу. Так и не выезжал никуда. Разве иной раз только на Преображенское, когда уж старуха моя и сыновья перемерли Только в разное время слышь— послышь, то тот из моих целителей, то другой померши, Почитай, числом этак одиннадцать наберется. Али двенадцать? И то — двенадцать, ежели Шишмарева, Михайлу Лукича считать. Те-то все, кажись, от чихотки, а этот — от примочки, — от водочки то-есть — шибко зашибать обожал…

В палату вбежала сестра с таким испуганным лицом, как будто к двери подступала, по крайней мере, банда белых.

— Тссс!. Идут… идут… уже рядом… Да не кашляйте вы!.. Ужели подождать не можете?.. Точно малые ребята…

Наступила зловещая, подавленная тишина. Сестра, с поджатыми в ниточку губами, вытянулась у притолоки, бросая исподлобья уничтожающие взгляды на старика, который нечеловеческими усилиями боролся с обуревавшим приступом несвоевременного кашля. Наконец, режим восторжествовал-таки: старик успокоился, задавив своего сорокалетнего недруга. Туберкулезное светило приближалось. В палате воцарилась идеальная, мертвая тишина, если не считать жужжанья мухи, в истерике бившейся о закрытое окно.

Неожиданно в соседнем помещении раздался звонкий топот многочисленных ног, как будто по лощеному паркету гарцевало стадо молодых и горячих мустангов. Прорвалось и стихло. Истерическая муха забилась сильнее. Сестра протянула руку и максимальным термометром придавила несчастную страдалицу к стеклу. Топот мустангов возобновился. В порывисто распахнувшихся дверях показалась солидная рать врачей и практикантов, — мужчин и женщин, — одетых в белоснежное. Во главе шествия выступал высокий человек с обкусанными моржовыми усами, — известный профессор, — такой худой и суглобый, что без натяжки походил на коромысло, завернутое в белый бурнус. При беглом взгляде на ввалившуюся грудь этого полководца на туберкулезном фронте было ясно, что кроме чисто научных счетов с назойливым социальным недугом, у знаменитости имелись с ним еще и старые личные счеты.

Врач, пользовавший больных, давал профессору объяснения, с перепугу перевирая все, от фамилии больного до характера болезни. Профессор изредка щелкал больных скрюченным пальцем по лопаткам и отрывисто поправлял врача. Тот краснел, потел, в ужасе таращил глаза и путался еще более. Белохалатная рать благоговейно молчала, стараясь нагнать на лица вдумчивое выражение.

Подошла очередь старика, который решительно не мог осмыслить, почему вокруг такая сумятица? Он полусидел на кровати, почесывая острые коричневые ключицы, и с удивлениехи переводил близорукие глазки с одного халата на другой.

Врач давал объяснения:

— Выходящий из ряда случай, профессор. Произошел вчера… То есть, привезли вчера… Температура нормальная… Удивительно… Самочувствие хорошее… Непостижимо… А между тем… фамилия Кубышкин… То есть… левое легкое отсутствует… правое, в роде того…

Несгибающийся палец профессора долбил грудь и спину старика. Закрыв глаза, можно было подумать, что в палате поселился одинокий, но очень добросовестный и трудолюбивый дятел.

— Мда… протянул, наконец, профессор и посмотрел на свой палец.

Охалаченные люди молитвенно переглянулись, кое-кто близоруко уставился в записные книжечки.

— На что жалуешься, дедушка? — спросил профессор.

Старик заерзал на постели и заулыбался:

— Курить не дают, ваша милость.

— Вам нельзя курить. — вредно, — улыбнулся и профессор.

— Поди ты! Чего вредно? Табак, он — пользительный. Кровь разгоняет. Вот, от тебя табачком пахнет, а меня завидки берут..

В толпе кто-то хихикнул. Профессор уныло рассматривал свой палец.

— Лечиться надо, дед. Серьезно лечиться И о табаке забыть пора. На юг вас надо. В горы. На чистый воздух. Или я ни за что не могу поручиться…

Старик весь расплылся в улыбку:

— А ведь ты, ваша милость, тринадцатый…

— То есть, как это — тринадцатый? — удивился профессор.

— Обнаковенно как… Сорок годов меня от чихотки лечат. Двенадцать душ дохтуров меня стукали за это время… И все померши, как есть, до единого. И все, почесть, от нее, от чихотки… А я все скриплю. И все, как сговоривши, на юг куда-то гнали. Все двенадцать. Ты — тринадцатый, и тоже что и те… Постой, куда же ты, ваша милость, я еще не все досказал…

Профессор поднялся с табурета, на который присел перед этим и, сутулясь, направился к двери:

— Некогда мне, дед, глупости твои слушать… Меня другие больные ждут.

Старик кричал вдогонку:

— Прикажи, ваша милость, махру мою отдать. Вчерась целый цибик отобрала. Изведусь я без курева…

В дверях профессор остановился:

— Сестра, велите вернуть больному его табак.

Палата опустела. Топот мустангов затих в отдалении. Больные рабочие хохотали, сидя на своих постелях. Паренек, улыбаясь, смотрел в окно.

— Ведь вот поди ж ты, какая штука, — философствовал старик. — Как услыхал я, что табак вернут, так и дохать перестал… Оказия да и только… А он — на юг! Чудак-человек..

ОТ ФАНТАЗИИ К НАУКЕ

В НЕБЕСАХ НЕИЗВЕДАННЫХ

Очерк К. Е. Вейгелина

Ровно четверть века назад, 17 декабря 903 г., два американца, братья Вилбур и Орвиль Райт, выполнили опыт, который пился всего 59 секунд, но который по своему историческому значению все же обессмертил их имена. В этот день в уединенной песчаной местности Китти Гаук, в штате Северная Каролина, на глазах всего нескольких помощников, был совершен первый взлет человека на управляемом механическом с мотором аппарате, предварительно облетанном без мотора. Правда, и до того людям удавалось не то чтобы летать, — но подлетывать на некоторых снарядах и машинах «тяжелейших воздуха» (это техническое определение для отличия самолетов от газолетов — аэростатов, которые легче воздуха). Но раньше это были либо планеры, — аппараты без моторов, — либо такие машины с двигателями, которыми их машинисты совершенно не владели, хотя некоторые из них и отрывались при испытаниях от земли, но затем быстро и беспомощно валились обратно, неизбежно терпя аварию.

А бр. Райт совершили первый полет на аэроплане, созданном ими после длинной летной практики; и их аппарат оказался не только вполне летучим, но и прекрасно управляемым. Французы же, работавшие параллельно над этой же задачей, добились осуществления первых взлетов лишь в конце 1906 г. (Райты упорно не открывали своей тайны, желая продать ее подороже).

Так было 25 лет назад. За это время американская птичка выросла, окрепла, оперилась и высидела многотысячное потомство, которое эксплоатируется теперь наподобие и других механических средств передвижения на земле или на воде. Но человек жаден. Ему мало того, чтобы сравняться с птицами. Ведь в небесах витают не одни только птицы. Сколько еще новых и притягательных тайн в звездах, в планетах, в нашей милой спутнице Луне! Сколько неизведанного таится еще ближе — в тех далеких слоях нашей земной атмосферы, где не был ни один человек, — даже на один предмет, поднятый с земли, где мы можем только наблюдать какие-то еще неразгаданные отклики мировых явлений, не связанных с жизнью нашей бренной Земли!

За 25 лет человечество покорило себе только тонкую пленку в самой глубине атмосферы, у самой поверхности Земли. Как полотно для передвижения, атмосфера нужна на высоту 2–3 км; в гористой местности — повыше, до 5–6 км. Примерно до 7–8 км высоты простирается арена для военной авиации. А еще выше залезают только спортсмэны, алчущие рекордов, или единичные исследователи самой атмосферы; но и здесь рекорд сравнительно невелик — около 12 км. А ведь атмосфера наша распустилась много, много выше! За пределами 10–12 км — нижнее царство облаков (тропосфера) — сменяется безландшафтной средой с почти постоянной температурой от 50 до 60 градусов (конечно, мороза). Это стратосфера, — ближайшая область, которую еще предстоит покорять. Ее мы знаем только по тем записям, которые приносят самопишущие приборы, поднимаемые на баллонах-зондах (они буквально зондируют высшие слои). Но и эти отдельные и отрывочные разведки имеют свой предел — рекорд поставлен пока на высоте в 37.7 км. А стратосфера простирается еще выше, — почти вдвое выше. Правда здесь воздух очень редкий: на 40 км. атмосферное давление составляет всего около 2 мм ртутного столба, т. е. плотность воздуха равна около ¹/4½ того воздуха, которым мы дышим у Земли. Но все же воздух есть, и по химическому составу он не очень отличается от нижних слоев. Выше — 60–80 км давление падает до 0,1–0.02 мм ртути (0,14—0,03 г на 1 куб. см вместо 1,050 г у земли). Здесь наблюдаются «светящиеся облака», в которых распознают мельчайшую вулканическую пыль, еще поднимающуюся с Земли; это, поводимому, последние следы от нашей планеты. И здесь же ставится искусственная граница атмосферы: выше, примерно до 200 км, следы атмосферы сохраняются главным образом в виде частиц водорода, а еще выше водород уступает место другому газу — геокоронию. Но оба последних положения являются лишь гипотезой, не разделяемой всеми учеными. Даже самый газ геокороний гипотетичен — на Земле его нет нигде, и только спектральный анализ нащупал его следы где-то в солнечной короне. Есть и другие не менее смелые теории о самых верхушечных слоях атмосферы, но твердой базы под ними тоже нет: эти места еще совершенно непрозондированы, и все, чти мы знаем, ограничивается наблюдениями в них падающих звезд и полярных сияний. Какая-то материальная среда неизбежно должна быть там, где тухнут, рассыпаясь в прах при столкновении, раскаленные метеоры, — случайные гости из чужих миров, — и где светятся и искрятся разнообразнейшими переливами северные сияния. — невидимому, как отражение электромагнитной энергии, плещущей в пятнах и протуберанцах на нашем Солнце (это тоже одна из теорий).

Вот бегло набросанная схема тех «небес», существование которых неразрывно связано с пребыванием на Земле всего человечества, но которые в своей сущности изучены нами лишь в самой нижней — «донной» — зоне, тогда как грома тая масса их (вернее пространство) до 500–600 км от поверхности земли остается в прежней мгле. Надо ли удивляться, что с овладением донной тропосферой человеческие мечты и посягания перекинулись выше, — может быть даже слишком нескромно высоко при современных условиях?

Для некоторого освещения последнего вопроса отметим один мелкий случай из текущей действительности, — факт, которому будущая история отведет, — может быть, — столь же почетное место, как и первому 59-ти секундному взлету бр. Райт.

11 июня 1928 г. Рен-Росситтенское летно-исследовательское О-во в Германии произвело первые практические испытания аэроплана с ракетным двигателем. Ракетный самолет, имея на борту одного пилота, сделал три пробных взлета, причем во втором случае удачно пролетел по маршруту с несколькими поворотами на дистанцию от 1300 до 1500 м, оставаясь в воздухе в течение времени от 60 — до 80 секунд. Это первый в истории пример, когда механический аппарат (тяжелее воздуха) нес в атмосфере человека — не в силу винто-моторного эффекта, а от действия ракетного двигателя. И знаменателен этот факт потому, что из всех ныне существующих двигателей только одни ракетные способны работать независимо от свойств окружающей их среды и даже при полном отсутствии всякой среды, в абсолютно пустом пространстве. Значит, только ракетные самолеты могут вынести человека в просторы неисследованных небес, и только с применением таких ракет может открыться по существу новая страница в аэрологии и в авиации.

Вопрос о ракетном двигателе, действующем отдачей, в силу реакции при мгновенном вырывании из ствола (сопла) взрывчатых газов громадного напряжения, отнюдь не нов. Но он получил сейчас наиболее живой интерес благодаря работам многих исследователей, в числе которых надо упомянуть прежде всего нашего соотечественника К. Э Циолковского, американского профессора Годдарда и немецкого профессора Оберта. А испытания ракетных двигателей на разных тележках, проделанные этим летом в Германии при участии инженеров Опель, Валир и Зандер, перенесли этот интерес чисто на практическую почву. Макс Baлир, будучи и летчиком, особенно увлекся мыслью создания новых воздушных кораблей — ракетопланов или лучше сказать стратопланов, которые должны, по его проекту, носиться со скоростью более 2 км в секунду (ок. 7500 км в час) на высоте около 60 км (см. крупный аэроплан с ракетами за крыльями на большой схеме, стр. 60). Наиболее молодой и увлекающийся Валир разработал даже проект сообщения на таких стратопланах из Берлина в Нью-Йорк, с двумя остановками в пути: в Виго (Испания) и на одном из Азорских островов (в Атлантике); это путешествие должно занять по его рассчету всего 1 ч. 33 м. (не считая остановок).

Но есть и более смелые проекты, не останавливающиеся в зоне стратосферы, а увлекающие людей еще выше, с тем, чтобы в идеале совсем оставить земную атмосферу. Для таких, скажем, звездолетов не нужны и крылья. Это будут, по мысли большинства «звездоплавателей», — чисто ракетные снаряды; обеспеченные возможностью развивать скорость свыше 8 км в секунду, они будут в состоянии поглощать силу земного притяжения (один такой звездолет изображен в самом верху схемы на стр. 60). Тогда можно будет говорить и о межпланетных путешествиях, и о каких-либо базах в межпланетном пространстве…

Насколько реальны подобные проекты? Не превалирует ли в них элемент фантастический над возможностью, допускаемой наукой и техникой?

Ответим на это тоже вопросами: а разве всем известные «романы» Ж. Верна не были в свое время тоже фантазиями? И разве большинство этих фантазий не воплощено в жизни сейчас?

Наука и техника не ставят фантазии никаких препон, так как и человеческий дух не знает в своем творчестве никаких преград. Но трудности, существующие сейчас, должны быть отмечены. Вот они в двух словах. Ракетный двигатель крайне неэкономичен: он требует, относительно, громадного количества горючего (взрывчатых веществ). И условия передвижения с громадными проектируемыми скоростями (во всех стадиях) совершенно не изучены — ни в отношении к машине, ни применительно к тем людям, которые должны будут в этих условиях находиться (играет роль даже не абсолютная скорость, а величина ускорения при отправлении в путь).

Думается, что в прогрессе той практической авиации, которая началась 25 лет назад взлетом бр. Райт, больших скачков и разрывов быть не может. Вслед за тропосферой предстоит покорить сперва совершенно неизведанную стратосферу Допустим, что это удастся сделать значительно скорее, чем в 25 лет. Тогда, может быть, через четверть века после опытов текущего года с первым ракетным аэропланом, человечество овладеет новыми ступенями еще незатронутых небес над стратосферой… И тогда яснее будет видна новая грядущая эпоха — помимо аэронавтики и астронавтика… Только тогда и только так…

_{Внизу, у земли, рекордные достижения самолетов, возд. шаров (12 км), возд. змеев (9,7 км) и птиц (7 км). — В стратосферу с земли залезают лишь баллоны-зонды (без людей — до 37 км) и арт. снаряды сверх-дальнебойных орудий (до 40 км). Здесь и выше, — до 100–150 км, — могут в будущем применяться ракетные аэропланы, а еще выше — ракетные звездолеты без крыльев.}

…………………..

СОКРЫТЫЙ МИР

Очерк д-ра З.

Обычно не обращают внимания, какое большое значение имеет в жизни человека чувство обоняния Не задумываются и над тем, что у культурного человека это чувство становится все слабее.

Почти не преувеличивая можно сказать, что обоняние часто спасает нам жизнь. Только обоняние предупреждает нас о некоторых ядовитых газах.

Обычно при изготовлении осветительного газа, не имеющего запаха, насыщают его каким-нибудь запахом, чтобы уменьшить опасность удушья от небрежности. Другие газы, безопасные сами по себе, предупреждают об угрозах для здоровья и жизни. Угольный газ говорит о присутствии смертоносной окиси углерода, у которой нет запаха, а газ сточных труб убедительно напоминает об условиях, грозящих здоровью. Характерные запахи связаны со многими болезнями и врачи пользуются для диагноза не только глазами, ушами, но и чувством обоняния. Химикам орган обоняния очень помогает при анализе, бактериологи определяют культуры по запаху, и даже свинцовых дел мастера с помощью чувства обоняния находят течь в котлах и трубах. В последнем случае через трубы пропускается вода, смешанная с мятным маслом, и затем принюхиваются в соединениях труб и в местах трещин.

Интересно, что чувство обоняния первобытных народов значительно превосходит это чувство у культурных рас. Дикие народы часто преследуют врага и охотятся за пищей, пользуясь исключительно обонянием.

У животных это чувство еще тоньше развито, но и животные, и люди уступаю! в этом отношении насекомым.

Нет сомнения, что чем дальше человек уходит от природы, тем он хуже воспринимает мир запахов. Негры и северо-американские индейцы отличаются замечательно тонким чувством обоняния. Некоторые негритянские племена на Антильских островах отличают по запаху след француза от следа своего соплеменника, а каннибалы и племена Квинслэнда, питающиеся змеями, по одному запаху находят тот сорт змей — боа, которыми они живут. Белолицый исследователь приближал нос к самой земле, но не мог уловить запаха, которому с такой легкостью следовали негры.

Индейцы в Перу сплошь да рядом идут по следу так же уверенно, как собаки. Опыты показали, что и негры, и индейцы узнают в темноте приближение человека по запаху.

Но нет сомнения, что и культурный человек может развить в себе чувство обоняния. Люди, специально занятые изучением жизни пчел, начинают, в конце концов, различать ульи по их характерному запаху Запах, повидимому, главный фактор, на котором основана общественная жизнь колоний пчел. Новый запах улья образуется, когда колонии соединяются, и чуждый улью запах уничтожается, когда вводится пчелиная матка — царица.

Уменье различать пчелиные запахи помогает при ловле роя. Отсутствие или наличность запаха матки дает возможность определить, плюется ли в колонии матка и находить потерянных маток.

Сами пчелы также узнают свои ульи по запаху. И, как это ни забавно звучит, «нос» пчелы — ее орган обоняния находится у нее на колене, т. е. на сгибах ног.

Чувствительностью насекомых к запахам пользуются для уничтожения вредных насекомых. На запах отравленной приманки шли, например, муравьи, которые в 1922 году, положительно, заполонили штат Миссисипи, кузнечики, которым в 1921 г. была объявлена в Канаде воина, при чем в результате удалось в одной только провинции спасти 24000 0 акров посевов. Таким же способом не раз удавалось в Италии спастись от мухи, уничтожающей целые оливковые леса. В настоящее время в Японии производятся опыты с ужасным опустошителем — жуком. Ищут запах, который привлекал бы его и мог бы применяться) учеными, как приманка. Раз запах найден, — начинается беспощадное уничтожение насекомых-вредителей и в результате сберегаются культурные насаждения.

Пьер Лоти в своей книге «Мадам Хризантем» упоминает о странном запахе, смеси лотоса и мускуса, интимном запахе Японии, запахе желтой расы, поднимающемся от земли. Другой писатель говорит, что у различных рас — характерные им свойственные запахи, что если европейцу неприятен запах туземца Африки, то японскому носу еще неприятнее запах европейца.

У культурных рас тонким обонянием отличаются главным образом слепые. Один молодой англичанин, Джон Митчель, глухонемой и слепой, мог соприкасаться с миром только благодаря чувству обоняния. Он всегда узнавал, когда в комнате находился посторонний человек и составлял свое мнение о людях, основываясь на одном чувстве обоняния.

Правда, очень редко, но встречаются люди, которым запах человека говорит столько же, сколько игра черт его лица. Если вспомнить, что собаки именно таким способом узнают людей, понятно, что и люди, у которых хорошо развито чувство обоняния, могут делать то же самое.

Кожа постоянно выделяет продукты обмена, происходит образование и отмирание бесчисленных крошечных клеток, а продукты обмена обладают различными свойствами у каждого отдельного человека, так как нет двух одинаковых людей. Поэтому и рождаются различные химические запахи, исходящие от людей.

Изучением чувства обоняния занимались до сих пор очень мало. Чувства зрения и слуха были предметом усердных исследований, и их возбудители, световые и звуковые волны, и измерялись, и анализировались. В результате появились микроскоп, телескоп, фотография, кинематограф, открытие Х-лучей, телеграф, телефон, радио и множество других достижений.

Надо думать, что развитие чувства обоняния, исследование его, систематизация, и вообще шаги вперед в этой области привели бы к открытию целого нового мира и имели бы очень большое научное и экономическое значение.

_{Обонятельные клеточки (О) и их реснични (С). А — клеточки человека. В — клеточки свиньи. С — лягушки, D — рыбы.}

_{Любопытный опыт в Амстердаме. На ровном, песчаном месте в Амстердаме, по обозначенному твердой линией пути, шел мальчик. Путь этот начинался у дерева В и кончался у лаборатории L. В точке Т стояли две повозки, а в точке Н два домика рабочих. Когда мальчик прошел весь путь от В до L, к дереву подвели полицейскую собаку и дали ей понюхать шапку мальчика. Собака пошла по следу мальчика, как показано пунктиром. В направлении, показанном стрелкой W, дул сильный ветер. Между деревом и повозками ветер, повидимому, отнес в сторону песок следа, потому что собака отклонилась вправо от линии пути мальчика. В точке X, где мальчик повернул налево, собаке представились затруднения, что видно по извилистой липни ее пути. Перед самыми домиками рабочих собака потеряла след, что объясняется тем, что здесь ходило много народу. Но все таки собака снова находит след и приходит в точку L, куда пришел до нее мальчик.}

_{Аппарат, определяющий чувствительность насекомых к запахам. В колене трубочки с запахом — скопление насекомых, в колено же, в котором запах отсутствует, насекомые не идут.}

…………………..

СИРЕНА

Рассказ М. Григошиной

Иллюстрации Н. Ушина

— Встречали вы в странствиях что-нибудь чудесное, необъяснимое? — спросила хозяйка одного из интереснейших своих гостей, путешественника, много скитавшегося по свету.

— Ну, матушка, — пробурчал супруг, — чудес не бывает в наше время.

— Я с вами несогласен, — спокойно возразил гость. — Чудеса существуют и посейчас, и я век буду хранить воспоминание об одном, которое видел своими глазами. Я видел сирену — загадку природы, существо, отрицаемое учеными.

— Что за ерунда! Сирены измышлены Гомером, или каким-то другим архивным старцем.

— А я видел живую и, повторяю, посейчас не могу забыть ее.

— Где же вы ее нашли? На каком-нибудь пляже во время купанья?

— Ах! Это верно, была ваша «сопляжница» в Крыму, — и вся молодая компания расхохоталась.

— Да, я видел ее на пляже, но не в Крыму, а поюжнее, за Баб-эль Мандебским проливом, невдалеке от Красного или Чермного коря.

— Негритянка?

— Ни к какой человеческой расе она не принадлежала. Она была именно сиреной, морской девой; если хотите — русалкой, — по пояс женщина, а дальше рыба.

— Не сердитесь, но это басни! Или вы смеетесь над нами!

Рассказчик пристально поглядел на говорившего и сказал твердо и раздельно:

— Басен я сам не люблю, а чудо это видел своими глазами и, даю вам слово, если бы не несчастный случай, то и всякий из вас мог бы при желании увидеть и осязать его. Вы, может быть, слышали, что я как-то участвовал в экспедиции в Абиссинию и Эритрею на берегу Чермного моря. Экспедиция уехала домой, а я, заболев желтой лихорадкой, застрял с татарином Абдулой в Самодийской деревушке, откуда на рыбачьей лодке должен был добраться до принадлежащего французам Обока, так как на свой риск и страх забрался мною южнее. Лихорадка моя, благодаря преданному уходу Абдулы, пришла, но слабость была еще ужасная. Иногда я целыми днями дремал в нашей хижине — плетушке из камыша и ветвей.

И вот как-то утром вбегает Абдула и говорит:

— Иди! иди! Там рыбаки морского барышня поймали!

— Какую барышню?

— Да водянику дочка! Полженщина — полосетра… — Абдула был с Волги, симбирский татарин.

— Ни пойду! — враки, и жара адова! Иди сам, коль в басни веришь.

Но Абдула не отстал, а упрашивал меня дойти до моря. Там в стороне, на самом краю берега, у одиноко стоявшей хижины толпилась кучка людей. Надев шлем из люфы, я поплелся, а мой татарин уже расталкивал толпу, чтобы очистить мне дорогу. У входа поджидал высокий самолиец с седою бородою, странной на темнокожем лице и. кланяясь чуть не до земли, знаками объяснил, что они с сыном выловили большую рыбу с человечьим лицом и руками. Я согнулся и вполз в хижину. В полумраке я увидел действительно нечто сказочное. Это была именно сирена, как ее описывали древние, женщина с рыбьим хвостом.

— Красивая?

— По-моему, прекрасная, потому что была трогательна. Круглое, смугловатое молодое лицо было обращено кверху. Нос был несколько широк, но с горбинкой, а закрытые глаза с длинными ресницами и полуоткрытый рот с большими между губ зубами, выражали столько муки, что меня ущемило за душу. Руки тонкие и тоже смуглые упирались напряженными пальцами в пол, точно она силилась встать. Волосы темные и негустые были длинны. Грудь — как у только еще начинающей развиваться девушки, а от талии шел рыбий хвост, голубее и серебристее остальной кожи.

— Жива она? — спросил я Абдулу.

Тот сунулся, было, к ней, но я опередил его, подошел сам,нагнулся к ее маленькому и круглому уху и повторил по-арабски:

— Ты жива?

Ответа, конечно, не было. Сидевшие на корточках у двери рыбаки знаками поясняли, что она нема и глуха. Я подошел ближе и коснулся ее плеча. Она не шевельнулась. Я встал на колени, взял ее за руку. Пальцы не отрывались от земли и были холодные. — Рыбы холодные, потому что у них холодная кровь! — вспомнил я и, придвинувшись, приложил ухо к сердцу: оно стучало. Я встал и объяснил рыбакам, что ее надо вернуть родной стихии, иначе она умрет. Они дико улыбнулись, обменялись беглым и хитрым взглядом и закачали головами. — Нет! — они не вернут своей добычи морю. А если господин хочет, они продадут девушку ему за тысячу реалов. — Денег у меня было немного. Я пожал плечами и хотел поторговаться, но меня заменил Абдула. Призвав Аллаха, он принялся торговаться, как его сородичи на толкучке, когда скупают барахло, так что я всех троих выгнал за дверь.

Снова встал я на колени и начал шептать ласковые слова, говоря, что я куплю ее и сам отнесу в море, и она опять оживет и будет счастлива, и пусть помнит, что не все люди жестоки. Она лежала все также неподвижно, не поднимая век, не закрывая скорбного рта. Я снова стал слушать ее сердце, боясь руками коснуться ее. Тело было холодное, но сердце билось неровными шумами. Я приложил ухо к спине. Те же шумы, тот же стук. Что за притча?.. Я приложил руку трубкой к плечу — сердце билось в плече. Я вскочил на ноги. Ее сердце стучало у меня в висках. Это была моя собственная лихорадочно приливающая кровь. Новый приступ?.. Нет, слабость… Я нагнулся к сирене, взял ее голову ладонями за виски, хотел повернуть к себе лицом, — голова не подалась, она застыла. Сирена была мертва. Открытие острой болью прошло по моему телу.

Я стоял, глядел на нее и думал: что должна была испытать эта полудевушка, полурыба, извлеченная из свежих волн на горячий песок. Как трепетала она, как била серебряным хвостом, как рвала тонкими пальцами петли сетей, которые влекли ее из родной пучины на неведомый берег?.. А может быть, напротив, она была рада, ей хотелось посмотреть на него, узнать поближе тех, на кого она была наполовину похожа, ей наскучили рыбы и дельфины, она томилась в их немом и тупом обществе, поглощенном одними физическими интересами. Но едва ее туловище коснулось земли, рыбье естество ее двойной природы почувствовало себя в беде и взяло верх над человеческим. Сердце не вынесло боли от ожогов солнца, и она умерла, укоряя его за жгучесть ласк, не давшую ей изведать, что такое земная жизнь и что за существа живут на берегу. Может быть, этот молодой самолиец уже давно приглянулся ей, как принц русалке в сказке Андерсена?..

Абдула вполз в хижину и прошептал:

— Давай сто! я сторговал ее!

Я вручил ему деньги, нисколько не удивляясь такой сбавке.

— Ты моя теперь, и я отдам тебя морю!.. — хотел я сказать, но тут явилась другая мысль. Возвращать волнам труп не имело смысла. Гораздо целесообразнее было направить это морское чудо в какую нибудь кунсткамеру. Эх! будь в этой захолустной деревушке телеграф, можно было бы снестись с Академией Наук, и Зоологический Музей обогатился бы диковиной, столь упорно отрицаемой ученым миром.

Я начал раздумывать, как теперь быть? Жара — тропическая, и разложение может наступить сразу Что делать? у самолийцев лет лодок с двойным днищем для хранения улова. Вся пойманная рыба сразу расходуется и съедается. Завернуть в сеть и опустить с берега в море? Но какая может быть гарантия, что морские коньки и раки не проникнут через петли и не источат труп до когтей, или что не растерзают его акулы, изобилующие в здешних водах? Надо, не теряя времени, ехать в Обок и розыскать там какую-нибудь подходящую укладку. Я велел Абдуле заказать лодку.

— Нельзя заказать! — был ответ. — Никого нет. Когда назад — не знают. Пить ром уехали.

Выйдя на берег, я увидел, что и впрямь ни одной лодки нигде не было Вдали лишь виднелись черные точки, да двигалась черточка с длинным хвостом дыма, очевидно, пароход, отошедший из Обока.

Тут мне пришло в голову: не засыпать ли пока труп сирены песком? Песок был абсолютно сухой и мог служить отличным предохранителем от доступа воздуха в, значит, от гниения. По моему приказу, Абдула за еще остававшиеся у меня стекляные бусы и наши яркие деревенские платки подрядил женщин и ребятишек, и они скопом начали таскать песок в хижину и засыпать сирену, не трогая с места. Взялись они за дело весьма охотно, но у женщин я заметил какое-то выражение боязни и даже отвращения, когда они подходили к ней, что-то злое и враждебное. Но работали спорко, и насыпанный красноватый холмик вскоре скрыл все очертания морскою чуда.

По окончании работы, в которой и я принимал не малое участие, я почувствовал такое изнеможение, что Абдуле пришлось полунести меня домой и закатить новую дозу хины. Ночь не обошлась без кошмаров, чему особенно содействовал хохот гиены и лай шакалов, почуявших в плотно запертой хижине засыпанный труп. Да и с гор, заросших тропическими дебрями, подступавшими стеною к побережью, доносились крики обезьян и чудилось даже рыканье тигра. Но к утру все стихло, и я уснул очень крепко. Освеженный сном, я велел Абдуле готовиться к отъезду, решив перевезти сирену в насыпанной песком лодке в Обок, а сам поспешил к хижине, боясь найти морскую деву потревоженной зверями.

Каково же было мое изумление, когда у дверей я увидел огромную толпу туземцев, а среди них трех европейцев, в шлемах с белыми клеенными тюрбанами, и обоих рыбаков, благоговейно слушавших иностранца, изъяснявшегося по-самолийски. Увидев меня, один из иностранцев быстро пошел мне навстречу и отрекомендовался по-французски: — Капитан Н… — Я назвал себя.

— Это вы засыпали ее песком?

— Я. А что?

— Да она начала портиться, а мы дали за нее огромные деньги.

— Какие деньги? Я купил ее за сто реалов.

— С нас они спросили две тысячи, а мы сторговались за триста.

— С меня они хотели тысячу и уступили за сто. Сирена моя, я заплатил за нее сразу все уговоренное.

— Они говорят, что взяли с вас сто реалов только за осмотр.

— Мошенники! мой слуга сторговался с ними.

— Разве он говорит по-самолийски?

— Нет, но он тоже магометанин, а они все как-то понимают друг Друга.

— На этот раз видно не поняли, и мы купили чудовище (мою-то дивную сирену!) и привезли все, чтобы упаковать его, — бочку с селитрой и солью, и смолу, чтобы залить ее.

— Но позвольте! Я уже снесся с нашей Академией Наук! — соврал я.

— Ваша Академия должна будет уступить свои притязания нашей. Мы вчера уже имели ответную депешу и сейчас отправляем этот монстр в Париж.

Подошел Абдула и так и ахнул, когда я сообщил ему, что протестовать теперь лишнее, и что рыбаки нас надули. Увидав его, рыбаки куда-то исчезли. Я указал татарину на стоявшую открытую бочку.

— Такой красивый барышня, и как балык солить! — закачал он головой. — Бедный морской барышня! Ай-ай-ай!..

В эту минуту вынесли сирену, но в каком виде! Лицо почернело, руки вспухли, хвост обмяк, чешуя поблекла. Ни следа вчерашней трогательной красоты! В бочку уложили не морскую деву, а тюленеобразное, почти отвратительное чудовище, от которого уже шел трупный запах. Я отвернулся и хотел распрощаться, когда капитан любезно предложил место в своей моторной лодке. Конечно, я с радостью согласился и пошел с Абдулой укладывать вещи.　

Во все время укладки Абдула ворчал что то под нос, и я понял, что он собирается расправиться с рыбаками, но я строго запретил ему. Но когда наши тюки были снесены и устроены в лодке, в последнюю минуту татарин вдруг перемахнул через борт и сцепился-таки со стариком, неосторожно выставившимся из провожавшей толпы.

— Пусть деньги наша вперед дадут, — и он быстро залопотал по-татарски, через слово повторяя Алла-Алла… И в конце концов старик принес-таки деньги и точно сконфуженно сунул их в руки Абдуле. Тот вырвал бумажку и плюнул ему чуть не в лицо:

— На! Кушай!..

Самолиец обомлел и заворочал белками. Французы разразились хохотом, и, когда Абдула вернулся бегом в лодку, капитан хлопнул его по плечу.

— Браво! Так ему и надо! Эти дикари ужасные негодяи, на всякую подлость готовы, надувают и своего, и чужого. Пожили бы вы среди них подольше, насмотрелись бы!..

Лолка застучала мотором и едва на приличное расстояние, в толпе произошло смятение. Она вся задвигалась, закривлялась и, размахивая руками, стала что-то кричать вслед. Крики женщин сопровождались хохотом и дикими телодвижениями, в роде пляска живота, выражающими радость.

По приезде в Обок оказалось, что старик сунул Абдуле какую-то этикетку, которую тот, не глядя, спрятал в карман.

Через три часа мы сошли на пристани. Французы отправились на свой стационер, а я в пароходную контору, где получил билет на отходивший вечером пароход в Суэц. На нем в трюме ехала и моя, увы, посоленная сирена. Но мне она рисовалась какою я видел ее в полумраке хижины.

Скоро берег растаял вдали, и кругом, под сразу зажегшимся звездами небом, переливалась фосфорической рябью водная пучина. Под плеск ее о стенки парохода, сидя в раскидном кресле на палубе, я думал: что это было за существо? Где таятся и водятся они? Почему о них ходят только легенды?.. И радовался, что, наконец, наука признает их существование и что мне дала судьба увидеть это чудо воочию. И фантазия разыгрывалась и рисовала удивительные перспективы.

В Суэце я сошел и сухим путем добрался до Каира. В его благодатном климате исчезли последние следы лихорадки. Цивилизованная жизнь ее удобства и комфорт оттеснили недавно пережитое глубже в запасную память, и теперь многое стало мне казаться точно происходившими в кошмарных, болезненных грезах. Но о сирене помнил Абдула и вздыхал о ней, и ругал надувших нас дважды из-за нее самолийцев. Вскоре мы с ним вернулись в Россию.

— А сирена?

— Она уехала с тем же пароходом в Марсель.

— Постойте, — вмешался хозяин, — я смутно припоминаю, в газетах в то время промелькнуло известие о поимке морской русалки близ Чермного моря и о том, что ее ждут во Франции.

— Совершенно верно! Но ее не дождались. Не доходя Корсики, пароход потерпел аварию; люди спаслись, но сам он со всем грузом затонул. Море не выдало своей тайны науке.

— Жаль! И вы уверены, что тогда басни о сиренах оказались бы не лишенными основания? — спросила хозяйка.

— Они всегда имели основание, — раздался голос. Это был молодой зоолог, подошедший к концу разговора. — В Средиземном море водится вид тюленей с почти человечьим лицом.

— Но с ластами, а здесь были руки с пальцами и ногтями.

— В Беринговом море водятся сирены или морские коровы, без ушей, но с когтями на передних конечностях. Это травоядные и ходят по дну и питаются водорослями. Но чтобы такая могла заплыть в Индийский океан — сомневаюсь.

— Я рассказал только то, что видел и в чем могу принять присягу, — спокойно отпарировал рассказчик. — Моя сирена на морскую корову похожа не была. Я очень жалел, что из-за темноты в хижине не мог сфотографировать ее, но потом набросал ее в Каире на память, и рисунки эти целы.

— Интересно бы взглянуть! — с иронией вымолвил зоолог, — хотя фотография много ценнее.

Несмотря на эту иронию, рассказ произвел на всех впечатление искренности. С разрешения рассказчика, он был мною записан и, снабженный его собственноручными рисунками, отвезен мною в редакцию известного в свое время журнала, выход которого внезапно потом прекратился, и рассказ, и рисунки пропали.

* * *

Прошло несколько лет. Заезжаю как-то недавно к одному близкому приятелю и ученому. Он предлагает прочесть кое что из воспоминаний об экспедиции в Персидский залив, в которой был руководителем, и в первую голову называет имя рассказчика о сирене, как одного из участников.

— Позвольте, — останавливаю я. — Вы хорошо знали этого человека?

— Ну да! Он был моим помощником. Я пригласил его именно как застрахованного от желтой лихорадки, которую он раньше успел перенести в Африке.

— А о сирене от него слыхали? — И торопливо, вкратце, я передал рассказ, казавшийся мне с течением времени все более сомнительным. Смотрю — собеседник улыбается.

— О сирене я от него не слыхал, но скажу: сам такую сирену — хотя имя греческой мифологии не соответствует: — сирены были полуптицы, были одеты в перья и пели — я не только видал, но и купил.

— И привезли ее?

— Нет! швырнул в море и пожалел, что не отколотил продавца.

— Почему?

— Да это была обезьяна с пришитым рыбьим хвостом.

— Но ведь обезьяны покрыты шерстью…

— Ее можно обрить.

— А длинные волосы на голове?

— Их можно пришить!.. Я не знаю, каких размеров была сирена, виденная моим помощником, но моя. очевидно, была помельче, около 1½ аршин, и сделана весьма искусно. А в Африке водятся самые крупные обезьяны в свете. Поверить же в такую подделку весьма нетрудно, тем более после желтой лихорадки и в полумраке хижины, куда доступ свету возможен единственно через дверь, так как стены без окон.

— Но разве есть красивые по-человечески обезьяны, с более или менее привлекательными, правильными чертами лица?

— Не знаю; за этим ответом вам надо обратиться к специалисту-зоологу.

И вот на-днях такой зоолог ответил мне:

— Красивых человечьих лиц у обезьян не встречается, самый череп разнится от нашего, но у многих обезьян никакой шерсти на лице не растет. А поддельные сирены — вещь бывалая. У нас, в Крыму, в Ялте, я знал такую. Втечение нескольких сезонов она красовалась в витрине у одного продавца, и он спрашивал за нее безумные деньги, так как она производила фурор среди непосвященных. Для зоолога подделка была бесспорна, для профана — незаметна, благодаря поразительной искусности.

Вдруг меня уколола мысль:

— Послушайте! Если можно так искусно сшить в одно рыбу и обезьяну, нельзя было разве точно также соединить и мертвую девушку с рыбой?..

— Отчего же нет?.. Конечно, возможно. Дикари очень хитры и ловки. Швы можно маскировать татуировкой под чешую… Они, может быть, не проделали бы этого из суеверия над соплеменницей, но над захваченной из чужого племени..

— Может быть, даже живой? — вырвалось у меня.

— Да, они жестоки, как звери… Они на все способны. Они могли вшить ее живую в кожу, снятую с молодой акулы, и она умерла в тяжких мучениях.

_____

Кто скажет? Кто осветит? Разгадка такого нечеловечно человеческого преступления покоится на дне моря в наглухо засмоленном бочке.

ХВОСТЫ ВВЕРХ!

Рассказ С. Колдвеля

— Что это с ним такое? — закричал во все горло директор аэропланной фабрики, наблюдавший за пробным полетом огромного моноплана, последнего выпуска компании.

Главный инженер побледнел. Было слышно, что на мгновение мотор аэроплана был выключен, потом пущен полным ходом, и аэроплан снова поднялся ввысь, окружая поле и пытаясь сделать спуск. Это была уже четвертая попытка. Главный инженер побледнел еще сильнее.

— Он не может снизиться! Слушайте, Бенсон! — крикнул он механику. — Несите скорее остальные огнетушители, захватите двух людей, — и прямо в мой автомобиль. А вы, Смит, вызывайте карету скорой помощи. Да поскорее!

Полным ходом мчался через аэродром автомобиль с директором и главным инженером на переднем сидении, и с механиками, держащими огнетушители, — на заднем. Остановился он на краю аэродрома.

— Дайте один из этих огнетушителей, мы остановимся в автомобиле, — торопливо говорил механику инженер, — а вы разойдитесь в разные стороны и, если он упадет, бегите к нему возможно скорее.

— Да что же с ним такое случилось? — повторял директор, нервно попыхивая трубкой. — Кажется, точно он не может опустить хвост. Хвост все время поднимается кверху, видите?

— Вижу, — угрюмо ответил главный инженер. — Вот он опять клюет носом с выключенным мотором.

Огромный моноплан, построенный для флота, скользящим полетом спускался в дальнем конце поля, выключив мотор. Нос аппарата все больше и больше наклонялся к земле, в то время, как хвост поднимался все выше, пока аэроплан не принял почти вертикального положения. Питом мотор снова зашумел и нос выровнялся как раз перед тем, как аэроплан достиг земли. Пилот снова выключил мотор. Нос аэроплана опять стал наклоняться вниз и хвост поднялся кверху. Но тут мотор снова заработал, и аэроплан промчался мимо людей, рассыпавшихся на краю поля.

— Где скорая помощь? — стоном вырвалось у директора. — Он непременно разобьется! Вы уверены, что ваш центр тяжести правилен?

— Совершенно уверен, — ответил главный инженер. — Это проклятый балласт соскользнул вперед. Вы знаете, что мы должны были нагрузить более 400 фунтов мешками с песком, чтобы заменить вес артиллериста, орудия, боевых запасов и снаряжения радио. 417 фунтов в зашей части отделения для артиллериста, — точный балласт. Ну, так он, верно, и соскользнул вперед. Меня не удивило бы, если бы балласт пролетел прямо через кабинку наблюдателя. Хотел бы я знать…

Пилот тоже не прочь был бы знать, как бы ему снизиться. Он спрашивал себя, какое странное отсутствие соображения заставило его сделаться пилотом, испытывающим аэропланы Он всегда считал себя опытным и знающим свое дело, и обычно не легко терялся. Но сегодня он ничего не мог поделать с аппаратом. Этот несчастный аэроплан точно был охвачен одним безумным желанием — броситься на весь мир прямо носом вперед!

Пилот вытер лоб платком. Как мог он снизиться, если невозможно было выключить машину без того, чтобы хвост не поднимался кверху?

Он летал вокруг аэродрома, ломая себе голову над этой задачей. Контрольные рычаги были в порядке. Он мог оглянуться и видеть через толстое, распухшее крыло аэроплана, как двигались элеваторы и руль, когда он делал движение ногой или рукой. Но не могло быть сомнения, что случилось какое-то несчастье. Очевидно, балласт соскользнул вперед, меняя центр тяжести, загружая нос аэроплана и поднимая тем самым хвост.

_{Он летал вокруг аэродрома, ломая себе голову над трудной задачей.}　

Но объяснение всегда легче найти, чем выход. Балласт должен был скатиться вперед от толчка, — рассуждал пилот, — значит, толчком же его нужно и вернуть на прежнее место. Он дал мотору полный ход и слегка нырнул, чтобы развить скорость. Потом он заставил аэроплан почти встать на хвост.

Пилот ощутил легкий толчок. Он угрюмо усмехнулся, думая, что теперь то уж балласт вернулся на свое место.

— Поймал тебя, — говорил он себе, — ах, ты мерзкий, мерзкий балласт!

Но мгновение спустя, когда он снова выключил мотор и попробовал планирующий спуск, машина опять начала клевать носом.

Он попал в скверное положение и отлично понял это. Балласт не только скатился в переднюю часть отделения для артиллериста, он, без сомнения, пролетел прямо через маленький туннель, сообщавшийся с кабинкой наблюдателя. А так как кабинка была почти на целый фут ниже пола помещения для артиллериста, то было совершенно невозможно вернуть балласт на прежнее место. Можно было заставить балласт откатиться в заднюю часть кабинки наблюдателя, но не вернуть его наверх и назад. Где он лежит сейчас, там он останется.

Пилот знал, что не сможет снизиться обычным путем, с выключенным мотором, со скоростью шестидесяти миль в час. Все, что ему оставалось, это дать машине половину хода, снизиться очень быстро, и надеяться на лучшее. Но что это будет за лучшее? Хвост опять поднимется, как ракета, нос опустится вниз и машина полетит кувырком при восьмидесяти милях в час.

Пилот в отчаянии заглянул вниз. Он увидел в автомобиле директора и главного инженера. Он заметил и другой автомобиль, странно напоминавший автомобиль скорой помощи. Рядом с автомобилем стоял человек в белом и смотрел на верх. Нет, это не была карета скорой помощи. Это фургон булочника. А этот человек в белом — приказчик булочника. Но они, вероятно, послали же за каретой скорой помощи. Ему нужно продержаться, пока эта помощь не приедет.

_{Пилот заметил автомобиль, странно напоминавший ему автомобиль «скорой помощи»..}　

Он стал подниматься, уходя все дальше от земли. Он был на высоте 5 000 футов. Если бы он мог пробраться в кабинку наблюдателя и перенести балласт!.. Не так трудно попасть назад. Надо перелезть через крыло и войти через подъемную дверь в крыше кабинки. Но что будет в это время с аэропланом? Пилот снял руку с рулевого рычага. Медленно и с некоторым достоинством повернулся аэроплан направо, затем правое его крыло опустилось, Вот, что случится, если он перейдет в кабинку. А дальше будет то, что аэроплан кубарем полетит вниз. Но нельзя закрывать глаз: это все-таки единственная возможность спастись. — Пилот выровнял аэроплан. Потом дал ему левый поворот. Он знал, что нужно будет несколько минут, чтобы аэроплан выпрямился и затем сам собою повернулся бы направо.

Нельзя было терять времени. Отстегнув предохранительный пояс, он как белка перелез через крыло и скрылся в подъемной дверце.

Аэроплан точно сразу почувствовал, что нет больше твердых рук, управлявших им. Он быстро повернулся направо.

Пилот с лихорадочной торопливостью выбрасывал через туннель в помещение артиллериста мешки с песком. Он уже побросал туда полдюжины мешков, когда нос аэроплана вдруг опустился и кабинка стала крутиться, как веретено.

Пилот бросился к подъемной дверце. Но в это время все мешки с песком, которые он побросал в помещение артиллериста, поползли обратно и ударили его по ногам. Он упал, потом с отчаянием схватился за вертящееся крыло. Нос был направлен теперь по вертикальной линии и аэроплан мчался вниз, как безумный.

Пилот просунул ноги в отверстие, задержался на мгновение наверху и потом скатился прямо в свое помещение. Голова его ударилась о рулевой рычаг. Ему казалось, что у него слишком много рук и ног, так здесь было тесно. Но, в конце концов, он все же выпрямил руль и поставил контрольный рычаг в нейтральное положение.

Аэроплан перестал вертеться, нырнул и затем выровнялся не выше, чем в 500 футах от земли.

— Фью! — свистнул пилот.

Может быть, — подумал он, — ему и удастся еще снизить аэроплан в таком положении, в каком он находится сейчас. Другого выхода, во всяком случае, не было. Если он опять попробует перетащить балласт, аэроплан снова завертится и мешки, все равно, полетят обратно. Это не имело ни какого смысла. Но снизиться ему придется с мотором почти на полном ходу, чтобы хвост опять не поднялся кверху. Ему вспомнилось выражение военных летчиков, когда они бывали в хорошем настроении.

— Хвосты вверх! — говорили они.

Какая ирония! Хвосты вверх! Мало веселого было в этом аэроплане, упорно державшем хвост кверху.

Была не была! Он дал мотору такой ход, на какой только мог решиться, и аппарат стал снижаться со скоростью добрых семидесяти миль в час. Пилот едва дышал от волнения. Громче всего ему казался стук собственного сердца. Аэроплан снижался. Во избежание пожара при падении на землю, он выключил мотор и напряженно стал ждать. Долго ждать ему не пришлось. Кверху поднялся хвост, и нос врезался в землю. Грациозно перекувырнувшись, аэроплан лег на спину.

Когда директор, главный инженер и механики бросились к аэроплану, пилот отстегивал предохранительный пояс. А когда они подбежали к разбитому аэроплану, пилот выбрался из своего положения вверх ногами, и головой и руками ткнулся в землю. Потом он выполз из-под аэроплана, встал на ноги и очутился лицом к лицу с испуганным директором.

— Где этот идиот, который так привязал балласт? — спросил пилот. — Где он?

Директор показал на маленькую фигурку, удаляющуюся по полю.

— Вон он идет. Он только что просил уволить его.

ВЕЛИКИЙ НЕМОЙ ЗАГОВОРИЛ Говорящие фильмы демонстрируются в кино

Очерк П. К.

Удивительно! Но как это делается?

Вот вопрос, который постоянно слышишь, когда упоминают о говорящих фильмах.

Как это делается? Очень просто! Звук превращается в свет, который запечатлевается на фильме вместе со светом, дающим картину. Потом в кинематографе этот свет, запечатленный на фильме, снова меняется в звук.

Принцип прост и детали его также не сложны. Но первые попытки были, конечно, как всегда, трудны. Где-то за экраном ставился граммофон, но зритель никак не мог забыть, что это граммофон. В те времена граммофоны не были приятными, послушными машинами сегодняшнего дня. И вы невольно должны были рассмеяться, когда нежные слова героя, обращенные к его возлюбленной, раздавались тогда, когда он уже скрылся за дверью. Или когда корнет кончал свое соло в руках артиста и далеко от его рта.

_{Микрофон — ключ к говорящей фильме.}　

Теперь таких грубых несовпадений не бывает.

Ленинградские газеты только что поместили телеграммы, что в лондонских кинематографах демонстрируются говорящие фильмы. Вероятно, они скоро доберутся и до нас. Тем интереснее познакомиться теперь с созданием фильма, где звук совершенно совпадает с движением.

В Лондонском кино слышно раскачивание доски, с которой девушка-чемпион олимпийских игр бросается в воду. Во время раздался и всплеск воды, когда она нырнула. Совершенно отчетливо слышен удар мяча о ракетку и в высшей степени реально звучит команда во время парада войск.

Но это все-таки еще пионерская работа, во всяком случае — только начало настоящего развития.

Интересно отметить, что когда кончается какой-нибудь эпизод, тотчас же раздаются сиплые звуки духового оркестра. Оказывается, что когда демонстрировались первые фильмы хроники, сопровождавшиеся звуками, заголовки показывались в тишине. И переход от шума какого-нибудь уличного события к этой тишине был так странен, что зрители начинали смеяться. Теперь пробел этот заполняет в кино-студии духовой оркестр. Так идет прогресс…

Но, кажется, никто и может сказать, как начались говорящие фильмы. Мнение, что первыми удачными опытами в этой области мы обязаны Эдиссону — спорно. Сам мистер Диксон, бывший ассистент Эдиссона, говорит, что в 1886 г. Эдиссон поручил ему произвести опыт соединения оживленной фотографии с Эдиссоновским фонографом, который тогда только что появился.

Граммофонные записи были цилиндрические, и Диксон начал свои опыты, запечатлевая картины на листах чувствительного целлулоида, обернутых вокруг барабанов. И Диксон сам признает, что желаемое движение картин не было достигнуто, и только два года спустя, когда Диксон получил от Джорджа Истмана, — прославившегося Кодаком, — длинную полосу прозрачного целлулоида, дело пошло лучше.

Много трудностей было преоборено, и в 1889 году, по словам Диксона, на экране была показана картина, изображавшая его входящим в дверь и говорящим речь, и звук был воспроизведен.

Но, во всяком случае, к звуковому фильму сегодняшнего дня привели не попытки Эдиссона и его ассистента.

Когда опыты соединить граммофон с фильмой не увенчались успехом, Ли де Форест подал мысль, что звук нужно запечатлевать на самой фильме. Это оказалось возможным, и по этому принципу составляются «Фоно-фильмы Фореста» и на этом же принципе основана введенная теперь в Лондонском кинематографе «Нью-Галлери» и в других системах «Мувитон» (Кинозвук). Это странное для русского уха название «Мувитон» происходит от слова «Movies». Глагол move — двигаться. Отсюда англичане сделали для обозначения кинематографа слово «Movies» (читается «мувис»), т. е. движущиеся. Так у нас сокращенно говорят «кино», во Франции — «синема».

Известно, что когда человек говорит в широковещательный микрофон, звуковые волны его голоса превращаются в электрический ток, колеблющийся, как колеблется звук.

_{Как записывается говорящая фильма.}

В системе «Мувитон» эти токи, усиленные в 2500 миллионов раз, зажигают лампу. И лампа горит ярко или тускло в соответствии с тем, насколько звук громок.

Вместо того, чтобы оставлять для картины всю ширину фильмы, заведующие звуком прикрывают справа полосу шириной в десятую дюйма, и на это пространство падает колеблющийся свет через узенькую щель в то время, как фильма проходит через камеру.

Когда в микрофон попадает сильный звук, идет сильный ток и лампа горит ярко. Яркий свет проходит через крошечную щель перед фильмов, и когда фильма развернута, на том месте, на которое падал свет, появляется черпая полоса.

Если звук менее громок и лампа, следовательно, горит тусклее, линия на фильме будет не такая черная. Если звука не будет совсем, не получится тока из микрофона, не зажжется лампа, и звуковая дорожка на фильме будет пустой.

Таким образом в узкой ленточке линий возле края фильмы у вас имеются громкие и тихие звуки. Но этого было бы недостаточно. Нужно еще запечатлевать диапазон звука — высокие и низкие ноты.

Звук проходит в воздухе волнами, и, если звук низкий, — волны длинные, Это сравнительно медленнее колебание воздуха, доходя до микрофона, дает медленное колебание электрического тока, и линии на звуковой дорожке тогда на большом расстоянии друг от друга. Если нота высокая и звуковые волны короткие, линии на фильме расположены близко одна от другой.

Но это еще не так просто, как кажется. Мало звуков состоит из одной ноты, высокой или низкой, громкой или тихой. Но если сложные звуки речи или оркестра делают такие же сложные узоры на звуковой дорожке, то ясно, что принцип все тот же.

Теперь нам нужен аппарат к кинематографическому прожектору, который снова бы превращал отпечатки света и теней обратно в звуки. Чтобы сделать фильму, звук был превращен в электричество, а электричество в свет. Мы проделаем обратную операцию со светом. Он проходит через щель и появляется в виде линии на звуковой дорожке. Когда фильма движется, свет пропускается обратно через звуковую часть фильмы, о которой мы все время говорим, в зависимости от глубины или легкости линий на дорожке. Это дает нам вспышки света, соответствующие звуковым волнам. Как можем мы их принять в первую половину обратного пути от света к электричеству?

Эта задача много лет мешала прогрессу звуковой фильмы, но она перестала существовать с изобретением фото-электрической камеры. «Электрический глаз», как его часто называют, вы можете себе представить, как обыкновенную электрическую лампочку. Внутри вместо волосков металлическое кольцо. Одна из двух проволок, ведущих к камере, прикреплена к этому кольцу.

Половина шара покрыта внутри серебром, и в этом слое серебра заключена другая проволока, идущая к камере. Серебро покрыто тонким слоем состава металлического поташа.

Затем происходит следующее. Когда свет падает на металлическую оболочку, крошечные электрические частицы — электроны — летят к кольцу посредине. Притом электроны превращают газ аргон, наполняющий лампочку, из непроводника электричества в проводник.

_{Как работает фото-электрическая камера или «электрический глаз».}

Когда вы поворачиваете обыкновенный электрический выключатель на стене, соединяются два куска металла, образуя проводник, и электрический ток идет. Когда свет падает на камеру, она становится проводником, и ток идет по одной проволоке к кольцу и от него к другой проволоке.

Ток идет только, когда свет падает на камеру, и количество тока меняется так же, как меняется свет. Таким образом, вспышки света, проходящие через звуковую дорожку на фильме, превращаются в электрические токи.

Фото-электрическая камера, совершающая это чудо, кажемся просто невероятным аппаратом. Она может поймать свет свечи на расстоянии двух миль и не пропустить вспышки света, продолжающейся миллионную часть секунды.

Токи, даваемые камерой, усиливаются и проходят к громкоговорителям. Это закончена вторая часть пути. И свет снова превращен в звук.

_{Кадры эффектной говорящей фильмы, снятые с артистки Д. Лауренс.}　

Познакомим читателей «Мира Приключений» с проектирующим помещением в кинематографе «Нью-Галлери» в то время, когда публике показывают фильму. Воспроизводящий аппарат имеет такой аккуратный, привлекательный вид, а электрический свет, крошечная щель линзы, концентрирующие свет на фильме, и первый усилитель заключены в ящике под обыкновенным прожектором.

Мы говорим — первый усилитель, потому что рядом с маленькими трубками, которые видны в металлическом ящике под прожектором, есть еще усилители, которые усиливают звук в миллионы раз прежде, чем он дойдет до публики.

Оператору приходится не только следить через окошечко за ходом картины, но и внимательно вслушиваться в звуки. Над его головой небольшой громкоговоритель, указывающий на силу звука. Если в театре очень накурено, силу увеличивают. И уменьшают, если воздух теплый и легкий. Поворачивая небольшие, похожие на колесики ручки, находящиеся сзади, оператор усиливает звук от шепота до рева.

— Я, — рассказывает очевидец, — видел прикрепленное к машинам другое, воспроизводящее звуки изображение — это витафон. Тут все запечатлевается на диске.

Существует еще система «Британского Фототона». Аппараты «Фототона» дешевле «Мувитона», который стоит тысячи фунтов. Компания «Британского Фототона» заверяет, что у них имеется метод, как соединять диск с звуковой машиной, что уничтожаются все недоразумения, происходившие при первых опытах от несовпадения звука и движения на фильме.

Появляются еще новые системы звуковых фильм, и в этой области несомненно начались большое оживление.

_{Как демонстрируется публике говорящая фильма.}　

Совет Лондонского графства опасается пожара и не разрешает оставлять свободного пространства между обратной стороной экрана и стеной, если нет противопожарного занавеса. Поэтому громкоговоритель нельзя помещать за экраном на высоте головы киноартиста, а громкоговоритель ставится внизу иди наверху. В «Нью-Галлери» — четыре громкоговорителя по четырнадцати футов в длину и в четыре фута в диаметре отверстия. Два помещаются в верхних концах экрана, а два — в оркестре. Поэтому в фильме, изображавшей артиста, исполнявшего пролог из оперы «Паяцы», голос этого артиста казался как бы разъединенным от жестикулирующего певца.

Но, конечно, и эти неблагоприятные условия будут изменены.

Звуковая фильма вытеснит немую фильму. Люди во всех концах света усердно работают теперь над усовершенствованием звуковых фильм. Нет сомнения, что успехи будут достигаться большие.

Чего же нам ждать дальше? Да, вероятно, звуковых фильм, передаваемых по радио. Несколько человек работают в этом направлении и некоторые достижения в этой области недавно демонстрировались в Америке.

Подождем!

ДЖОЙ И ДРУЖОК

Статья режиссера «Совкино»

М. Хухунашвили

Фотографии из кадров фильмы 　

В конце прошлого 1927 года ленинградская фабрика «Совкино» сделала большое культурное дело. Оно заключалось не только в том, что ею была поставлена детская картина «Золотой мед», но она вырвала из трущоб десяток отпетых, неисправимых беспризорников, для которых беспризорность сделалась насущной необходимостью. Совкино вернуло их к здоровой, действенной жизни.

Александр Баскаков, человек — чуть ли не родившийся под международными вагонами прямого сообщения Ленинград — Батум или Москва — Владивосток; Борис Тихимолов — «герой» Ташкента и др., теперь с некоторой гордостью работают на нашей кино-фабрике и принимают очень активное участие в общественной работе молодежи.

Припоминаю февраль текущею года, когда в кабинет коллектива «Золотой мед» вошел артист академических театров Ф. П. Богданов. Мы разговорились о той крепкой когорте детей-актеров, которую удалось создать при постановке картины «Золотой мед». Весь коллектив так сжился между собой, что никому из нас не хотелось расставаться друг с другом. От вчерашних «пацанов» до режиссеров чувствовалась какая-то интимная связь и было неизмеримо тяжело разрушить это наше духовное единство. Наша взаимная привязанность углублялась и тем, что советская общественность настойчиво требовала усиления работы по созданию детских фильм. «Золотой мед» был тепло принят, и это окрыляло нас и поощряло для дальнейшей работы.

Надо было действовать, но не было сценариев… Задача наша состояла в том, чтобы в ударном порядке написать и провести по всем инстанциям сценарии. И тут же встал вопрос: какой материал брать для его преломления на экране.

Ф. П. Богданов — зав. детдомом по фильме «Золотой мед», был кровно заинтересован этим вопросом, ибо детей-актеров он любил не менее каждого из нас и на работу в нашем коллективе смотрел, как на какую-то священную свою обязанность.

— По-моему, дети очень любят животных. Собака — умное животное. У меня две собаки: Шимми и Билли… Их можно было бы использовать.

За эту мысль мы сразу и ухватились. На другой день коллектив уже располагал наспех написанным либретто, в котором главными действующими лицами являлись собаки: дворняжка Дружок и дрессированный бульдог Джой.

Кроме собак-актеров в картине были заняты и наши дети-актеры во главе со «звездами» по «Золотому меду»: Фатьмой Гилиазовой, Шурой Завьяловым и Борисом Лыткиным.

Фабрика очень тепло отнеслась к нашему проекту. Работа сразу же началась по двум направлениям: с одной стороны, было приступлено к спешному написанию сценария, а с другой — начались бешеные поиски собак-актеров.

Мы обратились к многочисленным дрессировщикам, объездили все питомники Ленинграда, сделали генеральный смотр собакам Военной секции служебного собаководства, Областного Осоавиохима, но… безрезультатно. «Типаж» не был найден. Наших детей объял ужас: им мерещился детдом и… страшно не хотелось туда.

И вдруг, как говорится, улыбнулось счастье: к нам заявился дрессировщик Ходорько и доставил собаку породы «эльдер-терьер» Вальку, по картине Дружок.

Пока мы предавались радости по случаю этого драгоценного приобретения, случилось несчастье: когда Дружка вели на «новую квартиру», он сбежал. Дело было не шуточное. Начались поиски потерявшегося актера. И на этот раз на арену выступил тот же Ф. П. Богданов. Он немедленно двинул на поиски Дружка двух своих дрессированных собак, которые на другой день, под личной охраной, доставили нам нашего беглеца.

На роль барской собаки Джоя была использована штатная собака нашей кинофабрики Джонни.

Началась усиленная дрессировка немых актеров для великого немого. Эта трудная работа была поручена энергичному Ходорько.

Дружок показал блестящие способности и навык. Он удивительно быстро воспринимал все преподаваемое и выполнял безукоризненно. первой части картины «Джой и Дружок» есть сцена, в которой Дружок должен вспрыгнуть на стол, схватить кусок колбасы и, перепрыгнув через загородившего дорогу Шуру, бежать на кухню. Дружок, без особого затруднения, выполняет это не легкое задание.

_{Прекрасный артист Дружок в сцене с колбасой.}　

В пятой части ему приходится в дождь и бурю из-под колес бешено мчащегося поезда вытаскивать бесчувственного «Борю». Я и сейчас помню ту ночь, когда мы с биением сердца готовились к этому испытанию.

Это происходило около села Знаменка, в конце мая, в полночь, когда белое небо Ленинграду становится сумеречным. Пропеллер трещал и шумел со всей силой, оживляя сонную природу. Под вихрем пропеллера оживал не только воздух, но и буйно колыхались деревья. Пожарные устроились в отдалении, чтобы не быть сбитыми искусственным ураганом. Они удачно подставляли под ветер струю из брандтсбойта, создавая реально жуткий ливень. Юпитеры шипели и мощно озаряли все кругом, создавая в окружающем нечто сказочное. Поезд был в засаде и ждал нашего сигнала. Все было в страшном напряжении. В ту минуту невольно забывалось, что все создано искусственно, лишь на территории пяти десятин, и что за этой съемочной зоной крепко спит белая ночь севера.

Нас было много, очень много. В этот необычайный час пришли на зрелище и обитатели Знаменки, и дети, ухитрившиеся перехитрить администрацию ближайших детдомов.

И все мы, затаив дыхание, следили за героем этой ночи, Друиском, которому предстояло показать не только свою дисциплинированность, но и незаурядную смелость и выдержанность. Легко сказать, оттащить «человека», почти из-под колес бешено мчащегося поезда! Всех мучила одна мысль: не сдрейфит ли в решающую минуту наш Дружок?

…И когда был дан сигнал «снимаем», казалось, сердца всех замерли и сотни зрачков расширились. Пропеллер затрещал еще сильнее. Юпитеры усилили шипение, излучаясь мощным пучком ослепительного света. Гремя и пыхтя, приближался поезд…

…и Дружок спрыгнул с трехсаженного откоса спасать «Борю Лыткина».

Как бы назло еще сильнее засвистел и запыхтел поезд. Черным дымом заволокло небо и горячая струя пара обдала Дружка. Но славный Дружок знал, что делал. Он был как бы преисполнен единой идеей довести свою роль до конца. И, когда он из-под колес бешено мчащегося поезда вытащил «Борю Лыткина», раздались такие оглушительные аплодисменты и возгласы «ура», которые заглушали и шипение юпитеров, и треск пропеллера, и грохот колес мчащегося поезда.

Перечислить все сделанное Дружком — излишне. Приходится только оговориться, что он неохотно играет роль забияки и в таких случаях его поддразнивали кошкой.

Что же касается Джоя, то его трудно было раскачать. Этот природный барин снимался неохотно и был тяжел на подъем. Он двигался солидно и, когда его подгоняли, смотрел с убийственной холодностью, как бы высмеивая подобную человеческую неделикатность.

Сцены, где ему приходится с монетой в зубах итти к ларьку за папиросами, или нажимать кнопку электрического звонка, или получать от почтальона журнал и относить домой, эти сцены он выполнял отлично.

_{Умный Джой заменяет мальчика, удравшего от строгой, но заснувшей гувернантки.}　

Конечно, в кино очень многое достигается путем монтажа, но и тут есть предел возможностям.

Дружок и Джой своей, я бы сказал, добросовестном игрой значительно облегчили задачу, поставленную сценарным положением фильмы «Джой и Дружок».

Именно на их долю надо отнести те горячие аплодисменты, которыми хозяева картины — лети оглашали зрительный зал в день контрольного просмотра фильмы.

Она пойдет в Ленинграде и Москве в конце года.

После этой фильмы Дружок снимался с большим успехом и для других пьес. Теперь он зачислен в постоянный штат фабрики.

Дети действительно любят животных. Животное — благодарный материал для экрана. И, не правда ли, немые актеры своей игрой приобретают способность речи в великом немом.

НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ!

Редактирует ЗАГАДАЙ-КА

КОНКУРС НА ПРЕМИИ № 8.

_____

Надо решить четыре помещенных здесь задачи №№ 30, 31, 32 и 33. Качество решений оценивается очками, согласно указаний в заголовках самих задач. Еще пол-очка дополнительно может быть прибавлено за тщательность и аккуратность в выполнении решений, при соблюдении, конечно, всех требуемых условий. Те участники конкурса, которые соберут в сумме наибольшее число очков, премируются следующими 10 премиями (при равенство очков вопрос решается жребием):

1-я премия. «Мужчина и женщина» — 3 тома в роскошных переплетах (1938 стр. с 986 рис.), изд. «Просвещение» (ценность 40 руб.).

2-я премия. Альбом художественных произведений: К. А. Сомова (ценность 10 руб.).

3-я премия. Бесплатное получение в течение 1929 г. журнала «Вестник Знания».

4-я премии. «Гений и творчество» — проф. С. О. Грузенберга — основы теории и психологии творчества.

5-я—10-я премии. По выбору премированных одно из след. изданий: «Наука в вопросах и ответах», «Общественная медицина и социальная гигиена» — проф. З. Г. Френкель, «Пылающие бездны» — фантаст, роман Н. Муханова или шесть №№ «Мира Приключений» за 1926 или 1927 гг.

Все решения по конкурсу должны быть изложены на отдельном листе, сверху коего должны быть указаны фамилия, адрес и № подписного билета (или взамен того наклеен адрес с бандероли, под которой получается журнал). На конверте нужно делать надпись «В отдел задач».

Срок присылки решений — 4 недели после отправления этого № журнала почтой из Ленинграда.

Картина без слов.

Задача № 30 — 2 очка.

Можно ли и по каким признакам судить об изображенных на рисунке часах: правильно ли показывают они время или стоят?

Задача из домино.　

Задача № 31 — до 3 очков.　

Даны 28 косточек обычной игры в домино. Надо отобрать из них — всеми возможными к тому способами — семь косточек так, чтобы они удовлетворяли следующим требованиям:

1) Все 7 косточек должны выкладываться в одну линию, с соблюдением общего правила игры в домино (т. е. 2 очка к 2, 5 — к 5, 0 — к 0 и т. д.).

2) Суммы очков в косточках, идя последовательно, должны составлять возрастающую арифметическую прогрессию, с разностью, равной единице; другими словами: если сумма очков в одной косточке с краю будет, например, 3, то суммы очков в следующих по порядку косточках должны быть 4, 5, 6, 7, 8 и 9 (всегда на единицу больше).

Требуется: а) перечислить все такие выкладки, обозначая каждую косточку двумя цифрами, соединенными тирэ (5–4, 1–1, 3–0 и т. д.); б) назвать те косточки, которые неприменимы вовсе ни в одной выкладке.

Льдина в море.

Задача № 32 — 2 очка.

В речном льду (удельный вес его—0,9) был выпилен правильный кубик со сторонами (ребрами) в 1 метр. И этот кубик пустили в спокойное море так, что при погружении его в воду верхняя грань осталась горизонтальной. Спрашивается, насколько вылезал ледяной кубик своей верхней гранью над поверхностью морской воды, если удельный вес последней равен 1,04?

Ребус.

Задача № 33 — 2 очка.

…………………..

НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ!

Редактирует ЗАГАДАЙ-КА

ИТОГИ КОНКУРСА НА ПРЕМИИ № 5.

В решении конкурсных задач приняли участие 38 человек, из коих один — вне конкурса (не подписчик журнала). При оценке решений в зачет получили: 3 человека по 11 очков, 4 — по 10 очков, 6 — по 9 очков, 9 — по 8 очков и 16 — по 7 и менее очков.

ПРЕМИИ РАСПРЕДЕЛЕНЫ ТАК:

1-я премия. «Мертвые души» Гоголя — большой том в художественном переплете (ценностью 80 руб.) — Г. А. Анисимов (г. Усолье. Иркут. окр.).

2-я премия. «Князь Серебряный» А. Толстого, худож. изд., в худож. переплете (ценность 10 руб)— X. Файфман (Киев).

3-я и 4 я премии. Основы теории и психологии творчества — «Гений и творчество» проф. С. О. Грузенберга: 3) Г. В. Смирнов (Одесса); 4) В. В. Семанов (Свердловск).

5—10-я премии. Одно из изданий, указанных в условиях конкурса*:

5) Н. Ф. Олиферов (Зиновьевск);

6) М. А Борковский (п о. Маньковка, Ум. окр.);

7) В. В. Морозов (г. Яранск, Вягской г.);

8) И. А. Стефанов (г. Кривой Рог);

9) Е. И. Финкельштейн (Самарканд); 1

0) В. И. Лапин (Новгород).

В жеребьевке на последние премии участвовали еще: 11) П. Б. Горцев (Ростов н/Д) и 12) В Н. Тациевский (Евпатория); вне конкурса участвовал (с оценкой в 10 баллов) А. С. Кириллов (г. Свердловск).

* Просьба немедленно сделать заявки о желаемых премиях в «Отдел задач».

РЕШЕНИЯ ЗАДАЧ НА КОНКУРСЕ № 5.

Самокатный велосипед.

Задача № 19.

Хитроумное устройство колес в применении к целому велосипеду дают изображенную здесь схему. Вес седока разложен на силы 1 и 2. Сила 1, перенесенная к ролику, заменена силами 3 и 4, а сила 2 разложена у оси заднего колеса на силы 5 и 6, причем только последняя сила (т. е. 6) заменена у ролика силами 7 и 8. Значит, помимо сил 3 и 4, и 7 и 8, на велосипед влияет сила 6, которая парализует действие сил 3 и 7.

Значит, поступательного движения у велосипеда не будет Но при особом соответствующем устройстве велосипеда, применительно ли к данной здесь схеме или с иной задней вилкой, параллельной передней вилке, велосипед мог бы получать толчек от давления на ободья, в силу опускания всей рамы с седоком: постоянное же движение таким способом было бы возможно не иначе, как при условии, что седок будет каждый раз после того вновь подниматься в исходное верхние положение.

В читательских отзывах оба эти момента не получили достаточно точных объяснений, но очень многие напрасно смущались тем обстоятельством, что ось колеса не может ходить в пазу вилки.

Найдите треугольники.

Задача № 20.

Если катеты искомых треугольников обозначить через а и b, то гипотенуза с будет равняться а + b — 12, Связь между сторонами прямоугольного треугольника позволяет составить ур-ние: а² + b² = (a + b — 12)^2, из коего получается (после преобразований), что а = 12 + 72/b — 12.

Но оба катета а и b должны быть (порознь) более 12 (потому что иначе будет противоречие условию); значит 72: (b — 12) есть целое положительное число, и значит (b — 12) = к должно быть любым из делителей числа 72. Таких делителей всего шесть:1, 2, 3, 4, 6 и 8 (остальные шесть: 72, 36, 24, 18, 12 и 9, дополнительны к первым, повторяют к ним значения для другого катета). Шести первым делителям отвечают следующие значения всех сторон, сведенные в таблице (значения для катета а и для гипотенузы с исчислены просто, как указано слева).

Можно придти к решению и другими способами, напр., использовав свойство пифагоровых треугольников (со сторонами, выражаемыми в целых числах): а = 2 тп, b = m² — n², с = т² + n² (а, b и с — катеты и гипотенуза, a m и n — произвольные целые числа, при m > n).

Общий способ построения заданного треугольника (независимо от его размеров) показан на схеме, где обозначения такие: ОА = с, ОВ = а + b, АВ = 12, ∠ОВС = 45° и потому DK = КВ u CM = MB. Оба заштрихованные треугольники ОСM и ODK — одинаково удовлетворяют требованиям.

Кто и что написал?

Задача № 21.

При расшифровке получается фраза из М. Горького: «всякого слушай — никому не верь».

…………………..

Вследствие позднего выхода книжки журнала, решения задач конкурса № 7 можно присылать до истечения 4 недель со дня отправления из Ленинграда этого номера.

МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ № 11–12 1928

*

ГЛ. КОНТОРА И РЕДАКЦИЯ: ЛЕНИHГРАД, СТРЕМЯННАЯ 8

ИЗДАТЕЛЬСТВО «П. П. СОЙКИН»

Ленинградский Областлит № 22831.

Зак. № 415.

Тип. Л.С. П. О. Ленинград, Лештуков, 13.

Тираж — 30 000 экз.

СОДЕРЖАНИЕ № 11–12 1928 г

Три конкурса для подписчиков

«Мира Приключений» в 1929 г.

«ДВОРЕЦ ДВОЙНОЙ СЕКИРЫ»,

— археологич. рассказ А. Кончевского,

иллюстр. Ф. Райляна

«КАЗАНОВА»,

— жизнь, пережитая и рассказанная,

как самый интересный роман приключений, Ст. Цвейга,

— с 2 портретами и автографом…

«НА ДАЛЕКИХ ОКРАИНАХ».

— «ПО ПРИМЕРУ ОТЦОВ»,

— рассказ А. Каннабих-Скворцова, иллюстр. А. Ушина

Систематический Литературный Конкурс

«Мира Приключений» 1928 г.

— «БЕЗЭА», — рассказ-задача № 12, иллюстр. Н. Ушина.

ОКОНЧАНИЕ КОНКУРСА № 9.

Отчет о Конкурсе В. Б. и

решение рассказа-задачи «Слепцы у Омута»

Систематический Литературный Конкурс 1929 г.

— «ЗАПИСКИ НЕИЗВЕСТНОГО», — Задача № 1 　

«ТЯЖЕЛЫЕ ДЕНЬГИ»,

— рассказ　Л. Оливера, иллюстрации　Е. Осмонда 　

«ДРАМА В МЬЮЗИК-ХОЛЛЕ»,

— рассказ Берты Рёк, иллюстр. В. Гейтленда 　

«МЕДВЕЖЬЯ ОХОТА»,

— юмористический рассказ Н. Ивановича,

ил. Н. Кочергина

«ЖИВОЙ МЕТАЛЛ»,

— научно-фантастич. роман А. Меррита, иллюстр. Поля…

«ОТ ФАНТАЗИИ К НАУКЕ»:

«ПОКОЙ И ДВИЖЕНИЕ В ЖИВОТНОМ МИРЕ»,

— очерк д-ра Э. Ленка, с иллюстр.

«НЕВИДИМЫЕ СЛУГИ ПРИРОДЫ И НАШЕГО ОБИХОДА»,

— очерк д-ра З., с иллюстр.

«НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ»!　

задачи и решения задач. 　

ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

ШАХМАТНЫЙ ОТДЕЛ

стр. 2 обложки.

ПОЧТОВЫЙ ЯЩИК стр. 3 обложки.

Обложка в 6 красок работы художника С. Э. Лузанова

ШАХМАТНЫЙ ОТДЕЛ

стр. 2 обложки

Под редакцией мастера Арв. Ив. Куббеля.

КОНКУРС № 11.

Задача № 21

А. Рыраховского (Черкассы).

Печатается впервые.

Кр. h8, Ф g7, Л b6, e1, К b5. h6, П с4, d7, е4.　

Кр. е6, Ф а8, Л с6, d1, С b4, е8, П b7.

Мат в 2 хода.　

Задача № 22

К. Мэнсфильда (Англия).

«Magyar Sakkvilag» 1928 г.　

Кр. a2, Ф е2, Л d8, С a1, b3, К с3, h6.　

Кр. е5, Ф h2, П е4, f6, g5, g3, h8.　

Мат в 2 хода.　

За правильные и исчерпывающие решения обеих задач подписчикам журнала «Мир Приключений» будет выдан приз (шахматная доска с комплектом фигур).

Решения следует направлять исключительно по адресу редактора отдела: Ленинград, Вас. Остр. 10 ливня дом 39,кв. 63, Арвиду Ивановичу Куббель. Последний срок отсылки решений 15 февраля (по почтовому штемпелю). Право на участие в розыгрыше премий имеют только подписчики: индивидуальный, каждый участник коллективной подписки и каждый член семьи подписавшегося, нужно лишь наклеить ярлык с бандероли или указать № подписки.

_____

РЕШЕНИЯ ЗАДАЧ НА КОНКУРСЕ № 7.

Задача № 13, Л. Куббеля. 1) Л f1 — h1! С g3; 2) Ф g1, Kp.:f4; 3) Ф c1 × 1…., С: f4; 2) Л g1+ Попытка 1) Ф b6, С: f4; 2) Ф: е6 отражается ходом 2…., Кр. h5. Читателям задача очень понравилась.

Задача № 14, К. Говарда. 1. Ф е7 — а3.

Премию — шахматную доску с комплектом фигур по жребию получает подписчик № 682 — И. Беспалов (ст. Ершов, Ряз. — Урал. ж. д.).

Правильные решения обеих задач прислали: М. Леонтьев, Е. Куббель, И. Орлов, Е. Лемешевскнй, И. Нечисткин (все Ленинград), В. Задеренко (Харьков), Б. Щеглов (Киев), М. Васильев (М. Вишера), С. Кричевцов (м. Гремяч), П. Плешко (м. Грунь), А. Кириллов (Любань), В. Толстоухов (Гудауты), Ф. Митрофанов (ст. Сартания). Д. Алексеев (Саблино), В. Тациевский (Евпатория), Кириллов-Губенкий (Д. Село).

Кроме того поступило 9 неверных решений.

РЕШЕНИЯ ЗАДАЧ НА КОНКУРСЕ № 8.

Задача № 15, А, Куббеля. 1)К е7 — d5. Кр. d3; 2) К b4 + 1…, С е4: 2) С е2 + 1…..К c3; 2. Ф b4 + 1…..; 2. К e3+.

Задача № 16, О Делера. 1) Л g5— f5! Кр. g8; 2) f6 — f7 + 1…., Кр.:е8: 2) Л: d5. Прелестная миниатюра!

Правильные решения обеих задач прислали: И. Орлов, М. Леонтьев, В. Акатов, И. Печисткнн. Е. Лемешевскнй (все Ленинград), В. Тациевский (Евпатория), С. Кричевцов (Глухов), А. Кириллов (Любань). П. Плешке (м. Грунь), Ю. Сорокин (Гянджа), В. Задеренко (Харьков), Б. Смирнов (Одесса). Кириллов — Губецкий (Д. Село). С. Соколов (Москва). М. Васильев (М. Вишера). В. Лачугин (Мелекесс).

ПРИЗЫ ПО ЖРЕБИЮ ДОСТАЛИСЬ:

1) Левенфbш и Романовский «Матч Алехин — Капабланка» — подписчику № 522, П. Плешко, м. Грумь, Полтавского округа.

2) А. Алехин «Мои лучшие партии» — подписчику № 784, В. Акатову. Ленинград. Петрогр. сторона, Ропшанская ул. 82. кв. 26.

3) Рети «Учебник шахматной игры» часть I и Мизес «Французская партия» — подписчику № 42. Ю. Сережину, Ганджа. Закавказье.

4) То же, что и 3) — подписчику № 3318. Кириллову-Губецкому, Детское Село.

ТРИ КОНКУРСА «МИРА ПРИКЛЮЧЕНИЙ» В 1929 г.

I. Систематический Литературный Конкурс.

В отличие от нынешнего года ежемесячные задачи будут заключаться:

1) не только в сочинении окончания к помещенному рассказу, но и

2) в написании всего рассказа, когда дана только последняя глава его,

3) в создании самостоятельного повествования на основе напечатанных без текста одних литературным способностям читателей. Кроме того, в

4) параллельно будут помещаться небольшие задачи самых разнообразных форм и содержаний, от изысканно литературных до простых и доступных любому внимательному читателю.

Соглашаясь с многочисленными высказанными пожеланиями, Редакция даст возможность получать премию за литературную работу не одному только лицу по каждой задаче, а нескольким. Первая премия всегда будет денежная — от 150 рублей за ¹/₂ печ. листа (20.000 букв), и до 25 руб. за малые задачи. Некоторые премии поощрительного характера будут выдаваться в виде полных собраний сочинений известных писателей и различного рода художественных книг и сочинений по искусству, в том числе наиболее популярных Историй искусств.

Условия премирования будут более гибки, чем практиковалось в Систематическом Конкурсе нынешнего года, и выработаны для каждой задачи отдельно.

II. Конкурс на лучший рассказ в рубрику

«За работой».

Строительство Союза Республик, наши культурные достижения и устремления, любовь к труду должны найти свое отражение в художественной литературе. За лучший, живой и действенный рассказ на фоне фабричных и заводских производственных процессов, попутно освещающий обстановку и быт рабочих, или за рассказ, знакомящий с важной и интересной, но подчас незаметной работой скромных тружеников, заслуживающей, однако, по особым условиям ее, пристального общественного внимания, назначено 3 премии: в 250 р., 200 р. и 150 р.

Рассказ должен быть в пределах от ½ до ¾ печатного листа (от 20.000 до 30.000 типографских знаков). Присланные на Конкурс, но не удостоенные премии, однако годные к печати рассказы могут быть приобретены Редакцией по соглашению с авторами. Срок присылки рассказов на этот Конкурс — 1 марта 1929 г.

III. Конкурс на лучший рассказ в рубрику

«На далеких окраинах»

художественно изображающий жизнь и быт на фоне сравнительно мало известной своеобразной природы и условий окраин необъятного Союза Республик. Рассказ также должен быть размером от ½ до ¾ печатного листа. За лучшие рассказы назначены 3 премии: в 200, 150 и 100 р Непремированные рассказы могут быть напечатаны по соглашению с Редакцией. Срок доставки рассказов на премию истекает 1 марта 1929 г.

Во всех трех Литературных Конкурсах могут участвовать все личные подписчики «Мира Приключений», члены их семейств, а также все коллективные подписчики (учреждения). На первой странице четкой и ясной, напечатанной на машинке или тщательно переписанной рукописи рассказов должен быть наклеен ярлык бандероли, под которой получается журнал, или сообщен № и число квитанции учреждения, принявшего подписку.

При работе Жюри, в состав которого, в зависимости от тем доставленных рассказов, приглашаются известные специалисты, будет обращено особенное внимание на литературно-художественные достоинства разбираемого произведения, на интересность фабулы, на соответствие ее действительной жизни, на динамичность в развитии сюжета.

ДВОРЕЦ ДВОЙНОЙ СЕКИРЫ

ПРИКЛЮЧЕНИЕ АРХЕОЛОГА

Рассказ А. Кончевского

Иллюстрации Ф. Райляна

Я сидел у крутого обрыва над морем. Вокруг громоздился беспорядочный хаос камней. У ног простиралась бирюзовая ширь моря, полная ленивого покоя. Рядом со мной из скалы вытекал источник кристалльно-чистой и холодной до оскомины воды. Она лилась из жерла пушки, занесенной в эти дикие места еще во время Крымской войны. Стояла невыносимая жара. Намоченный в воде носовой платок на голове мгновенно высыхал. Нельзя было дотронуться не ожогшись до растрескавшейся земли. Солнце, казалось, грозило растопить серовато-белые камни. От них вверх, как робкая мольба о пощаде, подымался дрожащей зыбью нагретый воздух.

Неожиданно надо мною послышался шум скатывающихся камней, цокание горной палки и чье-то прерывистое дыхание. К источнику спускался длинноногий субъект. Впереди его, ловко перепрыгивая с камня на камень, бежал молодой пинчер. Путник опустился на землю и с жадностью припал к воде. Он был одет на европейский лад. Английский пробковый шлем, гетры, тяжелые подбитые гвоздями башмаки. Иностранец, подумал я, невольно одергивая засученные брюки на босые, запыленные ноги. Утолив жажду, он повернул голову в мою сторону. Рассеянно скользнувший по мне взгляд внезапно задержался, оживляясь каким-то воспоминанием.

— Аркадий! — полувосклицанием, полувопросом опознал он меня.

— Юрий Ленчицкий! — вспомнил я в тот же момент.

Передо мною ожили залитые хмельной радостью молодости студенческие годы, когда мы вместе с археологом Ленчицким увлекались раскопками курганов на Украине. Ленчицкий еще до мировой войны уехал за границу совершенствоваться, и мы потеряли друг друга из виду.

— Ты какими судьбами здесь, Юрий, мы ведь только начали созидать новую культуру, а ты любишь возиться с ушедшими в глубь прошлого, — спросил я, улыбаясь.

— И то, и другое интересно, — отвечал Юрий, сбрасывая с себя объемистый дорожный мешок. — Ну, и жара здесь чортова. У нас на Крите даже во время сирокко не было такой.

— Где!?

— На острове Крите; там я работал с Эвансом при контрольных раскопках Эгейской культуры. Предметы нижних древних слоев раскопок странным образом совпадают с теми, что находят в Малой Азии, на Кавказе и в Украине. Мне и хотелось самому проследить этот великий путь переселения арийцев, положивших начало богатейшей Крито-Микенской культуре за 3 000 лет до нашей эры. Я на местах изучаю то, что уже дали раскопки. Доберусь до Украины, а там хочу вплотную заняться Триполийскими древностями. Нет, я не могу жариться на этой сковородке, — сказал он, вскакивая с накаленных камней. — Неужто здесь нет поблизости тени?

— Запасись водой, и я тебя выведу сейчас к тенистому месту, — сказал я.

Поднявшись по узенькой тропинке наверх, мы, через полчаса ходьбы, подошли к небольшому мысу, выступавшему в море. На нем темнела кипарисовая роща. Вход сторожили два вековых кедра. Своими поднятыми пальчатыми ветвями они как бы предупреждали соблюдать тишину в обители вечного покоя. Это было родовое кладбище первого исследователя Крыма Кеппена. Несколько скромных надгробных плит приютилось у подножия строгих кипарисов, стоявших густой стеной и уходивших в небо остриями своих верхушек. В эти жаркие часы от них подымался одуряющий запах. Ноги мягко ступали по толстому ковру опавшей хвои.

— Настоящий «Остров мертвых» Беклина, — проговорил вполголоса Ленчицкий. Мы прошли на другую сторону кладбища и уселись в тени кипарисов у обрыва, обращенного к морю. Наш разговор, как обычно бывает после долгой разлуки, перескакивал с одной темы на другую. Отдохнув, решили закусить. Брынза, яйца, консервы и помидоры, все казалось необыкновенно вкусным. Ленчицкий достал из своего походного мешка два выдвижных стаканчика и налил из фляги вина.

— За нашу встречу! — сказал он, подымая стаканчик. На мизинце у него блеснул оригинальный перстень, привлекший мое внимание. Он был сделан из потемневшего металла. Две змеи, переплетаясь телами, держали в пасти овальный сердолик с каким-то выгравированным рисунком. Ленчицкий поймал мой взгляд.

— Этот перстень, — сказал он, — археологическая редкость большой цены, я сам нашел его и при очень необычных обстоятельствах. Смотри, как тонко передана сцена священного танца, а сбоку помещена эмблема «дворца Двойной Секиры».

— Это еще что за дворец?

— Ты разве не знаком с раскопками Кносского дворца пли, как ею называют, «дворца Двойной Секиры» из-за вот этой эмблемы, которая носила культовый характер? — спросил с удивлением Ленчицкий, протягивая мне перстень.

— Да, ведь это же топорики великокняжеской дружины, — воскликнул я.

— Да, и ты видишь, из каких глубин тысячелетий идут эти топорики. На Кавказе тоже сохранились старинные хевсурские секиры такого же типа.

Я попросил приятеля познакомить меня с добытыми археологическими данными и рассказать о его приключении, связанном с находкой кольца.

— Ты помнишь, конечно, — начал Ленчицкий, — Гомера, его златообильную Трою, Кпосский лабиринт мудрого Миноса. Всему этому не придавалось исторического значения. Нам говорили, что это все больше плод гениальной фантазии. Но вот раскопки Шлимана в Трое и Микенах и Эванса Тиринфского дворца и дворца Кносского на Крите показали, что эти мифологические места и быт их героев существовал в III и II тысячелетии до нашей эры. Оказалось, что на Серегах Средиземного моря в ту пору стала развиваться своеобразная культура, так называемая Крито-Микенская. Лишь во втором тысячелетии она достигла такого расцвета, к какому не скоро пришла сменившая ее античная греческая культура.

Тысячелетия сберегли нам массу предметов домашнего обихода и красочные фрески, на которых лежит печать большого художественного вкуса. Фрески рисуют нам живые сцены бытового и культового характера. Представь себе, что испанская тауротопегия (бой быков) имеет прародителями игры с быками в Кноссе и в Микенах. На фресках представлены ловля быков сетями, сами игры, во время которых ловкие гимнасты, мужчины и женщины, проделывают головоломные трюки на спинах диких быков, мчащихся бешеным галопом. Статуэтки показывают и подготовительные моменты: прирученный бык лежит спокойно, жуя жвачку, в то время, как ученик гимнаст кувыркается через его снизу. Игры с быками носили первоначально культовый характер, так как голова быка пли просто рога его часто попадаются, как священная эмблема. Вспомним, что Зевс принял вид быка, когда похитил Европу, прародительницу Миноса.

Религиозное содержание фресок показывает, что главным божеством было женское начало — богиня плодородия. Верховной жрицей была женщина. Все мужчины ее свиты носили названия женщин, были одеты в женские одежды. Также одевались и мужчины музыканты, игравшие при богослужениях на пятиструнных лирах и двухраструбных флейтах — ритонах.

В сцене погребения мы также видим преобладающее участие женщин. Мертвец мужчина не облекался в женские одежды, он должен был стать ритуально женщиной, чтобы получить право на загробную жизнь. Возможно, что современный саван мертвецов — пережиток этого ритуала. От поры матриархата сохранился в древней Греции закон, что если женщина гражданка сочеталась браком с рабом, дети ее — благородно рожденные; если знатный мужчина женился на рабыне, дети не имели права гражданства.

Этот период господства женщин положил отпечаток на весь бытовой уклад того времени. Очаг был святилищем и сосредоточием всей домашней жизни. Он помещался в центре дома и здесь протекала вся жизнь как обитателей хижин, так и дворцов. О женском влиянии свидетельствуют любовь критян того времени к украшениям в одежде, изобилие мелких вещиц из золота, серебра и камней, изящество формы и отделки посуды и всех мелочей домашнего обихода.

Господство женщин совпадает с расцветом Крито-Микенекой культуры. Затем какая-то катастрофа обрывает эту красочную жизнь. По раскопкам видно, что в Кносском дворце был пожар, после которого исчезает прежняя жизнерадостная красочность. Появляется какая-то суровость, суховатость и в линиях, и в красках. Быть может это был дворцовый переворот, ограничивший власть женщины, или же повлияло нашествие дорян, продвижение которых к берегам Средиземного моря совпадает с этим периодом, а возможно, что то и другое вместе.

— Но разве такая богатая культура не сохранила письменных свидетельств о своем прошлом? — спросил я.

— У нас в руках есть много таблиц с письменами. Возможно, что они таят в себе ключ к еще более необычным и неожиданным заключениям, чем те, которые делали мы. К сожалению, они еще не расшифрованы. То, что мы знаем об отдельных знаках их письма, дает очень интересную страницу в истории его развития. Мы видим, как упрощали критяне иероглифическое письмо, сводя его к линейному.

Ленчицкий острием своей палки провел по слою хвои. Вот смотри: иероглиф — голову быка с недоуздком  упрощали так, затем ставили голову на рога , . Популяризаторы древности взяли этот иероглиф за первую букву алфавита, т. к. семитически бык— «Алеф».

Иероглиф древней двери критян  семитически дверь: «Далее», и вот первую букву этого слова изображают финикияне так: , греки округляют одну сторону , латинское , древне-славянское .

Иероглиф Египетский  назывался «Ка» — кисть руки — критский иероглиф , финикийский  «капа», греки изменили в , позже .

Критский иероглиф  (водяная змея), финикияне упростили , называется «нун» — рыба. Греки обозначали сперва , позже , наше древнее русское .

Славянское  получилось из критского иероглифа глаза , позже его обозначили , финикияне , греки сперва , позже убрали точку и получилось .

Лежащий у ног Ленчицкого пинчер сорвался с места и, безжалостно разрушая иероглифы, бросился за зеленой ящерицей, неосторожно влезшей на большой камень, похожий на мозаику от покрывавших его лишайников самой разнообразной формы и цвета. Ленчицкий добродушно рассмеялся.

Моему Доби надоели наши упражнения в критских письменах. Я его не раз морил скукой, изучая иероглифы на стенах дворцов.

Доби, услыхав, что говорят о нем, примчался обратно и, шумно дыша в лицо хозяина, глядел на него преданными глазами. Юрий любовно притянул к себе его морду.

— Это мой верный товарищ, не будь его, — уж не знаю, как я выпутался бы из неприятной истории тот раз, когда нашел перстень.

— Ну, рассказывай свое приключение, — повторил я, — но и о раскопках тоже рассказывай. Все, что я слышу от тебя, так ново, интересно, что самая смелая фантазия не выдумает чего нибудь более яркого.

— Ты прав, — с увлечением подхватил Ленчицкий, — перед нами из прошлого встает изумительно-богатый, красочный самобытный мир. Я присоединился к экспедиции Эванса в товремя, когда все наиболее существенное в Кносском дворце и в Тиринфе было раскопано. Когда впервые по узкой галлерее, крытой ложным сводом, я вошел во внутренний дворик, окруженный полуразрушенной колоннадой, а оттуда по двум узеньким ступенькам в переднюю дворца, где сохранился великолепный алебастровый фриз с синими стекляными вставками, передо мной начала раскрываться страница за страницей одна из сказок Шахерезады.

Представь себе вход — из колонн оригинальной формы, узких у основания, широких кверху. Наверху на них упирался массивный портал с алебастровым фризом, пол в мегаронах^[64]) и в тронном зале тщательно был росписан под ковры. Черные, двойные линии пересекались, оставляя белые пролеты с крапинками и без них. Стены были выштукатурены и покрыты цветным геометрическим и растительным орнаментом. Выше идут прекрасные фрески, исполненные клеевыми красками и передающие сцены охоты, религиозные и другие. Освещались эти залы через особые помещения — световые колодцы — и через отверстия под потолком между перекрещивающимися балками потолка и стен. Позже в античных зданиях наверху стали помещать карниз, который по своему рисунку напоминал балки и промежуточные световые отверстия.

В Кносском дворце было не меньше двух этажей с мужской и женской половиной. Они соединялись широкими лестницами с колоннадой. Во дворце были ванные комнаты, остроумно устроенная канализация. В длинный боковой корридор выходил целый ряд небольших помещений, где стояли огромные глиняные сосуды — пигосы, служившие для хранения припасов, а углубления в полу, выложенные цинком, предназначались для хранения более ценных предметов. Здесь же найдено было огромное количество глиняных дощечек с письменами.

Под входом во дворец Кносса и под самым дворцом находился ряд подземных камер с очень запутанной корридорной системой — Кносский лабиринт Гомера, из которого Ариадна вывела Тезея.

Во внутреннем дворике найдены были широкие лестницы, которые казалось, никуда не вели. Это был зародыш театра. Действие происходило посредине двора, публика смотрела, сидя на широких ступеньках Этих лестниц. Самый большой праздник у критян был весной. Он посвящался возрождавшейся Матери — Земле. Во время его устраивались хороводы, качели, имеющие значение очищения воздухом. Жилища украшались цветами и зеленью. Вот откуда ведут свое происхождение наш зеленый праздник, обычай водить хороводы, качели.

_{На древнем праздники критян, за 2000 дет до нашей эры.}　

Среди прекрасных фресок, украшающих стены дворца, меня особенно привлекала «дама в голубом», как прозвали ее. Представь себе молодую женщину-полуребенка. На ней одет темно-красный корсаж, плотно охватывающий талию, с высоким воротником Медичи. Грудь обнажена. От талии падает вниз пышными воланами голубая юбка, расшитая золотыми блестками и разноцветными поперечными полосами. Кокетливое личико девушки, с большими черными глазами, утопает в кудрях. Они текут по плечам свободными прядями, подобранными сзади в шиньон с локонами, их придерживает золотая повязка. В ушах большие спиральные серьги, украшенные жемчугом. С лукавой улыбкой девушка держит в вытянутой руке маленькую шкатулочку. На пальце у нее вот такой перстень, как мой.

_{«Дама в голубом».}

— Но ведь ты описываешь костюм средневековой дамы, причем здесь древне-эгейская культура?

— Да, представь: средневековый костюм — это только пережиток прежней моды, бывшей за 2000 лет до нашей эры. Если хочешь, то этот костюм еще древнее, т. к. статуэтки женщин в широких юбках и корсажах мы находим в самых нижних слоях раскопок. Я думаю, что эту моду принесла на побережье Средиземного моря та группа арийцев, которая положила начало Эгейской культуре. Такого же рода статуэтки находят на Украине, на месте стоянок Триполийской культуры. Посмотри, как стойко держится эта мода в гуще народа. Украинская «кирсетка» и широкая «спидниця», русский сарафан, итальянская, испанская и богемская широкая юбка и шнурованный корсаж!

Да! Я заговорил о даме в голубом потому, что она имеет известное отношение к приключению, которое я пережил.

Было это в разгаре мировой войны. Со времени вмешательства в войну Турции, пришлось приостановить раскопки в Малой Азии и на Крите. Принимать участие в мировой бойне у меня не было ни малейшего желания. Небольшие средства, которыми я располагал, давали мне возможность продолжать работу и очень скромном масштабе за свой страх и риск. Надо тебе знать, что климат на Крите очень ровный и мягкий за исключением тех летних месяцев, когда дует из Африки сирокко, от которого можно спастись только в горах. Летом 1916 года я бежал от изнурительного сирокко в горную Скафийскую деревушку. Скафия на Крите называются чистокровные греки, занимающиеся скотоводством на возвышенностях. Они поставщики знаменитого сыра скафия. Блуждая в окрестных горах, я обратил внимание на обширную площадку, расположенную в трех километрах выше деревушки, в которой я жил. С этой площадки открывался прекрасный вид на простиравшуюся у ног зеленую долину с Кносским дворцом и синевшим вдали морем. Поверхность площадки была вся в буграх, поросших ползучим можевельпиком, рускусом^[65] и терновником. Однажды я сидел здесь, любуясь открывавшейся перед мной панорамой. Мне пришло в голову, что на этой площадке могла бы находиться некогда Метохия, т. е. одна из летних резиденций обитателей дворца Двойной Секиры. В следующее свое посещение я захватил с собой кирку и попробовал рыть один из холмов. Грунт был значительно мягче основной породы. В этих местах горы состоят из песчаника с прослойками слюды, кое где залежей глины. На площадке же почва состояла из обломков песчаника, песка и глины, нанесенных с выше лежащих мест.

Я решил попытать счастье. Подрядил из той деревушки, где я жил, двух греков себе в помощь. Разбил палатку под большими дубами в глубине площадки, перевез туда свои пожитки. Раскопки наши с первых же дней увенчались успехом. Мы отрыли часть ограды, каменные основания колонн. Это была, очевидно, открытая колоннада, тип балкона. Затем обнаружили вход в Метохию с обрушившимся порталом, сохранившим еще следы алебастрового фриза с медными розетками и вставками из ляпис лазури. У обрыва нами было обнаружено стоящее особняком небольшое здание с печью для обжигания посуды, гончарным кругом и множеством черепков посуды средне-минойского периода.^[66]) В одну из суббот мы расчищала пол, выложенный большими каменными плитами. Мои помощники кончали работу в этот день в два часа и уходили к себе в деревушку до понедельника. Простившись с ними, я решил продолжать работу сам. Доби — пинчер был со мной. О а бегал взад и вперед, гоняясь за ящерицами. Внезапно он заскулил. Я подошел к нему и увидел, что он попал задней ногой в щель между плитами. Помогая ему освободиться, я подумал, что, пожалуй, под плитой есть свободное пространство — подвал или подземелье.

Я начал расчищать скважины вокруг плиты. Глина плотно зацементировала их. С большим трудом я, наконец, приподнял край плиты. Внизу, действительно, чернело пустое пространство. Я осветил его электрическим фонариком. Вниз уходила узкая каменная лестница, переходящая в прямой корридор, ведущий по направлению к Метохии. Стал спускаться по ступенькам. Их было 8. На меня повеяло затхлой сыростью тысячелетий. Корридор, перекрытый ложным сводом, прекрасно сохранился. На стенах остались еще бронзовые поручни в виде львиных голов, в которые вставлялись факелы. Потолок над ними был закопчен. Внезапно корридор расширился в круглое помещение. В нем в беспорядке была наставлена всевозможная глиняная посуда. Большие питосы для хранения продуктов стояли в углу. На каменных скамьях стояло много всевозможной посуды, покрытой цветной росписью. По блестящему черному и коричневому фону, причудливые сочетания геометрических орнаментов с растительным играли переливами желтой охры, граната и белил. Стилизованные спруты протягивали свои щупальцы, переходящие в изгибы морских водорослей. И все это было сделано с большим знанием колорита и сочетания красок. Форма сосудов была самая разнообразная: фруктовые плоские вазы на высоких ножках, шаровидные вазы с горлышками с одной и двумя ручками, сосуды типа молочников и сосуды, похожие на утюги, чаши, стаканчики, чашечки, по тонкости выработки напоминающие лучший китайский фарфор. Все это я рассмотрел значительно позже, тогда же жадными глазами лишь охватил все это археологическое богатство и двинулся дальше.

Корридор делал крутой поворот и через 2 сажени упирался в стену с Заваленными ступеньками. Разочарованный, я повернул было обратно. Доби, не отходивший от меня, волновался и стал обнюхивать стену. Теперь только я заметил, что стены в этой части корридора были выложены большими плитами. Когда я направил свет фонаря в щель между плитами, у которых вертелся Доби, мне показалось, что там что-то блеснуло. Я укрепил фонарь у пояса и начал раскачивать плиту ломиком, который захватил с собой. Плита не поддавалась моим усилиям. Казалось, что ее что-то удерживало. С досадой я запустил лом в щель и изо всей силы нажал на него. Внезапно плата дрогнула. Я нажал сильнее, почувствовал, что плита медленно двигается в бок, уходя в стену. Передо мной открылось пространство, в которое я мог пролезть. Я направил свет фонаря вперед и невольно вскрикнул от изумления.

Передо мною была небольшая комната. У стены стоял алтарик. Верхние рогообразные загибы являлись культовым символом. Между рогами прикреплена была золотая двойная секира. Возле алтарика стоял сосуд для возлияния. Ряд уродливых статуэток домашних гениев окружал одну, изображающую женский сфинкс с диадемой на голове и крыльями за плечами. Эта статуэтка известна под названием «Дева смерти». Однако не эти эмблемы культа поразили меня.

У подножья алтаря лежали два человеческих скелета. Я подошел ближе. Никто, видно, не нарушал еще их вечного сна. Кости скелетов и все украшения устояли от разрушительного действия тысячелетий. Один скелет принадлежал молодому мужчине-воину. На костях голеней еще поблескивали золотые пряжки с прекрасной гравировкой. Такими пряжками критские щеголи поддерживали высокие шнурованные мягкие башмаки. В откинутой руке был зажат металлический держак щита. Кожаные полоски, из которых он был сделан, сгнили, но золотые пластинки искусной работы, украшавшие его, валялись вокруг. Другая рука скелета была прижата к груди и на одной из фаланг пальца был прекрасный перстень, изображающий играющих львиц. У бедренной кости лежал тонкий кинжал, в ножнах, богато украшенный камнями. На шее было янтарное ожерелье, а на черепе сохранилось железное кольцо, которое служило основанием каркаса кожаного шлема. Остальные кольца шлема, все уменьшаясь в диаметре, лежали около черепа. Там находились два турьих рога, украшавших некогда шлем этого воина.

_{Скелет принадлежал молодому мужчине-воину.}

Другой скелет принадлежал молодой женщине. На маленьком черепе сохранилась богатая золотая повязка. Она показалась мне очень знакомой. Я положительно видел где-то эти пластинки, спускающиеся на лоб, и большие спиральные серьги с жемчугом. Множество маленьких золотых пластинок в виде крестиков с дырочками посредине и бусинками покрывали ее костяк. Они были нашиты когда-то на пышное платье. На ногах и на плечевых костях висели широкие золотые обручи. Руки, очевидно, в предсмертной муке сжаты на груди, так как кости пальцев лежали у грудной клетки. Там же лежал маленький флакончик художественной работы. На костяшке другой руки висел перстень. Я осторожно повернул его. Две змеи, тесно сплетясь телами, поддерживали в пасти резной овальный сердолик…

Внезапно мой фонарь потух. Я остался в темноте. Запасной батареи для фонарика не было, а прежняя была на исходе. Я решил вернуться назад. Мой верный Доби мог мне служить не хуже нити Ариадны. Ощупью я направился к выходу, но… что за чорт! Щель как будто стала уже. Я не могу пролезть в нее. Какая глупость, я бросил ломик в корридоре! Ложусь на пол и начинаю шарить рукой за дверью. Вероятно, я отшвырнул лом слишком далеко. Приходится мириться с необходимостью ночевать здесь. Хорошо, если только ночевать! Но ведь завтра— воскресенье. Завтра рабочих не будет. Провести 36 часов в абсолютной темноте, без пищи и питья в обществе мертвецов хотя бы и тысячелетней давности — перспектива не из приятных. Да и какие шансы, что рабочие вообще розыщут меня!

Я позвал Доби. Он прибежал, жалобно скуля. Темнота его начинала волновать. Я сел у проклятой плиты, уложил рядом Доби. Присутствие живого существа действовало успокоительно. Я не трус, но мои нервы, возбужденные всем виденным, были напряжены. Мне чудился какой-то шелест, скрип,вздохи… Точно вещи и хозяева в Этой кромешной тьме начинали оживать из своего тысячелетнего сна. Стараясь не дать разыграться фантазии, я начал деловито подводить итоги моим археологическим находкам. Много ценного! Вот жаль только, что такая повязка и перстень уже есть в чьей то коллекции. Да, и спиральные серьги знакомы мне. Где я видел их?… У дамы в голубом на фреске!.. Я был в восторге! Передо мной всплыло прелестное, улыбающееся личико, и рядом — этот жалкий маленький костяк…

_{Скелет «Дамы в голубом».}

Когда, по моим расчетам, уже наступило утро, я решил попытаться освободиться при помощи Доби. Вытащив блокнот и карандаш, я ощупью написал несколько строк и прикрепил к ошейнику Доби. Погладив умное животное и толкая к выходу, я несколько раз повторил имя Нестора — одного из крестьян, работавших у меня. Доби знал его лачугу, т. к. я с ним не раз ходил туда нить молоко и запасаться сыром скафия. Доби казалось понял, что мне от него нужно. Он лизнул меня в нос и скрылся в щели. Часов через 6 он привел с собой рабочих, которые помогли мне освободиться из жуткого плена.

Ленчицкий умолк. У наших ног с мягким рокотом море набегало на тусклые прибрежные камни. Под яркими лучами солнца влажная галька оживала, расцвечиваясь охрой, белилами и кадмием. Я смотрел на перстень, лежащий на ладони. Из глубины тысячелетий передо мною оживала яркая, красочная жизнь.

…………………..

КАЗАНОВА

_{ЖИЗНЬ, ПЕРЕЖИТАЯ И РАССКАЗАННАЯ, КАК САМЫЙ ИНТЕРЕСНЫЙ РОМАН ПРИКЛЮЧЕНИЙ.}

НАКАНУНЕ ВЕЛИКОЙ РЕВОЛЮЦИИ — ВЫДАЮЩИЙСЯ АВАНТЮРИСТ 18 ВЕКА, — МЕМУАРЫ КАЗАНОВЫ, — ИХ ИСКЛЮЧИТЕЛЬНЫЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ИНТЕРЕС-ТВОРЧЕСТВО С. ЦВЕЙГА

ОТ РЕДАКЦИИ

XVIII век — век величайших авантюристов.

Переломная эпоха перед великой французской революцией, подведшей кровавый итог феодальному строю Европы, выделила и воспитала совсем особую породу людей, темпераментных, умных, бесстрашных и ловких, железная воля которых была направлена на завоевание высот в личной жизни, как бы в отместку за низменность, порой окутанную мглой неизвестность происхождения. Джон Ло, граф Сен-Жермен, Каллиостро, Казанова — вот имена наиболее ярких и выдающихся авантюристов XVIII века, венчаемого величайшим из всех — гениальным Бонапарте, Наполеоном, императором французов и грозой всей Европы в продолжение двух десятилетий.

Авантюризм бурлил в крови этих людей, и только сферы их действий, поля их жизненных битв были разными. Среди этой, отобранной веком, компании авантюристов Джиакомо Казанова является, может быть, наиболее колоритной и характерной фигурой потому, что он не только независимей, бескорыстней и «поэтичнее» их всех по натуре, но и потому главным образом, что он символически воплощает в себе весь XVIII век. В самом деле, этому столетию давно уже дано было меткое прозвище «галантного» века. Век легкомысленной и легкокрылой любви, беззаботного общества феодальной аристократии, неудержимо катившейся к бездне исторической обреченности, век разнузданных страстей, пудреных париков, эротических маркиз, куртизанок, фавориток и безумной, хмельной игры, игры в жизнь, в карты, в любовь, в обман, в идеи, в революцию, которой на свою голову так жаждали все эти азартные, страстные игроки, поэты, любовники и авантюристы… И в этом шалом, разнузданном хороводе обреченных Казанова был одним из самых ярких пятен, одной из самых великолепных масок.

Вакхически бурная жизнь ненасытных, неистовых страстей, алкавших все новых и новых приключений по всем международным дорогам Европы, во всех странах и городах, от Мадрида до Петербурга, от Парижа и Рима до Лондона и отдаленнейших городов Германии! Беспокойный и ищущий путник, Казанова исколесил весь мир, играя в любовь, в карты, в проекты, в пленительную ложь и галантные развлечения. Принятый при всех дворах, вхожий запросто в спальни всех куртизанок, друг и собутыльник опереточных владетельных князьков и почтительный и неистощимый изобретатель самых фантастических проектов, которые он сам же порой пытался осуществлять, которые часто он навязывал большим и малым владыкам, Казанова поражает своей блестящей одаренностью, изумительной и разносторонней энциклопедичностью знаний. Но все свои знания, все свои таланты он растрачивает на ветер, на «галантности», на удовлетворение органической потребности в авантюризме. И только под старость, когда ушли силы, одряхлело тело и исчезла красота, когда судьба забросила его умирать в чужое и холодное гнездо, он сумел раздуть в душе испепеленные страсти и при ярких вспышках гениальной памяти рассказать наново свою былую жизнь.

И эта рассказанная в «Мемуарах» жизнь высится непревзойденным памятником его буйного образа авантюриста XVIII века, привлекает внимание читателей многих поколений и, вероятно, долго еще будет служить одним из самых занимательных чтений в будущем.

Но судьба выжгла на этом человеке свое особое, несмываемое клеймо. Жизнь, — как самый интересный роман приключений, темперамент — как самый страстный из всего «галантного» века, личность — как самая яркая среди авантюристов — сочетались исключительными элементами, как пестрые камешки в калейдоскопе, чтобы и после смерти продолжалась странная игра судьбы Казановы. Рукопись «Мемуаров» его после долгих блужданий по темным, неизвестным закоулкам европейских городов, улиц и домов, попала в длительный плен к немцу Брокгаузу, запершему ее в железный шкаф и пустившему гулять по свету переводы, изготовленные по его заказу сомнительными знатоками. До сих пор мы не имеем итальянского текста «Мемуаров», до сих пор подлинник хранится у владельца Лейпцигской фирмы.

Однако и это не помешало тому, что один из крупнейших писателей психологов современности — Стефан Цвейг, хорошо знакомый русскому читателю, как автор исключительных по талантливой проникновенности в психику людей страсти и азарта — новелл, — воссоздал образ Казановы в только что появившейся о нем монографии, из которой мы даем нашим читателям два отрывка.

Совершенно своеобразное, не имеющее подражателей, дарование Цвейга устремлено на те темные, провальные и загадочные стороны психики человека, которые оживают и начинают биться усиленной жизнью в роковые минуты азарта, высоких напряжений, неистовства страстей и решающих судьбу личности смятений… Мгновения и часы, судьбы и жизни «роковых» натур превлекают творческий и аналитический ум писателя, и он, как никто, умеет рассказать о переживаниях и ощущениях человека, охваченного безумием страсти.

Поэтому Цвейг с таким напряженным интересом бросается на исследование самых сложных, самых интересных гениев прошлого, давая одну за другой неподражаемые монографии о Стендале, Достоевском, Ницше, Бальзаке, Клейсте, Толстом, Диккенсе и Казанове. И эти работы вызвали сейчас на западе необычайное движение энтузиазма, поставили их автора на вершину современной литературы.

Без преувеличения можно сказать, что сейчас каждая новая статья Цвейга в Европе оценивается, как событие в литературном мире. Поэтому два отрывка из одной из самых блестящих монографий Цвейга о Казанове являются европейским подарком нашему читателю.

«Мемуары» Казановы представляют собой в литературном отношении совершенно исключительное явление еще и потому, что в этой личности авантюриста счастливо соединились полнота и многообразие жизненных переживаний с изумительным даром их изображения.

«Каждый истинный художник, — пишет Цвейг, — проводит большую часть своего бытия в одиночестве и борьбе со своим творчеством; ни в непосредственном, а лишь в творческом зеркале дано ему познать взыскующее многообразие бытия, полностью отданное непосредственной действительности; свободным и расточительным может быть только лишенный творчества, ищущий только наслаждений человек, изживающий жизнь ради жизни.

«Свободным же искателям наслаждений — антиподам художников — почти всегда не достает мощи заключить в формы многообразие пережитого. Они теряются перед мгновением и поэтому мгновение теряется за всеми остальными, тогда как художник умеет увековечить и малейшие переживания. Так рассучиваются концы вместо того, чтобы плодотворно соединяться: у одного нет вина, у другого — кубка. Неразрешимый парадокс: люди действия и наслаждения могли бы рассказать больше переживаний, чем все поэты, но они этого не умеют; творцы же обречены на измышления, ибо они редко переживают столько событий, чтобы о них рассказать».

_____

Любезности библиотеки Академии Наук мы обязаны воспроизводимым здесь иконографическим материалом. Он не слитком богат, но дает представление о герое повествования. Очень интересен портрет старого Казановы с латинской надписью, переведенной в качестве эпиграфа к главе «Образ старого Казановы».

Что же касается изданий произведений Казановы, то их вообще принято считать редкими. Так, в библиографии, составленной Поллио, Париж, 1926 г., стр. 15, указывается, что трагедия «Зороастр», переведенная Казановой с французского на итальянский и представленная на сцене Дрезденского Королевского театра во время карнавала 1752 г., известна лишь в одном экземпляре, хранящемся в Дрезденской библиотеке. Однако указание это не точно. Недавно другой экземпляр названной трагедии найден в Библиотеке Академии Наук СССР в Ленинграде библиотекарем В. Бернером.

_____

ОБРАЗ МОЛОДОГО КАЗАНОВЫ

_{КАЗАНОВА}

Театр в столице маленькой резиденции: певица только что закончила смелой колоратурой свою арию; подобно граду, с треском посыпались аплодисменты, и теперь во время постепенно развертывающегося речитатива — рассеивается всеобщее внимание. Кавалеры отправились с визитами по ложам, дамы наводят лорнетки, кушают серебряными ложками превосходные «джелати» и оранжевый шербет, почти ненужными кажутся на сцене шутки Арлекина и пируэты с Коломбиной.

Вдруг взоры всех с любопытством обращаются ко всем незнакомому чужестранцу, который смело и небрежно входит с независимостью опоздавшего знатного сеньора. Богатство окутывает его мощную фигуру: пепельно-серый бархатный плащ складками ниспадает на искусно тканый камзол, а драгоценные кружева, золотые шнуры обрисовывают темные линии драгоценных одежд от пряжек жабо из брюссельских кружев и до шелковых чулок. Рука небрежно держит роскошную шляпу с белыми перьями, тонкий, сладкий аромат розового масла или модной помады веет по пути шествия знатного иностранца, прислонившегося теперь в независимой позе на барьер первого ряда, гордо опершегося рукой, украшенной кольцами, на усыпанную драгоценными камнями шпагу английской стали.

Как бы нечувствительный ко всеобщему вниманию, поднимает он руку с золотым лорнетом, чтобы с кажущимся равнодушием осмотреть ложи.

Между тем со всех кресел и скамеек ползет уже шопот любопытства маленького городка: не князь ли? не богатый ли иностранец? Головы сдвигаются, почтительный шопоток устремлен на усыпанный бриллиантам и орден, качающийся на алой ленте на груди (который он до такой степени перегрузил блестящими камнями, что никто больше не в состоянии рассмотреть жалкий папский крест, более дешевый, чем пареная репа).

Певцы на сцене тотчас же чуют ослабление внимания, свободнее течет речитатив, ибо над скрипками и трубами сверкают глаза выскочивших из всех кулис танцовщиц, высматривающих, не пахнет ли таи богатыми покупателями на одну покорную ночь.

Но прежде, чем сотня присутствующих в зале в состоянии разгадать тайну гостя, решить загадку его появления, дамы в ложах заметили уже другое почти с потрясением: насколько прекрасен этот незнакомый мужчина, насколько красив и насколько мужествен. Могучего роста, широкий в плечах, с мускулистыми цепкими руками, без всяких мягких линий на напряженном стальном теле, стоит он, слегка склонив голову, как бы перед нападением. В профиль это лицо напоминает римскую монету, так остро вырезана и отпечатана каждая линия этой темно-бронзовой головы.

Прекрасной линией вырисовывается лоб, которому любой поэт мог бы позавидовать, из-под каштановых, нежно вьющихся волос, дерзкий изгиб носа, острый подбородок и из-под него покатое, с грецкий орех величиной, Адамово яблоко (по представлению женщин — вернейшая гарантия действительной мужественности). Совершенно недвусмысленно каждая черта на этом лице свидетельствует об аггресивности, завоевательстве, решимости. И только губы, очень красные и чувственные, образуют мягкую и сырую линию и обнаруживают белое ядро зубов.

Медленно обращает теперь красавец свой профиль к темной глубине театра: под ровными, очень круто обрисованными и пушистыми бровями сверкает черными зрачками нетерпеливый, беспокойный взгляд, взгляд охотника зверолова, готового одним орлиным взмахом броситься на жертву. Но он еще только сверкает, не горит еще полным огнем и только нащупывающими искрами бежит вдоль лож, минуя мужчин, и оценивает, как товар, теплоту, наготу, белизну в затененных гнездах — женщин. Он осматривует их одну за другой, разборчиво. испытующе, и чувствует, что и его осматривают. Приэтом слегка приоткрываются его чувственные губы, набегает первое дыхание улыбки на сытый рот южанина и впервые обнажает широкую, белоснежную звериную челюсть. Еще эта улыбка не обращена ни к одной женщине в отдельности, она еще предназначается им всем.

Но вот он заметил в одной доже знакомую: тотчас же взгляд сосредоточивается, тотчас же бархатистая и в то же время сверкающая поволока затягивает только что еще дерзко вопрошавшие глаза, левая рука опускается с эфеса шпаги, правая хватается за тяжелую шляпу с перьями, и так он подходит с готовыми словами признания на устах. Грациозно склоняется мускулистая шея над протянутой рукой и раздается вежливое приветствие. Но по жесту отступления и смятения приветствуемой можно заметить, как нежно тая проникает в нее ариозо его голоса, ибо она в смущении откидывается и представляет гостя своим спутникам.

— Кавалер де Сейнгальт.

Поклоны, церемонии, выражения вежливости, гостю предлагают место в ложе, от которого он скромно отказывается, и из светской переклички завязывается наконец разговор. Постепенно голос Казановы покрывает другие. По манере актеров он мягко выпевает гласные и ритмично чеканит согласные и все явственней вырывается его голос за пределы ложи, все громче и нарочитей говорит он, ибо он желает, чтобы и склонившиеся соседи услышали, как остроумно и ловко ведет он беседу по французски и по-итальянски, как удачно цитирует он Горация.

Как бы случайно положил он украшенную кольцами руку на барьер ложи так, чтобы издали бросались в глаза его богатые кружевные манжеты, а в особенности огромный солитер, сверкающий на пальце; затем он угощает кавалеров из осыпанной бриллиантами табакерки мексиканским нюхательным табаком.

— Мой друг испанский посол прислал мне его вчера через особого курьера, — и Эти слова раздаются в соседних ложах; а когда один из присутствующих вежливо выразил восхищение миниатюрным изображением на табакерке, он небрежно, но достаточно громко, чтобы было слышно в зале, бросает: — Подарок моего друга и его светлости курфюрста Кельнского.

Эта его болтовня кажется совсем непреднамеренной, но среди этого парада слов фанфарон бросает от времени до времени быстрые и хищные взгляды направо и налево, с целью проверить их действие. Да, все заняты им, он чувствует, как любопытство женщин липнет к нему, чует, что его заметили, им любуются, его чтут, и все это придает ему еще больше смелости. Ловким оборотом обращает он разговор к соседней ложе, где сидит фаворитка князя, и — он чувствует это — с удовольствием внимает его чисто парижскому произношению, — а, рассказывая о некой красавице, он с преданным жестом бросает ей галантный комплимент, который она вознаграждает улыбкой. И его друзьям ничего больше не остается делать, как представить кавалера высокой даме. И уже выиграна игра. Завтра он будет обедать с самыми знатными города, а вечером в каком-нибудь из дворцов он вызовет на карточную игру одного из своих хозяев и оберет его, а ночью он будет с одной из этих блестящих женщин, — и все это в силу его смелого, уверенного и энергичного поведения, его победной воли и свободной мужественной красоты его темного лица, которому он всем обязан: улыбкой женщин и бриллиантом на пальце, усыпанной камнями цепью от часов и золотыми шнурами, кредитом у банкиров и дружбой у дворян — и великолепнее этого: — свободой в бесконечном многообразии жизни.

Между тем примадонна приготовилась начать новую арию. С глубоким поклоном, уже настойчиво приглашенный обвороженными его светским разговором кавалерами, милостиво получивший доступ к утреннему туалету фаворитки, возвращается Казанова к своему месту и садится, опершись левой рукой на шпагу, склонив вперед бронзовую голову, чтобы с видом знатока послушать музыку.

Позади него из ложи в ложу бежит топотом один и тот же вопрос и ответ из уст в уста: «Кавалер де Сейнгальт».

Больше никто о нем ничего не знает, ни откуда он пришел, ни чем он занимается, ни куда он идет, одно только имя жужжит и перекидывается через весь темный и любопытный зал и вспыхивает — как незримый, мигающий огонек уст, — на сцену к не менее охваченным любопытством певицам.

Но внезапно маленькая венецианская танцовщица разражается смехом.

— Кавалер де Сейнгальт! О этот плут! Это же Казанова, сын Буранеллы, аббатишка, укравший пять лет назад невинность моей сестры, придворный шут старого Брагадина, хвастун, негодяй и авантюрист!

Однако веселая девушка, повидимому, не склонна слишком сердиться на его проступки, ибо из-за кулис она ему мигает, как знакомому, и кокетливо прикладывает пальчик к губам. Он замечает это и вспоминает: беспокоиться нечего, она не помешает его игре со знатными дураками и предпочтет побыть с ним.

ОБРАЗ СТАРОГО КАЗАНОВЫ

Мир приобрел новый вид, себя в нем ищу я, но тщетно,

Я уж не тот, каким был; нет меня вовсе, я был…

Подпись под портретом старого Казановы.

1797, 1798 — кровавая метла революции вымела галантное столетие, головы всехристианнейшего короля и королевы лежат в корзине гильотины, а десять дюжин князей и князьков вместе с венецианскими господами инквизиторами прогнал к чорту маленький корсиканский генерал. Больше не читают энциклопедию, не читают Вольтера, ни Руссо, а читают крепкосколоченные бюллетени с театра военных действий. Прах мертвых несется над Европой, кончились карнавалы и рококо, отошли в вечность кринолины и напудренные парики, серебряные пряжки и брюссельские кружева. Не носят больше бархатных камзолов, а только военную форму или мещанское платье.

Но — удивительное дело, там далеко, в самом темном углу Богемии, совсем старенький человечек как будто забыл о власти времени: как в легенде Т. А. Гофмана господин рыцарь Глук, попрыгивает там при полном свете дня пестрой птичкой старичок в бархатном камзольчике с золочеными пуговицами, в клетчатых шелковых чулках, украшенных цветочками подвязках и в торжественной шляпе с белыми перьями из замка Дуке по горбатой мостовой в город.

Этот забавный человечек носит старинный парик, плохо напудренный (нет больше слуг у него), а дрожащая рука величественно опирается на старомодную трость С золотым набалдашником, какие носили в Пале Рояль в 1730 году. Поистине, это Казанова, или, вернее, его мумия; он все еще жив, наперекор бедности, злобе и сифилису. Пергаментная кожа, горбатый нос, как клюв, над дрожащим, брызжущим слюной ртом, растрепанные и седые кусты бровей; все это отдает уже старостью, и пропиталось желчью и книжной пылью.

Только черные как угодья глаза сохранили прежнее. беспокойное выражение, сердито и остро светятся они из-под опущенных век. Но он не слишком засматривается направо и налево, он недовольно смотрит только перед собой, так как у него плохое настроение, у Казановы никогда больше не бывает хорошего настроения с тех пор, как судьба забросила его на эту навозную кучу в Богемии.

Да и зачем смотреть? Каждый взгляд был бы лишним для этих глупых зевак, большеротых чехо-немецких пожирателей картошки, никогда не интересующихся ничем, что выше их деревенской грязи, а ему, кавалеру де Сейнгальт, который в свое время вогнал пулю в брюхо гофмаршала Польши и собственноручно принял золотые шпоры из рук римского папы, ему они даже не кланятся с должным почтением. И досаднее еще то, что и женщины его не уважают, они закрывают рты рукой, чтобы не дать прорваться грубому деревенскому смеху, ибо они знают, почему они смеются, ведь служанки рассказали попу, что старый подагрик норовит запустить им руку и на своем лопочущем итальянском языке болтает ужаснейшие глупости.

По эта чернь все таки приятнее, чем домашняя банда проклятых слуг, которым он выдан с головой: эти «ослы», удары копыт которых он должен переносить, особенно Фельткирхнер, дворецкий, и Видерхольт, его помощник. Это — канальи. Они нарочно насыпали ему вчера соли в суп и сожгли макароны, а из его «Изокамерона» вырвали портрет и повесили его в клозете; эти негодяи осмелились побить маленькую пятнистую собачку «Мелампигу», подаренную ему графиней Роггендорф, побить за то, что милое животное совершило естественную потребность в комнате. О, где те добрые времена, когда такую рвань попросту сажали в кутузку или драли до размягчения костей за подобные оскорбления? Но нынче, благодаря этому Робеспьеру, канальи задрали носы, якобинцы испакостили весь мир, а сам стал старым жалким псом с вывалившимися зубами. Что помогут жалобы, воркотня, лучше всего — плюнуть на всю эту сволочь, подняться наверх в комнату и приняться за чтение Горация.

Но сегодня эта старая мумия не сердится, как марионетка дрыгает и прыгает она из комнаты в комнату, облачилась в старый сюртук, наложила на грудь орден и тщательно смела каждую пылинку, ибо сегодня господин граф известил, что его милость самолично пожалуют из Теплица и привезут с собой принца де Линь и еще несколько благородных господ; за столом разговор будет вестись по-французски, и завистливая банда слуг, скрипя зубами, должна будет ему служить, сгибая спины, вежливо подавать блюда, не как вчера, бросать на стол, как собаке, испоганенную и засушенную жратву.

Да, сегодня он будет сидеть за большой трапезой с австрийскими дворянами, они еще умеют уважать и чтить изысканную французскую речь, почтительно слушать, когда говорит философ, которому внимал еще покойный Вольтер и которому знали цену императоры и короли.

Вероятно, после ухода дам, господин граф и господин принц самолично будут меня просить почитать им из известной рукописи, да, господин Фельткирхнер, слышите ли вы, мразь, — просить они меня будут; просить — высокородный господин граф Вальдштейн и господин фельдмаршал принц де Линь, чтобы я прочитал из моих исключительно интересных переживаний какую нибудь главку, и я, может быть, исполню просьбу, — может быть, ибо я не слуга господина графа и не обязан слушать приказаний. Я не принадлежу к отбросам лакеев, я — гость и библиотекарь и стою на равной ноге с ними, — но вы этого даже не понимаете, вы, шайка якобинцев! Но и пару анекдотов я им расскажу — внимание! — пару восхитительных анекдотов в духе моего учителя господина Кребийона, или парочку пикантных — сорта венецианских… Что ж, мы, ведь, все благородные люди и умеем ценить оттенки. Все будут смеяться и пить тяжелое бургундское, как при дворе его христианнейшего величества, болтать о войне, алхимии и о книгах, и, конечно, пожелают услышать рассказы старого философа о свете и женщинах.

В возбуждении шмыгает он по открытым залам, как маленькая, сухая и злая птица, глаза блестят злословием и гордостью. Он вычистил свои фальшивые камни, — настоящие уже давно попали в руки английского еврея — осыпающие его орденский крест, тщательно напудрил волосы и стал упражняться перед зеркалом (у этих дикарей забудешь все манеры)! — в старинных реверансах и поклонах, принятых еще при дворе Людовика XV. Правда, спина уже сильно потрескивает, ведь не безнаказанно же в течение 70 лет таскалась старая телега на всех почтовых лошадях вдоль и поперек всей Европы! Да, знает бог, сколько соков выпили женщины. Но по крайней мере там, на чердаке, острота мозга еще не притупилась, еще он знает, как развлечь господ и показать себя. Спирально закругленным, слегка дрожащим почерком успевает он переписать поздравительные французские стихи для принцессы де Рэк на дымчатый лист бумаги, делает затем помпезную надпись в виде посвящения на своей новой комедии для сцены любителей: ведь и здесь, в Дуксе, он не разучился всему принятому и умеет еще, как подобает кавалерам, принять с должным вниманием общество, интересующееся литературой.

И, действительно, когда подъехали с грохотом кареты и он спустился, согнувшись на своих подагрических ногах, по высоким ступеням, прибывшие господа небрежно бросила слугам шапки, накидки и шубы, его же обняли, по обычаю дворян, представили его приглашенным кавалерам, как знаменитого кавалера де Сейнгальт, славили его литературные заслуги, а дамы наперерыв приглашали его быть их соседом за столом.

Еще не успели убрать посуду со стола и закурить трубки, а принц уже осведомляется, совсем как он предполагал, об успехах несравненных, захватывающих рассказов о жизни, и все в один голос — кавалеры и дамы — просят прочесть главу из этих бесспорно обреченных будущей славе мемуаров. Как отказать любезнейшему из всех графов, своему милостивому благодетелю в этом желании?

С готовностью семенит господин библиотекарь наверх в свою комнату и вытаскивает из 15 фолиантов тот, который предусмотрительно заложен шелковой лентой: главный и салонный отрывок, один из немногих, выдерживающих без риска присутствие дам, — побег из венецианской тюрьмы.

Как часто и кому только ни читал он это несравненное приключение! Курфюрсту баварскому, кельнскому, варшавскому двору и дворянским кругам Англии, но пусть все убедятся, что Казанова иначе умеет рассказывать, чем этот сухой пруссак, господин фон Тренк, о котором так прокричали по поводу его «тюрем».

Ведь Казанова только что ввел несколько новых версий, великолепные по неожиданностям, осложнения и в заключение восхитительную по выразительности цитату из божественного Данте. Бурные аплодисменты вознаграждают чтение, граф обнимает его и сует приэтом левой рукой незаметно стопку дукатов в его карман, которыми он сам, чорт это знает, может очень кстати воспользоваться, ибо если его целый мир забыл, то его кредиторы преследуют его до берегов отдаленнейшего Понте. И вот, несколько искренних крупных слез сбегает по его щекам, когда еще и принцесса милостиво поздравляет его и все пьют за скорое окончание великого произведения.

Но на другой день — увы! — раздается нетерпеливый топот лошадей, коляски ждут у дверей и высокие господа уезжают в Прагу. Хотя господин библиотекарь трижды делал тонкие намеки на то, что и у него там неотложные дела, его никто не берет с собой. Он должен остаться в гигантском, холодном, полном сквозняков каменном ящике Дукса, выданный с головой нахальной шайке чешской дворни, которая, не успела улечься пыль за колесами экипажа господина графа, опять уже мозолит уши своим глупым смехом.

Кругом — варвары, ни одного человека, который понимал бы по-французски и по-итальянски. с которым можно было бы поговорить об Ариосто и Жак-Жаке и нельзя же непрерывно писать письма к господину Опицу в Часлау и той паре милостивых дам, которые ему еще оказывают честь корреспонденцией. Как серый дым, густой и тоскливый опять затягивает скука жилые комнаты, а вчера еще забытая подагра начинает с удвоенной злобой терзать ноги.

С ворчанием снимает Казанова парадное платье, надевает на иззябшие кости толстый шерстяной турецкий халат, с ворчанием же добирается он до единственного убежища воспоминаний — своего письменного стола: очиненные перья ждут рядом со сложенными белыми листами фолиантов, в ожидании шелестит бумага. И со стоном садится он и пишет дрожащей рукой все дальше и дальше историю своей жизни. Благословенна скука, подгонявшая его!

За этим мертвенно бледным лбом, за этой крепкой кожей мумии живет свеже и цветуще, подобно белому мясу ореха за костяной скорлупой, гениальная память. В этом маленьком костяном помещении между лбом и затылком чисто и без повреждений сложено все, что эти блестящие глаза, эти широкие, дышащие ноздри, эти крепкие, жадные руки, алчно загребали к себе в тысячах приключений, а эти распухшие от подагры пальцы, которые втечение 13 часов в день гоняют по бумаге гусиное перо («13 часов, и они проходят для меня, как 13 минут»), полны еще воспоминаний.

На столе лежат в пестром беспорядке полуистлевшие письма его прежней возлюбленной, заметки, локоны, счета и памятки и, как над угасшим пламенем еще серебрится дым, так здесь плывет незримое облако нежнейших ароматов поблекших воспоминаний.

Каждое объятие, каждый поцелуй, каждое любовное слияние выступает в этой красочной фантасмогории. Нет, такое заклинание прошлого — не работа, а радость «lе plaisir de se souvenir ses plaisirs». Глаза подагрического старца блестят, губы дрожат от жара и волнений, вполголоса произносит он слова, ведет вновь созданные или на половину восстановленные в памяти диалоги, непроизвольно подражает давно отзвучавшим голосам и сам смеется своим шуткам. Он забывает о пище и питье, о бедности и нужде, унижениях и бессилии, о всех бедах и неприятностях, старости, когда он мечтательно омолаживается в зеркале своих воспоминаний; Генриетта, Бабетта, Тереза с улыбками подплывают к нему, как волшебные тени, и он наслаждается их загробным присутствием может быть полнее, чем это было при жизни.

И так он пишет и пишет, создает приключения пальцами и пером, как создавал их когда-то всем своим жарким телом, совершая восхождения и падения, декламирует, смеется и совершенно забывает себя.

За дверью стоят оболтусы из челяди и пересмеиваются: — С кем это там он смеется, этот итальянский дурак? — Насмешливо указывают они себе пальцем на лоб, давая понять, что он свихнулся, с шумом сбегают по лестнице вниз к бочкам с вином и оставляют старика в его одинокой комнате под крышей.

Никто в мире о нем больше не знает, ни ближние, ни дальние. Этот старый злобный ястреб живет на верху своей башни в Дуксе, как на вершине ледяной горы, забытый и неизвестный. И когда в конце июня 1793 года истерзанное сердце сломалось и несчастное, некогда тысячами женщин заключавшееся в пламенные объятия тело было зарыто в землю, в церковной книге не сохранилось даже правильно его имя.

«Казанеус — венецианец» — записывается неверно имя и — «восьмидесяти четырех лет» — неверная дата лет жизни, — настолько чуждым стал он современникам. Никто не заботится ни об его могиле, ни об его писаниях; забытым гниет тело, забытыми гниют письма, забытыми где то блуждают и томы его труда по воровским и равнодушным рукам. И от 1798 до 1822 г. — четверть столетия — никто не был более мертв, чем этот самый живой из всех живших.

…………………..

ПО ПРИМЕРУ ОТЦОВ

Рассказ А. Каннабих-Скворцова

Иллюстрации А. Ушина

I.

Оглядев еще раз свои охотничьи принадлежности, якут Иван решился наконец итти. Итти ему не хотелось, потому что мороз был очень силен, но это было бы еще ничего, если бы не ветер, который положительно сбивал с ног. Надвинув на уши чабак, плотно облегавший его голову, Иван подошел к двери и решил остаться, но сердитый взгляд его жены, как раз повернувшейся от очага к нему лицом, убедил его, что всякие колебания излишни и что дальнейшее промедление вызовет лишь новые бесконечные разговоры.

— Долго будешь у дверей топотаться? — спросила жена, заметив, очевидно, некоторое колебание в Иване.

— Я сейчас, сейчас… — заторопился он, навалился всем телом на замерзшую дверь и вышел.

К его изумлению оказалось, что ветер стих и снег лежал ровной белой пеленой. Иван зашагал по направлению к лесу, прислушиваясь к хрустению снега под ногами. Он прекрасно знал, что из сегодняшней охоты ничего не выйдет, так как все приметы это ясно показали. Когда он взял со стены лук и попробовал тетиву, то она только жалобно пропела, а не загудела, как гудит обыкновенно перед удачной охотой. Собаки выли всю ночь, да, наконец, сегодня пятница — день, в который, как известно, ничего не удается. Эх, кабы не жена, сварливый нрав которой известен, если не по всей Якутской области, то по крайней мере по всему поселку Лайхону!.. А ко всему этому — ему нездоровится, ломит кости, жар пробегает по всему телу и заставляет вздрагивать…

Так размышляя и поскрипывая пимами, Иван добрался до леса. Лес был старинный, дремучий, лишенный всяких дорог, тянувшийся на многие десятки верст и закрывавший от Лайхона весь мир. Зверья в нем было много и жило оно привольно, не особенно страшась якутов, охотившихся за ними мало, потому что не всегда хватало стрел и пороху.

Иван брел по лесу и лицо его начало понемногу проясняться, узенькие глазки зажглись огоньком, рука привычным жестом вынула стрелу из колчана, и шаги сделались увереннее и осторожнее. В нем проснулся охотник, который кладет всю свою жизнь на то, чтобы подкараулить зверя, перехитрить его…

Мороз все крепчал и, несмотря на малицу, пробирал Ивана до костей, так что он должен был приостанавливаться и приплясывать на снегу. Несмотря на это, Иван радовался морозу, так как благодаря ему снежная пелена превратилась в твердую кору и можно было итти без лыж. Бесшумно скользя между ветвями и низко-низко нагибаясь, Иван шел по лесу к намеченному им заранее месту, где, как он знал, водились белки. В лесу он чувствовал себя гораздо лучше, чем дома. По крайнее мере нс было жены, и потому он легко добрел до прогалины, где водились белки, которых так охотно всегда покупает приезжающий торговец Николай Максимович. Правда, он дает за них очень мало, но зато очень охотно меняет шкурки на водку, два боченка которой всегда привязаны у него в санях. В последний его приезд Ивану не удалось попользоваться водочкой, так как жена больно уж следила за ним и не давала менять шкуры на водку…

Выйдя на прогалину, Иван прижался к дереву и замер. Он знал, что мороз заставит белок выйти из гнезд и прыгать с ветки на ветку. Ивану казалось, что по всему лесу раздается его прерывистое дыхание, и он старался дышать чуть слышно и как можно медленнее. Кругом парила непробудная тишина, только изредка раздавался где-нибудь вдалеке треск дерева, повторяемый несколько раз услужливым эхо…

Иван стоял долго, все его внимание было устремлено на громадную сосну, длинные ветви которой, покрытые снегом, точно широкими рукавами, спускались до самой земли. Мороз заигрывал с Иваном, пощипывая его за лицо и покусывая за пальцы ног, но привычный охотник не шевелился. Он все стоял, так неподвижно, что издали мог показаться частью ствола вековой ели, к которой прислонился.

Но вот несколько снежинок, медленно кружась, упали с сосны на землю. Без малейшего шороха Иван наложил стрелу на лук и приготовился. Снежинки посыпались быстрее, чуть-чуть качнулась одна из веток и показалась тупая мордочка белки с выпуклыми быстрыми глазками. Стрела запела в воздухе, и маленькое тельце белки, задевая за ветки, упало на снег, окрасив его небольшим розовым пятном.

Иван спокойно двинулся вперед, взял еще трепетавшую белку, привычным движением сдавил ей двумя пальцами горло, отчего живые глазки белки сразу сделались мутными, и выдернул стрелу. Потом снова отошел к своему дереву и стал ждать.

Через час повторилось то же, и когда в лесу начало уже темнеть и отдельные деревья стали сливаться в один темный фон, у счастливого Ивана было уже четыре белки, что наполняло его сердце радостью. Он еще раз убедился, что его жена права, а он ленив и неповоротлив.

Сумерки быстро набегали, и когда Иван вышел на тропинку, ведущую к его дому, было уже совершенно темно. До его избы было недалеко, слышен был знакомый лай собак, но туда его не тянуло. Иван отлично знал, что жена его никогда не похвалит, и теперь, когда он принесет ей четыре белки, она начнет его ругать за то, что он не принес пять. Между тем ему хотелось, чтобы кто-нибудь позавидовал ему, похвалил его… А кто же мог это сделать, кроме его друга Семки?.. И решившись навестить его, Иван быстрым шагом миновал свой дом и направился к приятелю, который будет рад ему и, наверное, угостит его на славу.

II.

Семка предавался своему любимому занятию: он глядел на огонь, перебегавший с одной ветки на другую в очаге, сложенном из простых серых камней. Жена его готовила ужин, состоявший из похлебки с кусками сушеного прошлым летом мяса. Из потемневшего горшка шел вкусный пар, а кипение воды заставляло Семку предвкушать еду, до которой он был большой охотник. Когда дверь разом отворилась за его спиной и на него пахнуло холодом, он не обернулся, так как уж очень хорошо и удобно ему было сидеть.

— Здорово, Семка! — произнес вошедший.

— А, Иван! — ответил ему хозяин более приветливо, но все не поворачиваясь, потому что знал, кто пришел.

Иван бросил белок в угол, бережно поставил лук подальше от огня, снял колчан, чабак и только тогда уселся рядом с хозяином. Воцарилось молчание, прерываемое лишь падением угольков и треском пламени.

— Откуда? — спросил наконец Семка.

— С охоты, убил четырех белок… — ответил небрежно Иван, не поворачивая головы.

Семка разом обернулся и скуластое лицо его с редкой растительностью приняло выражение не то недоверия, не то зависти.

— Четыре? — произнес он вопросительно.

Иван не счел нужным ответить ему. Глаза его следили за синеватыми языками пламени, а в душе зарождалось чувство гордости.

Семка снова повернулся к огню, и мысли его зашевелились быстрее обыкновенного. Отчего он не пошел сегодня на охоту и белки достались Ивану? Впрочем, зачем они ему?.. Никто кроме его не знает, каких лисиц ему удалось убить месяц назад. Николай Максимович — и тот удивится, а то белки! Пускай они достаются таким беднякам, как Иван. У Ивана и семья большая, и помещение плохое, не то что у него. И Семка, приподнявшись на локоть, довольным взглядом обвел закопченый потолок, стены, с висевшими на них ружьями, образа, почерневшие от времени, а немного ниже их божков, росписанных яркими красками, котелок, подбрасывавший крышку — и успокоился. На что ему четыре белки?..

— Что нового? — спросил он.

— Ничего, — ответил Иван.

— У нас пропажа случилась, не знаю, на кого подумать — продолжал Семка. Иван заинтересовался, по головы не повернул, а только внимательно стал слушать.

— Выхожу я в лес, а там у меня был силок устроен на медведя.

— Ну?

— Силок сломан, а медведя нет…

— Сам ушел?

— Шкуры нет, туша валяется.

— Ну?

— Пошел к шаману. Он смотрел-смотрел в котелок с водой, потом и говорит: «Это хорошо…» А кому хорошо — я не посмел спросить.

И Семка снова повернулся к огню, совершенно утомленный длинным рассказом.

Иван помешал палочкой огонь, так что ветки затрещали.

— А мне все нездоровится, — заметил он — кости ломит и спать хочется.

— У меня лекарство есть, — подмигнул Семка, — еще от Николая Максимовича осталось.

Иван бросил палочку и придвинулся к Семке.

— Угостишь? — сказал он.

— Где тебя угощать, — улыбнулся широким ртом Семка. — Ты у нас богач, по четыре белки бьешь…

— Возьми их, только угости!

— Не надо, — гордо откинулся Семка и заорал во все горло: — Агафья! — точно жена его находилась от него версты за полторы, а не рядом.

— Чего тебе?

— Иди сюда.

Она вошла в круг огня и стала. Во всей ее высохшей и изможденной фигуре виднелась такая приниженность, такое отсутствие всякой воли, что Иван подумал не без некоторой зависти — «Вот бы мне такую жену..» — И ему представилась его жена, когда она, в минуты гнева, вооружась палкой, выгоняет его на мороз, где он бродит как нищий.

Агафья стояла неподвижно, а пробегавшие по ее лицу тени придавали ей причудливое выражение.

— Достать лучшее, что у меня есть! — приказал муж.

— Лисьи шкуры? — спросила Агафья.

— Какие лисьи шкуры, разве у нас есть лисьи шкуры? Я не знал… — прикинулся непонимающим Семка. Агафья промолчала.

— Вот дура, — продолжал Семка, — про какие-то шкуры толкует, когда ей говорят про вино. Доставай бутылку, и ты с нами выпьешь…

При последних словах мужа глаза Агафьи заблестели. Она бросилась исполнять приказание Семки, и через десять минут перед ними дымился котелок и стояла бутылка и рюмка грубого стекла с толстым дном, составлявшая предмет особой гордости Семки.

Семка налил рюмку доверху, осторожно поднес ее ко рту и опрокинул в горло. Огонь пробежал но его жилам, во он и виду не показал, а спокойно поставил рюмку около себя, вытащил из котелка узкую полоску мяса, больше похожую на сыромятный ремень, и неспеша стал жевать ее. Иван с нетерпением ждал своей очереди. Он дрожащей рукой налил себе рюмку, но не успел донести ее до рта, как она выскользнула из пальцев и все содержимое пролилось в мясо.

— Что это ты? — вскинулся Семка.

— Не знаю, — произнес растерявшись Иван, — должно быть с холоду. Я ее как-то не почувствовал, у меня вон и пальцы потрескались… — и он протянул к огню свою грязную, корявую руку. При свете огня были видны его опухшие пальцы с трещинами и ранками. Никто не обратил на это внимания, и сам Иван через минуту забыл об этом.

С легким чувством зависти он заметил, как разгорелись щеки у Агафьи и как Семка снова взялся за бутылку. Он налил рюмку полную-полную и ткнул ее в самые зубы Ивану, так что тот чуть не опрокинул ее, только на этот раз ему все-таки удалось выпить. Рюмка заходила между ужинавшими, и с каждым кругом лица их делались все оживленнее и краснее. Семка опьянел первый и заплетающимся языком стал рассказывать Ивану свои охотничьи подвиги.Иван сочувственно кивал головой, а сам все удивлялся: как это он мог раньше не замечать, что Агафья первая красавица в мире, а Семка, несомненно, самый лучший человек.

Между тем становилось слишком уж жарко, а Семка как нарочно подбросил еще дров в огонь. Иван предложил выйти и отворить дверь, на что Семка охотно согласился. Когда они вышли из избы, глухая ночь пахнула на них полярным холодом.

Яркие, крупные звезды точно смигивали слезы, глядя на этот несчастный, заброшенный уголок земли. Белой яркой полосой вырезался Млечный Путь, а на севере вспыхивали бесшумные зарницы начинающегося северного сияния. Черной стеной стоял лес, белая пелена снега постепенно переходила к горизонту в серую и терялась в дымке дали. Все молчало, охваченное глубоким сном, скованное жестоким морозом. Тщетно ухо ловило хоть какой-нибудь звук — все было тихо, точно на сотни верст не было и признака жилья…

Резко выделялись черными силуэтами три фигуры и внимательно смотрели на север, где все сильнее разгоралось северное сияние. Громадные столбы откуда то выростали, сшибались, разлетались искрами, а на этом подвижном фоне шло беспрерывное мелькание каких-то бледных, холодных молний. Чудная картина не тронула и не увлекла привычных наблюдателей, они вывели только свое заключение.

— Это к холоду, — сказал Семка.

— Да, — согласился Иван.

А Агафья ничего не сказала и только утвердительно кивнула головой.

После этого им не оставалось ничего более делать, как итти обратно к очагу и наблюдать за игрой огня. Ивану несколько раз приходила мысль о жене, но бутылка была так заманчива, что он предпочел перенести свалку, чем расстаться с ней. Тем более, что мороз остудил избу и требовалось согреться, пока огонь не сделает своего дела.

Семка налил себе, а когда Иван хотел последовать его примеру, остановил его и снова поднес ему. Распухшие пальбы Ивана пришли ему на память и он сказал:

— У тебя руки, верно, болят?

— Ломит, ох, как ломит… — произнес Иван, и ему вдруг сделалось грустно, что никто не пожалеет его, когда у него ломит руки, а только все смеются над ним и даже иногда бьют его…

Семка, качаясь, запел бессвязную песню, в которой воспевал себя и свое будущее богатство. — Вот едет русский купец, — пел он, — едет к Семке покупать лисьи шкуры. Даст он за них много-много денег. Настанет зима, и Семка убьет десять самых темных, как ночь, лисиц. Русский купец даст Семке все свои деньги, и станет Семка самым богатым человеком. Он больше не будет ходить на охоту, и его ружья будут висеть незаряженными, зачем ему их заряжать, когда он самый богатый человек. Он каждый день пьет вино, сколько ему хочется, и шаманы пляшут у него с бубнами и погремушками. А он делается все богаче и богаче… — Песня Семки постепенно замирала, замирала и наконец смолкла.

Последним сознательным движением Семки было взяться за бутылку, но она была уже пуста. Он склонился на пол и почти мгновенно захрапел. Ему вторили Иван и Агафья, заснувшие раньше его…

Огонь постепенно гас и наконец превратился в одну краснеющую точку. Холод все сильнее и сильнее начинал гулять над спящими. А таи, за стенами, продолжали мигать яркие, крупные звезды, переливалось северное сияние разноцветными молниями, и полярная ночь висела над забытым, далеким краем…

III.

Ивану с каждым днем становилось все хуже и хуже. Руки ломило днем и ночью, пальцы опухли и язвились, ногти слезали, и работать было положительно не по силам, да и неудобно с перевязанными руками. Помимо этого его все клонило ко сну, и, вставая утром после плохо проведенной ночи, он чувствовал себя гораздо слабее, чем вчера. Та бодрость, которая делала для него пустяковым переходы в несколько десятков верст, исчезла совершенно, и теперь, кажется, если бы он и добрался до лесу, то только до опушки. Жена сначала не верила его оханью и стонам, думала притворяется (это иногда случалось с Иваном); но, наконец, и она убедилась и с терпением смотрела, как он пережевывает хлеб с древесной корой. Иван надеялся, что эта простуда пройдет с наступлением весны, но, видимо, ошибался.

Как бы вознаграждая себя за долгую зиму, солнце торопилось растопить выросшие в стужу глыбы снега: то там, то сям начинали журчать и сердито пениться ручейки, на прогалинах затоковали глухари, дни становились длиннее — а Иван, выйдя на воздух, жадно вдыхал его и чувствовал, что это пробуждение природы не для него… Хорошо бы теперь поохотиться, побить птиц на току, зайцев… — думал он. Но один взгляд на обезображенные пальцы возвращал его к действительности. Глаза слезились и смотреть на свет было больно. Он шел домой, ложился лицом к стене и старался как можно меньше обращать на себя внимание.

Однажды под вечер, когда он вылез подышать, старший сын посмотрел на него и расхохотался.

— Ты чего смеешься? — крикнула на него мать.

— Ты посмотри — нос, нос-то какой! — покатывался он со смеху.

Иван посмотрел на жену. Та повернулась к нему и внимательно оглядела его лицо.

— И в самом деле, у тебя нос стал как чужой, — сказала она. — Да и все лицо совсем другое. Щеки отвисли, а бровей совсем нет…

Иван поплелся домой и лег, уткнувшись носом в стену. Вечером, когда он заснул, жена склонилась над ним и долго рассматривала его опухшее лицо. Внимание ей остановила на себе лежащая на всей коже сетка из жилок, которая то там, то сям прерывалась, уступая место мелким гноящимся ранкам. Она вздохнула и принялась за работу.

Прошло еще несколько дней. Однажды утром, когда Иван попросил у жены напиться, она не узнала его голоса — это был сплошной хрип, прерываемый каким-то клокотанием. Она подала ему воды и под каким-то предлогом вышла, на минутку задумалась и быстро направилась к поселку.

В отдаленном конце поселка жил самый старый в поселке якут, к которому все обращались за советом в трудных случаях. Жена Ивана застала его за плетением сети. Она долго стояла у порога, пока хозяин не обратил на нее внимания. Он спокойно поднял голову и спросил, не отрываясь от дела.

— Зачем?

— Дело есть, важное дело…

— Ну?

— Муж у меня заболел, по всем приметам — проказа… Что с ним делать?

Старик отложил сеть, подумал, пожевал губами, помолчал.

— Сама знаешь… У нас на то есть обычай — отцы делали и нам велели…

— Страшно!

— Я поговорю с хозяевами, — старик снова взял сеть. — Что они скажут, так и сделаем. А он сам знает?

— Как будто нет. Лежит себе, спит… Когда же мне решения ждать?

— Да что тебе загорелось? Потерпи, ответим… Дело не твоего бабьего ума.

Жена Ивана медленно побрела домой и еще издалека увидела мужа. Он стоял наклонившись, из его распухшего носа капала кровь и расплывалась на талом снегу. Он поднял бледное лицо и, улыбаясь своими запачканными кровью губами, прохрипел:

— Наверное скоро пройдет…

IV.

Около избы старика Фомы собрались все хозяева. Они сошлись потолковать о важном и серьезном деле и, сидя на прогалине мокрой и черной земли, тихо переговаривались. Солнце уже склонялось, от леса побежали длинные темно-лиловые тени, а снег заиграл всеми цветами радуги.

— Ладо решить! — сказал Фома — а то жена его измучилась. Просит ответ ей дать. Проказа дело страшное, у нас ее пять лет уже не было… — Да… Вылечиться он не сможет, а на других болезнь наведет. А может быть баба врет, ведь его никто не видал с той поры, что заболел.

— Я видал. — сказал Семка, приподнимаясь на локте. — Пальцы опухли, стакан с водкой пролил…

Последние слова служили неопровержимым доказательством и убедили, повидимому, всех.

— Так, — задумчива произнес Фома и после долгого молчания добавил: — Решайте… Не то детей заразит, сами потом каяться будем…

— А начальство? — возразил один из сидевших.

— Что начальство? Скажем, что пропал человек в лесу на охоте, и все. Да и узнает оно года через два…

— Значит по-старинному? — спросил Семка.

— Как в прошлый раз. Отцы не глупее нас были.

— Кто же прикончит его? — спросил молодой якут.

— Нашел о чем спрашивать, — сказал тот же Фома. — А на что же у нас Яшка!

— Верно, Яшка, Яшка, — обрадованно загалдели все разом.

— Только ему надо будет, как и в прошлый раз, полтинник дать — мрачно объявил старик.

Все приуныли… Кто-то глубоко вздохнул. Значительность цифры тяготила, и никому не хотелось расставаться с деньгами. Старик Фома, наконец, достал пятак и положил его посредине прогалины. За ним раскошелились и остальные. У всех были медные деньги, только Семка с обычным шиком положил гривенник.

Когда собрали полтинник, всей толпой двинулись к Яшке. Яшка отворил дверь и был, видимо, поражен таким вниманием. Фома подошел к нему и протянул руку с деньгами. Яшка взял деньги и молча ждал. Фома откашлялся, вздохнул, еще откашлялся, наконец выдавил:

— Яшка, ты возьми Ивана, как тогда, помнишь, кривого Никиту…

— Ладно! — пробурчал Яшка и захлопнул дверь.

V.

Иван провел ночь тревожно. Несносный лом в костях сменился отчаянным зудом, жажда томила, а из носу несколько раз принималась итти кровь. Заснул он только под утро крепким, здоровым сном.

Вдруг он почувствовал, что кто-то трясет его за плечо. Он помычал, хотел повернуться на другой бок, но плечо его сжали до боли. Он открыл глаза и изумился, увидев перед собой Яшку. Яшка снова начал трясти его за плечо и дергать за руку. Наконец, Иван пришел в себя и вопросительно смотрел своими опухшими красными глазами на неожиданного гостя.

— Пойдем, Иван… — сказал Яшка, и нижняя челюсть его странно дрогнула.

— Куда?

— В лес…

И вдруг разом, в одно мгновение, Ивану стало все ясно: его болезнь, уход жены, появление Яшки, и кривой Никита, болевший так же, как он… Иван понял, что это конец. Он медленно поднялся, чтобы оттянуть время, стал искать рукавицы. Яшка понял это и буркнул:

— Шевелись, некогда…

Иван вздохнул, какое-то клокотание послышалось в его груди, и они вышли. Шли медленно — Иван не торопился. Яшка больше не торопил… Наконец, все таки, дошли до леса. Никогда он не казался Ивану таким красивым, как сегодня. Легкий ветерок шевелил деревьями и звенящий шопот оттаявших игл был слышен издалека…

Яшка, шедший впереди, остановился на минуту. Остановился и Иван, посмотрел на чистую, ласковую лазурь, и вздохнул. Из носа снова пошла кровь — он ее не вытирал… Отдышавшись, Яшка пошел дальше. Иван тронулся за ним, стараясь не отставать. Прошли еще с полверсты. При входе в лес Яшка пропустил Ивана вперед и, быстро нагнувшись, взял в руку обломанный сук, черный и мокрый от талого снега. В лесу пахло сыростью. Итти становилось все труднее. — Вот и прогалина, где Ивану когда-то удалось убить четырех белок. Яшка, наверное, не знает этого, нужно бы ему об этом рассказать…

— А знаешь, Яшка…

Вдруг что-то тяжелое, черное, что он не успел рассмотреть, разом опустилось Ивану на голову, заставило покачнуться, широко расставить ноги и сделать несколько неверных шагов.

Второй удар… — Иван повалился…

Яшка, закрыв глаза, стал бить по чему попало. Остановился, когда не хватило дыхания… Иван царапал землю руками, точно собирался плыть. Последний удар заставил судорогу зыбью пройти по телу, оно вздрогнуло и вытянулось. Красное пятно расплывалось вокруг головы Ивана…

Яшке бросились в глаза новые пимы на убитом. Он стащил их, взял под мышку и зашагал к поселку. Подойдя к жилищу Ивана, он отворил дверь и кинул их к ногам Ивановой жены. Та даже не оглянулась…

…………………..

Систематический Литературный Конкурс «Мира Приключений» 1928 г.

В каждой книжке «Мира Приключений» печатается по одному рассказу на премию для подписчиков, то есть в течение 1928 г. дано 12 рассказов с премиями на 1200 рублей. Рассказ — задача № 1 напечатан в декабрьской книжке 1927 г.

Основное задание этого Систематического Литературного Конкурса нового типа — написать премируемое окончание к рассказу, помещенному без последней, заключительной главы.

Цель Систематического Литературного Конкурса — поощрить самодеятельность и работу читателя в области литературно — художественного творчества.

БЕЗЭА

Рассказ-задача № 12

Иллюстрации Н. Ушина

Все мы знаем, что наш родной русский язык необычайно богат и гибок. В старых учебниках французского языка приводился классический пример фразы, которую, не нарушая правил грамматики, по-французски можно видоизменить восемью способами, а та же фраза по-русски допускала тринадцать перемещений слов, давая каждый раз несколько иной, тонкий оттенок мысли.

Предлагаемая вниманию читателей задача является образцом виртуозности, которую допускает русская литературная речь, виртуозности, конечно, не обязательной ни для кого в обычном повествовании, но любопытной, как яркий пример и всестороннего изучения языка, и свободного пользования его неисчислимыми возможностями.

За лучшее решение этой задачи будет выдана премия в 50 рублей.

_____

Нас познакомил Квач. Вы знаете, что такое Квач? Квач — это спец на отдыхе.

Не удивляйтесь, если я упоминаю о нем, как о чем-то неодушевленном. В отношении Квача так почему-то повелось. И не потому, что Квач незаметная величина, Этого нельзя сказать, не становясь в натянутые отношения с очевидностью. Сто двадцать кило сумеют постоять за себя, как бы вы их ни умаляли. И все же, о Кваче чаще отзывались как о чем-то, а не о ком-то.

Когда отдыхающие на пляже, облитые молочными лучами луны, любовались застывшей водной гладью, а из-за каменной складки неожиданно надвигалось гигантское темное пятно, — люди с испугом вскакивали на ноги и восклицали:

— Боже, что это?..

Спустя минуту следовал успокоительный ответ наименее податливого на панику:

— А! Это Квач ползет!..

И только исподволь, всполошенные люди овладевали вспугнутым междусоньем.

То же и днем, в часы купанья. Если недвижно застывший воздух, нашпигованный солнцем и иодом, неожиданно начинал отдавать квашеным запахом гниющего поблизости кашалота, купающимся становилось неловко. Они стыдливо зажимали носы и удивлялись:

— Что это? Откуда?..

Лаконический ответ: «Квач явился», успокаивал сознание, но не воздух.

Так вот, этот самый Квач и явился виновником моего знакомства с этой удивительной девушкой.

Ночью были слышны отчетливые подземные гулы. В неустойчивые души ползла безликая паника. Кое-кто был склонен свалить надвигающееся несчастье на Квача, как слишком тяжеловесного для нашей субтильной планетки. Такое обвинение являлось, конечно, явной натяжкой на взгляд солидно мыслящих людей. В том числе и на мой.

После очень беспокойной ночи я сидел на пляже, в тени утеса, и любовался безмятежной водной голубизной. Шум осыпающихся камней сзади заставил меня вскочить на ноги. Сначала мне показалось, будто от утеса отделился внушительный массив с прилипнувшей к нему лозинкой. Массив катился на меня. Я в испуге попятился.

Спустя несколько секунд, массив оказался Квачем, лозинка — незнакомой мне девушкой. Массив вел лозинку под локоток. Выяснив свою ошибку, я облегченно вздохнул.

С минуту Квач и девушка стояли молча возле меня. Утомленный поспешной ходьбой, Квач тяжело дышал, его необъятная глыба взволнованно колыхалась, из глубин массива долетали звуки, весьма схожие с подземными гулами. Девушка стояла неподвижно, как неживая. На обоях были купальные костюмы: на нем — какой-то необъятный желтый мешок, на ней — нечто полосатое, зеленое с белым. Тонкая и гибкая, она удивительно напоминала лозинку со снятой поясками кожицей. Такие полосатые палочки часто можно видеть у детей дачников.

Когда Квач получил способность двигать челюстями, он сказал:

— Не знакомы? Безэа…

Девушка слегка кивнула мне головкой.

— Как?.. — я удивленно взглянул на Квача.

— Безэа!.. Не понимаешь?

Я покачал головой:

— Это что же, имя? фамилия?..

— Ни то, ни се, — кличка… Ну, я лег, а вы — как хотите…

Он сел на песок и стал похож на куль, начиненный какою-то студенистой массой. Шутники, бывшие очевидцами туалета Квача, клялись мне, будто услужающая Квачу женщина укладывает его в платье большой ложкой, по частям. Сейчас я не видел в этом ни малейшей натяжки.

Квач сопел и сонно почмокивал губами. Я беседовал в девушкой:

— Мне хотелось бы знать ваше настоящее имя…

— К чему? Ведь Квач сказал вам…

— Такая замысловатая кличка подходит больше самому Квачу, но аналогии с известным блюдом… К тому же, по кличке зовут только налетчиков…

Девушка улыбнулась.

— Я ненавижу и свое имя, и свою фамилию.

— Почему? Неблагозвучны?..

— Нет… не то… Здесь нечто иное… Люди обычно не любят своих имен, если они вызывают какую нибудь смешную ассоциацию. Со мной не то… Мое настоящее имя и фамилия довольно звучны, но… они не для меня… Одни малюсенький пустячен, обесцветивший всю мою жизнь, заставляет меня ненавидеть и свое имя… Слишком тяжелый осадок оно оставляет… Мое имя звучит для меня… как отходная для безнадежно больного. Я люблю все на свете нежною и тихою любовью, все, за исключением двух вещей: своего имени и вот этого субъекта… Квача… Хотя он и был когда-то моим мужем…

Квач сочно почмокал губами и подставил палящему солнцу затененную часть своего необъятного желе.

Минуту мне казалось, будто девушка издевается надо мною, однако, облачко печали, скользнувшее по ее лицу, успокоило мои сомнения.

— Квач — ваш муж?..

— Бывший. Это несчастье случилось несколько лет назад.

— Извините, но сколько же лет вам сейчас?

— Двадцать семь.

— Вам можно дать восемнадцать, не более.

Девушка печально улыбнулась и вздохнула.

— Двадцать семь… Вся жизнь позади… Не смейтесь, я это сознаю без особой боли в душе. Я вполне убеждена, если человек до двадцати семи лет не сделал в жизни ничего, не нашел своего места — это конченный человек. Вот взгляните на Квача: он свое место в жизни знает. Сейчас он — спец в каком-то весьма сложном деле, спец, ценимый чуть ли не на вес золота. Два года назад он был спецом в иной области и тоже ценился весьма высоко. Как я его знаю — это уже двадцать девятая специальность Квача, и всюду он на своем месте, всюду он желателен, он особа, так как вытесняет столько-то десятков кубических футов воздуха, а это — очень солидно для делового кабинета. Квач — нечто. Хотя по своим мыслительным способностям он и не далеко ушел от тех студенистых медуз, что в таком изобилии плавают в взбаломученной воде, зато по умению найти свое место, свою впадинку и жизни — Квач чемпион вселенной…

Квач смачно пошлепал губами и недовольно сказал:

— Отстань, Безэшка, надоело… А то я тебя объясню и того чище… Вообще довольно пустословия. Пользуйтесь солнечной ванной, пока можно…

Женщина, с ненавистью поглядывая на тушу Квача, тянула с беспощадной утонченностью пытки:

— Обидно за живое существо, до чего безнадежно идиотеют люди! Вот эта туша,　это скопище гниющею студня, эта насмешка над усилиями создателя и над мыслительными функциями мозга — несколько лет тому назад была человеком. И что всего ужаснее — моим мужем, то есть, частно меня самой, я бы сказала даже: командною частью, так как я склонна была подчиняться ей во всем. Есть отчего возненавидеть жизнь! А я не хочу ненавидеть, ибо люблю жизнь каждым атомом моего мыслящего существа! Всю жизнь, до мельчайших частиц, все, все, что только не связано с Квачем… Квач для меня исключение, темное начало в светлой вселенной Квача я ненавижу, ненавижу даже самый воздух, вынужденный обволакивать его… Квач мне гадит пейзаж. Квач — гнусная клякса на идеальном ландшафте жизни…

Квач снова завозился, пытаясь изменить положение. Его студенистое вещество лениво колыхалось, он незлобиво цедил сквозь толстенные губы:

— Пошла — поехала… болтушка… Вот несносная машинка! Тысячу слов в минуту… Что же было бы, если бы излечить ее от ее дефекта!.. Подумать жутко… Всех святых вон тащи… Водотолчея…

Глаза женщины светились огнем дикой ненависти. Слова падали тяжелым молотом, плющили сознание, безотчетно подчиняли себе. Неуловимые интонации казались мне необычными, властно вяжущими ум и чувства. Я сам начинал ненавидеть этого безобидного, большущего, безучастно-сонного человека. Безэа, видимо, уже не в силах была остановиться:

— Боже, до чего тупы, до чего обидно гнусны твои созданья, — вот этакие Квачи! Сделай так, чтобы очистка Авгиевых конюшен вселенной от нечисти началась вот с этого мешка с миазмами, вот с этого дьявольского желе, — с моего бывшего мужа. С единственного существа, имевшего смелость дышать мне в лицо своим похотливым дыханием… Вы удивляетесь как это могло случиться? Да ведь пять лет назад Квач был человеком! Ну, если хотите смягчить, — иным человеком. Того Квача больше не существует, его подменил спец в двадцати девяти областях. О, тогда это было дело иное! Тот Квач был мужествен, изящен, тонок поэтичен, как статуя, обаятелен, как античный бог. Настоящий идеал любой мещанско-кисейной идиотки. Что же касается ума — он обаянием был от ума избавлен. И я попалась на эту изысканную аномалию, на эту блестящую удочку. Если бы пять лет назад мне сказали: «Чего ты хочешь — звездные выси без Квача, или лужицу в его квакающем сообществе? Я, не задумываясь, остановилась бы на последнем. Зато сейчас небытие мне было б слаще, чем существование с Квачем на одной планете, хотя бы и на отдаленных полюсах. Вот как он мне мил!..

Я с недоумением глядел на взволнованную женщину и на флегматично-сонного Квача.

— Что же такое он вам сделал, ваш бывший муж?

— В том-то и ужас, что буквально ничего. Сделай он мне что-нибудь плохое, я бы, может быть, любила его, как и пять лет назад. А то — ничего. Он — большая тень моего маленького существа — и только, — неестественно большая тень, какой я, по всем физическим законам, не могу оставлять за собой. А между тем тень существует. И это — аномалия. Вот в чем ужас! Если бы я была его тенью — начальный смысл был бы восстановлен. Но он же — Квач и не может быть ничем самодовлеющим, он — только тень. Неестественно большая, ползучая и жуткая тень, — тень Квача, затемняющая всю мою незадачливую жизнь…

Она замолчала и зло закусила губы. Я тщетно пытался понять, в чем тут фокус? Дело в том, что я не мог не заметить, как Безэа спотыкалась и подыскивала нужные слова, явно избегая касаться одних, казалось бы наиболее логичных и понятных, и охотно пользуясь иными, невыгодными на мой взгляд, ничуть не уясняющими смысла, но все же вызывающими неожиданный эффект.

Пока я думал над этим, необъятный живот Квача заколыхался в каких-то стихийных спазмах, толстые губы зачмокали, как копыта по слякотной мостовой, — он смеялся:

— Безэшка, ты лучше о том, как была на сцене…

— Вы были на сцене?

Что-то неуловимо-болезненное скользнуло по бледному лицу женщины. Как будто ей под ногти загоняли булавку, а она стыдливо замалчивала боль.

— По-настоящему — нет… Пыталась поступить… Неудачно…

Квач захихикал весело:

— Пустячек помешал… Так, безделица… А ведь чуть-чуть не обманула всех искушенных сценических деятелей… И как ловко!.. Ах ты, Безэа, Безэа!.. Меня-то она обманула задолго до этого… Да ведь как! я и подумать не мог… Хочешь, объясню, Безэша?

— Молчи, слякоть… Лежи, коли Бог убил…

— Еще кого убил — неизвестно… Ну, валяй, начинай. А я, быть может, засну…

Немного помолчав, Безэа глубоко вздохнула:

— Да… Одну мечту я лелеяла с юных лет, это — сцена. Быть на сцене для меня казалось высшим смыслом жизни. Вне этого — не стоило существовать. Вы понимаете, когда такая идея захватит целиком человека, для него все кончено и навеки. Для меня весь свет заключался в сценических подмостках. Вне сцены — не было ничего. Я чувствовала в себе необычайные силы, считала себя способной завоевать всех и все. И завоевала бы, если бы не…

Она остановилась. Я подсказал:

— Если бы не — что?..

Безэа поспешно замяла:

— Так, ничего, пустяк… Самый ничтожный пустяк, не стоящий в сущности даже упоминания. Бесконечно малая величина в скале человеческих возможностей. Попытаюсь объяснить так, и быть может вам станет понятной вся боль моей души.

Художник воздвиг замок, величавый неземным величием, обвеянный нездешним гением, где воплотилась сама истина, никем никогда невиданная, но всеми сознаваемая. Замок вознесся, как воплощенная мечта, подсказанная в счастливый час гениального сновидения. Но… но всесильный художник, возводя фундамент для своего здания, не положил в него одной песчинки, ибо v него этой песчинки только и не хватало. Художник знал об отсутствии этой песчинки, но он думал обмануть людей. А люди таковы: они ничего не имеют, чтобы их обманывали, но когда узнают об обмане даже на ничтожную песчинку, то согласны лучше испепелить весь свет, чем извинить отсутствие этой песчинки, — кстати и не нужной им совсем. Так было и со мной. У меня не оказалось одной песчинки, чтобы стать звездою сцены. И мне вначале удавалось обмануть, но обман не мог длиться бесконечно…

— Я посылал тебя в кино — и все было бы, как нельзя лучше, — сонно сказал Квач.

— Кино! — возмущенно отозвалась женщина. — Моя сила в живом слове, а судьба кино — вечно быть безмолвным. Нет, ему и мне — не по пути. Лучше истлеть в безвестности…

Я внимательно наблюдал за любопытной женщиной. Ее глаза лучились каким-то обжигающим светом, казалось, они метали молнии. От нее исходили захватывающие волевые токи. Не всегда убедительные слова звучали по особенному возбуждающе, они нагнетались каким-то необъяснимым побочным смыслом. В каждом жесте, в каждом слове, в каждом взгляде чувствовалось обаяние колоссального таланта.

— Ну, конечно, ваше место на сцене! — воскликнул я. — Здесь какая-то глупая загадка… Ошибка, подвох, — я не знаю что, во всяком случае, что-то святотатственное…

— Песчинка!.. — Она кисло улыбнулась. — Вы думаете, до вас мне этого не внушали? Взять хотя бы вот этого моллюска, Квача. Когда-то он сулил мне владычество над миллионами, над целым светом. Кажется, только потому я и женой его стала. И позднее — многие и многие… Вы знаете, когда я явилась в одну студию и начала читать — меня оттуда выпустить пе хотели. В дальнейшем — многие видные сценические звезды буквально шалели от моей читки, с ума сходили как мужчины, так и женщины. Столпы искусства, бия себя в плеши кулаками, заявляли, что я — исключительное явление, случающееся в тысячелетие однажды. Я уже чувствовала себя стоящей одной ногой на склоненном в ныли человечестве и… до изнеможения истекала монологами собственного сочинения. Слушатели неистовствовали. Знаменитости сцены добивались чести стать моими педагогами. Мужчины стадами глупели от любви ко мне, а женщины, как медные статуи, обволакивались зеленью неизлечимой зависти. Волшебный замок художника был готов, но он зиждился на обмане…

— Да в чем же, в чем состоял ват обман? — недоумевал я.

— В отсутствующей песчинке. В одном подлом, неизлечимом, несмываемом и несоскабливаемом пятнышке моей индивидуальности…

— Но на вас не может быть никаких пятен! Клянусь своею головой! — не по летам пылко воскликнул я.

— Вот и я так думал. Она меня два года за нос водила! — заквакал, подхихикивая Квач.

— Но если — два, то это могло длиться и двадцать лет, и бесконечно! — не унимался я.

Девушка печально покачала головой.

— В жизни — да, но на сцене — лишь до читки чужой пьесы… И вслед за этим— фиаско, адский хохот, свист и улюлюканье… Обманутые тенью гения тупицы мстили больно и жестоко… Мстили по-свински, а не по-человечески… Да… Для меня в жизни осталось только одно: злиться на Квача и сожалеть, почему я не китаянка…

Я в недоумении пожал плечами.

…………………..

УСЛОВИЯ ЛИТЕРАТУРНОГО КОНКУРСА

1) Читателям предлагается прислать на русском языке недостающую, последнюю, заключительную главу к рассказу. Лучшее из присланных окончаний будет напечатано с подписью приславшего и награждено премией в 50 руб.

2) В систематическом Литературном Конкурсе могут участвовать все граждане Союза Советских Социалистических Республик, состоящие подписчиками «Мира Приключений».

3) Никаких личных ограничений для конкурирующих авторов не ставится.

4) Рукописи должны быть напечатаны на машинке или написаны чернилами (не карандашом!), четко, разборчиво, набело, подписаны именем, отчеством и фамилией автора, и снабжены его точным адресом.

5) На первой странице рукописи должен быть приклеен печатный адрес подписчика с бандероли, под которой доставляется почтой журнал «Мир Приключений».

Примечание. Авторами, состязующимися на премию, могут быть и все члены семьи подписчика, а также участники коллективной подписки на журнал, по тогда на ярлыке почтовой бандероли должно значиться не личное имя, а название учреждения или организации, выписывающей «Мир Приключений».

6) Последний срок доставки рукописей — 15 марта 1929 г. Поступившие после этого числа не будут участвовать в Конкурсе.

7) Во избежание недоразумений рекомендуется посылать рукописи заказным порядком и адресовать: Ленинград 25, Стремянная, 8. В Редакцию журнала «Мир Приключений», на Литературный Конкурс.

8) Не получившие премии рукописи будут сожжены и имена их авторов сохранятся втайне. В журнале будет опубликовано только общее число поступивших рукописей — решений литературной задачи.

9) Никаких индивидуальных оценок не премированных на Конкурсе рукописей Редакция не дает.

ОКОНЧАНИЕ КОНКУРСА № 9

Решение рассказа-задачи «СЛЕПЦЫ У ОМУТА»

С яркостью почти физического ощущения испытываешь каждый месяц бодрящий прилив стремительно-упругой волны, берущей свое начало в самых глухих уголках необъятной земли нашего Союза. И нам радостно от сознания, как велика тяга к просвещению, к литературе, у сотен наших знакомых-незнакомцев, посылающих нам письма о Систематическом Литературном конкурсе.

Большое спасибо читателям за добрые пожелания и за советы!

Приятно сознавать, что труд Редакции не пропадает бесследно и разбрасываемые нами зерна дают кое-где всходы. Среди просветительных начинаний, которыми охвачена Республика Советов, нам принадлежит очень скромное место и мы не вправе претендовать на большее. По французской поговорке, (Mon verre n’est pas grand, mais je bois dans mon verre) «наш стакан не велик, но мы пьем из своего стакана», и этого — довольно. Мы стремимся только дать разумный и приятный отдых трудящемуся и не собираемся всех наших читателей сделать писателями, — но нужно запомнить — быть писателем — одна из самых трудных профессий, требующая большой природной одаренности, широкого и глубокого образования, постоянного вдумчивого труда над собою, в известной мере даже самоотречения. Мы будем вполне удовлетворены, если наш Систематический Конкурс с одной стороны — научит, как следует читать и литературно излагать свои мысли, а с другой — послужит пробным камнем для тех, кто чувствует жажду приобщиться к литературе и хочет испробовать свои силы. Как часто мы ошибаемся и желание принимаем за силу! Мысли орлиные, а крылья — куриные. Таков удел многих на самых разнообразных поприщах человеческой деятельности. Потому-то и выдающиеся писатели насчитываются единицами, хотя пишущих — тысячи.

Мы не разочаровываем, но не хотим и обольщать. И сейчас приходится сказать об этом потому, что нас засыпают письмами с просьбой сделать «крупное дело», издать отдельную книгу, воспользовавшись, как материалом, работой читателей по Конкурсу. Наиболее сильно выражено это пожелание у пылкого читателя И. М… Вот выдержки из его подкупающего своей искренностью и почти страстностью письма.

«У нас есть книги на тему: «как научиться писать рассказы, стихи, повести, фельетоны и пр.». Книги эти полезны. Начинающие в них пай тут много себе полезного. Нужные книги. А на-днях я читал книжечку М. Горького «Рабкорам и военкорам — о том, как я учился писать». В придачу к этим книжкам не хватает того, что я хочу предложить издать вам.

Если упомянутые книжки научают ремеслу писателя, вернее — приемам этого ремесла, то они ни в какой мере не могут вложить в читателя этих книжек способности писать, уменья излагать идею, фразу и сочетать их в цельное повествование.

Эти книжки способствуют усвоить технические вехи творчества, а вот, чтобы они научили заполнить эти вехи стройным зданием изложения темы, этому эти книжки не могут научить.

Отсылать начинающих, пробующих силы писателей, к чтению образцовых литераторов мастеров можно, но это чтение мало, повидимому, пособляет делу и выливается, невольно быть может, в слабые плагиаты Я все время говорю не о талантливых самородках, у коих талант, способность, сам ищет выхода и подталкивает своего носителя, а о средняке, о том, кто упорным трудом может вызвать к жизни творческие свои силы. Еще меньше пособят делу сборники, хрестоматии образцов.

Другое дело, если вы вот все эти непринятые на конкурсе пробы пера издадите отдельной книжкой, поместив в нее основной рассказ и, следовательно, те варианты окончаний, которые к вам поступили и даже вариант автора самого рассказа. Снабдите эти варианты подробными комментариями: что плохо сказано и почему, дайте свою лучшую фразировку указываемого места чтобы каждый наглядно видел не только простое указание, но и литературный пример лучше выраженного. Объясните каждую мелочь. Хорошие, удачные места также отметьте с указанием почему хорошо, или удачно данное место.

Такая книжка явится ценнейшим, на мой взгляд, руководством для начинающих. Она будет рабочей книгой каждого желающего встать на стезю писателя. Она вскроет, благодаря комментариям, тайники творчества и будет содействовать уразумению и усвоению тайников этих.

Назовите эту книжку: «Тайна литературного творчества», «Литературная лаборатория», «Рабочая книга начинающего писателя», «У истоков творчества писателя», «Хрестоматия начинающего писателя»… Или каким-либо иным подходящим названием. Издайте эту книжку, и вы заполните тот пробел, что сейчас имеется в литературе подобного рода. Если вы запросите мнение ваших читателей, думаю, что большинство поддержит мое мнение. Ценность такой книжки усугубляется именно тем, что даются варианты на одну тему десятками начинающих пробовать перо. Выявить ошибки первых шагов, указать их всем начинающим, отметить удачные места, чтобы показать как надо писать, выражаться. Предостеречь от ошибок, направить мысль на правильный путь, вот задача этой книжки. «На ошибках учатся». Это хорошо сказано. Так надо показать эти ошибки.

Ваши комментарии в «М. П.» слишком малы, необъемлющи, лаконичны, а потому в весьма слабой степени отображают то, что может дать та книжка, которую составить и издать я вам предлагаю. Используйте же ценнейший для этой цели материал, что имеется у вас».

Желание — прекрасное, но сейчас невыполнимое по многим причинам и, прежде всего — по техническим. Авторы писем даже не представляют себе, каков должен быть объем такой книги. Мы не отказываемся однако от мысли осуществить рано или поздно предположение наших читателей, хотя и не можем вполне разделить взгляд их на значение такой книги. Конечно, комментарии наши к отдельным главам по необходимости кратки — ведь мы должны дорожить местом! — конечно, эти замечания не исчерпывают всего присланного читателями материала, но мы не можем и умалять их образовательного, педагогического значения.

Если читатель не будет бросать прочитанную книжку журнала, а сохранит ее и потом время от времени станет просматривать комплект, он, наверное, заметит то, что раньше ускользало от его внимания. Ведь нам приходится повторять нередко одни и те же указания, делать в разной форме те же замечания. Иногда слово как бы не доходит до сознания читателя, скользит бесследно, и вдруг однажды, благодаря ли форме своей или настроению читателя в момент восприятия, крепко и прочно засядет в мозгу. Перечитывайте иногда обзоры! Противопоставляйте темы рассказов, манеру повествования и выполнение заключительных глав читателями, которое всегда в типичных чертах запечатлевается в нашем обзоре. На такой работе многому научитесь. Побольше самодеятельности! Побольше упорной води к удовлетворению прекрасной жажды — владеть словом, этим главным оружием человеке.

Совершенно неверно указание, что чтение классиков дает мало. На образцовых мастерах слова необходимо учиться, и Редакция давно уже приняла меры, чтобы и эта главная сторона литературного образования читателей пополнялась и развивалась.

В этом же номере журнала читатели найдут литературную задачу № 1—1929 года, поощряющую крупной премией изучение больших писателей. Отыскивая необходимые для решения задачи места из 14 писателей, читатели поневоле прочитают многое, а заинтересовавшись, охотно прочитают уже и больше. Ведь какое многообразие идей и жизненных явлений охвачено этими писателями! Какие сложные колллизии разбирают они! Как различны стили их и художественное оформление!

Нужно учиться у них, а не списывать у них, не для плагиата пользоваться ими, а как образцами и примерами. А силы пробовать— хотя бы и на наших Конкурсах, где каждому добросовестному работнику отдаю гея внимание и забота. Ведь от опытного глаза старых литераторов никогда не укроется кто писал, чтобы «сорвать премию», и кто действительно работал ради самой работы, для того, чтобы положить еще один камешек в фундамент здания, которое задался целью построить.

Полезно напомнить, что всякий труд, всякое упражнение развивают только тогда, когда они систематичны, регулярны. Что толку раз в год «рискнуть» написать, когда тема показалась легкой? Нужно работать каждый месяц, из месяца в месяц.

И, быть может, потому, что большинство участников нашего Систематического Конкурса — люди, стремящиеся к благородной и прекрасной цели, меньшая, чем упомянутая выше, но все же значительная пачка писем этого месяца содержит один и тог ясе вопрос: как приступать к работе, как технически осуществлять ее? Методы, конечно, разнообразны, как разнообразны условия жизни и степень подготовки читателя, но вот, в дополнение к указывавшимся ранее, еще один способ, практикуемый постоянным участником Конкурса и давший ему хорошие результаты.

«Я, — пишет он, — подготовку конца делаю вроде И. С. С., но обычно работу разбиваю на 3 этапа. Первое чтение: я стараюсь, по возможности, отбросить мысль о конкурсе, как лишнюю помеху. Читаю, как любопытный рассказ, чтобы получить цельное впечатление. Первому впечатлению я вообще придаю большое значение (если сразу начать по главам — то из-за деревьев леса не увидишь). Потом доверяю на время дальнейшую работу своему подсознанию. Откладываю книгу на день — два — неделю. Когда я не занят — иду по улице, еду в трамвае, в антракте в театре, — ядро правильного решения выплывает само — но иногда это бывает после вторых чтений. Вторые чтения, — отдельные главы с заметками. После этого проверяю все свои заметки и перебираю в уме все варианты.

Третий этап: сажусь писать и тут все передумывается заново. Легче всего думается, когда пишу, во время даже процесса писания. Приэтом иногда выбрасываю почти все, что заготовил в две предыдущие стадии.

Но если я первую или вторую стадию опускаю — получается хуже, легковеснее».

* * *

На 9-й Конкурс доставлено 58 заключительных глав, из них 11 подписчицами. Только невольным, — по причине, известной читателям, — запозданием выхода книжки журнала и спешностью решений мы объясняем и эго количество их, и общую неудовлетворительность их. Несколько забегая вперед, отметим, что на следующий Конкурс (рассказ «Лесная сказка») прислано 97 заключительных глав.

Каким основным условиям должна удовлетворять хорошая последняя глава такого типично бытового и яркого рассказа, как «Слепцы у Омута»? Заключение должно быть в стиле самого повествования, должно с художественной правдой изобразить естественное, хотя бы и с хирургическим вмешательством, окончание так долго скрывавшегося, зревшего и пухнувшего внутреннего нарыва. Буквально темное царство слепого деда Абрама с его патриархальным господством в глухих дебрях среди слепцов должно было получить луч света. Следовательно, идеологически драма не могла разрешиться только финалом истории Фекти и доктора. Хорошее чутье подсказало это читателям, и многие из них дали именно такое окончание, но, нарушив художественную правду, увлеклись публицистикой. В результате несомненно доброго желания и заслуживающих уважения гражданских чувств, попрана правда жизни. Разве мыслимо, чтобы в веками стоявшем темном царстве, втечение полугода после смерти Слепца, вся округа обзавелась школами, читальнями, лекциями, спектаклями, газетами, радио, учителями и агрономами? Мы выписали почти текстуально одно из характерных решений этого типа. И таких с различными вариантами — не мало.

Нет более строгих рамок, чем у быта, и все, что вне его — должно быть отметено, как ложь, как явная фальшь, хотя бы и с добрыми намерениями. Цветок из бумаги не оживет, если и всунем его проволочным стеблем в горшок с землей. Нужно взять здоровое зерно посадить его и терпеливо ждать. Вот в некоторых окончаниях, извращая быт и содержание рассказа, воспользовавшись намеками автора, что в развязке этой истории приняла участие ячейка молодежи, авторы заключительных глав доходят до абсурда. Например, несмотря на разыгравшуюся драму (Листар задушил Кондратия и проч.; решено было не доводить дело до суда, потому что «комсомольцы решили взять под свою опеку слепцов у Омута». Разве это мыслимо в СССР? Ведь здесь не нарушение партийной дисциплины, а сугубая уголовщина, которую никакой опекой не покроешь. И где были раньше эти многочисленные зрячие комсомольцы, что не видели всей темноты темных людей, их окружавших? Потому — то автор рассказа правильно и осторожно сказал, что доктор хотел использовать ячейку молодежи. Она была еще ячейкой и только ячейкой, еще маломощной и численно, едва пустившей корни в земле слепцов. Также неправильны и другие решения, подставляющие произвол на место существующих вреспублике норм. Например, доктор «путем логических размышлений» дошел до сути всей истории с Агнией, взял двух милиционеров и «под свою ответственность» арестовал Кондратия. Иу, потом Кондратпй сознался. Как его убедили это сделать — неизвестно. И повода к аресту не было, и доктор не имел права ареста.

Иные читатели, в противоположность этой группе, не заметили вехи, поставленной автором, и совсем не использовали ячейки молодежи, а устроили все дело с помощью одного Листара. Также неверно, потому что где же меланхоличному, угнетенному и отчуждившемуся от мира скорбному человеку оправиться с буйными и полными жизни людьми, которые вогнали его в безысходную тоску.

Художественная, а, следовательно, и жизненная правда на стороне тоге подавляющего большинства решений, которое отводит ячейке молодежи надлежащее место в развертывании событий, как непосредственной участнице инсценировки похищения доктором Фекти. Почти все из этой группы переодевают комсомольца девушкой, чтобы дать повод слепцам повторить предполагаемую трагедию Агнии, но, конечно, с иным исходом. Только один автор вводит комсомолку, как заместительницу Фекти. Комсомолки — отважны, и этот вариант возможен, но менее правдив: ведь девушка, более слабая, чем юноша, больше и рискует при ожидаемом столкновении. Зачем же этот излишний риск?

Характерно, что переодевание, как необходимый драмы, использован большинством. Это — чутье, и хорошее чутье. Слабее — замена Фекти чучелом из мешков, одиночно проскальзывающая среди решений.　

Безусловно хорошо и правильно в большинстве решений, что «скотского лекаря» утопили в омуте, привязав камень (камни). В буквальном, и в переносном смысле — сразу все концы в воду. В премируемом решении житейски малоправдоподобно, что копали яму в лесу, зарывали ветеринара и его имущество. И возни, и хлопот много, и мало-ли какой случай возможен, ну, хотя-бы зверь почует, разроет, и преступление будет обнаружено.

Тонко подмечено у большинства, что Агнию, свою, не топили, а она сама тут же бросилась в воду с горя, что погиб ее возлюбленный. У некоторых приведен и допустимый вариант, что Агнию прямо не могли оторвать от трупа. Случайность гибели Агнии, — как написали несколько человек, — ослабление основной темы рассказа, ничем не мотивируемое.

Очень верно подмечено большинством, что инсценировка, задуманная доктором, не может пройти для него самого безнаказанно. Почти все решения этого типа заставляют доктора пострадать ради хорошего дела: то его ранят камнями, то ножом, то топором, то душат и проч. Даром редко что дается в жизни, а при положениях рассказа без риска кровопролития нельзя было выяснить дела, а, следовательно, оказать то или иное влияние на веками сложившуюся обстановку.

По форме повествования заключительные главы разбиваются на две неравные группы: большая отводит преобладающее место действенному изображению развертывающихся событий (приготовления доктора и комсомольцев, встреча в лесу с Мохром и Кондратием, столкновение и проч.), меньшая— дает все это в кратком пересказе, а не в действии, и центром внимания делает судьбу главных лиц. Обе эти формы имеют право литературного существования, но первая — предпочтительнее в рассматриваемом случае, потому что заключительная глава тем лучше, чем она ближе ко всему рассказу, а рассказ веден в живом действии и нет причин изменять в финале общую тональность и темп повествования.

Здесь мы опять сталкиваемся с обычным явлением: чутье подсказывает верный путь, а навык излагать свои мысли, рисовать перед глазами ясную картину происходящего, а потом подвергать ее анализу собственного критерия — отсутствуют.

Отчего бы не попробовать некоторым из участников Конкурса обсуждать написанную главу в семье, среди товарищей? Со стороны — виднее! И Мольер, читавший свои пьесы кухарке, простой необразованной женщине, но одаренной здравым умом и суждением, — право, хороший пример. И это не будет коллективное творчество, которое мы отвергаем на Систематическом Конкурсе, где состязаются индивидуальные лица.

Вот один из многих случаев неудачного использования в основе-то своей верной мысли. Автора не называем, как и всегда, когда нужно указать добросовестную ошибку. — Произошло предвиденное нападение в лесу у омута. Связали доктора и мнимую Фектю. «Фектя» уже изрядно подралась. Привязали к туловищу камень, потащили к воде. Решили топить обоих вместе. Стали раскачивать и считать: «раз, два, три… с ближних деревьев посыпались мои бравые комсомольцы»… Сцена не естественная, а противоестественная, с никчемным, дешевым, театральным эффектом. Бравые комсомольцы все видели, сидя на деревьях, спокойно смотрели на неравную борьбу и победу негодяев и потому сразу, «под занавес», спрыгнули? Ходульность очевидная. Настоящие комсомольцы такого фарса не разыгрывали-бы, а вмешались бы во время.

Но попадаются в изображениях этой части и хорошие места, хорошо выработанные детали. Например: доктор и месимая Фектя сели в телегу поближе к Савелию, чтобы в случае нападения нельзя было целиться, хотя в задней стороне телеги и была наложена мягкая трава для сиденья.

И на ряду с такими обдуманными местами у одних — явные нелепости у других, свидетельствующие, что плохо и невнимательно прочитан и усвоен рассказ. Даже премия в 100 рублей не соблазнила человека хорошенько прочитать несколько страниц! У одного доктор почему-то поехал верхом в лес на неизвестно откуда взятой лошади, у другого — лошадьми правит не Савелий, а Мосей. Или: обоих участников инсценировки — комсомольцев убили, а затем герой доктор один повел двух здоровых мужиков в милицию. Или: комсомольцы ничего не сделали, а Фектю и Листара изверги утопили. — Плохую шутку сыграл доктор: к прежним двум насильственным смертям прибавил еще две!

Судьба действующих лиц у различных авторов различна. Но опять чутье подсказывает многим, что смерть патриарха может изменить в корне быт лесного мирка. И авторы то заставляют Листара, узнавшего, кто главный виновник смерти его Агнии, покончить с дедом Абрамом, то он сам бросается с плотины под мельничные колеса, то умирает от разрыва сердца, когда видит, что все разоблачено, то умирает в изоляторе, куда попал после показательного суда и т. д. Вариантов много, и все они более или менее правдоподобны и литературно приемлемы, кроме одного, где Абрам, в результате сложной и запутанной интриги, на которую нет ни малейшего намека в рассказе, делается жертвой Кондратия.

Или вот опять театрально-эффектный финал, противоречащий всему содержанию и обрисовке действующих лиц. Кондратий хотел порешить старика из-за приданого Агнии… «Доктор через несколько дней входит в келью старца с Фектей… Он переставал уже быть чужаком…» Ведь вся-то суть рассказа в том, что слепцы никого не пускали в свою среду, а жили строго обособленным мирком, их жизненный уклад зиждился на отчужденности, при которой только и возможна была патриархальная власть Абрама.

И в судьбе Фекти, по мнению участников Конкурса, много вариантов, не лишенных жизненного правдоподобия. То она становится женою доктора и он надеется вернуть ей зрение, то доктор отвозит ее в Москву или Ленинград, где она поступает в школу для слепых, то она остается в деревне и близко принимает к сердцу культурные новшества, то продолжает одиноко бродить по лесу и ей чуждо все новое. В каждом из этих решений есть своя логика, может быть своя доля правды.

Неправда великая в решении, где доктор отвозит Фектю в город «лечить уколами», потому что «все слепцы больны луэсом и их слепота наследственный результат этой болезни». Откуда автор взял это? Откуда другой дознался, что слепцы у Омута — секта изуверов, основывающаяся на известном евангельском тексте и выкалывающая глаза своим здоровым сочленам, чтобы глаза не соблазняли их? В нашем сектантстве бывали такие единичные примеры самоистязания. Есть несколько произведений в мировой литературе с таким сюжетом. Есть и у нашего Лескова поэтичный и красочный рассказ на подобную тему из древней жизни. Но в то время, как известно существование таких страшных сект, как скопцы, самосожигатели, дырники и проч., никто никогда не слыхал об искусственной слепоте, как об экстатическом проявлении массового религиозного чувства. И не имея под ногами исторической почвы, нельзя такие вещи выдумывать и пользоваться ими в реалистической беллетристике.

Автор и Редакция давали большой простор фантазии участников в решении этой литературной задачи, но ведь фантазия имеет свои логические, границы, и полет ее не может быть безудержным. Вот один сделал открытие, что старик пишет историю всего рода их на «испыранто» и в этом его сила. Пусть будет и невероятное здесь эсперанто, но «испыранто» совсем уж существовать не может, ибо этот искусственный язык пользуется латинским алфавитом, и кто занимается практикой этого языка не может не произносить буквы отчетливо правильно: иначе его просто не поймут, хотя и понимают исковерканною речь на любом живом языке в виду его гибкости и свободы.

Останавливаясь на деталях изложения, сделаем одно общее замечание: никогда не следует смешивать, сводить воедино две противоположные формы мышления: образную и техническую. Или — живой образ, или — мерка. Вот образчик. Некто пишет, что доктор и комсомольцы нашли себе в лесу приют «под гостеприимной сенью огромного дуба, закрывающего своей тенью пространство в несколько десятков метров в диаметре». Сенью и тенью — рядом не годится, а соединять «гостеприимную сень» с диаметром и метром — невозможно: это несоизмеримо, как несоизмеримы лирическое стихотворение и статистический доклад. Такие промахи нередки, и потому мы указали на этот, как на типичный для ряда случаев.

Нужно сказать, что читатели воспользовались в широкой мере свободой заполнения недостающей главы и выткали множество разнообразных узоров, расцветив их по своему вкусу. Немыслимо привести все образцы. Но, к сожалению, нет ни одного решения, которое можно было бы назвать всесторонне хорошим. Все они страдают недостатками в той или иной степени, в той или другой стороне своей. И в интересах справедливости Редакция вынуждена наградить только половинной премией печатаемое здесь окончание. Не желая, однако, этим путем уменьшать общую ассигнованную сумму премий, Редакция присоединяет 50 руб. к премиям следующего Конкурса.

В. Б.

По присуждению Редакции, половинную премию в сумме 50 руб. на Конкурсе № 9 Систематического Литературного Конкурса 1928 г. получает

ТИНА БЕРНАРДОВНА КОЛОКОЛЬЦОВА,

подписчица в г. Ростове-на-Дону, за следующую заключительную главу к рассказу

= СЛЕПЦЫ У ОМУТА =

Дома я застал перепуганного Мосея.

— Внучка… Фектя-то… пропала, слышь… От бабки вечор пошла к слепцу, — да и не воротилась. И у Слепца, слышь, небывала! Что ты скажешь, какие дела? Не в Омут ли ткнулась, не плошь Агнюшки? Ведь что Слепец-то удумал — слыхал? За Мохра замуж наказал Фекте итти! Эку девушку, да за поганца за такого! Порешила она себя, а? Как по-твоему?

Слезы сбегали по морщинам на голландскую бородку. Мне жаль было беднягу, но я радовался, что Фектя так хорошо спрятана. Я притворился взволнованным, стал ахать, расспрашивать. Потом выпроводил старика.

Время бежало. Я волновался. Как-то удастся моя инсценировка? Поспеют ли во время мои артисты комсомольцы? Помнят ли они свои роли? Я знал, что иду на смертельную опасность. По инсценировке Слепца, я должен быть убит за намеренье похитить кержацкую девушку, — как был убит (я не сомневался в этом) — «скотий доктор». Я крепко надеялся на придуманный мною «вариант» — но как знать…

Когда начало темнеть, я захватил чемодан и пошел знакомой тропинкой к дороге возле Омута. Не скрою: мне было жутко.

Я был уже близко от реки, когда услыхал слева от себя легкий свист. Ему отозвался такой же свист впереди. Тихо шуршит хвоя под моими ногами… кроны сосен — черное кружево на голубизне лунного неба… Тишина. Из-за стволов блеснула река с лунным столбом, трепещущим на легкой ряби… Заржала лошадь. Кто-то негромко сказал: «Н-но, шали»! Я подошел к лошадям. Они были привязаны к дереву.

— В город собрались, барин хороший? — Я обернулся. Передо мной стоял пьяный или притворявшийся пьяным — Мохор.

— У нас место дикое, лесное — господам, образованные которые, — скучно. Дозвольте садиться, ваше благородие.

Сквозь нарочито подхалимский тон явно слышалось злобное издевательство.

— Не беспокойтесь, — спокойно сказал я, — обойдусь без вас.

— Слышь, Кондратий, барин не согласен! И с чего бы, кажись? Кучер я знаменитый…

Рядом с Мохром выросла крупная фигура Кондратия.

— Лошадей мы без своего человека не отпустим. Ты их там покинешь в городе неведомо где. А то запалишь дорогой.

— Лошади не ваши и не ваша забота, — резко оборвал я, — я поеду один!

— Поедешь ли? — зловеще прошипел Кондратий.

Они оба двинулись ко мне. Не знаю, что они собирались сделать, но в этот миг мы увидели вышедшую на дорогу женскую фигуру. Она шла уверенным шагом, слегка вытянув вперед руки. Белый платок наполовину скрывал ее лицо.

— Ага! Вот они, делишки-то какие! — заревел Мохор, — это, стало быть, господа образованные наших девок воровать будут! А ты, стерва, что это удумала? Ай в Омут с ним вместе захотела?!

Мохор двинулся к остановившейся в нескольких шагах фигуре. Она точно поджидала его…

Но тут произошло нечто совершенно неожиданное. «Фектя»-комсомолец ловким боксерским приемом хватил Мохра под подбородок… Мохор, не пикнул, грохнулся на землю. Я бросился на помощь «Фекте». Но тут что-то толкнуло меня в спину.

Быстро повернувшись, я поймал руку Кондратия: он собирался второй раз ударить меня ножом.

Завязалась борьба. Кондратий уронил нож и тянулся, стараясь ухватить меня за горло. Я терял силы. В голове шумело и звенело. По спине текло что-то, в затуманившемся сознании мелькнуло: «я ранен».

_____

Я медленно поправляюсь. Ухаживают за мной мои друзья комсомольцы. Насколько я могу судить — легкое не очень глубоко Задето. Я уверен, что выздоровею, потому что жадно хочу жить!

Фектя сидит рядом Она гладит мою руку и смотрит на меня прекрасными, невидящими глазами, чувствуя мой взгляд — пунцевеет и опускает голову.

Мне уже рассказали, как закончилась моя инсценировка! Мохра и Кондратия отвезли в город, в тюрьму. На допросе Мохор совсем растерялся и спутался. Куда девались наглость и ухарство! Прижатый к стене вопросами следователя, он сознался в намерении убить меня, причем слезно поклялся, что его подговорили Абрам и Кондратий. Начав каяться, Мохор уже не мог удержаться и сознался также и в прошлогоднем убийстве ветеринара. Он указал место в лесу, где они с Кондратием зарыли убитого и его чемодан.

Тут выяснилось, что Агнюшка сама бросилась в Омут, увидев, что убили Михаила Ивановича. Я порадовался за Листара: теперь он избавится от навязчивой идеи, что Агнтошку убили «злые люди».

Как я и опасался, мои артисты-комсомольцы немножко запоздали и схватили Кондратия, когда он уже успел ранить меня.

На допросах Кондратий упорно отрицал свое участие в убийстве ветеринара, но когда ему показали разложившийся труп в яме — он не выдержал:

— Что ж. нашел меня господь! Судите, добрые люди! Мой грех!

Постановщик двух кровавых инсценировок, праотец Абрам, когда узнал о провале, не вымолвил ни слова. Волостная милиция, явившаяся арестовать Слепца, нашла его сидящим на завалинке игрушечного домика. Он был мертв, и мертвый — величав.

Я не уеду отсюда. Здесь для меня найдется много дела. Здесь столько слепых, — слепых не только физически. Может быть мне удастся научить их видеть.

Как хороша жизнь, когда молод! Как хорошо чувствовать, что еще долгая, долгая жизнь впереди! И, может быть, счастье…

Т. Колокольцова.

Систематический Литературный Конкурс 1929 г.

ЛИТЕРАТУРНАЯ ЗАДАЧА № 1

ПРЕМИЯ В 100 РУБЛЕЙ

Предлагаем вниманию читателей рассказ, составленный из отдельных выдержек сочинений следующих 14 писателей: КАРАМЗИНА. ПУIIIКИНА, ЛЕРМОНТОВА, ГОГОЛЯ, ДОСТОЕВСКОГО, ТУРГЕНЕВА. ЛЬВА ТОЛСТОГО, ГРИГОРОВИЧА, ГЛЕБА УСПЕНСКОГО, ЛЕСКОВА, САЛТЫКОВА-ЩЕДРИНА, ГАРШИНА, ЧЕХОВА и ГОРЬКОГО.

Нашему сотруднику предстояла нелегкая задача составить связное повествование, пользуясь отдельными отрывками из разнохарактерных писателей, принадлежащих к различным эпохам, отличающихся по стилю, по манере письма. Составитель стремился, по возможности, ничем не потревожить текста писателей и сохранить их пунктуацию — расстановку знаков препинания.

Всего-навсего внутри текста заменено 5 авторских слов, вычеркнуто—1 и вставлено 2 слова. Отдельных цементирующих фраз для связи вставлено 20 или 142 слова, считая предлоги и союзы.

Подписчикам предлагается указать, из какого писателя взят каждый кусок рассказа, т. е. обнаружить свою литературную начитанность, память и внимание. Кто не читал того или другого из перечисленных 14 писателей— может теперь воспользоваться случаем пополнить свое образование.

ЗА ПОЛНОЕ РЕШЕНИЕ ЭТОЙ ЛИТЕРАТУРНОЙ ЗАДАЧИ РЕДАКЦИЯ УПЛАТИТ ПРЕМИЮ В 100 РУБ.

В случае получения двух или нескольких безупречно правильных решений, простой жребий определит, кому достанется премия.

Если не будет прислано (мы не хотели бы этого думать!) полного решения, то половинная премия, т. е. 50 руб. будет выдана за максимальное количество отдельных, правильно указанных цитат. В случае совпадения таких решений у нескольких подписчиков, между ними будет брошен жребий.

Желая, чтобы возможно большее количество подписчиков приняло участие в этой работе и, таким образом, познакомилось более основательно с произведениями больших писателей, мы даем продолжительный срок для присылки решений.

ВСЕ РЕШЕНИЯ ДОЛЖНЫ БЫТЬ ПОЛУЧЕНЫ В РЕДАКЦИИ ЕЕ ПОЗДНЕЕ 15 Апреля 1929 г.

Технически решение нужно выполнить так. Переписать рассказ «Записки неизвестного» на машинке или четко и разборчиво чернилами, оставив поля. На полях, против каждой цитаты из автора, проставить его имя «название сочинения, из которого выдержка приведена. Кроме того в самом тексте должны быть подчеркнуты слова, не принадлежащие цитируемому писателю, а вставленные составителем рассказа в видах цементирования отдельных кусков или для того, чтобы рассказ тек более плавно.

Фамилии всех читателей, решивших задачу сполна или в преобладающей части, будут напечатаны в журнале.

…………………..

Уже были готовы корректуры рассказа-задачи «Записки неизвестного», когда газеты опубликовали замечательную речь М. И. Калинина на всесоюзном совещании рабселькоров. Приводим выдержки из этой речи, подтверждающей необходимость изучения классиков и работы над собою.

«Влияние корреспондента на окружающую среду — говорил М. И. Калинин, — зависит от его умения наблюдать и обобщать наблюдения. А для того, чтобы хорошо выполнить эти функции, надо изучить русский язь;к и изучить основательно, хорошо. Те, кто думает, что можно без этого обойтись, жестоко ошибаются. Тот, кто хочет постоянно общественно влиять, — а я полагаю, что каждый рабкор и селькор стремятся к этому, — должен знать язык, а для того, чтобы знать язык, надо, в первую очередь, читать наших классиков, надо учиться у классиков работать над собой. Толстой, например, прежде чем писать какую-нибудь вещь, выполнял ее в пяти-десяти вариантах. Да и каждый человек знает это по себе — чем больше работаешь, тем лучше выходит. Я вот про себя скажу. Если, например, к докладу я готовлюсь долго, — он выходит много лучше, а главное короче».

…………………..

ЗАПИСКИ НЕИЗВЕСТНОГО

Я давно хотел начать свои записки… Не могу отделаться от своих воспоминаний, и страшная мысль пришла мне в голову. Может быть, если я изложу их на бумаге, я этим покопчу все свои счеты с ними… Может быть они оставят меня и дадут спокойно умереть. Вот страшная причина, заставившая меня взяться за перо.

По причинам, о которых не время теперь говорить подробно, я должен был поступить секретарем к одному петербургскому чиновнику, по фамилии Орлову. Было ему около тридцати пяти лет и звали его Георгием Ивановичем.

Это — мужчина среднего роста, с каким-то деревянным лицом, очевидно, никогда не освещавшимся улыбкой. Густые, остриженные под гребенку и как смоль черные волосы покрывают конический череп и плотно, как ермолка, обрамляют узкий и покатый лоб. Глаза серые, впавшие, осененные несколько припухшими веками. Челюсти развитые, но без выдающегося выражения плотоядности, а с каким-то необъяснимым букетом готовности раздробить или перекусить пополам.

Он производил впечатление гласного идиота.

Идиоты вообще очень опасны и даже не потому, что они непременно злы (в идиоте злость или доброта — совершенно безразличные качества), а потому, что они чужды всяким соображениям и всегда идут напролом, как будто дорога, на которой они очутились, принадлежит исключительно им одним.

Помнится, где-то у Шекспира говорится о «белом голубе в стае черных воронов». Подобное впечатление произвела на меня его жена среди окружающих ее людей. Чрезвычайно густые, черные волосы без всякого блеска, впалые, тоже черные и тусклые, но прекрасные глаза, низкий выпуклый лоб, орлиный нос, зеленоватая бледность гладкой кожи, какая-то трагическая черта около тонких губ и в слегка углубленных щеках, что-то резкое и в то же время беспомощное в движениях, изящество без грации…

Я вдруг почувствовал, что точно ветер пробежал по моей душе и сдунул с нее все впечатления дня… Я увидел обворожительные черты прекраснейшего из лиц, какие когда-либо встречались мне наяву и чудились во сне… Я понял это с первого взгляда, как понимаю молнию… Это была именно та красота, созерцание которой, бог весть откуда, вселяет в вас уверенность, что вы видите черты правильные, что волосы, глаза, нос, рот, шея, грудь и все движения молодого тела слились вместе в один цельный гармонический аккорд, в котором природа не ошиблась ни на одну малейшую черту. Вам кажется почему-то, что у идеально красивой женщины должен быть именно такой нос, прямой и с небольшой горбинкой, такие большие, темные глаза, такие же длинные ресницы, такой же томный взгляд, что ее черные кудрявые волосы и брови так же идут к нежному, белому цвету лба и щек, как зеленый камыш к тихой речке…

Но вместе с тем чувствовалось, что она глубоко несчастна.

_____

Однажды я вошел и увидел ее сидящей на соломенном стуле, с головой, прижатой к острому краю стола. Она выпрямилась… все лицо ее было облито слезами.

Она плакала какими-то мертвыми слезами. О таких слезах никто не рассказывал ни в одной истории, ни в одной сказке. Обыкновенно думают, что самая больная слеза есть слеза самая теплая, «горючая», как называют ее сказки и былины нашего эпоса… Но есть еще другие слезы, хотя их нельзя назвать горючими, во они заставляют вас трепетать, когда текут по женским щекам… Она застыла, и ее слезы падают оледенелыми…

Не будучи замеченным ею, я тихо вышел из комнаты.

_____

Я долго не мог заснуть и беспрерывно переворачивался с боку на бок. Дремота начала, наконец, одолевать меня. Вдруг мне почудилось, как будто в комнате слабо и жалобно прозвенели струны. Я приподнял голову. Луна стояла низко в небе и прямо глянула мне в глаза. Белый, как мел, лежал ее свет на полу… Явственно повторился странный звук… Я оперся на локоть… Легкий страх щипнул меня за сердце, — прошла минута, другая… Где-то далеко прокричал петух; еще дальше отозвался другой.

Спустя немного я заснул — или мне показалось, что я заснул. Мне привиделся необыкновенный сон. Мне чудилось, что я лежу в моей спальне, на моей постели — и не сплю, и даже глаз не могу закрыть. Вот опять раздался звук… Я оборачиваюсь… След луны на полу начинает тихонько приподниматься, выпрямляется, слегка округляется сверху… Передо мной, сквозя, как туман, неподвижно стоит белая женщина.

— Кто ты? — спрашиваю я с усилием.

Голос отвечает, подобный шелесту листьев — Это я…я…я… Я пришла за тобой.

— За мной? А кто ты?

— Приходи ночью на угол леса, где старый дуб. Я там буду.

Я хочу вглядеться в черты таинственной женщины — и вдруг невольно вздрагиваю: на меня пахнуло холодом. И вот я уже не лежу, а сижу в своей постели — и там, где, казалось, стоял призрак, свет луны белеется длинной чертой на полу.

_____

Летом я поехал с Орловыми в деревню.

Ехали сначала по железной дороге, потом на почтовых, перекладных. К ночи приехали мы на место. Весь день я боролся со своей тоской и поборол ее; но в душе был страшный осадок: точно случилось со мной какое-то несчастье, и я только мог на время забывать его, но оно было там, на дне души, и владело мною.

Дом у Орлова был громадный, с колоннами, со львами, на которых облупилась штукатурка, и с фрачным лакеем у подъезда. Старинный парк, угрюмый и строгий, разбитый на английский манер, тянулся чуть ли не на целую версту от дома до реки и здесь оканчивался обрывистым, крутым глинистым берегом, на котором росли сосны с обнажившимися корнями, похожими на мохнатые лапы.

Я поселился во флигеле.

_____

В одной трагедии Вольтера какой-то барин радуется тому, что дошел до крайней границы несчастья. Хотя в судьбе моей нет ничего трагического, но я, признаюсь, изведал нечто в этом роде. Я узнал ядовитые восторги холодного отчаяния.

Лето приходило к концу. И в результате выходило совсем не то, что я ожидал, поступая к Орлову; всякий день моей новой жизни оказывался пропащим и для меня, и для моего дела… Согни записок и бумаг, которые я находил в кабинете и читал, не имели даже отдаленного отношения к тому, что я искал… Ничего я не понимал и ясно сознавал только одно: надо поскорее укладывать свой чемодан и уходить.

_____

Орлов еще вчера уехал к соседу. Под вечер мы бродили с ней у околицы. Серенькие тучи покрывали небо, холодный ветер дул с пожатых полей, унося красные и желтые листья со встречных деревьев.

Мы пришли на кладбище, голое место, ничем не огражденное, усеянное деревянными крестами, не осененное ни единым деревцом. От роду не видал я такого печального кладбища.

Разговор наш начался злословием: я стал перебирать наших знакомых, сначала выказывая смешные, а после — дурные их стороны. Желчь моя взволновалась. Я начал шутя и окончил искренней злостью. Сперва это се забавляло, а потом напугало.

— Вы опасный человек, — сказала она мне. — Я бы лучше желала попасться в лесу под нож убийцы, чем вам на язычек… Я вас прошу не шутя: когда вам вздумается обо мне говорить дурно, возьмите лучше нож и зарежьте меня — я думаю, это вам но будет очень трудно.

— Разве я похож на убийцу?

— Вы хуже…

Я задумался на минуту и потом сказал, приняв глубоко-траурный вид:

— Да, такова была моя участь с самого детства! Все читали на моем лице признаки дурных свойств, которых не было; но их предполагали — и они родились…

В эту минуту я встретил ее глаза; в них бежали слезы; рука ее, опираясь на мою, дрожала…

День между тем клонился к вечеру, солнце село; золотистые хребты туч, бледнее на дальнем горизонте, давали знать, что скоро наступят сумерки. Подошва горы, плоские песчаные берега, монастырь и отмели остались уже тенью; одна только река, отражавшая круглые облака, обагренные последними вспышками заката, вырезывалась в тени алой сверкающей полосой. Осенний ветер повеял холодом и зашипел в колеях дороги. Толпа чумазых ребятишек, игравших в бабки, стояла на улице подле колодца. Они, казалось, ни мало не замечали стужи и еще менее заботились о том, что барахтались словно утки в грязи по колени; между ними находилось несколько девочек с грудными младенцами на руках. Семи или восьмилетние нянюшки дули в кулаки, перескакивали с одной ножки на другую, когда уже чересчур забирал их холод, но все-таки не покидали веселого сборища; некоторые из них, свернувшись комочком под отцовским кожухом, молча и неподвижно глядели на играющих.

На возвратном пути я не возобновлял нашего начального разговора; но на пустые мои вопросы и шутки она отвечала коротко и рассеянно.

— Любили ли вы? — спросил я ее наконец.

Она посмотрела на меня пристально, покачала головой и опять впала в задумчивость; явно было, что ей хотелось что то сказать, но она не знала с чего начать; ее грудь волновалась…

_____

Утром девочка дет 12 передала мне записку:

«…я не могу больше жить, если не скажу вам того, что родилось в моем сердце… Но как я вам скажу то, что я так хочу сказать? Бумага, говорят, не краснеет, уверяю вас, что Это неправда и что краснеет она так же точно, как и я теперь вся. Милый, я вас люблю… и люблю на нею жизнь…

Умоляю вас, милый, если у вас есть сострадание ко мне, когда вы войдете завтра, то не глядите мне слишком прямо в глаза…

Я сегодня непременно буду плакать…

_____

Быть для кого-нибудь причиной страданий и радости, не имея на то никакого положительно права — не самая ли эго сладкая пища нашей гордости? А что такое счастье? Насыщенная гордость. Если бы я почитал себя лучше, могущественнее всех на свете, я был бы счастлив; если бы меня любили, я в себе нашел бы бесконечные источники любви. Зло порождает зло; первое страдание дает понятие об удовольствия мучить другого. Идея зла не может войти в голову человека без того, чтобы не захотелось приложить ее к действительности. Идеи — создания органические, сказал кто-то: их рождение дает уже им форму, и эта форма, есть действие; тот, в чьей голове родилось больше идей, тот больше других действует…

_____

Она пришла ко мне. Под вечер я сидел у окна за мольбертом и набрасывал этюд сада.

Легкий шорох платья и шагов послышался за мной; я вздрогнул и обернулся — го была она… Она села против меня тихо и безмолвно и устремила на меня глаза свои, и не знаю почему, но этот взор показался иве чудно нежен… Она, казалось, ждала вопроса, но я молчал, полный неизъяснимого смущения. Лицо ее было покрыто тусклой бледностью, изобличавшей волнение душевное; рука ее бесцельно бродила по столу, и я заметил в ней легкий трепет; грудь ее то высоко поднималась, то, казалось, она удерживала дыхание…

— Вам тяжело? — начал я, чтобы что-нибудь сказать. — Он вас мучает? Ревнует?… Как Отелло?

Она покачала головой:

— Ревность! «Отелло не ревнив, он доверчив», заметил Пушкин… У Отелло просто размозжена душа и помутилось все мировоззрение его, потому что погиб его идеал. Но Отелло не станет прятаться, шпионить, подглядывать: он доверчив. Напротив, его надо было наводить, наталкивать, разжигать с чрезвычайными усилиями, чтобы он только догадался об измене. Не таков истинный ревнивец. Невозможно даже представить себе всего позора и нравственного падения, с которыми способен ужиться ревнивец без всяких угрызений совести…

Она вдруг перестала говорить и страшно побледнела, устремив глаза ко входу… Я обернулся. В дверях стоял Орлов.

— Не ждали? — сказал он, заикаясь.

Я вскочил на ноги и стал против него. И мы стояли так долго, меряя друг друга глазами. Он был действительно способен навести ужас. Бледный, с красными воспаленными глазами, с ненавистью устремленными на меня, он ничего не говорил; его тонкие губы только шептали что-то, дрожа… Он повернул ключ, сильным движением оттолкнул меня и стал в угрожающую позу. Надежда Николаевна вскрикнула. Я видел, как он переложил ключ в левую руку, а правую опустил в карман. Когда он вынул ее, в ней блестел предмет, которому я тогда не успел дать названия. Но вид этого предмета ужаснул меня. Не помня себя, я схватил стоящее в углу древко, и когда он направил револьвер на Надежду Николаевну, с диким воплем кинулся на него. Все покатилось куда-то со страшным грохотом… Тогда началась казнь…

Я не знаю, сколько времени я лежал без сознания. Когда я очнулся, я не помнил ничего. То, что я лежал на полу, то, что я видел сквозь какой-то странный сизый туман потолок, то, что я чувствовал, что в груди у меня есть что-то, мешающее мне двинуться и сказать слово, — все Это не удивило меня…

И вдруг яркий луч сознания озаряет меня и я сразу припоминаю все, что случилось… Он убил ее… Он убил и меня…

Собрав силы, я приподнялся и увидел ее лицо. Глаза ее были закрыты и она была неподвижна. Я почувствовал, как волосы шевелятся на моей голове… Я упал к ней на грудь и покрывал поцелуями это лицо, полчаса тому назад полное жизни. — Теперь оно было неподвижно и строго; маленькая ранка над глазом уж не сочилась кровью. Она была мертва.

_____

Я остался с тревожным хаосом в голосе, с возмущенной душой, а через несколько минут почувствовал, что морг мой плавится и кипит, рождая странные вопросы, фантастические видения и картины. Чувство тоски, высасывающей жизнь, охватило меня, и я стал бояться безумия… Жуткие ночи пережил я. Я видел нечто неописуемо страшное: внутри огромной бездонной чаши, опрокинутой на бок, носятся уши, глаза, ладони рук с растопыренными пальцами катятся головы без лиц, идут человечьи ноги, каждая отдельно от другой, прыгает нечто неуклюжее и волосатое, напоминая медведя, шевелятся корни деревьев, точно огромные науки, а ветви и листья живут отдельно от них; летают разноцветные крылья, и немо смотрят на меня безглазые морды огромных быков, а круглые глаза испуганно прыгают над ними; вот бежит окрыленная нога верблюда, а за нею стремительно несется рогатая голова совы, — вся видимая мною внутренность чаши заполнена вихревым движением отдельных членов, частей, кусков, иногда соединенных друг с другом иронически безобразно. И в этом хаосе мрачной разобщенности, в немом вихре изорванных тел, величественно движутся, противоборствуя друг другу, Ненависть и Любовь, неразличимо подобные одна другой…

_____

Больного, неоправившегося меня потащили в суд. Была уже зима. Фигуры председателя и членов, вышедших на возвышение в своих расшитых золотой воротниках мундиров, были очень внушительны. Они сами чувствовали это, и все трое, как бы смущенные своим величием, поспешив и скромно опуская глаза, сели на свои резные кресла.

Все шло без задержек, скоро и не без торжественности, и эти правильность, последовательность и торжественность, очевидно, доставляли удовольствие участвующим, подтверждая в них сознание, что они делают серьезное и важное общественное дело.

Орлов ничего не отрицал и не пробовал оправдываться. Между прочим он сказал:

— Подкравшись тихо, я вдруг отворил дверь. Помню выражение их лиц. Я помню эго выражение потому, что выражение это доставило мне мучительную радость. Это было выражение ужаса. На его лице было одно очень несомненное выражение ужаса. На ее лице было то же выражение ужаса, но с ним вместе было и другое. Если бы оно было одно, может быть не случилось бы того, что случилось, но в выражении ее лица было, — по крайней мере, так показалось, мне, — было еще огорчение, недовольство тем, что нарушили ее увлечение любовью и ее счастье с ним…

Когда люди говорят, что они в припадке бешенства не помнят того, что они делают, — это вздор, неправда. Я все помнил и ни на секунду не переставал помнить. Всякую секунду я знал, что я делаю…

Орлова оправдали.

_____

Я узнал:

Ее погребли близ пруда, под мрачным дубом, и поставили деревянный крест на ее могиле.

_____

Чепуха совершеннейшая делается на свете. Иногда вовсе нет никакого правдоподобия.

_____

Достоевский написал об одном из своих сумасшедших персонажей, что он живет, мстя себе и другим за то, что послужил тому, во что нс верил. Это он сам про себя написал, т. е., это же он мог бы сказать про самого себя.

_____

— Вам какие книги надо?

— Да лишь бы пофундаментальнее.

— Ну, вот выбирайте… Вот журналы не хотите ли?

— Нет, это все мимолетное.

— А вам надо не мимолетное? Да?

— Да, уж что-нибудь по… того, поздоровей…

— Поздоровей вам? Не хотите ли взять вот Шлоссера: это, я думаю, будет довольно здорово…

— Это что такое Шлоссер?

— История.

— Мне бы только, Иван Иваныч, с самого начала… что нибудь…

— Да вот, что тут? «Греки»… вот тут с самого начала…

— То есть, как вы говорите — «с самого начала». С самого начала только греческая история?

— Только одна греческая… А вам что же?

— А раньше греков нет ли чего?

— Разумеется, есть. Вот, история Индии. Это раньше греков.

— А еще чего не было ли раньше?

— Только уж я не знаю, что же бы вам такое? А не хотите-ли «До человека»?

— Это книга такая?

— Книга… Понимаете… «До»!.. Уж тут самый корень.

— Вот, вот, вот! Да! Это самое и есть. Ну, дай вам бог здоровья. Сей час примусь. Вот это мне и нужно… А то что ж мне, ей богу, — журналы там? Уж ежели поправляться, так уж надо все заново…

Телом женщина прекраснее мужчины, а мысли у нее — лживые. Но когда она лжет — она не верит себе? а Руссо лгал — и верил.

_____

Вычитал истину, которая стоит всех истин на свете:

Бог есть мое желание.

_____

На этом обрывается тетрадка, найденная при больном, доставленном в психиатрическую лечебницу, личности коего не удалось установить» Сначала он был покоен, но потом припадки бешенства и безумия начали оказываться чаще, и, наконец все это обратилось в самую ужасную болезнь. Жестокая горячка, соединенная с самою быстрою чахоткой, овладела им так свирепо, что в три дня осталась от него одна тень только. К этому присоединились все признаки безнадежного сумасшествия. Иногда несколько человек не могли удержать его.

Под вечер третьего дня он умер от удара. Сначала он почувствовал потрясающий озноб и тошноту, что-то отвратительное, как казалась, проникая во все тело, даже в пальцы, потянуло от желудка к голове и залило глаза и уши. Потом все исчезло и он забылся навеки.

Пришли мужики, взяли его за руки и за ноги и отнесли в часовню. Там он лежал на столе с открытыми глазами, и луна ночью освещала его

…………………..

Правила участия в Конкурсе 1929 г. см. на 28 стр. этого номера, в §§ 2, 3, 4, 5.

ТЯЖЕЛЫЕ ДЕНЬГИ

Рассказ　Л. Оливера

Иллюстрации　Е. Осмонда 　

За исключением мистера Сиркитля, баптистского пастора, у Болтов не бывал в гостях никто. К ним заходили только по делам. И хотя мистер Сиркитль и отрицал бы это перед собственной совестью, причиной его аккуратных, но редких посещений была главным образом забота о церковных нуждах.

Единственным проявлением расточительности, которое позволял себе Амос Болт, было ежегодное пожертвование в два фунта^[67] на поддержку баптистской церкви.

Молва говорила, что Амос Болт — богатый человек. У него, конечно, была самая большая ферма в округе, 450 акров прекрасной земли, прекрасно возделываемой, новейшие машины и такие отличные подстройки, каких нельзя было найти во всей местности. Большие часы, вделанные в стену над каменным коровником, отмечали приход и уход работников. А каждое утро Амос Болт был на ногах, чтобы видеть, как они начинают работу. Для всякого человека, нанимавшегося на Брук Фарм^[68], каждый день был, действительно, рабочим днем. Возраст, болезнь, долгая служба, ничто не спасало человека от расчета, если силы его ослабевали. Силы Амоса Болта не ослабевали никогда.

Мистрис Болт умерла, когда Эми едва исполнилось девять лет. Других детей не было. Эми росла одна в старом, тщательно содержавшемся фермерском доме. Одна, потому что никто не мог счесть мистрис Гатлинг за общество, а сам Амос Болт никогда не тратил понапрасну слов и не выказывал своих чувств даже к дочери. Мистрис Гатлинг, глухая, молчаливая, вечно раздраженная своим пьяный мужем, ежедневно приходила на ферму убирать и готовить, за что получала еженедельное жалованье в десять шиллингов^[69]. Она прекрасно исполняла все это втечение шести лет, не пропустив ни одного дня по болезни или ради развлечения, пока Эми не исполнились пятнадцать лет и она не научилась готовить мясо и печь пироги. Тогда мистрис Гэтлинг рассчитали и Эми было сказано, чтобы она делала ее работу. Готовила Эми не так хорошо, особенно вначале, но Амос Болт сберегал десять шиллингов в неделю.

Кроме домашней работы, на попечении Эмм был и птичник около пятисот цыплят, несколько уток, гусей и индейских петухов. А когда один из рабочих заболевал или по другой причине получал немедленный расчет, подразумевалось, что Эми если и не заместит его, то все же может заполнить пробел и возьмет на себя и какую-нибудь работу по ферме. Она часто исполняла работу коровницы.

Эми не любила отца и не ненавидела его, а просто боялась. Их отношения были почти такие же, как между хозяином и прислугой. Она слушалась его, никогда не спорила, да и редко разговаривала с ним. Сидя друг против друга за кухонным столом в будни и за столом красного дерева по воскресеньям, отец и дочь молча ели свой бед. Эми никогда не могла забыть, как он побил ее, когда еще маленькой девочкой она продолжала говорить, когда он сказал ее замолчать. Он пустил в ход легкую тростниковую трость и рубцы оставались на спине Эми почти две недели.

Когда Эми исполнилось девятнадцать, Амос Болт сказал:

— Тебе сегодня девятнадцать лет, правда? Растешь! Я хочу тебе дать денег. Ты должна узнать цену деньгам и лучше начать теперь же.

Он давал ей три фунта первого числа каждого месяца на одежду, мелкие расходы и для помещения в почтовую сберегательную кассу. Он поучал ее, чтобы она откладывала, на крайней мере, половину.

Года два после этого, когда ей было около двадцати одного года, Эми встретила в жаркое июньское воскресенье Дика Меррелл. Эми навсегда запомнила точное время и место этой встречи. Люди говорили про нее, что она скупа. — Такая же, как отец; скоблила бы дорогу руками, чтобы найти грош.

И говорили, что она гордая.

— Никто не хорош для нее.

Во многом она, действительно, была похожа на отца. Она унаследовала его красоту, его силу, его суровые черные глаза. И она была также сдержанна, как он, не искала ничьей дружбы. Единственное дитя, выросшее в одиночестве, она считала, что одиночество это в порядке вещей. Иной раз в воскресный день кто-нибудь из деревенскоймолодежи пробовал подойти к ней, но ей всегда были неприятны неловкость, полунервность, полугрубость, которую парни вносили в свои любовные дела.

Это превзошло, когда Эми возвращалась от старой тетки Бетти. Он стоял возле дороги, прислонившись к изгороди, смотрел на Эми и улыбался. Эми на мгновение остановила на нем свои черные глаза. Потом вдруг смутилась и поспешила мимо его дерзкого, красивого лица.

— Идете домой? Мне по дороге о вами!

Ей нравился его голос. В нем точно был скрытый смех и в тоже время он был почтителен, мягок. Ей нравились его светлые волосы, кудрявые, спутанные, с рыжеватым оттенком. И манеры такие не похожие на то, что ей уже приходилось встречать и отталкивать. Дик Меррель не был похож на других молодых людей.

Она улыбнулась, кончики ее полных, красных губ поднялись, темные глаза вдруг засияли…

Было половина одиннадцатого, когда она вернулась домой. Но она не боялась. В первый раз в жизни она чувствовала себя равной отцу.

На кухонном столе были остатки его ужина. Сам он ушел в комнату, которую называл «конторой». Тут он хранил свои бумаги и расчетные книги и принимал по делам торговцев. Эми подметала и убирала эту комнату каждый четверг, но никогда в другое время не бывала в ней. Комната эта едва входила в план ее жизни. Это — было просто «там», место, куда отец уходил каждый день после ужина. Он никогда не звал ее туда с собой.

Но сегодня все было иначе. Она подошла к двери, постучала и вошла.

Отец сидел за большим столам посреди комнаты, и она заметила, как подозрительно он прикрыл кучку денег, лежавшую на зеленой скатерти. Она заметила и то, что это была кучка золота, а рядом лежал замшевый мешочек.

Он взглянул на нее и нахмурился.

— Что тебе нужно? — грубо спросил он.

Но она, все-таки, не испугалась. Необычно было, что она спокойно встречалась глазами с его взглядом, рассматривала его и критиковала его манеры.

Она стояла в дверях и рассказывала ему про Дика Меррелл. Ей и в голову не пришло скрыть это от него. Она совершенно откровенно сказала, что снова встретится с Диком на следующий день Она говорила спокойно, без следа самоуверенности.

Амос Болт откинулся на спинку стула и — следил за ее лицом. Он как будто понимал ее новый тон, эту внезапную смелость и доверчивость. В глубине сердца он любил ее. Она была его дочерью, большой, сильной и решительной, как он сам. Она не хуже сына могла унаследовать его фэрму и его деньги. Но этот человек, этот Дик Меррель, каков был он?

— Это не сын Джорджа Мерреля? — спросил он. — Джорджа Мерреля из Чиплинга? Он негодный человек.

— Кто негодный человек? — возмущенно спросила она.

— Его отец — если Джордж Меррель его отец.

— Мне все равно, кто его отец. Я выйду замуж за Дика.

Это было спокойное подтверждение факта. Она решила выйти за него замуж. Как и отец, она быстро принимала решения и, как и у него, у нее была сила воли добиваться того, чего она хотела. То, что она всего три часа назад встретила Дика, было безразлично. Не имело значения и то, что они ничего нс говорили о браке, что она еще не знала мнения Дика по этому поводу. Он целовал ее, — несколько раз. И она целовала его горячо и жадно, обняв его за шею сильными руками и прижав к его губам красные, нежные губы. Она целовала его. Он был ей нужен. Этого было довольно.

Амос Болт ничего не ответил. Он просто снял руку с кучки золота на столе.

— У меня есть еще, — сказал он, — гораздо больше этого.

Он говорил вкрадчиво и таинственно и глаза его смотрели весело и хитро. Она никогда не видела его таким прежде. Может быть, и он изменился? Или она просто видела все и всех в новом свете?

Он встал и прошел к большому дубовому шкафу, вделанному в стену возле камина. Эми никогда не видела внутренности этого шкафа, но смутно знала, что он держал в нем «бумаги». И она часто удивлялась, почему в шкафу два замка. Амос вынул из кармана связку ключей, повернул замки, открыл дверцу и подозвал дочь.

Верхняя полка была набита пачками денег, аккуратно перетянутыми резинками. Эми удивленно смотрела на них.

— Видишь? — шептал он. — Видишь? В каждом пакете сто фунтов. Тридцать два пакета.

Голос его взволнованно дрожал, и Эми заметила, что руки его слегка трясутся.

Од указал на вторую полку.

— Акции, закладные… И в банке тоже есть деньги, почти столько же.

— Я думала, что люди держат все свои деньги в банке, — Эми вспомнила, как отец наставлял ее «откладывать каждое пенни туда, где оно лежит в сохранности».

— Иногда, пробормотал он, — иногда, — и он торопливо закрыл и запер дверь шкафа.

Эми как-то чувствовала, что ему не хотелось, чтобы она слишком заинтересовалась шкафом.

— Как странно, — подумала она, — держать тут столько денег.

Она просто отметила это, как необычный факт, про самые же деньги она и не думала. Они не казались ей настоящими деньгами.

— Все это будет когда-нибудь твоим, — сказал отец. — И еще больше денег. Мне еще только шестьдесят девять лет. Гожусь еще лет на десять. Могу еще накопить много денег.

Он говорил все тем же странно взволнованным голосом и положил ей на плечо костистую руку.

— Ты видишь, что у меня есть, — продолжал он. — Видишь, что ты получишь? Ты можешь выйти замуж только за человека. который стоит всего этого. Слышишь? За человека, которому я буду доверять. За человека, который поможет тебе сберечь это, прибавит к этому. Ни один из этих пьющих и транжирящих парней! Человек, который станет работать и сберегать деньги!

Он ближе склонился к ее лицу и крепче сжал ей плечо.

— Не смей и заикаться об этом. Никто не должен знать. Никто. Понимаешь? — потом пробормотал: — Приведи мне завтра этого Дика Меррелл.

Шесть месяцев спустя Дик и Эми были женаты. Амос Болг не только дал свое согласие, но даже торопил со свадьбой. Дик был сильный и здоровый с виду, он не пил и мог работать почти столько же, сколько сам Амос. Правда, он не был так бережлив.

— Но он образуется, — думал Амос, — он образуется.

Дик был беден, он был сыном негодного отца, не мог увести Эми в свой дом, как это сделал бы другой человек. Ему пришлось переехать к жене в Брук Фарм, переехать к Амосу Болту, который сделал его у себя старшим работником и платил ему три фунта в неделю. Хороший работник. Дешевый!

_{Дик был хороший работник и… дешевый}

Но когда прошло три года и Эми не обнаруживала никаких признаков материнства, Амос стал косится на своего зятя.

— С парнем что-то не ладно, — думал он.

Это не могло быть виной Эми. У нее была великолепная фигура, полная грудь, сильные, округлые члены, — тут не могло быть никакого порока.

Он мысленно строил планы на будущее, когда Эми и Дик женились. Внук, которому перейдет его имя, Болт. Может быть два внука. Не больше. Он даже опасался, что Эми окажется слишком плодовитой. Он говорил своему зятю:

— Не больше двух. Больше вам не по средствам.

Но ни одного! Ну, и зять! Люди судачили в деревне, смеялись. Он знал это. Гордость его страдала.

Четыре года спустя после их свадьбы, в феврале, Дик простудился. Он был неосторожен. Предпочитал старые, удобные сапоги непромокаемым. Он считал себя слишком крепким, чтобы простудиться.

Эми, как и Амос Болт, не знали ни одного дня болезни с самого детства. Она никогда же думала о том, что люди могут заболеть. и меньше всего представляла себе больным Дика. Она заметила его простуду, но это не обеспокоило ее, Амос же тотчас заметил и сказал себе: «слабое здоровье». Еще один недостаток у этого несчастного зятя!

Эми не встревожилась и тогда, когда Дик пожаловался на слабость и на то, что его бросает то в жар, то в холод. А когда на следующее утро ему не стало лучше, она посоветовала ему остаться в постели.

Амос, по обыкновению, поднялся в этот день рано утром. Он ничего не сказал, ветла Эми сообщила ему про Дика. Он подождал, пока у него на глазах началась дневная работа, и затем прошел к Дику. Ов встал в ногах кровати и смотрел на бального. Бесполезный, слабый человек! Лежит в постели в девять часов утра!

— Вставай! — крикнул он.

Дик слышал, что кто-то вошел в комнату, но ему было так плохо, что он не обратил на это никакого внимания.

— Ты думаешь, что я плачу тебе, чтобы ты валялся?

Дик открыл глаза. Что это его тесть говорит? Разве старый дурак не видит, как он болен? Смотрит на него, как сумасшедший. Может быть, он на самом деле сумасшедший…

— Вставай! Выходи на работу! Вставай!

Вне себя от молчания зятя и его тупого, полубессознательного взгляда, Амос сорвал с больного одеяло и швырнул его на пол.

Дик вскочил на ноги. Вставать? Да, он встанет. Возьмет Эми и уйдет отсюда… Пол колыхался под его ногами. Он ухватился за кровать, чтобы не упасть.

— Ты никуда не годишься для меня в никуда не годишься для Эми. — Ты и не мужчина совсем.

Железо кровати было как лед для его горячих пальцев. Оно оживило Дика. И комната перестала кружиться. И он мог говорить… он мог говорить, если делал усилие.

— Хорошо. — Неужели это был его голос? Точно он доносился откуда то сзади. — Я встану. Я сделаю работу, за которую мне платят. Но я уйду отсюда… уйду. И Эми возьму с собой… Старый вы… зловредный ублюдок!

В это время в комнату вошла Эми. Она слышала последние слова, видела лица обоих мужчин, но не поняла сути их ссоры.

— Что ты тут делаешь, отец? Тебя ждет покупатель. Иди! — Она вытолкнула его из комнаты и закрыла дверь.

Но с Диком было не так легко справиться. Он не хотел лечь снова в постель. Он доплелся до стула и принялся натягивать платье.

Она, наконец, оставила его в покое. Ему, вероятно, лучше, если он встал с постели. Она подняла одеяло с полу, не придавая значения тому, что оно было так небрежно брошено. Дик всегда бросал все, как попало, когда вставал с постели.

Дик двигался медленно, но совершенно спокойно. Ее обманули его усилия. В конце концов, у него была только простуда, ничего серьезного.

После полудня с ним сделался во дворе обморок. Двое работников принесли его в дом и помогли Эми уложить в кровать. Она молчала, но руки ее тряслись и что-то встало комком у нее в горле.

Он пришел в сознание, но был так слаб, что мог только бормотать что то. Она уловила слова: «Эми… мне очень жаль…».

Она села у его кровати и не спускала глаз с лица мужа. Оно казалось ей чужим и пугало ее. Глаза его были закрыты и под ними виднелись черные круги. Губы его пересохли. Она положила ему руку на лоб и почувствовала, что он точно в огне.

Она встала. Надо что то предпринять. Но что? Она чувствовала себя такой беспомощной перед болезнью.

Доктор! Надо достать доктора! Доктора Ридинга. Она торопливо выбежала из комнаты. Она вспомнила: отец отправляется в Чиплинг. Он поедет мимо Ридинга.

— Отец! Скажи доктору Ридингу, чтобы он сейчас же приехал. Дику очень плохо.

— Вот еще! — фыркнул Амос Болт, — он простудился и больше ничего.

Глаза Эми засверкали:

— Я пойду за ним сама, — сказала опа.

Отец увидел ее глаза.

— Хорошо, — проворчал он. — Я скажу доктору. Я, ведь, еду мимо. Только помни, платит доктору он, а не я. — Амос указал на комнату, где лежал Дик.

Было уже около девяти часов, когда Амос вернулся на ферму.

— Где доктор? — спросила Эми. — Ты не сказал ему?

— Да, я сказал, — ответил Амос, — я сказал, что Дик немножко простудился. Но доктору нужно было ехать в Беклей.

Кухонная дверь хлопнула.

— Дура, — пробормотал Амос, разуваясь.

Она бежала всю дорогу по лугу, через деревню, мимо церкви и потом по проезжей дороге к Чиплингу, Ночь была темная. Она споткнулась на что то в упала на руки в грязь, но сейчас же вскочила и побежала дальше, пока не пробежала всех четырех миль до Чнплинга и не очутилась у дверей доктора Ридинга.

_{Эми бежала всю дорогу. Доктора! Надо достать доктора!}

Доктор потом рассказывал, что она была удивительна. Спокойная, быстрая, почти такая же ловкая, как опытная сестра милосердия. Ей нужно было только знать, что делать, знать, что она могла что то делать. Она могла помочь, она могла бороться, она перестала чувствовать себя беспомощной. Она была испугана, ужасно испугана, но пока было за что бороться, оставалась и искорка надежды. Эта искорка не потухла до последней минуты. Не потухла, пока часы утром на третьи сутки не показали десять минут третьего.

Она была с ним одна. Она стояла возле него и смотрела, как он ловил воздух… ловил воздух. Этот хрип в его горле! Ужасная тишина! Белое лицо на подушке.

Умер! Дик умер! Все умерло, все умолкло, все умерло. Она опустилась на стул возле кровати, вдруг почувствовав ужасную усталость, Если бы она могла закрыть глаза и тоже умереть. Но глаза ее не могли оторваться от него.

Вот его глаза, его рот, его уши… как смеялись его глаза! Вот его руки, как он трогал ее ими! Его доброта, его любовь! Умер. Разве все это может быть мертвым? Красноватый оттенок его волос. Она дотронулась рукой до его светлых кудрей. Эми задрожала. В гробу, глубоко под землей, мертвый и похороненный…

Эми встала. Она взглянула на горящую на столе лампу. Лампа должна была бы потухнуть. Эми взяла лампу, тихонько открыла дверь и механически прошла на кухню. Там стояли возле отцовского стула его сапоги. Отец! Это он сделал. Он убил Дика. Он сказал тогда доктору, что Дик только «немножко простудился». Как глупа она была, что доверила отцу. И то утро, когда он заставил Дика встать и выйти на сырость!..

Эми сжала руки, пока ей не стало больно. Если бы она могла сделать больно ему, отцу. Убить его? Он убил Дика, почему же она не может убить его?

Это была его жадность: пусть лучше Дик умрет, чем заплатить доктору. A у него столько денег! Опа вспомнила про шкаф. Тысячи фунтов! В голове у нее вдруг мелькнула мысль. Почему бы и нет? Это лучше, чем убить его.　

Она снова взяла лампу, прислушалась и вошла в «контору».

Там все было аккуратно. Шкаф возле камина старательно заперт. Эми торопливо вернулась в кухню и схватила ящик с инструментами. Долото и молоток! А как же шум? Он проснется и придет сюда. Тем лучше! Пусть слышит, пусть видит! Пусть испытает все страдания…

Войдя в комнату, Эми заперла дверь и задвинула засов. Она тронула засов и улыбнулась. Отец запирался в этой комнате со своими деньгами, чтобы быть совсем спокойным.

Эми поспешно прошла к шкафу. Трах! Трах! Молоток колотил по долоту, гремел на весь дом. Можно было бы разбудить мертвого! Ах, если бы она только могла разбудить мертвого. Эми все сильнее ударяла молотком. Это облегчало: ударять, разрушать!

Вот! Она рвала дверь руками, похожими на когти, пока створка не поддалась с громким треском.

Большая часть пакетов была в камине, когда она услышала за дверью шаги отца.

— Кто там? — закричал Амос Болт, всей своей тяжестью напирая на дверь.

Она громко и насмешливо рассмеялась в ответ:

— Пойди, посмотри на человека, которого ты убил. Пойди, посмотри!

— Эми! Эми! Что ты делаешь?

В голосе его были ужас и отчаяние. Она снова рассмеялась и стала торопиться со своим делом. Верхняя полка была опустошена, шуршавшие бумажки высокой грудой лежали в камине. Эми зажгла спичку..

— Они горят! Они горят! — крикнула она Амосу. — Все деньги, которые ты копил. Пылают в камине. Тысячи фунтов. Ты слышишь, как они трещат? Слышишь?

— Ах, ты, сука!

Она едва узнавала его голос. Он был ужасен, как голос сумасшедшего.

Снова и снова бросался он на дверь. Эми выхватывала из шкафа бумаги и кидала их в огонь, все эти акции, закладные, рассчетные книги, все! Последним она схватила мешок с золотом, развязала его и высыпала сверкающие монеты в самое пламя.

— Разбивай дверь! — кричала она. — Разбивай! Только денег ты уже не спасешь! Они ушли! Навсегда! На плату доктору! Доктору, которого ты не хотел позвать. — Она тряслась от истерического смеха. — Хи-хи-хи! На плату доктору.

Трах! Амос Болт схватил кухонную сечку. Ей надо торопиться! Часть плотной бумаги плохо горела. Она руками вытащила ее из огня, разорвала на мелкие куски и снова бросила в огонь.

Удар за ударом в дверь. Щепки летели в комнату и Эми увидела просунувшуюся сечку.

Потом оторвался большой кусок дерева, открывая безумное лицо и руки Амоса Болта, рвавшие и ломавшие.

Она поднялась от камина и крикнула ему:

— Взгляни! Каждое пенни, каждая бумага! Все твои любимые деньги! Я хотела бы, чтобы ты сам был в этом огне, горел, горел бы!

Руки Амоса пытались через проломанное отверстие достать засов. Она насмешливо смотрела на него.

— Скорей! Торопись! Ты еще можешь собрать пепел. Он стоит тысячи фунтов! Скорей! Скорей!

_____

Потом она распахнула окно и бросилась во мрак ночи.

…………………..

ДРАМА В МЬЮЗИК-ХОЛЛЕ

Рассказ Берты Рек

Иллюстрации В. Гейтленда

_____

От редакции. Легкий налет несвойственной современной русской литературе сентиментальности, мягкой дымкой обволакивающий последний, только что напечатанный в Лондоне рассказ одной из самых популярных в Англии писательниц, Берты Рек, не уничтожает основных достоинств рассказа: яркой и свободной и в то же время чрезвычайно сжатой формы изложения, громадной напряженности действия. Рассказ заставляет задуматься над затронутыми как будто вскользь настроениями быта современной Европы: над непомерной тяжестью наказания, невозможностью католического развода, положением «белых рабынь» и т. д. Очаровательно написана фигура незаурядной молодой женщины, вышедшей, по терминологии Запада, «из подонков общества*.

…………………..

Может быть вы видели «Танцовщицу с веером»», выставленную в парижском Салоне молодым американский портретистом Рикманом Дэвис? Его картина, изображающая девушку, которая держит, закинув назад руки, огромный, красный веер из перьев и сама кажется ручкой этого веера из слоновой кости, — про картину эту на выставке все говорили. Отчасти из-за живости и мастерства изображения, отчасти потому, что это полотно с первого взгляда было приобретено самим мосье Бертэном, знаменитым директором знаменитого мьюзик-холля, где выступала эта танцовщица.

Картина эта позднее стала иллюстрацией к истории, взволновавшей весь Париж. Вот эта история…

Это было после антракта. «Тринадцать. Консуэло. Танец веера». гласила афиша.

Слева и справа от сцены выскочили огромные золотые «13», оркестр заворковал прелюдию и…

— Это. — шепнули видевшие номер тем, кто его еще не видел, — это — лучший номер программы.

Занавеси из сверкающей золотой ткани соскользнули с внутренней бархатной занавеси. Эта занавесь в свою очередь поднялась и открыла пустую сцену, интригующую, полуосвещенную. Опустилась палочка дирижера. Разразилось crescendo оркестра. Сцена осветилась, стали видны колышащиеся веера из пальмовых листьев…

В глубине, в центре, два веера слегка раздвинулись. Позади них показалось мерцание, потом красный свет, как будто что то загорелось за кулисами. Какое-то пламя, лижущее, исчезающее, пляшущее!

Аккорд! Вперед кинулось пламя. Это был огромный веер из перьев. Из него выглянула белая коралловая нога. Выглянула белая фигура танцовщицы в прозрачном красном одеянии, голова в красной, плотно облегавшей шапочке, маленькое вызывающее лицо.

— Консуэло!

Черные глаза и белые зубы сверкнули в ответ аплодисментам, когда танцовщица приняла позу своего портрета. Прямая ручка из слоновой кости для веера, на фоне полукруга из перьев.

— Ах, совсем так, как на вашей картине! — воскликнула маленькая мадам Бертэн, восемнадцатилетняя жена директора, сидевшая между мужем, который купил, и художником, который писал «танцовщицу с веером». Маленькая женщина с интересом склонилась вперед, потому что она в первый раз видела то, о чем так много слышала.

Смеющаяся мелодия увлекла Консуэло из ее картинной позы; подхватила и закружила ее в танце.

Публика, затаив дыхание, следила за очаровательным шедевром, исполнявшимся так легко, без малейшего усилия. Стройное пламя тела Консуэло было не больше пяти футов от головы до носка. Но тело это двигалось, прыгало, кружилось, точно этот веер из перьев был частью его самого. Парус на стройной мачте из слоновой кости! Венчик у стройного белого цветочного пестика! Консуэло танцовада. И зачарованный зал с международной публикой следил за каждым ее движением. Никто не кашлянул, ни шепота, ни шуршания программ! Зачарованы были те, кто видел ее в первый раз. Зачарованы были и то, кто пришел еще раз взглянуть на нее. Никогда еще Консуэло — артистка до кончиков пальцев на ногах никогда еще не танцовала она с такой огневой, законченной грацией, не танцевала так вдохновенно.

Причина этого, конечно ясна? Консуэло была безумно, восторженно влюблена и танцовала. чтобы понравиться любимому человеку. Человеку, сидевшему в артистической ложе, единственному человеку, который был добр к ней.

Консуэло, желанная для мужчин, знала все настроения желающих мужчин. Настойчиво просящие, дико-ревнивые, наглые, раболепные. Но пока танцовщица не встретила художника Рика Дэвиса, ей и в голову не приходило, что мужчина может быть так же нежен, как он силен. Первое утро в хаотической студии Рика, когда он выказал заботу об удобствах своей модели (в состоянии ли она оставаться в такой позе? Наверно? Веер не слишком тяжел? Там нет сквозняка?) возвело его на трон в сердце маленькой темпераментной бродяги. Консуэло излила на ничего не подозревавшего Рика всю таившуюся в ней страсть. Для «танцовщицы с веером»» позирование было счастьем; горем было, когда он закончил картину и она долгие, пустые, черные недели не видела его ни в театре, ни вне его. Теперь он был тут: большой, действующий так успокаивающе, целительно, обрамленный золотыми гирляндами ложи у самой сцены. Она чувствовала на себе синие, молодые глаза. Больше того: как раз перед выходом она получила записку, в которой Рик писал, что придет к ней в уборную, чтобы поговорить с ней сейчас же после ее номера.

— Придет ко мне? Говорить со мной? Скажет, что любит меня?

Вот под какую музыку металось на сцене это белое и красное пламя.

Обернитесь, пожалую та, последите за артистической ложей. Взгляните в другие глаза, большие, грустные глаза испуганного и обиженного ребенка, который никак не может забыть обиды. Это глаза маленькой мадам Бертэн, на которой надеты лучшие в театре жемчуга. Ее выдали замуж год назад за представительного директора, который мог бы быть ее дедом.

Рядом с ней мосье Бертэн кажется огромной горой, хорошо одетой, хорошо кормленой, добродушной… пока вы не взглянете ему в глаза. Ах, что то в этих маленьких, пронизывающих насквозь глазах внушает женщинам отвращение.

Медленно, медленно, грациозно, опускается танцовщица на пол сцены. Она теперь лежала, согнув под себя стройные члены. В голове ее мелькнула мысль, что она не хотела бы дольше жить, если бы Рик не сказал ей сегодня, что он ее любит. Большой веер опустился. Это был большой красный навес, покрывавший всю маленькую фигуру танцовщицы.

Весь театр вздохнул одним тихим вздохом, предшествовавшим грому аплодисментов…

— Она удивительна, не правда ли? — прошептал молодой художник.

— Ах, очень хорошо, очень хорошо! — согласился директор Бертэн, на широком лице которого еще больше сузились глаза. Эта стройная фигура и задорное лицо Консуэло еще не принадлежали ему, но он следил за ее движениями, как следит большая черная кошка за белой мышкой.

Эту игру Бертэн играл со многими юными, грациозными девушками. Выслеживая, хватал, делая с ними, что ему хотелось, и затем оставляя их. Еще более жестокую игру съиграл он с одной девушкой, которую не выпустил и на которой женился.

Вдруг из груды перьев, в том месте, где они закрывали лицо, легко поднялось в воздух нечто похожее на огненную дымку. Консуэло тихонько дула вверх, вздувая пушистые перья над красным ртом и жест этот был встречен хохотом всего театра.

Музыка изменилась. Как большая морская анемона, задвигался, закачался, поднялся веер. Вынырнуло тонкое тело. Одним гибким движением очутилась танцовщица на ногах. Она кланялась, занавес опустился, театр поднялся, и человек, которого любила Консуэло, вышел из ложи, чтобы пройти в уборную танцовщицы.

Консуэло закуталась в кимоно, выслала горничную и, едва дыша, стояла возле туалета, на котором в беспорядке лежали грим и всевозможные мелочи. Тут были и неизбежная лошадиная подкова, черные котята, пучек шотландского вереска и тонкий кинжал с выгравированной по испански надписью. Все это Консуэло суеверно берегла «на счастье».

Кинжал этот был подарок одной англичанки, покровительствовавшей искусствам. Она приняла Консуэло за испанку не только по имени, но и из-за прекрасных черных глаз танцовщицы. Консуэло делала турнэ по Европе с тринадцатилетнего возраста, но ее настоящее имя было Флори Симонс и была она цветком лондонских трущоб.

— Приятно видеть вас снова, — улыбнулся Рик. — Вы победили их сегодня вечером. Последний ваш трюк, когда вы вздохом поднимаете перья — водевиль. Остальное же настоящее искусство.

Консуэло целовала многих мужчин, так же легко давая свой красивый рот, как другие девушки дают для пожатия руку. А Рик никогда и пальца ей не поцеловал. Но если бы он ее и целовал сейчас, она сразу узнала бы все его чувства…

Она подняла на него глаза. Он ответил вопросительным взглядом.

— Спасибо за комплименты, — небрежно произнесла Консуэло с усилием, которою никто бы не мог заметить.

— Вы ужасно милая, — и Рик схватил ее за плечи и крепко поцеловал в обе щеки, как любящий брат.

Тогда Консуэло поняла. Ждать нечего. Все кончено. Теперь она знает.

Короткое молчание, потом Консуэло смахнула со стула пышную груду какой-то мягкой материи.

— Садитесь, Рик.

— Спасибо.

Снова короткое молчание.

— Что случилось, Рик? Ничего плохого? — подавляя отчаяние, с искусственной дружелюбностью спросила Консуэло.

_{— Что случалось, Рик? — подавляя отчаяние, спросила Консуэло}　

— Я бы не сказал, что у меня плохи деда. Благодаря вам, мои тяжелые времена пришли. После «танцовщицы с веером» заказы посыпались. В свободные дни я работаю над портретом мадам Бертэн…

— А! — тон, которым Рик произнес это имя, заставил затрепетать сердце Консуэло. Так вот что? О, да, Консуэло теперь знала.

— Ага! Пишете жену директора. Это хорошо для вас, Рики.

— Я получу на двадцать тысяч больше, чем за «танцовщицу с веером».

— Есть люди, которые никогда недовольны! — Она закусила губу, чтобы не выдать дрожи голоса. — Вот вам так везет, а вам… вам кажется, что жизнь и вкус весь потеряла.

Рука художника с заженной спичкой остановилась на полпути к папиросе.

— Почему вы думаете?..

— Я не думаю. Я знаю.

— У вас, конечно, богатое воображение. Но почему вы думаете?..

— He лгите мне, Рики, — резко вскрикнула Консуэло. — Разве мы не друзья? Разве я вам не все рассказывала. Так скажите же мне, что я права. Это любовь?

Художник низко опустил голову. Потом поднял ее и взглянул на свою маленькую приятельницу доверчивыми, несчастными глазами:

— Я думаю, что вы правы.

— Вы съума сходите по… той, которую теперь пишете?

Рик кивнул. Как брат сестре, он стал описывать любимую женщину женщине, которая любила его.

— Консуэло! Милее ее нет! Такая робкая. Такая… особенная. В ней все, о чем мечтает мужчина… Она со всем не похожа на других, Создана для того, чтобы ее любили.

— А разве другие не созданы для этого? — прошептала Консуэло. Но вопрос этот не был услышан. Era заглушили доносившиеся звуки оркестра, смех публики над карликами-акробатами.

— Опа не подходит к этому театральному люду, — продолжал Рик. — Для нее счастье в домашнем очаге, в детях, в человеке, боготворящем землю, по которой она ходит. Мать ее просто отдала Бертэну.

— Такой матери следовало бы дать десять лет, — сказала Консуэло.

— Для дочери это хуже тюрьмы, это ад.

— Она скачала вам это, Рик?

— Она никогда не говорила ни слова. Но разве можно этого не знать?

— Старик Бертен невнимателен к ней?

— Я слышал как кто-то сказал: Бертэн не бывает невнимателен ни к одной хорошенькой женщине. Даже к своей жене. Лучше, если бы это было иначе. Это дает некоторое представление, Консуэло, правда?

Консуэло, вертевшая в руках носовой платок, ответила, что понимает.

— Добрая вы, маленькая душа, — сказал Рик. — Мне очень жаль, что я навязываю вам всю эту плаксивую историю. Я должен был излить это все кому-то, кто понимает.

— Рики, а она… она так же любит вас?

— Между нами не было ничего, ни одного слова, ни одного взгляда, — сказал чистосердечно Рик. — И все же! Хотя у меня и нет никаких оснований, я иногда думаю… Когда она увидела ваш портрет, ей ужасно хотелось все узнать про вас и друзья ли мы с вами?

— Правда? Так она любит вас. Можете мне поверить. Но, послушаете, Рики, почему вы не уведете ее от этой адской жизни и не сделаете ее счастливой? Вы могли бы жениться на ней…

— Жениться? — безнадежно повторил Рик. — Но она француженка, католичка. Для нее не может быть развода. Освободить ее может только одно: ее смерть, или его.

— А сколько лет этому Бертэну?

— Пятьдесят восемь и здоров так, что больше вероятия, что скорее умрет она, чем он. Посмотрите только на это животное!

_____

Консуэло посмотрела на это животное.

Это было на следующий день после разговора с Риком, за бокалами шампанскою в «Быке на крыше», где она в первый раз обедала с мосье Бертэном.

До этою вечера она смотрела на бертэновский тип с философией, выработанной окружающей жизнью. Она соглашалась с товарками: «счастье, что хозяин заинтересовался тобой». От такого типа мужчин она принимала и обеды, и подарки.

Консуэло смотрела на Бертэна и думала: в жизни нет ничего плохого, что не могло бы быть еще хуже. Быть влюбленной в Рика без всякой надежды — настоящий ад. Но еще хуже быть связанной с этим на десять, на двадцать, может быть, лет.

Когда Бертэн заметил, что эта часть города слишком переполнена апашами, чтобы позволить малютке одной возвращаться в театр, Консуэло с лукавой улыбкой согласилась с ним.

А ее танец с веером? Но ведь танец исполняется после антракта. Не доставит ли она ему удовольствия посидеть в ее уборной, пока она будет делать свой туалет?

Завлечь это животное и потом оттолкнуть его, а что будет дальше — безразлично… Только такую отчаянную, жалкую месть придумала пылкая бродяга для этой туши, заполнявшей сейчас угол в уборной, в котором вчера сидел Рик. Директор следил за ней, как черный кот следит за мышью…

Но он кинулся на свою добычу так неожиданно.

Едва закрылась дверь за скромно улыбавшейся горничной, как он встал, поймал Консуэло, дыша ей в лицо горячим винным паром и запахом сигары. Вся гибкая юность Консуэло вспыхнула ненавистью к тому, что заставляло женщин испуганно отшатываться от взгляда мужа маленькой мадам Бертэн. Это произошло меньше, чем в минуту.

— Пустите меня, животное, — придушенно крикнула Консуэло, когда Бертэн прижал ее к туалетному столу и потянулся к ее губам.

Имя сорвалось с этих губ:

— Рики, — и сумасшедшая решимость овладела девушкой: — Рики, я сделаю это для тебя. Я сделаю…

Она извивалась в руках Бертэнх и одна тонкая белая рука просунулась назад. Слепо нащупывала эта рука что то на туалете, нашла и схватила длинный испанский кинжал. С бешенством воткнула она кинжал в спину насильника, в сукно, в шелк, в тело. Раздался рыдающий вопль женщины, заглушенный стон мужчины, похожий на рев быка, которого режут. Потом Бертэн упал, точно валящаяся печь, и увлек вместе с собой на пол Консуэло.

Вся дрожа, задыхаясь, выбралась из-под туши Консуэло. Одно мгновение она стояла, все еще сжимая нож. Тяжело дыша, смотрела на безжизненную массу на полу.

— Вот! — громко вскрикнула Консуэло.

Стук в дверь. Ее выход.

Грациозная, как Саломея, пляшущая перед царем, вошла на сцену Консуэло, раскинула свой гигантский веер и начала танец.

На лице ее была яркая улыбка, но ее огромные черные глаза не видели ни сцены, ни зала.

Они видели тучное тело человека, безжизненно лежавшего ничком на полу ее уборной, с разорванной, напитанной кровью спиной хорошо сшитого костюма. Консуэло заперла на ключ дверь своей уборной. Пока она не прибежит назад, никто не войдет туда. Все будут думать, что мосье Бертэн ждет там свою новую страсть.

Танцуя, она думала:

— Как странно, что все эти люди не знают, что это мой последний выход на сцене.

Перед ее глазами встали другие, ужасные картины, переполненный зал суда… камера… серое утреннее небо… эшафот.

Не зная закона, не имея понятия о преступлении в состоянии аффекта, и о том, что ее могут оправдать, маленькая бродяга думала:

— Если я и англичанка, они будут судить меня здесь, потому что это животное было французом. Убийство. Конечно, виновна, но это хорошо сделано. Даже если я повисну за это. А кому хочется еще жить? Только тут не вешают. Мне будет гильотина… бррр..

Кроваво-красные перья покрыли Консуэло, когда кончился танец. Что-то ярко сверкнуло…

— Бриллианты на ее веере! — шепнула в публике женщина. Но это был не блеск бриллиантов, это было сверкание стали.

Когда она опускалась назад, ей представилась другая картина. Не огромный полукруглый нож гильотины. А белокурое цветущее лицо Рика, а рядом юная мадам Бертэн, горестное выражение глаз которой сменилось выражением огромного счастья.

— Теперь все у них будет хорошо, — подумала Консуэло.

Все глаза были устремлены на нее, когда у рампы опустилась мягкая, красная груда, которая была веером, покрывавшим женское тело. Каждое движение было поэзией, но одно быстрое, решительное движение осталось скрытым под перьями и никто его не заметит.

Последняя дрожь, потом — тихо; тихо дольше, чем в прошлый вечер, лежала посреди сцены ярко-красная груда.

— Ты теперь следи за ней, — сказал молодей человек на галлерее своей возлюбленной. — Смотри, как она станет ртом вздувать перья. Она сейчас начнет.

Публика ждала этого игривого жеста, которым заканчивался танец веера.

Этого не будет сегодня вечером. Не будет больше ни в один из вечеров. Тихая, как смерть, лежала груда перьев и легкое женское дыхание не поднимало ни одного перышка.

Только медленно, медленно из груди танцовщицы текла из-под веера на сцену тонкая стройка, кроваво-красная.

…………………..

МЕДВЕЖЬЯ ОХОТА

Юмористический рассказ Н. Ивановича

Иллюстрации Н. Кочергина

1. Грибы и бабы.

Все замечательное начинается с пустяков. Так было и в этом случае.

Лето выдалось мокрое, грибы рано. Особливо много их было в Горелом Бopy, верстах в пяти от Меренячьих Огузков. Только раз на раз не приходился. Случалось, огузкинские грибницы шарят день-деньской, а вертаются с десятком сыроежек. Или нападут на такую силу — и белых, и красных — прямо класть некуда. Не потрафить да и только в рассуждении лукошка!

Плакали с досады бабы. Которые подогадливее, скидовали с себя рубахи и наскоро мастерили из них торбы. Но гриб — ягода нежная, требует деликатного обращения. Само собой, домой приносили одну труху, зато вываливали эту труху свиньям с легким сердцем — охоту потешили. А огузкинцы, известно, ярые охотники. Было и еще неудобство обильной грибной удачи: при скудости одевки поверх рубахи — соромно вернуться в деревню засветло. Попадешься в таком банном виде на глаза мужикам — на смерть засмеют. Вестимо, огузкинцы несусветные зубоскалы. Ну, и отсиживайся до потемок где нибудь в овраге.

Не в пример прочим, пофартило по праздничному делу Макриде с Домной. Напали они на силу-силенскую грибного растения. Куда ни глянь — торчат, что солдатские шапки: и красные, и желтые, и лиловые, и разные… Спервоначалу растерялись, поохали с полчасика бабы. Не нечистого-ль штуки? Хоть он и отменен, да вдруг не вовсе? Повременя, справились. Духом вороха напушили грибов, — сочных, ядреных, упругих, напористых. А класть-то и не во что. Подумавши малость, — рубахи в ход.

Макрида молодуха, о Покрове только в бабье состояние вошла. Рубаха на ней добротная, приданая, домотканного холста, стирана всего раз, да и то в летней воде, — хоть камни клади — выдержит.

С Домной дело плоше. Замужем она со старого режиму и рубашенка на ней старорежимная, невестину ночь помнит, — прямо — тлен, одни рубцы с узлами вперемежку. Только не бросать же всю ядреную благодать среди леса? Разоблачились бабы, стянули лишние отверстия, набили рубахи грибом до отказа, двинулись.

Макрида выступает пружно, упруго, сама, что русалка лесная, упругая. А Домна трухляво семенит, похилиться боится, — трещит ее ветошка, по нешитому разлезается. В сумлении Домна голос подает:

— Ой, Макридушка, поуже шагай… Ой, вернусь на деревню оголком и без гриба.

— А ты, мать, ащо юбкой окрути. Тагды усе в цельности буде, — советует Домне Макрида.

— Ой. доченька!.. Ды не ведьма-ж я, чтоб в голяцком виде… Ды, ну, сустретца кто?.. Стыдобушка!..

— Кому сустретца-то? Лес, я чай… Рази галка глазом покосится…

Послушалась Домна, обернула ношу юбченкой поверх, идет в чем мать родила, по сторонам озирается. Версты три отмахали, скоро и деревня, поди. Только собрались присесть отдохнуть, а на пригорке — матерой медведь стоит. Мнется, прикидывает что за созданья такие несуразные на его медвежье величество прут?

Увидали зверя бабы, ноши на земь и в истошный рев. Опешил видно и Мишка, лататы задал куда-то в чащу.

Что дале было — ни одна не помнит. Опамятовались среди деревни, когда взбулгаченный их ором народ хороводом вокруг собрался.

Может и не опамятовались бы, кабы не Макар Шелудяг. Долго Макар, раскорячившись, дивовался на банное зрелище, не вытерпел, растолкал любопытный молодняк и к бабам:

— Дык это видмедь вас оголячил?..

Прозрели бабы, всплеснули руками и с визгом по дворам.

Долго топталось среди дороги население, чесало затылки, чесало поясницу, прикладывало — с чего разговор начать.

А в избах у грибниц, между тем, продолжение. Мужик Макриды, в меру пьяный, увидя бабу в полугольи, смаху в косы вцепился. Однако, получив организованный отпор, начал взывать о пощаде. Помирились на новых козловых котах. Через час времени Макрида, разодетая, как на свадьбу, лущила на завалинке тыквенные семячки и героически вещала:

— Идет-ревет, мамоньки!.. Ну, нечистый, да и только! А хайло-то — во!.. А во рте-то — все зубья, зубья… как у бороны понатыканы… А сзади-то — евоные приятели, — тьма-тьмущия и еще несть числа… А глаза-то полымем пытают! А из ноздер-то дым столбом валит… Серным духом весь бор провонял… Страсти да ужасти, бабоньки мои милые… И как я бегуночки мои унесла — не придумаю…

— А може не было энтих, прпятелев-то? — спросил чей-то трусливый голос.

— Приятелев-то? А може и не было… Може это мне с сумления приместилось…

— Да може и видмедь-то — с сумленья? — не унимался голос.

— Не… видмедь без сумленья. Хочь у Домны спытайте, она, чай, души не убьет. Со страху, вишь, всей одевки решилась… И зверюга-ж страшенный, да толстенный, бабоньки — ну, что твоя стельная корова!..

Бабы ахали, ужасались. Мужики крякали в припадке охотничьего азарта. Ребятишки тут-же играли в «видмедя». Мужик Макриды Иван Дыня, с головой, словно скалкой рассученной, сидел у раскрытого окна и обалдело пялил влюбленные глаза на свою героиню-жену.

У Кузьмы в избе — другая картина. Домна, ворвавшись домой голяком и не давая себе труда одеться, стащила с лавки мирно отдыхавшего мужика. Она долго таскала его за волосы, приговаривая:

— Из за вас маемся… Из-за вас терпим муку-мученскую… Лодыри вы несусветные… Ироды поганские… Лежебоки-кровопивицы… Это те — за рубаху… Это за грибы и за срам… А это — за что почтешь…

Придурковатый Кузьма (по прозвищу Гашник) с трудом вырвался из рук разъяренной бабы и выкатился на улицу, ничего не понимая. Он как раз наткнулся на кучку мужиков, чаявших продолжения зрелища.

— Ну, что, кум?.. Как?..

— Убег!.. У-у!.. не подходи — растерзат… Убег, елки-палки!.

— Да ты о деле калякай, кум… Как енто — видмедь?..

— Чисто, что видмедь, — охотно соглашался Кузьма. — Но баба!.. Орел — не баба… Гляньте, всю сопелку раскровянила.

Кузьма вытирал кулаком разбитый нос и блаженно улыбался, дивясь воинственности жены:

— Ну и баба, братцы-товарищи… Глянь те-ка, волосья клоками пошли… Во баба — чисто белый енерал. Раз, раз! И все в дыхало!..

— Да ты про видмедев… Видмеди-то как?..

— Видмеди? — не понимал Кузьма. — А видмеди, чай, ничего. В лесу видмеди живут..

— В лесу?.. ишь ты…

— Знамо в лесу… На то и видмеди, что-бы в лесу…

Домна, так и не успевшая одеться, стояла в сенцах за дверью, с ухватом в руках, отражая натиск любопытных:

— И не лезьте лучше, окаянные… Весь рогач изломаю…

— И изломат, я ее знаю, — убеждал Кузьма мужиков. — Во — ерой!.. Ух!

Мужики потащили Кузьму угощать самогоном. Слава его супруги, видевшей в глаза медведя, косвенным образом падала и на него. И если Домна чуждалась славы, то Кузьма — наоборот. Под вечер, пьяный в лыко, он валялся на дороге против своей избы и во все горло орал:

— Ну, вы! Кто супротив моей Домны сдюжит? Жила тонка! Никому не выдержать!. Не баба — ерой!.. На видмедя ходила… Как есть без ничего, А вы?.. Курицины дети, елки-палки…

До глубокой ночи в Меренячьих Огузках шло необычайное брожение. Похоже было будто соседняя сильная держава смертельную войну объявила огузкинцам. Там и сям кучками собирался народ, разжевывая событие. Мужики раздумчиво покачивали головами. Бабы в девки шарахались в стороны от каждой собачьей тени, за каждым плетнем мерещился притаившийся грозный неприятель. Двое озорных парней, нарядившись в вывернутые тулупы, загнали кучку девок в баню, на берегу реки. Девки визжали, а парни, прыгая на четвереньках около, держали медвежью осаду до полуночи. Далее — все утихли.

Паника объяснялась просто. В Меренячье-Огузкинских краях никто никогда не видал медведя. Только древние старики рассказывали о них по вечерам разные небылицы в лицах.

2. Пастух и стадо.

Утром пастух Лаврушка собирал по деревне стадо. Его пронзительная жалейка звучала как-тоособо воинственно. Сверх обыкновения, провожать пастуха высыпала вся деревня.

— Може, на лютую смерть идет малый, — вздыхали бабы.

Дед Аника, — по его словам — ровесник Мамаю, — советовал:

— Ты яво, паря, как сустренишь — дубьем!..

— Чаво?.

— Дубьем, баю, паря. И текай под горку… Тагды ен не тае…

— Чаво?

— Тьфу, бестолочь! В гору, баю, не беги, — облапит…

Невполне проснувшийся Лаврушка чесал загривок, чесал поясницу, не мог в толк взять, чего всполошились эти люди?

Бабы совали в руки вчерашние пироги с кашей, с картошкой, с горохом, — это было понятно.

— Поснедай, сердешный…

— Може, в остатний разок…

— «Буренку» паси… Одна кормилица-то…

— Вынь ты соску то свою, безбожник… Окстись разок…

Лаврушка сосал самокрутку без мала с заводскую трубу и сонно тянул:

— Чаво?

— Видмеди бродят недалече, бестолковый… Скотину береги.

— Видмеди? А ну их!..

— Опомнись, озорь!.. Животная жратливая, зараз по телку глотает…

— Заговорить бы яво…

— Непитой водичкой спрыснуть…

— Мышиный хвостик на гайтан ему привесить, — волновались бабы.

Лаврушка ненавидел всякую работу, а наипаче — работу мысли. Он смутно чувствовал, что приспичил жуткий момент, когда нужно о чем-то подумать. Но думать не хотелось и он решил заглушить необходимость спасительными звуками жалейки.

— Заткнись, оглашенный! Не во-время тя надирает…

— Чаво?

— Наказ мирской послухай… Гаврилу сюды! Где Гаврила Большой?..

С бабьих задворок протискался мужик в сажень с чем-то ростом, изогнутый и тонкий, с приплюснутой, ужиной головкой. И вообще он напоминал вставшего на хвост ужа.

— Гаврила, растолкуй…

Гаврила слыл за искуссного краснобая и выдвигался миром в особо ответственные моменты. Он раскорячил ноги, чтобы быть ближе к лицу пастуха, и свирепо завращал белками глаз:

— Мир постановляет… Распяль гляделки… Без убытку, значит… Скотина и вооопче… Оглядайся… Коли тебя видмедь задерет — на деревню глаз не кажи… И воопче…

Гаврила для чего-то смазал себя по лицу ладонью и поспешно шмыгнул за баб. Там он выпрямился с сознанием выполненного долга, оперся на палку и стал теперь похож на колодезный журавль.

Макар Шелудяк, мужик расторопный и смекалистый, совал Лаврушке старый дробовик:

— Держи, браток. Это те не мышиный хвостик. Это — орудия… Коли стрелить — в клочья разнесет… Это, брат, обороной прозывается… Не трусь, не заряжено… Ежели что — прикладом дуй…

Готового зареветь Лаврушку провожали далеко за околицу, указывали новое направление:

— К Чичимориным болотам гони… Там вязко…

— К Горелому Бору — ни-ни!

Макар Шелудяк надрывался дольше всех, напутствуя пастуха:

— За моим бычком смотри! Рыжий, со звездочкой! Племенной!.. Цены нет бычку, что тигра… Ты яво прикладам, паря, орудием дуй!.. Прямо в лоб!..

В первый раз в жизни знакомый до последнего кустика лес показался Лаврушке чужим и враждебным. Пастух слабо сознавал опасность головой, зато остро чувствовал ее желудком и всеми четырьмя конечностями. Медведя он никогда не видал и вряд ли сумел бы отличить его от любой крупной скотины. Поэтому опасность, как нечто реальное, как бы не существовала. И все же острая желудочная тревога въедалась глубже и глубже. Беспричинный страх начал овладевать всем существом Лаврушки, просачиваться из желудка по всем суставам. Он готов уже был сесть на землю, разреветься, закричать маму, которой никогда не знавал, как вдруг неожиданно сообразил, — по-прежнему, нутром, — что ведь источник то тревоги находится здесь, за плечами: это — дробовик Макара Шелудяка!

Лаврушка со всяческими предосторожностями освободился от страшного ярма, с замиранием сердца опустил дробовик в канавку и забросал хворостом.

Сразу стало легче.

3. Пироги и раки.

Стадо рассыпалось на новом пастбище. Коровы мирно бродили среди реденького леска, по болотистому кочкарнику, поросшему сочной травой. Солнце светило по обычному ласково. Быстро испарялась роса с травы, испарялись и недавние страхи Лаврушки. Пастух глушил пережитую тревогу пирогами с кашей, с картошкой и горохом. Доброхотные даяния баб понемногу вытесняли щемящее чувство из желудка, угрожающе полневшего за счет торбы. Когда челюсти устали жевать, Лаврушка развалился на травке и задудел на кленовой дудке. Под монотонные, убаюкивающие звуки он попытался представить себе страшилище, известное под именем «Видмедя». Получался образ фантастический, но не шибко страшный, похожий на давно сложившееся представление о чорте, которого Лаврушке также не доводилось встречать в натуре. Этот сильно раздутый чорт был рыжего цвета. Четыре ноги — четыре подпорки — фасоном похожи на дробовик. В общем, существо хотя и внушительное, но добродушное и неповоротливое.

Лаврушка рассмеялся над своей фантазией:

— А, ну яво в омут!.. Пра!.. — вслух сказал он, возвращаясь к пирогам.

Стадо разбрелось. Лаврушка попытался собрать его, не вставая с места. Он щелкал бичем и сердито покрикивал:

— Эй-эй!.. Холера! Куда поперли! Айда сюда!..

Стадо вышло из подчинения, не слушалось. Чтобы поддержать свое достоинство среди подчиненных, пришлось подняться. Мимо Лаврушки, объятый беспричинным телячьим восторгом, не пробежал, а прогарцевал как-то боком рыжий бычек Макара Шелудяка. Он выделывал ногами замысловатые па и залихватски вертел головой со звездочкой. Пастух вытянул бычка кнутом:

— Пограй, пограй у меня!..

Бычек остановился и обиженно посмотрел на своего воспитателя. Затем прищелкнул сразу всеми четырьмя копытами, отчаянно боднул воздух и с курлыканьем скрылся за пригорком.

Лаврушка попробовал мысленно представить себе поведение веселого дурня, если бы тот неожиданно наткнулся на медведя. Ничего не вышло. Фантазия, придавленная пирогами, отказывалась работать. Психология рыжего бычка осталась неразгаданной. Гоняясь за непоседливой скотиной, пастух наткнулся на знакомое озеро — Рачье. Было уже около полудня. Озерко набухло, пополнело от недавних дождей и подступило к малоезжей заброшенной дороге. У самого берега, в воде, разлагалась ободранная лошадь. Ее вздувшийся живот почему-то вновь вызвал у Лаврушки представление о медведе. Вокруг падали что-то подозрительно копошилось. Лаврушка подошел ближе. Крупные иззелена-черные раки сплошной массой кишели около. Их были сотни, тысячи. Раки выползали на песчаную отмель, смешно пятились задом, поджимая под себя плесы. Лаврушку охватил восторг охотника. Не снимая штанов, как есть во всей аммуниции, с торбой и жестяным чайником, он полез в воду и принялся выбрасывать раков на берег. Много выловил, больше того распугал, вылез и принялся за варку. Раки копошилось у костра ленивой массой, цеплялись за Лаврушкины лохмотья, лезли на уголья, в ожидании своей очереди быть сваренными. Попав в кипяток, они несколько моментов стригли воду клешнями, затеи пускали пузырики и затихали. Когда раки краснели до цвета земляники, Лаврушка вытягивал их за усы и с тихим мурлыканием отправлял вслед за деревенскими пирогами.

Всему на свете бывает предел, даже аппетиту деревенского пастуха. Один из раков оказался последним. Лаврушка, нехотя, пососал его и выплюнул:

— Будя… Эх. сольцы бы…

Но соли не было, а без соли раки больше не шли.

Заснул Лаврушка неожиданно для себя. И не думал, а заснул. Снились страшные, фантастические звери: полураки, полукоровы, — все отчаянно рыжего цвета. Эти чудища всевозможных размеров сплошной массой копошились в озере, высоко вскидывая усищи. Сначала это забавляло Лаврушку.

— Видмеди, — думал он, — а я их ел…

Он смеялся во сне счастливым смехом победителя, глядя, как беспомощно и безобидно копошатся клубки чудовищ.

Однако, когда вгляделся в их усы, разобрал, что это вовсе не усы, а дробовики, вроде того, что спрятан в канаве. И все эти смертоносные орудия направлены на него, на Лаврушку. Такие же дула торчат и из живота Лаврушки, живот ощетинился ежом, а изнутри наростает боль. Пастуху стало страшно, он закричал и проснулся.

Солнце скатилось за лесок и смеялось оттуда сквозь просветы деревьев. Костер потух. Лес нахохлился, стал угрюмее. Пригорок, где спал пастух, от бесчисленного количества раковых скорлупок казался коралловым островком. Лаврушка усмехнулся, вспомнив свое пиршество. Машинально пошарил в чайнике, выловил пару раков. Пожевал добычу без всякого удовольствия и без малейшей надобности, просто в силу закоренелой привычки.

Озеро подернулось свинцовой мутью, Вокруг дохлой кобылы вода кипела как в котле. Лаврушка удумывал наловить раков и на ужин, да смущала близость вечера. Время собирать расползшееся стадо, гнать его по дворам. Лаврушка долго чертыхался, проклиная свою треклятую долю. Наконец, поднялся таки, чтобы приняться за исполнение служебного долга.

4. Бычек и зверь.

Собрать стадо стоило труда. Близость ночи пришпоривала Лаврушку. Он самоотверженно вязнул в болоте, падал через кочки, оставлял клочья рубища на кусачем кустарнике, потерял кисет, однако стадо собрал. Все. Не хватало лишь рыжего бычка с белой звездочкой. Лаврушка струхнул. На разные лады гикая, тируськал, щелкал бичем, призывно заливался на жалейке, — все впустую. Рыжий бычек как в воду канул. Темнело. Хныча, как дитя, и ругаясь, как взрослый, злосчастный пастух лазал по кочкарнику, пока не вышел на полуостровок, образуемый излучиной реки. Полуостровок был довольно большой, вытянут в длину и сильно заболочен.

Густели неумолимые сумерки. Где-то позади встревоженное стало жалобно мычало, призывая своего пастыря.

С храбростью отчаяния Лаврушка отважился на решительный шаг — обежать весь полуостров. Дальше рыжему беглецу некуда было скрыться.

Болото кончалось. По направлению к реке почва заметно поднималась, образуя у Закрайны довольно высокий бугор. За этим бугром как раз село солнце и сейчас все небо колыхало ярко-малиновой зарей. Местность была покрыта невысоким кустарником с обильными проплешинами, заросшими мхом. Лаврушка углубился в заросли, которые тянулись, как видно, уже до самой реки. Наигрывая на жалейке и напряженно всматриваясь вдаль, пастух продвигался вперед. Неожиданно на бугре, прямо перед Лаврушкой, выросло какое-то сказочное чудовище. Оно отчетливо и страшно выделялось на пылающем фоне неба. Казалось, чудовище испускало из себя целые потоки багряного пламени, само оставаясь темным. Только глаза сверкали, как два раскаленных угля, да между ними лучилось что то фосфорически-бледное, — должно быть из ноздрей. Лаврушка затрепетал от ужаса, дудка выпала из рук.

— Видмедь! — шевельнулось где-то внутри.

Дикий, бессмысленный страх острой иглой прошел до самых пяток. Пастух источно закричал и со всех ног бросился назад. Когда Лаврушка добежал до стада, там уже наростала паника. Бедные животные, видя несущегося на них и дико орущего пастуха и, вероятно, чуя за ним опасность еще более страшную, бросились врассыпную. Лаврушка даже не сделал попытки успокоить своих пасомых. Стремительный, как ураган в степи, не разбирая пути, он несся но направлению к деревне. Сзади слышался тяжелый топот многочисленных ног, хруст ветвей и душу-щемящее мычание. Пастух, не глядя, видел, как страшный зверь гонится за ним по пятам, настигая и терзая одну жертву за другой.

Бабы и мужики, обеспокоенные долгим отсутствием скотины, встретили Лаврхшку недалеко от деревни. Оборванный, растерзанный, исцарапанный в кровь пастух, увидав знакомых сельчан, остановился. Он собрал последние силы и крикнул:

— Ой, братики!.. Видмедь дерет коровок… Бычка Макарова… Живьем сглонул!..

И как куль повалился на землю.

_____

Потери были менее велики, чем предполагал Лаврушка. Втечение ночи стадо само подтянулось домой. Не доставало только рыжего бычка с белой звездочкой на лбу. Резвая скотинка, надо полагать, и впрямь пала жертвой страшного зверя, никем невиданный призрак которого витал над мирными Меринячьими Огузками. Лаврушку положили на соломе у Макара под навесом. За полночь он оклемался, блуждающими глазами обвел дежуривших в зле баб и проговорил за душу хватающим голосом:

— Поисть хотца…

5. Поход и пир.

Древние воинственные народы совершали свои грозные походы всем скопом, от стара до мала. Эту забытую тактику воскресили огузкинцы, когда неумолимый враг появился у врат родной деревни.

С восходом солнца деревня была на ногах. Даже чумазые младенцы, передвигавшиеся не с помощью ног, а с помощью смекалки, на собственном иждивении, и те с плачем выползли из изб.

Шло поголовное ополчение. Все острое и тяжелое использовалось на вооружение армии. Макар Шелудяк, как пострадавший не в пример прочим, избрал сам себя предводителем. Вскоре грозная армия, ощетинясь вилами и дреколием, выступила в поход к Чичимориным болотам. Дома остался только скот, в недоумении перекликавшийся но хлевам и сараям.

Впереди шли загонщики во главе с Лаврушкой. Далее выступала самая армия в строго походном порядке: мужики в сосредоточенном молчаньи, бабы в воинственном азарте и ребятишки в телячьем восторге. Три инвалида недавней воины образовали, так сказать, обоз.

Если бы зверь мог видеть эту грозную рать, он, несомненно, предпочел бы без канители покончить самоубийством. Но, увы! Медведь этого не видал. Над полагать, он в блаженной дремоте переваривал еще Макарова рыжего бычка.

А гибель надвигалась. Скоро железная цепь осаждающих грозила взять болотистую излучину в тиски.

Здесь заслуживает упоминание одно обстоятельство: передовой отряд загонщиков, такой шумный в начале экспедиции, по мере приближения к цели смирел все более, пока не умолкнул окончательно и не очутился, в силу какого-то непонятного маневра, глубоко в тылу.

Потом Лаврушка, под предлогом рекогносцировки местности, привел двоих пареньков к Рачьему озеру и здесь, в ожидании грозных событий, все трое занялись самым мирным делом на свете — ловлей раков.

Вскоре к ним подтянулся обоз, в лице инвалидной команды, — с котелками и ведрами.

Вездесущая детвора, шныряя всюду, не преминула присоединиться к этому интересному занятию. Чадолюбивые мамаши в поисках разбежавшихся детей также очутились у озера. За остальными, верными долгу, просто послали вестовых, с приглашением, на завтрак. Раки попали впросак. Им предстояло принять в чужом пиру похмелье.

Озеро кишело, вперемежку, людьми и раками. Берега закурились приветливыми дымками костров.

Прожорливый зверь мог благословить свою судьбу, ему давалась возможность пожить еще немного. Грозный медвежий поход превратился в веселую раковую охоту. Начался пир буквально на весь мир.

Мужики, бабы, ребятишки ловили раков руками, портками, юбками. Иногда раки, в смертельном отчаянии, просто прицеплялись клешнями к телесам охотников их приходилось отдирать, жертвуя собственной плотью. Рачьему благополучию, наступил конец. Ракам грозило поголовное истребление, чему служил порукой известный на всю округу неумолимый аппетит огузкинцев, не отступавший решительно ни перед чем.　

Макар Шелудяк, на правах начальства, требовал себе львиную долю и истреблял раков с такой беспощадностью в в таком количестве, что, по справедливости, мог назваться «рачьим бичем». Пустячный случай спас на этот раз рачью породу от полного истребления.

Два паренька. Леска Хлюст и Тимка Головастик, которых шибко распирало с непривычного блюда, отлучились от озера по собственной надобности.

Через некоторое время они шарами выкатились к месту пиршества и, задыхаясь от волнения, закричали:

— Дяденьки! Тетеньки! На горке за кустами что-й-то шевелитца!..

Непроглоченные раки у многих встали поперек горла.

Все сразу вспомнили о долге. Застольный гомон вмиг уступил место затишью перед бурей. Котелки и ведра, так сказать, перековывались на рогатины. Где то в кустах поблизости сидел страшный враг, глотающий не по раку, а по целому рыжему бычку.

— Чиго-ж. братцы… Иттить, так идите, — скомандовал Макар Шелудяк.

— А ты?., спросило сразу десяток голосов.

— Я-то?.. Знамо дело… Токо — погодя… У меня чиво-й-то с животом не в порядке…

— А наши животы нешто луженые?

— Рак для усех чижол…

— Апосля оправишься… Веди!..

— Эй сопляки, указуй дорогу!..

Кто похрабрее — двинулись вперед, подталкивая предводителя.

Железное кольцо сжималось. Охотники вступили в роковую зону полуостровка, поросшею кустарником.

Здесь где-то притаилась грозная опасность. Здесь где-то лежат непогребенные кости Макарова бычка, взывая к отмщению.

Медленно, шаг за шагом, подвигалась передовая цепь охотников, делая короткие перебежки от кустика к кустику. Макар Шелудяк, вонзая глаза вперед, не забывал и тыла. Как бы намечая путь отступления, он то и дело оглядывался назад, но увы! — на каждом шагу щетиной торчали вилы и косы, угрожая не только зверю, но и каждому, кто отважится ринуться на них. Когда предводитель, мучимый мстящими раками на время останавливался, он отовсюду слышал угрожающий шопот:

— Шагай, паря, шагай!.. За твою скотину погибам…

6. Видмедь и бычек.

Подавлял вздохи и спазмы, Макар шел вперед. По мере приближения к медведю, все определеннее давали себя знать приступы медвежьей болезни.

Неожиданно впереди, совсем близко, послышалась возня, что-то зловеще затрещало.

У Макара перехватило дыханье. Он чувствовал, как оборвалось сердце и покатилось куда-то вниз. Оно остановилось как раз в пятках. Выскочить наружу, как видно, помешали новые лапти. Собравшись с духом Макар во всю глотку заорал:

— Преть робя!.. Держись, кто может! — и со всех ног бросился бежать.

Кто-то невидимый, но злобный, швырнул ему под ноги огромный куст можжевельника. Макар, потеряв равновесие, волчком покатился по земле.

Бодрый топот многочисленных ног подсказал предводителю, что его соратники более счастливо избежали опасности.

— Погиб вчистую, — подумал Макар.

Он сделал последнюю попытку приподняться, но раздавшийся за кустами нелюдской топот заставил его закрыть голову руками.

— Пусть жрет с лаптей, — подсказал угасающий инстинкт. Над Макаром что-то переминалось и тяжело сопело. Вот это что-то наклонилось над ним, обдавая горячим дыханием, потом почмокало губами, обнюхало Макара и лизнуло руку.

Язык горячий, шаршавый, как рачья скорлупа.

Зверь, облизав Макару руки, принялся за голову.

— Привередник, подлюга, не ест… Должно, я дюже запачкан, — в последний раз шевельнулось в Макаровой голове и он куда-то привалился.

_____

Когда к Макару вновь вернулось сознание, зверь все еще его облизывал.

— Это ловко, что я прикинулся мертвяком, — сообразил Макар, — бают, видмеди мертвечины не лопают… Може, и того…

От этой мысли Макар ожил вновь. Он почувствовал, как сердце из пяток возвращается на свое место.

Откуда-то издалека несколько голосов в перекличку звало:

— Ма-ка-ар!.. Мака-ар, ши-ши-га!..

— Хватились, — подумал Макар, — може и отымут.

Зверь перестал приводить в порядок прическу человека и, посапывая, топтался над ним. Почмокал, пофыркал, издал какой-то неопределенный звук, похожий на мычание.

— Не скусно, бродяга? — думал про себя Макар. — Чиво это он — никак, мычит?.. Али это у меня в брюхе урчит?.. Сказывал, видмеди — ревут…

Мычание повторилось, уже определеннее. Мужик осторожно-осторожно повернул голову и приоткрыл один глаз. Перед ним стоял, низко вытянув шею, его рыжий бычек, поблескивая белой звездочкой на лбу. Большие воловьи глаза глядели на Макара грустно, влюбленно и, вместе с тем, укоряюще.

…………………..

ЖИВОЙ МЕТАЛЛ

Научно-фантастический роман А. Меррита

Иллюстрации Поля

СОДЕРЖАНИЕ ГЛАВ I–IX, НАПЕЧАТАННЫХ В 10-й КНИЖКЕ «МИРА ПРИКЛЮЧЕНИИ».

Американский профессор Луис Сорнтонг, уже побывавший в Тибете, снова отправился туда вместе с инженером Дрэком. В горах они наблюдает замечательные световые явления и находят загадочный гигантский след на скале, оставленный точно каким-то невероятным чудовищем. В разрушенной крепости, помнящей времена Александра Македонского, путешественники встречают Мартина Beнтнора с его прекрасной сестрою Руфью. Брата и сестру преследуют воины, похожие на древних персов времен Ксеркса. В решительную минуту появляется странная женщина Норхала, по приказанию которой тысячи маленьких металлических предметов — чисто геометрических фигур — принимают форму многорукого чудовища и разбивают войско персов. Шары, кубы и пирамиды из живого металла исчезают, затем огромные кубы перекидываются, как мост, через пропасть, и несут на себе Норхалу и путешественников. Последние начинают таинственное, полное странных физических и магнитных явлений путешествие. В кратком содержании невозможно передать сложные и причудливые формы встречающихся чудовищ, состоящих однако из знакомых всех форм — кубов, шаров и пирамид.

ГЛАВА X

Перед дверью.

Фигура казалась теперь безголовой. С высоты ее снова донеслись стонущие звуки.

В поле нашего зрения появилось гигантское колесо. Оно помчалось вниз, его втянуло, как лист в водоворот, и оно, наконец, с металлическим звоном вернулось на свое место на чудовищном теле. Фигура затрепетала, растаяла и исчезла, рассыпаясь на полчище шаров, кубов и пирамид, снова волной покатившихся вслед за нами.

Мы промчались к правой стене расселины и скользнули через широкую гряду. Эта гряда была шириной футов в сто. От нее уровень земли быстро спускался. Характер скал изменился. Кварцевые жилы сверкали, как хрусталь, как туманный опал; тут — мазок киновари; там — янтарный блик.

Земля полетела вниз. Возле нас открылась пропасть, уходящая неизмеримо глубоко.

Из сопровождавших нас металлических полчищ вырвались кубы. Они промелькнули мимо и промчались вперед. Мрак начал сгущаться и мы летели в самой черной ночи. Мрак пронизывала длинная стрела бледно-голубого фосфоресцирующего света.

Я прикрыл руками глаза от ураганного ветра и смотрел сквозь пальцы. Прямо на нашем пути возвышалась баррикада из кубов. Я закрыл глаза перед неизбежным столкновением.

Я услышал восклицание Вентнора. Платформа наши поднялась и я открыл глаза.

Мы мчались прямо к вершине преграды, вставшей на нашем пути. Мы перелетели через нее и с незамедляющейся быстротой прошли над фосфоресцирующей стрелой, оказавшейся другим мостом из кубов. Под этим мостам я чувствовал пустоту.

_{Мы мчались на кубах к вершине преграды…}

Мы снова врезались во мрак. Раздавался ужаснейший шум, треск и рев.

Вдали появилось слабое мерцание, как от восходящего в тумане солнца. Вокруг нас становилась все светлей. И все громче грохот кругом.

Горизонт теперь пламенел И в это пламя из глубин вытянулся огромный прямоугольный язык, сверкающий, как серая сталь. На языке появился какой-то темный силуэт. Это было похоже на гигантскую жабу, грузную и рогатую. Минуту она выделялась силуэтом, потом исчезла в огненной пасти.

Таким же черным силуетом, как жаба, появился и куб с Руфью и Норхалой. Он точно задержался, ждал чего то.

— Это дверь! — закричал Дрэк.

Огненная пасть действительно была воротами. Через них лился свет. Отблески пламени, бегающие тени были позади этих ворот. Пламенная пасть была иллюзией, рожденной мраком, в котором мы двигались.

Металлический мир

Норхала подняла высоко над головой руку. Из мрак вынырнул еще один силует — огромный краб. Все его тело было усеяно зеленоватыми языками пламени.

Краб исчез. На его месте был куб с Руфью и Норхалой. Потом и они исчезли, а мы очутились там, где мгновение тому назад были они.

Мы плыли высоко над океаном света. Море это раскинулось на пространстве бесчисленных миль. В этом мире света стали появляться какие-то циклопические формы. Теперь грохот кругом был так оглушителен, точно десять тысяч Торов били молотками врагов Одина. Точно кузница, в которой ковали новый мир.

Новый мир? Металлический мир?

Вдруг шум замер, молнии потухли, а пламенное море стало легким, как туман.

Сквозь потухающий свет и далеко-далеко впереди появилась флуоресцирующая аметистовая полоса. От этой полосы каскадом спускались световые завесы, туманные и сверкающие. На фоне их выделялось нечто, показавшееся мне сначала горой. Мы приблизились и я увидел, что это был… город.

Город в милю высоты и увенчанный бесчисленными башнями, арками и куполами. Стены города сверкали множеством огней. С башен и арок падали широкие лучи электрического света.

_{Перед нами был город в милю высоты, увенчанный бесчисленными башнями, арками и куполами.}

Было ли это результатом усталости глаз, или игрой мрака и теней, или же все эти силуеты, действительно, двигались и меняли форму?

Это были вертящиеся купола и арки, башни точно таяли в каком-то брожении.

Я оторвал взгляд от этой картины. Наша платформа остановилась на широком и серебристом кряже, вблизи рамки ворот, и рядом с нами стояла Норхала, обнимавшая Руфь.

Прежде, чем кто-либо из нас успел крикнуть, куб скользнул к краю кряжа и исчез из вида. То, на чем мы летели, дрогнуло и помчалось вслед.

У меня появилось тошнотворное ощущение падения вниз. Мы прижались друг к другу. В первый раз лошадь жалобно заржала. Мы летели прямо в бездну.

Далеко впереди мчались Норхала и Руфь. Их волосы разевались по ветру, смешивались я казались шелковыми паутинами каштанового и золотистого цвета. Кругом, наверху, внизу, снова началось громовое ворчание бесчисленных грозовых литавр.

ГЛАВА XI

Врата пламени.

Казалось, что мы на метеоре мчимся через пространство. Разрываемый воздух гудел и визжал. Наша лошадь широко расставила ноги и опустила голову. Я видел, как Вентнор склонялся все ниже, закрывая руками глаза от бурного ветра. Дрэк поддерживал его.

Я почувствовал, что сила циклона ослабевает. Похожие на странных лягушек, присели на самом краю платформы Вентнор и Дрэк. Я подполз к ним, совсем как гусеница, потому что там, где тело мое касалось поверхности кубов, притягательная сила держала его и позволяла только ползти, скользя поверхностью по поверхности.

Когда мои ладони касались кубов, я окончательно понял, что это металл, какой бы он жизнью ни жил.

В свидетельстве прикосновений нельзя было сомневаться. Это был металл, с намеком на хорошо отполированную платину. Кроме того, у кубов была температура, странно приятное тепло. Температура поверхности была градусов девяносто по Фаренгейту. Я всмотрелся в маленькие, сверкающие точки. Они казались совсем близкими к поверхности кубов и в то же время бесконечно далекими от нее.

Они были похожи… на что это они были похожи?

Мне пришло в голову, что они похожи на маленькие сапфировые звезды в ясных, серых глазах Норхалы.

Я подполз к Дрэку и толкнул его головой. Он оглянулся на меня.

— Не могу двинуться, крикнул я. — Не могу поднять рук. Прилип, как муха.

Дрэк только усмехнулся, потом указал вперед. На нас точно мчалась металлическая скала, похожая на розовую тучу из стали. В ней были ворота, которые тоже мчались на нас — раскрытая пасть холодного голубого пламени.

И мы влетели в эту пасть. Она пожрала нас. Невыносимо яркий, слепящий поток света залил нас.

ГЛАВА XII

Во власти Диска.

Не знаю, сколько времени мы находились в этом слепящем свете. Казалось, что это были бесконечные часы. На самом деле это, конечно, были всею только секунды!

Я, наконец, ощутил ласковый и целительный мрак. Я поднял голову. Мы двигались тихо, спокойно, через мягкую, синеватую темноту. Глаза мои устремились на какой-то предмет в каком-нибудь футе расстояния. Шея моя напряглась, я смотрел во все глаза, не веря себе. То, на что я смотрел, было рукой скелета. Каждая серовато-черная кость этой руки резко вырисовывалась и рука эта тянулась… но к чему это она тянулась?

Я закрыл глаза, чтобы не видеть ужасной руки. Но рука протянулась к самому моему лицу, коснулась меня. Невольный крик, вырвавшийся у меня, тотчас же умолк. Я понял. Рука скелета была моей собственной рукой. Я знал, что я сейчас же увижу, и, действительно, увидел. Два длинных скелета стояли рядом со скелетом лошади. Это были Дрэк и Вентнор. А впереди, на сверкающем кубе, неслись две женщины — скелеты. Руфь и Норхала.

Эффект этот создавал окружающий нас свет. Колебания в отчасти только исследованной области ультрафиолетовых лучей и вне исследованной области над нею: родина рентгеновского луча и другие подобные световые феномены. И все же какое-то различие было. Вокруг костей не было туманного сияния, видимого всегда при X лучах, этого напоминания о теле, которое даже они не могут сделать совсем невидимым. Скелеты стояли резко очерченные, без всяких следов телесной оболочки.

— Не открывайте глаз, — сказал я своим спутникам. — Мы проходим через странный свет. У него есть качества X-лучей. Вы увидите меня скелетом.

— Что? — закричал Дрэк. Не слушая моих предупреждений, он выпрямился и во все глаза уставился на меня. И хотя я и понимал причину происходившего. я все же с ужасом смотрел на этот череп, вытянувшийся ко мне. Скелет, бывший Вентнором, не спускал глаз с летевшей впереди нас пары. Я увидел, как он сжал лишенные телесной оболочки челюсти.

Вдруг тело вернулось к скелетам Руфи и Норхалы. Снова стояли во всей своей красоте девушка и женщина. В следующее мгновение и мы стояли живыми людьми с плотью и кровью.

Освещение изменилось. Лиловый цвет исчез из него. Появились желтые лучи, как лучи солнца. Мы летели по широкому корридору, тянувшемуся, казалось, без конца. Желтый свет стал ярче.

Корридор открывался в пространство, для обширности которого у меня нет слов. Впереди стал вырисовываться светящийся диск.

Он был овальный, футов в двадцать в высоту и не больше двенадцати в ширину. Одна широкая полога, прозрачная, как солнечно-золотистый хризолит, бежала по ею окружности. Внутри этой зоны, на равные расстояниях друг от друга, было десять овальных предметов живого света. Они сияли как сапфиры. Первые были бледного, водянистого цвета, следующие все темнее, пока не доходили до прозрачного густо-синего цвета, прорезываемого оттенками пурпура. В каждом из них жило пламя, огненная эссенция жизненности.

Диск был выпуклый, похожий на щит, и снял розовато-серым, кристаллическим светом. От живущих овальных предметов тянулись сверкающие нити, сверкающие и радужные. Со спиральными извивами, образуя завитки, они сходились к ядру.

А это ядро? Что это было такое? Отчасти разумом, как мы понимаем разум. Но гораздо, гораздо больше этого по своей энергии и силам.

Это было похоже на розу, на невероятную розу с тысячью лепестков. Она цвела мириадами меняющихся оттенков. Мгновение за мгновением, поток разноцветного пламени, вливавшийся из сапфировых овалов в ее лепестки, слабел и гас. Сердце розы было звездой раскаленною рубина.

Диск изливал силу, — силу могучую и сознательную.

Плывущие в воздухе фигуры Норхады и Руфи приближались к самому диску и остановились перед ним. В минуту их остановки я почувствовал прилив сил, почувствовал прежнюю свободу движений.

Мы промчались дальше и остановились шагах в двенадцати от сверкающих фирм и легко сошли на землю.

Норхала, точно поддерживаемая невидимыми руками, взлетела к пламенеющей розе диска. Она летела все выше к правой части золотой зоны диска… От краев овалов притянулись щупальцы, тонкие опаловые нити. Они вытянулись вперед на целый ярд, касались Норхалы, ласкали ее. Она висела в воздухе, трепещущая, со скрытым от нас лицом. Потом ее точно мягко опустили на землю.

А мимо нее по воздуху проплыла Руфь. На лице ее был экстаз, она не отрываясь смотрела на пламенную розу, переливы которой стали еще живее. Мгновение Руфь висела в воздухе. Ее подняло еще выше и направо, как было с Норхалой.

Снова тонкие нити протянулись и стали касаться ее одежды, зазмеились вокруг шеи, проникли в ее волосы, прошли по всему ее лицу. Они поясом охватили ее.

Все это было жутко похоже на то, что кто-то разумный изучает, осматривает какое-то чуждое ему существо и поражен его сходством и несходством с другим, подобным ему.

В это время раздался выстрел.

Вентнор стоял на коленях и с побелевшими губами старательно целился, чтобы вторично выстрелить в сердце диска.

— Не надо, Мартин, не надо стрелять, — крикнул я.

— Не стреляйте, Вентнор! — крик Дрэка слился с моим.

Норхала ласточкой полетела к Вентнору. Вытянутое тело Руфи скользнуло вниз по диску, мягко опустилось на землю, и стояло, покачиваясь.

А в Вентнора полетела стрела зеленого пламени, молния, какие порождает гроза. Стрела ударила в… Норхалу. Она ударила и стекла по ней, как вода. Один язычек пламени вырвался из-за обнаженного плеча Норхалы, перекинулся на ружье в руках Вентнора. Ружье вырвалось из рук Вентнора и взорвалось высоко в воздухе. Вентнор сделал судорожное движение и упал.

К нам подбежала Руфь. Выражение экстаза исчезло с ее лица, оно было теперь трагической маской человеческою ужаса. Она заглядывала брату в лицо, прикладывала ухо к его сердцу. Потом стала на колени и умоляюще протянула руки к Норхале.

— Норхала, умоляю вас, пусть они его больше не трогают.

Она горько заплакала.

Дрэк подошел к Норхале:

— Если вам дорога жизнь, уберите ваших дьяволов, — угрожающе сказал он. Норхала удивленно взглянула на него. Мне было ясно, что она не понимает смысла его слов, да и не понимает сути просьбы Руфи, ее горя.

— Скажите ей, Сорнтон, на ее языке. Я не шучу! — обратился ко мне Дрэк.

Я покачал головой. Я знал, что так действовать не имело никакого смысла. Я взглянул на диск. Все в нем было спокойно, неподвижно. Я не почувствовал ни враждебности, ни злобы.

— Норхала, — я повернулся к женщине, — она не хочет, чтобы брат страдал. Она любит его.

— Любит его! — все удивление женщины как в фокусе собралось в этом слове. — Любит? — с любопытством спросила сна.

— Она любит его, — повторил я. Норхала задумчиво посмотрела на Руфь.

Потом безнадежно покачала головой и подошла к диску.

Мы напряженно ждали. Между Норхалой и диском повидимому происходил какой-то обмен мыслей. Не было сомнения, что женщина и совершенно нечеловеческая металлическая форма понимали друг друга.

Норхала обернулась и отступила в сторону. А тело Вентнора затрепетало, поднялось с земли и с закрытыми глазами и упавшей на одно плечо головой скользнуло к диску.　

Руфь застонала и прикрыла глаза рукой. Дрэк подошел к девушке, обнял ее и крепко прижал к себе.

Скользящее тело Вентнора стояло теперь перед диском. Оно проплыло вверх вдоль диска. Щупальцы высунулись, ощупали его и заползли за широкий ворот его рубашки. Тело Вентнора поднялось выше. Я увидел, как высунулись другие щупальцы и коснулись его.

Потом тело стало опускаться, его точно чьи то руки бережно положили к нашим ногам.

— Он не… умер, — Норхала отвела голову Руфи от плеча Дрэка. — Он не умрет. Он, может быть, снова будет ходить. Они не могут помочь, — в голосе ее было как будто извинение. — Они не знали.

Она замолчала, точно не могла найти слов.

— Я возьму его к себе, — продолжала она. — Вы в безопасности. Он дал мне вас, как игрушки.

— Кто дал вам, Норхала? — спросил я так спокойно, как только маг.

— Он, — указала на диск и добавила. — Властитель Жизни и Смерти! Великий!

Она указала нам на Вентнора:

— Несите его!

И повела нас к нашим кубам.

Когда мы поднимали тело Вентнора, я пощупал под рубашкой его сердце. Оно билось слабо и тихо, но ровно. Я знал, что у Вентнора есть с собой лекарства. Значит, я смогу поухаживать за ним там, куда нас приведет женщина. Мы поднялись на нашу площадку и я стал искать в нагруженных на лошадь мешках нужное мне лекарство.

Я видел, как Норхала повела Руфь к кубу. Но девушка вырвалась от нее, вспрыгнула к нам и, опустившись на колени перед братом, прижала к груди его голову. Когда я нашел шприц и стрихнин, я увидел, что среди нас стоит Норхала. Она последовала за Руфью. Площадка дрогнула и полетела.

Не обращая внимания на Норхалу, Руфь, Дрэк и я наклонились к Вентнору, пытаясь разжечь искорку жизни, готовой исчезнуть.

ГЛАВА XIII

В доме Норхалы.

Мы обнажили Вентнора по пояс и массировали ему голову, шею и грудь. Ожогов на теле не было никаких, даже на руках, которых коснулся язык пламени. Красноватый оттенок его кожи сменился страшной бледностью. Сама кожа была подозрительно холодна, давление крови слегка понижено. Я не мог добиться нервной реакции В мускулах тела совершенно не было гибкости, и ноги, руки и голова Вентнора точно у куклы оставались в том положении, в которое мы их привели. Все же состояние Вентнора, повидимому, улучшалось, и я успокоился и стал понемногу воспринимать внешние впечатления. В воздухе уменьшилось магнетическое напряжение. Я вдохнул благословенный запах деревьев и воды.

Свет вокруг был ясный и жемчужный, как во время полнолуния.

Дрэк удивленно свистнул. Мы медленно скользили к чему-то очень похожему на блестящий пузырь сапфировых и бирюзовых оттенков, поднимающийся над землей.

Башенки, круглые, цвета желтого топаза, с маленькими шестиугольными отверстиями, льнули к нему, точно малютки-пузырьки. Его осеняли большие деревья, необычные деревья, среди глянцеватых листьев которых букетами цвели белые и розовые цветы, похожие на цвет яблони. С тонких ветвей деревьев свисали странные плоды, золотые и пунцовые грушевидной формы.

Голубовато-синий полушар был футов пятьдесят в высоту. Широкая и сверкающая дорога бежала к его большому, овальному входу.

— Мой дом! — шепнула Норхала.

Притягивавшая нас к кубам сила ослабела, мы сошли на землю и осторожно сняли тело Вентнора.

— Входите! — сказала Норхала.

— Скажите ей, чтобы она подождала минуту! — крикнул Дрэк. Он развязал лошади глаза, снял с нее мешки и отвел лошадь на сочную траву у дороги. Там он стреножил ее и вернулся к нам.

Мы подняли Вентнора и медленно прошли в широкий вход.

Мы стояли в затемненном помещении. Свет, наполнявший его, был кристальный и тени тоже были кристальные. А когда мои глаза привыкли, я увидел, что то, что принимал за тени, на самое деле не было тенями. Это были узкие полосы полупрозрачного лунного камня, выходящие из закруглявшихся стен и высокого купола и пересекавшие в разных местах комнату.

В них были овальные двери, над которыми спускались сверкающие металлические занавеси — шелк из золота и серебра.

В то время, как мы укладывали Вентнора на кусок такого шелка, лежавший на полу, Руфь испуганно вскрикнула.

В занавешенную дверь проскользнула фигура. Она была высокая и черная. Длинные, цепкие руки висели, как у обезьяны. Одно плечо было настолько ниже другого, что рука почти касалась земли. Фигура двигалась походкой краба. Лицо было в бесчисленных морщинах, и ни в лице, ни в фигуре ничто не говорило мужчина это или женщина.

_{В занавешенную дверь проскользнула фигура..}

С плеч опускалась короткая красная туника без рукавов. Существо это было невероятно старое. А, судя по мускулистости, также невероятно сильное. Во мне оно возбудило отвращение, почти доходящее до тошноты. Но глаза на этом лице были не старческие. Черные и сверкающие, они горели среди морщин лица. Они с обожанием были устремлены на Норхалу. Существо упало к ее ногам, вытянув руки.

— Великая! — закричало оно высоким и удивительно неприятным фальцетом.

Норхала вытянула ногу в сандалии и коснулась его руки. Дрожь экстаза пробежала по сухощавому телу.

— Юрук… — начала она и умолкла, глядя на нас.

— Великая говорит, Юрук слушает! Великая говорит!

— Юрук, встань. Посмотри на чужеземцев.

Существо, которое она назвала Юруком, — я понял теперь, что это было за существо — приподнялось на руках и взглянуло на нас. По недоумению в его немигающем взгляде, я понял, что евнух только сейчас нас заметил. Но недоумение исчезло и сменилось злобой. Он вскочил на ноги и протянул руку к Руфи. Но Дрэк сейчас же ударил его по этой руке.

— Юрук! — в звенящем голосе был оттенок недовольства. — Они — мои. Ты не тронешь их. Юрук, — берегись!

— Великая приказывает, Юрук подчиняется!

— Вот хороший маленький товарищ для ее игр в новые игрушки, — пробормотал Дрэк.

Норхала махнула рукой. Евнух шмыгнул в один из занавешенных овалов и почти тотчас же вернулся с огромным подносом, на котором были фрукты и какая-то густая белая жидкость в толстых фарфоровых чашах.

— Это вам — сказа за Норхала, и черные руки опустили поднос у наших ног.

— Вы голодны? — спросил Дрэк Руфь… Она покачала годовой.

— Я принесу наши мешки, — сказал Дрэк. — мы будем есть собственную пищу — пока ее хватит. Я не рискну попробовать то, что нам принес этот молодчик Юрук, хотя и верю в добрые намерения Норхалы.

— Я устала, — вздохнула Норхала, — путь был такой длинный.

Она протянула евнуху стройную ногу. Он опустился на колени и снял с Норхалы сандалии. Она подняла руки к шее и окутавшие ее покрывала стали с нее спадать медленно, точно нехотя. Они упали на пол и из чаши этого шелкового цветка поднялось сверкающее чудо ее тела.

Она была обнажена и все же одета какой-то необычайной чистотой, защищавшей ее от пламени желаний. Это была женщина, но женского очарования в ней было не больше, чем если бы она была прекрасной статуей из слоновой кости и жемчуга.

Она стояла, точно забыв о нашем присутствии. И это спокойное безразличие, это полное отсутствие того, что мы называем чувством пола, открыло мне, как велика была пропасть между нами и ею. Гораздо больше может быть, чем пропасть между ею и ее металлическими слугами, ее металлическим… возлюбленным?

Вошел Дрэк со своим грузом мешков. Он от удивления уронил свою ношу и в глазах его появилось выражение какого-то благоговейного восхищения.

Норхалапереступила через свои упавшие одежды и прошла к дальней стене, Юрук последовал за ней, взял стоявший на полу серебряным кувшин и стал медленно лить его содержимое на ее плечи. Снова и снова наклонялся он и наполнял кувшин, зачерпывая воду из бассейна, где журчал маленький фонтан. Он затем ушел и вернулся с одеждами, в которые и закутал Норхалу.

Она снова подошла к нам своей плавной походкой и склонилась к Руфи, которая все еще прижимала к себе голову брата.

— Выкупайтесь, — она указала на бассейн, — и отдохните. Вам здесь ничто не грозит. А если вы, — ее рука легла на голову Руфи, — если вы пожелаете, я дам вам покой.

Она раздвинула занавеси, евнух последовал за ней, и оба скрылись.

Из-за этих занавесей раздался легкий шорох. Они заколыхались. Из-под них выкатилось множество металлических предметов. самых маленьких, «малюток», как назвала их Руфь. Среди них не было шаров, только кубы и пирамиды. Они бегали вокруг нас и прыгали, как игривые дети, точно подмигивая мириадами поблескивающих глаз. Вдруг они промчались к выходу и образовали круг, который стал вращаться со все увеличивающейся скоростью.

Раздалось тихие стенание, жутко похожее на детское, очертания круга стали меняться так быстро, что за ними невозможно было уследить, появился синеватый свет, раздался треск. Фосфоресцирующая стрела мелькнула в дверях, и малютки исчезли.

Мы бросились к выходу и выглянули. К вратам в скалах мчалось нечто похожее на крошечный метеор. Он пролетел через ворога и исчез, как падучая звезда.

— Посланец, — решил Дрэк. — Вероятно его отправили сообщить хозяину, что она благополучно добралась домой со своими новыми игрушками. Сорнтон, что это такое? — Дрэк схватил меня за руку.

Из туманной дали мчался другой метеор и мчался к нам. Он становился все больше и больше. Теперь это был бескрылый дракон. извергавший сапфировое пламя.

Забывая про опасность, мы выбежали из портала и смотрели вверх, следя за прохождением метеора. Почти над нашим головами линия его полета изменилась. Он сделал спиральное движение и потом вертикально помчался вниз. Сверкаула ослепительная вспышка, но я все же успел разглядеть, что летевший предмет не упал на землю, а сел на нее с поразительной, кошачьей мягкостью.

Вниз по его отвесной стороже скатился большей шар и заскользил к обиталищу Норхалы.

_{Большой яркий шар заскользил к жилищу Норхалы.}　

Мои ослепленные яркой вспышкой глаза отдохнули. На месте вспышки стояла гигантская четырехугольная пирамида, черная, как лишенный колонны обелиск. Она качалась, наклонялась вперед и назад. Потом у основания ее засиял яркий синий свет и раздался такой шум, точно разбивались сотни оконных стекол. Весь метеор сверкнул синим светом и исчез в воротах между скал как до него исчезли металлические малютки.

Я вспомнил о шаре, скатившемся с колонны.

— Скорей! К Руфи! — Я бросился бежать к дому. Какое облегчение было увидеть Руфь, все еще сидящую с больным братом.

— Руфь, — крикнул я, — сюда что-нибудь входило?

— Нет — она подняла удивленные глаза. Я ничего не видела. Был какой-то странный шум и в дверях что-то блеснуло. Больше ничего не было.

ГЛАВА XIV

Думающий кристалл.

Ее прервал стон Вентнора. Его рот медленно, медленно открывался. На усилия его тяжело было смотреть. Потом раздался его голос, такой слабый, точно он доносился издалека. Тень голоса, шепчущая из умершего горла.

— Глупо было стрелять, — произнес Вентнор, — мог вам наделать еще больших хлопот. Но я съума сошел от страха за Руфь.

Тонкая ниточка звука оборвалась.

— Вижу не видя… витаю во мраке… мрак этот — свет… черный свет… неописуемый. Соприкасаюсь с этими…

Голос снова оборвался. Он опять зазвучал со странной ритмичностью, подобно налетающим одна за другой морским волнам. Голосовые обломки мыслей, торопливо собранные в связную речь.

— Групповое сознание… гигантское… действующее в нашей сфере… действующее также в сферах колебаний, энергии, силы… выше и ниже той, на которую воздействует человечество… ощущения, повелевающие силы, неизвестные нам… но в большей степени — знающие, управляющие неведомыми энергиями… чувства, неизвестные нам… неизвестные… металлические, кристаллические, магнетические, электрические… сознание, в основе сходное с нашим… глубоко измененное различием в механизме, через который оно находит выражение… вижу яснее… яснее, — голос закричал в отчаянии, — нет… не-е-т, нет!

Потом отчетливо, уверенно:

— Владычество над всей землей? Да… пока человек достаточно силен, чтобы управлять, не больше. Наука научила нас. Где был млекопитающий, когда царили гигантские пресмыкающиеся? Боязливый и прячущийся в темных убежищах. И все же человек произошел от этих боязливых млекопитающих. Как долго в истории Земли человек был ее властелином? На мгновение дыхания, на прохождение тучи. И останется властелином только до тех пор, пока кто-нибудь сильнее ни вырвет владычества из его рук. Также, как он отвоевал его у хищных… как они отняли владычество у пресмыкающихся… как пресмыкающиеся у гигантских ящеричных… и так дальше, ко всем тем, которые брали верх в предрассветных сумерках Земли. Жизнь! Жизнь! Жизнь! Везде борющаяся за себя жизнь. Жизнь, оттесняющая в сторону другую жизнь, воюющая за мгновение своего первенства, добивающаяся его, владеющая этим первенством на один взмах крыльев времени… а потом… падающая, затоптанная ногами другой жизни, час которой пробил! Жизнь, толпящаяся у каждого прегражденного порога миллионами кружащихся миров, миллионом мчащихся вселенных. А эти… эти, — голос вдруг упал. — за Порогом в Доме Человека Эти Металлические Предметы, — разумы которых — думающий кристалл. Предметы, высасывающие свои силы из солнца и чья кровь — молния! Солнце! Солнце! — закричал он. Голос его стал пронзительным.

— Вернитесь в город! Они тоже уязвимы! Нет! Солнце… прорывайтесь, через солнце! Норхала! Норхала их слабость! Его слабость! Норхала! Вернитесь назад в их город…

Легкая дрожь потрясла его тело. Рот медленно закрылся.

— Мартин! Брат! — рыдала Руфь. Я ощупал его грудь, Сердце билось медленно, но ровно, упорно, настойчиво, точно все жизненные силы собрались в этом сердце, как в осажден ном городе… Но самого Вентнора, того сознания, которое было Вентнором, больше не было. Оно скрылось в той пустоте, в которой, по его словам, он витал — одинокий, молчаливый атом. Единственная нить, соединявшая его с нами, была порвана, и он был разлучен с нами так, точно находился вне пространства, как сам описывал это.

Мы с Дрэком, бледные, заглянули глубоко в глаза друг другу. Ни один из нас не решался первый прервать молчание, горестным фоном которого казались заглушенное рыдания Руфи.

ГЛАВА XV

В мире ритма и гармонии.

Удивительная способность человеческого разума — с такой готовностью искать в будничной жизни убежища от почти и переносимых кризисов — была для меня всегда одним из самых интересных психологических явлений. Она, конечно, инстинктивна. Приспособление, приобретенное по тем же самым причинам, которые дали животным их защитную окраску: например, полоски зебры и тигра, которые так искусно сливаются с тенями джунглей, или похожие на листья формы некоторых насекомых.

Как и животные диких стран, разум человека движется в джунглях, — в джунглях жизни, проходя по тропам, проложенным его бесчисленными предками в их прохождении от рождения к смерти. И эти тропы усажены кустами и деревьями по его собственному выбору — защитниками всего привычного и родного ему. На этих тропах предков человек движется безопасно, как звери в своих убежищах, — или он так думает.

За этими тропами находятся дикие места и сады неизвестного, и человеческие тропинки только кроличьи следы в бескрайном лесу.

Вот почему он прячется от бурных волнений, от необычной для него борьбы в привычное для него окружение.

Я невольно отвлекся в сторону. Но причина этого то, что все эти мысли промелькнули у меня в голове, когда Дрэк, наконец, прервал молчание.

Он решительно подошел к плакавшей девушке и в голосе его была резкость, которую я ему простил, когда понял его цель.

— Вставайте, Руфь, — приказал Дрэк. — Ваш брат пришел в сознание раз, придет и снова. Оставьте его теперь в покое и покормите нас. Я голоден.

Она недоверчиво взглянула на пего.

— Есть! — воскликнула она возмущенно. — Вы можете быть голодны!

— Могу… и голоден! — весело ответил Дрэк, — Не нужно падать духом.

— Руфь! — мягко сказал я девушке, — нам надо заботиться о себе, если мы хотим быть полезны ему. Вы должны поесть и потом отдохнуть.

Руфь покорно встала в вместе с Дрэком приготовила из наших запасов трапезу. К моему удивлению я почувствовал, что я голоден, и я с радостью смотрел, что и Руфь тоже пила и ела, хотя и очень мало.

Но в поведении девушки меня поражала какая-то странность. Она точно отсутствовала, и когда я встретился с ней глазами, прочел в них и ужас, и смущение. Я решил, что, как это ни тяжело, но настало время для расспросов.

— Руфь, — сказал я, — вам не нужно напоминать, что мы в тяжелом положении. Каждый факт, малейшее, что мы можем узнать, все это в высшей степени важно для нас. Что сделала с вами Норхала? Что произошло с вами, когда вы витали в воздухе перед диском?

Руфь тяжело перевела дыхание.

— Конечно, вы правы, — неуверенно произнесла она. — Только я думала… я думала, что справлюсь с этим одна. Но вы должны знать… на мне… пятно.

— Пятно! — воскликнул я и перехватил во взгляде Дрэка то же опасение за ее разум.

— Да, спокойно повторила она, — пятно. Нечто новое и чуждое в моем сердце, в моем мозгу. Что-то, что перешло ко мне сначала от Норхалы, когда мы с ней летели на кубе… и что то, что легло на мне печатью, когда я была в его, — голос ее снизился до шопота, — объятиях. Это заставляет меня забыть вас обоих, и Мартина, и весь мир. Это нечто старается оторвать меня от вас, от всего, и хочет, чтобы я без всяких треволнений витала бы в каком-то бескрайнем спокойствии, полном экстаза безмятежности. Но я так отчаянно хочу бороться с этим зовом! Руфь продолжала, задыхаясь.

— Когда я летела с Норхалой, мне казалось, что я на пороге неизведанного никогда блаженства, и былая жизнь стала сном, а вы и Мартин — снами во сне.

— Гипноз, — пробормотал Дрэк.

— Нет, — Руфь покачала головой. — Нет, больше, чем гипноз. Я не помню ничего из того путешествия по воздуху, кроме момента, когда почувствовала, что Мартин в опасности и прочла в глазах Норхалы смерть для него. Я спасла его и снова забыла все. Потом, когда я увидела этот пламенный диск, я не испытала ни ужаса, ни страха. Была огромная радость, точно я, наконец, вышла из бесконечного, черного океана отчаяния к яркому солнцу.

— Руфь! — в голосе Дрэка было возмущенное удивление.

— Подождите, девушка подняла трепещущую руку. — Вы спрашивали и должны теперь слушать.

Когда она снова заговорила, голос ее был низкий, странно ритмичный, в глазах был восторг.

— Я была свободна, свободна от всех людских цепей, страхов и печалей, от любви и ненависти. Свободна даже от надежд.

Зачем была надежда, когда я владела всем, что можно было желать? И я была частью стихии, одно с вечным, и в то яге время вполне сознавала, что я — Я. Из того, что держало меня, из его пламени лилась жизнь, поток жизни, в котором я купалась. И казалось, что эта жизнь приближает меня к стихии, превращает меня в эту стихию. Потом выстрелы… Пробуждение было ужасно. Я увидела упавшего Мартина и сбросила с себя очарование. Я оторвала его от себя. О, как это было ужасно! Это было похоже на то, что из мира где не было ни горестей, ни сомнений, из ритмичного и гармоничного мира я вернулась в мир черный и грязный, как кухня. А пятно все еще на мне, — голос Руфи стал громче, — и что-то хочет покорить мою волю. Ах, если бы я могла уснуть! Но я боюсь спать. Я думаю, что никогда больше не буду спать Я боюсь, что во сне это одолеет меня.

Мы с Дрэком переглянулись. Я просунул руку в свой мешок с лекарствами и вытащил снотворное средство, бесцветное и бесвкусное. Я опустил немного этого лекарства в чашку с водой и подал его Руфи. Она, как ребенок, доверчиво и покорил выпила.

— Но я не сдамся, — глаза Руфи были трагичны, — я одержу верх, правда?

— Ну, конечно, ободрил ее Дрэк. — Девять десятых вашего страха — результат усталости и нервности.

— Да, это будет трудно, но я все же одержу верх… — глаза Руфи закрылись. Мы положили ее рядом с Вентнором. Потом Дрэк прошел к тому занавешенному овалу, через который ушла Норхала.

— Дрэк! — крикнул я, — куда вы идете?

— Я иду к этой чертовке. — спокойно ответил он, — и во что бы то ни стало добьюсь от нее толку.

— Дрэк, — в ужасе закричал я, — не повторяйте ошибки Вентнора. Это не способ бороться с ними.

— Ошибаетесь, — упрямо возразил Дрэк, — я заставлю ее говорить.

Он протянул руку к занавесу. Но не успел он коснуться его, как занавес раздвинулся. Из-за него, крадучись, вышел евнух. Он стоял неподвижно и черные глаза его с угрозой смотрели на нас. Я встал между ним и Дрэком.

— Где ваша хозяйка, Юрук? — спросил я.

— Великая ушла, — злобно ответил он.

— Ушла? Но куда же?

— Кто может задавать вопросы Великой? — визгливо закричал евнух. — Она приходит и уходит, когда ей нравится.

Я перевел Дрэку.

— Я этого так, все равно, не оставлю, профессор, — упрямо ответил Дрэк. — Я буду с ней говорить.

— Юрук, — сказал я, — мы думаем, что вы лжете. Нам нужно поговорить с вашей хозяйкой. Проведите нас к ней.

— Я уже сказал вам, что Великой здесь нет, — ответил Юрук. — Мне нет дела до того, что вы не верите. Я не могу вас провести к ней, потому что не знаю, где она. Вы желаете, чтобы я провел вас по дому?

— Да. — сказал я.

— Великая приказала мне служить вам, — насмешливо произнес евнух. — Следуйте за мной.

Он повел нас в помещение, которое можно было бы назвать центральным залом. Оно было круглое и пол его был усеян множеством небольших ковров, колорит которых алхимией времени был превращен в прекрасные оттенки всех цветов. Клинообразные письмена на этих коврах говорили об их древности. Стены зала были из того же вещества, похожего на лунный камень, как и в первой комнате. В стенах были четыре двери, сходные о той. в которую мы вошли. Мы заглянули в каждую из этих занавешенных дверей.

Все комнаты были совершенно одинаковы, расходились от центрального зала по радиусам. Все здание со стенами и крышей было — шар, и кривизны поверхности шара и составляли стены и потолок этих комнат.

В первой из комнат находилось всевозможное оружие, короткие, обоюдоострые мечи и копья. Вторая была, очевидно, берлогой Юрука. В ней стояла медная жаровня, нечто вроде подставки для копий и гигантский лук с прислоненным к нему колчаном, полным стрел. Третья комната была вся заставлена сундуками, большими и маленьким, деревянными и бронзовыми. Все сундуки были плотно закрыты.

Четвертая комната была, несомненно, спальней Норхалы. На полу ее лежали толстые, старинные ковры. Недалеко от двери было низкое ложе из слоновой кости, инкрустированной золотом. На спинах четырех золоченых львов стояло высокое зеркало из полированного серебра. Возле зеркала забавно выстроились в ряд многочисленные сандалии. На низком шкафу лежали гребни из перламутра, золота и слоновой кости, усеянные цветными камнями — синими, желтыми и красными.

На все это мы взглянули только мельком. Мы искали Норхалу. Но ее не было и следов.

(Продолжение в № 1 —1929 г.)

ПОКОЙ И ДВИЖЕНИЕ В ЖИВОТНОМ МИРЕ

Очерк д-ра Э. Ленка

_{Круги с черными и белыми секторами обозначают периоды покоя и активности втечение суток.}

Человеческое знание давно уже к выводу, что движение, как и действия, является высочайшей жизнедеятельностью. Уже греческие философы считали все движущееся — живущим, и признавали за жизнь смену сна и бодрствования. Всевозможные раздражения внешнего мира и до сих пор еще мало изученные импульсы будят всякое живое существо, из состояния покоя приводят в состояние активности или бодрствования.

Таким образом состояние активности является понятием положительным, покоя— отрицательным.

Органы движения — мускулы и нервы; органы же покоя нам совершенно неизвестны.　

Падает активность — и животное засыпает, при дальнейшем падении наступает обморочное состояние или зимняя спячка, т. е. состояние скрытой жизни. Когда же активность достигает нуля, организм умирает.　

Поэтому для определения состояния живого существа очень важно исследовать его　покой и активности и установить количество покоя и движения втечение суток. До сих пор таких исследований не делали.　

С помощью соответствующих аппаратов, актографов, можно довольно точно записать периоды движения и покой. Аппараты эти состоят из клетки для животного, записывающего барабана и связующей части разнообразнейшей конструкции.

К маленьким животным применяют просто принцип волны. На стальной призме покоится пластинка, на коротком рычаге висит клетка, на длинном — пишущий аппарат, какие бывает на саморегистрирующих барометрах. «Писец» заносит движения клетки на бумагу, натянутую на вертящийся барабан. Чувствительность аппарата может быть так усилена, что он будет отмечать даже движения мухи. С таким аппаратом делают наблюдения над маленькими животными, над дождевыми лягушками, улитками.

Аппараты больших размеров применяются для японских мышей и раков. В этих аппаратах клетка висит　 на тонкой　спиральной пружине.

Для еще больших животных, напр., для канареек, лучше всего подходят актографы, в которых клетка покоится на мембране, находящейся над воздушным пространством, вследствие чего движения животного передаются дальше.

Затем имеются аппараты для грудных младенцев, для кроликов, кошек и собак.

Труднее всего подвергать таким исследованиям рыб. Но и тут нашли хороший метод За десять дней до опыта у рыбы прокалывают мускул в переднем конце спинного плавника тончайшей стерилизованной алюминиевой проволокой. На противоположном конце проволоки делают петлю, через нее продевают шелковый шнур, который проводят через катушку к записывающему движения механизму.

В течение суток животные пользуются в своих клетках полной свободой движений, получают пищу и питье. Словом, принимаются все меры, чтобы животное чувствовало себя так же хорошо, как и на воле.

При бесчисленных опытах, которые доктор Шиманский производил в Венском Институте Психологии при университете у профессора доктора Алонда Крейдль, ему удаюсь установить две группы животных:

1) животные с большой активностью и большим периодом покоя (канарейки, ужи, болотные рыбки). Их называют монофазными животными.

2) Животные с часто чередующимися периодами покоя и активности. Это полифазные животные. Лучшими примерами являются мыши и кролики, переживающие за 24 часа от 16–21 периода покоя и активности.

_{1) Японская мышь, — 2) Улитка. — 3) Таракан, только что сбросивший шкурку (старая шкурка видна справа). - 4) Полевая мышь. — 5) Кролик. — 6) Кошка. 7) Четырехмесячный щенок. — 8) Дождевой червь. — 9) Лягушка. — 10) Белая крыса.}

Распределение времени между сном и бодрствованием находится у монофазных животных (птиц, змей, рыб, мух) в теснейшей связи с закатом солнца. Они спят большей частью от заката до восхода солнца. Эти животные, как и люди, и человекообразные обезьяны, существа, живущие днем. Они воспринимают внешний мир глазами, т. е. оптически, и, повидимому, все оптические роды животных — монофазны.

Ни одно из полифазных животных не принадлежит к оптическим. Мыши и кролики, у которых особенно ярко выражена полифазия, очень незначительно реагируют на световое раздражение. Их называют осмотическими животными, потому что они знакомятся с окружающим миром по запаху. За 24 часа они показывают равномерную смену коротких и часто одинаково продолжительных периодов движения и отдыха. Другие полифазные животные, как дождевой червь, речной рак, мышь, крыса, отличаются тем, что втечение дня периоды бодрствования у них очень короткие, ночью же эти периоды чаще и продолжительнее. Эти животные осмотичны, т. е. узнают внешний мир по запаху, и все же некоторые из них отзываются на световые раздражения. Это наблюдается у речного рака, японской мыши и крысы.

_{Грудной младенец с его частой сменой покоя и активности является определенно выраженным полифазным организмом}

Покой и движение полифазных животных не подчиняются никаким известным нам раздражениям, так как они двигаются и отдыхают вне зависимости от солнца. Несмотря на это, у них довольно равномерное распределение отдыха и движения втечение 24 часов. Поэтому невозможно ответить на вопрос, какие факторы влияют на их состояние покоя и движения. Во всяком случае регулирует движение и покой нечто, происходящее в самом теле животного. У некоторых животных наблюдается, что они приурочивают свои периоды покоя и движения к окружающей обстановке.

Так, дикая кошка — животное ночное, кошка же домашняя — животное дневное. Свой длинный период отдыха кошка приспособила к привычкам человека.

Как точно распределяются периоды отдыха и движения, показывают следующие примеры. Даже в начале зимней спячки уж, находящийся еще в периоде подвижности, только кажется неподвижным. На деле же можно проследить движение. Другим примером является дождевой червь. Если червя разрезать на две части, то у каждой части одновременно одни и те же периоды покоя и движения.

_{Графическое изображение связи между: 1) восходом солнца и пробуждением и 2) закатом и засыпанием у оптических, т. е. монофазных животных.}

От смены покоя и движения зависит глубина сна. У монофазных животных сон крепче, чем у полифазных. Наиболее легким сном отличаются мыши.

Надо заметить, что принцип активности вытекает из внутренней необходимости. Понуждение к бодрствованию, к активности и вместе с тем к движению связано с внутренней жизнью человека и животного. Улитки, которых принято считать ленивыми, выказывают во время опыта поразительную активность. Понятно, что движение живого существа, это удивительное и таинственное явление, возбуждает любознательность человека с тех пор, как он вообще стал задумываться над загадкой жизни и смерти. И до сих пор движение и покой еще не раскрыли всех своих тайн.

…………………..

НЕВИДИМЫЕ СЛУГИ ПРИРОДЫ И НАШЕГО ОБИХОДА

Очерк д-ра З.

ЛАКОВЫЕ НАСЕКОМЫЕ ОСТ-ИНДИИ. — ДОМА-МОГИЛЫ. — КАК ПРИРОДА ИСПОЛЬЗУЕТ МИКРОСКОПИЧЕСКИЕ СУЩЕСТВА. — БЕСКОНЕЧНЫЕ ИЗВИЛИНЫ ТОРГОВЛИ ШЕЛЛАКОМ. — СПОСОБ ЕГО ПРИГОТОВЛЕНИЯ — МЫ НЕ ЗНАЕМ, ЧТО ДЕСЯТКИ РАЗ В ДЕНЬ ПОЛЬЗУЕМСЯ ТРУДОМ ЛАКОВОГО НАСЕКОМОГО.

Не правда ли, очень мало общего между насекомым и звуками несравненного тенора или чарующей мелодией скрипки?

Но в основе всех этих прекрасных звуков, передаваемых нам граммофоном, все же — насекомое. Крошечное, непритязательное насекомое, окрашенное в красный цвет, насекомое, всю свою короткую жизнь заключенное в домике, который оно само себе и строит. Именно эти-то насекомые и составляют вещество из которого в большинстве случаев делаются граммофонные пластинки. Эти черные диски, в бороздках которых заключена лучшая в мире музыка, еще не так давно были просто похожими на смолу кусками на ветвях деревьев. Куски эти — результат работы крошечного насекомого, величиной едва ли с половину булавочной головки.

Это «лаковое» насекомое очень интересный маленькие организм. Уже по крайней мере 2 500 лет получает от него человечество полезный продукт.

Чтобы увидеть это насекомое за работой, нам пришлось бы проехать тысячи миль и очутиться в лесу восточной части центральной Индии. Лаковое насекомое лучше всего плодится в различных частях индийского полуострова, в Бирме и Сиаме.

Время нашей экскурсии, скажем, начало лета. Мы подходим к дереву, ветви которого покрыты неровным слоем какого то янтарного клея. Оказывается, что слой этот весь состоит из маленьких плоских смолистых колпачков, и в каждом из этих колпачков заживо погребен член лакового племени. Мы видим настоящую гробницу, в которой покоится ее же строитель, но в этой гробнице есть жизнь. Личинки вылупляются и втечение ближайших трех недель выйдут через дырочку на свободу и на свежий воздух. Через несколько часов, самое большее — через сутки, судьба нового лакового насекомого решена. Ему повезло, если день его рождения ясный и тихий. Накрапывающий дождик был бы для него ревущим потоком, который утопил бы его, а ветер — ураганом, который унес бы его в небытие. Но если погода благоприятствует, остается задача найти на дереве точку, где кора нежная и сочная. Всю свою энергию малютка — лаковое насекомое — направляет на разрешение этой задачи.

Когда удобное местечко найдено, лаковому насекомому ничего не остается желать. Но немногие, сравнительно, так счастливы!

Теперь лаковое насекомое на всю жизнь приковано к этому месту. Самцы еще бродят несколько часов на закате своей жизни, но для самок прогулки кончены навсегда.

Насекомое проникает клювом через кору в сок дерева и втягивает в себя пищу, как через трубку. В его теле сок химически превращается в новое вещество, в смолистую жидкость, и эта жидкость медленно выделяется через поры стенок тела. Она образует янтарную оболочку, которая становится все толще и превращается в круглый домик. Сливаясь с такими же домиками соседей, оболочка эта превращается в смолистую массу, которая неделя за неделей покрывает ветку более или менее гибким слоем с маленькими дырочками, через которые вылезает множество длинных, невероятно тонких, похожих на волосы, нитей.

Через некоторый промежуток времени, от одного до трех месяцев, в зависимости от сезона, — самцы вылезают из своего домика и после короткого периода размножения уходят и умирают.

Жизнь самки длиннее на несколько месяцев. Не нуждаясь больше в ногах и глазах, она сбрасывает их, как бы линяет, и превращается в грушевидный мешок. Но зато она с еще большим усердием всасывает сок дерева и значительно выростает. За три недели до конца жизни она начинает сжиматься. Потом кладет яйца, и после этого наступает ее смерть.

Ее многочисленное потомство вылезает из дырочек в домике. Если им повезет, они находят себе места по вкусу на ветвях деревьев. И в свою очередь совершают короткий цикл жизни.

Таким способом природа выводит через мириады своих крошечных посредников смолистое вещество на ветви деревьев.

Теперь начинается людское участие. Смолистое вещество собирают и отправляют в большое коммерческое путешествие.

Первым является чернокожий, полуобнаженный туземец в белом тюрбане. Он забирается на дерево и острым ножом срезает ветви, покрытые лаком. Может быть, он захочет привить часть лаковых насекомых другому дереву. Тогда он привязывает срезанные ветви к ветвям нового дерева или вешает их там в бамбуковых клетках, пока не выйдут личинки. Ветви с лаком для торговля он высушивает и соскабливает с них смолистый слой или же разрезает его на куски, которые продает затем без дальнейших приготовлений.

В определенное время на дороге появляется медленно движущаяся повозка, запряженная быками. Это «байпари», странствующий торговец Индии, на своем бесконечном пути из деревни в деревню, с материями и украшениями для туземцев. Он же покупает у них их разнообразные товары. Собирая тут и там куски лака, он встречает покупателя и обычно продает ему свой лак через комиссионера.

Иногда продажа происходит открытый аукционом. Но чаще она совершается традиционным способом своеобразного «тайного аукциона».

Окружая груды продающихся кусков лака, собираются их владелец, комиссионер и покупатели. Каждый протягивает в центру круга руку. На руки накидывается кусок ткани, и под ней каждый продавец по очереди хватает руку комиссионера и знаками показывает ему, какую он готов дать цену. Ее и он дает, скажем, 38 рупий за корзину (82½ фунта), он берег сначала три пальца маклера. Потом он снова хватает пальцы, но на этот раз два целых пальца и два сустава третьего. И сумма его предложения теперь — тридцать восемь. Когда все покупатели показали свои цены, комиссионер тем же способом сообщает продавцу высшую предложенную цену. Если владелец кивнет в знак согласия головой, комиссионер берет охапку лака и бросает ее счастливому покупателю. С начала и до конца сделка совершается молча, без единого слова.

Через много рук проходит лак, пока попадает, наконец, на фабрику. Куски лака тогда мелют в каменных ручных мельницах, похожих на примитивные крупорушки, выбирают камни и мусор, просеивают и веют, и лак готов к промывке. Красная краска, содержащаяся в телах насекомых, киноварь, долго была единственным ценным продуктом, получаемым от лакового насекомого. Теперь эта яркая краска почти обесценена, в виду появления анилиновых красок.

Размолотый лак кладут в большие каменные сосуды, покрывают водой и оставляют так на сутки. Потом является профессионал, моющий лак. Стоя в сосуде и держась за горизонтально положенную бамбуковую палку, он вертится направо и налево, растирая лак о зазубренные стены каменного вместилища. Процесс этот повторяется несколько раз, пока смоется вся лаковая краска. Тогда золотой зерновой лак раскладывается для сушки. Теперь уже имеется 90 % чистого лака.

После этого начинается прикрашивание лака. Когда лак рассортирован и лучшие сорта смешены с небольшим количеством желтого мышьяку и с различными пропорциями камеди, смесь эту растопляют, чтобы превратить в окончательный продукт торговли.

Но эти уловки не улучшают продукта, и к ним стали прибегать все реже, так как требование на лак и так большое.

Затем длинный холщевый мешок наполняется лаком. Для лучших сортов — мешок двойной. Этот мешок длиной до тридцати пяти футов и только дюйма три в диаметре. Больше всего он похож на длинную белую колбасу. Один человек крепко держит конец этой колбасы, другой медленно крутит противоположный конец, в то время, как все части колбасы по очереди держатся перед огнем. Лак начинает таять и просачивается через ткань мешка. Железной лопаточкой собирается липкая жидкость, смешивается с той, которая стекла на каменный пол, и обрызгивается водой.

Потом пластичная масса передается другому мастеру, который накладывает ее на фарфоровый цилиндр, полный теплом водой. Он разминает массу до равномерной толщины и затем, нагрев гибкий лист у огня, хватает его обеими руками, обеими ногами и ртом и вытягивает его так, что он становится вдвое больше.

Это последняя ступень в производстве шеллака. Листу дают остыть и, когда он затвердеет, ломают его на куски. Иногда лак не вытягивают на листы, а раскладывают небольшими плоскими кусками на каменном полу, ставят на каждом куске торговую марку и получаются в охлажденном виде пластинки, называемые пуговичным или гранатовым лаком. В любой форме лак теперь готов для отправки в далекие края.

Но у него уже другое название. Это шеллак, поблескивающий в наших роялях, находящий себе употребление в электрических аппаратах. Его применяют для выделки биллиардных шаров, для сургуча, цемента и клея, чернил, шляп, черепиц, искусственной слоновой кости и множества других предметов. Он у потребляется даже для глазировки шоколада.

Раз десять в день мы пользуемся работой крошечных существ далекой, древней страны и даже понятия не имеем об их существовании.

Но эта участь не одного только лакового насекомого. У нас легионы таких незаметных работников. Невидимые, они постоянно сглаживают путь культурного человека, отдавал ему скрытые богатства природы, чтобы удовлетворять и потребности его, и капризы.

_{Ветви деревьев с мириадами могил лакового насекомого.}　

_{Из леса с грузом ветвей, облепленных лаком.}

_{Туземцы соскабливают мириады «домиков» со срезанных ветвей.}　

_{Перед примитивной печью прогревают «колбасу» с лаком.}

_{Белая «колбаса», наполненная лаком.}　

НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ! 　

Редактирует ЗАГАДАЙ-КА

КОНКУРС НА ПРЕМИИ № 9.

Надо решить три помещенных здесь задачи №№ 34, 35 и 36. Качество решений оценивается очками, согласно указаний в заголовках самих задач. Еще пол очка дополнительно может быть прибавлено за тщательность и аккуратность в выполнении решений, при соблюдении, конечно, всех требуемых условий. Те участники конкурса, которые соберут в сумме наибольшее числе очков, премируются следующими 10 премиями (при равенстве очков вопрос решается жребием):

1-я премия. — «Человек и земля» — Элизе Реклю, изд. Брокгауза, 6 томов в кожаных переплетах с множеством цветных и черных рисунков и карт (ценность 54 рубля).

2-я премия. — Бесплатное получение в течение 1929 г. журнала «Вестник Знания» с прилож. (любой серии).

3-я премия. — Бесплатное получение в точение 1929 г. журнала «Вестник Знания» (без приложений).

4 я премия. — Грез — художественное издание с красочными иллюстрациями.

5—10-я премии — Любые издания П. П. Сойкина на сумму до 3 рублей.

Все решения по конкурсу должны быть изложены на отдельном листе, сверху коего должны быть указаны фамилия, адрес и № подписного билета (или взамен того наклеен адрес с бандероли, под которой получается журнал). На конверте нужно делать надпись «В отдел задач».

Срок присылки решений — 4 недели после отправления этого № журнала почтой из Ленинграда.

_____

Как погрузить бочки?

Задача № 34 — 2 очка.

Возчику надо погрузить на подводу товар, заключенный в больших прочных бочках. Каждая бочка настолько тяжела, что один возчик не в состоянии вкатить ее даже по хорошо прилаженным сходням. Однако догадливый возчик сумел сам, не прибегая к помощи других людей, погрузить все бочки, использовав лишь силу своих лошадей (не выпрягая их). Как он это сделал?

Мексиканская дуэль.

Задача № 35 — 2 очка.

В мексиканской таверне произошла крупная ссора между англичанином, которого все знали, как прекрасного стрелка, и одним из ковбоев. Несмотря на ночное время, было решено устроить дуэль немедленно. Противников отвели в темный сарай, и третейский судья — единственный секундант — расставил их у противоположных стен, оставив у каждого из них в браунинге по три патрона. Дуэлянтам дали в рот по зажженной папиросе, и они должны были одновременно стрелять в полной темноте.

Секундант с фонарем вышел из сарая, фонарь потушили, и во мраке ночи прозвучала в полной тишине обусловленная команда. Немедленно со счетом «три!» прогремели один за другим три выстрела. А затем все смолкло — ни звука. Ковбои, вбежавшие в сарай со светом, увидели картину, воспроизводимую здесь на рисунке. Оба противника были невредимы, и только сближенные следы от трех пуль в стене неподалеку от ковбоя ясно говорили, кто стрелял. Ковбой же заявил, что он не стрелял потому, что англичанин, — вопреки условию, — выплюнул свою папиросу.

Торжествующие ковбои, освистав пристыженного англичанина, горячо приветствовали своего товарища, удивляясь, однако, как он мог уцелеть от метких выстрелов противника? Дуэлянт усмехнулся: «Стрелять действительно горазд, но посмотрите внимательнее около его пробоин».

Какой смысл таится в последних словах?

Пятиугольник и квадрат

Задача № 36 —до 4 очков.

После проработки пашей задачи № 6 (См. №№ 8 и 7 журнала) один из подписчиков предложил новое, лучшее решение этой задачи, в котором данный пятиугольник превращается в квадрат в результате разделения его всего лишь на 5 частей. Этот способ изображен здесь на чертеже: ABCDЕ — правильный пятиугольник и КLMN — квадрат, построенный в результате проведения через точку С прямой FG, перпендикулярной к AB, при GF = AG = FH = AH = MN = KL (HL параллельна AN, а АН, МК и NL — перпендикулярны к AN). Как данный пятиугольник, так и квадрат KLMN разбиты на чертеже на 5 одинаковых долей: 1 — общая часть в виде неправильного 5-угольника, 2 — прямоугольная трапеция, 3 —прямоугольный треугольник, 4 — равнобочный треугольник и 5 —равнобочная трапеция. Равновелик ли пятиугольник квадрату?

Требуется: 1) доказать правильность или неправильность этого решения: 2) указать, какая разница есть в этом решении сравнительно с тем, когда сторона квадрата принимается равной полусумме из стороны пятиугольника и его диагонали (см. упоминание об этом в разборе задачи № 6 в № 7 журнала).

ИТОГИ КОНКУРСА НА ПРЕМИИ № 6.

Участников немного — всего 23 человека. В зачет получили 2 человека по 9½ очков, 3 — по 8½ очков, 5 — по 7½ очков и остальные — 7 и менее очков.

ПРЕМИИ РАСПРЕДЕЛЕНЫ ТАК:

1-я премия. — «Лис Патрикеевич» Гете, большой том с 36 эстампами на меди и 24 гравюрами (ценность 15 рублей) — Е. И. Добровольский (Днепропетровск).

2-я премия. — Бесплатное получение в течение 1929 г. журнала «Вестник Знания» — Семаков (Свердловск).

3-я премия — «Грез» — художественное издание с красочными иллюстрациями — Н. С. Возницкий (Ленинград).

4-я премия. — «Гений и творчество» проф. Грузенберга — основы теории и психологии творчества — Б. В. Смирнов (Одесса).

5-10-я премии: Издания, из числа указанных в условиях конкурса*: 5 — В М. Тациевскпй (Евпатория); 6 — К. А. Савинов (Тамбов); 7 — В. Гарин (Н.-Новгород); 8 — И. С. Черненко (Харьков); 9 — П. Б. Горцев (Ростов н/Д); 10 — В. И. Веселкин (Самара).

--

* Необходимо немедленно сделать заявку о желаемой премии.

Трапеция с секретом.

Задача № 24.

Полагая, что задача уже решена, обозначим искомую точку на верхнем основании данного прямоугольника KLMN буквой О, а отрезки обоих оснований через х и у. Центр тяжести трапеции KONM будет лежать: с одной стороны — по условию — на прямой ОR перпендикулярной основаниям KL и MN, и с другой стороны — на прямой AB, соединяющей центры тяжести прямоугольн. KORM и треугольн. ORN.

(А — пересечение диагоналей KR к МО, а точка В — пересечение медиан треуг. ORN или, — практически — граница между первой и второй третями диагонали RL). Следоват., центр тяжести нашей трапеции лежит в точке С. А сила тяжести всей трапеции, как равнодействующая параллельных с нею сил тяжести прямоугольн. KORM и треуг. ORN, делит прямую, соединяющую точки приложения каждой из составляющих сил, на части обратно пропорциональные самим силам (сохраняется равенство моментов сил). Поскольку силы выражаются здесь величиной площадей, мы составим пропорцию: площ. KORM / площ. ONR — BC: CA. Но первое отношение, при одной и той же высоте h, составляет величину: y: 1/2x, а второе отношение, равное BE: AD, составляет 1/3х: 1/2у. Из равенства этих отношений вытекает, что у × 1/2у = 1/2x × 1/3х (это и есть равенство моментов сил); отсюда х² = 3у², а х: у = √3.

И вот, значит, решение задачи: точка О делит основание прямоугольника на части, пропорциональные числам √3 и 1. И это решение совершенно не зависит от высоты h: оно действительно для всех прямоугольников с KL.

Для построения припомним, что √3 есть отношение стороны правильного треугольника к радиусу описанной окружности или отношение большого катета к меньшему катету в прямоуг. треугольнике с острыми углами в 60° и в 30°. Применительно к этому верхнее основание данного прямоугольника KL можно разбить на 2 части (√3: 1) двумя способами: 1-й способ. — Строится угол LKP = 15° и угол KLP = 80°. Из точки Р, пересечения вторых сторон этик углов — засекается на RL точка О радиусом ОР= РL. Тогда, при угле ОРК = 15°, КО = ОР, и значит точка О и будет искомой, так как в треугольнике ОLР отношение OL (х) к OP (OK = y) = √3. 2-й способ. — На KL строится засечками равносторонний треугольник KLS, а при точке L угол KLТ = 45°. Перпендикуляр из Т на KL = ТО — поделить KL в отношениях √3: 1 явствует из рассмотрения свойств треугольника КОТ, в коем ОТ = OL.

Таковы наиболее простые решения задачи. Однако, никто из участников конкурса этих решений не привел. Все определяли расстояние искомой точки от угла в зависимости от величины всего основания (а) и давали хотя и правильное, но менее красивое построение величины y = 1/2 (√3–1).

Юбилейный акростих.

Задача № 26.

Из числа многих акростихов, составленных в честь юбиляров Толстого и Горького, приведем един, составленный Б. В. Смирновым.

Можно ли угадать?

Задача № 25.

Если первый делитель будет х, а второй у, те Ах = By. Это неопределенное уравнение приводит в общем случае ко многим решениям, а для точного угадания одного задуманного числа N надо иметь какие-либо дополнительные условия зависимости. Например, если будет известен общий наибольший делитель d множителей (делителей) х и у, то поступают так: находят частные от деления А и В на их общего наибольшего делителя D и определяют искомое число, как произведение (A: D)×(B: D)×D×d (несложныевыкладки выпущены). Эта формула принимает более простой вид в след, случаях: 1) Если известные числа А и В первые между собой, т. е. при D = 1, N = A×B×d. 2) Если будет сказано, что множители х и у первые между собой, то при d = 1 (a D > 1), искомое число определится, как (A: D)×(B: D)×D. 3) Если попарно не имеют общих делителей ни А с В, ни х с у, то при D = 1 и d = 1 — N= А×В; задуманное число угадается, как простое произведение названных чисел А и В. — Дополнительные условия могут быть даны и в другом виде, напр., указанием числа цифр в искомом числе и др. Наиболее полно все условии разобраны участником конкурса Семеновым (Свердловск).

ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

Непреодолимые, чисто технические причины, ни в коей мере не зависившие ни от доброй воли, ни от материальных средств, затрудняли Издательству в истекшем году правильный выпуск книжек журнала «Мир Приключений». Запоздание печатания журнала во второй половине 1928 года естественно повлекло за собой и невозможность своевременного выпуска № 11 и 12 «Мира Приключений» в этом году. По существующим почтовым правилам, не допускающим перехода по рассылке периодических изданий из одного года в другой, Изд-ву приходится выпустить последние два номера сдвоенными, чтобы использовать разрешение почты на рассылку №№ 11–12 журнала до 14 января с. г.

Но мы не хотим оставаться в долгу перед подписчиками, пострадавшими и не по нашей, но и не по своей вине. Всем, не дополучающим одной книжки «Мира Приключений», впродолжение двух ближайших месяцев будет выслано бесплатно более ценное по материальной стоимости

НОВОЕ, ОРИГИНАЛЬНОЕ ПО МЫСЛИ и ВЫПОЛНЕНИЮ,

БОГАТО ИЛЛЮСТРИРОВАННОЕ ИЗДАНИЕ

НАУКА В КАРТИНАХ-КОНСПЕКТАХ

СОДЕРЖАЩЕЕ СВЫШЕ 300 КАРТИН-ИЛЛЮСТРАЦИЙ,

наглядных чертежей, художественных схем и таблиц, сопровождаемых пояснительным текстом по основным вопросам: астрономии, физики, химии, минералогии, геологии, биологии, эмбриологии, ботаники, зоологии, антропологии, географии, этнографии и истории культуры, техники, медицины и сельского хозяйства, составл. под ред. проф. Б. П. Вейнберга, антрополога Академии Наук Б. Н. Вишневского, проф. С. П. Глазенапа, проф. П. Ю. Шмидта, проф. П. Н. Штейнберга и др.

Это издание имеет значение обзора, сразу вводящего новичка в круг общих проблем и основных положений современной науки.

Это издание — истинный ключ к знанию.

Оно составляет приложение к «Вестнику Знания» Изд-ва П. П. СОЙКИНА и в розничную продажу не поступит.

…………………..

МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ № 1 1929

*

ГЛ. КОНТОРА И РЕДАКЦИЯ ЛЕНИHГРАД, СТРЕМЯННАЯ 8

ИЗДАТЕЛЬСТВО «П. П. СОЙКИН»

Ленинградский Областлит № 26294.

Зак. № 638. Тип. Л.С.П.О.

Ленинград, Лештуков, 13.

Тираж — 30 000 экз.　

Содержание

«НА ДАЛЕКИХ ОКРАИНАХ». —

«В БОРЬБЕ», — научный очерк и исторический рассказ А. М. Линевского; иллюстрации, карты и фотографии с натуры — автора. «Древнейшая книга нашего Севера», — научный очерк

«В борьбе», — истор. рассказ.

«БЕРЕГОВЫЕ БРАТЬЯ», — роман Ж. Тудуза, иллюстрации Г. Фэвра…. 15

«ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА С НИЩЕТОЙ», — литературный очерк (от редакции) и новелла Сигрид Ундсет, с портретом.

«ЖИВОЙ МЕТАЛЛ», — научно-фантастич. роман А. Меррита, иллюстр. Поля.

«ГОЛОСА ПРИРОДЫ», — из жизни Канады, рассказ С. Макдуголь, Иллюстрации М. Пашкевич.

Систематический Литературный Конкурс

«Мира Приключений» 1929 г. —

«ПОТРЕВОЖЕННЫЕ ТЕНИ» — рассказ-задача, составленный из произведений 15 писателей.

Литературная задача № 2

(премия в 100 рублей)

«ИСТОРИЯ С ЧЕРВОНЦАМИ»,

литературная задача № 3

(2 премии на 100 рублей), юмористический рассказ, иллюстрации Н. Кочергина.

ОКОНЧАНИЕ КОНКУРСА № 10.

Отчет В. Б. и решение рассказа-задачи «Лесная сказка».

«ОТ ФАНТАЗИИ К НАУКЕ»:

«КОСМИЧЕСКАЯ ОБСЕРВАТОРИЯ», — научный очерк проф.　 Н. А. Рынина с иллюстрациями　

«МУКА — НОВЫЙ ДВИГАТЕЛЬ», — науч. очерк Л. П., с иллюстрациями　

«ДЕНЬ С ЧАРЛИ ЧАПЛИНЫМ», — очерк К. Берковичи, с иллюстрациями　

«НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ»! (Задачи)

ШАХМАТНЫЙ ОТДЕЛ стр. 2 обложки.

ПОЧТОВЫЙ ЯЩИК стр. 3 обложки

Обложка в 5 красок работы художника С. Э. Лузанова

В БОРЬБЕ

Научный очерк и исторический рассказ А. М. ЛИНЕВСКОГО

Иллюстрации, карты и фотографии с натуры — АВТОРА

ОТ РЕДАКЦИИ.

В Карельской АССР, на Онежском озере, уже с 1848 г. известны очень древние рисунки, выбитые на скалах (петроглифы). Их не раз осматривали, но этим все дело и ограничилось.

Палео-этнографу А. М. Линевскому посчастливилось найти такие же неизвестные рисунки, также в Карелии, недалеко от Белого моря. Собранные с этих двух мест изображения дали ему возможность произвести большую научную, теперь уже приготовленную к печати, исследовательскую работу, выясняющую значение, причины и поводы возникновения этих любопытных и загадочных памятников древности.

А. М. Линевский первый собрал 459 петроглифов и получил весьма богатый материал для выявления жизни доисторического человека Карелии. Заслуживает особого внимания указание молодого ученого на теснейшую связь священных мест древности с промыслами.

Каждый новый труд о доисторическом человеке нашей необъятной страны сам но себе уже представляет интерес. И, к сожалению, у нас еще очень мало таких работ!

По поручению редакции «Мира Приключений», А. М. Линевский, человек самых разносторонних дарований — от научного исследователя до беллетриста и художника — написал помещаемый ниже краткий очерк о загадочных рисунках на скалах, служащий необходимым введением образовательного характера к его же и им же иллюстрированному историческому рассказу, рисующему падение одной культуры и смену ее другой, отдаленной, но все же более близкой к нам.

_____

ДРЕВНЕЙШАЯ КНИГА НАШЕГО СЕВЕРА

НАУЧНЫЙ ОЧЕРК

Правительство Карельской республики уже три года подряд ассигнует мне средства для изучения любопытнейших памятников древности — рисунков, выбитых на скалах более 3 000 лет назад. Э^ти памятники находятся лишь в нескольких местах Карелии и неизвестны на всем остальном нашем Севере. На Западе они встречаются в Швеции и Норвегии, на Востоке — вдоль течения р. Енисея и в Минусинском крае.

В Карелии эти петроглифы (рисунки, выбитые на скалах) находятся в двух местах: «Бесовы Следки» в 7 верстах от Белого моря в устьи р. Выг, и группы на Бесовом Носе и Пери Носе, находящихся на восточном берегу Онежского озера.

Все эти петроглифы находятся у самой воды, при чем «Бесовы Следки» ежегодно покрываются весенним ледоходом, а петроглифы «Бесов Нос» и «Пери Нос» (в количестве 233 изображений) омываются водой во время сильного волнения; выше этой линии обмывания нет ни одного изображения. Их связь с бурной водой легко усмотреть и в том, что петроглифы «Бесовы Следки» находятся на последней горизонтальной скале у порога Шойрукши, остающегося до сих пор недоступным для проезда каким бы то ни было способом (см. фотографию).

Все петроглифы расположены исключительно на горизонтальных скатах; в Карелии нет ни одного рису в га, выбитого на вертикальной скале. Как правило, мы встречаем их только на гранитных скалах с красноватым глянцевым «загаром».

Эти памятники почти целиком состоят из охотничьих промысловых изображений. Группы изображений людей, орудий охоты и лодок, а также отдельных животных и форм их ранения, дают ряд данных, достаточно отчетливо обрисовывающих общественный строй, в котором жили творцы этих памятников.

Рисунки на скалах также освещают быт, степень развития производственных форм, идеологию и много других моментов. Лишь благодаря этим рисункам можно выявить доисторическое прошлое края.

Чтобы выяснить причины появления подобных наскальных рисунков, надо понять психологию первобытных охотников. Они особенно склонны к различным психическим и нервным заболеваниям, вследствие постоянной неуверенности в своем охотничьем счастьи. Такое напряженное состояние вызывает массовые галлюцинации зрения и слуха и служит причиной периодически возникающих массовых заболеваний истерией. Допустим, что начались неудачи на охоте. Вместо признания действительных причин (неблагоприятные атмосферные явления, эпидемии, оскудение корма и отсюда массовый переход добычи на новые места), промышленники первобытных времен думают, что виновниками всех неудач являются особые сознательные силы, которые обыкновенно они зовут духами. Отсюда — многочисленные попытки увеличить добычу промысла посредством жертвоприношения этим духам. При этом охотники пытаются привлечь духов в специальные вместилища, чтобы таким образом иметь возможность влиять на них.

Если посредством жертв возможно удержать привлеченных духов, то охранять их вместилища от действия злых духов доступно лишь шаману и в особенности почившему, который будто бы, делается особым существом. Отсюда понятна связь петроглифов с местами погребения, что мы встречаем, например, в Минусинском крае — дух умершего, думают туземцы, сохранит святилище от враждебных духов.

Смысл высекания изображений на камнях был следующий: «Всякое изображение имеет душу того или иного существа, на подобие которого оно сделано (например, выбив изображение оленя, охотник думал, что в этом изображении будет жить дух живого оленя).

Но сверх того изображение еще может иметь и сверхъестественные силы и способности: оно может исцелять от болезней, передавать поручения божествам, исполнять приказы своего хозяина и т. д.» (Л. Я. Штернберг). Отсюда делается понятным, что выбивание на скалах изображений, по-видимому, имело целью воздействовать на живое существо. Петроглифы Карелии богаты изображениями животных, раненых стрелами, дротиками, гарпунами и т. д.

Точно также мы видим много сцен морской ловли, охоты и вообще охотничьих промыслов.

Промышленник, выбив изображение раненой им рыбы, сцена осуществится в действительности.

Припомним некоторые обычаи австралийцев, важные для понимания смысла карельских петроглифов. Нарисовав на священной скале, где живет дух их рода — великий кенгуру—ряд красных и белых полос (красные полосы символизируют шкуру кенгуру, а белые изображают кожу этих животных), австралийцы обмазывают собственной кровью эту скалу, надеясь Этим, при помощи пения заклинаний, умножить добычу своего промысла — животных кенгуру. Точно так же, изображая раненых животных, промышленник доисторической Карелии, повидимому, надеялся путем колдовства (магии) подчинить себе сделанные изображения.

Моя гипотеза подтверждается изображением рыб и тюленей. Из общего числа в 27 изображений, 23 повернуто головой на запад, а хвостом на восток, т. е. представляется идущими из моря в верховья реки. Только одна рыба изображена головой к морю, причем ее голова придавлена следом ноги «беса». Так как все остальные 6 следов не затрагивают никакие изображения, ясно, что этот след, на языке пиктографии^[70] обозначает нечто в роде преграждения рыбе обратного возвращения в море посредством магической дороги духа. Остальные три рыбы идут поперек течения воды. Характерно, что многие изображения рыб — парные. Вероятно, первобытный художник хотел изобразить самку с самцом, т. е. рыбу во время нереста.

Если изображение рыб указывает, что выбивание их на скалах имело целью воздействовать на них колдовством, то это дает право предполагать, что и остальные наскальные рисунки служили таким же целям. Понятно, что морская рыба, входя в реку для метания икры, затем уходила обратно в море. Следовательно, изображая рыбу почти исключительно идущей из моря, человек тем самым пытался привлечь в устье реки как можно больше добычи и как можно меньше выпустить ее обратно в море.

Возьмем другой пример. На Бесовом Носе (восточный берег Онежского озера), мы видим громадное в 2,40 м изображение человека, выбитое в монгольском стиле (подобное изображение мы видим на одежде Антропологии и этнографии при Академии наук СССР).

Выбитый на скале «бес» пригвожден семиконечным крестом, который набит вдоль его левой руки и доходит до туловища. Эт0ткрест является, по всем данным, работой монахов Муромского монастыря, основанного в XV веке Лазарем; в своем завещании он много говорит о борьбе с лопарями и чудью, жившей в этих местах.

Тут же, на Бесовом Носу, мы видим изображение лебедя, пробитого, как и бес, таким же крестом. В Карелии охотники из крестьян почти никогда не бьют лебедей, считая их священными. Сопоставляя такое почитание, дошедшее до наших дней, и выбитый на изображении лебедя крест, мы можем допустить, что прежде существовал особый культ лебедя. Повидимому, он был настолько развит у лопарей или чуди, что монахи считали себя обязанными обезвредить изображения как лебедя, так и беса, посредством высечения на них эмблемы христианства.

Лучшим способом проверки степени священности мест, где высечены подобные изображения, является отношение туземцев к петроглифам. Хотя сейчас окрестности карельских петроглифов заняты русскими, но самые названия «Бесовы Следки», «Бесов Нос» и «Пери Нос» (Пери по фински — «бес», дух) намекают на значение этих петроглифов. До сих пор у вотяков существует вера в особых духов Пери, о прибытии которых возвещают черные тучи и которые помогают охотникам загонять добычу (например зайцев) в ловушку.

Интересны также следы и самое изображение беса на «Бесовых Следках». Направление следов идет с юга на северо-запад, насколько это позволяют контуры скалы. У современных рыбаков Белого моря главной приметой удачной рыбной ловли считается направление ветра: если ветер с юга на северо-запад (шалонник), то рыбы будет много; если ветер с севера на восток (полуночник), рыбы бывает очень мало. Изображение следов беса имеет как раз благоприятное для рыбной ловли направление с юга на северо-запад.

В Карелии до сих пор существует суеверие, что человек, попавший на след «лешего», подчиняется его власти и начинает блуждать вдоль его пути. Верят, что следы лешего имеют магическую силу и с них нельзя сойти добровольно. Поэтому мы можем предполагать следующее: выбивая следы, оканчивающиеся фигурой беса, первобытный человек этим хотел сказать, что данная скала является дорогой этого духа. Как раз вокруг этих следов мы и видим изображения главных промысловых животных: оленей, зайцев, лисиц, тюленей, рыб и т. д. Можно думать, что охотник стремился какими то особыми магическими средствами воздействовать на беса, чтобы тот привлек к своей магической дороге всех этих необходимых для промысла охотника животных.

Если о причинах возникновения святилища «Бесовых Следков» вблизи Белого моря читатель узнает из самого рассказа, то происхождение петроглифов Пери Носа и Бесова Носа — другое. Эти два мыса, образующие бухту, защищают ее с трех сторон от ветров, вследствие чего туда во время бури заходят укрываться массы сигов. Там же они, вследствие благоприятного дна бухты мечут икру. Кроме того эта бухта, благодаря своей глубине, раньше других освобождается весной ото льда. Отсюда понятно массовое скопление перелетной птицы, для которой эта бухта является единственным местом, где она может отдохнуть и подкрепиться рыбой. Вот два фактора, которые, повидимому, оказали влияние на образование петроглифов Пери и Бесова Носа. Ведь не даром 50 % изображений на Бесовом Носу падают на перелетную птицу.

Вопрос о датировке памятников еще далеко не разрешен.

У меня лично такая точка зрения. Если бы возможно было увязать время появления петроглифов в Карелии с наступлением ухудшения климатических условий (так называемое понижение оптимума, бывшее за 1 000 лет до нашей эры), то причины и повод появления наскальных изображений сделались бы ясны. Повод — ухудшение климатических условий и отсюда переселение животных в более благоприятные для размножения места; причины — попытки магическим путем вызвать увеличение оскудевающей добычи.

_{Главная фигура петроглифов «Бесовы Следки». Тянущиеся через всю скалу шесть человеческих следов оканчиваются этой фигурой. Ее высота 62 см. Изображение окружают нерасшифрованные предметы, которые, возможно, представляют жертвоприношения.}

_{Петроглиф Шаман. На это указывает его шапка.}

_{Магическая пляска. Охотник пляшет над убитой птицей, чтобы умилостивить душу добычи и привлечь ее, как пособницу в его промысле.}　

_{Хищник в капкане. У современных пермяков и зырян на Печере сохранился подобный тип западни. Рычаги защемляют туловище зверя, который делает прыжок и валится на спину. Плаха, соединяющая рычаги, не позволяет хищнику подняться на ноги и он издыхает от голода.}　

_{Лодка с 18-тью гребцами. Это изображение указывает, что Карелия в доисторические времена входила в круг Скандинавской культуры. Подобные рисунки лодок мы встречаем на петроглифах Швеции и Норвегии.}　

_{Техника собирания петроглифов. Вся скала расчерчивалась на равные квадраты. Квадрат обмачивался водой, чернильным карандашом обводились контуры рисунков и накладывался лист чистой бумаги. Получались отпечатки с обратной стороны, которые тут же сверялись на месте, а затем дома под чистую (правую) сторону листа подкладывалась копировальная бумага и карандашем обводились отпечатавшиеся линии. Таким образом на правой стороне обрисовывались абсолютно точные контуры наскальных рисунков.}

_{Порог Шойрукша. В этом месте р. Выг с своей ширины в 200 саженей суживается гранитными островками до 10 саженей, с трудом пропуская огромную водяную массу. Семга, чтобы преодолеть тяжесть разбиваемой о скалы воды, пытается скачками в воздухе перейти этот порог, длина которого около 50 саженей. Некоторые экземпляры, как говорят рыбаки, выбрасываются на скалы и по берегу скачками проходят этот порог.}

В БОРЬБЕ

ИСТОРИЧЕСКИЙ РАССКАЗ

I.

Войска Ивана Грозного наносили удар за ударом свободе новгородского Веча. Самые смелые и предприимчивые из новгородцев бежали, кто на Восток к Уральскому камню, кто на Север к Белому морю. Туда же, в Поморье, бежало все гнездо Никитичей, осевших в устье реки Выга. Никитичам посчастливилось. Место оказалось одним из самых рыбных. Ежегодно к реке из океана подходили густые массы сельдей, а за ними много хищных рыб и зверей. Занимаясь весной рыбным промыслом, Никитичи торговали зимой, обменивая у Каргопольцев рыбу на хлеб. Предприимчивым новгородцам казалось этого мало, и в несколько лет они взяли в кулак все соседние карельские деревушки, поставлявшие им за рыбу и за хлеб пушнину. Уж не раз Никита-Большак (хозяин всего рода) с горделивой усмешкой говорил о своей новой вотчине.

Лишь маленькая группа пустынных островков, в семи верстах вверх по реке, не знала его власти. На одном из них постоянно жили Нойды — лопарские колдуны, сумевшие сохранить втечение столетий от власти карел свое святилище — скалу у порога Шойрукши, в которой, по поверью, жил Великий Дух.

Островки были последним куском земли этого края, где лопари имели право добывать семгу и сига, шедших из моря в верховья метать икру. Из всех других мест они были оттеснены — русскими от моря, а карелами от рек. Карелы боялись лопарского Духа; эту же боязнь они внушили и Никите. Уж не раз ему приходилось слышать, что лопарские ведуны (Нойды) будто бы могут обращать своих врагов в зверей, насылать болезни и творить много лихих дел. Хотя Никита и надеялся на помощь иконы Новгородского Спаса, но верил он также и в могущество бесов. Гневить их на чужой земле казалось ему опасным. Потому то эти последние лопарские владения оставались Никитой незахваченными.

Лет через 15 после переселения новгородцев в Поморье, случился зимой большой снегопад, а весной сразу наступили теплые дни. Земля не успела впитать в себя много воды, и вся масса ее ушла в море. Сельдь не выносит пресной воды и потому в эту весну она держалась вдали от берега, в глубоких местах моря. Промысел на сельдь был неудачен, зимой пришлось много проесть добра, свезти его на юг в обмен на хлеб.

И теперь, на второй год, опять повторилась та же беда. Уж который день мужчины напрасно ездили на промысел, и возвращались поздно вечером усталым, измученными и без добычи.

— Опять впустую?

— Нигде не нащупали сельди…

— Чем жить то будем?!

Только что высадившаяся группа мужчин молчаливо стояла на берегу. Мрачно сгорбленные, чернеющие силуэты на серебристом фоне северного неба, они угрюмо молчали — призрак прошлогоднего голода придавил всех. Было ясно, что не наловив сельди, придется голодать. Надеяться не на что: к северу Лопь белоглазая, от которой нечего взять, к западу — голодная Карела, сама живущая продуктами, обмениваемыми на меха от новгородцев, к югу, у Каргополя, правда, свои же русские, да даром разве кусок какой дадут? Делалось страшно за будущее. Развесив сети по козлам, медленно побрели домой новгородские переселенцы.

Шли вдоль берега реки, по которой, играя, выскакивали в воздух одна за другой громадные рыбины и со звонким плеском исчезали в водной глуби.

— Ишь, торопится! Небось нойды теперь на бубнах своих гудят… К себе их тянут, — злобно зашипела большуха (главная хозяйка).

Замечание старухи точно повернуло мысли неудачников. Широкая река Выг в том месте, где жили колдуны, была запружена цепью островков, суживавших ее в течении в какой-нибудь десяток саженей, сплошь занятых порогом Шойрукшей. Через него ежегодно проходила вся семга и сиг, приводимые к устью массой сельди, которой эти рыбы питались. Ради богатого промысла на них сходились лопари на эти островки из всех лесных окраин.

В душные, длинные ночи, когда Никите не спалось, а в голове медленно бродили думы о хозяйстве, не раз являлась мысль, как бы занять эти островки под свое печище. Стоило бы только там поселиться и жизнь сделалась бы навсегда обеспеченной. Да и не он один об этом думал. Но хозяйственность новгородских насельников, а за ним и стремление карел, побеждались страхом перед жившими там с незапамятных времен Великими Нойдами. Лопарские колдуны уже ряд столетий оберегали эти островки для своих сородичей, еще карелами отогнанных от всех промысловых мест.

За ужином, по обычаю, молчали. Никита с заботой глядел на своих домочадцев, состоявших из ряда младших братьев, сыновей и племянников, думая о грозящей опасности голода. Пятнадцать мужчин рослых, сильных, ушкуйников-богатырей, больше двадцати женщин, свыше тридцати ребятишек — сколько же надо, чтобы их прокормить? Мешка зерна (пять пудов) не хватало на два дня, а в амбаре уже кончался запас хлеба; если не наловить теперь рыбы, значит, придется все хозяйство перетаскать зимой южанам. И решил Большак тут же, за столом, безотговорочно занять лопарские островки, выгнав оттуда Нойдов. А против бесовских их сил взять с собой родовой образ Спаса.

Завалились спать. Не спалось лишь Никите, он переворачивался, смотрел в низенькое слюдяное окошко и обдумывал, когда же удобнее захватить эти Бесовы Островки. Трезвые расчеты не раз заливались холодом остро-режущего сердце страха перед неведомыми бесами. Как бы не нажить от Великого Нойда беды!

Через час он разбудил всех мужчин. На ночном холодке сарая медленно приходили в себя уставшие за день новгородцы.

— Слушай православные, — тихо сказал Никита, — голод задавит нас. Ведь прошлый год чуть не все хозяйство проели да и в долгах сколько то осталось. Нойче опять рыба к берегу не идет, надо нам бесовское гнездо лопарей взять… Иначе мы все здохнем, либо в холопы к боярам уйдем! Из рук, ведь, свобода наша уходит!

Молча слушали мужчины. Ужас холопьей жизни был для каждого из них сильнее страха перед бесами, и никто не сказал «нет». Шептались воровски, боясь, чтобы кто не услышал. Не было различия — кто старше, кто младше. Опасность сблизила всех. Наконец решили — немедля, теперь же, в эту ночь напасть на спящих колдунов, перебить их, а на поганское идолище, по обычаю, водрузить Спаса.

Тихо, чтоб никого не разбудить, вернулись в избу. Младшему, Алешке, бывшему в телесной от блуда чистоте. Большак велел взять огня для фонаря от неугасимой лампады; сам, как и все другие, переоделся в чистое белье и повесил себе на грудь родовой древний медный складень Спаса новгородского, фунтов на пять весом.

Тихо двинулись на челнах вверх по реке.

II.

У порога Шойрукши на мысу, далеко вдававшемся в порог, светилось пятно костра. Начался ход рыбы к верховью из моря. Молодой нойда решил эту ночь шаманить, чтобы больше досталось изголодавшимся за зиму сородичам красной жирной семги и сладкого сига. Скоро, со дня на день, должны были притти скрывающиеся в лесах лопари. На лето стада их полудиких оленей разбредались по чащам лесов. Шедшая в верховья реки рыба становилась единственной пищей этому покоренному и на смерть обреченному народцу.

Проехав луку гремевшего порога Золотца и обогнув переднюю цепь островков, новгородцы в испуге замерли на месте. На самом краю скалы, над порогом, в рогатой громадной шапке, с гудящим бубном в руках, метался нойда вокруг костра. Издали казалось, что он носился в воздухе, над самой пучиной. Частая дробь бубна переходила в глухие медленные удары и била по напряженным нервам новгородцев. Нойда внезапно появлялся черной тенью впереди костра и снова пропадал за ним. За шаманом, медленно извиваясь, тянулись струйки дыма, двигаясь, как живые, за нойдом…

— Вишь, бесы за колдуном скачут, — прохрипели чьи-то сведенные ужасом губы, — не надо ночью в проклятое место ехать. Пусть солнышко взойдет и тогда сила нечисти поослабнет… Ведь не на заморских гостей едем, а в самое бесовское гнездо!..

Устрашенные жутким зрелищем новгородцы тихо повернули назад и за ближайшим мыском, выйдя на берег, развели вокруг себя яркие костры. О сне не было и помину. Сидели молча, притаясь, в тесном кругу.

Когда солнце залило промерзшую землю теплыми лучами, новгородцы решили итти на приступ.

Двинулись по обычаю гуськом, один челн за другим. На переднем челне стоял на носу без шапки Никита, держа в высоко поднятых руках образ нерукотворного Спаса, защитника новгородцев. Чтобы подбодрить себя, новгородцы запели церковные песнопения. В тишине раннего солнечного утра стали разноситься еще никогда здесь неслышанные торжественные напевы. Сколько раз в битвах с врагами они звучали боевым призывом, и сейчас, с трудом преодолевая бурное течение, медленно плыли челны на бой с незнаемыми противниками. Все громче, все яснее и внушительнее раздавались молитвенные напевы. Двигался Господин Великий Новгород на последнее убежище бывших хозяев этого края.

_{На самом краю скалы, с гудящим бубном в руках, метался нойда…}

_{На первом челне плыл Никита.}

Странные звуки сквозь привычный грохот порога донеслись до чуткого слуха нойды — звуки, отчасти похожие на его священные песни. Тягучие, торжественные неведомые песни глухо раздавались в золотом утреннем тумане… Они росли и ширились… Нойда, дрожащий от страха, глядел в сторону моря. И вот, чуть видимые в утренней дымке, один за другим показались челны. Нойда понял, что двигались новгородцы на последний оплот разогнанного народца.

Шаман, пораженный неожиданностью, с ужасом смотрел на них. Вот оно, выполнение страшных снов… Последний угол земли погибал для его сородичей! Тщедушное, с детства больное, тело шамана вдруг наполнилось могучей силой — яростью к врагам. Он схватил бубен, и бешено забил в него, взывая к духам о помощи, направляя их на бой.

— С нами бог! С нами бог! — завопил боевой клич новгородцев Никита, чувствуя как холодеет его тело от жутких, лихорадочно — тревожных звуков бубна. Новый ужас охватил гребцов. Лодки почти перестали двигаться.

Опасность минуты, страх за свое племя, жалость оставить этот уголок, — все в один миг привело молодого нойда в дикое неистовство; оно передавалось в ударах по бубну. Один на священной скале, без защитников, без помощников, метался шаман взывая к своим духам. А с другой стороны. в несколько десятках саженей, пятнадцать богатырей дрожащими, неровными голосами уже машинально продолжали церковную песню и медленно, но неуклонно подвигались к святилищу.

Чья возьмет? И у той, и у другой стороны сквозь все чувства пробивалась мысль: удастся ли вступить хоть одной ногой на землю новгородцам? Тогда решится судьба островков.

Ближе и ближе, бесшумно скользили челны к заветному островку.

— Духи! Духи! Могучие духи! Движется враг на ваш дом. Люди (лопари) теряют последнюю землю! Людям приходит смерть. Духи! Духи! Где же вы? Где ваша помощь?! Всем нам приходит конец!

И на крики нойда отозвался Никита. Не понимая слов лопаря, он взмолился о том же самом.

— Спасе наш милостивый! Помози нам! С голоду помрем, если не возьмем эти островки. Расточи бесовские силы, — церкву поставим тебе во славу, благолепие в ней воздвигнем… Имя твое прославим! Разрази поганую силу!

Бубном ли задержать богатырей тщедушному, больному дикарю? Их крики пьянили друг друга и только одна узкая полоска воды отделяла передний челн от древнего святилища…

Внезапно вырос на скале Великий Нойда. Громадные впадины слепых глаз были широко раскрыты солнцу, на мертвенно-бледном лице чернела дыра широко разинутого рта. Высота тела жутко увеличивалась его страшной худобой. Длинные, как плети тонкие, руки тянулись навстречу новгородцам… Изо рта вырывались потоки таких звуков, что кровь новгородцев застыла от ужаса. Узловатые руки Никиты дрогнули, пальцы сами собой разжались, и Спас, блеснув медью на солнце, бесшумно изчез в черной пучине реки.

Гребцы, сами того не замечая, изо всех сил загребли назад. Челн с Никитой, стоявшим на носу, с разгона ударился кормой в камень. Большака, словно на пружине, откинуло, и он исчез головой в ледяной воде. Кем был вытянут из воды в лодку Никита, как погнались челны назад, — этого не помнили новгородцы. Никита бился в лихорадке и, лязгая зубами, твердил: «С нами бог! С нами бог!» От этих слов делалось еще страшнее; ведь не стало у них больше иконы Спаса, их защитника, он был потерян навеки.

III.

Жуткая тишина легла на новгородское становище. Женщины, шепча молитвы, мазали смолой кресты на всех дверях и окнах. У хлевов загорелись костры. Но ничто не помогало. В каждой тени, в каждом звуке, в каждой мелочи чудилось всем что-то страшное и жуткое… Сквозь пленку православия новгородцев выступили древние страхи язычников; ведь они остались без защиты литого из меди Спаса, Никита бился в лихорадке и диким голосом кричал; ледяная вода, в которой он окунулся в момент наивысшего испуга, сделала свое дело. Слушая отдельные выкрики больного, становилось еще страшнее.

Если не страшнее, то зато еще печальнее было на лопарском святилище. Великий Нойда, уже давно ослепший, лежал много лет без движения — могучее тело день и ночь боролось со смертью. Бубны и крики сына о надвигающихся врагах, сказали ему о приступе. Великое чувство ненависти совершило чудо — он почувствовал силу встать на защиту всего племени. Онемевшими от бездействия ногами он двинулся по направлению к крикам, вытянув, как все слепые, руки вперед… Если бы не ужас бежавших без памяти новгородцев, они могли бы заметить, как Великий Нойда вскоре упал на скалу. Ярость сделала свое дело — она дала нойду приток внезапной силы, но, исчерпав ее, старику не осталось чем жить. Молодой шаман решил скрыть от всех смерть отца. было легко сделать, так как никто из лопарей не смел приехать на священный островок. Узнав о смерти Великого Нойда, врагам не было бы страшно святилище, как прежде.

Всю ночь трудился молодой шаман, строя последний шалаш для своего отца. Он покрыл его корой ели и березы. Настлал внутри хвои, украсил отдельными ветками рябины и посадил туда мертвое тело, пригнув подбородок к поднятым коленям. Этим он нарушал обряд — шаманов хоронят в колодах тысяч лет назад забытое погребение — сидя, с головой, положенной на колени. Со стороны казалось, что колдун жив и сидит, о чем то глубоко задумавшись. Сын не опоясал могильный шалаш Великого Нойды для защиты от злых духов. Старику теперь уже никто не страшен. Он стал теперь сам могучим духом. Так думал сын, совершая погребальный ритуал Великого Нойды, и не зная, как близок конец, когда могущество лопарского святилища в один миг пропадет как дым.

На другой день стали приходить, почти одновременно с разных сторон, изголодавшиеся и измученные лопари. Каким чутьем должен обладать охотничий инстинкт, чтобы почуять в лесных трущобах ход рыбы из моря в верховья. Вольные сыны этого края медленно, воровски, мимо карельских и русских деревень, тянулись отовсюду к островкам — своему последнему убежищу от голода весеннего времени. Закипела жизнь на островках. Щедрое море быстро, в несколько дней, укрепило их силы, и веселые, беззаботные, как дети, они целые дни промышляли. Сушили семгу и сига на солнце и ветру, поливая более мясистые части жиром, от которого рыба хотя и торчала, но не портилась и сохранялась впрок.

Чтобы понять, почему лопари так упорно цеплялись за островки, достаточно взглянуть на план.

Хищники океана, питаясь сельдью, двигались вслед за ее стаями, приближаясь к берегу моря, опресненного речной водой. Сельдь, как мы знаем, останавливалась в полосе, куда не доходила пресная вода. Наоборот, хищные рыбы, например, семга и сиг, входили в устье реки и шли к верховьям, чтобы метать икру. У порога Шойрукши вся масса рыбы из-за раскинутых цепью островков и бурного движения воды заходила в «карман», образуемый этими островками. Рыба останавливалась перед священным островком и, чтобы пройти мимо него, пыталась как-нибудь боком, скача по воздуху, а иногда даже по траве преодолеть бурное течение порога, чтобы затем беспрепятственно следовать к верховьям.

Вот потому то и образовалось здесь святилище лопарей. Первобытные промышленники уже много тысяч лет назад заметили это особое свойство местности. На всем протяжении реки она являлась наиболее удобной для промысла Ведь здесь, на небольшом пространстве, сжатом со всех трех сторон островками, концентрировались проходящие отряды рыбы. Эта местность являлась наиболее приспособленной для того, чтобы дикари с такой низкой техникой, как гарпун и трезубец, наловили рыбы больше, чем в других местах. Отсюда у них возникла мысль, что эта местность, наиболее благоприятная из всех других, служит жилищем благоприятно к ним относящегося духа. Это подкреплялось фактом, что рыба задерживалась из за порога, вечно кипящего и грохочущего на далекое пространство. Лопари боялись приблизиться к этому месту и приписывали грохот — голосу духа, а кипение воды — его присутствию в ней.

Легко представить себе эту странную, нигде не виданную картину, когда громадное количество очень крупной рыбы втискивается в узкое пространство, сжатое с трех сторон островками. Рыба выскакивает из воды, исчезает, опять выскакивает. Вода как бы кишит громадными серебристыми гостями, которые словно не могут оторваться от священного островка. Первобытному жителю казалось, что священный островок притягивает к себе эту лакомую, единственную в весеннее время пищу.

В то время, как на островках кипела веселая, сытая жизнь, мрачным и тяжелым было настроение новгородского становища. По прежнему далеко держалась в море сельдь; напрасно новгородцы целые дни бороздили шестами холодные волны неприветливого Белого моря. С каждым вечером лица возвращавшихся делались мрачнее; прибегали к колдовству: зашивали к сетям в мешочках летучих мышей, кидали в море куски хлеба, не жили с женами, но все же рыбы нащупать не могли.

Никита, потеряв свой степенный вид Большака, болел, лежа на печи.

Он всем рассказывал, что когда увидел мертвеца, который шел на него и хлопал ладошками, то словно что то внутри него оборвалось, а когда неведомая сила толкнула его в воду, то почувствовал, как кто-то вошел внутрь его. Неудачи в промысле, как Никита, так и все объясняли кознями нойдов. Каялись никогда больше туда не ездить.

Один только Иванко, предпоследний сын Никиты, был другого мнения; тайком от всех, еще год назад, он пробрался на этот священный островок и рассмотрел рисунки, выбитые на жертвенной скале. И что же? Остался он живым, и не заболел, и никакой беды не приключилось с ним. Просто напугался батька старика-колдуна и других своим испугом с ума свел.

Каждый вечер голодными и жадными глазами следили неудачники за скачками игравшей рыбы, непрерывно шедшей к лопарскому святилищу. Не раз попутный ветер доносил оттуда звуки шаманского бубна и радостные крики лопарей. Иванко все более и более замыкался в себе, больше молчал и что-то обдумывал.

IV

В то время, как новгородцы бились в напрасных поисках сельдяных стай, молодой нойда, внезапно потеряв отца, впал в особо нервное состояние; он совсем лишился сна и по ночам в исступлении кружился по священному островку.

Наступала седьмая ночь со дня смерти Великого Нойды. В эту ночь, он как дух считался особенно сильным и должен был войти в свое тело.

Молодой нойда решил в эту ночь вызвать духа реки, чтобы усилить приход добычи. Днем на каждое выбитое изображение жертвенной скалы он раскладывал костяк рыбы, если перед ним было выбито изображение рыбы, или обмазывал кровью и салом изображение оленя.

После долгой бессонницы, опьяненный настойкой мухомора, молодой нойда достиг состояния безумия— стоило ему подумать, что камень движется — и ему начинало казаться, будто он в действительности катится. Разбивая в кровь свои ноги о гранит, шаман видел оставляемый ими крова вый след, но боли никакой не чувствовал. Носясь вокруг костра, он обжигал свои босые ноги, до него доходил запах горящего мяса, но боли не было. Все это служило ему знаком, что он стал сильным нойдой.

Наступила седьмая ночь. Когда все новгородцы уснули тяжелым сном измученных, полуголодных людей, Иванко на легкой лодочке, им самим выдолбленной из осины, тайком стал пробираться к священному островку. Не раз он замирал в тени свесившихся полуподмытых кустов, таясь от лопарей, которые бесшумно скользили но тихой реке, добывая острогами жирных рыб. Необычайно высокое половодье, державшее сельдь далеко в море, подмыло часть берега; землю унесло, а крепкий дерн местами свесился к воде. Под одним из этих кусков дерна и спрятался Иванко.

Впереди, на священной скале, он видел разложенные жертвы. Иванко, скорчившись в лодке, обдумывал, как украсть у нойдов их бубны и тем самым обезвредить колдунов. Ведь, без бубна они теряли свою силу!

Но как это сделать? Перед отъездом Иванко велел своему младшему брату Алешке утром сообщить братьям наказ — немедленно с сетями ехать к Бесовым Островкам. Спрятавшись под навесом дерна, замеченным уже в утро неудачного нападения, Иванко решил переждать темную часть ночи — время, когда нойды обыкновенно колдуют.

Северная ночь весной никогда не бывает беззвучной. Десятки разнообразных голосов, при кажущейся пустынности, бьют все время слух. Вся природа окрашивается в какие-то блекло-тусклые тона, которые при резко, до черноты очерченных контурах, действуют особо напряженно на нервы любого человека. В это-то время года и начинаются икоты, нервные припадки и галлюцинации, такие характерные для жителей крайнего севера без различия племени.

Где-то вблизи стал тихо гудеть бубен. Сквозь корни Иванко увидел молодого нойду, по одежде которого гремели, бренчали и звенели какие-то навески, а на голове высились рога с пучками высохших шкурок змей. Из стиснутых зубов вырывались пронзительные, хриплые крики. Все сильнее и сильнее содрогалось тело нойды, бубен зазвучал особенно резко, ноги начали подкидывать в воздух напряженно вытянутое тело.

Вступив на жертвенную скалу, нойда заметался взад и вперед, вдоль одной линии от края до края. Вдруг его бубен резко загремел и шаман с воплем грохнулся лицом на скалу. Затем встал, но на этот раз, носясь по той же линии, ни разу не достигал ближнего к Иванке конца скалы. Новый вопль и падение ниц, затем опять та же пляска по все более укорочивающейся линии. Так он падал шесть раз, затем закружился, делая вокруг чего-то бубном крути. Иванко скорее догадался, чем увидел, что колдун вертится вокруг изображения беса.

_{Великий Нойда был погребен сидя, с головой, положенной на колени} 

Уже светлел горизонт, когда нойда упал лицом на скалу и неистово завопил, царапая скалу руками и голыми ногами. Его голос стал прерываться, перешел в тихий шопот и, наконец, бормотанье, то умолкавшее, то вновь возобновлявшееся, все тише и слабее… Незаметно он замолк.

У Иванки, следившего за колдуном, уже давно кружилась голова и немело тело. Как зачарованный, глядел он на беснование; хотел, но не мог оторвать глаз от жуткого зрелища. Когда нойда впал в транс, а затем в бесчувствие, Иванко, по испытанному русскому обычаю, окунул голову в весеннюю воду. Это сразу его отрезвило.

Он медленно вполз на священную скалу и ящерицей заскользил между разрозненнымижертвами, удивляясь, как мог нойда в своих метаниях не сдвинуть ни одной кости. Ползя по скале по линии, где носился нойда, он увидел, что шаман метался вдоль полосы следов то правой, то левой ноги. Перед каждым из следов нойда падал и затем уже не подступал к ним. Шесть следов и шесть раз падал шаман. Стало понятным, что он вызывал духа и заставлял его двигаться к выбитому его изображению. Вспомнил Иванко один случай из своей жизни. Когда-то у него от удара болела рука, карельский колдун велел ему потереть больное место суком дерева. Обведя затем несколько раз ножом вокруг сука, колдун сказал: «Ну, теперь никуда твоя болезнь не уйдет из сука, мои круги не пустят ее на волю». Наверное и нойда заманил духа в его изображение, закружил его волшебными кругами бубна и требовал от него нужной помощи.

Иванко пополз к шаману. Тот лежал бледный, с закрытыми глазами и, казалось, не дышал. Только жилы на его висках, надутые и почти черные, быстро-быстро дрожали. Осторожно прикоснулся Иванко к бубну. Ничего не случилось! Он взял его в руки, рассматривая рисунки, сделанные кровью. Чего было в в ем страшного? Иванко подошел к самому краю воды и с силой толкнул бубен в воду. Струя реки подхватила, закружила, и вскоре бубен исчез в кипящей пене. Сила нойды пропала и пропала так легко, так просто.

Осталась еще сила нойды в его короне — рогатой шаманской шапке. Осторожно, постепенно снял Иванко тяжелую шапку, выпиленную из черепа с оленьими рогами, и украшенную многими десятками высохших шкурок змей. Посмотрел на шамана. Тот попрежнему лежал без чувств, недвижимый…

_{Лопарь острогой добывал рыбу.}　

Где-то невдалеке раздался дикий вопль, за ним другой, третий, потом еще и еще… Это кричали лопари только что вставшие на промысел. Высившаяся на жертвенной скале фигура новгородца с шаманской короной в руках казалась им призраком Великого Духа.

Молодой нойда раскрыл глаза. Устало поднял мертвенно-бледную голову, потухшие глаза уставились на врага, державшего его шаманскую шапку..

Нойда через силу вскочил на ноги. Испуганный рев десятка лопарей прорезали слова: «Гибель нам, люди! Гибель!» В несколько прыжков нойда достиг скалы, на которой тысячи лет колдовали его предки… Обернулся, взглянул еще раз на тесно сбившихся в кучку лопарей и кинулся в грохочущий водоворот порога.

С соседних островков уже больше не неслись вопли. Лопари остолбенели, никто из них даже не двинулся. Разом, в минуту, погибло все: и тысячелетняя вера в особую силу святилища, и их единственная защита; ведь погиб нойда, их последний защитник от пришельцев. Больше помощи ниоткуда лопарям не было.

В гробовой тиши ушел Иванко вглубь острова. Набрел на шалаш Великого Нойды. Чуть ощутимый запах трупа и тучи жужжавших мух ясно говорит о его смерти. Островки были свободны от врагов. Самих лопарей Иванко, как истый новгородец, даже не считал за противников.

Он вернулся на жертвенную скалу. По-прежнему онемевшими виднелись фигуры несчастных лопарей. Вид Иванки как бы зачаровал их. Молча они следили за каждым его шагом. Ни у одного даже не мелькнула мысль о бегстве. Куда бежать? В лес? Но весной лопарям в лесу — смерть, одними глухарями не прожить.

Иванко обошел островок. Казалось ему обидным, что все так просто, так обыденно кончилось. Могущество святилища, подобно гнилому пню, рухнуло от одного прикосновения Вся его таинственность, все страхи, все казалось простым и бессмысленным.

Вскоре пришли челны с новгородцами. Не вступая на священный островок, люди высаживались на другие и баграми, как тюленей, били беспомощных лопарей, даже не пытавшихся никуда спастись… Ведь все равно кругом была смерть, если не от багра, то от голода.

V.

На острове закипела работа. Послали гонца Никите, что островок взят Иванкой, что ждут его. Но Никита все еще под гнетом ужаса от виденного, наказав всем промышлять, сам туда не поехал.

Как то само собою случилось, что Иванко стал распоряжаться. Никто против этого не возражал. Каждый тайком все еще не был уверен, пройдет ли им этот захват безнаказанно — страх перед Великим Духом пробивался сквозь православную оболочку. По другому думал Иванко. он все брал на себя, уверенный, что все страхи один обман.

После перебитых лопарей, — лишь несколько человек спаслись, уйдя вплавь от новгородцев — на островках остался запас сушеной и в ямах вяленой рыбы, а также много острог и трезубцев. Новгородцам было непривычно добывать рыбу острогами. Делали они много промахов, от которых гибли орудия и сам промысел казался чересчур медленным. В тот же день они стали ловить сетями.

Иванко придумал ловкое ухищрение. Часть рыбы, самой сильной и, следовательно, самой крупной, не заходила в «карман». Она шла против самого течения пороги и потому ухо шла от промысла. Иванке пришла мысль протянуть одну сеть поперек течения от одного островка до берега. Длинные сети позволяли это сделать, но все затруднение было в том, что под напором воды сеть относило в сторону или вода ее рвала. Иванко велел братьям нарубить жердей, привязывать к нижнему концу каждой из них тяжелый камень, а к верхнему — большие куски коры от лиственницы и осторожно опускать их в воду. Вскоре из воды вытянулся частокол; куски лиственницы служили поплавками, а камни удерживали жерди торчком. Не трудно было вдоль жердей натянуть сеть. Вся рыба, от чудовищно-крупной до молодняка, натыкаясь на сеть, шла вдоль ее стенки и заходила в «карман», откуда ей не было выхода. Легко понять, сколько рыбы добывалось в сутки.

По древнему обычаю всех промышленников, женщин на промысле не было. Поэтому часть мужчин весь день ездила взад и вперед, перевозя рыбу в становище. Там ее чистили. Мелкую развешивали на солнце сушиться, крупную — солили в деревянных срубах. Никита, опираясь на палку, медленно бродил и хозяйским глазом определял дену. Уже через неделю оказалось, что рыбы хватит и на весь год, и на продажу.

Веселый Иванко не знал устали. Весь день носился он, повсюду поспевая, всем помогая. Каждое слово его принималось за приказ и, привычные к послушанию, новгородцы безотговорочно спешили выполнить его волю. Никогда не чувствовал Иванко себя таким бодрым и счастливым— исполнились его мечты, в которых он засыпал, много раз избитый за свободолюбивый характер.

Теперь то она, свобода, и пришла к нему! И растущие запасы рыбы, благодаря отвоеванным им островкам, и покорность его сметке всех членов семьи — все это ободряло и придавало Иванке новые и новые силы.

Так прошло недели две. Новгородцы, отъевшиеся и утомленные напряженным трудом, уже потеряли прежнюю жадность к промыслу. Иванке приходилось ох подгонять и понуждать к работе. Вскоре его дяди, один за другим, стали хмуриться и потихоньку шептаться.

Как то раз один из них тайком уехал к Никите в становище. Хитрый новгородец знал, чем поддеть властного Никиту. Долго шептался он с Большаком, пока у того не вздулись жилы на лбу. Но хозяйская расчетливость победила ярость и, дав строгий наказ, Никита отослал брата назад. Еще шло много рыбы, а запасы всегда пригодятся. Большак приказал всем пока-что подчиняться Иванке.

На следующий день, ничего не знавший и не замечавший Иванко стал опять выгонять всех на промысел. Не мало насмешливых и злобных взглядов кидалось в его стороны. Надвигалась гроза.

Еще неделю проработали новгородцы, как наступил Николин день — праздник всех мореходов, а новгородцев в частности. Как раз в этот день особенно много в «карман» набилось рыбы и Иванко решил во что бы то ни стало работать. Это было уже прямым нарушением дедовских обычаев — работать в Николин день. Старшие новгородцы наотрез отказались и по этому случаю дали волю своему языку. Привыкший за три недели к послушанию, Иванко не остался в долгу и после долгой перепалки уехал с младшими на промысел.

Старшие немедленно отрядили гонцов к Никите обо всем случившемся… Много неверного и ложного напутали дяди по дороге к Большаку.

Сердце Никиты не выдержало — нарушение дедовых обычаев было важнее наживы. Да и к тому уж не один день билась мыслишка, что все кладовые битком набиты и деть добычу больше некуда. Все равно была пора уже кончать промысел. Упустить же Иванке вину за несоблюдение святыни, отчего может быть прогневается Никола и пошлет беды — было для Никиты невыгодным во всех отношениях. Участь Иванки решилась.

Ничего не подозревавший, возвратился Иванко с молодежью поздно вечером. На островке ярко горели костры и в громадных котлах кипела жирная семга. Медленно, не торопясь, направились приехавшие к шалашам. Иванко затянул, а товарищи по работе подхватили веселую плясовую. И было отчего веселиться — промысел в этот день был особенно обилен добычей.

Сведенные брови Никиты сошлись одна к другой. В руке судорожно затрясся его батог; братья Никиты лукаво переглянулись. Будет Иванке сегодня праздник!

Беззаботно горланя песню, подошел Иванко к группе старших, те молча расступились… и сильный удар по ногам повалил Иванку на землю. Над ним, с перекошенным от ярости лицом, стоял Никита. Палка, свистнув в воздухе, опять опустилась на Иванку. Тот онемел. Веселые три недели промысла не увязывались с неожиданным и совершенно незаслуженным позором.

— Что, щенок, больно рано воеводишь? Старшими в роду помыкать стал, а дедовы порядки рушишь… Насупротив обычаев идешь и других тому учишь?.. Праздники господни, на радость бесам, сокрушать думаешь?!

И удар за ударом, куда попало, падали на Иванку, дрожащая молодежь опустила глаза, а у дядей под усами кривились радостные улыбки — вот тебе и воевода Иванко!

Когда, наконец, еще не окрепшая от болезни рука Никиты устала полосовать Иванкино тело, тот убежал, и как раненый зверь забился в самый дальний от костров конец островка. К шуму порога прибавились новые звуки — это рыдал Иванко о прошедших трех неделях промысла. Они ушли безвозвратно, старое опять вступило в жизнь… Сколько же хозяев опять будет помыкать им упрямо, тупо и настойчиво…

Иванко лежал в ущельи, болело жестоко избитое тело и ныла непощаженная голова. И думалось Иванке — сколько будет ему еще впереди обид и боли, сколько еще раз в жизни придется испытать эти удары, пока они в конце концов с годами не разобьют его характера, не исковеркают воли и не подчинят той жизни, которой жили отцы, деды, прадеды…

БЕРЕГОВЫЕ БРАТЬЯ

Роман Ж. Тудуза

Иллюстрации Г. Фэвра

ОТ РЕДАКЦИИ.

Ж, Тудуз считается теперь во Франции одним из самых популярных авторов «приключенческих романов». Вот его последнее, только что закончившееся в Париже печатанием, произведение. Проникнутое духом французской романтики, оно дает несколько условную, но сильную и яркую картину о жизни небольшой кучки отверженцев цивилизованного мира, объединившихся, как равноправные и крепкие люди, и создавших собственные законы общежития.

_____

Часть I.

Без единой брызги, еще один, последний раз, погрузилась в воду лопасть весла. Найдя глубоко точку опоры, весло одним движением вытолкнуло каюк на песчаный берег, где киль лодки зашуршал по мелким галькам, перемешанным со льдом, и потом остановился недвижно.

Тогда мужчина встал, выпрямляясь со вздохом облегчения. Он бросил весло прямо перед собой, как попало, как орудие, ставшее, наконец, бесполезным после стольких часов гребли. Взгляд человека немного выше на берегу встретил сырую полосу водорослей образовавшую бахрому по отлогому берегу: как раз начинался отлив… значит, можно было не привязывать лодку; она сама по себе очутится на сухом месте. Одним делом меньше. И, довольный, человек захихикал. Это был странный смех, сейчас же превратившийся в гримасу, потому что под кожаным капюшоном, подбитым мехом, борода и усы, склеившиеся и замерзшие от дыхания, образовали кору.

Этот смех разрывал, разламывал точно иголки, затвердевшие волосы вместе с кожей.

От боли человек застонал. Он наклонился и кое-как собрал тюк, перевязанный веревкой, мешок для провизии, карабин, лыжи и охотничий нож, валявшийся у его ног в лодке. Потом, нагруженный, ворча, он прыгнул на берег и тяжелым шагом, переваливая бедрами, пошел вверх, к тропинке, извивавшейся в снегу между скалами крутого берега.

И сейчас же, за первым скалистым поворотом, перед ним показался дом. Странный дом, длинный и низкий, точно присевший и прижавшийся в углублении естественной стены, возвышавшейся над ним и защищавшей его. Укрытый таким образом дом не должен был бояться ни порывов морского ветра, ни прилива буруна в дурные дни, ни снеговых обвалов с соседней горы. Поистине хороший дом, с окошечками в виде судовых иллюминаторов, с массивной дверью, со стенами из дерева выброшенных обломков кораблей, с покатой крышей и дымящейся трубой… Приятное убежище после скитаний по снеговым полям.

Человек снова засмеялся, но на этот раз только глазами, потому что кожа его щек еще кровоточила от прежнего смеха. Он ускорил шаг и одним усилием добрался до дверей. Тут он прислушался.

Доносилось пение, полузаглушенное плотностью деревянной стены, поставленной вдвойне из боязни холода, кругляк на кругляк, с заполненными землей пространством между ними. Мелодия медленная, монотонная, тянувшаяся, как рокот прялки. Пришедший пожал плечами, поднял кулак в рукавице и постучал в дверь.

— Нарутча! Нарутча!

Мелодия продолжалась. Тогда подкованный железом сапог заменил кулак.

— Нарутча! Открой мне…

Внутри пение прекратилось, точно переломленное пополам. Послышалось суетливое топотание, потом скрип железа и крюков; двойная тяжелая дверь открылась. И в этой двери появилось лицо, желтое, точно вымазанное жиром, с коротким лбом и двумя черными сальными косами, болтающимися на меховой одежде, испещренной красными и зелеными четырехугольниками. Тело, поддерживавшее эту голову, терялось в одежде со спускавшимися длинными рукавами; короткие ноги были засунуты в вяленые сапоги; большое сходство с обезьяной, с животным, скрывающим хитрость за смущением, слишком заметным, чтобы не быть искусственным.

Проходя со всем своим грузом, охотник еще шире раскрыл дверь, опрокидывая все на своем ходу. Потом тяжело сбросил на пол мешок, лыжи, тюк, поставил к стене карабин и потянулся, сразу же охваченный жаром раскаленной печи.

— Как хорошо вернуться домой!

Руки терли, смягчали замерзшую бороду и усы. Рот вдыхал теплый воздух.

С опущенной головой, но не отводя глаз от пришедшего, эскимоска заперла дверь, потом скользящей походкой хищного зверя вернулась в угол, где, сидя на корточках, снова принялась чинить разорванную сеть.

Человек обратился к женщине, сидевшей над своей сетью, точно паук в паутине:

— Как? Ты одна? Редкий случай… Где же старый Иов?…

Эскимоска подбородком указала на незаметную дверь в глубине комнаты. На этот раз человек откровенно рассмеялся.

— Ах, скаред! Считает свои сокровища… А другой? Любимчик старика? Ты не понимаешь? Где Марк, спрашиваю я тебя…

Снова женщина молча указала подбородком вглубь комнаты. Тогда охотник окинул взглядом все помещение и пошел к эскимоске:

— Так ты сторожишь сейчас, Нарутча? Что нового?

При его приближении женщина вся съежилась, собралась в комок, как готовый к защите дикий зверь.

— Как, ничего нового? За две недели?

Женщина была теперь темным, сжавшимся в комок гномом. Голова, ушедшая в плечи, отвечала прерывистыми толчками — нет, нет, нет.

Мужчина слишком близко наклонился к женщине и пять пощечин, попавших ему по глазам, заставили его отскочить назад и с проклятием поднять в ответ кулаки.

— Ты что это, Вербек? — в то же мгновение за его спиной произнес спокойный голос, голос хозяина.

Человек смущенно оглянулся на старика, так бесшумно вынырнувшего из двери в глубине комнаты.

— А! Это ты, Иов!.. Здравствуй, Иов!

— Здравствуй!

Не глядя на Вербека, Иов подошел к шкафу, вынул из него книгу для записей, перо, бросил все это на стол, сел и произнес:

— Так как же твое двухнедельное путешествие?

— Окончено, начальник, — торопливо заговорил Вербек. — Один песец… Не особенно жирный… один тюлень… небольшой тюлень.

Старик возмущенно выпрямился:

— За две недели охоты?

— Я расскажу тебе, начальник, я расскажу тебе…

Вербек совсем растерялся и пробормотал:

— Я… Я… сломал свой гарпун…

— Опять! — свирепо крикнул Иов. — Четвертый за два месяца! Мне за шестьдесят лет, а я никогда не видел такого сокрушителя, как ты…

— Но…

— Если бы товарищи хоть немного походили на тебя, хороши были бы дела Лагеря Береговых Братьев.

— Начальник…

— Довольно, дрянь ты этакая.

Тут Вербек возмутился:

— Я сломал гарпун, это правда. Твое дело начальника не быть довольным мною. Но ты должен разговаривать вежливо, как с Джимом Беннетом, которого ты боишься… или, как с Марком, к которому ты благоволишь, потому что он француз, как ты сам.

Перед самым носом Вербека вдруг очутился револьвер и старик коротко приказал:

— Молчи! И чтобы это было в последний раз…

Уже укрощенный Вербек склонялся под суровым взглядом Иова.

— Молчи, — повторил тот, — теперь я говорю. Когда два года назад ты появился здесь полуголый, умирающий от голода, мы подобрали, согрели, спасли тебя. Тебя ни о чем не спрашивали — ни откуда ты пришел, ни почему бежал с родины.

— Но я расскажу тебе…

— Нет! Тут по правилу ничего ни у кого не спрашивают. Ты заявил тогда, что хочешь войти в нашу республику свободных китоловов, coбpaвшихся здесь, в этом далеком углу Гренландии, чтобы жить без жандармов, без повелителей, по закону, который мы сами себе создали. Я, начальник, выбранный общей волей, прочел тебе все статьи нашего закона и ты принял его. Тогда тебя назвали нашим братом. Тебе дали оружие, запасы провизии, одежду, сети, снаряжение, лодку, чтобы ты мог работать вместе с нами.

А в этом запертом шкафу, который находится в моем ведении, спрятана твоя часть консервов и напитков, которыми нас снабжает каждые шесть месяцев капитан брига контрабандистов в обмен на нашу добычу… Так чего же ты, фламандец, рычишь на меня, как зверь, когда я говорю тебе то, что должен сказать?

— Я не сделаю этого больше, начальник, — произнес, опустив голову, охотник.

— Так все забыто… Только, чтобы вперед этого не было!

Да вот еще трое наших возвращаются.

В широко открытую дверь вошли три человеческие фигуры, закутанные в меха, нагруженные мешками, лыжами, ружьями и гарпунами. А возле дома резкий голос Нарутчи и удары хлыста усмиряли хор собачьих голосов.

— Дверь! Нарутча, дверь! — рассерженно крикнул начальник.

Нарутча уже была в комнате и закрывала двери.

Пришедшие вылезали из мехов, из кожаных одежд, потом устало опускались на табуреты.

_{Береговые Братья вошли в хижппу.}　

Иов склонился над своей книгой и, не поднимая головы, крикнул:

— Марк! Иди сюда!

Скрипнула в глубине дверь:

— Я тут, начальник.

— Олаф Норвежец, иди сюда, — приказывал начальник.

К столу подошел высокий худой человек, с суровым профилем и веснущатым лицом под светлыми волосами.

— У меня всего плохонькая шкурка тюленя — сосунка… мать нырнула, мне достался только малыш… еще пара зайцев и песец…

Иов записывал и ворчал:

— Жидко… Марк, забирай… в чулан. Следующий: Борнхольм Датчанин!

Другой высокий и худой человек подошел и заискивающе заговорил:

— Вот, начальник… Три моржа, моржовая шкура, две тюленьи шкуры и чудесная полярная лисица…

Не дожидаясь, чтобы произнесли его имя, канадец Руперт, маленький и приземистый, горделиво раскидывал медвежью шкуру.

— Этот голубчик стоит мне 5 выстрелов из карабина. А теперь, Иов, дай-ка выпить.

Эти слова всколыхнули всех. Охотники окружили стол.

— У меня язык лупится!

— А я так просто подыхаю.

— Пить!

— Тише! — крикнул Иов.

Он обвел взглядом окруживших его людей. потом нахмурил брови и как настоящий начальник, понявший, что на этот раз надо уступить, произнес

— Ну, будь по-вашему, выпьем.

Тотчас же раскатились крики:

— Ура, Иов! Ура!

Старик усмехнулся.

— Достань выпивку, Марк, сын мой. По бутылке на человека.

Четверо людей пили с жадностью, точно потребность в алкоголе мучила их уже долгие часы.

Марк вытащил из печи головню, залез на стол и зажег фонарь, спускавшийся с потолка на проволоке Неровный свет упал на листы книги, на которых Иов показывал свое искусство, и в комнате заколыхались большие тени.

Иов обратился к охотникам:

— Я обязан оказать нам… чтобы вы были в курсе дела… Марк, Нарутча и я чистили, приводили тут все в порядок, пока вы были на охоте и…

— И в этот день не было больше никаких событии…

Эта классическая формула — судовых записей, произнесенная хором, застала старика врасплох.

— Ах, шутники! — засмеялся он. — Не можете вы быть серьезными..

В это мгновение дверь широко раскрылась и в рамке ее появился высокий, лохматый силует, весь сверкающий от снега и инея.

— Привет всем! — и Джим Беннет вошел.

За его спиной Нарутча уже закрывала дверь. Питом, преданно и почтительно склоняясь, она стала возиться с пряжками и застежками его полярного одеяния. Совершенно равнодушный к ее услугам. Джим Беннет срывал с себя одну за другой части одежды и бросал их куда попало. Эскимоска ползала вокруг него на четвереньках, вертелась с движениями обезьяны, прислуживая ему с каким то благоговением.

— Как дела? — обратился к нему Иов.

— Я убил кита.

Ответом был общий взрыв восторга. Кита! Он убил кита! Ну, и храбрец! Ну, и охотник!

— Кит будет тонн в сто, — удостоил пояснить Беннет.

Тут настроение поднялось еще. Посыпались вопросы, которые Беннет удостаивал более или менее подробными ответами. Он говорил отрывистыми, ироническими фразами, награждая по временам суетившуюся возле него Нарутчу шутливыми ударами кулака.

Джима Беннета забавляло обожание эскимоски. Нарутча была для него рабой и чем-то вроде собаки. До появления Беннета в лагере Береговые Братья жили одни, по очереди оставаясь дома и делая всю уборку. Но Беннет отправился в эскимосскую деревню милях в тридцати от их жилища и наполовину жестами, наполовину словами объяснил, что хочет купить женщину. Сначала недоверчивый, потом соблазненный подарками, предводитель хотел было отдать ему Нарутчу, но родные запротестовала и стали угрожать. Предводитель взял назад свое слово, сохраняя подарки. Тогда Беннет, которому надоела эта возня, грубо схватил Нарутчу, и, не обращая внимания на ее крики, бросил ее в сани и увез. Рассвирепевшее племя бросилось в погоню, но тяжеловесный американец, презирая легкую победу с помощью карабина, избивал кулаками самых сильных, и отправил в край вечного сна отца и братьев Нарутчи. Укрощенные старики племени согласились, наконец, на сделку. Беннет увез эскимоску в лагерь, где их встретили шумными приветствиями и смехом. И с тех пор Нарутча стала исполнять всю домашнюю работу.

И сейчас Нарутча убрала одежду и снаряжение Беннега и присела у его ног, глядя на него с каким-то рабским обожанием.

— Дети мои, — сказал Иов, — по нашему закону поимка кита празднуется двойной порцией вина. Марк, достань бутылки, сын мой…

Дикие крики, пьяный вой наполняли комнату. Жар очага и алкоголь туманили головы людям, две недели скитавшимся по морозу и на ветру. Беннет задирал Марка и француз замахнулся на него бутылкой. Нарутча сейчас же бросилась между ними, прикрывая своим телом охотника. Беннет со смехом оттолкнул женщину.

_{Марк замахнулся на Беннета.}

Иов знал, что теперь бесцельно призывать к благоразумию. Он послал Марка закрыть ставни, а сам с философским видом делал маленькие глотки из своей бутылки.

Когда Марк вернулся, он крикнул:

— Море выкинуло на берег большую белую лодку.

Слова эти сразу прекратили оргию: добыча!

— Все на берег, — приказал Иов.

Толкаясь и переругиваясь, охотники сбежали к морю На тихой воде залива покачивалась длинная белая лодка. Марк вскочил в свой каюк, сделал несколько взмахов веслами и очутился возле лодки.

— Люди! — крикнул он. — В лодке люди!

На помощь Марку подоспели Вербек и Олаф и общими силами вытащили лодку на берег.

На этот раз не было больше криков. Охотники подхватили неподвижные тела и бегом унесли их к хижине. Иов, Беннет и Борнхольм молча шли сзади.

Два человеческих тюка были брошены в хижине на пол. Меховую одежду их разрезали ножами и в одной оказался человек лет тридцати в костюме моряка. Иов снял шапку перед мертвецом.

— Это моряк, братцы… Вынесите его. Мы похороним его завтра в море, так, как хоронят моряков.

Беннет и Олаф унесли мертвое тело.

— Женщина! Женщина! — раздались в это время крики. — И еще дышит…

Иов быстро обернулся к охотникам, которые стояли на коленях, освобождая от меховых одежд молодую женщину с красивым, очень правильным лицом. Огрубевшие ладони с силой растирали утопленницу и она стала приходить в себя. В чулане наспех устроили из мехов ложе и уложили женщину, укутав ее потеплее, В это время в общую комнату вернулись Бенет и Олаф Олаф бросил на стол бумажник.

— Вот, что я нашел в карманах утопленника, — произнес он.

Вербек раскрыл бумажник, извлек из него какие-то документы и принялся вслух разбирать;

— Доктор… Франк… «Онтарио»…

Беннет вскочил на ноги:

— «Онтарио», — крикнул он, — где говорится про «Онтарио»?

— Да мы с Вербеком читаем документы умершего, — спокойно ответил Олаф. — Вот еще и бутылка. Я нашел ее в лодке. Я ней тоже, должно быть, какие-нибудь бумаги…

Джим Беннет резким движением вырвал из ртж Олафа бутылку и разбил ее об угол стола. Из осколков выкатилась скатанная бумага и Беннет торопливо разложил ее на столе. Од читал, сдвинув брови и сжав Потом взглянул на товарищей и громко расхохотался:

— Как поживает принцесса?

Потом протянул Иову бумагу:

— Вот, читай, старик, да читай вслух…

Иов поправил очки, взял бумагу и стал читать, с трудом разбирая:

— Папа, милый, ты уже не увидишь женя живой… Пловучий лед сомкнулся между яхтой и нами. Ледяная гора перевернулась и сбросила в море Джэка и Шельдона. Со мной один раненый доктор Франк. Течение несет нас к северу… Холод сковывает нас. Я умираю. Кетти.

— Ты забываешь адрес, — насмешливо произнес Беннет.

Старик поправил очки, поискал и прочел:

— Тот, кто найдет эту бутылку, передаст письмо Джемсу Макдональду, на его яхте «Онтарио».

Тут поднялись такие крики, что Марк испугался, что они разбудят женщину, спавшую рядом в чулане.

Макдональд! «Онтарио»! Король китоловного флота, миллиардер, построивший себе эту роскошную яхту «Онтарио», чтобы охотиться в полярных морях и в тоже время наблюдать за своим китоловным флотом. Кто не знает эксцентричностей Макдональда из Бальтиморы, страстно влюбленного в Полярный Круг? Так эта красавица — дочь Макдональда!

Иов окинул взглядом охотников. Потом приказал вполголоса:

— Молчите: теперь здесь больница. Надо этой женщине дать притти в себя. А вы все наработались и вам пора спать. А я останусь здесь. Мне надо закончить записи.

Охотники попробовали было протестовать. Слишком много было впечатлении, чтобы теперь расходиться по своим хижинам. Но Иов был непоколебим:

— Нет. Я достаточно на вас насмотрелся Поторапливайтесь… Спокойной ночи.

Тон был таков, что никто не возражал. Охотники собрали свои пожитки и стали выходить гуськом, опустив головы. Старик закрыл за ними двойные двери и заложил засовы.

— Нарутча, — сказал он эскимоске, — иди в чулан и постели себе там постель. Если женщина, которая там спит, проснется, позови меня.

Нарутча молча закрыла дверь в чулан и проскользнула в нее.

Иов облегченно вздохнул. Он зажег трубку, поудобнее уселся и принялся рассуждать вслух.

— Парни-то они все не плохое. Только с ними нельзя ошибиться, не то пойдет музыка! А вот теперь еще эта история! Если бы Макдональд знал, что его дочь с нами. Ну, что ж, надо записывать.

Иов повел пальцем по строкам в книге записей:

— Суббота, 11 мая… Туман… Термометр… Барометр… Вот… Возвращение с охоты… Шкуры… Кит Беннета.

Перо скрипело, занося:

— В 6 ч. 20 м. нашли лодку с двумя телами. И… в этот день других происшествий не было…

Часть II.

На следующее утро в общую хижину первым пришел американец Джим Беннет.

— Начальник…

Не оборачиваясь и подчеркивая деланное равнодушие, Иов отозвался:

— А?

— Я хотел бы поговорить с тобой… Объяснить тебе… секретно…

— Ты забываешь наши законы. Здесь не рассказывают секретов на ухо. А я тут для того, чтобы заставлять уважать этот закон.

Американец заговорил с необычной для него мягкостью:

— Начальник, я хочу поговорить с тобой… уверяю тебя, что так было бы лучше…

— Ты хочешь говорить? Так ты будешь говорить сейчас перед всеми.

Иов поднес к губам свисток и три резких ноты разнеслись и разбудили эхо прибрежных скал. Охотники в своих островерхих хижинах, расположенных полукругом в снежной долине, как будто только и ждали этого сигнала. Первый во весь голос крикнул Руперт:

— Собрание! Собрание! На собрание!

Все сбегались, спрашивая друг друга:

— Собрание? В чем дело?

Не обращая внимания на гневное выражение лица Беннета. Иов объявил:

— Товарищи, Береговые Братья, Джим Беннет хочет нам сообщить что-то секретное из своей жизни. Мы слушаем его.

— Слушаем! — отозвалось пять голосов.

Иов указал на ясное небо, на залив, где на затихшей воде не было ряби:

— Совет соберется на воздухе. Идемте.

Возле дома была скамья, устроенная из большого бревна. Иов уселся на нее, торжественный, как судья древних времен. Остальные устроились вокруг него на выступах скал.

— Джим Беннет, мы слушаем тебя, — произнес Иов, кутаясь в тяжелую медвежью шубу.

— Ты требуешь, чтобы я говорил при всех? Ну, что же, я буду говорить… Тем хуже, если это вам будет не по вкусу..

Джим Беннет помолчал мгновение и решительно произнес:

— Женщина, которую вчера прибило к берегу, принадлежит мне.

Все вскочили с одним и тем же криком:

— Почему же?

— Потому, что эту женщину зовут Кетти Макдональд, а Кетти Макдональд принадлежит мне.

— Она твоя жена? — спросил Иов.

— Нет.

— Невеста?

— Нет. Но я имею все права на ее жизнь.

— Каким образом?

— Это мое дело и не касается никого. Я беру эту женщину и ухожу с ней от вас.

— Джим Беннет, — холодно произнес Иов, — у нас есть свои законы и ты им подчиняешься, как и все остальные. Эта женщина была выброшена к нам морем, а то, что выбрасывает море, принадлежит всем сообща.

Раздайся ропот одобрения и старик закончил:

— За работу, ребята. Совет окончен. Мы и так потеряли достаточно времени по-пустому.

Не успел Иов договорить, как дверь хижины медленно и широко раскрылась и в ней показалась женщина…

Она стояла, подняв голову со спутанными белокурыми волосами. Лицо ее было очень бледно. Мигая глазами, она смотрела на стоящих кругом мужчин, потом голова ее склонилась на бок, глаза закрылись, и женщина упала.

_{Кетти появилась в черной рамке дверей.}

Но ее налету подхватили Иов и Марк. Охотники засуетились. Олаф принес соломенное кресло старого Иова, Руперт — медвежью шкуру.

Марк держал пульс девушки, которая стала медленно приходить в себя. Она сделала усилие и произнесла дрожащими губами:

— Где… я?

— Вы у нас, — по знаку Марка ответил Нов, — вы можете быть спокойны…

— Но кто же вы? — испуганно вскрикнула Кетти. — Говорите… объясните мне. Я была больна?

Марк пробовал ее успокоить.

— Да нет же… просто несчастный случай… Вы же помните, вы были на море…

— Да, да, спасибо, — Кетти выпрямилась. — Но где же доктор Франк? Он был рядом со мной в лодке… Отец не хотел, чтобы я ехала… Охота., этот раненый морж, который напал на нас… из четырех три весла разбиты… Джемс ранен… Шельдон упал в воду… ах, ужасно, ужасно!

Марк склонился над девушкой и старался ее успокоить. Вдруг Беннет бросился вперед и, отталкивая Марка и Иова, крикнул:

— Здравствуй, Кетти!

Девушка вскочила на ноги и крик ее был воплем ужаса:

— Джим Беннет!

Американец расхохотался и в смехе его звучало торжество:

— Что! молодцы? я вам не солгал… Вы видите, что я ей хорошо знаком..

Девушка задыхалась и глаза ее расширились от неописуемого ужаса:

— Это невозможно! Это неправда!

Девушку трясло, как в лихорадке.

— Не мучь ты ее, Беннет, — сказал старый Иов.

— Это касается только нас с ней, — Джим наклонился к девушке. — Послушай, малютка, ты, ведь, умела быть милой со мной там, на судне твоего отца, помнишь? Вначале, когда мы любили друг друга…

Беннет еще ниже наклонился к лицу Кетти, но в это время чьи-то руки схватили его сзади. Беннет злобно обернулся увидел Нарутчу. Глаза эскимоски сверкали, лицо исказили ненависть и ревность.

— Еще только этого не хватало! — Джим ударил Нарутчу кулаком так сильно, что она отлетела в сторону.

— Ах ты! — угрожающе крикнул эскимоске Беннет.

— Нужно сейчас же кончить все это, — повелительно заявил Нов, — Беннет говорит, что у него есть права на жизнь этой женщины. Он скажет нам, что это за права.

— Нет.

— Да! Тут же и сейчас! Говори, — приказал старик.

Китолов глубоко втянул воздуx и, покоряясь, начал хрипловатым голосом:

— Ну, так вот. Послушай-ка, Кетти, расскажи им как твой отец привел тебя на «Онтарио». Когда я тебя увидел, я уже пятнадцать лет служил у твоего отца. Пятнадцать лет жизни во льдах, на холоде среди снега, бурь и тумана… Так вот, когда она пришла к нам, отец, который гордился ею и исполнял все ее капризы, поручил ее мне, потому что ей взбрело в голову поучиться нашей ловле, у вас, охотников за жиром… Надо вам сказать, что Макдональд меня отличал; я обогащал этого человека. Он взял меня, на свое собственное судно, на «Онтарио», и все повышал меня. Я думал только о своей службе, никто не мог сказать про меня дурное слово. Но когда я увидел ее, я изменился, потому что с первого же взгляда полюбил ее…

Кетти сидела отвернувшись и в светлых глазах ее был ужас.

— Она не отрицает, — шепнул Олаф Руперту.

— Это дает ему права, — ответил Руперт.

— Помнишь, Кетти, — продолжал Джим, — как я пришел к твоему отцу и сказал ему, что люблю тебя? Ты была тут же… Твой отец приказал мне выйти. Он оскорбил меня, угрожал, что закует меня в кандалы.

На этот раз в кругу охотников раздалось ворчание. Дело становилось серьезным и симпатии снова переходили на сторону Беннета.

— Конечно, — продолжал тот, — я притворился, что покоряюсь. Но я следил за тобой, Кетти, я искал случая поговорить с тобой наедине. И вот, как-то раз вечером я обнял тебя… помнишь, Кетти? — Джим указал на шрам на своей щеке — Это удар твоего кнута для собак. Я знаю, что след от него останется до самой моей смерти. Ты бы дорого заплатила мне за это… Но ты закричала, сбежались люди. Я выхватил револьвер…

— Убийца! — крикнула Кетти.

— Я уложил двоих. Но меня обезоружили, заковали и сдали на ближайший американский пост.

— Ты был приговорен к смерти, — кинула Кетти.

Человек усмехнулся:

— Да, только накануне казни я бежал. За мной по следу побежала делая свора. Наконец, я нашел хороших молодчиков, которые поклялись, что видели, как я утонул. Я умер… официально. А для папаши и дочки кончился кошмар. Что, Кетти, ты не ожидала этой встречи? Теперь мы посчитаемся с тобой..

— Мне вся рта история надоела, — прерывая Джима вмешался старый Иов. — Поняли вы? Я приказываю: довольно!

Лица охотников насупились, но Иов продолжал, не обращая на них внимания:

— Мы живем здесь по закону, который создали себе сами и обязаны ему подчиняться. Вот какая есть в этом законе статья: «Если в лагерь попадет женщина, не имеющая мужа, она должна будет принять того мужа, которого ей назначит Совет в своем собрании».

Кетти вскочила с криком ужаса, но Иов приказал:

— Да молчите же! Вас не спрашивают.

Марк в свою очередь хотел было возразить, но и его Иов заставил замолчать.

— Нет. Это дело решенное. Один из нас будет мужем этой женщины. Надо только решить, кто…

Руперт встал и язвительно заметил:

— Но, начальник, наш закон, ведь, говорит, что нужно бросать жребий. Так не будет ссор…

— Да! да! да!

Поднявшиеся крики заглушили стоны Кетти, закрывшей лицо руками.

Начальник торжественно провозгласил:

— По приказу Совета Береговых Братьев мы кинем жребий.

— Ура! Ура! Ура!

— Мы напишем имена на этикетках от багажа? — спросил Руперт.

— Конечно, — сказал начальник.

Вербек сбегал в хижину и вернулся с чернилами, пером и пакетиком этикеток.

— Пиши сам, старик, ты привычный…

Иов уселся на скалу, положил на колени доску.

— Я пишу, — сказал он, — вот Беннет… Олаф…

— Не забудь и себя, старик, — заметил Руперт.

— Будь спокоен, — весело отозвался Иов. — Руперт… Вербек… Вот, я кончил.

Он показал кусочки бумаги, разложенной веером.

— Семь, — сказал он. — Вот, я мешаю их. Пересчитаем еще раз. Так… Кто же будет тянуть?

— Ты, начальник, ты самый старый, — сказал Руперт.

— Нет, Марк, он самый молодой.

Иов терял терпение.

— Да, сговаривайтесь скорее. Кто тянет?

— Я!

_{Кетти рыдала, пока совещание решало, кому она достанется в жены.}　

Все удивленно оглянулись. Кетти вскочила:

— Дело касается меня, значит, я сама могу тянуть свой жребий.

Все стояли в нерешимости, не зная, что сказать. Наконец, Иов пробормотал:

— Хорошо… если хотите…

Он протянул семь листков. Она сделала шаг, вперед, медленно протянула руку взяла листок. Потом перевернула его…

Часть III

Кетти, готовая к борьбе, собирала всю свою энергию для последнего боя.

Иов очень спокойно, неторопливо, запирал на засовы дверь. Потом попробовал запоры у окон и усталым шагом прошел к столу. Он весело подмигнул американке, потом вытащил из кармана семь листков и, смеясь, показал их ей. Он раскинул их веером на столе и, проведя по ним рукой, сказал:

— Иов. Иов. Иов. Семь раз Иов.

— Вы написали свое имя на всех листках, — гневно воскликнула девушка. — Но ведь это же гнусно!

Вдруг Иов хлопнул себя по лбу и поспешно прошел к шкафу. Он отпер его клюнем, вынул из него карабин и патроны… Кетти, следившая за ним, отшатнулась и прижалась спиной к стене.

Иов подошел к американке, протянул ей оружие и сказал:

— Только один совет: никогда не цельтесь в голову, всегда в тело.

Кетти не смела протянуть руки, но Иов вложил ей в пальцы карабин.

— Так вы хотите меня спасти! — в смятении воскликнула Кетти.

— Не кричите!

— Но объясните же мне… Я вас не понимаю…

— Да, ведь, это очень просто. До вас в нашем лагере было все спокойно. Теперь все волнуются. Нужно, чтобы вы ушли… да поскорее…

— Но я…

— Вы должны уйти. Мы собрались здесь, чтобы жить дружно, по подобию бродячих волков. У нас есть на это свои причины.

Американка кинула с дерзким презрением:

— Ваши преступления!

Он не обиделся, только пожал плечами.

— Бывают еще другие причины, которые стоят иной раз дороже, чем украсть или убить.

Она не поняла. И он вдруг резко заговорил:

— Мне нечего вам отдавать отчет. Но я могу вам сказать, что в свое время я честно служил во французском флоте. Я никогда не пролил ни капли крови. Никогда не брал ничего чужого… А между тем я тут и, если бы власти моей страны нашли меня, они посадили бы меня в тюрьму.

— Что же вы сделали? Дезертировали? Изменили?

Стаоик усмехнулся.

— Я — беспокойный человек. Я люблю справедливость и вот за это-то меня и наказали…

— Не понимаю, — Кетти сделала гримасу балованного ребенка.

— Вы и не можете понять.

— Но почему?

— Почему? Вы слишком богаты и слишком счастливы. Но, со всяком случае, послушайте, что я вам скажу. Мы живем в этом углу вдали от людей и никому тут нет дела ни до нагих мыслей, ни до нас самих.

И вот врываетесь вы. Конечно, вы не виноваты, но моих бедных ребят это совсем выбило из колеи. Вот я и открываю вам дверь… Только вам нужно экипироваться в дорогу… Садитесь-ка к столу, я дам вам свою собственную посуду… Я, знаете, держу ее в чистоте..

Иов торопливо поставил на стол кусок медвежатины, сушеную рыбу и консервированное масло.

— Ешьте с аппетитом, — поучал он девушку, — чем морознее, тем больше нужно кормить зверя…

_{Старый Иов угощал Кетти.}

Вдруг в дверь постучали. Заглушенный голос произнес:

— Открой, начальник, это я… открой скорей…

— Это Марк, — проворчал Иов. — Что за спех?.. Не горит!..

Он открыл дверь. В нее быстро проскользнул боязливо оглядывавшийся Марк.

— Я пришел предупредить тебя, начальник… ты в опасности… они хотят тебя убить…

Старик нахмурил брови.

— Ты смеешься надо мной?

Француз поднял руку:

— Начальник, клянусь тебе! Ты думал, что они послушались тебя, пошли работать? Да, они собрались возле кита, но для того, сговориться.

— Ты сошел с ума…

— Они говорили, что жребий выпал так ловко, что можно думать, что ты этому помог. Беннет говорил, что ты лжец, изменник… Он говорил, что надо выбрать нового начальника…

— Его, конечно?

— Вероятно. Когда я увидел, к чему клонится дело, и когда они посадили Нарутчу на спину кита, чтобы она их предупредила, если ты спустишься к ним, я уполз на четвереньках и пришел тебя предупредить и сказать тебе, что если я могу пригодиться…

— Спасибо, сынок.

— Но, начальник, ты же понимаешь, это — возмущение… Они могут начать атаку каждую минуту.

— Я иду, — старик взял шапку и медвежью шубу.

— Куда? — в отчаянии воскликнула Кетти.

— Иду поговорить с этими людьми.

— Но это безумие! Вы рискуете жизнью, — в один голос воскликнули Марк и Кетти.

— Такой старый волк, как я? Пусть попробуют… Кричать, это они умеют. Но достаточно только мне на них посмотреть… Даже вашБеннет не посмеет…

— Так я иду с вами. — выхватил свой нож Марк.

— Я тоже, — Кетти взяла в руки карабин.

— Глупые вы ребята, оставайтесь здесь. Я этого хочу. Там вы мне только помешаете, здесь — пригодитесь. Вы приготовите здесь все для того, чтобы мы могли втроем уйти отсюда, оружие, продовольствие и одежду. Я сговорюсь с ними, а потом мы втроем отправимся на юг, искать ваше судно и вашего папашу. Они верно ищут вас где нибудь среди пловучих льдов.

Дверь закрылась за Иовом. Марк и Кетти бросились к окну.

— Какой он храбрый, — шепнула Кетти.

— И неосторожный, — сказал Марк — Он может укротить их, но может кончиться и иначе. Ему, пожалуй, придется бежать сюда, они бросятся за ним. Мое мнение, что не стоит его ждать здесь и очутиться мышами, загнанными в нору. Ваша лодка приведена в полный порядок и я поставил ее в стороне. В силах ли вы сделать отчаянное усилие?

— Конечно, — храбро заявила девушка.

— Тогда слушайте. Наденьте эту медвежью шубу, эту шапку и возьмите карабин и патроны. Я забираю продовольствие. Мы выйдем отсюда так, чтобы никто нас не видел, и спустимся к вашей лодке. Вы сядете и выплывете в море. Сейчас отлив и вы без труда выберетесь из залива. А там гребите прямо на юг, не оглядываясь.

— Но вы же поедете со мной?

— Нет, я останусь. Я должен преградить им дорогу, если они кинутся вслед за вами, да. может быть, мне придется и Иову помочь…

Она хотела спорить. Он оборвал ее:

— Не нужно лишних слов!

Потом он достал из-под своей вязаной куртки черный потертый футляр.

— Возьмите и это с собой. Вам это может пригодиться…

Девушка машинально раскрыла футляр. В ящичке вряд были расположены флаконы, а на внутренней стороне крышки стояло золотыми буквами: «доктор Марк Дидиэ, парижского медицинского факультета», а рядом была сургучем прикреплена этикетка из грубого серого холста с надписью: «Заключенный исправительной тюрьмы в Кайенне, матрикул 63.052».

Кетти вся дрожала. Холодный пот выступил на висках Марка. В поспешности он забыл про проклятую надпись.

— Да, вы знаете теперь. Я — беглый каторжник.

— Ах, молчите, молчите, — Кетти в ужасе бросила футляр на стол.

— Нет, я хочу, чтобы вы меня выслушали. Я понимаю ваши чувства. Я понимаю ваше отвращение. Но выслушайте меня, чтобы вы могли сказать вашему отцу, что спасший вас человек — не преступник.

— Все каторжники всегда невинны, — иронически перебила она его. — Вы хотите, чтобы я поверила…

— Есть случаи, когда берешь вину на себя, чтобы человек, за которого готов отдать жизнь, мог бы жить на свободе неопозоренным.

Она резко спросила:

— Женщина?

— Вы поймете, — продолжал он, — что есть мужчины, которые могут принять осуждение и позор, но предпочитают затем бежать и жить в углу со зверями… Это был долг… нужно же платить долги.

— Вам так нравится приносить себя в жертву? — снова иронически сказала она, но сейчас же раскаялась.

Он пожал плечами и коротко произнес:

— Идемте!

Один за другим, скрываясь за скалами, спустились они к морю. Наконец, они очутились у воды.

— Ваша лодка вот за этой скалой, — объяснял Марк. — Но привязана она здесь так, чтобы я мог ее подтянуть сюда. Если кто-нибудь сверху увидит, подумают, что ее просто относит течением, как это обычно бывает. А мыс закроет вас от глаз до тех пор, пока вы будете уже далеко.

Марк стал медленно подтягивать канат. Наконец, он сказал:

— Вот лодка.

По другую сторону скалы что-то заскрипело; это лодка терлась бортом о камень. Вот лодка обогнула скалу. Кетти отпрянула с заглушенным криком… Посреди лодки, скрестив ноги, злобно поблескивая глазами и посмеиваясь, сидела Нарутча.

_{В лодке, злобно поблескивая глазами, сидела эскимоска.}

— Ах! проклятая! Она выслеживала нас, — Марк обезумел от злобы и бросился на эскимоску с кулаками. Но эскимоска, гибкая, как дикий зверь, выпрыгнула из лодки, быстро вскарабкалась на скалу и, вытянув руки, стала пронзительно кричать:

— О… о…. о…. о…

— Она их зовет… мы погибли…Бегите, бегите, — говорил Марк, все-таки стараясь заставить Кетти сесть в лодку.

— Я останусь…

Да и поздно было. На крики Нарутчи уже сбегались охотники. Марк вырвал из рук Кетти карабин и сунул его в расщелину скалы.

— Вы лучше воспользуетесь им, если они не будут про него знать, — шепнул он.

Беннет уже стоял перед Марком, лохматый и страшный.

— Что это ты, желторотый, делаешь здесь с женой начальника?

Но Иов уже подоспел и попробовал объяснить:

— Они выполняют мои приказания…

— Ты приказал им взять нашу лодку и бежать от нас потихоньку?

Вербек толкнул ногой узел, брошенный на землю Марком.

— Понятно, они сговорились бежать.

Вдруг Беннет закричал:

— Они украли ружье! Измена! Измена!

Сразу началась свалка. Вербек и Олаф бросились на Марка, а Борнхольм и Руперт на Иова.

Беннет подошел к Кетти, свирепо выставив вперед челюсти.

— А ты… чего ты дрожишь? Теперь я начальник, а ты моя жена. Твое место у меня, идем домой!

Он схватил девушку за руку потащил ее на скалу.

_{Беннет схватил Кетти и потащил ее в хижину.}　

— Что нам делать с французом? — крикнул Руперт.

— Изменникам смерть, — заревел Беннет. Камень им на шею и в воду!

Он крепко захватил одной рукой кисти обеих рук Кетти и старался увлечь ее за собой.

Но в это мгновение с вершины скалы скатилась какая-то коричневая груда. В лучах солнца что-то сверкнуло. Беннет тотчас же выпустил свою добычу и, откинув голову, упал назад. Потом между неподвижной Нарутчей, стоящей с ножом в руке, и прижавшейся к скале Кетти, без единого вздоха покатился вниз китолов. Тело его задержалось у самого моря и большое кровавое пятно на его спине все расползалось.

Эскимоска отбросила в сторону нож, кинулась к телу и завыла, как собака на трупе хозяина. Охотники оставили Марка и Иова и все стояли, точно отрезвленные этим убийством.

Иов первый пришел в себя.

Он схватил эскимоску за плечи и приказал:

— Запереть ее в собачий сарай.

Олаф поднял эскимоску на руки, как ребенка, и, не обращая внимания на ее отчаянное сопротивление, отнес ее в ближайший сарай и запер за ней дверь.

Иов не хотел, чтобы охотники успели одуматься. Он приказал:

— Мы похороним его, как подобает, вместе с человеком с «Онтарио». Снесите его к тому и у нас сейчас будут двойные похороны.

— Хорошо, начальник.

Старик смотрел вслед охотникам, уносившим тело. Потом он взглянул на Кетти.

— Для вас все очень хорошо кончилось, — сказал он, — вы теперь спокойны на всю жизнь.

Он стал подниматься в гору, за ним шли Марк и Кетти. На пути в хижину их поджидали охотники.

— Иов, — сказал мрачно канадец Руперт, — нам нужно с тобой поговорить.

— Ну, так говорите…

— Начальник, — заговорил Руперт, — до вчерашнего дня мы жили здесь братьями… три года… а вот эта появилась здесь, и мы стали грызть друг друга, как звери, и один уже убит…

— Но я не виновата, — закричала Кетти.

Охотники зашумели.

— Чего же вы хотите? — крикнул Иов.

— Мы хотим… хотим цену крови…вот что.

Кетти порывисто бросилась вперед.

— Я заплачу столько, сколько вы захотите… Я сделаю вас богатыми…

— На что нам здесь твои деньги! — ответил Вербек.

— За кровь платят кровью, — грубо сказал Олаф, — ее нужно убить.

Но Марк перебил:

— По нашему закону можно, чтобы кто-нибудь ее выкупил.

— Он прав, — сказал Иов.

— Я предлагаю выкуп, — выступил вперед Марк.

— Кровь Беннета стоит дорого, — усмехнулся Руперт.

— Назначьте выкуп, я заплачу, — сказал Марк.

— Береговые Братья! — властно заговорил Иов. — Перед вами осужденная…

Стон Кетти прервал его. Иов продолжал:

— Осужденная, которую предлагает выкупать наш брат Марк Дидиэ.

Началась самая необычайная торговля. Француз предложил сначала свою долю охотничьей добычи, хранившегося в чулане. Но ему ответили смехом.

— Что это по сравнению с тем, что приносил с охоты Беннет. — сказал Руперт. — Ты не плохой парень, Марк, только добыча-то весит не тяжело. Я предлагаю, чтобы ты перестал быть нашим компаньоном, а был бы нам слугой. Ты будешь поддерживать порядок в нашем лагере.

— Я согласен, — волнуясь крикнул Марк.

— Подожди. Ты должен будешь исполнять все, что тебе будет сказано. У тебя не будет ничего своего, ни хижины, ни запасов, ни оружия.

— Я не хочу, не хочу, — прервал слова Руперта крик Кепи.

— Да молчите вы, — грубо крикнул Руперт, — это вы виноваты, что так случилось.

Потом Руперт продолжал, обращаясь к Марку:

— Слушай хорошенько. Если ты согласишься на все, что я предлагаю, ты примешь на себя пролитую кровь, будто ты сам ее пролил. Словом, ты станешь среди нас добровольно приговоренным за убийство, в котором виновата эта женщина. Она пусть уходит отсюда.

— Принимаю, — крикнул Марк.

В ответ на это поднялся гомон. Все говорили и кричали одновременно. Иов заявлял, что он не допустит такого соглашения, Руперт и другие настаивали.

— Руки вверх!

Приказание это раздалось так резко, так сухо, что все невольно застыли на месте.

— Это мы, мисс Кетти. — продолжал голос. Со скалы спускался закутанный в меховые одежды человек За ним следовало еще пять вооруженных людей.

Девушка бросилась к пришедшим:

— Это вы, лейтенант, — воскликнула она, — а где же отец?

— «Онтарио» не может так легко подойти сюда из-за пловучего льда, но он совсем близко, — ответил лейтенант. — Он ищет вас на море, пока мы искали вас на земле.

Пришедший оглядывал группу охотников, все еще стоявшую неподвижно под угрозой поднятых карабинов.

— Кто эти люди? — спросил он Кетти. — Я видел сверху в бинокль, что они окружили вас и мы положительно скатились со скалы, чтобы поспеть к вам на помощь. Это бандиты?

— Нет, уверяю вас, — возразила Кетти, — это отличные люди.

— Да, ведь, это должно быть и есть та разбойничья банда, которая опустошает наши охотничьи пространства. Я очищу от них побережье. К стенке их!

— Я не позволю вам! — решительно крикнула Кетти.

Американские матросы не знали, кого им слушаться, и колебались. Кетти продолжала:

— Они мне спасли жизнь. Эти люди — мои друзья.

Береговые Братья удивленно смотрели на Кетти.

— Вы хотели выкупить меня ценой своей свободы, обратилась девушка к Марку. — Такие жертвы не забываются. «Онтарио» лишился своего доктора. Вы замените его и я добьюсь, что назначение это будет официальным. Вы знаете, что у моего отца есть связи…

Потом, глядя на остальных:

— Я хочу вас спасти от нужды и грозящих вам постоянно опасностей. Мы будете охотниками моего отца, на жаловании. Или же, если хотите, я верну вас вашим семьям…

— Простите, мисс, — подошел к Кетта лейтенант, — нам следует торопиться. «Онтарио» невдалеке отсюда.

— Вам не пройти узкий пролив без лоцмана, — вмешался Иов, — берите с собой Марка. На него вы можете положиться.

Десять минут спустя, Кетти, лейтенант, пять матросов и Марк отчаливали уже от берега в большой белой лодке.

— Мы скоро вернемся, сегодня же — кричала Кетти, — и устроим вас, друзья мои.

— Да, да, хорошо, хорошо, — кивал головой старый Иов.

Иов неподвижно стоял на берегу и, скрестив руки, смотрел вслед удаляющейся лодке. Потом обратился к товарищам.

— Вы хотите, вернуться туда, к обыкновенной жизни?

— Нет! нет!..

— Вы хотите стать такими же людьми, как другие?

— Нет, нет!..

— Домашними волками, посаженными на цепь, как собаки?

— Никогда, никогда… свобода!

— Тогда, — выпрямился во весь рост старик, — забирайте продовольствие, собак, сани. Мы успеем уйти туда, где нас во найдут эти люди.

— Да, да, в дорогу!

— Да не зевайте, ребята! — крикнул Иов.

Их всех охватила жажда независимости, опьянила мысль о свободе. С громкими криками, с размашистыми движениями взялись охотники за дело с поспешностью людей, привыкших сниматься с места под угрозой бури. И в то же время они испытывали дикую радость при мысли, что их уже здесь не найдут.

Все бегали и суетились как в какой-то лихорадке. Забывая все, выпустили вместе с собаками Нарутчу, которая сейчас же приняла участие в хлопотах. Сани были нагружены, собаки запряжены, хижины опустели.

— Скорей, скорей! — торопил Нов. — Мы вернемся, как только им надоест нас ждать. А это будет скоро…

— А как же Марк? — вдруг задал вопрос Вербек.

Но Иов коротко оборвал:

— Идиоты вы этакие, да я же его нарочно отправил. Он — не наш. Это был случай, ошибка… Его место там, а не с нами… Ему-то нужно стать прежним человеком…

— А мы останемся лучше волками, — проворчал Руперт, — Ты прав, старик… ты всегда прав…

Иов усмехнулся:

— Вот поэтому — то я и начальник вам… Ну, все готово?

— Готово! — отозвалось четыре голоса.

— Так в путь, ребята… Ах! чуть не забыл!

Иов побежал в дом, опустевший теперь точно после урагана. На столе лежала его книга записей. Старик схватил ее, выбежал, захлопнул за собой дверь и прыгнул в сани.

— Вперед! Да здравствует свобода! — крикнул он.

Ответом ему было оглушительное:

— Да здравствует свобода!

Со страшным лаем собаки полным ходом брали подъем скалистого берега. Сани умчались, унося наверх, в глубь земли тех, кого теперь напрасно будет поджидать большое белое судно цивилизованных и не всегда справедливых людей.

ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА С НИЩЕТОЙ

ОТ РЕДАКЦИИ. Ежегодно в ноябре «Скандинавская Академия» присуждает ряд премий деятелям науки, литературы и пацифизма за выдающиеся открытия, за пропаганду мира и за «лучшее художественное произведение всемирной литературы идеалистического направления» Э^ти «Нобелевские премии» состоят каждая из солидного капитала в 140 тысяч шведских крон, образующихся в виде процентов с капитала в 29 миллионов крон, завещанных инженером Альфредом Нобелем на указанные цели.

В этом — 1928 г. — литературная премия присуждена норвежской писательнице Сигрид Ундсет, которая ее целиком пожертвовала на дела благотворения и помощи бедным. Писательница сама переживала тяжелые времена, знала нужду, и ее отказ от личного пользования таким капиталом свидетельствует, что она глубоко сочувствует всем, обреченным на ужасы нищеты. Об этом свидетельствует и приводимый ниже неопубликованный рассказ Ундсет, целиком автобиографический, построенный на канве личных переживаний детства.

Сигрид Ундсет родилась в 1882 г., а с первым литературным произведением, имевшим успех, выступила в 1907 г. Это был бытовой роман «Марта Ули», за которым последовали другие, образующие одну серию «Романы и новеллы современности» («Счастливый возраст» 1908 г., «Иени» 1911 г., «Несчастные» 1912 г., «Весна» 1914 г., «Осколки зачарованного зеркала 1917 г., «Мудрые девы» 1918 г. и «Весенние облака» 1921 г.).

Кроме бытовых романов Ундсет написала две больших серии исторических романов. Первая серия — «Кристина, дочь Лаванса» составляется из романов: «Венок», «Жена» и «Крест».

Другой цикл трилогии — чисто исторический и построен на документальном изучении прошлого Норвегии. Эпоха взята давняя (XIV в.) и фабула распространена на три поколения Аудунсов. Отцы и дети «Олафа сына Аудунса» охвачены повествованием, говорящим о труде, любви, битвах, очарованиях и разочарованиях трех поколений.

Сигрид Ундсет любит людей и жизнь, ее творчество насыщено человеколюбием и гуманностью, поэтому оно и обращено ко всему, что волнует и трогает людей: несчастье, нищета, неутоленная любовь и особенно мир чувств и переживаний женщины. Но Ундсет не сантиментальна. В искусстве она — реалист, в жизни — передовой борец, видящий зло в социальных противоречиях. Но главным врагом писательницы является нищета. На борьбу с ней она отдает свой талант, как отдала присужденную ей нобелевскую премию.

Приводимая ниже новелла Ундсет сопровождена таким признанием:

«Это была моя первая встреча с нищетой. Несколько лет спустя, когда мне однажды сказала моя мать, что мы сами стали бедными, я помню чувство тоски, парализовавшее меня в ту минуту, и краску, обжегшую мои детские щеки. Неужели и мы осуждены жить в зараженной атмосфере, гнуть спину перед господами, боязливо заглядывать им в глаза и говорить с ними голосом почтительным и льстивым?

Потом я стала девушкой и женщиной. Я научилась лучше понимать жизнь, а также и бедность.

Но худшую из всех видов нищеты л ощутила инстинктом ребенка, ее унизительность я пережила в тот день, когда я почувствовала себя в душе преступницей, видя, как жена сапожника из Балькеби прятала куклу Герду».

ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА С НИЩЕТОЙ

Новелла СИГРИД УНДСЕТ.

Не помню уж в годовщину какого дня рождения мне подарили куклу Герду, но это было до первого года посещения школы, сразу после того, как моя мать стала учить меня азбуке и шитью, но я была капризна и ничего не хотела признавать. Мне могло быть тогда около семи лет.

Но это утро я хорошо помню. Вероятно, мне почему либо запрещали выходить на двор втечение нескольких дней, потому что мне показалось, что почки на березе раскрылись листочками всего за одну ночь.

Мы тогда жили на улице Лидер-Саген.

Маленькие, как хижины, домики с садиками тянулись только вдоль одной стороны улицы, по другую находился обширный пустырь. Но какой же это был великолепный пустырь! В одном конце его большие дети играли в мяч, немного дальше, на груде булыжников мы строили домики, а несколько в стороне мы принимали ножные ванны в грязной и вонючей луже. Значительно дальше вниз, около поля коменданта, находилась заросль крапивы, среди которой росли жалкие кустики малины, где мы, начиная с Иванова дня, неизменно обжигали себе руки и ноги в поисках еще зеленых ягод. Кроме того, мы оттуда заглядывали в сад коменданта. Так как комендант был бездетен, никто из нас никогда не переступал за пределы калитки его сада Но в его саду росли яблоки, груши, вишни, ревень, пучки моркови и масса редиски. О том, как огромен был этот сад и сколько в нем было плодов, мы рассказывали друг другу самые невероятные истории.

Однажды на поляне появилась привязанная к колу лошадь, от времени до времени на поляне гуляли коровы, и мы держались на почтительном расстоянии от этих странных животных и пели хором:

Эй, коровка, ей, коровка!

За тобой придет охотник!

Но не бойся, мама смотрит,

Чтоб никто тебя не взял!..

Старшие среди нас рассказывали, что однажды осенью целое стадо свиней находилось втечение нескольких дней на поляне. Но мы этому не верили и совсем не чувствовали себя подготовленными быть когда-нибудь свидетелями столь необычайного события. Ибо среди нас было много таких детей, которые никогда не видели живой свиньи. Все мы были детьми города, а самые младшие никогда не бывали в деревне. Но все мы постоянно толклись на поляне, пели коровам песенку, вдыхали теплый запах молока от этих животных и старались представить себе обширный мир, который начинался но ту сторону дороги в церковь, и куда нам было запрещено гулять одним; там далеко начинались амбары, конюшни, коровники, имелось множество лошадей, коров, свиней и даже коз.

Итак, в одно светлое майское утро мне подарили игрушечную колясочку и куклу Герду. На мне было белое платьице, которое я еще не успела запачкать, и я торжественно везла по улице подпрыгивающую коляску. Мостовая, как на всех улицах Осло, где имеются дома только по одну сторону, была в плохом состоянии. Колясочка наезжала на большие и маленькие камни и оставляла красивый след на грязи, в лужах отражалось бледно-голубое весеннее небо, по которому плыли маленькие блестящие облака. В садах на ветках берез выступили только-что распустившиеся листочки, такие свежие и нежные, что они еще имели желтоватую, восковую окраску. Но в конце улицы показался сад коменданта со стеной из зелени, густой, как лес. Солнце разбрасывало искры света на все: на лужи среди улицы и на цветки лютиков на поляне, оно отражалось на тысячах листочков, которым весенним сок придавал оттенок белизны.

Тогда я встретила двух подруг. Они мне рассказали, что на поляне находится лошадь, у которой ночью родился жеребеночек. Я собиралась показать им колясочку и куклу, но при этом сообщении мы все трое совершенно об них забыли и устремились на поляну. И то, что они мне сообщили, была правда, истинная правда! Все дети с вашей улицы были уже в сборе и обсуждали совершившееся чудо. Мы удивлялись при виде невероятно тощих ног, которые должны были поддерживать тело жеребенка, при виде его хвостика с завитушками и мы заметили еще, что он был светлый по окраске, потому что его мать была темной. А копа жеребенок сунул голову под мать, чтоб ее сосать, нас бросило в жар и мы испугались такой близости к тайнам природы.

Но в этот момент нас позвала моя няня завтракать и тут-то я заметила, что колясочка пуста. Герда исчезла. Ее искали везде, расспрашивали всех ребят и ходили по всем домам. Милли и Майя, которые из девочек были самыми большими и самыми решительными, хотели позвать даже полицию. Но этого им не позволили. Тогда они сами стали изображать полицию с помощью моей няни. Они подвергли Нину, не пользовавшуюся хорошей славой, мучительному допросу, от чего она стала жалко кричать. Тогда прибежала ее мать и стала угрожать, что она пойдет к родителям Милли, Майи и моим и расскажет им, что мы делаем. Словом, все это ни к чему не привело: Герду больше не нашли.

Я, конечно, пролила несколько слезинок, но не приняла события трагически, так как куклой я владела всего несколько часов и она еще не заняла места в моем сердце. Кроме того, у нее были не настоящие волосы, а накрашенные на фарфоровой голове, да и платье ее, сшитое моей матерью, было из простого белого ситцу с цветочками, хотя и отделано красивыми кружевами и шелковыми лентами! В оставшуюся мне колясочку я поместила мою самую лучшую куклу, которая, к сожалению, должна была всегда находиться в лежачем положении, потому что у ней не было волос, рук и ног и потому все над ней смеялись.

Возможно, что я давно забыла бы Герде, если бы не произошло то, о чем я сейчас хочу вам рассказать.

Спустя несколько месяцев, наша прислуга взяла меня с собой в Балькеби. Я не помню больше, что ей там было нужно, может быть, просто отдать визит своим друзьям. Мы пришли к деревянному одноэтажному домику, сжатому между двумя почти новыми, но непрочными домами. Домик, вероятно, был вскоре после этого разрушен, потому что я тщетно его потом искала. Я уверена, что я его легко нашла бы, если бы он существовал. Он был выкрашен в коричневую краску, но на нем проступали серые пятил: краска выпучивалась пузырями. которые мне доставляло удовольствие сковыривать в то время, как прислуга вошла в кондитерскую купить пирожных. В первом этаж помещались два магазинчика — кондитерская и сапожная. В нее мы и вошли. Сапожник в синем фартуке сидел на табуретке. У него было желто-серое, как замазка, лицо, и он, кажется, был в дурном настроении. Обменявшись с ним несколькими словами, прислуга провела меня в соседнюю комнату. Воздух в ней был кислый и очень плохой, а вся комната показалась мне совершенно необычной и странной. В ней стояли две кровати, каких я никогда не видала — выкрашенные в красную краску. Матрацы и подушки образовали перепутанную груду и громоздились одни на другие, образуя столь высокий ворох, что я никак не могла понять, как эти люди могут на него влезать вечером, чтобы там спать. Вместо одеял, кровати были закрыты простынями. Занавесочка из розового тюля окружала зеркало, а на комоде стояли две вазы, которые казались серебряными, но с таким же успехом могли быть и стекляными.

Несколько минут спустя, вошла женщина. Она прижимала к груди ребенка. Ее я очень хорошо запомнила. У нее почти совсем не было зубов, цвет ее лица был желтый, но руки и груди, которые выступали из-за блузы, были ослепительной белизны и испещрены голубыми жилками, протянувшимися, как черные нитки, под кожей.

Елена, наша прислуга, разговаривая с ней, спросила вдруг:

— А как поживает Сольвейг?

Я уж не помню, что ей ответила жена сапожника, но Елена мне раньше рассказывала, что у них есть девочка в моем возрасте. Теперь она меня спросила, не желаю ли я ее видеть и поговорить с ней. Я послушно встала и пошла к Сольвейг.

Она лежала в кухне, где воздух был настолько плох, что им нельзя было дышать. От этого мне стало тошно и плохо. Бледная маленькая девочка с белокурыми волосами лежала на большой постели, прислонившись к уголку к стене. На ней была розовая ночная рубашка.

Я ее спросила об ее имени и ее годах, хотя уже знала, что ее зовут Сольвейг и что ей столько же лет, как и мне, но надо же с чего нибудь начать разговор? Она же, наоборот, совсем не спросила моего имени, что меня весьма удивило.

— Ты больная? — спросила я.

— Ну, да. У меня туберкулез ноги, — сказала она не без гордости. — Меня из-за этого два раза резали в больнице, знаешь?

— Не может быть! — И тебе было больно?

Сольвейг не ответила. Я тоже не находила темы для разговора, болтала ногами под стулом и сосала резинку от моей соломенной шляпы. Тяжелый и дурной воздух вызывал тошноту, запах кожи и гороха, тянувшийся из открытой в мастерскую двери, смешивался с запахом кофе, который готовила женщина, приходившая и уходившая, держа ребенка у своих дряблых грудей. Пахло кроме того еще и затхлью, оттого что здесь все спали и никогда не открывали окон.

Но мне казалось, что плохой воздух происходит от того, что у Сольвейг был туберкулез ноги и что ее дважды оперировали в госпитале. И я чувствовала, как сжимается мое горло. Неопределенная печаль охватила меня.

Но надо было хоть что-нибудь сказать и я спросила:

— Тебе разве не скучно все время лежать?

Сольвейг ответила не сразу. Затем она что-то достала из под подушки.

— Папа мне подарил это, — сказала она и показала небольшую коробку для гербария, выкрашенную в зеленую краску и с веревкой. — А мама — мне дала это.

И она показала куклу с фарфоровой годовой, выкрашенной под белокурые волосы, и, хотя она была очень грязной, я тотчас же узнала на ней платьице с цветочками и шелковыми ленточками. Это была Герда.

Я покраснела. Слезы подступили к глазам. Мне показалось, что я сове! шила ужасную несправедливость и я не смела ни поднять глаз, ни произнести слова.

В этот момент вошла женщина и увидела мое покрасневшее лицо. Она тотчас же отняла куклу и спрятала ее.

— Не следует этого показывать богатой девочке, — сказала она, насильно строя улыбку. — У тебя, я думаю, другие, более красивые куклы.

Я на секунду подняла на нее глаза. Ее взгляд блуждал по кухне, ее губы странно поджимались, прикрывая беззубый рот. За гем она заговорила совсем другим голосом, голосом льстивым, почтительным, заставившим меня содрогнуться от отвращения и необъяснимого страха.

— Конечно же, у тебя другие, более красивые куклы! Но бедняжка Сольвейг находит и эту хорошей, — я ее купила за две кроны у Вольмана, и чтобы сказать правду…

И женщина пустилась в подробности рассказа о покупке куклы. Я чувствовала, что ее глаза испытующе шмыгали по моей склоненной голове.

Помню, что потом она меня пригласила в комнату выпить кофе. Меня не спасли ни протесты, ни ссылки на то, что мама мне запрещает пить кофе. Я должна была выпить целую чашку и съесть два плохих пирожных, купленных Еленой в кондитерской, Женщина так настаивала, что я не могла не послушаться.

Всю обратную дорогу я сильно плакала и не хотела говорить почему. Но Елена сказала, что я должна быть счастлива, что не прикована к постели так, как Сольвейг.

— Тебе полезно, — говорила она, — посмотреть, как живут другие девочки.

Но я плакала все сильнее. Тогда она испугалась, стала обещать мне конфект, просила не говорить маме, что я ее сопровождала в Балькеби.

Постепенно в дороге я стала утешать себя мыслями о том, что я сделаю для Сольвейг. Я буду к ней ходить и ее развлекать, наконец, я наметила целую массу хороших вещей. Мысль, что я буду такой благодетельной постепенно меня успокоила и ко мне вернулось мое хорошее расположение духа.

Но я ничего не сделала из того, что предполагала. Прежде всего потому, что у меня было всего на всего 7 бре.

Когда вечером мама пришла к моей постели, меня охватил новый приступ слез и мама узнала правду. Но я никому но сказала о кукле. Елену сильно ругали и я никогда больше не могла пойти в Балькеби к Сольвейг, у которой был туберкулез.

Но если бы не было и этого препятствия независевшей от меня силы, совершенно очевидно, что я никогда не осуществила бы моих прекрасных проектов.

ЖИВОЙ МЕТАЛЛ

Научно-фантастический роман А. МЕРРИТА.

Иллюстрации ПОЛЯ.

СОДЕРЖАНИЙ ГЛАВ I-ХV, НАПЕЧАТАННЫХ в 10 и 11-12-й КНИЖКАХ «МИРА ПРИКЛЮЧЕНИЙ».

Американский профессор Луис Сорнтонг, уже побывавший в Тибете, снова отправился туда вместе с инженером Дрэком. В горах они наблюдают замечательные световые явления и находят загадочный гигантский след на скале, оставленный точно каким-то невероятным чудовищем. В разрушенной крепости, помнящей времена Александра Македонского, путешественники встречают Мартина Вентнора с его прекрасной сестрою Руфью. Брата и сестру преследуют воины, похожие на древних персов времен Ксеркса. В решительную минуту появляется странная женщина Норхала, по приказанию которой тысячи маленьких металлических предметов — чисто геометрических фигур — принимают форму многорукого чудовища и разбивают войско персов. Шары, кубы и пирамиды из живого металла исчезают, затем огромные кубы перекидываются, как мост, через пропасть, и несут на себе Норхалу и путешественников. Последние начинают таинственное, полное странных физических и магнитных явлений путешествие. В кратком содержании невозможно передать многочисленные и причудливые формы встречающихся чудовищ, состоящих однако из знакомых всех форм — кубов, шаров и пирамид. Путешественники попадают в новый мир, в металлический мир, где они видят живые, вертящиеся купола и арки, и башни, точно тающие в каком-то брожении. Летя на кубах, они проходят области ультрафиолетовых лучей, рентгеновских и других, наукою неизеледованных. Друг другу путешественники кажутся скелетами. Один световой феномен сменяет другой. Они прилетают к колоссальному светящемуся металлическому диску необычайной — красоты, изливающему могучую и сознательную силу. Руфь подтянута к диску. Вентнор выстрелил, но в него полетела молния — стрела зеленого пламени. Вентнор упал, диск обследовал его и по просьбе Норхалы подарил ей путешественников в качестве «игрушек». Норхала перевезла всех в свой круглый дом, похожий на блестящий пузырь сапфировых и бирюзовых оттенков. Интересные главы посвящены описанию самой Норхалы, ее жилища, ее слуги евнуха Юрука, встретившего чужеземцев враждебно. Больной Вентнор, оторванный от реальной действительности, первый начинает понимать, что металлические предметы высасывают свои силы из солнца, что их кровь — молния, что их разум — думающий кристалл, что у них гигантское групповое сознание, действующее в знакомых человечеству и в неизвестных ему сферах колебаний энергия, силы электрической и других.

ГЛАВА XVI Загадка

Юрук опустил занавеси и вернулся с нами в первую комнату. Мы составили вместе наши мешки и сели, прислонившись к ним.

Черный евнух присел шагах в десяти от нас и не сводил с нас черных, блестящих глаз. Потом он опустил глаза и стал делать руками медленные, странные движения. Удивительно было то, что эти руки точно жили своей, особой от остального тела, жизнью. И я стал видеть только руки, двигающиеся взад и вперед так ритмично, так усыпляюще, так усыпляюще…

Из черных рук истекал сон…

Я стряхнул с себя летаргическое состояние, начинавшее завладевать мной. Голова Дрэка склонялась, склонялась в такт черным рукам. Я вскочил на ноги, весь дрожа от необъятного гнева, и навел револьвер прямо в лицо евнуха.

— Проклятый, — крикнул я. — Брось свои проделки! Сейчас же повернись к нам спиной!

_{Юрук явно гипнотизировал нас.}　

Напряженные мускулы рук сократились, когти черных лап спрятались. Он не знал, что это за металлическая трубка, которой я ему угрожаю, но он почувствовал опасность. Он неохотно повернулся к нам спиной.

— Что случилось? — сонно спросил Дрэк.

— Он пробовал нас загипнотизировать. И едва не достиг этого.

— Так вот что это было!

Дрэк сразу проснулся.

— Я смотрел на его руки и мне все больше и больше хотелось спать. Я думаю, что нам лучше связать этого господина Юрука?

— Нет, — возразил я, — он безопасен, пока мы на чеку.

— Но в этом человекообразном пауке есть что-то такое отвратительное, что невольно хочется его раздавить.

Мы снова сели и прислонились к мешкам. Дрэк вынул трубку и с грустью посмотрел на нее.

— Мой табак остался на моей лошади, которая убежала из впадины в горах, — заметил я.

— И я потерял весь свой табак вместе с лошадью. Бедные животные совсем обезумели в страшной долине, а нам было тоже не до них.

Дрэк вздохнул и спрятал трубку.

— Конечно, — заговорил он снова, — наше положение довольно неприятное.

— И даже больше этого, — сказал я.

— Вентнор говорил в бреду, — продолжал Дрэк, что эго металлические предметы с мозгом из думающего кристалла и кровью из молний. Вы принимаете такое объяснение?

— Эго сходится и с моими наблюдениями, — ответил я. — Они из металла и все же подвижны. Кристалличны по конструкции и очень сложны. Приводятся в действие магнитно-электрическими силами, сознательно проявляющимися. И силы эти такая же часть их жизни, как мозговая энергия, и нервные токи присущи нашей жизни. Возможно, что в металлической оболочке находится органическое тело, нечто мягкоживотное, наподобие того, что заключают в себе раковина улитки, панцыри раковых, толстая чешуя, покрывающая черепаху. Возможно, что даже их внутренняя поверхность органична…

— Нет, — перебил Дрэк, — если там есть тело, как мы себе представляем тело, то оно должно находиться между внешней поверхностью и внутренней, потому что последняя, ведь, кристалл, твердый, как драгоценные камни, непроницаемый.

— Почему вы так думаете? — спросил я.

— Я обратил внимание на попадание пуль Вентнора, — сказал Дрэк. — Они не отскакивали рикошетом, а падали, ударившись об этот блестящий диск, точно мухи, налетевшие на скалу. И диск чувствовал их удары не больше, чем скала мух.

— Дрэк, — сказал я, — мое убеждение, что эти существа абсолютно металлические, совершенно неорганичны, как мы понимаем этот термин, что это какие-то невероятные, неизвестные формы.

— Я тоже так думаю, — кивнул головой Дрэк, — но я хотел, чтобы вы это сказали первый. И все же, разве это так невероятно, профессор? Как определяется живой разум? Его способностью к восприятию?

— Принято определение Геккеля, — ответил я. — Все, что может получить стимул, что может воздействовать на стимул и сохранить воспоминание о стимуле — должно быть названо разумным, сознательным существом. Разрыв между тем, что мы давно называли органическим и неорганическим, все уменьшается. Вы знаете о замечательных опытах Лилли с металлами?

— Кое-что знаю, — ответил Дрэк.

— Лилли, — продолжал я, — доказал, что под действием электрического тока и других возбудителей, металл показывает почти все реакции человеческих нервов и мускулов. Металл уставал, отдыхал и после отдыха был заметно крепче, чем до этого. Кроме того, металл мог заболеть и умереть. Лилли пришел к заключению, что существует настоящая металлическая сознательность. А Лебон доказал, что металл чувствительнее человека, что его неподвижность только кажущаяся. Возьмите глыбу магнитного железняка, кажущуюся такой серой и безжизненной, подвергните ее магнитному току и что произойдет? Глыба железа состоит из молекул, которые в обычных условиях расположены по всем возможным направлениям. Но когда проходит ток, в кажущейся безжизненной массе начинается невероятное движение. Все крошечные частицы, из которых глыба состоит, поворачиваются и переходят с места на место, пока все их полюсы с большей или меньшей приблизительностью не расположатся по направлению магнитной силы. Когда это произошло, глыба сама становится магнитом, напитанным и окруженным полем магнитных сил. Это с ней происходит инстинктивно. Снаружи она не тронулась с места, на деле же было огромное движение.

— Но, ведь, это движение несознательное, — возразил Дрэк.

— А почему вы это знаете? — спросил я. — Если Яков Лев был прав, то это действие молекул железа так же точно сознательно, как малейшее из наших движений. Между ними нет совершенно никакой разницы. Глыба железа отвечает всем трем испытаниям Геккеля. Она может получить стимул, воздействует на этот стимул и сохраняет воспоминание о нем. Даже после того, как ток прекратился, остается измененной в отношении проводимости и других свойств, потерпевших изменение от этого тока. А с течением времени это воспоминание ослабевает. Так же точно, как человеческий опыт увеличивает, с одной стороны усталость, а с другой — вызывает предусмотрительность, причем свойства эти остаются при нас после того, как опыт окончен, и ослабевают пропорционально нашей чувствительности к восприятиям плюс наша способность задерживать впечатления, отделенные течением времени от самого опыта. Все это совершается также точно, как происходит и с железом.

— Согласен, — сказал Дрэк. — Мы теперь дошли до их способности к перемещению. Говоря самым простым языком, всякая перемена места есть движение в пространстве против силы тяготения. Ходьба человека есть ряд задержек от этой силы, которая постоянно стремится притянуть его вниз, к поверхности земли, и держать его там прижатым. Ходьба постоянный прорыв течения этой силы. Возьмите кинематографическую картину идущего человека и пустите ее очень скоро. Вам покажется, что он не идет, а летит.

— Я признаю, — сказал я, — что движение этих предметов есть сознательное прерывание течения силы тяготения, как и наше движение, но в таком быстром темпе, что оно кажется непрерывным.

— Если бы мы могли так владеть нашим зрением, чтобы достаточно медленно воспринимать колебания света, — заметил Дрэк, — световые лучи представлялись бы нам не ровно текущим светом, а рядом вспышек-скачков, так точно, как это бывает, когда кинематограф замедляет вращение фильма, чтобы показать нас идущими и «спотыкающимися» о силу тяготения.

— Отлично, — сказал я, — так значит в этих явлениях нет ничего такого, чего не может допустить человеческий разум, а бояться следует только того, чего не может охватить человеческая мысль.

— Металлические, — сказал Дрэк. — и кристалльные! Но почему бы нет? Разве мы не всего только мешки из кожи, наполненные известным веществом в растворе и натянутые на поддерживающие и подвижные механизмы, сделанные с большой примесью извести?! Мы вышли из первобытной плазмы, которую Грегори называет протобионом, и после неисчислимых миллионов лет образовались наша кожа, волосы, ногти. Вышли из той же плазмы и змеи, и птицы, и носороги, и бабочки; скорлупа краба, нежная прелесть мотылька и сверкающее чудо перламутра.

— Я все это понимаю, — перебил ж, — но что вы скажете о сознательности металлических?

— Этого, — ответил он, — я не могу понять. Вентнор говорил… как он выражался! да, групповая сознательность, действующая в нашей сфере и в сферах ниже и выше нашей, с эмоциями, известными нам и неизвестными. Мне как будто что-то становится ясным… но я все же не могу понять.

— Мы решили по причинам, казавшимся нам достаточными, называть эти предметы металлическими, Дрэк, — ответил я. — Но это не значит, что они состоят из известного нам металла. Но, будучи металлом, они должны иметь кристаллическое строение. Как и указывал Грегори, кристаллы и то, что мы называем живой материей, берут начало в одних и тех же истоках жизни. Мы не понимаем жизни без сознательности. Голод может быть только сознательным чувством, а к еде нет другого стимула, кроме голода.

Кристаллы насыщаются. Извлечение силы из пищи сознательно, потому что это делается с целью, а нельзя стремиться к дели, не имея сознания. А кристаллы извлекают силы из пищи и, кроме того, передают эту способность детям, совсем, как мы. Нет, как будто бы, причины, почему бы им не разростаться в благоприятных условиях до гигантских размеров, но они этого не делают. Они достигают размера, дальше которого не развиваются. Вместо этого они делятся дроблением, производят на свет меньших, которые растут так же точно, как их предки. Отлично. Мы доходим до понятия о металлическо кристаллических существах, которые вследствие какого-то взрыва эволюционных сил вырвались из привычной нам и кажущейся неподвижной стадии и стали теми существами, которые держат нас теперь в плену. А большая ли разница между знакомыми нам формами и ими, чем между нами и амфибиями, нашими далекими предками? Или между ними и амебой — маленьким, пловучим желудком, от которого произошли амфибии? Или между амебой и неподвижным студнем протобиона? Что же касается групповой сознательности, я думаю, что Вентнор подразумевал общественный разум, как разум пчел или муравьев, тот разум, о котором Метерлинк говорит, как о «разуме улья».

— Но металл! — задумчиво произнес Дрэк. — И сознательный! Все это очень хорошо, но откуда взялась эта сознательность? И что это такое? И откуда они пришли? Что они делают… почему не объявили до сих пор войны человечеству?

— Не знаю, — беспомощно ответил я. — Но эволюция не медленный, кропотливый процесс, как думал Дарвин. Очевидно, бывают взрывы и природа творит новую форму почти в одну ночь. Так могло быть и с этими. Им дали форму, быть может, какие-то необычайные условия. Или же они могли веками развиваться впространствах внутри земли. Бездна, которую мы видели, вероятно, одна из их больших дорог. Или же они могли упасть здесь из каких-нибудь обломков разбитого мира, нашли в этой долине подходящие для себя условия и стали развиваться с поражающей быстротой.

— Так вы думаете, что эти предметы состоят из крошечных кристаллов, как наши тела из клеточек?

— Да, именно так.

— Но чем же мы можем защищаться против них? — спросил Дрэк.

— Нам нужно прежде всего вернуться в город. Со стороны Вентнора это было не простым советом, а приказанием. Послушаемся его и отправимся утром в город.

— Вы говорите так, — заметил Дрэк, — точно мы живем в пригороде и нам всего только нужно поехать с поездом в 9 ч. 15 м.

— До рассвета, невидимому, недалеко, — отдохните немножко, я вас разбужу.

— Мне неловко перед вами, — сонно запротестовал Дрэк.

— Я не устал, — успокоил я его.

Устал я или нет, я хотел поговорить с Юруком наедине. Дрэк вытянулся и положил голову на седло.

Когда дыхание Дрэка убедило меня, что он спит, я прошел к евнуху и присел перед нм на корточки, держа в руке револьвер.

ГЛАВА XVII Юрук

— Юрук, — шепнул я, — вы любите нас, как пшеница любит град. Вы радуетесь нам. как приговоренный к повешению радуется веревке. Открылась какая-то таинственная дверь, и мы вопий к вам через нее. Отвечайте правдиво на мои вопросы, и мы, быть может, снова и уйдем в эту дверь.

Глаза Юрука вдруг повеселели.

— Отсюда есть выход, — пробормотал он. — Я могу вам его показать.

— Куда же ведет он? — спросил я, не доверяясь его словам. — За нами гнались люди, вооруженные копьями и стрелами. Ваш выход ведет к ним, Юрук?

Он помолчал мгновение, полузакрыв глаза веками.

— Да, — угрюмо сказал он потом, — через этот выход вы попадете к ним. Но разве вам не спокойнее быть с ними, с себе подобными?

— Не думаю, — ответил я. — Те, которые не подобны нам, разбили подобных нам и спасли нас от них. Почему же не остаться здесь, а итти туда, где нас хотят уничтожить?

— Они бы не тронули вас, — сказал он, — если бы вы дали им ее. — Он указал пальцем на спящую Руфь.

Черкис многое бы простил за нее.

Да и вы сами разве не сумели бы позабавить его?

— Черкис? — спросил я.

— Черкис, — прошептал он. — Разве Юрук так глуп, что не знает, что в вашем мире многое должно было измениться с тех пор, как мы бежали от Искандера в долину. Что вы можете еще дать Черкису, кроме этой женщины? Многое, я думаю. Так и не бойтесь итти к нему.

— Юрук, — спросил я, — та, которую вы называете Великой, — Норхала, — тоже из народа Черкиса?

— Давно, давно, — ответил он, — в Русзарке, в обширной стране Черкиса, была смута. Я бежал с той, которая была матерью матери Великой. Нас было двадцать человек. И мы бежали сюда… путем, который я тебе укажу…

Он подождал, но я не произнес ни слова.

— Та, которая была матерью матери Великой, заслужила расположение того, кто повелевает здесь, — продолжал Юрук. — Но со временем она стала старой и безобразной. Тогда он убил ее. Так же он убивал и других, которые переставали ему угождать. Одно время его восхищала та, которая была матерью Великой. Потом она постарела и он убил и ее. Тот раз он поразил и меня, как поразил этого, — Юрук указал на Вентнора. — Когда я очнулся, одно плечо оказалось у меня ниже другого. Но еще до этого родилась Великая. Тот, кто повелевает здесь, часто навещал ее мать и, конечно, в родстве с Великой. Как же иначе могут от нее исходить молнии? Разве не был отец Искандера богом Зевсом — Аммоном, приходившим к матери Искандера в виде огромной змеи? Так вот, с самого рождения от Великой исходят молнии. Хи-хи, — тихонько засмеялся Юрук, — они делаются старухами и их убивают. Я тоже стар, но я прячусь, когда те приходят. И вот я жив! Уходите к своим, — закаркал старик, — уходите к своим! Лучше пострадать от своих братьев, чем быть съеденными тигром. Я покажу вам дорогу…

Он вскочил на ноги, крепко сжал мою руку, провел через центральный зал в комнату Норхалы и нажал на одну из стен.

Открылось овальное отверстие, и я увидел тропинку, ведущую в лес, серевший в тусклом свете.

— Идите туда, — сказал он, — возьмите своих и идите, пока вас здесь не убили. Вы уйдете?

— Нет еще, — ответил я, — нет еще.

В глазах Юрука загорелось злобное пламя.

— Веди меня назад, — коротко сказал я ему.

Он задвинул дверь и угрюмо повернул назад. Я последовал за ним, спрашивая себя, о причинах его ненависти к нам, его желания во что бы то ни стало отделаться от нас, вопреки приказанию женщины, которую он подобострастно называл Великой.

И по странной привычке людей искать чего-то сложного там, где ясен самый простой ответ, я не подумал, что тут была всего только ревность; что Юрук хотел по-прежнему оставаться единственным живым существом возле Норхалы. Да, я упустил это из виду, и за эту мою ошибку мы трое — Руфь, Дрэк и я, — дорого расплатились.

Я взглянул на своих спящих товарищей и на все еще лежавшего в бессознательном состоянии Вентнора.

— Садись! приказал я евнуху, — и повернись к нам спиной.

Когда он сел, я задал ему вопрос, который давно вертелся у меня на языке.

— Юрук, — сказал я, — откуда этот дом? Кто его построил?

— Повелитель этих мест, — угрюмо ответил он. — Он сделал его на радость матери Великой. И убил ее. Никогда не забывайте этого — убил ее!

Я опустился рядом с Дрэком и задумался. Не могло быть сомнений, что знание металлическим народом магнитных сил и умение управлять ими превышало человеческие знания. Что они имели понятие о красоте, свидетельствовало это жилище Норхалы.

Но сознательность… да и что такое, в сущности, сознательность?

Секреция мозга? Собранное воедино химическое выявление себя множеством клеточек, составляющих нас? Необъяснимый управитель города — тела, мириады клеток которого — граждане, управитель, созданный или же самими из себя, чтобы управлять?

Или же это более тонкая форма материи, самосознающая сила, пользующаяся телом, как проводником?

Что такое это наше сознательное я? Всего только искорка понимания, постоянно пробегающая вдоль тропы времени в том механизме, который мы называем мозгом? Образуется контакт на этой тропе, как электрическая искра на конце проволоки?

Существует ли море этой сознательной силы, лижущее берега самых далеких звезд? Силы, которая находит выражение во всем — в человеке и в скале, в металле и в цветке, в драгоценном камне и в туче? Какая-то энергия, ограниченная в своем выражении только пределами того, что она оживляет, и что, в сущности, одно и то же во всем?

Если так, тогда загадка сознательности металлического народа перестает быть загадкой, потому что она разгадана.

Так размышляя, я заметил, что стало светлеть. Я выглянул в дверь. Начинался рассвет. Я разбудил Дрэка.

— Мне нужно только немножко отдохнуть, Дрэк, — сказал я ему. — Разбудите меня, когда встанет солнце.

— Да, ведь, уж рассвет, — воскликнул Дрэк. — Отчего вы меня не разбудили раньше! Я чувствую себя настоящей свиньей.

Я просил Дрэка не спускать глаз с Юрука и почти сейчас же погрузился в сон без снов.

ГЛАВА XVIII На пути к Городу

Солнце стояло высоко, когда я проснулся, или так я предположил, увидев потоки яркого дневного света. Я лежал и ленивые мысли приходили мне в голову. Я смотрел не на небо, это был купол сказочного жилища Норхала. И Дрэк не разбудил меня. Почему? И как долго я спал?

Я вскочил на ноги и оглянулся кругом. Не было ни Руфи, ни Дрэка, ни черного евнуха.

— Руфь, — крикнул я. — Дрэк!

Ответа не было. Я побежал к двери. Взглянув на небо, я определил, что должно быть часов девять. Значит, я спал часов пять.

Я услышал смех Руфи. Слева, полузакрытая цветущими кустами была лужайка. На этой лужайке, окруженные белыми козами, стояли Руфь и Дрэк.

Я успокоился и вернулся в дом, к Вентнору. Его положение было без перемен. Мой взгляд упал на бассейн. Я разделся и погрузился в воду. Я едва успел одеться, как в дверь вошли Дрэк и Руфь. Они несли полные фарфоровые ведра с молоком.

— Ах, Луис! — воскликнула Руфь. — Если бы ты видел коз! Очаровательнейшие шелковистые маленькие существа, — и такие ручные!

Передо мной была прежняя Руфь. На лице ее не было и следов страха или ужаса. Ее дочиста омыли воды сна.

— Не беспокойтесь, Луис, — сказала она, — я знаю, о чем вы думаете. Но я теперь снова прежняя Я. И такой и останусь.

— Где Юрук? — спросил я Дрэка, но он сделал мне знак и я замолчал.

— Распаковывайте мешки, я приготовлю завтрак, — сказала Руфь, — Ах, кто-то замутил в бассейне воду!

— Я не мог удержаться и выкупался, — виновато пояснил я.

— Тут рядом есть ручеек, — засмеялся Дрэк. Он взял котелок и сделал мне знак, чтобы я прошел вперед.

— Что касается Юрука, — сказал мне Дрэк, когда мы вышли за дверь, — так я дал ему маленький урок. Показал ему револьвер, а потом застрелил из него одну из козочек Норхалы. Мне это было очень неприятно, но я знал, что это для него полезно. Он закричал и упал ничком. Вероятно, вообразил, что это удар молнии и что я украл его у них. «Юрук, — сказал я ему, — вот что будет с тобою, если ты тронешь девушку, которая там спит».

— А что было дальше?

— Он убежал туда. — Дрэк со смехом указал на лес, через который шла тропа, куда хотел нас выпроводить евнух.

Я коротко передал Дрэку мифические рассказы Юрука.

— Фьють! — свистнул молодой человек. — Так мы попались, как орех в щипцы? Опасность позади в опасность впереди?

— Я думаю, что нам лучше поскорее отправляться в город, — сказал я. — Что вы на эти скажете?

— Я согласен с вами. Но и там не жду ничего хорошего.

Я тоже не питал особых надежд, но зато испытывал лихорадку научной любознательности. У меня не было ни страха, ни трусости, но я чувствовал кошмарное одиночество, беспомощность и оторванность среди чуждых нам существ, которые лучше нашего знали, как мы беспомощны. Мы были для них всего только оживленными игрушками, которые они могли уничтожить, когда им вздумается.

Мы позавтракали в молчании. Вентнору мы разжали зубы и через гуттаперчевую трубку влили ему немного молока.

В наше путешествие мы не могли взять с собой Руфь. Она должна была остаться с братом. Для нее было безопаснее в доме Норхалы, но все же мы не были спокойны за нее. Нужно ли, в конце концов, чтобы в это путешествие отправились мы оба, и Дрэк, и я? Недостаточно ли для этого одного из нас?

— Я отправлюсь один, — заявил я, — а вы, Дрэк, останетесь с Руфью. Если я не вернусь в надлежащее время, вы всегда можете пойти вслед за мной.

Дрэк был возмущен. Не менее возмущена была и Руфь.

— Вы пойдете с ним, Ричард Дрэк, — взволнованно сказала она, — иначе я никогда не взгляну на вас и не заговорю с вами.

— Неужели вы хотя минуту могли думать, что я не пойду? — Дрэк был глубоко огорчен. — Или мы идем вместе — или оба остаемся. Руфи здесь нечего бояться. Юрук достаточно напуган моим уроком. Да у нее, ведь, будут ружья и револьверы, а она умеет пользоваться ими. Как могли вы, профессор, сделать мне такое предложение?

Я попытался оправдаться.

— Хорошо, хорошо, — успокоила нас Руфь. — Я не боюсь Юрука. Да и, вообще, в доме Норхалы мне нечего бояться. Вот за вас я беспокоюсь…

— Это напрасно, — перебил ее Дрэк. — Мы — новые игрушки Норхалы. Мы — табу. Поверьте мне, Руфь, что нет ни одного среди металлических предметов, будь он большой или маленький, который не знал бы о нас всех подробностей.

— Это правда, — подтвердил я.

— Нас, вероятно, с интересом, как желанных гостей, примет население, — сказал Дрэк. — Я надеюсь даже увидеть над городскими воротами надпись: «будьте желанными гостями в нашем городе».

Руфь улыбнулась, но в улыбке ее было мало веселого.

— Мы скоро вернемся, — Дрэк положил руку на плечо Руфи. — Неужели вы думаете, что что нибудь могло бы мне помешать вернуться к вам? — прошептал он.

— Пора отправляться, — вмешался я. — Я, как и Дрэк, думаю, что мы — табу. Опасности не может быть никакой, если не говорить о случайностях. А если я правильно понимаю этих существ, то случайности у них исключены.

— Так же невозможны, как невозможно, чтобы что-нибудь случилось с таблицей умножения, — уверял Дрэк.

Мы поспешно собрались в путь. Наши ружья и револьверы были нам не только не нужны, но могли даже повредить. Дрэк нес на спине небольшой мешок с запасом воды, кое-какой провизии, с медикаментами и с инструментами, в числе которых был маленький спектроскоп.

Я взял в карман свой маленький, но очень сильный бинокль. К моему большому сожалению, фотографический аппарат унесла с собой моя бежавшая из ужасной впадины лошадь.

Дорога, по которой мы пошли, была гладкая, темно-серая, похожая на цемент, утрамбованный огромным давлением. Дорога слегка поблескивала, точно она была покрыта стеклянной оболочкой. Она неожиданно переходила в узкую тропинку, обрывавшуюся у самых дверей Норхалы.

Дорога устремлялась вперед, как стрела, и исчезала среди отвесных скал, образовавших ворота, через которые мы прошли накануне. За этими скалами был туман.

Продолжение в следующем № 2, «Мира Приключений».

ГОЛОСА ПРИРОДЫ
ИЗ ЖИЗНИ КАНАДЫ

Рассказ С. МАКДУГОЛЬ.

Иллюстрации МАРИИ ПАШКЕВИЧ.

Питер жил один на ферме, но бывали вечера, как сегодняшний, когда он чувствовал себя безотчетно счастливым. Знакомые звуки фермы восхищали его — сильные струи молока, падающие в толстую белую пену в его теплом ведре, спокойное дыхание жующих жвачку коров, удары копыт мулов, ожидающих, когда их напоят, вода, обильно льющаяся по желобу к корыту для водопоя в то время, как Питер водил вверх и вниз ручкой насоса, — животные, пьющие с шумным увлечением.

Он снял поперечные брусья между амбаром и хлевом, где животные будут проводить ночь, набросал вилами большие охапки сена им на ужин и задержался, чтобы послушать, с каким наслаждением они уничтожали корм.

Со свернутой проволокой в одной руке и с топором в другой Питер стоял в дверях сарая, где были сложены земледельческие орудия, и с одобрением оглянулся на изгородь из столбов и колючей проволоки, которую он поставил сегодня вокруг высокого стога сахарного тростника. Было приятно сознавать, что его стог не мог теперь подвергнуться нападению блуждавшего соседнего скота, который, в поисках пищи, мог прорваться сквозь неособенно крепкие изгороди в полях и лугах попытаться утолить голод запасом, который Питеру удалось вырвать у лета ужасающим трудом.

Инструменты издали тупой звук, когда Питер положил их на место в сарае. Шумы, притаившиеся в щеколде и дверных петлях, вырвались на свободу и прозвучали в сухом воздухе, когда он защелкнул дверь. Какая-то сокровенная струна в груди Питера отозвалась на эти знакомые звуки, пробудившие в нем ощущение близости со всем его ежедневным мирком.

С колышащейся вершины канадской сосны в тишину ворвалась песня. Это напомнило Питеру, что надо выставить чашку с водой для птиц, которые прилетят на рассвете спеть ему серенаду в благодарность за питье. Когда реки высохли, птицы нашли Питера. Их зависимость от него возвышала его в собственных глазах. Это лето было тяжелым для всех.

Он вымыл чашки у насоса, наполнил их и расставил по местам. Снова зазвучала песня, но на этот раз уже из листвы тополя.

Питер наставил трубочкой губы и засвистел в ответ птице. Начался обычный вечерний дуэт. С точки зрения Питера, это был дуэт, но поскольку это касалось птицы, песня лилась соло. Как и всегда по вечерам, иволга не обращала внимания на дружеские нелепости Питера и продолжала петь свою одинокую жалобу, прерывая и не слушая фермера и как бы подчиняясь какой-то невидимой дирижерской палочке в небесах.

Питер снова попытался подражать грустным ноткам песни. Но тоскливая нотка ускользала от него, он не мог ее уловить.

Иволга продолжала одна воспевать вечернее одиночество.

Питер задумывался над этой птичкой. Он удивлялся тому, что песня ее так грустна, оперение же так красочно. Почему красивое маленькое существо всегда в одиночестве? Может быть самка его убита? Или же она улетела от него с более счастливой и удачливой птицей? Нет сомнения, что и некоторые птицы, как и люди, умели устраиваться лучше других.

Питер снова попытался найти недававшуюся ему ноту. Но в это мгновение иволга улетела на ночь на какой-нибудь уединенный насест.

Питеру тоже пора домой. Он умоется, покурит и рано ляжет спать. Не к чему сидеть до позднего часа и думать. Довольно он уже смотрел на звезды и думал, довольно уже жил в одиночестве. Жизнь станет веселее, когда тут будет Альма. Он чувствовал, что они, наконец, могли жениться.

По какому-то капризу судьбы у него одного во всей местности был в этом году хороший урожай сахарного тростника. Продолжительная засуха, из-за которой люди, животные и поля казались такими усталыми, сморщенными и угрюмыми, выжгла жизнь из всех посевов других фермеров. Корма было мало, и Питер мог назначить любую цену за высокий стог, окруженный новой изгородью. Рейнольдс, сосед с голодным стадом, сделал ему выгодное предложение. Эти деньги вместе с его маленькими сбережениями дадут ему возможность жениться. Он поедет завтра утром к Веллерч и объяснится с Альмой. Приятно будет сообщить ей о выгодном предложении за тростник. Жадные существа эти женщины, несмотря на все их кажущееся расположение! Глаза Альмы всегда блестели при одном упоминании о деньгах.

Он сидел и курил и думал о своей женщине. Может быть ему не следовало писать ей про засуху. Но когда на него находило настроение писать, он не мог не подмечать всех черточек жизни фермера — злаков, поднимающихся влажным ковром зеленых кудрей, капризно превращающихся в ковер из коричневого пергамента под трепещущим зноем безжалостного солнца; ветра, задорно поднимающего с полей сгоревшие побеги и уносящего их в горы; темных обрывков растрескавшейся суши, улетающих куда попало. Это был конец его страшного труда, распашки, засева этих бесконечных миль.

Он описывал, как койоты (волки прерий) мародерствовали среди его дынь, откатывая их к своим логовищам, точно дрессированные цирковые животные. Эти воры были знатоками, брали самое спелое и сочное и оставляли в виде воспоминания о своем выборе растоптанные и испорченные отпечатками острых зубок отбросы. Если не видеть самому, невозможно поверить, что дикие животные могут быть так разборчивы.

Альма дала ему понять, что во всем этом для нее нет ничего забавного, как и в его рассказах о том, как он проводил целые ночи, отпугивая собак прерий, следовавших за ним по пятам вдоль рядов свеже-посаженных злаков. В своих повадках они были так же последовательны, как и койоты: они выкапывали его зерна так аккуратно, точно считали их в то время, как он сеял.

— Хоть бы… они оставили одно зернышко для придания человеку бодрости, — жаловался Питер, чересчур добродушно, по мнению Альмы.

Он чувствовал, что Альма осуждает его за то, что ему не везло, что он не мог перебороть дурную погоду и диких зверей. Ему неприятно было, что все это принижало его в ее глазах, и он жалел, что она не видит странного очарования этой неопределенности судьбы, этой зависимости от такой ненадежной причины, как погода. Настанут лучшие дни. Он был уверен в этом. У них будут хорошие посевы, прекрасный дом, стада. Из города к ним будут приезжать гости.

Теперь, когда он уверен, что получит за свой урожай хорошие деньги, Альма будет любезна. Он желал бы найти менее практичную и расчетливую подругу. Но в этих местах — она была единственной незамужней женщиной. Она приехала из Иовы к своей сестре и по субботам помогала своему деверю в его железной торговле. Во время коротких разговоров, когда она продавала Питеру инструменты, Альма произвела на него впечатление славного и ловкого помощника для любого мужчины. Как-то он застал ее одну, и Альма рассказала ему, как ей тяжело жить в зависимости от мужа сестры. Она бы хотела жить своим собственным домом, притом так, чтобы можно было иногда видеться с сестрой… Пока она говорила, Питер думал, что его маленькому дому нужна была бы такая дельная женщина. Мысль эта осталась. По временам он чувствовал, что она знает, что у него на уме, хотя они и не говорили еще о женитьбе.

Сегодня Питер чувствовал Альму очень близкой. Он встанет на заре, чтобы раньше выехать к Веллери. С новой изгородью вокруг стога он может быть совершенно спокоен за ферму и уехать на целый день.

Питер повесил грубое полотенце на гвоздь и в зеркало стал рассматривать свое лицо. На него смотрел из зеркала далеко не Адонис. Темные брови на веснущатом лице были гуще, чем следовало бы. Точно что-то в климате заставляло их торчать как сорную траву у подножия голых скал. Надо будет, чтобы цирульник привел их завтра в порядок. Что-то придется сделать и с руками. Может быть керосин смоет грязь возле ногтей и на суставах пальцев. Не может же Альма думать, что он занимается своими руками, как женщина.

Последнее, что он видел, прежде чем закрыть в эту ночь глаза, была красота знакомых ему полей. Сожженные солнцем пространства, казавшиеся днем такими безрадостными, были залиты теперь серебряным сиянием с фантастическими тенями медленно движущихся облаков. Он заснул, восхищенный панорамой, которую ночь создавала из его опустошенных полей.

Питер очень устал, но что-то тревожило его глубокий сон. Точно какой-то бессонный часовой встал у входа в сознание Питера и звал, звал усталого спящего человека, говоря ему, что не все благополучно.

Питер вдруг вскочил и сел на кровать, В воздухе были какие-то беспокоющие звуки. Он, вероятно, слышал их уже некоторое время и во сне. Ночь была необыкновенно ясная, ярко светили луна и звезды. здесь собрались все стада с полей округа. Его сознанию, так неожиданно перешедшему из глубокого и далекого царства сна в шумливую действительность, казалось, что нечто сильное и ужасное вдруг согнало всех этих животных к его ферме и держало их там в этом призрачном свете.

Когда же Питер окончательно пришел в себя, он с ужасом понял, что это стада с чужих ферм, стада, умирающие от голода. Он видел, как головы с отчаянным напряжением тянулись через его новую изгородь, чтобы захватить ртом душистый корм, такой соблазнительный и недоступный. Ему стало страшно при мысли, как быстро могли бы эти стада уничтожить сравнительно слабую изгородь, если бы они только знали, как воспользоваться своей силой.

И вдруг ему стало жалко этих изможденных животных с костями, отовсюду торчавшими на их теле. Ведь на полях не было ни одной сочной травинки, а реки на фермах высохли до пыли. Скитаясь по выжженным полям, животные обостренным нюхом почуяли и его стог, и вот они были тут.

Питер не мог себе позволить накормить эти стада, но он мог их напоить… во всяком случае, хоть некоторых их них. Он знал, что такое жажда, он видел умиравших от жажды людей. Из-за какой-то занавеси в его памяти выступили воспоминания войны. Эти полузабытые кошмары точно принадлежали памяти какого-то другого существа, не того фермера, который одевался теперь, чтобы выйти к колодцу.

Он приспособил рукав, который понес воду к большому корыту. При звуках плещущей воды четыре телки первые подбежали к корыту, сунули морды в прохладную струю и стали делать продолжительные, освежающие глотки. Их властно оттолкнули и оттеснили более сильные молодые бычки.

Измученные животные бежали гурьбой. Глоток-другой или просто смоченная в прохладной воде морда и скелетоподобные головы оттеснялись из переднего ряда. Двести голов скота дрались, чтобы поскорее воспользоваться великодушием Питера. На переднем плане толкающихся и сгрудившихся животных некоторые ухитрялись удержать свое место в продолжать важное занятие— шумное втягивание скудного запаса воды.

Победа и вода доставались сильным, а кроткие, испуганные глаза оглядывались кругом к равнодушной ко всему ночи и пересохшие горла хором издавали жалобное мычание.

Питер все качал и качал воду. Он делал что мог, но его корыто для водопоя не было достаточно велико, чтобы утолить жажду полей.

Он накачивал уже целый час, надеясь, что, утолив жажду, стада уйдут. Он был восторженно благодарен за щедрый дар из какого-то подземного резервуара. Не обращая внимания на боль в руках и спине, Питер продолжал накачивать.

Но настал момент ужаса для человека у насоса. Поток воды вдруг иссяк и она едва капала из рукава. В колодце больше не было воды. Питер со страхом подумал о своих нуждах и нуждах своего скота. Он побежал в дом и принес ведра и котелки. Он наполнял их, относил домой и ставил на скамью возле печи.

Скелет молодой телки, весь в провалах и ребрах, протянул морду к ведру, стоявшему за изгородью. В кротких глазах ее были испуг и мольба. Питер поднял ведро над изгородью и смотрел, как она осушила его. Другие животные подбежали к одинокой человеческой фигуре, стоявшей в свете луны. Питер ушел в дом и закрыл дверь.

_{Телка, вся в провалах и ребрах, жадно пила}　

Он лежал в кровати с широко раскрытыми глазами и спрашивал себя, что ему делать. Он слишком устал, чтобы думать. Может быть, нужная мысль сама придет ему. Со своего места ему видна была эта движущаяся, волнующаяся масса, в самом беспорядке которой, казалось, был какой-то определенный план, когда животные проходили одни среди других.

Хор мычащих голосов становился все громче. Эти звуки беспокоили Питера, лишали последних сил. В призрачном свете ему было видно, как к стадам присоединялись новые стада. Повидимому, они отзывались на какие то странные сигналы в звуках, которые, беспокоя его, в то же время были вестью для голодных, измученных жаждой животных. Новые стада приближались по залитым лунным сиянием полям, неуклюже торопясь с какой-то смутной надеждой.

Питер почувствовал, как взбунтовалась какая-то протестующая часть его я. Почему должны эти животные гибнуть и умирать с голоду? Почему высушены и бесплодны поля, это огромное пространство земли, способное на такое изобильное плодородие? Почему он и его соседи так плохо вознаграждены за свой труд, — они — такие усердные, широкоплечие люди, с руками, лицами и шеями, похожими на пергамент? Почему направил инстинкт эти стада к его урожаю? Почему не держали фермеры своих коров дома?

Целое шествие «Почему» мчалось в одинокой голове фермера, и вся жизнь его развертывалась перед ним, как свиток.

Он видел себя двадцатилетним юношей, попавшим в Нью-Йорк, видел свою бродячую жизнь, всю эту разнообразную работу, которую ему приходилось делать. Как разочаровали его города и как он мечтал о деревне, о земле, о животных и садике возле дома. Началась война, потом он поселился на этой ферме, встретил Альму. Он не слишком обольщался насчет Альмы. Вряд ли она будет идеальной спутницей жизни. Но она, все же, будет лучше, чем одиночество. Она бывала и веселой, и ласковой, хотя и оставалась всегда расчетливой. И она знала тяжести жизни, и она тоже устала от городов. Он сделает все, чтобы она была счастлива. Почему так много приходится страдать и животным и людям?

Он был рад, когда настало утро и рассеяло чары, сковывавшие и его поля, и ферму. Он смотрел, как спокойно поднималось на горизонте солнце, точно это был такой же день, как и все другие. Стада все еще топтались возле фермы. Питер спрашивал себя, не намерены ли они созвать сюда весь скот в округе.

— М-м-м! — кричали они громкоголосым хором, поднимая изголодавшиеся морды к его стогу.

Питер закрыл окна и двери, чтобы не слышать этих стонущих звуков. Сегодня утром он хотел ехать к Веллери, повидать Альму и решить о дне свадьбы. Нужно отогнать стада, прежде чем ехать. Он отправится в лавку на перекрестке и телефонирует оттуда Рейнольдсу, чтобы он пришел за своим скотом. Кто были остальные владельцы, Питер и понятия не имел.

Он прошел к насосу. Отлично! Вода есть. Может быть они уйдут, если их всех напоить. Вода потекла к корыту. Напилось с дюжину жаждущих морд. Потом поток воды снова прекратился. Колодец опять был сух.

— М-м-м! — жалобно мычала у ворот телка.

Что-то в этом звуке и в кротких, доверчивых глазах животного вдруг лишило противодействие Питера всякой опоры. Животное просило пищи. Эта пища имелась только у Питера. Он прикинул, что его запаса будет достаточно, чтобы накормить всех этих животных. До этой минуты ему и в голову не приходило, что он добровольно скормит свой годовой урожай этим нежеланным гостям. Но это совершенно неожиданно было сговорено между самим Питером и молодой делегаткой с тихим голосом и доверчивыми глазами.

Питер прошел к сараю, взял топор и щипцы для колючей проволоки и направился к житнице. Его занимала мысль, как найти отверстие, через которое он мог бы спастись, потому что у него не было никакого желания, чтобы стада убили его за доброту к ним. Он сделал обход по лугу и подошел к стогу с такой стороны, где всего несколько бычков изучали обстановку. Он благополучно прошел среди них и приблизился к изгороди. Он знал, что положение его было далеко небезопасно. Ему придется быстро работать. Человека легко могли затоптать до смерти хищнические копыта и никто даже не узнает причины его гибели.

С этими мыслями Питер стал щипцами прорезать отверстия в изгороди из колючей проволоки, работая так быстро, что гости, спешащие на его банкет, не успели заметить, что двери в столовую открыты. Он собирался перерезать другую часть проволоки между столбами, когда понял грозившую ему опасность. Три умиравших с голоду быка ворвались через отверстие и уткнули морды в его стог. Первые же звуки хрустящего на зубах сочного тростника были сигналом для стад. Изгородь была растоптана. Питер бросился в ту сторону, откуда пришел. Но путь был прегражден стеной бешено надвигавшихся животных с дикими глазами. Фермер споткнулся, увидел скопище подков, вскочил и каким-то чудом оказался вне этой лавины.

_{Первые же звуки хрустящего на зубах сочного тростника были сигналом для стад…}

Только очутившись дома и выпив воды, Питер почувствовал, что с его правой рукой что-то случилось. Рукав его рубашки был разорван от плеча до кисти и что-то теплое стекало с его пальцев на пол. Глубокая рана тянулась от плеча к локтю. Питер промыл рану, взял чистую рубашку и крепко обернул ею руку. Бинтом послужило полотенце. Он зажег трубку, делая попытку как-нибудь облегчить просыпающуюся боль, сел на крыльцо и стал смотреть, как исчезал урожай целого гола в челюстях голодных, чужих животных, смотрел спокойно, как на нечто совершенно не касающееся его.

Где-то в мозгу его было сознание, что корм, который пожирали стада других людей, представлял сотни часов труда и пота, волнений и надежд, голода и жажды. Это была его усталость, которую он испытывал после работы во всякую погоду, это были часы невероятного труда под безжалостным солнцем, ночи одинокого сна, главной целью которых было подкрепить его измученное тело для новой работы. Но он, человек, сидящий на крыльце дома, жестоко раненый копытами или рогами. казался странно далеким этому одинокому, трудившемуся, надеявшемуся на что-то фермеру.

Он видел, как уменьшался и исчезал его стог в голодных пастях. Огромные кучи корма падали сверху на большие головы. Их растаптывали, и эти крошки поедались менее удачливыми животными, которым не удавалось пробраться вперед.

Питер не мог оторвать глаз от белой телки, которая выбралась из толкотни с удовлетворенным и сытым видом и побежала по направлению, в котором, очевидно, был ее дом. Когда она повернула к нему голову, Питер радостно вздрогнул. Это была та самая посланница, которая приходила с ходатайством к его воротам.

Питер сидел час за часом, смотря на странное зрелище и раздумывая, что ему делать с рукой, которая болела все сильнее. Он, хозяин этого дорого стоящего пиршества, еще ничего не ел. Он думал о еде, но ему казалось, что не стоит трудиться приготовлять ее. И он сидел на крыльце, под спускавшимся над ним ползучим виноградом, единственным свидетелем его драмы, а сильная боль в руке заставляла внешнюю трагедию казаться менее значительной.

Он смотрел, как исчезал его урожай, пока не было съедено все дочиста. Потом он увидел, как захватчики стали уходить, исчезая в тучах пыли. Молодые заморенные коровы, судьба которых была умереть от голода, плелись позади неровным шагом.

Питера пробудили к действительности звуки шумной тележки, подъехавшей к его дому и остановившейся у крыльца. Он был поражен, когда увидел, что из тележки быстро выскочила Альма. Он лаже прислонился к сосне, ища поддержки.

— Здравствуйте, Питер! — крикнула она, подбегая к нему вся улыбающаяся, белокурая, цветущая. — Что же, вы не рады меня видеть?

Но Питер не пошел ей навстречу и, только когда она подошла к нему, протянул ей здоровую руку.

— Что случилось, Питер? Болит рука?

Альма оглядывала его перевязку.

— Ничего серьезного, — смущенно ответил Питер. — Как странно, что вы приехали сегодня. Я хотел быть сегодня утром в городе и заглянуть к вам. Откуда у вас тележка?

— Одолжила, — объяснила Альма.

— Удобная штука, правда? — внутренно Питер стонал: — Я не хочу ее видеть. Зачем она приехала?

Когда они подошли к крыльцу, Альма с порывистой горячностью взяла его здоровую руку. Бешеная боль в раненой руке делала Питера беспокойным.

— Вы, наверно, голодны? — сказал он. — Я затоплю печь и поставлю котелок.

Он с неловкостью возился у печи, сознавая, что она видит пустое место, где стоял его стог.

— Продали ваш стог? — спросила она с радостной улыбкой ожидания в глазах.

— Стог? — О, его уж нет, — небрежно ответил Питер. — Хотите ветчины? На полке стоит банка с бобами. Вы можете ее открыть?

— Вы получили хорошую цену? — настойчиво продолжала Альма, быстро вскрывая консервную банку и опрокидывая содержимое ее в кастрюлю.　

— Не понимаю, что сегодня　случилось с печкой, жаловался Питер. — Она совсем не тянет.

— Я слышала, что вам делал предложение Рейнольдс. Это он купил у вас?

— Нет, он не покупал. А почему вы знаете о ферме Рейнольдса?

— Знакома с Рейнольдсом. Перестаньте суетиться и скажите мне ваши новости.

Питер молча продолжал возиться с ветчиной. Потом придвинул к столу два стула и поставил приборы. Еда произвела именно то впечатление, на которое он и рассчитывал. Мысли Альмы были временно заняты. Но скоро она снова принялась за расспросы.

— Вы не хотите мне рассказать, как вы повредили себе руку, — начала она, — вы не хотите сказать, сколько получили за тростник. Вы даже не поцеловали меня.

— О! — извинился Питер и без дальнейших слов встал, подошел к ее стулу, поцеловал ее круглую щеку, вернулся на свое место и налил себе чашку чаю. Он жадно пил горячую жидкость, надеясь, что она заставит его забыть боль в руке.

— Я покажу вам руку, — сказал он — Вы, ведь, сумеете ее забинтовать?

— Конечно. Найдутся у вас чистые тряпки?

Питер достал из сундука и принес ей вылинявшую рубашку.

— Она еще слишком хороша, чтобы ее рвать, — запротестовала Альма.

— Но у меня нет ничего другого.

Альма уверенно взялась за дело.

— Я не знала, что вам так плохо, — сказала она с новой, ласковой ноткой в голосе. — Есть у вас иод?

Он указал на полку и предоставил ей возиться и разговаривать.

Прикосновение ее ловких пальцев к его телу, свежесть и сила ее рук успокаивающе действовали на него. Когда же рука была удобно забинтована, натянутые нервы его сразу ослабели. Он провел рукавом здоровой руки по глазам и пробормотал сквозь подавленное рыдание:

— Какие у вас ловкие руки, Альма.

— Ну, ну, — успокаивала она, — Вы здоровый человек и кровь у вас чистая. Недели через две вы забудете про то, что у вас болела рука. Поезжайте-ка завтра к доктору.

Он чувствовал, как ее прохладные ладони ласкали его щеки, как сильные, уверенные пальцы перебирали его спутанные волосы. Потом она осторожно, чтобы не ушибить его рану, обняла его за шею.

— Вам нужно, чтобы кто-нибудь за вами ходил, — говорила она, положив ему голову на плечо. — Скажите только слово и когда захотите…

— За этим то ж и думал сегодня ехать в город.

Временное облегчение боли и это живительнoe волнение как-то привело в порядок его мысли. Ему уже не нужно было самозащиты в ее присутствии.

Он рассказал ей все с самого начала. Но прежде, чем он дошел до встречи с копытами и рогами обезумевших от голода животных, Альма вскочила и почти закричала, не давая ему кончить:

— Вы хотите сказать, что разрубили новую изгородь и отдали корм жадной кучке фермерского скота?

— Но, Альма, эти животные умирали от голода.

— Но это же не ваши стада! И при чем же теперь я? — спросила Альма.

_{— И при чем-же теперь я? — спросила Альма.}　

— А я? — вопросом ответил Питер.

Они молчали, двое чужих людей, глядя друг на друга через пропасть непонимания.

— Я был так уверен, что мы женимся, — заговорил Питер, точно вспоминая что-то давно прошедшее, — теперь я не могу просить вас. У меня есть кое-какие сбережения, но этого слишком мало. Мне придется подождать еще год.

— Еще год? — голос Альмы резнул его, как острое лезвие. — Мне это надоело. Питер. К счастью, я во-время вас разглядела. Хорошая бы у меня была жизнь! Мужчина, который не может слышать, как мычат коровы, и превращается в большого теленка! Рейнольдс хотел приехать к вам сегодня и дать любую цену, только, чтобы его скот не подох.

— Я покормил его стадо, — пробормотал Питер.

— Стадо Рейнольдса? Так я должна вас поблагодарить за доброту к нашему скоту.

— Вашему скоту? — Питер не понимал.

— Во всяком случае, он скоро будет моим. Я все эти месяцы никак не могла решить, кого из вас выбрать. Я любила вас, Питер. Но женщина должна подумать и о себе. Он старый, но у него есть деньги, а у вас их никогда не будет.

Питер проводил ее до тележки. Последнее, что Питер видел, было белое колено, откровенно выставившееся между короткой юбкой и чулком, когда она садилась в тележку.

— Прощай! — сказал он.

— До свидания! — крикнула через плечо Альма.

Тележка шумно покатила по дороге.

Питер вернулся на крыльцо и долго сидел, убаюкивая жгучую рану. Весь его мир, за исключением пульсирующей больной руки, был бескрайной пустотой и молчанием. Много было дела, но казалось, ничего не стоит начинать.

Некоторое время спустя к нему донеслись знакомые звуки. Его коровы возвращались домой.

— М-м-м! — тихонько мычали они, прося, чтобы он подоил их, напоил и накормил.

Тонкая струя молока потекла в ведро, но пены не появилось. Питер с трудом работал одной рукой. Наконец, он кончил, отставил свежее молоко в блестящих ведрах, кислое молоко скормил хрюкающим свиньям.

G сеновала Питер принес на вилах корм и с трудом кинул его через изгородь. Животные с аппетитом принялись за еду и ждали следующей порции, не чувствуя мучительной трудности, с которой эти охапки сена доставались Питеру.

Он сел, наконец, на крыльцо, закурил трубку и смотрел, как заходило солнце, похожее на огромный красный шар. Коровы в загоне жевали жвачку, удовлетворив все свои потребности.

В тишине раздался знакомый звук. Это иволга прилетела сказать спокойной ночи. У Питера хватило энергии свистнуть птичке в ответ. Удача этой попытки заставила его вскочить на ноги. Он нашел ускользавшую от него ноту! Питер снова засвистел и снова нашел ноту. Птица услышала его призыв. Они перекликались и голоса их пронизывали тишину, точно таинственные руны, понятные только посвященным.

Птица улетела. Ночь окутала одинокий дом и затихшие тополя. Далекие молнии рисовали яркие узоры на небесах.

Систематический Литературный Конкурс

ЛИТЕРАТУРНАЯ ЗАДАЧА № 2 ПРЕМИЯ В 100 РУБЛЕЙ

15 писателей: — ПУШКИН,ЛЕРМОНТОВ, ГОГОЛЬ, ГЕРЦЕВ, ГОНЧАРОВ, ДОСТОЕВСКИЙ, Л. ТОЛСТОЙ ПИСЕМСКИЙ, МЕЛЬНИКОВ-ПЕЧЕРСКИЙ, ЛЕСКОВ, ТУРГЕНЕВ, ПОМЯЛОВСКИЙ, САЛТЫКОВ-ЩЕДРИН, ЧЕХОВ и ГОРЬКИЙ — дали составителю материал для рассказа-задачи «Потревоженные тени».

Цель задачи ясна: поощрить ознакомление подписчиков нашего журнала с большими писателями. Такого же типа рассказ «Записки неизвестного» напечатан в № 11–12 «Мира Приключений» 1928 года. Две однохарактерные задачи помещены в рядом стоящих по времени выхода книжках, чтобы усилить вдвое интерес к решению, а в конечном результате — к более основательному изучению русских мастеров слова. Мы предоставляем и всем новым подписчикам, т. е. не состоявшим подписчиками в 1928 г., решать обе задачи, следовательно воспользоваться поводом обогатить себя нужным и полезным чтением, а попутно приобрести возможность получения и обеих премий, т. е. 200 р., за очень небольшое добавление к предпринятому ради одной задачи приятному труду.

Как и в задаче № 1, подписчикам предлагается указать, из какого писателя взят каждый кусок рассказа «Потревоженные тени», т. е. обнаружить свою литературную начитанность, память и внимание. Кто не читал того или другого из перечисленных 15 писателей — может теперь воспользоваться случаем пополнить свое образование.

Сделаем некоторые необходимые для облегчения решения задачи примечания. В целях чисто литературных, все действие рассказа «Потревоженные тени» по духу соответствует шестидесятым годам, какие бы эпохи ни описывали авторы тех произведений, из которых рассказ-задача составлен. Далее, в задаче сохранены некоторые подлинные собственные имена действующих лиц, что, конечно, сильно поможет скорейшему первоначальному отысканию авторов и произведений. Но не следует упускать из вида, что составитель задачи и в дальнейшем течении рассказа, уже и в других местах, в выдержках из других произведений, должен был воспользоваться этими же самыми именами, подставить их на место тех, которые значатся в подлинном тексте. Нелегкое дело составить связное повествование, пользуясь отдельными отрывками из разнохарактерных писателей, принадлежащих к различным эпохам, отличающихся по стилю, по манереписьма. Cocmaвитель стремился, по возможности, ничем не потревожить текст писателей и сохранить даже их пунктуацию — расстановку знаков препинания, но кое-где вынужден был изменить имена или вместо имен поставить местоимения и наоборот. Там, где требовал смысл рассказа, авторские слова заменены или дополнены одним или несколькими словами и фразами.

ЗА ПОЛНОЕ РЕШЕНИЕ ЭТОЙ ЛИТЕРАТУРНОЙ ЗАДАЧИ РЕДАКЦИЯ УПЛАТИТ ПРЕМИЮ В 100 РУБ.

В случае получения двух или нескольких безупречно правильных решений простой жребий определит, кому достанется премия.

Если не будет прислано (мы не хотели бы этого думать) полного решения, то половинная премия, т. е. 50 руб., будет выдана за максимальное количество отдельных, правильно указанных цитат. В случае совпадения таких решений у нескольких подписчиков, между ними будет брошен жребий.

Желая, чтобы возможно большее количество подписчиков приняло участие в этой работе и, таким образом, познакомилось более основательно с произведениями больших писателей, мы даем продолжительный срок для присылки решений.

ВСЕ РЕШЕНИЯ ДОЛЖНЫ БЫТЬ ПОЛУЧЕНЫ РЕДАКЦИЕЙ НЕ ПОЗДНЕЕ 15-ГО МАЯ 1929 г.

Технически решение нужно выполнить так. Переписать рассказ, «Потревоженные тени» на машинке или четко и разборчиво чернилами, оставив поля. На полях, против каждой цитаты из автора, проставить его имя и название сочинения, из которого выдержка приведена. Кроме того в самом тексте должны быть подчеркнуты слова, не принадлежащие цитируемому писателю, а вставленные составителем рассказа в видах цементирования отдельных кусков или для того, чтобы рассказ тек более плавно.

Фамилии всех подписчиков, решивших задачу сполна или в преобладающей части, будут напечатаны в журнале.

ПОТРЕВОЖЕННЫЕ ТЕНИ

РАССКАЗ-ЗАДАЧА, СОСТАВЛЕННЫЙ

ИЗ ПРОИЗВЕДЕНИЙ 15 ПИСАТЕЛЕЙ.

I.

Приземистый кучерок на облучке непрестанно свистал каким-то удивительно приятным, птичьим свистом; тройка пегих лошадок с заплетенными черными гривами и хвостами быстро неслась по ровной дороге, через рощу вдоль реки.

…Великолепнейшая роща из дуба, березы, рябины, лип, черемухи, клена и дикой яблони. Сошлись породы русских деревьев и стали при воде. Яркий и жаркий май гостит в роще. Комары толпятся, муравьи выползают друг за другом, муха мухе жужжит про любовь и радость. Лягушки сладострастно стонут… Цветет черемуха, цветет рябина, цветут яблоня и липа — и отчего это молодая, стройная, одетая майскою зеленью береза так похожа на стыдливую невесту?.. Плодотворная цветочная пыль перелетает из одной кучи ветвей в другую. Рыба идет стадами в воде, трется о камень и мечет икру… Всякая мышь счастлива, всякая галка блаженствует, у всякой твари бьется сердце радостно…

Но не радостно на сердце у Владимира Нежданова, гнетут его воспоминания безрадостного детства.

Нежданов родился от князя Г., богача, генерал-адъютанта и от гувернатки его добрей, хорошенькой институтки, умершей в самый день родов. Первоначальное воспитание Нежданов получил в пансионе одного швейцарца, дельного и строгого педагога.

Князь обладал дерзким, неукротимым характером. Его богатство, знатный род и связи давали ему большой вес в губернии, где находилось его имение. Избалованный всем, что только окружало его, он привык давать полную волю каждому порыву пылкого своего нрава и всем затеям довольно ограниченного ума.

Дерзость и своеволие князя забыли всякий предел. Князь разгневался на вывезенную из Парижа новую гувернантку своей дочери и в припадке бешенства бросил в нее за столом тарелкой. Француженка вскипела:

— Я не крепостная ваша; вы не смеете… — сказала она.

Князь, давно отвыкший от всякого возражения, побагровел:

— Не смею! Я не смею!.. — проговорил он, свиснул своих челядинцев и, без всякого стеснения, велел насчастную девушку высечь…

Упавшую в обморок гувернантку вырвали из рук молодой княжны, высекли ее в присутствии самого князя, а потом спеленали, как ребенка, в простыню и отнесли в ее комнату.

Среди такого ужаса, княгиня не выдержала и вошла к мужу:

— Князь! — позвала она тихо, остановившись у порога…

— А! Что! Кто вас звал? Кто вас пустил сюда? — закричал, трясясь и топая, старик.

— Я сама пришла, князь; я ваша жена, кто же меня смеет не пустить к вам?

— Вон! Сейчас вон отсюда! — бешено заорал безумный князь и забарабанил кулаками.

— Князь! Вы опомнитесь — Сибирь…

Княгиня не успела договорить своей тихой речи…Князь закачался на ногах и повалился на пол. Бешеным зверем покатился он по мягкому ковру; из его опененных и посиневших губ вылетало какое-то зверское рычание; все мускулы на его багровом лице тряслись и подергивались; красные глаза выступили из своих орбит, а зубы судорожно схватывали и теребили ковровую покромку… Лицо его из багрового цвета стало переходить в синий, потом в бледно-синий, пенистая слюна остановилась и рычание стихло. Смертельный апоплексический удар разом положил конец ударам арапников, свиставших по приказанию скоропостижно-умершего князя.

Все это припоминалось Владимиру, пока он ехал из губернского города, от своего швейцарца, в деревню к бабушке, нищей помещице, чтобы, переждав лето, осенью двинуться в Петербург для поступления в университет.

Он был ужасно нервен, ужасно самолюбив, впечатлителен и даже капризен: фальшивое положение, в которое он был поставлен с самого детства, развило в нем обидчивость и раздражительность; но прирожденное великодушие не давало ему сделаться подозрительным и недоверчивым. Товарищи его любили… их привлекала его внутренняя правдивость и доброта и чистота; но не под счастливою звездою родился Нежданов; не легко ему жилось. — Он сам глубоко это чувствовал — и сознавал себя одиноким, несмотря на привязанность друзей.

Он испытал несчастную способность многих, особенно русских людей, способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни для того, чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие…

Иногда он вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им нечего делать, старательно выискивают себе занятие для того, чтобы легче переносить опасность. И Владимиру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками… «Нет ни ничтожного, ни важного, все равно: только бы спастись от нее, как умею!» думал Владимир. «Только бы не видеть ее, эту страшную»…

День угасал; лиловые облака, протягиваясь по западу, едва пропускали красные лучи…

Кто из вас был на берегах светлой Оки? Кто из вас смотрелся в ее волны, бедные воспоминаниями, богатые природным, собственным блеском!.. Если можно завидовать чему-нибудь, то это синим холодным волнам, подвластным одному закону природы, который для нас не годится с тех пор, как мы выдумали свои законы.

II.

Лето прошло в непрерывной подготовке к экзаменам. Осенью Нежданов отправился в Петербург.

На рассвете, как известно, подъезжают к Петербургу… Нежданов поспешил достать свой чемодан и, бросив его на первого попавшегося извозчика, велел себя везти в какую-нибудь, только не дорогую гостиницу… После обеда отправился осматривать достопримечательности города. Для этого он нанял извозчика и велел себя везти мимо всех дворцов и соборов.

— Постой, что это за мост? — крикнул он.

— Аничков. А это Аничковский дворец тоже! — отвечал извозчик.

— Кто же живет в нем?

— Не знаю, не слыхал.

— А что это за церковь?

— Церковь Казанская это.

— Зачем это такие огромные крылья к ней приделаны? — подумал про себя Нежданов.

— Эти два чугунные-то воины, надо полагать, из пистолетов палят! — объяснял было ему извозчик насчет Барклая-де-Толли и Кутузова, но Нежданов уже не слышал этого.

… Бросил извозчика, пошел пешком, направляя свой путь к памятнику Петра. Постоял около него несколько времени, взглянул потом на Исакия. Все это как-то раздражающим образом действовало на него.

…Безобразное зрелище ожидало его на Садовой: там из кабака вывалило по крайней мере человек 20 мастеровых: никогда и нигде Нежданов не видал народу более истощенного и безобразного; даже самое опьянение их было какое-то мрачное свирепое; тут же у кабака, один из них, свалившись на тротуар, колотился с ожесточением головой о тумбу, а другой, желая, вероятно, остановить его от таких самопроизвольных побоев, оттаскивал его за волосы от тумбы, приговаривая: — «Чорт, полно, перестань!» Прочие на все это смотрели хоть и мрачно, но совершенно равнодушно.

…Время между тем подходило к сумеркам, так что, когда он подошел к Невскому, то был уж полнейший мрак; тут и там зажигались фонари. И вдруг, посреди всего, бог весть откуда, раздался звук шарманки. Нежданов невольно приостановился: ему показалось, что это плачет и стонет душа человеческая, заключенная среди мрака этого могильного города…

III.

Нежданов снял каморку на Васильевском у одинокого столяра Ивана Семеновича и стал посещать университет.

Иван Семеныч, зимним вечерком, сидел в своей неприглядной, маленькой мастерской, которую рассматривал с полным отвращением.

…В углу образ божией матери, но ведь без всякого оклада… Под ней Георгий победоносец… да что в нем плезиру? Сам то Георгий давным давно слинял, и осталась от него одна лошадь, да ноги самого… Иван Семеныч вздохнул.

— Что далее? — говорил он… А!.. Портрет генерала… Но отчего ему рожу перекосило? Разве такие бывают генералы? Разве генералы имеют кривой нос? А зачем глаза его смотрят — один в Москву, а другой в Питер?.. К чему рисуют такие святочные хари?… Будто это генерал? Подожди, я доберусь до тебя, — сказал он, погрозив генералу кулаком…

При дрожащем свете огарка генерал мигнул — одним глазом в Москву, другим в Питер.

— Молчи, чорт, — кричал наш герой. — Генерал разумеется ни слова.

— Поговори ты у меня! — Генерал не говорит.

— Хорошо же! — Иван Семеныч всадил долото в лоб генерала.

— Я тебе и брюхо распорю!.. — Распорол. Но вдруг на него нашло раздумье. В эту минуту он походил на египтянина, которому сфинкс задал неразрешимую загадку.

В чем же состояла эта загадка? В вопросе: «Что мне надо?».

…Неожиданно лицо осветилось чем-то в роде небесной радуги.

— Кажется так? — спросил он, ударив себя по лбу. Он совсем просветлел… Не узнать его теперь: светел стал он, ясен, радужен, похож на сторублевую ассигнацию…

— Именно так… Да!.. Знаю, что мне надо… Что?.. Бабу надо…

Иван Семеныч оделся и пошел на улицу искать себе бабу.

На другой день утром Нежданов встретился в сенцах с новым лицом.

Это было очень жалкое создание, молодая тоже девушка, лет двадцати. Замечательно прекрасные и добрые глаза бедной девушки с какою-то спокойною простотою поглядели на него.

— «Какие у нее глаза!» — подумалось ему.

Девушку звали Машей. Она стала жить у Ивана Семеаыча.

Нежданов и Маша стали друзьями. Однажды девушка рассказала ему свою горькую жизнь.

— Мой отец был уличным музыкантом, — говорила она. — Я была совсем еще девочкой, когда умерла моя мать. В тот вечер— мы л шли из нашего бедного жилища… Всего более мучила меня в это мгновение матушка. Зачем мы ее оставили? Одну?

— Зачем мы, папочка, оставили там маму?. Воротимся домой! Позовем к ней кого-нибудь.

— Да, да! Да! Маничка, так нельзя, нужно пойти к маме, ей там холодно. Поди к ней, Маничка, поди; поди., а я тебя здесь подожду… Я ведь никуда не уйду.

— Я тотчас же пошла, но едва только взошла на тротуар, как вдруг будто что то кольнуло меня в сердце. Я обернулась и увидела, что он уже сбежал с другой стороны и бежит от меня, оставив меня одну, покидая меня в эту минуту! Я закричала сколько во мне было силы и в страшном испуге бросилась догонять его: он бежал все скорее и скорее… Я уже теряла его из вида. Мучительное ощущение разрывало меня: мне было жаль его… Мне хотелось догнать его только для того, чтобы еще раз крепко поцеловать, сказать ему, чтоб он меня не боялся, что я не побегу за ним.

— Папочка! Папочка!.. — но вдруг поскользнулась на тротуаре и упала у ворот дома. Мгновение спустя, я лишилась чувств…

Когда Маша говорила, она постепенно краснела, как будто ее речь ей стоила усилия, как будто она заставляла себя ее продолжать.

— С тех пор я живу где день, где ночь, — закончила она.

С этого момента Владимир точно переродился.

Он испытал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь смотрел куда-то поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой. Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем.

Он только чувствовал, что оно должно быть где-то, и искал его. Во всем близком, понятии он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное… Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем… И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал…

IV.

Есть в Петербурге сильный враг всех получающих 400 рублей в год жалования или около того. Враг этот никто другой, как наш северный мороз, хотя, впрочем, и говорят, что он очень здоров. В девятом часу утра, именно в тот час, когда улицы покрываются идущими в департамент, начинает он давать такие сильные и колючие щелчки без разбору по всем носам, что бедные чиновники решительно не знают, куда их девать… Все спасение состоит в том, чтобы в тощенькой шинелишке перебежать, как можно скорее, пять-шесть улиц и потом натоптаться хорошенько ногами в швейцарской, пока не оттают таким образом все замерзнувшие на дороге способности и дарования к должностным отправлениям.

В один из таких дней Нежданов с Машей вышли по направлению к Невскому. Невский проспект есть всеобщая коммуникация Петербурга… Какая быстрая совершается фантасмагория в течение одного только дня! Сколько вытерпит он перемен в течение одних суток!

Ветер, по петербургскому обычаю, дул со всех четырех сторон, из всех переулков.

У Казанского собора происходило что-то совсем необычайное.

Толпа напоминала осенний темный вал океана, едва разбуженный первым порывом бури; она текла вперед медленно. Глаза блестели возбужденно…

Вдруг — как будто вихрь ударил в лицо людей, и земля точно обернулась кругом под их ногами. все бросились бежать…

Нежданов почувствовал — как будто его кто-то взял за руку и потянул за собой, неотразимо, слепо, с неестественной силой, без возражений. Точно он попал клочком одежды в колесо машины и его начало в нее втягивать…

Он вернулся домой один. Когда Маша не явилась и на следующий день, он пошел ее разыскивать. Справлялся у знакомых…

…Отправился к частному приставу. Нежданов вошел к нему в то время, когда он потянулся, крякнул и сказал: — «Эх, славно засну два часика!» и потому можно было предвидеть, что приход посетителя был совершенно не во время. Частный был большой поощритель всех искусств и мануфактурностей; но государственную ассигнацию предпочитал всему. «Это вещь,»— обыкновенно говорил он: — «Уж нет ничего лучше этой вещи: есть не просит, места займет немного, в кармане всегда поместится, уронишь — не расшибется».

Частный принял довольно сухо Нежданова и сказал, что после обеда не то время, чтобы производить следствие, что сама натура назначила, чтобы наевшись, немного отдохнуть… Нежданов приехал домой едва слыша под собою ноги. Были уже сумерки. Печальною или чрезвычайно гадкою показалась ему квартира после всех этих неудачных искании.

V.

Ранее обыкновенного лег он в постель, но, несмотря на все старания, никак не мог заснуть.

Он лежал и думал:

«Есть две стороны в жизни каждого человека: жизнь личная и жизнь стихийная, роевая»…

«Во мне они слабо выражены обе».

«О, Гамлет, Гамлет, датский принц, как выйти из твоей тени? Как перестать подражать тебе во всем, даже в позорном наслаждении самобичевания?»

«Счастлив тот человек, который продолжает начатое, которому преемственно передано дело: он рано приучается к нему, он не тратит полжизни на выбор, он сосредоточивается, ограничивается для того, чтобы не расплыться — и производит. Мы чаще всего начинаем вновь, мы от отцов своих наследуем только движимое и недвижимое, да и то плохо храним; от того по большей части мы ничего не хотим делать, а если хотим, то выходим в необозримую степь: иди, куда хочешь, во все стороны — воля большая, — только никуда не дойдешь; это — наше многостороннее бездействие, наша деятельная лень».

Наконец желанный сон, этот всеобщий успокоитель, посетил его; но какой сон? Еще несвязнее сновидений он не видывал никогда. То снилось ему, что вокруг него все шумит, вертится, а он бежит, бежит, не чувствует под собою ног… То представлялось ему, что он женат, что все в домике их так чудно, так странно: в его комнате стоит вместо одинокой, двойная кровать; на стуле сидит жена. Ему странно: он не знает, как подойти к ней, что говорить с нею, и замечает, что у нее гусиное лицо..

Сон переходит в кошмар.

…Влетел Веретьев. — Берут! — ревел он. — Кого?! — Волохова, Рудина и Берсеньева уже взяли… Кирсанов на волоске… «Затишье». Астахов! Маша!.. «Человек он был» — а теперь что? Что я такое спрашиваю я вас? Утонула? Чорта с два… вышла замуж за Чертопханова! За Чертопханова — понимаете! «Башмаков еще не износила»…. Зачем жить? Зачем мне жить, спрашиваю я вас?…

Сказавши это, Веретьев вдруг зажужжал на манер пчелы… В эту минуту пошел Кирсанов. Он был, видимо, расстроен:

— Господа! Вы видите меня в величайшем недоумении. Заподозрена моя политическая благонадежность… — Аркаша остановился.

…И мы заподозрены и все заподозрены! Его благонадежность! Есть об чем толковать!.. Ты вспомни-ка, что ты с Базаровым, лежа на траве, разговаривал!

Бледное лицо Кирсанова моментально вспыхнуло…

…В комнату вошел совершенно расстроенный Перерепенко:

— Представьте себе, меня обвиняют в намерении отделить Миргородский уезд от Полтавской губернии! — сказал он упавшим голосом.

— Откуда же такая напраслина, Иван Иваныч? Ужели Довгочхун?

— Признаюсь, у меня у самого первое подозрение пало на Довгочхуна, но, к сожалению, Довгочхунов много и здесь. Не Довгочхун, а неслужащий дворянин Марк Волохов!

…Когда зажглись на улице фонари, явилась четырехместная карета, всем завязали глаза и повезли…

В страхе и беспамятстве просыпался Нежданов; холодный пот лился с него градом.

На другой день обнаружилась у него сильная горячка. Благодаря великодушному вспомоществованию петербургского климата, болезнь пошла быстрее, чем можно было ожидать, и когда явился доктор, то он, пощупавши пульс, ничего не нашелся сделать, как только прописать припарку, единственно уж для того, чтобы больной не остался без благодетельной помощи медицины.

VI.

Маша так и не вернулась. Нежданов поправлялся медленно и был подавлен. В душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмыленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в бога… он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь — не в его власти.

Весной товарищ по университету Годнев увез его в имение своей матери. Дом Годневых считался чуть ли не первым по всей…..ой губернии. Огромный, каменный, сооруженный по рисункам Растрелли во вкусе прошедшего столетия, он величественно возвышался на вершине холма, у подошвы которого протекала одна из главных рек средней России. Сама Дарья Михайловна Годнева была знатная и богатая барыня, вдова тайного советника.

Сад Годневых отличался некогда большими затеями. Выход в сад был прямо в гостиной, с небольшого балкончика, от которого прямо начиналась густо разросшаяся липовая аллея… В различных расстояниях возвышались статуи олимпийских богов. Из числа этих олимпийских богов остались: Минерва без правой руки, Венера с отколотою половиной головы и ноги какого-то бога, а от прочих уцелели одни только пьедесталы. Место это Годнева называла разрушенным Олимпом. За газоном следовал довольно крутой скат к реке… По всему этому склону росли в наклонном положении огромные кедры, в тени которых стояла не то часовня, не то хижина… Покойный владелец — большой, между прочим, шутник и забавник — нарочно старался придать этой хижине дикий вид и посадил деревянную куклу, изображавшую пустынножителя, которая, когда кто входил в хижину, имела свойство вставать и кланяться, чем пугала некоторых дам до обморока, доставляя этим хозяину неимоверное удовольствие.

Было тихое весеннее утро. Солнце уже довольно высоко стояло на чистом небе, но поля еще блестели росой, когда Годнев и Нежданов подъехали к дому.

Обширная и опрятная комната, в которую слуга ввел Нежданова, выходила окнами в сад. Они были раскрыты и легкий ветерок слабо надувал белые шторы: они округлялись, как паруса, приподнимались и падали снова… Он подошел к окну и стал глядеть в сад… Весь сад нежно зеленел первою красою весеннего цветения… По небу, округляя свои груди, как большие ленивые птицы, тихо плыли светлые облака. Нежданов глядел, слушал, втягивал воздух сквозь раскрытые, похолодевшие губы… И ему словно легче становилось; тишина находила и на него.

К обеду наехало много народу, — а после обеда, Нежданов, воспользовавшись общей суетой, ускользнул к себе в комнату. Ему хотелось остаться наедине с самим собою.

Прошла неделя.

Май уже перевалил за вторую половину; стояли первые жаркие летние дни. Нежданов отправился в сад, а из сада прошел в березовую рощу, которая примыкала к нему с одной стороны… Погулявши с полчаса, Нежданов присел наконец на срубленный пень… Он не думал ни о чем, он отдавался весь тому особенному ощущению, к которому — ив молодом, и в старом сердце, — всегда примешивается грусть… взволнованная грусть ожидания — в молодом, неподвижная грусть сожаления — в старом…

Вдруг раздался глухой голос, голос мужчины:

— Итак, это ваше последнее слово? Никогда?

— Никогда! — повторил другой, женский голос, показавшийся Нежданову знакомым.

— Я узнала недавно только, что я любила в тебе то, что я хотела, чтоб было в тебе… Ты кроток, честен, Илья; ты нежен… Голубь; ты прячешь голову под крыло — и ничего не хочешь больше; ты готов всю жизнь проворковать под кровлей, да я-то не такая: мне мало этого, мне нужно чего-то еще, а чего — не знаю! Можешь ли научить меня, сказать, что это такое, чего мне не достает, дать это все, чтоб я… А нежность… где ее нет!..

И мгновение спустя, из-за угла дорожки, огибавшей в этом месте молодой березняк, — выступила Елена, сестра Годнева, в сопровождении человека смуглого, черноглазого, которого Нежданов до того мгновения не видал. Оба остановились, как вкопанные при виде Нежданова… Елена покраснела до корней волос, но тотчас же презрительно усмехнулась… А спутник ее нахмурил свои густые брови — и сверкнул желтоватыми белками беспокойных глаз. Потом он переглянулся с Еленой и оба, повернувшись спиной к Нежданову, пошли прочь, молча, не прибавляя шагу, между тем как он провожал их изумленным взором.

VII.

Весенний светлый день клонился к вечеру, небольшие розовые тучки стояли высоко в левом небе и, казалось, не плыли мимо, а уходили в самую глубь лазури.

Между тем Елена вернулась в свою комнату, села перед раскрытым окном и оперлась головой на руки. Проводить каждый вечер около четверти часа у окна своей комнаты вошло у ней в привычку. Она беседовала сала с собою в это время, отдавала себе отчет в протекшем дне… Во всем ее существе, в выражении лица, внимательном и немного пугливом, в леном, но изменчивом взоре, в улыбке, как будто напряженной, в голосе тихом и неровном, было что-то нервическое, электрическое, что-то порывистое и торопливое, словом, что-то такое, что не могло всем нравиться, что даже отталкивало иных.

Заслышав шаги под окном, она насторожилась и вышла.

Нежданов пошел в свою комнату. В кор-ридоре он наткнулся на Елену. Он хотел было пройти мимо… она остановила его резким движением руки.

— Г-н Нежданов, — заговорила она не совсем твердым голосом: — вше, по настоящему, должно быть все равно, что вы обо мне думаете; но я всетаки полагаю… я полагаю уместным сказать вам, что когда вы встретили сегодня в роще меня с г-ном Меркуловым… Скажите, вы. вероятно, подумали: отчего это она оба смутились и зачем это они пришли сюда, — словно на свидание?

— Мне действительно показалось немного странным… начал было Нежданов.

— Г-н Меркулов, — подхватила Елена: сделал мне предложение; — и я ему отказала. Г-н Меркулов наш сосед. Его усадьба в 3-х верстах отсюда. Вот все. что я хотела сказать вам; засим — прощайте. И думайте обо мне, что хотите.

Она быстро отвернулась и пошла скорыми шагами по корридору. Нежданов вернулся к себе в комнату и, присев перед окном, задумался, — Что за странная девушка— и к чему эта дикая выходка, эта непрошенная откровенность?… Странная девушка.

Воротясь в свою комнату, остановилась Елена посередке ее. Ровно застыла вся, ровно окаменела. Унылый неподвижный взор обращен в окно… руки опущены, лицо бледно, как полотно, поблекшие губы чуть заметно вздрагивают…

Ее душа и разгоралась, и погасала одиноко, она билась, как птица в клетке, а клетки не было: никто не стеснял ее, никто ее не удерживал, а она рвалась и томилась. Она иногда сама себя не понимала, даже боялась самой себя.

Будто ей мало было счастливой жизни, будто она уставала от нее и треб» вала еще новых небывалых явлений, заглядывала еще дальше вперед.

VIII

Сердце 18-летней девушки так мягко, так нежно, так чисто, что каждое дыхание досады туманит его, как стекло, каждое прикосновение судьбы оставляет на нем глубокие следы, как бедный пешеход оставляет свой след на золотистом дне ручья. Ручей — это надежда; покуда она светла и жива, то в несколько мгновений следы изглажены, но если однажды надежда испарилась. вода утекла, то кому нужда до этих ничтожных следов, до этих незримых ран, покрытых одеждою приличий?

Если бы слушался я одной своей охоты, то непременно и во всей подробности стал бы описывать свидания молодых людей, возрастающую взаимную склонность и доверчивость, занятия, разговоры, но знаю, что большая часть моих читателей не разделила бы со мною моего удовольствия. Эти подробности вообще должны казаться приторными; итак, я пропущу их…

Было около двух часов пополудни; солнце медленно катилось по жарким небесам и гибкие верхи дерев, едва колебались, перешептываясь друг с другом; в густом парке изредка попевали странствующие птицы, и редка вещая кукушка повторяла свой унылый напев, мерный, как бой часов в сырой готической зале. На скамье под огромным дубом, окруженные часто-сплетенным кустарником, сидели Елена и Нежданов.

— Я только теперь узнал все то счастье, которое может испытать человек! И это вы, это ты, — сказал он, робко улыбаясь, — дала мне это!

Он был в том периоде, когда «ты» еще не сделалось привычно, и ему, смотря нравственно снизу вверх на нее, страшно было говорить «ты» этому ангелу.

— Я себя узнал благодаря… тебе, узнал, что я лучше, чем я думал.

— Я давно все это знаю. Я за то-то и полюбила вас.

Соловей защелкал вблизи, свежая листва зашевелилась от набежавшего ветерка. Он взял ее руку и поцеловал ее, и слезы выступили ему на глаза. Она поняла, что он благодарит ее за то, что она сказала, что поли била его.

Он тихо обнял стройный ее стан и тихо привлек ее к своему сердцу. Доверчиво склонила она голову на плечо молодого человека — оба молчала… Время летело.

— Пора, — сказала наконец Елена.

Нежданов как будто очнулся от усыпление…

Сухой кашель раздался за сиренями. Елена мгновенно отодвинулась на другой конец скамейки. Меркулов показался, слегка поклонился и, проговорив с какою-то злобною унылостью: «Вы здесь» — удалился.

Часа два спустя, Меркулов стучался к Нежданову.

— Я должен извиниться, что мешаю вам в ваших ученых занятиях… Я пришел предложить вам один вопрос.

— Вопрос? О чем это?

— Сколько мне помнится, ни между нами, ни в моем присутствии, речь никогда не заходила о поединках, о дуэли вообще. Позвольте узнать ваше мнение об этом предмете?

Нежданов, который встал было навстречу Меркулову, присел на край стола и скрестил руки.

— Вот мое мнение, — сказал он — с теоретической точки зрения дуэль нелепость; ну, а с практической точки зрения — это дело другое.

— Ваши слова избавляют меня от некоторой печальной необходимости… Я решил драться с вами…

— Да за что? Помилуйте.

— Я бы мог объяснить вам причину, — начал Меркулов, — но я предпочитаю умолчать о ней. Вы на мой вкус здесь лишний; я вас терпеть не могу, я вас презираю, и если вам этого не довольно…

Глаза Меркулова засверкали… Они вспыхнули и у Нежданова.

— Очень хорошо-о, — проговорил он. — Дальнейших объяснений не нужно….. Я бы мог отказать вам в этом удовольствии, да уж куда ни шло!

— Что же касается до самих условий поединка, то так как у нас секундантов не будет, ибо где же их взять?

— Именно где их взять?

— То я имею честь предложить вам следующее: драться завтра рано… за рощей, на пистолетах; барьер десять шагов…

— Соглашаюсь.

— За сим, милостивый государь, мне остается только поблагодарить вас и возвратить вас вашим занятиям. Честь имею кланяться.

Меркулов вышел, а Нежданов постоял перед дверью и вдруг воскликнул: «Фу, ты чорт! Как красиво и как глупо. Экую мы комедию отломали! Ученые собаки так на задних лапах танцуют…

За Ореховым полем, возле Тимохина бора, между двух невысоких, но как стены стоймя стоящих крутых угоров, и вширь и вдаль раскинулась привольно долина Фатьянка. Будто шелковый зеленый ковер расстилается по ней сочная, мягкая мурава, испещренная несметным множеством цветов, сплошь покрывает ее.

Здесь рано утром противники заняли свои места.

Нежданов, когда настало для того время, взвел курок и поднял тяжелый холодами пистолет дулом вверх. Глядя на бледное, насмешливо улыбающееся лицо Меркулова, который, очевидно, с самого начала был уверен, что его противник выстрелит в воздух, Нежданов думал, что сейчас, слава богу, все кончится и что вот только нужно надавить покрепче собачку.

Сильно отдало плечо, раздался выстрел и в лесу ответило эхо: пах-пах!

Меркулов стал прицеливаться в Нежданова.

«Кончено!» — подумал Нежданов.

Дуло пистолета, направленное прямо в лицо, выражение ненависти и презрения в позе и во всей фигуре Меркулова, и это убийство, которое сейчас совершит порядочный человек среди бела дня, и эта тишина и неизвестная сила, заставляющая Нежданова стоять, а не бежать — как все это таинственно, и непонятно, и странно!

Тотчас же раздался выстрел.

В это самое время Нежданова сильно кольнуло в грудь, пониже правого плеча, он упал и лишился чувств.

X.

Час спустя Нежданов уже лежал в постели… Весь дом переполошился. Елене сделалось дурно… К ночи с ним сделался жар… Явился доктор из города… Гошев сказал ему, что Нежданов сам себя поранил по неосторожности, на что доктор отвечал: «гм!» — но, получив тут же в руку 25 р. серебром, промолвил:

— Скажите! Это часто случается, точно.

Ночь была не хороша для Нежданова… Жестокий жар его мучил. К утру ему полегчало. Перемена к лучшему продолжалась недолго.

Он еще не потерял памяти и понимал, что ему говорили; он еще боролся. «Не хочу бредить» — шептал он, сжимая кулаки — «что за вздор!» — И тут же говорил: «Ну, из восьми вычесть десять, сколько выйдет?»

К вечеру он потерял сознание.

Елена в сопровождении доктора вошла в кабинет. Доктор успел шепнуть ей, что нечего думать о выздоровлении больного. Она взглянула на Нежданова… и остановилась у двери, до того поразило ее это воспаленно и в то же время мертвенное лицо.

«О боже, — думала Елена, — зачем смерть, зачем разлука, болезнь и слезы?… Что же значит это улыбающееся, благословляющее небо, эта счастливая отдыхающая земля? Ужели это все только в нас, а вне нас вечный холод и безмолвие? Ужели мы одни… одни… а там, повсюду, во всех этих недосягаемых безднах и глубинах, — все, все нам чуждо?..

«Елена!» — раздалось явственно в ее ушах. Она быстро подняла голову, обернулась и обомлела. Нежданов, белый, как снег, приподнялся и глядел на нее большими, светлыми, страшными глазами.

— Елена! — произнес он — я умираю.

Она с криком упала на колени и прижалась к его груди.

— Владимир… Я надеюсь…

— …Станемте говорить правду. Со мною кончено. Попал под колесо. И выходит, что нечего было думать о будущем. Старая шутка смерть, а каждому внове. До сих пор не трушу… а там придет беспамятство и фюить! (он слабой махнул рукой). Ну, что же мне вам сказать… Я любил вас! Это и прежде не имело никакого смысла, а теперь подавно. Любовь — форма, а моя собственная форма уже разлагается… Я нужен России… Нет, видно не нужен. Да и кто нужен? Сапожник нужен, портной нужен, мясник… мясо продает… мясник… Постойте, я путаюсь… Тут есть лес…

Нежданов положил руку на лоб. Елена наклонилась к нему.

— Владимир, я здесь…

Он разом принял руку и приподнялся.

— Прощайте, — проговорил он с внезапной силой, и глаза его блеснула последним блеском. — Прощайте… Послушайте… ведь я вас не поцеловал тогда… Дуньте на умирающую лампаду, и пусть она погаснет…

Елена приложилась губами к его лбу.

— И довольно! — промолвил он и опустился на подушку. — Теперь темнота…

Елена тихо вышла.

— Что? — спросил ее шопотом брат.

— Он заснул, — отвечала она чуть слышно.

Нежданову уже не суждено было просыпаться…

Эпилог.

Пять лет прошло с того времени.

Какого горя не уносит время? Какая страсть уцелеет в неравной битве с ним?

Елена вышла замуж за очень любезного молодого человека; он где-то служит и имеет порядочное состояние…. у Елены воспитывается бедная родственница.

_____

В знойный полдень 26 мая 1871 года в Париже, когда уже восставив Парижской Коммуны было подавлено, в одном из тесных переулков батальон версальцев брал баррикаду. Несколько пушечных выстрелов уже разбили ее; ее защитники, оставшиеся в живых, ее покидали… Как вдруг на самой ее вершине, на продавленном кузове поваленного омнибуса, появился высокий человек в старом сюртуке, подпоясанном красным шарфом.

В одной руке он держал красное знамя, в другой — кривую и тупую саблю, и кричал что-то напряженным голосом, карабкаясь кверху и помахивая и знаменем, и саблей. Версальский стрелок прицелился в него — выстрелил… Высокий человек выронил знамя и, как мешок, повалился лицом вниз, точно в ноги кому поклонился… Пуля прошла ему сквозь самое сердца.

— Tiens! — сказал один из убегавших инсургентов другому. — On vient de tuer le Polonais!.

Этот «Polonais» был — Илья Меркулов.

ИСТОРИЯ С ЧЕРВОНЦАМИ
ЛИТЕРАТУРНАЯ ЗАДАЧА № 3 (2 премии на 100 рублей)

Юмористический рассказ

Иллюстрации Н. Кочергина

Ночью сняли белье с чердака. Белье было мокрое и принадлежало самой боевой гражданке в доме — Ханукиной, из 74 номера. Вор игнорировал оба эти обстоятельства. Отсюда вывод: или вор был посторонний, не знакомый с личностью гражданки Ханукиной, или, если домашний, то из самых отпетых, которому ничего не составляло пожертвовать покоем остатка своих дней. Даже при гарантии, что преступление никогда не будет раскрыто, ни один нормальный человек добровольно на такую казнь обречь себя не мог.

Для управдома Мымрина это было ясно, как полуватная лампочка, пока он с шести утра метался по дому, напутствуемый проклятиями потерпевшей. Было похоже на китайскую казнь колоколом, от которой человек неминуемо сходит с ума.

Приглашенный для составления акта милиционер вскоре начал обнаруживать все признаки нервного расстройства: выкурил, не отрываясь, пачку «Совета», потерял два карандаша — свой и управдомов, — ничего толком не написал и, наконец, позорно сбежал, шепнув Мымрину:

— Собаку приглашать не советую, она ее загрызет…

Кто кого был должен загрызть по соображениям милиционера — собака Ханукину или наоборот? — для Мымрина так и остаюсь неясным.

Потеряв способность что-либо соображать, управдом отсиживался по темным углам, по чердакам и подвалам, выжидая, когда Ханукина объявит, наконец, перерыв. Но чем дальше, тем становилось очевиднее, что перерыва сегодня не будет. Ханукина была вездесуща и неиссякаема, всюду его находила и кляла в круто завороченных выражениях за головотяпство, бездарность и тунеядство. Когда терял остроту индивидуальный метод воздействия, Ханукина принималась за все правление жилтоварищества. Каждый из входящих в правление получил свое, вплоть до седьмого колена по восходящей и нисходящей линиям.

А на дворе спешно заканчивался капитальный ремонт. Была суббота. Нужно было бежать в банк за получением денег. Заведующий работами объявил, что рассчет должен быть произведен до 4 часов, и никак не позднее завтрашнего утра.

Между тем гражданка Ханукина не обнаруживала ни малейших признаков утомления или упадка духа, — осада продолжалась планомерно. Мымрин сидел в подвале за прикрытием из бочек и сознавал, что выбит из колеи окончательно.

Это Мымрин-то! Тот самый, который готовился в Шерлоки Холмсы, который составлял книгу об индуктивно-дедуктивном методе сыска. Мымрин! Чья логика была — железо, а выводы — сталь. Чьими советами не раз пользовался сам начальник отделения, не говоря уже о квартальных. Мымрин, которому казалось, что он способен раскрыть любое преступление, применяя один из усовершенствованных им методов — или наматывая клубок, или разматывая клубок, или наматывая и разматывая одновременно. Эго так думал Мымрин. Гражданка Ханукина — та думала иначе. По ее мнению выходило как дважды два-четыре, что белье стащил никто иной, как сам же Мымрин. что он пропил его со всей своей бандой из правления, той самой бандой, которая умышленно строит всякие каверзы бедным пролетариям дома, которая закуплена буржуазными элементами — нэпманами и с парадных лестниц. Словом, гражданка Ханукина, одна и не в очередь, выполняла полную программу общего собрания жильцов дома.

— За каждую ниточку ты мне ответишь, — грозила Ханукина куда-то в пространство. — Я все твои штучки выведу на чистую воду. В остроге твое место, а не на нашей трудовой шее. За то тебе, дармоеду, денежки платят, чтобы ты за порядком смотрел, а не пьянствовал, не локал бы винище, как пожарный насос. Где спрятался? Подавай мне мое белье! С живого не слезу! Семьдесят семь ден по обету на рынке буду кричать, что ты есть за кровопивец рабочего классу!..

Вырвавшись за ворота, Мымрин вполне серьезно прикинул, что ближе: Фонтанка или Обводный? Выходило, как будто одно и то же, однако в смысле удобств все шансы были на стороне Фонтанки. Гонимый какою-то внутренней силой, Мымрин машинально побрел в ту сторону.

На углу два татарина внимательно исследовали принадлежности дамского туалета. Возле пошатывался сильно нетрезвый гражданин, держа под мышкой что-то белое, перемазанное в грязи.

— Восемь гривен за все. Шибко мокрый, — говорил один из татар.

— Эх, князь… Мокрый… А погода?… Вот то-то и оно… Полтора даешь?…

Мымрин прошел было мимо, но, присмотревшись к пьяному, узнал в нем спившегося мужиченку с третьего двора — Заклепкина.

— Э, приятель… Чем торгуешь?

— Доброго здоровья, гражданин управдом… Я — тихо! Выпил немножко, это точно… На свои!.. Чорта ли нам, малярам!..

— Откуда мокрое белье? С чердака снял? У нас в доме?

— А ни в жизнь!.. По чердакам — ни-ни… Свое кровное пропиваю… Татары попытались исчезнуть. Мымрин попросил их повременить и помочь ему довести пьяного до ближайшего постового. Необычайная удача сразу подхлестнула Мымрина. Он весь горел, как будто выиграл двести тысяч. И Фонтанка, и гражданка Ханукина выскочили из головы, как будто их там никогда и не бывало. Как это считать? Слепой случай? Удача? Прозрение? Подумав немного, Мымрин пришел к выводу, что в этом что-то есть, и решил включить в свою будущую книгу парочку глав о сыскной интуиции.

Гражданке Ханукиной было сообщено, что похититель белья обнаружен целиком и полностью и теперь сидит в милиции. Однако это не охладило ее боевого ныла, она окопалась на площадке перед конторой и оттуда повела перекрестный огонь по собравшимся членам правления.

На управдома Мымрина это больше не действовало. Пока шло заседание правления, он сидел, гордый своей удачен, делая вид, что в этой удаче не последнюю роль играли и его необычайные детективные способности. Покровительственная улыбка больше не покидала его выразительного, точно по циркулю вычерченного лица. Как человек умный, он умел снисходить к маленьким человеческим слабостям, а потому в ответ на предложение предправлення Козина как нибудь ликвидировать Ханукинский террор, кратко формулировал свое отношение к вопросу:

— Полает — отстанет.

Громкоговоритель в «Красном уголке», смежном с комнатой правления, объявил 11 ч. 2 м., когда Козин закрыл собрание. В насквозь прокуренной комнатушке было дымно, точно в рыбокоптильне. На среднем столе высились груды окурков и валялось столько исписанных цифрами бумажек, как будто здесь заседала дюжина математиков и высчитывала пути еще не открытой занептуновской планеты. Среди груды бумаг путалось неимоверное количество портфелей. Правленцы расходились, разбирая эту неотъемлемую принадлежность каждого сознательного общественника.

Когда количество портфелей сократилось до четырех, Мымрин заново набил трубку.

— Последнюю выкурю — и пошел, — сказал он. — Завтра чуть свет поднимут. Боевой день кончился. Хорошо — деньги успел получить до закрытия банка, а то был бы завтра скандал.

Казначей правления, Иван Иванович Архангелов, — личность в полной мере безволосая и крайне суматошливая, — всполошился:

— Да, граждане… Кстати напомнили о деньгах… По зреломразмышлении, деньги я решаю забрать с собой… А то вдруг — раз, два и пожалуйте бриться… Четыре с половиной тысячи — не прыщ на носу… Могут подмышнику выстричь, а я отвечай…

Иван Иванович был по профессии парикмахер и любил острые словечки. Он звякнул замком письменного стола, порылся в хаосе и переложил объемистую пачку, завернутую в газетную бумагу, в свой портфель.

— Ответственность несем все в равных дозах, — отозвался Пров Ировыч Жила, безработный из фармацевтов, обладатель большого, сильно ноздреватого носа, отчего издали казалось, будто у него на носу зачем-то приспособлена апельсинная кожура.

— Все-то все… — соображал Архангелов, не зная, как ему поступить.

Николай Нилыч Козин, серьезный и вдумчивый кустарь-одиночка по велосипедной и примусовой части, просматривал газету. Он на минуту оторвался, поправил очки и предостерегающе произнес:

— И домой небезопасно. Вон, в Лештуковом прошлой ночью на одной площадке две квартиры обчистили. Жильцов перевязали, ценности забрали и того… иголки не подточишь…

— Пожалуй, лучше не брать, — заволновался Архангелов, перекладывая пачку обратно в стол. — Лежит и лежит между пакетами. Кому в голову придет, что здесь червонцы? А? Как вы думаете?..

— Вы бы в шкаф заперли, Иван Иванович! Надежнее. Все-таки в некотором роде несгораемый, — посоветовал Мымрин, откуда-то, из табачного облака.

— Замок не в порядке! Тысячу раз просил починить. Прямо с ума сойдешь с вами, Пал Палыч.

Архангелов в отчаянии щелкнул ключей и переложил пачку из стола в шкаф.

— Замок не в порядке, а сами в шкаф суете? Не логично, — удивился Жила.

— Не совсем не в порядке, а так… на три четверти, — почесывал затылок Архангелов.

— На семь осьмых, — засмеялся Козин. — Откуда такой броненосец появился?

— Пал Палыч где то в подвале раскопал.

— Что ж, вещь внушительная. Сразу солидную домовую обстановку создает, — сказал Мымрин. Он встал и похлопал рукой избитый и облезлый железный шкаф, наводивший на мысль о погроме. Архангелов думал, покусывая ногти. Потом взглянул на часы.

— Возьму с собой и крышка, — с отчаянностью решил он.

Деньги из шкафа перешли снова в портфель казначея.

— А почему бы не отдать Пал Палычу? — спросил Козин. — Ему завтра платить, пусть он и сохраняет.

— И правда! — обрадовался Архангелов. — Держите-ка, Пал Палыч…

— Не по адресу, Николай Нилыч, — мягко отклонил Мымрин. — У нас есть казначей. А то выходит, будто мы лишаем доверия вашего уважаемого Ивана Ивановича, — управдом слегка поклонился и, картинно выгибаясь, прошелся по комнате.

Наступила натянутая пауза. Архангелов стоял с протянутой пачкой в руке. Козин внимательно изучал порыжевший ботинок. Пров Провыч что-то рисовал на протоколе сегоднешнего заседания. Мымрин, попыхивая трубкой, читал на стене плакат, который он давно знал наизусть. Все сделали вид, будто не замечают затруднений казначея.

Архангелов нервничал все сильнее. Он снова запер пачку в письменный стол. С облегчением вздохнул и хотел закурить. Не довел намерения до конца, нервно вскочил и переместил пачку в несгораемый шкаф, после чего только закурил. Сделав несколько глубоких затяжек, снова извлек пачку, повертел ее в руках и решительно сунул в портфель.

— Все-таки надежнее… Пусть лучше ночь не посплю.

— Ну, что же, так-так так… — почему-то вздохнул Козин.

— Волноваться, по-моему, нет смысла. Не каждую же ночь налеты бывают, — успокоил Жила. — Быть может, к вам, Иван Иваныч, еще и не попадут…

— Вы всегда утешите, Пров Провыч! Характер у вас — как тупая бритва! — Архангелов отвернулся и с видом жертвы, обреченной на заклание, уставился на заем индустриализации.

— Вы, как хотите, а я пошел, — сказал Мымрин. Он взял свой портфель, попрощался со всеми за руку и вышел, бросив уже в дверях:

— Иван Иваныч, ровно в восемь я буду у вас.

— Хошь в шесть, — махнул рукой казначей, — все равно всю ночь не спать.

Управдом ушел.

— Дельный паренек, — кивнул головой на дверь Жила.

— Башка! — подтвердил Козин. — Всех жуликов в районе знает.

При упоминании о жуликах, Архангелов снова ухватился за портфель.

— Это — мой, Иван Иваныч, — сказал Козин.

— Извините… По ошибке… Все они похожи.

Казначей отыскал свой портфель, раскрыл его, долго и бестолково рылся.

— Куда я их засунул? Или в столе? Тут сам чорт ногу сломит. А, вот… Окончательно и бесповоротно оставляю здесь, в несгораемом шкафу…

Он нервным движением оправил уже растрепавшуюся пачку и запер ее в шкаф.

— Товарищи, при вас кладу… В случае чего — того…

Козин и Жила переглянулись.

— Что ж… В сущности, наше дело сторона, — как-то загадочно произнес Жила.

— Эх, товарищи! — укоризненно вздохнул Архангелов.

— В денежных делах отцу родному не поверю, — сказал Козин.

Он подошел к шкафу и принялся вертеть ручку на разные лады, пробуя открыть без ключа.

— И почему завтра воскресенье! — сокрушался Архангелов. — Лежали бы в банке тихо, спокойно… А тут…

— Готово, — воскликнул Козин, распахивая шкаф.

— Ну вот! Ну вот!.. — чуть не плакал казначей, перекладывая пачку в письменный стол.

В красном уголке раздался звонок. Жила прошел к телефону и позвал оттуда:

— Иван Иваныч, супруга…

Архангелов подошел к телефону.

— Да… сейчас иду… Только что кончили… Иду, иду…

Он повесил трубку. Жила, стоявший рядом, с видом заговорщика, взял его под локоток и зашептал:

— А? Заметили? Как это он ловко… со шкафом… Раз, два — и готово.

Иван Иванович боялся понять намек товарища:

— Что вы, Пров Провыч… Почтенный человек… Умница…

— И это дело не глупое… Да я ничего и не сказал… Только, удивляюсь ловкости рук… Хе-хе…

Козин, услыхав из другой комнаты шептанье товарищей, насторожился. Он вспомнил почему-то материальные затруднения Жилы, около года искавшего работы, и решил быть на чеку.

— Ну-ка я звякну, моя тоже, наверное, беспокоится, — сказал он, подходя к телефону. Архангелов быстро вернулся к столу и снова защелкал ключем.

Козин позвонил жене, сообщил об окончании общественной страды и попросил заварить чайку покрепче. Вешая трубку, поймал на себе заговорщицкий взгляд Жилы.

— Вы что, Пров Провыч?

— Ничего, Николай Нилыч… — покосился на правленскую комнату. Приложил палец к губам. Взял Козина под руку, зашептал: — Казначей-то наш… ох, нервничает… Места не находит… Ох, подозрительно…

— Представьте, и мне бросилось в глаза… Положим, он всегда такой суматоха.

— Предлагал я переизбрать… Не послушались. В случае чего, пеняйте на себя…

— О чем они шепчутся? — прислушивался Архангелов, затаив дыхание. — Подозрительно. Деньги надо забрать с собой… Хоть и товарищи, а чорт их знает, что у них на уме…

Козин и Жила вернулись в правление как раз в тот момент, когда казначей перекладывал пачку из стола снова в свой портфель.

— Решили с собой взять? — ехидно спросил Жила и многозначительно посмотрел на Козина.

Пачка задержалась в руке Ивана Ивановича. Она совсем растрепалась и имела довольно жалкий вид. Никому и в голову не могло притти, что в этой рваной газетине лежит целый капитал.

— Зачем вы старые счета с собой берете, Иван Иваныч? — подозрительно спросил Козин, невольно переглянувшись с Жилой.

— Какие счета?..

Бесцветные глаза Архангелова округлились, как два серебряные рубля. Он дрожащими руками развернул газетную бумагу. В пачке действительно находились старые счета, росписки и прочий хлам. Жила незаметно ущипнул Козина и засвистел что-то, похожее на похоронный марш. Иван Иванович лихорадочно рылся в столе, в портфеле, в шкафу, опять в столе и не находил того, что искал… Его лысая голова покрылась крупными, жемчужными каплями испарины.

— Это что ж… это что же… — бессвязно лепетал он, схватывая портфель Козина.

— Оставьте мой портфель в покое! Зачем он вам? — Козин вырвал портфель из рук казначея.

— Извините… может быть по ошибке… Или у вас… — он потянулся за портфелем Прова Провыча.

— Здесь только грязное белье. Ведь вы же знаете, я на заседание прямо из бани, — сказал Жила, овладевая своим портфелем.

— Товарищи, милые… Я верно, по ошибке… Сунул к вам… или к вам, Пров Провыч…

— Да что сунули то?

— Пачку… Пачку с червонцами… Тут столько разных свертков… II столько портфелей…

— Только три, — прищурился Жила. — Зачем вам совать в чужие?.. Вы казначей и деньги у вас… нет, вы эти шуточки бросьте, не маленькие…

Архангелов дико уставился на приятелей, потом что-то сообразил и ненатурально рассмеялся:

— Шутники!.. Вот шутники!.. Спрятали… Хорошая шутка, честное слово… как в театре… фу, а я-то испугался!. Сердце — ни к чорту… и нервы, вообще… Ну, пошутили и кончено… Давайте деньги и по домам. Окончательно и бесповоротно, друзья мои, деньги я забираю с собой… Давайте!..

— Шутник, ваше благородие! Хе-хе! — ядовито хихикал Жила. — Вот актер настоящий… А? Николай Нилыч? Прямо — что твой Чехов… Прибрал денежки в карман, а другие ищет. Пойдемте, Николай Нилыч, пока в грязную историю не вляпались…

— Безобразно и не честно! — рассердился Козин и резко двинулся к двери.

— Не пущу! — закричал Архангелов — Это… Это грабеж!..

— Что?.. Как вы сказали?..

— Деньги на стол!.. Не пущу!.. В милицию звонить буду!.. — кричал Архангелов, дрожащими руками закрывая дверь на ключ и пряча ключ в карман.

— Вы что, голубчик, с ума спятили? — переминались члены правления. — Ведь деньги сейчас у вас в руках были? Если вы серьезно — извольте, смотрите…

Козин выкладывал из портфеля бумаги на стол. Потом выгрузил все из карманов, даже выворотил их.

Жила у самого носа казначея тряс свое сильно заношенное белье и мокрую мочалку:

— Голубчик, очнитесь… Да если вы серьезно — на те… Постойте, да не забрал ли управдом по ошибке?

— Эх, хватились, Пров Провыч!.. Управдом еще когда ушел.

— После того этот ненормальный десять раз свою пачку по разным местам перекладывал… Ну-ка, вспомните, Иван Иваныч, куда вы еще совали?

Долго звонил телефон, затем умолк. Потом стучали в дверь. Никто из присутствовавших не обращал на это внимания, занятый поисками неизвестно куда исчезнувшей пачки с червонцами. За дверью надрывалась жена Архангелова:

— Открой же, Ваня! Что за безобразие, запираться от своих!.. — Иван Иванович хотел открыть дверь. Козин и Жила снова переглянулись. Жила стал к двери спиной:

— Извините, уважаемый, теперь уже мы не позволим открыть дверь; пока пропажа не найдется, ни сюда никто не должен входить, ни отсюда никого не выпустим..

— Маничка, — кричал через дверь казначей, — ложись, милая, спать!.. У нас экстренное, секретнейшее собрание… Жизненный вопрос… Да не барабань ты, ради бога, весь дом взбулгачишь!..

— Дрожайшая Марья Кирилловна, — сладеньким голоском кричал Пров Провыч, — зайдите, пожалуйста, к моей супруге, предупредите, что я задержусь…

— И к моей заодно, — попросил Козин.

— Вы можете по телефону, а у меня телефона нет.

— К телефону не позволю подходить, — волновался Архангелов. — Чтоб без сомнения… А вдруг, какой-нибудь условный знак?..

Чтобы успокоить казначея, решили снять трубку. Снова принялись за поиски. Обе комнаты были перевернуты вверх дном десятки раз. Снимали и вешали на место портреты вождей. Выгребли весь мусор из двух печей. Даже выстукивали обои и пытались поднимать половицы, как на грех пригнанные чрезвычайно прочно. Окна не размазывались все лето, форточек не было и потому передача денег кем-либо неизвестному сообщнику с воли совершенно исключалась. По предложению Жилы, щеголявшего чистым бельем, все поочередно разоблачались до нитки. Червонцы как в воду канули.

Утомленные, выбившиеся из сил, потерявшие способность соображать, расселись по разным углам. Наступило долгое, жуткое молчание, насыщенное взаимным подозрением, недоверием и злобой.

— Тюрьма! — изредка вздыхал Жила.

— Расстрел! — бескровными губами шевелил казначей.

— Позор! — стонал Козин.

Приходила жена Козина, стучала в дверь.

— Заседаем! — зло крикнул Николай Нилыч.

— Заседаем, Анна Силична! — в один голос подтвердили двое остальных.

Когда Козина ушла, Жиле пришло в голову, что хорошо бы вызвать Мымрина, у которого, как на зло, не было в квартире телефона.

— Управдом и без телефона! — возмущался Козин. — Провести ему на жилищный счет и все тут!..

— Да я из своих готов заплатить, только бы… стонал казначей.

— Да… Мымрин в два счета разобрал бы все… Что же, подождем…

Решили ждать. Чего? Никто хорошенько не отдавал отчета себе. Быть может — чуда. Быть может — озарения. Каждый понимал, что деньги здесь, в этих двух комнатах, и каждый подозревал двоих других в некрасивом поступке, в желании подвести товарищей.

«Ведь, лежат где-нибудь!.. О, если бы знать!» — думал казначей все об одном в том же, так как окончательно потерял способность думать о чем-нибудь другом.

— Придумал! — хрипло сказал Козин, когда молчание сделалось совершенно непереносным.

— Что придумали? — вместе спросили двое других.

— А вот что… Злоумышленник — кто-нибудь из нас троих. Ясно. Пусть даже не злоумышленник… Будем считать это шуткой. Да конечно ж, это шутка! Так вот… В той комнате стоит урна для окурков. Каждый из нас прогуляется туда в темноте. Тот, кто пошутил с червонцами, опустит пачку в урну. Никто не будет звать, кто из нас этот шутник… Потом посмеемся и разойдемся спать. Идет?

Лица Прова Провыча и казначея перекосились саркастической гримасой. Оба поняли, что пачку подтибрил уважаемый Пред. А так как номер не прошел, то он и придумал этот глупый трюк с урной На предложение «преступника» согласились с радостью.

Выходили, поочередно, втемную комнату, к урне. Двое других в это время сидели отвернувшись по углам, Козин шел третьим номером. Он в потемках ударился лбом о печку и выругался.

«Бог карает, бродягу» — злобно подумали приятели, когда услыхали хряст и чертыханье преда.

После этой процедуры зажгли свет и все бросились к урне. Никакой пачки там не оказалось.

— Что ж, товарищи, значит всем погибать? — со слезами на глазах спросил Архангелов.

— Зачем же всем?… Неопределенно заметил Пров Провыч.

— Не всех, а кого-то по головке не погладят… — поддержал его Козин.

Снова ругались, упрекая друг друга в отсутствии порядочности, в экономической контр — революции и во всех смертных грехах.

Архангелов зачем-то становился на колени, бил себя кулаками в грудь, не то умолял, не то проклинал кого-то, просил пощадить его седины и жизнь малолетних детей, хотя никаких детей у него не было. Потом успокоился и попросил у кого-нибудь папиросу.

Папирос не оказалось.

Шарили по всем углам, собирая окурки. Когда выкурили все, пахнущее табаком, наступили самые тяжкие муки.

Время ползло удивительно медленно. Трое обреченных передумали всю свою долгую жизнь, от первых проблесков сознания, учли все ошибки, вспомнили все заблуждения. Жуткое молчание давно уже не прерывалось ни одним словом. Даже дышать старались бесшумно. Когда у кого — либо нечаянно вырывался вздох, он его подавлял и исподлобья косился на остальных.

Под полом шумно возились мыши, справляя какой-то свой мышиный праздник. Иногда раздавался отчаянный писк, как будто кого-то терзали нестерпимыми пытками.

Медленно и четко тикали большие часы с недельным заводом. Если вслушаться, то можно было разобрать, как отчетливо выговаривает маятник: «По-зор… Тюрь-ма… Рас-стрел»..

Откуда-то издалека наростал зудящий, непрерывный, тоскливый звук. Начался он с гудения низкой басовой струны и постепенно поднялся до противного, скрипучего фальцета. При максимуме напряжения звук слился с пронзительным звонком.

— Первый трамвай, — шепотом, как в присутствии покойника, сказал Пров Провыч.

— Шесть часов, — в тон ответил Козин.

— Через два часа придет Мымрин… Он все выяснит… он выяснит…

Все почему-то вздохнули.

Что должен был выяснить Мымрин? Каким путем он это мог сделать? Над этим никто не рассуждал. Каждый почему-то был уверен, что спасенье возможно только с этой стороны. Такова сила авторитета. История с бельем Ханукиной была еще слишком ярка в памяти.

И Мымрин пришел. Пришел ровно в восемь. Очень был удивлен, застав тройку в сборе в такой неурочный час. Затем, со свойственной ему способностью к выводам, сообразил:

— В картишки резались? Ну, кто кого?..

Трое землисто-серых людей встали в торжественные позы.

— Вот что, товарищ управдом, — начал Козин, по привычке беря на себя председательствование. — Дело тут такое, что… Поверните, кстати, ключ в двери… Дело в том… Одним словом, присядьте… Дело, видите ли, в следующем… Кстати, одолжите папиросочку…

Пров Провыч захихикал:

— Дело в следующем, когда я был заведующим, носил брючки в полоску, пожалуйте папироску…

— Пров Провыч, как у вас в такой момент язык поворачивается паясничать! — нервно перебил Архангелов.

— Да в чем дело, друзья? — забеспокоился Мымрин. — Не угробили же вы кого-нибудь? Как будто все налицо…

— С этой стороны все в порядке, — заволновался Архангелов — А вот, как бы это сказать… Как вы у нас, значит, башка, вроде этакого гения, то и выручайте… Опять же и белье Ханукиной, то же дело, так сказать, ваших рук… Вернее, головы…

Мымрин скромно крякнул.

— С бельем этим ерунда вышла. Маленькое недоразумение…

Все почему-то очень близко приняли к сердцу слова управдома:

— Да, ну? Какое недоразумение?

— Да, понимаете!.. Ведь какой у нас народ-то? Самый первобытный. К Ханукиной этой сестра приехала из деревни. Ну, постирала Ханукина белья и послала эту фефелу на чердак развесить. А та путалась — путалась, ходов наших не знает, взяла да и развесила на чужом чердаке. А Ханукину нашу знаете ведь: не разобравшись в чем дело, весь дом на ноги поставила: ах, обокрали! А так как дело это вполне возможное, то все и поверили. Сегодня утром полезла соседка к себе на чердак, а там белья, неизвестного звания, так сказать, навешано и счета нет. Разобрались, белье-то оказывается Ханукннское, все целехонько. Замки-то У вас, сами знаете, все под один ключ, ну, вот и все…

— Вы же Заклепкина с поличным поймали?

— Заклепкин женино барахлишко пропивал. Жена на поденщине до ночи работала.

— Пал Палыч, спасай же! — не выдержал Архангелов. — Ведь денежки-то у меня сперли!..

— Какие денежки?

— Все до копеечки!.. Все четыре с половиной тысячи! — Пван Иванович горько заплакал. — Измучился я за ночь-то…

— Постойте, постойте… Деньги, говорите, пропяли? Каким образом?

Все наперебой, долго и путанно, рассказывали историю пропажи червонцев. Когда Мымрин понял, наконец, в чем дело, он только развел руками.

— Задача! — сказал он. — Такого ни с одним Шерлокам Холмсом не случалось, ручаюсь. Ну. подумайте сами, какой тут метод применим? Дедуктивный или индуктивный? Безграмотность сплошная. Такая бестолковщина только у нас и может произойти. Ни тебе завязки, ни тебе наростания, ничего…

Долго думал Мымрин, наконец, щелкнул пальцами:

— Тут вот с чего надо начинать…

— С чего хотите, только чтобы деньги нашлись, — хныкал Архангелов.

— С самого некультурного приема…

— Чорт с ней, с культурой! — махнул рукой Козин.

— С обыска присутствовавших, — отчеканил управдом, обводя всех испытующим взглядом.

Зародившаяся было надежда сменилась разочарованием:

— Обыскивались догола, ничего ни у кого…

— Ну, по-джентльменски: кто спер червонцы — гони их на стол. И концы в воду. А мы все поклянемся не вспоминать… Идет, ну, клянитесь!..

Все поклялись.

— А теперь гони монету…

Трое переминались с ноги на ногу, пожимали плечами, бросали друг на друга уничтожающие взгляды.

— Ну, ну, раскачивайтесь, — подбадривал Мымрин. — Не хотите? Э, далеко еще нам, видно, до Европы… Ведь при такой постановке вопроса самый закоренелый злодей должен размякнуть. Ведь все равно капут! А тут-выложил денежен и иди себе, хоть в пивную. И никакой ответственности Шутка и шутка… Значит и по-джентльменски не желаете? Ну, так будете вшей кормить. Будем обращаться с вами, как с ворьем. Сейчас пошлю в милицию записку и всех вас арестуют. Моя роль кончена.

_____

_{Гр-ка Ханукина}

_{Милиционер.}　

_{Гр-н Заклепкин.}

_{Управдом гр-н Мымрин.}

_{Казначей гр-н Архангелов.}

_{Член правления гр-н Жила.}

_{Предправления гр-н Козин.}　

УСЛОВИЯ РЕШЕНИЯ ЗАДАЧИ № 3

1) Читателям предлагается прислать на русском языке недостающую, последнюю, заключительную главу к рассказу. Два лучшие из присланных окончаний будут напечатаны с подписью приславших и награждены премиями: Первая премия — 50 р. Вторая премия — полное собрание сочинений А. П. Чехова, 22 тома в переплетах. 2) В Систематическом Литературном Конкурсе могут участвовать все граждане Союза Советских Социалистических Республик, состоящие подписчиками. Мира Приключений. 3) Рукописи должны быть напечатаны на машинке или написаны чернилами (не карандашом!), четко, разборчиво, набело, подписаны именем, отчеством и фамилией автора и снабжены его точным адресом. 4) На первой странице рукописи должен быть приклеен печатный адрес подписчика с бандероли, под которой доставляется почтой журнал «Мир Приключений». Примечание. Авторами, состязующимися на премию, могут быть и все члены семьи подписчика, а также участники коллективной подписки на журнал, но тогда на ярлыке почтовой бандероли должно значиться не личное имя, а название учреждения или организации, выписывающей «Мир Приключений». 5) Последний срок доставки рукописей — 1 апреля 1929 г. Поступившие после этого числа не будут участвовать в Конкурсе. 6) Во избежание недоразумений рекомендуется посылать рукописи заказным порядком и адресовать: Ленинград, 25, Стремянная 8. В Редакцию Журнала «Мир Приключений», на Литературный Конкурс.

ОКОНЧАНИЕ КОНКУРСА № 10

Решение рассказа-задачи «ЛЕСНАЯ СКАЗКА»

«Лесная сказка» должна была представить большой интерес для участников Конкурса драматическим сюжетом, блеском и оригинальностью формы. Написанная в некоторой части ритмической прозой, она и вообще вся очень ритмична; ее содержание — по удачному выражению письма одного подписчика — «пульсирует все время». «Так и напрашивается мысль, — пишет он далее, — что автор задумал вещь на ходу, под быстрые шаги, или сидя у открытого окна при сильном ветре». Это очень хорошее и тонкое впечатление, даже если бы само предположение фактически и было ошибочным. Автор письма, Н. Н. Ж., почувствовал рассказ, как чувствуют музыку, ощутил художественно размеренные, четко отбиваемые темпы и чередование их, как это бывает в музыкальных произведениях.

Мы не имели права, предлагая задачу, указывать на эту характерную ее сторону. И с удовольствием отмечаем, что многие из 97 приславших решения обнаружили и литературное, и музыкальное чутье, отразив в своих заключительных главах ритм и тональность рассказа. Конечно, из этой большой группы только очень незначительное меньшинство прислало мало-мальски удовлетворительные окончания. Но и это не плохо.

Ведь известно, что все люди делятся на три части: меньшая — единицы — творит; большая — тысячи — понимает и хорошо воспринимает созданное; самая большая — сотни тысяч — проходит равнодушно и не замечает художественного творения. Печной горшок для нее дороже. И цель культурной революции, к которой мы стремимся, энергично уменьшать, сводить на нет третью группу, чтобы она влилась во вторую и дала ростки для новых всходов — первой. Не будь второй группы, — не было бы, пожалуй, ни писателей, ни музыкантов, ни художников. Не было бы искусства. Во втором слое людской массы оно черпает свои силы. Тайна взаимодействия мастеров и этой массы незрима, не поддается измерению, но ясно ощущается. Вот почему принадлежать к этим тысячам — значит стоять уже на известной степени развития, быть хорошими ассистентами и даже вдохновителями авторов во всех областях искусства.

Многие читатели не вполне овладели формой, но все же нащупали ее, вылепили подобие какое-то, и мы приветствуем их!

В этом Конкурсе мы должны отдельно оценивать форму и влитое в нее содержание.

Рассматривая все присланные рукописи, мы отобрали в особую группу 22, доставленных подписчицами. Мы полагали, что женский инстинкт поможет им легче разобраться в психологии Ариши, в ее жизненной драме, налетевшей бурно и нежданно, как гроза.

Кстати: обратили ли читатели внимание на эту художественную черточку рассказа? На великолепное и не банальное, сильное и напряженное в своей сжатости описание автором грозы, непосредственно после которой наступает и житейская гроза?

Мы ошиблись. Женские решения не рознятся от мужских, в них нет каких либо характерных черт женского творчества, и в общем они оказались слабее мужских. Вот образчики из этой группы. У одной решавшей — нет конца. Ариша разорвала фотографию, найденную в бумагах старика, где она снята с мадам. — У другой — Ариша вскопала грядку. Этого нет в рассказе. — У третьей: в немногочисленных бумагах старика (ведь он носил их при себе) почему-то были два старых счета из гостиницы в финляндских Териоках наряду с фотографией, где Ариша снята с матерью. По указанию Павлика, тело вырыли и куда-то увезли. Отец Ариши оказался полковником генерального штаба, занимавшимся в Финляндии в охранке. Откуда автор почерпнул эти данные, противоречащие не только смыслу, но и прямому тексту рассказа? — Еще хуже у четвертой: — Ариша, узнав отца и свое прошлое, решила метить. И для этого… сделалась атаманом шайки бандитов (?!) «Во всей Черниговщине была известна банда Маруси». Тут все неудачно, начиная с места действия: ведь в рассказе так ясно описана северная природа к слово север употреблено. И какая же это месть и кому — сделаться бандитом? Плохо читан рассказ и не продуман. — У пятой: Ариша «копнула воском сапога землю, бросила бумажки, зарыла. Вот и все». «Решила посадить картофель: человек зарыт глубоко. В конце концов — он ей чужой». — У шестой — сплошная публицистика. Лесной воздух почему-то «неудержимо зовет к труду». — Оригинальный и странно фальшивый вариант придумала седьмая: мать Ариши — дочь садовника. Отец — граф, повенчался, только отправляясь на фронт. И Ариша говорит залпом, в одной короткой 7-строчной тираде, совершенно не вяжущиеся друг с другом слова: «Отец, твое исполнилось желание, ты умер на родине и родные руки похоронили тебя. А ты, мамуся? Вы оба — ну да, мамуся, — оба с отцом — только бывшие люди». — Но ведь «мамуся» и отец уже умерли, и дико звучит по отношению к покойникам это «бывшие люди», да еще когда мамуся была чистокровная пролетарка. — У восьмой: — бумаги отца ничего не сказали Арише, но по фотографии она узнала и себя, и отца, и мать. У нее текли слезы и, чтобы скрыть их причину от Павлика, она стала резать луковицу. Эта черточка — хорошая. — Далее идут несколько чисто публицистических решений, с наигранными словами. — У К. К. — ритм не выдержан, но есть отдельные хорошие места. Конец — публицистика. — У О. М. — хороший ритм. Написано несколько неумело. В отца стрелял Павлик. И в сердце Ариши вопрос остается нерешенным: и Павлик невинен, ведь он не знал и должен был стрелять. — У Н. А. Л. — хорошая мирная развязка: Павлик стрелял, ранил, но поймать старика не успел. Ариша рассказала все мужу. Лаская жену, Павлик добавил: «это хорошо, что он умер, не узнав, что ты его дочь. Комсомолка Ариша была бы ему непонятна. И жить ему трудно было бы, потому что новая жизнь теперь». — Не плохо у И. Ф. В., но отсутствие навыка писать ясно сказывается. Напр., Ариша бросилась вырывать у мужа бумаги отца «как разъяренная львица, защищающая детеныша». Ну, зачем этот старый-престарый, истрепанный образ? Или Павлик спрашивает: «Костюма не сыскать, не убрала ли куда?» — Никогда красноармеец свою форму костюмом не назовет. — У И. К. Р. — невыдержан ритм, а написано также не плохо. — У Е. А.: — «Ариша эту сказку навсегда похоронила в своем сердце». Возможно такое решение. — Отметим главы Г. С. С., И. В. С. (есть публицистика). Непонятен вывод одной подписчицы: «Суровая жизнь — борьба показала Арише много ужасов и научила почти равнодушно взирать на чужие несчастья».

Мы нарушили обычную схему разбора рукописей этим выделением женских решений, которые, как видят читатели, принадлежат к различным типам. Но остающееся громадное количество глав дает достаточный материал для систематики и общих выводов.

Первый из них такой: Все, кроме одного, участники Конкурса совершенно правильно поняли, что старик, раненый на границе — отец Ариши. У этого читателя при неизвестном старике оказалось 200 долларов, которые он должен передать от отца дочери и жене, если их разыщет.

Второй вывод. Более или менее правильно, с большим разнообразием в деталях, читатели показали, как Ариша узнала про отца. Только у одного, — несмотря на имя и фамилию в бумагах, Ариша осталась в сомнении. Почему? — Письма, фотографии, паспорт (хотя в рассказе сказано, что документов в прямом смысле вовсе не было), метрическая выпись дочери Ирины (почему-то автор не привел полных имени и фамилии) — вот данные, по которым Ариша убедилась, что похороненный неизвестный — отец. Странное впечатление производит глава, где Ариша вспоминает, что у матери в комнате, на облезлом комоде, рядом с обломком шероховатого зеркала, стояла засиженная мухами такая же фотография. Рассказ плохо прочитан. — Особой отметки заслуживает работа М. В. К. (Москва), который удачно сфабриковал, даже на разной бумаге, истрепанные, разорванные и промокшие «документы» старика, в том числе и интересное письмо к нему сельского батюшки. Это остроумно, но бесцельно. Автор предлагает сделать клише с документов и воспроизвести их. Зачем? И без этого обширная у него глава с такими клише заняла бы места больше, чем весь рассказ. И что еще важнее — этот участник Конкурса переместил центр, суть рассказа, — в маленький промежуточный пункт. Достаточно ведь для хода действия нескольких штрихов, буквально нескольких фраз, чтобы объяснить, почему Ариша догадалась. У этого же автора есть курьез, показывающий, как малейшее рассеяние внимания портит дело. Ариша — дочь графа. В письме-документе — «ваше сиятельство», а в интерпретации этого документа в рассказе: «ваше превосходительство». Но, конечно, это мелочь! К работе этого автора мы вернемся дальше в отчете. — У большинства авторов Ариша знакомится с бумагами вскоре после погребения. Некоторые почему то — и житейски малоправдоподобно — откладывают этот просмотр надолго.

Третий вывод должен коснуться важнейших моментов рассказа: что испытала Ариша, узнав, кого она погребла, и что произошло далее, т. е. в чем заключалась психологическая развязка драмы. Эти моменты слитны, так как технически близки, заключенные в одну главу, и мы их не расчленяем.

Большинство участников Конкурса увидело драму, но различно подошло к ней. Преобладающее решение носит характер примирительный. Численно значительно меньшая группа распадается в свою очередь на единичные своеобразные окончания, иногда непродуманные и часто художественно и житейски неприемлемые. Пример: сухое рассуждение Ариши, с ужасом узнавшей, что она — «буржуйка». «Как отнесется Павлик, когда узнает, он, истинный пролетарий»? И автор, и его Ариша, очевидно, забыли, что Арише всего 18 лет, что у нее нет ни отца, ни матери, т. е. никакого буржуазного окружения, что Павлик любит свою жену-комсомолку, так подходящую к нему, что, наконец, за десяток лет скитания, беспризорности, фабричного труда, — у юной Ариши как будто и следов не могло остаться буржуазности. — Или: письма и фотографию швырнула в печь. «Сгорят — ничего не случится. И не было ни бумажки, ни отца, человека с заграничной бородкой». А могила-то ведь у самого дома осталась, хотя и сравненная с землей? — Или такое маложизненное заключение: «Старика Арише жаль, а отца — нет, не жаль». Рассказала Павлику. Тот о своем отце, убитом на войне: «жаль было, конечно, человека, а отца — не жаль». Уж связал бы автор оба сухаря вместе и положил на полку. Тут была бы и точка. Но почему-то сухарь Ариша вдруг размякла от признания своего друга, поцеловала его и тогда уже повела посмотреть, где зарыла отца. Поцелуй этот портит цельность фигуры. Что за нежности такие некстати! — В противоположность сухарю-Павлику нельзя не поставить такого же выдуманного Павлика, но сантиментального. Павлик уверяет, что он помог бы старику перебежать границу. Это — невероятно. Павлик не мог не задержать старика, даже если бы и знал, кто он.

Какие любопытные крайности попадаются в решениях! Какое разнообразие мыслей и чувств при обсуждении одних и тех яге людей, одних и тех же положений!

Вот еще оригинальное, но неудачное тоном, ритмом и содержанием решение одного автора, которого мы знаем по письмам его за человека начитанного и горячо стремящегося к литературе. Ариша забыла про бумажки старика, только в конце лета (история случилась весною) рассказала Павлику и вместе с ним стала разбираться. Старик при помощи эсперанто занимался белогвардейской пропагандой. Павлик знает эсперанто, хвалит его и эсперантистов, Ариша также хочет учиться этому языку и сделать в заграничных эсперантистских газетах публикацию о розыске матери. Тут много ошибок. Статистика показывает, — если мы не ошибаемся, — что общее число пользующихся этим искусственным языком на земном шаре — всего около 300000 человек. И какой смысл вести белогвардейскую пропаганду в России на эсперанто? Какой смысл образованному белогвардейцу, знающему иностранные языки, вести пропаганду на эсперанто в чужих краях? Какой смысл вообще вести белогвардейскую пропаганду среди эсперантистов, людей, по большей части молодых и не имеющих корней в буржуазном режиме? Зачем делать хотя бы и в эсперантистских газетах публикации о розыске матери, давно умершей в Москве? Если Ариша не догадалась, что мать умерла, почему только через десять лет ей так вдруг захотелось осведомиться о ней, давно забытой и сердцем, и памятью? Целый ряд недоуменных вопросов можно было бы еще задать автору этой главы. И на ложный путь его привело только желание сказать возможно больше хорошего об эсперанто, которому, конечно, как и всякому способу культурного общения между людьми, должно быть место на земле, но для которого нет решительно никакой почвы в этом рассказе. — Также неудачно решение М. по тону и содержанию: Ариша бросает все и уходит, чтобы «познать тайну жизни». Нужно было сильно мотивировать этот уход, вскрыть тайник психологии. Ведь переворот этот не может не казаться странным. — У одного автора Павлик учиняет целый допрос Арише, «не встречала ли она подстреленного человека, бросившегося в лес». И пристально смотрит в глаза. Дрогнуло сердце у Ариши, но спокойно выдержала взгляд. «Нет не видала». Откуда это подозрение могло родиться? Ошибка психологическая и затем хронологическая: рассчитайте время событий, сравните силы раненого человека и здоровой лошади. — В одной главе Ариша рада, что могила отца не будет перед глазами, так как Павлика переводят. В другой главе: Ариша узнала, что старик — ее отец. И вдруг пришел красноармеец: — «ваш муж убит при перестрелке с эмигрантом». Красноармеец ушел, Ариша почему-то осталась, и уже потом она по ехала к мужу. Э^то неверно, и не соответствует тексту, что мирного старика, болезненно рвавшегося на родину, автор снабдил для чего-то револьвером.

Характерно, что многие участники Конкурса сгустили драматизм положения и заставили Павлика быть невольным убийцей старика. Автор всего рассказа этого не имел в виду, но такая подробность — законна, литературна и свидетельствует о смелости мысли, не боящейся углубить коллизию и расширить ее.

И вот мы переходим к наиболее интересной части нашей сегодняшней работы — к решениям преобладающего большинства. Здесь есть, конечно, также варианты, но они вмещаются в единую мысль, символизируются единым художественным образом: примирением с жизнью и маленьким островком огненно-красных маков среди жирной, густой ботвы картофеля. Это — прекрасно! Такая символика и в духе, и в тоне рассказа.

Чем, в самом деле, не хорошо, что Ариша на самой могиле все рассказала Павлику, который по долгу службы стрелял в переходившего границу в сообществе контрабандистов человека, и вместе с Павликом стала ходить иногда на могилу отца? Таких решений — целая группа.

Иные еще вводят новое положение, очень умное и облегчающее развязку туго запутанного узла: после двойного волнения (смерть отца и сознание, что его убил муж) Ариша вдруг впервые чувствует, что она носит под сердцем ребенка любимого человека. Конечно, жизнь берет свое.

Здесь мы снова должны отметить работу М. В. К., о которой говорили выше. Вот образчик того, как политическая тенденция, отражающая цельное мировозрение, может быть введена в чисто беллетристическое повествование, не изменяя художественного лика его и его абсолютной ценности.

Арпша заплакала, бросилась ему на шею и закричала:

— Я нашла своего отца, Павлик!

— Где?

Она показала ему на вскопанную полянку. Вместе с Павликом она сажала мак на свежей могиле. А в августе, рано утром, Павлик будил Аришу и говорил ей:

— Вставай скорей! Иди: мак расцвел!

Ариша вышла.

— Надули, черти — ворчал Павлик, — дали белого и не махрового мака.

Два десятка белых цветов нежно, безжизненно, как тончайший фарфор, качались на высоких колючих стеблях. Они осыпались при первом прикосновении ветра и, как саваном, одевали землю своими лепестками.

Художественный образ здесь дан законченный, выточенный, и мысль автора не только ясна, она — выпукла. За всю нашу работу — эго только второй случай. Первый был в рассказе И. И. Макарова (Буйного) «Грунькино проклятье», в описании столетней сосны, которую сгрудившись выкорчевывали мужики. На этой сцене мы тогда останавливали внимание читателей. Разница между обоими образами та, что у Буйного было большое полотно и широкие мазки, здесь же — тонкая миниатюра. Пластинка слоновой кости, чуть тронутая акварельными красками. Мы не случайно задержались так долго на этом маленьком кусочке одной главки. Ведь цель наших отчетов ~ разборов побудить читателя задуматься над своими и чужими ошибками и достижениями.

Вывод четвертый: о стиле доставленных рукописей. В решении этой задачи, как мы у нее упомянули в начале отчета, стиль и ритм занимают самодовлеющее место и подлежат особой оценке. Не мало отдельных хороших фраз попадается в присланных главах, но чрезвычайно редки более или менее выдержанные решения.

Счастлив, кому дано мыслить образами! Это — художник от природы. Но выдумывать образы — бесполезное занятие: всегда получится нечто вымученное, будет пахнуть трудовым потом от цветка вместо его обычно волнующего аромата. Кому что дано, и не следует насиловать себя. Кроме того, не всякие мысли можно укладывать в стихи или ритмическую прозу. Вот у Л. А. Н. кое-что недурно в описании природы. Схвачен ритм, а одна фраза — «Слух уловил вдалеке гулкую дробь конских копыт» — напоминает знаменитый звукоподражательный стих Вергилия в Энеиде. И вдруг: «фразы отца образовали причудливые цепочки мысленных построении и наконец плавно потекли по лабиринтам мозговых извилин». И далее: «Жизнь была гигантской ступой, где живые трупы толклись человеческой алчностью, лишней и ненужной, как слепая кишка». Автор этих строк, видимо, читал и Мечникова, и многое другое, но причем здесь, в этом отрывке, художественная литература? — col1_0, у которого много хорошего в ритме и умно связан картофель и маки, пишет: «память обычно не фиксирует мысли такие и сознание в них не участвует, оно образует как бы провалы».

В свое время Ломоносов писал генерал-поручику Шувалову знаменитое письмо о пользе стекла, начинающееся словами:

Неправо о вещах те думают, Шувалов,

Которые стекло чтут ниже минералов…

И письмо, и самая форма его были практически необходимы Ломоносову при сношении с могущественным Шуваловым, но никто никогда не считал это произведение выдающегося самородка за образец поэтического творчества. Его оправдание — в условиях времени и взаимоотношений. Что здесь заставляло авторов вводить в поэтические образы и ритмику слепую кишку, фиксированные мысли и прочее? — У одного автора: «Погода ясна и прозрачна, как янтарь». Ну, разве это образ? Где находят такие янтари? И как погода может быть похожа на янтарь? — У другого — нудные, вымученные, искусственно подобранные слова, не согретые никаким порывом вдохновения; «Жизнь — это лесные шумы, сгрудившиеся в камни копытных ударов о мягкую весеннюю землю». Никак себе не представишь такую жизнь! У этого автора новый мотив в развязке: Павлик получил перевод (странно: «подошел посыльный»). Ариша любовно тронула Гнедко и шепнула: «Скорей, мы к новой жизни мчимся! Она звончее струн и ярче старых маков». Музыки одной мало, нужен и смысл! Ариша рассказа не могла думать такими образами. И почему маки старые? Ведь разговор шел еще о покупке семян, никаких таков не было у Ариши. — Не плохо в отношении ритма у В. Н Б., но нужно осторожно обращаться со словами. Напр., нельзя говорить «зардится», когда нужно зардеет и т. д.

В противоположность этой поэтической группе участников Конкурса — мы, конечно, далеко не исчерпали здесь всех примеров, — следует поставить отчаянных прозаиков, которые даже не почувствовали рассказа. Вот два примера: «Ариша привела в надлежащий (?) вид комнату и вещи».

«Пахнуло в нос ароматом смольного запаха». (Аромат и запах одной тоже). «Бумаги служили предметом (?) развлечения ветру»… «Неужели отец погиб от руки (так Ариша не моглавыражаться) Павлика?». «Сама не верила в возможность этой гипотезы» (!!). «Значит — первое отпадает»… (Что, милая лесная Ариша лекцию читает или производит химическое исследование и делает научные посылки и выводы?). Дальше Ариша говорит Павлику: «У нас в доме кто-то хозяйничал, я не нашла твоего красноармейского костюма. Он пропал». Не могла Ариша говорить мужу явной чепухи и пе могла комсомолка, неиспорченная, живущая в глуши, называть «красноармейским костюмом» обычную одежду Павлика. Кстати: у этого автора такое окончание: Павлик получает перевод и Ариша довольна, что могила отца не будет перед глазами. — Другой пример: «Немного усталая, вспотевшая Ариша зашла в сторожку, взяла чистое белье и пошла купаться. Выкупалась с соблюдением всех приемов предосторожности, чтобы не подвергнуть себя заболеванию». (Где живет юная, полная жизни женщина? На лесном приволье или в санатории? Что описывает автор: больничную ванну или купанье, так сильно и поэтично уже рассказанное однажды в первых главах?). «После работы и купанья явился хороший аппетит, какой бывает только у здоровых молодых людей (наблюдение врача над помещенной в доме отдыха изможденной работницей). «После одноблюдного (плохой неологизм!) завтрака она вспомнила про маленький архив (?!), лежавший сморщенным комочком, который принадлежал похороненному незнакомцу, и т. д. и. т. д. А мысли то у этого автора не плохие, только форма ему не дается; очевидно, он мало думает о ней. Жаль!

Пятый вывод. Очень многие участники Конкурса чересчур злоупотребляют типичными выражениями и даже целыми сценами автора. Это понижает достоинство работы. Зачем повторять без нужды? Можно воспользоваться эпитетом удачным, не более.

Шестой вывод. Читают плохо многие! Невнимательно, небрежно. Белокурая девочка превращается в знойную брюнетку и т. д. Необходимо внимание напряженное, сосредоточенность полная. Иначе не стоит работать.

И, наконец, седьмой вывод, pro domo sua: участнику Конкурса, каждому в отдельности, — кого это касается — следует потратить лишние ¹/₂ часа на аккуратною, четкую переписку крепкими чернилами или на перепечатку на машинке своей коротенькой работы, чтобы не заставлять портить глаза и просиживать лишние десятки часов над разбором небрежных рукописей того, кто так любовно и бережно относится к литературным занятиям читателей.

В. Б.

_____

Ни одной заключительной главы, достойной полной премии, на Конкурс № 10 не поступило. Редакция разделила увеличенную до 150 рублей премию на 5 частей.

1-я премия в 50 руб. присуждена М. С. ПЕТРОВУ-КОБЯКОВУ, подписчику в г. Астрахани.

При несомненной природной литературности, автор, как это ни странно, если судить но рукописи, плохо владеет грамматикой в отношении начертаний слов и пользования знаками препинания. Конечно, для печати эти недочеты исправлены.

2-я премия в 40 руб. присуждена Е. Б. ТУРКИНУ, подп., в г. Астрахани, сотруднику Фабзавкома Металлообрабатывающих Заводов А.О С.Н.Х.

3-я поощрительная премия в 20 р. присуждена Д. Ф. ХРАМКОВУ, подписчику в г. Саранске, Мордовского округа, Средне-Волжской области, работающему в газете «Завод и Пашня».

4-я поощрительная премия в 20 руб. присуждена Надежде Ивановне ОСТКЕВИЧ, подписчице в городе Одессе.

5-я поощрительная премия в 20 р. присуждена И. С. МОЛОДЦОВУ, подписчику на ст. Каневская, Кубанско-Черноморской области.

Кроме того с похвалой отмечаются работы: В. В. Ижицкого (Тирасполь); Н. К. Васильева (Майкоп); Н. А. Зеленгура (Симферополь) и Е. И. Кияшко (Харьков).

Заключительная глава к рассказу-задаче «ЛЕСНАЯ СКАЗКА», напечатанной в № 9 «Мира Приключений» 1928 г

1-й ВАРИАНТ.

Ариша на камень у свежей могилы уселась и глаз не спускает с цветочка. Задумалась крепко. Лес радостью жизни дышал. Яркое солнце на листьях омытых блестело. Радостно было в лесу. Грустно на сердце Ариши Со смертью так близко столкнулась она. Смерть радость жизни закрыла. Загорелые руки точеные бессильно лежали. Как светлая капля скатилась слеза. «Жил, как собака бездомная» — вслух вдруг сказала Ариша — «домой умереть лишь пробрался». Вздохнула. Образ туманный, далекий, жизнью почти что затертый, — матери вдруг появился. Помнит, как та умирала под грудою жалких лохмотьев. Вспомнила ласки ее перед смертью: «дочка моя дорогая, горькая детка моя, как ты без мамы одна проживешь в этой жизни проклятой, где твой отец? Иль убит, или теперь где-нибудь за границей. Нет у тебя никого. Бедная детка, сиротка моя дорогая». Вспомнила детство свое беспризорное, голод, побои, скитанья… жизненной грязи лицо безобразно открытое. Вспомнила Павлика— сердце забилось сильнее. Любым, как близок, как дорог сейчас он! Скорей бы приехал! Ухо привычное топот услышало конский латыш. Ближе и ближе. Как птичка навстречу вспорхнула и вот уж застыла в желанных руках. Как крепко целует, как радостно сердцу. Коней убирает Абрам крутоногий.

— «Ну, жинка, скучат? Держи семена — это маки. Давай-ка нам есть поскорее».

— Павлик, а там, на границе, что было?

— Да что — контрабанду ловили. Вчера там двоих застрелили, а третий куда-то убег. Да тоже, кажись, ему пулю всадили. Погибнет в лесу, далеко не уйдет… О чем загрустила? Такое уж наше военное дело. II те тоже сами на риск ведь пошли. Ну ладно, корми лошадей, ой, есть как хочу.

Уснул утомленный Павлуша, всю ночь ведь не спал. Лежит на кровати совсем как ребенок. Курчавые волосы спали на лоб. Тихонько губами к нему прикоснулась — пошла по хозяйству работать. У бабы по дому работы — что в море бездонном воды, но любо работать для мужа любимого и тяжесть работы совсем не заметна.

Уж к вечеру дело пошло. Работу окончила, вспомнила снова так ярко, как умер старик тот несчастный. Вон и веночек завядший на свежей могиле лежит. «Павлик — картошку хотел, я маки хотела сажать, и вот старика схоронила». В сторонку пошла, бумаги измятые, кровью залитые, стала читать. Что это? — Не сразу всю мысль охватила. Все вспомнила, все в тех бумагах прочла. Названье усадьбы, фамилию мамы, город, куда 5 бежали — все, даже, как звали мадам. «Так значит отца схоронила! Вот как встретить пришлось. А он-то меня не узнал, горемыка»! Вздохнула и слезы, как бисер, из глаз покатились.

— Ари-ша, А-ри-ша, где ты?

Скорей подбежала к ручью. Слезы омыла, не хочет, чтоб слезы те Павлик видал. Зачем говорить? — Это сказка была и прошла.

— Ариша, ну что же, где маки-то сеять мы станем? Картошку, пожалуй бы, лучше; ну, ладно, пусть верх будет твой. Да что ты, о чем же ты плачешь? Тяжко тебе, что случилось?

Павлик пытливо так смотрит в лицо.

— Нет, Павлик, все хорошо…

Но Павлик не верит. Не хочет сказать: или веру в меня потеряла? — И грустно на сердце обоим так стало.

— Ужель разлюбила?

— Нет, Павлик, какой-же ты глупый, ведь знаешь: — люблю.

— Любить-то ты любишь, а веры в меня ее имеешь. Закрыться ты хочешь от мужа.

Вздохнул, отошел от нее и жалким таким оказался.

— За что я Павлушу страдать заставляю? — От жалости сердце болезненно сжалось. — Его одного я люблю, зачем от него я скрываю?

— Милый, любимый, прости, я тебе говорить не хотела — отца без тебя схоронила!

— Ариша, родная, очнись — захворала!

— Нет, Павлик, здорова я; ты помнишь, сказал: — двоих застрелили, а один убежал.

— Ну что-ж, его что ль видала?

— Да, Павлик, умер он здесь, я его схоронила, — отец он мой был. Да нет, не путайся, что смотришь так остро? Здоровая я. Все расскажу…

Уж шагом бесшумным подкралася ночь как саваном темным закрыла и лес, и шиханы, и речку. Давно захрапел уж в сенях Абрам крутоногий. В сторожке лишь свет и две головы у лампы склонились. Как будто цветочек двухцветный. Бумаги измятые, кровью залитые, все разбирают.

— Ну что же, Ариша, так значит ему суждено, верно, было… А ты-то — ведь графская дочь.

— Павлик, — так крепко вцепилась в него, в глаза так пытливо со страхом взглянула, — а ты-то теперь не разлюбишь меня?

— За что же тебя разлюбить?

— За то, что не наша я — графская дочка.

— Дуреха моя дорогая, что нам до отцов то до наших? Да будь ты хоть царскою дочкой — тебя все равно любить буду.

Уж лампа погасла, сторожка закрыла свой глаз. Ничто темноты не смущает. Лишь звезды высоко над лесом уснувшим сверкают. Все тихо в сторожке. Лишь храп раз дается Абрама. Вдруг шопотом сонным Ариша сказала: — Павлик, давай там, на могиле, мы маки посадим… — И с этим уснула, от спящего мужа ответа не слыша.

М. С. Петров- Кобяков.

2-й ВАРИАНТ.

Солнце лениво, словно бы нехотя, сползло за размытую, призрачно синюю линию дальнего леса. Полыхает в пол неба багрово-красное, предзакатное зарево. Сумрачной тенью подернулись темно-зеленые пади. Густой молочной стеной поднялся туман от реки. Шумно хлопая крыльями, стороной протянули какие-то болотные птицы. Далеко, далеко, в самой глухомане леса неуверенно ухнул проснувшийся сыч. И только одно еще лысое взгорье облито светом. Целует запоздавший солнечный луч каменною грудь валуна.

В гаснущем свете зари живым изваянием — Ариша. Щекой оперлась на руку. Глядит неподвижным, невидящим взором. На длинных, чуть изогнутых ресницах, брилиантами слезы дрожат. А в глазах — как живой — землист — серый, седой человек с заграничной бородкой.

Это отец — так сказал ей клочек измоченной, ветхой бумаги. — Да, отец… девочка… белая… главная… дочка… найду ли. Папа… бедный мои, папа…

— Ари-н ша!..

Павлик зовет. Поднялась было бурно стремительно прежней влюбленно-счастливой Аришей и вдруг содрогнулась, как от тяжелой внутренней боли.

— Нет… не могу… на нем кровь… свежая, алая кровь того, кто недавно был лишь чужим стариком с седой, такой острой бородкой…

И зачем именно он, зачем Павел… Почему так ужасно сложилось?… Ах, не то… что уж с нею творится… отчего ей так дорог отец… чужой он… с самого детства чужой…

Но., как мучительно все раздвоилось… словно две совершенно различных Ариши в тело вселились… нет… та… другая Ириша.

От сторожки протяжно, призывно:

— Ари-и-ша.

— Зовет! — Усмехнулась, недоброй улыбкой тронуло рот.

Зовет… и как он спокойно: — «Вдарил я вслед из винтовки, споткнулся старик, но справился все же, ушел… ну, да так, сгоряча… околеет в лесу белогвардейская падаль… и… и околел… Хорошо — ничего не сказала.

Молча спустилась к воде. Наклонилась над угольно-черной, во тьме ворчащей рекою.

— Ари-и-ша!

Тревожится, вишь… ищет… и любит, ведь любит… Маков привез, чтоб посеять там, на поляне… угодить думал, глупый…

Хрустнула ветка в лесу под торопливой ногою.

— Ари-и-ша… Ари-шень-ка!..

Ближе и ближе шаги… вот сейчас подойдет, схватит во тьме, сомнет всю в крепком объятьи… Станет ласкать рукою, пахнущей кровью…

— Нет… не могу…

Подстреленной птицей забилась. Еще ниже над кручен склонилась и — вниз головой.

Глухо всплеснула река.

— Ари-и-ша… Свет мой, Аришенька!.. Темный молчит настороженный бор.

И снова ломающийся в тоске и тревоге человеческий голос:

— Ари-иша!

Злобным хохотом отозвался с того берега филин. Жалобно заверещал вдалеке, в зубах кровожадной куницы, попавшийся заяц. И опять тишина — зловещая…. жуткая.

Рвет ее страстной мольбою призывный, человеческий голос. Еще и еще…

А вокруг равнодушно-холодная, другой, неведомой жизнью, живущая чаща.

Ночь прядет свои сказки и сны.

Тесно сплелась с ними жизнь.

И кажется это не явь, а только лишь сказка лесная.

Б. Е. Туркин.

ТРИ ЛИТЕРАТУРНЫХ КОНКУРСА

ДЛЯ ПОДПИСЧИКОВ «МИРА ПРИКЛЮЧЕНИЙ» 1929 г.

I. Систематический Литературный Конкурс.

В отличие от 1928 года ежемесячные задачи будут заключаться: 1) не только в сочинении окончания к помещенному рассказу, но и 2) в написании всего рассказа, когда дана только последняя глава его, 3) в создании самостоятельного повествования на основе напечатанных без текста одних иллюстраций. Последние два вида задач дадут большой простор и фантазии, и литературным способностям читателей. Кроме того, в 4) параллельно будут помещаться небольшие задачи самых разнообразных форм и содержаний от изысканно литературных до простых и доступных любому внимательному читателю.

Соглашаясь с многочисленными высказанными пожеланиями, Редакция даст возможность получить премию за литературную работу не одному только лицу по каждой задаче, а нескольким. Первая премия всегда будет денежная — от 160 рублей за ½ печ. листа (20 000 буки) и до 2 5 руб. за малые задачи. Некоторые премии поощрительного характера будут выдаваться в виде полных собраний сочинений известных писателей и различного рода художественных книг и сочинений по искусству, в том числе наиболее популярных Историй искусств.

II. Конкурс на лучший рассказ «ЗА РАБОТОЙ».

Строительство Союза Республик, наши культурные достижения и устремления, любовь к труду должны найти свое отражение в художественной литературе. За лучший, живой и действенный рассказ на фоне фабричных и заводских производственных процессов, попутно освещающий обстановку и быт рабочих, или за рассказ, знакомящий с важной и интересной, но подчас незаметной работой скромных тружеников, заслуживающей, однако, по особым условиям ее, пристального общественного внимания, будет выдано 3 премии: в 250 р. в 200 р и 150 р.

Рассказ должен быть в пределах от ½ до ¾ печатного листа (от 20 000 до 30 000 типографских знаков). Присланные на Конкурс, но не удостоенные премии, однако годные к печати рассказы могут быть приобретены Редакцией по соглашению с авторами. Срок присылки рассказов на этот Конкурс 1 апреля 1929 г.

III. Конкурс на лучший рассказ «НА ДАЛЕКИХ ОКРАИНАХ»,

художественно — изображающий жизнь и быт на фоне сравнительно мало известной своеобразной природы и условия окраин необъятного Союза Республик. Рассказ также должен быть размером от ½ до ¾ печатного листа. За лучшие рассказы будут выданы 3 премии: в 200, 150 и 100 р. Непремированные рассказы могут быть напечатаны по соглашению с Редакцией. Срок доставки рассказов на премию истекает 1 апреля 1929 г.

Во всех трех Литературных Конкурсах могут участвовать все личные подписчики «Мира Приключений», члены их семейств, а также все коллективные подписчики (учреждения). На первой странице четкой и ясной, напечатанной на машинке или тщательно переписанной рукописи рассказов должен быть наклеен ярлык бандероли, под которой получается журнал, или сообщен № и число квитанции учреждения, принявшего подписку.

При работе Жюри, в состав которого, в зависимости от тем доставленных рассказов, приглашаются известные специалисты, будет обращено особенное внимание на литературно-художественные достоинства разбираемого произведения, на интересность фабулы, на соответствие ее действительном жизни, на динамичность в развитии сюжета.

ОТ ФАНТАЗИИ К НАУКЕ

КОСМИЧЕСКАЯ ОБСЕРВАТОРИЯ

Очерк проф. Н. А. Рынина

Стремление исследовать верхние слои атмосферы, разрешить загадку слоя кивисайда, якобы облегающего Землю на высоте около 200 километров и не пропускающего радио-волн, и, наконец, проблема космических и межпланетных полетов все более и более занимают ученых и техников. В особенности внимание многих привлекает желание изучить природу космических лучей и их свойства.

В связи с этим появилось и много проектов достижения больших высот полета. Многочисленные авторы таких проектов преимущественно предлагают для этой цели ракетные или реактивные корабли. Последние предполагаются или автоматическими, без пассажиров, снабженные лишь регистрирующими приборами, или с людьми. К первым можно отнести, например, автоматическую радио-ракету Ладемана, ракеты Гефта, ракеты Годдара и многих других. Проекты же пассажирских ракет предлагались многочисленными учеными: Обертом, Гоманном, Вальером, Циолковским, Годдаром и др.

Кроме того разные лица предлагали устроить в мировом пространстве на известном расстоянии от Земли обсерваторию, из которой можно было бы производить различные наблюдение.

Идеи таких «искусственных планет или островов» космического океана были даны Лаффертом, Циолковским, Никольским и др.

Материал для постройки таких станций, по мысли авторов проектов, доставляется с Земли при помощи ракет. Люди в скафандрах собирают эти части в одно целое, ракета сообщает им требуемую скорость, чтобы они вращались вокруг Земли наподобие ее спутника, и затем оставляет их. Люди, оставшиеся в таком космическом острове, могут производить требуемые наблюдения.

Одним из новейших проектов устройства подобной летающей вокруг Земли космической станции является проект германского инженера Германа Ноордунга, только что опубликованный в вышедшей в Германии в 1929 г. особой книге.

Назначение этой станции — изучение природы космических лучей и астрономические наблюдения. Для этого она при помощи космических кораблей (ракет) переносится с Земли в космическое пространство и устанавливается от поверхности Земли над экватором в расстоянии 35 900 км, т. е. в месте, где при угловой скорости станции вокруг земной осп такой же, как и самой Земли, центробежная сила, действующая на станцию, уравнивается с силой земного тяготения, и станция будет вращаться вокруг земной оси, не падая на Землю. При этом линейная скорость движения станции должна быть 3 080 тыс. секунд.

_{Рис 1. Общий вид космической обсерватории с ее тремя частями. Вид из окна ракетного корабля. Сзади, вдали, на расстоянии 35 900 км — Земля. Слева внизу — вращающееся жилое колесо с его двумя рефлекторами. Вверху — машинная станция и справа — обсерватория. Все они соединены проводами и гибкими трубками.}　

Вся станция состоит из трех частей: 1) жилое колесо, 2) обсерватория и 3) машинная станция. На рисунке они видны, как бы из окна ракетного корабля,　поддерживающего связь между ними и видимой в отдалении Землей. Опишем по порядку эти части.　

_{Рис. 2. Жилое колесо. Слева — разрез по оси. Справа — вид со стороны Солнца без рефлекторов и частью в разрезе.}

_{Рис. 3. Общий вид жилого колеса со стороны Солнца. Средний рефлектор может быть заменен соответствующим увеличением размеров наружного рефлектора.}　

1. Жилое колесо (рис. 2 и 3). Главное назначение его устройства — дать возможность людям, живущим в нем, испытывать ощущение тяжести такое же, как и на Земле. Для этого колесо при помощи моторов должно вертеться вокруг своей оси. При диаметре колеса в 30 м и при обороте его в 8 сек. у окружности его развивается центробежное ускорение, равное земному, что и даст требуемое ощущение тяжести. Без такого устройства люди находящиеся в колесе и несущиеся в свободном полете вокруг Земли, были бы невесомыми, что порождало бы ряд непривычных, а, может быть, и болезненных ощущений, и потребовался бы ряд добавочных приборов и механизмов для жизни в колесе.

Итак, колесо устроено вращающимся вокруг оси. Пассажирские каюты расположены по его периферии, от которой к центру ведут изогнутые почти по логарифмической спирали две лестницы. В центре уже отсутствуют силы тяжести, и люди могут летать по воздуху, отталкиваясь от стен. По одному из диаметров устроен лифт. В одном конце цилиндра у оси имеется шлюз для выхода наружу. В другом конце его располагается термическая установка, состоящая из котла с водой, которая превращается в пар силою лучей солнца, отраженных от параболического рефлектора, окружающего котел. Пар из этого котла приводит в действие динамо-машины. дающие электрический ток, заставляющий работать электродвигатели, вращающие колесо и служащие для разных других целей. Из конца оси колеса близ фокуса этого рефлектора идут провода к машинной станции, расположенной в отдалении от кольца. Для того, чтобы эти провода не закручивались при вращении колеса, конец оси последнего, к которой они примыкают, особым мотором вращается в обратную сторону.

Кроме описанного рефлектора — вокруг колеса устроен еще другой большой, отражающий лучи солнца на кольцевой трубчатый котел с водой, идущий вокруг колеса. Пар, после произведенной им работы, охлаждается в конденсаторах сзади этого рефлектора.

_{Рис. 4. Обсерватория в виде котла. Давление внутри ее 1 атм. Видны два шлюза, два электрических кабеля, гибкая труба и иллюминаторы.}

2. Обсерватория (рис. 4). Она движется вокруг Земли как и колесо, но уже　не вращается вокруг своей оси. Воздух подводится к ней по трубке из колеса. Испорченный воздух также удаляется по трубке. Тепло и свет доставляются по электрическим проводам из колеса и из машинной станции.

_{Рис. 5. Машинная станция (разрез по оси и часть бокового вида).}

3. Машинная станция (рис. 5). Устройство ее в главной части подобно параболическому зеркалу с котлом у оси жилого колеса. На рисунке видны: зеркало, котел в его фокусе, машинное помещение с двумя шлюзами, конденсационные трубы позади зеркала. Эта установка даст добавочную электрическую энергию. посылаемую по проводам в колесо и обсерваторию. Кроме того, при надлежащем повороте, зеркало может освещать теневую часть обсерватории, давать световые сигналы на Землю и, кроме того, здесь же находится мощная радиостанция. Колесо, обсерватория и машинная установка располагаются, смотря по надобности, друг от друга на расстоянии от 100 до 1000 метров. Люди в скафандрах с небольшими реактивными двигателями могут переноситься между частями осей установки.

Конечно, мы еще далеки от возможности устройства описанной обсерватории, так как сначала еще человек должен суметь оторваться от Земли, пробить панцырь земного тяготения и панцырь атмосферы, построить ракету и научиться ею управлять. Но все же усилия многочисленных ученых и техников, работающих в этом направлении, в конце концов доставят человеку средство отделиться от Земли и унестись за пределы ее атмосферы и тогда, вероятно, возникнут и те космические обсерватории, интересный проект одной из которых и дал Ноордунг.

_____

МУКА — НОВЫЙ ДВИГАТЕЛЬ

Очерк Л. П.

ВЗРЫВЧАТЫЕ СВОЙСТВА МУЧНОЙ ПЫЛИ. — КАКАЯ СИЛА КРОЕТСЯ В САХАРНОЙ ПУДРЕ. — ТАЙНА САМОВОЗГОРАНИЯ ЗЕРНА И СЕНА.

Почему бы не двигать автомобили зерновой мукой? Как горючее, это стоило бы в три раза дешевле бензина.

Такие опыты, в связи с попытками применить систему чередующихся взрывов для движения автомобилей, производятся теперь в Америке. Машины снабжаются смесью зерновой муки и воздуха и, посредством электрической искры, производится ряд взрывов.

Интересно, как родилась эта мысль. Несколько лет назад ученые пытались угнать все, что возможно, про взрывы, разрушающие так много мукомольных мельниц, элеваторов для зерна и фабрик.

Для опытов были сделаны игрушечные модели таких построек и производились взрывы вдуванием зерновой или мучной пыли, причем взрыв вызывался зажженной свечей, помещенной внутри.

Только что построенная модель такого рода представляет в миниатюре первоклассный современный зерновой элеватор, и взрыв в нем производится электрической искрой. С одного конца маленького экватора башенька, крышу которой заменяет кусок плотной бумаги. Взрыв разрывает эту бумагу с громким выстрелом и с тучей дыма.

До последнего времени никому не приходило в голову, что пыль может самопроизвольно взрываться. Даже после того, как этот факт был установлен, мукомолы и другие, страдавшие от такого рода несчастных случаев, не хотели этому верить. Польза экспериментальных моделей и была главным образом в том, что они убеждали недоверчивых людей.

Если бы хозяйка вошла на кухню с несколькими фунтами зерновой муки и пригоршнями раскидала эту муку по воздуху, и неосторожно зажгла спичку, она взорвала бы весь дом.

Когда зерновая мука висит в воздухе тучей мелких отдельных частиц, причем каждая из них в прямом соприкосновении с кислородом воздуха, пламя распространяется во всей мучной туче с такой быстротой, что тотчас же образуется огромная масса газа, взрывчатая сила которого так велика, что разрываются стены.

Современная хозяйка держит на полках своей кладовой множество как будто невинных продуктов, которые на самом деле могут оказаться сильновзрывчатыми веществами. Даже динамит не может оказаться разрушительнее обыкновенной пшеничной муки, если муку эту рассеять в комнате по воздуху и зажечь. Рисовая мука в подобных условиях также опасна.

То же самое можно сказать и про овсяную муку. Также небезопасен на полке кладовой крахмал в пудре. И он может иметь действие сильно взрывчатого вещества. Недавно в Америке, в Иллинойсе, взорвалась фабрика крахмала. Было много человеческих жертв на самой фабрике, но замечательнее всего, что ехавшие в тележке в расстоянии тридцати футов пять человек исчезли совершенно. От тележек остались одни щепки.

От времени до времени взрываются конфектные фабрики. Сахарная пудра — сильно взрывчатое вещество, еще опаснее перечисленных выше. В кондитерской в Бостоне несколько служащих девушек были заняты тем, что обсыпали сахарной пудрой конфекты. Воздух помещения был насыщен этой пудрой. Одна из девушек зажгла папиросу и тотчас же произошел ужаснейший взрыв, разнесший здание.

Что может быть безвреднее куска мыла? Чтобы он загорелся, его пришлось бы сунуть в печь. Но мыльный порошок, который употребляется каждой хозяйкой, способен произвести страшные разрушения, как сильно взрывчатое вещество. Мыло жирно и потому горюче. Если же в сухом виде его рассеять в комнатном воздухе, пыль эта взорвется от малейшей искры.

Любое горючее вещество, находящееся в виде порошка, соединяясь с воздухом, насыщается кислородом и в ограниченном пространстве взорвется, если будет зажжена спичка.

Употребление электрической искры для производства взрыва в миниатюрном зерновом элеваторе подало мысль воспользоваться смесью зерновой муки и воздуха в качеств горючего для автомобильных моторов. Надеются, что таким путем, посредством ряда небольших взрывов, мотор будет правильно двигаться, а нужная зерновая мука может быть куплена в любой лавке.

Так же точно можно пользоваться для этой цели и рисовой мукой, и овсяной, и сахарной пудрой.

В настоящее время экспериментально разрешается вопрос, имеет ли смысл применять этот способ для стационарных машин.

Для опыта пользуются методом смешивания зерновой муки с воздухом в большой ящике из листового металла. Внутри ящика имеется электрический вентилятор. Из ящика воздух, напитанный мукой, втягивается через трубку в автомобильную машину, произвола ряд небольших взрывов, когда и загорается от электрической искры.

Как велика сила, развиваемая взрывом зерновой пыли, смешанной с воздухом, видно из того, что содержимое мешка овсяной муки в 24 фунта, смешанное с 4 000 кубических футов воздуха и зажженное в закрытом месте, подбросит массу железа, весящую одну тонну, на высоту пяти миль.

Не меньше вреда, чем взрывы муки, приносят и пожары, вызванные водой. Сплошь да рядом во время розливов сгорают сараи с сеном. Большие количества собранного сена подвергаются брожению, производящему такой сильный жар, что начинается горение. Даже когда саран погружены в воду на несколько футов, загорается сено, находящееся выше. Такое же самовозгорание может произойти и с зерном.

На одной ферме в Мидльсексе, расположенной в узкой долине, где вода розлива поднялась особенно высоко, был сарай с пятьюдесятью тоннами сена. Розлив начался в пятницу утром, а в понедельник стал зачетен запах гари. Несколько часов спустя сарай вспыхнул и сгорел. Вспыхнуло и своеобразное хранилище зерна.

Как же объяснить все эти явления? Легко сказать: «самопроизвольное возгорание», но где найти его причину? До сих пор никто не знает. Повидимому, какой то химический процесс в отсыревшем сене и зерне развивает достаточно высокую температуру, чтобы мог произойти пожар.

_____

_{Автомобильный мотор, движимый зерновой мукой. Простое доказательство того, какая энергия заключается в растительном веществе.}　

_{Автомобильный мотор со снятой с него крышкой. Справа видна труба, через которую мотор всасывает смесь зерновой муки и воздуха.}

_{Ящик из листового металла для смешивания зерновой муки с воздухом и для образования взрывчатого вещества.}

_{Миниатюрный элеватор, с которым производятся опыты взрывов мучной пыли.}

_{Вместилище для зерна на ферме в Мидльсексе, взорванное вследствие самовозгорания.}

_____

ДЕНЬ С ЧАРЛИ ЧАПЛИНЫМ

Очерк КОНРАДА БЕРКОВИЧИ

ОТ РЕДАКЦИИ. Кто из любителей кинематографа, — а кто у нас не любитель? — не встречал на экране имени Чарли Чаплина, составившего себе «мировую славу» первоклассного комика?

Любопытную характеристику Чаплина дает друг его, — довольно известный по переводам его романов и у нас в СССР — американский писатель Конрад Берковичи, румын по происхождению, социалист по убеждениям, эмигрировавший в Америку, превозносимый левой американской печатью и более чем сдержанно упоминаемый в печати буржуазной. Дарование беллетриста ясно просвечивает и в этом очерке. День Чаплина — это, в сущности, его биография. Любопытны в описании Берковичи и ярки штрихи быта и нравов всемирной столицы кино. Очерк напечатан в последней книжке солидного американского ежемесячника.

_____

Я приехал в Холливуд после полудня, когда солнце раскаленными добела лучами жгло разнообразные крыши сказочных домов города кинематографической славы. На расстоянии, с высот ущелья Кахуэнга, Холливуд представлялся не городом, а чудовищной выставкой испанской архитектуры. Каждый образец, каждая разновидность были показаны в скале цветов от ярко желтого до сверкающего голубого, соперничавшего с голубизной неба. Я приехал на автомобиле через пустыни Утаха. Неожиданный переход от холода к приятному, почти раздражающему теплу, заставил меня заметить тонкий песок дороги, покрывавший мое лицо и тело.

Я подъехал к студии Чаплина. (Мы условились с артистом по телеграфу о встрече. Я не видел Чаплина больше года). Тут стояло с полдюжины автомобилей. Бляшки на них показывали, что они прибыли сюда из такого же количества штатов. В конторе Чаплина, на скамье у стены, загорелые мужчины и женщины терпеливо ждали, когда им удастся взглянуть на большого маленького человека, заставлявшего их смеяться.

— Почему вы их заставляете тут ждать? И почему к ним не выходит мистер Чаплин? Это заняло бы всего одну минуту, — спросил я одного из секретарей. Она только выразительно пожала в ответ плечами.

После того, как я обменялся рукопожатиями с Томом Харрингтоном, который уже много лет секретарь, телохранитель, слуга и защитник Чаплина, я спросил:

— Где Чарли?

— Не видел его уже два дня. Он совсем не показывался в студии.

Чаплин ставил одну из своих картин, но он не всегда мог бороться с соблазном, когда ему хотелось убежать и попытаться забыть, что он работает. Сотня женщин и мужчин, все одетые для своих ролей, нетерпеливо расхаживали взад и вперед. Съемщики приготовили аппараты и ждали на своем посту, потому что никто не знал, когда вдруг появится Чарли и начнет работать, точно ничего и не произошло, точно он вышел всего несколько минут назад.

Я завладел одной из артистических уборных и нырнул в большой бассейн, где уже забавлялось несколько русалок, пользовавшихся отсутствием хозяина, чтобы поплавать.

Я пробыл в воде немного минут, когда громкий крик возвестил о приезде Чарли. Русалки вылезли, оставляя меня в бассейне одного, и побежали в уборные одеваться.

Чарли, немножко худее, немножко старше, чем год назад, когда я с ним расстался, сел на край бассейна и, сняв сапоги, стал болтать в прохладной воде маленькими, прекрасными, женственными ногами. Неизбежному Тому, подошедшему, чтобы шепнуть ему что-то на ухо, он кинул через плечо:

— Сегодня ничего больше не будет. Завтра в семь часов!

Мы стояли по горло в воде и некоторое время говорили о том и о сем. Чарли вдруг предложил:

— Поедем к Дугу^[71].

Мы разговаривали, пока я одевался. Я спрашивал себя: что произошло с Чарли?

Он был гораздо тише обычного. Он делал усилие, чтобы оставаться веселым. В лице его была какая-то неуловимая грусть. Его нервные пальцы все время судорожно сжимались.

— Да что это такое с вами? — спросил я.

Но я взял неверную ноту, потому что Чарли сейчас же стал кувыркаться, прыгать, петь еврейские песенки на жаргоне и показал мне новый трюк, который он научился делать со своей шляпой. Он оборонялся, замыкался в самом себе. Я отозвался на его настроение.

Несколько минут спустя мы были готовы к отъезду. Мы хотели пройти в дверь, когда я вспомнил про ожидавших почитателей и про автомобили, в которых дети ссорились на солнцепеке за то, чтобы взглянуть на человека, которого она обожали. Воспоминание о мальчугане лет восьми, не спускавшем глаз с двери из боязни, что если он отвернется на секунду, он пропустит исключительный случай, — воспоминание это заставило меня остановиться и сказать Чарли:

— Я записался в бой-скоуты.

— Вы? — Чарли рассмеялся.

— Да. И я поклялся делать каждый день доброе дело. Уже темнеет, а я его еще не сделал.

— Вы скоро сделаете, — сказал Чарли. — Уличное движение в Холливуде стало невозможным, и вы знаете, как я боюсь переходить улицы.

— Чарли, — сказал я, — вас ждет сорок человек, приехавших за тысячи миль, чтобы повидать вас. Там маленькие девочки и мальчики, которых вы могли бы осчастливить. Когда они вернутся домой, они расскажут миру, — своему маленькому миру, — что видели вас собственными глазами.

Чарли побледнел.

— Я из-за этого отсутствовал два дня. Там один старик с ужасным лицом и он уже целую неделю, как раскинул лагерь перед моей дверью. Я не могу этого сделать.

Зная чувствительность Чарли к лицам, я понял его противодействие. Но я уже взял его под руку и почти тащил в контору.

— Вот мистер Чаплин! — сказал я собранию, в то время, как артист улыбался и старался казаться невозмутимым. Со скамьи встал человек и вместо того, чтобы подойти к Чаплину и рассматривать его с таким же любопытством, как остальные, крикнул в дверь:

— Входите, все! Какая неописуемая суматох! Какие крики радости и восторга в продолжение следующих нескольких минут!

Чаплин забыл свою нелюдимость и пожимал всем вокруг руки и говорил каждому, как он рал, что они приехали. Он раздавал всем свои фотографии с автографами, фотографии, в которых не было сходства с подвижной, жестикулирующей фигурой экрана.

Вошел, опираясь на суковатую палку, старик, блестящие глазки которого смотрели проницательно. Распухшая нижняя губа его висела над длинным подбородком. Чарли мгновенно потерял самообладание и веселость. Он умоляюще смотрел на меня, как ребенок, просящий защиты у более сильного человека. Это был тот самый старик! Он подошел к артисту и стал внимательно разглядывать его: точно он смотрел на новый род картофельного клопа. Потом, скривив лицо, он обернулся и сказал остальным:

— Это не он!

Мужчины, женщины, дети, сразу умолкли. Если бы они были золотоискателями и им сказали бы, что их самородки — простая медь, они не могли бы быть более разочарованы.

— Выкиньте его вон! — закричал Чарли. — Выкиньте его вон!

Но прежде, чем Том успел попросить старика покинуть контору, толпа вытеснила его за дверь и я видел по лицам детей, с каким удовольствием швыряли они в старика разными вещами.

Я увел дрожавшего артиста в его уборную и посмотрел в окно, чтобы узнать, что произойдет дальше.

Автомобили одни заворачивали направо, другие — налево. II хотя посетители и не поверили старику, он все же заронил в них какое-то сомнение. Они также готовы были верить, как готовы были и сомневаться. Старик ушел, и хоть его и освистывала и ругала молодежь в автомобилях, он качал головой и кричал им:

— Это не он!

— Вы сделали ваше доброе дело? — язвительно спросил меня Чарли.

— Я все же освободил вас от старика, — твердил я.

Завеса спала с лица Чаплина. Он снова был таким, как прежде. Его ничто не беспокоило, ничто не угнетало. У него был хороший вид, глаза его блестели, пальцы больше не сжимались и, когда он позвал Тома и своего управляющего Ривса, голос его звучал весело.

Когда Чаплин в хорошем настроении, его все зовут «Чарли». Когда же он в плохом, даже самые близкие друзья обращаются к нему не иначе, как «мистер Чаплин». Ривс говорил с ним с едва уловимым оттенком упрека в голосе.

— Появление этого старика стоило мне десять тысяч долларов, — сказал, смеясь, Чарли.

— Почему вы не сказали Тому или Ривсу, чтобы они отделались от него? — спросил я.

— Не подумал об этом! Не подумал! — потом, обращаясь к своим служащим:

— Ну, так завтра, в восемь часов.

Телли, один из секретарей Чаплина, с видом собственного достоинства обратился к нему кое с какими вопросами. Но Чарли не побеспокоился ответить.

Мы скоро очутились у Дуга. Квадратная миля земли была вся покрыта башенками, мостиками и стенами в восточном стиле. Женщины и мужчины в восточных одеждах слонялись в одиночку и группами. У рояля сидела очаровательная молодая девушка, одетая почти что ни во что, и выбивала восточную мелодию, создавая настроение. Дуг был в трусиках. Его смуглое мускулистое тело блестело под мягким светом заходящего солнца. Не обращая внимания ни на что окружающее, знаменитый артист — акробат тренировался, прыгая из одной растянутой сетки в другую, проделывая этот трюк гораздо лучше, чем окружавшие его товарищи но экрану. Но когда я присмотрелся ближе, я увидел, как другие артисты нарочно исполняли это хуже, чем могли бы, чтобы польстить гордости великого человека. Скоро состязание происходило только между Чаплиным и Дугласом и хотя муж Мэри^[72] делал все, что мог, его превзошел более подвижный и легкий Чаплин. Льстецы отвернулись, чтобы не видеть поражения своего идола. Если кто-нибудь надеялся попросить услуги или любезного словечка в этот вечер от Дуга, случай был потерян. Немного позднее, когда мы, — Дуг, Мэри, Чарли и я, — пили кофе, Чарли сказал:

— Я сегодня был для него «стариком». Он тоже потерял два дня.

Я рассказал Чарли старую сказку про стоножку. Во время утренней прогулки стоножку встретило другое насекомое и спросило:

— Какую ногу вы опускаете первую и какую потом?

Стоножка не знала. Но на следующее утро она не могла ходить, потому что не знала, которую ногу ей опускать сначала и которую потом.

Дуг был заинтересован, Мэри задумчива, Чарли доволен. Когда мы вышли, он сказал:

— Вы были сегодня вторым «стариком». Бьюсь об заклад, что Дуг не будет завтра работать. Когда он мне показал на той неделе подъемный мост для замка в картине, которую он ставит, я сказал: «это славная штучка, чтобы опускать утром и вносить бутылку с молоком». Он не мог после этого работать два дня. Он рассердился, что я высмеял его фантазию.

На бульваре Солнечного Заката роскошные автомобили увозили домой звезд первой величины. Менее роскошные автомобили увозили домой звезд второго разряда, а те, которые не достигли еще небосвода, просто шли пешком по горячему тротуару. Большинство мужчин и женщин было еще в гриме, а на некоторых еще были костюмы, в которых они работали втечение дня. Фальшивые бороды, фальшивые усы. Парики. Лица, раскрашенные синим и красным. Женщины — в платьях эпохи Людовика Четырнадцатого шли рядом с первобытными людьми, индейцами, ковбоями и китайскими мандаринами. В роскошном лимузине везли домой знаменитую собаку, которую сопровождали двое сторожей. Скоро промчался другой лимузин. Не менее знаменитую собаку также мчали домой, где ее ждал привычный ей комфорт. Холливуд обсуждал достоинства этих звезд и сплетничал про их дела с тем же зложелательством, с каким Холливуд сплетничал и про двуногих звезд.

Мы сели в ресторане за столик и множество знакомых подходило пожать мне руку. К моему удивлению, я узнал, что некоторые знаменитости никогда еще не встречались с Чаплиным публично. Смешно, но в Холливуде больше чем где-либо соблюдаются правила этикета. Странно, что артисты, еще недавно страдавшие от условностей общества, живут теперь, соблюдая формальности, которые когда-то тяготили их!

Мы скоро остались одни.

— Проведите вечер со мной, — попросил Чарли.

У меня были кое-какие дела, по голос его был такой просительный. В этих словах выразилось все одиночество человека. В глазах его была благодарность, когда я сказал ему, что и не предполагал иначе провести этот вечер.

Мы едва принялись за еду, когда в дверях кафэ появился старик с блестящими черными глазами и отвисшей нижней губой. Чарли выронил ложку. Старик стоял в дверях, оглядывался кругом, но глаза его только на мгновение задержались на артисте и потом стали блуждать от столика к столику. Я встал и подошел к нему.

— Скажите мне, — спросил я, — почему вы заявили, что это не он, когда вы увидели мистера Чаплина? Что заставило вас сказать такую вещь?

— Конечно, это не он, — ответил старик, — разве я его не знаю? Яузнал бы его в сотенной толпе.

— Его? Кого? — спросил я.

— Своего сына, — ответил старик. — Я ищу его уже пять лет. Он исчез из дома. Люди говорили мне, что он играет в кинематографе. Когда я приехал сюда на прошлой неделе, кто-то сказал мне, что мистер Чаплин мой сын. А это неправда. Разве я его не знаю? Он еще пять лет назад был на голову выше мистера Чаплина.

Когда я подвел к нашему столику старика, Чарли дрожал с ног до головы. Когда же я ему передал, что говорил старик, он захотел узнать все подробности. Час спустя, когда мы с Чарли вышли из ресторана, он спросил:

— Что это такое отцовская любовь? — потом задумчиво добавил — Меня никогда так усердно не искал отец.

Неизбежный Том снова подошел к нам. Чарли что-то шепнул. Том убежал, а мы стали его ждать. Скоро он вернулся с кэпкой. Чарли натянул кэпку на один глаз, немножко на бок, и наружность его изменилась до неузнаваемости Одним движением он слегка сдвинул галстук. Манжеты вылезали из рукава. Походка его изменилась.

— Пойдемте по городу к Лос-Анджелосу, погуляем!

— Удастся вам! Вас сейчас же везде узнают.

— Нет, не узнают, — возразил Чарли.

Я обернулся, чтобы взглянуть на него. Какая перемена в человеке!

Брюки его повисли, плечи осели, из угла губ свисала папироса. Он ничем не отличался от согни других молодых людей, возвращающихся с работы и шатающихся по улицам. Мы шли бок о бок, и Чарли придумывал фантастический рассказ про хозяина, который плохо к нему относился.

— Если он мне не даст повышения на будущей неделе, — я ухожу. Слово даю, что ухожу! — Он повторил это несколько раз. — И я сказал этому делегату: «юноша, так не годится»!

Чарли перевоплотился в человека, которому подражал в походке, одежде и разговоре. Голос его дрожал от гнева.

Мне хотелось смеяться. Это была великолепная имитация. Но что за выражение глаз было у Чарли! Не мог же я смеяться над несчастиями человека…

— Это позор. Почему хорошим кинематографическим актерам платят в неделю тысячи долларов, а хорошим столярам не платят столько же? Просто стыд, как эти кинематографические актеры получают все только за то, что забавляют народ. А мы работаем и ничего не получаем или получаем пустяки…

— Да, ведь, некоторые актеры заслуживают этого, — сказал я ему в тон. — Возьмите, например, Чарли Чаплина.

— Чепуха! — ответил Чарлн. — Он этого не стоит! Да, к тому же, у него такая веселая работа. А что за веселье в моей работе? Эх, если бы я играл, как он, мне было бы все равно, платят мне или нет!

Когда Чарли перестал разыгрывать эту роль и мы сидели в маленькой кофейне, посещавшейся рабочими, Чарли рассказал мне, как он отправился инкогнито в Сан-Франциско, чтобы попробовать выиграть приз, предложенный одной кинематографической фирмой человеку, который лучше всего будет имитировать Чарли Чаплина.

— Я сделал все, что мог, — уверял меня Чарлн, — но не получил даже последнего приза. Человек, выигравший первый приз, был положительно ужасен. Если я такой в представлении других людей..

И он больше не произнес ни слова. Не когда мы вышли, он оправился, иначе одел кэпку, спрятал манжеты и ею тотчас же стали узнавать прохожие. Ему кланялись и за нами шли следом до ближайшего угла.

Я не знал, что Коно, шофер Чарли, все время ехал за нами в автомобиле. Мы мчались быстро, против всяких правил уличною движения (автомобиль Чарли знают все полицейские), и отправились посмотреть борьбу. Я не мог удержать Чарли на его месте. Люди, сидевшие выше нас, все время кричали: «садитесь»! Чарли следил за каждым движеньем на арене. Он избрал любимца и так слился с ним в одно что каждый раз, как человека ударяли, Чарли вскрикивал от боли. Когда человека ударили в живот, Чарли согнулся, как складной нож. Когда человека ударили по челюсти, Чарли схватился руками за лицо. Когда же человека окончательно положили, Чарли упал мне на руки.

У выхода один старый приятель Чаплина сказал мне:

— Он всегда выбирает побежденного.

Чарли взглянул на него своими большими, детскими глазами, влажными от боли.

— Вы были когда нибудь на кругу? — спросил он.

— Нет.

— Ну, а я был. И я всегда был побежденным. И знаете почему? Потому что победитель всегда лучше меня ел накануне. Не будьте никогда удачником! — добавил он, оборачиваясь ко мне.

— А что же вы тогда скажете про себя? — спросил я.

— Мне очень жаль, — как бы извиняясь сказал Чарли. — Но приходилось выбирать или это, или смерть.

— А разве с другими не то же самое?

— То же самое, — согласился он. — Но это ужасно.

Когда мы вернулись в город, мы заметили молодую парочку, смотревшую на магазинную выставку, где красовались полные спальни за 169 долларов.

Чарли сказал мне:

— Предположим, что я им дам чек на 169 долларов. Что произойдет?

— Они, наверно, купят спальню.

— Но тогда это всего только будет для них обстановка спальни, а не идеал. Им больше не о чем будет разговаривать. Это как мой дом на Бьверли Хилл. Теперь, когда он у меня есть, он ничем не отличается от всего остального.

Натянув низко кэпку, он снова принялся выдумывать фантастические горести. Он — трамвайный кондуктор. Оплата плохая. Работа тяжелая. Он уже три года хочет жениться и не может. На что надеяться трамвайному кондуктору?

Но эта роль не удалась ему так хорошо, как первая, потому что он скоро заговорил про свою следующую постановку. Ему даже было неприятно, что его узнавали не так часто, кик обычно.

Впереди нас медленно шли две молодые девушки, точно они хотели, чтобы их нагнали.

— Давайте, развлечем их.

Мы четверо остановились перед окном ювелира.

Это были две девушки работницы. Мы скоро сидели с ними за столиком в кондитерской. Девушки не узнавали Чарли. Он хвастался им своими заработками. Он — учитель фехтования. Он учил фехтованию артиста Валентино.

Девушки не верили ни одному его слову. Они умоляюще смотрели на меня. Наконец, одна из девушек спросила меня:

— Вы тоже учитель фехтования?

— Нет, я слесарь, слесарь любитель.

— Почему вы его не запрете на замок? — сказала она. — Такого нельзя оставлять на свободе.

Это была веснущатая. рыжеволосая ирландка, и она очень забавляла Чарли. Она была остроумна и не пропускала случая сказать колкое словцо. Когда Чарли хвастался, рассказывая, какие огромные суммы он зарабатывает своей профессией и девушки не верили ему, он опустил руку в задний карман брюк и вытащил пачку денег крупного достоинства.

— Ах! — сказала вторая девушка, — может быть он и говорит правду!

Но веснущатая встала со своего стула при виде таких денег.

— Пойдем, Мэгги, — я не хочу, чтобы нас впутали во что-нибудь такое. Полицейские могут явиться за ним каждую минуту.

Мы снова очутились в автомобиле и ехали к Холливуду. Было уже около полуночи, но улицы были оживлены, как днем. Меньше было людей в театральных костюмах, но Ходливуд не потерял ничего из своего фантастического вида. Очертания и тени испанских бенгалу и пагод, и странные цветные огни, проникавшие через занавешенные окна, придавали городу Кино еще более необычный вид, чем днем. Вечер был уже поздний, но казалось, что все еще продолжаются сумерки.

— Я голоден, — произнес Чарли и сказал что-то шоферу.

У него родилось новое настроение, казавшееся гораздо более естественным, чем прежнее. — Бег жизни, — говорил он, — страшно быстр. Те, кто слишком слаб, чтобы устоять, падают. — Он вполне соглашался с теорией сверхчеловека. В саду вырывают сильных, чтобы дать слабым возможность жить. Жизнь — жестокая вещь. Доктора поддерживают жизнь калек и слабосильных. Они идут против интересов и благополучия сильных, единственно которым следует покровительствовать и которых нужно ободрять. Все другие идеи — отвратительная сентиментальность. Он сознавался, что и сам бывал слаб, но когда он приходил в себя, он становился умнее. Другие люди одновременно с ним начинали жизнь при одних и тех же условиях. Он был удачлив, потому что был сильнее.

Разговаривая, мы вошли в роскошный, но совершенно пустой русский ресторан. Мы были единственными посетителями. Лакеи налетали друг на друга, торопясь прислуживать нам. Из боковой двери показалось с полдюжины русских женщин, одетых в цыганские костюмы, и трое мужчин, одетых казаками. Голоса их были невыразительны и среди них не была ни одной привлекательной женщины.

Когда была пропета первая песня, они сели, чтобы отдохнуть, но одна из женщин осталась, чтобы спеть соло. Когда этот номер подошел к концу, поднялся один из мужчин и стал танцевать танец с кинжалами, вонзая в пол острия кинжалов, в то время как он вертелся и кружился. К тому времени, как прошла половина медлительного обеда, каждый член труппы исполнил свой номер, а пианист сыграл длинную, сентиментальную Шопеновскую балладу. Я думал, что они все кончили. Как-то неловко было, что нас развлекала такая большая труппа. Ресторан был совершенно пуст. Это были русские князья, графы и княгини, пытавшиеся заработать что-нибудь на жизнь. Их славянские лица и ищущие глаза все время были обращены к нам.

Все началось опять сначала. Хор пел, казак исполнил танец с кинжалами, одна за другой вставали женщины в цыганских костюмах, чтобы пропеть свою песню, а пианист сыграл еще одну сентиментальную балладу. А новые посетители все же не приходили. Мы кончили обед. Нам хотелось уйти. Но было невежливо уходить, пока кто-нибудь пел или плясал. А русские не оставляли промежутков между номерами. Звучало еще эхо одной песни, когда начиналась новая.

Чарли просительно смотрел на меня, точно я мог что-нибудь сделать. Был час ночи. Было два часа ночи. Дверь ни разу не отворялась посетителем. А казак плясал танец с кинжалами. Женщины пели цыганские песни. Пианист исполнял сентиментальную балладу — непрерывно движущийся круг и никакой возможности для нас уйти. Мне казалось, что мы белки в колесе.

— Пойдемте, — сказал я Чаплину.

Он умоляюще протянул руку, точно говоря:

— Как же мы можем?

На нас была устремлена дюжина пар глаз. Человек с кинжалом танцевал. Пианист выколачивал балладу. Я готов был вскочить и закричать от муки. Готов был совершить убийство, когда дверь открылась и весело вошли две женщины в сопровождении двух мужчин, цилиндры которых были слегка сдвинуты на бок. Редко приходило спасение в такой нужный момент.

— Welcome! Welcome! (Добро пожаловать!) — кричал Чарли, низко кланяясь.

Прежде, чем эти люди уселись, мы уже выбежали из ресторана. Коно спал, опустив большую, черную голову на руки, опиравшиеся на колесо.

— Что вы скажете по поводу силы сильных? — посмеивался я над Чарли. — Почему вы оставались дольше, чем хотели?

— Я так хочу спать. Я так устал. — Чарли упал на сидение автомобиля.

Коно взял его на свое попечение. Я пошел назад в свою гостиницу.

На бульваре Солнечного Заката я встречал женщин и мужчин, шедших в том или ином направлении. Мужчин и женщин, приехавших в Холливуд с большими надеждами и которые теперь ходили по улице, потому что у них не было пристанища на ночь. Немного времени спустя роскошный лимузин повезет на утреннюю прогулку знаменитую собаку — звезду. Я заглянул в окна русского ресторана. Обе пары еще сидели там. Русские неистово пели и плясали. Минуту я было думал открыть дверь и спасти несчастных посетителей. Но потом вспомнил, что уже сделал свое доброе дело, а впереди был новый длинный день.

НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ

Редактирует ЗАГАДАЙ-КА

КОНКУРС НА ПРЕМИИ № 10.

Надо решить три помешенных здесь задачи №№ 37, 38 и 39. Качество решений оценивается очками, согласно указаний в заголовках самих задач. Еще пол очка дополнительно может быть прибавлено за тщательность и аккуратность в выполнении решений, при соблюдении, конечно, всех требуемых условий. Те участники конкурса, которые соберут в сумме наибольшее число очков, премируются следующими 10 премиями (при равенстве очков вопрос решается жребием):

1-я премия. «Бахчисарайский фонтан», — А. С. Пушкина, худ. издание в переплете.

2-я премия. Бесплатное получение в течение 1929 г. журнала «Вестник Знания».

3-я и 4-я премии. «Гений и творчество» — проф. С. О. Грузевберга — Основы теории и психологии творчества.

5—10-я премии. По выбору премированных одно из след, изданий: «Наука в вопросах и ответах», «Общественная медицина и социальная гигиена» — проф. З. Г. Френкель, «Пылающие бездны» фантаст, роман Н. Муханова. «История одной баррикады» — повесть, или шесть №№ «Мира Приключений» за 1927 или 1928 гг.

Все решения по конкурсу должны быть изложены на отдельном листе, сверху коего должны быть указаны фамилия, адрес и № подписного билета (или взамен того наклеен адрес с бандероли, под которой получается журнал). На конверте нужно делать надпись «В отдел задач».

Срок присылки решений — 4 недели со дня отправки настоящего № журнала из Ленинграда.

_____

Трапеция из квадрата.

Задача № 37 — до 3 очков.

Надо построить равнобочную трапецию равновеликую данному квадрату, причем боковая сторона этой трапеции должна быть равна стороне данного квадрата. Помимо того надо выяснить, существует ли столь же простой или еще более простой способ построения из квадрата другой равновеликой ему трапеции, у которой как боковая сторона, так и высота одинаково были бы порознь отличными от стороны данного квадрата? — Под простотой надлежит здесь понимать количество долей квадрата, из которых выкладывается трапеция.

Молоко и пассажиры.

Задача № 38 — 2 очка.

Целесообразно ли в общем размещение бидонов со свежим молоком в специальном железнодорожном вагоне, изображенном здесь на рисунке? В свази с этим и другой вопрос: если робкий пассажир хочет лучше обеспечить себя от всяких несчастных случаев, могущих встретиться на железной дороге, то есть ли для него смысл выбирать разные места в поездах разной скорости, например, на быстром экспрессе и на тихоходном «максиме»?

Каков треугольник?

Задача № 40 — вне конкурса.

(Сообщена подписчиком Б. В. Смирновым).

В прямоугольном треугольнике проведена высота AD из вершины прямого угла. Из подошвы D опущен перпендикуляр DE на катет АВ. Из точки Е проведен новый перпендикуляр к гипотенузе EF. Из точки F опять опушен перпендикуляр на катет АВ, а из его подошвы G — новый перпендикуляр к гипотенузе. И так длится до предельной или беспредельной возможности.

Надо определить или построить такой прямоугольный треугольник, в коем сумма всех перпендикуляров, проведенных, как указано выше, составляет сумму сторон (периметр) данного треугольника.

Подземный лабиринт.

Задача № 39 — 3 очка.

Речь идет, собственно, не лабиринте, а о подземном проходе, который приобрел свойства лабиринта, благодаря особому своему расположению, изображенному здесь в плане в упрошенном виде. Буквой К обозначен колодец пли шахта (вертикальная), откуда все подземелье сообщается с нагорной поверхностью, откуда вниз идет лишь длинная окружная дорога. Стрелкой в правом конце обозначен горизонтальный выход с другой стороны в долину. Кратчайший проход по подземелью отмечен на плаве пунктиром; буквами П помечены пещеры.

Из колодца К дневной свет не проникает вовсе, поэтому во всем подземелье царствует полнейший мрак. Только самая правая пещера слегка освещается снаружи, но при нахождении во всей остальной части подземелья этот свет совершенно невидим, так как все стены и своды черны, как уголь, они не отражают одинаково и искусственного света.

При всей выгодности пользования этим подземным проходом для сообщения между горным селением и долиной, местные жители редко и неохотно ходят по нему, так как это сопряжено с постоянными блужданиями по пещерам. Ручные фонари мало приносят пользы, так как слабый свет их освещает пространство лишь на несколько метров: при быстром ходе всегда есть риск стукнуться головой о стену, но и тихий шаг необлегчает задачу, потому что при отсутствии ориентировки человек все равно сбивается с направления, попадая в соседние пещеры. Из всех жителей лишь один старик, которому приходилось по несколько раз в день бывать в долине, приспособился ходить по подземелью, не сбиваясь с пути, но он не хотел никому открывать своего способа хождения, а на все приставания ворчал: «вот вы, молодые… все вперед, да вперед…, а нет того, чтобы поучиться, например, у раков… Назад-то выходит иногда и вернее, и скорее. Раскумекайте-ка сами!»

Нельзя ли узнать, применительно к этим загадочным словам, как в действительности ходил старик пе подземелью в обоих направлениях? Об электрифицировании подземелья, конечно, не может быть речи, но известно, что простой фонарик он брал с собой постоянно.

МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ № 2 1929

*

ГЛ. КОНТОРА И РЕДАКЦИЯ ЛЕНИHГРАД, СТРЕМЯННАЯ 8

ИЗДАТЕЛЬСТВО «П. П. СОЙКИН»

Ленинградский Областлит № 26926.

Зак. № 913. Тип. ЛСПО.

Ленинград, Лештуков, 13.

Тираж — 30 000 экз.　

СОДЕРЖАНИЕ

«25 ЛЕТ ВМЕСТО БИЛЛИОНОВ ЛЕТ», — научное предисловие проф. Л. Ю. Шмидта к рассказу «Чужая жизнь»

«ЧУЖАЯ ЖИЗНЬ», — научно-фантастический рассказ Бориса Циммермана, иллюстрации Н. Ушина

«СОН И ПОДСОЗНАНИЕ», — научное предисловие проф. B. М. Нарбута к рассказу «Тайна одного сна»

«ТАЙНА ОДНОГО СНА» — драма подсознательной жизни женщины, — Г. Дирдена, иллюстрации П. Картера

«ГОРСТЬ ПУХУ», — рассказ C. Сивертса, с предисловием Редакции. Иллюстрац. И. А. Владимирова.

Систематический Литературный Конкурс 1929 г. —

«ВСАДНИК БЕЗ ГОЛОВЫ», — юмор, рассказ-задача № 4, иллюстрации Н. М. Кочергина

«ОСТРОВ КРАСНОГО ХОЛМА» — рассказ Л. Шадурна, иллюстрации А. Саввина

«ЖЕНЩИНА «СИНЯЯ БОРОДА», — исторический рассказ из времен Людовика XIV А. В., с иллюстрациями

«ЖИВОЙ МЕТАЛЛ», — научно-фантастич. роман А. Меррита, иллюстр. Поля.　

«ОТ ФАНТАЗИИ К НАУКЕ»:

«БРЭМ и ЗООЛОГИЯ СРЕДНЕВЕКОВЬЯ», — очерк с иллюстрациями 　

Три конкурса для подписчиков «Мира Приключений» в 1929 г. 　

«НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ»!

задачи и решения задач　

ШАХМАТНЫЙ ОТДЕЛ

стр. 2 обложки

ПОЧТОВЫЙ ЯЩИК

стр. 3 обложки

Обложка в 6 красок работы худ. Н. А. Ушина

ШАХМАТНЫЙ ОТДЕЛ

Под редакцией мастера Арв. Ив. Куббеля.

КОНКУРС № 13.

Задача № 25

Н. Е. Иванова (Москва).

Печатается впервые.

Кр. g5. Ф g2. Л c1. С g1. h7. К f5. g4. П с4. d4.

Кр. d3. Ф а5, С b3. П f4.

Мат в 2 хода.

Задача № 26

O. Фусса (Германия).

«Hannoversche Ztg» 1928 г.

Кр. е7, Ф b2, С d7, П f2.

Кр. e5, П e4.　

Мат в 3 хода.

_____

За правильные и исчерпывающие решения обеих задач подписчикам журнала «Мир Приключений» будут выданы 5 призов:

1) В. Платов «150 избранных современных этюдов».

2) К. А. Л. Куббель «150 шахматных этюдов».

3) То же что и 2.

4) С. Тартаковер «Современные дебюты».

5) То же, что и 4.

Решения следует направлять исключительно по адресу редактора отдела: Ленинград, Вас. О., 10 линия № 39, кв. 63. Арвиду Ивановичу Куббель. Последний срок отсылки решений 15 апреля (по почтовому штемпелю). Право на участие в розыгрыше премий имеют только подписчики: индивидуальный, каждый участник коллективной подписки и каждый член семьи подписавшегося, нужно лишь наклеить ярлык с бандероли или указать № подписки.

РЕШЕНИЯ ЗАДАЧ НА КОНКУРСЕ № 9

Задача № 17. Каценеленбогена, 1. К d1—с3.

Задача № 18. Ольсона. 1. Ф d2—f4.

Премию: шахматную доску с комплектом фигур — по жребию получает подп. № 356. В. Самарина (Пенза).

Правильные решения обеих задач прислали: М. Леонтьев. К. Лемешевский. И. Орлов. А. Кириллов (все Ленинград) Т. А. Соколенко, Б. Смирнов (Одесса), В. Кожанов. С. Полетаев (Астрахань). В. Толстоухов, М. Соснин (пос. Яковлевское), Н. Гегельский (Донбасс), М. И. Адо (Сочи), А. Г. Крюков (Баку). М. Валенко, (Мал. Вишера). Клуб Строителей (Петропавловск), В. Тациевский (Евпатория). В. Г. Трушинин (п/о Чапленка), В. Задеревко (Харьков), И. Илешко (м. Грунь). Г. Велопухов (Симферополь), С. А. Рабинович (Тульчин), Е. Петров (Урютино). С. А. Крачевцов (Глухов), Ф. В. Митрофанов (ст. Сартана), Н. Е. Фридрих (Ташкент), К. В. Полищук (Серпухов), В. Лачугин (Мелекесс).

Кроме того поступило 6 неверных решений.

_____

РЕШЕНИЯ ЗАДАЧ НА КОНКУРСЕ № 10.

Задача № 19 Е. Куббеля. 1. Ф b2—c1.

Задача № 20. Д-ра Бахль. 1 Л d2-d5. Кр.: е6; 2. Л d1 1…. Ф: е6; 2. С е2 1. Ф а7: 2. Л e5. Угроза 2. К d4X.

Премию — шахматную доску с комплектом фигур — по жребию получает подписчик № 617 Л. И. Зозен. Краснодар, ул, Седина № 60.

Правильные решения обеих задач прислали: И. А. Васильев, А. Кириллов, И. Печисткин, М. Леонтьев, И. Егоров (все Ленинград), Т. А. Соколенко, Б. Смирнов (Одесса), И. Г. Рутько (п/о Никольское). В. Г. Трушицын (п/о Чаплинка), А. М. Смехнов (Ростов н/Д), Н. Антонов (Архангельск), М. Васильев (Мал. Вишера), С. А Кричевцов (Глухов). В. Задеренко (Харьков), В. Гончаров (Стародуб), В. Тациевский (Евпатория), Б. С. Щеглов, X Файфман (Киев), В. Товстоухов (Гудауты), И. Крылов (Псков).

Кроме того поступило 5 неверных решений.

25 ЛЕТ ВМЕСТО БИЛЛИОНОВ ЛЕТ

Научное предисловие проф. П. Ю. ШМИДТА

к рассказу «Чужая жизнь»

Происхождение жизни на земле — вот вопрос, наиболее захватывающий и интересный и, вместе с тем, один из самых трудных и, пожалуй, даже неразрешимых вопросов! Как, когда и почему зародилась жизнь? Что заставило мертвую материю превратиться в живое вещество? Что вызвало появление первых, простейших живых организмов и что побудило их затем развиваться, усложняться, совершенствоваться?

Наука стремится разрешить эти проблемы всеми доступными ей средствами и постепенно приближается к их решению, но приближается очень, очень медленно. Ведь в основе всех этих вопросов лежит один главный — что такое жизнь? На него же мы до сих пор не можем дать полного, исчерпывающего ответа, такого ответа, который вполне бы нас удовлетворил!

Трудность объяснить происхождение жизни на поверхности Земли при тех условиях, какие нам известны, заставила таких крупных ученых, как Г. Рихтер, Гельмгольц, Вилльям Томсон, Сванте Аррениус, прибегнуть к смелой гипотезе — жизнь занесена к нам с других небесных тел, на которых условия иные. Зачатки простейших животных существ переносят метеориты, эти обломки небесных тел, носящиеся в мировом пространстве, или же, как предполагает Аррениус, ничтожно малые зародыши организмов могут переноситься просто благодаря давлению лучей света.

Гипотеза эта не разрешает загадки первого появления жизни — она лишь переносит ее на другое небесное тело. И все же в ней много заманчивого — она захватывает своей широтою и поэтическим полетом мысли. С теоретической стороны, против нее ничего нельзя возразить. Перенос зародышей по мировому пространству возможен, и все возражения против него, после тщательной критики, отпадают. Практически, однако, все старания найти живые существа в метеоритах или доказать существование зародышей их в мировом пространстве пока безрезультатны.

Но, если допустить занесение жизни с других небесных тел, то можно сделать и дальнейшее допущение. Скорость жизненных процессов на соседних планетах, а тем более на планетах других солнечных систем, может быть совершенно иною, чем на поверхности Земли. Ведь скорость эта зависит от внешних условий и приспособляется к ним, а условия тяжести, температуры, давления, химического состава среды на других планетах резко отличаются от земных.

Можно себе представить, что иною будет и скорость развития различных форм жизни и скорость превращения одной формы в другую — их эволюции… Автор рассказа «Чужая жизнь» исходит из этого интересного предположения и заставляет «чужую» жизнь на нашей планете совершить в 25 лет путь превращений, который совершался нашей жизнью в миллионы и биллионы лет.

Трудно согласиться с его выводами относительно направления Этого пути. Более вероятно, что «чужая» жизнь в условиях нашей планеты дала бы нечто, не имеющее даже и отдаленного сходства с теми формами, в какие вылилась жизнь при развитии ее на Земле. Совершенно невероятно, чтобы конечным звеном эволюции в этом случае явилось человекоподобное существо, хотя бы и с перепончатыми ножками и щупальцами вместо рук.

Все же основная мысль автора о возможности ускорения жизненных процессов на другом небесном теле не заключает в себе ничего противного нашим научным представлениям, а картина развития «чужой» жизни на нашей планете полна захватывающего интереса.

Проф. П. Ю. Шмидт.

ЧУЖАЯ ЖИЗНЬ

Научно-фантастический рассказ

БОРИСА ЦИММЕРМАНА

Иллюстрации Н. УШИНА

«…Не рассеивают ли тела, пересекающие мир во всех направлениях, зародыши жизни на тех планетах, где стала возможна жизнь?…»

Гельмгольц.

«…Природа меняет свои формы и превращает одни образы в другие, различные по духу и по силе. Гак растет неизмеримое богатство, и вечно видим мы другой, но в сущности все тот же мир…»

Кнебель.

«…Отныне пространство само по себе и время само по себе становятся лишь тенями, и только некоторое соединение их обоих сохраняет независимое существование.»

Миньковский

МЕТЕОР.

— Метеор! — не одна тысяча людей с удивлением и восхищением произнесла это слово, пригвожденная взором к черной мантии неба.

В провале Млечного пути, между бесконечно далекими грядами звездной пыли, заискрилась яркая точка и сияющей полосой мгновенно прокатилась по небу. Огненно-желтым раструбом, почти от зенита до горизонта, тянулся яркий след, оставленный быстролетным гонцом из далеких миров. Нежно-лазоревые, мягко застывшие в объятиях сонной ночи атмосферные волны, вдруг пробудившись, воспрянув, встретили пламенем и адским воем его вероломное вторжение. В непоколебимой стальной изготовке, недвижным титаном приняла Земля его страшный удар.

Миг… и сразу исчезли, провалились в бездну прошлого и яркое, слепящее сияние, и вопль пронзенной атмосферы, и демонический скрежет, гневное содрогание нагло разбуженной Земли. В застывшей тьме таял белесый фантом, сквозь бестелую оболочку которого лукаво проглядывали яркие звезды. И лик Бесконечности, ненарушимый, спокойный, снова застыл в первозданном однообразии…

ОТЪЕЗД.

— Но… но, мистер Босс, почему такая поспешность? Чем объяснить такую перемену б вашем настроении? Только на прошлой неделе вы говорили совсем другим тоном, и в институте Барнэджи о вашем докладе шла речь, как о совершившемся факте.

— И, все таки, я не буду его читать, так как завтра уезжаю на тихоокеанском пароходе «Миовара» в Гонолулу.

Тэд Венслей тоскующим взором глянул сквозь пыльные стекла пенснэ в глубь того неопределенного пространства, где огни фонарей, ряды автомобилей и тысячи плывущих шляп смешивались в одну клокочущую, многоцветную массу.

В блестяще скомбинированный план работ Объединенной Ассоциации астрономов, физиков и биологов врывалась неожиданность. Стоявший на очереди дня доклад профессора Уинстона Босса «Об анаэробных микроорганизмах, находимых в пластах эоцена» упразднялся вследствие неожиданного отъезда референта, — и душа почтенного секретаря ассоциации не была в должном равновесии.

— Я, конечно, не вправе требовать от вас отчета, но это так неожиданно… ваш отъезд в Гонолулу…

Уинстон Босс мягко улыбнулся и приятным грудным голосом ответил:

— Вы слышали, конечно, мистер Бенслей, о метеоре в 258 кг весом, упавшим во Флориде, в 45 км к западу от Джексонвилля?

— Конечно! Я знаю даже, что этот метеорит в специальном вагоне был доставлен в Нью-Йорк и поступил в ваши собственные руки для исследований.

— Но о результатах этих исследований вы, вероятно, ничего не знаете?

— Абсолютно… так как вы не потрудились сообщить мне об этом. Наоборот, ваши опыты вы облекли завесой строжайшей тайны.

— Сегодня я приподниму краешек этой завесы. Дело в том, что во внутренних пластах аэролита из Джэксонвилля я нашел одноклеточный организм.

— Нашли организм? — слегка недоверчиво и как будто даже испуганно вскинул стекла пенснэ Венслей. — Вот так повезло!

— Да… Это представитель фауны какой-то далекой планеты. Вы понимаете, на осколке неизвестного нам мира он совершил путешествие в мою лабораторию.

Уинстон Босс снова улыбнулся и небрежно вскинул глаза к гигантской рекламе, бороздившей небо ослепительно белыми огнями и затмевавшей робкий блеск далеких звезд.

Нью-Йорк бешено носился вокруг их и над ними. Свистки быстрого, как ракета, поезда электрической железной дороги падали на них сверху и мгновенно терялись где-то вдали. Непрерывная цепь таксомоторов ползла сбоку, оглашая воздух надоедливым звуком сирен. Лавина голов струилась плотным рядом вдоль сияющих витрин. Световые рекламы бесконечной вереницей терялись в недосягаемой глуби, озаряя феерическими отблесками монолитные небоскребы Бродвэя.

— Но я не пойму, в какой связи находится ваше открытие и этот неожиданный отъезд?

— Дорогой Венслей… видите ли… сам факт открытия простейшего на метеорите ничего особенно ценного, на мой взгляд, не представляет. Но я уверен, что это неважное открытие приведет к целому ряду грандиознейших и удивительнейших явлений. Каких. — я только догадываюсь. И вы простите мне тайну этих догадок! Я должен произвести ряд опытов… И мне так кажется, моя вилла на Гавайских островах будет самым лучшим местом для опытов. Теперь вам понятен мой отъезд? Да? Я очень рад! Я хотел бы все таки, мистер Венслей, чтобы все сказанное сегодня осталось между нами!

— О-о, не беспокойтесь… Даю слово…

Вевслей говорил не совсем спокойным голосом. Он был взволнован и рука его слегка дрожала, когда они прощались у Двадцать Первой авеню.

Рассеянно размахивая длинными руками, Венслей часто натыкался на встречных и тогда шопотом бормотал — Извините, мистер!

Такси № 82 563 мчал Босса вдоль прямой, как стрела, Парк авеню.

ЭКСПРЕСС.

Незримыми нитями прикованные друг к другу, бродили в пустоте вселенной Земля вокруг Солнца и Солнце вокруг Земли. Стрелка часов многократно повторяла свой скучный обход, и падали сорванные листки календаря. Час за часом, день за днем, год за годом уплывало время в безвозвратное прошлое. Более двадцати пяти лет прошло с того дня, когда Уинстон Босс и Тэд Венслей беседовали в сияющей огнями гуще Бродвэя.

И как многие тысячи раз раньше, мчался в этот день нью-йоркский экспресс по направлению к Трентону. В туманной дали позади, в облаках дыма, таяли вершины нью-йоркских небоскребов. Бесчисленные кровли пригородов однообразной чредой уносились вдаль.

Двое пожилых людей беседовали в отдельном купэ первою класса. Венслей сгорбился и оброс густой бородой. Черные и густые волосы Босса стали белыми, как снег. Но каждый из них в сильно постаревшем лице другого находили многие из тех черт, которые были основательно изучены ими друг у друга двадцать пять лет назад.

— …И так, у нас три часа свободного времени. Я с удовольствием выслушаю вас, — сказал Венслей, закуривая сигару.

— Я готов, мистер Венслей! Но, боюсь, вы не поверите мне. Это удивительная история, и у меня нет никаких доказательств…

Венслей вскинул на него слегка усталые, напряженные глаза.

— Двадцать пять лет, проведенные вами в Гонолулу, — лучшее доказательство, — сказал он сквозь облако дыма.

КОСМОЗОИД.

— Это был маленький сморщенный комочек, величиною с булавочную головку. Я извлек его из небольшой пустоты в виде пузырька в самом центре метеора. Он был совершенно сух и весил около ¹/1o мг. Формою он несколько напоминал тихоходку, но только у него были свои мелкие особенности, хотя бы в виде длинных и узких присосок. Я назвал его космозоидом.

Искра жизни не угасла в нем. Жар раскаленного метеора едва коснулся его, так как он находился во внутренних слоях. Впрочем, как я потом выяснил, он был мало чувствителен даже к довольно значительным температурным колебаниям. В кипящей воде он чувствовал себя великолепно!

Я поместил его в питательный раствор. Он весь набух, складки расправились, и длинные щупальцы ритмически закачались над его шарообразным тельцем. Через несколько минут я заметил в растворе множество змеящихся тускло мерцающих нитей. Это было его потомство. Еще на «Миоваре» мне пришлось завести большую цилиндрическую ванну, которая вскоре кишмя-кишела странными, невероятно быстрыми существами. Кое-где мелькали пузырчатые тельца космозоидов, но они были вялы и медленны в движениях и совершенно терялись в массе жгутиковидных тел, опутанных длинными розовыми нитями.

Крошечный бассейн моей виллы в окрестностях Гонолулу не мог вместить всего множества странных существ, и мне пришлось хлопотать над постройкой другого колоссального бассейна, величиною с маленькое озеро. И там, в темной воде, мелькали длинные змеящиеся тела со множеством самых невероятных особенностей. Их были тысячи, миллионы, миллиарды, и число их увеличивалось с каждой секундой. Я пробудил искру жизни, и пламя ее ширилось с каждым мгновением. Словно бесконечной нитью, быстро и неумолимо, раскатывался задетый клубок.

_{…Боролись длинные белые ленты и такие же, но окутанные массою тонких, острых, как иглы, волосков — жал.}　

Огражденный двойным частоколом и густой рощей, охраняемый дюжиной крепкотелых чистокровных конаков, часами просиживал я у этого колоссального вместилища жизни. И вместе с горячим, восторженным трепетом щемящее, обостренное чувство вползало мне в сердце. Меня пугал этот бурный, неудержимый рост, пугала быстрота и цепкость жизненных сил. Но все это было ничем по сравнению с той гордостью, которая наполняла меня: мой прогноз блестяще оправдывался. Поток жизни быстро и неудержимо проносился перед моими глазами. Я был свидетелем рождения и смерти множества поколений. Над грудами мертвых телец роились новые создания. Я замечал, как незаметные отличия становились с течением времени резкими, как стирались звенья, объединявшие отдельные виды, как из поколения в поколение менялись краски, форма, величина. И для всех этих изменений требовалось ничтожно мало времени: жизнь миллионов поколений втискивалась в узкие пределы двух-трех часов. Вы понимаете, как бесконечно коротко было существование и как бесконечно быстро было созревание каждой отдельной твари. Трудно было проследить за столь быстрым ростом. Жизнь каждого существа ускользала, растворяясь во мгновении, и не его изменения с возрастом, а изменения всей массы подобных ему от поколения к поколению улавливались глазами.

Это было странно, необычно, даже чудовищно. И можно было дойти до сумасшествия, если бы сознание не было подготовлено к происходящему.

Во всей цепи событий я видел блестящее подтверждение своих гипотез. Я предугадывал многое. Я мог теперь сказать почти уверенно, откуда был занесен к нам джексонвилльский болид. Это был один из астероидов, затерянных в пространстве между Марсом и Юпитером, — ничтожная крупица по сравнению с гигантом-Землей.

ЭВОЛЮЦИЯ.

Несмотря на то, что каждый день в бассейн извергались груды измельченных питательных веществ, погоня за пищей вызывала ожесточенные побоища. Побежденных сейчас же пожирали оставшиеся в живых. Такая же судьба ждала и всех тех, кто умирал естественной смертью, пройдя все ступени своей почти мгновенной жизни. Трупы и разложение были тут редким явлением.

С ужасом и отвращением видел я, как в темной, затаенной глубине мелькали гибкие тела, свивались в бешеный комок в дикой, напряженной борьбе за существование. Вода клокотала, и белые пенистые вихри вырывались из ее недр. Но скоро прозрачная тишина снова сковывала спокойную поверхность, и только розоватое пятно медленно рассасывалось в жидкой толще, и тонкие струйки кроваво искрились на громадном однообразном фоне. Кто-то погиб, — не один, конечно, — кто-то насладился его жизненными соками, дерзко и нагло похитил у него часть жизненной силы.

В такие моменты непонятная досада, смешанная с бессильной грустью, охватывала меня. Жуткие картины остервенелого побоища роились в моем сознании. Конвульсивные спазмы их отчаянной борьбы содрогали мое тело. Словно кровь, пролитая там, в холодной зеленоватой воде, проникла в мой мозг и давила на него. Почему все же борьба, кровь, смерть — источник развития и постепенного совершенства? Неужели нет других начал для совершенствования жизни, кроме этого жестокого начала, с которым не хотят мириться гуманные чувства? — жгучие недоуменные вопросы терзали меня. И каждый раз я убеждался, как неотъемлемо связана с жизнью и совершенствованием борьба, — жестокая, непримиримая борьба, в тех или других ее формах. Из холодных, скользких покоев бассейна еще не оформленный и ясный вставал ответ на мой вопрос и все более и более сбрасывал с себя темную оболочку, чтобы предстать перед мною во всей своей неумолимой и твердой, как сталь, ясности.

Среди массы существ, мечущихся в ожесточенном пульсе жизни, я обращаю свой взгляд на два вида: длинные белые ленты с утолщением на конце, и такие же ленты, но окутанные массою тонких, острых, как иглы волосков-жал. И существа первого вида падают жертвами их смертоносных сородичей. Их белые скользкие тела совсем редко уже струятся под застывшей поверхностью. Но смертоносные сородичи? — они живут, умирают… Из поколения в поколение они переносят важные в борьбе признаки. Смертоносные волоски становятся все тверже, острее и гуще покрывают оболочку. Змеящееся тело теряет жидкую эластичность, становится гибким, напряженным. Но… и они исчезают. Их белые тела слишком привлекают внимание каких-то хищных существ, которые массами появляются из тьмы времен в темной воде бассейна. У этих — тело, покрытое твердым панцырем, состоит почти из одной только громадной пасти и целого сплетения качающихся жадных и сильных щупальцев. Это — смена живым белым лентам. Новые создания бешено размножаются, заполняя скрытые уголки бассейна. И белые ленты, обреченные на гибель, сотнями погибают в их отвратительной пасти. Исчезают, беззащитные, несмотря на тонкие бесчисленные жала. Их род, медленно вырождаясь и угасая, уже достиг грани небытия. Время неумолимо плетет свою нить, и выжившие в яростной судорожной борьбе должны уступить место более сильным.

_{Вода бассейна кишела тысячами фантастических существ, борющихся за жизнь.}　

Медленные, словно утыканные иглами, серыми тенями колышутся под водою странные существа. Они очень походят на морских ежей, но только иглы у них значительно длиннее и тверже. Они уживаются с плоскими существами, наподобие голубоватых лоскутов мелькающими в водах бассейна; уживаются с длинными круглыми угрями, испускающими фосфорическое сияние во тьме ночи. Это — сильные из сильнейших, это прочные звенья, из которых куется крепость всей дальнейшей жизненной цепи. Они оказались равноправными в борьбе за жизнь. Это — отдельные ветви, по которым разойдется в разных направлениях сила жизни.

Впрочем, борьба не всегда замкнута в узкие рамки грубых смертоносных сражений грудь с грудью. Постепенно она становится более тонкой, менее непосредственной и заметной. Эту незримую борьбу я научился со временем распознавать в тысячах мелочей. Вот вам несколько фактов. Прозрачно-голубые студнеобразные существа, проползая лохматыми тенями, держатся у поверхности и выставляют наружу скользкую влажную оболочку. Между ними плавают белые полушария, окаймленные кроваво-красной бахромой, — нечто вроде медуз. Широкие пасти временами высовываются из воды, и, жадным зевком проглотив что-то невидимое, исчезают, разрезав воду острым концом хищно изогнутого рога. Длинные и тонкие щупальцы-присоски вдруг просунутся где-нибудь у края, сквозь зеленоватую бахрому водорослей, и долго вздрагивают, вытягиваясь и вновь сжимаясь в комочек. Поверхность воды, ранее спокойная и неподвижная, теперь кишмя-кишит льнущими к ней фантастическими существами. Что заставило все эти создания собраться у поверхности? Почему из темных недр тянутся они массами наружу? — В воде бассейна, благодаря чрезмерному скоплению живых существ, мало кислорода. Несколько насосов, работая неустанно, не успевают прогнать нужного количества воздуха. И вот те, что теснятся у поверхности, пробуют свои силы в борьбе за обладание кислородом воздуха, находящимся извне. У некоторых больше данных для приспособления к новым условиям существования, и они побеждают. Другие исчезают, бессильные в борьбе за жизнь. Ненужные жабры уступают место легким. Так появляется царство амфибий… Пищи мало, и вот я замечаю узкие розовые полоски, иногда свернутые спиралью, торчащие из водного лона. Это язычки странных созданий, круглых, как блин, черных, с массой колеблющихся зеленоватых плавников, с маленькой головкой на длинной изогнутой шее. Они вышли из пределов воды бассейна в поисках за пищей. На их липкие язычки садится множество насекомых. В этом их победа… А вот застыло, как комводорослей, кошмарно-уродливое существо: это шар со множеством узких трубочек и двумя отверстиями в самом верху. Тонкими струйками ускользает вода в трубочках и белой пеной шипит и клокочет у отверстий, извергаясь наружу. Нелепая тварь цедит воду через свое нутро, и живая мелюзга, гнойная слизь выделений, споры растений застревают в ее чреве. Так борется она за свое существование, хитрым устройством жизненного механизма она обеспечивает бытие и выносливость своим дальнейшим поколениям.

_{Розовые шары, медленно пульсирующие… Змеиные головки с синими глазками, со спиральным язычком.}

…Время течет, длинной извилистой цепью тянется жизнь, меняя форму и краски, и над всем царит суровый закон борьбы. Он вливает в самую жизнь какую-то таинственную суровую сущность. Он направляет по строгому руслу ее неудержимую стихийную силу, крепкой рукой руководит ею, как умелый машинист руководит безумной бешено хаотической силой пара, преобразуя ее в ровный, строго предначертанный бег экспресса.

Это твердое веление, сначала тревожившее меня недоуменным беспокойством, в конце-концов сжилось с моим сознанием. Многократно видя его суровое отражение в клокочущей жизни бассейна, я развивал его до самых отдаленных пределов и находил даже некоторую жуткую прелесть в широких и безудержно-смелых выводах.

КОШМАРЫ.

Дни уходили за днями. Бурный рост и смена поколений попрежнему текли неудержимым, бешеным темпом. Стоило мне пропустить два или три дня без обзора смутных тайников бассейна, и совершенно новая картина вставала перед моими глазами. Эта сказочная быстрота превращений положительно захватывала меня. Целыми днями, а часто и ночью, сидел я у холодной неприветливой каймы водного простора, пригвожденный к тому бесстрастному чуду, которое совершалось там.

Любопытство и робость вначале — переходили постепенно в тягучее, напряженное ожидание новых превращений. Бесконечная цепь смен, как в калейдоскопе, сначала возбуждала, а потом слишком и напрягала нервы, грозя разрывом. Часто я замечал, что весь дрожу от усталости и нервного потрясения. Не редко я вдруг ловил хриплые фразы, слетавшие с моих губ, и неожиданно замечал, что руки мои повторяют с удивительною последовательностью движения какого нибудь из этих странных существ. Я замечал, что моя память иной раз оказывается слишком слабой, растворяясь в бессчетности событий, и смутно осознавал иногда те частые провалы внимания, начало и конец которых ускользали бесследно. И все время я не мог избавиться от странного чувства движения, планомерного неуклонного стремления вперед, в то темное, неоформленное нечто, из которого выростают будущие события. Мне кажется подобное чувство испытывал бы человек, впервые проехавший на экспрессе тысячи километров пути, где каждую минуту ландшафт совершенно меняется. Это чувство вечного движения было томительно, невыносимо. Будто захваченная этим неугомонным вихрем кровь бурлила у меня в висках и туманила мысль своим шумом.

Быстрые и медленные разноцветные отвратительные тела мелькали перед моим взором даже в те часы, когда я был далеко от бассейна. По ночам дикие кошмары истязали мой мозг, и очень часто просыпался я в холодном ноту. Уже проснувшись, я все еще видел мириады переплетшихся тел, ползущих, пожирающих друг друга в дикой, смертельной схватке. И холодные прутья кровати казались мне скользкими телами, а укусы москитов мгновенно рождали содрогающие мысли о длинных и тонких, проникающих в самое сердце, жалах.

ПРОГУЛКА.

Помню, измученный в конец, я решил дать отдых своим чувствам, слишком обостренным густотой и разнообразием впечатлений. Я решил целую неделю не заглядывать в бассейн. Впервые со дня приезда пойти развлечься на улицах города или у моря.

Весна пропитала воздух особенным запахом жизни пышного расцвета.

Я брел мимо белоснежных вилл, нежно и легко разбросанных в ковре садов. Пятна прудов и озер мягко поблескивали в гуще зелени, под белым туманным светом солнца. Эвкалиптовые аллеи радушно расступались перед отдыхающим взором… Банановые рощи и тростниковые плантации уносили взор в беспредельность горизонта. Слева — море: вблизи — нежное, голубое, вдали — слепящее молочно-белым сиянием. Справа — неподвижные вершины, словно шепчущие лазоревому небу мрачную тайну: «Чаша Пунша» и «Даймон-Хэд». Прелестная картина!

Удивительно радостное чувство наполняло меня. Какая-то неожиданная легкость делала меня словно невесомым. По примеру городских жителей я украсил себя гирляндами прянно-желтых цветов «маили-илима» и, полузакрыв глаза, медленно шел вперед. Воля словно растворилась в необъятности простора и красок и, казалось, какая-то сила медленно несла меня вперед. Свежая, бодрящая струя вливалась в легкие, и тело наполнялось животворящими соками. Волны своеобразных запахов мимолетно, ласково окутывали со всех сторон и в блаженном успокоении нашептывали сонно о тепловатых терпко-соленых водах моря, мирно шелестящего вдали; о мягкой, едва загорающейся сиянием, утренней лазури неба; о белоснежных и розовых цветах лотоса.

Я шел и, кажется, пел что-то, пел в восторженном, даже благоговейном экстазе. И со мною пели разноцветные птицы, порхая в кустах, пело солнце, горы, вселенная, слившись воедино в тихих томных звуках радостного гимна весне.　.

Да, в этот момент непонятная жуть, сковывавшая меня, когда я стоял у парапета бассейна, наклонив голову вниз, была далеко от меня. Я всецело отдался волне чувств, без моей воли, благотворно, капля за каплей, пропитавшей все мое существо сладостным нектаром. В своей монотонной, однообразной жизни никогда, кажется, не испытывал я такого полного чувства довольства, как в то блаженное утро. Пусть это не покажется смешным — я, помнится, улыбался и в порыве всепрощающей доброты шептал ласковые напутствия пролетающим бабочкам.

Но это был только первый день полного отрешения от захватывающей и тягостной слежки за неведомой жизнью, все шире разроставшейся, все глубже пускавшей корни в глубине бассейна моей виллы.

На другой день прогулка не показалась такой освежающей, как в первый раз: наоборот, — несколько утомила меня. Все потеряло исключительную, захватывающую прелесть новизны, и мои мысли очень часто возвращались к тому месту, от которого я только что почти бежал. Я подбадривал себя и все дальше уходил вдоль берега, но какое-то глухое чувство шевелилось где-то в скрытом уголке сознания. Мне недоставало чего-то.

Я присел у одного из маленьких озер, воды которых зеленоваты у берега и мягко-лазоревого оттенка посреди; создается впечатление, будто смотришь в голубое зеркало, окаймленное зеленоватым бордюром. Я лег у самой воды и задумчиво глядел в ее спокойную глубину. Все было тихо.

Иной раз только мелкая рябь, как нервная дрожь, пробегала по гладкой, казалось, твердой поверхности. Но, наконец, взор мой проник под жидкий мутноватый покров. Я увидел длинное змеящееся тело и вокруг целую стаю мелких быстрых телец, вьюном сверлящих прохладную толщу. Мгновенно я вернулся мысленным взором к бассейну моей виллы… Мне показалось, что это в него смотрю я сейчас… в его жуткие, пугающие воды…И тут я понял, чего мне не доставало… Меня потянуло обратно… Будто сильные руки подняли меня с земли, повернули… Я бежал… Можно было подумать, что случилось несчастье с кем-то самым дорогим для меня на свете. Я запыхался. Солнце не ласкало, а жгло. Удушливая испарина подкатывала к горлу. Почти задыхаясь, я потянул веревку гонга… Еще и еще. Лицо слуги-гавайца недоуменно, растерянно глядело в прорезе чугунных ворот.

Я принял душ и, спустя десять минут, был уже у бассейна. И, странно, только теперь я успокоился. Правда, зашевелилась сейчас же тоска смутного ожидания, похожая на страх, но, вместе с ней, выползшей из сумрака бассейна, потонула в нем накипь безотчетного беспокойства, незаметно долбившая хрупкую оболочку моего спокойствия в течение Этих двух дней.

Совершенно новая неожиданная картина ждала меня. За эти полтора дня все переменилось совершенно, как будто страшная катастрофа смела все то, что было прежде, и созидающая рука жизни вдруг сделала неожиданный и нелепый выкрутас в своем безумном творчестве. Цепь медленных изменений за эти полтора дня была выхвачена из моего сознания: поразительный, необыкновенный контраст был налицо.

Я ловил взором множество чудовищных, фантастических фигур. Как тени терзающего мысль гротеска проплывали они мимо. Призраками туманных и жутких сказаний фантастического прошлого, злыми и уродливыми химерами проносились они перед моим взором.

РАЗГНЕВАННЫЕ.

Босс вдруг умолк, как будто резкая, передернувшая тело дрожь отвращения на минуту парализовала язык. Неожиданная и сильная судорога стянула ему губы и сейчас же трусливо отпустила. В туманных, невидящих глазах остановилась цепь видений, и картины прошлого сталкивались, громоздились в хаосе. Задержка была тягостна, и нужно было цепкое усилие воли… Но уже было сказано первое слово, и жуткая пелена молчания, смятения мысли, рвалась на клочки. Застывшие образы засуетились, поплыли вдаль и… Слова его, вырвавшись неприятным хрипом, потекли размеренно и плавно.

— Их было много, очень много… Но не буду описывать всех, — не хватит жизни для этого, — укажу только на тех, чей образ оставил в памяти слишком глубокий след. Вы выслушаете описание этих необыкновенных существ? Я вижу ваше безмолвное согласие… Вот они кружатся перед глазами… вот… вот…

Розовые шары, медленно, жадно пульсирующие. На тонких розовых шейках прорастают из них розовые головки с синими глазками. Настоящие змеиные головки, но только очень узкие и длинные с хищно извивающимся, раздвоенным, спиралью сплетающимся, язычком. Иногда в яростном испуге головы втягиваются в мягкую скользкую массу розового пузыря, и тогда он медленно колышется, как гнилая сердцевина какого-то плода.

Вот другое создание… Медленно, толчками длинных черных лапок с перепонками, оно движет черное тельце с едва колышущимися плавниками, наподобие крыльев летучей мыши. Маленькое личико на робко качающейся головке, хищные будто ухмыляющиеся черные глазенки. Тихо выслеживает оно кого-то… Но вот оно нашло добычу. Раскрылись, вонзаясь, острые когти лап, бешено захлопали костистые крылья и в громадной скрытой пасти засверкали белые, изогнутые, словно стальные зубы. Белая пена… Клокочет вода..

_{Черное тельце с плавниками на подобие крыльев летучей мыши… В громадной пасти засверкали белые, словно стальпые зубы…}

Розовый туман выползает снизу… Круги, волны… Рябь, розовая, светлая… Опять тихо колышется черное тело убийцы… Насмешливые глазенки… Но брюхо — откуда оно взялось? — раздулось, как черный мешок с каменьями, тянет ко дну. Жадная утроба насытилась.

Зеленовато-серое существо с одною громадною клешнею между двумя настороженными усиками… Мелкие лапки перебирают песок на неглубоком месте… Шевелятся зубчатые створки клешни…

_{Зеленовато-серое существо с одной громадною клешнею между настороженными усиками… Многочисленные ланки перебирают песок.}　

Длинная водоросль с ярко-зелеными пластинчатыми листиками— будто маленькие шелковые веера, нанизанные на зеленый шнурок… Но почему она так быстро движется, извиваясь и сплетаясь в комок? С ужасом замечаю я на одном конце водоросли маленькую головку с острым рогом в виде серпа, и подвижной острый и быстрый хвост — на другом конце.

_{С ужасом замечаю я на одном конце водоросли маленькую головку с острым рогом, в виде серпа, и острый хвост на другом конце…}

А вот десятки белых, мутно-прозрачных тел — многоножки, бегущие, расползающиеся, облепляющие осклизлые, тинистые камни на дне…

Взор скользит пугливо, не разбираясь в деталях.

Что то прозрачное, какая-то голубая тень, смутно осознается взором у мшистой искусственной скалы. Это, верно, — слизь, может быть, — тина. Однако, должно быть, густая, как студень. Множество мелких созданий становится неподвижным, коснувшись ее. Голубая тень обволакивает их, и они словно растворяются в ней. Неужели, это — живое существо?

Я беру железный прут и протягиваю его туда, где просвечивает эта странная голубизна. Что это?! Минуту я сам не понимаю, что случилось. Тело еще дрожит от острого удара, мгновенно пронзившего его. Электрический разряд!.. Дикий плачущий крик, похожий на вопль раненой обезьяны, стоит в воздухе. Неужели это кричит голубая тень?! Я уверен, что она… Да, я знаю, — это кричала тогда голубая прозрачная слизь. Она исчезла вместе с яростным ударом, вместе с жалобным, испуганно-гневным криком. Только красные рыбки с голубыми вуалевыми хвостами и плавниками тихо и быстро буравили воду у скалы.

Не знаю, обезумел ли я от резкого, молниеносного электрического удара, слишком ли распалилась моя фантазия, или просто это было реакцией взвинченных нервов, — я стоял на граните парапета и длинным стальным прутом быстро и долго ударял по поверхности воды, обдавая себя брызгами. Вы не поверите, — это ужасно и дико, — бассейн застонал, заревел, завизжал, захохотал под этими неистовыми ударами. Будто все демоны ада, бесы многоликого пандемониума вырвались с хаосом чувств из разгневанных покоев этого поруганного водного святилища.

Я не в силах передать ужаса, который охватил меня. Я окаменел, похолодел, подхваченный, опутанный, обессиленный, почти парализованный Этим вихрем дьявольских звуков. И вдруг сразу стало тихо. Это была тишина смерти, тишина могилы, тишина, бывающая только перед страшными катастрофами, в момент наивысшего, судорожного напряжения. И в этой тишине кто-то надрывно и тонко завыл, кто-то ответил раскатистым, глушащим хохотом; кто-то Жалобно тихо зарыдал; где-то серебристо разнесся смех, — как легкое дуновение, как звон почти невесомого серебряного колокольчика. Сердитое и глухое бормотание засуетилось вот тут, у самых ног; вкрадчивый коварный шопот зашелестел у самого уха. Легкий ветерок пробежал в листве… И все стихло.

Солнце продолжало жечь, ускоряя бег к западу. У балюстрады, смутно мерцающей сквозь решетку стволов, зазвенел ведром старик-гаваец. Как проблеск из другого, светлого мира, коснулся обоняния знакомый и отрадный запах кухонной гари. Я стоял, оглушенный, не зная было ли все это в действительности или же это внутренний надлом, больная причуда чувств сыграли надо мною такую злую шутку. Не знаю я этого и сейчас. Впрочем, какое-то подсознательное чувство, скрытый инстинкт говорит мне, что в тот день я впервые слышал разгневанный голос чужой жизни, занесенной к нам из чужого мира.

ЛАГУНА.

Босс замолчал. Казалось, он сделал перерыв для того, чтобы привести в порядок сумбурные и неотчетливые мысли. Что-то новое появилось в ого лице: глубокая сосредоточенность, напряженность человека, выискивающего в массе впечатлений одно важное, яркое. И потом в глазах его стала разгораться страстность, горячность, отразились те мгновения, когда победившая одна воля и речь одухотворяют истлевшее прошлое.

Венслей вскинул на него беспокойный, вопрошающий взор. Какая-то неясность возбуждала его. Жгучие вопросы шевелились на губах. Он притронулся ко лбу рукой, словно стараясь уловить что то туманное, ускользающее. Губы его чуть-чуть приоткрылись для слов. Но Босс уже продолжал:

— Это не могло продолжаться долго. Жизнь так разрослась, что ей не хватало места в узких пределах бассейна. Умирало больше, чем рождалось, и не хватало хищных ртов, чтобы пожирать мертвых. Тление, неизвестное здесь прежде, резко и глубоко вошло в свои права. Вода загнивала, покрывалась зеленоватою плесенью, чернела тиною, и легкий ветерок разносил сладковатый, ужасный запах разложения. Тела живых существ становились вялыми, полумертвыми. Их жадно вытянутые пасти конвульсивно раскрывались и закрывались в цепких когтях удушья. Дышащие легкими создания словно старались выпрыгнуть, вырваться из давящих тисков медленной, терзающей смерти. Их кошмарно изогнутые зубы, пересохшие одеревенелые языки, узкие как тонкий прорез, широкие, как черная дыра — пасти остервенело тянулись из кружева плесени, жадно всасывая, глотая теплый, насыщенный гнилью воздух. Тело их то раздувалось, то безжизненно опадало. Чудовищные болезни распространялись молниеносно. Это был какой-то белый налет, словно мазок известью, какой-то грибок, от которого разваливалось еще живое тело, и кости становились мягкими и клейкими. Вялые и жирные спутники разложения, черви — наши, земные черви — гнездились в гниющих телах. Иногда мертвое тело казалось живым, так оно шевелилось и извивалось под натиском этих всепроникающих жадных питомцев смерти. Каждая капля воды, взятая из бассейна, под микроскопом оживала целым миром — мириадами гнилостных болезнетворных бактерий. Земля подарила чужой жизни быстрых могильщиков, которые торопливо и нагло добивали ее, ослабевшую, стирали ее призрачные следы. Опасность полного уничтожения повисла над бассейном. Напрасно непрерывно менялась вода, напрасно жгли костры, охраняя дымом воды бассейна от яростного вторжения паразитов. Конец был близок. С трудом добытая искра, разгоревшись в мощный очаг, угасала. Казалось, конец был неизбежен. И вот тогда-то старик-конак Чили-Лиму оказался во-стократ мудрее меня.

_{Их кошмарные пасти жадно глотали теплый, пасыщенпый гнилью воздух.}　

— Тесно, кахуна-хаоле^[73]), — бесстрастно сказал он, заглядывая в бассейн тем же взглядом, каким он глядел в котел с кипящим таро. — Все пропадает… все… — И вдруг, в порыве откровения, почесывая волосатую грудь крикнул:

— Отберешь, кахуна-хаоле, чистых, бросишь в большую большую воду… другую воду… будут жить…

Конечно, я понял его. Я глянул на него с восторгом и хотел радостно хлопнуть его по плечу… Но он уже мелькал среди серебристых стволов, и ведро его звенящим криком возглашало о мощи смуглых рук где-то у баллюстрады… Природный ум помог мне… Бесстрастное лицо с слегка сплюснутым носом, окаймленное жесткой курчавой порослью, стало символом спасения чужой жизни.

И вот я стал ломать себе голову над тем, куда бы мне перенести уцелевших, не захваченных тлением, не зацепленных болезнью представителей чужой жизни. В окрестностях было несколько озер. Но… ими нельзя было воспользоваться. Слишком много кругом нескромных глаз… А я не хотел огласки. Меня выручил тот же старик гаваец. Я спросил его, не знает ли он где-нибудь дикое, пустынное место, где есть вода. Он закивал головой, медленно закивал, не вынимая изо рта сигары. Да, он знает один остров — в шести часах езды от мыса Калуакоа. Он был на нем, когда плавал на шхуне паке^[74]) Ли-Фу-Чао. Там совсем нет людей — ни души — остров небольшой: миль двадцать в поперечнике. Но, главное, лагуна… Там — прекрасная лагуна с голубой прозрачной, как утренняя роса, водою… Как жаль, что кахуна-хаоле раньше не сказал ему о своем желании. Всего три дня прошло, как шхуна Ли-Фу-Чао стояла на рейде… А теперь она вернется только через неделю…

Да, срок был не малый. А меч разрушения все ускорял свою уничтожающую, дьявольскую работу. Почти в бреду… в отчаянии… в мучительном ожидании провел я это время. Но, волей-неволей, приходилось ждать: ведь только Ли-Фу-Чао знал тот остров! Как я не сошел с ума за эти несколько бесконечных дней, когда без сна, с мутным взором, сидел я у зловонного, отвратительного вместилища смерти!

Кто-то тряс меня за плечо, но я не мог понять, не мог проникнуть сквозь завесу бесчувствия, отупения. Я был словно в трансе. И когда я понял, наконец, скрытый смысл звуков, хриплые, срывающиеся слова показались мне ласкающей музыкой блаженного умиротворения.

Чили-Лиму волновался; на бесстрастном обычно лице разлилось нетерпение. Ведь он уже в десятый раз говорит кахуна-хаоле, что шхуна Ли-Фу-Чао стоит на рейде Жемчужной Гавани, а кахуна-хаоле не хочет слушать. Пора, пора!.. Ли-Фу-Чао ждет…

Я вскочил на ноги. Конечно, пора!.. Еще день — и все было бы напрасно. Скорее, скорей!..

Через несколько часов шхуна Ли-Фу-Чао распустила паруса, окрыленные несколько резким ветерком океана.

В чистой воде громадной цистерны плескались в трюме сотни две отобранных созданий, Их вырвали из ужасной клоаки, где смерть и гниение довершили свое жуткое дело. Их ждали голубые прозрачные воды лагуны. Они должны были продолжать цепь чужой жизни на Земле.

Я казался самому себе Ноем, в крепком ковчеге спасающим от потопа жизнь чистым и нечистым.

…И уже вдали смутно маячили зеленые своды долгожданной тверди.

НОЧЬ.

В новых условиях едва теплющаяся жизнь разгорелась ярким пламенем. Тихая лагуна стала источником бешеного роста. Жизнь выходила из пределов воды и густые заросли, непроходимые лесные дебри и темные пещеры острова уже ждали новых поселенцев. Под голубым покровом лагуны роился бурный очаг жизни и и движений. Он давал о себе знать всплеском, криком, бешеным клокотанием воды и иногда кровавыми пятнами. На тинистых отмелях, поросших тростником и жирной травой, ползали и лениво грелись на солнце тела пришельцев. Это были незнакомые формы жизни, иногда чудовищные, уродливые, с нашей земной точки зрения, комбинации природы. Густой и влажный воздух был наполнен незнакомым и странным многозвучием. Где-то в густых зарослях, в сырых зеленых недрах, звенели, тянули мелодичную нежную трель, трещеткой врывались в слух чужие голоса. То были крики гостей из Неведомого.

_{На тинистых отмелях ползали и лениво грелись на солнце чудовищные, уродливые, с нашей земной точки зрения, комбинации природы…}

И будто испуганный, рассерженный этим наваждением, у темной гряды обелисков-скал разгневанно гремел океан. Скрежещущие взлеты и удары, содрогавшие весь остров до основания, врывались в глухое сердитое рокотание. В эти дни океан рассвирепел, как никогда. Редко замирал он, утомленный, подавляя в себе гнетущую злобу. А Солнце, равнодушное ко всему, светило ярко, знойно, взбираясь все выше и выше к зениту.

Одна ночь особенно врезалась мне в память. Ничего исключительного не случилось в ту ночь, но просто вся обстановка, все детали, гармонируя с настроением, так сочетались, что память почему-то из множества ночей выделила и запечатлела эту ночь. И не новизна восприятий тут имеет значение: эта ночь — не первая ночь моей удивительной жизни на затерянном острове: может быть, сотая или тысячная…

Белый рог луны повис концами к горизонту в синей беспредельности.

Тишина. Какой-то тихий звон сверлит сонные покровы молчания. Едва слышно рокочет океан, словно угасая в бесконечности. Зачарованность висит в воздухе. В молочно-белом прозрачном сиянии застыли темные дебри. Ни шороха. И бесшумно ползут водяные струйки лагуны у моих ног. Как загадочно ее безмолвие!.. Лагуна манит к себе световые лунные лучи, топит их в голубом зеркале. Неподвижными тонкими нитями тянутся они к ее водам, но, не достигнув темного дна, всплывают играющим серебряным разливом. Купается белоснежная луна в голубой прозрачной лагуне…

И вдруг разбуженно всплеснула вода лагуны. Световые круги, сшибаясь, понеслись к берегу. Мелкие волны раздраженно лизнули черную кайму. И вот уже клокочет, пенится голубая вода. Зеленоватые осклизлые щупальцы гавайского осьминога мелькнули и скрылись в пене. Мелькнула и скрылась громадная длинная пасть «чужого» — частокол острых белых зубов. Маленькие выпуклые глазки тускло блеснули кровью и бешенством. Взметнулись каскады. Сноп брызг заиграл в белом свете. Лагуна расшумелась, разволновалась, задвигалась тысячами тел. Бойцов плотным рядом обступили любопытные. Их настороженные головы, жадные, ждущие пасти, темные тела с быстрыми хвостами переплетались, сбивались в темное пятно и расходились туманными, расплывчатыми призраками. Жадные и жестокие ждут они, победит ля чужая жизнь или земная. И победила чужая… Пена стала розовой.

Брызги искрились рубинами. И медленно… все медленнее ползли круги. Трепетали в агонии длинные щупальцы, иногда бессильно высовываясь из воды, как рука утопающего. Израненное тело терзали мелкие жадные пришельцы. В стороне обугленным бревном временами высовывалась морда победителя. Маленькие глазки искрились кровью и дерзостью сильного. Но время неумолимо глотало мгновения жизни, и уже призрак смерти сковывал его движения, холодил и останавливал ток крови.

Снова бесшумно всползали тонкие светлые струйки. Попрежнему бесстрастно и слепо глядел белый рог в голубое зеркало, а в кольце бананов и древовидных папоротников молчала тьма. Ярко-красные цветы огиа-легуа бесшумно расцветали в белом призрачном свете.

ЧУЖИЕ.

Это была затерянная в океане обитель чужой жизни.

Маленький островок сделался целой вселенной для тех, чей далекий предок совершил путешествие на Землю в недрах горящего метеора. И колесо жизни крутилось быстро-быстро, не останавливаясь ни на одно мгновение. Дух захватывало от такой быстроты!

Во все стороны тянулся безгранной гладью океан. Он рыдал и метался, неутомимый в своей тоске и злобе. Вечно настороженные скалы содрогались и скрежетали. Солнце выползало из темных просыпающихся вод, отряхивало яркие слепящие искры, под которыми светлел и разгорался голубой простор, и снова пряталось в густеющую насупленною тьму. Вчера, сегодня, завтра, как и сотни лет назад, как и через сотни лет в будущем!..

И здесь, в глубине острова, в зеленом оазисе, было шумно и неспокойно. Кто-то дерзкий, неугомонный ворвался в это тихое, сонное царство, упоенное извечным шумом прибоя. Не было уголка, где бы ни ползало живое тело. Каждая ветка под зеленым тяжелым сводом вздрагивала и шевелилась, каждый куст шелестел, покачивая яркими пряными цветами.

Чили-Лиму всегда сопровождал меня в моих странствованиях по лесу. Осторожный, опытный конак всегда запасался палашем, воинственно болтавшимся у пояса. Он брел впереди, отыскивая скрытые проходы в сырой темной чаще. Его руки умело раздвигали густые лиановые занавеси, и тело с природным проворством ползло в узких коридорах между воздушными корнями манговых деревьев. Эти прогулки захватывали новизною и яркостью впечатлений и пугали неожиданностью событий. На каждом шагу нас ждало необычайное.

Тихо зашуршала трава. Неприятным холодком пахнуло от неподвижной зеленой бахромы ползучих растений. Чили-Лиму насторожился. Рука схватилась за ручку палаша. Странный звук, будто стучит кто-то одной деревяшкой о другую…

— Вон!., вон!.. Смотри, кахуна-хаоле…

Чили-Лиму с силой тянет меня за плечо. Я вижу два красновато-отсвечивающих горящих угля — это глаза… потом — серо-стальное тело с громадным длинным хвостом, как у алигатора… ждущую пасть, длинную, как у пилы-рыбы. Опять застучали деревяшки. Это стучат костистые сочленения хвоста. Где-то в зеленой гуще мелькнуло темное пятно, и костяшки загремели глухо отдаленно. Легкий переливчатый свист пронизал воздух и задохнулся в сыром сумраке.

_{Горящие, как уголья глаза, серо-стальное тело с хвостом аллигатора, ллинная пасть, как у пилы-рыбы..}

Мы идем дальше, все глубже и глубже забираемся в чащу леса.

Кто-то захохотал вверху над нами. Мы невольно замерли, без звука. Что-то притаилось там, в сумраке. Зеленый живой потолок… Ветки, переплетшиеся, опутанные ковром лиан… Из какого-то неведомого источника слабо струится солнечный свет. Мы глядим в эту однообразную зеленоватую тьму, тщетно напрягая зрение. Тускло поблескивает палаш в руке Чили-Лиму. И вдруг захлопали громадные крылья. Какая-то тень промелькнула над нами. Я разглядел зеленоватые перепончатые крылья, — крылья летучей мыши, — маленькие лапки с острыми когтями, длинный хвост, крепко захлестнувшийся вокруг ветки, и заостренный, ритмично качающийся хоботок на месте рта. Что-то брызнуло густой струйкой на громадные листья папоротника, когда чудовище пролетало над нами.

— Кровь, — тихо сказал Чили-Лиму, раздвинув гибкие ветки.

В другой раз мы видели, как подобное существо, обхватив свою жертву острыми когтями, жадно сосало ее кровь. Когда последняя капля крови перешла в тело хищника, оно закричало — этот крик подобен сдавленному, приглушенному хохоту — и закружилось над нами. Блеск палаша испугал его и оно, хлопая крыльями, унеслось во тьму чащи. Это были ужасные создания, я всегда вздрагивал, когда слышал над собой их жуткий крик и хлопапье сильных крыльев.

_{Перепончатые крылья, лапки с острыми когтями, длинный хвост, захлестнувшийся вокруг ветки, и хоботок на месте рта, жадно сосущий кровь…}

Мы продолжаем углубляться в лес. Каждый пройденный шаг достается с большим трудом. Темно и сыро. Одежда становится влажной и тяжело прилипает к телу. Удушливая смесь пряного аромата с тяжелым запахом гниения наполняет легкие. Приходится пригибаться и иногда ползти. Я бреду, ничего не замечая, — усталость и напряжение притупили чувство и внимание, — и вдруг, словно в просветлении, вижу ужас в глазах обернувшегося Чили-Лиму. Сзади — легкий свист и шипение. Цепкий страх парализует мою волю. Холодная струя окутывает меня. Миг — и я лежу на земле, сдавленный кольцами какого-то хищного монстра. Громадные крылья бешено бьют меня в лицо, раздутая голова с громадными злыми глазами качается надо мною. Смертоносное жало совсем уже близко… Я кричу и, весь холодея, чувствую, что стальные кольца вдруг ослабели. Что-то липкое и теплое туманит мне взор. С усилием открываю я глаза и пугливо, с отвращением, выбираюсь из под размягших теплых колец. Зыбкая лихорадочная дрожь трясет меня. Чили-Лиму вытирает окровавленный палаш листом папоротника. В глазах его суеверный ужас, и сквозь кожу лица проступает бледная маска страха. Он торопливо шепчет заклинания. Громадная голова лежит в кустах, и смертоносное жало еще конвульсивно вздрагивает, и бледное веко то сползет вниз, то обнажит тускнеющий взор, словно не решаясь навсегда задернуть его тусклой, оловянной завесой смерти. Черной грудой скомканы толстые кольца с длинными когтистыми лапами и громадными крыльями — зеленовато-черная, дико очерченная, омертвелая груда. Это чудовище — дикая комбинация удава и кондора — было мне знакомо и раньше. Я видел как-то целую стаю ему подобных, летавшую рано утром над лагуной.

_{Чудовище — дикая комбинация удава и кондора, — крылатый змей, бил меня крыльями и приближал свое смертоносное жало…}

После этого случая я долгое время не решался заглядывать в лесные дебри. Давящий страх, в образе крылатого змея, вселялся в меня каждый раз, когда нога моя вступала в густые заросли. Но искушение было все же велико.

Я жил, как во сне. Тысячи неожиданностей подстерегали каждый шаг моей жизни. Мне трудно было разобраться во всем. Мозг мой воспринимал, но не анализировал. Я не успевал угнаться за событиями: слишком быстро следовали они одно за одним.

Опять мой верный и сильный Чили-Лиму со мной. Опять тускло блестит палаш. И тяжелый зеленый свод давит нас сверху.

Мы привыкли уже к странным крикам, быстрым теням, хлопанью крыльев, хохоту, квохтанью, мурлыканью, свисту и стуку деревяшек. Не удивляемся мы, когда с вершины дерева вдруг камнем падает мертвое тело и тут же с удушающим зловонием разлагается у наших ног.

Смерть здесь быстра и неожиданна. Умирают на лету, во время погони, умирают, подчас не докончив терзать свою жертву. Смерть нетерпелива. Тела разлагаются втечение нескольких минут. И белый скелет разрушается, исчезает так же скоро. Как-то в одну из наших экскурсий я собрал целую коллекцию любопытнейших скелетов и сложил их у себя в хижине. На другой день я обнаружил только кучку белой пыли. Я понял: химические процессы этих мертвых тел также протекают во времени той неизвестной планеты. Вы поймете теперь, почему я не делал больше ни одной попытки к коллекционированию. Чужая жизнь, в конце концов, обречена была на бесследное исчезновение.

Гонимые быстролетным временем, пришельцы спешили прежде чем исчезнуть навсегда раствориться во вселенной, продолжить свой род. Инстинкт размножения был силен и неукротим. Чужая любовь била своим многообразием и причудливостью нам в глаза. Как молния, налетал самец на самку, гонимый яростным инстинктом. Время не останавливало свой бег, и надо было спешить.

Однажды мы набрели на гнездо, где самка высиживала яйца. Мы прошли осторожно, провожаемые яростно раскрытым зубатым клювом и злобно горящими глазами. Угрожающий крик, подобный стуку трещотки в соединении с воем сирены, гнался за нами, осатанело подстегивая своей яростной, незнакомой враждебностью. На обратном пути мы заглянули в гнездо; прошло не более пяти минут. Нас встретила дюжина вполне оперившихся птенцов. Жадные рты уже чуяли пищу. Внизу, под гнездом, валялась куча полуразвалившихся костей. Пройдет еще немного времени, — два-три часа, — и кости этих птенцов будут рассыпаться, а на их месте окажется сотня новых жадных ртов.

_{С гнезде самка высиживала яйца. Через пять минут нас встретила дюжина вполне оперившихся птенцов. Жадные рты уже чуяли пищу. Внизу валялась куча костей…}

В другой раз мы нашли пару яиц в выстланном мохом углублении, под кустом. Мы принесли их в хижину, и я положил одно из них на теплую золу возле очага. Через несколько минут желтое крылатое создание, осатанело крича, носилось по хижине. Оно было голодно и требовало пищи. Я бросал ему куски мяса — большие куски. Оно глотало и росло на наших глазах. Такого аппетита я никогда не встречал. Оно ело, ело без конца. К средине дня оно наполнило всю хижину яростным хлопаньем крыльев и дикими воплями, похожими на пронзительные человеческие рыданья. Чили-Лиму бросал ему живых поросят, и оно на наших глазах терзало их. Скоро смерть сразила его. К закату кости совершенно распались, словно побывав в адском огне. Утром, на другой день, я не мог обнаружить ни малейших следов нашего питомца.

Так текла эта жизнь, быстрая, жадная, цепкая. Под сводами зеленого храма, в чаду разложения, роились тела живущих. Жизнь не шла, а бешено неслась вперед. Быстрокрылое время безжалостно подхлестывало ее. Голод, любовь и смерть властно и беспредельно руководили ею.

ПОЧЕМУ?

— Это чудесно!.. Но все-таки я никак не пойму…

— Что вам непонятно? — вскинул невидящие, далекие глаза Босс.

— Да вот эта быстрота превращений…

— Ах, ну так это же…

— Вы великолепно нарисовали картину эволюции живых существ… Но как это целые эры могли сузиться до каких-нибудь двух с лишним десятков лет?… — Венслей так разгорячился, что не замечал безуспешных попыток Босса что-то выговорить. Во всей его фигуре был скрытый протест, хотя природная корректность не позволяла ему быть слишком резким.

— Зародыш был занесен с астероида, неизмеримо малого по сравнению с Землей, — тихо, размеренно начал Босс.

— Это вполне возможно… Но что лее…

— Вы забыли одно из положений теории относительности, — вдруг поспешил Босс.

— Одно из положе…ний… Какое же? какое?… — в напряженном раздумьи повторил Венслей.

— О скорости жизненных процессов…

— Ах, вот что!.. Чем больше масса планеты, на которой развивается жизнь, тем медленнее происходят жизненные процессы. — Судорогой исказила догадка лицо Венслея. Мгновенно радостное, удовлетворенное сияние стерло ее. Он снова был спокоен. Он снова лениво откинулся на мягкую спинку купэ.

— Да, да… Вы видите, что все эти чудесные события в моей вилле в Гонолулу и в дебрях неведомого острова…

— …Прекрасное подтверждение этого положения!.. — быстро докончил Венслей его медленную речь. Босс утвердительно качнул седыми прядями.

— Этот принцип сразу вспомнился мне, когда я извлек из недров джэксонвилльского болида живой организм. Но я тогда же понял, что развитие живых существ этого родоначальника, дробление их на разновидности и виды, в общем вся сложная и много образная цепь эволюции будет итти медленным, истинно земным путем, если только… — Он замолчал с полуоткрытым ртом, словно подыскивая подходящие слова.

Нетерпение всползало на лицо Венслея. — Что, если только?… Продолжайте, мистер Босс! — хотел он уже сказать просяще.

— … Если только не будет убита приспособляемость ко времени, — закончил Босс.

— Ну, это для меня непонятно… — слегка шутливо сказал Венслей. — Вперые слышу такой термин…

— Я разъясню… Вы помните мой доклад «О дифференциации приспособительных функций хромозом»?

— Очень смутно… Впрочем, вспоминаю. Это тогда, если не ошибаюсь, почти вся биологическая коллегия отнеслась весьма недружелюбно к вашей точке зрения? Но этому, вероятно, уже лет тридцать?…

— Больше, мистер Венслей, в этом году ровно тридцать семь лет… Я был прав… Приспособлением организмов всецело ведают важнейшие ядрышки клеток — хромозомы. В хромозомах есть участки, руководящие приспособлением организмов ко всем особенностям пространства, в виде термических, химических и прочих его свойств. Есть также участки, которые приспособляют организм ко времени, то есть ускоряют или замедляют все жизненные процессы в зависимости от внешних условий.

— Почему же вы тогда пе подтвердили опытом эти свои взгляды? — не удержался Венслей.

— Для этого нужно было иметь существо из «чужого мира»… А болид из Джэксонвилле попал ко мне через двенадцать лет после моего доклада на заседании биологической коллегии. Но, может быть, вы разрешите мне докончить мои пояснения?…

— О, пожалуйста!.. Я страшно заинтересован…

— … Воздействуя на хромозомы космозоида особенными соединениями, я парализовал их приспособляемость ко времени. Миллионы существ, потомки комочка высохшей слизи, питались веществами Земли, дышали ее воздухом, но жизнь их текла во времени той ничтожно-малой планеты, с которой какая-то мировая катастрофа низвергнула их на Землю. Они жили чужим временем. И это чужое время с безумной скоростью уносилось вдаль, оставляя позади бесконечно-медленное, словно застывшее земное время.

— Да, так и должно быть, — пробормотал Венслей. Он почти не слышал слов Босса и только глубинами мысли улавливал многообещающую сущность. Эта чужая жизнь нашла для себя все новое, кроме времени… время осталось для нее старым…

Он устремил глубоко внимательные глаза на Босса. Тот уже снова тихим, размеренным голосом продолжал свой рассказ.

ОНИ.

— Однако, конец уже был близок. Сложная цепь эволюции не могла продолжаться вечно.

Однажды, вернувшись в хижину, я почувствовал головокружение и тошноту; к ночи меня схватил сильнейший озноб. Я заболел лихорадкой, тяжелой болотной лихорадкой. Целыми днями лежал я в холодном поту, на границе жизни и смерти, и беззвучная тень Чили-Лиму делила со мною мои страдания. Старик следил за регулярным принятием хины, кормил и поил меня. Весь день просиживал он около меня, и ночью, просыпаясь, я видел в дрожащем тусклом свете фонаря его настороженное, бодрствующее лицо.

Он уверенно заявлял, что вырвет меня из когтей смерти. И я знаю, — если бы не Чили-Лиму, мне не пришлось бы делиться с кем-нибудь моими переживаниями: те дни были бы для меня последними. Медленно, капля за каплей, возвращались ко мне утраченные силы.

С нежным добродушием следил Чили-Лиму за моими недолгими прогулками на поляне, перед хижиной. Он безжалостно пресекал слишком большое усердствование с моей стороны, и, замечая усталость в моем взгляде, заставлял ложиться в постель. Он знал причину моего нетерпения.

— Они подождут, — говорил он успокаивающе. — Не надо… Будет здоровье— все будет…

И я безмолвно подчинялся его вразумительному доброму приказу. Старик был прав: надо было крепиться, сдерживать жгучее нетерпение. Сильное возбуждение могло стать роковым.

По ночам мне грезились темные, жуткие дебри джунглей, и не раз я в ужасе, весь обливаясь потом, вскакивал с постели. Мне чудились крепкие холодные кольца, хлопанье черных крыльев и пронзительный хохот. Но пробуждение всегда успокаивало мои взвинченные нервы. В мягком, бледном свете фонаря я видел знакомую участливую фигуру копака. Смуглое лицо приближалось ко мне и тихий, успокаивающий голос говорил:

— Не надо так кричать… все хорошо… все благополучно. Спи, спи, кахуна-хаоле…

И я засыпал под эту тихую, умиротворяющую речь. Но однажды, проснувшись, я с отчаянием и жутью увидел какую-то перемену в привычной обстановке.

Фонарь скупо разливал бледный свет, и его тусклое пламя слегка вздрагивало. Но Чили-Лиму не было. Дверь была раскрыта настежь. В нее заглядывали тусклые очертания деревьев и клок неба, усеянный звездами. Непонятные протяжные звуки — словно жалобные вопли — врывались в тишину хижины.

Я торопливо оделся и, чувствуя головокружение, вышел наружу. Стены хижины, стройные пальмы, звезды и вода лагуны все качалось в моих затуманенных глазах. Меня знобило, и я слышал мелкую дробь, выбиваемую моими же челюстями. Шагах в тридцати от хижины я увидел Чили-Лиму. Он стоял, повернувшись ко мне спиной, и пристально вглядывался в противоположный берег лагуны. Там, в белесой полосе лунного света, копошились маленькие фигурки. Это они издавали протяжные, вибрирующие звуки, пробудившие меня. Я бросился к Чили-Лиму.

— Кто там… кто это на берегу?! — хрипло, срывающимся голосом закричал я.

— Это они… — Он застыл, не зная, что сказать… — Они вышли из джунглей. Вот уже третий раз Чили-Лиму видит их…

Мистически-благоговейное, слегка затуманенное страхом сплине струилось из его широко открытых глаз и, как луч свечи в солнечном свете, таяло в безбрежном море лунного света.

— Идем, кахуна-хаоле…

Его рука уже протянулась, чтобы помочь мне возвратиться в хижину. Но я оттолкнул его. Смутная догадка кольнула меня. Я бегом бросился вдоль берега. Все запрыгало у меня в глазах. Лупа кривлялась и то исчезала в волнах лагуны, то взлетала вверх. Фосфорические точки внутрилагуны метались, сгибаясь и вдруг исчезая. Рядом со мною, словно тень, несся безмолвный Чили-Лиму.

Они увидели нас и испуганно, с пронзительными криками засуетились, разбегаясь по берегу в разные стороны. Их мокрые тела заискрились, засверкали падающими каплями в лучах луны. Через две-три минуты во мраке джунглей растаяли их тонкие, протяжные голоса. Как будто жадная пасть поджидала их и сейчас же захлопнулась за ними. Но что то темнело, шевелясь на светлой прибрежной полосе. И тихие стоны доносились до нас.

— Он лежит там, — задыхаясь бормотал Чили-Лиму.

В несколько прыжков мы очутились возле него. Он лежал, извиваясь и скуля, у наших ног. Маленькое розовое тельце, слегка поросшее волосами, было жалко и беспомощно. Это был человек карлик, но не из нашего, из чужого мира. Маленькие ножки, перепончатые, с острыми когтями вместо пальцев, короткое туловище и длинная шея с большой головой. Вместо рук у него болтались два длинных и гибких щупальца. В одном из них он держал тростниковую жердь, размахивая ею. Он боялся нас и защищался, как мог.

Его лица я никогда не забуду. Оно всегда стоит перед моими глазами, озаренное желтым, немигающим светом. Узкий, длинный подбородок, как у гнома; гладкие, словно приплюснутые с боков щеки; большие, близко сидящие друг возле друга глаза. В этих глубоко запавших, воспаленно сверкающих глазах, блестели слезы. Длинный и тонкий, сильно заостренный к концу нос, наподобие клюва, заслонял узкое ярко-красное отверстие рта. Высокий лоб постепенно переходил в широкий совершенно голый череп, непомерно расширенный кверху. Его нельзя было назвать уродом, но вся его фигура могла внушить неподдельный ужас, если бы жалкое туловище лилипута не вызывало яркой мысли о тщедушии и слабости.

_{Это был человек-карлик из чужого мира.}　

Мы стояли от него в нескольких шагах, а он размахивал палкой и издавал жалобные, бессильные вопли. Нам понятна была причина его беспомощности. Он сломал ногу, провалившись в глубокую каменистую выбоину. Поврежденная конечность безжизненно волочилась за его маленьким извивающимся телом.

Мы без труда прекратили все его попытки к защите, обезоружив его, и перенесли его в хижину. Чили-Лиму занялся перевязкой его ноги, а я следил за ним, измученный напряжением, с туманом перед глазами. Он лежал тихо, бросая на меня печальный, мрачный взгляд. Слезинки одна за другой струились по его бледному лицу. Он старился на моих глазах, — может быть, отчаяние и боль ускоряли его кончину, — розовая кожа лица желтела и блекла, морщины росли, как тонкая сеть паутины у искусного и быстрого паука. Лик смерти, туманный и гнетущий, глядел из глубины безнадежного взора.

Лихорадка с удвоенным упорством затрясла меня в эту ночь. Красные кольца ползли у меня перед глазами, и временами мне казалось, что я бреду по Бродвэю и его огни бьют мне в глаза. То я видел сосредоточенное лицо Чили Лиму, склоненное надо мной, то вдруг маленькая головка с печальными глазами и заостренным носом выплывала из какого то густого мрака, в котором я беспомощно барахтался. Меня пугала неподвижность и мертвенность взгляда чужих, незнакомых глаз. Жалобные, протяжные вопли врывались в мое сознание. Рыдал ли это Чили-Лиму над моим большим телом, или же пришелец в мучительной агонии прощался с чужим миром — не знаю. Всю ночь метался я в диком, кошмарном бреду. И только под утро наступило улучшение. Озноб прошел, сознание просветлело, тихое радостное бормотание Чили-Лиму нежной, охлаждающей струей окутывало меня. Я заснул.

Истомленный болезнью я проснулся слишком поздно. Солнце светило ярко. Было тихо. Ночь кошмаров осталась где-то позади. Сонное жужжание ползло в щели хижины.

Я осторожно приподнялся и сейчас же отшатнулся. Мгновение воскресило все прошлое. Он, наверное, здесь? Он смотрит на меня, и слезы блестят в печальных глазах… Где же он?

Я шарил глазами и не находил того, кого искал. Кроме меня и Чили-Лиму в хижине не было никого— живого или мертвого. Может быть, все это было выдумкой, нелепым кошмаром отравленного болезнью мозга?

— Где же он? — тихо, нерешительно спросил я.

— Он?.. Он умер… Его нет… — сказал Чили-Лиму, но вдруг, словно опомнившись, он быстро добавил — Вот он…

И Чили-Лиму указал пальцем на пол, где белели два-три пятна известковой пыли.

КОНЕЦ.

Через две недели мы бродили в лесу. Кругом была тишина. Ни малейших признаков жизни… Сырая, темная джунгля насупилась и мол чала. Мы бродили целый день и не услышали ни одного звука, не заметили ни одного живого существа. В лучах багрового заката я заглянул в воды лагуны. Холодом и спокойствием пахнуло на меня.

Все умерло… Все осталось позади…

Молча сидел я, наклонившись над застывшей, безжизненной толщей. Вместе с неподвижной тишиною ночи холодная, давящая тоска вползла в сердце. Солнце быстро тонуло в волнах океана. Вот испуганно скользнул последний луч светила… И мы остались в тишине и тьме могилы, — громадной могилы, затерянной в океане.

Рождение таило в себе неизбежную смерть.

Неумолимое время стерло все следы чужой жизни на земле.

НЕВЕДОМОЕ.

… А поезд мчался вперед, и черным драконом гналась за ним тьма ночи. Бегущая сталь колес задыхалась в бесконечной, скованной песне.

Люди молчали. Лица их были напряжены и, как будто, печальны. Общие мысли объединили их сознание. По какой то затерянной, таинственной дороге уходил их взор в ту бездонную тьму, где затерялись недавние события. Неведомое коснулось их одним краем. Где то на путях к Неизвестности вспыхнули загадочные и туманные блики. Из складок Времени выползало перед ними Будущее. Но серая безликая и бессловесная пустота уже одолевала их.

Венслей вздохнул, нервно задвигался из угла в угол. Босс окунул седую голову в темноту окна. Мрак, только мрак, и в бесконечной дали тонут, теряются, светящиеся точки. И вдруг… Сияющая полоса прорезала небо.

— Метеор упал… — беззвучно зашевелились губы Босса.

СОН И ПОДСОЗНАНИЕ

Научное предисловие проф. В. М. Нарбута

к рассказу «Тайна одного сна»

Автор рассказа «Тайна одного сна» стремится подвергнуть психоанализу содержание повторяющегося сна и выяснить значение подсознательных процессов в общем комплексе психических переживаний.

Психоанализ, созданный трудами Фрейда и Брейера и заявивший впервые о себе в 1893 г., скоро приобрел горячих сторонников не только среди специалистов врачей, но и в широких кругах европейской интеллигенции; многие литературные работники были также захвачены в общий поток увлечения фрейдизмом.

Волошипов в своем критическом очерке «Фрейдизм» (1927 г. Госиздат), пишет: «Сравнительно медленный, а вначале (до десятых годов нашего века) и очень трудный путь, приведший психоанализ к «завоеванию Европы», говорит о том, что это не скоро проходящая и поверхностная «мода дня», вроде шпенглерианства, а более устойчивое и глубокое выражение каких-то существенных сторон европейской буржуазной действительности. Поэтому, всякий, решающийся глубже понять духовное лицо современной Европы, не может пройти мимо психоанализа: он стал слишком характерной, неизгладимой чертой современности».

Каков же основной мотив фрейдизма?

«Судьба человека, — говорит Фрейд, — все содержание его жизни и творчества — следовательно содержание его искусства, если он художник, его научных теорий, если он ученый, его политических программ и действий, если он политик — всецело определяется судьбами полового влечения, и только ими одними. Все остальное — лишь обертоны основной могущественной мелодии сексуальных влечений».

Рядом с этим Фрейд выдвинул учение о наличии бессознательных душевных процессов, а также о «сопротивлении и вытеснении».

Учение о бессознательном является тем фундаментом, на котором основывается вся теория психоанализа. Под бессознательным не следует понимать нечто абстрактное. Известное представление, входящее в данный момент в сферу сознания индивидуума, может в ближайший момент оттуда исчезнуть; его место занимают другие, вновь возникающие. Представление сохраняет, однако, длительную связь с сознательной душевной жизнью, так как в силу какой-либо связанной с ним ассоциации оно может быть восстановлено и без нового чувственного восприятия; в промежуточное время данное представление находилось, стало быть, вне сознательной душевной жизни, но все-таки сохранялось в психике.

У каждого состояния сознания имеются определенные условия, регулирующие допущение или недопущение представлений; эти условия определяются в психике энергией, которая исключает из сознания неприемлемые для нее представления или вытесняет уже имеющиеся. Действие какой-либо силы парализуется только другой силой, столь же могучей, действующей в противоположном направлении; психические процессы, которые мы можем наблюдать, являются таким образом результатом динамических отношений.

Вытеснение из сознательной душевной жизни зависит от состояния сознания и, так как оно изменяется, должно изменяться и бессознательное, совершенно независимо от индивидуальной изменчивости представлений, обусловленной изменчивостью переживаний.

Бессознательное, при всем его индивидуальном разнообразии, не является чем — то произвольным; оно проявляется вполне закономерно и снабжено определенными, постоянно возвращающимися свойствами.

Работа бессознательной сферы совершается с особенной яркостью в сновидениях. Фрейд, признавая, что мы живем богатой содержанием бессознательной жизнью, стремился установить психические механизмы взаимоотношений между сознательной и бессознательной сферами. С этой целью изучение сновидений, а главное — характер их возникновения, представляет прекрасный материал для понимания бессознательных процессов. Сновидение является как бы заместителем целого ряда мыслей или чувствований, открывающихся нам только при помощи анализа.

Каждый образ сновидения детерминируется несколькими моментами. Это явление Фрейд обозначает термином многообразной детерминации или сгущения. Механизму сгущения обязаны своим существованием причудливые образы сновидений, воплощающие в себе черты нескольких знакомых лиц или замену одного лица другим.

Вторым этапом механизма сгущения является воплощение мысли в зрительные образы, — то, что Фрейд называет драматизированием или инсценированием. Скрытые мысли, которые нам удастся получить при помощи анализа, являются в сновидении не в обычной словесной форме а в символической.

На ряду со сгущением и инсценированием, третьим механизмом является смещение психической интенсивности, состоящее в том, что некоторые важные представления и мысли лишаются своего господствующего значения и на первый план выступают другие представления.

Анализируя сновидения своим методом, Фрейд пришел к тому заключению, что во сне мы видим исполнение наших желаний. Но желания могут быть разные, — часть их мы признаем законными, часть наш разум, наше критическое отношение отбрасывает, мы их вытесняем из нашего сознания.

Исследуя наши вытесненные или подавленные желания или вообще вытесненные из сознания душевные состояния, Фрейд устанавливает следующую гипотезу.

В душевной жизни человека существуют две инстанции, заведующие образованием мысли. Вторая из них имеет то преимущество, что продукты ее деятельности непосредственно проникают в наше сознание, тогда как деятельность первой инстанции протекает всецело в бессознательной сфере и становится нам известной только при посредстве второй инстанции. На границе между обеими инстанциями, при переходе от первой ко второй, находится своего рода цензура, пропускающая только то, что ей нравится, и задерживающая все остальное. И вот все то, что цензура не допустила, находится, согласно терминологии Фрейда, в состоянии вытеснения. Под влиянием известных условий, одним из которых является состояние сна, отношение между обеими инстанциями изменяется таким образом, что процесс вытеснения происходит с гораздо большей силой. Цензура во сне делается слабее; благодаря этому, многое, что раньше было вытеснено, находит себе дорогу в сознании. По, так как цензура только ослабевает, а никогда вполне не уничтожается, то различные вытесненные состояния могут проникнуть в сознание только в измененном и смягченном виде. Содержание сознания получается в этих случаях путем компромисса между стремлениями одной инстанции и требованиями другой.

_____

Теперь дело — за читателем.

Мы дали эту схему, как решетку для понимания шифра и объяснения рассказа. Отметим, что автор в значительной степени уже расшифровал все побочные картины сновидения героини рассказа.

Мы предоставляем самому читателю, внимательно изучив рассказ, произвести дальнейший психологический анализ данного сновидения (случая) во всем его объеме и сделать из него соответствующие выводы. Это очень интересная и не слишком трудная работа, если принять во внимание, при каких особых повторных условиях протекали переживания женщины.

Проф. В. Нарбут.

ТАЙНА ОДНОГО СНА ДРАМА ПОДСОЗНАТЕЛЬНОЙ ЖИЗНИ

Рассказ Г. ДИРДЕНА

Иллюстрации П. КАРТЕРА

Сначала, когда она проснулась, она была так объята ужасом, что не могла шевельнуться. Она минуту или две лежала неподвижно на кровати, сердце ее бешено колотилось, в горле перехватило дыхание и все тело было в испарине настоящего панического страха. Потом она сделала усилие, дотянулась до электрического выключателя над головой и залила комнату светом. Это была типичная комната английской гостиницы и вид ее успокоил женщину.

Она быстро встала с кровати. Дыхание ее все еще было прерывисто, а сердце колотилось, когда она неверными шагами прошла через комнату к двери. Ее руки так дрожали, что она сначала не могла открыть ее; но, в конце концов, ей удалось и она почти упала во мрак, открывшийся за дверью.

— Дерик! — позвала она, и снова: — Дерик! Дерик!

Мужской голос ответил сонно:

— Что такое?

Щелкнул выключатель и мгновение спустя она была в объятиях мужа.

Она крепко ухватилась за него.

— Этот сон! Этот ужасный сон! Он снова вернулся! — задыхаясь говорила женщина. Глаза ее все еще были широко раскрыты и в них был ужас воспоминания.

Муж стал успокаивать ее, хотя сам чувствовал, как по спине его забегали мурашки.

— Не думай об этом сне, — убеждал он ее. — Завтра ты пойдешь к доктору Чэннингу и, если он только наполовину так хорош, как о нем говорят, он, конечно, положит этому конец.

Она еще крепче сжала его плечи.

— А если он не может? Если он не лучше других?

Голос ее дошел почти до крика:

— Я не в силах этого вынести, Дерик!

Она была на границе истерики.

Аркрайт содрогнулся. Эти сцены были ужасны. Он страдал от них почти так же, как она сама. Да и соседи по комнатам могли ее услышать; могли подумать, что они ссорятся. Эта мысль была для него пыткой. Он боялся сцен. Он ненавидел все беспорядочное и его недовольство делало его в такие минуты почти грубым.

— Это глупости, — резко сказал он ей. — Ты поддаешься смешной слабости, а при настоящем положении ты не имеешь права волноваться. Каждый доктор говорил тебе это.

Голос его был тихий и почти шепчущий, так он боялся, что его услышат.

Она с усилием овладела собой и они молча сидели некоторое время на краю его кровати. Она была высокая женщина с красивой фигурой и еще более красивым лицом. И казалось странно-несообразным, что она искала поддержки у этого слабого мужчины. Он был ее вторым мужем, был незначителен, любил порядок и внешность. Он соединял склонность к комфорту с полнейшим неумением заработать средства, дающие этот комфорт; и потому он испытывал к этой богатой женщине, на которой женился, искреннее чувство привязанности, не лишенное благодарности.

Из них обоих она, несомненно, была сильнейшей. Ее черные волосы спускались двумя толстыми косами, обрамляя мертвенно-бледное лицо с черными, глубокими, полными жизни глазами, носом и подбородком, более похожими на мужские по силе и смелости линий.

Она продолжала смотреть перед собой неподвижным взором и постепенно обычное самообладание вернулось к ней и минутный ужас исчез. Но она не ушла назад в свою спальню. Она еще не могла заставить себя сделать это. Она провела немногие часы, оставшиеся до утра, лежа неподвижно рядом с мужем, надеясь с мучительной напряженностью, что в руках нового доктора, она, наконец, избавится от своих страданий.

Потому что не будет преувеличением сказать, что за последнее время сон этот сделал ее жизнь невыносимой. В первый раз он ей приснился вскоре после того, как она узнала, что будет матерью, а с течением времени он стал повторяться, точный в каждой подробности, и промежутки между этим повторяющимся сном быстро уменьшались.

В этом сне она будто бы шла по длинной и пустынной дороге. Она была босая, потому что чувствовала под подошвами ног камни и щиколотки ей обвевал холодный ветер. Ей не было страшно, несмотря на то, что она почему-то знала, что сейчас должно случиться нечто ужасное. И описывая свой сон, она всегда совершенно отчетливо представляла себе эту его часть. Потом, после того, что казалось ей бесконечно длинным путем по дороге страданий, окруженной со всех сторон почти непроницаемым мраком, она доходила, наконец, до места, где слева мрак становился менее густым. Именно тут она испытывала первый приступ непобедимого ужаса. Через этот прорыв, далеко во мраке, она видела то, от чего застывала в ее жилах кровь и от чего на нее нападал совершенно неописуемый ужас.

— Мечущиеся к небу огромные языки пламени и дым, — говорила она, когда позднее пыталась описать эту часть сна.

Казалось, точно перед ней раскрылась сама пасть ада. Она стояла так некоторое время, мучительно пристально глядя на это ужасающее зрелище, охваченная такими сложными чувствами, описать которые была бессильна. Ужас, одиночество и жалость к самой себе как будто боролись с чувством всепобеждающей нежности к кому-то другому, кого представить себе она не могла. Наконец, она отворачивалась, чтобы не видеть этого ужаса. Так стояла она мгновение, спиной к мечущемуся пламени, и как-то чувствуя всем своим существом бесконечное одиночество и какое-то позорное пятно на себе. И вдруг, точно по волшебству, исчезало отчаяние. Казалось, она уже не боится больше, а вместо этого полна решимости и нежности, точно она защищала кого-то, кого она любила и кто был слабее ее. Ободренная, она поднимала голову и пред ее глазами вырисовывались очертания креста, освещенного гигантским пламенем за ее спиной. Не испытывая больше ни страха, ни одиночества, она снова начинала свой тяжкий путь по дороге и тут неизменно просыпалась.

_{Так стояла она мгновение, чувствуя всем существом　бесконечное одиночество. И вдруг, точно по волшебству, исчезало отчаяние.}　

Этот кошмар, как она сначала описывала его, был бы достаточно страшен как единственный случай. Но повторение его за последнее время отравляло ей часы покоя и довело ее до полного нервного истощения. От этого-то ужаса она и надеялась освободиться с помощью доктора Чэннинга и утром она рассказала ему свою историю. Впервые за все свои свидания с докторами у нее родилась настоящая надежда. Она слышала замечательные вещи про доктора от его прежних пациентов и к тому нее его внешность и манеры внушали ей доверие. Кроме того, он был первый специалист по нервным болезням, к которому она обращалась, и она надеялась что то, что оставалось тайной для других, может быть разгадано человеком, по вялившим свою жизнь на изучение подобных случаев.

Чэннинг внимательно выслушал ее и сразу заметил волнение, которое вызвал в ней один рассказ о пережитом. Но, тем не менее, он затруднялся объяснить все это. Он помолчал некоторое время после того, как она кончила. И когда он заговорил, он задал ей вопрос, который поразил ее.

— Вы теперь ждете первого ребенка, миссис Аркрайт?

Она колебалась минуту.

— Да, — сказала она, наконец И Чэннинг сейчас же понял то, что она хотела сказать.

— Вы, может быть, потеряли ребенка? Да? — мягко спросил он.

Она кивнула головой, и он снова заметил, как ее взволновало воспоминание.

— У меня был ребенок от первого мужа, прошептала она. — Он умер при рождении. Я была очень больна и очень несчастна, — прибавила она.

Чэннинг следил за ней с тем скрытым вниманием, которое было ему привычно.

Эту женщину, думал он, не легко сделать несчастной. Он понял, что она в этом простом признании подразумевала свой брак. Иначе это признание было бы ненужным. Он должен больше узнать про этот брак.

Ио он должен заставить ее говорить по собственному желанию, потому что только так он услышит всю историю. Он слишком хорошо знал л вертки и замалчивания, такие обычные в формальных ответах на самые испытующие вопросы. Поэтому он никогда не задавал формальных вопросов, кроме тех случаев, когда хотел получить бессознательный ответ на какой-нибудь другой вопрос, который не решался задать. Для его целей обычно было достаточным заставить пациента говорить. Пациент, раз попав в русло разговора и умело направляемый. редко не выкладывал всей правды.

Поэтому он начал, совершенно не касаясь личностей. Ни одна женщина ведущая общин разговор, не может не коснуться личностей, и потому он начал с маленькой беседы о снах.

— Сны — просто месиво из воспоминаний, — сказал он, — точно на удачу переворачиваешь листы записной книжки. Записная книжка вашей памяти — это то, что мы называем вашим подсознанием, и обрывки из этой книжки — сырой материал ваших снов. Вот почему вы всегда видите во сне такую чепуху и такую бессмысленную смесь глупостей.

Он ободряюще улыбнулся ей, но она не улыбнулась в ответ.

— Мой сон не простая смесь, — сказала она с содроганием. Он слишком ужасающе яркий и живой. К тому же он никогда не изменяется. Вот, что делает его таким страшным.

— Я знаю, — ответил Чэннинг, — мне это говорили так часто, что я в этом не сомневаюсь.

Миссис Аркрайт быстро обернулась к нему.

— Так вы знали других, которые видели такие же сны, как я, и видели их снова и снова?

В первый раз в голосе ее послышалась нотка облегчения. Было нечто успокоительное в том, что не на нее одну свалился этот ужас.

Чэннинг повернулся на своем винтовом кресле и стал перелистывать толстую книгу с записями, полную скорбных историй его пациентов.

— Я мог бы вам прочесть отсюда множество точно таких случаев, как ваш, сказал он.

— И вы вылечили их?

— Я думаю, что могу сказать, что всем им помог вылечить самих себя. Но тут уж начинается хвастовство, которое я не желал бы себе позволить.

Он снова тепло улыбнулся ей и на этот раз он был вознагражден. Она села прямее в своем кресле и голос ее дрожал, когда она заговорила.

— Так, ради бога, помогите мне! — хрипло сказала она. Когда я теперь снова вышла замуж, я думала, что навсегда покончила с ужасами!

Чэннинг никогда не говорил так небрежно, как тогда, когда говорил с целью. Теперь он играл со своими черепаховыми очками, точно вел легкий разговор за чайным столиком.

— Как правило, повторяющиеся сны результат того, что какое-нибудь впечатление было так сильно, что оно выплывает не вводе смеси, но как целое, с каждой подробностью происшедшего и почти так же ярко, как было само происшедшее. Так было с «боевыми снами» контуженных солдат. В вашем случае это, конечно, не может быть объяснением. Но повторяющийся сон может быть символом чего-то пережитого. Иногда, например, такой сон символ того или иного периода, когда человек, видящий сон, был глубоко несчастен, живя под гнетом ужаса перед кем-то или чем-то.

Глаза миссис Аркрайт горели и щеки ее пылали.

— Вы думаете, что вам помогло бы… вылечить такого человека… если бы вы это знали? — сказала она.

Чэннинг был равнодушнее, чем когда-либо.

— Это несомненно, — ответил он, продолжая играть своими очками.

Наступило долгое молчание. Он ни разу даже не взглянул на нее. Он знал, что слово ободрения было бы роковым для женщины ее типа. Если она доверится ему, она должна сделать это сама. Намек на ласку пли симпатию навсегда отрезал бы ее от него. И он терпеливо ждал, как будто погруженный в свои мысли и в свою игру очками. Но он следил за ее ногой и надеялся.

Она положила ногу на ногу и поднимание и опускание лакированного кончика туфли говорило об ускорявшемся пульсе. И это обнадеживало его. Он знал, что она приходит к решению, а решение в такую минуту могло означать только одно.

Вдруг она заговорила, и раз сдержанность покинула ее, слова полились потоком. Она говорила тихо, но скоро, почти в темпе стоккато от волнения.

— Я должна буду рассказать вам про свой первый брак, — начала она. — После того, что вы сказали, я вижу, что для меня не может быть помощи, если я этого не сделаю.

Она помолчала минуту и Чэннинг взглянул на нее в первый раз прямо и открыто. Он знал, что теперь нечего бояться, что она не изменит своего решения.

— Я думаю вы поступаете умно, — спокойно сказал он и стал ждать, чтобы она начала рассказ.

Она смотрела в сторону и сидела очень тихо, сложив на коленях руки. Но он увидел, как ее прекрасные глаза стали жестокими, как будто бы то, что она видела, было омерзительно. Потом она рассказала ему свою историю, отчетливо и точно, тщательно выбирая слова и только по временам выдавая взглядом или тоном действие, которое ее рассказ производил на нее самое.

— Мой первый муж был низкий человек, мистер Чэннинг. Я была совсем девочкой, когда вышла за него замуж, но даже я уже слышала про него рассказы, которые, хотя я и понимала их только наполовину, сделали из него нечто вроде легенды в наших краях. Но отец мой хотел, чтобы я вышла за него замуж. Мы сами были небогатыми фермерами, мой отец был расточителен и тщеславен и брак этот в материальном отношении был для меня блестящим. Поэтому я вышла замуж за этого богатого человека и раскаялась в этом почти с первого дня. Он был большим земельным собственником в нашей части Ланкашира, а к этому еще ему приносили очень большие доходы его каменноугольные копи и сталелитейные заводы. Каждое пенни он тратил на удовлетворение своих пороков. Он был распутник и негодяй; некоторые из его низких поступков были возможны только в таком диком краю, как тот, в котором мы жили. Ему было пятьдесят лет, а мне двадцать, и отец на своем смертном одре просил у меня прощения, что заставил меня выйти за него замуж.

Она повернулась на мгновение к Чэннингу и глаза ее были полны ненависти.

— Я не хочу преувеличивать, — сказала она, — но если дьявол принимал когда-нибудь человеческий облик, он явился бы именно в оболочке этого человека.

— Он, вероятно, плохо обращался с вамп? — спросил Чэннинг.

Миссис Аркрайт угрюмо усмехнулась.

— Да, — спокойно сказала она, — это было один раз. Он пил. И как-то раз, когда он нс мог меня довести до слез словами, он ударил меня.

Косточки побелели на ее сильной правой руке.

— Он был маленький мужчина. И я хлестала его собачьей плеткой, пока он не отрезвел.

— Это была большая храбрость, — сказал Чэннинг, — Но почему вы его не оставили?

Она сразу ответила ему.

— Я была слишком горда. Мы — странный народ в том краю. Есть поговорка, что мы хорошие друзья, но худшие враги. Но больше всего мы не выносим быть побежденными. Я знала, что говорили другие, когда я выходила замуж, и я твердо решила не сдаваться. Но он как раз этого-то и хотел — сломать мою волю. Вот почему у меня были все причины оставаться.

Она так спокойно говорила это, что слова ее были убедительны, и картина этих двух люден, страстно ненавидящих друг друга, но живущих под одной крышей и делящих одно ложе, была не из привлекательных.

Миссис Аркрайт снова заговорила и тон ее был самым обыкновенным.

— Он никогда больше не поднимал на меня руки после этого первого случая, по я знала, что он ненавидел меня за это еще больше. Он был образован, а я — нет; и он никогда не пропускал случая, наедине или при других, уколоть и принизить меня. И он умел это делать так, что виноватой всегда казалась я. У него была насмешливая манера говорить, которая была отвратительна, и для него было каким-то диким наслаждением находить дурные стороны во всех людях.

_{— Мой муж никогда больше не поднимал на меня руки после этого первого случая, но я знала, что он ненавидит меня за это еще больше.}

Волна краски залила ее шею и лицо, исчезая быстро и оставляя ее еще бледнее прежнего. Мгновение было ясно, что она не может продолжать и ее нижняя губа побелела, когда она прикусила ее зубами. Никогда, подумал Чэннинг, не видел он такого железного самообладания. Было почти больно видеть женщину с таким самообладанием.

— Он был низок и в других своих поступках, — сказала она, наконец. И Чэннинг не торопил ее. — Такова была моя жизнь впродолжение трех лет, доктор. И каждый день я благодарила судьбу, что у нас не было детей. Я сама постелила себе постель и готова была лежать на ней, но я даже боялась думать о том, что ребенок может стать жертвой его жестокостей. Поэтому вы можете себе представить, что я испытала, когда после трех лет этой жизни с ним я почувствовала, что буду матерью.

Голос ее задрожал и оборвался.

Но глаза были сухи и жестки.

— Это переполнило меня отчаянием, — продолжала она. Я ведь, больше всего боялась этого. До сих пор к была победительницей, потому что ни слова его, ни поступки не могли мне сделать больно. Сердце мое было, как камень. Но ребенок смягчил бы это сердце. И тогда он сломил бы нас обоих. Он сам мне это сказал. Он никогда не притворялся со мной.

Чэннинг молчал. В этой комнате, уставленной полками с книгами, он видел много разбитых жизней, много человеческого позора и безумия, но хуже этого — он не видел ничего. В ее правдивости нельзя было сомневаться. В ее словах была холодная и ужасная искренность обвинительного акта. Он слышал безыскусственную правду и должен дослушать ее до конца.

— Не знаю, как я прожила следующие несколько месяцев, — продолжал спокойный голос. — Он не переставал следить за мной своими блестящими маленькими глазками. И у него всегда было готово какое-нибудь злое замечание, чтобы показать мне, что он ждет. Он пил теперь больше, чем когда либо. Вечер за вечером я должна была сидеть против него за обеденным столом и смотреть, как его подергивает от судорог. И вечер за вечером я оставляла его там и он все продолжал нить.　

Несколько часов спустя я слышала, как он шел, спотыкаясь по дубовой лестнице, в свою спальню, которая была в дальнем конце корридора. Он всегда плохо спал. Он имел обыкновение выпивать большие дозы бренди, просыпаясь в ранние утренние часы. Результатом было, конечно, то, что он спал до позднего часа и мы старались быть возможно тише по утрам, чтобы не разбудить его.

Она замолчала и повернулась к Чэннингу с выражением искреннего удивления и заинтересованности.

— Знаете, — сказала она, — оглядываясь теперь, я думаю, что эти утра были хуже всего.

Чэннинг понимал. Он мог себе представить напряженное состояние, овладевавшее этим домом, пока хозяин не спускался — бледный, одуревший и озлобленный, чтобы начать новый день. Но безличный интерес главного страдальца был слишком ненормален.

— Вы говорили мне про вашего ребенка, — сказал он. — Все было лучше, чем такое состояние отупения.

Она прижала к глазам кончики пальцев. Она сделала это не так, как плачущий человек, а как человек, глаза которого невыносимо устали. Все время она казалась именно усталой. Усталой.

— Я потеряла его, — просто сказала она. — Он родился слишком рано. Я не знаю, что случилось. Я, вероятно, была тогда в бреду. А когда я поправилась, мне сказали, что и муж мой тоже умер…

— Ваш муж… — начал Чэннинг. Но она едва умолкла, как уже снова продолжала.

— Он лег спать, — по обыкновению, пьяный и, очевидно, сам задохся в подушках.

— Да, — подтвердил Чэннпнг, — я знаю подобные случаи.

Она продолжала, точно он и не сказал ничего.

— Его нашел там утром слуга, когда ему пошли сообщить обо мне.

Она снова прижала пальцы к глазам.

— Я думаю, что это и все, — спокойно сказала она. — Я всем существом желала тогда только одного: чтобы тот пли другой умер. Но, конечно, не было нужды в том, чтобы умерли оба.

Она снова уронила руки на колени и посмотрела на Чэннинга. Она была так спокойна и полна достоинства, как в ту минуту, когда впервые поздоровалась с ним. Ясно было, что она кончила свой рассказ.

Он сразу же стал объяснять ей ценность того, что она ему рассказала. Он не выразил ни одним словом сочувствия, потому что знал, что она не нуждалась в этом да и не ждала сочувствия. Она искала помощи и было похоже, говорил он себе, что он первое человеческое существо, к которому она прибегала за этой помощью.

Он стал ей объяснять ее сон, пуская для этого в ход все свое искусство и убедительность.

Тяжелая, мучительная дорога, по которой она шла, была, вероятно, жизнь, которую она ему описывала, с ее безнадежным и ужасающим будущим, какое она сама себе представляла в то время. Через этот просвет во мраке она заглянула в это будущее, освещенное пламенем, которое всегда связано с крайней степенью психических и физических страданий. Он разбирал сон в деталях. Он говорил ей, что если бы она так усиленно не старалась похоронить воспоминание о той ее несчастной жизни, воспоминание это давно бы померкло. Ее же собственное нежелание думать о прошлой жизни заставляло эту жизнь искать тайного хода в ее сознании и возникать в виде сна. Она пыталась подавить неподавляемое и она, конечно, должна была пострадать от своей неудачи.

Совершенно ясно было то, что ей нужно теперь делать. Она должна извлечь из тайников памяти все детали этих ужасных лет, как бы они ни были мучительны. И опа должна заставить себя вызвать их не с каменной и безличной холодностью, а с естественными для всякого живого существа чувствами. Она должна плакать над тем, что было тяжелого в этих воспоминаниях, и слезы магически растворят их, воспоминания уйдут, наконец, на свои места в тканях ее мозга. Тогда и только тогда найдут они покой и не будут больше бродить, как страшные существа, на гранях ее снов.

Она согласилась принять его совет. День за днем по его предписанию она являлась к нему и раскрывала ему полностью тот период своей жизни. И постепенно, исполняя это, она стала поправляться и ее возрастающее доверие к доктору помогало Этому. Правда, она продолжала видеть все тот же сон, но повторялся он реже и возвращение его уже не приводило ее в такой ужас. Наконец, после нескольких месяцев такого лечения, Чэннинг посоветовал ей прервать его.

— Теперь вам нужен отдых, — сказал он. — Вы так усердно работали, что заслужили его. Поезжайте куда-нибудь и наслаждайтесь покоем.

Была осень и над западной частью Лондона висел густой туман. Но для миссис Аркрайт день казался ясным и приветливым. Она смотрела на Чэнкинга глазами, в которых не оставалось и следа затравленности и бессонных ночей. Закутанная в меха, со стройной фигурой, она была великолепна. Она была похожа на римлянку, крупную и полную жизненности.

— Да, — сказала она звучным голосом. — Я свободна. Я в этом уверена теперь. Но знаете, что я хочу сделать, чтобы доказать это?

Чэннинг, улыбаясь, слушал ее. Это были редкие мгновения, ради которых стоило работать. Он освободил рабу. И свободная женщина была прекрасна. Мог ли человек желать большего в туманный октябрьский день?

— Что же вы хотите сделать? — спросил он.

В его голосе была почти страстная нотка. Он даже поймал себя на том, что одно мгновение пожалел, что все, что предпримет эта красавица, она предпримет с аккуратным маленьким человечком, которого он раз видел с ней.

— Проявление самца, — автоматически сказал он себе. — Я освободил ее и, значит, она моя! Какие мы, все-таки, непривлекательные существа…

Ее слова прервали его мысли.

— Я еду в Ланкашир и открою старый дом. Это будет моим первым посещением со времени смерти моего мужа. Я проведу там рождество. И мой ребенок родится там. Это для того, чтобы доказать и вам, и себе, что я больше не боюсь своего прошлого.

Она протянула доктору руку и глаза ее смотрели тепло и приветливо.

— Я не могу вас отблагодарить за все, что вы сделали для меня!

Он взял ее руку, и минуту спустя миссис Аркрайт уже не было в кабинете.

Два месяца Чэннинг ничего не слышал о ней. Но он обычно был слишком занят, чтобы много думать о пациентах, уже прошедших через его руки. Он знал и то, что благодарность пациентов, — вообще редкая сама по себе, — таких, как его пациенты, еще реже влекла их снова повидать врача. Он слишком много знал про них, чтобы общение с ним было бы для них приятно. Сплошь да рядом, в ресторанах и других местах он с грустью замечал, что при появлении его тот или другой из публики сейчас же торопливо удалялся. Но в начале декабря он был удивлен, получив дружеское письмо от миссис Аркрайт, приглашавшей его провести с ними в Ланкашире рождество.

Он принял приглашение с готовностью, поразившей его самого, потому что он был по природе одинокий человек, несмотря на множество знакомых, и в пять часов 24 декабря он приехал к Аркрайтам. Он был поражен красотой местности. Дом стоял на высокой горе над долиной, где поля переходили в стенные пространства. На мили во все стороны местность осталась такой же точно, какой она была до того, как могучая волна промышленности поглотила всю сторону. Только над краем долины висела тяжелая завеса дыма, обозначавшая город угля и сталелитейных заводов, копи и доменные печи которого днем и ночью изрыгали деньги для этих, живущих в отдалении, владельцев. Чэннинг был единственным гостем, так как миссис Аркрайт ожидала ребенка в самом начале нового года.

Чэннинг с интересом наблюдал перемену, происшедшую с хозяйством и хозяйкой. Она была совершенно удовлетворена своей настоящей жизнью. Сон не повторялся, и успокоение предстоящего материнства окутывало ее, как мантией. Она была, как прекрасная нива, согретая и созревшая под лучами солнца и спокойно ожидающая жатвы. Но изменился сам Аркрайт. Насколько она затихла, настолько тон его превосходства усилился. Он был теперь членом магистрата и он только и говорил, что о своих обязанностях и о своем положении. Его любовь к внешнему и к условностям делали его обязанности удовольствием для него.

— Я думаю, что теперь нас хорошо узнали в этих краях, — говорил он Чэннингу, показывая ему его комнату. — И надеюсь, что и дом этот, и его хозяев здесь уважают.

— Да, ведь, прежде всего, у дома теперь совсем другой хозяин, — сказал Чэннинг.

Маленький человек весь просиял от этой любезности.

— Надеюсь, — сказал он с деланной скромностью, восхитившей Чэннинга. — Во всяком случае в моей жизни нет ничего такого, что я должен был бы скрывать от людей.

Сравнение с человеком, место которого он занял, доставляло ему большое удовольствие.

— Между прочим, он умер как раз в этой комнате, — вдруг сказал он. — Я надеюсь, что это не имеет для вас значения?

Доктор усмехнулся.

— Ни малейшего, — ответил он. — Это прелестная комната.

После обеда миссис Аркрайт оставила их вдвоем Она устала, — сказала она. И почему-то, как она призналась Чэннингу, она чувствовала себя немножко нервной.

— Это глупо с моей стороны, — шутливо сказала она, — но в первый раз со времени нашего приезда я раскаиваюсь в том, что сделала это.

Она огляделась кругом почти ненавистью.

— Прошлое точно сомкнулось вокруг меня, — медленно сказала она. — Вероятно, наступление рождества делает меня сентиментальной.

Она закончила свои слова достаточно мужественно, но Чэннинг все же понимал, что нервы ее были возбуждены.

— Или то, что я тут, сказал он, — и приготовление для меня комнаты, — многозначительно добавил он.

Она слегка покраснела, потому что всегда быстро понимала его.

— Во всяком случае, что бы это ни было, это — глупости!

Ей было стыдно сознаться, что она воз-вращается к прежнему.

— Я живу в своей прежней комнате о останусь в ней. Спокойной ночи. Я не изменю вам.

Она героически улыбнулась, покидая их, но Чэннинг видел, что улыбка эта далась ей не без усилия. Он теперь желал только, чтобы посещение его не принесло с собой несчастья.

Но Аркрайт не испытывал таких сомнений.

— Она сама над собой будет завтра смеяться, — уверял он Чэннинга, — я всегда говорил ей еще задолго до встречи с вами, что смеяться — лучшее средство.

— Женщина предпочтительно слушает чужого человека, а не мужа, — заметил Чэннинг. — Я иногда думаю, что моя специальность говорить женщинам неприятные истины.

Аркрайт с чувством довольства попыхивал сигарой. Что касалось его, так мир был в великолепном порядке.

— Она придавала одно время этому несчастному сну какую-то таинственность. Говорила о предзнаменованиях и, знаете, о всяких таких глупостях.

— Сказать вам правду, — заметил Чэннинг, которого раздражала самоуверенность Аркрайта, — в некотором отношении сон этот все еще остается тайной и для меня. Я дал вашей жене объяснение, которое ее, к счастью, удовлетворило. Но его может раскритиковать любой другой психиатр.

— Да, ведь, оно же возымело действие, — сказал Аркрайт. — В конце концов, только это и важно.

Наступило молчание. Но Аркрайт все же был смущен. Он ненавидел все неопределенное, незаконченное.

— А что же вы не поняли в этом сне? — вдруг спросил он, точно разговор и не прерывался.

Чэннинг не мог ускользнуть от такого прямого вопроса.

— Я скажу вам, — произнес он, помолчав. — Главная трудность для меня в том, что сон периодически повторялся. Большая часть снов отражает душевное состояние спящего, потому что сны являются его собственной переработкой незначительных событий. Но повторяющиеся сны стоят в особой группе. Тут имеешь дело с возникновением в мозгу спящего не месива отдельных воспоминаний, но одного дельного воспоминания, цельного происшествия, бывшего в действительности.

— Бывшего в действительности? — перебил Аркрайт. — Но вы же не хотите сказать, что вдействительности произошло то, что видит во сне моя жена? — В голосе его даже звучала обида.

— Вот в этом-то и заключается трудность, о которой я вам говорю, — спокойно ответил Чэннинг. — Нет сомнения, что ничего такого никогда с вашей женой не было. Но мы имеем дело с повторяющимся сном и, значит, это должно было бы быть, — упрямо закончил он. В коротких словах он объяснил своему собеседнику значение повторяющихся снов солдат, побывавших в бою.

Чэннинг заметил, что разговор этот был неприятен Аркрайту. Ведь его жена нормальный и приличный человек, и поэтому сны ее так же должны быть нормальны и приличны. Чэннинг понял мелочное недовольство своего собеседника и, уважая в нем хозяина дома, искусно сумел перевести тему разговора. Дружески беседуя, они поднялись по лестнице и остановились на верху ее, чтобы проститься на ночь. Комната Чэннинга была справа длинного корридора, в противоположном конце от комнат Аркрайтов. Хозяин с типичной для него церемонностью ждал, пока Чэннинг шел по корридору в свою комнату.

Вдруг Чэннинг остановился и позвал:

— Мистер Аркрайт! Будьте добры, придите сюда на минуту!

Голос его был тихий, но взволнованный.

Аркрайт догнал его и, повинуясь его движению, взглянул налево в окно в стене корридора, из которого был вид на долину.

— О, да, — сказал он небрежно, — это наши доменные печи. Они, знаете, никогда не гасятся, ни днем, ни ночью.

Чэннинг заговорил, как будто разговаривая сам с собой:

— Мечущиеся к небу огромные языки пламени и дым… — Аркрайту послышалась в этих словах доктора нота почти страха.

— Что вы хотите сказать? — спросил раздраженно Аркрайт.

Но фраза, произнесенная Чэняингом, была ему слишком знакома, и он снова заговорил уже другим тоном:

— Чэннинг! Ради бога! Что вы хотите сказать?

Но Ченнинг еще не кончил.

— Оглянитесь назад, — сказал он. — И теперь в голосе его было нечто такое, что привело Аркрайта в ужас.

— Взгляните на стену позади вас, — повторил Чэннинг. И с этими словами он повернул выключатель и погрузил корридор во мрак.

— Видите? — продолжал он почти топотом. — Тень от переплетов этого окна образует на стене гигантский крест.

Аркрайт посмотрел и содрогнулся. Потом обернулся и, как человек в летаргическом сне, молча стад смотреть вдоль длинного корридора по направлению своей комнаты и комнаты жены. Голова его была вытянута вперед и застыла, точно он смотрел на что-то страшное.

И Чэннинг тоже смотрел. Потому что и ему казалось, что он видит, как из той отдаленной двери выходит женщина. Женщина непобедимой решимости, во власти бреда слепо покоряющаяся какому-то понуждению, которое в сознательном состоянии переполнило бы ее омерзением и ужасом. Ему казалось, что он видит ее с широко раскрытыми глазами, шепчущую что-то, медленно двигающуюся к тому месту, где стоят теперь они. Он видел, как она с ужасом отшатывается от окна. И он видел ее, эту римлянку, как она вошла в комнату, которая была теперь его комнатой, чтобы заставить руки, однажды державшие собачью плеть, выполнить ужасное, но более верное дело… «Я всем существом желала тогда только одного: чтобы тот или другой умер» — вспоминал доктор…

Он слышал возле своего локтя шорох чего-то падающего и обернулся как раз вовремя, чтобы подхватить Аркрайта.

ГОРСТЬ ПУХУ

Рассказ СИГФРИДА СИВЕРТСА

Со шведского перев. Р. КУЛЛЭ

Иллюстрации И. ВЛАДИМИРОВА

Сигфрид Сивертс (р. 1882) справедливо считается величайшим прозаиком современной Швеции. Его славу составляют как романы, так и новеллы. Пишет Сивертс во всех жанрах, но последний его авантюрный роман «Пираты озера Майер» имел наибольший успех, и заглавие этого романа стало нарицательным именем, вошло в речь и закрепилось в новейшие словарях.

Начав в 1905 г. с лирических стихотворений, Сивертс перешел на прозу и занял в ней первое место. Большой психологический и бытовой роман Сивертса «Селамбы» охватывает целую эпоху и повествует о вырождении целого поколения. Из других романов Сивертса заслуживает упоминания переведенный на русский язык «Универсальный магазин».

Внимательный наблюдатель жизни, тонкий аналитик, Сивертс неутомим в поисках материала для своих книг; он хорошо знает Европу, совершил несколько больших путешествий, из которых одно нашло закрепление в своеобразной и весьма интересной книге «Путешествие в Абиссинию». Здесь Сивертс показал свой талант с новой стороны, как автор изумительных очерков и беглых зарисовок.

Однако, главная сила Сивертса все таки в «малой форме» новеллы.

Никто из современных шведских писателей не умеет так сжато и так насыщено подать тему в небольшом рассказе, как Сивертс. В его новеллах играют яркими переливами все элементы: он в меру психологичен, он занимателен фабульно, неистощим сюжетно и всегда свеж и оригинален по стилю. Несколько сборников его новелл свидетельствуют о многогранности интересов и разнообразии наблюдений их автора.

Ниже мы предлагаем вниманию наших читателей одну из лучших новелл Сивертса, отмеченную особо скандинавской критикой и появляющуюся в переводе впервые. Богатство красок и естественное наростание событий из ничтожного повода показаны здесь с большой полнотой и убедительностью.

_____

Далеко выдаваясь в море, расположились Шельботна и Альботна. Многие мили болот и перекрестков отделяют их от церкви, полицейского управления и булочной. В действительности они образуют всего лишь один остров, разрезанный надвое своеобразным узким и неглубоким каналом, постепенно переходящим в илистую полоску шириною в сажень, через которую пере кинут деревянный мостик.

С каждой стороны этого мостика были некогда расположены маленькие фермы Нордина и Эберга и на каждой стороне острова у самого берега моря находились их баркасы, их сараи для лодок и подставки под сети.

Оба старика поддерживали приличные добрососедские отношения, которые порой подогревались до большой дружбы, особливо в праздничные дни, когда оба отправлялись на поиски бутылок. В случаях нужды они помогали друг другу и удачно обменивались в хозяйственном обиходе, ибо Альботна Эберга обладала лучшим пастбищем, тогда как самые рыбные воды и наиболее выгодные островки принадлежали Нордину на Шельботне.

В один майский день старики встретились по обе стороны канала и вступили в беседу, шагая по убитой камнями дороге, тянувшейся вдоль их полей. Этой весной была ужасная засуха, и потому настроение у обоих было не из лучших. Шагая и жалуясь друг другу на погоду, они вдруг заметили гагачье гнездо посреди канала. По каким-то неведомым причинам их остров не изобиловал птицами.

_{Камень, где сидела гага, находился как раз по средине владений…}　

Первым бросился вперед Нордин. Этот Нордин всегда поспевал первым! Примостившись на каменном выступе над водой, выпятив вперед свою бороденку, усеянную рыбьей чешуей, и растопырив штаны, запачканные смолой, он сощурил глаза, чтобы хорошенько рассмотреть пух в гагачьем гнезде.

— Это очень кстати! — пробормотал он. — Ловисса сможет добавить пушку в мою подушку…

Но тогда выступил в свою очередь Эберг.

Он был крупнее и походил на зажиточного крестьянина.

— А почему ты знаешь, что этот пух твой? — спросил он.

В это время гагачья самка высунула голову из гнезда и с беспокойством посмотрела на того и на другого.

— О, ведь и ребенку ясно, что камень находится на моей стороне! — ответил Нордин.

— Нет, я этого совсем не вижу, — отрезал Эберг.

К несчастью, камень находился как раз по самой середине канала, но с какого бы берега ни посмотреть, казалось, что он ближе к смотрящему. А люди никогда не бывают более опасными для себя и для других, как тогда, когда они чувствуют себя совершенно уверенными в своих правах.

— У тебя тупая, как булыжник, башка! — закричал Нордин, — но ты должен тем не менее понять, что это — мой камень.

— Нет, я этого совсем не понимаю, — зарычал Эберг, — ибо он мой, он мой! И на этот раз тебе выгоднее спрятать руки подальше…

Так началась ссора. Сначала они оба теснились к каналу, но по мере тога, как их крик рос, они инстинктивно отступали, чтобы не испугать гагачьей самки. Однако, стараясь перекричать друг друга и вернее втемяшить свою правду в голову соседа, каждый из них все более распалялся от крика, а у людей, живущих одиноко и имеющих привычку говорить мало и тихо, крик возбуждает приступы ярости. И вот оно в своем неистовстве начали выкладывать друг другу всю грязь и горечь, которые до сих нор сдерживало миролюбие. Нордин припомнил историю с парой весел, которые он одолжил и которые были ему возвращены расколотыми, но Эберг тотчас же вспомнил вилы, к которым ему пришлось приделать новую ручку после того, как ими пользовался Нордин. Затем появились 80 сардинок, которых на самом деле было только 70, потом ведро молока, синего как телячий глаз и со вкусом чистейшей воды. Но когда заходишь так далеко, то ничего уж не стоит назвать друг друга вором и контрабандистом. Когда они дошли до этого, гагачья самка внезапно раскинула с шумом крылья и улетела по направлению к морю. Тогда старики быстро подбежали друг к другу, продолжая орать, и кончилось все это тем, что они поклялись в вечной вражде и послали друг друга в преисподнюю.

К этому нечего было уже прибавлять. Поэтому каждый отправился во-свояси. В общем, это была обычная ссора, и она в конце концов закончилась бы примирением, если бы ее не стала подогревать злоба старух.

Женщины не умеют жить без сплетен. Ловисса, служанка Нордина, кольнула своего хозяина сообщением о тех неприятных вещах, которые говорили о нем Эберг и его Кристина. Вот, например, она сбегала под окно их хаты и слышала, как Кристина тявкала, что у Нордина, должно быть, и пальцы испачканы смолой только для того, чтоб к ним все приставало. Эти предательские слова, всколыхнувшие мирное прошлое, имели действие яда и раздражили Нордина гораздо больше, чем недавняя перебранка. А у Эбергов Кристина, немощная и не покидавшая постель втечение десяти лет, была исключительно хитрой и умела рассказать о сарказмах Нордина, будто бы он ей сам говорил, что ума у Эберга не больше, чем у его коров, и что он непропорционален его аппетиту. По тону Кристины, когда она это говорила, можно было догадаться, что она сама думает, что Нордин не совсем не прав. Так и получилось, что старухи жили с утра до вечера, как на горячих сковородках. Однажды доведенные в конце концов до чертиков, они оба, как по сигналу, бросились с топорами к мостику, соединявшему их фермы, и разбили его вдребезги. Нордин взял себе четыре доски, столько же забрал себе Эберг, ибо каждый при постройке поставил половину материала.

Так порвались их отношения, а Альботна и Шельботна стали двумя отдельными островами, вокруг которых кипело море ненависти.

Первое время это производило впечатление почти праздничное, жить вот так, в атмосфере вражды, довольствуясь собою. Эберг ходил доить коров на лужок, что обычно делала для него Ловисса за полпинты молока в день. И ему казалось, что коровы Висса и Самарлеф теперь принадлежали исключительно и по новому только ему, Ларсу Эммануэлю Эбергу. Что касается Нордина, то он теперь брал гребцом на рыбную ловлю Ловиссу. Она, правда, не умела так хорошо грести, как Эберг, ибо мужчина — всегда мужчина, но зато Нордин чувствовал себя настоящим хозяином, мог командовать и покрикивать в свое удовольствие, и ему незачем было больше молчать из вежливости или правил обхождения.

Да, это был период чванства и самоудовлетворения. Но вскоре наступили ужасные события на суше и на воде. Ненависть имеет свои приятные стороны, как остатки от хорошего мирного пира, по, когда они съедены, наступает нужда.

Нордин и Эберг, в общем, служили друг другу опорой и бок о бок боролись со скупой землей и морем, полным предательств. Теперь все кончилось, они были каждый отдельно поставлены лицом к лицу с врагом, более мощным, чем человек.

Когда минула половина лета и трава была скошена, Эберг сидел высоко на своем возу сена, пощелкивал бичем, подгоняя свою старую клячу, и смотрел сверху с выражением дьявольского торжества, как Нордин с помощью Ловиссы с трудом перетаскивал свое сено на жерди. Но когда пришло время копать картошку, Нордин испытывал жалкое удовлетворение, ибо у Эберга не было мотыги, и он должен был ценою огромных усилий проделывать лопатой то, что раньше казалось легким, как игра, при помощи лошади одного и машины другого.

Если Эберг владычествовал на земле, Нордин одерживал победы на воде. Эберг был теперь не только лишен лучших мест для ловли окуней, линей и угрей, но он с трудом справлялся без помощи Эберга со своею лодкой. Во время плохой погоды Нордин вытаскивал порой длинные лаги исключительно ради удовольствия видеть, как Эберг, относимый беспомощно в своей лодке течением, тащит драную сеть, полную водорослей. В общем, один был ничтожен на земле, другой — на море. Пришло время, когда Нордин вынужден был питаться одной рыбой, так как его корова перестала давать молоко, а он не мог отвести ее к быку, ибо паром принадлежал Эбергу.

Если бы не свинья, черные дни наступили бы для него еще до зимы. Но и напротив, в Альботне, не слишком пировали, ибо, отказавшись поневоле от рыбы, приходилось питаться хлебом и молоком. Конечно, мало удовольствия войти в спальню и услышать, как больная старуха требует рыбы. Ей ведь больше ничего не оставалось, как думать о пище. Ну, конечно, еще и о великой вражде. Ненависть раскаляет тех, кто сидит дома, сложа руки. Несчастье было в том, что Кристина не видела живой души, кроме Эберга, не имела никого, кому она могла бы высказать свои огорчения. Вот почему вся ее злоба часто падала на его голову.

Да, дела скоро так сложились, что нужда стала прорезывать скопившиеся тучи этой грозной вражды.

При таких обстоятельствах победил бы в конце концов тот могущественный здравый смысл, который имеет свою резиденцию в желудке человека, и примирение несомненно состоялось бы, если бы не случилось большое и ужасное событие. Свинья Нордина внезапно подохла. У Ловиссы было совсем особое обхождение с животными, такое, как если бы она имела дело с себе подобными. Она ходила за свиньей, как за ребенком. Она до такой степени боялась, чтобы животное не простудилось, что никогда не открывала окна в хлеву, так что несчастная свинья задыхалась в своем грязном логове. И вот однажды утром ее нашли с вытянутыми кверху ногами.

Это вызвало большую и жестокую печаль, которую скрыли, чтобы не давать Эбергу повода порадоваться. Но на следующий неделе Ловисса проговорилась, что она сама видела в корыте свиньи что-то странное и белое. И это сразу убедило в том, что тут кроется злодеяние людишек из Альботны.

_{Смерть свиньи вызвала большую и жестокую печаль…}

Два дня спустя, собака Эберга валялась на картофельном поле с разможженной головой. Она была, правда, дворнягой, но, несмотря на это, обнаруживала все качества охотничьей собаки. В своих трудах Эберг не имел иного товарища и любил ее больше всего на свете. Он ушел за дом, чтобы Кордин не мог ни видеть, ни слышать, сел на чурбан и заплакал с причитаниями.

G этого момента ненависть сделалась дикой. Соседи начали наносить друг другу вред всеми способами. Нордин проводил большую часть своего времени в чирканьи по дну в поисках сетей, у которых Эберг обрезал веревки, а Эберг должен был стеречь своих коров, которые возвращались с поля хромые, с кровавыми ранами от ударов камнями. Ни один из стариков не решался больше оставлять без присмотра все, что ему принадлежало. Они бродили по острову, изнуряемые голодом, ненавистью и страхом, шпионили друг за другом, забыв об истинном поле битвы, которое было обращено к морю и жестокой природе.

Однажды в декабре, когда дул сильный ветер, Эберг расставил в заливе свои жалкие сети: слишком тяжко было обходиться без рыбы. Но, как мы уже сказали, он не решался удалиться со своего места, и потому захватил с собой ружье, чтоб убить тюленя, и Нордин никак не мог подобраться и порвать его сети, что он имел намерение сделать. Он также не мог тайком подоить коров Эберга, ибо они его так боялись после угощения камнями, что бежали в лес при его появлении.

Но огромные тучи набежали и тьма наступила скорее, чем этого ожидал Эберг. Он был охвачен смертельным страхом и ждал, что вот-вот увидит языки пламени, вырывающиеся из его дома. В таком волнении и страхе он уронил весло и, пытаясь его изловить, от усталости и напряжения не удержался и упал в воду. Зацепившись за край лодки, он понял, что его уносит ветер и течение в море.

Нордин услышал крики отчаяния в тот момент, когда он вносил в свою кухню охапку дров. Он с грохотом бросил дрова к печке и стал ходить взад и вперед, нелепо суматошась. Но вдруг он остановился и стал прислушиваться с ужасным напряжением нервов. Ловисса тоже слушала с содроганием. Затем они оба начали ходить и производить шум. Однако, беспокойство Нордина росло. Он топтался на месте, вздыхал, корчился, как червяк на крючке. И вдруг он вспомнил о большой рыбной ловле: сам он стоял на носу и вытаскивал из воды большие сети с блестящими при луне петлями, на веслах сидел Эберг, прекрасно знавший, как надо править на этих опасных глубинах… Нордин вспомнил и о тех утренних часах на островке Гельпан, когда они вместе ожидали перелета гаг. Пловучий лед поблескивал белыми искрами между скал, но вода была синей, как весной. Птицы, приготовленные, как приманка, прыгали, и наконец стая гаг пролетела. Раздавались выстрелы его и Эберга.

Нордин сделал большой шаг к двери. Но тогда Ловисса посмотрела на него снизу и ее бледное лицо приняло еще более неуловимое выражение, чем обычно. Оно корчилось, бросало взгляды во все углы и выплевывало слова из беззубого рта:

— Это кричит наша свинка… Она, бедняжка, возвращается… Этой зимой мы часто будем слышать ее крики, когда ничего не будет в хлеву…

Нордин опустился на стул перед столом в своей жалкой и грязной кухне, где давно уже поселилась нужда. Он заткнул себе уши и просидел так, пока не наступила вновь тишина.

Хозяин Шельботны не спал всю ночь, но он не мог решить, дрожит ли он от ужаса или от радости. На заре он вышел. Да, лодка Эберга все еще не вернулась, и никто не двигался в молчаливом и мрачном доме. Нордин испытывал странное ощущение холода и в нем царило какое-то настороженное спокойствие, как в море перед штормом.

Утро проходило, а Эберг не появлялся. Да, справедливый суд свершился.

Тогда он начал бродить вокруг дома соседа, постепенно к нему приближаясь, пока он не услышал слабый и робкий голос изнутри:

— Это ты, Эберг? Где ты, несчастный, пропадал всю ночь?

Нордин убежал и отправился к лодке, ибо ветер стал спадать. После долгих часов берегового ветра он не нашел никаких следов ни судна, ни весел. Но он заметил поплавки Эберга и поднял сети. Улов был довольно хороший: больше трех тысяч сардинок. Однако, он не притронулся к рыбе, оставив ее на скале.

Втечение всего остального дня Нордин и Ловисса не обменялись ни словом. Оба бросали беглые взгляды на соседний дом. Он был молчалив, пуст и темен. Казалось, вся жизнь в нем угасла.

В сумерки Нордин пересек канал, чтобы сложить высохшие сети в сарай Эберга.

Несколько раз ночью он вставал и прислушивался к ветру, который теперь начал дуть с моря.

_____

На другой день была снежная буря, но Нордин выходил из дому от времени до времени. Беспокойство грызло его сердце. Он хорошо понимал, что ему следует пойти к немощной Кристине, но он чувствовал, что какая-то непреодолимая стена преграждала ему дорогу. Наконец он услышал среди бури мычание коров в хлеву, томимых молоком. Он прохрипел Ловиссе приказание взять ведро и следовать за ним. Подоив коров, они вошли в кухню Эберга. Ловисса хотела убежать, но он удержал ее за руку. В кухне было темно и холодно, дверь, ведущая в комнату, была закрыта, и они остановились перед ней в нерешительности. У Нордина вертелись на языке слова, которые он должен был бы произнести, подавая парное молоко той, которая находилась там. Наконец, он открыл дверь, но ужасное зрелище заставило его отступить. Больная сползла со своей постели, дотянулась ползком до окна, и ей удалось подняться, опираясь на стол. Она висела на раме мертвая перед разбитыми стеклами. Это окно не выходило на их сторону, и поэтому они не слышали криков Кристины о помощи. Она, должно быть, потеряла сознание и замерзла без чувств, или, может быть, она и пришла в себя перед смертью и кричала слабеющим с каждой кинутой голосом от страха, голода и одиночества.

_{Больная Кристина дотянулась ползком до окна и замерзла, вися па раме.}

Они перенесли ее на кровать и надели на нее чистую рубашку.

Затем хозяин и служанка вернулись к себе.

— Это ты, падаль, заставила меня сделать это, — сказал Нордин, падая на свою постель, как мешок с грязным бельем.

Ловисса пожала плечами, посмотрела но углам, и ее лицо приняло еще более неуловимое выражение, чем всегда.

— Разве можно было знать, что это Эберг? — пробормотала она. — Разве можно было знать?!..

В эту ночь они не гасили лампы.

Затем пришло снова утро. Свет с трудом пробивался сквозь зимний мрак. За окном море ревело, как бы злобствуя на людей. Никогда до того Нордин не испытывал подобных чувств, глядя на волны. Была ужасная погода. Буря неслась теперь против земли и Нордин бродил по берегу, как бы ожидая, что увидит выброшенный волнами труп. Но море не выдавало своей добычи. Неподвижно стоял он и смотрел на золотую, как ноле ржи, полоску берега, колосья которого дрожали под напором шквала. И он чувствовал пустоту в груди, пустоту, из которой вытеснялись вздохи. Это было полное ничто после ненависти, столь же великое, как и после утраченной любви. И Нордин чувствовал себя до жалости маленьким.

Быстрое наступление темноты его испугало. Он видел, как ночь надвигалась с востока. А там, на той ферме лежал другой труп. Он туда не решался итти. Во имя Христа, что делать с этим трупом? С минуты на минуту начнется его разложение. Но он не может его закопать так просто. Это пахнет жандармом и тюрьмой. Но разве и без того жандарм не сидел во всех его мыслях? Два покойника зараз — разве это не покажется странным?

Пришла ночь. Никогда Нордин не думал о таком множестве вещей, как в эту ночь. Под утро он заснул и проснулся только в полдень. Буря продолжала реветь.

К вечеру он принялся сколачивать гроб для Кристины. Он провел всю ночь в сарае, прикованный к этой работе. Порывы шквала разбивались, как водны, об углы дома. На заре он окончил работу и разбудил Ловиссу.

— Вставай, мы поедем к пастору с Кристиной.

Ловисса поставила на огонь цикорный кофе и переоделась. Она дрожала всем телом. Они уложили покойницу в гроб, заколотили крышку и отнесли его в лодку. Ловисса стояла на мостках, нервно перебирала пальцами и пристально смотрела в воду.

— Ты поедешь со мной, несчастная! — крикнул ей Нордин.

— Да, но… коровы… — простонала Ловисса.

— Коровам я задал корму на три дня…

— Да, но какая собачья погода… Можно утонуть, Нордин, можно утонуть.

— Это необходимо сделать, — пробормотал Нордин. — Нужно, чтоб она успокоилась в освященной земле. Эта мысль сверлит мне мозг.

— Это Эберг нас туда зовет… Это Эберг зовет..

— Может быть, но нужно ехать… Судьба решила так…

— Нет, я не решаюсь войти в лодку, Нордин, я не решаюсь…

— Тогда и оставайся здесь, проклятая! Оставайся здесь! Я довольствуюсь обществом этого гроба…

Он оттолкнул лодку от берега, но она успела еще в нее вскочить. Она не решалась оставаться одна в Шельботне, ставшей слишком ужасным местом.

Переезд через залив прошел благополучно и они без труда обогнули мыс Фрикволен, находившийся под защитой островков Свартфлик. Затем они очутились под ветром в открытом море. Волны стали огромными и вода казалась одновременно и черной, и белой.

Нордин осторожно сжимал перекладину руля и впивался налами в морскую зыбь, по своей обычной оборонительной манере. Он думал только о лавировании и от этого ему было легче. Но Ловисса дрожала и казалась более безумной, чем когда-либо.

На самом открытом месте руль сломался. Его гак еще раньше дал трещину, но за нуждой последнего времени Нордин не успевал что-либо починить. Не успел он еще вытащить запасное весло вместо руля, как лодка оказалась под волной и зачерпнула воды. Прежде чем он успел ее выправить, она была наполовину залита водой и больше не резала волну. А до земли было еще далеко-далеко… Гроб плавал в воде вокруг них и стукался об их колени. Ловисса, бледная, как мертвец, прижалась к мачте и стонала. Она ни на что не была пригодна, эта Ловисса!

Тогда Нордин произнес великое слово:

— Если бы Эберг был с нами, он мог бы откачивать…

Но это были его последние слова.

Тотчас же вслед за ними нашла волна, унесшая лодку.

Она носилась по морю на протяжении многих лье, и теперь была готова выполнить свое дело: Эберг звал их и притягивал к себе.

Кристина была единственной, которая нашла успокоение в освященной земле; ее гроб доплыл до берега.

Систематический Литературный Конкурс 1929 г.

ЛИТЕРАТУРНАЯ ЗАДАЧА № 4

В помещаемом ниже рассказе умышленно допущено много разнообразных ошибок. Некоторые из них чуть-ли не сразу бросаются в глаза, иные — нужно поискать, и обдумать хорошенько, где они скрыты, а может быть понадобится навести и кое-какие справки… Значит, от читателя, решающего задачу, требуется прежде всего пристальное внимание, затем сообразительность, некоторая начитанность и известная степень образования. В общем же — задача не трудная.

Решение нужно излагать так. Разделить страницу пополам. Слева, в порядке течения рассказа, писать неверную фразу, как она напечатана, справа — указывать ее в исправленном виде или пояснять, что в тексте неправильно.

За верное решение задачи будут выданы ТРИ ПРЕМИИ:

1-я — 50 р. деньгами;

2-я — Сочинения А. И. Куприна (8 кн. в переплетах)

и 3-я — Сочинения А. С. Грибоедова (3 кн. в переплетах).

В случае поступления нескольких одного достоинства решений, будет брошен жребий между равными конкуррентами.

_____

УСЛОВИЯ РЕШЕНИЯ ЗАДАЧИ № 4.

В Систематическом Литературном Конкурсе могут участвовать все граждане Союза Советских Социалистических Республик, состоящие подписчиками «Мира Приключений». Рукописи должны быть напечатаны на машинке или написаны чернилами (не карандашом!), четко, разборчиво, набело, подписаны именем, отчеством и фамилией автора и снабжены его точным адресом. На первой странице рукописи должен быть приклеен печатный адрес подписчика с бандероли, под которой доставляется почтой журнал «Мир Приключений». Примечание. Авторами, состязующимися на премию, могут быть и все члены семьи подписчика, а также участники коллективной подписки на журнал, но тогда на ярлыке почтовой бандероли должно значиться не личное имя, а название учреждения или организации, выписывающей «Мир Приключений». Последний срок доставки рукописей — 1 мая 1929 г. Поступившие после этого числа не будут участвовать в Конкурсе. Ко избежание недоразумений рекомендуется посылать рукописи заказным порядком и адресовать: Ленинград, 25, Стремянная 8. В Редакцию журнала «Мир Приключений», на Литературный Конкурс.

_____

ВСАДНИК БЕЗ ГОЛОВЫ

ЮМОРИСТИЧЕСКИЙ РАССКАЗ-ЗАДАЧА

№ 4

ТРИ ПРЕМИИ

Иллюстрации Н. КОЧЕРГИНА

В столовой Управления Фряжско — Пражской жел. дор., во время перерыва, шли завистливые разговоры:

— Петрова посылают в санаторий в Ставрополь.

— Который это Петров? Из службы сборов? Коренастый такой? Белобрысый?

— Ну да, а то какой-же еще?

— Есть другой Петров, из Финчасти.

— Тому лечиться поздно, еще умрет дорогой.

— Так, на кумыс значит? Какая ему бабушка ворожит? В прошлом году попал в Ялту…

— В Ялте были оба Петрова. Петров из Финчасти там заболел — схватил злокачественную лихорадку, а потом — туберкулез.

— Вот и лечись тут!

Петров, Петр Петрович, когда ему сообщили о выпавшем счастье, не только не обрадовался, а даже приуныл. Дело в том, что его отпуск начинался в половине июля, а он в мае только женился. Везти с собой жену средств нет, оставить ее в Ленинграде — бесчеловечно. Когда Петр Петрович сообщил жене о предстоящей поездке, она надула губки:

— Поезжай, развлекайся… Что-ж, пожили довольно, насладились…

— Дорогая, я еще не решил. Подумаю. Вернее всего, откажусь.

— Ах, нет, нет! Я не желаю лишать тебя заслуженного отдыха, ведь он тебе так необходим… — она иронически оглядела крепко сколоченную фигуру мужа и усмехнулась.

— Чтобы сказать — да, так — нет, — попробовал сострить Петров.

— Словом, поезжай. Я даже настаиваю на этом. Кавказ, природа, воздух… Когда еще представится такой удобный случай. А я, быть может, к маме в Москву съезжу. Жаль, мы не успели те две комнаты сдать…

— Я еще подумаю, Софочка.

В среду, 18 июня, Петров все таки уехал. А в воскресенье, 21, когда Софья Ивановна торопилась в Актеатр на «Демона» с Собиновым в заглавной партии, в передней позвонили и чей-то густой раскатистый голос потряс всю квартиру:

— Где он, Петька-подлец? Дайте мне его, негодяя, я его до смерти зацелую!

Софья Ивановна сильно спешила, боясь опоздать к началу. Она, как была, с раскаленными щипцами в руках, выскочила в полутемный корридор и очутилась в объятиях какого-то гиганта. Пара неистовых поцелуев в губы, букет табаку с коньяком, возмущенный возглас Софьи Ивановны и пронзительный крик незнакомца…

— Как вы смеете!

— Тысячу извинений, гражданка. Я думал, вы — Петька-подлец. Вот, действительно, горячий прием — вы мне руку до кости прожгли.

— Что вам угодно? — возмущенно спросила Софья Ивановна.

— Вот странный вопрос! Ведь это квартира Петрова?

— Да, это квартира моего мужа.

— Так Петрушка женат? Ах, подлец! Отчего же он мне не написал? Разрешите представиться: Семен Семенович Середа. Сводный брат и закадычный друг вашего мужа. Еще раз прошу извинить смешного и неуклюжего провинциала.

— Мой муж два дня как уехал на Кавказ лечиться.

Голубые глаза гостя удивленно раскрылись.

— Уехал? Это довольно странно… Пишет: приезжай, отдохни, есть комната свободная, а сам удирает. Впрочем, я рад, ему не мешает полечиться — заключил гость, протискиваясь в комнату.

— Это вышло довольно неожиданно, как бы оправдываясь сказала Софья Ивановна.

Середа хлопнул себя ладонью по лбу:

— Припоминаю! Петруша еще в прошлом году писал, что собирается жениться. Мы с ним, впрочем, довольно редко переписываемся.

— Мы поженились в мае, а познакомились лишь в апреле.

— Поздравляю и вполне одобряю выбор моего братишки. Когда он вернется?

— Только через месяц.

— Ничего. Я пробуду здесь дольше. Остановился я в «Москве». Только что был в Управлении. В личном столе мне дали ваш адрес и вот… Извините за бесцеремонное вторжение… Честь имею кланяться.

— До свидания.

— Простите, уважаемая Софья Ивановна. Не найдется ли у вас какого-нибудь масла? Дело в том, что от вашего горячего приема у меня на руке вздулся огромный волдырь.

София Ивановна заметила, что она все еще стоит с завивальными щипцами в руках. Она попросила гостя пройти в комнату и перевязала ему сильно обожженную тыльную часть правой руки. Они беседовали часа два и расстались настоящими друзьями.

— А что, Петрунька все такой же рассеянный и нелепый? Мы его еще в детстве прозвали: «Всадник без головы», с тех пор эта кличка так за ним и осталась, — смеясь сказал Середа.

— Мой муж очень сдержанный и хорошо воспитанный человек, — слегка обиделась Софья Ивановна.

— Этого я не отрицаю. Не в пример прочим, так сказать…

Сводный брат мужа очень понравился Софье Ивановне. Его сдержанные, обходительные манеры, его музыкальный вкрадчивый голос, какая-то неуловимая женственность во всей его субтильной фигуре, — произвели на нее неотразимое впечатление.

Сидя в театре и дожидаясь начала, Софья Ивановна перебирала в уме подробности встречи с Середой и пожалела, почему не пригласила его сопровождать ее в театр. Засыпая, она слышала певучий голос Середы и видела его жгучие, притягивающие глаза, его темные кудри. Письмо, которое она собиралась написать мужу после спектакля, — первое письмо, — так и осталось ненаписанным.

Спала Софья Ивановна беспокойно, ей было жарко и душно. Видела во сне сводного брата мужа с двумя головами: Собинова и его самого — Середы. Видела также мужа в костюме «Демона» и совсем без головы. Вспомнила кличку мужа: «Всадник без головы» — и подумала: ему так больше идет, а то он такой высокий!.. Проснулась она очень поздно. Распахнула окна и полуодетая стала наблюдать оживленное уличное движение. Группа прелестных детишек возилась посреди улицы в песочке. Сердце Софьи Ивановны наполнилось умилением, — она подумала, что к осени она сама должна стать матерью. Вообще в этот сияющий день все ей казалось таким счастливым и радостным.

За оглушительным звоном трамваев под окнами, она не слыхала звонка в передней. Вошла прислуга Марьюшка — добродушная, однорукая инвалидка. — Софья Ивановна, вас там спрашивает этот… вчерашний блондин… Ни свет, ни заря притащился, — ехидно ворчала Марьюшка. Софья Ивановна вышла в корридор.

— Великодушно извините за такой ранний визит, Софья Ивановна. Я хотел бы узнать адрес Петруши… Ставрополь, а дальше?…

— Адреса Пети я сама не знаю. Мы условились писать до востребования. А что вы зашли, это хорошо, будем вместе пить кофе, — улыбаясь проговорила Софья Ивановна.

Пили кофе. Гость отказался от сливок.

— Тогда может быть с коньяком? — предложила Софья Ивановна.

— Благодарствуйте. Я ничего не пью.

— Вы удивительный мужчина. — улыбнулась хозяйка. — Пожалуйста курите, вот папиросы.

— Я не курю.

— Да вы прямо — уник! А я вот привыкла и отстать не могу.

— Что поделаешь, не научился. Помолчали, украдкой наблюдая друг друга.

— Странное лето, — сказал гость. — Почти совсем не видим солнца, все дожди и дожди.

— Вы правы. Природа нас не балует. Гость засиделся. После кофе перешли в гостиную, сели у затопленного камина. Курили, вели умные разговоры. Гость обратил внимание на книжный шкаф, полный книг:

— Сколько у вас книг!

— О, да! И я, и Петя любим книги.

— И Петя? Странно, когда это он успел пристраститься?

— Не могу вам сказать, — улыбнулась хозяйка. — Вероятно, уже давно.

— Что касается меня, я обожаю печатное слово. Я завидую только тем людям, которые имеют много книг. Боюсь, что это покажется вам манией. И из писателей-то я предпочитаю тех, которые славились своими книжными сокровищницами, например: Руссо, Гюго, Золя, Мопассан, и которые все свое свободное время отдавали чтению. Не правда-ли, странно?

— Ничуть. Я вас понимаю. Я сама испытываю нечто подобное. Вот, Тургенев, например, превосходный писатель, а я чувствую к нему антипатию за то, что он ничем кроме собственных писаний не интересовался, а если что и читал, то ничего не помнил.

Когда эта тема была исчерпана, наступило долгое молчание, не нарушаемое ни единым звуком. Гость сидел, скромно положив руки на колени. Софья Ивановна невольно залюбовалась этими изящными, артистическими руками, такими выхоленными, без единого пятнышка. Середа заметил внимание хозяйки к нему и поспешил переменить тему разговора.

— Какое на вас прелестное платье, — сказал он. — Строгое, выдержанное…

— Простенькое, сама шила. Я для себя все делаю сама.

— А еще говорят, будто жены разоряют мужей.

— Не всякая жена. Простите, Семен Семенович, а вы женаты?

Лицо Середы затуманилось.

— Нет… Я никогда не был женат… То есть, видите ли, два года тому назад я должен был жениться, но с моей невестой случилась трагическая история: она ослепла в самый день свадьбы…

— Как? Совсем ослепла?

— Совершенно. Потеряла зрение на все 100 %. Разумеется, мне это не помешало бы любить ее… Но она сама категорически отказалась. Она написала мне письмо, так как ей тяжело было бы меня видеть.

— Бедный, мне вас так жаль… И ее разумеется… Видите, я даже растрогана до слез. Ваша история напоминает мне развязку романа Диккенса: «Тайна Элвина Друда»… Помните?

— Да, мне эта аналогия также приходила в голову. Разрешите мне откланяться, уже поздно, — сказал Середа после печальной паузы.

— Заходите, будем друзьями…

— Благодарю вас, непременно…

— Марьюшка, подайте гостю пальто и калоши.

Час обеда уже прошел, но есть Софье Ивановне совсем не хотелось. Она взяла «Современную Утопию» Томаса Мура и погрузилась в чтение. После обеда настроение Софьи Ивановны резко изменилось. Она нервничала, не находила себе места и, чтобы несколько развлечься, решила пойти в балет.

Когда она уже оделась, услыхала в прихожей незнакомые голоса.

— Где тут помещаться-то? — говорил раскатистый женский голос. — Да разгрузи ты, мать, меня; эти проклятущие узлы все руки оттянули. А носильщиков брать не по карману.

— Да вы к кому, гражданка? — спрашивала Марьюшка.

— Здрасьте! Знамо, к мужу. Ведь здесь Петров живет? Петр Петрович?

— Здесь.

— Так чего же растобаривать. Мне на евоной службе адрес сказали. Ну, и веди прямо в спальню. А то малец совсем измучился. От Ялты дорога не близкая…

У Софьи Ивановны заныло сердце от предчувствия чего-то страшного. Она хотела выбежать в прихожую, но ноги ей не повиновались.

— Ты прислуга будешь? Как звать-то? А, значит тезки, — кричал прежний голос. — Да чего это Петруша-то не встречает?

— Петр Петрович уехатчи лечиться.

— Вот еще нежности…

Отворилась дверь и на пороге показалась довольно полная, очень бледная, но миловидная женщина, закутанная в вязаный платок и с ребенком на руках. За нею виднелось растерянное лицо Марьюшки.

— Вам что угодно? — дрожа спросила Софья Ивановна.

— Не видишь что? — Хозяйка приехала. Это, значит, столовая? Так… А здесь — спальня? Недурственно, мне нравится. А ты, неужто вторая прислуга? Или жилица? Да, да, помню, Петрушка писал, что сдает комнаты…

— Позвольте… Объясните мне… Кто вы, наконец? — лепетала Софья Ивановна.

— Говорю, хозяйка ваша, Марфа Саввична Петрова, дважды законная жена Петра Петровича: обзагшенная — раз, повенчанная для прочности — два. В прошлом году, аккурат в мае, в Ялте с Петрушей обзаконились. А это — наш наследник. Павлушенька, скажи: агу!.. Слышите, говорит: агу!.. Замечательно умный мальчик, весь в отца, a ведь только-только полгодика исполнилось. А вас как звать?

— Софья Ивановна… Петрова… Дело в том, видите-ли… что я тоже жена.

— Ничего нет удивительною, вы уже на возрасте. Под сорок, поди?

— Жена Петра Петровича — я! — истерично закричала Софья Ивановна. — В мае записались… И документы в порядке…

— А!.. Значит, по нынешнему — несколько жен… я не ревнючая. А в документы ваши мне начхать! За мною первенство. Покамест жила я в Ялте, вы тут валандались, мне же облегчение, а раз явилась к исполнению супружеких обязанностей— скатывайся, ищи себе нового любителя. Эй, Дарьюшка! Ребенку — кашку манную, мне — кофею покрепче, — в момент! Да дай-ка капот какой получше, вот вроде, как на заместительнице-то моей одет, уж больно ладненький.

Софья Ивановна хотела раскричаться, выцарапать этой краснорожей бабе глаза, вытолкать ее в шею за дверь, но ничего этого не сделала. Она заперлась в кабинет мужа, бросилась на диван и впала в жесточайшую истерику.

При новой хозяйке, к полудню того же дня, квартира Петрова изменилась значительно к лучшему, — приобрела более жилой вид. Спальня и гостиная, как флагами расцветились пеленками, развешенными на веревках. В кабинете весело шумели два примуса — с молоком и с кофе. Марфа Саввична в голубом шелковом капоте, который придавал румянец ее миловидному лицу, тут же в столовой занималась постирушкой. Маленький Павлик сидел на диване, в подушках, трепал книги и весело разговаривал сам с собою:

— Агу!.. А-гу-у!..

Новая хозяйка деловито покрикивала:

— Марьюшка, подбавь Павлику книжек из шкафа, что покрасивше… Выплесни корыто… Поторопи квартиранку, чтобы выезжала, — самим негде повернуться… Не смей форточку открывать, — дует. Пойсыйкай мальца, он чего-то хочет… Утюги перекалила — разиня… Пеленки не трогай, паленки дело ответственное, я сама… Ванночку нагрей, сейчас Павлика купать будем. Да не думай плиту затоплять, дрова-то ноне кусаются. Тащи ванночку в гостиную, там не дует… Да постучи погромче этой мадаме в дверь, пусть поторапливается.

Что? До утра? Не согласна. Я спать не могу, когда в доме посторонние. Некуда ехать? А что у вас гостиниц разве нет?

Софья Ивановна, так и не выходившая из запертой комнаты, бледная и подавленная, с распущенными волосами, рыдала, лежа на диване:

— Подлец!.. Двоеженец несчастный!.. Нет, бежать, бежать от этого позора… Пусть будет счастлив со своей ялтинской выдрой и ее подлым змеенышем…

В двери, с двух сторон, раздавались яростные стуки: из корридора — деликатные, совестливые, — это стучала Марьюшка, и из гостиной — громкие, властные — хозяйские.

_____

Из всех способов передвижения самый располагающий к отдыху — пароход. Петров загорел и чувствовал себя превосходно.

— Приеду на место — первым долгом на почту, — думал он, — вероятно, от Сони есть уже письма.

— Скоро этот самый Ставрополь? — спросил он проходящего кондуктора.

— Вторая остановка.

— Вы не знаете, где здесь санаторий имени т. Семашко, Фряжско — Пряжской ж. д.?

— Не могу знать, мы ездим дальше, сквозным.

На станции тоже никто не знал. Верстах в пятнадцати, в горах, была какая-то санатория, но только, кажется, не имени т. Семашко и не Фряжско-Пряжской ж. д. Петров сел на пароходик, сновавший по спокойной горнойреченке, и через полчаса высадился возле кокетливой дачки в ложноклассическом стиле. Над приземистым барочным порталом красовалась вывеска: «Санаторий имени т. Сеченова, Звонско-Бубенецкой железной дороги».

Пониже красовалось латинское убедительное изречение:

«Mens sana sic transit».

Петрову не понравился мрачный вид санатории, однако он зашел в канцелярию и предъявил документы. Некто в халате долго вертел бумажки в руках, наконец, спросил:

— Сколько комиссий проходили?

— Четыре.

— Маловато. Проездом пользуетесь бесплатным?

— Бесплатным.

— Туберкулезом страдаете давно?

— У меня не туберкулез, а вообще.

— Тогда вы не сюда попали. Вам надо к тов. Семашко, а здесь — тов. Сеченов. Вам в Фряжско-Пряжский, а здесь — Звонско-Бубенецкий. Вам на кумыс, а здесь — виноград. Я хотя только санитар, а вижу полное несоответствие пунктов.

_{Некто в халате долго вертел бумажки… — Вы не сюда попали…}

Петров поблагодарил собеседника за любезность, похвалил его вдумчивость, похвалил санаторий и пошел тою-же дорогой в город. На почте его ожидали письмо и телеграмма, то и другое от жены. Письмо было пространно, оно гласило:

«Дорогой Петруся!

Скучаю, страдаю, изнемогаю. За два дня истомилась. К концу месяца обязательно сойду с ума. И не возражай пожалуйста! Разве поехать к маме? Как ты посоветуешь? Целую, целую, целую. Твоя единственная Софи».

«Р. S. Он уже шевелится»…

Телеграмма была без подписи, но Петров узнал почерк жены:

— «Бесчестный низкий человек желаю быть пристяжкой отрясаю прах переезжаю Москву проклинаю тебя Аннибаловым проклятьем каждый день бывает середа любит меня безумно синяя борода трепещи моей мести будущий мститель выцарапает глаза твоему змеенышу как я выцарапала этой селедке Марфушке ненавидящая Софья».

Петр Петрович, как пронзенный громом, опустился возле столика и, спросив графин горькой, залпом осушил его. Для него было ясно, что его ненаглядная Софи не выдержала разлуки и сошла с ума.

Какой-же нормальный человек станет уверять, что каждый день бывает середа? Состояние несчастного мужа было неописуемо. Скажем только, что даже сквозь винные пары его неотступно преследовал завуаленный образ той, которую он любил безумно и которая теперь была сама — безумие. Необходимо было выяснить окружающую обстановку. Петр Петрович подбежал к окошечку, потребовал бланки и лихорадочно настрочил две телеграммы: одну — родителям жены в Москву, другую— Марьюшке в Ленинград.

Первая гласила:

— «Москва, Прямоколенный, 13–31. Марьюшке. Заприте парадный. Остерегайтесь посторонних. Черный держите на цепочке. Опасаюсь квартиру. Отвечайте востребования Петрову».

Вторая гласила:

«Ленинград, Столярный, 22, Петровым. Как дочь? Причина расстройства? Тихое или буйное? Чем пользуют врачи? Случае чего вернусь первого середу. Ответ не скупитесь. Петров».

Полученные ответы способны были привести в отчаяние кого угодно.

Ответ из Москвы.

«Ваша теща Марья Ивановна непристойности стыдно цепочки оборваны квартира давно коммунальная Петровы».

Ответ из Ленинграда:

«Не дочь сын объелся халвой справились сами пользовали касторкой буйства больше нет середа не ходит прежняя живет Москве новая везде дрызгает. Марьюшка».

По прочтении этих телеграмм под Петровым завертелась земля. Он не мог решить вопроса: он-ли сошел с ума или все остальное человечество?

_____

Марфа Саввична влетела домой с растрепанными волосами, как львица с разметавшейся гривой. На нее страшно было смотреть. Это было олицетворение ярости, сама карающая Изида. Из глаз сверкали молнии, из разгоряченных уст паром вырывалось дыхание.

— Марьюшка! — закричала она. — Я не позволю над собой издеваться! Я дочь коллежского секретаря, я епархиальную гимназию окончила! Где прячется эта крымская обезьяна? Говори!

— Да что вы, матушка… Хлебните кофейку, успокойтесь…

— Чего ты пищишь, как устрица!.. Сознавайся! Где этот маринованный жолудь, этот ходячий насморк, эта одноглазая камбала?

— Перекреститесь, матушка, обеими руками! О ком вы это?…

— Да все о нем же, об этой чахоточной ялтинской вобле, о муженьке моем, изверге… Говори, где он прячется? Вы вместе меня морочите?

— Простите… не гневайтесь… грех попутал… Только и сообщила про халву, да про касторку, да еще о том, что Павлик — не девочка… А проживает Петр Петрович на фурорте, на станции Староподь, туда и телеграмм давала…

— Не финти! Я сквозь тебя вижу, да еще на три аршина в землю. Что ты вше про Ставрополь мелешь? Самолично видела, как этот твой висельник на Подьяческой в конку вскочил, на ходу. Я цоп за вагон, бегу, кричу: «Держите, держите, вон того, что в пальтишке на рыбьем меху! Он и есть инквизитор, что от жены и дитяти, как молодой месяц бегает! Держите!» А тут откуда ни возьмись малиновая шапка, берет меня под мышки и говорит: «В Ленинграде, гражданка, говорит, скакать на ходу в трамвай не полагается, и гоните полтинник, а то потеряете». За что, говорю, тебе полтинник? А за то, говорит, что это для вас очень выгодное дело, попади вы под вагон — похороны куда дороже вскочат. Я, говорю, трудового происхождения и под мышками меня щекотать ты еще носом не вышел. А он отвечает: пожалуйте в участок, там это дело по иному обмозгуют». Пока мы канителились — Петрушку Митькой звали. Вот он какой, аспид полосатый! Во-первых от жены дважды законной на ходу в трамвай сигает, во вторых, обесславил меня на всю Ивановскую, как, значит, граждане праздношатающие вокруг собрамшись, хари свои до ушей пялило и меня отжившим алиментом обзывали, а в четвертых — полтина из кармана так-таки и выскочила, — не тащиться же мне было в околодок ихний. Говори, Марья, где изменщик скрывается, а то я вас вместе в острог упрячу!..

— На части колесуйте, — не вру. Сидят они на станции кавказской и о дочке своей, что Павликом прозывается, шибко тоскуют. Вот и телеграмм так показывает…

Марьюшка подала телеграмму Петрова № 2. Марфа Саввична сняла с головы ко сынку, прочла и уставилась на нее испытующим взглядом.

— Может он об отродьи «москвички» беспокоится? Говори, Марья, дочь или сына она ожидает?

— Не дано мне разуменья по акушерской части, Марфа Саввична. По простецки я так соображаю, что выяснится это лишь через девять месяцев.

— Так ты к обману не причастна? Сними икону, побожись…

Марьюшка тоскливо обшарила глазами корридор.

— Петр Петрович сами все иконы сняли, боялись — из начальства кто нибудь заглянет.

— Что мне делать? Как мне быть? — заплакала Марфа Саввична, опускаясь возле кроватки ребенка, как олицетворение плачущей Немезиды. — Павлушенька, сынок мой ненаглядный, научи, любить ли мне отца твоего, как друга, или мстить ему как врагу?

— Агу!.. — сказал Павлушенька, хватая мать за нос.

— Батюшки! — всплеснула Марьюшка руками — Младенец и тот против отца!

— Вот что! — вскочила Марфа Саввична. Я ему полтинник не прощу! Еще пятерку выброшу, а узнаю, то-ли он по трамваям скачет, то ли на Кавказе сидит. Пиши телеграмму…

Под диктовку Марфы Саввичны Марьюшка нацарапала телеграмму:

«Ставрополь, востребования, Петрову. Отвечай где ты Ставрополе пли Ленинграде, если Ставрополе обнимаю, если Ленинграде проклинаю, сынок говорит агу, дважды законная жена Марфуша».

_{Марьюшка нацарапала телеграмму.}　

В конце Марьюшка украдкой приписала: «Насчет дрызганья пустяки, прежняя живет Середой».

_____

Петр Петрович, который жил на телеграфе, получив эту телеграмму, решил отправиться к психиатру. В приемной, где было много больных, какой-то молодой человек обратился к Петрову со странными словами:

— Дедушка, подвиньтесь немного…

— Извольте, внучек, — шутливо сказал Петр Петрович.

Молодой человек сел рядом, посмотрел пристально на него и участливо заметил:

— Лицо у вас совсем молодое, а волосы седые. Вам бы покраситься…

Петров бросился к зеркалу и ему стало страшно за себя: на него смотрело чужое лицо, бледное, точно осыпанное мукой, с серебряными волосами. Сердце его остановилось и кровь мгновенно замерзла в жилах. О я бессильно опустился на стул. «Какая печальная судьба»! — думал Петров в полумраке приемной. — «Я поседел в одну минуту… Меня преследует злой Рок… А еще говорят, что никакого Рока не существует… Нет, древние мыслили глубже нас… Например, вся «Илиада» старика Гомера полна сетованиями на судьбу»…

Доктор, пожилой флегматичный человек, выслушав Петрова, категорически заявил:

— У вас неврастения, психостения, истерия и расстройство волевых импульсов. В соединении с имеющимся на лицо миокардитом. осложненным перикардитом и воспалением околосердечной сумки, картина получается безотрадная. Вы лечились? Какая непростительная беспечность. Это может окончиться весьма плачевно.

— Кроме того, доктор, я почему-то поседел моментально. Час назад, идя на телеграф, я видел свое отражение в зеркале у магазина. Мои волосы были черны, как ночь, а теперь видите…

Доктор был страшно близорук и до крайности утомлен. Он подумал.

— Да, это случается… Иногда люди седеют в одну минуту. Вы к автопегии никогда не прибегали? Жаль, это иногда дает хорошие результаты. У вас на лицо все признаки афазии… Да… Так вот что… Я пропишу вам санаторный режим, степной воздух, полный отдых и побольше кумыса. Вы не могли бы поехать в Ставрополь?

Петров подскочил, точно его ужалила змея:

— Доктор, ущипните меня…

— Зачем это вам?

— Это необходимо. Если вам не трудно, ущипните сильнее.

— Вы правы. Я забыл исследовать вашу чувствительность… Станьте так… Что вы чувствуете?

— Ой, — вскрикнул Петров.

— Все в порядке, — сказал доктор. — Как я и предполагал, все признаки гиперрестезии при общей анестезической коньюнктуре… Так вот, в Ставрополь и никаких…

— Но разве я не в Ставрополе? — несмело спросил Петров.

— Разумеется, вы в Ставрополе, но я подразумеваю Ставрополь Самарский…

— Какой же я осел! — Петров хлопнул себя ладонью по лбу, — на пол посыпались какие-то белые хлопья, как будто просыпали коробку пудры.

— Скажите, больной, давно вы линяете? — спросил доктор, близоруко всматриваясь в пациента.

— Фальшивая тревога, доктор! — засмеялся Петров. — Поседение искусственное. Я вспомнил… Возле мучного лабаза грузчик стукнул меня мешком. Ну, а так как я хожу без шляпы, то понимаете?..

Доктор, видимо, не совсем понимал:

— Да, да… Разумеется, если этак ударят из-за угла мешком, то, конечно… Метафорически, понятно… Так вот, спешите исправить вашу ошибку, иначе может кончиться для вас плачевно, — волновался доктор, как истинный сангвиник.

Петров раздумывал, наконец сказал:

— Доктор, а что если вся моя болезнь, так сказать, — искусственное поседение? Какие меры принять, чтобы вернуть утраченное спокойствие?

— Избегайте ходить там, где таскают мешки… Только и всего, — рассеянно ответил доктор, впуская следующего пациента.

_____

Середа и Софья Ивановна осматривали Петергофские фонтаны, бродили по парку, любовались многоцветными травами и полною грудью пили живительный воздух. Когда устали, опустились на траву.

Семен Семенович не спускал с нее очарованного взгляда, ему нравилась ее прозрачная бледность.

— Ты сейчас похожа на мальчика, — сказал он. Эта стриженая головка, эта порывистость движений так к тебе идут.

— Ты находишь? — улыбнулась она.

Солнце только что село. Прямо перед ними в бледно-голубом небе маячил новорожденный серпик луны. Софья Ивановна посмотрела на него и задумалась.

— Ты веришь в приметы? — спросила на. — Посмотри на лунный серп — совсем буква С… А ведь меня зовут Софья, а тебя — Семен, да еще Семенович, да еще Середа…

— А ведь действительно! — вырвалось у Середы.

Неожиданно румяное личико Софии Ивановны затуманилось. Она вспомнила отсутствующего мужа… Ведь Ставрополь тоже начинается на С…

Чтобы прогнать тяжелые мысли, он сказала.

— Не покататься ли нам на лодке?

— Восхитительно! Я сам хотел это предложить.

Они направились к морю, шумевшему вдали. Когда проходили мимо фонтанов, Софья Ивановна обратила внимание на радугу, висящую над водяною пылью фонтанов.

— Смотри, какая прелесть, — сказала она.

— Это — венец нашего счастья, — сентиментально шепнул Середа.

Море светилось, как зеркало. Послезакатные сумерки набрасывали на водную гладь неуловимую матовую дымку. Когда лодка отплыла несколько от берега, Софья Ивановна, сидевшая на руле, сказала:

— Не нужно грести. Давай посидим смирно, помечтаем…

Лодка остановилась. Вдали, как чайки, распустившие паруса, скользили призрачные яхточки. Берег был пустынен. Только на одном из валунов, разбросанных по молу, неподвижно сидел одинокий удильщик. Семен Семенович в бинокль обозревал окрестности. Софья Ивановна задумчиво любовалась на свое отражение в воде. Вдруг Семен Семенович вздрогнул и впился глазами в одинокую фигуру удильщика.

_{Вдруг Середа впился глазами в фигуру удильщика…}

— Не может быть!.. тихо шептал он побледневшими губами. — «Всадник без головы»…

— Ты что говоришь, Семик?…

— А?.. Разве я что сказал? Нет, нет, тебе послышалось…

Софья Ивановна испытующе на него посмотрела:

— Семен, ты что-то от меня скрываешь… Почему трясутся твои руки?.. Почему ты вдруг побледнел? Скажи мне все…

Семен Семенович некоторое время колебался, потом заговорил сбивчиво и взволнованно:

— Соня, дорогая моя, час испытания настал. Ты сейчас должна доказать мне, что ты действительно любишь меня.

— А разве ты сомневаешься?

— Нет, но.. — Взгляни на этого удильщика.

Семен Семенович передал ей бинокль.

Она в недоумении уставилась на одинокого рыболова.

— Ты его видишь, Соня?

— Разумеется, вижу.

— Хорошо видишь?

— Как нельзя лучше.

— Взгляни теперь на меня…

Софья Ивановна повернулась. Середа был так забавен в своей растерянности, что она невольно улыбнулась.

— В твоей улыбке мое спасение! — воскликнул радостно Середа. — Значит я тебе больше нравлюсь?

— Какой ты странный, Семен. Какое может быть сравнение? Там сидит какая-то обезьяна, а ты — мой Апполон Бельведерский.

— Счастье мое! — горячо воскликнул Середа и их уста слились в долгий поцелуй среди необъятного морского простора, залитого лунным светом.

_____

Петров чувствовал, что ему не помогут никакие кумысы, пока он не выяснит положения жены. Он решил ехать в Москву и отправился на вокзал. «А кумыс можно достать и в станционных буфетах» — подумал он. — «Начну ка я лечиться немедленно». Он так и сделал. Потребовал сразу две бутылки пива, с удовольствием осушил их и погрузился в забытье.

В Москве были очень удивлены появлением зятька. Жены у тестя не было. Он был сильно раздражен и все время тыкал зятю в нос его «неприличную» телеграмму. Здесь Петров выяснил, что вся неразбериха создалась в результате перепутанных им адресов на телеграммах, так как фамилия тестя была тоже — Петров. Несколько успокоенный Петр Петрович, сломя голову, помчался в Ленинград.

31 июня, в 10 час. утра, он уже стоял у дверей своей квартиры, откуда доносился детский плач и чей-то сердитый женский голос. Отцовское сердце Петрова дрогнуло и наполнилось приятной теплотой. Он осторожно позвонил. Дверь открыла растрепанная незнакомая женщина. Он хотел войти.

— Куда прешь? — сказала женщина. — Трубы чистить я сегодня не позволю, — маленький болен. Придешь завтра.

— С чего вы взяли, будто я трубочист?

— Обличье показывает. Весь, как чорт, в саже.

Петров вытер лицо платком. На платке ясно отпечатлелись черты его лица. Он вспомнил, что всю дорогу простоял на площадке первого вагона, — это была паровозная копоть.

— Вы — няня? — спросил он. — А как здоровье роженицы?

— Не заговаривай зубы, — сказала женщина и хотела захлопнуть дверь.

Петров просунул между створками ногу.

— Вы с ума сошли! — закричал он. — Я муж хозяйки!

— Много у ней таких мужей! — ехидно усмехнулась женщина. — Теперь хозяйка здесь я. Ну-ка, проваливай, налетчик!..

Она коленкой выпихнула Петрова и закрыла дверь на крюк и на замок.

— Вышлите Марьюшку! — кричал Петров, барабаня в дверь.

— Будешь ломиться — получишь утюгом по темячку, — донесся спокойный голос. — Коль ты Марьин хахаль, так в рынке ее лови.

Петров решил пока сходить в Управление. Едва он отворил дверь месткома, как пред Безымянный закричал ему:

— Товарищ Петров, вы еще не уехали? Это хорошо. Знаете, в мое отсутствие тут все перепутали. В санаторий следовало направить Петрова из Финчасти, тоже Петра Петровича, а они направили вас. Раз вы не уехали, то дело поправимое.

— Но я уже был на Кавказе…

— Кто говорит о Кавказе? Наш санаторий в Ставрополе Самарском. Гоните сюда направление…

Петров потоптался в месткоме, потом уныло побрел домой. По дороге вспомнил о лечении кумысом и сейчас же завернул в пивную.

На его опасливый звонок дверь открыла Марьюшка.

— Вот радость-то! — сказала она. — А мы вас завтра ждали. Идите скорее в столовую.

В столовой стоял плач, как на реках Вавилонских. Воинственная женщина рыдала на груди Петрова из Финчасти. Какой-то незнакомый мужчина утешал плачущую Софью Ивановну, а на диване неточно заливался шестимесячный ребенок. При виде Петрова все замолчали, даже младенец перестал кричать.

— Петя! — бросилась навстречу Софья Ивановна. — Какое страшное недоразумение!.. Уж я не знаю, как и объяснить тебе…

— Позвольте познакомиться, — сказал мужчина. — Середа, Семен Семеныч. Во всем виноват, хотя и невольно, вот этот «Всадник без головы», мой друг, а ваш тезка по роковому стечению обстоятельств: Петр Петрович Петров. Переписывались мы с ним — на Управление, а своего адреса он, по рассеянности, не сообщил ни мне, ни своей жене, — вот этой милой даме. В Управлении нам указали ваш адрес и вот… Впрочем, остальное вам объяснит ваша супруга…

— Петя… ненаглядный… Если что и было, то самое невинное… Честью клянусь, — плакала Софья Ивановна, пряча свое лицо на груди мужа.

— А я-то вас за трубочиста приняла, — покачивала головой Марфа Саввична. — Как ушли вы, Марьюшка с рынка вернулась, а меня в баню потянуло. Выхожу с шайкой и веником, а мой-то Петрунька тут, как тут, — тоже в баню собравшись. Обрадовались мы — и не до мытья… Вот, по телефону их вызвали из «Москвы», чтобы разобраться.

Середа похлопал Петрова из финчасти по плечу:

— Ну, что, «Всадник без головы», счастлив? Это мы его так в детстве еще прозвали, потому что с ним вечно случались какие-то нелепые недоразумения. Его бы в «Академию Нелепостей» «бессмертным» посадить. Читал я где-то, один миллиардер проэктирует такую «Академию» открыть…

— Нет, друзья мои, — грустно сказал Петров из Службы Сборов, — если среди нас и есть «Всадник без головы», то этот «всадник» — я, и первое место в такой «Академии» по праву принадлежит мне…

ОСТРОВ КРАСНОГО ХОЛМА

Рассказ Л. ШАДУРНА

С француз. пер. В. А. РОЗЕНШИЛЬД-ПАУЛИНА

Иллюстрации А. САВВИНА

Помещаемый рассказ представляет собою посмертное произведение молодого французского писателя Луи Шадурна, недавно умершего после продолжительной и тяжкой болезни.

Кроме книги, из которой извлечен этот рассказ, Шадурн написал четыре романа; из них три («Земля Ханаанская», «Где рождаются циклоны» и «Тревожная юность») переведены на русский язык.

Шадурн был знатоком Южной Америки и с необыкновенной художественной силой умел передавать быт и природу этой еще малоизвестной страны.

_____

Охота не дала ничего. Усталые и вспотевшие тюремные надзиратели возвращались к лесному складу, волоча свои дубинки и ругая собак, которые, опустив уши и высунув языки, со смущенным видом плелись за ними, как будто стыдясь того, что не сумели напасть на след дичи. А дичь, которую упустили сегодня, была далеко не простая!..

День выдался тяжелый.

— Чорт возьми! — ругался бригадир Симони, с которым никто не мог сравняться в искусстве отыскивать беглых каторжников, — надо же, чтобы он оказался таким хитрецом!

— А ведь прибыл с последней партией, — сказал надсмотрщик Фурбелар. — Всего лишь пять недель! И уж попал в разряд неисправимых!

— Э! — возразил Симони, — я спокоен за его судьбу. Если он не подохнет в лесу, то его сожрут акулы. Выбор у него есть.

Короткие сумерки спускались над саванной цвета ржавчины. Орлы-стервятники, с лишенной перьев шеей, описывали в небе плавные круги. Последние партии каторжников выходили из леса, смыкавшего вокруг лагеря широкое кольцо из мрака и лиан. Одетые в хаки надсмотрщики, в тропических шлемах и с револьверами у пояса, со всех сторон окружали каторжников в широкополых соломенных шляпах и просторных серых куртках, а некоторых даже полуголые, скованных по три вместе и вызывавших при каждом движении звон железных цепей. В отдаленной части леса, на болотистой местности, где от земли поднимались вызывавшие лихорадку испарения, расположены были аванпосты каторги, карательный лагерь, знаменитый лесной склад Ковэн, куда посылались бунтовщики, непокорные и неисправимые. Работать приходилось в кандалах, или без них, по двенадцать часов в сутки, в паровой бане, которую представляли собой джунгли. Резкие свистки собрали вместе отдельные партии и весь отряд направился к баракам.

* * *

В лесу, когда он бежал с работы, ему удалось унести саблю для расчистки пути среди зарослей. Теперь он пробирается сквозь гущу лиан и ветвей. Слышно, как свистит сабля, рассекая воздух справа и слева. Наступает ночь.

Кусок цепи висит на его лодышке, подвязанный обрывком грубых холщевых штанов. Беглец двигается на четвереньках; он должен избегать тропинок и пробираться сквозь чащу девственного леса. Лицо у него исцарапано, ноги в крови, пот градом катится с бритого лба. Это он втечение целого дня сбивал со следу собак; это он, тот зверь, которого так хотели затравить. Теперь ночь раскинула свою сеть, чтобы в свою очередь поймать его.

Но ему удалось выбраться за пределы тех, хорошо известных тропинок, где тюремные надзиратели могли еще искать его, и, преодолев величайшие трудности, он достиг реки.

Укрытая под огромными корнями прибрежных деревьев ждала его заранее приготовленная пирога. Сообщник, бывший каторжник, организатор побегов, спрятал ее здесь вместе с веслами и небольшим запасом провизии. На этой лодке, имея с собою кувшин воды и галеты из маниока, беглый должен был спуститься вниз по реке до самого моря и дальше, уже по морю, добраться незамеченным прибрежными постами до владений какого-нибудь другого государства. Тогда он был-бы свободен.

Долог и труден был путь по реке. Разнообразные опасности ежеминутно грозили ему, но, наконец, он выплыл на морской простор и полной грудью вздохнул наполненный солеными испарениями воздух. Тогда он стал грести изо всех сил, чтобы поскорее удалиться от берега. Но к этому времени запас провизии подошел к концу, а горло стало пересыхать от жажды.

Море было спокойно, но длинные волны вздымали утлое суденышко, и весла один раз из двух прорезывали только воздух.

Потом ему пришлось испытать беспредельный ужас мрака; вокруг него был хаос фосфоресцирующих волн, бороздивших океан целых холмов воды с беловатыми гребнями на вершине. Волны увлекали лодку и захлестывали ее хрупкие борта и руки беглеца были бессильны бороться с относившим его течением. Одна из волн, более сильная, чем другие, вырвала плохо закрепленное весло. Кувшин с водой был пуст, и беглец понял, что его попытка была безумной; море поиграет с ним еще несколько часов, а потом наступит конец: или он утонет, или наступит агония от жажды.

Он уснул. Лодка вертелась в зеленоватых водоворотах, отдавшись течению и унося одуревшего от усталости человека.

* * *

Обжигавшие ему затылок горячие лучи разбудили его. Солнце уже высоко стояло над горизонтом. Он подумал о начинавшемся дне, о длинных часах среди жары в беспредельном просторе, о предстоящей медленной смерти. От голода и страха желудок его судорожно сжимался. Летающие рыбы, как молния прорезывая желтоватую и колеблющуюся поверхность моря, выскакивали из воды. Он пытался поймать одну из них на лету, но лодка чуть не опрокинулась. Струя справа от лодки привлекла его внимание.

— Акула! — подумал он.

Через некоторое время струя появилась слева.

— Они следят за мной. Они больше не упустят меня.

Ему когда-то рассказывали, с каким верным инстинктом и как упорно акулы следовали за потерпевшим кораблекрушение.

Если бы только мимо прошел корабль!.. Но никакого корабля не было. Прикрыв глаза ладонями от яркого света, беглец оглядывал пустынную поверхность моря. Поверхность океана была совершенно гладкой и ее однообразный вид нарушала лишь наносная грязь, испещренная черноватыми водорослями, липкая, горячая, без единого, цветного пятна, точно громадная лохань, где бродили протоплазмы, споры, клеточки, словом все, что составляет плодородие теплых морей.

Машинально он снова начал грести своим единственным веслом. Это может быть заставит удалиться акул. Но, делая эти бесполезные усилия, беглец не может ни бороться, ни даже забыться. Он зовет, выкрикивает свое отчаяние бесконечному простору, невидимому и немому врагу, настойчиво следящему за этой неразумной лодкой. Но кругом только тишина… тишина… одна тишина.

Под вечер на горизонте, точно на краю зеленоватого озера, появился небольшой дымок. Беглец сорвал свои лохмотья, привязал их к концу весла и стал размахивать этим флагом отчаяния. Но дымок исчез за горизонтом и море, цвета ежевики, медленно поглотило солнечный диск.

А когда наступила ночь, беглец понял, что значит ощущение Великого ужаса.

Как бы угадывая чутьем тайну ветра и волн, рождавшихся из глубин, он понял, что должно что-то случиться. Со всех сторон горизонта собирались темные массы, изборожденные медно-красными и желтыми как сера полосами и замыкали зеленоватое озеро, сохранившее еще свой чистый химерический блеск. Как раз над беглецом сверкала звезда. Инстинктивно он поднял голову и увидел, как черная, точно сажа, завеса закрыла и озеро, и звезду.

Не чувствовалось ни малейшего дуновения ветра. Над морем царила такая тишина, что, казалось, будто жизнь замерла во всем мире. Под удушливым покровом темноты на небе погас последний отблеск света.

Но вдруг послышался отдаленный свист, как будто откуда то вырвались пары, затем какой-то страшный шум, точно разрывали сразу тысячи аршин шелка и, наконец, раскаты грома.

Лодка понеслась по вертикальной плоскости и беглец увидел перед собою громадную стену фосфоресцирующей воды. Можно было подумать, что море поднялось на дыбы.

* * *

Беглец открыл глаза.

Он лежал на склоне небольшого холма из красной глины. В нескольких сотнях метрах от него пенились волны прибоя. Берег был усыпан рыбами, водорослями, разными обломками, раковинами и широкими плоскими медузами, сверкавшими на солнце. Черная масса какого-то большого морского животного также сверкала на влажном песке. Беглец был весь опутан скользкими водорослями. Нахлынувшие на берег волны принесли его сюда и, отхлынув, оставили на песке вместе с мертвыми дельфинами и медузами. Все его тело было покрыто синяками, а рана на ноге наводила на мысль, что его порядочно ударило о прибрежные камни.

Понемногу он начал вспоминать все, что произошло. Обрывок цепи, болтавшийся на лодыжке, напомнил ему, что он продолжал еще быть беглым каторжником и что лучше было бы очутиться в пасти акулы, чем снова попасть в руки тюремных надзирателей. Но куда же, все-таки, выбросило его море? И не сообщено ли уже о нем?

Окружавшая его местность была ему совершенно незнакома. Он был так истощен, что едва волочил ноги. Группа кокосовых деревьев к счастью дала ему возможность утолить жажду. Он тут же и умер бы на месте, если бы не проглотил немного влаги. Собрав раковин, он настолько подкрепил силы, что мог доползти до вершины холма.

Он находился на лесистом и обитаемом острове. Сквозь зелень виднелись какие-то жалкие хижины, крытые сверкавшим на солнце толем. Но не было никаких признаков культуры, никаких звуков, говоривших о работе. Деревня казалась погруженной в сон. Беглец решил не двигаться с места до наступления темноты.

Когда опустились сумерки, он осторожно дошел до леса, а затем пробрался через него и очутился на лугу, покрытом высокой, колеблемой ветром травой. Над сделанным из ветвей шалашем поднимался небольшой дымок. Этот дымок указывал на пристанище и ужин. Беглец был голоден, полугол и совершенно истощен. Если бы в нем сохранилось хоть немного силы, он составил бы план нападения. В шалаше можно найти ружье, порох, тафию^[75]), а этого достаточно, чтобы сохранить жизнь. Но он чувствовал себя слабым, как ребенок, мускулы его были парализованы, желудок пуст и мучительно ныл. Лежа в густой траве, он ждал, не выйдет ли кто-нибудь из шалаша. Оттуда вышла высокая негритянка, одетая в лохмотья, с головой, повязанной выцветшим мадрасским платком и, бросив взгляд на лужайку, подкинула несколько сухих ветвей в огонь, после чего скрылась в шалаше.

Беглец осторожно подошел к шалашу. Он увидел подвешенный к двум кольям гамак и женщину, которая качалась в нем, подложив руки под голову и посасывала кусок сахарного тростника, равнодушная к мраку, к опасности и беззащитная. Последние от блеске вечерней зари погасли на саванне. Беглец подумал: «Напасть разве на нее? Нет, у меня не хватит на это сил». К тому же в шалаше ничего не было, кроме небольшого количества маниока и разбросанных лохмотьев.

Шалаш был освещен лишь огнем костра. Беглец встал и сразу очутился в полосе красного света, худой, истощенный, с блуждающим взглядом. Женщина даже не шевельнулась и лишь устремила на белого свой взгляд. Он схватил ее за плечи.

— Не бойся! Я не сделаю тебе никакого зла. Дай мне поесть.

Она продолжала лежать неподвижно.

— Послушай! — сказал он. Ты понимаешь? Есть!

Она засмеялась и ткнула его пальцем в грудь.

— Ты каторжник, беглый?

— Да, — ответил он с раздражением, — беглый… Море выбросило меня сюда. Куда я попал? Я голоден…

Его глаза сверкали, как у волка, но в руках не было никакой силы. Женщина резким движением высвободилась из его рук, выскочила из гамака и, скрестив руки на груди, крикнула:

— Каторжник! Беглый!

— Довольно! — сказал он. — Дай мне есть, слышишь!

Она протянула ему несколько галет из маниока. Беглец с жадностью съел их, выпил из тыквенной бутылки и повторил:

— Где я?

Вместо всякого ответа негритянка рассмеялась и в этом смехе было что-то такое странное и неприятное, что беглец невольно вздрогнул и оглянулся.

Ночь звучала цикадами. Шум прибоя служил аккомпаниментом к металлическому треску насекомых. По временам раздавался крик ночной птицы или похожее на мычанье квакание лягушки-вола. Беглецу припомнились жаркие ночи на каторге, в душной казарме, и он невольно подумал:

— Предаст она меня или нет?

Она протянула ему кожаную фляжку.

— Тафия, — сказала она, — пей. — Он выпил большой глоток.

— Уф! — воскликнул он, забирая грудью воздух. — Еще!

Голова его опустилась на грудь.

— Ты… спать здесь, — сказала женщина и указала на гамак.

— Где я? — повторил беглец.

— Ты разве не знаешь?

Он едва держался на ногах от усталости. Она подтолкнула его к гамаку.

— Ты спать. Ты оставаться здесь. Ты больше отсюда не уйдешь.

— Отчего? — слабым голосом спросил он.

— Ты оставаться здесь, — повторила она.

Но он уже спал. Она подкинула хворосту в костер и, усевшись на траву, стала глядеть в темноту.

* * *

Проснувшись на следующее утро, беглец увидел негритянку, которая жарила бананы на костре. Она не предала его. Поев, он почувствовал прилив какой то нежности.

— Послушай, — стал он умолять ее, — скажи мне, где я?

— Лучше не знать, — ответила женщина, после чего добавила, ворочая белками глаз:

— Ты никогда не уйдешь отсюда, красавец мой!

Подкрепленный едой и сном, беглец чувствовал, как к нему возвращаются силы.

— Мне нужно спастись. Мне нужна лодка!　

— Здесь нет лодки! — засмеялась женщина.　

«Она смеется надо мной» — «она предаст меня» — подумал он, — и схватил ее за горло.

— Скажи мне, куда я попал? — Говори! Или я задушу тебя!

Она старалась высвободиться из его рук, но он сильнее сжал пальцами ее шею. Тогда она до крови укусила его в плечо. Лицо его исказилось от боли и он выпустил ее. Она же закричала: — Ай! ай! Ты уже отмечен, ты гнилой, ты умрешь, красавец мой!

И, продолжая смеяться, показала ему свои розоватые, изъеденные проказой пальцы.

_____

В нескольких милях от берега, отмеченный постоянно горящим огнем и отдаленный от остального мира, среди илистых вод, где кишат акулы, возвышается, точно залитый кровью, остров Красного Холма.

Остров Красного Холма принадлежит Проказе.

Беглец снова направился к морю. Бригадир Симони оказался хорошим пророком.

ЖЕНЩИНА «СИНЯЯ БОРОДА»

ИСТОРИЧЕСКИЙ РАССКАЗ ИЗ ВРЕМЕН ЛЮДОВИКА XIV. — А. В.

Предлагаемый здесь рассказ о женщине — «Синей Бороде» не является досужим романтическим вымыслом. Он целиком основан на подлинных рапортах, донесениях и других документах полиции французского короля Людовика XIV и, в сущности, автором повествования в значительной степени, — как признает это и сам А. В., напечатавший этот рассказ, — является заведывавший архивом полицейской префектуры в Париже, г. Пешэ. Этот усердный чиновник, стоявший во главе архива с 1780 г. до 1800 г., известен, как усердный и бескорыстный работник, отличавшийся между прочим полным отсутствием воображения. Он был машиной, стремившейся только к тому, чтобы собирать и классифицировать бесчисленные дела, с которыми сталкивалась полиция в дни королевского режима.

Все документы, подобранные Пешэ и свидетельствующие о чудовищной развращенности нравов королевского двора, дворянства и всех, кто следовал их примеру, не могут быть здесь напечатаны целиком. В досье содержатся ужасающие, отвратительные подробности.

Но рассказ интересен не только своей фабулой. Он так характерен для королевской Франции, для нравов той эпохи, и действующие лица его — все исторические. Лекок несомненно был главным агентом, — или mouchard, как презрительно звали в те дни сыщиков, — Ла-Рейни, первого лейтенанта парижской полиции. Брат короля, власть которого была почти не меньше власти самого монарха, назывался кратко «Мосье», а два его друга, вмешательство которых окончилось так трагически, были дворяне, славившиеся своими интригами и приключениями.

Кто на самом деле была княжна Ябируска, позднее известная как лэди Гайльфорт, — никто, повидимому, никогда не узнал. Несомненно одно, что она была англичанка, хотя и долго жила во Франции. Портрета ее не сохранилось, но описание, данное главным действующим лицом драмы, сыном Лекока, прозванным Лэвельэ, достаточно ярко.

Надо помнить, что в семнадцатом веке закон и порядок только что стали возникать из хаоса. Правосудие можно было всегда купить, а полиция закрывала глаза, или отворачивалась, если беззаконие совершалось дворянином. Зато кары были жестоки и безжалостны, если обидчик оказывался рядовым скромным гражданином.

_____

Во времена Людовика XIV уличного освещения в Париже не существовало вовсе и каждый пешеход пробирался по улицам с собственным фонарем. Единственной защитой, дарованной королем населению Парижа против шаек грабителей и убийц, был «Le guet», т. е. караул. Но любовные похождения развратного двора делали службу караула очень неблагодарной. Горе караулу, если он арестовывал аристократа, приняв его за простого горожанина.

Ла-Рейни, фаворит при дворе, действовал почти как ему вздумается и большею частью пользовался своими людьми для собственных надобностей. Должность начальника полиции была прибыльной, и хотя он и делал вид, что борется с бандитами, но те из них, которые могли подкупить караул и платить за то, чтобы к ним отнеслись снисходительно, продолжали без помехи свою разбойничью жизнь.

От времени до времени, чтобы умиротворить граждан, какое-нибудь незадачливое существо публично отправлялось палачом к праотцам. Судебного разбирательства в сущности не бывало. В теории нельзя было подвергнуть смертной казни человека, не попавшегося с поличным или не признавшего себя виновным. Но признания добивались всегда, когда это требовалось. Смерть была предпочтительней продолжительным мукам «допроса». Допрос этот часто обозначал… жесткую кожаную трубку, насильно вставленную в горло жертвы грубым помощником палача. В эту трубку вливалась вода, ковш за ковшом.

Таков был Париж в славное царствование Людовиков. Но хотя население и приучили страдать молча, наступило время, когда возмущенные крики, раздавшиеся в городе, достигли даже до золоченого Версальского дворца. Бесследно исчезли сыновья более чем двадцати богатых парижских купцов. Каждый раз передавали одно и то же. Покрытые золотом и драгоценными камнями, молодые люди выходили из дому в погоне за фривольными приключениями и больше не возвращались. Наконец, столько семей стали оплакивать исчезновение своих сыновей, что ужасная тайна сделалась единственной темой разговоров. Она обсуждалась во всех кафэ и винных лавках. Родители выпускали своих сыновей на улицу только в сопровождении вооруженных слуг и королю была послана настоятельная петиция.

Кончилось тем, что Ла-Рейни был вызван к королю и получил строгий выговор за неумение укротить злоумышленников. Он вернулся в Париж в сильном волнении и тотчас же призвал на совещание Лекока, ловкого сыщика, только недавно взявшего на себя начальство над новой полицейской бригадой. Результатом был продолжительный и горячий разговор. Лекок заявил, что его патрули постоянно разъезжают по улицам, что не произошло ни одного убийства, о котором он не знал бы, и что пропавшие юноши, вероятно, стали жертвами любовных приключений. В конце концов Лекок, который был страшно жаден, сдался на увещания Ла-Рейни, обещавшего ему богатое вознаграждение и почетное отличие, если он узнает, что произошло с молодыми людьми.

— Я вижу только один способ. — У меня есть сын. Ему восемнадцать лет. Он очень умен и красив. Он — все, что осталось у меня после смерти жены, но я никому другому не доверяю. Он будет приманкой, потому что я убежден, что тут дело женских рук.

— Так идите, — сказал Ла-Рейни, делая таинственный знак, дававший агенту неограниченную власть. — Идите и объясните все вашему сыну. Если ему удастся поймать женщину и ее сообщников, будущее его обеспечено.

Лекок ушел со вздохом. Богатство и положение были соблазнительны, но он любил своего сына Экзюпера, которого соседи прозвали Лэвельэ, т. е. «Живчик». До сих пор молодому человеку разрешалось ходить по Парижу только в сопровождении одного или двух сыщиков. Но было очевидно, что эта женщина — убийца, в существование которой Лекок твердо верил, была очень хитра. Никто никогда не видел ее, да и никто не помнил, чтобы исчезнувшие юноши разговаривали на улице с какой-нибудь женщиной. Сыну его, если он захочет играть роль приманки, придется итти на некоторый риск.

Наедине с сыном, который разделял любовь отца к профессии сыщика, Лекок дал ему самые подробные инструкции. Он заставил сына спрятать в карманы пару отличных пистолетов и скрыть под одеждой шпагу, которая полагалась в те дни только дворянину. Вооруженный и богато разодетый, Лэвельэ пустился в путь.

Несколько дней он безрезультатно бродил возле Палэ Ройаль, в Люксембургских садах и других модных местах. Много томных женских взглядов провожало его стройную фигуру, но ни одна из этих женщин, по его мнению, не принадлежала к типу убийцы изчезнувших молодых людей.

Лэвельэ уже начинал терять терпение, когда однажды внимание его обратила на себя прекрасная девушка. Ее сопровождала пожилая женщина, повидимому, служанка или гувернантка.

Блестящие черные глаза девушки и ее грациозная походка заставили его круто повернуть, чтобы не потерять обеих из виду. Дважды он, как ни в чем не бывало, обгонял женщин, разглядывал их из-под полей шляпы, делая вид, что стряхивает пыль со своих нарядных манжет. Он не ошибся. Девушка, которой было небольше 25 лет, была очаровательна. Повидимому, он возбудил ее интерес, потому что она остановилась, сказала что-то своей спутнице и потом медленно пошла дальше. Служанка же следовала сзади.

У Лэвельэ не было недостатка в смелости, но отец предупредил его, чтобы он ни с кем не заговаривал первый. Женщина, которую они ищут, несомненно сама сделает первые шаги. Лэвельэ сел поэтому на одну из многочисленных скамеек, — они находились теперь на набережной Сены, — и ждал, глядя на изящную женскую фигуру. К его огорчению, она быстро повернула назад и он готов уже был следовать за ней, когда увидал, что к нему направилась ее служанка. С видом полного равнодушия к его присутствию, женщина села на скамейку рядом с ним.

Лэвельэ приподнял с поклоном шляпу и пробормотал какую-то вежливую фразу. Женщина ответила, незаметно разглядывая его, точно желая определить его общественное положение.

Лэвельэ глубоко вздохнул и произнес с печальным видом:

— Увы, мадам, как грустно быть одиноким и чужим в этом большом городе. Будь у меня тут друзья, я бы без сомнения нашел кого-нибудь, кто представил бы меня очаровательной девушке, вероятно, вашей хозяйке. Но я никого не знаю.

При этих словах женщина с живостью обернулась.

— Так вы не парижанин? Сколько времени вы здесь живете?

— Всего несколько дней, — бойко лгал Лэвельэ. — Мой отец — богатый фермер в Ле-Мане. Он послал меня в Париж изучать право. Но хотя он и дал мне полные карманы золотых луидоров и эти прекрасные часы,цепочки и кольца, они не утешают меня в моем одиночестве. Я много бы дал, чтобы познакомиться с вашей хозяйкой. Кто она?

— Бели вы желаете встретиться с ней, это можно устроить. Она дочь польского князя, имя ее княжна Ябируска, хотя князь, вернувшийся на родину, чтобы получить разрешение на брак, и умер прежде, чем успел жениться на ее матери, которая была простолюдинкой. Грустная история! — старуха притворно смахнула слезу» — К счастью, верные слуги князя передали ей все огромное состояние ее отца. Счастлив человек, который заслужит ее любовь. Она так же прекрасна, как и богата.

— Вы заставили меня еще больше желать встречи с ней. Что я должен сделать?

— Вы встретитесь со мной сегодня в десять часов вечера у церкви Сен-Жармен Локзероа, — наклонившись к Лэвельэ зашептала женщина. — Ваша благородная внешность произвела сильное впечатление на мою хозяйку. Она тоже одинока и послала меня узнать, кто вы. Но вы не должны иметь при себе шпаги. Отец ее умер от меча врага, и вид этого оружия ненавистен княжне. До свидания, до вечера. Не забудьте украсить себя всем, что у вас есть. Много дворян старались победить ее, и вы должны произвести хорошее впечатление.

С этими словами женщина встала, и не успел Лэвельэ решить, что ему делать, как она уже исчезла за множеством будок уличных торговцев. Таинственное поведение женщины, ее интерес к его богатству и одиночеству, убедили Лэвельэ, что он, наконец, встретил свирепого вампира, погубившего столько молодых жизней. Лэвельэ торжествовал. Он сейчас же отправился к отцу и подробно рассказал ему все, что произошло.

Лекок разделял мнение сына. Он немедленно вызвал двенадцать самых надежных из своих агентов и сделал нужные приготовления, чтобы захватить незнакомку.

Несмотря на предупреждение женщины, Лэвельэ взял с собой шпагу и два пистолета. На шею ему повесили серебряный свисток.

Люди Лекока привыкли выслеживать незаметно. Им было приказано занять позиции в темных аллеях и развалившихся домах возле церкви, чтобы быть готовыми кинуться на помощь молодому человеку при первом же звуке его свистка.

Задолго до назначенного часа, как и полагалось нетерпеливому поклоннику, расхаживал Лэвельэ взад и вперед перед мрачным порталом церкви. Ночь была темнее обычного. Тучи закрывали луну и звезды, и резкие порывы ветра заставляли мигать огни фонарей прохожих.

Лекока и его агентов не было видно. Это было хорошо, потому что Лэвельэ чувствовал, что за ним наблюдают. Он уже стал думать, что женщина испугалась, когда вдруг мимо него прошла фигура, закутанная в плащ с капюшоном. Фигура схватила его за руку и прошептала:

— Следуйте скорей за мной!

Это была служанка красавицы.

— Тут опасно оставаться, — продолжала женщина. — Помните, что честь княжны не должна пострадать. Или идите со мной, если хотите ее видеть, или оставайтесь. Я не могу задерживаться.

Притворяясь недовольным этой будто бы излишней таинственностью, молодой человек пошел рядом с женщиной. На углу улицы она остановилась и резко сказала:

— Вы, конечно, понимаете, что моя хозяйка не может вас принять в своем дворце. Там всегда на чеку толпа поклонников и слуг. Она приказала мне завязать вам шарфом глаза.

На этот раз Лэвельэ нашел нужным выказать некоторую решимость.

— Мой отец предупреждал меня о таких штуках до моего отъезда в Париж, — сказал он. — Я очень хочу встретиться с княжной, но вы должны положиться на мою честь. Я чужой в этом огромном городе и уже поэтому никогда бы не нашел снова дороги к тому дому, куда вы меня ведете. Я уже и теперь не имею понятия, где мы находимся.

Женщина пробормотала какое-то проклятие и, ухватив юношу за рукав, потащила его за собой. Торопливо проходили они улицу за улицей. Наконец они остановились перед облупившимся, угрюмым домом в узком переулке.

Женщина вытащила из рукава огромный ключ, отперла дверь и втолкнула в нее своего спутника. Дверь сразу захлопнулась за ними. Лэвельэ очутился в непроглядном мраке и уже раскаивался в своей необдуманности. Нет сомнения, что именно так погибли все те молодые люди, — думал он.

Каждое мгновение, спотыкаясь на ступенях ветхой лестницы, по которой его вела служанка, Лэвельэ ждал удара по голове или петли на шею. Он судорожно сжимал свою шпагу и готовился к отчаянной борьбе. Но ничего не произошло, и вскоре у ног его заблестел свет и странно мускулистая рука втолкнула его в большую, роскошно обставленную комнату.

После мрака на лестнице Лэвельэ ослепил свет канделябр, стоявших у зеркала в глубине комнаты. Но все же он сразу заметил восточные ковры и занавеси, украшавшие пол и окна. Стол и стулья были инкрустированы слоновой костью, а широкий, большой диван у стены был покрыт вышитыми китайскими шелками. Незнакомый одуряющий аромат наполнял воздух.

Первое мгновенье Лэвельэ думал, что он один, но когда он обернулся, чтобы посмотреть, что сталось, с его проводником, на диване раздалось шуршание шелка, покрывало было откинуто и Лэвельэ увидел поднимавшуюся медленными, кошачьими движениями, девушку, которую встретил утром на прогулке.

Он увидел, что на ней были прозрачные, сверкающие одежды, сквозь которые тело ее сияло, как прекрасная жемчужина. Ему никогда и не снилось такое совершенство. Глаза, черные, как ночь, скрывали в своей глубине какой-то дремлющий огонь. Черты лица были тонки, нежны. А губы, полные и чувственные, неудержимо притягивали его. Мгновение он стоял очарованный, забыв про свою цель, беспомощный, прикованный к видению красоты. Сам того не сознавая, он великолепно разыгрывал роль неуклюжего провинциала.

_{Мгновение Лавельэ стоял очарованный. Нельзя было поверить, что эта очаровательная девушка была страшным убийцей.}

Серебристый смех вернул его к действительности. И все же, когда девушка поднялась и бесшумно скользнула к нему, он едва мог верить, что она была жестокой убийцей.

Поражение его завершил опьяняющий аромат, исходивший от шелковистых волос девушки, и две белые руки, обнявшие его за шею.

Не владея больше собой, он покрывал поцелуями белые плечи, так соблазнительно близкие. Но блаженство было грубо нарушено. Он вдруг заметил, что ее ловкие пальцы не были заняты ласками. Пока он стоял во власти ее чар, как глупый школьник, она быстро завладела его кошельком, часами и, что было хуже всего, его свистком. Слишком поздно попытался он схватить коварное существо. Она снова засмеялась, выскользнула из его рук и исчезла в замаскированной стене двери.

Самообладание понемногу возвращалось к нему. Он предвидел, что она может вернуться каждую минуту в сопровождении убийц, которые, вероятно, находились где-то поблизости. Ему нужно во что бы то ни стало подать знак отцу. Лэвельэ весь похолодел, когда увидел, что в ножнах у него не было больше шпаги, а в карманах — пистолетов. Это уж было работой служанки. К счастью, в это мгновение раздался тихий свист на улице, где ждал Лекок с агентами. Это немного ободрило юношу. Он торопливо стал искать дверь, через которую пришел, но не мог найти и следов ее. Трясущимися руками нащупывал он стены. Голубые пары ароматов одуряли его, а страх лишал его сил.

Наконец, руки его нащупали массивную стекляную ручку. Он отчаянно стал дергать ее, напрягая всю силу. Вдруг замок с треском поддался, но перед ним была всего только ниша. Язык его стал свинцовым, зубы стучали, и с нечеловеческим криком отчаяния Лэвельэ отскочил назад и медленно опустился на пол, не в состоянии отвести от ниши глаз.

Там перед ним было больше двадцати бескровных мертвых лиц. Двадцать шесть голов, бальзамированных по восточному способу, и каждая на серебряном блюде. Эти головы были все, что осталось от несчастных молодых людей, исчезнувших так таинственно. Лэвельэ хотел крикнуть и не мог. Вся его жизнь перешла в его глаза. Наконец, он отвел их от ужасного зрелища.

Бесцельно, бессмысленно оглядывал он комнату. Вдруг, к его ужасу, тяжелые занавеси зашевелились, они распахнулись, и в это мгновение порыв ветра потушил свечи. Но теперь на стенах заплясали странные, мигающие огни и при их неверном свете он увидел, как скользнула в сторону потайная дверь и через нее вошла девушка с тремя мужчинами, вооруженными саблями. В то время, как в мозгу Лэвельэ пронеслась мысль, что скоро голова его будет лежать в ужасной нише, раздался стук разбиваемых ставень.

Дикие вопли, крики злобы и торжества, топот тяжелых ног и красный свет факелов превратили кошмар в хаос, и Лэвельэ со стоном упал в обморок.

Когда он открыл глаза, над ним склонялся отец, а его агенты крепко держали женщину и ее убийц. Появление отца и агентов, проникших через окна, и заставило Лэвельэ упасть в обморок.

Дом немедленно обыскали, и за потайной дверью нашли старую служанку, которая оказалась известным вором-карманником. Полиция давно пыталась его захватить. Но он до сих пор ловко увертывался, скрываясь под седым париком и женским платьем.

Пятеро убийц были отвезены в тюрьму Гран Шатлэ, и неделю спустя весь Париж толпился перед мрачным замком, чтобы увидеть, как отрубят мужчинам головы. Княжна Ябируска заявила на допросе судьям, что ее настоящее имя лэди Гайльфорт и что она англичанка. Она отрицала свое участие в убийствах и, так как надеялись от нее узнать имена главаря шайки и тех ее членов, которые продолжали скрываться, ее перевели в Бастилию.

Дважды ее водили в «пылающую камеру» — комнату пыток, где она подверглась «простому допросу», находящемуся в пределах шести кварт воды. На втором допросе женщина призналась, что она сама была главарем шайки убийц, которые только исполняли ее приказание. Она очаровывала молодых людей своей красотой, заманивала их в страшный дом, где обирала их и затем отдавала своим людям, которые убивали их. После этого признания ее тоже приговорили к смерти. Парижане дрожали от ужаса, когда все это стало известно, и на Лекока и его сына посыпались почести и богатство.

Но судьба решила, что лэди Гайльфорт не умрет от руки палача. Ужасная история со всеми ее отвратительными подробностями обсуждалась как-то раз вечером в присутствии короля и его свиты. Фаворитка мадам де Монтеспан громко выражала свое отвращение к женщине-убийце, но Мосье, брат короля, повидимому, находил описание преступницы начальником полиции Ла-Рейни необычайно завлекательным.

Когда король удалился, Мосье отозвал в сторону двух придворных и предложил им освободить лэди Гайльфорт и отвезти ее в дом одного из своих приятелей в Версале, где они поужинают в ее обществе и заставят ее снова рассказать все свои похождения. У Мосье было несколько незаполненных lettres de cachet^[76]) подписанных королем, и одно из них было превращено в приказание начальнику Бастилии. Повелевалось немедленно передать опасную преступницу подателю этого ордера для перевезения в ужасную крепость Пиньероль.

Начальник Бастилии, обманутый этой хитростью, передал связанную лэди Гайльфорт в руки заговорщиков, которые тотчас же уехали. Во время долгой поездки в Версаль, придворные любовались красотой своей пленницы и с характерной для того времени жестокостью, забавлялись ее ужасом и отчаянием.

Женщина воображала, что ее везут на новые пытки, предшествующие казни. Рот ее был завязан, но стоны и слезы яснее слов говорили про ее отчаяние. Наконец, эгоистический страх, что женщина, в конце-концов, потеряет сознание, заставил Мосье снять повязку с ее рта. Он даже вытер ей слезы и сказал несколько ободряющих слов.

В полумраке кареты лэди Гайльфорт не могла хорошенько разглядеть черты своих спутников, но шуршание их шелковых одежд, их утонченная речь и легкий аромат, исходивший от их волос, сказали ей, что это не «чиновники, исполнители закона. Что они увезли ее из Бастилии, — доказывало их могущество и знатность, и ей должно было прийти в голову, что она будет служить развлечением для каких-то пресыщенных вельмож королевского двора. Женщина сейчас же стала соображать, как бы воспользоваться неожиданным счастливым случаем и спастись бегством.

Когда карета остановилась перед большим зданием, стоящим среди обширного сада, поведение женщины сразу стало тихим и скромным. Дальнейшие события показали, что в ее голове уже созрел план. Три заговорщика в молчании провели ее по нескольким темным корридорам и затем ввели в красивую комнату, освещенную ароматными восковыми свечами. На столе уже ждал изысканный ужин.

Женщина, вероятно, была поражена, когда узнала брата короля и его двух спутников, кавалера де-Лоррэн и сына маркиза д‘Эфиа.

Трагический конец этого приключения заставил Ла-Рейни лично вести следствие и, хотя несколько страниц его отчета и потеряны, но все же он был присоединен к архивам Пешэ, который с помощью различных донесений умело восстановил последовавшую в Версале сцену. Нет сомнения, что брат Людовика XIV впал в немилость и был временно выслан именно из-за этого похождения.

Некоторое время трое мужчин усердно спаивали женщину вином и наперерыв старались заслужить ее благосклонность. Они искали в томных　 взглядах закоренелой преступницы остроту, которой давно уже не находили их пресыщенные нервы. Но Мосье, суеверному по природе, скоро стала неприятной женщина, о преступлениях которой он не мог забыть, и брат короля ушел, взяв с приятелей слово, что они убьют это чудовище, которое было наделено, вероятно, самим дьяволом, такой роковой красотой.

Очевидно, до напряженного слуха женщины дошли какие-то слова, относившиеся к ее судьбе. Как только царственный распутник удалился, она оставила всякую нерешительность и быстро повела события к концу. Время уже близилось к рассвету, утром же ей нужно было быть далеко от Парижа, если она хотела спасти свою жизнь. Каждому из оставшихся с ней мужчин она внушила мысль, что только присутствие другого мешает ей упасть в его объятия. С дьявольской хитростью разожгла она пламя ненависти и страстей, и кавалер де-Лоррэн, пьяный и уже не владеющий собой, схватил на руки лэди Гайльфорт, чтобы унести ее из комнаты. Его приятель тотчас же преградил ему дорогу шпагой.

— Убейте его, — шепнула женщина на ухо де-Лоррэну. — Я буду тогда ваша.

Шпаги скрестились, недавние еще друзья свирепо дрались. Женщина только этого и желала. Змеей скользнула она за портьеру и, когда один из мужчин оказался к ней спиной, толкнула его вперед изо всех сил.

Раздался крик смертельного ужаса и шпага де-Лоррэна вонзилась в сердце его друга.

При виде безжизненного тела, де-Лоррэн очнулся и с рыданиями опустился на колени. В то же мгновение хлопнула дверь, повернулся ключ, и кавалер остался пленником наедине с трупом. Крепкая дубовая дверь не поддавалась отчаянным ударам его рук и ног, окна были закрыты тяжелыми ставнями, а кричать он не решался.

Его собственное показание кончается здесь, но его, вероятно, освободил хозяин дома. Скрыть смерть сына маркиза д‘Эфиа было невозможно. Убийца его бежал в Брюссель. Полиция принялась усердно за розыски женщины, но она скрылась, и в книги Бастилии были внесены вымышленные сведения, сообщавшие о смерти лэди Гайльфорт в Бастилии. Но она не покинула Франции. Несколько недель спустя Лекок, а потом его сын Лэвельэ нашли под своей дверью письмо.

Пешэ передает текст письма, полученного сыном:

«Шпион и коварный обманщик. Вы поймали меня один раз своим глупым лицом, теперь будет мой черед. День и ночь помните, что лезвие найдет ваше сердце. Ябируска».

Сначала Лэвельэ испугался. Он еще не забыл отрезанных голов и теперь стал выходить только в сопровождении вооруженных людей. Со временем он решил, что женщина отказалась от плана мести и, вспоминая свой первый блестящий успех в роли сыщика, стал искать случая снова отличиться.

Внимание его обратила шайка контрабандистов, смелость которой причиняла много неприятностей Ла-Рейни. Он решил показать королю, что добьется успеха там, где терпят поражение другие. Лэвельэ, вероятно, громко заявлял о своих намерениях, потому что как-то раз вечером к нему явился таинственный посетитель и предложил за крупную сумму свести его в дом, где контрабандисты держали свои товары.

Лэвельэ обрадовался неожиданной удаче и тут же уплатил посетителю деньги. Таинственный человек сообщил, что полиции легко будет поймать контрабандистов, но он посоветовал Лэвельэ сначала пойти вдвоем с кем нибудь и забрать ящики с бесценными шелками и кружевами. Никто об этом не узнает, а Лэвсльэ разбогатеет. А так кат; контрабандисты не приходят туда до утра, Лэвсльэ успеет расставить своих людей.

Лэвельэ, как и его отец, был жаден и решил послушаться совета незнакомца. Но все же он из предосторожности доверился отцу. Лекок ничего не сказал ему о своих опасениях, но когда сын отправился вместе со своим другом, за ними незаметно пошел отряд полиции.

Склад контрабандистов находился на отдаленной улице вблизи Сены. Проводник быстро открыл ключом дверь, указал на ряд ящиков, стоявших у стены, и молча удалился, оставляя молодых людей вдвоем. Они осторожно пробрались к ящикам и стали разглядывать их. Вдруг Лэвельэ схватил приятеля за руку.

— Ты заметил? — шепнул он. — Три больших ящика со множеством маленьких дырочек. В них сидят люди. Я сейчас же громко скажу, что мы идем за повозками. Потушим фонари. Хлопнем дверью и будем ждать.

Так друзья и сделали и стали ждать в темноте с пистолетами наготове.

Десять минут прошли в полной тишине, потом раздался заглушенный голос.

— Их что-то напугало, Пьер. Надеюсь, что они вернутся и отвезут нас в дом сына Лекока…

— Не беспокойся! — ответил другой голос. — Этот шпион — жаден. Да и остальные наши люди соберутся сюда к полуночи. Мы возьмем их неожиданностью, даже если они вернутся с полицейскими.

Лэвельэ шепнул приятелю:

— Когда я зажгу фонарь, стреляй в ящики.

Молодые люди с криками разрядили свои пистолеты по трем подозрительным ящикам. Ответом были стоны; крышка одного ящика поднялась и из него вылез страшного вида человек, тут же свалившийся на пол. Когда открыли два другие ящика, люди, прятавшиеся там, тоже были мертвы.

_{Из ящика вылез человек и тут же упал замертво.}

Сильные удары потрясли в это время дверь. Она подалась под напором многих плеч и в помещение ворвался перепуганный Лекок вместе со своими людьми. При виде мертвых бандитов они столпились возле них, чтобы разглядеть кто они. Лэвельэ же остался один у открытой двери. Это мгновение было для него последним. Из мрака блеснуло лезвие и, когда оно пронзило ему грудь, бумажка слетела на землю.

Убитый горем, едва соображая, что он делает, Лекок поднял бумажку и прочел: «Так я в конце концов расплатилась с вами за все, коварный, жадный шпион. У меня был готов не один план. Попробуйте найти меня теперь, если можете. Ябируска».

Любопытный отчет кончается кратким сообщением, что женщину, называвшую себя этим именем, так и не поймали.

Пешэ просто добавляет:

«Кто была эта женщина — Синяя Борода и куда она скрылась, — не узнали никогда. Также и парижанам никогда не сообщили истинных фактов. Только король и Ла-Рейни знали, что она не умерла в заключении в Бастилии».

ЖИВОЙ МЕТАЛЛ

Научно-фантастический роман А. МЕРРИТА

Иллюстрации ПОЛЯ.

СОДЕРЖАНИЕ ГЛАВ I–XIX, НАПЕЧ. в 10, 11–12 КНИЖКАХ «М. ПР.» за 1928 г. и в 1-й за 1929 г.

Американский профессор Луис Сорнтонг, уже побывавший в Тибете, снова отправился туда вместе с инженером Дрэком. В горах они наблюдают замечательные световые явления и находят загадочный гигантский след на скале, оставленный точно каким-то невероятным чудовищем. В разрушенной крепости, помнящей времена Александра Македонского, путешественники встречают Мартина Вентнора с его прекрасной сестрою Руфью. Брата и сестру преследуют воины, похожие на древних персов времен Ксеркса. В решительную минуту появляется странная женщина Норхала, по приказанию которой тысячи маленьких металлических предметов — чисто геометрических фигур — принимают форму многорукого чудовища и разбивают войско персов. Шары, кубы и пирамиды из живого металла исчезают, затем огромные кубы перекидываются, как мост, через пропасть, и несут на себе Норхалу и путешественников. Последние начинают таинственное, полное странных физических и магнитных явлений путешествие. В кратком содержании невозможно передать многочисленные и причудливые формы встречающихся чудовищ, состоящих однако из знакомых всех форм — кубов, шаров и пирамид. Путешественники попадают в новый мир, в металлический мир, где они видят живые, вертящиеся купола и арки, и башни, точно тающие в каком-то брожении. Летя на кубах, они проходят области ультрафиолетовых лучей, рентгеновских и других, наукою неизследованных. Друг другу путешественники кажутся скелетами. Один световой феномен вменяет другой. Они прилетают к колоссальному светящемуся металлическому диску необычайной красоты, изливающему могучую и сознательную силу. Руфь подтянута к диску. Вентнор выстрелил, но в него полетела молния — стрела зеленого пламени. Вентнор упал, диск обследовал его и по просьбе Норхалы подарил ей путешественников в качестве «игрушек». Норхала перевезла всех в свой круглый дом, похожий на блестящий пузырь сапфировых и бирюзовых оттенков. Интересные главы посвящены описанию самой Норхалы, ее жилища, ее слуги евнуха Юрука, встретившего чужеземцев враждебно. Больной Вентнор, оторванный от реальной действительности, первый начинает понимать, что металлические предметы высасывают свои силы из солнца, что их кровь — молния, что их разум — думающий кристалл, что у них гигантское групповое сознание, действующее в знакомых человечеству и в неизвестных ему сферах колебаний энергии, силы электрической и других. Очень любопытную гипотезу строят едва пришедшие в себя от пережитого путешественники, объединяя последние завоевания науки для объяснения деятельности металлического народа. Юрук рассказывает всякие басни о Норхале и старается уговорить путников уйти к Черкису, предводителю преследовавших их потомков персов. Попытка евнуха загипнотизировать ненавистных пришельцев оканчивается неудачей. Профессор и Дрэк отправляются в металлический город.

_____

ГЛАВА XIX Хаос звуков в тумане

Мы вместе с Руфью сделали беглый осмотр окрестностей дома Норхалы. Дом этот точно был вставлен в узкую часть песочных часов. Отвесные стены шли к дому от скалистых ворот, образуя как бы нижнюю часть часов. За домом они расходились под большим углом. Эта верхняя часть песочных часов была заполнена лесом, напоминавшим парк. Милях в двадцати от дома лес этот загораживался скалами. Я спрашивал себя, как прорывалась через эту скалистую преграду тропа, которую Юрук указал мне? Бела ли эта тропа через скалы или они были пробуравлены тоннелем, и почему не нашли ее вооруженные люди?

Пространство, в котором находился дом, было долиной, не больше, чем в милю ширины. Она была похожа на сад, усеянный душистыми лилиями. В центре долины стояло голубое полушарие — жилище Норхалы.

Нам некогда было изучать его красоты. Несколько последних наставлений Руфи — и мы пошли по серой дороге.

Едва мы сделали с десяток шагов, как раздался крик Руфи.

— Дик! Дик!

Он побежал назад и обнял девушку.

— Дик, — просила она, — возвращайся ко мне скорей!

Когда Дик догнал меня, голова его была опущена и он продолжал путь молча.

Мы прошли небольшое расстояние и обернулись. Руфь все еще стояла на пороге странного дома и смотрела нам вслед. Она помахала нам рукой и исчезла в дверях.

— Я рад за вас, Дрэк, — сказал я.

— Я полюбил ее с первого взгляда, — Дик схватил меня за руку, — а она говорит, что полюбила меня. Она сказала, что если я ее действительно люблю, ей легче будет бороться в наше отсутствие с этим, как она называет, пятном внутри ее. Пятно! Пятно на этом ангеле. Но, все же, она ужасно боится чего-то, что теперь будто бы есть в ней. Конечно, все это глупости!

Я не находил слов успокаивать его, потому что вовсе не считал страхи Руфи воображаемыми. Ее ужас был слишком искренен, описанные ею симптомы слишком ясны, чтобы быть галлюцинациями. Разве нельзя допустить, что Дик ввел ее в общение с собой и со своим народом? Что она подверглась какому-то процессу магнитизации, вовсе не зловещему, который сделал то, что она стала понимать и его волю, и мысли.

Среди нам подобных существует эта восприимчивость— умы, настроенные в униссон друг с другом, не нуждающиеся в стимуле, — произнесенном слове. А другие умы совсем не созвучны, так что даже через произнесенное или написанное слово наша мысль не может в них проникнуть. Что это за волны, по которым летят эти молчаливые послания?

Только нечто подобное могло объяснить общение Норхалы с металлическим народом. Руфь, которой это было чуждо, конечно. могла счесть эту большую чувствительность за какое-то пятно. Но нам это могло быть очень полезно, а ей не принести вреда, если только, если…

Я отгонял от себя ужасную мысль.

Скалистые стены ворот сошлись совсем близко. Скудная растительность у подножия их прекратилась. Дорога углубилась в ущелье. Там, где обрывались скалистые стены, была туманная завеса. Когда мы подошли ближе, мы увидели, что это больше похоже на туманный свет, чем на туман от воды. Он лился странно определенными полисами, как частицы кристаллов в растворе.

Мы бок о бок вошли в этот туман. Я сейчас же понял, что чем бы ни были эти завесы, сыростью они не были. Воздух, которым дышали мы, был сухой и насыщенный электричеством. Я ощутил что-то ободряющее, какое-то щекотание в каждом нерве, почти легкомысленную веселость. Мы совершенно ясно видели и друг друга, и скалистый пол, по которому шли. В этом световом тумане не было слышно никаких звуков. Дрэк повернулся ко мне и губы его зашевелились. Он склонялся к самому моему уху, говоря что-то, но я не слышал ни звука.

Мы вышли в открытое место и уши наши вдруг наполнились высоким, резким свистом, таким же неприятным, как вой песчаного урагана. В шести футах направо был край кряжа, на котором мы стояли. За ним был крутой отвес куда-то в пространство, пропасть, выстланная туманами.

Но не эта пропасть заставила нас ухватиться друг за друга. Нет! Из пропасти поднималась гигантская колонна из кубов. Она высилась футов на сто над уровнем нашего кряжа и низ ее уходил в глубины. Головой колонны было огромное, вращающееся колесо. Это колесо вспыхивало зеленым пламенем и со страшной быстротой бороздило скалу.

Над колонной был как бы колпак из какого-то светло-желтого металла, прикрепленный к скале. И этот-то навес, отделяя туманный свет, точно огромный зонтик, и образовывал зону света, в которой мы стояли.

Мгновение огромное колесо продолжало вертеться, визжащая скала таяла под ним и стекала как лава. Потом колесо вдруг сразу остановилось, точно получило какое-то приказание Оно склонилось на бок и посмотрело на нас сверху вниз. Я заметил, что внешний край колеса был весь усажен пирамидками, а что кончики этих пирамид были снабжены чем-то, показавшимся мне гранеными драгоценными камнями.

Колонна склонялась; колесо приближалось к нам…

Дрэк схватил меня за руку и потащил назад, в туман. Мы пробирались в этом тумане шаг за шагом, воображая, что мы чувствуем, как за нами крадется огромное лицо — колесо. Мы боялись оглянуться, чтобы не подойти слишком близко к невидимому обрыву. Мы медленно покрывали ярд за ярдом. Вдруг туман поредел и мы вышли из него.

Кругом нас был хаос звуков, звон миллионов наковалень, грохот миллиона кузниц. Гремели громы, ревели тысячи ураганов.

Невообразимый рев бездны несся на нас, как тогда, когда мы лежали в глубине моря света.

Грохот этот порождался силой. Это была Сила, собранная в фокусе. Оглушенные, ослепленные ею, мы закрывали глаза и уши.

Вдруг грохот замер, оставляя на смену себе какую-то испуганную тишину. Потом тишина стала пульсировать каким-то жужжанием и это жужжание прорвало журчание, точно текла река из бриллиантов.

Мы раскрыли глаза и трепетный страх сжал нам горло, точно рукой.

Мы стояли на самом краю широкого кряжа. Мы смотрели вниз, в огромный колодезь овальной формы, длиною миль в тридцать, половиною этого в ширину, и окаймленный пропастями.

Мы находились в верхнем конце этой долины и на вершине ее оси. Дно ее уходило футов на пятьсот вниз. Облака туманного света, затемнявшие прошлой ночью эту бездну, теперь исчезли, воздух был кристально чист, каждая мелочь выступала со стереоскопической отчетливостью.

Мои глаза прежде всего остановились на широкой полосе фосфоресцирующего аметиста, огибающей всю скалистую стену над нами. Она опоясывала скалы на высоте десяти тысяч футов и с этой-то сияющей зоны и спадали завесы светящегося тумана, загадочные, уничтожающие звук пары. К северо-западу они трепетали, точно свет восходящего солнца, и, как этот свет, пронизывались радугами, спектрами, многоцветными сияниями. Но все это проходило в известном порядке, с геометрической точностью. Как будто бы огромные и движущиеся призматические кристаллы быстро пролетали к самому краю завес, и с такой же быстротой мчались назад.

ГЛАВА XX Металлический чудо-город

От завес взгляд перекидывался к невероятному городу, возвышавшемуся меньше, чем в двух милях от нас.

Синевато-черный, сверкающий, с резкими, точно из стали вырезанными очертаниями, он поднимался тысяч на пять футов в высоту. Я не мог определить, как велик был город, потому что высота его отвесных стен преграждала поле зрения. Неприветливый фасад, обращенный к нам, имел, вероятно, миль пять в длину. Город был гигантский, подавляющий, внушающий трепетный ужас, как тот полуночный город, который Данте увидел в другой бездне.

Это был громадный металлический город. Гладкая огромная стена поднималась высоко. Это гигантское длинное лицо города казалось слепым, но оно не было слепо и в этом был ужас. Чувствовалось, что оно настороже.

_{Перед нами был металлический город.}

Казалось, что оно уставилось на нас так, точно на пространстве каждого фута на нем был часовой, невидимые глазу стражи, чья бдительность улавливалась каким-то скрытым чувством, более тонким, чем зрение.

Это был металлический город, огромный и… бдящий…

У подножия его были большие отверстия. Вероятно, городские ворота, — подумал я. Через эти порталы и вокруг них кружилась металлическая рать, двигаясь туда и сюда, выливаясь из ворот и вливаясь обратно, образуя узоры у отверстий.

От огромного города пораженные глаза снова обращались к бездне, в которой был расположен город.

Дно ее было совершенно гладкое, его не прерывала никакая неровность почвы. На нем не было никакой растительности — ни деревьев, ни кустов, ни травы.

Казалось, само дно жило какой-то своей, жуткой жизнью. Оно было оживлено каким-то брожением, настолько же расчитанным, насколько оно было механическим, брожением симметричным, геометричным, в высшей степени урегулированным.

Это было движение металлической рати.

Они двигались под нами, эти загадочные существа, бесчисленным войском. Они наступали и отступали баталионами, полками, армиями. Далеко на юге я видел гигантские формы, напоминавшие движущиеся пирамидальные горы, украшенные зубчатыми башнями. Они кружились одни вокруг других с невероятной быстротой, точно оживленные пляшущие пирамиды Хеопса, увенчанные башнями. Из башен вырывались яркие молнии и вслед гигантским пирамидам катилось эхо отдаленного грома.

Нами играют

С севера мчался эскадрон обелисков, на вершинах которых пламенели вращающиеся колеса, кажущиеся на расстоянии крутящимися огненными дисками.

Волнующееся море Предметов образовывало тысячи невероятных форм, угловатых, округлых и заостренных, и быстро переходило в другие, такие же странно-правильные формы. Я следил, как Предметы образовали нечто вроде палатки, высотой с небоскреб. Они висели так мгновение, потом сформировали десяток страшно длинных ног, которые ушли, точно гигантские тарантулы без головы и без туловища, шагами в двести футов длиной Я смотрел, как полосы этих Предметов в милю длиной сворачивались в кольца, в ромбы, в пятиугольники, потом поднимались колоннами и со страшной быстротой мчались но воздуху.

А когда движение металлической рати давало нам возможность, мы видели, что дно долины было покрыто всевозможными узорами, огромными четырехугольниками, ромбами, параллелограммами, кругами и спиралями. Это было нечто гротеско-футуристическое. И все же во всех этих узорах был какой-то порядок, точно это была страница с какими-то непереводимыми письменами из другого мира.

От сверкающих складок завес на самом юге перекинулась через долину к востоку широкая полоса бледно-зеленого нефрита. Линия ее была не прямая, но со множеством изгибов. Точно фраза, написанная по-арабски. Окаймлена эта полоса была сапфирно-синим. Лента эта была соединена множеством блестящих хрустальных арок. Но это не были мосты. Даже на этом расстоянии я понял, что это не мосты. G них доносился хрустальный шопот.

Нефрит? Этот поток нефрит? Но тогда это растаявший нефрит, потому что я уловил его быстрое и ровное течение. Но это был не нефрит. Это была на самом деле река, река, заключенная среди этих похожих на письмена узоров из металлических Предметов на дне долины.

Я взглянул наверх — к крутящимся вершинам. Они подобно огромному венцу высоко поднимались к яркому небу. По цвету они были похожи на огромные, пестрые цветы, с бесчисленными каменными лепестками. По очертанию это было кольцо крепостей, построенных каким-то фантастическим, могучим существом. Вершины эти поднимались высоко, образуя купола, арки, заканчиваясь пирамидально или остроконечно. Лазоревые иглы поднимались от бастионов цвета киновари, обелиски — цвета индиго: пурпурные башни; золото с ржавым рубином: сторожевые башни оттенка пламени.

Среди них были разбросаны сверкающие изумруды ледников и огромные снеговые поля.

Горы точно диадемой окружали овальную долину. Склоны гор охватывало кольцо светящегося аметиста с его туманами утренней зари. А ниже тянулось обширное и узорчатое дно, живущее странным движением. Горы точно охраняли сине-черную металлическую массу Города.

С кряжа, на котором мы стояли, шел спуск. Но он был так крут и поверхность его была такая гладкая и полированная, что мы не могли бы воспользоваться им. Мы стояли в раздумьи, когда вдруг из тумана выглянул блестящий куб. Он остановился, точно оправился, и завертелся, как будто каждая из шести сторон этого куба хотела нас разглядеть.

Потом меня и Дрэка какая-то невидимая сила подхватила и перенесла на куб. Куб унесся от кряжа и одно мгновение качался в воздухе. Под нами, точно мы парили в воздухе, раскинулась долина. Потом наш куб утвердился на другой поверхности. Я посмотрел вниз и увидел, что наш куб стоит на огромной, стройной колонне из кубов.

Несмотря на то, что крутящееся колесо исчезло, я сразу же узнал, что это была га самая колонна, от которой мы с Дрэком бежали и колесо которой бороздило скалу. Куб был ее посланцем. Он отыскал нас в тумане, поймал и отдал ей!

Колонна наклонилась. Дно долины поднялось нам навстречу. Все ниже и ниже склонялась колонна. Мы испытали легкое сотрясение и стояли на дне бездны.

_{Колонна наклонилась. Дно долины поднялось нам навстречу.}　

От колонны стали отрываться кубы. Они детали вокруг нас и мигали своими глубоко сидящими блестящими точками глаз.

Потом меня снова что-то подняло и перенесло на поверхность соседнего куба. Крошечные глазки куба ощупывали меня. Потом меня перебросило на другой куб. Я увидел, что и Дрэк перелетает по воздуху.

Темп игры ускорялся. Я отлично сознавал, что это была игра и чувствовал себя хрупким, как стекляная кукла в руках небрежных детей.

Несколько кубов соединилось, образовало обелиск, который перебросил меня на сто футов расстояния. Когда я лежал, я увидел, что мы стали центром огромного скопища металлического народа. Их угловатые и закругленные поверхности сверкали сталью.

К нам летел огромный шар. Он вдруг сразу остановился. Меня потянуло вниз, к шару. Какая то неведомая сила держала меня подвешенным в воздухе, в то время, как шар крутился подо мной, разглядывая меня.

_{Нами играли…}

Потом меня перекинуло к поджидавшему меня кубу, а шар умчался. Невдалеке от меня, на земле стоял, покачиваясь, весь бледный Дрэк. Вдруг куб, на котором я находился, притянул меня к себе так сильно, что я беспомощно упал на его поверхность. Прежде чем я упал, тело Дрэка притянуло на мой куб, точно его тащили на лассо. Он упал рядом со мной.

Потом, как шаловливый ребенок, куб помчался прямо к открытому порталу города. Яркий голубоватый свет ослепил нас и, когда свет этот угас, я увидел рядом с собой скелет Дрэка. Потом он быстро снова оделся плотью.

Куб остановился. Невидимые руки подняли нас и осторожно поставили на землю. Куб умчался.

Вокруг нас раскинулось зало, в котором высоко горели бледно-золотые солнца. Среди огромных колонн двигались металлические рати, но уже не торопливо, а спокойно, уверенно.

Мы были в городе — как говорил нам Вентнор.

ГЛАВА XXL Живой город

Совсем близко возле нас была одна из циклопических колонн. Мы пробрались к ней и присели у ее основания. Мы чувствовали себя муравьями среди этих бесчисленных ратей оживленных кубов, пирамид и шаров. Среди них были гиганты размером до тридцати футов и более. Они не обращали на нас никакого внимания, и некоторое время спустя количество их стало уменьшаться, остались отдельные группы, потом одиночные предметы и, наконец, зало совсем опустело.

— Скажите, — обратился ко мне Дрэк, — вам пе кажется, что вы весь насквозь наперчены?

— Я чувствую необычайную силу, — ответил я.

— Взгляните-ка сюда, профессор, — продолжал Дик, — как вам это нравится?

Я не понял, на что указывал Дрэк рукой.

— Глаза! — сказал он нетерпеливо. Разве вы не видите в колонне глаза?

Я вгляделся. Столб был металлического синеватого цвета, слегка темнее, чем сам металлический народ. Он был весь усеян мириадами крошечных кристаллических точек. Но они были тусклы и безжизненны. Я дотронулся до колонны. Она была гладкая, прохладная, — совершенно отсутствовала горячая жизненность, пульсировавшая в металлическом народе. Я покачал головой.

— Нет, — сказал я, — сходство есть, но тут нет силы, нет жизни.

— Может быть — дремлющая, — заметил Дрэк.

— Это совершенно невозможно! — воскликнул я и удивился собственной горячности.

— Кто знает, — он с сомнением покачал головой. — Может быть, но… идемте же дальше.

Дрэк останавливался у каждой колонны и окидывал ее ищущим взглядом. Но я больше интересовался освещением зала. Я видел теперь, что освещался он шарами, неподвижно висевшими в воздухе. Исходившие от них лучи были также совершенно неподвижны. Но, несмотря на это, в них не было ничего, напоминавшего твердость или металл. Они были воздушны, мягки, как огви, появляющиеся временами на мачтах кораблей, эти жуткие посетители из невидимого океана атмосферного электричества.

Когда они исчезали, что происходило постоянно, это делалось с какой-то поражающей окончательностью. И тотчас же рядом с исчезнувшими так же неожиданно выплывали другие шары, иногда большего размера, чем угасший, иногда группы меньших шаров.

Что это могло быть такое? — думал я. — Как они укреплены и где источник их света? Могут ли они быть продуктом электромагнитных течений, или не породило ли их взаимное проникновение таких течений, проносящихся над нами? Такое предположение может объяснить их исчезновение и появление снова: перемена течений меняла контакты. Беспроволочный свет? Если так, то вот идея, которую может разработать человеческая наука, если мы когда-нибудь вернемся на…

— Куда же теперь? — прервал мои мысли Дрэк. Мы прошли зал и стояли у пустой стены, которая уходила наверх, в туман, скрывавший потолок помещения.

— Я думал, что мы шли по тому яге пути, что и они, — смущенно произнес я.

— Я тоже. Но мы, вероятно, кружили. Они не могли пройти через стену, если только…

— Если только что?

— Если только стена не раскрылась и не пропустила их, — сказал Дрэк, — Разве вы забыли про эти огромные овалы, которые открывались в других стенах?

Я забыл. Я снова посмотрел на стену. Конечно, она была совершенно гладкая.

Это был ничем не прерывавшийся фасад из полированного металла. Внутри его точки света были еще более тусклы, чем в колоннах, их почти не было видно.

Мы пошли налево вдоль стены. Мы пришли к какому-то отверстию. Это был вход в тоннель, в котором свет резко отделялся от шафранового света в зале. В тоннеле было мрачно и серо. Мгновение мы постояли в нерешительности, потом вошли. Стены, крыша и пол были из того же вещества, что и колонны, и стены большого зала. В них так же сидели тусклые, мигающие точки — глаза.

— Как странно, что в этих местах все угловатое, — заметил Дрэк, — они очевидно не пользуются в своей архитектуре идеей шара.

Я вспомнил, что, действительно, не видел тут никаких закругленных линий. Везде были математические прямые линии кверху, книзу и пересекающие. Это было странно… но мы еще мало видели.

В тоннеле было тепло, в воздухе чувствовалась какая-то перемена. Становилось все теплее, жара была сухая, более ободряющая, чем гнетущая. Я дотронулся до стен Тепло исходило не от них. Но шара становилась все сильнее.

Тоннель сделал поворот под прямым углом и продолжался корридором, вдвое меньшим по объему. Далеко впереди появилось бледно желтое сияние, вставшее столбом от пола к потолку. Свет его делался все ярче. В нескольких шагах от нега мы остановились. Свет лился через широкую щель в стене. Мы очутились в тупике. Отверстие в стене было недостаточно широко, чтобы мы с Дрэком могли проникнуть через него. Странная жара шла вместе со светом из щели.

Мы заглянули в щель. Сначала мы могли разглядеть только пространство, залитое сиянием шафранного цвета.Потом вырисовались огоньки, точно сверкающие драгоценные камни, крошечные стрелы и копья, извергаемые изумрудами, рубинами и сапфирами, вспышки лилового пламени.

Неожиданно появляется Норхала.

В светящемся тумане выплыла фигура Норхалы.

Она стояла, окутанная только волосами, блестевшими, как шелковые нити. Странные глаза ее были широко раскрыты и улыбались. Кругом Норхалы кружилось бесчисленное множество металлических малюток.　

От нее и исходили огни, похожие на сверкание драгоценных камней. Бее эти оживленные математические предметы то окружали ее сверкающими хороводами, то, превращаясь в пылающие диски и звезды, вертелись вокруг чуда ее тела в виде разноцветных живых огней. С дисками и звездами были перемешаны крошечные крестообразные формы, сияющие угрюмым густым багрянцем пли дымчатым оранжевым цветом.

Потом на Норхалу волной налетели маленькие металлические предметы и окутали ее сверкающим облаком. Я услышал смех Норхалы, нежный, золотой и далекий.

— Это их малютки! — прошептал я.

— Это детская, — тоже шепотом ответил Дрэк, — детская металлических малюток.

Hopxала скрылась. Скрылось в светящееся помещение, в которое мы заглянули. Перед нами была гладкая стена. Щель в стене закрылась с такой быстротой, что мы даже не успели этого проследить.

Но раскрывалась противоположная стена.

Сначала это была только щель, но щель эта стала быстро расширяться. Я схватил Дрэка и оттащил его в дальний угол. Открылся новый корридор. Далеко в глубине его мы заметили движение. Движение это приближалось. Из туманно-светящегося пространства мчалось несколько больших шаров. Мы стали отступать, вытягивая вперед руки, инстинктивно защищаясь от грозящего нам разрушительного удара.

— Все кончено, — прошептал Дрэк, — они нас раздавят. Вернитесь к Руфи, если вам это удастся. Может быть, я смогу их остановить.

Он бросился прямо навстречу шарам и стоял высоко подняв голову — соломинка перед мчащейся металлической лавиной.

Но шары остановились в нескольких футах от него, как раз в тот момент, когда я догнал Дрэка. Они разглядывали нас с видимым удивлением. Потом повернулись друг к другу, точно совещаясь. Затем медленно стали приближаться. Нас подняла какая-то сила, которую я могу сравнить только с тысячами невидимых рук. Блестящие изгибы спин шаров покачивались под нами. Шары завернули за угол и помчались по тому корридору, который привел пас сюда из залы. Когда последний шар выкатился из-под нас, мы мягко встали на ноги и стояли покачиваясь.

Нас охватила бессильная ярость. Глаза Дрэка горели.

— Дьяволы! — Он сжал кулаки.

Мы посмотрели вслед шарам.

Становился ли корридор уже? Кончался ли он? Корридор стал на моих глазах съужаться, стены бесшумно приближались одна к другой. Я толкнул Дрэка в открывшийся новый проход и бросился вслед за ним.

За нашими спинами была теперь непрерывная стена, закрывавшая все пространство, на котором мы только что стояли.

Неудивительно, что нас охватил ужас и что мы сломя голову побежали по открывшемуся проходу, все время ожидая, что и эти стены сомкнутся и раздавят нас, как мух.

Наконец, мы остановились, задыхаясь от бега. И в это мгновение я содрогнулся дрожью того, кто встал лицом к лицу с непостижимым и знает, наконец, что непостижимое существует.

Стены, потолок и пол вдруг замигали бесчисленными глазами. Точно с них сняли какую-то пленку, точно они проснулись. Мириады светящихся точек засверкали на голубоватой поверхности, и точки эти разглядывали нас, издевались над нами.

Маленькие сверкающие точки, которые были глазами металлического народа.

Это не было корридором, пробитым в инертной массе механическим искусством. Раскрылся он не с помощью скрытого механизма. Он был живым существом. Стены, крыша, пол его были самой металлической ратью. А то, что корридор раскрывался и закрывался, — было сознательным, согласованным и добровольным действием живых стен. Действие, которое покорялось и направлялось общей волей, которая, подобно разуму улея и муравейника, оживляла каждую частицу этих стен.

Мы были поражены тем, что открылось нам. Если это правда, тогда эти колонны огромного зала, его высокие стены — весь этот город был одним живым строением. Невероятным строением из бесчисленных миллионов оживленных тел. Тонны этих тел образовали гигантские глыбы, каждая часть которых была разумна.

Теперь я понял, почему нам казалось, что странный город наблюдал за нами глазами Аргуса. Он, действительно, наблюдал за нами.

Город, который видел!

Город, который был живым!

ГЛАВА XXII Корридор нас извергает

Я думаю, что одно мгновение мы были сумасшедшими. Помню, что мы побежали, держась за руки, как испуганные дети. Потом Дрэк остановился.

— Провались это место, — сказал он, — а я дальше не побегу. Мы же мужчины, в конце концов! Пусть они нас убивают, но клянусь, что я не побегу.

Его мужество вернуло мне спокойствие. Как будто бросая вызов, мы пошли дальше ровным шагом. Сверху, снизу, со всех сторон на нас смотрели тысячи мигающих глаз.

— Кто поверил бы, — бормотал Дрэк, — их здесь целое гнездо, чудовищное живое гнездо.

Гнездо? Я ухватился за это слово. Что оно напоминало? Да, гнездо воинствующих муравьев, город муравьев, которых Вильям Биб изучал в Южно-американских джунглях. Был ли этот город более чудесен, более невероятен, чем тот город муравьев, образовавшийся из живых тел так же точно, как металлический город из тел кубов.

Как говорил Биб: «дом, гнездо, очаг, детская, брачный покой, кухня, кров и стол воинствующих муравьев». Построенный и обитаемый слепыми и глухими маленькими дикими насекомыми, которые, руководствуясь одним только обонянием, выполняют самые сложные действия. Откуда и как получали муравьи приказания, на которые они отзывались? А металлический народ? Откуда стимул, движущий ими, стимул, на который они отзываются? И тут, и там— тайна…

В мои мысли ворвалось сознание, что я двигаюсь с все увеличивающейся быстротой. Одновременно какая-то сила подняла меня с пола корридора и помчала вперед. Я посмотрел вниз и увидел пол в нескольких футах под собой.

— Корридор смыкается за нами, — пробормотал Дрэк. — они нас выгоняют.

Было, действительно, похоже на то, что корридору надоело наше медленное продвижение, и он решил поторопить нас. Стены сближались за нашей спиной, мы же мчались все быстрее; казалось, что нас мчит какой-то поток. Ощущение было удивительно приятное, разнеживающее… как это говорила Руфь?… чувство единства со стихией, чувство какой-то свободы. Сила, которая нас несла, как будто одновременно исходила и из стен, и из пола, и из потолка. Она была равномерна и в ней не чувствовалось усилий. Впереди нас стены расступались, образуя корридор, так же точно, как они смыкались за нами.

Кругом поблескивали точечки.

Глубже и глубже погружалось мое сознание в это странное спокойствие. Быстрее и быстрее мчались мы вперед.

Вдруг впереди блеснул дневной свет. Мы вошли в него. Сила, поддерживавшая нас, ослабела. Я почувствовал под ногами почву. Я стоял, прислонившись к гладкой стене.

Корридор выбросил нас и сомкнулся.

Перед нами была фантастическая картина, какая вряд ли представлялась зрению человека с самого начала времен.

Мы увидели кратер огромного размера. Над ним был белый и сияющий круг неба, в центре которого пылало солнце. Прежде, чем взор мой охватил всю эту панораму, я понял, что мы в самом сердце Металлического Города.

Вдоль по краю всего кратера были расположены тысячи вогнутых дисков, ярко зеленых, огромных. Они были похожи на гигантские щиты, и внутри каждого снял ослепительный цветок пламени — отраженный лик солнца. Под этой сверкающей диадемой висели группы других дисков и в каждом из них также висело плененное отображение дневного светила.

Футах в ста под нами было дно кратера.

Оттуда кверху поднимался высокий лес бледносветящихся конусов, ощетинившихся, ужасных. Они карабкались ярус над ярусом, фаланга над фалангой. Все выше и выше, пирамидально, они вытягивали множество своих заостренных вершин.

На высоте двух тысяч футов они тесно сгруппировались у подножия огромной стрелы, уходившей на полмили в высь. Верхушка этой стрелы была срезана, и от нее радиусами расходилось множество длинных и тонких спиц, поддерживавших колесо в тысячу футов в окружности. Э^Т(> колесо состояло из бледно-зеленых дисков, вогнутая поверхность которых, в противоположность гладкой поверхности дисков, окружающих кратер, была покрыта странной гранью.

На полпути между краем кратера и его дном начинались металлические рати. Оживленными фризами выступали они на закругленных стенах, стенах, которые, я это знал, были такие же живые, как и они. Они извивались веревками, свисали гроздями, шары и кубы, густо утыканные пирамидами. Стройные колонны из шаров поднимались навстречу этим свисавшим гирляндам. Металлические предметы мелькали перед нами во всевозможных сочетаниях, то загораживая собой, то снова открывая гору из конусов.

Они перемещались с неимоверной быстротой, то образуя арабески, готические рисунки, кружевные фантазии с стиле ренессанса, невыразимо странные, невыразимо прекрасные, но всегда геометрически правильные.

Движение их вдруг прекратилось, металлический народ точно одел собою огромную чашу кратера какой-то невероятной тканью, усеял ее драгоценными камнями невообразимой красоты.

По дну кратера к конусам скользнул бледносветящпйся шар. По виду такой же шар, как и другие, он был весь проникнут какой-то странной силой. Вслед за ним плыли две большие пирамиды, а дальше еще десять шаров.

ГЛАВА XXIII Питание металлического народа

— Повелитель металла! — шепнул Дрэк.

Металлические предметы докатились до основания из конусов и остановились.

Блеск, точно от взорвавшегося метеора — и шар превратился в то великолепие самоцветных огней, перед которым витала Порхала, и я снова увидел сияющие сапфировые овалы на золотом фоне диска. Расцвела роза с пламенными лепестками, сердцем которой был раскаленный рубин.

Две пирамиды, стоявшие по обе стороны диска, превратились в звезды-близнецы, ослепительно-сверкающие фиолетовым светом. И один за другим меньшие десять шаров растянулись в пламенные орбиты.

Раздался тихий вой. Далекий сначала, он все приближался.

— Они голодны! — прошептал Дрэк. — Они голодны!

— Дрек! — я с ужасом посмотрел на него. — Дрэк, вы сошли с ума!

— Но я чувствую, — ответил Дрэк, — что эти проклятые предметы голодны.

Вой все усиливался. Легкий трепет прошел по всему кратеру. И теперь я так же, как и Дрэк, уловил быстрое и жадное пульсирование.

— Голодны, — шепнул Дрек, — точно львы, к которым пришел укротитель и принес мясо.

В поле нашего зрения, к пламенному диску поднялся огромный куб. Соединение красоты и силы, которое Дрэк назвал Повелителем металла, было высотой с трех рослых мужчин. Куб закрыл его собой. Синевато-черный, он не только скрыл своим массивом пламенный диск, но точно тень от него упала и на весь кратер.

Но затемняющая глыба одно только мгновение стояла перед диском. Новая вспышка метеора и там, где был куб, мы увидели огромный, огненный крестообразный предмет, стоящий кверху основанием. Верхняя часть его была вдвое длиннее ниж ней и боковых. Теперь он закрывал не только диск, но и почти всю поверхность двух звезд Предмет этот был высотой футов в восемьдесят. Он пламенел и мерцал злобным, дымчатым огнем, то с мрачными оранжевыми, то с серно-желтыми оттенками. В его огне не было многоцветного великолепия, кап в сверкании диска, не было и следов пульсирующей розы, ни тени торжествующего сапфира, ни ласкового, нежного зеленого отблеска, ни прелестных опаловых тонов.

Крестообразный предмет горел только злым, дымным красным огнем с отблесками охры, и в этом свете было что-то жуткое и жестокое.

Снова весь кратер сотряс жадный трепет. Крестообразный предмет повернулся. Он скользнул в сторону от диска и его звездных охранителей. И все эти предметы повернулись, точно глядя ему вслед.

И тут мне стал ясен механизм того процесса, посредством которого шары превращались в овальные диски, пирамиды в четырехконечные звезды и кубы в перевернутые кресты.

Металлический народ был полый внутри. В их оболочках заключалась вся их жизненность, вся их сила, сами они. И эта оболочка была всем, чем они являлись.

Когда овальные диски складывались, они превращались в шары. Четыре конца звезды и четырехугольник, от которого они расходились, в закрытом виде представляли пирамиду. Шесть плоскостей куба были в раскрытом виде перевернутым крестом. И эти подвижные стены не были массивны. Они даже были хрупкими по сравнению с размерами металлического народа. Стенки огромного крестообразного предмета, на который я теперь смотрел во все глаза, были не больше чем в фут толщиной.

Сбоку тело Повелителя металла казалось вогнутым, и поверхность его была гладкая, как будто слегка просвечивающая.

Крестообразный Предмет стал наклоняться, его длинная верхняя часть опускалась вниз, как на шарнирах. Все ниже и ниже склонялась эта часть, точно в каком-то гротескном, страшном поклоне. Теперь верхняя часть стала под прямым углом к горизонтальным крылам крестообразного предмета.

Предмет стал снова склоняться, на этот раз в шарнире, прикреплявшем вытянутые крылья к основанию. Теперь это была огромная фигура в виде буквы Т, из вытянутых в сторону частей которой стали появляться извивающиеся щупальцы. Они были серебристо белые, но отражали злобный огонь, которым горела скрытая теперь от меня поверхность предмета. Извивавшиеся щупальцы исходили как будто из каждого дюйма крыльев и под ними было нечто вроде доски, огромной и светящейся. Щупальцы двигались по этой доске, нажимали, ударялись о доску, толкали, проделывали какие-то движения.

По горе конусообразных предметов в центре кратера вдруг прошла дрожь. Дрожь эта усилилась, каждый из конусов стал быстрее вибрировать. Послышался слабый гул — точно отдаленное эхо бури.

Вибрация становилась все быстрее и быстрее. Острые очертания конусов стали расплываться, исчезли. Гора стала могучей пирамидой, излучающей бледно-зеленый свет, стала огромным, бледным пламенем, языком которого была ее стрела. Из дискообразного колеса полились потоки света.

Щупальцы крестообразного предмета задвигались с невероятной быстротой. Колесо кружилось все быстрее и быстрее.

Из его пламенного круга к небу устремился столб бледно-зеленого света. С поражающей быстротой, плотный, как вода, сконцентрированный, — он ударил вверх, прямо к лику солнца.

Он мчался вверх с быстротой света. С быстротой света? Мне пришла в голову мысль, которая мне самому показалась невероятной. Мой пульс обычно семьдесят в минуту. Я нащупал его и принялся считать.

_{Питание металлического города Солнцем.}　

— Что с вами? — прошептал Дрэк.

— Выньте мои очки, — пробормотал я, — спички в кармане. Закоптите стекла. Хочу посмотреть на солнце.

Он удивленно покорился.

— Подержите очки перед моими глазами, — приказал я.

Если я правильно считал, прошло четыре минуты. Вот оно, то, что я искал. Через закопченые стекла я совершенно ясно видел это в самой северной части солнца. Большое солнечное пятно этого лета, — больше всех, которые когда-либо отмечала астрономия, циклон раскаленных газов, огромное динамо, изливающее свои потоки электромагнитизма на все кружащиеся планеты. Солнечный кратер, который, как мы теперь знаем, был в своем максимуме в сто пятьдесят тысяч миль в диаметре.

Прошло пять минут. Не было смысла держать у глаз стекла. Даже, если мысль моя была верна, даже, если этот светящийся столб мчался к солнцу через пространство с быстротой света, все же должно было пройти от восьми до девяти минут, пока он только достигнет солнца.

Да и не была ли моя мысль, в конце концов, совершенно невозможной? Но если и нет — на что могла надеяться металлическая рать? Стрела была так мала по сравнению с мишенью. Какое действие мог иметь на солнечные силы такой слабый метательный снаряд? И все же — равновесие природы так чувствительно, значительные происшествия могут явиться последствием малейшего изменения в ее бесконечно чувствительном, бесконечно-сложном равновесии. Могло быть… могло быть…

Прошло 8 минут. Если я был прав, стрела коснулась теперь солнца. Десять минут.

— Что это такое? — испуганно крикнул Дрэк. — Что происходит? Взгляните на конусы! Взгляните на Повелителя металла!

Пирамидальное пламя, бывшее горой из конусов, осело. Столб света не уменьшился, но механизм, бывший его источником, осел на много ярдов.

А Повелитель металла? Огни его потускнели, великолепие его угасло. И все бледнее становился фиолетовый блеск сторожащих звезд.

А крестообразный предмет — хранитель конусов? Не опускались ли все ниже и ниже его крылья, не двигались ли его щупальцы все слабее?

У меня было такое ощущение, точно из всего окружавшего меня была вытянута сила. Точно вся жизнь города истощилась, точно из него высосали всю жизненность. Истощилась, чтобы отдать силы этой стреле, мчащейся к солнцу.

Вся рать была бессильная, неподвижная. Живые колонны склонились на бок. Живые гроздья обвисли.

Двенадцать минут…

Несколько колонн свалилось. Позади нас сверкающие глаза стен померкли, умирали…

Нас стало охватывать ощущение, похожее на тот ужас одиночества, каким дышала проклятая долина у развалин.

Населенный кратер изнемогал.

Великолепие Повелителя металла угасало все больше и больше…

Четырнадцать минут…

— Сорнтон, — шепнул мне Дрэк, — жизнь уходит из них. Уходит вместе с этим столбом света. Что это значит? Зачем они это делают?

Пятнадцать минут…

Щупальцы Хранителя бессильно шевелились. Вдруг пылающая пирамида потемнела и погасла.

Шестнадцать минут…

Вдоль всего края кратера какая-то невидимая рука точно подняла кверху щиты.

Семнадцать минут…

Я бросил свой пульс, схватил очки и поднес их к глазам. Мгновение я ничего не видел, потом белая раскаленная точка засияла на нижней части большого пятна. Она засверкала так ослепительно, что на нее было трудно смотреть даже через закопченые стекла.

Я протер глаза и снова посмотрел. Точка горела так ярко, что как иглой пробуравливала глаз. Но очертаний пятна точка не меняла. Она как будто бы сверкала высоко над ним.

Я молча передал Дрзку очки.

— Вижу! — закричал он. — Сорнтон… пятно… оно увеличивается!

Я выхватил у него очки и снова стал смотреть. Но я по сегодняшний день не знаю, видел ли Дрэк, как пятно увеличивалось. Мне казалось, что оно не меняется… и все же… может быть… кто знает, не открылась ли шире рана солнца под этим перстом силы, под этой стрелой света, посланной металлической ратью?!

Быть может солнце не устояло…

Я не знаю этого до сих пор. Так или иначе, ослепительная точка все продолжала сиять. И для меня уже это было достаточным чудом.

Двадцать минут… сам не отдавая себе отчета, я считал… двадцать минут…

На краю кратера, где поднялись кверху щиты, стал собираться светящийся туман. Прозрачный, аквамаринно-нежный и аквамаринно-светлый. В одно биение сердца он сгустился в широкое кольцо, сквозь сияющую толщу которого на каждом диске ясно отражалось солнце, как бы видимее через облака прозрачных атомов аквамаринов.

Щупальцы Хранителя снова задвигались. Щиты вокруг кратера, как один, повернулись вниз. Сгущавшийся туман становился все более и более сверкающим.

Снова, как один, завертелись щиты. С каждой вогнутой поверхности, с поверхности всех огромных кругов под ними, вырывались потоки зеленого огня, зеленого, как огонь самой зеленой, цветущей, жизни. Сотканные из бесчисленных, мчащихся, ослепительных ионов, сильные лучи устремлялись к тысячефутовому колесу, увенчивавшему конусы, и привели его в движение.

Сверху образовалось прозрачное облако сверкающего тумана. Откуда появились эти сверкающие туманности? Казалось, щиты вытянули из воздуха какую-то невидимую, ритмическую энергию и превратили ее в видимый блистающий поток.

Потому что теперь это был поток. С огромного колеса вниз лился поток, водопад зеленых огней. Он каскадом заливал конусы, топил их.

Под этим потоком конусы стали расти. Они совершенно отчетливо увеличивались в размере, точно объедались светом. Выше и выше поднимались их вершины, точно жаждали получить пищу от вертящегося наверху колеса.

Щупальцы Хранителя извивались. Щиты на кратере снова повернулись книзу. Они посылали снопы зеленого света в огромную впадину, точно поили металлическую рать.

Кругом нас был трепет жизни, усиление биения ее пульса. Он бился ритмично, все сильнее. Это был невероятный трепет жизни, чудовищно могучий.

(Продолжение в № 3 «Мира Приключений»).

БРЭМ и зоология средневековья

_{Л. Е. БРЭМ, «Жизнь животных» которого любимая книга всего мира.}　

2-го февраля нынешнего 1929 года исполнилось 100 лет со дня рождения Альфреда Брэма, чье знаменитое сочинение «Жизнь животных» стало одной из самых распространенных во всем мире книг.

Без преувеличения можно сказать, что всякий, кто любит животных и интересуется ими, слыхал об этой книге, если уж не мог лично заглянуть в нее.

Чем же объясняется такая мировая популярность именно «Жизни животных» Брэма?

Ведь столько зоологов до него, да и после него описывали все виды животного царства.

Брэм с детства любил животных и. быть может, страсть к наблюдению перешла к нему по наследству от отца его, пастора и известного орнитолога.

Брэм интересовался не только внешними признаками животных, но глубоко и пристально изучал образ их жизни, психическую деятельность, их чувства, привычки, все то, что в своей совокупности составляет жизнь. Любя животных, он и приручал их. Возбуждавшая всеобщее удивление его ручная львица «Бахида» спала с ним на одной кровати, терлась о него, как кошка; его ручного крокодила таскали, как бревно, он откликался и шел на зов Брэма и, по свидетельству биографов Брэма, охотно переносил от своего хозяина все, кроме одного: табачного дыма, когда ему дули им в ноздри. Стая ручных ибисов всюду следовала за Брэмом. Увлекательный лектор, он и в «Жизни животных» прекрасный разсказчик, добросовестно сообщающий и свои личные наблюдения и свидетельства других. Брэм изъездил не только экзотические страны, в 1876 г. он совершил и большое путешествие по русской Сибири, изучая богатства ее фауны.

Вот в этой-то любви Брэма к животным и кроется тайна его проникновения в жизнь их, а вместе с тем делаются понятными исключительный интерес, популярность и обаяние его труда.

«Вестник Знания» П. П. Coйкина ознаменовывает столетнюю годовщину рождения знаменитого биолога и путешественника, выпуская заново переработанную, в соответствии с последними данными науки, «Жизнь животных» Брэма в своей серин приложений к журналу, параллельно с книгами «Природа и Люди».

Конечно, было бы большой ошибкой утверждать, что прежние зоологи только сухо-научно описывали животных. Наоборот, естественное стремление человека познать чуждые ему виды животного царства всегда пленяло воображение, но старые описания, скрепленные печатью научных титулов, нередко представляли собой занятные фантастические сказки — не более. Не только нравы, привычки, но даже самый вид животных являлся продуктом глупых росказней и пылкой фантазии, под которыми ставили свое имя авторитетные во времена средневековья представители будто бы научного знания.

Рекомендуем познакомиться с воспроизводимыми здесь старинными, резанными на дереве гравюрами, и с описаниями некоторых животных, существующих и не существующих.

_{1. Лев — зверь такой горячей природы, что думают, что он всегда в лихорадке.}

_{2. Верблюд. Горб верблюда, распущенный в воде, целебен для больных сердцем.}

_{3. Лесной чорт. Правда, его никто не видел, — гласят старые книги о животных.}

_{4. Какова была с виду обезьяна в 1500 году.}　

_{5. Морская змея, ужас древних и средневековых мореплавателей.}

_{6. То, что поймал этот гиппопотам, не крокодил, а «водяная крыса».}

_{7. Василиск. Таково было с виду ужасающее чудовище, перед взглядом которого трепетало все средневековье.}

_{8. Семиголовая змея. Ужас всех мореплавателей древности.}

_{9. Единорог, самый грациозный из всех сказочных зверей.}

_{10. Детеныш дракона. Из зоологической книги 1589 года.}

Как теперь все прибегают к Брэму, так за 350 лет было с Гесснером и Конрадом фон Мегенбергом. В те времена естественная история заключала в себе все, что требовалось читающему человеку: лирику, медицину, описания путешествий, юмор, рецепты поваренного искусства и благочестие.

Первая полная естественная история была составлена высокоученым профессором Конрадом фон Мегенбергом. Написана она была в 14-м столетии и до 16 века было выпущено ее до семи изданий.

Эту естественную историю заменил в области зоологии труд величайшей авторитетности профессора Гесснера. Название этого труда так длинно, что тянется чуть ли не на километры. Вот, что можно найти в книге Мегенбурга, вышедшей в 1300 г.

«ЛЕВ. — Лев царь всех других животных. В нем пет ни коварства, ни хитрости. О мужественности льва нам говорят его чело и его хвост. У него такая горячая природа, что думают, что он всегда в лихорадке. Львица, самка льва, приносит в первый раз пять щенят, затем четырех, в третий раз трех, затем двух и в пятый раз — одного. Когда лев спит, глаза его бодрствуют, когда он идет, он заметает свой след, чтобы его нс нашли охотники. Некоторые говорят, что лев умирает от собственной злобы, так она бывает горяча. Когда лев болеет, он ловит обезьяну и пожирает ее, чтобы выздороветь. Когда лев начинает сердиться, он бьет хвостом по земле, и когда злоба его растет, он бьет себя самого по спине. Кости льва такие твердые, что из них выбивают огонь. Летом льва лихорадит, лихорадит его и от взгляда человека».

А вот, что говорит про льва, двести лет спустя, ушедший уже вперед Гесснер:

«Лев свободный, благородный, отважный, сильный, мужественный зверь. У него, повидимому, очень острое зрение, по причине чего он не может долго выносить блеска солнца, и также острый нюх, так как он узнает про прелюбодеяние львицы с леопардом. Ходит он шаг за шагом, так, как описано в истории верблюда. В Мавритании львы, как говорят, понимают язык туземцев».

«Лев великодушен! — утверждает путешественник — исследователь, географ, профессор Даппер, побывавший около 1600 г. в Африке, Ливии и Берберии. — Его великодушие, — пишет Даппер, — выражается главным образом, когда он в опасности. Он тогда пренебрегает не только всяком оружием и долго один защищается, но, наконец, не из-за опасности, но из благородного великодушия, прорывается в открытое поле через всех охотников и собак, чтобы его все могли видеть…»

Кроме того, человек будто бы терял разум, если касался шкуры льва.

Медицинская книга 16 века говорит:

— «Мясо всех хищных животных сухого рода, делает кровь меланхоличной. Но мясо льва горячительнее других и полезно при задержке мочи».

А первая германская женщина — врач, святая Гильдегарда, дает следующие рецепты: «львиную кожу — от головных болей; львиное сердце в воде при плохом пищеварении; правое ухо льва — для глухих; закопанное львиное сердце — против ударов молнии.

ЕДИНОРОГ И ДРУГИЕ МАЛО ВЕРОЯТНЫЕ ЗВЕРИ. Кроме льва старая наука давала свободный вход в естественную историю и единорогу. Сам Гесснер осматривал экземпляр рога и говорит:

«Спереди и назад до конца рог окружен узенькими полосками».

Один такой рог сохранялся в сокровищнице польского короля. Один же рог был преподнесен Гренландской Компанией какому-то царю, но был отвергнут, потому что лейб-медик заявил, что это зуб какой-то рыбы.

Во всяком случае, единорог был странное существо. Он страдал от своих размеров. Поэтому он и не получил моста в Ноевом ковчеге и должен был плыть за ним. С тех пор он жил уединенно, душился мускусом и оказывал такое внимание молодым женщинам, что забывал в их присутствии всякую дикость, клал им на колени голову и его таким образом ловили.

«О размерах этого животного, — говорит чина зоологическая книга, — писателя расходятся: Плиний приписывает ему кроме оленьей головы, ног слона, свиного хвоста, рога длиной в два локтя, туловище лошади Страбон же говорит, что единорог почти совершенно похож на лошадь…»

Если ученые сомневались в существовании животного, потому что у него был один рог, что должны были они сказать про чудовище, у которого «шея вдвое длиннее туловища». И тут Гесснер свидетельствует: «Это удивительно редкое животное подарено турецкому султану в Константинополе. По немецки называется жираффой».

Нельзя умолчать про невероятное чудовище, «у которого страшно вытянутый длинный нос. Он его употребляет вместо рук; и два длинных клыка, такие крепкие, что они служат в домах столбами». Гесснер называет зверей «гелефантами». Понятно, здесь речь идет о всем ныне известном слоне.

ЧУДОВИЩА — Все упомянутые выше звери кажутся шуткою по сравнению с гигантами древности: василиском, грифом и драконом.

Василиск выполз из яйца черной курицы, которое высидела жаба. Он напоминал змею, на голове его была корона и пасть его дышала ядовитыми газами. Но самое ужасное были его глаза. Поэтому все охотники на василисков брали с собой зеркало и ловко держали его перед зверем. Василиск при виде себя умирал от отчаяния.

В 1474 г. в Базеле была публично казнена курица, которую поймали на месте преступления, когда она клала яйцо с василиском.

СОВА — возбуждает в господине профессоре фон Мегенберге глубочайшее отвращение.

«С этой птицей, — говорит он, — ловят других птиц, и она тот самый грешник, который открыто грешит и приводит других людей ко греху. Она выпивает яйца голубки, пожирает мышь и охотно живет в церквах и выпивает масло из лампад…»

Гесснер судит мягче.

«Горная сова, — говорит он, — как я ее видел, больше гуся. Голова у нее размером с кошачью голову и по обе стороны ее тончат, как двое ушей, черные перья… ноги покрыты ярко-красными перышками. Говорят, что с кровью, взятой у молодой совы, можно сделать, чтобы вились волосы. Пепел от ее сожженной головы, смешанный с мазью, помогает от болей в селезенке, Пепел от ее сожженных глаз, смешанный в мазь, делает глаза живыми и ясными.

— К ночи, — говорит еще Гесснер, — сова поет отвратительно тоскливо. Днем она прячется в старых стенах, в необитаемых домах.

Таким образом и животный мир прошел за 400 лет петь всего земного и отдал дань современности: от суеверия он пришел к просвещению, от мистики к психологии, от волшебного зеркала Калиостро к трюковому фильму и к культурной работе.

3 ЛИТЕРАТУРНЫХ КОНКУРСА ДЛЯ ПОДПИСЧИКОВ «МИРА ПРИКЛЮЧЕНИЙ» 1929 Г

I. Систематический Литературный Конкурс.

В отличие от 1928 года ежемесячные задачи будут заключаться: 1) не только в сочинении окончания к помещенному рассказу, но и 2) в написании всего рассказа, когда дана только последняя глава его, 3) в создании самостоятельного повествования на основе напечатанных без текста одних иллюстраций. Последние два вида задач дадут большой простор и фантазии, и литературным способностям читателей. Кроме того, в 4) параллельно будут помещаться небольшие. Задачи самых разнообразных форм и содержаний, от изысканно литературных до простых и доступных любому внимательному читателю.

Соглашаясь с многочисленными высказанными пожеланиями, Редакция даст возможность получать премию за литературную работу не одному только лицу по каждой задаче, а нескольким. Первая премия всегда будет денежная — от 150 рублей за ¹/₂ печ. листа (20.000 букв), и до 2 5 руб. за малые задачи. Некоторые премии поощрительного характера будут выдаваться в виде полных собраний сочинений известных писателей и различного рода художественных книг и сочинений по искусству, в том числе наиболее популярных Историй искусств.

II. Конкурс на лучший рассказ «ЗА РАБОТОЙ».

Строительство Союза Республик, наши культурные достижения и устремления, любовь к труду должны найти свое отражение в художественной литературе. За лучший, живой и действенный рассказ на фоне фабричных и заводских производственных процессов, попутно освещающий обстановку и быт рабочих, или за рассказ, знакомящий с важной и интересной, но подчас незаметной работой скромных тружеников, заслуживающей, однако, по особым условиям ее, пристального общественного внимания, будет выдано 3 премии: в 250 р.,200 р. и 150 р.

Рассказ должен быть в пределах от ¹/₂ до ³/₄ печатного листа (от 20.000 до 30.000 типографских знаков). Присланные на Конкурс, но не удостоенные премии, однако годные к печати рассказы могут быть приобретены Редакцией по соглашению с авторами. СРОК ПРИСЫЛКИ РАССКАЗОВ НА ЭТОТ КОНКУРС, ПО ПРОСЬБЕ ЧИТАТЕЛЕЙ ПРОДЛЕН ДО 1 МАЯ 1929 г.

III. Конкурс на лучший рассказ «НА ДАЛЕКИХ ОКРАИНАХ»,

художественно изображающий жизнь и быт на фоне сравнительно мало известной своеобразной природы и условий окраин необъятного Союза Республик. Рассказ также должен быть размером от ¹/₂ до ³/₄ печатного листа. За лучшие рассказы будут выданы 3 премии: в 200, 150 и 100 р. Непремированные рассказы могут быть напечатаны по соглашению с Редакцией. СРОК ДОСТАВКИ РАССКАЗОВ НА ПРЕМИЮ ТАКЖЕ ПРОДЛЕН ДО 1 МАЯ 1929 г.

Во всех трех Литературных Конкурсах могут участвовать все личные подписчики «Мира Приключений», члены их семейств, а также все коллективные подписчики (учреждения).

При работе Жюри, в состав которого, в зависимости от тем доставленных рассказов, приглашаются известные специалисты, будет обращено особенное внимание на литературно — художественные достоинства разбираемого произведения, на интерес фабулы, на соответствие ее действительной жизни, на динамичность в развитии сюжета.

«НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ»!

Редактирует ЗАГАДАЙ-КА.

КОНКУРС НА ПРЕМИИ № 11.

Надо решить три помещенных здесь задачи №№ 40, 41 и 42. Качество решений оценивается очками, согласно указаний в заголовках самих задач. Еще пол-очка дополнительно может быть прибавлено за тщательность и аккуратность в выполнении решении, при соблюдении, конечно, всех требуемых условий. Те участники конкурса, которые соберут в сумме наибольшее число очков, премируются следующими 10 премиями (при равенстве очков вопрос решается жребием):

1-я премия. Художественное иллюстрированное издание «Демон» М. Лермонтова.

2-я премия. Пластическое искусство.

3- я премия. «Саломея» Оскара Уайльда.

4- я премия. Танцы, их история и развитие.

5-я—10-я премии. Любые из имеющихся изданий П. П. Сойкина на сумму до 2 рублей.

Все решения по конкурсу должны быть изложены на отдельном листе, сверху коего должны быть указаны фамилия, адрес и № подписного билета (или взамен того наклеен адрес с бандероли, под которой получается журнал). На конверте нужно делать надпись «В отдел задач».

Срок присылки решений — 4 недели после отправления этого № журнала почтой из Ленинграда.

Шесть вол-ов.

Задача № 40 — до 3 очков.

В пустых клетках фигуры надо расставить буквы, — в каждой клетке по одной, — чтобы в горизонтальных строках получились бы слова. Желательно, чтобы это были имена существительные, нарицательные, в единственном числе и именительном падеже (слова иностранные нежелательны).

Голуби в океане.

Задача № 41 — до 4 очков.

Для ускорения сообщения между Европой и Сев. Америкой вводится такой прием. На океанских пароходах делается оборудование для вмещения самолетов. Самолет с почтой, и может быть с несколькими пассажирами, вылетает из исходной гавани после отправления парохода, нагоняет его в океане и принимается на борт. А с приближением к конечному пункту, самолет высылается с парохода заходя вперед, тоже со срочной почтой и пассажирами. Пример. Путь от Нью-Йорка до Гамбурга хорошие океанские пароходы проходят ровно в шесть суток (пусть вся дистанция— 7 200 км). Как съэкономить с помощью самолета во всем путешествии 35 часов (сравнительно с указанной нормой), если постоянная путевая скорость самолета равняется 170 км в час и если при приеме самолета на борт и при отправлении его с борта парохода приходится затрачивать каждый раз по пол-часа. Найдите арифметическим подсчетом (или графикой), сколько часов будут длиться оба концевые рейса самолета и какую дистанцию спешная почта будет итти на пароходе?

Обойдите чередом.

Задача № 42—до 4 очков.

Надо обойти квадрат из 6 х 6 клеток непрерывной системой прямых и косых ходов.

Прямым ходом назовем движение на смежную клетку по прямым рядам (в любую сторону), а косым ходом — движение на соседнюю клетку в диагональном направлении (так ходят вперед в шашках). Чередуя каждый раз такие ходы, надо обойти все 36 клеток по возможности всеми доступными способами (интерес представляют те фигуры обходов, которые необратимы путем поворачивания фигуры или отражения ее в зеркале). — Для ясности приведена схема правильных ходов (справа) и неправильных (слева: ходы 1 и 2 оба прямые, а 5 и 6 — оба косые: это недопустимо). — Каждую клетку можно проходить только по одному разу.

РЕШЕНИЯ ЗАДАЧ НА КОНКУРСЕ № 7.

Хотя, в виду перебоя в выходе книжек-журнала, срок присылки решений был отложен до конца января с. г. (см. № 10, стр. 80 внизу), на конкурс откликнулось всего 6 подписчиков: С. С. Батуев (Серпухов), Г. Бенешевич (Ленинград), В. В. Замбржицкий (Ленинград), Г. А. Нырков (с. Себино), Б. В. Смирнов (Одесса) и В. Н. Тациевский (Евпатория). — Конкурс признан не состоявшимся.

Как польется?

Задача 27.

Если пропускная способность всех кранов в каждом отдельном случав будет различная и всегда больше нуля (т. е. без закрытых кранов), то есть лишь шесть возможностей, которые нетрудно разобрать по следующей таблице (цифры означают величину пропускной способности крана за тем же номером; стрелки по бокам букв означают, что вода льется через край).

Для примера поясним, что в 4 случае в сосуд В воды поступает через кран 2 больше, чем выливается в сосуд О через кран 3, а через последний кран воды переходит больше, чем прибывает из крана 1; тогда наибольшее переполнение будет в сосуде В, где вода пойдет через край, а в сосуде А, где прибыль воды меньше убыли, уровень не поднимется выше линии bb (в сосуде С во всех 6 случаях вода будет итти через край). — Предлагаем самим читателям разобрать все комбинированные частные случаи, когда величины 1, 2 и 3 могут быть равны нулю или когда между ними будет равенство общее пли попарно.

Наиболее полно разобрал задачу Г. Бенешевич.

Обойдите чередом.

Задача № 28.

Задача эта, в измененном виде, дается на новый конкурс.

Ловкие ножницы.

Задача № 29.

Способов есть несколько. Напр., разрезав сперва полоску по длине пополам, наложить одну часть на другую и сложить их вместе поперек: пополам и еще раз пополам; последнюю фигуру разрезать ножницами параллельно последней складке, в расстоянии от нее на одну треть длины фигуры (т. е. 1/12 длины всей полоски; найти место разреза можно дальнейшим складыванием на 3 части).

_____

ИТОГИ КОНКУРСА № 8.

Картина без слов.

Задача № 30.

Все говорит в пользу того, что часы показывают неверное время (либо стоят, либо сильно врут). Оголенное дерево и костюмы прохожих свидетельствуют о том, что время года — либо поздняя осень, либо ранняя весна. Светлое небо и положение теней не оставляет сомнений в том, что время дня (для средних широт) будет недалеко от полудня (от 0 до 3 часов в обе стороны). При этих условиях не может быть ни 7 ч. утра, ни 7 ч. вечера.

Некоторые читатели допускали возможность того, что картина относится к 7 часам утра, на основании именно теней. Но при низком положении солнца тени бывают гораздо длиннее (на рисунках тени не превышают высоты предметов), а на изображенном перекрестке их не должно бы быть вовсе, так как солнце заслонено слева домами.

Задача из домино.

Задача № 31.

Если все 28 косточек домино разложить в виде изображенной здесь лестницы, то из рассмотрения ее станет ясным, что все возможные решения задачи лежат по ступенчатым поясам этой фигуры; это потому так, что каждая косточка имеет общую цифру очков с любой смежной с ней костью, и суммы очков у всех смежных костей взаимно разнятся на одну единицу. Верхний марш фигуры 9 (ступенчатый пояс I–I состоит из 13 костей: 1) 0–0; 2) 0–1; 3) 1–1; 4) 1–2; 5) 2–2…….; 12) 5–6, 13 6–6. Начиная последовательно с первых семи косточек, мы поучим здесь семь решений (кости от 1-й до 7-й, от 2-й до 8-й, от 3-й до 9-й, от 4-й до 10-й, от 5-й до 11-й, от 6-й до 12-й и от 7-й до 13-й).

Самый нижний из маршей, включающий не менее семи косточек, обозначен на фигуре цифрами IV–VI и тоже выделен по краям жирными линиями, тут явно только одно решение (0–3, 0–4, 1–4, 1–5, 2–5, 2–6, 3–6). И также ясно, что ниже этого марша решений быть не может, значит три косточки в самом углу (0–5, 0–6 и 1–6) ни в одном решении участия не принимают.

Осталось подсчитать решения между взятыми маршами I–I и IV–VI. Здесь нетрудно обнаружить два ступенчатых марша. Марш II начинается костью 0–1, направляясь последовательно вниз и вправо до кости 5–6; здесь 11 костей дают 5 решений. И марш III, начинаясь с кости 0–2, переплетается с маршем IV, давая 9 своими костяшками 3 решения. Итого, значит, 16 решений (7 + 5 + 3 + 1).

Большинство читателей правильно дали все решения, причем некоторые обосновали их и анализом (И. В. Темнов, В. В. Семанов, Т. И. Виноградов, В. В. Замбржицкий, С. Кричевцов, А. Д. Кукаркин, С. С. Батуев, В. Е. Дольский, Мохов и другие). Нескольким участникам, выкинувшим почему-то косточку 0–0, зачтено по 2¹/₂ очка, а тем, кто предусмотрел менее 15 решений — по 2 очка.

Льдина в море.

Задача № 32.

По закону Архимеда вес морской воды, вытесненной льдиной, должен равняться весу самой льдины. Последний вес составляет 0,9 тонны, и этому весу должно равняться произведение из 1,04 на об’ем погруженной части льдины. Но об‘ем этот, при основании параллелепипеда в 1 кв. метр, выражается цифрами высоты погруженной в воду части льдины. Значит, последняя высота равняется частному 0,9:1,04 (в метрах). А возвышение льдины над уровнем воды = 1 —(0,9:1,04) = 0,1346 м. = около 13¹/₂ см.

Задача решена многими, но при наличии одного ответа (без решения) давалась оценка лишь в 1 очко.

Ребус.

Задача № 33.

Язык док и Ева дов едет. — Язык до Киева доведет.

Задача легко решена всеми.

В конкурсе приняли участие 67 подписчиков, из коих только 7 чел. решили менее 3 задач. При оценке взачет получили: 33 чел. по 9½ очков и 27 чел. от 6 до 9 очков.

ПРЕМИИ РАСПРЕДЕЛЕНЫ ПО ЖРЕБИЮ:

1-я премия. «Мужчина и женщина» — 3 тома в роскошных перепл. (ценность 40 руб.) — В. Е. Дольский (Воронеж). 2-я премия. Альбом художественных произведений К. А. Сомова (ценность 10 руб.) — И. В. Темпов (Омск). 3-я премия. Бесплатное получение в течение 1929 г. «Вестника Знания» — С. Л. Кричевцов (Глухов). 4-я премия. «Гений и творчество» проф. С. О. Грузенберга — Ю. К. Диденко (станция Гучково). 5-я-10-я премии. Издания на числа перечисленных в условиях конкурса: 5) А. Петухов (Владивосток); 6) А. Д. Кукаркин (Москва); 7) Э. Г. Форрат (ст. Орехово-Зуево): 8) А. В. Максимов (Краснодар); 9) А. И. Владимиров (завод В. Уфалей); 10) Г. И. Варшалович (Скотоватое, Донбасс). В жеребьевке на премии еще участвовали: 11) В. Н. Батенин (п/о Понежукаевское); 12) Н. Д. Немировский (Одесса); 13) А. А. Баглей (Чернигов); 14) В. Толстоухов (Гудауты); 15) В. В. Замбржицкий (Ленинград); 16) Т. А. Соколенков (Одесса); 17) Е. И. Драган (Николаев); 18) В. А. Коломенский (Клин); 19) М. А. Коваль (ст. Славянская); 20) М. С. Лопотт (Ташкент); 21) Т. И. Виноградов (Зиновьевск); 22) А. Дружинина (Новочеркасск); 23) А. М. Смеxнов (Ростов н/Д); 24) В. Н. Тациевский (Евпатория); 25) И. В. Горбачев (Новочеркасск); 26) В. В. Семанов, (Свердловск); 27) М. А. Борковский (п/о Маньковая); 28) С. С. Батуев (Серпухов); 29) Н. В. Успенсквй (Тула); 30) С. А. Рабинович (Тульчин); 31) Д. Задеренко (Харьков); 32) Г. Анисимов (Усолье); 33) Мохоз (Москва).

Еще одно литературное воровство.

Редакции очень многих ленинградских и московских журналов за последние годы нередко становятся жертвой отвратительного, низкого обмана. Общей участи не избежали и мы.

15-го минувшего сентября в нашем издательстве был получен почтой, со штемпелем «Хабаровск», рассказ «За полтинник». В тот же день рассказ был занесен в регистрационную книгу с именем его автора и отправителя. На внешне безупречной машинописи, на тонкой папиросной бумаге, свидетельствующей о переписке с копиями, значилась подпись: «А. Кан.» и воспроизводимый здесь адрес.

А. КАН.

г. Хабаровск.

18 июля 1928 г.

г. Хабаровск.

Штаб полка

писарь строевой части

Ал-др Владимирович КАННАБИХ-СКВОРЦОВ.

Мы опускаем подробное и точное наименование полка, указанное в оригинале. Этнографический очерк, по языку только-только удовлетворительный в отношении чисто литературном, сюжетно представлял известный бытовой интерес. Заглавие было признано неудачным, так как не охватывало суть рассказа и перемещало естественный психологический центр тяжести его, и было заменено другим: «По примеру отцов». Сомнений и подозрений очерк и его автор не возбуждали. Письмо было из Хабаровска, для нас далекого северного города, но близкого к месту действия рассказа. Почетное в Республике Советов воинское звание, выставленное автором, само по себе располагало к доверию. Наконец, и литературные погрешности, лишь отчасти исправленные нами для печати, как бы подтверждали литературную незрелость неизвестного нам и пробующего свои силы человека, поставленного судьбой в условия, благоприятные для живого и непосредственного наблюдения жизни на далекой окраине.

Очерк был напечатан в № 11–12 «Мира Приключении» за 1928 г., а теперь мы получили от читателей три письма, сообщающие, что Александр Владимирович Каннабих-Скворцов дословно переписал свое сочинение с очерка А. Осипова «За полтинник», напечатанного в приложениях к «Ниве» за 1897 год, т. е. 32 года назад.

Благодарим искренно наших корреспондентов. Конечно, они правы, что ни одна редакция не может знать все, что было когда-то и кем-то напечатано, Они оказали нам услугу, разоблачив еще одного литературного вора, которых развелось теперь, к сожалению. так много. Суд общественного мнения вынесет свой справедливый приговор гр. Каннабих-Скворцову. Во всяком случае, его «литературная» карьера окончена.

Но в этой грязной истории есть еще одна плохая сторона — для людей ни в чем неповинных: для начинающих и неизвестных лично авторов. Как трудно относиться к ним с благожелательным доверием, когда существуют и действуют десятки прозаиков и поэтов Каннабих-Скворцовых!

МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ № 3–4 1929

*

ГЛ. КОНТОРА И РЕДАКЦИЯ ЛЕНИHГРАД, СТРЕМЯННАЯ 8

ИЗДАТЕЛЬСТВО «П. П. СОЙКИН»

Ленинградский Областлит № 32125.

Зак. № 1134.

2-я типография Траспечати НКПС.

Ленинград. Ул. Правды, 15.　

Тираж — 30 000 экз.　

СОДЕРЖАНИЕ

«ШТЕККЕРИТ», — рассказ В. Грушницкого (В. Орловского), иллюстр. Н. Ушина

«НА ДАЛЕКИХ ОКРАИНАХ» —

«ЭВЕЛХУТ», — очерк и рассказ из жизни коряков С. Стебницкого, иллюстр. по фотографиям с натуры И. А. Владимирова

«ПРОДЕЛКА ЕПИСКОПА», — юмористический рассказ П. Вудхауза, иллюстрации Ч. Кромби

Систематический Литературный Конкурс

«Мира Приключений» 1929 г. —

«УМНЫЙ ТРЕСТ» — (последняя глава рассказа). — Литературная задача № 5

ОКОНЧАНИЕ КОНКУРСА № 11.

Отчет о Конкурсе В. Б. и решение рассказа-задачи «Электро-жизнь»

«ЖАЖДА», — рассказ Ч. Бута, иллюстр. М. Маккинлэя.　

«ЖИВОЙ МЕТАЛЛ», — научно-фантастич. роман А. Меррита, иллюстр. Поля　

«ОТ ФАНТАЗИИ К НАУКЕ»:　

«МИР, КАК ВИДЯТ ЕГО ЖИВОТНЫЕ», — очерк Е. Г., фотографии с натуры　

«ОТ ЛЕСА ДО ШЕЛКОВОЙ ТКАНИ», — очерк Р. Р. с иллюстр.

«НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ»! задачи

ШАХМАТНЫЙ ОТДЕЛ

стр. 2 обложки.

ПОЧТОВЫЙ ЯЩИК

стр. 3 обложки.

Обложка в 6 красок работы художницы М. Пашкевич.

ШАХМАТНЫЙ ОТДЕЛ

Под редакцией мастера Арв. Ив. Куббеля.

КОНКУРС № 14.

Задача № 27

Ю. П. Голубева (Москва).

Печатается впервые

Кр. b8, Ф а4, Л d6, h6, С d8, К b7, е5, П b3, е2, g3, h2, h5.

Кр. f5, Л h4, С f4, П е8.

Мат в 2 хода.

Задача № 28

К. Булля (Ю. Африка).

«Natal Mercury» 1928 г.

Кр. g1, Ф е2, С g7, П с2, с3, с6, g8.

Кр. f5, Л b2, с5, С b1, П b8, g5, g6.

Мат в 3 хода.

За правильные и исчерпывающие решения обеих задач подписчикам журнала «Мир Приключений» будут выданы 5 призов: 1) Левман «Современная шахматная задача» ч. I и II; 2) То же, что и 1; 3) Капабланка «Моя шахматная карьера»; 4) С. Тартаковер «Нью-Йоркский турнир 1927 г.»; 5) Кмох «Защита в шахматной партии» и «Календарь шахматиста».

Решения следует направлять исключительно по адресу редактора отдела: Ленинград, Вас. О., 10 линия 39, кв. 63, Арвиду Ивановичу Куббель. Последний срок отсылки решений 5 нюня (по почтовому штемпелю). Право на участие в розыгрыше премий имеют только подписчики: индивидуальный, каждый участник коллективной подписки и каждый член семьи подписавшегося, нужно лишь наклеить ярлык с бандероли пли указать № подписки.

_____

ХРОНИКА.

После некоторого затишья шахматная жизнь оживляется.

В конце марта начался большой чемпионат г. Ленинграда, в котором участвует 20 чел., разбитых на 2 группы. Из каждой группы первые 4 победителя выходят в финал. Из мастеров играют Ильин-Женевский, Арв. Куббель, Левенфиш (вышел на турнира после 5 тура), Модель и Романовский, а также весь цвет молодежи I-й категории: Островский, Равинский, Алаторцев, Чеховер, Степанов и др.

Московский большой чемпионат начался 7 апреля при 16 участниках, которые играют по 1 партии. Состав его слабее прежних турниров, из мастеров играют только Григорьев, Зубарев и А. Рабинович.

Оба чемпионата закончатся не ранее конца мая.

Как интересное и заслуживающее внимания явление можно отметить, что отдельные чемпионаты Союзов в Ленинграде разыгрываются при участии персонально приглашенных мастеров. Так у Рабпроса играют м. Ботвинник и Романовский, у Пищевкуса — м. Готгильф и Модель, у Химиков — м. А. И. Куббель.

Наконец, в июле шахкомиссией ВЦСПС будет проведен международный рабочий шахматный турнир в Москве. Кроме индивидуального турнира будет происходить также турнир команд. Ожидается приезд до 50 участников от разных стран.

За границей в апреле состоялся международный турнир в Рамсгэте (Англия), в котором 7 иностранцев играло против 7 англичан. Победили, конечно, первые при соотношении 31½: 17½. Отдельные результаты: Капабланка 5½, Рубинштейн и Вера Менчик 5, Мароци и Колтановский 4½, Султанбеев (заменивший д-ра Вайда) 4, Зноско-Боровский 3. Из англичан лучшего результата добились Томас 3½ и Етс 3.

Легкая победа Капабланки при указанных условиях неудивительна. Поражает успех Веры Менчик, первой женщины, повидимому, не уступающей в силе международным мастерам. Еще в последнем туре она имела возможность сравняться с Капабланкой, но в понятном волнении свела выигранную партию только к ничьей. Капабланка, Вера Менчик, Рубинштейн и Колтановский провели турнир без поражения.

Затем весною же, в связи с большой выставкой, состоится международный турнир в Барселоне (Испания), организация которого поручена гроссмейстеру Рети.

Почти обеспечен матч Алехин — Боголюбов, т. к. по последним сведениям Боголюбову удалось преодолеть финансовые затруднения. В таком случав это крайне интересное единоборство «русских диоскуров» состоится осенью текущего года.

ПОЧТОВЫЙ ЯЩИК.

С. И. С. (Москва). Присланная партия очень слабо играна белыми и поэтому не пойдет.

Д. Г. Ш. (ст. Слюдянка). Из ваших задач воспользуемся для поощрения № 2, несмотря на старую тему.

И. Г. Р. (п/о. Никольское на Черемшане). Как правило, первые ходы в задачах не должны начинаться шахом или взятием черной фигуры: Ваша шестиходовка является обыкновенным окончанием партии и ни в коем случае не заслуживает названия задачи.

Многим. В виду запоздания в выходе журнала «М. Пр.» все поступающие на конкурс решения принимаются, хотя бы указанный срок был пропущен.

ШТЕККЕРИТ

Рассказ В. ГРУШНИЦКОГО (Орловского)

Иллюстрация Н. Ушина

Автор рассказа получил премию на Всесоюзном Литературном Конкурсе «Мира Приключений» 1927 г.

ГЛАВА I.

— Война? Война, милый мой, прекратится на земле не раньше, чем последняя инфузория сожрет предпоследнюю, — не раньше.

Штеккер закончил свою энергичную сентенцию не менее энергичным жестом, стукнул пустой кружкой по мраморному столику и окинул взглядом жующий и чавкающий зал.

— Все это — материал для будущей войны, — продолжал он, жестко улыбаясь. Они и их дети, и дети их детей.

Собеседник проследил за его взглядом и содрогнулся, глядя на живое человеческое море.

— Ну, и вы тоже… готовитесь?

— Да, только об этом нельзя говорить вслух.

— Отравляющие газы?

Штеккер барабанил пальцами по столу, следя за дымом сигары.

— Д-да, — сказал он наконец, поворачиваясь к собеседнику: — это будет в свое время сюрпризик, перед которым побледнеют иприт, льюисит и все, что было до сих пор в области военной химии.

— Секрет, конечно?

— Надеюсь, да… Хотя вынюхивают его усердно. Но ведь это у нас — «меры борьбы с вредителями и болезнями злаков», — мирная химическая промышленность, так сказать, — он сухо засмеялся.

— В чем же будет сила этого яда, на который вы возлагаете такие надежды?

— Видите-ли, он должен быть средством для ударов молниеносных, оглушающих… Вещество, которое своим действием наводило бы неодолимый ужас, уничтожая в бойцах всякую мысль о возможности борьбы… Одно прикосновение его вызывает жгучую, невыносимую боль. При вдыханий его смерть почти мгновенна. Оно проникает сквозь все оболочки органического происхождения, прожигая их насквозь…

— Но ведь против всякого яда, в конце концов, существует противоядие!

— Противоядие, разумеется, найти можно и должно, чтобы оградить своих бойцов. И я его открыл… после двух лет работы… Но пока его будут искать те, на кого обрушится мой газ, он свое дело сделает. Ибо обычная защита здесь бессильна: яд просачивается сквозь ткани одежды, если в ней есть хоть доля органических волокон или малейшие поры. Ну, вот… Вообразите себе, какое впечатление будет производить такая туча, когда она широкою волной поползет на противника… Понимаете ли? паника, безумие, отчаяние. Ничего живого на пути не останется…

Гейслер смотрел на собеседника почти с ужасом.

— И вы можете говорить об этом так спокойно? Неужели вы, занимаясь подобными исследованиями, не думаете о том, что они направлены на живых людей, которым они несут страдание и смерть?

Штеккер помолчал с минуту.

— Страдания единиц и миллионов единиц не идут в расчет на весах истории, — сказал он наконец сухо, — и когда помнишь об этом, то все становится очень просто и ясно.

_{— Страдания единиц и миллионов единиц не идут в расчет на весах истории. — сухо сказал Штеккер.}

— И что же, работа над этим новым оружием уже закончена?

— К сожалению, далеко нет. Еще много придется повозиться. Но я своего добьюсь.

— И он будет называться, этот новый газ?

— Он будет называться «штеккерит». Полагаю, что на это я имею право?

Гейслер молчал, глядя в задумчивости на копошившийся людской муравейник.

ГЛАВА II.

В лаборатории сгущались сумерки, и Штеккер зажег огонь. Исчезли неясные тени под ровным светом, струившимся от матовых полушарий под высоким потолком.

За окном вдруг сразу стало темнее, будто опустили на него мутную завесу. Тишина стояла невозмутимая, какая бывает в предвечерний час в обширных пустых помещениях, когда останешься в них один, утомленный дневной суетой и шумом.

Штеккер сегодня задержался здесь дольше обыкновенного для выполнения новой работы и на пол-часа перед этим отдался ленивому far niente, куря сигару. Он перебирал в памяти все, что видел и слышал втечение последних дней.

Гейслер сказал как-то:

— Попробуйте поставить себя на место тех сотен тысяч, которых будут травить вашими газами, как крыс или сусликов.

Штеккер презрительно усмехнулся.

— Странное сопоставление! Сотни тысяч — это пушечное мясо, предназначенное железными законами пополнять статистические рубрики убитых и раненых. А он принадлежит к числу тех, которые являются самодвижущей силой в сложном ходе дел человеческих. Случайность, конечно, возможна всегда, — он вспомнил трагическую судьбу Саккура^[77] погибшего в разгаре своей работы. Ну что же, он сумеет встретить смерть достойным образом, как подобает ученому и мыслителю, без воплей и ужасов. Но это нисколько не меняет сущности дела.

Штеккер бросил докуренную сигару, потянулся и перешел к рабочему столу, где стоял прибор для испытания физиологического действия исследуемых газов. Под большим стеклянным колпаком сидела уже очередная жертва, большая серая крыса, беспокойно забегавшая при приближении человека. Штеккер посмотрел на нее несколько секунд, выжидая, пока она отодвинется к дальнему краю резервуара, в стороне от подводящего крана, потом впустил облачко красноватого газа под колокол и стал наблюдать.

Крыса забилась, в угол, не трогаясь с места, и только когда первая багровая струйка, стелющаяся по дну, лизнула ноги, она, почувствовав ожог, жалобно закричала и заметалась в прозрачной клетке, стукаясь носом о стекляные стенки, поднимаясь на задние лапки, царапая передними преграду и вытягивая кверху голову в смертной боли и ужасе.

Штеккер равнодушно следил за знакомыми этапами действия газа и ждал. Крыса, бегая от стенки к стенке, наткнулась на небольшую колодку, поставленную посреди дна и возвышавшуюся над ним на несколько дюймов. В одно мгновение она вскарабкалась наверх и глядела на подымающееся снизу багровое море, вся дрожа и облизывая обо же иные лапы. Но дышала она по прежнему спокойно, — вне облака присутствие газа не беспокоило животное. С этим то и приходилось бороться больше всего и пока безуспешно. Газ имел колоссальную плотность и чрезвычайно медленно смешивался с воздухом, двигаясь густой волной. И сейчас было то же, несмотря на примеси, имеющие назначением облегчить распространение ядовитого облака. Правда, оно давало о себе знать издали слабым приторным запахом, уже знакомым Штеккеру, но запах этот, вызываемый именно летучими примесями, не был ядовит, хотя и причинял легкое головокружение.

Штеккер прекратил впуск газа под колпак. Затравливаемая крыса, сидя на подставке, несколько успокоилась и только жалобно попискивала. Тогда экспериментатор пустил в ход пропеллер, вделанный в верхнюю крышку колокола. Завертелись лопасти и волна воздуха всколыхнула осевший внизу газ. Красноватые струйки его завихрились спиралями и быстро поползли кверху. Одна за другой стали лизать они дрожащее тело загнанного зверька, заметавшегося снова от страха и боли. Но вот плотный клубок ядовитого дыма, подхваченный вихрем, взвился кверху и окутал голову животного. Крыса пронзительно закричала, подняла кверху лихорадочно раскрытый рот и задышала тяжело и прерывисто, потом в судорогах свалилась на бок. Еще пол минуты — и багровый туман колыхался уже над совершенно неподвижным телом. Штеккер остановил пропеллер и открыл кран, через который вбрызнулась под колокол струя распыленной жидкости, втечение минуты поглотившей газ, наполнивший уже почти весь резервуар. Опыт был кончен. Он снял колпак с тарелки и осмотрел внимательно мертвое животное. Наружные признаки ничем не отличались от виденных уже много раз раньше. Воспаленная кожа, клочья выпадающей шерсти, помутневшие глаза, окрашенная кровью пена во рту — ничего нового.

Штеккер равнодушно взял труп через бумагу, швырнул его в ящик и позвонил. Явился служитель, ленивый и сонный парень, взятый временно взамен заболевшего старожила лаборатории.

— Уберите, — сказал ему Штеккер, — показывая на ящик. — И приготовьте к завтрашнему утру морскую свинку из большой клетки.

Служитель все с тем же апатичным видом взял за хвост мертвую крысу и пошел к двери. Штеккер покачал головою. Он недолюбливал этого неповоротливого, странного человека, глядевшего всегда исподлобья и скупого на слова.

— Экая сонная тетеря, того и гляди каких нибудь глупостей наделает сдуру. Ну, да, слава богу, через три дня вернется старый Густав.

Он подошел к маленькой двери, от которой несколько ступеней вели вверх по узенькой лестнице в небольшую темную комнату, служившую для опытов над действием различных лучей на исследуемые вещества. Помещение было глухим тупиком, не имевшим другого выхода, и без окон, так как работы производились без дневного света. По пути Штеккер оглядел несколько стальных балонов, стоявших подле двери. Они были наполнены готовым газом под большим давлением и стояли здесь временно, перед отправкой на испытательный полигон. Смутная мысль мимолетной тревогой шевельнула мозг — Убрать бы их отсюда поскорей! — Проверил манометры, осмотрел краны, — все было в порядке.

Сзади послышались шаги. Вошел снова служитель и стал передвигать что-то на столах.

— А как с собакой, господин профессор? — спросил он таким голосом, точно ему лень было ворочать языком.

_{— А как с собакой, г-н профессор? — спросил служитель.}　

Штеккер взглянул на небольшую клетку, стоявшую на высоком столе у окна, в которой дремала, свернувшись клубком, маленькая собачка. Она подверглась накануне воздействию газа в слабой концентрации, и на завтра ее ожидало вскрытие для исследования состояния внутренних органов. А пока она спала, повизгивая по временам и вздрагивая всем телом.

— Дайте ей корму и оставьте здесь, я займусь ею завтра утром.

Служитель молчал, словно прячась в затаенном углу лаборатории.

Штеккер поднялся по узким крутым ступенькам, зажег свет и задернул штору, закрывавшую плотными складками проем двери. Он подошел к столу, на котором стоял большой спектроскоп, плоский стекляный сосуд, наполненный газом, катушка Румкорфа и еще несколько приборов. Здесь работа была спокойной, методической, в ней не замечалось бега времени. Сменяли друг друга цветные линии в поле спектроскопа, то яркие, то еле различимые, жужжал однообразно индуктор, в дальнем углу скреблась мышь. Часы внизу пробили девять, — Штеккер машинально сосчитал удары; где-то далеко хлопнула дверь.

Так прошел час, может быть, больше… И вдруг протяжный, полный смертельной боли и страха собачий вой ворвался в темную комнату и замер… Штеккер вскочил на ноги, вдруг охваченный внезапным ознобом. Минуту он прислушивался, — вой сменился визгом надрывным, пронзительным…

Он повернул выключатель и бросился к двери, но, отдернув штору, остановился как вкопанный, пе смея ступить дальше. Узкая дыра внизу была заполнена багровой массой, которая тихонько колыхалась и медленно ползла вверх со ступеньки на ступеньку, подобная отвратительному, гниющему студию.

ГЛАВА III.

Ужас сковал его неподвижностью. Он не смел верить своим глазам, он еще не отдавал себе отчета в том, что случилось, но где то в глубине шевелилось уже сознание непоправимой беды и душу захлестывал неодолимый страх.

Газ вырвался из баллонов, — это было несомненно. К тому, что он видел, присоединился и едва уловимый знакомый сладковатый запах, в значении которого ошибиться было невозможно. Но тогда… тогда конец. Ядовитое облако, двигаясь кверху, закупорило единственный выход и поднималось дальше, заполняя постепенно каменный мешок, в котором он оказался захлопнутым, как в ловушке.

Штеккер облокотился на стену, чтобы не упасть, — у него кружилась голова, и во рту вдруг стало отвратительно сухо. Он не знал, сколько времени прошло в этом оцепенении, но когда он пришел в себя и взглянул вниз, помимо воли жалкий, растерянный крик вырвался из его груди. Он помнил твердо, что при первом взгляде на лестницу верхние четыре были свободны от газа; теперь из под багровой колыхавшейся массы поднимались только две, — все остальное было уже затоплено. Он закричал еще раз, но теперь уже умышленно, надеясь услышать какой нибудь, отклик. Ответом был визг собаченки, бьющейся в железной клетке внизу.

Тогда Штеккер вспомнил о небольшом окошечке, бывшем в стене его Западни, открывавшемся, правда, не на улицу, а внутрь лаборатории, откуда шла лестница. Он бросился к этой темной дыре, словно ожидая оттуда спасения… Но это, конечно, оказалось иллюзией. Из окна, приходившегося почти под потолком просторной высокой комнаты, ничего нельзя было рассмотреть. Свет был погашен, и в окно вливалось еле заметное мерцание звезд. В этом скудном освещении казалось, что черная масса колышется чуть не под самым окном.

Штеккер распахнул его и высунул голову, — тишина и мрак. Он вынул коробку спичек, зажег одну из них и попытался осветить темнеющий провал. На несколько секунд в трепетном мерцании огонька увидел он ближайший угол комнаты и откинулся назад: пола, столов, табуретов уже не было видно, — они скрывались под пеленой багрового тумана, очертания и границы которого трудно было уловить. На фоне чуть освещенного извне окна еле намечались контуры клетки, в которой металась и выла затравленная собака. Штеккер еще раз крикнул в темную бездну — новый жалобный вой ответил ему из глубины.

Снова он бросился к двери. Красноватые волны покрыли еще одну ступеньку, и приторный запах ощущался все сильнее. Первым его движением было — спуститься вниз и захлопнуть дверь, закрывавшую узкую щель, но, сделав шаг, он остановился. Для того, чтобы добраться до двери, надо было чуть не до плеч погрузиться в ядовитое, жгучее облако, — Это было равносильно смерти.

Он задернул штору в надежде хоть сколько нибудь задержать движение газа, отошел к столу и, опустившись в бессилии на табурет, сидел так некоторое время, не отрывая глаз от темных складок материи, из-за которых скоро должна была появиться отравленная волна.

Трудно было собрать мысли, метавшиеся в воспаленном мозгу. — Что делать? И как это случилось? Служитель ли по нечаянности или из любопытства отвернул кран баллона, или газ сам прорвался через неплотный затвор? И почему оказалась открытой дверь внизу? Неужели он сам забыл ее захлопнуть за собой? Но это все не то. Сейчас главное — что делать. Неужели конец… сегодня… в этом каменном мешке?

Собаченка внизу взвизгнула еще раз отчаянным голосом и замолкла.

Он вспомнил крысу, затравленную два часа назад… Неужели и он испытает через час, через два все то, что чувствовали эти животные, умирая в своих клетках?

Страшным усилием воли Штеккер взял себя в руки. Надо спокойно обсудить положение и поискать пути к спасению. Из комнаты выхода нет. Телефон? Он внизу, чтобы добраться до него, надо прорваться через узкую дыру, закупоренную газом… Да и все нижнее помещение полно им, он сам видел… Значит, что же? долбить стену? На столе лежал маленький молоток с заостренным концом. Он ухватился за эту мысль. Сколько же времени потребуется, чтобы пробить таким оружием кирпичную кладку? Часа три — четыре? Он взял молоток и ударил им по стене. Посыпались мелкие осколки штукатурки, известковая пыль. После нескольких минут обнажился кирпич, от которого самые сильные удары отбивали лишь незначительные обломки. Штеккер оглянулся назад: багровый туман выползал из-за складок шторы и змеился струйками у порога.

Он почувствовал, как давящий ком подкатил к горлу и захватил дыхание… Короткое рыдание вырвалось из груди надорванным звуком, в котором он не узнавал своего голоса. Все тело вдруг покрылось холодной испариной. Он машинально вытер платком лоб и продолжал смотреть на струйки тяжелого газа, расползавшиеся по направлению к его ногам. Еще минута, и стоять на этих холодных плитах будет немыслимо.

В это мгновение странный звук привлек его внимание. В дальнем углу копошились две темные фигуры и пищали визгливыми голосами. Это были крысы, выгнанные газом из подполья, — те самые, которым впоследствии, вероятно, было бы суждено также попасть сначала в капкан, а затем под колокол в большой лаборатории. Животные метались по комнате, попадая временами в дрожащие бурые клочья, и каждый раз вскрикивая от боли. Вдруг обе они, словно сговорившись, прыгнули к длинному столу, стоявшему вдоль стены, противоположной окну, и вскарабкались на его гладкую поверхность.

Штеккер окинул взглядом пол, — газ лизал уже подошвы его ботинок. Непроизвольным движением бросило и его туда, где жались в углу напуганные зверьки. Он вскочил на верхнюю доску стола и встал, прислонившись к стене, бледный, растрепанный, страшный, с блуждающими глазами, сжимая в руке рукоятку молотка. — Что же дальше? бороться против неизбежности или… Он снова взглянул вниз, где багровые волны колыхались у основания стола и между ножками табуретов. В сущности так просто было положить конец всему: броситься вниз и вдохнуть раз этот тошнотворный студень…

Он вспомнил страшный крик затравленного животного под стекляным колпаком и вдруг весь задрожал мелкой, неуемной дрожью. Нет, это всегда успеется… Надо бороться, пока есть еще хоть искра надежды. Выбрав место на высоте груди, он придвинулся к стене и стал ожесточенно долбить ее молотком. Снова посыпалась штукатурка, обломки кирпича, белая пыль. Он работал с исступлением, не останавливаясь ни минуты, обливаясь потом. И работа принесла успокоение. Не то, чтобы родилась надежда, а просто он всем существом ушел в эти лихорадочные удары, чувствуя, как медленно падает перегородка, отделяющая его от мира. Надо проломить только небольшое отверстие, позвать на помощь, увидеть людей.

Он взглянул еще раз назад. Газ поднимался уже до половины высоты стола, а выбоина в кирпиче была глубиной не больше кулака. Штеккер вздохнул всей грудью; голова закружилась от приторного противного запаха. Какое безумие! Надо было начать работу гораздо выше, как можно выше, чтобы газ не успел подняться к ногам. Взгляд его снова упал на табурет, стоявший шагах в трех от стола. — Чорт… как мог он допустить такую ошибку? Ведь через полчаса на столе уже нельзя будет стоять.

Несколько секунд он простоял в нерешительности, потом вдруг положил молоток у стены, застегнул почему-то наглухо пиджак, стиснул зубы и прыгнул вниз… Жгучая нестерпимая боль охватила ноги до колен. Казалось, что по коже водили раскаленными зубьями железной пилы; эта боль сверлила мозг, сводила судорогой мускулы, туманила глаза. Он испустил звук, похожий на рычание, и сделал шаг вперед… Судорожным движением схватил он табурет и бросил его на стол. В глазах темнело, ноги горели невыносимо. Шатаясь, как пьяный, шагнул он назад к столу, почти упал на его край и со страшным напряжением втащил на доску вдруг осевшее, расхлябанное туловище.

Минут пять лежал он на столе, корчась от боли, и плакал бессильными, холодными слезами. Потом боль несколько улеглась и вместе с тем началась снова работа мысли. Он взглянул через край стола и всмотрелся пристально в колеблющееся красное море: оно колыхалось почти на том же уровне, повидимому скорость движения его убывала. Или это только показалось? Он посмотрел на часы, было четверть двенадцатого, но он не знал, когда началась катастрофа. Во всяком случае впереди была еще вся ночь, — помощь придет не раньше утра, если до тех пор он останется жив. А пока надо что-то делать, чтобы не сойти с ума в этом жутком ожидании.

С трудом ступая на обожженные ноги, он дотащился до табурета и передвинул его в угол стены, чтобы дать больше устойчивости телу. Затем, преодолевая страдания, сжав зубы, чуть не плача от боли, вскарабкался на шаткую деревянную площадку и встал на ноги. Он вспомнил вдруг свою недавнюю жертву, как она спасалась на колодку, предусмотрительно поставленную посреди резервуара. Ему почудилось что-то странное в этом сопоставлении, какая-то дьявольская насмешка судьбы. Но еще раз взял он себя в руки и отбросил назойливые мысли. Нелепая фантастика, игра возбужденных нервов. Сейчас надо думать об одном и даже не думать, а только делать — долбить, долбить, пока еще могут пальцы держать молоток.

И он принялся в третий раз за свою работу, выбрав место в стене недалеко от угла. Он весь как-то сжался, стиснул зубы и, не оглядываясь назад, наносил удары. Они падали один за другим частые, гулкие, упорные, под ними сыпалась белая и красная пыль, и отчетливо слышно было ее шуршание в напряженной тишине, становившейся с каждой минутой непереносимее. Казалось даже, что самое страшное это не то, что творится там, за спиной, на каменном полу, куда он боится оглянуться, а именно эта грызущая, убийственная тишина. И он бил по стене с остервенением, шепча проклятия сквозь стиснутые зубы, борясь гулом ударов с пугающим молчанием. Он уже потерял сознание времени в этом неустанном напряжении, когда снова шум под ногами заставил его взглянуть вниз.

Это крысы бегали от угла к табурету, тыкались головами в молчаливые стены с жалобным писком. Газ поднялся до уровня стола и, обжигая их, полз клочьями по его поверхности.

Штеккер опустил руки и только теперь почувствовал, насколько он утомлен и разбит этой лихорадочной работой. Все тело было в поту, мокрые волосы падали на глаза, пальцы дрожали от напряжения и еде держали молоток. Сердце стучало больными толчками, легким не хватало воздуху. Он машинально следил глазами за суетой загнанных животных и вдруг вздрогнул. Крысы остановились у табурета и, подгоняемые болью, начали карабкаться по деревянным ножкам. Еще секунда и одна из них, добравшись до верху, в слепом ужасе бросилась на человека и, цепляясь за костюм, стала взбираться по ногам, по туловищу, все дальше к голове.

Штеккер закричал от страха и отвращения и свободной рукой схватил вздрагивающее тельце.

Крыса забилась под его пальцами с жалобным писком и впилась зубами в мякоть ладони. Он оторвал ее от себя и швырнул в угол комнаты, потом ногой стал сбивать второе животное, копошившееся на табурете и увертывавшееся от ударов. Табурет качался и грозил каждую секунду опрокинуться в этой молчаливой упорной борьбе. Наконец ударом носка он подбросил крысу в воздух, и, описав дугу, она погрузилась в студень, лежавший под ногами, и исчезла.

_{…Крыса забилась под его пальцами и впилась　зубами в мякоть ладони…}

Штеккер облокотился об угол стены, задыхаясь и дрожа с головы до ног. Силы его покидали, он с трудом мог стоять. Казалось, что дощечка, на которой он нашел спасенье, подымалась и опускалась ритмическим движением.

— Ну, что же? Продолжать работу дальше? Поздно… Газ настигнет его раньше, чем он сделает половину дела. К тому же он чувствовал, что не может двинуть рукой, что мускулы отказываются действовать.

Глаза его машинально приковались к огню лампочки, точно она гипнотизировала его своим немигающим светом. Мысли путались, он терял сознание действительности. И вдруг случилось что-то новое, что он даже не сразу понял в своей странной летаргии: свет погас… Штеккера окутал непроглядный мрак, в котором клубился близко под ногами смертный туман.

Полная, всеохватывающая, мертвая тишина…

Несколько секунд он растерянно вглядывался в непроницаемую темень, думая, что он стал жертвой галлюцинации, что нужно только сделать над собой усилие, чтобы совладать с нервами и заставить себя снова увидеть свет. Но все попытки оказались тщетными. Это не был оптический обман. Лампочка погасла, в этом тоже виноват был газ, нарушивший где-нибудь неплотный контакт, а может быть она просто перегорела. Штеккер стоял неподвижно на своем шатком убежище, оглушенный ужасом случившегося.

Теперь он не мог даже видеть, как подбирается к нему то неумолимое, что колышется где-то тут, под ногами, — близко ли, далеко ли, он не мог теперь этого знать. Подымается ли оно? А может быть остановилось? Может быть волна начала спадать и возможно еще спасение?

Штеккер вспомнил о спичках. Осторожно, стараясь не выронить маленькую коробку, он вытащил ее из кармана и дрожащими пальцами пересчитал деревянные палочки. Их было только три, три вспышки света в хаосе тьмы. И сейчас же, не в силах сдержать непреодолимое желание взглянуть вниз, он зажег одну из них. Вспыхнул желтоватый огонек, но то, что он выхватил из мрака, было смутно и неясно. Во всяком случае поверхность стола не была видна, ее скрывала густая темная пелена; однако уловить, до какой высоты она поднялась, было невозможно при этом трепете мерцания. Штеккер все же жадно вглядывался в багровое море, окружавшее его убежище, пока спичка, обжигая пальцы, не погасла. И тьма вокруг снова сомкнулась плотной завесой.

Теперь мыслей в голове уже не было. Оставался слепой инстинкт, заставлявший бороться за жизнь до последней возможности. Он снова сжал в кулаке рукоятку молотка, которую не выпускал все это время, нащупал пальцами левой руки сделанную в стене выбоину и уже вслепую, почти наудачу, стал долбить каменную стенку, останавливаясь только временами, чтобы перевести дыхание. В горле пересохло, в голове стучало, перед глазами метались огненные вихри. А он все стучал, стучал, не думая ни о чем, почти забыв об опасности. Но это не могло продолжаться без конца. Удары становились все слабее, падали наудачу, пальцы дрожали, от времени до времени их перехватывало легкой судорогой. И вот, наконец, при сильном косом толчке, заостренный конец соскользнул по неровной поверхности, пальцы разжались, и молоток, вырвавшись из руки, упал в темноту и глухо стукнулся где-то под ногами. И наступившую тишину прорезал дикий, уже почти нечеловеческий крик:

— Спасите! Спасите!

Как бы в ответ внизу раздался бой часов. Прозвучало двенадцать ударов и воцарилось окончательное молчание.

Круг неизбежности замкнулся. Впереди оставалась смерть, но когда? Сейчас? Через пять минут, через десять, или через час? А может быть позже? Может быть проклятое облако остановилось и уже оседает вниз? Или оно продолжает подниматься? Ничто не говорило больше о приближении или удалении невидимого врага. Ни звука, ни искорки, ни запаха… Даже и запаха, — вероятно, притупившееся чувство перестало воспринимать его.

Казалось нелепым стоять здесь в темноте на табурете, чуть не под потолком, еле удерживаясь на дрожащих, обожженных ногах. Так просто казалось — соскочить и выйти, выбежать вон, на свет, к людям… А между тем…

Жгучая боль в ступнях пронизала его до глубочайших извилин мозга. Конец? Яд захватил его последнее убежище!

Он вытащил из кармана спички и дрожащими пальцами попытался зажечь одну из них. От неуверенных ли движений, или от сырости она вспыхнула мгновенно слабой искоркой и погасла, ничего не осветив. Не раздумывая он схватил последнюю и чиркнул по коробке. Спичка загорелась и снова бледный огонек осветил темный угол… Штеккер нагнулся, лихорадочно глядя вниз. Табурет торчал еще одиноким островом в багровом море, — боль обманула его приступом от старого ожога. Но туча поднималась, это было ясно.

Спичка погасла — последняя… Он торопливо обшарил карманы, пощупал подкладку костюма, потряс коробочку, — ничего… На этот раз все. Бороться дальше было бесполезно. Он хотел броситься вниз, покончить поскорее с ужасным ожиданием, но воспоминание об испытанной от прикосновения яда боли удержало его снова. Он скорчился на табурете, опершись в угол, и глядел воспаленными глазами в темноту. Кто-то сказал вдруг почти рядом насмешливым голосом: — Страдания единиц и даже миллионов единиц не принимаются в расчет на весах истории…

Он испуганно оглянулся, будто ожидая кого-то увидеть в мертвом хаосе, потом вспомнил: ведь это его собственные слова, сказанные вчера Гейслеру. Вчера? Или тысячу лет назад? Когда все это началось?

Мутный образ пятном выдвинулся из темноты… Он вгляделся: крысиная голова, неестественно большая, с оскалом зубов в разинутом рту. Он отмахнулся, — пятно потонуло во мраке. Кто-то вздохнул за спиною и тронул его влажной ладонью… Он закричал еще раз таким жалобным, совсем звериным криком. Потом мрак наполнился невнятными шорохами, вздохами, движением смутных контуров.

Теперь Гейслер говорил откуда-то из дальнего угла:

— Попробуйте поставить себя на место тех сотен тысяч, которых будут травить вашими газами…

И запекшиеся губы выдавили жалкий ответ:

— Да, это страшно — умирать… Потом наступил хаос и забвение.

_____

Только к вечеру следующего дня лаборатория была очищена от газов. В первой комнате нашли мертвую собаку в клетке. Вся кожа ее была покрыта волдырями и язвами, шерсть, висевшая клочьями, почернела и истлела. Морда была оскалена в судороге предсмертного воя.

Краны у баллонов с газом оказались отвернуты: служитель, заменявший старого Густава, исчез.

Розыски показали след его в направлении французской границы, гостеприимно открывшей свои объятия тому, кто впоследствии, при тщательном расследовании, оказался офицером французского генерального штаба.

В верхней комнате на столе, подле табурета, лежал человек с совершенно седыми волосами и выражением непередаваемого ужаса в остекляневших глазах. Тело его было нетронуто ожогами, кроме нижней части ног. Очевидно, он упал на стол после того, как движение облака прекратилось и газ осел вниз, просачиваясь в наружные щели.

В куче мусора, подле головы человека лежал молоток и пустая коробка из под спичек. Па полу, изуродованные ядом, в клочьях висящей шерсти валялись трупы двух крыс с вылезшими из впадин глазами.

Это было все. Штеккера хоронили через три дня с большой торжественностью. Говорились речи, центром которых была мучительная смерть на научном посту героя долга.

Гейслер слушал эти слова и думал упорно о своем, о том времени, когда безумие человечества останется в далеком прошлом и история развернет новую страницу, о которой сейчас мечтают и упрямые фантазеры, и люди крепкой воли, идущие к далекой, но неизбежной цели.

ЭВЕЛХУТ

Очерк и рассказ из жизни коряков

С. Н. СТЕБНИЦКОГО

Иллюстрации И. А. Владимирова

по фотографиям с натуры

Нашему сотруднику С. Н. Стебницкому, только что вернувшемуся в Ленинград, пришлось провести год среди коряков — коренного населения северной Камчатки. Он был учителем в туземной школе. Впечатления С. Н. Стебницкого живы и интересны и отлились в форму помещаемого здесь рассказа«Эвелхут», первого чисто литературного опыта молодого автора.

Предпосылаем рассказу краткие суммарные сведения о коряках — плод личных наблюдений С. Н. Стебницкого. Он принадлежит к школе молодых этнографов, созданной за последние годы проф. В. Г. Богоразом-Таном и проф. Л. Я. Штернбергом. Работая под руководством В. Г. Богораза, он и получил командировку на Камчатку от Музея Антропологии и Этнографии Академии Наук СССР.

_____

КОРЯКИ НА КАМЧАТКЕ.

Маленький, затерянный среди тундры поселок полуоседлых охотников на морского зверя и рыболовов. 12 юрт-землянок. За недостатком дерева только остов юрты делается из шестов, самые же стены — из земли. Дымовое отверстие служит одновременно окном и дверью этого полунодземного жилища. Настоящее жилище пещерного человека! Пища— мясо оленя, горного барана, медведя и морского зверя — лахтака, тюленя, моржа и главная— сушеная рыба «юкола». Хлеб — редкое лакомство.

Летом рыба — кета, красная, горбуша, кижуч — в огромных количествах входит в реки из моря. Оседлые коряки всем поселком скочевывают на устья рек и вылавливают рыбу по несколько тысяч штук на хозяйство. Рыбу сушат на ветру, подвешивая на вешала-юкольники. В дурную погоду рыба не высыхает, а сгнивает. Остаются одни кости. Это значит, что зимой предстоит голодовка. Другой способ заготовления рыбы — «кислые ямы». Рыба сваливается в яму по несколько сот штук, слегка засыпается землей и подгнивает. Кислые рыбьи головки — корякский деликатес.

Летом 1928 года рыбы на Камчатке было так много, что в некоторые реки она буквально не вмещалась. По берегам рек во время отлива можно было наблюдать нечто вроде барьера из рыбьих трупов — жертв борьбы за место в пресной воде.

Морской промысел неверен и опасен. Охота на пловучих льдинах каждую минуту грозит смертью. Ветер с берега часто отрывает лед, и охотник гибнет в волнах Берингова моря.

Голодовка — бытовое явление в жизни оседлого коряка. Постоянный недоход рыбы или неудачная заготовка, неудачный морской промысел, отсутствие лисицы зимой, недоснабжение факторий Дальгосторга охотприпасами — все это достаточные причины для голодовки. Но для коряка ничего не составляет провести 3–4 дня без куска пищи. Коряк в обычной дневной, — правда, великолепно приспособленкой к суровым условиям тундры, — одежде может спокойно проспать целую ночь, свернувшись калачиком на снегу в 20-градусный мороз.

По тундре в 20-50-100 км от поселка кочуют оленеводы. Их жизнь всецело зависит от привычек и потребностей оленя. Зато олень служит им почти единственной пищей, дает им материал для одежды и для жилища. У каждого хозяина в табуне от 150 до 600 оленей, а иногда — несколько тысяч. Зажиточный хозяин — оленевод уклончиво отводит разговор местного советского работника о строительстве нового быта и ликвидации 100-процентной неграмотности: «Нам ничего не надо. Наша еда вокруг нас ходит».

Молодое поколение — корякские ребятишки — в этом отношении полная противоположность старикам. С каким рвением набрасываются они на учебу! Утром чуть свет они являются в школу: «Учитель, вставай, учи». По окончании уроков на предложение итти домой отвечают: «Нет, ты нас еще учи, мы будем сидеть тихо». Это рвение скрашивало трудность условий школьной работы. А условия были действительно незавидные. В классе либо замерзают чернила, либо печурка так накалилась, что буквально нечем дышать. Ученики снимают свои меховые кухлянки и сидят полуголые — совсем дикарята каменного века: волосы черные, всклокоченные, глазенки раскосые, блестящие, лица смуглые, замазанные жиром и копотью. Древние парты ходят ходуном от малейшего движения учеников. Мест не хватает. Чернильницы падают. Тетради — самодельные из оберточной бумаги. Половина учеников совсем не понимает по-русски.

Школа — бывшая церковь. Алтарь — квартира учителя. Священники-миссионеры в свое время добрались и до Камчатки. Но коряки, оффициально православные, остались непоколебимыми шаманистами.

По представлению коряков, весь мир населен бесчисленным количеством злых духов — нинвитов. Нинвиты — невидимы. Они носятся в воздухе и ловят невидимыми сетями души людей. Поймав, поджаривают и съедают. Человек от этого болеет и умирает. После смерти человек сам становится нинвитом. Нинвиты быв ют людские, звериные и птичьи. Внешний облик их: черное мохнатое тело, огромные красные глаза, огромные уши, пасть с длинными острыми зубами.

Шаманы — люди, подверженные особой полярной нервной болезни, — якобы имеют власть над нинвитами и понимают их язык. В жертву злым духам приносятся собаки и олени на особых жертвенных местах, где есть деревянное или каменное изображение духа данного места. Праздники, приуроченные к главным моментам оленеводческо-хозяйственного и промыслового года, тоже тесно связаны с шаманством. Шаман делает предсказания как пройдет отел оленей, как они перенесут зиму, удачен ли будет промысел. Неотъемлемой принадлежностью шамана является бубен, особая шаманская одежда, полуженская-полумужская, шаманский нож, копье. Коряки твердо верят, что шаман может вылечить любую болезнь и даже воскресить мертвого.

Все эти верования в настоящее время сохранились в полном расцвете так же, как и корякский фольклор, чрезвычайно богатый фантастикой и иногда очень красивый и интересный.

_____

В землянке еще совсем темно. Но между досками, которыми закрыто на ночь дымовое отверстие, белеют узенькие полоски света. Дымовое отверстие — единственное сообщение землянки с внешним миром. Оно служит одновременно окном, дверью и дымоходом.

Краснощекая Каманха выглянула из спального полога, где она спала вместе с другими женщинами. Посмотрела наверх — пора! Ей сегодня утром много дела. Эвелхут поедет на морскую охоту — надо все приготовить. Она осторожно выползла из полога, стараясь никого не разбудить. В землянке был мороз? немногим меньший, чем на дворе. Но девушку это не стесняло, несмотря на то, что ее странный меховой наряд представлял собою широко открытое декольте, оставлявшее без всякого прикрытия ее грудь, руки и плечи. Она неторопливо сложила костер, развела огонь, повесила над огнем чайники, приготовленные еще с вечера и, когда замершая за ночь вода оттаяла, помылась, выплевывая изо рта на руки. Потом достала «иняюсьгын»— дорожный мешок Эвелхута, сделанный из тюленьих шкур, и принялась укладывать в него все необходимое для охотника: пачку патронов, маленький дорожный чайник, несколько кусочков кирпичного чаю, неначатый коробок спичек, немного юколы — сушеной рыбы, запасные торбаза и чижи (меховая обувь). Ничего не забыла. Холод основательно пробрал ее. Но она нарочно не* хотела надевать верхнюю одежду.

_{Каманха}

— Ну, разбужу. Как посмотрит на меня сейчас. Ласкать будет. — Она опасливо оглянулась — не проснулся ли кто-нибудь из старших — и поползла в угол, где спал Эвелхут. Эвелхут — еще неполноправный член семьи. Поэтому он спит не в пологу, а отдельно от всех — на шкурах. Он только второй месяц «отработывает жену)) у старого Эмленвиля и старик еще не решил — выдать или нет за него Каманху, младшую дочь.

— Эв0, гумнин нмпсь’а клавул… (Эво, мой красавец-муж) — шептала Каманха, склонившись над ним и глядя горящими черными глазами на его смуглое, чернобровое лицо.

Она легла рядом с ним и зубами взяла его за ухо. Он проснулся, открыл глаза.

— И-ка ка, — замерзнешь.

— А ты меня согрей, — лукаво сверкнув глазами, отвечала она.

Потягиваясь, он протянул руки и хотел привлечь ее к себе, взяв за плечи.

Но она не даром слыла самой ловкой девушкой в Вороньем поселке.

— Не взять тебе меня, как лису-чернобурку.

Они принялись весело возиться, но так, чтобы не нашуметь. Пока старик не объявил своего решения, они должны быть чужими друг другу. А увидят — все дело пропало.

— Каййе, Каманха, бешеная моя чернобурка…

Но к морю надо поспеть с рассветом. Эвелхут порывисто прижал к себе Каманху и тотчас же оттолкнул, вскочил и принялся оправлять смявшуюся за ночь одежду. Каманха налила ему горячего кирпичного чаю, заварив покрепче. Охотник ничего не ест перед уходом на промысел. Но чай разогревает и разгоняет кровь, дает меткость глазу и твердость руке. Опорожнив пятую чашку, Эвелхут стянул поясной ремень, хорошенько заткнул нож в ножны, взял свое ружье-винчестер и быстро, привычными движениями, вскарабкался по гладкому бревну с зарубками, служившему выходной лестницей. Каманха надела кухлянку, красиво расшитую бусами и бахромою из ремешков, и, взбежав по бревну не менее ловко, чем ее жених, вынесла его дорожный мешок.

_{Эвелхут}

Вместе запрягали собак. Разбуженные хозяйским пинком, собаки лениво вылезали из ямок, протаявших под ними за ночь, встряхивались и послушно шли за хозяином. Скоро цуг из 5 пар был в полном порядке. Эвелхут уложил на нарту ружье и мешок, взял остол — толстую палку с железным острием, с помощью которой тормозят нарту на раскатах. Затем он слегка подтолкнул нарту и крикнул:

— Хак-хак, хак-хак! Услышав команду, собаки подхватили все сразу и легкая нарта заскользила по крепко промерзшему снегу. Эвелхут смеясь кивнул Каманхе:

— Аттаукон, нав‘о! (прощай, жена).

Каманха залезла на высокие подмостки амбара-юкольника, уселась там и стала смотреть вслед быстро удалявшейся нарте… Сколько девичьих дум подслушали эти длинноногие корякские амбары для сушеной рыбы… Она готова была просидеть хоть целый день.

— Камо! — мама зовет. Ты там чего делаешь? — позвала старшая сестра Лектын.

— Юколу достаю.

— Какая юкола, когда сегодня будем есть мясо. Сама знаешь, отец вчера привез. Совсем одурела девченка. Поди, воды принеси…

Эвелхут тем временем уже успел доехать до моря. Он достал из мешка свою гордость — бинокль. Нынешним летом он удачно выменял этот бинокль у японца на шкурку летней лисицы, которую ни за что не хотел брать «советский купец» из «торговой юрты». А бинокль — хороший помощник на морской охоте. Он навел его на Пологой перевал. — Если там спокойно, значит берегового ветра не будет и можно ехать спокойно на лед хоть за 10 верст, не боясь что он оторвется от берега. — А разве у Эвелхута не будет удачи, когда ему помогает в охоте такая женщина, как Каманха. Хотя Каманха еще не жена его, все же, когда он уезжает на морскую охоту, она не шьет, не режет, не скоблит шкуры и про себя шаманит, чтобы морские духи послали ему удачу. И у нее должна быть большая сила. С тех пор, как Эвелхут живет у Эмленвиля, он ни разу не возвращался с промысла без добычи. Теперь уже наверное скоро старик отдаст ему Каманху…

Эвелхут спустился на лед с крутого каменистого берега. Лед был разбит недавним морским ветром и ехать приходилось с большой ловкостью и вниманием. Приходилось переезжать широкие трещины, выбирая льдины покрупнее и понадежнее. Быстро соображать— выдержит ли, не треснет, не перевернется ли льдина. Как объехать широкую полынью, чтобы следующая не заставила вернуться обратно. Они напряженно работали вдвоем— Эвелхут и передовой пес Авахли. Авахли — опытная собака. Он без команды знает, куда свернуть. Не даром он уже восьмой год ходит в упряжке Эвелхута. В одну и ту же осень Теннои, отец Эвелхута, надел алык — собачью сбрую, на спину щенка Авахли и дал осгол для самостоятельного управления нартой своему одиннадцатилетнему сыну. И вот теперь достаточно одного движения хозяина, чтобы верный пес понял, чего от него хотят, и потянул за собой весь девятиголовый мохнатый отряд туда, куда надо. Больше часу понадобилось, чтобы отъехать верст 5 от берега.

— Кхх… — вполголоса произнес Эвелхут, застопорив нарту остолом. Собаки остановились. Бинокль охотника устремился на показавшуюся вдали черную точку… Полынья? Тень от льдины? — Нет, совершенно ясно: большой лахтак лежит на самом краю полыньи. Жирный. Ну, теперь не зевать. Каманха, думай хорошенько про своего охотника, там, у домашнего огня. Достань из своего мешка плосколицого деревянного идола, намажь ему губы лахтажьим жиром и поставь перед огнем…

Взяв ружье в правую руку и копье в левую, Эвелхут пошел вперед, низко пригибаясь и прячась за каждый ледяной выступ. Потом пополз на животе. Ползти пришлось довольно долго. Но вот он вынул из-за пояса лахтажий ласт, начал скрести им по льду. Получилось совсем так, как будто ползет лахтак. Эвелхут приподнялся на локтях и крикнул, подражая голосу тюленя — Кхук! кхук!

Лахтак поднял сонную голову, посмотрел на охотника. Но Эвелхут снова пополз, поскребывая ластом по льду. Осторожно укрепил ружье на деревянных ножках, приделанных к стволу. — Кхук! кхук!

Лахтак снова поднял голову, на этот раз быстрее, с тревогой. Охотник не дал ему одуматься. Выстрел — и тяжелая голова зверя, словно оборвавшись, сунулась в воду. Метко, и даже слишком. Хрупкая с краю льдина обломилась от резкого движения убитого наповал зверя. Лахтак медленно сполз на воду. Скорее! Если жирный, — еще немного продержится. Оставив ружье, Эвелхут бросился с копьем к лахтаку. Наконечник копья, впившись, останется в теле животного даже если оно утонет, а древко, прикрепленное длинным ремнем, всплывет, как поплавок…

Крак! — копья он не бросил. Оно едва спасло его от гибели, зацепившись концом за соседние льдины… Льдина, на которой он стоял, не выдержала упора ноги. Эвелхут провалился по пояс. Если бы не копье, он наверняка потонул бы. Как и все коряки, Эвелхут не умел плавать. Все же он кое-как выкарабкался. Но тем временем лахтак потонул.

_{Эвелхут провалился в воду…}

— Каййе, отчего такая неудача?… Наверное Каманха совсем плохо шаманила… Какая некрепкая голова у этой девченки! Всегда в одно время о разном думает!

Он вынул нож и тупой стороной лезвия с досадой принялся выжимать воду из шерсти штанов и обуви. Подобрал копье и ружье и вернулся к собакам. — Куда же теперь ехать? Часа два он мыкался по льдинам, каждую минуту рискуя выкупаться еще хуже, если не совсем потонуть. Продрог. Давно бы пора вернуться — с берега все тянет да тянет.

— Чэх-чэх, чэх-чэх, — он круто завернул собак налево и поехал к берегу. И все бы обошлось хорошо, если бы не эта маленькая нерпушка. Она попалась как раз на самой дороге. Совсем еще детеныш. Но ее шкурка, такая чистенькая, нежная, с едва заметными темными пятнами, как серебряная блестела на солнце. Конечно, мясо и жир с такой маленькой в счет не идет. Но как обрадуется Каманха, когда он принесет ей эту красивую шкурку. Какие славные торбасы (обувь) сделает она себе из нее, каких понаделает мешочков для бус, иголок и прочей женской мелочи. Он скажет, что нарочно убил эту нерпушку, чтобы сделать ей подарок, и она смеясь схватит его за уши и прижмет к груди его голову.

Убить такую нерпушку не стоило труда. Но все же пока он над ней возился, береговой ветер, давно уже усилившийся, успел превратиться в частые яростные порывы. Несомненно лед уже начал отходить от берега.

— Хак-хак! Хак-хак-хак! Скорей, сухомозглые! — заторопил Эвелхут собак. Помчался по льду, плохо разбирая дорогу. Временами лед с треском выгибался под нартой, как резиновый. Один раз даже проломился и нарта стала тонуть. Но собаки изо всех сил, всеми сорока лапами уперлись в лед и вытянули нарту на надежную льдину. Невпервой им было спасать жизнь хозяину. И все же, когда стали подъезжать к берегу, ясно обозначилась темная полоса сажени в три шириной между пловучим ледяным полем и береговой закраиной.

— Так… Теперь как буду?.. Здесь останусь. — Спешить дальше некуда.

— Кхх…

Собаки остановились. Ветер все сильнее и сильнее. Если будет так один день — лед не уйдет. А если два, три… Лед уйдет в теплое море. Эвелхут погибнет… В прошлом году лед ушел в конце этого месяца… Сейчас все-таки рано было бы… А четыре года назад лед ушел как раз в это время и даже немного раньше… И унес Ахалли и Тэнгэлхута… А в прошлом году пропал Тнакуи, Муллинвиль с Ольховой речки… Нынче — я… А дядя Тальпываль спасся… Он нашел место, где лед задерживается дольше. Он поехал на мыс Иль‘ун… — На Иль‘ун! — блеснуло в голове у Эвелхута.

— Чэх-чэх-чэх! (налево) — Он замахнулся на собак остолом и снова началась бешеная езда, каждую ми-нуту грозившая смертью.

Худое опасное место скала Иль‘ун. Полно там злых духов. Потому что нехорошее дело было на этом месте. Давно, давно, еще старикам их деды рассказывали об этом, как о давнем— стоял там корякский острожек. И был этот острожек немирный — воевал соседние корякские поселки, уводил женщин и отбирал запасы. Потом пришли русские в Камчатскую землю. От самого большого начальника русских был указ: «Немирных инородцев тех усмирять всякими мерами, впрямь и заводом и из ума выводя и жесточью растрачивать». Проведали русские про Иль‘унский немирный острожек и явились усмирять его под началом «прикащика», «верного холопа царского». «Приниманы они были с честью и любовью, как приятели, дарены щедро, почиваны довольно и ни в чем не имели отказа» — так гласит казачья отписка царю Петру. И таким приемом «введены были в оплошность». Утром на другой день на Иль‘уне был праздник и большое шаманство. На самом высоком месте скалы торчал кол. На кол посажена мертвая голова «царева прикащика» — лицом к восходящему солнцу. Кругом лежали убитые холопы царские — казаки. Никто не спасся. Коряки плясали, пели, били в бубны, убивали собак и головы их тоже втыкали на колья к востоку. Собаки — это жертва душам убитых, которые теперь стали злыми духами— нинвигами. Трое суток без перерыва длилось празднество на скале Иль‘ун. Потом острожек скочевал куда-то далеко, на западный берег Камчатки.

С тех пор скала Иль‘ун считается жилищем злых духов. Во время осенних праздников Кита и Тюленя, когда старики и шаманы едят мухоморы и пьянеют от них, они приходят сюда убивать собак, пляшут, бьют в бубен, произносят заговоры и заклятия. Потом опять целый год скала стоит пустая, одинокая. Люди даже мимо нее не любят ездить. Только вороны с криком стаями кружатся над разлагающимися собачьими трупами.

Вот и сейчас, завидев нарту Эвелхута, две вороны сорвались с самой верхушки скалы и полетели, сердито каркнув. — Скорее! — уже темнеет. Ветер то какой стал. Прилив начинается. Может быть прилив задержит лед. Отошел? Не отошел?

От мыса по льду ползла длинная тень. Голая каменная стена смотрела хмуро, враждебно. Лед отошел. Черная лента воды аршина в 3 шириной обвивала все подножие скалы. Эвелхут знал берег на многие десятки верст в обе стороны от Вороньего поселка. Но у этой страшной скалы он никогда не был, слышал только от стариков: Иль‘ун — скала злых духов — отвесной каменной стеной обрывается прямо в море, в неизмеримую глубину. — Вот куда приехал… А вдруг дядя Тальпываль врет, что он спасся на Иль‘уне…

Он оглянулся: где тут разбежишься! Как раз против площадки широкая полынья и ни одной надежной льдины. Но тут его осенила догадка. Спасены и он, и собаки, и добыча! Он торопливо принялся выпрягать собак. Вывалил на лед убитого по дороге лахтака и красавицу нерпушку. Свернув ремни нарты, он подвел ее к самому краю льда, взял за задние копылья и стал наводить, как мост. Так веселый Тнанкав спас семерых товарищей. Передняя дуга нарты крепко зацепилась за обледенелый камень, торчавший на площадке. — Только бы не сорвалось! Только бы выдержало! — Когда вода подымала льдину, задники полозьев едва держались на ней самыми концами.

Эвелхут поспешно надел ружье. Хотел взвалить на спину лахтака. Льдину подкинуло волной. Нарта затрещала. Сорвалась? Нет. Он бросился к нарте, укрепил ее как мог и, забыв про добычу, перебежал по нарте на берег. На земле!

— Авахли, сюда. — Но собака догадалась и без приглашения. Она гуськом перебирались по нарте. Крак! — Hapта осела, сорвалась. Эвелхут даже не успел подхватить ее. Задние собаки взвыли, очутившись в холодной воде. Но все же выкарабкались. А нарта уплыла — подцепить было нечем. Копье осталось на ней.

Темнеет быстро. На обледенелой площадке одному человеку и десяти собакам едва хватает места. Вода заливает ноги. Прилив наступает. Эвелхут попытался забраться на ближайший уступ. Но мокрые ноги скользили по обледенелому камню. К счастью вокруг пояса у него был обмотан запасной ремень, которым опутывают убитых лахтаков и привязывают их сзади к нарте, если нарта перегружена. Он размотал ремень, зацепил конец его за уступ, влез. Пытался найти другой уступ, чтобы опять зацепиться. Если бы хоть раз до этого он видел скалу! Но стало совсем темно. И потом — как же собаки!

Он опустил руки, прислонился к скале, огляделся. Стоять на скользком уступе было трудно. Внизу, в сгущавшемся сумраке, разбивались о камни волны. Раза два где-то невдалеке треснула прибитая к скале нар га. Ветер выл заунывно, сердито. Промокшая одежда обмерзла, жгла тело. Но Эвелхут стоял не двигаясь, безнадежно уставившись в темноту, не зная что делать. И вдруг отчаянный вой собак заставил его метнуться. — Тонут! Эаелхут сложил ремень вдвое, укрепил за уступ, спустился. Вода доходила ему до колен… Прилив наступал. Собаки уже не доставали ногами до нижнего уступа, и плавали, сбившись в кучу. — Сюда, Авахли! — Он привязал собаку концом ремня себе к поясу. Из последних сил поднялся по ремню. — Хоть бы Леляпкина еще спасти. Из него хорошая собака выйдет. — Хотел оставить собаку на верхнем уступе. Но им двоим не хватало места. — Куда дену остальных, если даже спасу? — Он решил больше не спускаться: пускай пропадут.

Началась страшная ночь на скале Иль‘ун, вокруг которой носятся злые духи. Темно, хоть глаза выколи. — В-у-у-у — завывает ветер. Под ногами шумит море. На руках дрожит собака, воет. Стоять мучительно неудобно. А если прилив и сюда поднимется? Вой собак все глуше, слабее: тонут одна за другой.

— Какой я человек, если без собак буду… — Эвелхут привязал Авахли себе за спину. Собака полулежала у него на спине, упираясь в скалу лапами. — Так будем до утра, если нинвиты худого не сделают… Ох, не хорошее место… Скоро ли ночь пройдет… Хорошо все-таки, что не один, а с собакой… Один бы пропал…

_{Эвелхут привязал собаку себе за спину.}

— Гыррр… — донеслось по ветру непонятное, злое рычание. Эвелхут вздрогнул так, что едва не сорвался. Авахли задрожал, взвыл, ощетинился. Эвелхут весь превратился в слух.

— Гыр, гррр!..

Это морской медведь!.. Яркий весенний день. Отец с ружьем спрятался за льдиной. Эвелхут — 13-летний мальчик — поодаль, возле нарты. Раненый белый медведь вылезает из широкой полыньи со злобным рычанием. Рычание точь в точь такое. Медведь увидел отца. Со стоном идет на него. Но со второго выстрела оп убил наповал. Это единственный раз, когда Эвелхуту пришлось видеть морского медведя. — И вот теперь здесь. Как? Сюда никакой зверь не приходит… — Это главный нинвит скалы почуял. Превратился в морского медведя. Сейчас…

Эвелхут слушал, слушал… Но страшного голоса больше не было слышно. Попрежнему — только гудел ветер, да шумело море. Тело ломит от холоду. Тысячи иголок впиваются в ступни ног. Голова горит, как в огне. Боль победила страх. Эвелхут выпростал руки из рукавов кухлянки. Разорвал на себе рубаху. Стал снимать обувь. Дррр — ружье сорвалось и упало в море. — Каййе! Теперь безружейный буду… — Каждую минуту рискуя сорваться с утеса, Эвелхут обмотал себе ноги лоскутами рубахи. Стало немного легче.

— Гыррр… гыррр… — Опять!? Близко, слышнее. Почуят ли?!.. — Собака у него на спине задрожала и проскулила.

— Молчи, сухомозглый выкидыш… Только молчи…

Гыррр… ррр… О-о-ой! — на этот раз рычание сопровождалось раздирающим уши стоном. — Вот! Теперь они все проснулись. Сейчас выйдут на охоту за душами людей. Меня увидят. Много их здесь. Все набросятся.

Эвелхут развязал собаку. Обнял ее обеими руками, прижал к себе, а сам мелко мелко дрожал в страхе, в безумии. Каждую минуту ждал себе страшной, мучительной смерти от нинвитов. Так стоял час, другой, третий. Время от времени все тог же стон и рычанье доносились до его слуха, обдавая его потоком холодного пота… Так застала его заря. Тяжелые уступы каменной стены понемногу начали выступать из мрака. Все шире и шире расползалась на востоке светлая полоса… Ветер ослабел. Вдали на море обозначилось ледяное поле, ушедшее уже версты за две от берега. Пополз туман. Настало утро…

Эвелхут опустил собаку, просунув ремень ей под брюхо. Его собственное тело казалось ему непосильной тяжестью. Он оглянулся вокруг мутным взглядом. Внизу, на опустившихся с отливом волнах, ударялись о скалу обломки нарты и шесть собачьих трупов. Три остальные куда-то пропали. Кверху, саженей на десять, крутой стеною вздымался каменный обрыв. Эаелхут снова посмотрел вниз.

— Прощайте, собачки. Больше вам не надо моего моржового жиру.

Солнце взошло. При солнце человек становится силен и смел, как бы страшна ни была ночь. — Наверх! Эвелхут отрезал кусок ремня, связал своего последнего пса, крепко, как будто увязывал калаус — спинной мешок для дальней дороги — и взвалил его на плечи. — Товарища своего самого хорошего спасу. — Дальше ему осталось лишь вспомнить самые трудные приемы охоты на горных баранов.

Старики рассказывали, что когда бог людей украл себе в жены дочь начальника морского народа и спасался от его погони, он вынул нож, отрезал большой кусок от мыса Иль’ун и сделал из него сопку Морской Девки. Поэтому мыс Иль’ун словно ножем срезан. — Да, старики говорили верно. — И все же Эвелхут не терял надежды подняться. То он висел на руках, то, укрепившись кончиком ноги на каком-нибудь едва заметном выступе, прилипал всем телом к скале и осторожно шарил рукой, ища новой опоры. Подолгу закидывал ремень и поднимался по нему, каждую минуту рискуя сорваться. Он даже не слышал, как раза два все тот же страшный голос духов донесся с ветром. Наконец, с величайшим напряжением мысли, зрения, слуха и каждого мускула, он преодолел крутизну.

— Анто! — крикнул он обычное корякское приветствие, обращаясь к солнцу, которое уже высоко поднялось над морем. Лицо его было бледно, глаза лихорадочно блестели, мускулы словно оборвались все сразу. Он едва мог отойти на три шага от края обрыва и упал замертво. Собака так и осталась лежать связанная.

Прошло часа три, пока он очнулся. Сел, осмотрелся. Вспомнил все, что произошло.

— Один этот у меня остался. Один друг! — Посмотрел на Авахли и встретил покорно-страдальческий собачий взгляд.

Поскорее распустил ремень, притянул собаку к себе за мохнатые уши. — Что люди скажут… Скажут — гнилая голова у твоего хозяина. Какой он охотник. Ружье потерял, собак потерял, нарту потерял, добычу потерял… Бинокль потерял. — Каййе, Авахли! — Он спрятал лицо в густую собачью шерсть… — А Каманха, — каково ей будет слушать, как все смеются над ее женихом.

Да и не отдаст теперь старик Каманху.

И еще долго он сидел молча, тупо глядя в землю. Потом встал, машинально потянул за собой ремень. Поплелась и собака.

Вот оно страшное место: оленьи рогатые черепа лежат в куче, собачьи черепа, воткнутые на колья, глядят пустыми глазами, многие еще торчат, другие свалились. Полуистлевшие собачьи шкуры. Деревянные стрелки, перевязанные ленточками с бусами, мешочки с табаком, чаем, с бисером. Все это разрыто, в беспорядке разбросано вокруг безобразного каменного изваяния — древнего Калака — злого духа этой скалы. Тупо и злорадно он смотрит пустыми каменными впадинами на окружающую его смерть, и в огромной каменной пасти его видны прилипшие остатки мяса, следы крови и жира принесенных в жертву, собак, оленей, а было время — и людей…

Эвелхут хотел уже итти дальше, как вдруг ему почудился чей-то тяжелый вздох. Он вздрогнул. Авахли зарычал, оскалил зубы, шерсть на загривке поднялась дыбом. — Нинвиты! — Но ведь солнце стоит над самой головой… Ну, и худое же место… Даже днем… — Гр-гр-гау-у — внезапно весь ощетинился Авахли. — Пропала собака, взбесилась, душу ее поймали. Сейчас и я… Что это? — Морской медведь!

Морда белого медведя высунулась из-за уступа скалы перед самым носом у разъяренной собаки. Эвелхут схватился за нож. Но взгляд у медведя был тупой, полумертвый. Он тяжело отвернул голову, сунулся носом в лапы.

— Помирает… — Эвелхут осторожно подошел, стал почти над самым медведем. Медведь лежал в каменной впадине, снег под ним был красный от крови. Эвелхут подобрал одну из валявшихся палок, подлиннее, потрогал медведя за ухом. — Хрр-нхх! — медведь резко метнулся, перевернулся, крепко зажал палку в зубах. Но это была его последняя хватка за жизнь. Он дернулся раз, другой, и опрокинулся навзничь, выставив напоказ свое распоротое во всю длину брюхо.

_{Медведь крепко зажал палку в зубах…}

— Что это с ним? Или это морж так пропорол ему брюхо. Но ведь на нашем берегу вот уже третий год не видали моржей. И морских медведей совсем мало. — Эвелхут оглянулся, как бы ища ответа. Каменное лицо идола посмотрело на него попрежнему нагло и злорадно. — О! — жертва Морского духа каменному Калаку. — Эвелхут отпрянул назад, оттащил собаку за хвост и даже руки заложил за спину. Постоял еще немного с расширившимися глазами. — Убегать надо. Куда? — Он сунулся туда, сюда. Везде огромные нагромождения камней. — Не выпускают… Но вот он отыскал тропинку между острыми глыбами. Щебень был примят ногами редких посетителей этого страшного места. — Сюда, Авахли. — Эвелхут звал собаку дрожащим шопотом. Он присел за большой камень, прячась от невидимых духов. — Авахли, приблудный выкидыш, сюда, скорее!

Собака прибежала. Морда ее была в крови. Эвелхут испуганно посмотрел на нее. — Что, он лизал кровь медведя, ел его жир. И живой вернулся!.. Эвелхут притянул собаку за шиворот, стал всматриваться ей в глаза. — Нет, и не бешеный. — Он отпустил собаку, поднялся и стоял в недоумении. Потом пошел по тропинке. Но снова остановился.

— Такая шкура здесь пропадает… У кого из наших есть белый медведь… У Аптарата, у Тнакуи, Муллиткиного брата, у Хаунто с Белой речки… И больше ни у кого… И вот если я… Авахли…моего самого хорошего товарища… принесу в жертву… духам… Они простят… Сердце Эвелхута сжалось. Он отпихнул ногой ласкавшуюся к нему собаку. Хотел пойти, но обернулся назад. Медведь отсюда был хорошо виден: огромный, шерсть добрая… — Скажут — храбрый, сильный, ловкий. Такого один убил. Пускай потерял много, чуть сам не погиб. Зато добыча какая. Все говорить будут про него. Каманха будет гордиться своим женихом. Он скажет, что медведь вынырнул около самой нарты, но он убил его с одного выстрела… А духам он отдаст своего Авахли… За такую жертву они ничего не сделают… и будут молчать… Морской дух нн узнает. А каменный Калак получит такую хорошую собаку… Да… Авахли… Он пошел назад к идолу, выбрал кол из валявшихся — потолще, остро застрогал с обоих концов, воткнул в землю, сделал наклон к востоку.

Не глядя на собаку, он каким-то шестым чувством все время ясно сознавал где и в каком положении она находится. И вот, окончив все приготовления, он стремительно обернулся, одной рукой выдернул нож, другой схватил собаку за шею и точно, без малейшей ошибки, всадил нож прямо в сердце своему другу. Бедный Авахли не успел даже пискнуть. Нож и собачий труп упали к ногам Эвелхута, а сам он стоял, как оглушенный.

— Убил…

Его движения стали вновь размеренными и обдуманными. Он надрезал собаке горло, поддел за прорез на кол. Голова собаки остеклевшими глазами уставилась в небо. Посмотрел с минуту на идола. Потом подошел к медведю. Привычными движениями стал снимать шкуру, соскоблил жилы и жир и в голове над левым глазом проделал кончиком ножа дырку — как будто от пули. Свернул шкуру, опутал ремнем, приспособил лямку и с трудом поволок тушу медведя к морскому обрыву. Спихнул в море. Обошел подальше жертвенное место, не глядя на него. Взвалил шкуру на плечи и быстрыми шагами, не оглядываясь, направился к тропинке. По тропинке он бежал, падал, разбил и исцарапал ноги, разорвал обувь. — Гонятся… Вот сейчас поймают… Отнимут медведя… Разорвут меня… Живым съедят…

_{Он надрезал собаке горло, поддел за прорез на кол. Голова собаки остеклевшими глазами уставилась в небо…}

Но вот из-за последней груды камней показалась ровная тундра. Вдали — березняк. Еще дальше — сопки. Вон и Медвежья сопка видна. Под ней протекает родная река Кчига. Там Вороний поселок. Землянка Эмленвиля. Там Каманха. Страх сразу прошел. Эвелхут перевел дух. Пошел ровным шагом. Напрямик по тундре. Итти было трудно. Снег не держал. Ноша была тяжелая. Но он шел. Шел и думал — Ничего не сделали… Собаку отдал… самую хорошую.

Вспомнилась первая поездка. Эвелхут — задорный мальчик, звонким голосом крикнул на собак и замахивается остолом. Авахли еще совсем щенок, пугливо настораживает длинные мохнатые уши и неумело подпрыгивает в упряжке, едва поспевая за другими собаками. Вспомнился голодный год. Летом совсем не было рыбы. Зиной нечего было есть и собак кормить тоже нечем. Люди и собаки умирали. Эвелхут на пяти собаках поехал за мясом к троюродному дяде Хотыргыну, богатому оленеводу. По дороге застигла пурга. Четыре дня Эвелхут сидел в сугробе. Когда встал, не было видно ни собак, ни нарты. Отрыл, — четыре собаки замерзли. Жив остался только Авахли.

Вдвоем с Авахли они едва тащили нарту. Авахли нюхал воздух и к вечеру привел на стойбище Муллитки косого. Если бы не привел, Эвелхут замерз бы ночью. У Муллитки Эвелхут лежал больным до новой луны… Гонки на собаках во время веселого, сытного праздника тюленей. Три года назад, на празднике у Тальпываля, Эвелхут взял лучший приз, — шкурку лисицы-сиводушки «1 сорт». Как хорошо работал тогда Авахли! Тальпываль хотел дать за него целую упряжку собак. Он сказал: — У тебя самый хороший передовой. Собаки слушаются его как люди самого умного шамана…

— И вот теперь отдал товарища духам… жалко Авахли…

Солнце опустилось совсем низко. Зашло. Стемнело. Эвелхут решил итти берегом. Узкий серп новой луны показался над морем. — Не успею до ночи. Скоро спать лягут.

Был уже совсем поздний час, когда Эвелхут пришел в Вороний поселок.

Бум бум дзень дррр…

Бум-бум-бум-дрр-дзень-дзень…

— Это из нашей юрты. Тетка, наверное, шаманит обо мне.

Да, это старуха Чачуч, старшая сестра Эмленвиля, шаманила — спрашивала у духов, что сталось с их молодым зятем. И все в страхе ждали ответа.

Эвелхут взобрался на землянку. Дымовое отверстие было заложено морской травой, как всегда во время шаманства. Во время шаманства входить нельзя. Он лег на крыше, стал ждать и слушать.

— Кейнно — о — онын-ынны-а анын к и-и-вгы, Апа-а-апкай.

Старуха пела долго, протяжно… Но вот она стала рассказывать:

— Худо… умрет наверно… Недоброе говорят… Не хотят помочь… Не придет… Не спасется…

— Кейнно-о-оннын.

— Тынмалаткын! (врет!) — гневно крикнул Эвелхут, разбросал траву, доски и бросил в юрту медвежью шкуру.

— О-ой! Ги-ги-ги!

Старуха вскрикнула резко, неистово. Захрипела. В темноте послышался глухой удар упавшего тела. Дзень — жалобно звякнул откатившийся бубен. Минуту, две в землянке стояла мертвая тишина. Потом зашевелились, зажгли огонь. Эвелхут спустился вниз. Лежавшую без движения старуху отнесли в спальный полог…

_____

Про Эвелхута рассказывали, как про самого смелого и ловкого морского охотника. Он стал зятем Эмленвиля и хозяином в юрте.　Веселая Каманха, укачивая своего балованного первенца, нашептывала ему интересную сказку: — Жил храбрый охотник. Однажды льды его чуть-чуть не унесли в теплое море. Но его любил Морской Дух. Он спас его. Привел к морскому народу. Что он там видел!.. Потом Морской Дух отпустил его с богатым подарком. Он подарил ему красивую шкуру морского медведя. С тех пор этому охотнику всегда бывает большая удача на морском промысле… — Это твой отец, — заканчивала она. — И ты тоже будешь таким, когда выростешь.

А старая шаманка Чачуч, с того дня, когда так неудачно кончилось ее шаманство, потеряла силу. У нее ушла половина души. Левая половина ее лица скосилась. Левая рука обвисла, как тряпка, и левая нога волочилась, как мертвая. Эмленвиль часто вздыхал: — Никому не передала Чачуч свою силу. Не будет теперь шамана в нашем роде.

А бравый и возмужалый Эвелхут всегда отвечал ему на это с насмешливой улыбкой: — И хорошо. И не надо. Не шибко нужны люди эти, шаманы…

ПРОДЕЛКА ЕПИСКОПА

Юмористический рассказ П. Г. ВУДХАУЗА

Перевод АННЫ БОНДИ

Иллюстрации Ч. КРОМБИ

Наиболее популярный в Англии писатель-юморист П. Г. Вудхауз героями своих рассказов берет обычно министров, лордов, епископов, священников и выставляет их в смешном виде, издевается над снобизмом, над светскою условностью, показывает в непривлекательном виде бездельников из высшего и среднего класса Англии, и вызывает невольный смех комическими положениями, в которые ставит своих персонажей.

_____

Еще одно воскресенье приближалось к концу и мистер Мелинер вошел в зал кабачка «Отдых Рыболова» с блестящим цилиндром на голове, вместо обычно украшавшей эту голову поношенной старой широкополой шляпы. Сопоставив это обстоятельство с тем, что на не>1 был строгий черный костюм и что он заказал «горячее шотландское» с лимоном очень благочестивым голосом, я вывел заключение, что он присутствовал на вечернем богослужении.

— Хорошая была служба? — спросил я.

— Хорошая. Новый викарий говорил проповедь. Он, кажется, симпатичный молодой человек.

— Кстати, о викариях, — сказал я. — Я часто спрашивал себя, что сталось с вашим племянником, о котором вы мне на-днях рассказывали?

— С Августином?

— С тем, который принимал средство «Будь молодцом!»

— Это был Августин. И я очень рад и не мало тронут, — сказал сияя мистер Мелинер, — что вы вспомнили простенький анекдот, который я рассказал. В этом замкнувшемся в себе мире не всегда находишь таких расположенных слушателей. Дайте-ка мне вспомнить, на чем мы оставили Августина?

— Он как раз сделался секретарем епископа и переселился к нему во дворец.

— Ах, да. Так вот прошло шесть месяцев с того периода жизни Августина, о котором вы упомянули. Отсюда мы сегодня и начнем.

В обычае доброго епископа страдфордского, — он так же, как и все духовные сановники нашей церкви, любил труд, — в обычае его было отправляться к исполнению своих обязанностей (сказал мистер Мелинер) в веселом и игривом настроении. Обычно, когда он входил в свой рабочий кабинет, чтобы ознакомиться с корреспонденцией, пришедшей во дворец с первой почтой, на лице его сияла улыбка и, весьма вероятно, что на губах был отрывок какого-нибудь веселого псалма. Но в то утро, когда начинается наш рассказ, наблюдатель заметил бы, что на лице епископа было озабоченное, даже мрачное выражение. Подойдя к двери кабинета, он остановился в нерешительности, точно ему неприятно было входить. Потом, с заметным усилием, забрав себя в руки, он открыл дверь.

— Доброе утро, Мелинер, мой мальчик, — сказал он.

Августин весело поднял голову от груды писем, которые распечатывал.

— Да здравствует «пископ!»^[78] Как сегодня лумбаго?

— Я нахожу, что боль значительно уменьшилась, благодарю вас, Мелинер, — да, фактически боли почти уже нет. Эта хорошая погода, кажется, приносит мне пользу. Потому что вот зима уже прошла. Цветы показались на земле; время пения настало и голос горлицы слышен в стране нашей. Песнь Песней Соломона, глава II, ст. 11, 12.

— Ловко сказано, — воскликнул Августин. — Ну, а в этих письмах пока нет ничего интересного. Приходский священник св. Биовульфа в Весте хотел бы знать, как насчет каждения?

— Напиши ему, что не надо.

— Слушаюсь.

Епископ беспокойно поглаживал свой подбородок. Казалось, что он собирается с духом, чтобы покончить с чем-то неприятным.

— Мелинер, — сказал он.

— Ну, что?

— Ваше упоминание слова «священник» служит намеком на то дело, которое мы вчера с вами обсуждали — дело об освободившемся приходе в Стипль Меммери^[79].

— Да? — радостно произнес Августин. — Я попадаю?

Гримаса страдания исказила лицо епископа. Он печально покачал головой.

— Мелинер, мой мальчик, — сказал он, — Вы знаете, что я смотрю на вас. как на сына, и, будь я предоставлен собственной инициативе, я, не задумываясь, дал бы вам этот свободный приход. Но тут возникло непредвиденное осложнение. Незадачливый юноша, моя жена предписала мне, чтобы я отдал этот пост одному из ее двоюродных братьев. Этот молодчик, — с горестью сказал епископ, — блеет как овца и не умеет отличить стихаря от покрывала на престоле.

Было вполне естественно, что Августин испытал минутную боль разочарования. Но он был и Мелинер, и спортсмэн.

— Не думайте больше об этом, пископ, — сказал он приветливо. — Я вполне понимаю. Не скажу, чтобы я не рассчитал на этот приход, но я не сомневаюсь, что у вас через минутку будет другое свободное место.

— Вы знаете, что это значит, — сказал епископ, опасливо озираясь, чтобы убедиться, что дверь закрыта. Лучше жить в углу на кровле, нежели со сварливой женой в пространном доме. Притчи Соломона глава XXI, ст. 9.

— Непрестанная капель в дождливый день и сварливая жена — равны. Притчи Соломона гл. XXVII, ст. 15, — согласился Августин.

— Совершенно верно. Как вы меня хорошо понимаете, Мелинер!

— Ну, а пока, — сказал Августин, протягивая епископу письмо, — вот тут есть нечто, требующее внимания. Это пишет птица по имени Тревор Энтвистль^[80].

— Да? Это мой школьный товарищ. Он теперь заведующий школой в Харчестере. Это заведение, в котором мы оба получили первоначальное образование. Что же он пишет?

— Он хочет знать, не поедете ли вы туда на несколько дней для открытия статуи, которую они только что поставили лорду Хемелю Хемпстедскому.

— Это также мой школьный товарищ. Мы звали его — «Жирный».

— Внизу страницы есть post scriptum. Он пишет, что у него еще сохранилась дюжина портвейна 87года.

Епископ поджал губы.

— Эти земные соображения не имеют для меня такого большого значения, как, очевидно, предполагает старик «Мясо для кошки»…, то есть преподобный Тревор Энтвистль. Но, как бы то ни было, нельзя пренебрегать призывом милой, старой школы. Мы, конечно, поедем.

— Мы?

— Мне понадобится ваше присутствие. Я думаю, что вам понравится Харчестер, Мелинер. Благородное здание, воздвигнутое седьмым Генрихом.

— Я хорошо знаю его. Там учится один из моих братьев.

— Правда? Подумать только, — мечтательно говорил епископ, — что прошло, должно быть, лет двадцать и даже больше с тех пор, как я в последний раз посетил Харчестер. Мне будет приятно снова увидеть старые, знакомые картины. В конце концов, Мелинер, на какую высоту мы бы ни возносились, как ни велики были бы награды, которыми осыпала нас жизнь, мы никогда не теряем вполне своих чувств к нашей милой, старой школе. Это наша alma mater, Мелинер, нежная мать, направившая наши робкие шаги на…

— Совершенно верно, — сказал Августин.

— И, становясь старше, мы убеждаемся, что никогда не сможем вернуть былую, беспечную веселость наших школьных дней. Жизнь не была тогда сложной, Мелинер. В этом счастливом периоде жизни не приходилось разрешать никаких вопросов. Перед нами не вставало необходимости разочаровывать наших друзей…

— Послушайте-ка, пископ, — весело сказал Августин, — если вас все еще мучает этот приход, так вы забудьте про него. Посмотрите на меня. Ведь я превеселый, правда?

Епископ вздохнул.

— Я хотел бы иметь вашу ясную невозмутимость, Мелинер. Как вы этого достигаете?

— О, я всегда улыбаюсь и каждый день принимаю средство «Будь молодцом»!

— Средство «Будь молодцом»?

— Это — укрепляющее средство, изобретенное моим дядей Вильфредом. Действует магически.

— Я должен буду попросить у вас дать мне попробовать это средство в один из ближайших дней. Потому что, Мелинер, жизнь как-то стала мне казаться немножко серой. Но чего ради, — продолжал епископ раздраженным тоном, говоря наполовину про себя, — захотели они поставить статую старине Жирному, — этого я просто не могу понять! Молодчик, который бросал в людей чернильные стрелы. Но как бы то ни было, — сказал он, обрывая этот ход мыслей, — об этом уж нечего рассуждать. Если Педагогический Совет Харчестерского Колледжа решил, что лорд Хемель Хемпстедский заслужил статую своими трудами на пользу общества, нам нечего к этому придираться. Напишите мистеру Энтвистль, Мелинер, и скажите, что я с удовольствием принимаю приглашение.

Хотя, как епископ и говорил Августину, прошло полных двадцать лет с тех пор, как он в последний раз посетил Харчестер, но, к некоторому своему удивлению, он нашел, что никаких — или очень мало — перемен произошло в самих зданиях, в садах и в персонале школы. Все это казалось ему почти точно таким, как в тот день, сорок три года тому назад, когда он впервые пришел сюда новичком.

Та же лавочка с лакомствами, где он проворным мальчуганом с костлявыми локтями так часто толкался, чтобы пробраться поближе к прилавку и схватить сандвич с вареньем в одиннадцатичасовую перемену. Те же бассейны, пять дворов, площадки для футбола, библиотека, зал для гимнастики; тот же гравии, каштановые деревья, все точь-в-точь такое, как в те дни, когда его познания об епископах ограничивались тем, что они носят на своих шляпах шнурки для сапог.

Единственная перемена, которую он нашел, это. что на треугольнике из дерна перед библиотекой был воздвигнут гранитный пьедестал, над которым возвышалось нечто бесформенное, закутанное в большое покрывало — статуя лорда Хемеля Хемпстедского, которую он приехал сюда открывать.

И попутно с тем, как продолжался его визит, его начало охватывать какое-то волнение, которое не поддавалось анализу.

Сначала он подумал, что это естественная сентиментальность. Но, если так, не было ли бы его волнение более приятным? Дело в том, что ощущения его были не лишены неприятной примеси. Как-то, обогнув угол здания, он наткнулся на капитана футбола во всей его великолепии и у него явилось отвратительнейшее чувство страха и стыда, которое заставило дрожать его ноги в гэтрах, точно они были из желе. Капитан футбола почтительно снял свой головной убор, и чувство это исчезло так же быстро, как и родилось. Но не так быстро, чтобы епископ не успел его узнать. Это было точь-в-точь чувство, которое он испытывал сорок лет но зад, когда, тихонько убегая от футбольных упражнений, он встречал кого-нибудь из начальства.

Епископ был смущен. Точно какая-то фея коснулась его своей волшебной палочкой, уничтожая прошедшие годы и превращая его снова в мальчика с выпачканным чернилами лицом. Иллюзия эта крепла с каждым днем и этому способствовало еще постоянное общество преподобного Тревора Энтвистль. Юный Энтвистль, по прозванью «Мясо для кошки» был особенно близким другом епископа в Харчестере и наружно он как будто бы совсем не изменился с тех пор. Епископ был неприятно поражен, когда, на третий день после своего приезда, войдя в кабинет заведующего, увидел Энтвистля в кресле заведующего в форменном одеянии и в шапочке. Ему показалось, что «Мясо для кошки» пустился на самый ужаснейший риск, чтобы удовлетворить преступное желание пошалить. А если «старик» войдет и накроет его!

Все это, вместе взятое, заставило епископа свободно вздохнуть, когда настал день открытия памятника.

Но самую церемонию он нашел утомительной и неприятной. Лорд Хемель Хемпстедский не пользовался его расположением в их школьные дни, и было нечто в высшей степени неприятное в том, что ему приходилось говорить трескучие фразы в похвалу ему.

К этому прибавилось еще то, что у него с самого начала торжества сделался приступ страха, испытываемого артистами на сцене. Он помимо своего желания должен был все время думать о том, что он похож на ужаснейшего осла, стоя перед всем этим народом и разглагольствуя. Он все время ж дал, что один из префектов школы среди его слушателей выйдет, хватит его по голове и скажет ему, чтобы он перестал быть смешным поросенком.

Но такой катастрофы все же не произошло. В действительности речь его имела значительный успех.

— Мой дорогой епископ. — сказал старый генерал Блоденеф^[81] председатель Педагогического Совета Колледжа, пожимая ему руку, когда закончилось открытие памятника. — Ваше прекрасное красноречие свело мои слабые попытки на нет, свело их на нет, на нет. Вы были поразительны.

— Очень благодарен, — бормотал епископ, краснея и переступая с ноги на ногу.

Усталость, охватившая епископа, в результате продолжительной церемонии, казалось увеличивалась с течением дня. К тому времени, как он очутился после обеда в кабинете заведующего, епископ был во власти сильной головной боли.

Преподобный Тревор Энтвистль тоже казался обессиленным.

— Такие события немножко утомляют, епископ, — сказал он, скрывая зевоту.

— Да, действительно, заведующий.

— Даже портвейн 87 года оказался бессильным подкрепить нас.

— Совершенно очевидно бессильным. Хотел бы я знать, — вдруг осенила епископа мысль, — не могла ли бы маленькая порция «Будь молодцом» прогнать нашу усталость? Это какое-то укрепляющее средство, которое обычно принимает мой секретарь. Нет сомнения, что оно приносит ему пользу. Я никогда не видал более живого и крепкого молодого человека. Что, если мы попросим вашего домоправителя пойти к нему в комнату и взять у него бутылку. Я уверен, что он с восторгом даст ее нам.

— Конечно.

Домоправитель, посланный в комнату Августина, вернулся с бутылкой, наполовину полной густой темной жидкостью. Епископ внимательно рассмотрел бутылку.

— Я вижу, что тут нет никаких указаний относительно дозы приема, — сказал он. — Но я не хочу больше беспокоить вашего домоправителя, который, конечно, уже вернулся в свою комнату и снова уютно устраивается, чтобы заслуженно отдохнуть после более, чем обычно утомительного и беспокойного дня. Что, если мы положимся на собственное суждение?

— Конечно. А это средство противно на вкус?

Епископ осторожно лизнул пробку.

— Нет. Я бы не сказал, что оно противно. Вкус, хотя и совершенно особенный, не похожий ни на что другое и даже удивительный, ни в коем случае не неприятен.

— Так выпьем каждый по бокалу.

Епископ налил жидкость в два внушительных винных бокала и друзья сидели, серьезно потягивая напиток.

— Это очень вкусно, — сказал епископ.

— Замечательно вкусно, — подтвердил заведующий.

— Оно точно огонь проходит через вас.

— Ощутительным огнем.

— Еще немножко, заведующий?

— Нет, благодарю вас.

— Ну, выпейте.

— Так, только капельку, епископ, если вы настаиваете.

— Это очень вкусно, — сказал епископ.

— Замечательно вкусно, — сказал заведующий.

_{— Это очень вкусно, — сказал епископ.}

_{— Замечательно вкусно, — подтвердил заведующий.}

Теперь вы, слышавшие рассказ о прежних приключениях Августина, знаете, что мой брат Вильфред изобрел это средство первоначально с той целью, чтобы снабжать индусских раджей специфическим лекарством, которое заставляло бы их слонов с веселым хладнокровием встречаться в джунглях с тиграми. И он прописывал, как среднюю дозу для взрослого слона, чайную ложку, смешанную с его утренним кормом. Неудивительно поэтому, что, выпив этой смеси по два бокала каждый, и епископ, и заведующий стали испытывать заметную перемену в своих взглядах на жизнь.

Усталость покинула их, а вместе с ней и подавленность, которая еще несколько минут назад лежала на них такой тяжестью. Оба испытывали необычайное чувство приятной веселости, и странная иллюзия очень ранней юности, которая преследовала епископа со времени его приезда в Харчестер, была теперь сильнее прежнего. Он чувствовал себя весьма молодым и буйным юношей лет пятнадцати.

— Где спит ваш домоправитель, «Мясо для кошки?» — спросил он после минутной задумчивости.

— Не знаю. А что?

— Я только думал, что было бы забавно пойти и поставить у его двери капкан.

Глаза заведующего заблестели.

— Да, не правда ли? — сказал он.

Они подумали минутку.

Потом заведующий захихикал.

— Чего вы смеетесь? — спросил епископ.

— Я только вспомнил, каким вы выглядели сегодня восхитительным ослом, когда говорили всю эту чепуху про Жирного.

Несмотря на всю веселость епископа, он слегка нахмурил свой прекрасный лоб.

— Было довольно трудно говорить в эпических выражениях, — да, в настоящих эпических выражениях про человека, о котором мы оба знаем, что он был бездельником, какого не могло быть хуже. Кем это теперь стал Жирный, что ему воздвигают статую?

— Ах, он кажется теперь государственный деятель. — сказал заведующий, бывший человеком благожелательным.

— Вот именно этим-то он и должен был быть, — проворчал епископ. — Лезет вперед! Если я когда-нибудь кого-нибудь не переносил, так это — Жирного.

— Я тоже, — согласился заведующий. — Как он отвратительно смеялся. Точно клей, льющийся из ведерка.

— Если помните, он был жадным маленьким животным. Один из служивших у них в доме рассказал мне как-то раз, что он съел три бутерброда с намазанной на них сапожной ваксой после того, как кончил тушеное мясо.

— Между нами говоря, я всегда подозревал, что он таскает булочки в школьной лавке. Я не хочу необдуманно обвинять, не имея настоящих улик, но мне всегда казалось в высшей степени странно, что какое бы ни было время учебного года и как бы ни были стеснены обстоятельства других учеников, мы никогда не видели Жирного без его булочки.

Епископ наклонился вперед и понизил голос.

— «Мясо для кошки».

— Что?

— Знаете, что?

— Нет, а что?

— Вот, что нам следовало бы сделать: подождать часов до двенадцати, когда никого не будет поблизости, потом выбраться и выкрасить статую в голубой цвет.

— Почему не в розовый?

— Ну, в розовый, если вы предпочитаете…

— Розовый — славный цвет.

— Да, очень славный.

— К тому же я знаю, где я могу попользоваться розовой краской.

— Вы знаете?

— Целую массу розовой краски.

— Да будет мир в стенах твоих, «Мясо для кошки», благоденствие в чертогах твоих. «Псалмы, CXXI, ст. 7».

Когда спустя два часа епископ бесшумно закрывал за собой дверь, ему казалось, что Провидение, всегда стоящее на стороне правых, превзошло себя в своих усилиях, чтобы это его маленькое предприятие было успешно. Все условия для окраски статуи были благоприятны. Дождь, шедший весь вечер, перестал. А луна, которая могла стать помехой, весьма кстати спряталась за облаками.

Относительно людского вмешательства им нечего было опасаться. Нет более пустынного места, чем школьные сады после полуночи. Статуя Жирного с таким же спокойствием могла бы стоять в центре Сахары. Епископ и заведующий влезли на пьедестал и с помощью кисти скоро выполнили то, что повелевало им чувство долга. И только тогда, когда они, осторожно ступая, чтобы никто не услышал их шагов по гравию, снова достигли парадной двери, произошло нечто, нарушившее гармонию их действий.

_{Епископ и заведующие школой с увлечением красили в розовую краску　статую Хемеля.}

— Чего вы остановились? — прошептал епископ, когда его спутник задержался на верхней ступени.

— Полсекунды, — сказал заглушенным голосом заведующий. — Может быть он в другом кармане.

— Кто?

— Мой ключ.

— Вы потеряли ключ?

— Кажется, потерял.

— «Мясо для кошки», — со строгим упреком сказал епископ, — я в последний раз выхожу с вами красить статую.

— Я должно быть уронил его где-нибудь.

— Что же мы будем делать?

— Есть еще надежда, что окно в чулан открыто.

Но окно в чулан не было открыто. Осторожный, усердный и преданный своим обязанностям домоправитель, уходя на покой, запер окно и закрыл ставни. Дом оказался недоступным для епископа и заведующего.

Но правду говорят, что уроки, которые мы учим в дни нашей юности в школе, готовят нас для жизненных задач в более широком мире, вне школьных стен. Из тумана прошлого выскользнуло и возникло в уме епископа неожиданное воспоминание:

— «Мясо для кошки!»

— Ну, что?

— Если вы не наделали в этом месте всяких перемен и улучшений, так сзади должна быть водосточная труба, которая ведет к одному из окон наверху.

Память не изменила ему. В плюще действительно пряталась труба, вверх и вниз по которой он лазил круглолицым мальчуганом в 86 году, когда убегал из школы, чтобы поплавать ночью в реке.

— Полезайте наверх, — сказал епископ коротко.

Заведующего не нужно было уговаривать. И оба, не теряя времени, стали взбираться по трубе.

Как раз. когда они добрались до окна, и как раз после того, как епископ сообщил своему старому другу, что если он еще раз хватит его ногой по голове, так он попомнит это, — окно неожиданно раскрылось.

— Кто это? — спросил звонкий молодой голос.

Заведующего это застало совершенно врасплох. Хотя освещение и было тусклое, но он ясно видел, что человек, высунувшийся в окно, держал наготове палку для гольфа весьма неприятного вида. Первым его движением было назвать себя, освободить себя таким образом от подозрения и доказать, что он не вор, за которого, повидимому, приняли его. Но потом ему пришли в голову некоторые обстоятельства, которые мешали ему объявить свою личность, и он молча висел на трубе и не мог придумать следующего подходящего движения.

Епископ был человек более находчивый.

— Скажите ему, что мы — две кошки, принадлежащие кухарке — шепнул он.

Мучительно было такому до мелочей правдивому и честному человеку, как заведующий, опуститься до такой лжи. Но это казалось единственным возможным способом.

— Отлично, — сказал он, стараясь придать голосу тон легкой веселости. — Мы— две кошки.

— Кошачьи воры?

— Нет. Просто обыкновенные кошки.

— Принадлежащие кухарке, — подсказал снизу епископ.

— Принадлежащие кухарке, — добавил заведующий школой.

— Понимаю, — сказал человек у окна. — Ну, в таком случае полезайте сюда!

Он отступил от окна, чтобы дать им возможность пролезть. Епископ, артист в душе, благодарно мяукал проходя, чтобы придать обману достоверность. Потом он направился в отведенную ему спальню в сопровождении заведующего. Эпизод, повидимому, был исчерпан.

Но, несмотря на это, заведующий испытывал некоторое беспокойство.

— Как вы думаете, он, действительно, поверил, что мы кошки? — спросил он озабоченно.

— Я не совсем то уверен. — ответил епископ, но я думаю, что мы обманули его беспечностью нашего поведения.

— Да, я тоже думаю. Кто это был?

— Мой секретарь. Молодой человек, про которого я говорил. Это он дал нам это удивительное средство.

— О, тогда все хорошо. Он не выдаст вас.

— Нет. И ничто другое не может навести на подозрение. Мы не оставили никаких улик.

— Все-таки, — задумчиво сказал заведующий, — я начинаю думать, было ли в полном значении этого слова справедливо, чти мы выкрасили эту статую.

— Но кто-то, ведь, должен был это сделать, — решительно сказал епископ.

— Да, это верно, — согласился заведующий и повеселел.

Епископ долго спал на следующее утро и ел в кровати свой скромный завтрак. День, так часто приносящий с собой угрызения совести, не имел на него такого действия. Он не испытывал никакого раскаяния и только думал теперь, когда все было кончено, что голубая краска произвела бы большее впечатление. Но его старый друг так стоял за розовую краску, что ему, как гостю, было бы трудно не исполнить желания принимавшего его у себя хозяина. Но голубой цвет все-таки больше бросался бы в глаза.

Раздался стук в дверь и вошел Августин.

— С добрым утром, пископ.

— С добрым утром, Мелинер, — приветливо сказал епископ. — Я немножко поздно залежался сегодня.

— Послушайте, пископ, с некоторым беспокойством спросил Августин, — вы приняли очень большую дозу «Будь молодцом» вчера вечером?

— Большую? Нет. Насколько я вспоминаю, совсем маленькую. Всего два полных обыкновенных бокала.

— Да неужели?

— Почему вы спрашиваете, мой милый?

— Ах, ничего. Особенной причины у меня нет. Мне просто показалось немножко странным, как вы вели себя на водосточной трубе, вот и все.

Епископ почувствовал некоторое огорчение.

— Так вы проникли в наш… гм… невинный обман?

— Да.

— Я пошел немножко прогуляться с заведующим, — объяснил епископ, — и он куда-то задевал ключ. Как прекрасна ночью природа, Мелинер! Темное, бездонное небо… легкие дуновенья ветерка, точно шепчущие вам на ухо какие-то секреты… запах всяких растущих…

— Да, — сказал Августин. Он помолчал. — Целый скандал сегодня. Оказывается, что кто-то выкрасил этой ночью статую лорда Хемеля Хемпстедского.

— Правда?

— Да.

— Ну, чтож, — терпимо сказал епископ, — мальчики всегда мальчики.

— Это очень таинственная история.

— Без сомнения. Но, в конце концов, Мелинер, разве не вся наша жизнь тайна?

— А что еще более делает эту историю таинственной, это, что на голове статуи нашли вашу шляпу.

Епископ привскочил.

— Как?

— Именно вашу.

— Мелинер, — сказал епископ, — оставьте меня. Есть один или два вопроса, над которыми я хочу подумать.

Он стал торопливо одеваться и его онемелые пальцы долго возились с гетрами. Теперь он все вспомнил. Да, он помнил, что одел шляпу на голову статуи. В ту минуту казалось, что это очень хорошо, и он сделал это. Как мало мы предвидим, что наши самые обыкновенные поступки могут иметь последствия!

Заведующий был в школе и преподавал шестую форму в греческих дополнительных предложениях. Епископу пришлось ждать до двенадцати часов тридцати минут, когда звонок зазвенел для отдыха на полпути дневной работы. Он стоял у окна кабинета, ожидая с плохо скрытым нетерпением, и, наконец, заведующий появился, тяжело шагая, как человек, на совесть которого что-то давит.

— Ну что? — крикнул епископ, когда тот вошел в кабинет.

Заведующий сбросил шапочку и одеяние, в котором он сидел в классе, и бессильно опустился на стул.

— Не могу понять, — простонал он, — во власти какого безумия был я прошлую ночь.

Епископ был потрясен, но он не мог перенести такого отношения к событиям.

— Я не понимаю вас, заведующий, — сказал он холодно. — Нашим долгом было выкрасить статую. Это был протест против несправедливого восхищения человеком, про которого мы оба знаем, что он был пренеприятнейшим школьным товарищем.

— И долгом вашим тоже, вероятно, было оставлять шляпу на голове статуи?

— Ну, что ж, — сказал епископ, — я, конечно, мог зайти немножко далеко. — Он кашлянул. — А разве это, быть может немного необдуманное действие, вызвало подозрение людей авторитетных?

— Они не знают, что им думать.

— А какого мнения держится педагогический Совет?

— Они настаивают на том, чтобы я нашел виновного. Они грозят самыми серьезными последствиями, если мне не удастся этого сделать.

— Вы хотите сказать, что они лишат вас места заведующего?

— Они на это-то и намекают. Меня попросят подать в отставку. А если это случится, так конец моим надеждам стать епископом.

— Ну, тоже не всегда сладко быть епископом. Вам бы это не доставило удовольствия, «Мясо для кошки».

— Вам, конечно, очень хорошо говорить. Это вы меня втянули в это, глупый осел.

— Это мне нравится! Вас это заняло так же точно, как и меня.

— Вы предложили это.

— Ну, а вы сразу ухватились за предложение.

Оба взволнованно смотрели друг на друга, и казалось, что сейчас произойдет серьезная битва. Первым овладел собой епископ.

— «Мясо для кошки» — сказал он со своей удивительной улыбкой и взял заведующего за руку, — это недостойно нас. Мы не должны ссориться. Мы должны соединенными силами подумать, нет ли выхода из несчастного положения, в которое, как бы ни были основательны причины, мы очевидно поставили себя. А что если..

— Я уже думал об этом, — сказал заведующий. — Это не привело бы ни к чему. Конечно, мы могли бы…

— Нет, и это не имеет смысла, — сказал епископ.

Они некоторое время сидели, погрузившись в сосредоточенное молчание. И тут открылась дверь.

— Генерал Блоденеф, — объявил домоправитель.

— О, кто дал бы мне крылья, как у голубя, — Псалом, LIV ст. 7, — пробормотал епископ.

Едва ли можно было считать неблагоразумным его желание унестись с этого места со всей возможной быстротой.

Генерал сэр Гектор Блоденеф, кавалер множества орденов, выйдя в отставку, много лет до своего окончательного возвращения в Англию заведывал тайной полицией в Западной Африке, где его проницательность без промаха заслужила ему от туземцев прозвище Вах-Нах-Бгош-Бджинго, — что в вольном переводе означает: «Большой начальник, который видит через дыру в сыром орехе».

Человек, — обмануть которого невозможно. Епископ никак не мог желать, чтобы такому человеку поручили вести расследование дела.

Генерал вошел, гордо выступая. У него были проницательные голубые глаза под торчащими белыми бровями; епископ нашел его взгляд слишком сверлящим, чтобы быть приятным.

— Нехорошее это дело, — сказал генерал. — Нехорошее дело. Нехорошее дело.

— Да, действительно, — проронил епископ.

— Возмутительно нехорошее дело. Возмутительно. Возмутительно. Вы знаете, что мы нашли на голове этой статуи, а? Этой статуи, этой статуи, этой статуи? Вашу шляпу, епископ. Вашу шляпу. Вашу шляпу.

Епископ сделал попытку ободриться. Мысли его кружились в каком-то вихре, потому что привычка генерала повторять все по три раза производила на него такое впечатление, что проделка этой ночи казалась ему теперь втрое хуже. Он уже видел себя изобличенным в том, что выкрасил три статуи тремя ведерками розовой краски и что надел на каждую статую из этого трио по шляпе. Но епископ был сильный мужчина и сделал и тут все, что мог.

— Вы говорите, моя шляпа, — возразил он с раздражением — Почему вы знаете, что это моя шляпа? Сотни епископов могли слоняться прошлой ночью в школьных садах.

— Нашли на ней ваше имя. Ваше имя. Ваше имя.

Епископ ухватился за ручки кресла, в котором сидел. Глаза генерала пронизывали его насквозь, и с каждой минутой он все больше и больше чувствовал себя, как кролик, имевший несчастье привлечь внимание змеи. Он уж был готов заявить, что надпись в шляпе была подделкой, когда раздался стук в дверь.

— Войдите, — закричал заведующий, сидевший съежившись в своем кресле.

В комнату вошел маленький мальчик в школьном костюме. Лицо этого мальчика показалось епископу как будто знакомым. Лицо это очень сильно напоминало спелый помидор с посаженным на него носом, но не это поразило епископа. Этот мальчуган напоминал ему не помидоры, а нечто другое.

— Сэр, пожалуйста, сэр, — сказал мальчик.

— Да, да, да, — раздраженно сказал генерал Блоденеф. — Бегите отсюда, мой мальчик, бегите отсюда, бегите отсюда. Разве вы не видите, что мы заняты.

— Но сэр, пожалуйста, сэр, это насчет статуи.

— Что насчет статуи? Что насчет статуи? Что насчет статуи?

— Сэр, пожалуйста, сэр, это был я.

— Что? Что? Что? Что? Что?

Епископ, генерал и заведующий заговорили одновременно, и все эти «что» были распределены следующим образом:

Епископ. 1

Генерал. 3

Заведующий 1,

составляя в сумме пять.

Они произнесли эти восклицания и продолжали смотреть во все глаза на мальчика, побагровевшего еще больше.

— Что вы говорите? — закричал заведующий. — Вы раскрасили статую?

— Сэр, да, сэр.

— Вы? — сказал епископ.

— Сэр, да, сэр.

— Вы, вы, вы? — сказал генерал.

— Сэр, да, сэр.

_{— Вы раскрасили статую?}

_{— Сэр, да, сэр!}

Наступила трепетная пауза. Епископ смотрел на заведующего. Заведующий смотрел на епископа. Генерал смотрел на мальчика. Машчик смотрел на пол.

Первым заговорил генерал.

— Чудовищно! — воскликнул он. — Чудовищно! — Чудовищно! — Никогда не слыхал ни о чем подобном. Этот мальчик должен быть исключен. Исключен. Ис…

— Нет! — сказал заведующий звенящим голосом.

— Тогда его нужно засечь на дюйм от смерти. На дюйм. На дюйм.

— Нет! — Странное новое достоинство вдруг точно снизошло на преподобного Тревора Энтвистля. Он немножко быстрее обычного дышал через нос и глаза его приобрели сходство с рачьими. — В вопросах школьной дисциплины, генерал, я должен, при всем моем почтении к вам, требовать себе главенства. Я поступлю в этом случае так, как найду лучшим. По моему мнению, тут не требуется никакого проявления строгости. Вы согласны со мной, епископ?

Епископ вздрогнул и пришел в себя. Он думал о статье на тему о чудесах, которую только что кончил для одного журнала, и шалел, что взятый им тон, хотя и в соответствии с направлением современной мысли, имел нечто, приближающееся к скептицизму.

— О, совершенно, — произнес он.

— Так все, что я могу сказать, — гневно заявил генерал, — это — что я умываю руки во всем этом деле, во всем этом деле, во всем этом деле. И если наши мальчики теперь так воспитываются, неудивительно, что страна идет к собакам, к собакам, идет к собакам.

Дверь громко хлопнула за ним. Заведующий обернулся к мальчику с доброй, заискивающей улыбкой.

— Нет сомнения, — сказал он, — что вы раскаиваетесь в этом необдуманном поступке.

— Сэр, да, сэр.

— И вы не сделали бы этого больше?

— Сэр, нет, сэр.

— Так я думаю, — сказал заведующий, — что мы можем отнестись мягко к тому, что, в конце концов, было просто мальчишеской шалостью. А, епископ?

— О, конечно, заведующий.

— Это точно такая же вещь., ха, ха!.. которую вы или я могли бы сделать… гм… в этом возрасте.

— О, вполне.

— Так вы напишите мне двадцать строчек из Виргилия, Мелинер, и мы не будем больше об этом говорить.

Епископ вскочил со своего кресла.

— Мелинер? Вы сказали — Мелинер?

— Да.

— У меня секретарь с такой фамилией. Вы случайно не родственник его, мой мальчик?

— Сэр, да, сэр. Брат.

— О! — сказал епископ.

Епископ нашел Августина в саду, где тот пускал струю раствора китового жира на розовые кусты, так как был большим любителем-садоводом. Епископ положил ему на плечо дружескую руку.

— Мелинер, — сказал он, — не думайте, что я не увидал за этим удивительным случаем вашу скрытую руку.

— А? — спросил Августин. — Какой удивительный случай?

— Как вы знаете, Мелинер, я и преподобный Тревор Энтвистль были принуждены прошедшей ночью по причинам, которые, уверяю вас, были благородны и согласны с самым чистейшим духом истинной церковности, отправиться и выкрасить в розовый цвет статую старого Жирного Хе*меля. Только что сейчас, в кабинете заведующего, мальчик сознался, что это сделал он. Этот мальчик, Мелинер, был ваш брат.

— О? Да?

— Это вы для того, чтобы спасти меня, внушили это признание, не отрицайте, Мелинер.

Августин улыбнулся смущенной улыбкой.

— Это были пустяки, пископ, сущие пустяки.

— Надеюсь, что дело это не вовлекло вас в слишком большие расходы. Насколько я знаю братьев, молодчик этот едва ли отдал бы даром эту благожелательную хитрость.

— О, всего несколько шиллингов. Он хотел три, но я выторговал у него.

— Нелепо, хочу я сказать, — горячо продолжал Августин. — Три шиллинга за совершенно простое легкое дело, как это. Я так ему и сказал.

— Это будет вам возвращено, Мелинер.

— Нет, нет, пископ.

— Да, Мелинер, это будет вам возвращено. У меня нет сейчас при себе этой суммы, но я пришлю вам чек по вашему новому адресу: — Приходский дом, Стипль Меммери, Ханте.

Глаза Августина наполнились неожиданными слезами. Он схватил руку епископа.

— Пископ, — сказал он прерывающимся голосом. Я не знаю, как мне вас благодарить. Но… приняли ли вы в соображение?

— Принял ли я в соображение?

— Жену на лоне твоем, Второзаконие гл. XIII ст. 6. Что скажет она, когда узнает об этом от вас?

Глаза епископа засверкали огнем решимости.

— Мелинер, — сказал он, — поднятый вами вопрос не ускользнул от меня. Но дело в моих руках. Птица небесная может перенесть слово твое, и крылатая пересказать речь твою. Экклезиаст гл. X, ст. 20. Я сообщу ей о своем решении по телефону.

УМНЫЙ ТРЕСТ

ПОСЛЕДНЯЯ ГЛАВА РАССКАЗА

ЛИТЕРАТУРНАЯ ЗАДАЧА № 5

Читателю нужно сжато, сильно, динамично и красочно, в стиле этой главы, написать весь рассказ, чтобы он завершился этим концом. Повествование может быть в тоне легкой сатиры на современные провинциальные нравы. Размер рассказа не более ¹/₂ печатного листа, т. е. 20.000 букв.

_____

После «повального разгрома», учиненного Мелюзгановым, «умный трест» распался. Старика Ералашина, вообще склонного к апоплексии, хватил удар, — у него отнялась вся правая сторона. Но и в этом жалком положении он остался верным себе: пока Митродора Уаровна рыскала в городе по докторам, выискивая такую «панацею» от кондрашки, от которой после двух-трех втираний болезнь мужа «как рукой сняло бы», (ее Ящиков уверил, что такие средства существуют) — Кирик Петрович, Ералашин, лежа на терраске своей «дачки на Оке», занимался «ревизией Эйнштейна».

«Философ из низов» Миней Яковлев, или, попросту — Миняка, варил на примусе «злые припарки», ставил больному банки и старался втолковать своему злополучному «учителю», что вся путаница жизни происходит от двух причин: от вековечной вражды ума с разумом, — раз — и оттого, что ноги не поспевают за головой, — два.

Кирик Петрович, силясь изобразить на одервеневшем лице мудрую улыбку, снисходительно отмахивался здоровой рукой от философии своего «управдачи»:

— При-ми-тив-но, Миняка, — говорил он коснеющим языком. — Твои выводы идут в контру с положениями новейшей науки. Эйнштейн уже доказал, что в мире все условно..

— Не суйте вы мне в нос ваших Эйзенштейнов! Пятьдесят пять лет я сам себе Эйзейнштейн!.. Вы вон весь огород стравили…

— Все условно, Миняка…

— Тьфу, ты, будьте вы неладны! Что тут условного? Кормили вы целое лето ораву дармоедов, а они вам же в шапку наклали… Не то, что там огурчики, или салат, картошку и ту всю слопали. С Верой Кириковной опять же история…

Перекошенное лицо Ералагаина побагровело.

— Миняка! — закричал он, с трудом ворочая языком и путая слова. — Гармовои мпронией тебя напоминаю, не заклинай!.. Нет у меня дочери!.. Нет и не было!..

Миняка усмехнулся.

— Ишь, все слова переиначили. Язык не слушается, а вы все сердитесь. Что нет ее, это я вижу, что не было — это шалишь, мамонишь, брат. Я ее когда-то на руках носил.

— Не можешь ты возвыситься до умозри… тельных… вершин! — с отчаянием восклицал Ералашин.

— Где же нам! — не унимался Миняка. — Мы «умных трестов» не составляли, да и ума-то у нас нет, с одним разумом все доживаем.

— Отстал ты безнадежно, старик.

— А пущай! У меня голова и ноги в одну такту действуют, под один рычаг… А у вас? Ум-то ваш — эвона где! На млечных путях рыщет, вчерашнего дня ищет, а ноги?… В сарайчик, с позволения сказать, и то без моей подмоги не сходите… Так-то… Ну, и не дрыгайтесь, а то припарку менять мешаете…

Митродора Уаровна привезла из города доктора Кошкина, того самого, который в начале лета, попав как-то на дискуссию «умного треста», не нашелся вставить ни одного слова в философский ералаш многоумной компании и только, уходя поздно вечером на пристань, бросил Недоткину:

— Да это обезьянья академия какая-то! Заумный Бедлам!

Пока Кошкин осматривал Кирика Петровича, тот попробовал было сесть на своего конька и воспарить в надзвездные выси, но доктор его сухо оборвал:

— Молчите! В вашем положении разговоры — яд.

Он долго возился над больным, потом сел и молча закурил.

— Я полагаю, доктор… — начал Ералашин.

— Если вы будете «полагать», мне здесь нечего делать. Можете разлагаться дальше в свое удовольствие. Слушайте, что я скажу: удар пустячный, через неделю-две танцевать будете, — ручаюсь. Только при одном условии: не разглагольствовать и не волноваться.

— Но доктор, это для философски мыслящего существа…

— К чорту всякую философию! Растительная жизнь и куцые мыслишки. Три аршина в глубину и три в высь, — вот ваш диапазон. Иначе… увидите, что будет… Или, правильнее, не увидите того, что будет… Согласны слушаться — буду лечить; не согласны… Не раскрывайте рта! Кивните головой…

Ералашин изобразил страдальческую мину и со вздохом кивнул головой.

— Ну и ладно. Слушайте, Митродора Уаровна, идите-ка за мной. Для этого философа самый зверский, самый скотский режим. Пить, есть, спать, дышать. Никакой болтовни, никаких книжек, понимаете? — Они вышли в соседнюю комнату.

— Отчего бы это, доктор? — беспомощно развела руками Митродора.

— «Умный трест» был? Был. Вот вам и разгадка. Глупые люди ни в чем меры не знают… В особенности, когда в философские дебри попадают прямо от кооперативного прилавка…

— Ох, уж этот «умный трест» — вздыхала Митродора Уаровна. — И Верочка нас покинула через него… Этот сманил ее куда-то к текинцам…

— Ничего, по крайней мере, жизнь увидит… Ну, всего хорошего..

Вскоре пришел Ящиков. Его воловьи глаза были красны и мутны, нижняя губа отвисла еще более. Он молча протянул Ералашину письмо, однако Миняка вырвал бумажку и замахал на Ящикова руками.

— Что вы, что вы!.. Им мозги тревожить запрещено… Идите к Митродоре Уаровне, с ней объясняйтесь…

— Миняка… ты, того… — зашепелявил Ералашин.

— А вы — чего? — озлился Миняка. — Или в самом деле в Могилевскую губернию захотели? Ну и помалкивайте в тряпочку. Идите, Ананий Иванович, идите в сад… — Он так и выпроводил Ящикова, не дав вымолвить слова ни хозяину, ни гостю. Ящиков, найдя Митродору, подал ей письмо. Письмо было от Верочки, на конверте стоял штамп «Самара».

— Укатила… — мрачно ронял Ящиков, пока Митродора Уаровна читала письмо дочери. — Пишет, будто я — ошибка ее жизни… и тот, мол, — поправка к этой ошибке… И что она в нем нашла? Топорная работа… А я… А мне… Не придумаю за что взяться… В монастырь что-ли?.. Да нет теперь монастырей… Прочли? Позвольте обратно… Я его на груди хранить буду, как… как весточку из потустороннего мира… Прощайте… — Ящиков направился было к калитке, но вернулся:

— Вот еще что… Возьмите-ка эту веревку у меня… Как в кармане очутилась? — не пойму… Ведь я сюда — пешком… Двенадцать верст… В лесу хотел того, да проезжие мужики помешали… Это за два дня уже третья веревка: одну Шландорин отобрал, другую я сам Гузкину отдал, чтобы не смущала… Впрочем, веревок на свете много… Не поминайте лихом…

Ящиков вышел за калитку. Через минуту плачущая Митродора услыхала его голос из-за изгороди:

— Эти подлецы — Шпандорин и Гузкин— потешаются над нашим «умным трестом». А Кирика Петровича величают — полнокровным идиотом… Вы их на порог больше не пускайте… Да, еще… я там у вас со стены фотографию этого хама, Мелюзганова, стащил… Он вам больше не нужен, а я его из браунинга расстреляю… До свиданья…

На другой день утром нагрянула из города Глафира Викторовна Шорх. Она только что вернулась из отпуска и влетела сияющая и радостная, сильно загоревшая. Она ожидала встретить здесь Мелюзганова. Столкнувшись с Митродорой Уаровной у калитки, Шорх засыпала ее вопросами об «учителе», о беседах, о здоровьи, не давая той вставить слова.

— А как райски чудно на Волге! — закатывала она глаза. — На будущее лето мы обязательно все вместе отправимся отдыхать. И вы с Кириком Петровичем, и Beруня с Ананием Ивановичем, и мы с Meлюзгановым. К слову, что, Андрей Павлович у вас еще не был сегодня?

— Ах, Глафира Викторовна… Вы не знаете еще нашего несчастия… У Кирика Петровича удар… он без движения… А Мелюзганов увез Верочку куда-то к текинцам…

И счастливая улыбка, и сияющее выражение, и даже, кажется, загар, — сразу сбежал с лица Глафиры.

— Позвольте, да как же это так? — лепетала она. опускаясь на скамью.

— Да так… Любовь говорит, да и все тут…

— Ведь это подлость, — всхлипывала Глафира, — ведь он мне… без малого муж… Я алименты буду требовать… Противный отпуск… Противная Волга… Теперь я понимаю, все эго подстроено нарочно… Это заговор… Вы охотились за ним… Ваша Верочка — распушенная девченка… Я жаловаться буду… В самый высший суд подам… Нельзя терпеть такой разврат… Все это ваши собрания незаконные… Сводничество одно… Скажите, какие философы объявились… Идиоты!.. Рвань коричневая!..

Митродора Уаровна только руками всплескивала:

— Глафира Викторовна!.. Голубушка!.. Да побойтесь вы..

— Мне бояться нечего… Это я вам рекомендую!.. Вам и вашей распущенной дочке…

С террасы бежал, размахивая руками, Миняка и радостно кричал:

— Митродора Уаровна!.. Идите-ка, взгляните… Кирик Петрович правой ножкой шевелят… Быстро-быстро, как точильщик… Не верите? Честное слово… Скоро первые шаги делать будут, уж поверьте мне… Вот радость-то!..

Между тем история с «умным трестом» получила в городе всестороннее освещение. Шпандорин и Гузкин, эти современные Бобчинский и Добчинский, «мстили» за то, что лишились даровых угощений на лоне природы. Они бегали но городу, хватали знаковых за полы (а знакомых у них было пол города) и таинственно сообщали:

— Слышали, Ералашин-то? Дофилософствовался до паралича… Лежит без задних ног. А ведь сколько тумана напустил. Чуть ли не весь город самопросветить собирался. В Платоны метил. Вот тебе и академия на дому! Поли, кровный идиот! Из всего «умного треста» не дураком оказался только Мелюзганов, да мы двое, — мы это давно предсказывали…

Явились они и к Недоткину. Тот принял их очень сурово и без всяких околичностей выставил за дверь. Друзья даже растерялись, не зная чему приписать «неприличное» поведение будущего писателя, обычно такого радушного и вежливого. А ларчик открывался просто. Недоткин только что получил от Нины Ручейской письмо, где она ругательски ругала «афериста» Мелюзганова, того самого Мелюзганова, которого она, при памятном объяснении с Недоткиным ночью на берегу Оки, называла своей путеводной звездой. Ручейская писала:

«Если бы Вы знали, как я нравственно подавлена! Этот человек, на время сковавший мои мысли и чувства, оказался негодяем. Оказывается, он был в связи с этой белоглазой немкой — Шорх, и в то же время подготовлял себе новенькую — Верочку Ералашину. Безнравственнейшая личность. Как я могла этого не замечать раньше? Удивляюсь своей временной слепоте и… глупости. Какими чарами этот человек затмил от меня Ваш светлый образ? Заставил меня забыть Ваше искреннее, хорошее чувство ко мне? Я говорю откровенно, — (к чему стесняться?) так как знаю это, ощущаю и ценю… Если можете, простите мне мое временное помешательство и., забудьте… пусть будет так, как будто ничего этого не было… Рука об руку с Вами жизнь еще может еще улыбаться, одной же, без Вашего светлого участия… брр… холодно и жутко… Ответьте мне, что хотите, в каких угодно выражениях, ругайте, унижайте меня, — все равно, только ответьте. Самый факт Вашего ответа я буду считать за прощение и забвение… Не будьте же жестоки к Вашей в прошлом, настоящем и (надеюсь) в будущем — Нине Р»…

Недоткин на письмо не ответил. Перебирая мысленно свои отношения к Ручейской, он обнаружил в них много фальши, мещанства и пошлости.

Вспомнил свою оригинальную «дуэль» с Мелозгановым во время купанья, которая едва не стоила Недоткину жизни. Вспомнил, как Нина легкомысленно и обидно реагировала на это «водяное единоборство» и твердо решил порвать с ней во имя «морального оздоровления», как он сказал сам себе.

Не ответил он и на целый ряд новых писем, последовавших за первым, — писем то умоляющих, то просительных, то угрожающих. Недоткин, не ожидавший от себя подобной твердости, был чрезвычайно доволен собой, хотя прежнее чувство к Нине в нем еще не совсем угасло.

«Так лучше… сразу… — подбадривал он сам себя. — «Если что то еще и осталось, я переборю… непременно переборю… На то я и человек»…

И он переборол.

_____

УСЛОВИЯ РЕШЕНИЯ ЗАДАЧИ № 5.

Первая премия —75 р., вторая и третья — ценными изданиями насумму 75 р.

В Систематическом Литературном Конкурсе могут участвовать все граждане Союза Советских Социалистических Республик, состоящие подписчиками «Мира Приключений. Рукописи должны быть напечатаны на машинке или написаны чернилами (не карандашом!), четко, разборчиво, набело, подписаны именем, отчеством и фамилией автора и снабжены его точным адресом. На первой странице рукописи должен быть приклеен печатный адрес подписчика с бандероли, под которой доставляется почтой журнал «Мир Приключений». Примечание. Авторами, состязующимися на премию, могут быть и все члены семьи подписчика, а также участники коллективной подписки на журнал, но тогда на ярлыке почтовой бандероли должно значиться не личное имя, а название учреждения или организации, выписывающей «Мир Приключений». Последний срок доставки рукописей — 1 августа 1929 г. Поступившие после этого числа не будут участвовать в Конкурсе. Во избежание недоразумений рекомендуется посылать рукописи заказным порядком и адресовать: Ленинград, 25, Стремянная, 8. В Редакцию журнала «Мир Приключений», на Литературный Конкурс.

ОКОНЧАНИЕ КОНКУРСА № 11

Решение рассказа-задачи «ЭЛЕКТРО-ЖИЗНЬ»

Перед нами снова груда рукописей и большая пачка сопроводительных писем. В этих письмах зачастую есть нечто ценное, потому что живое и искреннее, не укладывающееся в строгие рамки формального решения литературной задачи, но охватывающее или всю задачу, или даже систему Конкурсов, т. е. ряд разнотипных задач.

Приходило-ли читателям на мысль, что в письмах неизвестных нам авторов, которые мы цитируем, когда это полезно для остальных, и в наших отчетах-разборах всегда содержится любопытный материал для психологии творчества?

Задумывались-ли когда-нибудь читатели, что, сохраняя свою индивидуальность, не погашая ее, они в то же время — непосредственные сотрудники большой коллективной работы всех участников Конкурса совместно с Редакцией, и что именно это коллективное начало создает наиболее благоприятные условия и возможность для тех, кто хочет научиться хорошо читать и вдумчиво писать?

Наконец, не представляет-ли отчет о каждом Конкурсе высшую форму традиционного «почтового ящика», где происходят обмен мнений между Редакцией и читателями, и между самими читателями по всегда интересному литературному вопросу?

Нас нисколько не затрудняют эти письма, как деликатно предполагают некоторые корреспонденты. Наоборот, обычно их читаешь с чувством большего удовлетворения, ибо в них отражается действенное желание автора работать и нередко освещается процесс его творчества. Скажем больше: письма эти — нередко портреты самих авторов, с их образом мыслей, даже с их характером. Видишь живого и интересного человека. Ведь каждый человек интересен, когда он увлечен и искренен.

Вот письмо одного московского читателя. Не называем его, потому что неуверены, хотел ли бы он, чтобы его фамилия была оглашена. Это — молодой врач-невропатолог, аккуратный и добросовестный участник цикла наших конкурсов. В обширном письме, из которого мы приводим только краткие выдержки, он пишет:

«Посылая заключительную главу к рассказу «Электро-жизнь», прошу ее рассмотреть вне конкурса, т. е. так, чтобы это не отразилось на судьбе решений остальных читателей, принявших участие в конкурсе. Другими словами, если Редакция и признает мою заключительную главу заслуживающей премирования, — премии прошу мне не назначать. Это не исключает, разумеется, для Редакции возможности распорядиться присланной мною заключительной главой, как ей заблагорассудится.

Эта просьба вызвана следующим. Недавно исполнилось мое давнишнее желание, о котором я писал Вам. Уже после того, как Редакция «М Пр.» вторично удостоила меня премией по систематическому литературному конкурсу, я договорился с одной московской редакцией о печатании серии рассказов, — в сущности романа, сырой материал для которого я подготовил еще в 1927 г. Роман начался печатанием. Я стал на путь писателя.

Одна из основных задач Ваших конкурсов сводится к тому, чтобы облегчить начинающим писателям возможность выбиться на дорогу; и теперь мне не следует мешать другим, используя сполна свою возможность участвовать в конкурсе и тем уменьшая у кого-либо шансы выкарабкаться на поверхность, когда я сам уже выкарабкался.

С другой стороны, Ваши конкурсы мне пришлись очень и очень по душе, и совершенно расстаться с ними мне не хочется не только потому, что они мне много дали во всех отношениях, что я получил три премии, доставивших мне большое удовлетворение, — я вообще люблю конкурсы, и в них — не столько, пожалуй, момент состязания (который для меня ценен, главным образом, как самопроверка), сколько — задачи, заключенные во всяком конкурсе. Я иногда даже сам себе устраиваю конкурсы, сам даю задачи. Но это носит, разумеется, совсем другой характер — трудно быть к себе объективным. С Вашим Систематическим Конкурсом я сроднился. Тут мне по душе и особое чуткое отношение Редакции, и систематичность, и многократность, и многое еще, о чем я уже писал. Я полагаю, что я — не единственный, который заранее предвкушал возможность участвовать в аналогичных прошлогодних конкурсах и в 1929 году. Объявление о новых систематических конкурсах я читал с наслаждением.

Разрешите мне участвовать в Систематическом Конкурсе, не принося ущерба моим товарищам — начинающим писателям».

Указав, что систематический конкурс имеет и другие, не менее важные задачи для читательской массы, не собирающейся «вступить на путь писателя», автор письма говорит:

Нужно упомянуть еще об одной большой группе участников конкурса, которые являются, надо думать, иногда довольно деятельными, несомненно должны быть самыми многочисленными, но при этом о них ничего определенного неизвестно, о них можно лишь догадываться, так как ни своих решений, ни писем они в Редакцию не шлют, и себя ощутительно для Редакции не проявляют. Это — основная масса читателей журнала, интересующихся так или иначе Конкурсом про себя. И мне думается, что этих участников было бы полезно во многих отношениях выявить. И можно это сделать (путем ли анкеты среди читателей или иначе — вопрос технический). Правда, это увеличит и без того огромную работу Редакции по Конкурсам, но таков уж этот своеобразный, многосторонне интересный, жизненный конкурс, что из него вытекают все новые, новые следствия, его многочисленные корни дают многочисленные новые побеги. Такое выявление скрытых участников обнаружит и истинное лицо, и истинные размеры аудитории конкурса, участников своего рода «читательских курсов» «Мира Приключений».

Мы понимаем благородные мотивы, руководящее автором письма, и с удовольствием исполняем его желание. Если премия будет присуждаться ему, об этом всегда будет упомянуто, а сама премия будет выдаваться следующему по достоинству. Поздравляем молодого писателя с успехом! Желаем ему, и окрыленному удачей, не потерять своей любви к работе. Б тяге к творческому труду он почерпнет силы и приобретет внутреннюю стойкость, необходимые среди сомнений, колебаний и разочарований, которыми всегда обильна жизнь настоящего писателя.

В прямую противоположность этому типичному письму добросовестного участника конкурса, приводим короткую выдержку из единственного — с радостью отмечаем — единственного письма, циничного по тону и свидетельствующего, что автор не понимает сути работы, к которой он приглашен. «Журнала я не получил во время» — пишет негодующе читатель, — «и сам не мог написать окончания, а придется читать неинтересные мне бумагомарания других». Автор выдал сам себе аттестат…

Мы рекомендовали обсуждать тематически и психологически конкурсные рассказы среди друзей и знакомых. Получено много откликов, показывающих, что совет принят и хорошо усвоен — А. В. С. из Запорожья пишет, например:

«Я мало того, что перечитываю их раза 3, но насчет окончания, среди моих домашних или друзей, когда я им прочитаю или расскажу, поднимаются целые «дискуссии» с различными вариантами возможных исходов. Премируемые ответы приходят, обыкновенно, к нам спустя 3–4 месяца и по прочтении их вновь поднимаются рассуждения и споры. С еще большим интересом я прочитываю новое задание в совершенно новой форме, стиле языка и с иной возможной развязкой. С большим удовлетворением я встречаю совершенно новые имена премированных «начинающих»… Цели С. Л. К. — поощрить самодеятельность и работу читателя в области литературно-художественного творчества— Редакция достигла и… я думаю, — это скромно сказано.

Для меня рассказы-задачи со своими заданиями были прямо толчками в некоторых вопросах. Например, рассказ «Электро-жизнь» натолкнул меня не бегло прочитать, а внимательно ознакомиться с деятельностью рефлексов, и все-таки я не смог развить окончания в этом духе, так как до тех пор, пока я не поговорю с каким-либо доктором на тему «что эта была за болезнь у Клима» — я не успокоюсь, не взирая на то, заслужила ли моя глава внимание или же нет; — она написана мной, имеющим весьма скудные представления о работе содержимого моего же «купола».

Искренность, заложенная в стремлении Редакции не играть на струнках любопытствующего читателя «скуки ради», а дать ему новые знания и приятный отдых в доступной литературной форме — не может не быть ценной для нас, читателей».

Среди множества писем такого же содержания, к сожалению, нет ни одного сообщения, что кто-нибудь прежде чем начать читать наш разбор и премированную главу, перечитал снова задание, т. е. весь рассказ без последней главы. А это необходимо. Нужно освежить в памяти все содержание и непосредственно за этим приступить к отчету и окончанию. Для тех же, кто хочет углубить свою работу, взять от нее максимум пользы, полезно потом поразмыслить над всем материалом в совокупности, проработать его собственным мозгом, т. е. произвести собственный анализ. Попробуйте сделать это один раз! Увидите поразительные результаты и сразу шагнете вперед в умении читать и писать. То, что оставалось незамеченным, выпукло появится перед глазами, кажущиеся мелочи, будто бы недостойные внимания, займут надлежащее место. Художник пишет картину маслом и вся она состоит из мазков. И каждый мазок нужен. Чтобы научиться класть эти мазки, необходимо прежде всего — понимать их, чувствовать их. То же самое — и в беллетристике. Как «из песни слова не выкинешь», так в художественной литературе не должно быть ни одного лишнего слова. Все должно быть на своем месте, выделяясь и не затемняя другое. Идеальным в отношении формы литературным произведением будет то, в котором, без ущерба для гармоничности и цельности вещи, самый строгий критик не может выкинуть ни одного слова, и не может заменить одно слово другим, не изменяя оттенка мысли автора. Идеал — высок, трудно достижим, но хорошо научиться по крайней мере разбираться в произведении, давать себе отчет в нем и наслаждаться им. Лучше съесть одно хорошее яблоко, чем поглотить десяток плохих. Ведь вся культура стремится к созданию высших ценностей материальных и не материальных, а вовсе не к одному увеличению количества их в ущерб качеству.

Повторяем еще раз — мы не собираемся всех читателей наших превратить в писателей. Если выделится несколько даровитых — очень хорошо, если все остальные научатся быть настоящими читателями — отлично! Многие участники конкурсов так правильно и смотрят на это. Напр. В. И. Ш. (сл. Чернянка) пишет:

«Конкурс меряет (или правильнее — служит мерой) силы читателей в литературной работе. Посылая решение, я думаю, посылающий его не всегда собирается стать писателем… и, если бы так думали, то многие из за одного стыда за свои окончания вышли бы из Конкурса».

Автор прав, по не следует толковать расширительно его мысль. Никакую работу посылать не стыдно, если она сделана добросовестно, в полную меру сил, и если цель ее — самоусовершенствование.

Среди писем этого месяца значительное по количеству число содержит одобрение плана Редакции на 1929 г. и в различных формах выражение благодарности. Спасибо на добром слове! Общение с читателем дает нравственную силу и поддержку Редакции, облегчает ее труд. Попутно многие возбуждают технический вопрос: как быть с адресом бандероли, когда конкурсов несколько и сроки их совпадают? Наше требование наклеивать этот адрес — не формальная придирка, оно продиктовано желанием выделить постоянных читателей, которым, как друзьям журнала, конечно, — и большее внимание, и большая забота, — из массы читателей случайных, ничем не связанных с журналом. Вместо наклейки адреса можно сообщить на первой странице № своей бандероли или № и число почтовой квитанции, или другие данные, указывающие, что рукопись поступила от подписчика.

Читатели могут быть уверены, что все письма их прочитаны. По недостатку места упоминаются здесь только наиболее характерные. Нескольких мы коснемся при самом разборе конкурсного рассказа.

* * *

Всего на конкурс № 11 поступило 86 решений. Из них подписчицами прислано 19. Все рукописи приняты на Конкурс, когда бы они ни поступили.

Задача была в сущности проста: требовалось только написать коротенькую главку, из которой было бы видно, что Клим поправился, что ли, что его видения будущей электро-жизни в Ленинграде явились результатом повреждения черепа с одной стороны, усердных занятий и увлечения электротехникой — с другой, и общего переутомления — с третьей. На это ясно намекало и указание, что 6-я глава могла бы быть поставлена на место 2-й, т. е. в промежуток между несчастным случаем и его любопытным результатом— стройной фантастической картиной недалекой электрифицированной жизни.

Все участники Конкурса верно поняли суть рассказа, кроме трех — двух мужчин и одной женщины. Эти трое почему-то не догадались и электрофантазию приняли за настоящую жизнь. В результате — такие окончания. Мир разделился на две части: Америку и Старый Свет. Во всем мире — коммуна, и антиподы-американцы объявили войну. Она окончилась через ¹/₂ часа в нашу пользу. Клим все пережил наяву. — У другого подписчика — Глеб действительно пролежал четверть столетия и проф. Грунькин собрался сделать ему операцию. У подписчицы — вариант, похожий на первое из приведенных решений: Мир распался на две части: мировая Советская республика и Америка. В последней — революция, быстро оканчивающаяся победой восставших. Таким образом у этих трех авторов Клим все пережил в действительной жизни.

Группа читателей совершенно напрасно углубила задачу и искала для последней главы специальных медицинских знаний и даже соответствующей латинской терминологии. Мы рады дать рассказом толчек любознательности и пытливости. Очень хорошо, если беллетристическое произведение возбуждает жажду знания научного, но требовать узко специальных знаний от рядового читателя мы не можем.

Один из постоянных, аккуратных участников наших конкурсов, И. С.С., в сопроводительном письме сообщает, что он не врач, но медициной интересуется и состоит даже членом-любителем научной ассоциации врачей. Автор прав, что это позволяет ему легче ориентироваться во многом. Но тут-то, в окончании «Электро-жизни», медицина и научное с латинскими названиями объяснение происшедшего с Климом являются роскошью, а не необходимостью. Суть задачи не в этом, не в техническо-научной части. Иначе задача была бы недоступной большинству, а, следовательно, — и плохо составленной. С нашей точки зрения гораздо интереснее признание И. С. С., что у него самого была во время недавней болезни очень высокая температура и что тогда состояние Клима ему стало более понятно. Такие же сведения сообщает одна неизменная и премированная однажды участница Конкурсов г-ка Н. К. Р.:

«В дополнение к прилагаемой рукописи добавляю, что мысль о галлюцинации Клима дала мне собственная моя, несколько лет назад перенесенная болезнь. Я до сих пор живо помню многие свои бредовые сны и видения, и они кажется мне осколками пережитой «второй жизни».

Лучшим решением, соответствующим всей задаче, мы считали бы главу с такой схемой. Клима отвезли в больницу, лечили (может быть оперировали), о и выздоравливает и хочет изложить письменно пережитое и перечувствованное во время болезни. Рассказ «Электро-жизнь» — есть результат его литературного опыта.

Подписчица Е. А. З. (Городня) и подписчик Г. Т. П. (Москва) эту последнюю черточку инстинктом поняли и такой мостик между главами 2-й и 6-й одной фразой положили. Разница между ними та, что в одном решении сам Клим пишет, в другом — журналист, услышавший эту историю. Есть и еще варианты. В. Н. Т. и немногие другие проводят хорошую мысль, что сам Клим рассказывает в третьем лице о каком то Климе Шаброве.

Как своеобразно работает мозг! У нескольких подписчиков не плохо надумано, будто Клим, придя в себя, вообразил, что проснулся еще 25 лет спустя, т. е. что после того, как попал в фантастическое газоубежище, он вторично четверть века был в состоянии беспомощности. Такое литературное осложнение темы и углубление в развитии сюжета вполне допустимо и интересно. Что Клим просыпается вторично — попадается в решениях у многих. Тут же попутно есть хорошее замечание, что Глеб, по впечатлению Клима, очевидно, омолодился. Ведь он пожилым был в приключениях Клима, а теперь навещает брата в больнице снова молодым.

Мы перечислили здесь основные решения задачи. Их и не могло быть много по условиям рассказа.

Вариантов во второстепенных подробностях— не мало. У одних авторов Клим лежит в больнице, у других — в аптеке, у третьих — в пункте Скорой Помощи и т. д.; вся фантастическая история разыгрывается то втечение недели, то в полчаса, то на операционном столе. У М. С. П-К — все протекает очень быстро: «За 10 минут во сне можно 25 лет прожить». Написана у этого автора вся глава не худо.

Некоторую часть решений нужно отметить, как совсем неудачную по стилю и по несоответствию тона. Вот выдержка из одной антилитературной главки. В пей слова какие-то все странные, плохие, из газетного обихода: «Крик и шум бешено мчавшейся городской жизни в вихре времени… все то, что было предпосылкой (?!) злополучного столкновения Клима с грузовиком». «И вот, когда увязка (?!) была найдена, утрамбована (?!) и подытожена (?!)»… «И он поделился с братом переживаниями (?) своего бредового сна на эмоционально ассоциативной подкладке». В этой главке повторяется и много фраз из основного рассказа. Мы уже указывали, что этого не следует делать. У другого автора — мужчины — заключение перенасыщено ругательствами и странными присказками в жанре плохого юмористического фельетона.

Доктор говорит: «этот губошлеп будет завтра утром здоров, как бык, и пусть у меня оборвутся подтяжки, если он не потерял сознания»… Или: «ах я чурбан, колода, болван, старая клизма и осел из ослов. Слепой тетерев, дурак». — Верим, что лексический запас в этой области у автора весьма богат.

Некоторые участники конкурса забыли, что нужна беллетристика, и сочинили совершенно публицистические концы, послесловия о значении электричества в жизни, о том, что ученые в дружной работе с рабочими и крестьянами жизнь деревни по удобствам сравняют с городской. Мысли верные, что говорить, но им не было места в рассказе.

Попадаются у иных бытовые недочеты, с виду мелкие, а на деле — большие. Из них видно, что автор не представлял себе как могло и должно было происходить дело. Напр., у одного — Глеб не видел несчастного случая с братом, перешел спокойно на противоположный троттуар, заметил, что подъехала карета «скорой помощи» и пошел за ней из любопытства. Тут все непродумано. И бесцельное ротозейство на панели впродолжение доброй четверти часа, и отсутствие интереса к исчезновению брата, с которым шел, и хождение пешком за мчащейся каретой. — Или, у другого: — Глеб еще в карете скорой помощи очень сжато передает суть фантастических переживаний Клима. Спрашивается: откуда Глеб уже знает «Электро-жизнь»? Техническая ошибка и очень грубая — налицо.

Общий уровень всех окончаний на этот раз — средний, с незначительными в отдельных случаях повышениями или понижениями. — Отличного решения, к сожалению, нет. — Отметим сравнительно хорошие главы: Е. В. П. (г. Ош) (испорчена публицистическим концом); Т. А. П-Е (написано гладко, даже литературно, но не в тоне рассказа и с длинным объяснением происхождения сна); А. М. С. (Ростов-на Дону), гр. К. (Томск), Е. А. З. (Городня), И. Ф. В. (Ленинград) и Б. В. Б. (Тверь).

В. Б.

_____

По решению Редакции, премия в 40 руб. присуждается:

ЕВГЕНИИ ИВАНОВНЕ ФОРТУНАТО (г. Ленинград).

Поощрительные премии в 15 рублей присуждаются: С. М. КАЦМАНУ (Алма-Ата), А. Г. ВЛАСЕНКО (Чита), А. Н. ИВАНОВУ (Владивосток), Г. Т. ПАВЛОВУ (Москва).

ЭЛЕКТРО-ЖИЗНЬ

ГЛАВА ШЕСТАЯ,

которую, в целях экономии времени, можно было бы поставить на место второй.

Иногда в ровно разграфленные клеточки дневного строя больницы клином впирается экстренная операция и спутывает все.

Тогда. с особенной напряженностью бегают белые халаты по длинному корридору и насторожившиеся фигуры больных то и дело лепятся к большой стеклянной двери, замазанной краской, где в левом углу краска эта вершка на два отколупнута и можно заглянуть в операционную, пока не прогонит санитар, сестра или врач.

— Вузовец… молоденький… вот грех какой…

— Поскользнулся… и затылком…

— Череп треснул… я слыхал…

— Мозги наружу?

— Ишь хватил! кабы мозги наружу…

— Иван Игнатьевич говорил: черепную коробку раскрывать будут…

Перед входом в корридор, против двери в умывальню, тянется длинная коричневая скамья. На ней всегда кто-нибудь сидит и ждет, не имея права войти в корридор. И теперь тут сидит Глеб Шабров. Он то и дело вскакивает со свойственной ему порывистостью, хватается за голову, ерошит гриву волос. Но профессор сказал: «можете посидеть здесь, а туда не ходите», — и хоть невтерпежь сидеть здесь, но Глеб ждет.

Операция, да к тому же очень сложная и длительная, и в неурочное время, напряженно концентрирует мысли всех обитателей больницы в одну точку. Повседневность обычных интересов отходит на задний план.

У отколупнутой краски на двери образуется очередь, — кому взглянуть. Новички, еще не оперированные, смотрят с затаенным страхом и мучительным вопросом. Поправляющиеся после операции смотрят спокойнее, но с болезненной сознательностью и с глубоким сочувствием. И все брызгами отскакивают во все стороны, когда дверь открывается и выходит сестра пли один из врачей.

Смельчаки рискуют подступить с вопросом:

— Ну что?…

— Все время говорит… Так и рвется из рук санитаров… под наркозом говорит… И все в одном направлении: «Экзамены… Глебка… вот будет буза, коли институт проморгаю..» Интересный тип!.. Было отщепление затылочной кости… Осколок изъят… Теперь уже зашивают, все хорошо…

— Все хорошо! — мчатся двое больных к ерзающему на скамье Глебу. — Сейчас вынесут вашего братишку.

— Да что вы!

И Глеб, прорвав все плотины дисциплины, мчится туда, к стеклянной двери.

На длинном операционном столе, при ослепительном свете громадных ламп с рефлекторами, спешно бинтуют только что оперированную голову. Лица почти не видно, и молчание анестизированного длится недолго. Он опять начинает бормотать:

— По бетониркам на авто жарят… Да… Аккумуляторы пополняют энергию автоматически… В больших городах газ аммиачный…

И забытье.

Бережно перекладывают его тело на тележку и катят ее. Больные расступаются у двери; из всех палат выглядывают напряженные лица с тревожным вопросом в глазах.

— Нельзя, — мягко останавливает рванувшегося Глеба врач, — немного погодя вас пустят к нему на мгновение… Все хорошо, не беспокойтесь.

Глеб цепляется за его руку своими трепетными, красными, потными пальцами. В синеющей белизне длинного корридора уже исчезла тележка с оперированным. В комнате прохладно и удивительно тихо. Проснувшийся Клим Шабров смотрит на стоящую перед ним фигуру врача.

— Вы профессор Грунькин?

— Нет, не совсем так, — врач улыбается: он привык к несообразности вопросов таких больных, — последние штрихи картин, вкрапленных в мозг наркозом.

— А Глебка? что он за фон барон… до сих пор не является?..

Глеб, с трудом сдерживая слезы не то горя, не то радости, вошел и склоняется над братом. Клим смотрит напряженно.

— Так ты не толстый? — изумленно говорит он.

Врач знаком показывает: — «не удивляйтесь».

— В деревню тебя отправлю, браток, как выйдешь из больницы, там скоро поправишься! — бормочет Глеб, чтобы что-нибудь сказать. — Вот только холодно будет зимой…

— Так ведь там центральное отопление и стоградусный кипяток круглые сутки… — и Клим устало закрывает глаза.

— Уходите! — шепчет Глебу врач. — Все хорошо, не беспокойтесь, организм у него здоровый, и он из этого выкарабкается.

Глеб идет по корридору медленнее обыкновенного, с отрывистыми бредовыми фразами брата в ушах, тщетно стараясь связать их в одно целое.

Сиделки чистят медные дверцы печек, — завтра приемный день. На громадных подносах дымится ужин. Хлопают двери. Фельдшер равнодушно спрашивает: кому клизма? Прерванная было нормальная жизнь больницы торопится нагнать пропущенное время.

«15 августа 1928 г. — операция Глеба Шаврова» — записывает в журнал дежурный врач.

Е. Фортунато.

ЖАЖДА

Рассказ Ч. Бута

Иллюстрации М. Маккинлэя

ДВОЕ мужчин следили друг за другом.

Уже десять дней носило их в море в небольшой лодке по воле ветра. В лодке было немного корабельных сухарей и два боченка с водой. Накануне вечером они доели сухари и сегодня утром начали второй боченок с водой. Вначале они распоряжались водой легкомысленно, но потом, по взаимному соглашению, посадили себя на чашку воды в день, — половина этой порции утром, половина — в полдень.

Десять дней! Элдриг спрашивал себя, не десять ли лет прошло с тех пор, как «Морской Король» пошел ко дну, а он и матрос Одвик стали следить друг за другом. Каждый час был хуже предыдущего, терпеть дольше уже стало казаться невозможным и Элдриг начал думать, что самое лучшее — броситься через борт в море.

Мелькнувший в воде плавник акулы удержал его от этого и с потом ужаса на лице Эрлдриг продолжал страдать, как никогда не думал, что человек может страдать. А, ведь, он видел много страданий. Элдриг был врач.

Небосвод был подобен опрокинутой металлической чаше безжизненного голубого цвета. На дне чаши был раскаленный шар солнца, изливавший свирепый зной, какой-то липкий жар, высасывавший жизненные соки из тел двух людей в лодке. Лодка поднималась и опускалась, как бакан; ветра не было. Океан был похож на тусклый остеклянившийся глаз больной собаки. Он был таким уже десять дней.

Элдригу казалось, что день придавил его тяжестью своего зноя. Голова его точно была заключена в футляр из раскаленного металла. Глаза его горели, губы потрескались и язык стал таким толстым, что едва помещался во рту. Тело жаждало влаги, все нервы трепетали ог этого неудовлетворенного желания. Когда он дотрагивался до уключин, они были раскалены. Когда он оглядывался кругом, он видел только тяжелое колыхание волн и пылающую кайму горизонта Когда он смотрел прямо перед собой, он не видел ничего, кроме бочки с водой, а за ней матроса Одвика.

Элдригу не было бы так неприятно, если бы здесь сидел кто-нибудь другой. Или если бы Одвик был человек другого типа. Потому что сначала вражда Элдрига к Одвику была просто враждой одного определенного типа к другому. Теперь она стала непримиримой и личной.

Когда Элдриг смотрел на руки Одвика, он вспоминал, как они отличаются от его рук. Руки Одвика были крупные, волосатые и мозолистые. Они были невероятно грязны. Ногти были обломаны и ободраны, а суставы превратились в узлы сухожилий и костей. Руки Элдрига были длинные, тонкие, быстрые и ловкие в движениях. Они были безукоризненно белые, пока солнце этих последних десяти дней не покрыло их густым золотистым загаром. Это были умные, гибкие живые руки; сильные, красивые, аристократические руки; руки человека, умеющего обращаться с тонкими инструментами.

Полученные отсюда выводы были достаточно ясны. И чем больше он думал, тем яснее они становились.

Он хотел было изложить эти выводы Одвику, — не мог же человек не понять их, если у него была хоть капля разума, — но достаточно было одного взгляда на его тупоумное лицо и тусклые, невыразительные глаза. Попытка была бы бесполезна. Он продолжал повторять выводы самому себе.

Он был Стефен Элдриг, невропатолог из Нью-Иорка. Репутация его была международной и он этого заслуживал. Он был не из тех, которые постоянно думают о своих совершенствах, его взгляд на жизнь был всегда слишком отвлеченный и аналитический, но было признано всеми, что он одна из звезд в своей специальности. В Париже был Лессеж, в Вене — Штраус, в Лондоне — Конвей и Элдриг — в Нью-Иорке.

Элдриг всегда говорил, что разум неоценим в мире, управляемом страстями и страхом. В мире, состоящем большею частью из таких отрицательных типов, как, например, этот человек, Одвик, сидевший по другую сторону боченка с водой. По крайней мере с дюжину лучших умов десятилетия спокойно отдавались в руки Элдрига и он спас каждого из них. К нему обращался и сенатор Рингольд, экономист Фенвик, иследователь Энтрим, финансист Эрмитэдж, артист Диллон.

Одвик же, вероятно, всю жизнь был матросом на корабле. Вероятно, он знал, как распределяется на корабле груз. Нет сомнения, что у него достаточно соображения, чтобы исполнить приказание, которое ему прокричит помощник штурмана. Может быть, он был знаком и с другой незатейливой работой. Короче говоря, такие как он миллионами толпились во всех концах земли, и руки и тела их были к услугам каждого, у кого в кармане есть доллар.

Их — миллионы! А Стефен Элдриг— один!

И все же, если он изложит эти доводы этому тупому дураку, тот будет продолжать настаивать на своих «правах» на половину воды в боченке. Его право! Это было нелепо, как Элдриг и доказал себе за последние пять дней. Большинству людей было свойственно придавать своей личности слишком много значения в ходе вещей. Несколько часов без воды — и все было бы кончено. И человек умер бы с прекрасным утешением, что его отказ от своих ((прав», — глупое выражение! — удвоил возможность значительно более высокому интеллекту остаться в живых и продолжать свою важную работу в мире. Ведь, нет сомнения, что это все так просто, как задача элементарной арифметики.

Ну, что ж, был и другой выход…

Сначала мысль эта была отвратительна чистой, незапятнанной ясности его мозга, и он только постепенно подходил к ней. Он даже раздражался сам на себя, что не сразу ей подчиняется, раз он был так прав. Его противодействие этой мысли было, как он сам сознавал, как бы уступкой морали настоящего времени. Нельзя без борьбы сбросить с себя цени условностей.

Но в этот день, когда солнце в белом пламени зноя прошло зенит, оборвалась последняя ниточка противодействия мысли, которая должна была освободить его. В голове он испытывал чувство напряжения. Сейчас уничтожится последняя ниточка и он укроется в полнейшей и великолепной ясности ума, для которой чужды чувства и мораль.

Элдриг склонил голову на руки, но не спускал глаз с матроса Одвика. На тупоумном лице человека он не видел и тени подозрения. Одвик наблюдал за ним просто потому, что не на что больше было смотреть.

Прошло некоторое время и вдруг Элдриг почувствовал какую-то бодрящую легкость, какой-то экстаз. Он сейчас же понял, что это освобождение, которого он ждал. Ему хотелось откинуть назад голову и разразиться смехом, но он подавил в себе это побуждение. Он не должен смущать Одвика. Настало время действовать.

Да и лучше было не медлить. Приблизительно втечение последнего часа он наблюдал тревожные симптомы в связи со своим чувством зрения. Ничего серьезного, конечно. Просто слишком ярко светило солнце. Предметы как будто перемешались или совершенно исчезали. Например, боченок с водой стоял посреди лодки, потом он исчезал и Элдриг видел только дно лодки. Потом вдруг боченок точно появлялся там, где сидел Одвик, а матрос исчезал. Потом Одвик появлялся на месте боченка. Неприятно, конечно, но ничего серьезного. Просто оптическая иллюзия, созданная слепящим светом солнца. Но все же чем скорее он сделает то, что хочет сделать, тем лучше.

Одвик дремал. Этим нужно воспользоваться. Элдриг пошарил на дне лодки и достал складной нож. Открыл его и провел пальцем по лезвию. Острый, как бритва. Отлично! Он знал, в какое именно место нужно ударить. Тогда одно быстрое движение — и Одвика не станет.

Шаг за шагом, он медленно стал двигаться в лодке вперед, осторожно, бесшумно, не нарушая даже ритмических подъемов и опусканий суденышка. Еще шаг и он будет в расстоянии, нужном для удара. Еще одно движение… Тело его напряглось. Он занес руку.

— Ах!

_____

Дело было сделано.

Элдриг опустился назад на свое место на носу, потирая руки одну о другую. Он был удивлен простотой происшедшего и бранил себя, что не сделал этого раньше. Раздался плеск, сверкнули один или два рыбьих плавника и слегка закраснелась вода. И все было кончено. Элдриг взглянул на часы на руке.

— Пять часов! — пробормотал он.

В доказательство своей выносливости он подождет до шести часов и только тогда выпьет полную чашку воды по случаю своего освобождения от цепей условной морали.

После этого он добросовестно будет придерживаться порции, которую они с Одвиком назначили себе.

Когда солнце начало опускаться на западе и дневной зной стал ослабевать, муки жажды, терзавшие Элдрига, утихли. Скоро он, вообще, почти перестал ощущать жажду. Его охватило восхитительное чувство благодушия. Точно сильное наркотическое средство перенесло его в сад его мечтаний. Ему казалось, что он парит в воздухе. Он до бесконечности мог воздерживаться от воды. Как странно была создана человеческая природа! Когда человеку хотелось чего нибудь, он этого не получал. А когда это было у него под рукой, он уже не желал этого.

Он не испытывал сожалений о том, что сделал. Почему бы ему испытывать их? Если бы положение было обратное и разум Одвика превосходил бы его разум, Элдриг спокойно бы стушевался. Это был вопрос обыкновенного здравого смысла. Личного туг не было ничего. Жаль было, что Одвику пришлось умереть, но это было необходимо.

Элдриг снова посмотрел на часы.

— Шесть часов!

Слегка улыбаясь, он направился к боченку, стоявшему посреди лодки. Он сделал шага два, как вдруг остановился с холодеющим сердцем. Он быстро заморгал глазами и потер их обратной стороной руки. Оно все еще было там! Элдриг отступил. А! Оно исчезло. Оптическая иллюзия, конечно!

Снова двинулся он вперед и снова остановился с этим расслабляющим холодом на сердце. Он слегка отступил. Оно исчезло. Тогда он двинулся вперед. Вот оно снова тут!

Холод на сердце превратился в леденящую руку. Дрожь страха пробежала по спине Элдрига. То, что он видел, конечно, было иллюзией, но Это действовало на него, как материальная реальность. Он не мог, он не смел приблизиться к боченку, пока это было тут. Дрожа он снова опустился на свое сидение на носу.

Фигура матроса снова исчезла. Как будто бы что-нибудь могло доказать, что это была иллюзия и что он видел не самого Одвика… Одвика! Что это он говорит! Как это может быть Одвик, когда этот человек умер? Но если это всего только иллюзия — это была, была иллюзия! — то почему ясе эта фигура давала ему ощущение материального присутствия?

Это не может быть Одвик. Не может быть! Одвик умер. Чтобы увериться в этом, он стал вспоминать подробности исчезновения Одвика.

Одвик дремал… он подкрался с ножом в руке… тело его напряглось и он замахнулся. Потом он перекинул тело Одвика за борт. Блеснули плавники рыб и заалела вода. О, да, Одвик умер, в этом не было сомнений.

Элдриг сильно встряхнулся и смочил высохшие губы кончиком языка. Жажда его возвращалась.

— Это только иллюзия, — прошептал он.

Голос его совсем не был похож на его голос. Он медленно двинулся вперед, шаг за шагом.

— Ах! — сорвалось с его губ.

Оно снова было там, сидело на бочонке, все с таким же тупоумным лицом, но глаза… «иллюзии» казались менее тусклыми и невыразительными, чем были прежде. В них был точно упрек? Глупости! Человек этот умер.

_{Элдриг смочил губы копчиком языка. Оно было снова тут и сидело на боченке}

Он попытался пройти вперед, но чье-то присутствие на боченке удерживало его, точно это была материальная реальность и упиралась в его грудь материальными руками. Минуту он боролся изо всех сил с тем чем-то, что удерживало его. Потом, обессиленный, упал на нос лодки.

— Это не может быть Одвик! Одвик умер! Умер!

Элдриг произносил эти слова пронзительным голосом, тер руками глаза, раскачивался из стороны в сторону. Потом он взял себя в руки. Так не годится. Такой одаренный человек, как он, боится тени! Это было нелепо! Да ему и вода нужна. Эта ужасная жажда снова терзала его.

Напрягая всю волю, он стал пробираться вперед. Минуту спустя, он уже сидел на носу, прижимая руки к искаженному ужасом лицу, сдерживая рыдания.

— Он не может помешать мне взять воду, — дрожащим голосом шептал он. — Он не может: его нет здесь, нет!

Теперь солнце было на краю горизонта. Пламенные и золотые знамена раскинулись по опрокинутой чаше небосклона и с башен из облаков развевались лиловые и сиреневые флаги. Воздух стал немного свежеть.

Элдриг снова овладел своими придавленными ужасом чувствами. Как он мог дойти до такого состояния? Где ясный разум, которым он всегда так гордился? Он должен встать лицом к лицу с положением, как это сделал бы каждый здоровый человек. Каждая задача имела свое разрешение. Он и тут должен добиться разрешения. Ах! так было лучше. Он уже снова владеет собой.

Одвика больше нет. Элдриг снова перебрал в памяти подробности его исчезновения. Нож… движение вперед… плеск воды. Все это было неоспоримо. Отлично. Спиритический феномен, как благоразумное объяснение того, что он видел, был тут, конечно, невозможен. Он — ученый и материалист. Такому разуму, как его, отвратительны были Конан Дойль и его спиритические глупости. Это напоминало ему первое предположение: чье-то присутствие на боченке было ничто иное, как оптическая иллюзия, вызванная раскаленными лучами солнца!

Отлично! Но как ему справиться с иллюзией, которая не подпускала его к боченку с водой?

Это и было его задачей и он должен найти разрешение ее, потому что жажда делала его существование невыносимым. Глазные яблоки его были точно горячие уголья, упавшие в его голову прямо из кузницы. Мозг его казался жидким металлом, что превращало всякую мысль в пытку. Темнеющее лоно океана призывало его… Если бы не эти мелькающие в воде плавники!

Прошло некоторое время. Элдриг так был занят разрешением своей задачи, что не заметил приближения ночи. Небо пылало тусклым пламенем умирающих в печи углей. Темные тона ночи поползли по небосводу. Звезды зажигали свои лампочки. Робкая золотая луна выглянула из-за края восточного горизонта. Элдриг вдруг заметил этот переход дня в ночь и в это время его осенило разрешение задачи. Почему не подумал он об этом прежде?

Иллюзия была расстройством зрения, последствием ослепительного блеска солнца. Значит, темнота исправит это. Если глаза его отдохнут за ночь и он, быть может, хоть немножко заснет, утром его зрение будет нормальным. Но он не должен до рассвета приближаться к боченку с водой. Возвращение иллюзии может помешать его выздоровлению. Воздух будет немножко посвежее. Э^го поможет ему перенести ожидавшие его часы мучительной жажды.

Как здраво мыслил его мозг.

Элдриг охватил измученную голову руками и сжал ее изо всех сил. Он закрыл глаза. Он ждал.

Луна выплыла в бесконечную пустоту ночи, как золотой корабль в багряное море. Прошел час. Воздух стал прохладнее, только немного прохладнее. Воздух был как внутренность печи, огни которой были затушены на ночь. В воздухе чувствовалась какая-то напряженность.

Элдриг все ждал. Он вздрагивал по временам и стонал. Казалось невозможным, чтобы так продолжалось. Но он все-таки ждал. Он сам не знал, чего он ждет.

_____

Элдриг, вероятно, немного заснул под утро.

Он ощутил красноватый свет на востоке. Потом перевернутая чаша небосвода стала светлеть. Кроваво-красное солнце выползло из-за горизонта, как китайский дракон, являющийся на празднество. Элдриг нашел, что реальность нового дня гораздо отвратительнее кошмара, от которого он проснулся. День этот будет повторением десяти предыдущих дней. Тихий плеск волн о борт лодки; ритмическое поднятие и опускание лодки; небо, похожее на внутренность раскаленного медного колокола. Зной солнца…

Элдриг устремил глаза на боченок посреди лодки. В нем была вода, а вода — это жизнь. Нужно было только пробраться к боченку и взять его. Но бесжалостный белый свет дня поколебал его уверенность в то, что поддерживало его всю эту ужасную ночь, — в то, что утром зрение его снова будет нормальным. Ему было страшно, он чувствовал, что если иллюзия снова появится, он не в силах будет сделать новую попытку.　

Измученный жаждой, он продолжал сидеть на носу лодки. Его глаза с покрасневшими веками были устремлены на боченок. Язык его высовывался изо рта, на раскрытых губах было немножко пены. Щеки его были бескровны и провалились.　

Когда солнце поднялось над горизонтом и на глаза Элдрига легли косые полосы зноя, перед ним встали видения горных потоков, мчащихся в прохладные ущелья, звенящих ручейков, тихих озер, обрамленных высоким тростником… Он видел себя идущим по горло в ароматной воде.

В боченке была вода. Она будет нектаром для его пересохшего горла. Он должен взять эту воду! Одвика нет! И все же…

С криком, который он напрасно старался подавить, Элдриг закрыл глаза и стал бить себя руками в грудь. Этими умными, опытными руками, которые могли вести лезвие вдоль волоска, отделявшего жизнь человекаот смерти. Огромным усилием он снова забрал себя в руки. Что бы ни случилось, главенствовать должен его ясный разум. Фраза эта имела успокоительное действие. Ах, так будет лучше. Вот он опять владеет собой.

Он должен достать воду. Шаг за шагом он снова двинулся к центру лодки. Все его горящее тело облил холодный пот. Ужас заставлял его вернуться, но воля двигала вперед его дрожащие ноги. Еще два шага…

Его там не было!

С губ Элдрига сорвался крик. Он был возрожден. Он протянул руки, схватил ими боченок и торжествующе выпрямился. Он победил. Он будет жить. Восторжествовал его здоровый разум. Здоровый… здоровый… аах!

Он остановился. Сердце его похолодело. Он встряхнул боченок. Лицо его стало мертвенно-бледно. Он смотрел на место, где должна была быть втулка. Ее там не было. Не было. Она лежала на дне лодки.

Крик поднялся к его губам. Но крик этот никогда не прозвучал. Что-то сорвалось в его голове, в его ясной голове. Потом жизнь покинула его и, все еще держа в руках боченок, он упал через борт лодки.

Блеснули плавники рыб. Вода слегка покраснела.

_____

Матрос Одвнк потер глаза и кивнул головой.

— Вот и конец ему! Да и лучше так-то! Совсем спятил. Ткнул ножом в боченок, а потом махал руками будто бросал что-то акулам. Смотреть было тошно. Этим белоручкам лучше сидеть по домам, никуда они не годятся. Мир-то вертят эти волосатые руки, уж поверьте Ральфу Одвику. Он знает!

С этими философскими рассуждения матрос Одвик вынул из-под себя боченок с водой, на котором сидел.

— Хорошо, что я сидел на полном боченке, а дал ему пустой, не то он бы унес с собой всю воду до капли… Ну, а это, пожалуй, ветер с гор, как говаривала моя старуха-мать.

Одвик взял в руки жестяную чашку. Он приоткрыл втулку и вода закапала в чашку. Когда чашка наполнилась, Одвик вставил втулку обратно и поднял полную до краев чашку ко рту.

— На этот раз я угощу себя полной чашкой. За ваше здоровье, почтенный, где бы вы ни были. Надеюсь, что там не так горячо, как здесь.

Но не успел Одвик пригубить, как он бросил чашку на дно лодки. С губ его сорвался крик, глаза вылезали из орбит и он вытянул вперед большие волосатые руки.

На западном горизонте вился дымок. Спасение было близко!

ЖИВОЙ МЕТАЛЛ

Научно-фантастический роман А. МЕРРИТА

Иллюстрации ПОЛЯ

СОДЕРЖАНИЕ ГЛАВ I–XXIII, НАПЕЧ. в 10. 11–12 КНИЖКАХ «М. ПР». за 1928 г. и в 1 и 2 за 1929 г.

Американский профессор Луис Сорнтонг, уже побывавший в Тибете, снова отправился туда вместе с инженером Дрэком. В горах они наблюдают замечательные световые явления и находят загадочный гигантский след на скале, оставленный точно каким-то невероятным чудовищем. В разрушенной крепости, помнящей времена Александра Македонского, путешественники встречают Мартина Вентнора с его прекрасной сестрою Руфью. Брата и сестру преследуют воины, похожие на древних персов времен Ксеркса. В решительную минуту появляется странная женщина Норхала, по приказанию которой тысячи маленьких металлических предметов — чисто геометрических фигур — принимают форму многорукого чудовища и разбивают войско персов. Шары, кубы и пирамиды из живого металла исчезают, затем огромные кубы перекидываются, как мост, через пропасть, и несут на себе Норхалу и путешественников. Последние начинают таинственное, полное странных физических и магнитных явлений путешествие. В кратком содержании невозможно передать многочисленные и причудливые формы встречающихся чудовищ, состоящих однако из знакомых всех форм — кубов, шаров и пирамид. Путешественники попадают в новый мир, в металлический мир, где они видят живые, вертящиеся купола и арки, и башни, точно тающие в каком-то брожении. Летя на кубах, они проходят области ультрафиолетовых лучей, рентгеновских и других, наукою неизследованных. Друг другу путешественники кажутся скелетами. Один световой феномен сменяет другой. Они прилетают к колоссальному светящемуся металлическому диску необычайной красоты, изливающему могучую и сознательную силу. Руфь подтянута к диску. Вентнор выстрелил, но в него полетела молния — стрела зеленого пламени. Вентнор упал, диск обследовал его и по просьбе Норхалы подарил ей путешественников в качестве «игрушек». Норхала перевезла всех в свой круглый дом, похожий на блестящий пузырь сапфировых и бирюзовых оттенков. Интересные главы посвящены описанию самой Норхалы, ее жилища, ее слуги евнуха Юрука, встретившего чужеземцев враждебно. Больной Вентнор, оторванный от реальной действительности, первый начинает понимать, что металлические предметы высасывают свои силы из солнца, что их кровь — молния, что их разум — думающий кристалл, что у них гигантское групповое сознание, действующее в знакомых человечеству и в неизвестных ему сферах колебаний энергии, силы электрической и других. Очень любопытную гипотезу строят едва пришедшие в себя от пережитого путешественники, объединяя последние завоевания науки для объяснения деятельности металлического народа. Юрук рассказывает всякие басни о Норхале и старается уговорить путников уйти к Черкису, предводителю преследовавших их потомков персов. Попытка евнуха загипнотизировать ненавистных пришельцев оканчивается неудачей. Профессор и Дрэк отправляются в металлический город. После любовного об‘яснения Руфи и Дрэка, Руфь возвращается в дом Норхалы, а профессор с молодым спутником через туман, полный невообразимого рева бездны, в котором смешивался хаос звуков, звон миллионов наковален, грохот миллиона кузниц, гремели громы, ревели тысячи ураганов, попадают в металлический чудо-город, живущий какой-то своей жуткой жизнью, оживленный каким-то брожением, расчитанным, механическим, симметричным, геометричным, в высшей степени урегулированным. Металлические предметы точно играют с путешественниками… Длинный ряд приключений сопровождает попытки их ближе ознакомиться с городом-чудом. Они встречают Норхалу, попадают в «детскую» металлических малюток, ближе знакомятся с металлическим народом, с Повелителем Металла и присутствуют при изумительном питании истощенного металлического народа извлеченными из Солнца лучами.

ГЛАВА XXIV

Кормление.

— Они питаются! — шепнул Дрэк. — Питаются солнцем!

Лучи заплясали быстрее. Кратер был очагом огней, в котором скрещивались конические лучи. Там, где они перекрещивались, вспыхивали огромные круги, трепетавшие мгновение и затем превращавшиеся в изумрудные спирали, в перистые разветвления.

Все сильнее и сильнее бился пульс возвращавшейся жизни.

Поток огня ударил прямо в Повелителя металла. Сразу торжествующе заблистало его великолепие. Его золотой зодиак, уже не тусклый и померкнувший, вспыхнул солнечным пламенем.

Все кругом источало теперь свет. И нас тоже окутали сверкающие туманы и потом залили лучи света. Биение моего пульса усилилось, дыхание было неестественно ускоренным. Я протянул руку, чтобы коснуться Дрэка, и из моих пальцев с треском вырвались большие зеленые искры.

Теперь со всех сторон бушевали огни, похожие на огни драгоценные камней. Они исходили от всех колонн, от всех шаров.

— Они питаются, — шептал Дрэк, — питаются солнцем!

Щиты поднимались все выше над краем кратера. Я не видел, какой механизм их поднимает. Потом они остановились, и все множество их сразу завертелось. Они залили потоками света весь город и всю Бездну, затопляли их светом.

Вдруг сверху, точно из круга открытого неба раздались ревущие звуки. Цепи молний прорезали туман. Молнии были зеленые, как и сам туман.

Мелькали стрелы разрушительного фиолетового цвета, палящего, красного. Взрывались раскаленными многоцветными огнями шары.

От звездообразных предметов исходили изумрудные и пурпурные лучи. От крестообразных-извивающиеся цепи шафранного и красного пламени. От дисков отделялись взрывавшиеся шары. Весь кратер пронизывался этими молниями металлической рати. Он был точно весь расшит ими, соткан из огромных и меняющихся рисунков электрического пламени.

Грохот стал ужасающим, разрушительным. Весь город пульсировал, трепетал жизнью, досыта напитался и допьяна напился жизнью. Я чувствовал, что его пульс стал моим собственным, я эхом отзывался на него. Я видел, что я как бы очерчен пламенем и что вокруг Дрэка образуется сияние.

В этом хаосе кратера появилась Нор-хала. Ее точно окутывали молнии.

Тело Дрэка скользнуло мимо меня и, пылая, лежало у моих ног на узком выступе.

В голове моей стоял ревущий шум, гораздо более сильный, чем тот, который ударял мне в уши. Что-то толкало меня в глубины пространства, которое одно только могло погасить огни, охватившие меня, огни, частью которых я становился. Мне казалось, что я лечу куда-то, куда-то, где забвение.

ГЛАВА XXV

Металлическая фантасмогория.

Я открыл глаза. Все тело мое затекло и болело. Я лежал на спине Высоко надо мной был огромный круг неба, окаймленный множеством щитов. Теперь щиты слабо мерцали и небо было небом ночи.

Ночи? Но как долго я здесь лежу? И где Дрэк? Я попытался встать.

— Тише, дружище, — услышал я рядом голос Дрэка. — Успокойтесь. Как вы себя чувствуете?

— Весь разбит, — простонал я, — что случилось?

— Мы не привыкли к таким представлениям, — сказал Дрэк. — Мы объелись на этой оргии. С нами неожиданно сделался сильный припадок электрического несварения. Шш-ш… Оглянитесь-ка.

Я обернулся. Я лежал возле одной из стен кратера и с облегчением заметил, что крошечные точки-глаза уже не сверкали, а были снова тусклы.

Передо мной бледно светилась гора из конусов. Вокруг ее основания блестели огни овальной формы. От них не исходило лучей, они не отбрасывали теней. Рядом с каждым стоял крестообразный предмет, который, как я уже теперь знал, был раскрытым кубом металлической рати.

_{…бледно светилась гора из конусов. Блестели огни овальной формы. Рядом стояли крестообразные предметы — раскрытые кубы.}　

Предметы эти были меньше Хранителя, меньше, чем в половину его высоты. Они выстроились почти непрерывающимся полумесяцем вокруг огромного пьедестала. Огни были на несколько футов ближе к пьедесталу, чем они. Овальные, как я уже говорил, они более широким концом стояли книзу, в широкой чаше, которую поддерживала тонкая серебристо-серая, металлическая ножка.

— Я уже долго наблюдаю за ними, — прошептал Дрэк. — Я увидел, что вы живы и боялся вас разбудить. Они строят основание для конусов. Конусы так выросли, что им нужно дать больше места.

Крестообразные предметы склонились. Они склонялись все одновременно, как по команде. У подножия каждого была груда какого-то слабо поблескивающего вещества. Щупальцы предметов извивались среди этой груды и затем вытаскивали нечто, похожее на хрустальный канат. Склоненные части предметов выпрямлялись и тотчас же бросали хрустальные полоски к овальным огням. Раздавалось странное шипение. Концы полос начинали таять и опадать ослепительным дождем, проходившим через овальные огни и падавшим на периферии пьедестала. Полосы таяли быстро.

В этих огнях должен был быть жар, ужаснейший жар, но работники Хранителя как будто бы не чувствовали его.

Предметы все снова и снова проделывали одни и те же движения. Казалось, они нас не замечают, или же совершенно безразлично относятся к нам.

Вдруг огни, точно выключенные, померкли до света свечи. В то же мгновение полумесяц из крестообразных предметов превратился в полумесяц из кубов.

Теперь огромные черные кубы стояли неподвижно, вырисовываясь на мерцающем фоне конусов.

Потускневшие огни качнулись, поднялись и водрузились на спинах кубов. По двое, размеренным, торжественным шагом скользнули кубы в окружающий мрак. За ними двинулось множество других металлических предметов, которых мы до этого не заметили.

Странная и жуткая картина! Жуткая, потому что металлической рати было до нас, смертных, не больше дела, чем нам до муравейника, который мы топчем, или до паутины, через которую проходим. Вот в чем была сущность испытываемого нами ужаса. Если уничтожают из ненависти, то есть, по крайней мере, удовлетворение, что мы — осознанная реальность. Но если уничтожают с безразличием, небрежно, как человек наступает на муравьиную кучу — вот тут ужас!

Огни становились все слабее. Исчезли.

Мы не двигались. Кругом не было ни звука, ни движений. Мы встали и вместе пробрались по гладкому полу к конусам, находившимся футах в тысяче от нас.

Проходя, я увидел, что пол, как и стены, состоял из тел металлического народа. Но, как и стены, пол спал и точки-глаза были тусклы. Я подошел ближе к конусам. Я заметил, что они стояли на хрустальном фундаменте, не выше чем в четыре фута над землей. Крепкие, приземистые колонны поддерживали этот фундамент. Я только теперь заметил, какое огромное сооружение опиралось на этот хрустальный фундамент. Он имел, вероятно, в диаметре целую милю, толщиной же не был и в ярд.

Меня поразило, что такая хрупкая поддержка могла нести такую гору, потом вспомнил, как сокращались конусы и что напитало их и заставило их распухнуть.

Не имеющие веса магнитные атомы; рои электрических ионов; туманное дыхание бесконечной энергии, дышащее на них и сгущавшееся в них.

Они не имели веса. Не знаю, как мне это стало ясно, но теперь, почти касаясь их, я это знал. Они были облачные и все же крепкие, сгущенные и в то же время редкие; плотные и в то же время не материальные.

Они были силой, ставшей видимой!

Энергией, сгустившейся, в материю!

Мы пробирались мимо фундамента и искали доску, над которой склонялся Хранитель. Я нерешительно дотронулся до хрустального основания. Край был теплый, но я не мог сказать, было ли это следствием сверкающего дождя, или это было свойством самого вещества. Конечно, на нем не было следов, указывавших, куда нашли растаявшие туманы. Он был как бриллиант тверд и гладок.

Ближайшие конусы начинались футах в девяти от его края.

ГЛАВА XXVI

Гигантская клавиатура.

Вдруг мы увидели доску. В форме огромного Т, сверкающая бледным и прозрачным фиолетовым светом, она могла по форме и раз-.мерам быть светящейся тенью Хранителя. Она поднималась на фут над землей и невидимому не сообщалась с конусами. Она состояла из тысяч плотно расположенных, крохотных восьмигранных палочек. Концы некоторых из них были закруглены, концы других же — остры. Ни одна из палочек не была шире полудюйма. Палочки были подвижны. Они составляли невероятно сложную клавиатуру. Я увидел, что только щупальцы-руки Хранителя могли разбираться в ее сложности.

Но почему же клавиатура эта была сделана так, что только угрюмый пылающий крест один мог знать ее скрытое значение? И как передавались ее сообщения?

Между доской и конусами не было видимой связи и между ею и щитами не было антенны. Могло ли быть, что раздражения, передаваемые щупальцами Хранителя, проходили по металлическому народу, образовавшему дно кратера, и дальше, наверх к металлическому народу, поддерживавшему по краю кратера щиты? Это было вероятно. Групповое сознание нуждалось в каком-то импульсе. Это было ясно, иначе, зачем нужна доска, зачем работа Хранителя?

Не была ли каждая из этих крошечных палочек механизмом, сходным в некотором роде с посылающими клавишами беспроволочного телеграфа? Не были ли они передатчиками тонкой энергии, в которой и заключалось приказание? Быть может они передают азбуку какого-то сверх-Морзе, несут каждой ответственной металлической клеточке приказания высших единиц, которые для тела Рати то же самое, что для нас клеточки мозга?

Я наклонился, твердо решив, вопреки непобедимого отталкивания, испытываемого мною, дотронуться до палочек на доске.

Трепетная тень упала на меня…

Над нами сиял Хранитель Конусов.

В сравнении с ним мы были карликами перед гигантом. Если бы он имел форму человека, мы достигали бы трети расстояния до его колен. Я устремил все свое внимание на двадцатифутовый четыреугольник, который был его основанием. Поверхность его была совершенно гладкая, но под нею мерещились бесчисленные, микроскопические кристаллы. Эти крупинки, существование которых вернее чувствовалось, чем было видно, светились тусклым, красным светом, дымчатым и угрюмым. С каждого края четыреугольника, у самого низа его, было по два ромба, может быть, в ярд длиной. Они были тускло-желтого цвета, прозрачные, в них не чувствовалось внутренней кристаллизации. Я решил, что это органы чувств — подобные огромным овалам в диске Повелителя Металла.

Мой взгляд перешел к раскинутым в обе стороны плоскостям крестообразного предмета. От одного конца до другого они растянулись на шестьдесят футов. На каждом конце было еще по такому же ромбу, горевшему злым оранжево-багровым светом. В центре луча было нечто похожее на тлеющее отражение пульсирующий многоцветной розы Диска, если бы лепестки розы были угловатыми. В центре она сгущалась и образовался какой-то странный алый решетчатый узор. Во всю эту фигуру стекалось множество ручейков угрюмого багрового и оранжевого цвета, перекрещиваясь узорами, в которых не было ни сгибов, ни дугообразных линий. Среди них, на некотором расстоянии друг от друга, были как бы вставленные розетки, похожие на огромные бутоны хризантем, полуоткрытые и выточенные из серого нефрита.

Над всем этим возвышалась гигантская вертикальная часть предмета. Около верхушки ее я заметил огромный четырехугольник пламенеющего красного цвета и яркого топаза. Два бриллианта были как раз под ними и глядели на нас… как глаза.

Нас подняло кверху. Дрек схватил меня за руку. Против решетчатого сердца розы с четыреугольными лепестками наш полет задержался. Тут мы повисли..

К нам вытянулись эти шупальцы и стали извиваться вокруг нас.

_{К нам вытянулись щупальцы Хранителя п стали извиваться вокруг нас.}

Тело мое было неподвижно, точно его держали крепко стиснутым. Но кожа моя вся сжималась от прикосновений щупальцев. И все же прикосновения эти не были неприятны. Гладкие концы щупальцев проникали в наши волосы, проходили по нашим лицам, скользили по одежде. Хранитель разглядывал нас!

Ритм угловатой розы стал ритмом моих мыслей. Но в испытываемом мною ощущении не было ничего похожего на тот покой, который, по словам Руфи, исходил от Повелителя Металла. Без сомнения, тут чувствовалась огромная сила, но в ней были отголоски ярости, нетерпения, нечто неполное и борющееся.

Щупальцев становилось все больше и больше, они обвивали нас, затрудняя наше дыхание.

Вдруг тиски, державшие меня, ослабели. Я почувствовал, как вспыхнул злобой предмет, державший нас. Его угрюмые огни запылали. Потом щупальцы втянулись назад и меня куда-то понесло.

В тисках Повелителя Металла.

Теперь я висел рядом с Дрэком перед Диском.

Он оторвал нас от Хранителя и я видел, как щупальцы того, злобно извиваясь, тянулись к нам и, наконец, неохотно, угрюмо вернулись в свои гнезда.

От Диска исходил и охватывал меня огромный покой, усыплявший всякую человеческую мысль, невыразимый покой, в котором как бы тонуло все, что было во мне человеческого.

И как будто я был не участником, а наблюдателем, я увидел всю жуткую картину — двое людей, висящие в воздухе, с одной стороны — поблескивающий багровый и оранжевый крестообразный предмет, с другой — сияющий Диск. Светящаяся гора конусов и высоко надо всем — круг солнечных щитов.

Вокруг раздавался звон, нежный и хрустальный. Он исходил от конусов и был их голосом. В широкий круг неба уходило копье зеленого огня. Быстро вслед за ним устремились другие. Это был солнечный восход.

Мы медленно опустились на землю и, покачиваясь, стояли у подножия Диска. Хравитель снова склонился, и щупальцы его снова заиграли на хрустальных палочках какую-то неведомую симфонию силы.

Толще становились копья света, превращаясь в широкие, волнующиеся завесы. Граненое колесо на вершине копья над конусами поднялось кверху. От конусов стал исходить свет, уже не в виде столба, а широким кругом, который, крутясь, мчался к небу, точно раскинутая сеть.

И подобно сети, он поймал утреннюю зарю. В его туманности закрутились ионы, потеряли свои цвета, превратились в поток света, мчавшийся вниз.

Вниз лились сияющие корпускулы, омывая конусы. Конусы эти не пылали, как тогда, когда их заливали потоки от щитов, и если они и росли, то так медленно, что я не мог уследить. Щиты были неподвижны. То тут, то там кверху мчались другие круги — меньшие рты меньших конусов, всасывающие магнитное течение.

Потом, так же, как тогда увидели странное явление в голубой долине, кольцо исчезло, скрытое туманом, точно сила, льющаяся через кольца, рассеялась после того, как ее поймали. Я спрашивал себя, не из этих ли самых плененных ионов состояло то море света, в которое мы погрузились, войдя в долину? Не было ли это резервуаром для ночного питания Города и его отдельных единиц?

Забыв о том, что мы в плену, мы внимательно следили за игрой щупальцев на торчащих кверху палочках.

Диск скользнул ближе и точно смотрел на нас, как человек смотрел бы на каких-нибудь интересных и забавных насекомых, или на котенка. Я почувствовал толчок, толчок, полный колоссальной сверкающей игривости. От этого толчка я откатился на ярды, Дрэк последовал за мной. Сила, конечно, исходила от Диска и в ней не было и намека на злобу, не было ни тени жути. Было похожее на то, что кто-то дунул на перышко.

Диск смотрел, как мы завертелись в воздухе, и в его пульсирующих огнях был сверкающий свет.

Снова толчок — и мы полетели, крутясь, еще дальше. Вдруг перед нами засияла мигающая тропа — разбуженные глаза кубов обозначали нам дорогу, по который мы должны были следовать. Когда они выглянули, Повелитель повернулся, и его огромная, овальная металлическая спина высилась черная на фоне сияющих конусов.

От узкой сверкающей тропы, — тропы, открывшейся и покоряющейся каким-то таинственным приказаниям, поднялись рои крошечных, невидимых рук, мыслящие течения магнитной силы, которые были руками и пальцами металлического народа. Они держали нас, отправили нас дальше, вперед. Мы двигались все быстрее и быстрее.

Я повернул голову назад — конусы были уже далеко. Над доской склонялись плоскости Хранителя и попрежнему вырисовывался черный силует огромного овала на сияющем фоне.

Наше движение все ускорялось. Высокая стена была совсем близко. В ней показались продолговатые ворота. Мы влетели в эти ворота. Перед нами был корридор, точно такой, как тот, который закрылся за нами и выбросил нас. Только здесь пол круто поднимался. Поверхность его была такая гладкая, что по ней не мог бы подняться ни один человек. Это был колодец, стены которого поднимались под углом, по крайней мере, в тридцать градусов и конец которого не был виден. Вверх, все вверх, он проходил через город.

Мгновение мы задержались на пороге корридора. Но то, что заставляло нас двигаться, не желало останавливаться здесь. Нас подняло вверх, ноги наши едва касались блестящей поверхности. Нас поднимала сила, исходившая от пола, и несла сила, нажимавшая с боков.

Мы мчались вверх, вверх… десятки футов… сотни…

ГЛАВА XXVII

Покой, в котором рождалась Рать.

— Профессор, — прервал молчание Дрэк, — это не способ выйти отсюда.

Мы все больше углубляемся, все удаляемся от ворот.

— Что же мы можем сделать? — Я был уверен в нашей полной беспомощности.

— Если бы мы только знали, как разговаривать с этими предметами, — продолжал Дрек — Если бы мы только могли объяснить Диску, что хотим выйти отсюда. Я уверен, что это бы нам помогло.

Хотя эти слова и звучали дико, но я чувствовал, что он прав. Диск не желал нам вреда. Я даже подумал, что он желал нам добра, когда угнал нас толчками. Я не мог забыть душивших нас щупальцев Хранителя Конусов.

— Отшвырнул нас, точно мы были кошкой, — как эхо отозвался на мои мысли Дрэк.

Мы продолжали мчаться вверх по колодцу. Я предполагал, что мы теперь тысячах в двух футов над уровнем долины.

— Нам необходимо вернуться к Руфи. Что она думает? — волновался Дрэк.

— Но мы же ничего не можем сделать, — отвечал я. — Не забывайте, что она в доме Норхалы, где с ней ничего не случится.

— Да, и Норхала верно с ней, — утешал себя Дрэк.

— Не сомневаюсь в этом, — ответил я и мне вдруг пришла мысль, в которую я сам почти не верил. — Послушайте, здесь ничто не делается непреднамеренно. Нас мчат вперед по приказанию того, кого вы назвали Повелителем Металла. Он не хочет нам зла. Может быть, мы несемся теперь к выходу отсюда?

— Может быть, — он с сомнением покачал головой. — Но я в этом не уверен. Его толчок мог означать, что он хотел нас прогнать оттуда. Я чувствую, что движение наше стало медленнее.

Я теперь тоже обратил на это внимание. Я оглянулся. Стена позади падала вниз на сотни футов.

— В корридоре есть отверстие, — заметил Дрэк. — Я не очень-то доверяю этому Повелителю. У него на металлическом уме кое-что совсем другое. Попробуем проскользнуть в первое отверстие, которое попадется на нашем пути.

Я и сам заметил корридоры, выходившие по бокам в колодец, и кивнул Дрэку в знак согласия.

Продвижение наше становилось все медленнее. Футах в ста над нами я заметил отверстие. Достигнем ли мы его? Мы поднимались все медленнее, отверстие приближалось, но наши ноги начали скользить назад по крутому пути. Теперь отверстие было в каком-нибудь ярде от нас, но мы стояли неподвижно.

Дрэк охватил меня руками и страшным усилием втолкнул меня в корридор. Я упал на краю его, увидел, что Дрэк скользит вниз, вниз, и протянул ему руку. Он схватил ее и так рванул, что чуть не сломал мне руку. Но он удержался, и я прополз в корридор, волоча его за собой почти как мертвую тяжесть.

Минуты две мы лежали на спине, отдыхая. Я сел. Корридор был широкий, безмолвный, повидимому, также бесконечный, как и тот, из которого мы только что бежали. Вдоль его, над нами, под нами, кристаллические глаза были тусклы. Нигде не было признаков движения.

— Пойдемте, — сказал я.

Корридор тянулся прямо впереди нас. Не знаю, как далеко мы прошли. Казалось, мы идем милю за милей. Он вдруг неожиданно расширился в громадный зал.

И зал этот был полон металлической рати, был гигантской мастерской, переполненной ими. На полу были груды сверкающего металла, горы сверкающих драгоценных камней, кучи слитков, металлических и кристальных. Повсюду горели раскаленные овалы, точно летающие в воздухе горны, большие и малые.

Перед одним из таких горнов, близко от нас, стоял предмет. Тело его было двенадцатифутовой колонной из кубов. Наверху колонны был полый четырехугольник, состоящий из кусков металла немногим больших, чем металлические Малютки. С боков полого четырехугольника тянулись длинные руки из шаров, каждый из которых был увенчан четырехгранником. Они двигались свободно и, точно десяток маленьких разумных молотков, ударяли своими пирамидальными кончиками на столько же предметов, которые они но очереди бросали в немигающие горнила и затем на центрально-стоящий куб, где придавали им форму.

Тут было множество таких оживленных машин. Они не обращали на нас ни малейшего внимания. Мы прошли мимо каких-то предметов, стоящих подвое и очень близко друг к другу. На верхушках их были широкие, прозрачные и бесцветные слитки. Мне показалось, что они были из того же вещества, что и стены дома Норхалы, и кристалл, образовавший основание для конусов. Слитки эти проходили между вертящимися дисками и показывались снова в виде длинных, тонких цилиндров. Тут их подхватывали склоняющиеся кубы, место которых занимали тотчас же другие.

Сложные, оживленные машины выполняли какую-то странную, непонятную работу. И все помещение полно было таинственной суетой, грохотом молотов о наковальни. Точно какая-то пещера металлических Нибелунгов.

Мы пошли ко входу в другой корридор. Наклон его был крутой, но не опасный. Мы вошли в нею и стали продвигаться. Далеко впереди на фоне яркого света вырисовывались очертания другого входа.

Мы подошли, остановились на пороге и осторожно выглянули.

Мы хорошо сделали, что не перешагнули порога. Перед нами была бездна — бездна в самом теле Города. Корридор открывался на эту бездну, как окно. Мы высунули и увидели ничем непрерываемую стену и над нами и под нами. Противоположная стена была от нас в расстоянии четверти мили. Над этим колодцом было туманное небо, а не больше, чем в тысяче футах наверху, на фоне неба чернел край огромной бездны.

Под нами на различных уровнях рать перекидывалась через бездну паутиной дугообразных арок и прямых мостов. Мы знали, что все эти странные сооружения были гигантских размеров, но расстояние уменьшило их до узких тропинок. Через эти мосты торопливо двигались целые толпы, от них исходили молнии, сверкания, призматические лучи. Одни золотого, плутанического пурпура, другие стрелы — цветного света, исходившие от развернутых кубов, шаров и пирамид, пересекавших мосты.

А когда они проходили, мосты поднимались, свертывались и исчезали в отверстиях, которые закрывались за ними. На их пути вытягивались новые мосты, так что над бездной все время висела эта странная паутина линий.

Мы медленно повернулись и пошли назад. Мы прошли так ярдов сто, пока не остановились у отверстия в стене рядом с нами. Я был совершенно уверен, что этого корридора не было, когда мы здесь проходили.

Мы заглянули в него. Корридор был узкий и вел вниз. Мгновение мы задержались, оба испытывая одно и то же неприятное чувство жути. Но какой же у нас был, в конце концов, выбор среди окружавших нас со всех сторон опасностей? Там не могло быть больше опасностей, чем здесь.

Оба пути были… живые. Оба подчинялись воле, над которой мы не были властны. Корридор этот тоже вел вниз. Наклон его был меньше, и он поэтому не так быстро спускался к тому уровню, на котором находились выходы в долину. Вернуться назад значило для нас попасть опять в кузницу, оттуда к Конусам, а, значит, и к верной гибели.

Мы вступили на открывшийся путь. Он некоторое время шел прямо, потом заворачивал и слегка поднимался вверх. Мы прошли небольшое расстояние, когда в корридор вдруг ворвалось мягкое сияние, полное жемчужных отблесков и розовых теней.

Точно открылась дверь в какой-то сияющий мир, Вместе с светом ворвалась и музыка, если можно назвать музыкой могучую гармонию, звучные аккорды, кристальные темы, связные четки нот, которые были точно спиральные извивы звуков крошечных золотых звездных колокольчиков.

Мы двигались к источнику света и звука и не могли бы ни остановиться, ни отступить, если бы даже и захотели. Сияние притягивало нас к себе, как солнце водяную каплю, и нежная музыка невыразимо очаровывала нас. Мы подходили все ближе… к узкой нише, из которой лились и свет, и звуки. Мы вошли в нее… и не пошли дальше.

Мы заглянули в обширное сводчатое помещение, огромный храм света. Высоко плясали и светили мягкие шары, похожие на нежные солнца. Это была не бледная позолота холодных лучей. Они пылали радостно, точно вино из рубинов, которое джинны Эль-Шираза выжимают из зачарованных лоз. Розово-белые шары, опаловые шары, шары зеленые, как шепчущие весенние бутоны. Шары великолепного багрянца, солнца, от которых исходили певучие лучи розы, обреченной с жемчугом, шары сапфира и топаза. Шары, рожденные прохладными девственными зорями и великолепными закатами.

Они плясали, эти бесчисленные ореолы. Они раскачивались нитями, образующими яркие коралловые рисунки.

И в пляске этой они ласкали и заливали своими веселыми лучами мириады металлического народа. Под этими лучами сверкали многоцветные огни дисков, звезд и крестообразных предметов и плясали в том же ликующем ритме.

Мы увидели источник музыки — огромное нечто, состоящее из блестящих хрустальных трубок, похожее на гигантский орган. Из окружавшего его сияния собирались огромные языки пламени, лизали хрустальные трубки и поглощались ими.

И когда трубки выпивали их, языки пламени превращались в звуки. Ревущий зимний ветер, шум водопада и потока — это было изумрудное пламя. Трубные звуки желания были пурпурным пламенем. Переливы бриллианта таяли в серебристые симфонии, подобно окутанным туманами плеядам, претворенным в мелодии.

Под эти, подобные хамелеонам, мелодии плясали странные солнца.

Теперь я понял тайну этого покоя.

В каждой трепещущей розе радужного огня, которая была сердцем диска, во всех пурпурных лепестках звезды прятался крошечный диск, крошечная звезда.

Невероятное цветение хрусталя и металла под колыбельные песни-симфонии пламени.

Это был покой, где рождалась Рать!

Лоно Города!

Стены ниши, в которой мы находились, засверкали, глаза-точки угрожающе уставились на нас, как часовые, заснувшие было на своем посту. Ниша закрылась и с такой быстротой, что мы едва успели выскочить в корридор.

Корридор тоже проснулся, был угрожающе живой. В точках уже не было игривого лукавств. Они смотрели пронзительно, сила, исходящая от них, подхватила нас и бросила вперед. Далеко впереди показался четырехугольник света. Он быстро рос. В нем, как в рамке, виден был аметистовый свет огромного кольца, огибавшего скалы.

Я оглянулся. Корридор за нами смыкался.

Теперь отверстие было так близко, что через него мы могли видеть обширную панораму долины. Стены за нашей спиной коснулись нас и толкнули вперед. Мы в отчаянии прижимались к ним. Нос таким же успехом могли бы пытаться мухи сдержать движущуюся гору.

Нас неуклонно толкало вперед. Вот мы уже на выступе в какой-нибудь фут шириной…

Дрожа, задыхаясь от страха, мы видим, как отвесно спускается вниз стена Города. Ее гладкая блестящая поверхность тянется на тысячи футов ко дну долины. И никакие милостивые туманы не скрывали от нас то, что нас ожидало. В это короткое мгновение все подробности Бездны вырисовывались перед нами с невероятной четкостью.

Выступ таял под нашими ногами. Мы нырнули вниз, ухватившись друг за друга. Далеко внизу нас ждала смерть!

ГЛАВА XXVIII

Наказание.

Правда ли это, что Время внутри нас самих, что как и Пространство, — его двойник. — это только иллюзия, созданная человеческим мозгом? Бывают часы, которые летят на крыльях птицы, есть секунды, которые тащутся, точно обутые в свинцовые сапоги.

Правда ли, что когда мы лицом к лицу со смертью, сознание находит в своей воле к жизни силу победить иллюзию — продлить Время? Что, отшатываясь от угасания, в попытке удлинить наше существование, мы в одно короткое мгновение будим к жизни целые прошедшие года, года, которые еще должны были наступить. Как иначе объяснить кажущуюся медленность, с которой мы падали, кажущуюся неторопливость, с которой стена проплывала мимо нас.

Подвергались ли мы наказанию за то, что наш взгляд проник в запретное место? Наказанию за то, что коснулись взглядом колыбели Металлического Народа, где рождались Металлические Малюти?

Медленно скользила вверх стена…

Вдруг я понял то, что происходило, но сразу еще не мог этому поверить. Это не было иллюзией. После того, как мы с быстротой нырнули вниз, наше падение было задержано. Мы опускались очень медленно и насмешливые глаза-точки в стене иронически смотрели на нас. И сила этой живой стены поддерживала нас в воздухе и осторожно опускала на дно долины, лежавшее теперь уже тысячах в двух футов под нами.

Меня охватила ужаснейшая ярость. Благодарность, которую я должен был бы испытывать, была на деле чувством злобного унижения.

Если мы совершили преступление, то почему не наказать нас так, как того достойны мыслящие существа? Если же мы не провинились, то зачем же нас так унижать? Была ли это просто шутка, обидная для нас шутка?

Зачем раскачивать нас в воздухе, как кукол, спущенных с небоскреба? Не очаровывали ли нас просто надеждой, чтобы под конец еще более жестоко нас уничтожить?

Я вырвался из рук Дрэка и стал грозить стене кулаками, пытался ударять ее ногами, как злое дитя. Я весь дрожал, когда прошла эта вспышка. Дрэк мягко коснулся меня рукой.

— Успокойтесь, — говорил он, — успокойтесь. Это не имеет никакого смысла. Взгляните лучше вниз.

Я ослабел от припадка ярости и подчинился. Дно долины было теперь приблизительно в тысяче футов от нас. Там, где мы должны были опуститься, собрались толпы металлического народа. Казалось, они ждали нас. Я окинул взглядом всю долину. Свет, заливавший ее, напоминал лунный свет, но не имел его качеств. Он не отбрасывал теней. Мягкий, он был в то же время пронизывающим и все освещенное им было видно так же ясно, как при солнечном свете. Я решил, что освещение это исходило от светящихся завес, спадавших с аметистового кольца, охватывавшего скалы.

В то время, как я смотрел, от завес издалека отделилась искра. Она мчалась к нам со скоростью метеора. Она остановилась у самого города и, может быть, в полумиле от нас. Я узнал в ней один из летучих предметов — невероятных вестников.

При его приближении увеличилась суета среди ожидавшей нас толпы. В нашем движении тоже произошла перемена, и мы стали быстрее опускаться.

ГЛАВА XXIX

Появляется Норхала.

Вдали, в направлении, откуда появился Летучий Предмет, я уловил какое-то другое движение, нечто отличавшееся от других беспрерывных движений в бездне.

— Норхала! — воскликнул Дрэк.

Это была Норхала. Она мчалась к городу с развевающимися волосами, похожая на очаровательную ведьму, летящую на спине коня из огромных кубов.

Она приближалась. Наше падение становилось быстрее. Дно долины было теперь футах в двухстах от нас.

— Норхала! — крикнули мы. — Норхала!

Прежде чем наши крики могли достигнуть до нее, кубы остановились под нами. Вокруг Норхалы заскользил металлический народ, касаясь ее со странно кошачьими движениями. Она не обращала на это никакого внимания и во все глаза смотрела на нас. Мне стало жутко. Невидимые руки мягко подхватили нас и опустили рядом с Норхалой.

— Норхала, — начал я и замолчал, потому что это была не та Норхала, которую мы знали. Исчезли ее необычайное спокойствие и невозмутимость. Это была проснувшаяся наконец Норхала. Над сверкающими глазами насупились тонкие, золотистые брови. Ноздри раздувались, нежный, когда-то пунцовый рот был сжат и губы побелели.

Что могло ее разбудить?

— Норхала, — голос мой дрожал, — те, которых мы оставили…

— Они исчезли! Их взяли…

— Взяли? Но кто же? — в ужасе крикнул я. — Взяты вот этими? — я указал на теснящийся вокруг металлический народ.

— Нет! Эти мои! Они покорны мне! — золотой голос дрожал от волнения. — Их взяли в плен… люди!..

Дрэк прочел выражение моего лица, хотя и не мог понять нашего разговора.

— Руфь, — застонал он.

— Ее взяли в плен, — сказал я ему. — И ее, и Вентнора. Взяли вооруженные люди, воины Черкиса.

— Черкис! — Норхала подхватила это слово. — Да, Черкис! И теперь он и его воины, и все его женщины, и каждое живое существо, подвластное ему, должны будут поплатиться. Не бойтесь — вы оба! Я, Норхала, верну себе своих. Горе тебе, Черкис! Я, Норхала, не забуду! Горе тебе Черкис, теперь пришел твой конец! Я обещаю это именем богов моей матери, богов, повернувших свою силу против нее. Я, Норхала, не нуждаюсь в богах. У меня сила большая, чем у них. Я когда-нибудь раздавлю этих богов, как теперь раздавлю тебя, Черкис.

Норхала совершенно потеряла самообладание.

— Вы будете со мной, — крикнула она.

Норхала высоко подняла руки и топнула ногой по кубу. Кубы дрогнули и полетели. Быстро исчезал сверкающий, живой лик Города.

Мы были уже далеко. Кубы замедлили ход. Норхала закинула назад голову. Из горла ее полился зов — золотой, повелительный. Он прозвучал трижды, и вся Бездна точно застыла, прислушиваясь.

Этот дикий, победный клик был космическим зовом к борьбе.

Кубы под нами затрепетали, и мне показалось, что я чувствую покалывание тысяч стрел, вызывавших меня на какую-то оргию разрушения.

Покоряясь зову, к нам полетели кубы, шары, пирамиды. Они следовали за нами точно вал вечно волнующегося моря.

Этот металлический вал поднимался все выше и выше по мере того, как к нему примыкали все новые и новые металлические предметы. И скоро он вырос в высокую стену.

Кубы мчались все быстрее и быстрее, вот уже аметистовое, сверкающее кольцо по краю бездны почти над нашими головами.

Одно жуткое мгновение — и мы прорвали светящиеся завесы. Вдали светился сапфировый шар дома Норхалы. Мы приближались к нему.

На дороге возле дома я увидел трех оседланных лошадей. Они стояли мгновение, парализованные от страха, потом заржали и понеслись.

Мы были у дверей Норхалы. Те же невидимые руки спустили нас с кубов и мы шагнули к двери.

— Подождите, — остановила нас Норхала, — без меня вас там ждет опасность.

(Продолжение в № 5 «Мира Приключений»).

ОТ ФАНТАЗИИ К НАУКЕ

МИР, КАК ВИДЯТ ЕГО ЖИВОТНЫЕ

Очерк Е. Г.

Фотографии с натуры

Если бы животные могли говорить, что сказали бы они нам о предметах, которые видят вокруг себя? Показывают ли им глаза мир таким, каким видим его мы, или же они живут в своем собственном, странном и удивительном мире, который перевернул бы все наше «мировоззрение», если бы мы только могли смотреть их глазами?

Невозможно ответить на эти вопросы с полной уверенностью, потому что, в конце концов, зрение находится в зависимости от мозга. Изображение получается на сетчатой оболочке глаза, но мозг расшифровывает детали этого изображения и передает его нашему сознанию. Мы, люди, имеем возможность разговаривать друг с другом, и после бесчисленных веков опыта человечество свыклось с видом окружающего его мира и принимает многое, как неоспоримое.

Эти накопленные познания передаются от родителей к детям. И все-таки человек может прожить на свете сорок лет, прежде чем он узнает, что не умеет различать цвета.

Насколько же нам труднее судить о зрении животных. Мы можем анатомировать глаз собаки и видеть, что в общих деталях он очень похож на наш, но мы не узнаем умственных процессов, происходящих в мозгу собак. Пока мы не сможем сделать этого, мы не в состоянии с уверенностью и сказать, видят ли собаки так, как видим мы. Самое большее, что нам позволено, это — вывести некоторые заключения, основанные на опыте и доказанные наблюдениями.

Что касается размера и формы, животные видят предметы почти так же, как мы. Главное различие в том, что они одновременно видят больше предметов. Поле зрения животных обширнее нашего, потому что глаза в большинстве случаев помещаются у них по бокам головы. Это не значит, что они могут видеть на большее расстояние, но что они видят многое, происходящее позади них.

Нормальное поле зрения среднего человека — около 190°. Встаньте прямо и устремите глаза на какой-нибудь предмет перед собой. Вытяните руки в стороны под прямым углом и перебирайте пальцами. Не отрывая глаз от предмета впереди вас, вы легко можете видеть движения ваших пальцев. Не двигая головой, поворачивая только глаза направо и налево, вы можете увеличить поле зрения на пятьдесят процентов.

Много людей, — особенно те, у кого выпуклые глаза, — могут различать движущийся предмет, находящийся в 45° за линией плеч, что составляет общее поле зрения в 270° (или три четверти круга), которое может быть покрыто всего только поворачиванием глаз, без каких-либо движений головы и тела.

Вот прозаическое объяснение того, что часто называют «шестым чувством», способности, которая точно сообщает нам, что кто-то бесшумно вошел за нашей спиной в комнату. Глаза наши были привлечены каким-то легким движением, но так как человек производил это движение почти за нашей спиной, мы считаем, что никак не могли видеть его. Нужно только сделать несколько опытов, чтобы убедиться, что мы можем видеть так, точно у нас «глаза на затылке».

Но тут нас побивает лошадь, поле зрения которой покрывает 360°, или полный круг. Профессор Вулдридж рассказывает о случаях, когда у лошади были плохо примыкающие наглазники. За спиной лошади, в экипаже, произошло какое-то движение. Лошадь испугалась и понесла. К лошади всегда нужно подходить спереди. Если лошадь увидит, что что-то двигается за ее хвостом, она может заподозрить, что ей грозит какая-то опасность и лягнуть в виде самозащиты. Но относительно глаз лошади часто ошибаются. Многие убеждены, что глаз лошади увеличивает и что лошадь видит человека, как страшного великана. Это, конечно, неверно. Смешно думать, что глаз лошади увеличивает только человека. Лошадь видела бы тогда все в увеличенном виде — включая лошадей.

Наше зрительное представление приобретается только сравнением. То есть, мы сравниваем высоту предметов, новых для нас, с высотой предметов, уже привычных. В первобытном состоянии лошадь видела других лошадей и животных и должна была затем, конечно, сравнить с ними человека и убедиться, что человек-незначительное существо. Но и помимо этого надо прибавить, что хрусталик глаза лошади не обладает способностью увеличения предметов.

Наш мир создается человеком, и человек строит предметы по масштабу, удобному ему. Поэтому то, что кажется маленьким нам, должно быть громадным в глазах кошки и собаки. Глаза их часто бывают только на фут от земли, тогда как наши — выше земли на пять футов. Поэтому кошке, проходящей по улице большого города, все дома должны казаться небоскребами. По этой же причине обычные, окружающие нас предметы, приобретают для наших любимцев такие характерные черты, которые для нас остаются незамеченными. Подумайте про стол — и тотчас же вы мысленно увидите гладкую, блестящую деревянную поверхность.

Кошка же, вероятно, представляет себе стол, как четыре огромные ноги, поддерживающие тусклую, темную крышу.

У крошечного существа, как канарейка, должны быть вообще очень странные, с нашей точки зрения, представления о вещах. Вообразите себе, что вы беседуете с человеком футов шестидесяти ростом и смотрите в глаза, имеющие почти фут в диаметре. Если бы он приблизил к вам свое лицо вплотную, почти все его остальное тело стало бы для вас не видно. Вот такое впечатление человек и должен производить на канарейку, когда он заглядывает к ней в клетку.

Обыкновенная комната должна казаться мухе обширным полем. А сахарница для мухи, конечно, должна являться гористой местностью, усеянной скалами. Мы можем себе ясно представить, как видят мир насекомые. Каждый, заглянувший в микроскоп, бывает поражен красотой предметов, которые слишком незначительны, чтобы мы могли их видеть невооруженным глазом. И вот этот мир крошечных чудес — обыденный мир для каждого насекомого. Когда пчела высасывает мед из сердца цветка, она должна видеть положительно сказочный мир красок и ароматов. Если бы этот мир соответственно увеличить, он был бы слишком ослепителен и одуряющ для чувств человека. Многие насекомые кладут яйца странной и интересной формы, и садовники были бы очень удивлены, если бы им сказали, что грязные пятнышки, которые они так усердно уничтожают, дают иной раз прекрасную картину, если их рассмотреть в увеличительное стекло.

Насколько мы знаем, у животных очень мало развито, или почти отсутствует, чувство красок. А. С. Эккерман, автор «Популярных заблуждений», объясняет, что мысль, будто быков раздражает красный цвет, родилась по той причине, что торреадоры употребляют во время боя быков красные плащи. Но в этих боях бык раздражается прежде всего тем, что в него бросают бандерильи — зубчатые стрелы. После этого уже обезумевшее животное бросается на всякий лижущийся в его поле зрения предмет. Смелые исследователи, махавшие перед неранеными быками материями всевозможных цветов, установили, что ни один цвет сам по себе не производил на быка никакого впечатления.

Делали и следующий опыт. Красили крысу в красный цвет и выпускали ее в некотором расстоянии от терьера — специалиста по ловле крыс. Несмотря на необычный вид крысы, собака гналась за ней с таким же увлечением, как и за обыкновенной крысой.

В случаях болезни, когда животные отказывались есть не вкусную, но полезную для них пищу, ветеринары придавали ей цвет любимой животными пищи. С детьми такие опыты часто удавались, но ни собаку, ни кошку на такую удочку нельзя было поймать.

Как ни странно, но у насекомых высоко развито чувство красок. Нет сомнения, что бабочек привлекает окраска цветов, снабжающих их пищей, и естествоиспытатели пользуются этим, окрашивая приманку в цвета, которые особенно привлекают тех или иных насекомых.

У некоторых птиц, на наш взгляд, невероятно острое зрение. Жуткие рассказы передают о стервятниках, которые летают так высоко над пустыней, что наш глаз не видит их. Но стоит пасть животному или умереть человеку, как тело атакуют полчища этих птиц, точно сваливающихся с неба.

Это не так странно, как кажется. В чистой атмосфере пустыни легко видеть движение точек, которыми являются с высоты люди и животные. Если такая точка долго остается неподвижной, стервятник опускается на разведку. Птицы же эти обычно находятся на небольшом расстоянии друг от друга.

Но несомненно, что стервятники обладают неизмеримо более острым зрением, чем люди. То же можно сказать и про птиц, ловящих насекомых. Ласточка не ждет, чтобы насекомое влетело ей в рот. Она должна охотиться за этим насекомым, а это требует очень большой быстроты глаза.

Человек обладает так называемым бинокулярным зрением, т. е. оба глаза одновременно смотрят на предмет, и оба отражения, получаемые на сетчатой оболочке, сливаются в одну контролирующим мозгом. Закройте один глаз и мир сразу станет для вас каким-то плоским. Ничто не будет выступать и будет казаться, что смотришь на картину, а не на действительную жизнь.

Часто думают, что многие животные и птицы обладают монокулярным зрением, потому что глаза их на далеком расстоянии друг от друга по бокам головы. Каждый наблюдал, вероятно, как курица поворачивает голову на бок и пользуется только одним глазом, когда она особенно внимательно что-нибудь рассматривает. Но если форма черепа и длинный клюв и мешают глазам курицы встретиться на предмете в одном фокусе, она бинокулярно видит предметы, находящиеся на большом расстоянии.

Золотая рыбка, плавающая в аквариуме, видит мир совершенно особенным образом. Тут все зависит от того, как преломляются лучи света, проходящие из воздуха через поверхность воды. Если предмет находится в воде, рыба видит его, вероятно, почти так же, как мы, с той разницей, что глаза рыбы, специально приспособленные, видят под водой гораздо лучше, чем видели бы глаза человека. Но граница зрения рыбы была бы очень сокращена из-за плотности стихии, в которой она живет. Но когда рыба сквозь воду смотрит наверх и видит мост через реку или кого-нибудь, стоящего на берегу, тогда то, что она увидит, будет очень странно и исковеркано.

Если бы человек стоял под непрозрачной стекляной крышей с маленьким круглым отверстием, прорезанным над его головой, он увидел бы над крышей такой же кусок окружающего его мира, какой рыба видит над поверхностью воды. Другими словами, то, что увидит рыба, заключено в границы конуса света, острый конец которого находится в глазу рыбы, а круглое основание — на поверхности воды. Преломление световых лучей в соединении с их ограниченностью круглым отверстием дает рыбе вид окружающего мира, очень схожий с тем, какой мы наблюдаем в выпуклом зеркале.

Но самые странные особенности домашних животных проявляются ночью, когда мир погружен во мрак. Природа создала большинство животных так, что они одинаково хорошо чувствуют себя в темноте, как и при свете. Культура давно уничтожила эту способность в человеке, но она все еще сохранилась у некоторых домашних животных. Зрачки их могут расширяться значительно больше, чем наши зрачки, и это позволяет им поглощать и хорошо пользоваться лучами света, такими слабыми, что они не производят никакого впечатления на сетчатую оболочку человека.

Возьмите собаку или кошку в комнату, в которой, по нашим глазам, «ни зги не видать», и животное спокойно пройдет по комнате, ничего не задевав Конечно, отчасти это объясняется чувством осязания. Для собаки рулем будет кончик носа, а для кошки — усики. Но если собака слепая или ей завязать глаза, она дорогу в темноте найдет, зато прыгнуть на стул не сможет, как это легко сделает в темноте зрячая собака. Это доказывает, что в полнейшем мраке животные так же беспомощны, как и мы, но что они могут видеть в темноте просто потому, что и в самой темной ночи есть некоторая доля света, которой они умеют лучше пользоваться, чем мы.

При неожиданном переходе от темноты к свету, животные так же, как и люди, должны некоторое время приучать свои зрачки к новым условиям.

В ветеринарной шкоде в Лондоне есть крытый трэк для упражнений лошадей. Трэк кончается у скрещивания двух стен, и это очень мрачный угол даже в ясные дни. Лошади, попадавшие со двора в солнечный день на трэк, не могли сразу определить, когда достигали конца его. Пришлось этот угол выстилать мягким, чтобы лошади не разбивались. Конечно, короткое время спустя, лошади привыкали к темноте, зрачки их приспособлялись, и они уже поворачивали во-время.

Существует интересная теория, что глаза животных чувствительны к ультра-фиолетовым лучам спектра, невидимым для нас. Лучи эти только недавно открыты людьми. Возможно ли, что лучи эти ясно видны животным, как ушам их доступны звуки, слишком высокие, чтобы их мог слышать человек? Если это так, то мы далеко можем зайти, объясняя, как и почему собака чует опасность и почему рассказывают случаи, когда домашнее животное видело иной раз то, что было скрыто от человеческих глаз.

_____

_{Канарейка должна считать людей существами с огромными головами. Когда мы заглядываем в клетку канарейки, ей видно очень мало помимо нашего гигантского лица.}

_{Яйца бабочек и мотыльков, увеличенные во много раз. Для человеческого глаза они всего только точки, но насекомые видят их во всей красе.}

_{Некоторые животные, как например, заяц, обладают такими выпуклыми глазами, что могут видеть все вокруг. Если бы пять человек стояли кольцом вокруг зайца, и он поднял бы голову, он увидел бы их так, как изображено на фотографии.}　

_{Эта иллюстрация изображает, по мнению профессора Вуда, как видела бы рыба людей, окружающих стеклянный аквариум.}

_{Вот как видела бы рыба, плавающая в реке, железнодорожный мост. Линия, идущая сверху справа вниз налево — один из главных быков моста.}　

_{Как маленькая собачка видит свою хозяйку.}

_____

ОТ ЛЕСА ДО ШЕЛКОВОЙ ТКАНИ

Очерк Р. Р.

МОНОПОЛИЯ ШЕЛКОВИЧНОГО ЧЕРВЯ ПРЕКРАТИЛАСЬ. — ХИМИЯ РАЗГАДАЛА ЕЩЕ ОДНУ ЗАГАДКУ　ПРИРОДЫ. — ИСКУССТВЕННЫЙ ШЕЛК ПРЕВЗОШЕЛ ЖИВОТНЫЙ.　

Больше четырех тысяч лет маленький шелковичный червь умеет производить нечто такое, чему человек, при всей его мудрости и изобретательности, не мог подражать. Человек не. может делать шелка. Но в своих попытках достичь этого искусства гений и техника человека создали нитку не менее прекрасную, полезную, чем та, которую ткет шелковичный червь, и похожую на нее.

Искусственный шелк — результат шестидесяти лет упорных исследований, опытов и изобретений химиков, старавшихся сделать шелковое волокно без помощи червя. Насколько проще казалось создать его химически, чем ждать медлительного процесса природы.

Попытки обойтись в шелковом производстве без шелковичного червя начались во Франции. Французские изобретатели заметили, что шелковичный червь питается целлулозой в тутовых и дубовых листьях. Целлулоза образует клетки, которые содержат протоплазму или живое вещество всех растений. Размер этих клеток бывает различный, но все они бесконечно малы.

Изобретались процессы для превращения целлулозы в нитку, но удовлетворительно это было сделано только недавно. Результат — был сюрпризом. Получился вовсе не шелк. Это была красивая, блестящая нитка, похожая на шелк, обладающая многими его свойствами. Но по составу своему она так же отличалась от шелка, как шелк от полотна.

Искусственный шелк — растительный продукт, тогда как шелк настоящий — продукт животный.

Шелковичный червь не спеша гложет свои тутовые или дубовые листья, переваривает их и собирает запас целлулозы в шелковичные железы, пока не настанет пора его зрелости. Когда же червь созрел, чтобы ткать свой кокон, он выпускает эти запасы в виде ниток.

В железах червя целлулоза находится в виде клейкой жидкости. При соприкосновении с воздухом жидкость эта немедленно затвердевает. Две шелковичные железы помещаются по обе стороны туловища червя. Когда в период зрелости железы эти наполняются, червь выпускает жидкость одновременно из обеих желез. Обе струи затвердевают на воздухе, и шелковичный червь ткет из них кокон ритмическим, легким движением головы.

Человек проходит через гораздо более сложный процесс со своим гигантским механическим шелковичным червем. Он добывает целлулозу не из нежных тутовых листьев, а из древесины стволов. Теперь главным образом пользуются сосной и хлопчатником.

Древесину сначала варят с химическими примесями, чтобы удалить смолу и посторонние вещества. Потом химические составы смываются и целлулоза выбеливается.

_{Первый процесс при изготовления искусственного шелка. Листы из древесины скандинавских лесов, приготовленные для вымачивания.}　　

Теперь — это масса, состоящая из тонких, коротких волокон, которые пропускаются через ряд барабанов. Таким способом отжимается вода и волокна спрессовываются в листы, похожие толщиной и консистенцией на промокательную бумагу. Вся процедура приготовления этих листов похожа на ту, которая применяется при выделывании бумаги и далеко уходит от путей шелковичного червя.

Большие листы затем разрезаются на квадраты по двенадцати дюймов и замачиваются на двадцать два часа в растворе каустической соды. Затем гидравлическими прессами выжимается излишняя влага и вращающиеся ножи размалывают листы на мелкие частицы.

Но это еще не все. Полученная масса должна простоять в сосудах около двух суток при ровной температуре. Потом она помещается в вертящийся аппарат типа маслобойки вместе с двусернистым углеродом и медленно вращается несколько часов. Под конец этой операции масса является пластичным веществом светло-оранжевого цвета и легко растворяется в воде.

Затем, смешанное со слабым раствором каустической соды, вещество снова подвергается сбиванию. Оно помещается в машину с быстро вращающимися лезвиями, которые перемешивают его и превращают в однообразную массу, густую жидкость, называемую вискозой. Теперь эта масса похожа по цвету и содержанию на патоку и напоминает слегка содержимое желез шелковичного червя.

Этот раствор выдерживается при ровной температуре в огромных кадках. Прежде, чем покинуть подвал, где раствор хранится, он фильтруется, чтобы удалить грязь или посторонние вещества.

Особого искусства требовало превращение этой клейкой массы в нити, из которых можно было бы соткать материю.

Вискоза, в противоположность содержимому желез шелковичного червя, незатвердевает при соприкосновении с воздухом. Чтобы произвести это окончательное превращение, потребовались еще некоторые химические препараты.

Вискозу пропускают через лист, имеющий крошечные дырочки, в кислотную ванну. Вискоза брызжет через лист, как вода через душ с очень маленькими дырочками. Эти тонкие струи затвердевают в нити, проходя через кислоты, так же точно, как целлулоза шелковичного червя затвердевает, приходя в соприкосновение с воздухом.

Ниточки соединяются вместе, и из них ткется нитка. Нитка сворачивается в мотки, моется и сушится.

Это и есть искусственный шелк — блестящая нитка, похожая на шелк, но совершенно другого происхождения.

В настоящее время среди тканей употребление искусственного шелка стоит на третьем месте. Оно превзойдено только бумагой и шерстью.

Искусственный шелк дешевле настоящею не потому, что ткань худшего качества, но потому, что до тех пор, пока существует растительная жизнь, всегда будет сколько угодно сырого материала или целлулозы. Климат, болезнь, мор не могут иметь значения для искусственного шелка, как все Эти факторы отражаются на бумаге, шерсти и шелке.

До 1912 г. искусственный шелк производился главным образом во Франции и Германии. Это было не такое крепкое и красивое волокно, как теперь. Употребляли его для шнуров, всяких отделок и для ниток для вышивания. Теперь же почти нет материи, которая не содержала бы искусственного шелка.

В былые времена шелковые вещи были роскошью, позволить себе которую могли только люди состоятельные. У искусственного шелка тот же прекрасный блеск, только материал этот прочнее и значительно дешевле.

Мы привыкли называть блестящие материи шелковыми и продолжаем так называть, например, чулки, хотя они большею частью делаются теперь из искусственного щелка.

Искусственный шелк примешивается и к бумажным и шерстяным товарам. Его ниточки поблескивают и в галстуках, и в шарфах, и в свитерах Часто он употребляется для придания блеска шерстяной или бумажной материи, или же он образует шелковистый узор. Чтобы удешевить настоящий шелк, к нему прибавляют теперь искусственный. В особенности это применяется при выделке крэп-де-шина.

Искусственный шелк примешивается к плюшу, бархатам, к имитации меха и придает этим материалам такой же блеск, как и шелк, но значительно удешевляет их.

Искусственный шелк даже вплетается в ковры и, как ни странно, но некоторые сорта перчаток и соломенных шляп тоже делаются из этого нового волокна.

Конечно, искусственные цветы и ленты давно уже делаются из искусственного шелка.

Самым большим затруднением было найти химическую формулу для целлулозы, чтобы делать ее стойкой при соприкосновении с водой. Первый продукт механического шелковичного червя развалился на куски, когда его попробовали мыть. Но искусственный шелк, выделываемый теперь, вынесет все, что выносят другие ткани.

Конечно, при мытье искусственного шелка с ним нужно обращаться осторожнее, чем с какой-нибудь бумажной тканью. Его не следует тереть, выжимать и вешать мокрым. Лучше всего сушить его, распластав на какой-нибудь гладкой поверхности, чтобы не вытянуть ткани и не ослабить волокна.

Предметы одежды, сделанные из искусственного шелка, можно кипятить, и они хорошо крахмалятся. Искусственный щелк не желтеет и не теряет блеска от мытья или от носки. Он моется или чистится, как настоящий шелк.

Надо отдать справедливость этой ткани, что по прочности, красоте и дешевизне она почти превосходит теперь все остальные ткани.

Механический шелковичный червь уничтожил еще одну привиллегию богатых и дал трудящемуся красивую и дешевую одежду. Насколько дешевую, можно судить хотя бы по одному маленькому примеру: в Германии кофту из искусственого шелка можно купить за 2¹/2 марки, т. е. за 1 р. 25 к.

Конечно, шелковая одежда и белье не составляют насущной необходимости. И без них можно отлично обойтись. Но важна новая победа испытующего человеческого ума и гениальной техники. Нет сомнения, что начавшаяся у нас идущая такими большими шагами индустриализация страны создаст в СССР искусственные шелковые ткани в дополнение к хлопчатобумажным. У нас такое изобилие леса, что не может быть недостатка в целлулозе. И хлопка нам не придется докупать у соседей. Да и теперь уже у нас шелковые шарфы механического червя стали обычным явлением, особенно у рабочей молодежи.

_{1. Добытая из дерева и похожая на патоку вискоза, из которой вытянутся шелковые нити.}

_{2. Испытание крепости искусственной шелковой нитки.}

_{3. Мотки искусственных шелковых нитей, готовые　для выделки чулок и тканей.}　

«НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ»!

Редактирует ЗАГАДАЙ-КА

КОНКУРС НА ПРЕМИИ № 11.

Надо решить три помещенных здесь задачи №№ 40, 41 и 42. Качество решений оценивается очками, согласно указаний в заголовках самих задач. Еще полочка дополнительно может быть прибавлено за тщательность и аккуратность в выполнении решений, при соблюдении, конечно, всех требуемых условий. Те участники конкурса, которые соберут в сумме наибольшее число очков, премируются следующими 10 премиями (при равенстве очков вопрос решается жребием):

1 я премия. Собрание сочинений Вересаева в переплетах.

2-я премия. Сочинения Э. Ростана в переплетах.

3-я и 4-я премии. «Гений и творчество» — проф. С. О. Грузенберга — Основы теории и психологии творчества.

5-10-я премии. Любые издания П. П. Сойкина на сумму до 2-х рублей.

Все решения по конкурсу должны быть изложены на отдельном листе, сверху коего должны быть указаны фамилия, адрес и № подписного билета (или взамен того наклеен адрес с бандероли, под которой получается журнал). На конверте нужно делать надпись «В отдел задач».

Срок присылки решений — 4 недели со дня отправки настоящего № журнала из Ленинграда.

_____

Обстрел шах-доски турами.

Задача № 40 — до 4 очков.

На части шахматной доски из 4X4 клеток надо расставить четыре туры так, чтобы они поражали бы все взятое поле. Но при этом ни одна тура не должна находиться под ударом со стороны других фигур.

Требуется: 1) найти все возможные решения; 2) выделить в числе решений основные, необратимые в другие путем последовательного поворачивания доски на четверть круга и выворачивания доски «наизнанку» (или отражения в зеркале); 3) указать какой-нибудь метод решения задачи, убеждающий о количестве всех решений.

Примечание. Тура (ладья) передвигается по доске на любое число клеток в направлении исключительно прямых рядов (как горизонтальных, так и вертикальных).

_{Одно из решений.}

_____

Так ли это?

Задача № 41 — до 3 очков.

…«Очутившись среди необозримых льдов, перемежавшихся кое-где полыньями, я прежде всего хотел утолить жажду. Взял в рот кусочек льда… брр… так солоно и кисло, что жажда только усилилась. Стал карабкаться на айсберг, на уступ которого меня забросила судьба. Однако из-за крутизны и скользкости склона за целый час я сумел подняться не более, как на 10 метров. А до вершины было еще в 3–4 раза выше. Тогда я решил произвести восхождение с обратного склона и, нырнув под айсберг, благополучно вынырнул с другой стороны»…

Все ли правдоподобно описано в этой выдержке из дневника? Какая и в чем неувязка?

Солнце на полюсе.

Задача № 42 — до 3 очков.

Всем известно, что в полярных странах не бывает суточной смены дня и ночи, а есть полугодовой день и полугодовая ночь. Опишите точнее, как представляется для наблюдателя, расположенного на северном полюсе, смена ночи днем и дня ночью? Изобразив на бумаге круг, — видимый горизонт для этого наблюдателя, — обозначьте на такой схеме, откуда и когда показывается солнце, как движется оно в первые 5–6 дней после появления на горизонте первого солнечного луча, как ходит потом и когда и где именно наступает для солнца переломный момент — вторая половина полярного дня. На другой такой же схеме покажите смену дня ночью.

_____

КОНКУРС № 9.

Редакция вынуждена принести извинения тем подписчикам, которые прислали свои решения на этот конкурс до середины февраля с. г.: решения затерялись по вине редактирующего отдел задач.

Розыгрыш конкурса откладывается на срок втечепие трех недель после отправки этого номера из Ленинграда, — с тем, чтобы все желающие вновь прислали решения. Редакция располагает сейчас решениями только от следующих подписчиков: №№ 471, 2992, 4128, 1064, 9104 и квит. 000512.

МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ № 5–6 1929

*

ГЛ. КОНТОРА И РЕДАКЦИЯ ЛЕНИHГРАД, СТРЕМЯННАЯ 8

ИЗДАТЕЛЬСТВО «П. П. СОЙКИН»

Ленинградский Областлит № 35229.　

Тип. ЛСПО. Ленинград, Лештуков, 13.　

Зак. № 1299.

Тираж 30.000 экз.　

СОДЕРЖАНИЕ

«КРЕПКИЕ НЕРВЫ», — рассказ П. Гаврилова, иллюстрац. И. Владимирова　

«НА ДАЛЕКИХ ОКРАИНАХ»:　

«ПЕРВЫЙ ДЖИГИТ», — рассказ М. Ян, иллюстрации М. Пашкевич 　

«ОТ ФАНТАЗИИ К НАУКЕ»:　

«ГРОБНИЦА ЦАРИЦЫ ШУБАД», сенсационная археологическая находка, — очерк с иллюстрациями 　

«НА КУЛЬТУРНОМ ФРОНТЕ»:

«КУЛЬТУРА И БУМАГА». 　

|С. Э. ЛУЗАНОВ| —некролог с портретом 　

«СЕДЬМОЙ ОСТРОВ», — рассказ И. Окстона с посмертными рисунками С. Лузанова.

«ЖИВОЙ МЕТАЛЛ», — научно-фантастич. роман А. Меррита, иллюстр. Поля.

Систематический Литературный Конкурс

«Мира Приключений» 1929 г. —

«МАЛЕНЬКИЙ ЧЕЛОВЕК С ПРОСТОРНЫМ СЕРДЦЕМ», — рассказ-мозаика из 21 писателя, — литературная задача № 6

ОКОНЧАНИЕ КОНКУРСА № 12.

Отчет о Конкурсе В. Б. и решение расск. — задачи «Безэа»

«КАКОЙ ФОРМЫ ЗЕМЛЯ?» — очерк П. Александрова, с иллюстрациями 　

«ПРАЗДНИК Н’БОНГА», — рассказ из африканской жизни Г. де-ла-Серна, иллюстрации Линнекогеля.

«МАЛЕНЬКИЕ БОЛЕЗНИ КУЛЬТУРЫ», — очерк д-ра В., с иллюстрациями.

ПОЧТОВЫЙ ЯЩИК.

ШАХМАТНЫЙ ОТДЕЛ

стр. 2 обложки.

«НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ»!

задачи…..стр. 3 обложки

Обложка в 7 красок работы художника М. Михайлова.

КРЕПКИЕ НЕРВЫ

Рассказ　Петра ГАВРИЛОВА　

Иллюстрации И. ВЛАДИМИРОВА,　

автора батальных картин,

исполненных по заказу Реввоенсовета　

_____

Шторм свирепеет. Волны, похожие на разъяренных зверей, пенясь белыми гривами, яростно захлестывают подводный заградитель «Ерш». Люди на мостике мокры до костей. Ветер рвет одежду, ослепляет водяной пылью глаза. «Ерш» идет под дизелями, грузно качаясь на волнах. Внутри все кувыркается, перекатывается с места на место. Бледные подводники посматривают наверх в люк, в который то и дело врываются волны. Все с нетерпением ждут благодатной команды «погружайся», чтобы уйти в глубины, где тихо и спокойно и не будет под ногами предательской раскачивающейся палубы.

— Заполнить цистерны!

— Есть, есть!

Обрадованные люди разбегаются по постам, останавливается дизель и сразу наступает тишина. Слышно только, как беснуется море наверху и, злобно шипя, со всего розмаху таранит заградитель. Заводят вздрагивающую песнь электромоторы. «Ерш» тяжело раскачивается, плюхаясь о волны.

— Принять в уравнительную цистерну!

«Ерш» с хода забирает носом, зарываясь в брызги, фыркая пеной. Еще бросок, — хлюпкий и резкий — и палуба уходит из под ног… Еле доносится мощный гул шторма. Тише… Тише… «Ерш» грузно спускается в бездну.

— 25 фут… 45… 49…

— Держать 50 фут!

— Есть, держать 50 фут!

— Принять 300 фунтов вспомогательную!

«Ерш» чуть всплывает, потом опять садится на заданную глубину и спускается покойно, ровно… Наверху рвет и мечет разгулявшийся шторм. Заунывно поют моторы, мяучит перепуганный и мокрый кот — любимец команды. Штурман возится с картой, определяя место. Он крутит циркулем по карте. Вильнув, «Ерш» ложится на курс и, рассекая бесшумно немую глубину, час за часом идет под водой. Мимо иллюминаторов рубки, бойко кружась, бегут стайками пузырьки. Здесь, под водой, тихо, как в могиле. Над головами воет ветер, волны вздымаясь затевают драку, ревут, сталкиваются, разлетаются в брызгах и снова растут.

Виновато улыбаясь бледными лицо ми и пряча глаза, команда вытирает испачканные части. Старый боцман, сидя на своем неизменном стуле, подсмеивается.

— Ни что, голубки! Впервой всегда так, а то и до желчи, до крови, я командировка в царство немецкое. Ничто, пооптерпитесь, сами смеяться будете!

Кот недоуменно бродит по палубе — ему разрешено это. В лодке, где каждый килограмм может урвать равновесие, хождение обычно запрещено. Кот жалобно мяучит, ему неприятно, отчего так строги лица и каждая нога отталкивает его. Он трется о ногу боцмана, но и тот не обращает на него никакого внимания. «Ерш» опять идет на всплытие. Только успел высунуть он глазок перископа, как шибанула на него взбешенная волна, крутя белыми своими космами.

Мощным толчком швыряет заградитель. Звенит что-то, с глухим стуком падает на палубу. Шторм разыгрывается не на шутку, зверея с каждым часом. «Ерш» снова ныряет и долго бродит в темной и жуткой глубине: ищет грунт. Штурман словно застыл над картой, поглядывая на глубомер и компас.

— Здесь…

Вздрагивая, «Ерш» уменьшает ход и идет так, медленно, увеличивая погружение. Он нащупывает безопасное и покойное место, где бы могло улечься его длинное стальное тело. Мертвая тишина — ни звука, ни вздоха. В носу заградителя вахтенный, приложив ухо к стальной стенке, напряженно слушает: не напороться бы на что, не налететь со-слепу, хотя и сказано черным по белому на карте: грунт — песок, мелкая ракушка.

— 97… 110… 130…

Все 35 человек подводников напряженным ухом ловят малейший шум. Вот, вот «Ерш» должен сесть. Последние 2 фуга… один.

— Стоп моторы!

— Есть, стоп!

Мягко и тупо толкнуло «Ерша». Заскрежетал песок под стальным брюхом. Еще толчки короткие и легкие. Оборвались на жалобном взвизге напевы динамо. Испуганный кот трубой поднял хвост. «Ерш» остановился, неуверенно подымая корму. Когда была принята вода в носовую дифферентную, еще поднялась корма. Командир следит за стрелками компаса. Поколебавшись, стрелки остановились, замерли. «Ерш» улегся в илистую постель дна.

Бессонными ночами в ночевке на грунте — двое: штурман и трюмный. Сторожат они заборную немоту, ловят подозрительные шорохи. Под водой капля в трюме падает звонко, зараз услышишь. Тут уж следи трюмный. О земле — мысли вон, гони дремоту, а то — ту и другую не почувствуешь никогда.

Кок чародействует у плиты, мешает огромной своей чумичкой вкусное варево. Аппетитный запах гонит слюну, желудки гудят от этого запаха. Команде ужинать! — звон тарелок, кряканье. Эй, братва! Чья миска с ложкой валяется? По уставу — за борт и никаких кранцев!

— Что ты кричишь? Забыл, что под водой, куда же ты ее выкинешь!

Набиты подводницкие жадные утробы до отказу. Команда укладывается спать. Многие забывают совсем, что над ними десятки метров воды, что рыбы морские, тычась глупыми своими мордами в борта, удивленно перебирают плавниками. Сон сильнее всего — где застанет, там и валит благодатная дрема. Намучившись за день, всхлипывают подводники маслеными от каши ртами…

_{Команда укладывается спать.}

Рулевой, горизонтальщик, весельчак и балагур, зовет сигнальщика, длинного ленивого украинца.

— Эй, дылда! Слон персидский! Давай сказки рассказывать.

— А мне все едино, сказку, так сказку!

— Ну, слушай, да не зевай! Да не волнуйся, а то станешь во весь рост, лодку дурацкой своей башкой пробьешь, потонем!

Парикмахер поудобнее укладывается. Ходули сигнальщика на добрый аршин свесились за койку.

— Ну, беспризорное дитя, внимай. Вез я раз по Невскому проспекту воз гороха, увидал скомороха и рассыпал!..

Ярко горят лампочки, полным накалом. Прикладывает вахтенный ухо к борту заградителя — ни звука, ни шороха. Всхрапывают подводники, переживая во сне вчерашний день и желанные сны. Тикают часы в кают-кампании, деловито, по домашнему. Словно не под водой, а у матери на кухне. Кот спит, калачиком свернувшись в ногах боцмана. Поскрипывает песок под брюхом «Ерша».

Усталые, разморенные подводники без задних ног, на двух лопатках, подсвистывают носами. Двое бодрствуют, расстягивая в зевоте рты.

Подолгу следят за компасами, лазят с лампочками в трюмы, чутким ухом прикладываются к холодной стенке заградителя. Тихо… Тихо. Кто-то, наверное, вспоминая детские годы, бормочет во сне… Сменяется вахта. Сонный, со вспухшим лицом, рулевой со скуки толкает спящих, щекочет им пятки. Когда сон окончательно одолевает его, он подходит к койке сигнальщика, трясет его за плечо.

— Товарищ, товарищ, братишка!

Сигнальщик испуганно вскакивает, больно стукаясь лицом о масленую торпеду, свешивается с койки, спросонья тараща глаза.

— Что, что ты, а?

— Советую тебе, товарищ, сходи в гальюн^[82].

Голова сигнальщика прячется обратно, бессвязно шепчут толстые губы. Рулевой, чтобы прогнать сон, размазывает масло по лицу сигнальщика. Облизывается во сне сигнальщик, мычит. Медленно ползут стрелки. Ах, как медленно ползут они в ночную вахту! Яркий свет слепит глаза, голова тянется к плечу, подергивает рот зевота. Под утро, в пятом часу, что-то стукнуло «Ерша» в корпус. Еще, еще… Насторожились вахтенные, замерли уши.

— Чу? Нет, почудилось…

— В отпуск скоро… Мне то, братуха, до деревни 43 лошадьми… Богатая у нас земля, плодовитая, беспрерывно родит… И народ-то у нас крепкий, да веселый!

Ползут стрелки, горит свет, молчит бездна. Без четверти семь последняя вахта разбудила командира. Как и не спал, вскочил он с койки. Еще сильнее раскраснелись веки, набухли, надулись. Хрипло заверещала боцманская дудка. Подымались с коек тяжелые головы, хлопали мутными глазами.

— Пересидели.

— Проклятый шторм!

Недостаток воздуха давал себя чувствовать. Спертый, за ночь насыщенный испарениями 35 тел, он давил легкие. Налились свинцом головы, горечь облепила рты. Командир и комиссар ходили по заградителю, светили в трюмы. Эх, молодежь! Прохлопали! Набралась вода в трюмы за долгую ночь, осела корма. Свободны ли винты? Что-то плотно лежит «Ерш», не шелохнется. Наскоро хлебался кофе, не прожевывался ситный, масло не лезло в глотку.

— Покурить бы!..

— По местам стоять к всплытию!

— Есть!

— Продуть среднюю!

— Есть, продуть!

Согнулся торпедист, вертит, дергает рычаги. «Ерш» ни с места, как вкованный. Быстрыми тревожными глазами — все на командира. Проходит тревога так же быстро, как и вспыхивает лицо у командира, как всегда равнодушное, полусонное. Никто не знает, как работают в голове у него нетерпеливые молоточки. Корежит командир голову и так, и этак. — Дело ясное, у «Ерша» засосало илом за ночь и рули, и винты. Снова глухой удар потряс лодку, отозвался гулким эхом в пустом корпусе. Оборвались шутки. Подводчики вскинули застывшие лица кверху. Командир не поднял голову, комиссар тоже.

— Оба малые назад!

Зажурчали винты, подняли зеленую муть. Темной, непроницаемой завесой встала она за рубочными стеклами. Напрасно комиссар пытается разглядеть, что толкает заградитель. Толща воды, глухая муть — там, снаружи. Пятится «Ерш» назад, как умное большое животное, волнуется плачем электромоторов. Новый удар в корме сильнее, глуше. Испуганно и нервно содрогается корпус. Слышно, как винты, работая, задевают за что-то, скребут, рычат от злости.

— Оба стоп!

Секунды кажутся годами. Холодный липкий страх заползает в сердце, мурашки гуляют по спине, как черти на масляницу. Серым пеплом покрываются лица, напряжено дыхание, хриплое, с присвистом. Только теперь замечают люди, как душно в лодке, только теперь видят красные глаза, вздутые багровые вены на шее.

— Оба вперед, самый малый!

Голубым огоньком затрещал рубиль, взвизгнули моторы, завыли винты… Секунда… вторая… третья. Новый могучий удар — страшнее первых. Все дрожит мелкой дрожью, заградитель качает, и дрожь эта остается в　сердцах людей, холодит руки. Мигнув, потух свет, и вслед за ним из темноты вырвался режущий по нервам истошный кошачий визг. Зазубренным ножом полоснул он по нервам, нагнал холодный страх, немую жуть.

— А чорт, кошачий отродок!

Ругнулся во тьме кто-то и злобно ударил в черное мягкое пятно. Пятно фыркнуло, прыгнуло на рундуки и оттуда зло и упорно воззрились па людей две фосфорические, не мигающие зеленые точки. В корме раздался заглушенный вздох, как будто застонал человек от непосильной тяжести. Тяжелое хриплое дыхание　десятка глоток, шорохи.　Хрипит и булькает в жуткой тьме спокойный голос комиссара.

— Товарищи, товарищи, надо спокойнее… братишки! «Ерш» по вашему же недосмотру набрался за ночь водой! его отнесло течением, прибило, наверное, к затонувшему кораблю. Исправляйте свою вину. Спокойствие— главное… Воздуха хватит еще на несколько часов… Конечно, вылезем. Будьте краснофлотцами! Электрики, как там свет?

Беспомощным лиловым мотыльком вспыхнул огонек спички и сейчас же потух. Свет выхватил из тьмы квадратные жесткие щеки комиссара. На секунду осветил чье-то белое лицо с раскрытым ртом, складки на губах, черные пятна глаз. Электрик, услышав ровный голос комиссара, как-то сразу успокоился и бросился к станции.

— Есть, товарищ комиссар! Только и делов, что лампочки перегорели. Есть, есть — одним минтом!

— Давайте живей, товарищ. Коту хвост, кажется, отдавили. В темноте кок ошибиться может, в супе сварит.

Послышался чей-то виноватый смех. Он поколебал мертвую темноту, словно в спокойный омут бросили камень, и круги от броска по воде забились о берег.

— Ничего, товарищ комиссар, я его в руках держу, зажал. Коку лично преподнесу… с почтением… хе-хе!

За невинной остротой рванул лодку громкий смех. Смеются все, неестественно закинув головы, широко разинув рты, захлебываются лихорадочным смехом. Ярко вспыхнувшие лампочки озаряют серые лица, оскаленные зубы, провалы ртов; смех жуткий, нечеловеческий, носится по заградителю. Из красных глаз катятся слезы. От того, что опять вспыхнул свет, признак жизни и солнца, и от того, что командир спокойно смотрит на часы, все смеются проще. Общий припадок, притупляясь, проходит. Двое переглядываются.

— Струхнули ребята. Очень плохо… Говорят глаза командира и вспыхивают минутной тревогой.

— Ничего, пройдет, выплывем, неправда — темнеют комиссаровы глаза. Рука его нащупывает в кармане собачку нагана.

Боцман поймал кота. Он гладит его по черной, поднявшейся дыбом шерсти. Кот боком, по домашнему, трется спиной о грудь боцмана. Всем становится и стыдно, и весело. «Ерш» стоит на грунте, на дне. На месте стоит «Ерш», не первый и не второй час. Чьи-то неумолимые гигантские пальцы не выпускают его из своей цепкой мертвой хватки. Муть улеглась и в сизой темноте видны теперь бока затонувшего судна, обросшего тиной. Они кажутся совершенно сухими. Долго поглядеть на них — и чудится, что это аквариум, а за ним — люди, свет и воздух. Люди и свет — а воздуху все меньше и меньше, и растет сомнение попавших в западню людей.

«Ерш» снова пятится назад, рвется вперед, пробивается кверху. Удары, шорохи, скрежет, рвущий душу лязг железа, хруст песка под ногами. — В ловушке! Легкие с хрипом взбирают воздух, учащается дыхание, слезятся выпученные глаза. Движения вялы. В ушах звенит надоедливый колокольчик. Рулевой видит, как у маленького торпедиста из уха змеится черная густая кровь, видит, каким лучезарным огнем желания жизни горят его огромные, синие, потемневшие от страха глаза. Под носом у себя чувствует что-то липкое и теплое. Проводит дрожащей холодной рукой — черно-алые сгустки. Пляшет все перед глазами в смешной пляске. Резче и надоедливее звон в ушах. В непосильном мучении кусает он язык, перекатывает его сухой и вспухший, во рту лижет им сухие, потрескавшиеся губы, всасывает кровь… Ему жутко глянуть вокруг. Леденят кровь красныевыпученные глаза друзей, надутые черные жилы, вспухшие фиолетовые языки в открытых, прерывисто дышащих ртах.

Командир знает: еще три-четыре часа и… Командир думает: — Презирать опасность — большая глупость. Отсиживаться — бессмысленно. Надо прорываться, надо всплывать!

Комиссар незаметно следит за людьми. В кармане у него наган и палец на курке. Углядеть за всеми? Не меньшая глупость. Надо прорываться. Или смерть, или солнце и воздух. Так…

— Оба — малый назад!.. Стоп!.. Оба — полный вперед!.. Самый полный! Всплывай.

Боцман лихорадочно закрутил штурвалом. Собрав все силы, «Ерш» ринулся вперед. Раздался яростный треск в носу. Со страшным грохотом и треском рушилось невидимое препятствие. «Ерш» дрожал, как в лихорадке. Что-то долго, с лязгом, скребет заградитель. Люди наклоняют головы, вгибают плечи, крепко закрывают усталые глаза: вот яростным, всеразрушающим потоком, ворвется вода, расковеркает, сшибет с ног, задушит. На секунду гаснет и опять вспыхивает свет — и сразу наступает тишина. Монотонно взвизгивает динамо, спокойно гудят винты.

«Ерш», круто забирая носом, несется ввысь. Рулевой, стоя у штурвала и нетерпеливо топая ногами, радостным, звенящим голосом передает глубину: 145… 130… 90!

Радостный вздох из десятка свободно вздохнувших грудей. — Всплываем! — Дикой радостью наполняются сердца. Ноги не стоят на месте — так вот и хочется заорать дико, чтобы слышали все люди и рыбы! — Всплываем, жить будем!

Но голос рулевого гаснет. Бледнее и короче его выкрики: 80… 90… 100!

«Ерш» грузно падает на дно. Вместе с цифрами понижается настроение и оторопь нападает на людей. Ровный хруст под заградителем, толчек — мягко садится серое тело. Теперь в корме, в работающих винтах, взрывается заглушенный свист, слышится урчание воды.

— Не работает!

Как эхо звучит упавший голос электрика. Командир глядит в иллюминатор и чуть вздрагивает. По стенке боевой рубки кто-то осторожно карабкается, скрипит по железу мягкими, заглушенными толчками. Десятки вытаращенных глаз в немом вопросе уперлись в командира. Всюду чувствует он их. На спине, на плечах, на затылке. Вертлявой юлой вспыхнула мысль в тяжелой голове.

— Мина!

Теперь сдает и командир. Расширяются пухлые, красные веки. Серые ясные глаза выглянули оттуда на десятки других, а в тех — жуткий вопрос, великая надежда и мука. Таким команда видит командира в первый раз. Командир зря не посмотрит так, значит — опасность велика. Комиссар прилип к крошечному стеклу рубки. Второй раз в жизни у комиссара мурашки по спине. В первый — под Архангельском, в белом плену, когда затягивали веревку на шее. А второй… вот оно: за стеклом в темном сумраке морского немого царства покачивается черный жуткий шар — мина заграждения.

Мина медленно поворачивается. Еле разбирает комиссар чужие, непонятные буквы. По старой морской привычке мрачно про себя ругнулся комиссар. Ругань прогнала мурашки. Круто повернулся и взглянул на ребят — молодых, крепких и таких теперь беспомощных. Скрипнул зубами, сжал кулаки. Таким да помирать! Четко и спокойно:

— Ну, хлопцы, опять в беде по уши. На немецкую мину нарвались. От германской войны осталась. И как она тут уцелела? Задела за винты, еще за что-то, и стучит — прорва — в рубку. Ударники — на верху… Всем беда… Ну-ка, братва, за себя бороться будем. Али кто помирать захотел? Свою судьбу в лапах держим. Прохлопаем— «Ерш» и все мы к чортовой бабушке на имянины — и не дурачиться! Первого — ухлопаю и фамилию не спрошу— не по чем поминать будет!

Боцман крутит головой.

— И что-то не везет, голубки, — не везет, батюшки! Поди ж вот ты — от жены, да к теще!

То, что опасность сторожила совсем рядом и сама смерть, казалось, заглядывала в глаза каждому — делало людей странно спокойными. Все молчали, только рты жалко всасывали спертый воздух.

_{Только командир, комиссар, да боцман знают о страшной опасности.}

Вдруг молодой артиллерист, как порожний мешок, упал на палубу и обхватил лицо руками. Он завизжал, тихонько, высунул командиру толстый распухший язык и, подмигивая кому-то, полез на рундуки. На него никто не обратил внимания, только у комиссара живей заходили желваки и потемнело лицо…

Преувеличенно быстро и развязно работали подводники, вздрагивая, когда громче и назойливее ударяла в рубку зловещая гостья. Комиссар, не отрывая глаз от иллюминатора, бросал порой косые взгляды на артиллериста и тогда тверже ложился палец на курок нагана. — Не испортил бы, бедняга, чего! Ишь, ведь, как перепугался!

Непобедимая звериная жажда жизни заставляла двигаться быстрей. Когда визг, стоны артиллериста становились назойливее, командир возвышал голос, подбадривал, старался шутить, и работа спорилась бойчее. Железный такой не писанный, подводный обычай, командир смеется, значит — смеяться всем. Откачивается накопившаяся в трюмах вода, выравнивается нос, из цистерн осторожно удаляется вода. Но «Ерш» и не думает подыматься. Невыносимо долго тянутся минуты. Подводники украдкой следят За командиром и боцманом и втихомолку ругаются.

— Черти, морды невыразимые! Мумии египетские! Ничего-то от них не узнаешь!

Одинаково равнодушны — командир и боцман, спокойно смотрят они на глубомер. «Ерш» упрямится, воздух убывает, все труднее дышать. Вдруг пухлое лицо боцмана расплывается в широчайшую улыбку. Скалясь, он говорит командиру:

— Всплываем, командир!

Сначала потихоньку, потом все быстрее и быстрее, «Ерш» мчится ввысь, таща за собой страшный, молчаливый груз. Напоминая о себе, мина глухо стучит в рубку. 60… 50… 53… К солнцу и звездам, к ясному прозрачному небу, к благодатному ветерку… 45… 41!.. Вот, вот скоро, ну еще!

Ну, воздуху! Светлеет вода в иллюминаторах. Теперь рядом поверхность, а с нею — спасение. Родимые, желанные берега, чайки. Воздуху, воздуху!

Комиссар смотрит на командира. По жесткому, суровому лицу его пятнами — бледнота. Вот она смерть, — неизбежная, никчемная, смешная. Проклятый груз, проклятый! Никто, кроме трех — командира, комиссара и боцмана, не догадывается, что мина всплывает первая и поднявшийся за ней «Ерш» наскочит на шишаки мины и взорвется. Ничего не знают подводники. Радость спасения влилась буйным, рокочущим потоком в молодые тела, зовет к жизни и солнцу. Смотрит комиссар на молодежь, шевелит бровями. Нет, нет, да захрипит чья-нибудь глотка, зашатается паренек, рванет нетерпеливо рукой ворот форменки, скрюченными пальцами царапнет грудь. Установился в землю комиссар, перелистывает бурные листки бурно прожитой жизни. Вот где умирать пришлось. Белые резали, не дорезали; доктора резали — не дорезали. Вот она, смертушка! Да, не даром прожито, пусть другой так попрыгает, как он, комиссар. Умирать, так с треском. Добром помянут… Там, на верху! Он широко улыбается командиру. Командир дергает уголками губ. Думать о себе и волноваться ему нельзя. Командир не один — вон как смотрят, пусть и умрут так, с надеждой.

— Как глубина?

— Всплываем… 39… 37!

Боцман смежил тяжелые веки. Он смертельно устал. С трудом приходится сдерживать нервы… годы изменяют. — Ничего, хорошая смерть. В одну секунду ничего не станет. Так-то лучше, голубки! — Тужится вспомнить боцман, кто же о нем плакать будет. Старческие глаза пытаются воскресить позабытые родные лица. Ничего не удается. — Внук?.. Никаких внуков нету. Нету и не предвидится!

Трое ждут смерть и только трое знают, как близка она. Кажется им, что вечная ночь кладет тяжелые свои пальцы на усталые плечи. Монотонно гудят электромоторы. В лодке висит переливчатый хрип и сопение. У рулевого рождается детская мысль: рвануть за рычаги цистерн, вихрем взлететь к воздуху, упиться им, бесноваться в диком веселье.

За него это сделал другой. Никто не заметил, как подобрался артиллерист к распределительной доске Электростанции, кошачьим прыжком кинулся к рубильнику, включил его. Застыли подводники, замерли совсем на изнанку красные, мутные глаза. Громом пророкотал выстрел комиссара. Не промахивался комиссар в белогвардейцев, не одному годков поубавил, а теперь на своего дрогнула рука, промахнулся комиссар. Пуля, отбив кусок мрамора, дзигнула в корпус, и, свистя, отлетела рикошетом.

Вспыхнула хриплая ругань. Плевки белой, пузыристой пены, хриплое дыхание, нечеловеческий крик, топот, возня…

Взвизгнули яростно моторы, «Ерш» задрожал. Винты рванули, что-то хлестнуло, проурчало, заскребло, будто злобные железные пальцы морского чудовища яростно рвали обшивку «Ерша». Опять застыли винты, опять рванули, натужились последний раз и загудели ровным, монотонным гулом. Заработали винты, перервав стальной трос мины. Мощный удар сотряс заградитель. Освободившаяся мина ударила о рубку. Боцман крепче зажмурил глаза. Комиссар еще шире улыбнулся. Командир вытащил часы.

— Вот… вот… прощай все!

Прошел миг, второй, и на третий закричал радостно рулевой:

— Продолжаем всплывать!

_{— Продолжаем всплывать!}

Подводники не знали, чему верить, кого слушать. В углу заградителя двое, закинув головы, хрипя, выпуская потоки слюны, осели на палубу. Артиллерист пришел в себя. Связанный, он кусал губы, виновато улыбался и все твердил:

— Виноват… нечаянно… больше не буду!

Боцман открыл глаза, комиссар нахмурился.

Командир, уткнувшись в иллюминатор, ничего кроме серого зеленевшего сумрака не увидел. Он радостно улыбнулся и закричал, как мальчишка:

— Полный, полный вперед!

Вместе с воем электромотора возбужденно захрипели голоса:

— Есть, есть!

Рулевой чувствует, как мокнут щеки и солоно на губах. Оглядывается кругом. У всех влажные глаза, горящие буйной, радостной жизнью, чудовищным восторгом.

— 39… 37… 30!

Радостным голосом кричит рулевой. Он чуть не пляшет у штурвала, приседая при каждом выкрике. В перископ полоснул свет. Командир впился в холодное стекло иллюминатора. Невдалеке от «Ерша» медленно, величаво крутилась огромным черным шаром мина. «Ерш», идя по перископу, несся прямо на нее.

— Право руля… Еще, еще!

— Есть право, — сипит боцман.

Море спокойно, малюсенькая ровная зыбь, и на краю горизонта пылает пламенем золотой диск солнца.

— Всплывай!

— Есть.

— Пошла помпа!

Нажали рычаги торпедисты, и когда послышалось характерное бульканье, долгожданный шумок за бортом, осел один на рычаги и тихонько захныкал. Другой оттолкнул его и крикнул:

— Работает помпа!

По палубе захлюпала вода и было это хлюпанье слаще и дороже всех земных звуков. Командир смотрит на часы.

— 8 часов вечера… Ну и молодцы, ребятки! 26 часов, да ведь это же рекорд, — думает он и чувствует, как от этого рекорда в глазах вертятся огненные круги и пляшут разноцветные мухи. Десятки воспаленных мутных глаз глядят на командира. Слышит он невыносимый хрип команды и свой такой же. Открыта вентиляция рубочного люка. Холодной стрелой вливается воздух в лодку. Жадно пьют его сухие глотки. Открываются люки. Плотной тяжелой массой выстреливает воздух. Он давит на уши, гонит слюну и благодатно живительно опиваются им люди до одурения. «Ерш» всплыл.

— Стоп моторы!

Частая дробь подошв обрадовавшихся людей по железному трапу. Все вдруг сразу вспоминают, как невыносимо хочется курить. Тарахтят спичками, просыпают махорку, с оглоблю свертывают козьи ножки, набивают трубки.

— Пф-ф-у-у! От-то, как славно!

Море играет мириадами бликов. Золотой шар солнца неохотно закатывается за ясный горизонт, забегая за облака малиновым пожарищем. С моря тянет запахом меда от прелых морских растений. Блаженно дышат уставшие груди. Люди благодушно поругивают черную неуклюжую мину. У орудий завозились артиллеристы. Как спокойно, словно, не было ничего полчаса назад!

Рявкнули залпы орудий и дернуло вечерний тихий воздух… Чудовищный взрыв. Осколки мины падают в воду, черный дым низко стелется по спокойному морю.

Через полчаса опять зарычали дизеля на «Ерше», опять стелилась за кормой дорога забортной струи. Улюлюкая, «Ерш» протяжно завыл сиреной.

Впереди вставали желанные берега.

ПЕРВЫЙ ДЖИГИТ

Рассказ М. Ян

Иллюстрации М. Пашкевич 　

«Любит жизнь — не боящийся смерти»　

Широкогрудые волы и длинногорбые верблюды скрипели на полях деревянными сохами-омачами, взрыхляя застоявшуюся за зиму землю. Арыки чистились, подготовлялись к жаркому лету. Взмахи тяжелых блестящих мотыг — китменей прорезали воздух, наполненный скрипом арб, везущих тополевые бревна, воплями ушатых ишаков, шумом падающей воды. Под бирюзовым куполом азиатского неба отовсюду несся пестрый гул начавшейся весны.

I.

Самид беден. Был он и батраком — чайрикером, возил хлопок на арбах, служил в чай-хане. А теперь вот — печет лепешки в глиняном котле, опрокинутом над огнем.

Садатхон — дочь Абдыра, возчика па арбе — арбакеша. Стар отец и сух, как саксаул в Кызыл-Кумах. Ездит на арбе, возит хлопок и клевер из кишлака за семьдесят верст в Самарканд. Сыновья — Мамед и Ильмиз, работают в поле. А старший — Богадур — ушел служить к благочестивому ишану, стал его учеником — мюридом, носит длинную бороду и шелковые штаны в зеленую полоску.

Самид любит тень Садатхон. Садатхон любит смуглость фигуры Самида. Но сейчас весна — Абдыру нужны деньги на посев, — просит, а откуда их достать? — Просит он за Садатхон: семь мешков риса и три овцы. Где же бедняку лепешечнику заплатить семь мешков риса и три овцы!

Есть жеребец у Самида, не такой, как здешние. Подарила ему жеребенка золотистая хромая кобыла с перебитой пулей ногой, брошенная басмачами, когда Самид с кзыл-аскерами^[83] догонял их в горах Агалыка. Что делать кзыл-аскерам с хромой бешеной кобылой, прыгавшей на трех ногах? Ну, — пристрелили, а жеребенка взял Самид. Еще мальчишкой видел он той масти, что была кобыла, — жеребца у Чарджуйского бека, среди других десяти жеребцов всех мастей. Были они прикованы на цепи, и вторая цепь шла от задней ноги к столбу. Храпели, ворочали налитыми кровью глазами, когда подходил незнакомый.

Вырос Тохтыр высокий, сухопарый, рыжий, как песок, с черными ногами, черной гривой и хвостом. Маленькая голова с приплюснутыми ушами на крутой длинной шее. Вот уже скоро два месяца, как держит его Самид в темной конюшне позади своего маленького дома. Отказывает себе в пригоршне плова — кормит жеребца жирным овсом прошлогодним, зерном ячменным, саманом^[84] с кукурузой. На улицу, на проводку, выводит его Самид только вечером, потухшей ночью и, не оседлывая, вскакивает на широкую спину. Медленным ровным шагом выводит его часа два. А потом, сжав бока и отпустив поводья, летит… летит, обгоняя неповоротливые, скулящие пересохшими колесами арбы, и пугая встречных запоздалых купцов. Тохтыр рвет землю подковами, острыми и злыми как клыки кабана, и кажется, что в неостановимом беге обгонит мелькающую по дувалам серую лунную тень…

II.

Вечером вышла Садатхон за калитку. Остановилась. Скинула душную паранджу^[85]. Хочется чистого воздуха, свежей ночи… У отца денег нет, засевать нечем… А Мансур Асанбеков сватается… Два верблюда дает, рис… Отец старый… Угрюмо молчат братья. А тот, что в мюриды ушел, говорит: «Следуйте по стопам Аллаха и воздаст!» А сам в штанах шелковых…

Через неделю кобкара^[86]. Через неделю Самид поскачет… Ведь Султан-ходжа за первого козла верблюда выставил! А верблюдом можно посев поправить…

В чай-хане огоньки… Слышно дрожанье дутара. Чей — то голос поет:

— Каранги гиджелер… Коуб тутмак якты гюн…^[87] Песня тревожит душу. Садатхон плачет. Прислонилась к двери карагачевой. Слушает. Столбики пыли поднялись над дорогой. Мягко хлопнули подковы по земле. Темный силует заслонил звезды…

— Садатхон! Горлица… — шепчет Самид. — Скоро кобкара. Смотри! — нажал ногами бока жеребцу и в прыжке исчез… Дикое ржанье прокатилось и стихло… Брехнули собаки… Топот затих. Повернулась и скрылась. Скрипнул засов, и тишина залилась звоном цикад и арыков.

III.

Каждое утро и вечер кричит бидана— певчий перепел. Каждое утро и вечер отмеряют один день. Уже шесть дней и сегодня кобкара. Рано поднялся Самид. Быстро прошел к Тохтыру, вывел его к арыку. Первый раз за два месяца конь увидел солнце, чуть поднимавшееся из-за вершин Агалыкских гор… Почуял конец заточения в темной конюшне… Радостно фыркая, бил Тохтыр широким кованым копытом, играя, кусал Самида за плечо… Все его тело было свежо и подтянуто, как струна на дутаре.

Не кормя жеребца, Самид наложил на его холку вышитый войлочный потник, легкую накидку из серой адрясы и потом горбатое седло с выгнутой лукой и короткими стременами. А сверху положил волосяную подушку и затянул тройным ремнем. Привязав Тохтыра к подкове, вбитой в навес, Самид одел простой яркий керкинский халат и затянул голову красной чалмой. Снял со стены треххвостную нагайку — единственное оружие, которое разрешается употреблять на кобкаре, вышел и, легко перекинув тело, оказался в седле. «А Садатхон? Будет ли она? Садатхон, имя которой означает счастье, принесет ли она его Саииду?» Тохтыр недовольно топтался на месте, приседал на задние ноги и пугался качающихся тений от тутовых дерев. Осторожно, сдерживая коня, Самид выехал тропинкой на большую дорогу.

На кобкару ехало со всех окружающих кишлаков не мало народу, и пыльная дорога расцвела красными, желтыми, синими, полосатыми халатами, белыми чалмами, прыгающими, слепнущими от солнца жеребцами. Седобородые старцы ехали на ишаках посмотреть, как их сын или внук будет пытать счастья в той игре, в которой и они участвовали когда-то. Проезжали высокие арбы с закутанными фигурами женщин и мальчишкой верхом на лошади вместо возницы. Краешком дороги пробирались пешеходы.

IV.

Солнце прыгало бликами на лоснящихся крупах жеребцов, на лоске халатов, на смуглости лиц. Самид уже заметил не мало знакомых. Вон — одинокий арбакеш Усвали, подергивая свисающие усы, одной рукой сдерживает своего маленького киргизского жеребца. Рядом с ним едет хозяин чайханы в кишлаке, Мир-Сеид-Замбуил. Его седая борода выкрашена заново хною и оранжевым пятном торчит из-за зеленого халата. Узкие улички кишлака извиваются в тщетной попытке свободно пропустить всадников. Мимо Самида с гиком проносится совсем еще мальчишка в красной чалме, на вороном крупном, широкозадом жеребце. Самид его знает. Это — Джамад, младший сын Султан ходжи, — виновник сегодняшнего праздника.

Ему исполнилось 16 лет, сам «святой ишан Баба-Нияз» сказал, что он «жених», и отец выпускает его впервые на кобкару, выставляя призы.

Не один завистливый взгляд останавливается на гордо закинутой голове Тохтыра, на его тонких с крепкими бабками ногах, на подтянутом животе. У многих мелькает мысль: «Откуда у него такой жеребец? Не пошел ли этот парень по славным дедовским тропам в Афганские горы и не взял ли он там ножом или пулей этого доброго жеребца?»

— Чего плетешься, как ишак? — окрикнул его внезапно Усвали и подогнал своего жеребца. — Как думаешь? Один скакать?

— Да…

— А мы вместе. Нас пятеро. Все же расчета больше. Народу много, одному тяжело. Иди к нам! Потом, поровну разделим…

— Heт. Не хочу…

— Ишь какой гордый! И Мансур Асанбеков с нами, на что богач…

— …И он с ними… Жених? Жених… Справившись с собою, Самид спокойно ответил: — Нет, не уговаривай…

— Один поскачешь, ни зерна рису не возьмешь, а голову сломишь.

— Мой приз — Садатхон. А Садатхон я не делю…

Самид встал на стремена, подпихнул под себя халат и, опустившись в седло, отпустил повод. Впереди шарахнулся, осел с темной фигурой женщины на нем. Самид услыхал тихий окрик:

— Иери^[88], Самид!..

Он узнал голос Садатхон. Разделить Садатхон? Скакать рядом с женихом, с богачем? Нет…

_{Самид узнал Садатхон.}

Взрывом пыли от прыжка закрылся жеребец. Ветром полетели назад обгоняемые. Самид крикнул:

— Иерии!..

— Иерии!.. откликнулись голоса, и за ним понеслось несколько джигитов.

V.

Знакомая, сухая, вся изрытая копытами за прошлогодние кобкары долина сегодня показалась радостно играющему от быстрого бега сердцу — новой. И карнизы серых скал кругом, и синяя отраженным небом жила реки, и толпа разноцветная, переливающаяся, рассевшаяся по скалам, показалась невиданной и острой.

Под наскоро раскинутыми палатками продавался шашлык, плов, блины с бараниной. Всюду шныряли разносчики сладостей, продавцы чилимного дыма, изюма, фисташек. Толпа шумела, запасалась едою на время игры и взбиралась повыше на холмы. Бешеные кони разнесут в клочки всякого, попавшего под их натиск. На одном конце долины, на выступе полукругом расположились на ковре под карагачем, оценщики и судьи сегодняшней забавы. Они важно сидели, покусывая пучки душистой полыни, и поглядывали, как каждый из вновь прибывших, проезжая мимо них, старался выставить получше своего жеребца, дыбил его и с гиком пролетал мимо.

В середине судей сидел Султан ходжа. Он был красен, важен и любезен. Два мальчика узбека, сгибаясь как стебли камыша, приносили кок-чай, чурек, бикмес^[89], фисташки в меду и сушеный виноград. Около свежезарезанных черных козлов с обрезанными головами и обрубденными до колен ногами. Уже близился полдень, когда Султан ходжа посоветовался с прочими судьями. — Начинается… — прокатилось по толпе дуновение шопота. Поднялся гул и крик, перемешанный со ржанием. Самид нарочно оказался позади, где его Тохтыр был свободен от тисков толпы.

Внезапно раздался глухой удар в барабан, протрубил тюйдюк^[90], и вперед выехал медленно и величественно старик на белом жеребце. В руках его висел четырех-пудовой тушей окровавленный козел.

— Джигиты! помните, что позор— хуже смерти. Пусть возьмет козла достойнейший из вас… Байга!.. — крикнул он.

Козел описал дугу в воздухе, сотни рук взметнулись кверху, дикий ответный крик вылетел из грудей джигитов. Все толпище качнулось, закипело вокруг того места, куда упал козел, началась давка, и вся масса коней, взмахнувших рук, напряженно нагнувшихся спин, неудержимой лавиной ринулась по одному направлению…

Кобкара началась.

VI.

Первым, вырвавшись из толпы, держа козла перекинутым через седло, вылетел сын Султан ходжи — Джамад… Помогли ему его сторонники, желая подладиться к отцу, или кто иной, — неизвестно. Но он вырвал первый. Улюлюкая и крича, бледный от волнения, он, прижавшись к седлу, полетел напрямик к другому концу поля, куда уже бежал совет судей, чтобы принять победителя. Никто не ожидал такой прыти от мальчишки. Толпа, сидевшая на холмах, в неистовстве вскочила и, приветствуя Джамада, начала свистеть и кричать. Толпа джигитов, сталкиваясь и задерживая бег друг друга, кинулась ему во след. Но внезапно наперерез Джамаду, незамеченная никем сначала, группа из пяти джигитов, тесно сжавшись, вырвалась вперед и, круто повернув, налетела сбоку.

— Они… Усвали, Мансур… Они вырывают. Они возьмут, — замелькали мысли у Самида.

Не успел Джамад повернуть коня, как удар нагайкой полуоглушил его. Но ухватившись за луку седла одной рукой и за козла другой, выпустив из рук поводья, он упорно продолжал мчаться, сжатый со всех сторон конями джигитов.

Самид увидел, как Мансур, улучив момент, схватил козла. Джамаду предстояло или вырвать, или слететь под копыта коней, потому что отпустить— это позор, а позор — хуже смерти! Не обращая внимания на удары нагаек, Джамад дернул козла к себе, Мансур в это время дернул тоже, но с такой силой, что козел разорвался…

Толчок и сила разрыва заставили Джамада потерять равновесие. Все еще не выпуская части козла из судорожно сжатых пальцев, Джамад полетел под копыта лошадей…

Раздался оглушительный рев трубы, бой барабана, и джигиты, с трудом сдерживая коней, послушные сигналу, остановились, тяжело дыша. Козел разорвался и судьи это заметили. По правилам игры, тому, у кого останется большая часть козла, разрешается начать скачку от того места, откуда козел был брошен впервые.

Мансур, вырвавший большую часть, отъехал назад и стал на место, подложив под ногу скользкую тушу. Сзади, всего в расстоянии нескольких шагов, цепью расположилась вся остальная масса джигитов. Наступила тишина. Мансур знал: для того, чтобы вырваться из такой цепи, нужно иметь исключительно быстрого жеребца. Когда труба снова длинно прорезала воздух и захлебнулась в вое сотен глоток, он сразу сорвался карьером.

Сейчас была решительная скачка. Скученности не было. Из линии ровно двигающихся джигитов стали выделяться вперед сильнейшие.

_{Самид летел впереди…}

Вот тут-то в свободном поле вперед вырвался Тохтыр. Самид не понукал, не бил его, тот сам превратился в режущую воздух неудержимую стрелу. Еще быстрее понесся Мансур, увидав догонявшего Самида. Тот распластался в полете и гонит Тохтыра вперед. А сзади него белые, рыжие, черные жеребцы, с налившимися кровью глазами, летят в борьбе за первое место.

VII.

Уже почти рядом мчатся Самид с Мансуром. Мансур обернулся, лицо его посерело, губы закушены… Резко придвигает он коня ближе кТохтыру и поднимает нагайку. Но Самид перевалился за другой бок жеребца и удар пришелся по шее Тохтыра. Как пружина вскинулся тог. Передние ноги его в прыжке поднялись на воздух и жесткий удар копыт опустился на спину Мансурова жеребца.

— Баай… га., а., а..

На лету изогнувшись, поймал Самид козла. Разом подложил под колено, прижал ногой и, обернувшись, увидел серый тюк упавшего жеребца и налетевшую на него толпу оскалившихся жеребцов.

Над долиной поднялась пыль… Козел — скользкий от крови, а бег Тохтыра — прерывистый. Шея потная закинута назад и земля мелькает под копытами, утекая как вода в сторону, в сторону… Круче в сторону! Справа загибают, догоняют… Уже скоро и речка. Самид оглянулся. Сзади, тесно сжавшись, летело несколько человек. Белогрудый жеребец чайханщика, выщерив глаза, выкидывал ноги и медленно догонял. В мозгу вспыхнуло: «Догонит — и все пропало!.. Садатхон… счастье… верблюд…» Как-то незаметно прижался к шее коня, слился с ним в один натиск, в одну мысль, и сжал ногами до боли, до судорог. Сердце задохнулось, и из горла вылетело невольное: — Баайгаа!..

Сейчас отрезали от речки и гонят прямо на крутые холмы. Загнанным кабаном хрипит и оглядывается Самид и вдруг поворачивает туда, в сторону, где упала, зацепившись за дерево, каряя лошадь, и правое крыло всадников, заспотыкавшись, впиваясь копытами в землю, задержалось на кочковатой почве.

Маленький испуганный мышенок надежды радостно забегал в груди… Скорее, Тохтыр! Скорее! Вот уже сбит ударом груди буланый жеребец Замбраили-кузнеца, вот еще двое отлетели в сторону.

— Баайгаа!.. — рвется в уши крик.

Вот уже и речка. Сжавшись, прыгает Тохтыр, проносится по воздуху, легко опускает передние ноги на землю, а задние, как у зайца, уже впереди передних в неостановившемся беге.

— Баайгаа!..

Сзади слышны крики, плеск… Кто-то упал в воду. Кто-то разбился в прыжке… Мимо! Мимо!.. Впереди — чистое поле. Жужжащий в ушах ветер. Но сзади неумолимая дробь копыт… Дробь копыт… Остается всего лишь 100 шагов… 70… 60… А сзади нагоняет огромными прыжками белый жеребец Саида… Тохтыр, закусив удила, распластался, прижав уши. Дыхание белой оскаленной морды совсем близко. Рыжая борода чай хан-щика маячит рядом… «Эх! Вырвал… Неужели пропало?…» Еще 30 шагов… 20… 10… Срозмаху хватает Санид козла и кидает вперед, туда, где с протянутыми руками уже стоят готовые принять его судьи… И в то же мгновение чувствует точно на себе резкий удар по крупу Тохтыра.

Небо перевернулось… Плеснул в уши дикий крик толпы «.. айя… байга». Полет вниз… потом вбок… Разноцветные мухи закидались в потухающем сознании.

Взвившись от удара на дыбы, отступил Тохтыр назад. Судорожно поднятым копытом ударил о что-то… Брызнула кровь. В страхе заржал, почувствовав пустоту седла.

Замешалась, закидалась и остановилась озверевшая толпа… Судья ловко поймал кинутого козла.

Место первого джигита было занято.

На холмах кричал народ: «Самид чурекчи энгин!..^[91]» а Самида с разбитой головой поднимали подбежавшие старики…

«Садатхон… счастье… Верблюд…»

VIII

Кончилась кобкара.

Снова на синий небесный полог выплыл золотой амулет — месяц. А звезды — рассыпные бусы.

В чай-хане резкий говор. Свет фонаря, затянутого шелком, вычеканил в полутьме профиль. Длинное, худое лицо. Светятся животным блеском глаза. Огромные черные волосы дохлыми, слипшимися червями упали на сутулые плечи. Это сам святой ишан Баба-Нияз. Спит на голом камне, ходит в одном халате, волосы дал обет не стричь, не мыть тридцать лет и тридцать три ночи…

Горяча его речь, как дыхание арьяна^[92]. Сухая рука, точно ветка карагача, прыгает в халате. Резкий его выкрик и все поднялись. Встал ишан и пошел. А за ним, уходя в темноту, взволнованно перекликиваясь, пошли другие. Быстро опустела чай-хана. Хозяин постоял у столба и пошел собирать недоеденные лепешки.

Темная ночь — что день у крота… Идет толпа, натыкаясь друг на друга, забегая вперед, заглядывая на сухого шпана. А ишан, как лунатик, выпрямился и не слышно скользит длинными шагами. И вдруг в темноте, только вышли из-за угла, словно ударили пять пальцев в глаза — пять ярких до ослепления окон и длинный белеющий в ночи дом. — Вот оно — преддверие шайтана!.. У дверей сонный милиционер склонился на винтовку. Устало поникла голова. Дробно зашаркали туфли в дверях. Вскочил. Увидел. Бросился вперед:

— Что надо?

— Пусти, привратник шайтана! Я пойду говорить с самим вашим главным табибом! — зло сверкают зрачки у ишана.

_{— Пусти, привратник шайтана — заговорил ишан.}

— Нельзя! Нельзя! Не велено… Он на операции! Отступите! Назад, а не то!..

— Отойди сам назад, красный пес! Не видишь, кто перед тобой?..

— Не могу пустить…

Но шума достаточно, и чьи-то легкие ноги уже побежали в приемную, оттуда в кабинет, оттуда в операционную. Яркая блестящая лампа. Никкель инструментов. Белизна стен.

— Чадан! Послушайте вас зовут! Пришли за этим… Идемте скорее, они еще в палаты ворвутся.

Чадан снял белую шапочку с головы. В приемной растерянные служители едва сдерживали возбужденны! стариков кишлака. Кулаки сами размахиваются, готовы ударить. Руки милиционера прыгают по прикладу. И вдруг тишина. Вошел Чадан.

— Ну! Говорите скорей! — на чистом узбекском языке.

— Отдай нам, табиб, Самида чурекчи!..

— Зачем?

— Не должен он умереть презренной гиеной в доме гяура. Он — первый джигит. Пусть умрет в мечети…

— А награда его куда пойдет? Верблюд? — и скользкая улыбка прошла по губам Чадана.

— Награда пойдет на мечеть… Искупит его грехи.

Чадан был родом киргиз. Голова — бритая, раскос, руки до колен.

— Нет!

— Мы его возьмем!..

— Он будет жить, и вы его не получите…

Сердитые огневые змейки забегали в глазах ишана. Он скорчился коршуном, его черные зубы показались из-за губ. Старики двинулись вперед.

Одно движение рук Чадана — ишан отлетел в толпу. И выкатилась в дверь живая масса слизняков под шелковыми халатами, пришедших за молодой жизнью.

— Убирайтесь вон! Шакалы!

Белый потолок. Белые стены. Белый халат склонился. Блеск инструментов. Забинтованная голова Самида на столе.

Он бредит. Кругом все свет… Самид видит перед собой дрожащие уши Тохтыра. Солнце! Размеренная скачка легка… Что-то мелькает кругом. Глаза… Много глаз… Глаза Садатхон… Прыжок, мимо! Мимо! Вперед!..

Упорные глаза Чадана. Степной киргиз — доктор, хирург.

И все исчезло под наложенной на лицо маской. Хлороформ. Легкое кружение в голове. Сладкий запах. Огромное колесо завертелось в мозгу, подхватило обрывки мыслей, оглушило сознание…

_____

— Отнесите в 3-ю палату. Он будет жить!

ЖЮРИ

ЛИТЕРАТУРНЫХ КОНКУРСОВ НА РАССКАЗЫ

,ЗА РАБОТОЙ» и «НА ДАЛЕКИХ ОКРАИНАХ»

ПРИСТУПИЛО К РАБОТЕ.

Результаты Конкурсов будут опубликованы в № 7 или № 8 «МИРА ПРИКЛЮЧЕНИЙ». Тогда же начнутся печатанием премированные произведения.

ГРОБНИЦА ЦАРИЦЫ ШУБАД

Очерк П. С.

СЕНСАЦИОННАЯ АРХЕОЛОГИЧЕСКАЯ НАХОДКА. — ЦАРИЦА ШУБАД НА ТЫСЯЧЕЛЕТИЯ СТАРШЕ ФАРАОНА ТУТ-АНКХ-АМОНА. — СУММЕРИЙСКАЯ КУЛЬТУРА — РОДОНАЧАЛЬНИЦА КУЛЬТУРЫ ЕГИПЕТСКОЙ.

Год назад (см. № 11 «Мира Приключений» 1927 г.) мы познакомили читателей с первыми результатами большой экспедиции, во главе которой стоял заслуженный английский исследователь Леонард Булей и в которую входили представители Национальною музея Америки, Университета Пенсильвании и Британского музея. Эта англо-американская научная экспедиция неустанно работала на раскопках древнего города халдеев Ура, из которого, по сказанию библии, Авраам и отец его Фарра отправились в землю Ханаанскую. Раскопки в пустынной ныне Месопотамии дали поразительные результаты. Экспедиции удалось восстановить картину жизни халдеев за 6 000 лет до наших дней. Из песков пустыни восстал теперь один из древнейших и богатейших городов мира, Ур, расположенный у слияния рек Тигра и Евфрата.

Для науки эта экспедиция дала необычайно много: разрешается вопрос, что суммерийская культура предшествовала египетской и что страна фараонов заимствовала свою культуру из страны халдеев, где она процветала еще до первой династии Египта.

Для истории материальной культуры имеет громадное значение сенсационная находка экспедиции, находка, в блеске которой тускнеет открытие усыпальницы фараона Тут-анкх-амона, наделавшее в свое время столько шума.

Отсылаем читателей, интересующихся археологией и историей, к очерку, который мы указали выше. Здесь мы остановимся только на поистине изумительной удаче экспедиции, открывшей гробницу царицы Шубад, гробницу, на тысячелетия более древнюю, чем гробница фараона Тут-анкх-амона и раскрывающую зоркому взгляду науки забытые тайны, погребенные около шести тысяч лет назад.

Вообще наибольшую ценность для восстановления погибшей культуры представляют собою преимущественно находки древнейших могил суммерийских царей. Все, начиная с архитектуры, поражает здесь современного человека. Гробницы сложены из камня, а в низменную Месопотамию камень должны были доставлять за сотни километров. Колонны, арки, кладка из кирпича в этих гробницах говорят о том, как высоко стояло тогда искусство архитектуры.

Не менее ценно для науки и содержимое гробниц. Тут найдено такое богатство всевозможных жертвоприношений, которое и не снилось нам: золотые ожерелья, булавки всевозможные украшения из массивного золота или из тонких листов золота, покрывающих медь, кувшины из алавастра, нагроможденные друг на друга серебряные кубки и чаши, стройные золотые бокалы на ножках из ланислазули, серебряная лодочка длиной в 60 сантиметров, копья и кинжалы с художественно разукрашенными золотом и серебром рукоятками.

Гробница царицы Шубад до сих пор оставалась неприкосновенной, ее не грабили жадные до наживы авантюристы, как это часто бывало с древними гробницами. Поэтому гробница эта дает нам яркое и точное отображение жизни за много тысячелетий назад.

Последнее место успокоения царицы Шубад поражает роскошью и пышностью. Все самое лучшее должно было украсить безжизненное тело ушедшей. Одеяние ее все расшито бисером, сделанным из агата, ланислазули, сердолика и золота. Прекраснее же всего головной убор царицы Шубад. Это настоящее произведение ювелирного искусства. Он весь состоит из золотых листиков, цветов и колец, перевитых нитками из лапислазули. Чтобы яснее пред ставить себе, какое впечатление производил этот головной убор, сделали гипсовый отлив суммерийского черепа, покрыли его воском, раскрасили в естественные тона, затем по размерам головного убора сделали парик и получилась правдоподобная голова суммерийской женщины. Мы ее воспроизводим в надлежащих красках на обложке этого номера.

Но помимо материальной культуры, гробница царицы Шубад знакомит нас с обычаями и с верованиями суммерийцев. В гробнице найдено еще множество человеческих скелетов. Исследования показали, что все это — останки придворных царицы, слуг и рабов. Все эти люди были, повидимому, принесены в жертву во время торжественных похорон царицы Шубад.

_{Реконструкция гробницы суммерийской царицы Шубад. По найденным скелетам и остаткам утвари восстановлена вся картина усыпальницы.}　

В другой царской гробнице, размеры которой были приблизительно 10 на 7 метров, нашли не меньше 59 людей, принесенных в жертву. Скелеты этих людей, их оружие и украшения лежали на полу перед самым саркофагом царя. За царем в загробную жизнь последовали танцовщицы в золотых венках и серьгах, телохранители с серебряными цепями и кинжалами, солдаты дворцовой стражи в медных шлемах и с копьями, быки, впряженные дышлом в повозку. Вокруг же царицы Шубад спали последним сном придворные дамы в украшениях из драгоценных камней и жемчуга, а арфистка, так часто услаждавшая слух царицы при жизни, и после смерти еще держала руки на разукрашенном инструменте.

Нам непонятны такие нравы. Эта бесчеловечность, это варварство ужасают нас. Но не у одних суммерийцев находим мы человеческие жертвы. У всех культурных народов древности, повидимому, всегда существовал этот обычай в начале их развития.

У суммерийцев царь был одновременно и божеством и, вероятно, считалось высокой честью следовать за божеством в загробную жизнь. А кроме того царю нужно было служить и в его будущей жизни.

То же самое нам известно и про древних ацтеков. Нужно только вспомнить общее всему вавилоно-египетскому культурному кругу верование, что жизнь смертного на земле — только тяжкий и печальный путь к лучшему существованию, которое начинается после смерти.

Если бы мы могли посмотреть на жуткий обычай принесения человеческих жертв глазами того далекого времени, мы бы легче поняли его. И гораздо трагичнее этого варварского обычая кажется нам теперь мысль о том, что всегда в человеческом развитии как будто живет зерно собственной гибели. Где народы, творения которых пережили тысячелетия и вызывают сегодня еще восторг своим совершенством? Потомки древних ацтеков бродят нищими по улицам мексиканских городов, а современные греки и египтяне не поражают больше бессмертными образцами искусства. О безрадостной же пустыне древнего Междуречья, колыбели всех человеческих цивилизаций, и говорить не приходится.

И за нашей культурой последуют другие культуры. И как мы сегодня удивленно смотрим на древнюю гробницу суммерийских царей, так и другие люди тысячелетия. спустя будут рассматривать то, что останется от нас. Развалины небоскреба, остов военного корабля, партитуру Бетховенской сонаты, кто знает, еще что… И, быть может, люди, которые увидят все эти остатки нашей культуры через пять тысяч лет, будут удивляться так же, как и мы удивляемся сегодня чудесам этих древних могил.

В следующем № 7 «Мира Приключений», который выйдет через месяц после этого, предположено среди другого литературного и художественного материала поместить:

«В ЧУЖОМ ВАГОНЕ»,

бытовой рассказ.

«КАК ПОДЪЯЧИЙ НА ПУЗЫРЕ ЛЕТАЛ»,

исторический рассказ.

«В ОФИРЕ ЦАРЯ СОЛОМОНА»,

научно-фантастический рассказ.

«ИЗРАЗЕЦ ТИМУР А»,

историко-этнографический рассказ.

Отчет о конкурсе № 1 «ЗАПИСКИ НЕИЗВЕСТНОГО»

(рассказ-задача из 14 писателей) и проч. и проч.

Культура и бумага

Всем, кто по условиям своего труда принимает хотя бы самое малое участие в нашем социалистическом строительстве, а особенно — тем, кто счастлив, что может работать на культурном фронте, нельзя не рекомендовать поближе познакомиться как будто со специальным по заглавию, но весьма полезным и имеющим широкое общественное значение журналом «Xозяйство Печати», издающимся Комитетом по делам печати СССР под редакцией Я. С. Цванкина.

Тонкий и глубокий юридический анализ А. Литвина в вопросе об уставе издательств; мысли Н. Накорякова о профобразовании в книжном деле; соображения М. Гуревича и Я. Рома о необходимых рационализаторских мероприятиях в производственном процессе книги и журнала в интересах не только издательств, но и широких масс читателей, ряд статей о бумаге, которых мы коснемся, и множество заметок составляют содержание № 4 «Хозяйства Печати».

Справедливо указывает Ф. Конар, что «вопрос бумажного производства это — вопрос культуры» и что необходимо «заострение общественного внимания вокруг бумажной промышленности, ее перспектив и задач». Ряд интересных статей журнала рисует общую картину положения нашей бумажной промышленности, о которой у большинства читателей, конечно, весьма смутное представление. Опубликованное в журнале письмо такого авторитетного лица, как председатель Госплана СССР тов. Кржижановский, председателю ВСНХ СССР тов. Куйбышеву констатирует, что «вполне определившиеся уже сейчас темпы бурного роста печати срываются в текущем году и могут срываться и далее из-за недостатка выработки «культурных сортов бумаги (идущих на книги, газеты, журналы, школьные нужды и пр.). Об этих темпах и голоде на культурные сорта бумаги громко говорит и наша пресса (см. статьи в «Правде»). «В общем и целом, — пишет далее академик Кржижановский, — намечается резкий разрыв между требованиями и планами и объемом и составом промышленнойпродукции, обслуживающей эти (печать, кино и радио) весьма важные отрасли нашей культурнополитической работы».

Обширная статья Ф. Конара разъясняет создавшееся положение. Компетентный автор сообщает, что «наши первоначальные предположения о потреблении бумаги оказались далеко нереальными. Требования рынка значительно выше наших возможностей. Культурный рост страны, рост народного хозяйства предъявили необычайно повышенный спрос на все сорта бумаги и бумаго-изделий. По линии как культурнополитических сортов бумаги, так и промышленных, мы идем с дефицитом, примерно в 30°/о против потребности». «Мы не можем, к сожалению, назвать ни одного сорта бумаги достаточным. По всем решительно сортам дефицит. Одна ликвидация неграмотности широких крестьянских и рабочих слоев населения открывает перед нами большой новый рынок, неучтенный в нашем пятилетием плане».

«В области потребления бумаги мы стоим на последнем месте среди западно-европейских стран и САСШ. Правда, по отношению к довоенному потреблению, у нас имеется заметное повышение. К концу пятилетки потребление достигнет 220 % по сравнению с нормами 1913 г., но и это не может быть признано достаточным. В то время, как в САСШ на душу населения падает 80 кг бумаги за год, в Великобритании — 32 кг, в Швеции, Норвегии, Финляндии, Голландии, Германии — от 23 до 24 кг, в Италии, Испании, — 7–8 кг, у нас в этом году — 3,3 кг на душу населения, а в конце пятилетки — до 5 кг».

Этот вывод, однако, вовсе не представляется безотрадным, если мы примем во внимание, что по точным расчетам, приводимым автором, «производительность старого оборудования повысилась, по сравнению с довоенным периодом, на 33 %». Ф. Конар напоминает, что «всю бумажную промышленность приходится перестраивать заново. Из довоенных предприятий бумажной промышленности, работавших на территории бывшей царской империи, нам оставалось 95 против 212, существовавших до войны. Лучшая часть фабрик перешла в сопредельные страны (Финляндия, Эстония, Латвия, Польша)».

В обстоятельной статье консультанта Комитета Б. Мандельцвайга «Культурные нужды и бумага» указывается, что «и в третьем квартале, нам, повидимому, придется жить все на том же голодном бумажном пайке», что в отношении печатной бумаги «III квартал будет тяжелым, но уже в IV квартале ресурсы покроют текущую потребность».

Б. Мандельцвайг, характеризуя «положение с печатными сортами бумаги, как еще более напряженное», сообщает, что инициатива «наркомторга, с начала затруднений доказывавшего возможность и безусловную необходимость увеличения выработки культурных сортов не только путем интенсификации машин, но и за счет сокращения выработки других (промышленных и торговых) сортов, признана единственно реальным способом увеличения ресурсов». И этот автор — специалист указывает, что «два ряда причин вызывают дефицит, несмотря на значительный рост ресурсов: во-первых, неожиданно (в 1929 г. Ред.), возросший спрос на книги и журналы, и — во-вторых, неравномерное поступление бумаги по времени. Такой же рост наблюдается и по агитационно-пропагандистской, по крестьянской, по ленинской и по другим видам литературы».

Недостаток места не позволяет нам более подробно остановиться на технических подробностях плана бумажной кампании. Но мы Не можем не отметить из статьи Ф. Конара «Печать и бумага» чрезвычайно интересные новые проблемы, стоящие перед СССР. Это будет прекрасной новинкой и в то же время дополнением к помещенному у нас очерку «От леса до шелковой ткани» (см. № 3 «Мира Приключений», отдел «От фантазии к науке»). Задачей сегодняшнего дня является, например, использование кроме древесины и иных сырьевых источников для высокосортной бумаги и искусственного шелка.

«В Европе и Америке, — пишет «Хозяйство Печати», — мы наблюдаем крайнее истощение лесов. Бумажная промышленность там упирается в недостаток сырья. Наш Союз представляет собою самый богатый в мире источник лесных богатств. В пятилетием плане лесной промышленности предполагается построить ряд целлюлозных заводов с годовой производительностью в 383 тыс. тонн целлюлозы для экспорта при затратах в 120 млн руб.».

«У нас имеются богатейшие запасы так называемых однолетних растений типа «спарты» в Средней Азии, чий, большие заросли камыша. Достаточно указать, что в Прикаспийских степях имеются запасы камыша в таком размере, что из этого сырья можно было бы ежегодно выпускать свыше миллиона тонн целлюлозы. Опыты, произведенные в целом ряде фабрик, говорят, что эти виды сырья могут пойти на самую высококачественную целлюлозу, годную не только для высоких сортов бумаги, но и для искусственного шелка, для химических целей и т. п».

[С. Э. ЛУЗАНОВ]

На Смоленском кладбище в Ленинграде опустили в могилу тело Сергея Эммануиловича Лузанова, выдающегося своей одаренностью художника и редкого человека. Искусство, иллюстрированные журналы, товарищеская семья художников и все, кто знал Сергея Эммануиловича, понесли большую утрату. Скончался он от крупозного воспаления в легком, но, если сказать правду, — Лузанова съела жизнь. Как многие люди, чрезвычайно деликатные по натуре, внутри, невидимо для других, он был горд и самолюбив. Он не умел приспособляться… Готовый отдать последнее друзьям, он никогда ни к кому не обращался за помощью. Как часто, однако, он в ней нуждался. Безгранично честный, благородный, с громадной работоспособностью, он не хотел и не мог видеть в жизни ничего, кроме труда. А пути жизни так извилисты…

Родился С. Э. Лузанов 8 сентября 1887 года в, Бендерах, но уже с 1892 года семья его переехала в Нарву и здесь, в этом городе, так сохранившем свою старину, маленький гимназист нашел свое призвание. Рисование захватило его. На всех уроках он рисует и рисует: иллюстрирует историю, запечатлевает колоритные уголки характерного городка, без конца набрасывает шаржи и каррикатуры. И мужская, и женская гимназии, включая, конечно, учительский персонал, далее жители города, потом — стоявший гам полк — все это попадает под острый взгляд наблюдательного гимназиста.

Талантливый «мальчишка» нажил себе в Нарве каррикатурами множество врагов. Его славу разделял ныне известный поэт и прозаик И. Окстон, верный товарищ всех детских проказ Лузанова, писавший очень часто стихи к каррикатурам. Может быть из Лузанова вышел бы и крупный каррикатурист, но полковые лошади прельщают его и он без конца рисует их. Здесь — начало будущих, чрезвычайно сильных по композиции, ярких, безупречно правильных анатомически, батальных картин Лузанова.

Настоящую первую школу рисунка С. Э. получил только 14-летним мальчиком, проведя лето на даче у худ. Сухоровского. Потом идут обычные гимназические занятия и только по окончании гимназии С. Э. уже в Петербурге, начинает работать в мастерской худ. Зейденберга, работать с перерывами из-за очень стесненных средств. Попутно он занимается в школе Общества Поощрения Художеств, откуда поступает в Академию. Лузанов мечтает о батальной живописи и его желание исполняется: он в мастерской Самокиша. Но тут опять перерыв в работе и мировая война, куда неумеющий устраиваться Лузанов попадает не художником, делающим себе карьеру, а простым солдатом. Только в 18 году он возвращается в Академию и опять не надолго. Неспособный ни к какой работе, кроме своего любимого искусства, и не имея заказов, С. Э. терпит страшную нужду и снова бросает систематические занятия. Теперь уже художником он уезжает в агитпоезде на северный фронт. В начале 1920 года ему удается еще раз вернуться в Академию, к проф. Рылову, а осенью 1922 года он окончил ее средним теперь званием художника — мастера композитора.

Много картин С. Э. Лузанова было на выставках. Сотни иллюстраций его, начиная с 1912 года, когда его приютил «Огонек», помещены в различных журналах.

Он был одним из лучших и старых сотрудников-художников «Мира Приключений». Здесь мы помещаем новейший рассказ И. Окстона, товарища детства С Э., не утратившего и в пору зрелости своей близости с ним, — увы! — уже с посмертными рисунками Лузанова. По этим иллюстрациям в известной мере можно судить о силе его изобразительности, о большом мастерстве его нерасцветшего до конца дарования. Эти иллюстрации, как и те, что остались еще в портфеле Редакции, сделаны всего несколько месяцев назад.

Чрезвычайно разнообразный в тематике, блестящий компонист или, как теперь принято говорить, — композитор, Лузанов проявлял большую силу фантазии, воплощал жизнь во всем, что он писал маслом, рисовал акварелью, пером, итальянским карандашем, во всем, что делал даже чистой графикой. После Лузанова осталось множество вещей батальных, жанровых, пейзажных, чисто декоративных и нежно интимных. Индивидуальность С. Э. проявлялась одинаково и в колорите, и в самом, почти всегда безупречном, рисунке. Строгий к себе, он иногда по несколько раз переделывал один и тот же рисунок. К любимым авторам он набрасывал много эскизов; он перечитывал и изучал писателя, чтобы наиболее полно и верно дать его в художественном отображении. Картины и рисунки Лузанова, часто незаконченные, свидетельствуют о громадном природном даровании, которое выражалось в разнообразии тем в самой манере работы, в богатстве выбора способов и материалов ее, в жизненности, в движении, в легкости и ненадуманности композиции. Стесненный материально, С. Э. гнушался халтурой и каждая, самая малейшая его работа, — это максимум того, что при данных условиях, в «данный отрезок времени» он мог сделать. Хорошее свойство, редкое свойство!

Умер кристальной чистоты человек. Почил художник, у которого могло быть блестящее будущее, жаль его, безгранично жаль!

СЕДЬМОЙ ОСТРОВ
_{ТИХООКЕАНСКОЕ ПРЕДАНИЕ}

Рассказ И. ОКСТОНА

Посмертные иллюстрации С. ЛУЗАНОВА

Семь островов вытянулись в одну линию Туземцы так и называли их: Первый, Второй, Третий… Седьмой. Но в государственных актах, произносимых устно самим Таораи, королем племени магбу, Первый остров назывался еще Жемчужиной. А про последний остров — Седьмой — глава племени никогда не упоминал.

Число «7» у племени магбу — нехорошее число. И остров по счету седьмой являлся как бы лишним придатком цветущего островного царства. Но на Седьмом острове жили подданные Таораи. Они платили своему королю дань, и поэтому Седьмым островом нельзя было пренебрегать.

И вот, однажды, король Таораи, считая собранные для него со всех островов корни «асака» — по два корня с каждого острова— насчитал всего 12 корней.

— А где же еще два? — изумился король, никогда раньше не знавший такой недохватки.

— Седьмой остров не прислал корней, — ответил ему главный воевода племени.

— Разве Седьмой остров провалился в море? — спросил король Таораи, еще более пораженный.

— Остров стоит, как и прежде, в море, но лодка с него не приходила, — был ответ воеводы.

Король Таораи тревожно задумался. Число «7» таит в себе разные неприятности, предвидеть которые невозможно. Было бы лучше, если бы Седьмой остров провалился в море. Но если остров цел, а двух корней не хватает, это уже тяжело вынести.

Король Таораи не послал на Седьмой остров лодку для выяснения загадочного обстоятельства. Он был сдержан и мудр, старый вождь племени магбу. Он решил подождать воеводу Седьмого острова, — ведь воеводы вскоре соберутся на Совет племени, что бывает каждую осень.

Настал день Совета. Прибывшие с островов воеводы выстроились перед хижиной короля. Король пересчитал их… Было 6 воевод. Сердце у короля сжалось от тяжелого предчувствия. Когда не хватило двух корней, это было плохо. Но если не хватает воеводы — это ужасно. Число «7» давило на мозг короля Таораи.

— Где же воевода Седьмого острова? — спросил он дрогнувшим голосом.

Молчание. Каждый желал говорить только за свой остров.

К страху короля присоединился гнев. Он стал обдумывать, как наказать Седьмой остров, этот проклятый придаток его владений. Мрачные размышления короля Таораи были нарушены появлением человека племени магбу с Седьмого острова. Но пришедший не был воевода.

— Великий вождь и сын солнца, — произнес пришедший, кланяясь королю Таораи, — я пришел известить тебя, что на Первом острове назначено собраться всем островным воеводам.

Король Таораи с удивлением смотрел на говорившего.

— Разве я этого без тебя не знаю? — проговорил король Таораи. На лице доброго вождя показалась улыбка.

— Если тебе это уже известно, — продолжал странный пришелец, — то поторопись объявить воеводам, чтобы они собрались на Первый остров.

— Воеводы уже все здесь, кроме одного — сказал король Таораи, изумляясь все больше. — Но как ты можешь учить меня, что мне делать? Что ты за человек?

— Я посланец с Первого острова. Кроме воеводы Первого острова там других воевод еще нет.

«Он сумасшедший» — подумал король Таораи. «Сумашедший с Седьмого острова! Может быть, все люди па том острове сошли с ума».

— Ты знаешь, на каком острове ты сейчас находишься? — спросил Таораи кротко у пришельца.

— Знаю. На Седьмом острове.

— А с какого острова ты пришел?

— С Первого великий вождь.

— Вернись же на свой остров, — обратился Таораи к сумасшедшему, — и скажи своему воеводе, чтобы он поскорее приехал сюда, на Первый остров, на Совет племени.

Выходец с Седьмого острова поклонился королю Таораи и ушел.

И только к вечеру король Таораи узнал, что тот странный человек действительно прибыл с Первого острова, а он, король Таораи, находится на Седьмом острове. Счет семи островам царства Таораи теперь производился с другого конца. Этого захотел вождь белых людей. Он занял Седьмой остров и начал от него счет островам.

И воеводы всех островов, кроме одного, собрались на бывшем Седьмом, а теперь Первом острове. Но воевода бывшего Первого острова, а теперь Седьмого, остался со своим королем. И число «7» давило на мозг короля. Король Таораи сказал своему воеводе:

— Я всегда думал, что Седьмой остров моего царства принесет несчастье моему народу, но не мог же я уничтожить этот остров.

— Но теперь мы можем уничтожить Седьмой остров, — ответил королю воевода, — сделаем же это для блага нашего племени. Остров без людей — уже не остров. Пусть все люди уедут отсюда на другие острова.

Когда люди выселились с лишнего но счету острова, Таораи и его воевода выехали в море на последней лодке и бросились в морскую пучину.

ЖИВОЙ МЕТАЛЛ

Научно-фантастический роман А. МЕРРИТА.

Иллюстрации ПОЛЯ.

СОДЕРЖАНИЕ ГЛАВ I–XXIX, НАПЕЧ. в 10, 11–12 КНИЖКАХ за 1 928 г. и в 1, 2 и 3–4 1929 г. «М. ПР.».

Американский профессор Луис Сорнтонг, уже побывавший в Тибете, снова отправился туда вместе с инженером Дрэком. В горах они наблюдают замечательные световые явления и находят загадочный гигантский след на скале, оставленный точно каким-то невероятным чудовищем. В разрушенной крепости, помнящей времена Александра Македонского, путешественники встречают Мартина Вентнора с его прекрасной сестрою Руфью. Брата и сестру преследуют воины, похожие на древних персов времен Ксеркса. В решительную минуту появляется странная женщина Норхала, но приказанию которой тысячи маленьких металлических предметов — чисто геометрических фигур — принимают форму многорукого чудовища и разбивают войско персов. Шары, кубы и пирамиды из живого металла исчезают, затем огромные кубы перекидываются, как мост, через пропасть, и несут на себе Норхалу и путешественников. Последние начинают таинственное, полное странных физических и магнитных явлении путешествие. В кратком содержании невозможно передать многочисленные и причудливые формы встречающихся чудовищ, состоящих однако из знакомых всех форм — кубов, шаров и пирамид. Путешественники попадают в новый мир, в металлический мир, где они видят живые, вертящиеся купола и арки, и башни, точно тающие в каком-то брожении. Летя на кубах, они проходят области ультрафиолетовых лучей, рентгеновских и других, наукою неисследованных. Друг другу путешественники кажутся скелетами. Один световой феномен сменяет другой. Они прилетают к колоссальному светящемуся металлическому диску необычайной, красоты, изливающему могучую и сознательную силу. Руфь подтянута к диску. Вентнор выстрелил, но в него полетала молния — стрела зеленого пламени. Вентнор упал, диск обследовал его и по просьбе Норхалы подарил ей путешественников в качестве «игрушек». Норхала перевезла всех в свой круглый дом, похожий на блестящий пузырь сапфировых и бирюзовых оттенков. Интересные главы посвящены описанию самой Норхалы, ее жилища, ее слуги евнуха Юрука, встретившего чужеземцев враждебно. Больной Вентнор, оторванный от реальной действительности, первый начинает понимать, что металлические предметы высасывают свои силы из солнца, что их кровь — молния, что их разум — думающий кристалл, что у них гигантское групповое сознание, действующее в знакомых человечеству и в неизвестных ему сферах колебаний энергии, силы электрической и других. Очень любопытную гипотезу строят едва пришедшие в себя от пережитого путешественники, объединяя последние завоевания науки для объяснения деятельности металлического народа. Юрук рассказывает всякие басни о Норхале и старается уговорить путников уйти к Черкису, предводителю преследовавших их потомков персов. Попытка евнуха загипнотизировать ненавистных пришельцев оканчивается неудачей. Профессор и Дрэк отправляются в металлический город. После любовного объяснения Руфи и Дрэка, Руфь возвращается в дом Норхалы, а профессор с молодым спутником через туман, полный невообразимого рева бездны, в котором смешивался хаос звуков, звон миллионов наковален, грохот миллиона кузниц, гремели громы, ревели тысячи ураганов, попадают в металлический чудо-город, живущий какой-то своей жуткой жизнью, оживленный каким-то брожением, рассчитанным, механическим, симметричным, геометричным, в высшей степени урегулированным. Металлические предметы точно играют с путешественниками… Длинный ряд приключений сопровождает попытки их ближе ознакомиться с городом-чудом. Они встречают Норхалу, попадают в «детскую» металлических малюток, ближе знакомятся с металлическим народом, с Повелителем Металла и присутствуют при изумительном питании истощенного металлического народа извлеченными из Солнца лучами. Едва не поплатившись жизнью за желание ближе познакомиться с гигантской клавиатурой, которой управлял хранитель конусов, путешественники спасаются Повелителем металла… Мыслящие течения магнитной силы, эти руки и пальцы металлического народа, толкают их на сотни футов, и они оказываются в покое, в котором рождалась рать. Исключительно интересно и красочно описание Лона города. Фантазия автора необычайно ярка и в то же время в каждой строке чувствуется вдохновляющая научная основа. Неожиданно появляется Норхала и сообщает, что воины Черкиса взяли в плен Руфь и Вентнора. Снова на кубах Норхала и ее спутники летят к сапфировому шару — жилищу Норхалы.

ГЛАВА XXX

Казнь Юрука.

Мы смотрели на нее с удивлением. Лицо ее выражало все ту же решимость, то же негодование. Глаза ее были устремлены куда-то вдаль. Мы обернулись и последовали за ней взглядом. На высоте ста футов почти через все ущелье висела невероятная завеса. По всем ее складкам было движение — руки из крутящихся шаров высовывались как звериные лапы и на них падали пирамиды за пирамидами, торчавшие на них потом точно вставшие ежом волосы. Огромные полосы из соединившихся вместе кубов вытягивались и снова втягивались в завесу. Вся эта завеса точно находилась в состоянии брожения. Она трепетала, пульсировала нетерпением и желанием.

— Еще мало! — прошептала Норхала.

Она раскрыла рот и раздался новый клич — повелительный, вызывающий. Из завесы посыпались пылающие колоннообразные предметы и полетели, как метеоры. Истекая фиолетовым огнем, они помчались к долине Города.

— Хей! — крикнула им вслед Норхала. — Хей!

Кверху поднялись ее руки. Огромная завеса из металлических предметов вся трепетала.

— Идемте! — Норхала повела нас в дом. Я споткнулся о какое-то тело, лежавшее поперек двери.

Мы вошли в комнату с бассейном. На полу лежало с полдюжины вооруженных людей. Руфь, повидимому отлично защищалась. Я видел теперь доказательства того, что взять ее и Вентнора в плен было не так легко.

Мое внимание отвлекла какая-то вспышка. Вблизи бассейна горели две огромные пурпурные звезды. Между ними сидел Юрук, опустив голову до колен и закрыв руками глаза.

— Великая! Великая! — молил он. — Смилуйся!

— Вы сами можете его убить, — обратилась к нам Норхала. — Это он привел тех, которые увели девушку и того, кого она любит. Теперь вы можете его убить.

Дрэк схватил револьвер. Юрук закричал и съежился. Норхала засмеялась.

— Он умирает еще до удара, — сказала она. — Он умирает вдвойне — и это хорошо.

Дрэк медленно опустил руку с револьвером.

Не могу, — сказал он мне, — хочу и не могу.

— Слушайте! — евнух подался к нам. — То, что я сделал, я сделал из любви к Великой. Я думал, что вы уйдете вслед за девушкой и за ее братом, а я снова останусь один с Великой. Черкис не тронет их. Он вернет их вам за то искусство, которому вы его научите. Смилуйтесь надо мной. Смилуйтесь ради Великой.

— Убейте его, — сказала Норхала, — это ваше право.

— Норхала, — ответил я, — мы не можем его убить. Мы убиваем только в равном бою. Мы не вернем себе ни девушки, ни ее брата, если убьем Юрука. Нам нужно скорее спасать своих.

Она смотрела на нас и удивление ее было сильнее ее злобы.

— Как хотите, — сказала она наконец. — Но Юрук провинился и передо мной. То, что принадлежало мне, он отдал моим врагам.

Она указала на убитых воинов:

— Юрук, собери их в кучу.

Евнух встал и опасливо проскользнул между двумя звездами. Он перетащил все тела на середину комнаты, сбрасывая их в кучу. Один из персов был еще жив.

— Воды, — прошептал он, — воды! Я горю…

Я почувствовал к нему жалость и подошел со своей флягой.

— Ты, который с бородой, — холодно сказала Норхала, — ты не получишь воды. Ты скоро напьешься, но питьем огненным.

Лихорадочные глаза воина устремились на Ворхалу.

— Колдунья, — захрипел он, — проклятое отродье Аримана.

Юрук схватил воина за шею.

— Сын грязной собаки, — завопил он. — Ты смеешь так обращаться с Великой!

При виде жестокости Юрука, Дрэк невольно поднял револьвер. Но Норхала ударила его по руке.

— Вы не воспользовались случаем, — сказала она, — а теперь я вам не дам его.

Юрук бросил тело убитого им воина на другие тела. Куча была готова.

— Иди к ним! — приказала Юруку Норхала, указывая рукой на кучу. Евнух бросился к ее ногам. Она взглянула на одну из звезд и звезда поняла ее молчаливое приказание. Звезда скользнула вперед и концы ее едва заметно зашевелились. Извивающееся тело евнуха было поднято с земли и брошено на кучу.

Из фиолетовых овалов под верхними концами звезд вырвались потоки синего племени. Они упали на Юрука и мертвых воинов. В горе трупов началось жуткое движение. Тела вытягивались. Казалось, они пытаются встать и бежать. Мертвые нервы и мускулы отзывались на разрушительную энергию, проходившую через них.

Из звезд вырывались молнии за молниями. В комнате раздавались громовые раскаты. Тела пылали и рассыпались.

Наконец, на месте кучи осталось только крутящееся облачко серой пыли. Легкое дуновение воздуха подхватило и унесло его через дверь. Звезды стояли неподвижно, точно разглядывая нас. Неподвижно стояла и Норхала.

— Слушайте, — резко сказала она, — то, что вы видели, — ничто по сравнению с тем, что вы увидите.

— Норхала, — нашел я в себе силы спросить, — когда взяли в плен девушку?

— Прошлой ночью, — ответила она, — Юрук был в Русзарке, столице Черкиса. И задолго до рассвета они уже были на пути сюда. В сумерки перед последними сумерками я вернулась в свой дом и нашла здесь опечаленную девушку. Она рассказала мне, что вы ушли в долину и умоляла меня помочь вам вернуться сюда. Я поиграла с ней и она заснула. Я знала, что с ней ничего не случится и ушла и забыла про вас. Потом, когда я сюда вернулась, я нашла Юрука и тех, кого убила девушка.

Глаза ее засверкали.

— Как прекрасна девушка, убившая стольких сильных мужчин, — продолжала Норхала, — все сердце мое раскрывается ей навстречу. Когда я ее верну сюда, она уже не будет для меня игрушкой, а будет сестрой. А с вами будет так, как она захочет. Но горе тем, кто увел ее отсюда.

Снаружи стал доноситься вой, настойчивый и нетерпеливый. Норхада прислушалась.

— Среди вот этих, — Норхала указала в сторону долины, — я забыла и про ненависть, и про жестокость, и про всякие страсти. Забыла, живя среди великих гармоний. Если бы не вы, я никогда бы не проснулась. Но теперь я хочу мстить. А когда все кончится, я снова вернусь. В моем пробуждении нет ничего радостного. Меня сжигает яростный, убийственный огонь. Я так хочу вернуться назад, к своему покою…

ГЛАВА XXXI;

История Норхалы и Черкиса.

Дымка мечтательности застилала злобный блеск ее глаз.

— Слушайте вы оба! — тень мечтательности исчезла. — Те, кого я хочу уничтожить, — несут с собой только зло. Они были такими уже много солнечных циклов. И дети их растут такими же. Все это мне когда-то рассказала моя мать.

Она помолчала и затем продолжала.

— Мой отец правил Русзарком. Имя его было Рустум, из племени Рустума Героя, как и мать моя. Они были тихие и милостивые и Русзарк построили их предки. Но им пришлось бежать от могущества Искандера и упавшая гора замуровала их в долине. Потом в одной из семей, родственной моей семье, родился Черкис. Подрастая, он стал стремится к могуществу. Ночью он напал на тех, которые были преданы моему отцу, и убил их. Мой отец едва успел бежать с моей матерью и кучкой близких ему людей. Они случайно напали на дорогу сюда и спрятались в расселине — воротах входа. Они пришли и их взяли те, которые стали теперь моими близкими. Потом мать моя была поднята перед тем, который правит здесь, и заслужила его расположение. Он построил для нее дом, в котором живу теперь я. А потом родилась я, но не в этом доме, а в таинственном месте света, где родился и весь родственный мне народ.

Таинственное место света! Не тот ли это сводчатый зал, где пляшут светящиеся орбиты и где пламя превращается в музыку? Не было ли это объяснением странностей Норхалы? Не впитала ли она там вместе с материнским молоком загадочную жизнь Металлической Рати? Не стала ли она там получеловеческим существом? Настоящей родней им? Что другое могло объяснить…

— Моя мать показала мне Русзарк, — прервал мои мысли голос Норхалы. — Когда я была маленькая, она и отец унесли меня через лес и по тайному пути. Я видела Русзарк — большой город, котел, в котором кипели жестокости и зло. Моя мать и отец не были похожи на меня. Они тосковали по своим близким и стремились к ним. Настало время, когда отец мой решился бежать отсюда на свою родину в Русзарк и искал друзей, которые помогли бы ему вернуться. Металлический народ, покорный мне, был для него чужим, и он не мог с его помощью итти войной на Русзарк. Отец вернулся на родину, и Черкис взял его в плен. Потом Черкис стал выжидать, потому что не знал, где скрылась моя мать с приверженцами. Между Русзарком и металлическим городом высокие, непроходимые горы и дорога в них хитро скрыта. Моего отца в Русзарке пытали, но он не сказал им, как найти эту дорогу. Некоторое время спустя за отцом последовала моя мать с теми, кто был с ней. Меня оставили с Юруком. Черкис взял мою мать в плен. Отец мой умер мучительной смертью и всех близких ему пригвоздили к воротам Русзарка. Мать мою Черкис тоже погубил, и из всех, кто был с ней, спасся только один человек. Он прибежал сюда и рассказал мне все, мне, которая еще не была созревшей девушкой. Он призывал меня к мщению, но силы оставили его, и он умер. Прошли года… Я не похожа на отца и мать… и я забыла… живя в этом спокойствии, вдали от людей.

— А! А! — стонала она, — горе мне, что я могла забыть! Но теперь я, Норхала, отомщу! Я растопчу их — и Черкиса, и его город, и его народ!

Так значит Диск не убивал ее матери? Зачем же лгал мне Юрук? Конечно, он просто хотел нас запугать…

ГЛАВА XXXII

На пути к врагу.

Снаружи стали доноситься воющие звуки. Одна из звезд скользнула по полу, сложила свои концы и выкатились за дверь.

— Идемте! — приказала Норхала. Мы переступили через порог. Вторая звезда последовала за нами.

Мы остановились на одно только мгновение. Перед нами стояло чудовище — огромный сфинкс без головы. Он весь состоял из кубов, шаров и пирамид. Тело чудовища было высотой в двести футов. От металлических предметов, составлявших туловище, и исходил вой.

— Хэй! Хэй! — крикнула Норхала.

Вперед выставился стройный хобот из кубов и шаров. Он подхватил нас, как это сделал бы с магутом слон, и поднял на свою спину.

Я зашатался было, но что-то сдержало меня, и я уже крепко стоял на ногах рядом с Норхалой на небольшой, мигавшей глазами — точками площадке. По другую сторону от Норхалы стоял Дрэк.

Все чудовищное туловище трепетало, точно от нетерпения. Спина странного зверя переходила в хвост, который извивался на целую милю. Хвост этот, фантастически живой, все время ударял нетерпеливо о землю.

— Хэй! — снова крикнула Норхала. Из горла ее полилась золотая песня — теперь боевой клич. Нас поднимало все выше и выше. Чудовище перешагнуло гигантскими ногами через дом Норхалы. Точно у паука, у него появились вдруг эти ноги со всех сторон.

Мы мчались прямо к линии скал, за которыми был город вооруженных людей и где сейчас были Руфь и Вентнор.

На спине чудовища нас покачивало мягко, точно в люльке. Длинные ноги поднимались, сгибаясь в тысячах суставов. Ступни этих ног, массивные, как фундаменты для шестнадцатндюймовых орудий, опускались с механической точностью, топая ужаснейшим образом. Они давили целые деревья, точно соломенки. Далеко внизу раздавался их треск. Густой лес меньше задерживал наше продвижение, чем человека задерживает высокая трава

_{На металлическом чудовище мы приближались к Русзарку.}

Наш путь отмечался глубокими, черными ямами, и отпечатки эти были сходны с теми, которые мы видели в Долине Маков.

Свистел ветер. Стервятник пролетел, широко распустив траурные крылья.

— Тебе не останется падали, когда я покончу с ними, — глядя на него прошептала Норхала.

Беспокойное пульсирование чудовища, на котором мы мчались, стало передаваться мне и Дрэку. Все ближе и ближе были скалы. С треском валились деревья, и звуки эти аккомпанировали золотому пению Норхалы, точно звуки струн.

Вот скалы уже свисают над нашими головами. Скалы прорезаны расщелиной, и расщелина эта поглощает нас. Мы спустились совсем низко к земле. То, на чем мы летели, стало металлическим потоком, мчащимся по ущелью. Глубокий мрак тоннеля окутал нас. Мы вылетели из тоннеля, но перед нами в скале была такая узкая щель, что в нее едва ли бы прошел и человек.

Наш металлический дракон остановился.

Пение Норхалы снова перешло в воинственный клик. От длинной шеи нашего чудовища порвалась часть, мгновенно превратившаяся в колонну. Из нее сейчас же вытянулось множество рук. На конце этих рук быстро завертелись шары. На этих шарах пирамиды раскрылись во множество сверкающих синих звезд. От звезд стали исходить ураганы молний. Целый водопад электрического пламени влился в щель в скале. Скала задымилась и раскололась. Щель расширялась. Молнии были превращены в какое-то невероятное оружие, разбившее на атомы живой гранит.

Скалы таяли, разрушительное чудовище наступало, изрыгая потоки пламени. Следом за ним ползли мы. Пыль разбитых скал поднималась к нам, точно злобные тени. Но ее тотчас же уносил ветер.

Мы продвигались все дальше, ослепленные и оглушенные. Казалось, без конца изливалось синее пламя и без конца гремел гром.

Вдруг раздался оглушительный грохот. Скалы задрожали и рассыпались с таким шумом, точно провалился весь мир. Нас залил яркий дневной свет.

Разрушающее чудовище затряслось — точно от смеха!

Назад скользнула колонна и примкнула к телу, от которого оторвалась. По всему соединившемуся туловищу пробежала волна ликования.

После полумрака среди скал солнечный свет казался нам ослепительным. Мы поднимались все выше и выше над землей.

— Посмотрите! — шепнул Дрэк.

Меньше, чем в пяти милях лежала столица Черкиса — Русзарк.

ГЛАВА XXXIII

Русзарк.

Было похоже, что какой-то древний город вернулся к жизни из давно умерших веков. Казалось, перед нами страница из истлевшей книги победоносной Персии. Город раскинулся по невысокой горе в долине, немногим меньшей, чем Бездна. Сама долина, невидимому, была когда-то дном первобытного озера. Гора, на которой стоял город, была единственным возвышенным местом в долине. Я заметил у подножия горы блеск узкого потока. Долина была окаймлена крутыми скалами.

Мы приближались.

Город был почти четырехугольный, защищенный двойными стенами из тесаного камня. Первый ряд стен был увенчан башнями и бастионами. В четверти мили вглубь поднималась вторая стена.

Город занимал около двадцати квадратных миль. Он поднимался кверху широкими террасами и был весь в цветущих садах. На вершине горы была широкая ровная площадь. На этой площади высились белые мраморные дома с позолоченными крышами. Дворцы Черкиса, — подумал я.

По направлению к городу мчалось множество фигурок, я разглядел верховых и блистающее оружие.

Мы все приближались.

Со стен Русзарка доносились слабые звуки барабанов и труб. Там собирались толпы фигурок, туловища которых блестели. Огоньками сверкали шлемы и копья.

— Русзарк! — произнесла Норхала. Глаза ее были широко раскрыты, губы улыбались. — Вот я у ворот твоих! Я Норхала, тут…

Ее пылающие волосы развевались. От всего ее нежного тела исходила раскаленная до-бела сила, дыхание разрушения. Она прислонилась ко мне и я затрепетал от этого прикосновения.

Чудовище под нами снова задрожало. Мы помчались еще быстрее. Громче становились звуки барабанов и труб.

_{Город готовился встретить чудовищного врага…}

Мы остановились в ста футах от внешней стены. На город мы смотрели с высоты около трехсот футов. Я видел целые полки солдат, присевшие за брустверами, роты стрелков из лука, сотни людей с копьями с правого бока, и воинов с длинными ременными пращами.

За брустверами, на определенном расстоянии одна от другой, стояли огромные машины из дерева и металла, а рядом с ними груды больших, круглых камней, — катапульты, вокруг которых кишели люди, вкладывая на место большие камни. С разных сторон подходили другие воины, организуя батарею против чудовища, грозившего их городу.

Между внешней стеной и внутренней носились галопом эскадроны верховых. И на внутренней стене воины также усердно готовились к защите.

Город волновался. К нам доносилось жужжание, точно из какого-то рассерженного улья.

Я представил себе, каким зрелищем должны являться мы. Это невероятное металлическое нечто, этот дьявольский, с точки зрения наших врагов, боевой механизм, управляемый колдуньей и двумя сходными с ней существами! Я представил себе ужасную картину такого чудовища, глядевшего сверху на Нью-Йорк… паническое бегство тысяч людей…

Мы снизились.

Раздался трубный звук. На парапете показался человек, весь покрытый сверкающей броней. Ее плотные петли охватывали его с ног до головы. Жестокое лицо смотрело на нас из под головного убора, схожего с шлемом крестоносцев. В злых черных глазах не было и следов страха.

Человек поднял руку.

— Кто вы? — закричал он.

— Я ищу девушку и мужчину, — крикнула в ответ Норхала. — Вы украли их у меня. Верните их тотчас же!

— Так ищите их в другом месте, — кричал он. — Поспешите убраться, не то вы пожалеете!

— Маленький человек, говорящий такие большие слова, — засмеялась Норхала. — Бежать грому? Как тебя зовут, человек?

— Кулун, — закричал человек, — Кулун, сын Черкиса. Кулун, кобылы которого растопчут тебя и швырнут твое истерзанное тело в поле, где оно будет пугалом для ворон. Ты желаешь этого?

Она перестала смеяться и пристально посмотрела на Кулуна.

— Сын Черкиса, — прошептала она, — у него есть сын… сын…

— Кулун! — закричала она. — дочь другой Норхалы и Рустума, которого Черкис пытал и потом убил. Иди теперь и скажи своему отцу, что я, Норхала, у его ворот! И вернись сюда с девушкой и мужчиной. Иди, говорю я!

ГЛАВА XXXIV

Черкис.

На лице Кулуна отражались недоумение и страх. Он спустился с парапета к своим воинам. Раздался громкий трубный звук.

Что должно было теперь произойти?

С зубчатых стен полетели рои стрел и тучи копей. Катапульты двинулись вперед.

Они выбросили град камней. Я невольно подался назад под этим ураганом смерти.

Я услышал смех Норхалы, и прежде, чем стрелы и копья могли долететь до нас, они остановились в воздухе, точно мириады рук схватили и задержали их.

Чудовище, на спине которого мы находились, протянуло гигантскую руку, молот, усаженный кубами. Он ударил по стене в том месте, с которого соскочил Кулун. Камни посыпались с грохотом. Вместе с обломками покатились солдаты, которых камни хоронили под собой. В стене образовалась пробоина футов в сто шириной.

Рука снова вытянулась. Она прошлась по парапету, разрушая его, точно он был из картона.

Чудовище протянуло еще несколько рук и угрожающе потрясло ими.

В долине поднялись вопли. К нам не летело больше ни стрел, ни камней. Снова раздались трубные звуки, крики умолкли. Наступила тишина, жуткая и напряженная.

Кулун выступил вперед, высоко подняв руки. Вес его задор исчез.

— Вступаю в переговоры, — закричал он, — вступаю в переговоры, Норхала. Уйдешь ли ты, если мы тебе отдадим девушку и мужчину?

_{Человек на парапете, покрытый сверкающей броней, закричал нам…}

— Приведи их, — ответила она, — и передай Черкису мое приказание, чтобы он пришел вместе с ними.

Мгновение Кулун стоял в нерешительности. Ужасные руки чудовища поднялись для удара.

— Пусть будет так, — крикнул Кулун. — Я передам твое приказание.

Он направился к башне и исчез из виду. Мы молча ждали.

Я заметил движение в отдаленной части города. Из противоположных ворот бежали жители. Норхала тоже увидела это, и с той непонятной, мгновенной покорностью ее мыслям, которую я уже не раз замечал, множество металлических предметов образовали с десяток обелисков.

В одно мгновение колонны эти загородили дорогу беглецам и стали теснить их обратно к городу.

Со сторожевых башен и со стен раздались крики ужаса и стоны. Обелиски соединились и превратились в одну толстую колонну. Она неподвижно стояла теперь, сторожа дальние ворота.

На внешней стене началось движение. Блеснули копья и мечи. Появилось двое закрытых носилок, окруженных тройным рядом вооруженных людей. С ними был и Кулун.

Предводитель воинов, сопровождавших вторые носилки, раскрыл их занавеси.

На землю сошли Руфь и Вентнор.

— Мартин! Руфь! — крикнули мы.

Вентнор замахал нам рукой и мне показалось, что он улыбнулся.

Кубы, на которых мы стояли, двинулись вперед и остановились невдалеке от Руфи и Вентнора. Тотчас же воины подняли свои мечи и стояли, как будто выжидая знака ударить.

Теперь я увидел, что Руфь одета иначе, чем когда она была с нами. На ней было легкое, очень открытое платье, и волосы ее были спутаны. Лицо ее выражало такое же негодование, как и лицо Норхалы. На лбу Вентнора, от виска к виску, был кровавый красный шрам.

Занавеси первых носилок заколыхались. За ними кто-то говорил. Носилки, на кототорых принесли Руфь и Вентнора, быстро убрали. Воины, вооруженные мечами, отступили. На их место выбежали и опустились на колени человек десять с луками. Они окружили Руфь и Вснтнора, целясь им прямо в сердце.

Из носилок вылез великан — высотой он был, вероятно, футов в семь. С могучих плеч его спадал плащ, весь разукрашенный драгоценными камнями. На густых, седеющих волосах, был обруч из сверкающих камней.

В сопровождении Кулуна и воинов, человек прошел к пробоине в стене. Он встал у самого края ее и молча стал разглядывать нас.

— Черкис! — шепнула Норхала, — Черкис!

Я почувствовал, как затрепетало ее тело.

Жгучее желание убить этого человека передалось от нее мне. Перед нами была маска жестокости, зла и порока. Глаза были узкими, черными щелками, жирные, отвислые щеки тянули книзу углы толстых губ, придавая рту презрительное, злобное выражение.

На лице этом отпечатались все животные страсти. Но все же в этом человеке чувствовалась сила, жуткая, недобрая, — но все же сила. Норхала прервала молчание.

— Привет — Черкис! — в голосе ее звучало беспечное веселье. — Едва я постучалась у твоих ворот, как ты уже поспешил мне на встречу! Кланяйся же, свинья, плевок жабы, жирная улитка под моей сандалией!

Он невозмутимо выслушал все оскорбления, хотя среди окружавших его поднялся ропот и глаза Кулуна засверкали.

— Давай торговаться, Норхала, — спокойно ответил он.

— Торговаться! — она рассмеялась. — Что же ты мне можешь предложить?

— Вот их, — он указал рукой на Руфь и ее брата. — Меня ты можешь убить так же, как и моих людей. Но прежде, чем ты сделаешь движение, мои стрелки из лука вонзят свои стрелы в сердца этих двух.

Норхала уже не смеялась.

— Двух дорогих мне ты давно уже убил, Черкис, — сказала она, — и вот почему я здесь.

— Знаю, —тяжело кивнул он головой. — Но это было давно и с тех пор я многому научился. Я и тебя убил бы, если бы только нашел. Но теперь я не сделал бы этого, я поступил бы совершенно иначе. Я очень сожалею, Норхала, что убил тех, кого ты любила. Я очень жалею.

В словах его был оттенок насмешки. Быть может, за эти годы он научился причинять еще большие страдания, подвергать еще более утонченным пыткам? Норхала, повидимому, иначе поняла его слова и казалась заинтересованной.

— Да, — бестрастно продолжал хриплый голос. Все это теперь не имеет никакого значения. Ты хочешь получить эту девушку и этого человека? Они в моей власти и жизнь из зависит от одного моего кивка головы. Они умрут, если ты сделаешь хоть шаг ко мне. И я одержу тогда верх над тобой, даже, если ты меня потом убьешь. Я ведь лишу тебя того, что дорого тебе.

На лице Норхалы было сомнение. В узких глазах-щелках блеснул огонек торжества.

— Пусть будет твоя победа надо мной, Норхала, — продолжал злорадно Черкис.

— Чего ты хочешь взамен? — нерешительно спросила Норхала. Я с ужасом услышал в ее голосе трепет сомнения.

— Если ты обещаешь уйти сейчас же, как только получишь их, — ответил Черкис, кивая в сторону своих пленников, — я тебе их отдам. Если же нет, они умрут.

— Но каких доказательств, какого залога ты потребуешь? — в глазах Норхалы было беспокойство. Я не могу клясться твоими богами, Черкис, потому что не верю в них. Ведь, если я скажу тебе да, и возьму девушку и мужчину, я потом могу напасть на тебя и уничтожить. Ты так и сделал бы, старый волк.

— Норхала, — ответил он, — я не прошу ничего, кроме твоего слова. Разве я не знал тех, которые родили тебя? Разве они не до самой своей смерти держали данное слово? Мне не нужно твоих клятв, дай только слово.

Хриплый голос стал ласковым. Он нс льстил, а точно отдавал должное. Лицо Норхалы смягчилось. А я почувствовал уважение к уму этого человека, хотя отвращение мое к нему от этого нисколько не уменьшилось.

— Это правда, — гордо ответила Норхала. — Но я не знаю, как можешь ты говорить такие слова, ты, Черкис, слова которого быстротечны, как река, а обещания не прочнее пузырей на воде.

— Я очень изменился за последние годы, Норхала. Я многому научился. Тот, который говорит с тобой сейчас, мало похож на того, кого тебя учили ненавидеть.

— Может быть, ты и говоришь правду! Ты, конечно, не похож на того, каким я себе рисовала тебя. Во всяком случае ты говоришь правду, что раз обещав, я уйду, не уничтожив тебя.

— Но зачем же уходить, Норхала? — спокойно спросил он. Потом выпрямился во весь рост и протянул вперед руки.

— Зачем тебе уходить от нас, Норхала? — громко раскатился его голос. — Разве мой народ не твой народ? Соедини свое могущество с нашим. Я не знаю, как построена эта твоя воюющая машина. Но я знаю, что если мы соединим наши силы, мы можем пойти в забытый нами мир, сметая его города, и властвовать над ним. Ты научишь нас строить такие машины, Норхала. Ты станешь женой моего сына Кулуна, и вы будете вместе со мной управлять моим народом. А когда я умру, ты будешь управлять вместе с Кулуном. Так забудется вся наша вражда. Я знаю, что тебе нужны мужчины, сильные мужчины, которые следовали бы за тобой, мужчины, собирающие жатву твоего могущества, молодые и сильные мужчины… Пусть будет забыто прошлое. Приди к нам, великая, со своей силой и красотой! Учи нас. Веди нас! Вернись к своему народу и владычествуй над миром!

Он замолчал. Над крепостными стенами и над всем городом нависло молчание, точно город знал, что судьба его положена на весы…

Меня охватил ужас.

Ни это уединенное место, ни его забытый народ, ни даже наша участь не занимали меня в это мгновение. На чашах весов лежала судьба всего внешнего мира, будущее человечества.

— Нет, нет! — раздался голос Руфи. — Не верь ему, Норхала. Это — ловушка. Он унижал меня… мучил меня…

Черкис полуобернулся к ней. Лицо Вентнор зажал Руфи его было рот рукой.

— Твой сын, — заговорила Норхала и Черкис тотчас снова повернулся к ней, — твой сын и владычество над миром! — голос ее звучал как будто восторженно, — и все это ты предлагаешь мне, Норхале?

Она пронизывала его взглядом.

— Норхала, — шепнул я, — не делай этого. Он хочет выпытать от тебя твои тайны, завладеть ими.

Она схватила меня за руку.

— Пусть выступит вперед мой жених, чтобы я посмотрела на него, — сказала Норхала.

Черкис и Кулун обменялись торжествующим взглядом. Я увидел, как Руфь склонилась на руки Вентнора. На стенах поднялись крики ликования. Русзарк торжествовал!

— Цельтесь в Кулуна, — шепнул мне Дрэк. — Я расправлюсь с Черкисом. Только не промахнитесь.

ГЛАВА XXXV

Месть Норхалы.

Одна рука Норхалы держала мою руку, другой она схватила Дрэка.

Кулун выступил вперед и протянул Норхале руки.

— Привет тебе, жених мой! — крикнула Норхала. — Но встань рядом с человеком, ради которого я пришла в Русзарк. Я хочу вас видеть рядом.

Лицо Кулуна насупилось. Но Черкис улыбнулся двусмысленной улыбкой и шепнул что-то сыну. Тот отступил. Кольцо стрелков опустило свои луки. Они вскочили на ноги и отошли в сторону, чтобы дать пройти Кулуну.

С быстротой змеиного языка мелькнула перед нами высокая колонна. Она слизнула Руфь, Вентнора и Кулуна.

_{С быстротой змеиного языка мелькнула колонна и слизнула Руфь, Вентнора и Кулина.}

Колонна с такой же быстротой вернулась к нам и опустила рядом с Норхалой трепещущие тела Руфи и Вентнора.

Потом колонна снова скользнула обратно к стене. На верхнем конце лежал сын Черкиса.

По всему городу пронесся вздох ужаса. Сам Черкис потерял свое невозмутимое спокойствие. Раздался безжалостный смех Норхалы.

— Жирный дурак! — закричала она. — Жаба, — поглупевшая от старости. Ты хотел поймать меня, Норхалу? Я перехитрила тебя, старая лисица. Хочешь получить назад жениха, которого ты мне дал? Так возьми же его!

Металлическая рука, державшая Кулуна, опустилась, уронила его к ногам Черкиса и раздавила.

Прежде, чем видевшие это могли опомниться, щупальцы колонны вытянулись над Черкисом. Они не ударили Черкиса, а притянули его к себе, как магнит булавку. Подвешенный на конце колонны Черкис перенесся к нам и повис в воздухе не дальше, чем в десяти футах от нас.

Картина эта была невыразимо жуткая. Раскачивавшееся тучное тело Черкиса в тисках металлических щупальцев, его вытянутые руки, развивающийся, точно крылья летучей мыши, расшитый каменьями плащ, бледное, злобное лицо. Город, дышавший безнадежным ужасом. Огромная колонна и надо всем — светлое небо.

Смех Норхалы умолк.

— Черкис, — сказала она, — настал твой конец и конец всех твоих. Теперь смотри!

Висящее тело подбросило кверху, швырнуло книзу, и Черкис встал на ноги па верхней площадке колонны. Черкис попробовал сделать движение по направлению к нам, но не мог оторвать ног от площадки. Черкис понял, что все попытки ею напрасны и, выпрямившись с некоторым достоинством устремил глаза на город.

— Конец! — шепнула Норхала.

Чудовище, на котором мы явились в Русзарк, затрепетало. Вниз опустились его молоты. Вниз полетели разрушенные внешние стены, а вместе с ними, как мухи в поднятой ураганом пыли, мелькнули и те кто охранял эти стены. Но воины Черкиса не были трусами. С внутренних стен полетели тучи стрел, огромные камни. Но попытки воинов снова не привели ни к чему. Из открытых ворот полились целые полки наездников, потрясая мечами и копьями. Под прикрытием их атаки я увидел, как верховые в плащах пришпоривали своих лошадей, ища укрытия в окружавших долину скалах. Это были мужчины и женщины богатых классов, бегущие от опасности. Следом за ними бежало множество пеших. Руки молоты чудовища втянулись назад перед атакой верховых. Втягиваясь, они утолщались и превратились в две огромные клешни краба. Концы их перекинулись через мчавшихся всадников. Потом стали сокращаться.

Теперь уж всадникам некуда было бежать. Концы клешней краба сомкнулись. Всадники оказались пойманными в кругу шириной с полмили, и живые стены этого круга надвигались на них. Началось ужаснейшее перемалывание.

Раздавались крики людей и лошадей. Потом наступило молчание. Там, где были всадники, не осталось ничего!

_{Руки-молоты избивали и защитников города, и бегущее население.}　

Ничего! Было два больших круглых пространства, блестевших и сыровато-красных. Но останков людей или лошадей не было никаких.

Мне стало не по себе и я отвернулся. Глаза мои упали на предмет, извивавшийся над долиной. Это странное змеистое нечто состояло из кубов и шаров, густо усаженных пирамидами. Это нечто игриво извивалось среди беглецов, давя их, отшвыривая их тела в сторону.

В поле моего зрения не было больше беглецов. Там, где по долине проходило ужасное нечто, не оставалось ни посевов, ни деревьев. Оставалось ровное поле, на котором то тут, то там поблескивали кровавые пятна.

Раздавались крики — это колонна начала свою работу на дальних стенах. Наше чудовище задрожало. Мы поднялись на сотню футов. Справа и слева от нас чудовище стало раскалываться на части. Между этими расколовшимися частями закипела металлическая рать. Шары, кубы и пирамиды закружились. Мгновение все было в бесформенном состоянии.

Потом слева и справа от нас встало множество гигантских воинов необычного вида. Головы их поднимались футов на пятьдесят над стенами Русзарка. Они стояли на шести огромных колоннообразных ходулях.

Эти ходули поддерживали на высоте ста футов шарообразное тело, состоящее из пучков сферических предметов. Из каждого тела выходило множество огромных рук, титанических палиц, циклопических молотов.

Странные воины издавали тонкий, нетерпеливый вой, похожий на собачий.

Ритмическими движениями они наступали на город.

Под молотами огромных рук падали внутренние стены. Вслед за воинами проходили мы над их развалинами, и весь Русзарк, кроме части, скрытой горой, был у нас перед глазами. В короткое мгновение остановки я увидел, как обезумевшие толпы бились в узких улицах, топча упавших, перелезая через груды мертвых. Широкая улица уступами поднималась к обширной площади, где возвышались дворцы и храмы— к Акрополю. Сюда сбегались жители Русзарка, ища спасения у алтарей своих богов.

Поднимались стройные аркады, высокие башни. Тут была целая улица из статуй. Через другую улицу было перекинуто множество легких, красивых мостов. В цветущих садах били фонтаны.

Русзарк был прекрасный город. Прелесть его восхищала глаз. От него исходил аромат его садов…

Ряд металлических воинов растянулся. Они размахивали ужасными руками и здания лопались под ними, как огромные яичные скорлупы, погребая под своими развалинами толпы людей.

Металлическая рать приняла паукообразную форму и ползла по широкой улице, вколачивая в камень всех, пытавшихся бежать перед нет.

Шаг за шагом мы пожирали город.

Я не чувствовал ни озлобления, ни жалости. Во мне бился какой-то веселый, оглушительный пульс, точно я был кричащей корпускулой урагана, точно я был частицей тайфуна. В этом хаосе ощущений вдруг возникла, поразила меня мысль: почему я никогда до сих пор не знал, что то, что мы называем деревьями, просто безобразные, несимметричные наросты? Что эти здания, эти башни — уродство? Что эти маленькие, кричащие двуногие существа — отвратительны?

Их нужно смести с лица земли. Все это бесформенное безобразие должно быть уничтожено. Все должно быть сравнено, превращено в долины с гармоничными линиями арок и углов.

Что-то в глубине моего существа пыталось сказать мне, что это не человеческие мысли, не мои мысли. Что это отраженные мысли металлического предмета!

В такт этому внутреннему голосу раздавались какие-то короткие, отрывистые звуки. Эти звуки будили во мне человеческие чувства. Они стали болезненно ударяться мне в сердце.

Плач Черкиса!

Лицо его было неузнаваемо. Жестокость и злоба были смыты с него слезами. Черкис смотрел на уничтожение своего народа и своей столицы.

Норхала холодно наблюдала за ним, точно боялась упустить малейший оттенок его страданий.

_{Черкис смотрел на уничтожение своего народа и города. Норхала холодно наблюдала за ним.}

Мы были теперь уже совсем близко от площади на горе. Тысячи людей теснились между венчавшими гору зданиями и нами. Они падали на колени, моля о пощаде. Они хватались друг за друга, пытаясь спрятаться в массе, которая была ими самими. Они ломились в запертые двери храмов. Был момент хаоса, сердцем которого были мы.

Потом треснули и развалились и дворцы, и храмы. Сверкнуло золото, серебро, блеснули драгоценные камни, — и все это хоронило под собой и женщин, и мужчин.

Мы спустились на эти развалины.

Рыдания замолкли. Голова Черкиса упала на плечо, глаза его закрылись.

Втянулись руки разрушающих предметов. Сами предметы соединились, образовав на мгновение огромный, полый столб, в центре которого, далеко внизу, стояли мы. Потом предметы разъединились, образовали различные формы и покатились с горы и ее развалин, как все увеличивающиеся волны.

Вдали сверкающая змея все еще извивалась и уничтожала всех, кому как-то удалось спастись от разрушающих предметов.

Мы остановились там, где была внешняя стена Русзарка. Порхала взглянула на безжизненное тело Черкиса.

Потом металлическая рука вытянулась. Тело Черкиса полетело вперед, как большая синяя летучая мышь. Оно упало на сравненную с землей площадь, былую гордость его столицы.

Разбитое тело Черкиса лежало одиноким синим пятном в пустыне. Высоко в небе появилась черная точка — стервятник.

— Я все же оставила тебе добычу, — шеппула Норхала.

Взмахивая крыльями, ястреб опустился рядом с синей грудой и вонзил в нее клюв.

ГЛАВА XXXVI

Неизбежное.

Мы медленно отступали, точно глаза Норхалы еще не насытились разрушением.

Не оставалось и следов человеческой жизни, жизни природы. Норхала вытоптала все — мужчину и дерево, женщину и цветок, ребенка и бутон.

Развернувшаяся на моих глазах трагедия поглотила меня всего. Мне было не до моих спутников. Я совершенно забыл про них. Теперь, в минуту мучительного пробуждения, я обратился к ним, ища поддержки. Меня снова удивили наряд Руфи, ее обнаженность и красный шрам на лбу Вентора.

В его глазах и в глазах Дрэка я прочел ужас. Но в глазах Руфи ужаса не было.

Она со спокойным торжеством и так же равнодушно, как Норхала, смотрела на пустыню, которая еще так недавно цвела.

Мне стало тяжело. За что, в конце концов, уничтожили всех этих людей? Разве в наших больших культурных городах меньше зла и пороков? Как могла Руфь отнестись так спокойно…

Мой взгляд упал на глубокий шрам на лбу Вентнора. По краям шрама была засохшая кровь и шрам окаймляло двойное кольцо вспухшего, побелевшего мяса. Это был след пыток.

— Мартин! — крикнул я. — Это кольцо? Что они делали с тобой?

— Они разбудили меня этим, — спокойно сказал он. — Я думаю, что должен быть им благодарен, хотя намерения их были далеко не… филантропические…

— Они мучили его, — с горечью произнесла Руфь, — они терзали его, пока он не проснулся. А меня… меня они вели по городу и люди издевались надо мной. Они, как рабыню, поставили меня перед негодяем, которого наказала Норхала. Они на моих глазах мучили моего брата. Норхала, ты хорошо сделала, что уничтожила их!

Руфь схватила Норхалу за руки и прижалась к ней. Норхала смотрела на нее большими серыми глазами, в которых снова были прежние спокойствие и невозмутимость.

— Это сделано, — сказала она, — и хорошо сделано. Теперь мы с тобой, любимая, будем жить в тишине. Если же ты захочешь убить кого нибудь в том мире, из которого пришла, мы отправимся и вытопчим их, как сделали это тут.

Сердце мое перестало биться. В глубине глаз Руфи рождались какие-то тени, и они застилали собой жизнь в этих глазах.

Передо мной стояли теперь сестры-близнецы — Руфь и Норхала.

— Сестра, — шептала Норхала, — моя маленькая сестра. Эти мужчины останутся с тобой столько времени, сколько ты захочешь. Если же ты хочешь, я отправлю их в тот мир, из которого они пришли. По мы с тобой, сестра, будем жить вдвоем, в спокойствии.

Ни разу не взглянув на нас, — любимого-человека, брата и старого друга, — Руфь только еще теснее прижалась к ней.

— Пусть будет так, — шепнула она. — Сестра Норхала, я устала. Норхала, я не хочу больше видеть людей, они утомили меня.

— Руфь! — крикнул Дрэк и подскочил к женщинам. Они не обратили на него никакого внимания. Дрэка что-то завертело и снова принесло к нам.

— Подождите, — сказал Вентнор и взял Дрэк а за руку. — Сейчас ничего нельзя сделать.

— Ждать! — воскликнул Дрэк. — Когда эта проклятая хочет взять у нас Руфь…

Он снова бросился вперед и снова его точно оттолкнули назад. В это время чудовище, на котором мы находились, опять соединилось со своими частями, и мы поднялись высоко в воздух. Мы мчались, а между нами и Руфью с Норхалой образовалась широкая трещина. Точно Норхала подчеркивала этим свою победу над нами. Разрыв становился все шире. Он отделял нас от Руфи, как будто бы мы находились в другом мире.

Змеевидный предмет, избивавший воинов, подполз к нам, и наше чудовище вобрало его в себя.

Мы двигались медленно. Мы скользили к прорыву в скалах. Тень этих скал упала на нас. Мы прошли прорыв, потом ущелье, тоннель. Не было произнесено ни слова, Дрэк с ненавистью смотрел на Норхалу. Вот мы уже очутились на опушке зеленого леса.

Издалека до нас донеслись звуки, похожие на барабанные удары. Чудовище, на котором мы находились, задрожало. Звук умолк и чудовище успокоилось. Оно продолжало свое равномерное продвижение среди деревьев.

Прервал молчание Вентнор. Я видел, как исхудало его тело, как обострились черты лица. Мне пришло в голову, что виною этого были не одни пытки, а какое-то новое, странное познание.

— Ты ничего не поделаешь теперь, Дрэк, — говорил он. Я знаю одно, — весы могут склониться только в одну или другую сторону. И если это будет в одну сторону — Руфь вернется к нам. Если же в другую-тогда уж нам будет все безразлично. С человеком тогда будет покончено.

— Что вы хотите сказать? — шепнул я.

— Наступил кризис, — ответил он. — Мы ничего не можем сделать, Луис, ничего.

Снова раздались отдаленные звуки барабанов, все громче. Чудовище опять задрожало.

— Бой барабанов? — шепнул Вентнор. — Что они возвещают? Новое рождение земли и гибель человека? Новое дитя, которому дается владычество?

Гул замер. Кругом был слышен только треск деревьев. Неподвижно стояли Руфь и Норхала.

— Откуда… они… явились? — глаза Вентнора под глубоким шрамам были ясные и спокойные. — Откуда явились эти предметы, несущие нас и разрушившие город Черниса? Родились ли они на земле, как мы? Или же они явились с других звезд? Существа эти, которые во множестве составляют одно и в едином состоят из множества? Откуда они? Что они такое?

Он взглянул вниз, на поддерживавшие нас кубы. Тысячи их сверкающих глазок насмешливо блеснули ему навстречу. Точно они слышали и понимали.

— Я не забыл, — продолжал Вентнор, — все то, что видел, когда во дворне Норхалы сим себе казался только мыслящим а гомон вне пространства и говорил с невероятным напряжением через губы, которые были от меня точно в веках расстояния. У меня было три… не знаю, как это назвать., скажем, три видения. Все казались реальным, но истинным могло быть только одно, а третье может когда-нибудь оказаться истинным, но еще не теперь.

ГЛАВА XXXVII

Надвигающаяся буря.

В воздухе пронеслись новые раскаты, становившиеся все громче. Они шли crescendo и вдруг оборвались. Норхала подняла голову, прислушалась.

— Я видел мир, обширный мир, Сорнтон, — говорил Вентнор, — величественно шествовавший через пространство. Это не был шар, это был мир со многими гранями, с гладкими полированными плоскостями. Огромный голубой мир, похожий на драгоценный камень, тускло светящийся. Хрустальный мир, вырезанный из эфира. И в этом мире не было ни воздуха, ни воды, ни солнца.

— Я приблизился к нему, — продолжал Вентнор, — и увидел, что на каждой его грани были узоры, гигантские, симметрические узоры, математические иероглифы. В них я прочел невероятные вычисления, арифметические прогрессии звездных армий, пандекты движений солнца. В узорах была странная гармония, точно все законы, начиная с тех, которыми управляются атомы, до тех, которые направляют космос, были определены здесь, сведены к одному итогу. Узоры постоянно менялись. Я приблизился еще и увидел, что узоры эти — живые. Они были этими самыми предметами в бесчисленном количестве.

Он указал на чудовище, которое везло нас.

— Меня отнесло назад, — продолжал Вентнор, — и я снова увидел мир граней издали. Видение это исчезло. Я видел обширные пещеры, полные этих предметов, работающих, растущих, множащихся. В пещерах нашей земли — плод какого-то неведомого чрева? Я не знаю. Но они росли в этих пещерах, под бесчисленными кругами многоцветных огнен. Мне пришло в голову, что они стремились выйти из пещер к Солнцу. Они вырывались на этот свет, на желтый, пылающий свет Солнца.

И эта картина исчезла.

Голос Вентнора стал глуше.

— Ее сменило третье виденье. Я увидел нашу Землю. Я знал, что это была наша Земля. Но высоты ее были сравнены, горы превращены в холодные, полированные, геометрические фигуры. Моря были скованы и сверкали, как огромные драгоценные камни в узорчатой оправе хрустальных берегов. Полярный лед, и тот был обтесан. На расположенных в известном порядке долинах были начертаны иероглифы мира граней. И на всей Земле не было зеленой жизни, не было людей, не было городов. На Земле, которая была когда-то нашей — были только Эти.

— Не думайте, — продолжал Вентнор, — что я всецело принимаю эти видения, эти сны. Но какое-то зерно правды в них есть. Мой мозг был ослеплен светом необъятных для него истин и породил все эти картины, Во всяком случае какой-то катаклизм начинается теперь на наших глазах и, быть может, результатом его и будут такие картины, как последняя виденная мною.

Слова Вентнора невольно заставили меня вспомнить Русзарк и Разрушительные Предметы, сравнявшие его с землей и превратившие цветущую местность в пустынную возвышенность.

— И вдруг я увидел эту возвышенность Земли, города — всеми земными городами, а народ Черкиса — народом всего мира!

Снова раздался гул барабанных ударов, но теперь уже оглушительный. Казалось, удары эти валятся на нас. Под нашими ногами точно забился могучий пульс.

Норхала выпрямилась и стала прислушиваться.

— Барабанный бой, — пробормотал Дрэк, — какой это барабанный бой! Это напоминает десять Верденов и десять Марн.

Гул все рос. Чудовище, на котором мы находились, остановилось. Башня, где стояли Руфь и Норхала, покачнулась. Она наклонилась над трещиной, отделявшей ее от нас, и девушка и женщина соскользнули с нее к нам.

Начался вой. Так громко и пронзительно никогда еще не выли металлические предметы.

Чудовище под нами раскололось на части. Перед нами поднялась огромная пирамида, почти такая же высокая, как пирамида Хеопса, которую построили так, что она отбрасывала свою тень через Нил. К пирамиде стекались и к ней прилипали металлические предметы, делавшие ее все выше и выше.

Пирамида умчалась от нас вперед.

Норхала крикнула, и крик этот был звонкий, пронзительный, как звук трубы. Пирамида-беглянка остановилась, точно в нерешительности, готовая вернуться. Но отрывистый барабанный бой зазвучал повелительно, угрожающе, и пирамида помчалась вперед.

Глаза Норхалы широко раскрылись. Казалось, она не понимала происходившего, не верила тому, что видела. Потом снова крикнула. Теперь это была целая буря-звуков.

Но пирамида мчалась дальше.

Вдали сверкала сапфировая искорка дома Норхалы. Пирамида была теперь недалеко от него. Но мы нагоняли ее. Крики Норхалы не замолкали ни на одно мгновение. Сапфировая искра превратилась в шарик, потом в большой шар. Предмет, который мы преследовали, вырос в огромную колонну. У колонны появились ходули, и она перешагнула через дом Норхалы.

Нас осторожно опустили перед дверями дома. Я взглянул на чудовище, доставившее нас сюда. Оно все было в страшном движении. Но во всей его волнующейся массе я не увидел ни одного куба.

Множество шаров и пирамид отделилось от нашего чудовища и встали в ряд между им и Норхалой. Потом весь ряд бросился ко входу в ущелье, ведущее в бездну, и скрылся из виду.

На лице Норхалы я прочел сомнение, негодование. В Норхале теперь было что-то жалкое. Она сделала нам знак, чтобы мы следовали за нею в дом. За нами потянулось три больших шара и два тетраедра.

— Я боюсь, — шепнула Норхала, — боюсь за вас! Останьтесь тут, пока я вернусь. Я оставляю их охранять вас, — она указала на пять металлических предметов.

Предметы окружили Руфь. Норхала поцеловала девушку.

— Усни, пока я не вернусь, — сказала она.

Она вышла из комнаты, даже не взглянув на нас, троих мужчин.

Руфь опустилась на шелковые ткани, лежавшие на полу. Шары и пирамиды мигали на нас, охраняя ее сон.

За дверями голубого шара раздался ужасающий грохот. Казалось, колотят по целым металлическим мирам, полым внутри.

Продолжение в № 7 «Мира Приключений

Систематический Литературный Конкурс «Мира Приключений» 1929 г.

ЛИТЕРАТУРНАЯ ЗАДАЧА № 6

МАЛЕНЬКИЙ ЧЕЛОВЕК С ПРОСТОРНЫМ СЕРДЦЕМ

Роман-мозаика 21 автора

Роман-мозаика построен из отрывков сочинений 21 автора. Удалось составить нечто цельное почтя без цементирования. Вставлено от себя только 8 слов; выбрасывались подлинные тексты тоже с осторожностью: или пропускались значительные по размерам разговоры и описания, или производились легкие сокращения и замены; так, слово «чей-то» поставлено вместо нескольких слов автора, мешавших связности изложения; слово «оплеванный» заменило другое слово. Многие имена, конечно, пришлось переменить.

Для составления «романа» использованы следующие писатели:

Л. ТОЛСТОЙ, Ф. ДОСТОЕВСКИЙ, Н. ГОГОЛЬ, И. ЛЕСКОВ, М. САЛТЫКОВ-ЩЕДРИН, ГЛ. УСПЕНСКИЙ, ВЛ. КОРОЛЕНКО, А. МАЙКОВ, Д. МАМИН-СИБИРЯК, К. СТАНЮКОВИЧ, А. ЧЕХОВ, И. БУНИН, А. КУПРИН, М. ГОРЬКИЙ, И ГОНЧАРОВ, Ж ЛЕРМОНТОВ, Д. ГРИГОРОВИЧ, А. ПИСЕМСКИЙ, Я. ТУРГЕНЕВ, МАРЛИНСКИЙ, Г. ДАНИЛЕВСКИЙ

Цель задачи: поощрить ознакомление подписчиков нашего журнала с большими писателями. Такого же типа рассказ «Записки неизвестного» напечатан в № 11–12 «Мира Приключений» 1928 года и «Потревоженные тени» в № 1—1929 г.

Как и в тех задачах, подписчикам предлагается указать, из какого писателя взят каждый кусок «романа» «Маленький человек с просторным сердцем», т. е. обнаружить свою литературную начитанность, память и внимание. Кто не читал того или другого из перечисленных 21 писателей — может теперь воспользоваться случаем пополнить свое образование.

За полное решение этой литературной задачи Редакция уплатит премию в 100 руб. В случае получения двух или нескольких безупречно правильных решений, простой жребии определит, кому достанется премия.

Если не будет прислано (мы не хотели бы этого думать) полного решения, то половинная премия т. е. 50 рублей, будет выдана за максимальное количество отдельных, правильно указанных цитат. В случае совпадения таких решений у нескольких подписчиков, между ними будет брошен жребий.

Желая, чтобы возможно большее количество подписчиков приняло участие в этой работе и, таким образом, познакомилось более основательно с произведениями крупных писателей, мы даем продолжительный срок для присылки решений.

Все решения должны быть получены Редакцией не позднее 1 октября 1929 г.

Технически решение нужно выполнить так. Переписать «роман» на машинке или четко и разборчиво чернилами, оставив поля. На полях против каждой цитаты из автора проставить его имя и название сочинения, из которого выдержка приведена. Кроме того в самом тексте должны быть подчеркнуты слова, не принадлежащие цитируемому писателю.

Фамилии всех подписчиков, решивших эту задачу сполна или в преобладающей части, будут напечатаны в журнале.

В Систематическом Литературном Конкурсе могут участвовать все граждане Союза Советских Социалистических Республик, состоящие подписчиками «Мира Приключений». Рукописи должны быть подписаны именем, отчеством и фамилией автора и снабжены его точным адресом. На первой странице рукописи должен быть приклеен печатный адрес подписчика с бандероли, под которой доставляется почтой журнал «Мир Приключений». Примечание. Авторами, состязующимися на премию, могут быть и все члены семьи подписчика, а также участники коллективной подписки на журнал, но тогда на ярлыке почтовой бандероли должно значиться не личное имя, а название учреждения или организации, выписывающей «Мир Приключений». — Во избежание недоразумений рекомендуется посылать рукописи заказным порядком и адресовать: Ленинград, 25, Стремянная, 8. В Редакцию журнала «Мир Приключений», на Литературный Конкурс.

_____

I.

Пароход приближается к крутому яру и идет вдоль темного бора. Бор стоит весь в тени… В нем ходят таинственные шорохи, и кажется, что где-то в чаще идет другой пароход, и также часто шлепает колесами. И оба парохода — точно притаились и чутко сторожат друг друга.

Свисток, за ним другой вспугивают молчание ночи, и кажется, что от этого звука, такого заурядного на Волге, вздрагивают даже берега.

Пароход делает легкий поворот, и на нас надвигается крутой яр левого берега. Над обрезом этого яра виднеется клок неба, еще не поглощенный разрастающейся тучей. На проплывающем облачке угасают последние слабые отблески. Какие-то темные фигуры фантастически рисуются в вышине над косогором…

— Прощайте, Петр Прокофьевич, еду!

— Куда это?

— На саранчу.

— Надолго?

— Да как вам сказать! Недели на две. Прощайте, Марья Васильевна!

— Пишите, — говорит плаксиво бaрышня.

— О! Я буду писать каждое мгновение… каждую минуту. Но будете ли вы помнить обо мне?

— Несносный! — сказала барышня, — для чего ты еще мучишь меня?

— О, женщины! — хватив ладонью по лбу, заключил чиновник.

К утру вспрыснул легкий дождь, напугав всех, но этот страх был сове пшенно напрасен. Дождь только освежил траву и лес, и солнце взошло с небывалой пышностью. Предрассветная темная полоса, пеленавшая восток, точно дала широкую трещину, от которой все небо раскололось на мириады сквозивших золотом щелей. Неудержимый поток света залил все небо, заставив спавшую землю встрепенуться малейшей фиброй, точно кругом завертелись мириады невидимых колес, валов и шестерней, заставлявших подниматься кверху ночной туман, сушивших росу на траве и передававших рядом таинственных процессов свое движение всему, что кругом зеленело, пищало и стрекотало в траве и разливалось в лесу тысячами музыкальных мелодий.

Кондрат Семеныч был широкоплеч, небольшого роста, особенно тогда, когда оседал на левый бок, на хромую ногу; черные волосы его кудрявились, а загорелое, кирпичного цвета лицо оживлялось маленькими веселенькими глазками; нижняя челюсть выдавалась у него, но это придавало ему только добродушное выражение; концы черных усиков на короткой верхней губе лихо завивались кверху.

Пароход шел вверх по Волге. Однажды душной июльской ночью, когда небо было покрыто густыми, черными тучами и все на Волге было как-то зловеще спокойно, приплыли в Казань и стали на якорь около Уело на в хвосте огромного каравана судов. Лязг якорных цепей и крики команды разбудили Кондрата Семеныча. Он посмотрел в окно и увидал: далеко, во тьме, играя, сверкали маленькие огоньки, вода была черна и густа, как масло и больше ничего не было видно.

К чаю вышла в салон единственная дама, ехавшая в первом классе. Кондрат Семеныч мимоходом быстро взглянул на нее. Что-то страшно знакомое, очень давнишнее мелькнуло ему не так в ее лице, как в повороте шеи и в подъеме век, когда она обернулась на его взгляд. Но это бессознательное воспоминание тотчас же рассеялось и забылось…

II

— Вы очень добры, — говорила она, отвечая пожатием руки на слова Кондрата Семеныча.

Кондрат Семеныч видел, что слова его действовали, она смотрела на него так нежно, так грустно, что как будто бы в первый раз услышала, что такое речь, внушенная любовью, и что такое блаженство быть любимой…

— Что может быть утешительнее дружбы! — сказала она, подняв глаза кверху.

— Что может быть сладостнее любви! — промолвил Кондрат Семеныч, взглянув на нее нежно.

— Это, так сказать, жизненный бальзам.

— Что любовь! — заметила она, — это пагубное чувство; мужчины все такие обманщики…

Она вздохнула, а он сел рядом с ней.

— Что вы? — спросила она.

— Ничего-с-с! Я так счастлив, что сижу возле вас, дышу с вами одним воздухом… Поверьте, что я совсем не похож на других мужчин!.. О, вы меня не знаете, женщина для меня — это священное создание… я ничего не пожалею.

— В самом деле? — задумчиво спросила она.

— Ей-богу!

Они долго говорили, наконец стали шептать. От нее разливалась такая жаркая атмосфера, около него такая благоуханная. Они должны были непременно слиться, и слились. Она уронила платок. Кондрат Семеныч бросился поднять, и она тоже; липа их сошлись, раздался поцелуй.

— Ах! — тихо вскрикнула она.

— О! — произнес он восторженно — какая минута!

— Давно ли, — говорила она, закрыв лицо руками, — мы знакомы… и уж.

— Разве нужно для этого время? — начал торжественно Кондрат Семеныч; довольно одной искры, чтобы прожечь сердце, одной минуты, чтобы запечатлеть милый образ здесь навсегда!

Еще поцелуй, еще, и еще.

И вот однажды вечером, после порция поцелуев, он решительно объявил Марусе, что пользоваться дальше краденым счастьем он ее может.

— Вы мне нравитесь, лгать не стану. Я виновата перед вами, что могла вввести вас в заблуждение, допустить то, чего не следовало… Простите, Кондрат Семеныч! Но ломать всю жизнь, сделать несчастным человека, который так любит меня, Кондрат Семеныч! Вы умный человек и, кроме того, человек с характером… Увлечение ваше скоро пройдет. Ведь есть дела посерьезнее любви… И вы простите меня, неправда ли?

В это время часы уныло зазвенели одиннадцать. Но и часы били на этот раз как-то особенно злонамеренно. Кондрату Семенычу показалось, будто каждое биение часового колокольчика заключало в себе глубокий смысл и с упреком говорило ему: «каждая дуга, которая описывает маятник, означает канувшую в вечность минуту твоей жизни… Да жизнь то Эту на что ты употребил, и что такое существование твое?»

Страсти не что иное, как идеи при первом своем развитии; они принадлежность юности сердца, и глупец тот, кто думает целую жизнь ими волноваться. Полнота и глубина чувств и мыслей не допускает бешеных порывов: душа страдая и наслаждаясь, дает во всем себе строгий отчет и убеждается в том, что так должно; она знает, что без гроз постоянный зной солнца ее иссушит.

III.

Они съездили и прожили в Петербурге почти весь зимний сезон. Все, однако, к великому посту лопнуло, как радужный мыльный пузырь. Мечты разлетелись, а сумбур не только не выяснился, но стал еще отвратительнее. Во первых, высшие связи почти не удались, разве в саном микроскопическом виде и с унизительными натяжками. Оскорбленная Маруся бросилась было всецело и «новые идеи» и открыла у себя вечера. Она позвала литераторов, и к ней их тотчас же привели во множестве. Потом ужо приходили и сами, без приглашения; один приводил другого. Никогда еще она нс видывала таких литераторов. Они были тщеславны до невозможности, но совершенно открыто, как бы тем исполняя обязанность. Иные (хотя и далеко не все) являлись даже пьяные, ко как бы сознавая в этом особенную, вчера только открытую красоту. Все они чем-то гордились до странности. На всех лицах было написано, что они сейчас только открыли какой-то чрезвычайно важный секрет. Они бранились, вменяя себе это в честь. Довольно трудно было узнать, что именно они написали; но тут были критики, романисты, драматурги, сатирики, обличители…

Никогда еще не проходило дня в ссоре. Нынче это было в первый раз. И эта была не ссора. Это было очевидное признание в совершенном охлаждении. Разве можно было взглянуть «а нее так, как он взглянул, когда входил в комнату за аттестатом? Посмотреть на нее, видеть, что сердце ее разрывается от отчаяния и пройти молча с этим равнодушно спокойным лицом! Он не то, что охладел к ней, по он ненавидел ее, потому что любил другую женщину, — это было ясно!

Она громко всхлипывала, сжимая себе виски, и пробормотала:

— Боже мой, погибла жизнь!..

А он сидел, молчал и не сказал ей даже: «не плачь»… Он понимал, что плакать нужно и что для этого наступило время. Она видела по его глазам, что ему жаль ее; и ей тоже было жаль и его и досадно на этого робкого неудачника, который не сумел устроить ни ее жизни, ил своей.

Когда она провожала его, то он в передней, как ей показалось, нарочно долго надевал шубу. Раза два молча поцеловал ей руку и долго глядел в заплаканное лицо. Ему хотелось сказать что-то, и он был бы рад сказать, но ничего не сказал, а только покачал головой и крепко пожал руку. Бог с ним!

Проводив его, она вернулась в кабинет и опять села на ковре перед камином. Красные уголья подернулись пеплом и стали потухать. Мороз еще сердитее застучал в окно, и ветер запел о чем-то в каминной трубе.

А у Кондрата Семеныча всю ночь из головы не выходила незнакомая женщина, встретившаяся им на лестнице. Не знаю почему, но ему показалось, что она незамужняя, а если и замужняя, то в разводе с мужем. Голова его горела, он метался в лихорадочном жару; от этого внешние чувства его сделались гораздо острее и тоньше: может быть, тишина ночи этому много способствовала. Воображение разгоралось…

Не каждый ли день он встречал па улице множество женских лиц; почему-то ни одно из них не действовало на него так притягательно, не было ему так сочувственно, как лицо этой девушки. Ее миловидные черты, ее серые, добрые глаза врезались в его памяти с первого дня, как он увидал их… И прежде приходили минуты, когда потребность привязаться к женскому сердцу, любить и быть любимым, давала себя внутренне чувствовать; но это были только намеки, отдаленные, чуть слышные голоса перед тем, что теперь наполняло его душу.

IV.

Был осенний теплый, дождливый день. Небо и горизонт были одного и того же цвета мутной воды. То падал как будто туман, то вдруг припускал косой, крупный дождь. На породистой, худой, с подтянутыми боками лошади, в бурке и папахе, с которых струилась вода, ехал Кондрат Семеныч. Он так же, как и лошадь, косившая голову и поджимавшая уши, морщился от косого дождя и озабоченно присматривался вперед.

Наконец, он подъехал к крыльцу. Мелькнувшее в окне лицо Полины успокоило Кондрата Семеныча — она дома. С замирающим сердцем он начал взбираться по лестнице. Хозяйка встретила его в передней.

— Здравствуйте — проговорила она приветливым и тихим голосом и в то же время была как бы немножко сконфужена.

В следующей комнате Кондрат Семеныч слышал чьи-то женские голоса. Полина провела его в гостиную.

— А ваш супруг?

— Он завтра вечером или послезавтра приедет, — отвечала та каким-то ровным голосом.

— А завтра я должен буду уехать.

Полина сначала на это ничего не сказала, но потом, промолчав немного, проговорила:

— Разве вот что: приходите после ужина, когда все улягутся, посидеть в чайную; я буду там.

— А где же эта чайная? — спросил Кондрат Семеныч.

— Я, в продолжение вечера, постараюсь вам как-нибудь показать ее, — отвечала, тоже не глядя на него, Полина.

— Какой дом, однако, у вас оригинальный!

— Ах! Он очень старинный. Вы однако не видали его всего. Хотите взглянуть? — подхватила Полина, понявшая его мысль.

— Очень рад-с.

Полина пошла показывать ему дом.

— Вот это — зала, это — гостиная.

— А это — портрет ваш?

— Да, это — в первый год, как я вышла замуж.

Она нарочно говорила громко, чтобы еще слышали в зале.

— А это вот — угольная, или чайная, как ее прежде называли, — продолжала хозяйка, проводя Кондрата Семеныча через корридор в очень уютную и совершенно в стороне находящуюся комнату. — Смотрите, какие славные диваны идут кругом. Это любимая комната была покойного отца мужа. Я здесь и буду вас ожидать! — прибавила она совершенно тихо и скороговоркой.

— А когда же мне приходить сюда? — спросил ее замирающим от восторга голосом Кондрат Семеныч.

— Когда все улягутся. Вот это окошечко выходит в залу; на него я поставлю свечу: это будет знаком, что я здесь, — продолжала она попрежнему тихо к скороговоркой. А вот-с это — библиотека мужа! — произнесла она опять полным голосом.

Когда они проходили маленький корридор, Кондрат Семеныч не утерпел и, взяв за талию Полину, проговорил:

— Милая моя, бесценнаяя…

Полина обернула к нему свое лицо сияющее счастьем и страстью.

Кондрат Семеныч поцеловал ее.

— Тсс!.. Нельзя этого! — проговорила она, погрозив ему пальчиком.

Оставшись один, Кондрат Семеныч почти в лихорадке стал прислушиваться к раздававшемуся то тут, то там шуму в доме; наконец, терпения у него уж больше не достало: он выглянул в залу — там никого пе было, а в окошечке чайной светился уже огонек. «Она там», подумал Кондрат Семеныч и с помутившейся почти совсем головою прошел залу, корридор и вошел в чайную. Там он увидел Полину, уже в блузе, а не платье.

— Ах, это вы, — сказала она, как бы не ожидая его и как бы даже несколько испугавшись его прихода.

— Я, — отвечал Кондрат Семеныч дрожащим голосом; потом они сели на диван и молчали; Кондрат Семеныч почти — что глупо смотрел на Полину, а она держала глаза опущенными вниз.

— Послушайте! — начала Полина — я давно хотела вас спросить: Мари вы видите в Москве?

— Один раз всего видел, — отвечал неторопливо Кондрат Семеныч.

— И что же, любовь ваша к ней прошла в вас совершенно? — продолжала Полина.

— Прошла, — отвечал Кондрат Семеныч искренним тоном. Однако, послушайте, — прибавил он, помолчав — Сюда никто не войдет из людей?..

— Нет, никто; все преспокойно спят… — отвечала протяжно Полина.

Полина уставила на него надолго свои большие глаза.

V.

Однажды Кондрат Семеныч проходил в саду мимо известного забора— и увидел Полину: подпершись обеими руками, ока сидела на траве и не шевелилась. Кондрат Семеныч хотел было осторожно удалиться, но она внезапно подняла голову и сделала Кондрату Семенычу повелительный знак.

Кондрат Семеныч замер на месте: он не понял ее с первого раза. Она повторила свой знак. Он немедленно перескочил через забор и радостно подбежал к ней; но она остановила его взглядом и указала ему на дорожку в двух шагах от нее. В смущении, не зная, что делать, он стал на колени на краю дорожки. Она до того была бледна, такая горькая печаль, такая глубокая усталость сказывалась в каждой ее черте, что сердце у него сжалось и он невольно пробормотал: что с вами?

Полина протянула руку, сорвала какую-то травку, укусила ее и бросила ее прочь, подальше.

— Вы меня очень любите? — спросила она наконец. — Да?

Кондрат Семеныч ничего не отвечал, — да и зачем ему было отвечать?

— Да, — повторила, она, попрежнему глядя на него. — Это так! Такие же глаза, — прибавила она, задумалась и закрыла лицо руками. — Все мне опротивело, — прошептала она, — ушла бы я на край света, не могу я это вынести, не могу сладить!.. Боже мой, как тяжело!

— Забудь, — сказала она, — что я существую, что я любила, что я люблю тебя; забудь все и прости!

— Забыть тебя! — воскликнул Кондрат Семеныч, — и ты хочешь, чтобы я разбил последнее звено утешения в чугунной цепи жизни, которую отныне я осужден волочить, подобно колоднику, чтобы я вырвал из сердца, сгладил с памяти мысль о тебе? Нет, этого никогда не будет! Любовь была мне жизнь и кончится только с жизнью.

И, между тем, он сжимал ее в своих объятиях, между тем, адский огонь пробегал по его жилам… Тщетно она вырывалась, просила, умоляла; он говорил:

— Еще, еще один миг счастья, и я кинусь в гроб будущего!

— Еще раз, прости, — наконец произнесла она твердо. — Для тебя я забыла долг, тебе пожертвовала домашним покоем, для тебя презрела теперь двусмысленные взоры подруг, насмешки мужчин и угрозы мужа; неужели ты хочешь лишить меня последнего наружного блага — доброго имени?.. Не знаю, отчего так замирает у меня сердце и невольный трепет пролетает по мне; это — страшное предчувствие… Но прости, уж время.

— Уж поздно! — произнес чей-то голос.

Он обомлел за Полину, кинулся навстречу пришедшему, и рука уперлась в грудь его:

— Бегите — сказал он, запыхавшись, — бегите! вас ищут!.. Ваш муж беснуется от ревности, рвет и мечет… все, гоняясь за вами; он близко!

— Он убьет меня! — вскричала Полина, упав на руки Кондрата Семеныча.

У нее сделался сильный истерический припадок и они провели пренеприятную четверть часа, прежде чем Полину унесли в дом.

Полина довольно долго не могла успокоиться и просила кого-нибудь переночевать у нее.

— Я теперь боюсь быть одна, — говорила Полина.

— Чего ты боишься?

— Его, моего мужа; вы не знаете, какой он человек!

VI.

Кондрат Семеныч проснулся незадолго перед обедом. Голова его была тяжела. Он встал, вспомнил встречу и разговор под виноградной беседкой… Взял перо и стал писать. То было письмо к Полине. Он хотел его передать через Фросиньку. Мысли не слушались. Прошел час, другой. Письмо не писалось.

— Кушать просят, — объявил показавшийся в дверях Филат. Кондрат Семеныч разорвал начатое письмо, привел себя в порядок и вышел в сад. Воздух был влажный. Парило. Кругом стоял густой, смолистый пар от дерев и цветов.

— Что это, дедушка, было сегодня ночью? — спросил он деда Лукашку, увидя его, с пучком готовых тычинок, под ракитою в саду.

— Воробьиная ночь, милый, ноне была.

— К добру же это или не к добру?

— Как кому! Молодым все к добру.

Вернувшись, он тут же велел Филату выдвинуть из-под кровати чемодан, покрывшийся уже порядочно пылью, и принялся складывать вместе с ним, без большого разбора, чулки, рубашки, белье мытое и немытое, сапожные колодки, календарь.

Все это укладывалось, как попало: оп хотел непременно быть готовым с вечера, чтобы назавтра не могло случиться никакой задержки. Фила г, постоявший минуты две у дверей, наконец, очень медленно вышел из комнаты. Медленно, как только можно вообразить себе медленно, спускался он с лестницы, отпечатывая своими мокрыми сапогами следы по сходившим вниз избитым ступеням, и долго почесывал у себя рукой в затылке. Что значило это почесывание? И что, вообще, оно значит? Досада ли на то. что кот не удалась задуманная завтра сходка с своим братом в неприглядном тулупе, опоясанном кушаком, где-нибудь во царском кабаке; или уже завязалась в новом месте какая зазнобушка сердечная, и приходится оставлять вечернее стояние у ворот и политичное держанье за белы ручки в тот час, как нахлобучиваются на город сумерки, детина в красной рубахе бренчит на балалайке перед дворовой челядью, и плетет тихие речи разночинный, отработавшийся народ? или просто жаль оставлять отогретое уже место на людской кухне под тулупом, и близ печи, да щи с городским мягким пирогом, с тем, чтобы вновь тащиться под дождь и слякоть и всякую дорожную невзгоду? Бог весть, — не угадаешь! Многое разное значит у русского народа почесывание в затылке…

Эпилог.

Было мокро, сыро и ветрено. Низкие, мутные, разорванные облака быстро неслись по холодному небу; деревья густо и перекатно шумели вершинами и скрипели на корнях своих; очень было грустное утро.

Кондрат Семеныч с Маврикием Николаевичем прибыли на место дуэли в щегольском шарабане парой, которым правил Кондрат Семеныч; при них находился слуга. Почти в ту же минуту явились и Николай Всеволодович со своим секундантом, но не в экипаже, а верхами, и тоже в сопровождении верхового слуги.

Секунданты бросили жребий. Барьер отмерили, противников расставили, экипаж и лошадей с лакеями отослали шагов на триста назад… Оружие было заряжено и вручено противникам.

— Переговоры копчены. Прошу слушать команду! изо всей силы вскричал секундант Николая Всеволодовича— Раз! Два! Три!

Со словом три противники направились друг на друга. Кондрат Семеныч тотчас же поднял пистолет и на пятом или шестом шаге выстрелил. На секунду приостановился и, уварившись, что дал промах быстро подошел к барьеру. Подошел и Николай Всеволодович, поднял пистолет, но как-то очень высоко, и выстрелил совсем почти не целясь. Затем вынул платок и замотал в него мизинец правой руки. Тут только увидели, что Кондрат Семеныч не совсем промахнулся, но нуля его только скользнула по пальцу, по суставной мякоти, не тронув кости; вышла ничтожная царапина.

Опять сошлись, опять промах у Кондрата Семеныча и опять выстрел вверх у Николая Всеволодовича.

Расставили в третий раз, скомандовали; в этот раз Кондрат Семеныч дошел до самого барьера, с барьера, с двенадцати шагов, стал прицеливаться. Руки его слишком дрожали для правильного выстрела. Николай Всеволодович стоял с пистолетом, опущенным вниз, и неподвижно ожидал его выстрела.

Выстрел раздался, и на этот раз белая пуховая шляпа слетела с Николая Всеволодовича. Выстрел был довольно меток, тулья шляпы была пробита очень низко; четверть вершка ниже, и все было бы кончено.

— Стреляйте, не держите противника! — прокричал в чрезвычайном волнении Маврикий Николаевич, видя, что Николай Всеволодович как бы забыл о выстреле, рассматривая со своим секундантом шляпу.

Николай Всеволодович вздрогнул, поглядел на Кондрата Семеныча, отвернулся и уже безо всякой на этот раз деликатности выстрелил в сторону в рощу. Дуэль кончилась.

Кондрат Семеныч стоял как оплеванный.

«БЕЗЭА»

ОКОНЧАНИЕ КОНКУРСА № 12

Решение рассказа-задачи «БЕЗЭА»

С каждым месяцем развивается дальше наш Систематический Конкурс, глубже зачерпывает он все новые и новые слои читающих и, вовлекая в коллективную работу, формирует из них ряды активных читателей; осязательно ширится интерес их к живому и увлекательному делу, сначала казавшемуся иным чуждой и пустой забавой, на которую нет ни времени, ни охоты. Все увеличивается число участников Конкурса, все растет количество сопроводительных писем. Ярко отражается в них искреннее увлечение работающих. И наш труд делается все интереснее и благодарнее.

П. А. К. (профессия не указана), из такого культурного центра, как Москва, пишет нам:

«Большое спасибо и от себя, и от многих моих знакомых! Писать я не пишу, занят по горло своей профессиональной работой, но вы научили меня читать. Все что я раньше прочитывал, скользило по мне, не задевало как то, точно из трамвая смотрел на улицы, не осмысливал, пробежал (хотел написать — проехал) и ладно. Вы приучили меня (не сразу это сделалось, тяжелым и скучным было в первый раз) разбираться и я не стыжусь сказать, что стал умнее читать. Потянуло меня теперь к хорошей книге, читаю медленнее, зато больше остается во мне. О чем я теперь жалею, что столько книг проглотил за мои почти 40 лет жизни, а от них пустое место во мне осталось, почти ничего не зацепилось. Читал я как все, ну, если не как все, то многие, перелистывал страницы, искал самого интересного, что дальше будет, какие приключения и какая судьба у кого в конце концов, а как все происходит никогда не интересовался. Много хорошего в книгах для меня пропало и теперь не наверстаешь, пожалуй! Что делать! Спасибо Вам еще раз. Пока не пишу сам, решимости нет, а для себя в голове работать над Вашими конкурсами буду. Проверять себя буду по ним, чего не доглядел в рассказе — узнаю. Этомне тоже задача».

И. М. из Кубанской области, как видно по его должности, человек, занятый тяжелым, напряженным, ответственным железнодорожным трудом, сообщает, что «трехмесячная болезнь жены выбила его из колеи, но что конкурсы №№ 1 и 2 настолько соблазняют его, что решением их он займется после срока, исключительно для себя лично».

Е. А. Б. (Ленинград), впервые посылающий на Конкурс свою работу, пишет обширное и дельное письмо, из которого приводим краткую выдержку;

«Я с большим нетерпением ожидал всегда выхода каждой книжки и с удовольствием отмечал, что мои решения в большинстве случаев одобрялись редакцией. Но, к сожалению, мне этот конкурс был полезен только наполовину, так как я решал и обдумывал сюжет и поведение в уме, научаясь таким образом вникать в прочитанное, но не учась одновременно излагать свои мысли и образы в литературной форме, по причинам таким: во-первых, я никогда еще не пробовал писать, а потому и не решался, во-вторых я не люблю писать, особенно чернилами (смешно! правда, но все-таки причина) и самое главное у меня мало времени.

Таких, как я, несомненно, много, гораздо больше, чем присылающих решения, а потому и польза конкурса во много раз больше, чем можно было бы судить по числу участников»…

Заявлений, как процитированные здесь, много, и почти во всех письмах по поводу Систематического Конкурса, даже не сопроводительных, т. е., посылаемых не параллельное работой, а являющихся живыми, чисто платоническими откликами читателей, содержатся горячие выражения благодарности Редакции за организацию конкурсов и лично автору отчетов о них. Наше сочувствие корреспондентам искренно, увлечение их работой — наша лучшая награда, но, конечно, мы можем только вскользь говорить об этом, ровно столько, сколько необходимо, чтобы примеры соревнования в труде могли влиять и на других, еще не втянувшихся в систематически предлагаемый ям не только полезный, но и приятный труд.

И. С. С. (Вологда) в длинном и откровенном письме, как и многие другие, именно оттеняет значение систематичности, регулярности.

«Весьма занятому человеку трудно систематически работать над собой в области литературы, а ежемесячные конкурсы «Мира Приключений» заставляют работать над собой и сильно способствуют развитию навыков в этом отношении».

Мы настаиваем на регулярности, на планомерности. Только этот метод даст успех читателям, а вовсе не случайная удача в каком нибудь решении.

У нас скопилась большая серия писем читателей о процессе работы над задачами и откликов на предложение П. М. об издании особой книжки из этих работ. Мы надеемся вернуться к этим вопросам.

Отрадно, что параллельно с цифровым увеличением активности читателей растет и успешность их работ. Заключительных глав к рассказу «Безэа» прислано 139 (из них подписчицами — 48), и средний уровень их не плохой. Чутье читателей порою прямо доставляет удовольствие. Печатая рассказ, мы вынуждены были ограничиться кратким замечанием о виртуозности языка его и не могли намекнуть ни одним словом на драму или комедию, заключенную в содержании. Сделай это, — мы продиктовали бы решение, т. е. уничтожили бы задачу. Тем не менее читатели в большинстве отнеслись к теме с громадным вниманием и глубоким проникновением. Это видно из решений, видно из писем. Вот как тонко характеризует «Безэа» один из читателей:

«Благодарная и интересная задача: изложить ряд мыслей, логически последовательных, нарисовать словесную картину — рассказ, выдержать без всякой диссонирующей фальши его внешнюю форму, сохранить мотивированное развитие его внутреннего содержания, умело придать ему художественную облицовку — и все это проделать, не применяя во всем рассказе ни разу буквы «р», строя именно на этом же и самый драматизм сюжета, — поистине, стоило над этим потрудиться».

Итак, весь рассказ «Безэа» написан без буквы «р», Некоторые особенно внимательные читатели подметили однако, что в одной описательной фразе произошла типографская ошибка и буква «р» все-таки однажды проскользнула. Совершенно правильно, что они не придали этому значения, и явная опечатка не ввела их в заблуждение.

Рассказ был бы простым литературным трюком, если бы тема его не была так слита с оформлением, что всюду пронизывает свою оболочку; если бы в каждой черточке, в каждом штрихе не чувствовалось дыхание какой-то внутренней жизни. И многие читатели рассмотрели не только скорлупу, они нашли и самое ядро, — психологическую тему, коллизию блестящих природных дарований и мозговых способностей с маленьким чисто физиологическим недостатком.

Эту коллизию можно рассматривать в плане драматическом или юмористическом. Сюжет и основной текст позволяют выбрать любой путь, любую форму трактовки, и индивидуальность участников Конкурса, несомненно, отразилась на решении этой задачи особенно ярко по сравнению со всеми предыдущими рассказами-задачами.

Вот мы и подошли к схеме разбора и оценки присланных заключительных глав. Схема коротка и при ее помощи читатели могут сами разобраться в своем труде.

Рассказ представляется здесь как-бы препарированным в анатомическом театре, и внимательный читатель легко рассмотрит и весь скелет, и отдельные кости, двигательные мышцы и нервы.

Решение «Безэа» состоит из следующих элементов. Одни из них необходимы, другие являются важными и желательными, иные составляют украшение, а совокупность их дает правильное и хорошее литературное решение задачи.

1. В рассказе нигде нет буквы р (кто заметил это — выдержал на конкурсе внимания).

2. Как узнает читатель об этом недостатке произношения Безэа? Сухое сообщение («разгадка факта») не годится. Здесь лучше всего литературное и художественное описание событий, при которых Безэа выходит из колеи и проговаривается, обнаруживает себя. Другими словами, здесь конкурс на фантазию читателя, на его литературную выдумку в строгих гранях естественных, бытовых условий поветствования.

3. Углубление темы, т. е. не простое, хотя бы и литературное констатирование любопытного случая, а психологический охват сюжета, выявление отношения к нему автора и окружающих, указание его мес» а и положения в ряду жизненных явлений. Иначе говоря: очищение ядра из скорлупы — оболочки и выделение на первое место основной коллизии темы, не вечных ссор Безэа и Квача, а именно внутренней драмы Безэа.

4. Обрисовка героини рассказа после ее «разоблачения» и других действующих лиц.

5. Форма заключительной главы. Изящество решения, конечно, заключается и в виртуозности построения фраз подобно основному тексту, т. е. в отказе от пользования буквой р.

Читатели, конечно, понимают, что здесь грубыми штрихами набросан только основной абрис, что каждый пункт нельзя рассматривать отдельно, а в изложении она должны слиться в одно художественное целое, как и внутренняя конструкция здания не видна, когда оно завершено. От индивидуальности и способностей участника конкурса зависит расширить и расцветить отдельные стороны его работы. Но вехи, указанные выше, все же являются главными и руководящими в построении заключительной главы.

Как же подошли читатели к задаче?

Только наименьшая часть их не догадалась в чем физический недостаток Безэа и пыталась — всегда неудачно — подыскать какие-то особые причины неуспеха героини в жизни и на сцене. Один автор ставит себе вопрос, не двуполое ли существо Безэа, и отсюда делает вывод: «мысли и чувства ее больно пронизывались страшными занозами душевной драмы и она терялась на сцене». Другой — уверен, что Безэа «не могла вдохнуть жизнь в написанные строки, ее жесты становились механическими, интонации — неверными. Она создана оратором, а вообразила себя артисткой — так пояснил Квач». — У третьего — Безэа также страдает отсутствием способности к восприятию и передаче посторонних ей мыслей и чувств. — По мнению четвертого, Безэа потому завидует китаянкам, что в Китае «самостоятельные актеры, которые говорят и действуют, как хотят, лишь бы доставить удовольствие публике». — У пятого — Безэа так и осталась загадкой. Опа не может понять и прочесть чужую речь, простую, без художественных выкрутасов. По догадке шестой — китайцы актеры доходят до смешного в своей высокопарности, потому то и Безэа со своей манерой говорить и хотела бы быть китаянкой. А имя свое ненавидит потому, что под этим именем провалилась на сцене. — У седьмого — та же причина, что Безэа была слишком индивидуальна, не могла менять настроений, перевоплощаться в тот образ, который нужен автору. — У восьмого — Безэа теряет контроль над собой, не может следить за суфлером и повторять заученные слова, вдохновение покидает ее, она заикается. — Девятый автор (женщина) поясняет, что Безэа жила в фантазиях своих, что ей нужно изучить сценическое искусство и достигнуть подготовки к сцене. Дальше идут общие рассуждения, что «талант нужно развивать в связи с течением жизни и достижениями человечества» и т. д. Подобных решений еще несколько, а в общей массе они все таки единичны.

Любопытно проследить, как ощупью, неуверенно бродили мысли этих авторов, не заметивших твердой почвы рассказа, не обративших внимания на редакционное вступление. Точно люди глаза закрыли, а между тем среди них есть хорошие и добросовестные работники по конкурсам.

Велико у читателей разнообразие настоящих имен Безэа. У многих Безэа — «Вера без эра». Другие объясняют так происхождение клички:

(Е. А. Б., Ленинград) «я (Квач) так ее назвал после объяснения, что она все может сказать только без эра… да… Безэла… ну, а она изменила в Безэа». Такое же объяснение и у В. В. А. (Камышлов), и у других. Зовут Безза, действительно, неудобно для человека, совсем не выговаривающего «р»: Раиса Романовна Рокотова; Ирина; Мария Генриховна Берзер; Варвара Реброва; Элеонора Александровна Безрадецкая; у Н. Н. Ж. — Вера Аркадьевна Кордильерова, а Квача зовут Митрофан Прокофьевич Кордильеров и он считает, что наградил Безэа в завершение урчанья ее имени прибавочным грохотом своей фамилии. — Короче говоря: словарь имен и фамилий с буквой «р» использован хорошо.

Весьма разнообразны также варианты обстоятельств, при которых тайна Безза раскрылась. Тут две группы решений: у одних — это было дело случая, у других — автор сам добивался разгадки и даже всячески ловил Безэа, провоцировал ее. Нельзя отдать предпочтение тому или другому способу развития действия: оба они жизненны и, следовательно, оба правильны.

Здесь, в этой части, мы знакомимся и с существенной, творческой стороной предложенной читателю работы, с его подходом к теме и его восприятием сюжета.

Все подвергающиеся дальнейшему анализу главы без детального уточнения можно разделить на 3 круга. Читатели трактуют сюжет в плане юмористическом, или драматическом, или совсем не окрашенном в индивидуальный цвет. Внутренних кругов, т. е. оттенков основной окраски, сгущения или ослабления ея — несколько. Так, в юмористическом плане попадаются тона иронии, сарказма, в драматическом — трагедии, сентиментальности и т. д. Но при вынужденно сжатом объеме нашего обзора нет возможности для классификации решений останавливаться на этих подробностях. Достаточно главнейших типов. Из трех мы считаем равноправными и равноценными два: юмористический и драматический. План безразличия, холодной, безучастной фотографии, протокольно изображающей жизнь — хуже. Он лишен нервов и красок настроения. Он не картина, освещенная и согретая творческой мыслью автора, хотя техническое уменье, навыки и даже известное профессиональное мастерство — налицо и здесь. Любопытно отметить, что измеряемые количеством решений — все эти три круга почти совпадают.

Разбирая решения безотносительно к плану, в каком они даны, только до признакам своеобразности и фантазии авторов, мы наталкиваемся на целую группу, где участники Конкурса удачно воспользовались крымскими подземными толчками. Самое слово землетрясение и погубило Безэа. Оригинально развернул тему Е. И. Шведер (Днепропетровск). Вот выдержка из его дельного, но суховатого решения.

«Вернувшись к себе домой, я долго не мог уснуть. Я думал о Безэа, о ее секрете и чувствовал, что разгадка его близка, что она, так сказать, носится в воздухе. Сон не приходил и я потянулся к этажерке, где в беспорядке были свалены хозяйские книжки— разрозненные томики русских писателей. Взял первый попавшийся томик Лескова, раскрыл наудачу и начал читать «Смех и горе». И вдруг, читая реплику Степана Ивановича Дергальского: «Плншел к вам с доблым намелением, вы человек чузой и не видите, что с вами тволят. Кто вас лекомендовал Фолтунатову?» — точно молния прорезала мысль, догадка: вот в чем песчинка то, вот оно почему «лишь до читки чужой пьесы», почему ненависть к своему имени, почему я у Безэа лейтенант Глан, а не Роман Сергеевич, почему не Рим, а «столица Италии»… Буква, одна буква — вот та «песчинка» которой не хватало у Безэа. А китаянка? Причем сожаление о том, что она не китаянка? На этот вопрос я не мог ответить и отложил его до следующего дня. На следующей лень я зашел в читальню и у седенького библиотекаря выудил всю имеющуюся в наличии литературу о Китае. В одной из книг я прочел: «Таким образом в китайском языке при транскрипции русскими буквами получим следующие звуки: а, я, е, и, ы, у, ю, о, io, й, б, п, ф, м, в, д, т, л, чж, ч, цз, ц, с, ш, ж, г, к, х, н». Буквы «р» тут следовательно нет. А другая книжка подсказала более определенно: «Китайцы, как и некоторые другие восточные народы, совершенно не могут произносить русского звука «р».

А. Н. И. (Владивосток) заставляет Безэа попасться случайно:

«Я лениво шагал по любимой мной липовой аллее. Внезапно из боковой аллейки появилась Безэа и вслед за ней вылезла необъятная особа Квача. Я поклонился… Безэа мне ответила и, кажется, хотела что то сказать. Но в этот миг какой-то субъект, выскочив из-за кустов, выхватил дамскую сумочку из пальцев Безэа и в мгновение ока исчез в зелени.

— Укуал!!.. укуал!!.. Воу!! Воу!! Воу!!»

П. И. Р. (Киев) дает Безэа реплику: «я вышла из мака неизвестности»;: у П. М. Ш. (Тамбов) Безэа губит слово «талантул», грозивший укусить ее, у другого — выдало невольное восклицание — «ак укусил»; третий автор Д. П. М. (Москва) догадался сам, потому что его маленькая дочка, плоха выговаривая, звала охотничью собаку «Теэза». — col1_1—П. (Богородск) заставляет автора узнать, где живет Безэа и пойти к хозяину под предлогом поговорить о найме комнаты. Почтальон подает в это время письмо для Безэа. Автор записывает в блокнот имя. В китайской палатке слышит разговор без буквы «р». Сопоставляет и соображает. — Менее удачны в этой части решения: Л. М. М. (Безэа читает стихи и попадается, а автор подал ей блокнот со вписанными в него стихами, который носил с собой. Случай — редкий!), и С. М. Р. Последний насмешливо и фатовато заставляв г Безэа проговориться. У автора, — как действующего лица рассказа, конечно! — какая-то неприятная тенденция на светскость. Безэа выступает теперь в ролях с акцентом (?) и больше не стыдится своего недостатка. Перед ней раболепствуют (?) и т. д. Вся глава не в тоне и не в духе рассказа.

Одному автору (Ленинград) пе стоило писать так сухо и добираться до истины «дедуктивным методом с точной последовательностью математических выводов». — Е. А. Б. (Бобров) советует Безэа написать пьесу «так как она сочиняет великолепные монологи. Может, что-нибудь и выйдет. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало». Выговориться наболевшему сердцу и даже сочинить монолог — это одно, а написать пьесу — совсем другое, а затем автор ослабил свою работу этим не совсем уместным снисходительно презрительным заключением. — У Е. А. С. (Бобров) не плоха нарисована большая картина землетрясения, во время которого Безэа выдала себя. Затем она улетела на гидроплане и написала письмо без буквы «р». Л. Ф. С. ставит вопрос, почему бы Безэа не «сделаться писательницей». Ах, если бы писательницей было так же легко сделаться, как с домохозяйкой или машинисткой в канцелярии!

Совершенно особняком стоит работа А. А. Колосова (Москва). Он очень оригинально подошел к сюжету и заставил Безэа рассказать свое детство и юность, дал живой и прекрасный образ талантливой девочки, научающейся скрывать свой недостаток, неизменно лучшей в школьных сочинениях, увлекающейся книгами и мечтами о сцене, переживающей на сцене волнение, сменяющееся экстазом. И в эту минуту у Безэа мелькнула мысль, что вдохновенный экстаз искупит ее недостаток. Она рискнула… Но буква «р» губит ее. Следует сильная картина почти моментального перерождения зала, перешедшего от восторга к глумлению, свисту, вою. Кроме хорошего литературного изложения у автора совершенно правильный психологический анализ. К сожалению, мы лишены возможности дать первую премию за это талантливое решение. «Последняя главка» А. А. Колосова чрезвычайно, непропорционально велика по отношению ко всему рассказу, она давит его. Есть и еще один уже небольшой дефект. Не сообразив в чем дело, автор устами Квача заявляет: «о китаянке это она так, по глупости сболтнула». Теперь автор уже знает, что это был намек, и намек, содержащий нужную мысль.

Не вполне понятная, своеобразная фантазия была у В. Н. Т. (Евпатория) сравнить Безэа и Квача с известными в Крыму скалами Дива и Монах. — Добросовестный и усердный участник Систематического Конкурса И. М. (Москва) упорен со своим эсперанто и заставляет Квача, конечно, на этом языке, объяснить автору тайну Безэа. Любопытно окончание рассказа. Через месяц автор и Безэа посетили ЗАГС, а через год около колыбели сына они читали первую печатную драму Безэа. Автор, однако, умолчал: была ли пьеса на русском языке или тоже на… эсперанто. — Б. К. Б. (Харьков) дал в лирических тонах правильное, литературное окончание, по чересчур длинное. — Не плохо решение А. М. В. (Уфа), подметившего, что Квач был тенью Безэа и потому, что сам не вполне отчетливо выговаривал некоторые слова. — Такое же решенпе у П. П. Р. (Киев). — Правильны, не сухо написаны главы О. А. С. и В. М. — У Инны С. хорошие мысли, психологически подмечено, что для Безэа необходимо общество Квача не потому, что у него спецставка, что у Безэа есть подчиняющая сила, властные интонации, а работа подпорчена тем, что Безэа сама себя провозглашает гением, являющимся тысячелетиями, чтобы завоевать вселенную. Еще хуже, что автор посылает Безэа в клуб, на заводы, в суд. Спрашивается: что она там может делать? — Возможно решение Н. И. О. (Одесса): Квач погиб от землетрясения, автор полюбил Безэа. — Гладко написал свою главу Н. В. П. (Бобруйск). — В работе П. П. Л. (Ленинград) есть коренная ошибка: он не понял недостатка Безэа, по общие мысли у пего хорошие и сравнения оригинальные. Чувствуется, что автор, заводский рабочий, находит в труде удовлетворение.

Мы не можем отметить все решения, они мало отличаются друг от друга к, в конце концов, для финала безразлично, погибла ли Безэа от землетрясения, уехала ли и оставила прощальное письмо, раскрывающее тайну, или написала букву «р» на песке. Эта подробность не меняет сущности заключения.

Есть несколько глав, в которых короткие фразки выявляют отношение автора к главному персонажу. Так, С. Т. (Воскресенск) замечает: «Смешно стало на минуту, а потом жалко бедняжку»; А. Ф. К-Г (Ленинград) решает, что автор ушел и рассмеялся, а был влюблен и даже объяснился. Безэа по-детски всхлипнула и убежала, а затем уехала; О. А. Т. (Краснодар) заставляет Безэа сказать: «землетьясеиие, мне стьашно», — а потом заканчивает: «бедняжка, что-же ждет ее в будущем». Все эти и подобные вставки и восклицания допустимы, возможны, но они являются примитивными формами лирики и им нужно предпочесть проникнутое лиризмом описание событий. Вот у А. М. В. (Уфа) написана именно лирически картина природы, а психологически верно подмечена параллель Безэа и Квача. — Н. Н. А. (Шлиссельбург) делает предложение написать пьесу специально для Безэа, потому что а к го знает, сколько новых возможностей сумеет дать искусству эта женщина»… В виде опыта также написал без «р» свое окончание. Так то оно так, но о серьезной пьесе без «р» вряд ли можно серьезно говорить.

В работе Л. Ф. С., как мы уже упомянули, дается Безэа совет стать писательницей, но мимоходом затрогивается и любопытный вопрос о преимуществах одного вида славы над другим. Отчет наш затянулся и без того, «о нельзя хотя бы также вскользь не ответить. Чья в самом деле слава больше: артиста или автора книги? Мы думаем, что она равна. Актер зажигает толпу, возбуждает величайшие эмоции, сконцентрированные на ограниченном пространстве в ограниченное время. Он получает сразу, в один вечер, всю сумму восторгов, проявленную в бурном, сгущенном виде. Автор книги получает столько же в общем итоге, но на протяжении десятилетий и отдельными вспышками, менее яркими, но зато быть может более глубокими чувствованиями читателей. Не является исключением и художник, картина которого переживает века и в века проносит славное имя. На эту тему можно написать целый философский трактат…

Заканчивая обзор, отметим, что много заключительных глав написано совершенно правильно, как и весь рассказ, без буквы «р». Г. Б. А. (Севастополь) наоборот умышленно подобрал в окончании все слова с буквой «р», а О. А. П. (Москва) попыталась утешить Безэа, заставив автора написать ей письмо, в котором нет четверти алфавита (р, с, т, у, ф, х, ц, ч). Это забавная шутка, конечно, и она не вполне удалась автору.

Р. S. Небывалое количество заключительных глав прислано к конкурсному рассказу «История с червонцами»: поступило 258 рукописей. В. Б.

По присуждению Редакции, премия в 50 р. на конкурсе № 12 Систематического Литературного Конкурса 1928 г. делится в равной доле между двумя авторами, приславшими заключительные главы в двух различных планах..

25 руб. получает Тина Бернардовна КОЛОКОЛЬЦОВА, (Ростов-на-Дону)

25 руб. получает Ольга Емельяновна ЧЕРНЯЕВА, (Кзыл-Орда КССР, сотрудница газет «Советская Степь» и «Ленинская Смена»).

СВЕРХ ТОГО РЕДАКЦИЯ НАЗНАЧАЕТ ДВЕ ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ ПРЕМИИ:

А. А. КОЛОСОВУ (Москва) — полное собрание сочинений Мольера в художественном издании и в таких же переплетах.

Д-ру Г. А. ЛАСКАРАТОС (Таганрог) за красивую, исполненную мягкого-лиризма главу — полное собрание сочинений Байрона в художественном издания и переплетах.

БЕЗЭА Заключительная глава

Вариант 1-й.

Выяснить «песчинку» Безэа стало для меня чуть ли не целью жизни. Я так увлекся этой загадкой, что постоянно увивался около молодой женщины, вызывая ехидное зубоскальство Квача.

Мой отпуск кончался. Оставалась одна неделя до отъезда. И как на зло начались дожди. Солнца — ни лучика! Дачники повесили носы, и все кисло от скуки. Но вот с чьих то уст слетело: Спектакль!

Чудесная идея! Все ожили. Но ненадолго… Где взять такую пьесу, чтобы ни одна дама не была обойдена?.. Невыполнимая задача… Но всем хотелось повеселиться (главное, блеснуть талантами и туалетами)… Столковались: сойтись по домашнему — попеть, почитать — ну, немножко музыки, а потом — неизбежные танцы.

Столовая, освобожденная от столов и буфета, с увешанными зеленью стенами— выглядела не очень плохо. Наспех сколоченные подмостки обтянуты цветистым ситцем. У подмосток — пианино. У пианино — музыкальный молодой человек. Все честь — честью. Я нашел себе местечко у самой «сцены». Хотелось насладиться богатой мимикой Безэа, тонкими нюансами ее волнующего голоса… «Зал» был набит битком. Сошлись почти все дачники, обалдевшие от зеленой скуки.

И началось. Нели пышные дамы в одиночку и дуэтом. Кто-то отщелкал чечотку… Кто-то читал Маяковского…

Наконец появилась Безэа. В своем белом, блестящем, как иней платье, она была ослепительна.

Пианист коснулся пальцами клавишей… И как вздымающиеся и вновь опадающие волны, нас подхватил и куда-то понес «Июнь» Чайковского…

А голос Безэа сливался с песнью волн и властвовал над нею…

«С печалью нежной на тебя гляжу.

Ты для меня — как близкая могила,

Мне хочется нести к тебе цветы,

Те юные, душистые цветы,

Что ты всегда любила»…

Что это?! Лицо, плечи, белоснежное платье Безэа — все залилось алым отсветом. Пять окон зала полыхали зловещим пламенем. И вслед публике, в панике теснящейся к выходу, с подмосток несся дикий вопль Безэа:

— Голим! Голим! Смотлите — там все заголелось!

— «Песчинка»! — мелькнуло у меня в голове… Вскочив на подмостки, я схватил Безэа за плечи:

— Замолчите!

Она впилась в меня безумными глазами. Потом, побелев, как мел, пошатнулась… я подхватил ее и понес в ее комнату. Сдав бедняжку служанке, я побежал узнать, в чем дело. Внизу ко мне кинулись смущенные молодые человеки.

— Что с нашей звездочкой? Она испугалась? А мы то хотели услужить… эффект этакой, световой… Бенгальский огонь велели зажечь на балконе, как только она начнет читать…

— Да, бывают услуги… — вежливо намекнул я и поспешил к Безэа.

Она уже сидела на диване и тыкала в опухшей носик пуховкой. Увидя меня, зашипела:

— Довольны? Выследили таки? И тоже будете издеваться… — За моей спиной послышалось знакомое хихиканье.

— Что, водонушка? Калкнула таки? Сыл выпал… Хе-хе-хе…

— Уйди!

— Волона, волона! А хочешь, я скажу ему твою фамилию, имя и отчество?

— Не смей, гадина! Я сама скажу!

И мужественно отчеканила:

— Валвала Глигольевна Тлоекулова!

Это было так комично, что забыв печальную обстановку, я захохотал, как мальчишка…

— И вы тоже! — печально сказала Безэа.

— И ты, Блут! — подхватил Квач.

— Не обижайтесь! — взмолился я, — ну, хотите — целую неделю буду болтать с вами без этой несчастной буквы? Но какая же вы молодчина! Какая сила воли! Какая неусыпная слежка за собой! И с такой сплои, да не вылечиться!

— Вылечиться можно от чего угодно. Но где взять то, чего нет? «Из ничего не будет ничего»…

— Это слова кололя Лила, — напыщенно пояснил Квач.

— Шут! — Безэа невольно засмеялась и сейчас же опять заплакала, уткнувшись носиком в подушку.

Квач мешком шлепнулся на пол и стал нежно гладить Безэа по плечу.

— Пойдешь в кино, китаяночка? Иди, глупышка! Неужто так и погибнуть таланту?

Я, считая себя лишним, выскользнул из комнаты… Но до меня успела долететь слабая, как вздох, мольба:

— Квач, похудей….

Т. Колокольцова.

Вариант 2-й.

Тени голубели под утесами. Тишина и зной плыли над шелковой пеленой шаловливых мелких волн.

Мы замолчали. Квач монотонно всхлипывал.

Внезапно тяжкий гул всплыл откуда то снизу, словно с исподу шлепнуло о земную пленку исполинским комлем. Ласковые волны взвилась пенными великанами, и скалы ахнули и, обливаясь каменным потом — каплями щебня — осели назад, как вспугнутые лошади. Даже Квач всполошился, отлип от облюбованного ложа и тяжко вдавил массивы ступней в теплый и влажный песок.

Безэа дико взвизгнула и метнулась от скалы.

— Земля-тхя… тхя… тхя…

Нелепый всхлипывающий клекот глухо кипел на ее губах… Словно колючий клубок безжалостно душил хилый и бледный звук.

Я понял.

Подземный гул откатился куда то вглубь.

Волны бессильно зашипели и снова льстивыми слугами легли у наших ног.

Квач оглушительно хохотал. Казалось — лопнет желтый мешок костюма и необъятный живот выплеснется на щебень сальным и жидким киселем.

Безэа, сжав кулачки, пунцовела. Пламенным стыдом алели лицо ее, уши, шея. Ненавистью колола ее глаза хлюпающую тушу.

— Негодяй! — шелестела она, — О-о-о! подлец..

А Квач булькал, надсадно всхлипывая:

— Э-Э-э! Земля-тхя… тхя. Позволь познакомить… полностью так сказать… Бех-та За-ха-хов-на Ах-ская… Бе зэ-А, так сказать…

Девушка хотела что то выкликнуть, пыталась ядом слова залить издевательский хохот Квача. Но невидимая петля сдавила, захлестнула тонкую шею… Безэа выдохнула какой-то смятый звук, молниеносно взметнулась и исчезла за скалой.

— Квач, нелепая ты, безжалостная скотина! — пинал я глухо стонущую в конвульсиях хохота тушу. — Объясни мне только одно…

— Вот она, песчинка-то недостающая… — не слушая, булькал Квач свое. — Вот тебе и ошибка художника, так сказать. Потому то мы и пмячко свое не выносим, и на чужих пьесах в лужу садились… Ведь писатели то не учитывали нашего дефектика. Это тебе не монологи собственного сочинения. Лукавая бабенка! — ухмылялся Квач. Как она насчет китаянки то? Сожалею, мод… Еще бы. Дефектик наш там скандалов не вызовет, — все ведь «Ляо» да «Хаз», и без песчинки сойдет!

— Объясни мне, — настаивал я, — за что она тебя то не выносит?

Квач уже потухал и мямлил без недавнего оживления:

— Она и тебя возненавидела с последней минуты, будь спокоен Ты ведь свидетелем ее «ошибочки» был сейчас. Ну, и я не знал, также вот, случаем всплыло. Только тут «земля-тхя-тхя», а там «кхы-кхы-са» виновата! Испугалась кхы-сы, и все дьявольское самообладание слетело. Ну, а я подшучивал малость — каюсь! Даже с людьми объясняться по ее методу начал. А она фону напустила, «тень» какую-то выдумала, глупышка! и — до свидания!..

— Хотя оно и к лучшему — закончил Квач. — Тяжел я стал, батенька, для сценического самолюбия недоделанных талантов и дамских жалоб на судьбу-обманщицу… Мне бы поспать еще!

Я не мешал Квачу снова уплыть в ленивую бездумность сна. Под беспечное посапывание нелепого мужа милой и жалкой Безэи я думал о печальной ошибке великого художника жизни. Малюсенькая оплошность в сложении языка или челюстных костей — и музыка слова становится смешным шумом, смяты взлеты большого человеческого таланта.

Маленькая песчинка, темная тень в столбце алфавита, фатальное для пленительной бедной Безэи «Р».

О. Е. Черняева.

КАКОЙ ФОРМЫ ЗЕМЛЯ?

Недавно в иностранных журналах опубликовано сенсационное и курьезное открытие американца Кореша, что наша Земля имеет форму яйца и что жизнь проявляется на внутренней поверхности скорлупы этого яйца. Кореш выставил и доказательства, основывающиеся на измерениях. А мы, ведь, учили, что Земля круглая и также должны были приводить доказательства этого.

Но эти доказательства, в сущности, только более или менее основательные догадки, и мы получим точное представление о настоящей форме Земли лишь тогда, когда будем иметь возможность видеть Землю издали, с воздушного корабля — ракеты. До тех пор нам приходится основываться на измерениях, которые зависят от точности измерительных приборов. Эти приборы обычно подвержены влиянию колебаний температуры, так что несколько самых точных измерений одного и того же пространства могут розниться друг от друга. Только изобретение независимого от температуры материала для приборов сделало возможным точное измерение Земли. Вывод получился тот, что наша Земля представляет собою геоид. Но если спросить, что же такое геоид, получишь ответ, что это тело в форме Земли.

Так какова же форма Земли?

Над этим вопросом жители Земли давно уже ломают себе голову.

Самым примитивным представлением о форме Земли является большая, круглая поверхность, на которую опирается небесный свод. Позднее, когда человек научился плавать по морям, пришли к заключению, что Земля плавает в океане, границы которого недостижимы. Недалеко отсюда представление о Земле, как о круглой плоскости, поддерживаемой корнями, уходящими вглубь.

Представляли себе Землю и как круглую поверхность, поддерживаемую столбами. Когда же спрашивали, на что опираются эти столбы, святая простота отвечала, что их поддерживает людская добродетель. Земля должна была провалиться, если восторжествует порок.

Анаксимандр, грек, живший в шестом веке до нашего летоисчисления, учил, что Земля имеет форму цилиндра, диаметр которого втрое больше его высоты. Этот цилиндр парит посреди небесного свода. По мнению Анаксимандра обитаема только верхняя поверхность цилиндра, в северной части его находится Европа, в южной — Ливия и Азия.

Немного позднее Платон развивает свою теорию о кубической форме Земли. Только законченная форма куба с его шестью плоскостями достойна, по его мнению, чтобы на ней обитало почтенное человечество.

На востоке раньше, чем на западе, появилось представление о сферической форме Земли. Но к этой сфере прибавляли еще на севере и на юге огромные горные вершины. Тут выступает идея о мощном столбе, земной оси, котораядержит Землю стоймя. Мы находим уже здесь представление о полушариях, из которых северное превосходит южное. Этот шар поднялся из океана и закончился огромной горной вершиной, подпиравшей небо и образовавшей связь с жилищем богов. Противоположная горная вершина на южном полушарии вела к жилищу злых духов. Эту «гору Земли» на северном полюсе мы находим еще раньше у индусов. И тут она образует ось Земли, ось, на которую опирается небесный свод и вокруг которой кружатся созвездия.

_{1. Земля плавает в океане, границы которого недостижимы. — 2. Земля с корнями. — 3. Земля на столбах. —4. Земля, как цилиндр. — 6. Земля Платона в виде куба. — 6. Земля с горами на каждом полюсе. — 7. Земля индусов. — 8. Земля индусов в виде чаши. — 9 Земля в виде яйца. — 10. Земля Птолемея в форме томата.}

По позднейшему представлению индусов, а также и халдеев, Земля имеет форму большой чаши. По представлению индусов, чаша эта опиралась на четырех слонов, воплощавших четыре элемента или четыре ветра. Слоны стояли на черепахе, эмблеме силы, выносливости, терпения и вечности.

Земля в форме яйца тоже одно из древнейших представлений. Это яйцо то изображают в стоячем положении, то в наклонном. Зрдизи, арабский географ одиннадцатого столетня, представлял себе это яйцо, плавающим в воде. Неисследованная часть Земли находилась под водой. Достопочтенный Беде объясняет это изображение следующим образом:

— Земля — элемент, находящийся в средней части мира, подобно желтку яйца. Вокруг Земли вода подобно яичному белку, следующая оболочка — воздух, а кругом огонь, соответствующий скорлупе. Океан, окружающий Землю до самого горизонта, делит Землю на две половины Па верхней половине обитаем мы, на нижней — антиподы. Никто из них не может притти к нам так же, как и мы к ним. — Птолемей во втором столетни изобразил Землю в виде томата. Полюсы помещаются на расплюснутых плоскостях. Отсюда развил А пиан свою идею о сердцевидной Земле. Он опирался на очень распространенное в средние века представление, что Земля — сердце бога. Эта Земля в форме сердца напоминает отчасти представление Колумба о Земле, как это можно судить по его письмам. Старый мир, откуда он предпринял свое путешествие, был совершенной шарообразной формы, новый мир, который он обошел на корабле, поднимался, по его мнению, на экваторе, образуя огромную гору. «Гора Земли», таким образом, пропутешествовала с севера на запад. Колумб сравнивал Землю с почти круглой грушей. Земля Данте, на сто лет раньше, также увенчивалась «горой Земли», где, по его представлению, находилось чистилище. Гора Данте была на тридцать градусов ниже экватора.

Около 1819 г. капитан Джон Кливс Симмес впервые выражает начатки идеи о концентрических сферах. В 1824 г. он обращается к Конгрессу Соединенных Штатов с ходатайством, чтобы в его распоряжение дали два корабля, с которыми он мог бы достигнуть внутренности Земли. По его теории все небесные тела, как и Земля, образуются из концентрических сфер, открытых на полюсах. Сферы отделены друг от друга упругой атмосферой. Земля образована по крайней мере из пяти сфер, которые обитаемы как на внешней, так и на внутренней поверхности. Отверстия на полюсах должны иметь в диаметре много тысяч миль. Как ни абсурдным кажется такое представление, но оно снова возникает, и уже в 1913 г. некий Гарднер написал книгу «Путешествие внутрь Земли». На этот раз здесь была всего одна сфера, зато она имела в центре собственное солнце, как центр притяжения, так как иначе нельзя было бы объяснить распределение суши и воды внутри полого тела.

Землю представляли себе и в виде пирамиды, то есть тетраэдра. Это была мысль английского геолога Грина в 1875 г. Моро в своей астрономии говорит, что от этой мысли не следует отмахиваться. Во всяком случае она совпадает с неравенством радиусов на полюсах и объясняет некоторые явления в астрономии лучше, чем при представлении, что Земля имеет вид вертящегося сферического тела.

Так какова же форма Земли? Наука отвечает: Земля имеет форму геоида. А что такое геоид? Тело в форме Земли. А тело в форме Земли ничто иное, как геоид. Вот мы и узнали!

 _{11. Сердцевидная земля. — 12. Земля по Колумбу. — 13. Земля по Данте. — 14. Земля с пятью концентрическими сферами. — 15. Земля по Гарднеру: полый шар. — 16. Земля по Грину: тетраэдр.}

ИЗ АФРИКАНСКОЙ ЖИЗНИ ПРАЗДНИК Н’БОНГА

Рассказ Р. ГОМЕЦ-де-ла СЕРНА

Иллюстрации О. ЛИННЕКОГЕЛЯ

Существовала связь, крепко соединявшая членов племени Мотомбоз: племя это обладало красивейшей девушкой в тех местах.

Когда Лума, стоя на коленях на земле, вертела примитивную ручную мельницу, можно было на всех углах видеть черные головы, любовавшиеся гордым, юношески свежим и законченным по формам телом девушки. Часто приходили чужие, только чтобы взглянуть на Луму, когда она растирала зерна маиса или выжимала масло. Старики племени, устало лежавшие на цыновках и курившие трубки, смотрели па Луму, как на чудесное сновидение, и даже дети старались держаться поближе к ней, благоговейно восхищались ею и чувствовали себя счастливыми, когда их ласкала рука Лумы.

Одно присутствие Лумы облагораживало грубые нравы, взгляд ее глаз делал больше, чем страх перед жестокими наказаниями племени. Но с тех пор, как Лума почти неожиданно расцвела в женщину, ей часто приходилось защищаться, потому что мужчины, забывая все, как хищники подстерегали и окружали драгоценную добычу. Часто сердца раскалялись до того, что соперники в слепой ревности набрасывались друг на друга с кинжалом, с дубиной, даже просто пускали в ход ногти и зубы и убивали друг друга.

Приближался праздник Н'бонга, праздник брака, называвшийся также праздником Скура или Красного цвета, потому что в этот день ставшую совершеннолетней девушку покрывали красной мазью. Потом девушку выпускали, и за ней гнались мужчины, желавшие жениться на ней.

Время совершеннолетия Лумы приближалось, и ее поэтому нужно было выдать замуж.

Ее тело, цвета черного дерева, становилось все блестящее и совершеннее, и близкое решение приводило холостых мужчин племени в волнение. Все они готовились к состязанию. Но чем больше приближался день, тем спокойнее, по крайней мере внешне, становились кандидаты на ее руку. Каждый строил планы, каждый расставлял сопернику ловушки, один интриговал против другого, каждый пытался обмануть товарища.

Так как быстрота ног должна была быть главным приемом в состязании на руку Лумы, все женихи упражнялись в беге и в прыжках. Они приносили божкам обильные жертвы, и тем еще никогда не жилось так хорошо, как в это критическое время. Тот или иной из глубоко верующих с нетерпением ждал какого-нибудь знака их милости, но боги, повидимому, желали сохранить нейтралитет.

Лума на все это отвечала молчанием и делала вид, что это ее совершенно не касается. Она спокойно продолжала выжимать масло, очищать маис и вертела свою ручную мельницу.

Подруги подарили ей ожерелье, составленное из кусочков кожи, которые девушки ради красоты давали у себя отрезать. Такое ожерелье девушка носила втечение последнего месяца до брака. Лума надела этот символ, не выдавая себя ни одним движением, не пролив ни одной слезы, как это обычно делали девушки, со страхом видевшие в этом знаке приближение супружеского ярма.

Устремив взгляд на горизонт, Лума высчитывала, сколько раз солнце встанет и зайдет до праздника Н'бонга и мысленно взвешивала предложения, которые делали ей женихи. Больше всего она склонялась на маленькое карманное зеркальце, которое так чудесно сверкало на солнце. Владельцем этого зеркальца был Тогбо. Он как-то показал ей его со всеми предосторожностями и в величайшей тайне.

Она была поражена и как зачарованная все думала об этом чудо-стекле, которое может отражать лицо каждого таким, какое оно в жизни. Она не уставала любоваться в него сама на себя.

Тогбо выменял это зеркальце, как талисман, у одного торговца слоновой костью, который проезжал по временам через деревню.

Праздник совершеннолетия Лумы начался. Женихи трепетали от волнения. Соперники готовились к состязанию.

Бурумунда слонялся целый день, как лунатик, и от временя до времени пробовал делать какие-то особенные прыжки, цель которых была известна только ему. Он теперь больше, чем когда-либо, стыдился своих отвислых грудей, которые часто вызывали насмешки его сверстников, потому что он из-за них был похож на женщину, и притом на далеко не красивую. Он всегда притворялся, что презирает девушек, бегавших раскрашенными в красный цвет, чтобы получить мужа. Как часто некрасивые люди гордятся собой, так и он: — остальные девушки были для него недостаточно хороши, ему нужна была непременно Лума. Самодовольный, как павлин, он все время себя осматривал и с нетерпением ждал мгновения, когда начнется преследование.

Бауцпрп спокойно покуривал трубку, в полной уверенности, что победит он.

И Али также не выказывал нетерпения и спокойно ждал событий. У него в руках были верные козыри, три жемчужины, благодаря которым он получил многообещающее заверение Лумы:

— Когда я тебя увижу, я побегу к тебе, — сказала она ему.

Более точно не договаривались, но он был счастлив и гордо хранил великую тайну, высоко неся голову. Жемчужины он зашил в свое единственное платье — передник стыдливости — и часто тревожно хватался за него, чтобы убедиться, что жемчужины еще тут.

Лума, действительно, серьезно смотрела на Али, потому что три крупные жемчужины имели большую ценность в племени Мотомбоз.

Оцори — был щеголь племени. Чтобы покорить Луму, он прибегнул к франтовству. Он надел свой воскресный наряд. Чем менее культурен народ, тем он больше цены придает воскресному наряду. У Мотомбозов он состоял из передника стыдливости, который, благодаря бахроме, был длиннее каждодневного. К этому предмету одежды Оцори надел еще на шею воротничек, напялил на голову шляпу, которую когда-то нашел на опушке леса и берег, как состояние. Здание цивилизации он увенчал еще палочкой и величественно расхаживал расфранченный, как дэнди, но с обнаженными остальными частями тела.

Но его гордость и уверенность в себе сильно понизились, когда на сцену выступил Майпу. Его преимущества поразили всех: он был крашенными в белый цвет лицом и шеей, с еще более жестоким выражением лица, чем тогда, когда он был в собственной черной коже. Но как бы то ни было, он был белолицый и радостно скалил свои желтые зубы, которые забыл выкрасить. Он считал себя превыше всех, как белый колонист, за которого сам принимал себя теперь.

Остальные были совершенно смущены, подавлены и чувствовали себя побежденными его превращением. Они боялись, что белое лицо среди черных лиц единоплеменников так очарует Луму, что она побежит ему навстречу.

Бауцири, самый энергичный из всех, который просто сказал себе — «я хочу», первый овладел собой и решил избавиться от серьезного соперника, если во время преследования пути их скрестятся.

Лума встала после беспокойного сна. Она дрожала от страха и стыда перед наступающим. Она уже не будет больше самой собой, не будет больше принадлежать самой себе.

Но она испытала утешение, когда вспомнила, что лес густой и темный, и она может в нем скрыться. Она автоматически последовала за двумя женщинами, которые пришли за ней. Скурангосы, старые женщины, давшие жизнь уже двум поколениям, приняли ее и натерли красной мазью. Краска высыхала быстро и образовала на всем теле красную корку, которая жгла так сильно, точно кожу покрывал горячий перед.

_{Старые женщины, давшие уже жизнь двум поколениям, натерли Луму красной мазью, жегшей тело.}

Испытывая мучение и стыд, Лума убежала, едва только процедура окончилась. Она бежала прямо через поля к лесу с быстротой оленя, который после нападения пытается первыми большими скачками сделать возможно большим расстояние между собой и собаками; она бежала с быстротой, на которую никогда не считала себя способной, как безумная, точно чувствуя за собой по пятам преследователей.

Скурангосы улыбались при виде этого буйного бегства. Они, ведь, тоже испытали это когда-то.

Девушка скрылась в лесной чаще.

Теперь на краю деревни появились полные нетерпения мужчины, с взволнованными движениями, готовые, как дикие звери, броситься в погоню за своей добычей. Во они еще не смели начинать преследования. Было точно высчитано, насколько должна была убежать вперед выкрашенная в красный цвет девушка. Мужчины должны были ждать. За ними стоял, как грозный бог, превышавший всех ростом, в гордой позе, с мрачным взглядом, с копьем в руке отец Лумы, Кадонго, и горе тому, кто слишком рано дерзнул бы начать преследование.

Лума бежала и бежала. Полная страха, что ее догонят, она бежала и бежала… Она хотела, чтобы между нею и преследователями образовалось такое расстояние, чтобы ее никто не мог догнать.

Возмущенная, в эти минуты бегства она испытывала унизительное чувство: стать добычей мужчины! Горячее, чем когда-либо, желала она остаться гордой, непобежденной, былой Лумой… Она бежала и бежала. Спастись от того, что ей угрожает…

Пот катился по ее телу и местами стирал краску, ветви во время безумного бега срывали с ее пояса раковины. Она убьет всякого из преследователей, кто посмеет к ней подойти слишком близко… Но она была безоружна и беззащитна.

Сквозь темноту она увидела луч света, становилось все светлее, и Лума вдруг очутилась среди открытой равнины. Она испугалась и снова торопливо скрылась под защиту лесного мрака.

Она снова мчалась, но в своем страхе потеряла направление и, выбившись из сил, опустилась под группой пальм. Тут она присела, чтобы успокоить сильно бьющееся сердце и лихорадочно стучащие виски.

Она видела вокруг целое поле больших, пламенно-красных грибов, которые ослепляли ее и от запаха которых у нее закружилась голова. Она закрыла глаза. Красные грибы стали ей казаться множеством выкрашенных в красный цвет девушек, бегущих от погони…

Свора была теперь спущена и мчалась по различным тропам за спасающейся от нее дичью. Каждый из преследователей направился по собственному, тщательно обдуманному плану.

Бурумундо спрятал на краю деревни ходули. Он залез теперь на них, чтобы делать большие шаги и чтобы ему легче было заглядывать через все неровности местности. Он бежал, широко шагая, впереди всех.

Али, ловец жемчуга, выспросил замужних женщин про их бегство, когда они были выкрашенными в красный цвет девушками. После того, как он установил, что большинство скрывались в уединенном Н’газиря компо, «Божественном покое», хитрый Али принялся за дело. Тайно, в поте лица он вырыл там яму, какие делаются для ловли львов.

Во время бегства в Н‘газири компо Лума должна была пробежать над этой ямой, провалиться в нее, и тогда прекраснейшая девушка упадет к нему в объятья, как зрелый плод. Он воровски радовался при мысли о глупых лицах соперников, когда после победы они узнают его военную хитрость.

Тогбо бежал неутомимо, углубляясь в лес. Он горел нетерпением найти след. По временам он останавливался и прислушивался, не покажется ли Лума и не позовет ли его.

Большими прыжками бежал и Майпу, белый колонист. Он уже не доверял теперь всецело своему белому лицу и тем неутомимее гнали его вперед его чернокожие инстинкты. Чудная белая краска потекла, так что он стал походить на серый мрамор с белыми прожилками. Но Майну не замечал этого и продолжал считать себя неотразимым.

Бауцири следовал своему тонкому чутью и думал, что все время находится в соприкосновении с Лумой. Ему казалось, что в самом легком дуновении ветерка к нему доносится нежный аромат ее волос. Он обыскивал густой кустарник, переворачивал гигантские листья деревьев и ощупывал свисавшие ветви. Он верил в себя и не сомневался, что она его позовет, если увидит.

День склонялся к вечеру. Большинство заблудилось в обширной области Н‘горо ханга, «Царстве голода», Беспокойство томило всех, как черная туча. Они считали партию уже сомнительной, многие думали, что она проиграна и боялись, что Лума уже вошла в деревню под руку с супругом.

Али все еще сидел в своем глубоком тайнике. Терпеливо сидел, уверенный, что Лума появится. Он не мог определить часа, потому что густые ветви, которыми он прикрыл сверху яму, оставляли внутренность ямы в полном мраке. Он не знал, что мрак в это время наступил уже в действительности. Он в восторге ждал, когда боготворимая, гордая Лума упадет в его любящие объятья, как дар небес.

Вдруг он услышал наверху какой-то шум. Али вскочил, как наэлектризованный и страстно протянул к Луме руке.

Свод из сучьев провалился под тяжестью мягкого, тяжелого тела.

— Лума! — крикнул Али, обнимая в экстазе падающее тело. Но вместо гладкой кожи он обхватил лохматую, мускулистую массу, тяжесть которой бросила его на землю. Вместо любовного шопота раздалось угрожающее, злобное рычание, от которого застыла кровь в жилах Али. Вместо ожидаемой ласки, сильная лапа нанесла ему в грудь смертельную рану. Разозленная львица наносила ужасные удары своему товарищу по узкому брачному покою, и жаждавший любви Али чувствовал, как под ее дикими прыжками и ужасными ласками уходила его жизнь.

Хитрее других, обращавшихся за помощью к богам, оказался Бауцири, просивший помощи у демонов. На круглой полянке в лесу стояло деревянное изображение Маона Сопигул, великого демона. К его ногам сложил Бауцири свои жертвоприношения. Потом, бормоча заклинания, он четырнадцать раз обошел фигуру демона, и после четвертого, седьмого, одиннадцатого и четырнадцатого круга закапывал в землю сверкающую жемчужину.

Маон Сопигул приветливо улыбнулся, как беззубая, старая женщина, когда Бауцири принес ему в жертву подарки и, скаля зубы, указал на тропинку, по которой направлялась Лума. Она должна была уже очень устать и обессилить. Это Бауцири мог прочесть на лице великого Маона.

Лума снова пришла в себя и сидела во мраке под священным деревом, на стволе и ветвях которого висели фетиши, резная слоновая кость и другие дары благочестия.

Лунный свет, проникавший через листву, призрачно освещал лес.

Лума выбилась из сил и ей было страшно Здесь одной, среди демонов и духов, и у нее не было ее копья, чтобы защититься от львов и шакалов. Каждый шорох заставлял ее вздрагивать и бояться нападения, а наступившая затем тишина наводила на нее ужас. Лунный свет ткал во мраке бледные пугающие очертания, и они угрожали ей. Она уже не думала больше о том, что загнало ее сюда. Теперь она всем своим существом стремилась к человеку, который спас бы ее от этих мук, защитил бы, снова дал бы ей покой и довел до дому.

Так сидела она, сама не зная, как долго, в страхе и ужасе. Вдруг затрещали сухие ветви, точно в чаще пробирался дикий зверь. Лума в ужасе вскочила. Теперь ее участь была решена! С быстротой молнии пронеслись в ее голове события сегодняшнего дня — ее бегство от унижения. — и с такой же быстротой молнии надежда, что может быть один из ее преследователей находится вблизи, придет к ней на помощь, спасет ее от ужасной смерти. Бауцири, да, смело сильный Бауцири, не боявшийся львов, выходивший им навстречу и убивавший их копьем!

Чувство самосохранения, желание жить вспыхнули в это мгновение со страшной силой, как пламя вулкана. Голосом, полным страха, в котором звучали все ее страдания. Лума громко закричала среди темного леса, точно в этом крике было все ее спасение!

— Бауцири! Бауцири!

_{— Бауцири! Бауцири! — кричала перепуганная девушка.}　

И там, откуда раздавался пугающий ее шорох, вдруг раздвинулись кусты, показалась человеческая фигура, и залитый лунным светом Бауцири закричал сильным голосом:

— Лума! Лума!

И Лума побежала ему навстречу и ответила со всем пылом проснувшейся жажды жизни, ликуя и вкладывая всю свою душу в этот зов к своему спасителю:

— Бауцири! Бауцири!

Молча отправились они в обратный путь. Сильная рука Бауцири обнимала Луму. Теперь он был ее муж и покровитель. Он резко свистел «Виии, Виии!», чтобы спугнуть с их пути злых духов и демонов.

Гордый своей победой и своей прекрасной женой, вошел он с ней в деревню, где с ликованием встретили молодых супругов и проводили в празднично-разукрашенную хижину.

МАЛЕНЬКИЕ БОЛЕЗНИ КУЛЬТУРЫ

Очерк д-ра В

Есть нервные заболевания — прямые результаты напряженности культурной жизни, и эти заболевания, обычно, вызывают только сочувствие. Но есть и другие, не особенно серьезные, и в таких забавных формах, что страдающие усердно скрывают недуг, чтобы не показаться в смешном виде. По правде говоря, почти все люди страдают маленькими нервными привычками, хорошо знакомыми докторам и классифицированными под длинными научными названиями. Некоторые, например, страдают нерешительностью. Человек никак не может решить, какой ногой ему сначала ступить, чтобы перешагнуть порог. Иной раз больной подобной болезнью доходит до того, что не может сдвинуться с места. Это уже сильная степень, но поразительно многие из нас страдают этой формой нервной болезни, (folie de doute) хотя бы слегка.

Далее мы, например, выходим из дому и захлопываем за собой дверь. Мы слышим, как щелкнул замок, но непременно должны обернуться, толкнуть дверь и убедиться, что она закрылась. Или тушим свет, уходя из комнаты, но мгновение спустя возвращаемся, чтобы убедиться, что свет потушен. Единственное утешение нам это то, что знакомые наши несомненно проделывают то же самое. Но здесь на лицо явные симптомы психостении. Другое проявление легкого нервного расстройства состоит в том, что вы непременно должны дотронуться до того или иного предмета. Вы, например, должны тронуть каждый столб уличного фонаря или каждый третий столб. Или же должны наступить па определенный камень панели, или избегать таких — то и таких — то мест этой панели. Есть много разновидностей этих маленьких трюков и вы, вероятно, не замечаете их, пока случайно не пропустите своего столба или камня. Тогда вы возвращаетесь, чтобы коснуться этих предметов. Но, быть может, у вас слабость совершенно другого рода и вы бессознательно проделываете фокусы с числами. Есть несчастные люди, которые непременно должны досчитать до такого-то числа прежде, чем предпримут что-нибудь.

У многих людей, лишенных всякого суеверия, никогда не интересовавшихся никакими гаданиями, есть, однако, странная привычка, усевшись на извозчика, непременно сложить сумму цифр номера его жестянки и разделить на 2, т. е. посмотреть, получится четное или нечетное число. Четное дает иногда хорошее настроение, а чаще всего не производит никакого впечатления, но странная процедура проделывается неукоснительно, каждый раз, с каким-то автоматизмом. И человек спокоен, точно сделал какое-то нужное, обязательное дело. У иных есть привычка производить такие же арифметические манипуляции с номерами трамвайных билетов И любопытнее всего, что это проделывается без всякой цели, почти так же машинально, как иные играют спичечной коробкой. Некоторых людей никакие силы в мире не удержат от привычки непременно сосчитать каждое яблоко, которое они снимут с дерева, хотя это им вовсе не нужно.

Сплошь да рядом встречаются люди, которые, идя по улице, не могут не считать окон в домах и при этом число должно непременно получиться четное.

Надо заметить, что почти все знаменитые люди были в той или иной степени подвержены слабости фокусничать с цифрами. Наполеон, например, был бы теперь «звездой» среди пациентов какого-нибудь невропатолога. У него была сильно развита страсть возиться с числами, и он обычно говорил, что счастье покинуло его, когда он стал императором. Дело в том, что имя его, как корсиканца, было Буонапарте. Потом ему пришлось офранцузить это имя и получилось Бонапарте. Число букв, которыми он как-то манипулировал по собственному принципу, теперь изменилось и результаты исказились!

Реже встречается невроз, принимающий форму странного　ощущения отчужденности от окружающей действительности. Больному кажется, что между ним и остальным человечеством вдруг встала стекляная стена. Чувство это продолжается какую — нибудь минуту, но оно в высшей степени неприятно.

Невроз принимает самые различные формы. Вы вдруг начинаете чувствовать, что у вас страшно выросли ноги и руки. Вы просто ощущаете, как они растут, и не можете себя убедить, что они остались такими же нормальными, как и у окружающих вас людей.

Часто встречаются нервные люди, не переносящие ощущения, что им затруднен выход из помещения. В театре, например, они во что бы то ни стало должны иметь место у прохода. Даже в ресторане встречаешь людей, охотно ожидающих четверть часа, лишь бы не сесть за столик в углу. Но есть и такие, которые непременно забиваются в угол, потому что на них угнетающе действует открытое пространство. Посреди ресторана они чувствуют себя, как в огромной дикой пустыне.

Можно с уверенностью сказать, что один из десяти человек, встречающихся вам на улице, страдает какой-либо из форм этих неврозов.

Все эти маленькие человеческие слабости, конечно, имеют свои научные объяснения.

Ребенок, например, играет в саду, находит под деревом дыру, исследует ее, залезает в нее с головой и застревает. Его вытаскивают за ноги, и он скоро забывает про это происшествие. Но в подсознания его живет воспоминание о пережитом ужасе, и у человека средних лет развивается потребность сидеть в центре ресторанного зала, а не в углу. Всякий угол дает впечатление тесноты и духоты. Другими словами, человек помнит страх, но забыл обстоятельства, вызвавшие этот страх.

В далекие дни детства няня не позволяла мальчику трогать фонарные столбы. Няня давно забыта, потребность же дотрагиваться до фонарных столбов осталась.

Некоторые люди совершенно не переносят «ощущения» земляники. Другие не могут дотронуться до бархата или шерстяных чулок.

Бывает, что человек действительно боится очутиться в одной комнате с кошкой. Другие не переносят канареек. А что сказать про людей, которые с трудом пересиливают себя, когда надо взяться за ручку двери?

Чаще встречается страх перед высотой. Но не думайте, что жертвы этого страха боятся упасть.

Они боятся импульса, который заставит их броситься вниз.

Последняя война увеличила число страдающих неврозами. Люди стали временно забывать писать, забывали говорить, не находили нужных слов. Такие формы неврозов встречались, конечно, и раньше, но не были так распространены. Если вы запоминаете что-нибудь, то вы это «видите» или «слышите» в вашей памяти. Другими словами, если телефон ваших знакомых 72, то вы либо видите эти цифры, написанные где-то у вас в голове, или вы прислушиваетесь к внутреннему голосу, повторяющему их. Подумайте над этим, и вы убедитесь, что с вами происходит либо одно, либо другое.

Есть люди, которые смешивают свои чувства. Они, например, видят в кинематографе картины в звуках. Ниагара для них не была бы видом, а представилась бы ревом. Очень поэтичен рассказ про слепого старика, которого спросили, как он себе представляет красный цвет. Он ответил, что цвет этот ему кажется трубными звуками. В ответе этом не только поэзия, но и нечто от медицины.

Затем, многим из нас просто невыносимы некоторые мысли. Что такое бесконечность? Обычный человек отбрасывает эту мысль, как непосильную для его разума. Но есть люди, которым она мучительна. Они готовы кричать от обширности этой идеи. Для некоторых страдальцев необходимо всегда иметь наготове какую-то лазейку. Если что-нибудь случится, что тогда? Это опять-таки чувство боязни быть загнанным в угол, которое осталось с детства. Мы, конечно, далеко не перечислили всех разнообразных проявлений неврозов, свидетельствующих о тысячах маленьких слабостей воли с виду такого сильного культурного человека.

И что любопытнее всего! В большинстве случаев для таких больных вовсе не нужна медицинская помощь. Им нужно только сказать себе: «я хочу» и однажды поступить наперекор внутреннему голосу боязни, нерешительности.

ПОЧТОВЫЙ ЯЩИК

НЕ БУДУТ НАПЕЧАТАНЫ РАССКАЗЫ:

«Скука и тигр». — «Поворот отмычки». — «Жуткая драма». — «О, как ликует весна». — «У костра». — «Из прошлого». — «За волками». — «На Волге». — «Медведь». — «Аполлонов и Скобарев в жакте». — «Рассказ старого могильщика». — «История одной трости». — «Крепкие цепи». — «Грузчик». — «Таинственный голос». — «Случай в Павловске». — «Кон и Гут». — «Тайна сибирской тайги». — «Атаман убит». — «За золотом». — «Гробокопатели». — «Сорок соров». — «Папироса». — «Рука об руку». — «Темперамент». — «Мурзикова невеста». — «Мендель Броль из Лядовки». — «Бешеный». — «Мститель». — «Лучи единой воли». — «Пережитое». — «Обжегся». — «Вопрос». — «Поездка на р. Чепцу». — «День дыбом». — «Приключение профессора Прадье». — «Без сентиментальности». — «Среди туземцев». — «Из тайги в вуз». — «Бабы-нерпы». — «Бандит медик и его шайка». — «Загадочная отлучка старого Нама». — «По законам и обычаям страны». — «Случай с львиной гривой». — «Опущенный взгляд». — «Заговор». — «Загадка тропической ночи». — «Дастархан». — «С киноаппаратом на медведя». — «Новая комната». — «Полет на смерть», — «Мои приключения». — «Метеорит». — «В тумане». — «Хунхузы». — «Один день». — «За гранью смерти». — «Сокровища Стеньки Разина». — «Смерть Али». — «Бумеранг». — «Седьмая встреча». — «На заре книгопечатания». — «Голодный поход». — «Маниак». «Белая княгиня». — «Номер двадцать восьмой». — «Может быть». — «Подарок». — «Атланта». — «Парикмахер». — «Гензу».

_____

Издатель: Изд-во «П. П. Сойкин»　

Редактор: Редакционная Коллегия　

Ленинградский Областлит № 85229.　

Тип. ЛСПО. Ленинград, Лештуков, 18.　

Зак. № 1299. Тираж 30.000 экз.　

НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ!

Редактирует ЗАГАДАЙ-КА.

ИТОГИ КОНКУРСА НА ПРЕМИИ № 10.

Конкурс небольшой — участвовало 22 подписчика. В зачет получили: 2 чел. — по 8½ очков, 5 — по 7½ очков, 1–7 очков, 2 — по 6½ очков и остальные — меньше. Премии распределены так:

1-я премия. «Бахчисарайский фонтан» А. С. Пушкина. художеств, издание, — Б. И Скрябин (Москва).

2-я премия. Бесплатное получение в 1929 г. журнала «Вестник Знания» — С. С Батуев (Серпухов).

3-я и 4-я премии. «Гений и творчество» проф. Грузенберга — В. Л. Воронцовский (Тула) и Толстоногов (Баку).

5-я—10-я премии. Любые из издании, указанных в условиях конкурса. 5) Э. Эллер (Новосокольники); 6) Б. В. Смирнов (Одесса); 7) М. Г. Грикуров; 8).Л. А. Лещенко, 9) А. А. Колосов (Москва); 10) В. М. Николаев.(Грозный).

_____

РЕШЕНИЯ ЗАДАЧ.

Задача № 37.

Трапеция из квадрата.

Первая половина задачи имеет бесконечное число решений, при наименьшем числе долей квадрата, равном 5. Способ решения таков (см. ф. 1). Из угла квадрата А. проводится любая секущая AF, пересекающая правую сторону квадрата в ее верхней полов и и о, напр. р точке С. Прямая BD, параллельная AF, пересекает правую сторону квадрата в точке D, точка О — середина линии DC. Прямая EF проводится через О так, что угол CFE — углу ВАС. Нетрудно доказать, что равнобочная трапеция ABEF равновелика данному квадрату (помимо общей их части, у них равны заштрихованные четырехугольники и светлые треугольники МСУ и ОСF — причем CN = ОС и СМ = СР).

На фиг. 2 и 3 изображены решения при крайних положениях секущей: на фиг. 2 точка С находится в середине стороны квадрата, а на фиг. 3 — в противоположном углу квадрата (все буквенные обозначения остаются прежние). Для таких предельных случаев легко определить величину углов трапеции (в последнем случае углы при большом основании очевидно равны 45°; здесь возможно и другое деление квадрата по долям, если вместо MN провести МК). Верное геометрическое решение получается и в том случае, если секущая АС пересечет противоположную сторону ниже ее середины (фиг. 4.) но такое решение не удовлетворяет требованиям задачи, так как при нем получается в квадрате и в трапеции по 4 доли вместо трех. Предлагаем самим читателям продолжить и закончить исследование такого решения при различных положениях точки С на продолжении правой стороны квадрата (см. фиг. 5)

Для второй половины задачи есть тоже очень много решений — при том же числе дробимых долей. Одним из наиболее простых будет тот случай, когда высота трапеция берется равной удвоенной стороне или половине стороны квадрата (см. фиг. 6 и 7)

Задача № 38.

Молоко и пассажиры

Вагон оборудован нецелесообразно, так как все бидоны, прислоненные к стенкам за ними (считая по направлению движения поезда) будут при резких торможениях или остановках скидываться вниз. Целесообразнее делать стелажи не поперек вагона, а вдоль его. — Для робких пассажиров, ездящих в поездах курьерских и тихоходах, есть некоторый смысл выбирать вагоны в первом случае в хвосте поезда (их меньше шансов нагнать сзади), а во втором случае — в голове поезда. Применительно к молоку, независимо от шансов на крушение, для обезопасения от толчков при резких торможениях или остановках лучше садиться спиной к направлению движения (лежать на нижних полках сравнительно безопаснее, чем на верхних).

Задача № 39

Подземный лабиринт.

Старик выяснил сперва, что в подземелье ость строго прямолинейный путь. Для этого он сделал проверку: спустившись в колодце, он оставил у стены зажженный фонарь, а затем поднялся, обошел по горе к выходу, и, войдя в подземелье, убедился, что свет фонаря ясно виден с того примерно места, где на схеме пунктирный проход делает поворот под прямым углом. Пройдясь потом по подземелью до колодца, строго держась все время на свет фонаря, он нащупал в самом конце, справа от себя, выступ степы ближайшей к колодцу пещеры и тщательно измерил расстояние от этого выступа до фонаря. При дальнейших спусках в подземелье, старик всегда ставил свой фонарь строго на прежнее-же место у стены и, пятясь от него назад, без особых трудов доходил до первого выступа стены (тоже справа от себя): а после того он преходил тем-же рачьим способом и весь путь, проверяя все время створу темного выступа степы на освещенный фонарь. Для удобства обратного следования по подземелью, он стал ставить еще в самом угле поворота маршрута зеркальце, чтобы свет фонаря отражался-бы при самом входе в подземелье из долины.

Задача № 40. (Вне конкурса).

Каков треугольник?

Если обозначить через а гипотенузу данного треугольника, через А— тот катет, в сторону которого делается построение, через с — второй катет и через h1, h2, h3 и т. д. — последовательно все проводимые перпендикуляры, то можно написать такие пропорции:h1: с = b: с; h2: h1 = b: а; h2: h3 = b: a; h1: h3 = b: a и т. д. Отсюда ясно, что ряд h1, h2, h3, h4,.…. представляет собой бесконечно убывающую геометрическую прогрессию, знаменатель которой есть Ь: а (меньше 1). Сумма такой прогрессии как доказывается в алгебре, равняется частному от делению первого члена прогрессии на разность между единицей и знаменателем прогрессии. Значит: h1+h2+h3+h4 +….. = (bс: а):(1-b: а) = bс: (а-b). По условию последняя величина равняется периметру a+b+с. Из ур-ний:

1) a+b+c = bс: (a-b) и 2) а² = b²+с² находим соотношения между сторонами: это можно сделать, напр., после приравнения одной стороны, напр. а, к единице. Из решения уравнений получим, что в таком случае b = 4: 5, а с = 3:5, пли что а: b: с — 5:4:3. Следовательно, условию задачи удовлетворяет любой египетский треугольник.

Правильное решение этой задачи прислала подписчики Э. Эллер, Б. Скрябин и М. Г. Грикуров.

_____

КОНКУРС НА ПРЕМИИ № 12.

Надо решить три помещенных здесь задачи №№ 43, 44, 45. Качество решений оценивается очками, согласно указаний в заголовках самих задач. Еще пол-очка дополнительно может быть прибавлено за тщательность и аккуратность в выполнении решений, при соблюдении, конечно, всех требуемых условий. Те участники конкурса, которые соберут в сумме наибольшее число очков, премируются следующими 10 премиями (при равенстве очков применяется жребий).

1-я премия — «Малюнки», — худ. альбом Шевченко.

2-я премия — Жан-Жак-Руссо — «Исповедь» и переп.

3-я премия — «Волога» — былина, худ. изд.

4-я премия — «Гений и творчество».

5-я — 10-я премии. Любые из имеющихся изданий П. П. Сойкина на сумму до 2 рублей.

Все решения по конкурсу должны быть изложены на отдельном листе, сверху коего должны быть указаны фамилия, адрес и № подписного листа (или взамен того наклеен адрес с бандероли, под которой получается журнал). На конверте надо делать надпись — «В отдел задач».

Срок присылая решений — 4 недели после отправления этого номера журнала почтой из Ленинграда.

Задача № 43 — до 4 очков

Пробег ладьи

Шахматная фигура — ладья занимает на доске угловую клетку справа вверху. Требуется обойти ладьей всю доску, пройдясь по каждом клетке только по одному разу и выполнив при этом еще дне условия: 1) десятым ходом надо попасть да клетку, обозначенную в нижнем ряду числом 10, 2) кончить пробег надо на клетке, обозначенной в том-же ряду числом 21, причем последний ход должен быть по счету двадцать первым. — Под ходом здесь следует понимать то, что установлено для ладьи к шахматной игре, т. е. передвижение па любое число клеток в направлении одного прямого ряда клеток, либо по горизонтальным рядами, либо по вертикальным.

Задача № 44 — до 3 очков.

Призы по физкультуре

В большом состязании на скорость было было назначено 30 призов, причем ставки всех призов порознь, кроме первого, шли постепенно убывая на одну и туже величину; только между первым и вторым призами разница была вдвое больше, чем разница между всеми остальными. Надо найти размеры первого и второго призов, если известно, что призы 13 плюс 17 составляют вместе 86 р. 50 к., а призы 8 и 11–46 р.

Решенье должно быть строго арифметическим.

Задача 45 — 2 очка

(буквенная задача).

Все двенадцать строк-названая разных рек. Первые буквы этих рек даны, а каждая из остальных букв заменена значком — либо точкой, либо кружком — (разницы между этими знаками в замене нет). Если же взять буквы, замененные в каждой строке кружочками, то прочтенные сверху вниз они дадут название еще одной реки. — Разгадайте все реки.

МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ № 7 1929

*

ГЛ. КОНТОРА И РЕДАКЦИЯ ЛЕНИHГРАД, СТРЕМЯННАЯ 8

ИЗДАТЕЛЬСТВО «П. П. СОЙКИН»

Ленинградский Областлит № 38596.　

Зак. № 7618.

2-я тип. Транспечати НКПС — Ул. Правды, 15.　

Тир. 30.000 экз. 4 л.

СОДЕРЖАНИЕ

ОКОНЧАНИЕ КОНКУРСА «ЗА РАБОТОЙ». — Присуждение　 премий..　

«В ЧУЖОМ ВАГОНЕ» — рассказ И. Макарова (Буйного), иллюстрации Н. Кочергина　

«В ОФИРЕ ЦАРЯ СОЛОМОНА», — рассказ Бориса Циммермана, иллюстр. А. Налетова　

«КАК ПОДЬЯЧИЙ НА ПУЗЫРЕ　ЛЕТАЛ», — рассказ В. Боцяновского, иллюстрации Н. Кочергина 　

«ЖИВОЙ МЕТАЛЛ», — научно-фантастический роман А. Меррита, иллюстр. Поля 　

«ЗА РАБОТОЙ»:　

«БОЛОТНАЯ ЧЕРТОВКА», — премированный рассказ А. Соймоновой, иллюстр. И. Карпова 　

Систематический Литературный Конкурс

«Мира Приключений» 1929 г.

ОКОНЧАНИЕ КОНКУРСА № 1. Отчет о конкурсе В. Б. и решение рассказа — задачи «Записки неизвестного»　

«ЛОДИК», — литературная задача № 7　

«НА ДАЛЕКИХ ОКРАИНАХ»:

«ИЗРАЗЕЦ ТИМУРА», — рассказ М. Сарыч, иллюстр М. Пашкевич　

«ТАЛИСМАН», — рассказ Г. Ратклиф, иллюстр. Ника　

«ОТ ФАНТАЗИИ К НАУКЕ»:

«НОВЫЕ КИНО И ТЕАТР», —　очерк с иллюстр.

«НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ!　

задачи стр, 2 и 3-я обложки.　

ПОЧТОВЫЙ ЯЩИК　

стр. 3-я обложки

ШАХМАТНЫЙ ОТДЕЛ　

стр. 4-я обложки　

Обложка в 7 красок работы художн. Марии Пашкевич.　

«ЗА РАБОТОЙ»

Окончание конкурса. Присуждение премий.

Объявленный Редакцией «Мира Приключений» в конце прошлого года Литературный Конкурс на лучший рассказ «За работой» имел целью отразить в художественной литературе отдельные моменты строительства Союза Республик, наши культурные достижения и устремления, любовь к труду. Авторам предлагалось написать живые и действенные рассказы на фоне фабричных и заводских производственных процессов, освещая попутно обстановку и быт рабочих, а также дать повествования о важной и интересной, но часто незаметной работе скромных тружеников, заслуживающей, однако, по условиям ее особенного внимания советской общественности.

Насколько тема Конкурса нашего важна, назрела и «висела в воздухе», можно судить по тому, что несколько месяцев спустя литературные ассоциации обратились к своим членам с предложением заняться разработкой аналогичных тем и некоторые писатели уже выехали на места для изучения материалов. Но нельзя скрывать от себя, что задание нашего Конкурса было иочень трудное, ибо требовало от автора, помимо чисто социального охвата сюжета, непосредственной наблюдательности, близкого знакомства с бытом, в известной мере технических познаний и, конечно, литературного дарования, необходимого, чтобы живая и яркая правда жизни претворилась в художественные образы и запечатлелась в незабываемых картинах.

С другой стороны, круг участников нашего Конкурса был сужен условием, что в нем могут выступать авторами только подписчики журнала. Это ограничение, вполне соответствующее нашему основному принципу — преимущественной работы для своих постоянных читателей и для вовлечения их в круг общественно-литературных интересов, — в связи с серьезностью задания неминуемо должно было отразиться на количественном и качественном результатах этого специального Конкурса.

Всесоюзный Литературный Конкурс «Мира Приключений» 1927 года, объявленный без ограничения темы и круга участников, собрал почти 900 рукописей и из них дал несколько поистине прекрасных произведений. Этот же конкурс привлек 129 рассказов. Цифра — относительно большая, если принять во внимание условия Конкурса, и наглядно свидетельствующая, что среди читателей журнала велик интерес и к литературе, и к общественной работе.

Жюри под председательством ПРЕДСЕДАТЕЛЯ ПРЕЗИДИУМА РЕДАКЦИОННОЙ КОЛЛЕГИИ АКАДЕМИКА С. Ф. ПЛАТОНОВА и в составе: АКАДЕМИКА Е. В. ТАРЛЕ, специалистов — ПРОФЕССОРА ДОКТОРА С. В. ГОЛЬДБЕРГА, ИНЖЕНЕРА В. Д. НИКОЛЬСКОГО, ИНЖЕНЕР-ТЕХНОЛОГА М. Ф. ФОГЕЛЯ, — и В. А. БОНДИ и от Издательства — П. П. СОЙКИНА, предстояла большая и сложная задача, так как премируемые рассказы должны были отвечать и строгим литературным требованиям, предъявленным Конкурсом, и всей совокупности его особых специфических условий, с выдвинутым на первое место общественным моментом.

Большинство присланных рукописей вовсе не удовлетворяло той или другой части заданий. Иные повествования давали рабочий быт в исторической перспективе, забывая современность и сосредоточивая внимание на прошлом; иные — сухо и деловито, совершенно вне беллетристических форм, описали отдельные производства; другие авторы сочли достаточным назвать героя рассказа «рабочим», оторвав его от фона и обстановки; у некоторых, наоборот, весь интерес обращен на этот фон и быт, зато беллетристическая фабула почти отсутствует; у нескольких — красивые даже лирические картинки со слабым развитием сюжета и т. д.

В результате совещания, состоявшегося 12 июля 1929 г., Жюри Конкурса постановляет:

I. Ни один из присланных рассказов не признать достойным первой премии.

II. Не уменьшать, однако, общей суммы, ассигнованной Издательством на Конкурс.

III. Выдать четыре следующие премии:

2-ю ПРЕМИЮ в 200 РУБ. Б. В. БАЖАНОВУ (Тверь) за рассказ «ДИРЕКТОРША», тепло рисующий работницу выдвиженку, стоящую во главе большого производства. Жюри поощряет здесь благодарную социальную тему, но принимает в соображение и недостаточно широкий общественный охват сюжета автором, и литературную суховатость изложения.

3-ю ПРЕМИЮ В 150 РУБ. А. Ф. СОЙМОНОВОЙ (Ленинград) за рассказ «БОЛОТНАЯ ЧЕРТОВКА», правдиво и просто, но не вполне художественно повествующий о тяжелых первых шагах в захолустьи Полесья идеологически настроенной молодой девушки-врача.

4-ю ПРЕМИЮ В 150 РУБ. ОЛЕГУ А. КРАМАРЕНКО (Харьков) за рассказ «ДВЕ СИЛЫ», менее значительный по сюжету.

5- ю ПРЕМИЮ В 100 РУБ. Б. В. БОЛОГОВУ (Москва) за рассказ «ХОДЫЛЬ» чисто бытового характера с некоторым налетом искусственности в языке и ситуациях.

IV. Перечисленные четыре рассказа напечатать в ближайших номерах «Мира Приключений».

V. Кроме того, из присланных на этот Конкурс произведений признать заслуживающими упоминания следующие, печатаемые в алфавитном порядке фамилий авторов:

«За работой» — Л. И. Александровская (Москва). — «За работой» — М. Н. Андропова (Ст-ца Тверская). — «Ученье и труд» — Е. А. Бабенко (г. Бобров). — «День за днем» И. С. Благин (Хабаровск). — «Шелест таежный» — И. С. Благий (Хабаровск). — «На пловучих льдинах» — Г. Дауров (ст. Лулун, Томской). — «За работой» — М. М. Карт (ст. Апшеронская). — «За работой». — Т. И. Клушина (Петрокаменск). — «За работой». — А. Мортенсен (ст. Коломак). — «Картина у берегов Камчатки». — Г. Металлист (Благовещенск н/Амуре). — «Рассказ старого шахтера». — Б. Н. Михневич (Енакиево). — «Ревность». — И. С. Молодцов (ст. Каневская). — «За работой». — Е. И. Наливайко (Киев) — «За перегородкой» — А. Пильчевский (Киев). — «За работой». — А. Плаксин (Москва). — «Невидимка». — Н. К. Розеншильд (Майкоп). — «Тормаз Хрущова». — М. Степанов (Москва). — «За работой». — Вероника Никольская (Козел). — «За работой». — В. М. Тюлягин (Дубровка). — «Безвестные чародеи». — А. Чернявский. — «Вагон № 58445». — Е. П. Шведер (Днепропетровск).

г. Ленинград.

12 июля 1929 года.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ЖЮРИ, АКАДЕМИК С. ПЛАТОНОВ.

В ЧУЖОМ ВАГОНЕ

Рассказ И. И. МАКАРОВА (БУЙНОГО)

Иллюстрации Н. М. КОЧЕРГИНА

Марии Амосовне Низовцевой,

«главному партизанскому врачу».

Я очень гордился тем, что поеду в купэ первого класса. При посадке я долго стоял на подножке оранжевого вагона, стараясь привлечь на себя внимание пассажиров из класса «Максим Гор кий». Все суетились и все, как я был уверен, смотрели на меня, как на нечто недосягаемое. По моему, у них даже не хватало смелости завидовать мне.

К нам подбежал какой-то мужичок с огромным полотном продольной пилы, свернутым в кольцо.

— Этот — мягкий вагон! — самоуверенно и очень громко ошпарил я его. Он виновато попятился и пошел дальше.

Поезд тронулся. Я с подчеркнутой развязностью шатался по узкому и теплому корридорчику, желая этим убедить пассажиров, что я с детства езжу исключительно в мягких вагонах.

В соседнем купэ я увидел чернобородого пассажира, очень плотного. Он приковывал цепью к полке чемодан из крокодиловой кожи и убеждал своего спутника, что доллар стоит два рубля и три копейки, а не ровно два.

— Это было вчера, — говорил он.

Как раз ко мне подошел проводник и неожиданно спросил:

— Ну, как, в мягком-то?

Видимо он догадался, что я впервые в жизни еду в мягком. Я почувствовал, что краснею, становлюсь маленьким, и все же стал доказывать, что «мне уже не привыкать». Он терпеливо выслушал меня, улыбнулся и дружелюбно сказал:

— Ну, ступай в свое купэ.

Мне было обидно, что он назвал меня на «ты», но я поспешил скрыться: мне показалось, что из каждого купэ высунулись головы пассажиров и подслушали мое лживое оправдание.

На следующей остановке в мое купэ села женщина с большими, как у рыбы, и тоскующими глазами. С ней был ребенок. Черный, с такими же как у матери глазами, он оказался очень болтливым, хотя выговаривал всего два слова: «ись» и «папа». «Ись» означало кошку, которую они везли с собой в Сибирь.

Женщина была молчалива и часто улыбалась грустной улыбкой, заставлявшей относиться к ней серьезно и нежно. Когда она улыбалась, на подбородке у ней образовывалась едва заметная впадина, а кожа на лице очень бледнела. И сама она в это мгновение походила на умирающую.

На ней было каракулевое пальто вопиющей ветхости и потерявшее блеск. Заплаты из обыкновенной мерлушки паленого цвета вчастую сидели на нем. Все же оно необычайно шло к ее законченной фигуре, а мерлушковые заплаты　казались украшениями…　　

Я мгновенно забыл обиду, помог ей раздеться и тут же ушел надеть воротник и галстук, которые купил специально для по ездки. Помню: я очень долго причесывал доселе взъерошенные волосы.

Вернувшись в купэ, я увидел, что чернобородый пассажир и его спутник сидят на моем месте и бесцеремонно расспрашивают ее. Они называли ее Зинаида Васильевна. Ехала она в Иркутск, розыскивать своего мужа, военного доктора. В Иркутске у них былевой дом, который она покинула перед самой революцией, уехав на юг лечиться. Колчаковщина помешала ей вернуться тогда же. О муже она очень долго писала знакомым, но никто ей не ответил. Видимо, их там не оказалось после переворота. И только одна знакомая купчиха, очень сочувствуя ей, написала, что муж ее будто «продался большевикам» Все же Зинаида Васильевна была уверена, что найдет мужа.

В вагоне, как в тюрьме, люди приобретают одну общую черту: они рады болтать любую чепуху. Обычно говорит каждый о себе и, пользуясь тем, что не знают друг друга, очень много лгут.

Так было и тут. Вскоре чернобородый начал рассказывать, как он много ездит, много заработывает на черной бирже, а мне хотелось нагрубить ему и обозвать «паразитом». Но, наперекор своему желанию, я очень вежливо осведомлялся у него о ценах иностранной валюты, желая обратить на себя внимание женщины. Чернобородый старался не заметить моего вопроса и украдкой любовался на красивую Зинаиду Васильевну. Я уже знал, что ему, как и мне, нравится ее мертвенная бледность, когда она улыбалась, и ямка на подбородке. Ребенок ему мешал, но он старался завладеть им и приласкать. Все внимание Зинаиды Васильевны было на чернобородом. А я ревновал и ее, и ребенка.

Внезапная мысль озарила меня. Я достал пару конфект и поманил мальчика. Он перелез ко мне и внимание матери последовало за ним. Я воодушевился и, желая блеснуть, стал рассказывать одно за другим необычайные события из борьбы партизан с колчаковцами.

Оживленье мое и красноречие росло с каждым новым рассказом. Быль и небылицы плел я им, и всюду я был героем. Все слушали меня, потому что у меня был ребенок и что Зинаида Васильевна слушает и восторгается мною. А я чувствовал, как это бесит чернобородого.

— В нашем отряде, — говорил я, — самый ужасный недостаток был — во враче. Мы воевали «всей волостью», потому что нас сожгли чехи. Неграмотная, полнолицая челдонка Степанида Зосимовна была у нас за главного врача. Самые сложные операции доверялись только ей, лишь потому, что она оказалась смелей и решительней других баб. Простым кухонным ножем, безо всяких наркозов, она умела отрезать перебитую ногу или руку и, обложив черемшой^[93]), наглухо забинтовать каким-то тряпьем. Затем она давала оперированному ковш самогону и дело шло на поправку. Слава ее была неопровержимой.

Один раз она вырезала пулю из ягодицы молодого партизана. Парень все время вопил тонким, кошачьим голосом. Но Зосимовна храбро кромсала сизые, окровавленные куски мяса, стараясь выковырнуть концом ножа пулю, и приговаривала:

— Егорша, замолчь окаянный, замолчь, язва тебе в глотку.

Парень орал, а мы держали его и хохотали. Еще бы; такая пустяковая рана, а он вопит! Но мы ошиблись. На третий день парень умер. К нему пристал «антонов огонь», После его похорон мы хватились Степаниды Зосимовны. А она точно на облака уехала украдкой от нас.

Эго событие совсем обескуражило наш отряд. Кругом кипела единственная со времени Ермака, но самая ужасная сибирская война — из-за кедра, из-за камня в спину, или засадой, или, наконец, в открытую ножевую резню. А мы бездействовали целую неделю. К нам присылали за помощью, но никто не хотел итти. Весь отряд перестал слушаться вожаков.

— Какая ляду война без дохтура!

— По домам следовать расходиться, — кричали партизаны, когда вожаки пытались отправить кого-нибудь на помощь.

Все были сонные и злые. Говорили только о враче и о лекарствах, и кляли друг друга. Отряд был на волоске от распада. Спас его случайно большой суглобый парень Тимша Костылев. Он нечаянно для самого себя предложил пробраться в тыл, разнюхать врачебный пункт и отбить доктора.

— Лечить не будет, язва, — возразил ему кто-то.

— Жилы вытянем, будет, — бесповоротно рявкнул Тимша.

Отряд точно ожил. Драться стали втрое яростней и все из-за врача. Точно желание приобрести врача было главной причиной кровавых схваток с чехами и колчаковцами.

Однажды у нас произошла неожиданная для обеих сторон стычка. Кончилась она быстро. Мы их нащупали первые и поэтому разнесли на голову.

Когда прекратилась драка, я ушел в сторону и сел на опрокинутый бурей огромный и густой кедр. Четыре дня назад меня ранили из пулемета: две пули вырвали клок мяса у меня под коленкой. Меня томила опухшая нога, я очень боялся «антонова огня» и потому страшно полюбил уединение. Наверно, крик и суета раздражали меня.

Я сидел на кедре, чувствуя, что скоро потеряю память. Рядом со мной стояла серебряно-лиственная осина, одинокая в кругу мохнатых кедров. Помню, что меня очень беспокоило эго обстоятельство — одинокая осина и трепетный звон ее листьев. Я думал о чем-то, но сам не знал о чем. Но думал я так упорно, что когда мой рассеянный взор приковал к себе один странный предмет, торчавший из-под кедра, я долго не мог угадать, что это. Но подсознательно тревога уже охватила меня. Внезапно я узнал, что предмет этот — пола французской голубой шинели. Я мгновенно вскочил и прицелился браунингом в полу.

— Вылезай, — хриплым шопотом приказал я. — Чувство страха перед минувшей уже опасностью овладело мной. Точно кто-то вел у меня по спине к затылку холодным и липким пальцем. Я ненужный раз щелкнул кареткой револьвера и посмелел от этого.

— Вылезай, пристрелю, — заорал я. И тогда под кедром кто-то зашевелился и завыл грубым голосом. Показались ноги и, наконец, человек в офицерских погонах с синими просветами.

Я машинально обыскал офицера. У него не было оружия и документов. При обыске я отобрал у него фотографическую карточку и, сам не зная зачем, сунул ее в карман.

— Ага, голубчик, — с злорадством протянул я при этом. Точно бы фотография была доказательством его непростимой и тяжкой вины.

Он попрежнему выл ровным, грубым голосом, как плачет дитя, которому вовсе не хочется плакать. Я не знал почему сказал ему «ага», но чувствовал, что смерть уж обняла его.

Ни один офицер не уходил от нас живым. Это я подсознательно помнил.

Мне стало до боли жаль его, лишь потому, что он плачет, как ребенок, которому вовсе не хочется плакать. Мне хотелось спасти его, но я не знал, как это сделать. Отпустить офицера я не мог. Это я превосходно сознавал; таков был дух отряда. На миг я поборол в себе чувство жалости и опять сурово выпалил:

— Ага… пойдем, — и толкнул его в направлении стоянки отряда.

Он послушно тронулся и все также выводил свое монотонное — а-ы-ы-ы-ы.

Я шел за ним и думал: вот сейчас ему вкатят только одну нашу жестянку — самодельную пулю — свинец, налитый в жестяную оболочку. О, я знал, что одной этой жестянки для любого силача хватит.

— Сразу ли умрет этот офицер, или придется добивать штыком? — подумал я. И мне не по себе было тяжко думать об этом. Чувство жалости к этому офицеру и желание спасти его, лишь потому, что он так монотонно плакал, снова проснулось во мне, но я не знал как. Повторяю: я не мог отпустить офицера, как бы не отпустил его любой партизан.

Вдруг офицер замолк и, обернувшись ко мне, сказал:

— Я же не воюю, я же доктор.

— Чего же молчишь? — заревел я и в этот миг вспомнил, что синие просветы на погонах означают доктора.

Я зачем-то выдернул из кармана его фотографию и, точно окончательно убедившись, что он действительно доктор, схватил его за рукав, быстро толкнул вперед и заговорил:

— Что ж ты молчал-то? Вот чудак! Вот чудак!

И так до самого отряда вел его и все время бестолково твердил:

— Вот чудак… Вот чудак…

Мы вышли на поляну и наткнулись на группу партизан, которая возилась у туши убитой лошади, разрезая ее на части в котел. Все были довольны свежим мясом.

Сутулый Тимша, тот, что предложил пробраться в тыл за доктором, поддерживал штыком, насаженным на берданку, ногу лошадиной туши.

Он оглянулся на нас. Я только было хотел крикнуть: «Наконец-то мы с доктором», как он в два огромных прыжка очутился около нас и с криком: «у, золотопогонная сволочь», — всадил доктору штык в грудь по самый хомутик. Я услышал жуткий хруст костей и онемел. Но через мгновение, опомнившись, я прыгнул на парня и вцепился ему зубами в щеку. Он ударил меня прикладом в живот и я лишился чувств.

После мне рассказывали, что я грыз мох, сдернул повязку с ноги и ногтями стал раздирать подсыхающую рану.

Опомнившись, я достал из кармана фотографическую карточку и долго смотрел на убитого доктора. Я помню, что очень долго не мог разобрать надписи на паспарту. Но у меня Было чувство необходимости во что бы то ни стало прочесть надпись. Эти минуты бестолкового глядения на фотографию доктора мне на всю жизнь врезались в память, несмотря на то, что я был тогда в полубредовом состоянии от раны.

— Врешь, — вдруг перебил меня чернобородый.

— Я вру? — стонущим голосом спросил я и, отвернувшись от него, продолжал — Вот сейчас, Зинаида Васильевна, я вам рассказываю, но достаточно мне закрыть глаза, как все до малейшей подробности встает передо мной…

— Вот, — повторил я и, повернувшись к ней лицом, закрыл глаза. — Вот тут, — указал я рукой на окно вагона, — партизаны кромсают тушу, а тут, головой к лиловому камню, — убитый доктор. А я сижу рядом, царапаю окровянившимися ногтями рану на ноге и гляжу на фотографию и никак не могу прочесть надписи на паспарту. Словно ее закрыли от меня зеленой густой кисеей. Но мне необходимо прочесть: я предчувствовал, что когда я прочту, мне будет очень легко.

— Понимаете, Зинаида Васильевна, — воскликнул я — состоянье какой-то кошмарной дремоты. Я сейчас даже слышу тепло-сладкий запах туши. С огромным усилием, наконец, я прочел и снова лишился памяти.

— Врете, — уже мягче заметил чернобородый. Он торжествующе засмеялся, вызвав улыбку у спутника и у Зинаиды Васильевны. Я почувствовал, что и она не верит мне.

— Я вру? Я вам докажу сейчас — угрожающе произнес я и достал бумажник. — Вот полюбуйтесь! — воскликнул я, подавая фотографию убитого, с которой я никогда не расставался, как с жуткой памятью прошлого.

Лишь на одно мгновенье глянула Зинаида Васильевна на карточку и стремительно вскочила. Мне показалось, что пружины порвались под ней и подбросили ее вверх.

Я инстинктивно сжался в комок и заслонил себя ее ребенком. Взглянув на мать, тот испуганно закричал. В этот миг мне показалось, что в купэ никого нет, кроме ее ребенка, которым я заслонился.

Она рванулась ко мне, выдернула от меня ребенка и, протянув тонкую, как белая змея руку, бездушно зашипела:

— Карточку… Карточку…

Потом она стиснула ребенка и истерично завопила:

— Детка!.. Деточка мой!.. Па-па!.. Папочка!.. Гриша!.. Гриша!..

Я опомнился, бес мысленно замигал чернобородому, умоляя помочь.

— Зинаида Васильевна… Зинаида… я пошутил… Зина… понимаете, я выдумал все… все…

Он понял мои знаки, стал громко смеяться и уговаривать Зинаиду Васильевну.

— Он врет, я же говорил, он врет— скрыто торжествуя, доказывал он, а мне повелительно бросил вполголоса:

— Уходите вы отсюда.

Я покорно вышел. А он успокаивал ее, уверяя, что это все выдумка этих, «с позволенья сказать, прол-л-летар-ских героев».

В вагоне поднялась суета. Пассажиры приходили в наше купэ и, выходя оттуда, смотрели на меня, как на убийцу: со страхом и презрительным любопытством.

После остановки я вышел в уборную. Там я тщательно запер за собой дверь и долго смотрел в пазы: не подглядывают ли за мной.

Потом я заслонил спиной дверь, снова достал карточку доктора, убитого сутулым Тимшей. Я изорвал ее на малюсенькие клочки и бросил в урну.

Потом снова вернулся в купэ и сказал, притворяясь веселым:

— Я пошутил Зинаида Васильевна. Разве бы я стал рассказывать такую правду про вашего мужа?

Она ничего не ответила. Взгляд ее был полон ненависти и страха.

Чернобородый на глазах у меня поцеловал ее ребенка и с оскорбительным презрением оглядел меня.

В ОФИРЕ ЦАРЯ СОЛОМОНА

Рассказ БОРИСА ЦИММЕРМАНА

Иллюстрации А. И. НАЛЕТОВА

I.

КОРАБЛЕКРУШЕНИЕ.

Южный Крест плавно качался перед глазами Гарленда. Теплый влажный воздух ровной струей несся в тьму ночи. В глухом шуме вспененных вод чудились вздохи и стенанья.

На носу, под фонарем, шкипер Норлинг сонно дымил трубкой и методично сплевывал за борт. Два матроса, вглядываясь в воду, тихо переругивались. Какие-то хриплые выкрики и однообразное бормотание неслись порой из недр кузова. Фонарь раскачивался, выхватывая бесформенные клочья тьмы, и нудно-нудно поскрипывал.

Резкий удар… Что-то вздрогнуло и заскрежетало. Где-то зашипела вода. Южный Крест метнулся в сторону, замелькал скомканный, и тихо поплыл обратно. Свет фонаря бешено запрыгал во тьме и грохнул вместе с самим фонарем, сорвавшимся с реи. В кромешную тьму, словно из чертогов ада, ворвались приглушенные дьявольские вопли. Странно тихим показался голос шкипера. Казалось, он спокойно регистрирует происшедшее.

— Распороли-таки брюхо… Идем ко дну…

Следующая фраза была значительно громче и витиеватее. Мимо Гарленда пронеслась широкоплечая коренастая фигура.

— Скорее, дохлое отребье!.. Спускай вельбот… А не то — прямо в чрево акулам… Скорее, дьяволы!..

Судно дрожало мелкой дрожью. Кроваво-дымным светом запылал факел. На черном ускользающем фоне, в струящихся огненных отблесках, замелькали туманные пляшущие тени. Люди работали с лихорадочной поспешностью, безмолвные, словно онемевшие перед ужасом надвигающейся смерти. Скрипа блоков не было слышно. Не было слышно и всплеска юркнувшей Вниз лодки.

— Ружья, компас, аптечку… главное — хину… Скорее!., скорее, чорт! — торопил шкипер.

Одна, другая, третья… четвертая… Шесть теней мелькнули за бортом одна за одной. Рванулся красный свет факела и вдруг запылал внизу, над водой. Это седьмой и последний сошел в вельбот. В черных лоснящихся волнах разливались кровавые лужи огненных бликов. Заколыхались ребра ощетинившихся весел.

— Ра-зом, ра-зом… Ишь как воют… Черные дьяволы!..

Красное зарево факела, раздвоенное, заскользило во мраке. А покинутое погибающее судно вздрагивало, кивая во тьме грот-мачтой, и приглушенно выло десятками осатанелых глоток.

Черное и величественное небо тропиков безмолвно и загадочно перемигивалось с сияющими песчинками— звездами.

II.

ЛЮДОЕДЫ.

Дрожащей рукой поднес он таблетку хинина ко рту и торопливо проглотил ее. Его тело трясла зыбкая дрожь. Стволы деревьев двоились и плавно раскачивались. Бахрома лиан оживала и словно извивалась зелеными змеями. Ему казалось, что тело Норлинга раскачивается, как у пьяного. Что-то сверлило мозг и туманило глаза.

— Меня не на шутку прохватило… Чистейшая лихорадка!.. — пробормотал Гарленд с горькой усмешкой.

Норлинг повернул к нему хмурое, истощенное лицо. Жесткая судорога подернула ему уголок рта.

— Этого еще не доставало… Вам бы, чорт возьми, шляться в компании дэнди на Пикадилли или Ридженд! И занесла же вас нелегкая на Соломоновы острова!..

С того дня, как они остались вдвоем, Норлинг говорил с ним презрительным тоном, с желчною грубостью. Разъяренный лишениями и крайне безотрадными перспективами, он дал полную волю своей жестокой и циничной натуре. Его грубые, почти животные выходки и беспрерывная ругань вызывали в Гарленде острую боль и негодование. Но Норлинг несравненно лучше его был приспособлен к условиям нового существования, без которых — Гарленд был уверен — грозила неминуемая смерть, и Гарленд терпеливо саосил оскорбления, отгоняя упорно преследовавшую его мысль о побеге. Однако молчание и робкий голос Гарленда еще более ожесточали старого шкипера, и Норлинг все чаще, без всякого повода, изливал на нем поток своего сквернословия.

В сумраке чащи над ними безмолвно проносились белоснежные какаду и райские птицы. Ящерицы и змеи, как комки зеленоватой тьмы, сновали под ногами. Ветви колоссальных смоковниц и манговых деревьев, опутанные лианами, сливались в одну, казалось, совершенно непролазную чащу. Но Норлинг отыскивал ускользающую кабанью тропу, и снова они плелись, иногда ползли в своем узком коридоре, тяжело дыша и обливаясь потом.

Восемь суток прошло с того дня, когда выброшенные на болотистый берег они разделились на две партии. Пятеро — штурман О-Велли, боцман Грент и матросы Говард, Фарис и Менсфильд — пошли вдоль побережья, а Гарленд и Норлинг, шкипер шхуны «Тереза», вербовавшей черных рабочих, направились вглубь острова. Поводом к этому послужил спор между Норлингом и Патриком О-Вэлли. Норлинг упорно уверял, что катастрофа занесла их на западное побережье Улавы. Он утверждал, что, перерезав напрямик остров, они скорее доберутся до фактории, находящейся на восточном побережьи. Рыжий ирландец О-Вэлли упрямо твердил, что, потерпев кораблекрушение, они высадились на южной оконечности Сан-Кристобаля. Он клялся, что во время плавания на «Плимутской Красавице» был в этих местах, и считал безумием углубляться в джунгли. В результате горячих и шумных дебатов, две группы, разделив припасы и бросив вельбот на произвол судьбы, зашагали по разным путям. Почему Гарленд пошел вместе с Норлингом, — он и сам толком не знал, — вероятно потому, что ему показалось неудобным оставить шкипера одного.

Гарленд безнадежно усмехнулся. Разве не одна судьба их ждет? Вчера, после того, как Норлинг признал направление окончательно потерянным, кружа по лесу, они наткнулись на следы каннибальского пиршества. Подле костра с обгорелыми костями они нашли в кустах кисть руки Говарда. Да, это была рука одного из тех пяти. Норлинг хорошо знал его татуировку.

Гарленд вздрогнул, вспомнив злой, безнадежный смех шкипера. Указывая на обглоданные кости своей команды, он с наглой откровенностью пророчил такую же судьбу себе и своему спутнику. Гарленд с жутью почувствовал страшный голос правды в его словах. К тяжелым страданиям тела присоединилось еще безысходное уныние. Таинственный язык Звуков стал ему вдруг понятен. Эти шорохи, эти шуршащие вверху листья, Эти странные заунывные выкрики, — что иное могут означать они, как не упорную осаду, невидимую коварную травлю?! Вот и сейчас сзади слышны какие-то подозрительные шорохи. Этот шелест смолкает только тогда, когда они останавливаются.

— Чорт возьми, куда вы годитесь! — хрипло заговорил Норлинг. — А ведь вы, отец Симон, собирались жить в этих краях… проповедывать дикарям о боге белых… Да, безгрешные… Знаем мы вас!.. Вы мечтали дурачить наивных агнцев, потягивать коктэйль и наслаждаться вечный покоем… Ха-ха-ха… сотню пуль вам в сердце!.. Ха-ха-ха!..

Он часто напоминал Гарленду о его сане пастора и о том, что Гарленд ехал в одну из факторий острова Изабеллы в качестве миссионера среди туземцев.

Гарленд промолчал. Он отлично знал, что одно его слово вызовет целую бурю. Ругательства и злословия шкипера польются на него нескончаемым потоком.

— …Я не стану возиться с вами, — Злобно ворчал Норлинг. — Я не нянька желторотым младенцам… Ах!.. Разболелись нежные ножки, ваше преподобие?.. Не можете итти?.. — Голос ею стал нарочито ласковым. — Оставайтесь, где вам заблагорассудится, и ждите, пока лесные дьяволы не снесут вам благороднейший череп…

_{Темная фигура с головой Норлинга в руках вынырнула из зеленой гущи.}

Голова его юркнула в узкую прореху в зеленой стене. И вдруг резкий, смертельный крик скомкал душную, теплую тишину. Гибкие ветви со свистом захлестнули воздух, и обезглавленное тело Норлинга забилось у ног Гарленда. Лезвие томагавка, алея кровью, выпрыгнуло из зеленой гущи. Вслед за ним мелькнула копна волос, облепленных красной глиной. Темная фигура, похожая на обезьяну, выросла вдруг в двух шагах от Гарленда. Он выстрелил в упор. Еще и еще… Закричал дико и бросился в рвущие, терзающие объятия джунглей.

III.

СИЯНИЕ

Как-будто разорвалась искристо-черная мантия неба и на мгновение раскрыла чужой, лучезарный, сияющий мир.

Над жутким мраком распростертых внизу джунглей сиял невиданными лучами чудесный призрак. Между чудовищно-хаотичными изломами базальтовых скал струились и погасали отблески яркого пламени. Неописуемая гармония лучей пьянила взор почти неземною новизною. В ласковых бархатных переливах, казалось, струились безудержный восторг, безумие страсти, чарующая музыка сфер. Беззвучное сияние жило почти чудовищной жизнью звуков, картин и красок.

В черном небе сгустился мрак, мигая золотыми огоньками своих блесток. Невидимое сияние вспыхивало, дрожало, струилось, играло спокойно-умиротворенно тихой гармонией лучей и вдруг, обезумев, волновалось, давило и уничтожало бешенством резких, мучительно-ярких огненных срывов.

У края почти отвесной базальтовой стены, между узлами обнаженных корней, жалась маленькая фигурка. Забыв тяжелые страдания, Гарленд любовался загадочною игрою стихии. На минуту зыбкая дрожь, лихорадка, головокружение и невыносимый зуд Соломоновых язв покинули его. В отуманенном мозгу вспыхнуло просветление. Это ласкающее мгновениями, — мгновениями терзающее, словно испепеляющее каждый атом материи сияние как будто очистило его бренную оболочку or уз страдания. Забыв о преследователях — кровожадных охотниках за черепами, — он любовался странным явлением. Он весь проникался этим чудом пылающих красок, словно растворялся в этой грандиозной игре световых эффектов.

Этот новый мир открылся перед ним в тот момент, когда уже истерзанное, обессиленное тело, казалось, ничего не могло почувствовать.

Он помнит нескончаемую погоню, протяжные крики, тонкое жужжание стрел… Густые заросли, мягкие, влажные, ласкающие, жгучие, терзающие… Бесконечные колонны стволов, стрельчатые ветви пальм, сети лиан. Он бежал, падал, продирался в сплошной гуще зелени. Разрывал сплетения ветвей голыми руками… Шумело в голове, звенело в ушах, и глухой рокот смятенной крови и чувств давил, подстегивал, гнал без конца, без остановки, без отдыха — вперед.

Громадная палица, усаженная кремневыми шипами, со свистом прорезала воздух у его уха. Острый сагай запел жалобно и бешено забился, вонзившись в пальмовый ствол. И звенели, звенели… и порхали, порхали без конца стрелы. Сколько раз он останавливался и стрелял — не сохранила память. Странно, но выстрелы его, произведенные наспех, все же разили с удивительной меткостью. Он помнит исполосованную рубцами фигуру, свалившуюся у громаднейшего баньяна; помнит лохматого полузверя, вдруг жалобно завывшего, вися в воздухе и размахивая руками в густых ветвях так, как утопающий машет в воде. Раз даже он захохотал торжествующе, — в этом хохоте он узнал своих диких преследователей, — когда увидел, как на грязной груди коричневые пятна узоров вдруг потекли кроваво-красными струями.

Он бежал даже тогда, когда все стихло сзади; бежал долго, приученный не доверять ложной тишине. Он уже ничего не чувствовал и не замечал. Где-то под темной оболочкой бесчувствия бился инстинкт, и только один он руководил теперь каждым его движением.

В лохматой, изодранной, окровавленной фигуре, с безумно выпученными глазами, немыслимо было узнать того, кто еще недавно, с широкими идеями в душе и довольством в теле, важно восседал в единственном шезлонге шхуны «Тереза».

И вдруг голос далеких предков, голос старого, как мир, инстинкта, живущего в крови, заставил его остановиться. Он стоял на краю базальтовой стены, у края пропасти. Рука его без дрожи сжимала гибкий качающийся ствол в то время, когда ноги уже скользили по гладкому искрящемуся камню.

Ночь настороженно вслушивалась в шорохи тьмы. На громадной глубине внизу чернели в первозданном хаосе водруженные временем глыбы скал Белые клочья между обломками вторгались в мозг смутным нам» ком о клокочущей, рвущей камень в бессильной злобе яростной реке. Серые тени, разбросанные вдоль скал, казались отсюда жалким кустарником. Это были рощи колоссальных баньянов. А дальше — беспредельная, неохватная полоса черноты. Это джунгля, — суровая, мрачная джунгля, окутанная ядовитым миазмом лихорадки, — джунгля, жутко и злобно замершая в сонных объятиях мрака.

Гарленд слегка приоткрыл воспаленные глаза. Тихий крик — не то стон, не то клич радости — вырвался из его груди. Неведомое сияние коснулось его глаз. Снопы лучей опутали его, закружили, вырвали из дьявольского кольца зарослей и вознесли в бесплотный мир играющих красок, света и теней.

Что это было? Действительность? Бред? Безумие?

Нет, это не было безумие! Это могло быть и бредом. Нет… нет… Это была действительность, непонятная и чарующая явь, открывшаяся глазам измученного, полумертвого смертного.

IV.

ОЗЕРО.

Палящее око солнца злорадно ухмылялось в зените. Над беспредельными пространствами джунглей струились тяжкие волны зноя. Безоблачное небо светлело и обесцвечивалось, впитывая в себя густые струи земных испарений. Движение и шум — верные спутники жизни — исчезали, словно смытые потоком беспощадного, нестерпимого жара. День тропиков был еще молод. Так вот где — источник чудесного сияния, думал Гарленд.

Под его ногами, поблескивая серыми струями застывших лавовых потоков, сползал в глубь кратер вулкана. Громадные фумаролы, слабо дымясь, рассекали по радиусам изрытую временем, тускло блестящую стену совершенно голых склонов.

На дне кратера, окутанное странным серебристым сиянием, застыло зеркало озера. В его центре чернел грубыми изломами скалистый выступ и на нем крепко прилепившееся одинокое цилиндрическое строение. Будто башня, старинная, уже кой-где задетая временем.

_{На дне кратера, окутанное странным серебристым сиянием застыло зеркало озера. В центре — на скалистом выступе — одинокое цилиндрическое строение…}

Гарленд бросил взгляд по сторонам. На расстоянии десяти километров — ни единого клочка растительности, ни единой травки. Совершенно голая пустыня среди непроходимых джунглей, и этот фантастический цветущий кратер — в средине пустыни.

Но откуда же исходит сияние? Где рождается мощь и прелесть его многоцветных переливов?

Гарленд снова переживал непонятное возбуждение чувств, рожденное ночным призраком. Сейчас его нет. Он исчез вместе с ночью, захваченный растаявшим саваном звездного неба. Но над водою озера серебрится странная оболочка, как будто легкий пар, расцвеченный алмазными искорками. Это и есть сияющий призрак. Он бледен и жалок в потоке солнечных лучей, но ночью снова разгорится в загадочной прелести своих оттенков.

Гарленд не сомневался больше. Положив винчестер рядом, он с гримасою боли опустился на горячие камни. Тело его напитано ядом москитов. Между пальцами ног и по всему телу сочатся кровью соломоновы язвы. Все плывет и раскачивается перед глазами. Но, все-таки, он добрался к источнику таинственного сияния. Его жалких сил хватило для этого. Удивительно! Он, самый слабый и неопытный из всех семерых, если и умает, то умрет последним.

Гарленд прислушался — ни звука. На голой равнине, окаймленной вдали кольцом джунглей, ничто не шелохнется. Почему они не идут убить его? Ведь здесь ему негде укрыться от их палиц, сагаев и стрел! Странно, дикари, как-будто, покинули его?! Жуткое безмолвие вокруг. Только звенит в ушах от лихорадки и страшного зноя, накаляющего камни.

Солнце неподвижно застыло над головой. Отвесные лучи его словно желают прожечь, пробуравить землю.

— Это место — табу… Да, да, это место — табу… Я в безопасности… — вдруг выплывает из путаницы мыслей почти равнодушная догадка.

V.

СВЯТИЛИЩЕ.

Припав ртом к неподвижной поверхности озера, жадно и долго пил он теплую, почти горячую воду. Странная дрожь, подобная электрическим разрядам, пробежала по его телу, но вдруг почувствовал он, несмотря на тяжесть в желудке, неожиданный прилив бодрости.

Он поднял маленький острый осколок и бросил его в озеро. Блестящее зеркало взмутилось, вспыхнуло белым пламенем и серебряными сияющими кругами забилось о каменистый берег. Гарленд посмотрел, улыбаясь, на эту призрачную бесшумную игру таких ярких ночью и таких жалких в сиянии солнца лучей и зашагал среди хаоса обломков и застывших потоков лавы.

Густой, слегка пахнущий серою воздух прозрачными волнами расступался перед ним. Он заметил, что у каждого острого выступа, даже у кончиков его пальцев, бесшумно вспыхивают пучки тусклых радужных лучей. — Пирога! — пробормотал он, наткнувшись на большую, выдолбленную из ствола дерева лодку.

Он притронулся к ней. Дерево было источено временем, и края у бортов совсем почернели, прогнили. Мелькнула мысль перебраться на лодке на скалистый островок и заглянуть в таинственный цилиндрический дворец. Осторожно стащил пирогу в воду и попробовал, не рассыпется ли под тяжестью тела. Лодка протекала, но сравнительно слабо. Расстояние небольшое — можно рискнуть. Гарленд оттолкнул лодку от берега, вскочил резким движением и неумело заработал веслом. Лодка закачалась под тяжестью тела и медленно заскользила по гладкой поверхности.

— Что, если бы увидели отца Симона сейчас его лондонские друзья? подумал он о себе с горькой иронией.

Глаза его скользили по жалким обрывкам брюк, из-под которых глядели сочащиеся кровью струпья язв. Онемевшие руки едва налегали на хрупкий осколок весла. Вода вспыхивала, разгоралась, обволакивала лодку и человека белесым, колыхающимся пламенем. Безжизненное озеро, разорванное пирогой, снова смыкало за ней свои воды, но долго еще над зеркальной ясностью струились белые сияющие спирали и вырывались узкие языки серебристого пара.

С мягким стуком лодка уткнулась в гладкую, серую толщу скалы. Не без удивления Гарленд обнаружил довольно искусно высеченные ступеньки. Они привели его к подножию цилиндрической башни. Узкое черное отверстие венчало каменную лестницу. Наклонившись, Гарленд заглянул в углубление. На него пахнуло сыростью и затхлый застоем веков.

Он постоял враздумьи и, наконец, выставив вперед дуло винчестера, пополз в отверстие. Несколько ссадин заставили его вскрикнуть. Что-то живое пробежало по его телу. Он задрожал и задвигался быстрее. Этобыли скорпионы. Он заметил их в тот момент, когда уже встал на ноги в большом зловонном помещении.

Он шагнул внутрь и сразу же закашлялся от удушливой пыли, поднятой его движением. Тяжелый воздух жесткой спазмой застревал в горле. Где-то вверху через маленькое отверстие сочился скудный свет, но Этой впадины недостаточно было для вентиляции.

Ноги Гарленда запутались в каких-то мягких и цепких обрывках. Едва не свалившись, он ухватился рукой за что-то твердое и гладкое, и вдруг замер, бессильный вскрикнуть перед ужасом открывшейся ему картины.

В центре цилиндрической залы лежала груда закопченных камней, еще усыпанных серым пеплом. А над этим очагом, вдоль стен и через всю залу, на протянутых жердях висели десятки — нет, сотни! — почерневших человеческих черепов. На полу, вдоль стен, полузасыпанные пеплом и пылью скалили зубы скелеты крокодилов, акул и змей. На тонких бечевах висели всевозможные амулеты и очистительные жертвы. Из серых впадин в стенах глядели уродливые, исковерканные временем, деревянные идолы. Непристойные сценки, полускрытые копотью, полуосыпавшиеся, испещряли изрытые трещинами камни. С потолка свешивался громадный деревянный фаллус.

Это было святилище, — какое-то древнее святилище, хорошо скрытое в дебрях Соломоновых островов их первобытными аборигенами.

Шатаясь и задевая зловонные черепа и амулеты, Гарленд уже направился бы то к выходу, когда яркое сияние на пути вдруг остановило его. Холодная спазма страха еще сильнее сжала его сердце. Он остановился, чувствуя леденящий холод где-то у кончиков волос. Неизведанный раньше мистический ужас парализовал его движения. В ожидании какой-то страшной беды, он тихо шептал обрывки молитв.

В серой пыли и пепле беловатым, неподвижным светом мерцали два человеческих скелета. Этот холодный свет, озарявший белые полуистлевшие кости, струился в провалах глазниц, в оскаленном прорезе челюстей, и словно смеялся жуткими гримасами смерти.

_{Беловатым, неподвижным светом мерцали два человеческих скелета.}　

Гарленд порывисто двинулся к выходу. Какой-то предмет лязгнул металлом под его ногами. Он задрожал с ног до головы, но все же бессознательно нагнулся. Это был кремневый мушкетон, какие употреблялись лет триста с лишним назад. На полке его еще виднелись следы пороха. Ржавый ствол и приклад хранили еще причудливый узор старинной резьбы и инкрустации. Откуда здесь, в затерянном святилище звероподобных людей, этот древний карабин?… Это было уже сверх понимания.

Гарленд опустил приклад — что-то мягкое с шелестом скользнуло по его руке. Что это? Наверное, пыж… Он провел ладонью по стволу, притронулся к затвору… Нет, это не пыж!.. Между винтом курка и кремнем — маленькая желтоватая трубочка… Рукопись, чье то послание?!.. Осторожно развернул он ветхий свиток и поднес его к глазам. Да, это — старинный пергамент, испещренный какими-то выцветшими знаками…

Гарленд зажал его в руке и, пугая стуком ружья скорпионов, скользнул в узкий провал выхода.

VI.

СВИТОК

Через несколько минут, привыкнув к ярким лучам солнца, ослепившим его в первое мгновение, Гарленд с жутью разбирал содержание пергамента.

Рукопись была на латинском языке. Ее писали два лица и в разное время. Одна часть была написана кровью и сильно пострадала от времени. Некоторые строки и буквы невозможно было разобрать. Обрывки слов приходилось дополнять воображением. Эту часть писала дрожащая, неверная рука… Другая часть, нанесенная свинцовой палочкой, хорошо уцелела. Почерк был смелый, размашистый. Писала твердая, спокойная рука…

Вот что прочел Гарленд:

— «В лето от Рождества Христова 1568.

Мы, жалкие рабы Великого Бога, подданные Короля Испании, Южной Италии и Нидерландов, Могущественнейшего Филиппа Второго, первые из Божьих людей, после царя Соломона, в забытом краю «Офир», Дон Альваро Мендана де-Нейра, Дон Франческо де-Сааведра, Педро Альварозо, Эрнандо Гальего, — провели в этом святилище смерти ужасные минуты… За что разгневался на нас Господь Наш? Дон Родриго де-Андрозо, Дон Диего де-Вэзаро… умерли мучительной, страшной смертью… Они пили воду изсеребристого озера… Ужас смутил сердца наши. Ночью их трупы светились, и в глазах сияло радужное пламя. Мы оставляем этот пергамент, написанный кровью жил наших, и бежим… в глазах мелькают искры. Мы плохо различаем друг друга. На теле нашем выступили кровавые язвы… Если рука Бога остановит нас, кто бы ни был ты, смертный, помолись о душах наших!..»

На этом обрывалась первая часть рукописи, написанная кровью, и начиналась вторая, написанная свинцовой палочкой.

— «В лето от Рождества Христова 1588.

Преклоняю голову перед прахом Великих и молю за души их я, чья душа не найдет прощения в чертогах Всевышнего.

Родриго де-Андрозо и Диего де-Вэзаро, Вы стали жертвой своего неведения! В сухое время года «сверкающие воды» несут смерть всякому, кто к ним прикоснется. Но знали ли Вы, что «одинокое озеро» теряет свой яд в период больших дождей, становясь вместилищем жизни и исцеления?

Я, Генри Кавендиш, пират, захвативший двадцать три каравеллы с серебром, золотом и драгоценными камнями, разбивший и потопивший эскадру из шести галионов короля Испании и Нидерландов; я, чьи бригантины наводят трепет на все корабли в океанах, — я пил воду из этого «одинокого озера» и исцелился от страшного недуга, который терзал мое тело.

Видит Бог истину в словах моих и видите ее и Вы, Родриго де-Андрозо и Диего де-Вэзаро, — Вы, которые осенены мудростью Царства Мертвых!»

Глубокий вздох вырвался из груди Гарленда.

Так вот кто здесь был! Альваро Мендана… Мендана со своей славной командой, неустрашимо разрезавшей синие дебри океанов, боровшейся с бурями, мелями, голодом и лишениями. Так вот чьи кремневые штуцеры стучали под закопчеными сводами этого «музея черепов» три с лишним сотни лет назад!

Лихая стая конквистадоров, ринувшаяся в океан в поисках за золотыми сокровищами царя Соломона, в этом жутком святилище оставила свою кровавую жертву… Кому?… Кто погубил их, бесстрашных? Кто вырвал жизнь из закаленных в пороховом дыму крепких тел Диего де-Вэзаро и Родриго де-Андрозо?…

…А этот жестокий корсар Кавендиш?… Кавендиш, чье имя с трепетом произносили моряки во всех уголках водного простора… «Жестокий Генри», чьи легкокрылые фрегаты объехали весь земной шар… Это он, свирепый, неутомимый, обнажив шпагу, преклонил голову свою перед сияющим прахом в этом мрачном святилище смерти. Мускулистой рукой, часто разившей на смерть, набросал он краткие строки о своем исцелении, не желая, чтобы правда навсегда была скрыта от взора людей… Но знал ли он сам, что за чудесная сила, убив Диего де-Вэзаро и Родриго де-Андрозо, исцелила его?… Знал ли «жестокий Генри»??…

Гарленд вскочил на ноги, сжимал ветхую рукопись. Потом присел… Блеск глаз его ушел куда-то вглубь, и в пустоте нарождался ужас. Он, не мигая, глядел в серебряную заводь озера. Лицо его было бледно…

Обливаясь кровью закатного зарева, солнце в тиши вечера скрылось под горизонтом. Рука ночи стерла мазки красок с лица неба и незаметно задернула его искристым черным саваном. Тьма вдыхала в себя знойное дыхание земли и тихо замирала в сонном успокоении. Звездные рои неутомимо обегали пустыни мрака.

Гарленд застонал. Каждый атом его тела кричал, вопил о страшной боли. В жилах словно разливался расплавленный металл и жег, медленно терзал еще живую материю. Он не мог шевельнуться: тело отяжелело и вдавилось в острые выступы скалы. Он ничего не различал: ни неба, улыбавшегося ему шалуньями-звездами, ни чудного колыхающегося сияния над озером, ни крутых, суровых склонов кратера. Он не видел ни зги, хотя ослепительно-дерзкий свет пронизывал его насквозь: это был внутренний ужасный свет.

Его тело быстро умирало, но над погибающей плотью еще реяла мысль, порхала, бешено рвалась вниз, вверх, бессильная отделиться от уз земного, и, жалкая пленница, рыдала, кричала громко, неистово, еще более усиливая страдания уже полумертвого тела.

Однажды, еще в Кембридже, — Гарленд только в этот смертный миг вспомнил об этом, — Оливер Стэн, маститый профессор физики, показывал группе студентов, в том числе и ему, опыты с радием. Ничтожная крупинка радия на острие иглы отбрасывала яркое сияние. О, Боже!.. ведь так же сияет это зеркальное озеро, таким же ровным, холодным светом!

Смерть Родриго де-Андрозо и Диего де-Вэзаро, исцеление корсара Кавендиша… Не одна ли тайна скрыта в этом? Да, да… Теперь ему все ясно. В этой тихой воде озера растворены соли радия. В период засухи, густо насыщая пересыхающее озеро, они несут смерть. В период дождей, разбавленные массами воды, не способные убить, они приносят исцеление.

Да, да, это радий — убийца и целитель! Это его колоссальная энергия вырывается из тихих недр в ярком, чудесном сиянии.

Радий, радий… Мощный синтез всех энергий мира! О, Боже! Это он жжет его тело, пронизывает его насквозь неимоверным жаром и светом, колет и режет своей чудовищной мощью. Проклятый радий! Убийца, беспощадный, коварный!..

— Проклятый… проклятый… проклятый… — шепчет Гарленд холодеющими губами.

Он умрет сейчас… Зачем он пил воду из зеркального озера?! Он умрет!!.. И многие сотни лет в углублении скалы будут светиться его кости призрачным белым светом… Гарленд застонал, тихо-тихо, едва слышно.

Чудесное яркое сияние, разгораясь и пламенея, уносило его, уже невесомого, на легких крыльях забытья в пучины края мертвых. Он отдавался Этому беспредельному, всесметающему, непреодолимому потоку. Зачем сопротивляться?..

Бешеный огненный вихрь подхватил его и бросил в вечный мрак бесчувствия. Он открыл глаза, но в них уже глядело холодное равнодушие смерти.

…Над мраком джунглей, словно осколки дороги в бесконечность, переглядывались и мигали негасимым светом искорки-звезды

КАК ПОДЬЯЧИЙ НА ПУЗЫРЕ ЛЕТАЛ

Рассказ В. БОЦЯНОВСКОГО

Иллюстрации Н. КОЧЕРГИНА 　

В то время, как обе столицы, старая Москва и новый Санкт-Питербурх только и думали о том, что им даст новое царствование вступившей на престол царицы Анны Иоанновны, глухая Рязань была взволнована событием, происшедшим здесь в 1731 г. на глазах у всех обывателей, событием, о котором, правда, под большим секретом рассказывали всюду, но которому многие даже не верили.

Началось с того, что как-то вскоре после смерти царя Петра, так примерно года через два, на главной улице Рязани появился какой-то незнакомый никому, — очевидно, пришлый человек.

Невысокого роста, худенький, лет сорока — не больше, он одет был в кафтан темно-зеленого цвета, солдатского образца, какой ввел у нас царь Петр. Нисколько, поэтому, неудивительно, что первый же встречный остановил его, поздоровался и полюбопытствовал, откуда он, куда идет и вообще все такое…

— Из Питера иду, — ответил прохожий.

Лицо рязанца выразило не то удивление, не то любопытство, не то далее недоверие.

— Из самого Санкт-Питербурха, — подтвердил прохожий.

И затем рассказал, что идет именно сюда, в Рязань, что это его родной город, но здесь у него никого нет и вряд ли кто его знает. Рос он без отца, без матери, а как у него был хороший голос, то взяли его сначала в Спасский монастырь певчим, а потом отправили в Москву. — А вот, — закончил он краткую повесть о своих странствиях, — сейчас домой потянуло. Скопил малую толику денег, домишко тут у вас выстрою и век свой хочу на родной земле дожить.

Звали его Крякутной… Чудно звали… Таких в Рязани не было, да — и самое имя какое-то непривычное… Прозвали здесь его скоро подъячим. В подьячих он не служил, а прозвали так потому, что смахивал с виду на воеводского подъячего, что умер лет десять перед тем, а больше потому, что был хорошо грамотный. Бывало, кому там просьбишку какую, али кляузу, сейчас к Кряку гному.

— Ну-ка, говорят, бывало, Крякутному, — крякни Иван Аникитыч, напишико-сь просьбицу.

И он сейчас это, безотговорочно — куда хочешь, — хоть в сенат. И напишет толково, ясно, да еще со всяким украшением. Человек он был хороший, добрый. Домишко себе выстроил на самом краю города, правильнее, совсем за городом, у самого болотца. Рязанцы там больше на уток охотились, а в соседний лесок за грибами ходили. Домишко у него был маленький, жил он скромно, а для прокормления себя занялся тем, что стал гнать смолу да деготь.

— Черный, как чорт, наш подъячий, — говорили про него рязанцы. — но жили с ним дружно.

Бывало, купит у него кто-нибудь ведро смолы, а он ему бесплатно разрешает стать прямо в сапогах в бадью с дегтем… Другой нарочно еще подольше постоит, чтобы кожа дегтем больше прошла… Он ничего… Пожалуйста, стой… Полюбили его молодые парни. Уж как только воскресенье, али какой праздник, так сейчас — айда к Крякутному. Девки стали даже обижаться.

— Что это, говорят, дедка Крякутной у нас женихов отбивает…

И верно. Занятный был человек. Чего-чего только он не знал, чего в своей жизни не видывал. Бывало, как начнет рассказывать про царя Петра, да про то, как он вместе с ним по заморским странам катался, тут все и уши развесят.

Другой раз вспоминал Крякутной про царские праздники…

— Комнаты, бывало, устелют сеном, так с пол аршина сена, чтобы мягче было, когда пьяные будут валяться, ну и там, что с ними будет, убирать чтоб было легче, а кругом шуты орут, кричат, дерутся… Особенно один… Звали его Медведь-Вытащи… Ходил он в медвежьей шкуре, на голове была шляпа с четырьмя рогами… И все пили… что быки…

— И царь?

— И царь… А только он больше напаивать любил. Был при ем < посланник один… Датского короля… Чтобы не пить — спрятался, забрался на самую высокую мачту. Так что вы думаете? Заметил царь. Взял это кружку в зубы и сам на верх прямо к немцу. Заставил таки выпить эту кружку, да еще четыре таких же!..

— Ну и царь, — говорили слушатели, — ой, да озорной же… Ой, озорной…

Крякутной не особенно заступался за царя.

— Что и говорить, озоровал царь… — почти соглашался он… — Шуты у него были, как у других бояр. А только он напускал их против знати больше!.. И против патриарха, да архиереев. К примеру, в прежние времена, в Москве, в вербное воскресенье, бывало, патриарх ехал верхом, а царь вел за поводья. Царь своих патриархов, да архиереев завел… Его шуты всешутейший священный собор изображают, по всему городу разъезжают на ослах, волах, а то и в повозках, а заместо лошадей — свиньи, да козлы. И все Это пьяным-распьяно… Многие за Это его антихристом даже звали.

Однако, не про одни царские потехи рассказывал Крякутной. Каждый раз что-нибудь и другое, бывало, припомнит. Особливо из того, что он с царем вместе видывал в Голландии, да Франции.

— В городе Лейдене это было, — рассказывал он однажды, — видел я анатомию над одним человеком мужеска полу, которова была голова отсечена, в таком способе: в одной палате то тело вынято из гробу и положено на доску свинцовую; так та доска велика сделана, как можно человеку лежать, и края загнуты, как жаровни большие делают железные. И тут дохтур Быдло, собрав всех студентов той науки, и почал его разнимать причинные вещи и оказывать жилы от рук и до ног, как и куда действуют. И при том оказованье на всякое место тем студентам толк дает и дает всем осматривать и руками ощуповать; а то все тело было в спиртусах налито для того, чтоб духу не было смрадного.

— И ты все это видел? — спрашивали изумленные слушатели.

— Видел, дорогие мои, видел, — говорил Крякутной. — Видел, как кожа человеческая вельми толстая, подобно бычьей коже, и сам все те нужные места обрезовал и оказывал дохтур Быдло, который в том своем деле вельми славен. И весь тот человек был облуплен кожей, только одно сало или жир с мясом, а кожа вся снята и в гроб положена.

Слушатели изумлялись, а он говорил совершенно спокойно, как будто о вещах самых обыкновенных.

— Потом, видел младенцев, которые бывают выкидки, а другие выпоротые из мертвых матерей… А в спиртусах видел таких нее младенцев в скляницах стекляных; и плавают в том спиртусе и стоят так, хоть тысячу лет и не испортятся.

И еще рассказывал, как там, у иноземцев, ученых людей ценят и всячески почитают.

— Вот к примеру, — говорил он, — в Ротердаме, у гостиницы, где я стоял, при площади стоит сделан мужик вылитой, медной, с книгою, в знак тому, которой был человек гораздо ученой и часто людей учил и тому на знак то сделано…

Многое, о чем рассказывал Крякутной, было настолько невероятно, что даже особенно расположенные к нему люди оказывались верить. Особенно недоверчиво отнеслись рязанцы к рассказу, что какой-то немец или гишпанец изобрел такую машину, посредством которой можно ездить по воздуху гораздо скорее, чем по земле и по воде, и что она может пролетать около двухсот миль в одни сутки…

— Ну, это уж, дяденька, того, — говорили ему посетители…

— Чего того?.. — возразил он. — Птица же летает…

— То птица… Ей так уж самим богом положено, а человеку даже думать об этом грех…

Тут Крякутной, однако, точно спохватился, сразу как-то замолчал, в пререканье со своими недоверчивыми слушателями не вступил. Больше он об этом никогда не упоминал даже.

_____

Рязанцы, в общем, мало интересовались тем, как жил и что делал в своей избушке этот одинокий, странный и, конечно, не в своем ум* человек. Видели, как над его котлами с раннего утра клубами поднимается черный дым, иногда приходили к нему за смолой и дегтем, но привыкли и беседовали с ним мало. Многие его побаивались даже… Очень уж было странно его появление. Рассказывает, что где-то там ездил с самим нардек, в заморских странах бывал, и тут вдруг забрался в лес и смолу вариг'~ И еще дивились, зачем он полотно скупает. Крестьяне те прямо меняли полотно на смолу.

— К чему тебе полотна столько? — спросит, бывало, любопытный. — С хлебом что ль его ешь? Аль торговать задумал?

— Много будешь знать, скоро состаришься, — отвечал этот непонятный человек.

Подходили к нему так и этак, чтобы узнать, кто он и что… Один прямо его спросил:

— Вот, мол, дяденька, ты говоришь, что твой царь Петр очень всяких людей толковых почитал, да при себе держал. Что же он тебя-то отпустил?

Крякутной задумался, посмотрел на него, но и ему прямо отрезал:

— Много будешь знать, скоро состаришься.

Только одному молодому парню, что чаще всего у него бывал и чуть не молился на него, Крякутной признался. Сидели они как то вечером, разговорились по душам, Крякутной полез в сундучек, достал оттуда шелковую тряпицу, развязал ее и вынул аккуратно сложенную бумагу.

— Так и быть, — сказал он, — читай.

Развернул парень бумагу и прочел:

«Свидетельство Ивану Никитичу Крякутному на звание корабельного мастера.

Объявляю аз, нижеимянованный, что благоурожденный Крякутной на адмиральских верфах, как на Воронежском, Олонецком и Санктпетербургском, чрез десять лет в славном и первом свете почитаемом между механических художеств в науке шхипъбоурей как воинских, великих и малых, так и протчих к адмиралтейству надлежащих плаваемых судов «у нас» обретался. И перво в сложении судовых дерев, причерчивании винкельгак, ватарпасълиною и протчее все, что доброму плотнику принадлежит, изучился; потом же цырколем всяких судов текены с маштапами, планы, гизихты профили сь их правильными линеями изучился, и тако сие понял, что не точию по генеральным регулам всякие морские суды строити, но и оныя умаляти прибавляти может. Которая его совершеная практика оного учеником ваше быти не допускает. Того ради вышереченного господина Крякутного объявляю мастером и свидетельствую подписанием своея руки и приложением печати. «Петр».

«рыдер ордер санкт Андреяс, капитан эт шхипъбоумейстер».

— Вот ты какой важный, — сказал парень.

— А ты думал…

— Это евоная царская рука?

— Да.

— А почему капитан, да еще там какой-то трыдырыды, что и не выговорить?

— А это значит, что он рыцарь ордена Андрея Первозванного. Капитаном же себя он назвал потому, что хоть и царь, а когда работает на верфи, так подчиняется адмиралу и даже ему рапортует.

— А почему же ты с ним не остался?

Задумался Крякутной.

— Да так уж. Не пришлось. Дело такое вышло. Не хвастаясь скажу, а сошлись мы с царем близко. Одобрял он меня очень, пока я вместе с ним корабли строил… А йогом запало мне в голову одно свое дело. Весь в него ушел… Царю пока секрета не открываю, а сам действую. Только вижу, начинает он на меня дуться… Что тут поделаешь? Дождался я своих именин. Загнул это я пирог хороший, иду на верфь, где работает царь. Подхожу к нему: «Так мол и так, говорю, ваше величество; как я вас очень почитаю и по случаю, значит, своих именин, дозвольте вашей милости пирожок поднести». Посмотрел это он на меня, топор поставил в сторонку, взял меня за руку, поцеловал. «Спасибо, говорит, спасибо». А потом поднял пирог, да как бахнет меня по голове… Аж искры у меня посыпались… Пирог то был на деревянной дощечке… Так доска прямо в щенки… Ну, конечно, я стерпел, а только, думаю, хоть ты и царь, а больше нам не по дороге… Нет… Не на такого напал…

— Зачем же он это сделал?

— А шут его знает… Смирить меня што-ли хотел… Порой на него точно что находило… Сам станет белый, как полотно, все лицо перекосится… Точно не в себе делается… Всего дергает… А только такую кон-фузию я допустить не смог. Ну, вот, и ушел… Посмотрел, поискал, да лучше Рязани не нашел места. Только ты про это никому не сказывай, а то царь Петр померши, а воевода-то наш ведь человек кляузный… Чего доброго, объявит «Слово и дело», и потянут меня на расправу к распроклятому немцу Бирону, что теперь у нас заместо царя правит…

Слух об этом до властей не дошел, да если бы и дошел, то все равно на него не обратили бы внимания. Крякутной человек смирный, варит смолу, никому поперек дороги не стоит, а что он рассказывает всякие небылицы про себя — так пусть рассказывает. Явно — человек не в своем уме.

Но вот незаметно пролетели так года три, ну, может, четыре и тут-то именно произошло то, о чем было говорено с самого начала.

В один день, как-то, Крякутной, одетый в тот самый зеленоватый кафтан с красными отворотами, в котором он пришел сюда, явился сначала к воеводе, а затем и ко всем, кого только знал, и заявил:

— Завтра утром, ежели будет ветер, приходите ко мне на мою смолярню, я буду летать по воздуху.

Ну, подумали рязанцы, кончено дело. Рехнулся наш подъячий. Кто поглупее — смеялись.

— Ну и птица, — кричали ему вслед. — Гляди, как полетишь — ворон всех перепугаешь.

Советовали ему хвост себе приделать… Другие рекомендовали ниточкой к воробьиному хвосту привязать себя… Словом, издевались всячески. Самые смешные у нас, ведь, сума-шедшие да пьяные… Но были такие, что и жалели.

— Бедный ты, бедный, — говорила ему. — А все потому, что один. Не женился — вот тебе и страдай…

Другие говорили, что это ему наверно за грехи. В церковь мало ходил, а с молоду поди чего-чего не делал. Вон и там где-то за морем человека потрошил, да младенцев в спиртусе разглядывал…

Но сам Крякутной ничего этого не слышал и не замечал… Радостный, веселый ходил он по улицам Рязани и встречному и поперечному говорил о задуманном им полете. Одно только его беспокоило: вдруг да не будет ветра…

Беспокойство, однако, оказалось напрасным… Когда на другой день он встал в пять часов утра, солнце светило во всю, а деревья, зеленевшие молодой зеленой листвой, шумели от дувшего южного ветра.

Крякутной подошел к одному из своих самых больших котлов, поднял доски, скрывавшие выкопанную здесь яму, теперь забитую какой-то мокрой соломой и навозом, густо политыми дегтем, и поджег. Когда загорелась солома и повалил густой, смрадный дым, он вытащил из находившегося рядом сарая огромное просмоленное полотно, подтащил его к яме, раскрыл завязанную внизу дыру, закрепленную обручем и, морщась от дыма, разъедавшего ему глаза, с волнением стал вглядываться в полотно. На лице его, обыкновенно таком спокойном, заметно отражалась какая-то тревога. Видно было, что его что-то сильно волновало. Но вот прошло не более получаса, как полотно зашевелилось, начало вздыматься, словно ожило, а с тем вместе ожило и лицо Крякуткого, засветилось радостью.

Прошло еще два час» и когда солнце уже поднялось совсем высоко, все рязанцы увидели, что на краю города стоит густой дым, а над самым домом сумашедшего подъячего болтается какой-то странный пузырь, точно огромное, небывалой величины яйцо серого цвета.

— А ведь этот сумашедший подъячий и правда что-то надумал, сейчас же пришло в голову всем.

И скоро весь город, вся Рязань, старый и малый, уже были у смоляной варницы сумашедшего подьячего… Воевода прибыл… Монахи обоих монастырей, Спасского и Троицкого, с архимандритом во главе… Говорят, монахини тоже собирались, но игуменья ни за что не согласилась отпустить и даже велела запереть ворота… Какой-то звонарь решил ударить в набат, но воевода сейчас же приказал прекратить звон, так как пожару никакого не было, а что пузырь пустил подъячий, так за это он сам и ответит.

— Ну и пузырь, брат, соорудил ты, — смеялся над ним воевода, — да еще дымом поганым надутый.

— Нет, государь мой, с вежливостью отвечал ему подъячий, — эго не пузырь, а шар, корабль воздушной…

Тут воевода и за ним все рассмеялись, так что за три версты, потом говорили, был слышен их хохот.

— Корабль!.. Ха-ха-ха… И ты что же, на нем плыть хочешь?—

— Да, — отвечал твердо подъячий.

Опять все загоготали. И воевода пуще всех. Ничего не сказал больше подъячий. Посмотрел вокруг себя, снял шапку, поклонился на все четыре стороны, весело посмотрел на воеводу, подошел к своему кораблю, который так и рвался кверху, болтаясь на крепкой веревочной привязи. Густой дым валил из ямы и облаками то входил в отверстие шара, то кружил　около него…

Подъячий размотал петлю веревки, привязанной к шару, сел в нее, оправился, взялся крепче за веревку, еще раз снял шапку, перекрестился…

— Ну, господи благослови… Рубите, братцы, привязь.

Кто-то из стоявших рядом с шаром взял топор, тюкнул по веревке, шар встрепенулся и медленно-медленно начал подниматься кверху…

Подъячий замер от восторга, сидя на своей петле и чувствуя, как он все выше и выше поднимается над землею… Вот он уже выше своего забора… Выше дома… Выше березы… Он летит…

Да, да, это не сон… Он, действительно, летит…

Ведь, вот там внизу, далеко, и воевода, и тысячи рязанских голов… Как смешно… точно арбузное поле, или картошка… А ведь это все головы, головы… И уже никто не смеется, никто не гогочет…

— Что? Поверили? Молчите?.. — Весело думал он. То-то же… Теперь вы поймете, что значит наука, что значит человеческий разум… И парь Петр вспомнился… То-то он, наверно, радовался бы… Небось теперь понял бы, что он не от лени перестал на верфи плотничать, и что понапрасну тогда его по голове пирогом хлопнул…

А шар несся все дальше и дальше, летел прямо к городу… И тут вдруг Крякутной заметил, что ветром несет его прямехонько на соборную колокольню… Пробовал он, было, дергать веревкой сначала в одну сторону, потом в другую, чтобы отвести шар от колокольни. Какое там… Ничего не помогает… Вот-вот либо на кресте повиснет, либо, что еще хуже, о стенку расшибется… Трудно справиться с ветром… Не робкого десятка был Крякутной, а тут все-таки жуть взяла. Земля далеко: упадешь, только мокренько станет. Об стену ударит — тоже не легче.

_{А шар несся все дальше и дальше, летел прямо к городу…}

Не думая долго, он собрал все силы, прыгнул в окно колокольни и ухватился за веревку от колокола. Шар вырвался и полетел уже без него.

Минут пять сидел на полу колокольни Крякутной… Жалко ему было, что шар улетел и что он не смог сам по хорошему спуститься на землю, ну да не все сразу. — Другой сделаю получше, — думал он, — да нужно будет что-нибудь еще вроде возжей придумать. Размышляя обо всем этом, он спускался по лестнице с колокольни. — Эка — думал он, — на какую одначе высоту-то я забрался.

Только вышел он это из колокольни, — видит — народ к нему бежит. Криком все кричат. Сначала думал его приветствуют. Прислушался, какое там!..

— Держи его, — кричат, — лови его… С нечистой силой, дьявол, связался…

— Кабы не крест на колокольне, он бы нам наделал делов…

И не успел он оглядеться, как несколько дюжих мужиков скрутили ему руки за спину, связали и повели…

— Что вы, братцы, аль рехнулись, — начал уговаривать их подъячий.

И слушать не хотят. Тащут прямехонько в монастырь. А тут уж и монахи, и судебные власти, и сам воевода и кое-кто из бояр. Только и слышно со всех сторон:

— Убить его, дьявола, да осиновым колом проколоть, чтоб ходить не вздумал…

— Погодите, — удерживал воевода, — это завсегда успеете. Пусть он нам, сякой такой, скажет, как и когда он с нечистой силой спознался.

— Нечестивец, — обратился к нему архимандрит… Покайся перед смертью… Поведай нам, что ты приял от антихриста, иже во образ царя Петра воплотился, и как его смрадным духом шар свой наполнил.

Напрасно подъячий объяснял, что царь Петр вовсе не был антихристом, что ежели он жизнь по новому ставил, так нельзя же жить по старому. Никто не хочет худшего, когда есть лучшее. И про шар подробно объяснял, как он его сделал, как добывал горячий дым, чтобы его поднять, почему шар летал…

Ничему не верят. Слышит — советуются, что с ним сделать: сжечь или живого в землю закопать? Слушает подъячий и прямо ушам не верит. Решили сжечь, а то чего доброго нечистая сила ему поможет, обернет его там в крота или червяка, он и уйдет из-под земли… Сжечь решили всенародно, вымазав его же смолой, в его же избе, чтобы соринки от него не осталось. Связанного отвели его в погреб и бросили до утра.

И не миновать бы подъячему лютой смерти, кабы не помог ему один из тех парней, что особенно часто приходил к нему и любил слушать его речи. Ночью, когда все заснули, он тихонько пробрался к погребу, сломал замок, окликнул Крякутного по имени, нашел его впотьмах и разрезал ему веревки.

— Беги, пока темно… Да и я за одно с тобой уйду. Не житье мне здесь.

Тихо выбрались они оба из погреба, вышли из города и пропали…

На другой день поднялась тревога. Искали подъячего как только могли, обшарили все углы, весь лес исходили, домишко его вверх дном перевернули. Верховые объездили на 50 верст кругом. Не нашли. Так и порешили, что нечистая сила помогла уйти подъячему. Потом говорили, что Это был не подъячий вовсе, а самый настоящий бес, принявший облик подъячего… Много, много такого говорили, что и сказать даже страшно.

Только года через два вдруг в Рязань письмо пришло от того самого парня, что тогда пропал вместе с подъячим. Писал из Галандии отцу с матерью, как он с подъячим добрался тогда до Санкт-Петербурха и прямо попал на галандский корабль, что прибыл сюда с товаром. Старик шкипер признал подъячего и принял их обоих на службу. В письме описывал, что в Галандии ему живется хорошо, и что зарабатывает много.

«…Был я тут, писал он, — у того мастера, который государя царя Петра учил — называется Бас, у которого весь тот дом под командою, у которого в доме государь, приходя, обедовал и на котором стуле и столе кушал — тот и до ныне стоит. Стул желтою краскою писан, а стол орехом писан… Тут же видел, как корабль снову сделают»…

Вместе с письмом своим и подарок прислал: редкой работы зеленый ящичек, а в нем шелковые платки дюжина, всяких цветов, да часы…

Вся Рязань приходила не столько письмо читать, сколько подарками полюбоваться. А про подъячего все же говорили, что тут без нечистой силы дело не обошлось…

_____

ОТ АВТОРА. Сюжет настоящего рассказа имеет своим источником сообщение так называемых «документов Судакадзева», опубликованное в монографии М. Л. Франка «История Воздухоплавания и его современное состояние» (том I). Если допустить возможность у нас, в XVIII столетии, такого факта, то его нельзя не поставить в связь с культурными начинаниями Петра I. Личность Петра в рассказе только намечена. За последнее время были попытки в художественной литературе отобразить эту полную противоречий, очень сложную фигуру, принадлежащие А. Н. Толстому и Б. Бабелю, но попытки — неудачные. Петр ждет еще своего Достоевского. Лучший, документально обоснованный и яркий портрет его дают монографии, принадлежащие перу талантливого историка, большого знатока этой эпохи, акад. С. Ф. Платонова: «Петр Великий» (Ленинград, 1926 г.), его же «Любимцы Петра Великого: Медведь, Битка и др.» («Известия Академии Наук» 1926 г. № 9) и др.

ЖИВОЙ МЕТАЛЛ

Научно-фантастический роман А. МЕРРИТА

Иллюстрации ПОЛЯ

СОДЕРЖАНИЕ ГЛАВ, НАПЕЧ. в 10, 11–12 КНИЖКАХ за 1928 г. и в 1, 2, 3–4 и 5–6 1929 г. «М. ПР.».

Американский профессор Луис Сорнтонг, уже побывавший в Тибете, снова отправился туда вместе с инженером Дрэком. В горах они наблюдают замечательные световые явления и находят загадочный гигантский след на скале, оставленный точно каким-то невероятным чудовищем. В разрушенной крепости, помнящей времена Александра, Македонского, путешественники встречают Мартина Вентнорна с его прекрасной сестрою Руфью. Брата и сестру преследуют воины, похожие на древних персов времен Ксеркса. В решительную минуту появляется странная женщина Норхала, по приказанию которой тысячи маленьких металлических предметов — чисто геометрических фигур — принимают форму многорукого чудовища и разбивают войско персов. Шары, кубы и пирамиды из живого металла исчезают, затем огромные кубы перекидываются, как мост, через пропасть, и несут на себе Норхалу и путешественников. Последние начинают таинственное, полное странных физических и магнитных явлений путешествие. В кратком содержании невозможно передать многочисленные и причудливые формы встречающихся чудовищ, состоящих, однако, из знакомых всем форм — кубов, шаров и пирамид. Путешественники попадают в новый мир, в металлический мир, где они видят живые, вертящиеся купола и арки и башни, точно тающие в каком-то брожении. Летя на кубах, они проходят области ультрафиолетовых лучей, ренгеновских и других, наукою неисследованных. Друг другу путешественники кажутся скелетами. Один световой феномен сменяет другой. Они прилетают к колоссальному светящемуся металлическому диску необычайной красоты, изливающему могучую и сознательную силу. Руфь подтянута к диску. Вентнор выстрелил, но в него полетела молния — стрела зеленого пламени. Вентнор упал, диск обследовал его и по просьбе Норхалы подарил ей путешественников в качестве «игрушек». Норхала перевезла всех в свой круглый дом, похожий на блестящий пузырь сапфировых и бирюзовых оттенков. Интересные главы посвящены описанию самой Норхалы, ее жилища, ее слуги евнуха Юрука, встретившего чужеземцев враждебно. Больной Вентнор, оторванный от реальной действительности, первый начинает понимать, что металлические предметы высасывают свои силы из солнца, что их кровь молния, что их разум — думающий кристалл, что у них гигантское групповое сознание, действующее в знакомых человечеству и в неизвестных ему сферах колебаний энергии, силы электрической и других. Очень любопытную гипотезу строят едва пришедшие в себя от пережитого путешественники, объединяя последние завоевания науки для объяснения деятельности металлического народа. Юрук рассказывает всякие басни о Норхяле и старается уговорить путников уйти к Черкису, предводителю преследовавших их потомков персов. Попытка евнуха загипнотизировать ненавистных пришельцев оканчивается неудачей. Профессор и Дрэк отправляются в металлический город. После любовного объяснения Руфи и Дрэка, Руфь возвращается в дом Норхалы, а профессор с молодым спутником через туман, полный невообразимого рева бездны, в котором смешивался хаос звуков, звон миллионов наковален, грохот миллиона кузниц, гремели громы, ревели тысячи ураганов, попадают в металлический чудо город, живущий какой-то своей жуткой жизнью, оживленный каким-то брожением, рассчитанным, механическим, симметричным геометричным, в высшей степени урегулированным. Металлические предметы точно играют с путешественниками… Длинный ряд приключений сопровождает попытки их ближе ознакомиться о городом-чудом. Они встречают Норхалу, попадают в детскую металлических малюток, ближе знакомятся с металлическим народом, с повелителем Металла и присутствуют при изумительном питании истощенного металлического народа извлеченными из Солнца лучами. Едва не поплатившись жизнью за желание ближе познакомиться с гигантской клавиатурой, которой управлял хранитель конусов, путешественники спасаются Повелителем металла… Мыслящие течения магнитной силы, эти руки и пальцы металлического народа, толкают их на сотни футов, и они оказываются в покое, в котором рождалась рать. Исключительно интересно и красочно описание Лона города. Фантазия автора необычайно ярка и в то же время в каждой строке чувствуется вдохновляющая научная основа. Неожиданно появляется Норхала и сообщает, что воины Черкиса взяли в плен Руфь и Вентнора. Снова на кубах Норхала и ее спутники летят к сапфировому шару— жилищу Норхалы. Руфь ранила из револьвера несколько вооруженных людей Черкиса. Норхала при посредстве своих электрических звезд покончила с ними и с изменником Юруком. На металлическом чудовище высотой в 200 футов, состоящем из кубов, шаров и пирамид, Норхала и путешественники отправляются в Русзарк столицу Черкиса. Последний пытал и мучил своих пленников, а теперь предлагает Норхале выйти замуж за его сына Кулуна и разделить с ним власть над миром. Норхала при помощи своих металлических чудовищ уничтожает Русзарк и все его население. Мстители возвращаются назад, но в это время раздается барабанный бой. напоминающий десять Верденов и десять Марн. Громко и пронзительно выли металлические предметы. Чудовище раскололось на части. Шары и пирамиды остались у дома Норхалы, кубы бросились через ущелье в бездну.

ГЛАВА XXXVIII

Междоусобная брань.

Руфь застонала во сне, потом встала и выпрямилась. Глаза ее раскрылись. Они смотрели через нас, точно им представилось какое-то страшное видение. Потом Руфь закричала так, как кричала Норхала. Тотчас же две пирамиды раскрылись и превратились в сверкающие звезды, залившие се фиолетовым светом. Под их верхними концами угрожающе сверкали овалы.

— Руфь, — позвал Вентнор.

Какая-то тень смягчила жесткий блеск карих глаз Руфи. В них что-то хотело проснуться и пробивало себе дорогу к поверхности, как утопающее человеческое существо. Потом все исчезло и на лице ее появилось выражение ужасного гнева.

Она снова крикнула. Центральный шар подплыл к ней. Он поднял ее на свою спину и скользнул к двери.

— Руфь! — крикнул Дрэк.

Шар на мгновение задержался и в эго мгновение девушка проснулась.

— Нет! — закричала она, — нет!

Звезды закрылись. Шар опустил Руфь на землю и пирамиды, и шары выкатились за дверь.

Руфь стояла, покачиваясь на ногах, и рыдала. Потом побежала к двери. Мы бросились вслед за ней, но Руфь мчалась, как быстроногая Атланта. Дрэк последним, отчаянным усилием догнал Руфь и схватил ее. Она молча боролась с ним, кусалась, царапалась.

— Скорей, — крикнул Вентнор. — Отрежьте мне рукав. Скорей!

Я быстрым движением отрезал ножом рукав. Вентнор схватил его и склонился над Руфью. Он засунул ей в рот кусок сукна и крепко перевязал рот.

— Отрежьте второй рукав!

Мгновение — и Вентнор вторым рукавом связывал девушке руки за спиной. Она уже не боролась. Глаза ее вдруг стали жалобными и она с мольбой устремила их на Дрэка.

— Ей больно, — пробормотал Дрэк.

— Больно? — воскликнул Вентнор. — Да, ведь, она, кажется, моя сестра и я знаю, что я делаю. Разве вы не видите? Разве вы не понимаете, что сейчас она во власти Норхалы? Я хочу вернуть себе сестру. Я знаю, что делаю. Посмотрите на нее!

Мы посмотрели и увидели, что лицо девушки не было похоже на лицо нашей Руфи. На нем была та же холодная ненависть, с которой Порхала смотрела на плачущего Черкиса.

Над нашими головами раздавались оглушительные звуки.

— Нам необходимо посмотреть, что происходит, — шепнул Вентнор, — выиграем мы от этого или потеряем, но мы должны увидеть. Отрежьте себе рукава, — сказал он Дрэку, — и свяжите ей ноги. Мы понесем ее.

Мы сделали что, и легкое тело Руфи покачивалось между Вентнором и Дрэком, когда мы вошли в светящиеся туманы, осторожно пробираясь в их мертвой тишине.

Мы вышли из полосы туманов и нас ослепил хаос света и оглушил хаос звуков. Ослабевшие руки Вентнора и Дрэка уронили Руфь. Девушка стала извиваться и покатилась к краю пропасти. Вентнор бросился и крепко схватил Руфь.

Мы поползли назад-на коленях, волоча за собой Руфь. Мы остановились там, где плотность туманов еще позволяла видеть насквозь, но умеряла ослепительный свет, наполнявший Бездну.

Мы видели пучину во много миль шириной. Ее прорезали молнии, в ней пылало пламя. Надо всем этим сверкали небеса, как щит, который держала чья-то могучая рука.

Среди всего этого урагана колебалась какая-то возвышавшаяся горой масса, точно кит из синеватого металла, попавший в кратер извергающегося вулкана.

И грохот, который мы слышали, был ударами молний, ударами копьеобразных лучей об эту сверкающую гору, которая дрожала под их напором.

Эта шатавшаяся гора была Город. И это была сама металлическая рать, и охранявшаяся своими легионами, и подвергавшаяся нападению своих же собственных легионов. Металлическая рать воевала сама с собой.

_{Металлическая рать воевала сама с собой.}

Огромная гора была с милю высотой. Вдоль ее, повернутой к нам, стояли рядами металлические чудовища. За ними стоял второй ряд. Этот второй ряд чудовищ вытягивал длинные руки, которые были густо усажены пылающими крестообразными предметами, раскрывшимися кубами, испускавшими злые красные отблески и дымчатый желтый свет. Щупальцы этих предметов держали огромные щиты, как те, которые окружали зал конусов. Из вогнутых глубин щитов били молнии ослепительного света, лившиеся через первый ряд чудовищ.

Теперь я мог разглядеть и атакующие предметы. Невиданные, огромные предметы, порождения какого-то страшного кошмара. Это были шары и пирамиды, бившиеся против кубов.

Эти колоссальные столбы с венчавшими их гигантскими, сверкающими колесами, стояли больше, чем в миле от шатающегося города. Из центра этих колес вылетали копья и стрелы фиолетового свита. Они разбивались о стены, со стен стекало растаявшее пламя, точно город кровоточил огнем. Но чудовища, стоявшие у стен, ударяли молотами, и шары и пирамиды разлетались в огненные осколки. Концы молотов тоже разбивались от собственных ударов, но новые и новые кубы присоединялись и исправляли собою разбитые ударяющие молоты.

Как двигались обе нападающие армии, то отступая, то наступая, так и город двигался, то подаваясь вперед, то делая движение назад.

Не переставая лился фиолетовый огонь из вращающихся колес.

Раздавался пронзительный тонкий вой. Вот, из рядов атакующих поднялись тучи рогатых драконов, огромные цилиндры из шаров, утыканных пирамидами. Они ударили по врагу.

Ощетинившиеся драконы и размахивающие колонны сшибались друг с другом, и расплавлялись или рассыпались с невыносимым сверканием. Они падали — кубы, шары и пирамиды, — одни полураскрывшись, другие совершенно раскрывшись, дождем дисков, звезд, крестообразных форм.

Теперь я заметил, что и внутри города шел такой же страшный бой, как и вокруг его стен. Из города доносился вулканический грохот.

В стене города появилась светящаяся трещина. Она бежала сверху до низу. Она расширилась и из этой щели полился поток шаров. Щель сомкнулась и защемила тех, которые еще не успели выйти. Раздался ужасный рев.

В стене не было больше никаких следов трещины, только скатился поток обломков, которые, блеснув, умирали.

Я отвернулся от города, взглянул на долину.

Повсюду билась металлическая рать. Металлические волны налетали на металлические острова и разбивались о них. Надо всем этим хаосом встречались и взрывались металлические кометы.

А мысль шатающегося Города скользила по направлению к нам. Я схватил свой бинокль и направил его на Город. Теперь я увидел, что сверкающие копья убивали там, где они ударяли. Массивы чернели под ними и теряли свой блеск. Потухали сверкающие глаза-точки. Металлические остовы рассыпались.

Город все приближался. В стенах его крошечные глаза сверкали уже не насмешливо и вызывающе. В них было безумие!

В тысяче футов Город вдруг остановился и точно весь подобрался. Потом с ревом, подобным падающему миру, весь фасад, направленный к нам, скользнул на дно долины.

Повалившаяся масса должна была быть толщиной в сотни футов, и кто знает, какие таинственные помещения скрывались за ней. Да, она должна была быть в тысячи футов толщиной, потому что обломки ее поднялись до самого края Бездны, на котором мы находились.

Перед нами раскрылись тысячи сводов, тысячи обширных пространств.

Снова с ревом обрушились стены. Перед нами раскрылся кратер конусов.

В образовавшийся прорыв я увидел конусы, невозмутимо примыкающие к основанию стройной, увенчанной стрелы.

Вентвор выхватил у меня бинокль.

— Смотрите! — крикнул он.

Бинокль так приближал большой зал конусов, что. он казался в расстоянии всего нескольких ярдов. Зал весь пылал \ азно-цветными огнями, но вокруг хрустального основания конусов была свободная зона, в которую огонь не проникал.

ГЛАВА XXXIX

Конец Норхалы.

В этом широком кругу было только три фигуры. Одна была удивительным, сверкающим Диском, который мы назвали Повелителем Металла. Второй фигурой был крестообразный Хранитель Конусов, горевший угрюмым огнем. Третьей — была Норхала.

_{В широком кругу были только три фигуры: сверкающий Диск, крестообразный хранитель Конусов, горевшей угрюмым огнем, и　— Норхала}

Она стояла рядом с Диском. Между ними и распростертым крестообразным предметом сверкала доска с бесчисленными палочками, которые управляли действием конусов.

Мне казалось, что Норхала так близко отменя, что я могу ее коснуться. Волосы ее развевались, лицо было маской негодования и отчаяния. Ее огромные сверкающие глаза были устремлены на Хранителя. Прекрасное тело Норхалы было обнажено, на нем не было и следов ее шелковых одеяний.

Несмотря на неподвижность Диска и Хранителя, я вдруг понял, что между ними происходит смертельная схватка. Ясным стало мне и то, что в этом поединке, как в фокусе, заключался весь смысл сражения, бушевавшего вокруг.

По какими неведомыми силами велся этот поединок? Диск и крестообразный Предмет не изливали молний. Они бились без видимого оружия. Только огромные раскинутые плоскости крестообразного Предмета дымились и тлели злобными отблесками охры и багрового пламени в то время, как по всей поверхности Диска холодные огни сверкали и бушевали в невероятно быстром темпе. Его рубиновая сердцевина сияла ослепительно, сапфировые овалы были очагами живого сияния.

По обе стороны кратера с оглушительным ревом рушился город.

Ни Диск, ни Хранитель не двигались. Между ними образовался легкий черный туман. Он был прозрачный и точно сотканный из просвечивающих черных корпускул. Эта завеса колебалась и то приближалась к Диску, то к крестообразному Предмету. Я почувствовал, как в том и другом напряглись силы и понял, что каждый из них старался откинуть на другого туманную завесу, как сеть.

Вдруг из Диска вырвался ослепительный свет. Черная завеса отлетела к крестообразному Предмету и окутала его. Свет Предмета потускнел, потом угас.

Хранитель пал!

Лицо Норхалы загорелось диким торжеством. Вытянутые плоскости крестообразного Предмета трепетали, точно в мучениях. Огни его пыталась прорвать черный туман. Он подался вперед и упал на доску, управлять палочками которой могли только его щупальцы.

С лица Норхалы исчезло выражение торжества. Его сменил ужас.

Конусы содрогнулись. Точно могуче забился их пульс. Диск завертелся, подхватил Норхалу и притянул ее к своему сверкающему центру. Еще сильнее запульсировали конусы.

Спазма потрясла Диск. Огни его потухли, потом снова загорелись, купая своим светом нежную фигуру Норхалы.

Тело это извивалось, точно и она переживала вместе с Диском агонию. Голова повернулась и полные отчаяния глаза встретились с моими.

Спазмодическим, невероятно жутким движением, Диск закрылся и закрыл собой Норхалу.

_{Диск закрылся и закрыл Норхалу.}

Норхала исчезла, осталась заключенной в Диске.

Рядом со мной конвульсивно извивалось тело Руфи.

ГЛАВА XL

Выжжены!

Гора конусов стала таять. Потоки ослепительного сверкания заливали крестообразный Предмет и огромный шар — гробницу Норхалы.

Кратер наполнился бледным сиянием, изливавшимся отсюда в Бездну.

Город рушился. Точно прорвавшая плотину вода, сверкающий потоп залил долину. Наступила великая тишина. Молнии прекратились. Рать стояла неподвижно. Вокруг нее все выше и выше поднималось сверкающее море.

Из гибнущего города вылетело множество его странных светил. Огненные и сапфировые шары, рубиновые шары, и шары, похожие расцветкой на тюльпаны, радостные солнца покоя, в котором рождались металлические предметы, и бок о бок с ними — замерзшие, бледно-золотые солнца.

Тысячи их шествовали одни за другими и торжественно вставали надо всей Бездной, которая была теперь быстро поднимающимся озером желтой, солнечной пены.

Они проходили вперед целыми полчищами, эти таинственные солнца. Из огневого озера под ними, точно гротескные башни полузатонувшего, фантастического города поднимались огромные формы, черные на блестящем фоне.

То, что было Городом, стало огромной бесформенной горой, изливавшей безмолвные потоки той освобожденной силы, которая, сконцентрированная и связанная, была конусами.

Все ниже и ниже опускался Город. В его рушащихся очертаниях было что-то бесконечно жалкое, космически трагическое.

Висящие солнца закачались под градом сверкающих точек, дождем падавших на озеро. Они падали так густо, что скоро все солнца стали казаться тусклыми ореолами в их толще. Туманная полоса, в которой мы находились, заколыхалась. От Бездны исходило ослепительное сияние. Каждая башня излучала огни, подобные огням драгоценных камней. Тающий Город был горой живых драгоценных огней, над которой лились потоки бледного, растопленного золота. Бездна пылала.

Вентнор закричал. Я не слышал его слов, но понял, что он хотел сказать. Понял и Дрэк и взвалил на свои широкие плечи Руфь. Мы бросились бежать через колыхающуюся завесу тумана и вышли из нее.

— Назад! — крикнул Вентнор, — возможно дальше назад!

Мы мчались. Достигли ворот в скалах и бежали дальше, к голубому шару дома Норхалы. Бежали задыхаясь, рыдая, бежали, спасая свою жизнь.

_{Мы бежали задыхаясь, мы спасали свою жизнь..}　

Из Бездны к нам донесся звук. Я не могу его описать. Это был страшный вой отчаяния. Звук замер.

Нас охватило ужасное чувство одиночества. Мы поддались ему, не имея сил бороться, раздираемые желанием возможно быстрой смерти.

Ослепительный блеск наполнил небо. Мой умирающий слух уловил хаотический, оглушительный рев. Воздушная волна, плотнее чем вода, подхватила нас и понесла вперед на сотни ярдов. Она покинула нас, но ее место заступила другая, жгучая волна. Она промчалась через нас, обжигая, но в то же время вливая в нас силы. Она точно уничтожала испытываемое нами чувство смертельного отчаяния и возрождала угасающие огни жизни.

Я вскочил на ноги и обернулся. Завеса исчезла. Ворота с отвесными стенами, которые эта завеса прикрывала, были полны огненного сияния, точно они открывались в сердце вулкана.

Рука схватила меня за плечо и повернула. Это был Вентнор. Он указал на сапфировое жилище Норхалы. Далеко впереди я увидел Дрэка, прижимавшего к груди Руфь. Жара становилась невыносимой. По небу, над ущельем, блеснули змеистые молнии. Неожиданный ураганный ветер подхватил нас и, точно листья, понес обратно к Бездне. Я бросился ничком, цепляясь руками за гладкую скалу. Загремел гром, но не гром металлической рати. Это были гром и молния нашей собственной земли.

_{Неожиданный ураганный ветер подхватил нас и, точно листья, понес обратно к Бездне}

Ветер был холодный. Он овевал горящую кожу и облегчал воспаленные легкие.

Снова молнии прорезали небо. Потом целыми потоками полил дождь.

В Бездне раздалось шипенье.

Борясь с ветром, крепко держась друг за друга, мы с Вентнором стали пробираться к дому Норхалы. Свет угасал, мрак охватил нас. Мы добрались до двери, пользуясь вспышками молнии.

При ее свете мы увидели, как Дрэк склонялся над Руфью. Вход задвинулся за нами, точно какая-то невидимая рука толкнула хрустальную панель, чтобы защитить нас от бушевавшей за стенами дома бури.

Мы опустились рядом с Руфью на груду шелков, трепеща от смешанного чувства жалости и облегчения.

Потому что каждый из нас знал, что металлическая рать умерла.

Со всем своим могуществом, красотой и ужасом, с его полным равнодушием к человеку, со всеми тайнами — это Нечто умерло.

Убитое самим собой!

ГЛАВА XLI.　

Пробуждение Руфи.　

Руфь вздохнула и пошевелилась. На щеках ее появился легкий румянец. Вентнор прикрыл ее покрывалом Норхалы.

Меня охватило непреодолимое желание спать. Я отдался ему без борьбы и перестал сознательно существовать.

Когда глаза мои раскрылись, комната была полна серебристого света. Я слышал лепет фонтана.

Мои спутники крепко спали. Я прошел на цыпочках к двери, нашел ручку, нажал ее, и хрустальная панель отодвинулась в сторону. Панель эта, вероятно, двигалась С помощью какого-то механизма, отвечавшего нажиму руки. Повидимому, какие-то вибрации грома освободили этот механизм, когда дверь закрылась за нами.

Я выглянул. Небо было серое, падал мелкий дождь. Весь сад Норхалы был разрушен. Сломаны были и деревья, и цветы.

Сеть дождя закрывала от глаз ворота в скалах. Из долины не доносилось никаких Звуков.

Я вернулся в голубой дом. Руфь сидела, закутанная в покрывало Норхалы. В ясных глазах девушки были и смущение, и нежность.

— Дик! — тихо сказала она и протянула Потом обернулась к брату.

— Брат, — шепнула девушка, — все прошло. Я хочу сказать, что я — снова я. Что произошло? Где Норхала?

Я был поражен. Разве она не знала? Разве, погруженная в странный сон, она не видала глазами Норхалы, не думала ее мыслями? Может быть, она все забыла? Я хотел заговорить, но взгляд Вентнора остановил меня.

— Она… в Бездне, — ответил он сестре. — Но разве ты ничего не помнишь, сестренка?

— Что-то стерлось в моей памяти, — ответила она. — Я помню Русзарк… и твои страданья… и мои…

— И ничего больше? — спросил Вентнор.

Лицо ее побледнело. Вентнор озабоченно нахмурился. Я знал, чего он боялся, но лицо Руфи не было лицом Норхалы, а было ее прежним лицом.

— Да, — кивнула она головой, — я вспомнила. Норхала отомстила им, а я радовалась жестокой радостью, а потом почувствовала усталость… А дальше — все стерто!

Вентнор переменил тему разговора.

— Руфь, — смеясь воскликнул он, — не думаешь ли ты, что твой костюм немножко небрежен даже для этого уголка земли?

— Ах! — Руфь покраснела и вся закуталась в покрывало.

Я, смеясь, вытащил из груды шелка какое-то одеяние и протянул его девушке. Вентнер указал на наши мешки с вещами.

— Тут есть еще смена одежды для тебя, — сказал он — Мы выйдем, а ты в это время переоденешься.

Мы прошли в комнату Норхалы. Там мы остановились. Вентнор протянул Дрэку руку.

— Я знал, дорогой мой, что вы любите друг друга. — сказал он. — Руфь все мне рассказала. И я очень рад.

Мгновенье они смотрели в глаза друг другу. Потом Вентнор опустил руку Дрэка.

— Теперь нам нужно подумать о том, как отсюда выбраться — сказал Вентнор. — Рать умерла, но если мы даже можем перебраться через ее труп, то как уйти из ее логовища? Как можем мы без Норхалы проделать весь этот путь? Не забудьте, что тоннель, ведущий к руинам, откуда мы шли, завален. Остается путь к городу Черкиса. Но мне не хотелось бы итти этим путем. Я не вполне уверен что уничтожены все воины Черкиса. Нам плохо бы пришлось, если бы мы теперь попались им в руки. Прежде всего нам следует узнать, что произошло в Бездне.

— Они там все выжжены! — сказал Дрэк. — Что они такое были, в конце-концов? Просто живые динамо-машины. Вернее — динамо-моторы. Я не скажу, что знаю, почему произошла сними эта катастрофа. Но я могу догадываться. Конусы были какой-то страшно сконцентрированной силой — электрической, магнитной, или другой еще. Я думаю, что они были, вероятно, сгущенным коронием. Если около двадцати самых больших мировых ученых правы, короний представляет… ну, назовем это сгущенной энергией. Электрическая сила Ниагары — в пылинке желтого огня с булавочную головку… Но каждая булавочная головка распухла в целую Ниагару. И при-этом энергии ее освободилась. Что же последовало? Что должно было последовать? Каждая живая баттарея куба, шара и пирамиды была перезаряжена и взорвалась. Пойдемте, выглянем, что произошло с непроходимыми скалами. Я думаю, что нам представится возможность выйти отсюда.

Мы вернулись к дому и нашли Руфь уже одетой. Но она была очень молчалива, когда среди скал мы отправились к обрыву, где прежде, поблескивали завесы светящегося тумана.

По мере нашего приближения становилось все жарче. Воздух напоминал турецкую баню. Туман так сгустился, что мы ухватились друг за друга, продвигаясь шаг за шагом.

— Мы ничего не увидим, — сказал Вентнор, — вернемся назад.

— Выжжены! — подхватил Дрэк. — Вся долина была, вероятно, вулканом. А этим потопом дождя должен был подняться туман.　

Мы повернули и пробрались обратно к голубому дому.　

Весь этот лень шел дождь. Мы бродили по дому Норхалы и вспоминали все пережитое за последнее время.

Pуфь расплакалась, когда мы заговорили про Норхалу.

— Она была хорошая и такая красивая, — говорила Руфь. — И она любила меня! Мне думается, что земля была бы прекраснее и на ней было бы меньше зла, если бы там жил народ Норхалы, а не мы.

Меня поразили слова Руфи. Темной тенью встало борющееся человечество и я невольно вспомнил гармоничность рати, царивший среди металлического народа особый порядок.

ГЛАВА XLII

Шлак.

Эту ночь мы спали хорошо. Когда мы прогнулись, оказалось, что буря снова разбушевалась. К Бездне невозможно было бы пройти. Мы пытались дважды, но дорога превратилась в поток и мы только промокли до нитки. Весь этот день лил дождь. Вечером мы принялись за-паши последние запасы.

— Мартин, — сказала Руфь, — когда же мы двинемся? Я хочу вернуться домой. Мена тянет в наш мир!

— Как только прекратится буря, — ответил Мартин. — Сестренка, я тоже хочу, чтобы ты скорее вернулась домой.

На следующее утро буря перестала. Мы уложили наши мешки, взвалили их на лошадь и направились по дороге к Бездне.

Там, где были туманные завесы, теперь зияло отверстие — ворота с неровными краями. Дорога была преграждена обломками скал.

— Мы можем перебраться через них, — сказал Вентнор.

Мы взобрались на гору из обломков скал, камушков, пыли. Оттуда перед нами открылся вид на долину.

В первый раз, когда мы увидели ее, перед нами было море света. Мы видели долину и тогда, когда огненный туман покинул ее. Это была тогда гигантская доска, покрытая знаками какого-то математического, неведомого нам существа. Мы видели долину и как сияющее озеро, над которым висели странные солнца.

Тут мы взглянули в непостижимое, слышали и видели непонятное…

Шлак!

Аметистовое кольцо, от которого излучались окружающие Бездну завесы, растрескалось и почернело. Оно траурной короной охватило Бездну. Завесы исчезли. Дно долины тоже почернело, узоры и письмена на нем выгорели. Насколько хватало глаз, перед нами было море шлака угольного, черного, стекловидного и мертвого.

То тут, то там поднимались черные пригорки. Высились огромные столбы, согнутые извивающиеся, точно это были потоки лавы, охладившиеся прежде, чем они успели упасть. Гуще всего они столпились вокруг огромной горы.

Где-то внутри этой горы покоился пепел Норхалы, запечатанный огнем в урне Диска.

Из различных углублении в долине, еще полных воды, поднимались струйки пара. В этих струйках было все, что осталось от могущества металлического народа. Я никогда не представлял себе ни такой безнадежности, ни такого ужаса!

— Норхала! — рыдала Руфь.

— Выжжены! — бормотал Дрэк.

Мы стали спускать я в долину. Весь этот день и часть следующего дня мы искали выхода из Бездны.

Все было пережжено.

То, что было гладким металлическим остовом с глубокосидящими крошечными глазами, рассыпалось о г малейшего толика. Немного времени пройдет, когда под дождем и ветром все превратится в грязь и пыль.

ГЛАВА XLIII

Тайна металлического народа.

Было ясно, что теория Дрэка — верна. Металлическая рать была одним гигантским магнитом, или, вернее — гигантским динамо. Она жила и приводилась в движение магнитизмом и электричеством. Какова бы ни была сила, из которой состояли конусы, она, конечно, была родни электромагнитным энергиям.

Поэтому, когда в катаклизме сила эта была рассеяна, она притянула к себе течение атмосферного электричества, которое мы видели, как бурю сверкающих корпускул. Создалось магнитное поле невероятного напряжения и сконцентрировался электрический заряд непостижимой силы.

Разряжаясь, он уничтожил металлическую рать, выжег ее, как выразился Дрэк.

Но что помело к этой катастрофе. Что повернуло рать против самой себя? Какая негармоничность проникла в этот невероятный порядок и привела в действие механизм раздробления?

Мы могли только предполагать.

Крестообразный Предмет, названный мною Хранителем Конусов, несомненно, был действующей сплои разрушения.

В загадочном организме, который во множестве был един и в одном представлял множество, у Хранителя были свое место, сбоя работа.

Так, несомненно, было и с чудесным Диском.

Какова была ответственность этих обоих перед множеством в том организме, важными единицами которого они были? Каковы были законы, которым они подчинялись, которым заставляли подчиняться? Конечно, здесь было нечто вроде того таинственного закона, который Мегерлинк назвал разумом улья и. может быть, что-нибудь гораздо большее, чем это.

Не проснулось ли в Хранителе Конусов страже и инженере силового механизма, честолюбие?

Как иначе объяснить столкновение, которое произошло, когда нас с Дроком вырвали из когтей Хранителя? Как иначе объяснить этот поединок, конец которого был сигналом для последней катастрофы?

Все это оставалось тайной.

Тайной должно остаться и происхождение металлического народа, и то, почему народ этот не покорил своей металлической и кристаллической воле наш мир.

Если ответы на эти вопросы и могли быть, теперь они навеки потеряны в шлаке, по которому мы шли.

Мы не взяли образчиков этого шлака. Не было ни одного куска большого или малого, который не был бы сплавлен этим колоссальным напряжением пережигающей электрической энергии, и мы не были в силах разъединить эти куски.

В послеобеденный час на второй день мы нашли прорыв в стенах, окружавших долину. Мы решили испробовать его.

_{Мы нашли прорыв в стенах, окружавших долину.}　

Мы не посмели бы пойти тем путем, которым нас привела сюда Норхала. Только на ее кубах мы могли его пролететь.

Поэтому мы и вошли в расщелину.

О дальнейшем нашем путешествии не стоит писать. Из расщелины мы вышли в долину и после скитания но диким местам, где мы питались тем, что могли подстрелить, мы месяц спустя нашли путь который привел нас в Гиантце.

Еще через два месяца мы были дома.

Мой рассказ окончен.

Там, в глубине Азии, — голубой шар, который был жилищем Норхалы. Там — логовище металлической рати, окруженное фантастическими скалистыми вершинами, его пережженое дно и рассыпающие я тела необъяснимых Предметов, которые при жизни были самой тенью уничтожения, витающей над человечеством.

Тень эта исчезла!

И все же в этом огромном плавильнике жизни, где мы только проносящийся атом, какие другие жизненные формы, какие другие атомы поднимаются даже в это мгновение, чтобы столкнуть нас?

В полной тайн Бесконечности, через которую мы катимся, какие несутся на нас другие тени?

Кто знает?

Кто знает?

БОЛОТНАЯ ЧЕРТОВКА

Рассказ　А. Ф. СОЙМОНОВОЙ　

Иллюстрации И. И. КАРПОВА　

Автор награжден 3-ьей премией на нашем Литературном Конкурсе «За работой»

_____

1.

Небольшая деревушка «Малое Болотце» так хорошо запряталась среди лесов и болот Минского Полесья, что, если бы не одно особое обстоятельство, о которым речь будет дальше, то, пожалуй, никто, кроме обывателей в ней живущих, да ближайших соседей так о ней и не узнал бы.

Кто и когда положил основание атому поселку, конечно, неизвестно, по должно быть такой человек, что уж больше деваться ему было некуда, или такой, что люди ему надоедали и он захотел от них избавиться.

Всякий, первый раз попадавший в эту деревеньку, только ахал:

— Ну, — говорил, — и Малое Болотце. Уж если это малое, то какое-же тогда будет большое!

Действительно, деревня, занявшая небольшой пригорок, точно плавала в воде. Это не было озеро. Вода доходила до самой деревни. Местами она маскировалась высокой травой, так что частенько даже знавшие местность проваливались до пояса. Неподалеку был лес, но за грибами в него ходить было нельзя. Грибов не было, потому что лес тоже стоял в воде. Крестьяне расставляли на деревья ульи, куда пчелы носили им мед. До этого меду, однако, были тоже большие охотники медведи. Против них, впрочем, придумали средство. На дереве, где помещался улей, привязывали большое деревянное бревно. Медведь взбирался на бревно, отталкивал его лапой, бревно отскакивало, но сейчас же шло обратно, било его по голове и, в конце концов, заставляло мишку бросить это предприятие и отказаться от меду. Сеяли мало, так что хлеба не всегда хватало до нового урожая. Ну, а жили… Жили в курных избах, и, правду говоря, жилье это мало чем отличалось от берлоги лесного соседа — медведя.

Невзыскательные хозяйки на это не жаловались и даже время от времени можно было слышать, как они на всю деревню распевали:

Чаму-ж мне ни пець,

Чаму ня гудзець,

Когда'в маей хатоцi

Порядок идзець…

Свинка под лавкой

Хату стиряжець:

Чаму ж мне не пець,

Чаму ня гудзець?!

В тон им но вечерам кум кали болотные лягушки, часто задававшие настоявшие концерты и, вероятно, на своем языке говорившие тоже самое, т. е. что и они довольны, так как в их болоте тоже «парядок идзець».

Революция, всколыхнувшая большое всероссийское болото, не могла не всколыхнуть и «Малого Болотца». Леса и болота, в которых укрылись сорок или пятьдесят сереньких избушек этой деревни, не помешали уполномоченным из центра и ближайшего района приехать сюда и ввести новые порядки.

К тому времени, к которому относится рассказ, здесь был уже сельсовет, была изба — читальня, был кооператив… Но сами обыватели как то плохо воспринимали то новое, что несла с собой волна новой жизни. Никак было невозможно, например, внушить мужьям, что жены такие же равноправные граждане, как и они.

— Дзецi та пiч, то бабська piч, — говорили они.

2.

Не трудно представить, как должна была себя почувствовать Варя, молодая девушка врач, направленная сюда для организации медицинского пункта. Она сама выразила желание работать именно здесь. На прощальной товарищеской вечеринке это вызвало большие разговоры.

— Что тебе, Варя, за охота забираться в такую глушь? Тут у нас и в кино пойдешь, и в оперу… Будут тебе горланить болотные Собиновы, да Липковские изо дня в день одно и то же. Брось — не езди ты в это болото.

Варя не сдавалась.

— Я — не поеду, другой не поедет… Тут, в центре, врачей много, а там, в этом болоте…

— Ну, болото есть, а черти найдутся.

— Так вот я, — отшучивалась Варя, — и буду этим чортом, или чертовкой.

Признаться, в первый момент, когда она сюда приехала, ее вдруг охватила такая тоска, что она не раз пожалела, зачем не послушалась советов друзей и не осталась там с ними, зачем бросила свою небольшую, но уютную комнатку, где горело электричество, куда к ней приходили друзья, с которыми можно было поговорить о литературе, поспорить, обменяться новостями… После одного случая показалось ей совершенно невозможным оставаться в Малом Болотце.

Ей отвели под амбулаторию маленькую избушку, в которой жила старуха вдова, обреченная волей судеб стать лекарской помощницей. Изба была грязная. Пол — земляной. О кровати и других удобствах и помину не было. Хозяйка спала на деревянном помосте, который устилался жестким камышем, а под голову, вместо подушки, клала мешок, набитый «галками» от того же камыша, твердый претвердый, почти как камень. Трубы не было, и весь дым, когда топилась печь, проходил через избу, так что дышать было трудно. Маленькие окна никогда не отворялись и прокопченое помещение проветривалось только тем воздухом, который попадал в двери.

Отправляясь сюда, она приблизительно представляла себе, что удобств здесь ей не предоставят. Гораздо хуже и неожиданнее оказалось другое.

Молодая, красивая, с румянцем во всю имела несчастье понравиться секретарю сельсовета, считавшему себя и слывшему в деревне неотразимым сердцеедом.

Не прошло и двух дней после ее приезда, как он явился к ней вечером… В руках у него была бутылка. Как только он вошел, сейчас же поставил ее на стол перед Варей. А Варя уже собиралась спать, так как при лучине заниматься не могла и предпочитала вставать пораньше.

— С новосельем, барышня, пришел вас поздравить. — Варя поблагодарила.

— А это вот самогоночка-с… хе-хе-хе… Сам гнал… эй> вдова честная, дай-кось стаканчики, нам вот с барышней надо хорошо познакомиться.

Вдова достала какие-то глиняные чашки. Он сейчас же налил себе, выпил первый, налил другую и предложил выпить Варе.

— Я не пью, — отказалась Варя.

— Брезгуете?

— Нет, просто никогда не пью.

— К заморским винам, поди, приучены, — приставал он. — Попробуй, ня бойся, не памрешь… Эта самая водка груддзи мягчит, силы прибавляет, ну и прочее… Правда, кума, обратился он к вдове?

Вдова охотно его поддержала.

— Я уж того… за барашню… За-место нее выпью…

— Пей, чорт с тобой, — сказал парень.

И они начали пить… С приговорочками, с присловьицами.

— Тарелочка, як дзевочка, — говорил за каждой рюмкой парень, — папробуешь, ще захочешь…

Бутылка скоро опустела, парень, уже до этого, видно, выпивший, становился все более развязным. Вдруг он подошел к Варе, взял ее за руку и впился в нее глазами.

— Ишь ты какая… Пшеничная… Не то, что наши гречаныки… Вот что. Так и быть — я вазьму цебе замуж…

Варя даже не нашлась сразу, что сказать. Ей становилась страшно.

— У меня, — убеждал он, — хата, есть свинья, корова… Я секретарь сельсовета… Ну? Брезговаешь, что ли?..

— Нет… Но я… замужем, — соврала Варя…

— Брешешь…

— Нет… Вот… Почему же…

— Потому что брешешь… А только, дудки… Не родилось еще такой дзевки, чтобы от Ваньки ушла… Нет…

Он накинулся на нее, обнял, но Варя напрягла все силы, вырвалась и убежала к соседям. Там и осталась ночевать.

Варя стала избегать встречи с секретарем, а когда он однажды явился вечером и перебил стекла в избушке вдовы, подыскала себе- другую избу, в которой жила довольно большая семья. Эго было менее удобно, чем у вдовы, но зато гарантировало от ухаживаний местных сердцеедов.

3.

Минуты малодушия, когда она готова была бросить Малое Болотце, уложить чемодан и бежать, бежать, после этого случая становились все более и более частыми. Но она не поддавалась. То, что она наблюдала в Малом Болотце, заставляло ее гнать Эти настроения. Все, что она видела вокруг себя, приводило ее к убеждению, что здесь она нужнее, чем где бы то ни было… Первый «пациент» особенно на нее подействовал.

Пришла к ее хозяйке соседка. На руках она держала годовалую девочку, а около вертелась другая, годиков 3-х. У старшей волосенки слиплись и точно войлок висели какими то грязными сосульками.

— Что это у нее с волосами?

— А она тяжко болела, кашляла, вот ей и запустили колтуны. Уже два года з iмi ходзiць…

— Почему же вы их не снимете?

— А нашто? Сами отпадут, или дети повыдзерут один одному.

— А у маленькой нет?

— Няма.

Варя подняла платочек и увидела там черную, черную головку, точно в чепце.

— Ведь это же грязь!

— Грязь!

— Так почему ты ей не вымоешь голову?

— А выростет, сама вымоець.

Стала приглядываться Варя к другим и заметила, что у большинства не только детей, но и у взрослых волосы представляли нечто бесформенное, были сбиты в огромный комок, напоминавший собою грязный войлок. У некоторых эти волосы отвратительной клейкой массой спускались на плечи и издавали зловоние.

У новой хозяйки, миловидной женщины с добрыми серыми глазами, Варя увидела эту же ужасную «прическу», хотя она тщательно скрывала ее большим платком.

— Что это у тебя с волосами? — спросила она, застав ее как-то врасплох.

— А гэтта у меня коутун. — И тут же рассказала ей целую историю. — Это у меня от «уроку»… Як помер мой перший челавек, то через який там час нагуляла я себе дзевачку з другим… А я до гулянок вельми здатна була… Ось пашла я раз на музыку… Добре гуляла ништо, што ня дзеука… Аж подходзичь одна баба… — Чего ты раз-накинула? — Такая пагана баба. А дразу я почувствала себе дуже кепско. Прицэгнулася до дому, ды эк начало мене ламаць, эк однимэ ниги й руки…

Мать узяла мои волосы… А волосы были доугие, да чорные. Узяла матерь замазала косы, сплелися. Вот уж пятый год хожу так…

Прислушалась Варя к тому, что ей говорили другие женщины, и поняла, что эта ужасная прическа, которую она принимала за болезнь волос, вызывавшуюся грязью, была в Малом Болотце универсальным способом лечения от всех болезней.

— Доктора загоняют болезнь внутрь, — пояснили ей местные врачихи, а каутун вытягивает ее наружу.

_{Пациенты с колтуном.}

Особые знахари и знахарки, как объяснили Варе, обладали целым рядом рецептов, как «заводить коутуны». Самый распространенный способ состоял в том, чтобы украсть где нибудь у чужой хаты, но где нет вдов и вдовцов, «барвинку» (такое растение). Зелье это кипятить и наваром склеивать волосы… Если волосы склеиваются плохо, их мочат квасом, молоком от черной коровы, наконец, смазывают салом, жирами, конопляным семенем, воском…

Такими способами, в конце концов, удается завести «каутун», который носят здесь дети, мужчины и женщины, нередко по 10 лет или даже больше.

— Проносила адзин каутун, — жаловалась Варе одна девушка, — шесть годов i «зусим села»… Зрезала. — На чорта вона, як не помогав… Алэ запущала вновь… Усяко запущала 13 разоу.

Такой безнадежностью веяло от всех этих рассказов, что Варя прямо приходила в ужас… Десятками лет, целые поколения этих темных людей, заброшенных судьбой в Малое Болотце, страдают от самых разнообразных болезней… Иначе, как злым духом, входящим в человека, они этих болезней объяснить себе не могут… И вот изобрели универсальное, но мучительнейшее средство — «заводят» эти ужасные «коутуны».

Если у Вари еще нет-нет да и мелькало желание покинуть Малое Болотце и вернуться назад, уехать куда-нибудь в большой город, то после бесед со своей новой хозяйкой и приходившими к ней немногими пациентами она совершенно забыла об этом и целиком ушла в работу.

Сильно мешало недоверие, с которым относились к Варе в Малом Болотце все, даже ее хозяйка.

— Что она знает, дзяученка, — и шли к своим знахаркам и знахарям.

Помог случай. Заболела хозяйка. Так заболела, что еле подымалась с постели. Страшно жаловалась на головную боль. — Ой, ломиць мне галовушку, — стонала она. — Ой, миленькие, будто собаки грызунь… — Призывали знахарку, она что-то шептала, дала ей выпить куриного помету, чем-то подкуривала… Ничего не помогло.

Варя, незаметно для больной, прощупала у нее пульс, с большим трудом мало по малу выпытала, что у нее собственно болит. Трудно было ставить диагноз не потому, что белорусский язык был не понятен — Варя очень скоро его себе усвоила, сама даже могла говорить кое-как, а потому, что больная никак не могла дать точных объяснений. — Ой, балиць, ой, усе балиць… Ой, как сабака грызець… Ой, точно из галавы волосы рвуць… — Дальше этого ее объяснения не шли. Мучения становились все более и более сильными и хозяйка в конце концов согласилась принять помощь от Вари.

Варя дала касторки, чтобы удалить куриный помет, которым угостила больную знахарка, салицилки, а потом предложила снять колтун.

На это хозяйка долго не соглашалась… — Каутун, твердила она, — молено зьняць только у Красную Субботу, як Христа кличуць…

До Пасхи однако ждать было долго, и Варя с большим трудом но уговорила сделать это немедленно, пообещав больной, что у нее сразу же перестанет болеть голова.

Варя согрела воду в печке, достала бензин, спирт, вазелин и принялась за работу. Не легкое было это дело. Проще всего было бы срезать войлочную шапку, облепившую голову. Но об этом и думать было нечего. Больная на это ни за что не соглашалась. Пришлось промывать и очищать слипшиеся в сплошную массу, распухшие волосы… Шесть лет в них копилась грязь, задерживавшая все выделения кожи, пот и жир… Паразиты всех пород и оттенков свили себе здесь целые гнезда и тоже делали свое дело…

Варе, привыкшей к всевозможным запахам анатомического театра, пришлось однако напрячь все силы, чтобы не отказаться сразу же от начатого дела. Смоченная спиртом вата, которую она положила себе в нос, мало помогала и почти не защищала от отвратительно-пряного запаха, густой струей тянувшегося от размоченной, втечение шести лет гнившей копны волос…

_{Варя принялась за свою первую пациентку.}　

Но Варя преодолела. Почти целый день ушел на промывку этого живого войлока. К вечеру хозяйка могла уже сама расчесать густые, длинные, черные как смоль волосы… Кожа некоторое время зудела, но головная боль, действительно сразу прекратилась.

То, что колтун был снят не знахаркой, а этой молоденькой девушкой, и не в страстную субботу, как полагалось, а в самый обыкновенный день, не повлекло за собой несчастья, как пророчили местные лекаря. Удачный результат лечения был слишком очевиден. О нем заговорили все, и скоро один за другим потянулись к Варе.

Рассказывая о своей жизни одной яз столичных подруг, Варя писала: «Знаешь ли ты, что делает здесь твоя «болотная цертовка», как вы меня там прозвали? Заделалась я, друзья мои, парикмахершей. Чешу направо и налево головы обитателям Малого Болотца… Да, да… и делается это следующим образом»…

Не прошло и года, как высокие прически «дам» Малого Болотца и спускавшиеся до плеч куски войлока мужчин совершенно исчезли из обихода. Последнее время Варя уже не промывала колтуны, а просто стригла. Этой операции перестали бояться не только молодые, но даже старые. Новых колтунов уже никто не думал заводить и практика старых знахарей падала с каждым днем все больше и больше. В случае заболевания, все шли уже просто к Варе и прямо просили: — Ой, болиць мне, милая, тут вот и тут. Нет ли царашка какого?

Лекарства ей присылали из центра, но кое-что добывала и здесь. На болотных прогалинках нашла она розовенькие цветочки центурии. Потом отыскала еще одну горькую траву, которую тут называли «бобовником» и которая прекрасно регулировала желудок.

Она выписала семена медицинских трав и растений, таких, как ревень и другие. Уговорила крестьян посеять их на своих огородах. Опыт удался и крестьяне с большой выгодой стали сбывать их в соседний район, где у них покупали по хорошей цене. Это давало обитателям Малого Болотца заработок, какого у них до сих пор не было, и акции Вари поднялись еще больше.

— Ай да болотная чертовка, — писали ей городские друзья, — ай да молодец. Маленькая, да удаленькая!

— А ведь, пожалуй, правда ты чертовочка, — шутил другой товарищ врач. — Чего натворила!

«Болотная Чертовка» читала эти письма и торжествовала.

4.

Чем больше росла популярность Вари, тем больше волновался секретарь сельсовета. Прославленный сердцеед не мог простить этой «дзяученке» оскорбления, нанесенного ему, да еще при такой свидетельнице, как старая вдова, известная всему селу сплетница. Нужды нет, что старая карга тогда порядочно выпила (его же самогоном, проклятая, напилась), а все, что было, видела, запомнила, и пошло хихиканье но деревне. — Вкусны ли пшеничные булочки? — дразнили его девушки и с хохотом разбегались. — Слово «пшеничный» приводило его в бешенство.

При встрече с Варей он не кланялся и зло, нарочито презрительна оглядывал ее с ног до головы. Все в нем кипело. Варя всячески избегала этих встреч. Но разве можно не встречаться в Малом Болотце?! Тут все как на ладони. Серенькие крытые соломой хатки жались близко одна к другой. Варя успела побывать под каждой из этих крыш, знала уже всех по имени, не только взрослых, но и детишек.

— А ведь всю эту деревню, — думала она, — можно было бы уместить в небольшой деревянный в два этажа домик на Петроградской стороне, в котором я жила.

И даже с той хаткой, что стояла как то совершенно особняком, точно спрятавшись от людей, в лесу. Там Варя никогда не бывала, так как в избушке жила старая знахарка. Вдруг как то уже под вечер прибежал к ней внук старухи и попросил ее немедленно к бабушке.

— Пячэ у грудзех, — пояснял мальчик, — не може iсьць… Памирае бабка…

Самая старая знахарка и вдруг обратилась за помощью к ней, к своему врагу! Варя весело вместе с мальчиком вышла из хаты. А хозяйке показалось Это приглашенье более чем подозрительным.

— Не иначе, — подумала она, — старуха затевает что нибудь неладное. — Забежала в соседнюю избу. Рассказала.

— А ведь и правда чаго бы ня вышло, — сказал соседский парень. — Сейчас туда в лес, к старухе, пошел наш секлетарь. Сам видел.

Сообщение еще более усилило подозрения хозяйки.

— Пойдем-ка, милый, — сказала она, — и мы туда.

Прихватили еще двух парней. И вот, прячась за избами, хозяйка и парни быстро направились в лесок. Незаметно подкрались они к низенькому окну знахарки и стали слушать. Не прошло и нескольких минут, как из хаты послышались отчаянные крики Вари, звавшей на помощь.

_{Из хаты слышались отчаянные крики Вари, звавшей на помощь…}

Ворвались они в хату. Секретарь и несколько старух, тащившие упиравшуюся из всех сил Варю в темный угол хаты, так были заняты борьбой, что сразу не заметили их появления.

Отшвырнув старух, парни схватили крепко уцепившегося за Варю насильника, скрутили ему руки за плечи, связали поясом и бросили на лавку.

— Черти, дьяволы, — шипел связанный, — я вам покажу… Узнаете вы меня!

Варя, долго сдерживавшая себя, теперь заплакала. Кое-как прикрыв разорванную блузку, хозяйка увела ее к себе.

Старухи разбежались, а парни взялись за своего арестанта, посылавшего проклятия и грозившего чуть ли не стереть с лица земли все Малое Болотце…

Привели его в сельсовет, доложили о его подвиге, а на другой день чуть свет грозный секретарь, попрежнему связанный, уже пешком отправился в район.

5.

Два дня потрясенная Варя не выходила из своей хаты.

И не было, кажется, в деревне человека, который бы за это время к ней не заглянул. Каждый нес, что мог. Нанесли яиц, творогу, сметаны, ягод.

— Ишь, дьявол, — сочувственно говорили Варе. — А только ты ня бойся— не пустим яго у сяло больше… Живи, ня бойся.

_____

И опять Варя, уж теперь окончательно решившая бежать, осталась в Малом Болотце.

Рассказав об этом происшествии своим друзьям, она закончила письмо так: «…Наверно вы будете удивлены, что после всего случившегося и пережитого я все-таки живу в Малом Болотце. Я вас понимаю. Скажу откровенно — сама себе удивляюсь. Да, я остаюсь здесь. Это так. Должно быть, правда и в самом деле я настоящая болотная чертовка. Как же мне тогда покинуть мое Малое Болотце».

ОКОНЧАНИЕ КОНКУРСА № 1

Отчет и решение рассказа-задачи «ЗАПИСКИ НЕИЗВЕСТНОГО»

Углубляя и рассширяя в плане 1929 года свою совместную с читателями литературную работу, наша Редакция сделала еще один новый, не практиковавшийся в Советской периодической литературе опыт. Из сочинений 14 крупных писателей был составлен рассказ «Записки неизвестного» и читателям было предложено указать сочинения, выдержки из которых послужили материалом для составителя рассказа-мозаики. Цель такой задачи — ясна: поощрить чтение больших писателей. Удался ли наш опыт? Как отнеслись активные читатели к этой новой форме труда, такой ценной не только для узко литературного, но и для общекультурного саморазвития?

С чувством нравственного удовлетворения мы можем признать опыт удачным. Отношение же читателей вылилось в громадном количестве писем в Редакцию с приветствиями и выражениями признательности за этот тип конкурсной задачи. Но не это, конечно, главное. Однако, мы не можем и умолчать об этом и как бы пройти мимо, пренебрежительным невниманием ответив на живые отклики тех, для кого мы работаем. Самое важное, что задача заинтересовала читателей, что они поняли ее значение и с радостью взялись за нее. Есть все же один, — правда, только один! — отклик, несправедливо осуждающий наше доброе намерение. Исходит он от читательницы, деятельной участницы остальных конкурсов.

Она пишет между прочим:

«Едва ли оправдается предположение Редакции, что таким образом «неначитанные» возымеют желание читать классиков. Скорей такое архивно-гробокопательное отношение может вызвать отвращение к чтению у молодняка… Кроме того, я лично была оскорблена за классиков: разве Достоевский, писавший «кровью сердца» и нам разрывавший сердца, — разве Щедрин, научивший нас ненавидеть насильников и самодуров — заслуживают, чтобы к ним так относились — наспех перелистывали из-за «крупной» премии?!.. А к чему Карамзин?

Представляю себе физиономию «неначитанного», которому для начала дадут «Историю Государства Российского»!».

Мы хотели быть добросовестными и дали место укоризне, хотя она слишком субъективна, слишком нервна, чтобы претендовать на принципиальное значение. И притом автор «передернул» — или в пылу увлечения, или по незнанию. Нужно различать Карамзина, как историка, громадный труд которого для СССР является, конечно, устарелым и, само собою, не может ни в какой мере служить для нашей чисто литературной цели, и Карамзина, как беллетриста, наиболее характерное для эпохи и популярное тогда произведение которого «Бедная Лиза» в действительности и процитировано. Факты же сами собою опровергли пессимистические предсказания и недовольство этого единственного читателя и, как человек начитанный и литературный, надеемся, он вместе с нами порадуется, что столько людей сразу взялись за классиков.

Нам нужно было дать читателям легкий толчок, создать хотя бы слабый импульс. Как мы вправе были ожидать, его оказалось достаточно, чтобы прибавить новых сил природной любознательности и неутоленной культурной жажде. Лиха беда начать! Уверены, чтомногие и многие из принявших участие в этом Конкурсе не ограничатся им и станут читать старых больших мастеров и дальше, только для себя. Войдут во вкус. Мы как бы оплатили билет в поезде, который промчал читателя-участника через ряд интересных и малознакомых ему стран, а уже от доброй воли пассажира зависит делать неограниченные остановки и изучать по пути то, к чему у него наибольшая склонность. Для людей начитанных — мы открыли двери и пригласили воспользоваться благоприятным случаем и снова посетить знакомые места, о которых не могло не остаться хороших воспоминаний.

И вот, читатели пишут…

Т. В. пионерка 122, отряда Красно-Пресненского района в Москве: «Заболев в начале года, я вынуждена была провести в постели свыше двух месяцев. Ваш литературный Конкурс доставил мне возможность пополнить мое знакомство с русской литературой, которой я очень увлекаюсь… С нетерпением жду разрешения Конкурса».

А. А. Л. (Благовещенск — Дальний Восток): «Ваше начинание к составлению задач приветствую. Разрешение их может дать многое. Я, например, «прилично» знакомый с русской классической литературой, чувствовал пробел в знании Щедрина. Теперь этого пробела нет: характеристику Угрюм-Бурчеева я нашел, перечитавши 37 книг писателя! Основательно перечитал также Пушкина. За это приходится Вас благодарить…».

A. Ф. К — Г (Ленинград): «Рассказы-задачи, составленные из отрывков из произведений наших классиков, объединили вокруг получаемого мною журнала целую группу лиц. Как культурное начинание, этот опыт надо признать безусловно удавшимся. Меня и моих близких эти задачи заставили не только вспомнить давно прочитанное, но и прочесть многое неизвестное. Работа над ними показала, как мало мы знаем наших классиков, считая в то же время это знакомство вполне достаточным. И вся работа производилась с подъемом, со спортивным интересом, когда каждая прочитанная книга вызывает не чувство законченного дела, а подхлестывает приняться за другую. И только жалеешь, что служба оставляет слишком мало времени для решения этой интересной задачи! Наряду с этим не могу не заметить, что эта задача страдает некоторыми недостатками…»

Е. А. С. (Иваново-Вознесенск): «Я второй год выписываю «Мир Приключений» (а читаю третий) и всегда с большим интересом слежу за рассказами-задачами и разбором присланных решений, но самому духу не хватало принять участие, хотя, внимательно прочитав, иногда находил верное. Но одно дело в голове, другое — изложить на бумаге. «Я люблю литературу и читаю всех классиков, поэтому решил принять участие в Конкурсе рассказа-задачи «Записки неизвестного». Мною отгаданы почти все отрывки, остальные очень знакомы, и, порывшись, вероятно, нашел бы, но, будучи связан работой в газете, не имею, к сожалению, свободного времени».

И. К. К. (Курск): «Приветствую прекрасную мысль Редакции, ставшую на путь вовлечения своих подписчиков в живую культурную работу — путем проведения подобных литконкурсов».

B. Н. А. (Пенза): «Я всего только первый раз участвую в Вашем литературном Конкурсе, но и этого вполне достаточно для того, чтобы учесть всю полезность и необходимость той работы, которую проводите Вы, устраивая свои ежемесячные литературные Конкурсы. Помимо значения в области творческого развития читательской массы и в области знакомства ее с образцовыми представителями русской литературы, эти Конкурсы имеют еще огромное значение, как лучшее средство связи читателей с Редакцией и Редакции с читателями… Именно благодаря связи с читателями, благодаря учету их интересов (подчас совершенно противоположных), удалось Редакции Конкурсы текущего года сделать гораздо интереснее и разнообразнее Конкурсов прошлого года».

Н. Ф. П. (Владикавказ): «Посылаю Вам решение литературной задачи № 1-й (к сожалению, не полное, так как не могла найти произведения всех указанных писателей). Приветствую блестящую мысль Редакции: заставить публику не только вновь прочесть, но и изучить классиков русской литературы. Задача трудная, но интересная, увлекательная и главное — в высшей степени полезная».

И. С. (Таганрог): «С большим удовольствием занималась этой работой, но благодаря нездоровью своему не смогла ее закончить в срок. И это повергает меня в крайнюю досаду, почти в отчаяние. Тем более, что оставшиеся ненайденными выдержки несомненно знакомы мне, но больная память моя не повинуется. Перечитать же все не хватило времени, тем более, что, кроме нездоровья, мешала еще трудность доставать нужные книги. Посылаю то, что есть».

Таких писем много, и нередко читатели сообщают свои затруднения различного рода при решении задачи, делятся впечатлениями, рассказывают о совместном в семье или с товарищами чтении и обсуждении отдельных мест, о спорах относительно автора и произведений, о поисках книг и т. д. Есть случаи, когда приславший решение отправлял в догонку чуть ли не на следующий день дополнение: он купил, например, Горького и нашел там 3 нужные отрывка, которых ему недоставало. Конечно, все дополнения и поправки приобщались к первоначальному тексту. Иные, как подписчица Е. Н. Т. (Ленинград) делали пометки: «Начала работу тогда-то, кончила тогда-то». Мы с интересом знакомились со всеми этими неизвестными нам подробностями работы, с удовольствием узнавали, что эта задача, точнее — отдельные цитаты из авторов — были темой-литературных споров в часы отдыха для многих, коллективным обсуждением старавшихся воскресить в памяти забытые произведения или установить автора. И, право, все эти активные читатели, работали ли они совместно, или отдельно в тиши своих комнат, не потеряли времени напрасно. Они хорошо, культурно и интересно заполнили свои досуг. Они сами понимают это и пишут об этом.

Работали все просто, прибегая к памяти и для проверки к книгам, все, кроме одного, Е. И. Ш. (Днепропетровск), который, по его словам, избрал иной путь. Он пишет:

«Путем анализа языка нашел несколько отрывков. Дальше углубиться помешал недостаток времени. На премию, конечно, не надеюсь, но работу, как образчик не поиска по книгам, а анализа языка посылаю. Кое-чего из Лескова и Горького не было под рукой и это была причина того, что работу не закончил, а писать без самопроверки не хочу. Польза таких Конкурсов для массы громадна: некоторые невольно впервые берутся за Лескова, Григоровича и некоторых других, менее читаемых авторов и, отыскивая нужные фразы, в конце концов, начинают, заинтересовавшись, читать. У меня есть такие наблюдения. Редакции пришла прекрасная мысль. Если будет еще Конкурс, — хорошо бы его «разбавить» цитатами из поэтов. Не жалею о потраченном времени и о неполученных ста рублях, ибо Конкурс, независимо от этого, принес и мне кое-какую пользу».

Есть ли, однако, в действительности различие между методом, принятым всеми, и тем, которым будто бы пользовался Е. И. Ш.? И что должно понимать под «анализом языка»?

Сложный мозговой процесс памяти имеет свои тонкие законы, общие для всех. Ассоциация, накопление элементов ее, диссоциация, систематизация, т. е. использование «мозговых следов» и стойкость их, являющаяся физиологическим свойством нервной ткани индивидуума; число следов, зависящее от фактов его умственного опыта; эта физиологическая способность к хорошему запоминанию, т. е., говоря научным языком, выработка элементов ассоциации, дающая человеку богатую эрудицию; любопытнейший разбор процесса задержания в памяти, представляющий лишенное всякого мистицизма явление чисто физиологического порядка, морфологическую особенность, для которой служат нервные пути в тончайших изгибах мозговой ткани — все это и многое, многое другое, объясняющее, как читатель доходил до того, что узнавал автора произведения, — очень интересно и полезно знать мыслящему человеку в целях дальнейшего развития способностей. Но законы физиологии и психологии, которыми мы все, не замечая, пользуемся, не передашь в нескольких строках или даже страницах, и мы не можем здесь заниматься этим. Мы только кратко упомянули об их существовании и о различных сторонах их, чтобы объяснить, почему один читатель легче узнавал автора, а другой — труднее.

Кроме индивидуальных свойств человека, особенностей его организации, т. е. лучшего устройства отдельных частей чудесной машины, называемой мозгом, — как могли заметить внимательно прочитавшие эти строки, — в работе памяти имеет немаловажное значение и умственный опыт. Е. И. Ш, — несомненно, человек много читавший, литературный человек, и ему просто легко далось это узнавание. Ассоциированные элементы его мысли ирадиировали свое возбуждение на мозговой путь и здесь быстро вступал в силу закон привычки в нервной системе. Это было преимущество гр. Ш. (да и его ли одного?), но схема процесса работы была у него та же, что и у всех остальных вспоминавших.

Ведь анализ языка подразумевает не обычное наше читательское восприятие текста, не запоминание его и восстановление указанным выше почти незримым для нас путем, включающим и суммирование впечатлений, а солидную и специальную исследовательскую работу над текстами, сличение их, критический разбор и сопоставление. Только такой анализ и только таким методом произведенный может иметь заслуженное право на пышный титул анализа языка. Только таким путем создан, например, известный ученый труд «Грамматика языка Пушкина». Можно быть не только образованным человеком вообще, но и литературно-образованным, не занимаясь, однако, научной исследовательской работой — уделом и специальностью немногих. К числу таких специалистов мы не относим ни одного из участников нашего Конкурса.

Из писем по поводу Конкурса № 1 мы должны сделать еще несколько заключений. Во-первых, весьма многие, желавшие принять участие в нем, вынуждены были отказаться от этой мысли, так как в местности, где они проживают, нельзя было найти всех или нескольких писателей, указанных в нашем списке; во-вторых, предоставленный нами срок для многих оказался коротким, так как готовая к печати книжка журнала с задачей вышла из типографии гораздо позднее, чем предполагалось, по причинам, лежащим вне нашей воли и возможности; в-третьих, срок был краток еще и потому, что иные, мало начитанные и занятые работой, не могли перечитать все, что нужно, в определенный период времени. Все эти указания читателей будут приняты во внимание при следующих задачах. В-четвертых, небольшая группа участников желала бы, чтобы было использовано в задаче меньшее количество писателей. Этого сделать нельзя. Изменение может быть произведено только в сторону увеличения. Опыт показывает, что мы имеем дело с очень пестрой и разнохарактерной в отношении начитанности массой. Иные читали Григоровича, но за то почти незнакомы с Пушкиным или Горьким, хорошо знают Щедрина и почти «по слуху» им известен Глеб Успенский. Говоря короче, нельзя составить такую задачу, которая оказалась бы для всех, скажем, средней трудности. И, наконец, нельзя давать задач для каждой местности отдельно, принимая во внимание и разнообразие бытовых условий, и степень библиотечного насыщения. Таким образом, задачу, идеально удовлетворяющую своими внешними условиями и Редакцию, и всех читателей, мы иметь не можем. В-пятых, не считаем идеальными напечатанные задачи и по качествам внутренним. Разумеется, не все использованные цитаты наиболее характерны для писателей, их авторов. Но нельзя забывать, что если читателям было трудно решать задачу, то еще более трудно было, — как справедливо заметили многие в своих письмах, — составителю задачи дать рассказ, слепленный из такой мозаики. В-шестых, совершенно правы читатели, указавшие, что в их текстах есть некоторое, не существенное, в отдельных словах, различие с тем текстом, который дали мы. Объясняется это, как догадались многие, разночтением в различных изданиях одного и того же автора. Отсюда — и подмеченная несколькими очень небольшая разница в количестве слов, вставленных или замененных составителем задачи но нашему подсчету, и — подсчету читателей. Но при разборе и оценке рукописей эти мелочи не имели для нас никакого значения. Мы понимаем причину расхождения и в наших глазах задача — только форма для достижения важной цели: ознакомления читателей с большими писателями, а отметки в тексте и на полях — доказательство самостоятельной работы. Наша предварительная справка должна была несколько облегчить читателю ориентировку, а не связать его по рукам и по ногам. Вот почему неправы трое, выражающие сожаление, что мы не указали, в каком именно издании нужно пользоваться автором. Так стеснить читателя — мы не могли. Да и не все ли равно какой Горький под рукой, в берлинском издании 1927 г. или в старом — Маркса, Суворинский (Ефремовский) Пушкин или Глазуновский? Лишь бы был!.. Не исследования мы добиваемся, а знакомства с писателем.

Оказавшийся коротким срок и трудность добыть все нужные книги не могли не отозваться неблагоприятно на количестве участников этого Конкурса. И, тем не менее, свои работы прислали 206 человек, т. е. более 200 человек сознательно принялись за хорошее чтение. Приветствуем их!

Большая часть технически выполнила работу, как мы рекомендовали. Несколько человек, чтобы избежать переписки, предпочли купить лишний Экземпляр журнала, вырвали нужные страницы, подклеили к ним бумагу, сделали нужные отметки и так прислали. Нам это — безразлично. Иные при переписке текста совсем пропускали те места, принадлежность которых они не могли установить. Впредь просим не делать этого так как пропуски мы обнаружили все, а разбор таких рукописей вносил лишнее затруднение. Разумно и деликатно поступали те, кто переписывал все, а сбоку неузнанных мест добросовестно ставил вопросительный знак.

По желанию читателей, приводим в порядке чтения список авторов и произведений, которые были использованы в рассказе-задаче № 1.

ГАРШИН. — «Надежда Николаевна». — ЧЕХОВ. — «Рассказ неизвестного человека». — САЛТЫКОВ-ЩЕДРИН. — «История одного города». — ТУРГЕНЕВ. — «Несчастная». — ЧЕХОВ. — «Красавицы». — ТУРГЕНЕВ. — «Первая любовь». — ЛЕСКОВ. — «Островитяне». — ТУРГЕНЕВ. — «Призраки». — Л. Н. ТОЛСТОЙ. — «Записки сумасшедшего». — ЧЕХОВ. — «Черный монах». ТУРГЕНЕВ. — «Гамлет Щигровского уезда». — ЧЕХОВ. — «Рассказ неизвестного человека». — ПУШКИН. — «Станционный смотритель». — ЛЕРМОНТОВ. — «Княжна Мэри». — ГРИГОРОВИЧ. — «Антон Горемыка». — ЛЕРМОНТОВ. — «Княжна Мэри». — ДОСТОЕВСКИЙ. — «Братья Карамазовы». — ЛЕРМОНТОВ. — «Княжна Мэри». — ЛЕРМОНТОВ. — «Тамань». — ДОСТОЕВСКИЙ. — «Братья Карамазовы». — ГАРШИН. — «Надежда Николаевна». — ГОРЬКИЙ. — «Мои университеты». — А. Н. ТОЛСТОЙ. — «Воскресение». — Л. Н. ТОЛСТОЙ. — «Крейцерова соната». — КАРАМЗИН. — «Бедная Лиза». — ГОГОЛЬ. — «Нос». — ГОРЬКИЙ. — «Лев Толстой». — ГЛЕБ УСПЕНСКИЙ. — «Неизлечимый». — ГОРЬКИЙ. — «Лев Толстой». — ГОРЬКИЙ. — «Лев Толстой». — ГОГОЛЬ. — «Портрет». — ЧЕХОВ. — «Палата № 6».

Сполна решили задачу, т. е. указали всех авторов и все произведения и сделали все нужные отметки, — 6 читателей: Ю. В. БОЙЕ, Ленинград. — В. А. ДОМРАЧЕЕВ, г. Баку — Б. ЕЛИЗАРОВ, г. Иркутск. —А. И. КУРКОВ, г. Ленинград. — А. РАЗДОЛЬНЫЙ, г. Москва. — Е. ТОЛОДКАЯ, г. Ленинград. Согласно условий Конкурса, 25 апреля между ними был брошен жребий в общем собрании Редакции под председательством академика С. Ф. Платонова.

Жребий выпал подписчику № 13086, ЮРИЮ ВЛАДИМИРОВИЧУ БОЙЕ (17 лет, рабочий, окончивший только что общеобразовательную школу повышенного типа для взрослых при Ленинградском облполитпросвете). Ю. В. Бойе присуждена премия в 100 рублей.

Исполняя свое обещание, даем список 82 участников Конкурса, заслуживающих упоминания, как наиболее успешные из 206 потрудившихся. Имена их напечатаны в нисходящем порядке достоинства их работы, принимая во внимание и алфавит, кроме первых шести, совершенно равных. О работе и самой Редакции по этому Конкурсу, и о работах читателей можно судить отчасти по поставленным около фамилий цифрам. Римские обозначают, сколько писателей, а арабские — сколько произведений не узнал или не нашел решавший задачу.

Ю. В. Бойе (Ленинград). — В, А. Домрачеев, г. Баку (решено). — Б. Елизаров, г. Иркутск (решено). - A. К. Курков, г. Ленинград (решено). — А. Раздольный, г. Москва (решено). — Е. Толоцкая, г. Ленинград (решено); — B. А. Коломенский, г. клин (I, 1). — Н. Н. Птицын, Детское Село (I, 1). — В. М. Раснин, г. Самара (I, 1). — К. Розеншильд, г. Майкоп (I, 1). — П. М. Пинулик, г. Минск (I, 1).—В. В. Фирсов, Ново-Гиреево (I, 3). — Р. Ф Скворцова, Ново-Воронцовка (I, 4). — Т. Н Велембовская, г. Москва (II, 2). — Н Н. Железников, г. Москва (II, 2); — A. И. Орлова, г. Лениград (II, 2. — И. А. Петрова, г. Ленинград (II, 2). — К. А. Линицкяя, г. Петровск (II, 4). — И. Алексеенко, г. Харьков (II, 5). — Н. Ф. Прошинская, г. Владикавказ (II, 5). — Н. Н. Ануфриева, г. Шлиссельбург (III, 2).—М. Коваль, ст. Славянская (III, 2).—А. А Колосов, г. Москва (III, 2). — И. Б. Назаров, от. Тучково (III. 3). — Е. О Соколова, г. Москва (III, 3). — Е. И. Фортунато и Н. Парнау (III, 3). —И. К. Кладиенко, г. Курск (III, 6). — И. П. Петров, г. Ленинград (III, 6). — Б. В. Смирнов, г. Одесса (III, 6). — Е. И. Жведер, г. Днепропетровск (III, 6). - C. И. Агафонцев, г. Ленинград (IV, 4). — С. Н. Кузьминский, г. Москва (IV, 4). — З. Муравьева, г. Иваново-Вознесенск (IV, 4). — Г. Г, Рыжков, г. Могилев (IV, 4). — Н. С. Аршанская, г. Ленинград (IV, 5). — Ю. Беленухов, г. Симферополь (IV, 5). — Е. П. Голосова, г. Днепропетровск (IV, 7). — В. И. Недельский, г. Ленинград (IV, 7). — Е. А. Соколов, г. Иваново-Вознесенск (IV, 7). — Т. Аболенская, г. Н.-Новгород (V, 6). — И. Григорьев, г Могилев (V, 5). — К. Лысновцев, г. Могилев (V, 5). — И. В. Соловкина, г. Таганрог (V, 7). — Н. Д. Татищева, г. Семипалатинск (V, 7). - B. Б. Ижицкий, г. Тирасполь (V, 8) — П. Д. Пугачев, г. Кострома (V, 8). — Волковицкая и Лукашевич, г. Ростов/Дон (V, 10). — М. Н. Силин, г. Сочи (V, 10). — Гутман и Нунавин, ст. Одинцово (V, 12). — Е. В. Путилов, г. Аш (V, 14). — И. А. Фадеева, г. Ленинград (VI, 6). — Д. А. Богачев, ст. Быково (VI, 9). — З. Левинсон, г. Москва (VI, 9). — В. И. Самсонов, г. Ленинград (VI, 9). — Т. Б. Ивашева, г. Свердловск (VI, 10). — А. Г. Власенко, г. Чита (VI, 11). — М. С. Лопотт, г. Ташкент (VI, 11). — Г. П. Пономарев, с. Бор (VI, 11). — Л. Е. Богвдистова, г. Кривой-Рог (VII, 9). — В. А. Грудзинсний, г. Тверь (VII, 9). — А. Р. Меньшиков, п. от. Владычное (VII, 9). — З. А. Туясова, г. Барнаул (VII, 10). —А. М. Рогожина, г. Москва (VII, 11). — Н. Н. Корсунский, г. Тифлис (VII, 12). — А. А Леонов, г. Благовещенск (VII, 1).—А. И Кондратьева, г. Самарканд (VII, 8).—А. О. Кириллов-Губецкая, г. Ленинград (VIII,11). — Пискарев, г. Смоленск (VIII, 12). —А. Д. Коган, г. Чита (VIII, 13). — Обудовская, г. Каллзин (VIII, 13). — Б. Е. Туркин, г. Астрахань (VIII, 16). — Е. И. Мошнова-Скотнинова, г. Вологда (VIII, 17). — Я. А. Глотов, г. Нахичевань н/Д (IX, 12). — В. Д. Аленсеев, г. Уфа (IX, 13).—А. Н. Смехнов, г. Ростов н/Д (IX, 14). — В. И. Афанасьев, г. Пенза (IX, 15). — И. Ф. Васильева, г. Ленинград (Х, 20). — М. Диденко, г. Киев (X, 18). — К Киреева, Астрахань (X, 22). — Л. С. Замятин, г. Ростов н/Д (XI, 14). — Г. В. Скворцов, г. Москва (XI, 15). — В. А. Водарский, г. Шуя (XI, 18).

В. Б.

ЛОДИК

Литературная задана № 7.

Подписчикам предлагается, пользуясь помещенными здесь иллюстрациями, написать рассказ, где главным действующим липом является мальчик Лодик.

Рассказ должен быть объемом не более ¹/₄ печ. листа, т. е. не более 10.000 букв. Лучший из присланных рассказов будет напечатан и награжден премией в 100 руб.

Рукописи должны быть получены в Редакции не позднее 15 ноября 1929 г.

Остальные условия этого Конкурса те же, что и в предыдущих, составляющих цикл Систематического Литературного Конкурса 1929 г. Рекомендуется прочитать эти правила участия в соревновании.　

ИЗРАЗЕЦ ТИМУРА

Рассказ МИХАИЛА САРЫЧ　

Иллюстрации МАРИИ ПАШКЕВИЧ　

_____

Тимур бек у нас более известен под именем Тамерлана (искаженное «Тамурру», что значит одновременно и «Гремящий» и «Железный», а «Ленг» — хромой.) Тимур родился в городе Собзе 8 апреля 1336 года, по другим источникам — 11 марта 1336 года в г. Кеше (нынешний Шахрисябз). Начав с главаря небольшой разбойничьей шайки, он силой, хитростью и смелостью достиг могущества, начав с овладения землею Эмира Хорассанского Гуссейна и кончив знаменитым походом на Индию. Вся его жизнь протекала в походах, которыми он достиг себе легендарной славы, став на одну линию с такими завоевателями как Александр Македонский, Дарий, Кир и др. Неудержимой жестокостью он приводил в смятение народы и завоевал 27 царств, сметая на своем пути все, что не могло принести ему пользы. Умостив дорогу к славе тысячами голов, «Обладатель участливой Звезды» покорил часть Китая, всю Среднюю Азию, Малую Азию, Северную Индию, Турцию, часть побережья Средиземного моря и доходил до Египта и Волги, где разогнал бывшую там татарскую орду.

Но наряду с необыкновенной, извращенной жестокостью по отношению к побежденным, он был и честолюбив, желая затмить великолепием своего царства «царей бывших и будущих». Для этого в столицу царства — Самарканд он отсылал всех захваченных ремесленников, мудрецов, поэтов, инженеров, архитекторов, астрономов и др., безжалостно вырезывая остальное население. Следы его великолепных построек в нашем Самарканде сохранились до сих пор и по своей пышности, красоте подбора красок и величине имеют-мало соперников. Его наилучшая и наибольшая постройка — мечеть т. наз. «Биби-Ханум», имеющая площадь 83 на 62 метра, с минаретом в современном полуразрушенном состоянии — высотою 35 метров, — разрушается с каждым годом. Такое огромное сооружение не только восстановить, но и поддержать нет возможности и день его конца близок. Эта постройка была закончена поело смерти Тимура, последовавшей в «среду 17 Шаабана 807 года Ходжры», т. е. 18 февраля 1405 года.

Сконцентрированные Тимуром в одном месте богатства были столь велики, что последовавшее за ним сравнительно «бледное» потомство «Тимуридов», в значительной степени на них строило хорошо сохранившиеся до сих пор мечети площади Регистан.

Тимур явился последним из серии великих воителей Средней Азии и с его кончиной наступила кончина могущества Средне-Азиатского ислама.

_____

УПАВШИЙ В РУСЛО

Севернее Самарканда, в старом высохшем русле, я подобрал Усвали. Русло глубоко врывалось в мягкою глинистую землю, извиваюсь испуганной длинной ящерицей. Небо светилось от зноя, как янтарь, а лучи солнца, сползая по торчащим редком кустикам чахлых трав, рассеивали тени здесь, — внизу.

У подножья одного из обрывистых берегов, вверху изрешеченного норами байбаков и шакалов, странно изогнувшись, лежал Усвали. Он был молод, небольшие усы едва пробивались тонкими кисточками на концах губ. Левая рука, вывернутая из плеча, была подвернута под спину. Кровь, вытекшая из порванных вен, залила тонкие розовые штаны и застыла темными пятнами на разорванной рубахе. Синее навозные мухи, гудя, носились над ним. Он не шевелился и в лучах горячего солнца лежал синий, как повешенный. вероятно чайрикер, бедняк. Возвращался поздно вечером из города, оступился и упал в русло. — Поспешно поднявшись наверх, я оглянулся кругом и побежал к зеленевшей невдалеке «кале»^[94]).

В ответ на мои стук в карагачевую низенькую калитку, на вылезавшем из-за дувала суке карагача показалась бешено лаявшая и пытавшаяся спрыгнуть на меня лохматая, красноглазая собака. За дувалом послышались голоса. Калитка отворилась, пропустив бородатого высокого узбека и бронзового парня в одних штанах и тюбетейке. В открытую калитку было видно, как от квадратного хауса^[95]) побежали и скрылись две темные женские фигуры.

— Что такое? — спросил меня хозяин калы, запахивая халат.

Я ему быстро объяснил в чем дело. Мы спустилась вниз.

— Ой? Усвали…

— Ты его знаешь, ока?

— Он — мои брат — И узбек бросился к Усвали. Он начал его тщательно ощупывать, жалобно бормоча. Под Усвали он нашел зарывшийся в пыль сверток, не замеченный мною, и сунул его за пазуху. Мы подняли бессильно стонавшего Усвали и, положив на растянутый халат, потащили к кале.

Я медик, и через час Усвали. обмытый и завязанный в широкие полосы белого полотна, чуть стонал в забытьи, а я седел рядом с ним и слушал непонятные слова, рвавшиеся из его уст.

В комнате — так необычно для обыкновенного узбека — стояла полка с книгами по истории и литературе на узбекском, татарском и русских языках. Меня это удивило и вот что мне сказали:

Усвали был вторым из трех сыновей Михраба Мир-Саида, муллы и табиба^[96]) небольшой молельни при медрессе «Биби-Ханум». Встретивший меня бородатый узбек был его старший сын Замбраил. Семью преследовало горе. Два месяца назад умер отец, а сейчас разбился второй сын, учившийся на рабфаке.

ПЕРСТ АЛЛАХА

Замбраил сидел на корточках перед лежащим на мягких одеялах Усвали. Было темно и я остался ночевать. Сзади Замбраила поместился третий брат Юргаш. Широкие плечи Замбраила сутулились от горя.

— Ой, перст Аллаха остановился на нас? За что? Нечестивый Усвали пропадал одиннадцать дней. Он не был в Самарканде и никто из знакомых чайханщиков его у себя не видел. Куда он ходил — одна вещая книга Мухаммеда знает. Какой теперь из него работник? Разбитая арба…

Юргаш вставил в разговор свое соображение:

— Должно быть ходил в тайный персидский дом. Там курил тэриак. Ты понюхай, как от него несет.

Я наклонился к губам Усвали и действительно почувствовал горячее и винное дыхание.

— Вот видишь, табиб, он прогулял неделю, напился, а потом пьяный пошел домой. Ну, а ночью известно — вокруг каждого человека вертятся сорок джинов его совести. Они его и столкнули вниз. Целый день пролежал на солнце и распух. — Глаза Юргаша закрылись и он закачался взад и вперед выражая сильнейшее горе. Замбраил добавил:

— Это все ему в наказание. Он от отца убежал в школу еще десяти лет. Разве можно честному мусульманину ходить в шайтанскую школу? Ты меня прости, табиб, но сам знаешь — наш обычай такой: если отец шьет ичиги, шей и ты. А он захотел стать ученым. Отца перепрыгнуть. А кого поразит бог, того и пророк ударит своим посохом.

Усвали метался, вздрагивал и иногда вскрикивал. Все его необычайно худое тело было в ушибах, ссадинах, точно его долго били, и каждая из ссадин гноилась. Вечер тянулся медленно Замбраил пил кок-чай, который нам приносили одетые в длинные темные одежды женщины, жевал лепешки и иногда мне казалось, что по его странному, закрытому темной бородой лицу блуждала улыбка, и тогда он наклонялся к губам Усвали, пытаясь понять смысл срывавшихся с них слов. Усвали заметался. Замбраил взял пиалу, налил в нее воды и, повернувшись ко мне спиной, зашевелил рукой над ней.

— Зачем ты это? — спросил Юргаш.

— Так будет лучше. Скорее выздоровеет…

— Должно быть произносит какие-нибудь заклинания над водой, — подумал я. — Задверью послышался легкий вскрик. Замбраил вздрогнул, обернулся, но прежде заставил Усвали выпить всю волу. Как бы нехотя старший брат поднялся и, пожелав мне счастливой ночи, ушел. За ним поднялся и Юргаш.

НОЧНЫЕ ТЕНИ

Я остался один. Между мной и Усвали стоял на тонкой ножке светильник, налитый маслом. Узенький огонек его извивался жидким хвостиком, слабо освещав окружающее. В открытую дверь светились желтые звезды. Где то пел перепел, непрерывно заливались цикады и вдалеке, подбираясь к кишлакам, выли шакалы. Я уже начал забываться сном, как почувствовал чью-то руку на лбу. Я открыл глаза. Светильник угасал и в его слабом свете я увидел молчаливо склонившуюся надо мною фигуру.

— Тише… — произнесла она, — тише… — Рядом с моим лицом была страшная черная маска без глаз — паранджа^[97]). Я знал, как платят хозяева дома за ночной разговор с их женщиной.

— О, товарищ табиб! Спаси Усвали… Он хочет убить его… Разве ты не видел?.. Порошок?… Когда он давал ему пить…

_{— О, товарищ, табиб! Спаси Услали… Он хочет убить его…}

Я с удивлением слушал женский шопот, прерывавшийся заглушенными рыданьями.

— Табиб! Ты спасешь его! Береги Усвали!..

Я протер глаза. Что такое? Спасать?.. Но странная женская фигура уже исчезла и в двери появился другой силуэт, закрывший блестящий рог луны.

Замбраил не удивился, увидев меня встревоженным.

— Отчего ты не спишь, ока?

— Усвали что-то громко заговорил. Надо посмотреть что с ним, — и, разыгрывая спокойствие, я встал и подошел к Усвали. Я даже испугался, что пророчество женщины исполнилось. Но, наклонившись, я услышал все то же неровное, легкое дыхание.

— Он скоро… успокоится. — Замбраил покосился на меня, теребя бороду.

ПОСЛЕДНИЕ СЛОВА

Небо побледнело и квадрат двери стал ярче. Я решил не обращать внимания на все эти странности и приписал их излишнему беспокойству за здоровье больного. Какое мне в конце концов дело до всего этого? Я забылся сном. Но такова уж была эта ночь, что через несколько минут я был снова пробужден. Усвали с широко раскрытыми глазами и бледно-серым лицом старался приподняться. Я вскочил и подошел к нему.

— Кто ты? Кто? Ты из тех?.. — он странно испугано глядел на меня.

— Я доктор, табиб. Лежи спокойно. С тобой ничего не будет. Ты разбился, упав с обрыва…

— А, табиб. А где я? Да, я дома… вон и дверь, вон мои книги. Где Шарафат? Где? А он? Где он?.. — вдруг заволновался Усвали, дернулся и, почувствовав боль в руке, побледнел и упал на подушки.

— Кто?

— Он — Замбраил… — лицо его было в мучительной гримасе.

— Он? Где-то здесь… Я позову его?

— Нет! Нет, не надо. Ты табиб — русский, друг мой? Ты сделаешь то, чего я попрошу тебя?.. Слушай и верь мне! Мне ведь незачем лгать. Я столько видел…

— Тебе нездоровится. Выпей воды.

— Нет, табиб. Слушай… Я учился. Я не простой декханин. Я узнал тайну и не хотел, чтобы она пропала для людей. Но я поступил неправильно. Я пошел один. Только вместе, когда несколько человек, можно достигнуть успеха. А где изразец? Где он? — снова неожиданно заволновался Усвали.

— Какой изразец?

— У меня был… оттуда. Там все! Все! — он попытался пошарить здоровой рукой вокруг себя. — Там, в халате… Неужели потерял?.

— Я не знаю. Какой изразец?

Сзади раздался легкий шум. В двери стоял Замбраил.

— Что такое? Почему шум? Он очнулся?

— Он просил у меня воды..

— Кто скоро говорит, скоро раскается… Он говорил об изразце! — Замбраил шагнул по направлению к нам. — Проклятие веков пало на его голову и он умрет. — Он неожиданно прыгнул вперед и схватил меня за руки. — Говори, что он тебе сказал!..

— Осторожнее, Замбраил… Пусти!

— Барана хватают за рога, человека за язык! Говори, что ты слышал от изменника… Он подсмотрел то, что никто не должен знать, кроме меня… А ты узнал начало и за это к тебе придет конец! — Замбраил навалился на меня и стал душить. Напрягши все силы, я оторвал его руки от своего горла и одновременно услышал его слабый вздох. Тело Замбраила обмякло и я выскочил из-под ею.

_{Замбраил стал душить меня.}

Сзади стояла женщина. Паранджа была откинута назад. Тяжелая ручка китменя^[98]) дрожала в ее руках.

— Кто ищет крови — тот скоро найдет жилу!.. Ты убил его! Но Шарафат видела, как ты сыпал ему дурман…

Замбраил медленно поднимался от удара, держась за голову. Халат его распахнулся и что-то со стуком выпало оттуда.

— Бери, табиб! Бери! Изразец Тимура!.. — рванулся Усвали с подушек.

Имя Тимура было всегда для меня приманкой. Я нагнулся, и поднял тяжелый предмет, выпавший у Замбраила. Резкий крик женщины заставил меня обернуться. Она обнимала голову Усвали, но тот был неподвижен. Я не смотрел дальше и выбежал из дома.

ИЗРАЗЕЦ С ТАЙНОЙ

Усталый я приплелся домой. Моя мирная городская жизнь была перевернута. Я наткнулся на чью-то чужую тайну, впутался в нее и не имел ни одной разгадки. Обмывшись, переменив грязный костюм, я спустил шторы и развернул пестрые тряпки.

В моих руках лежал квадратный, пестрый изразец^[99]) с золотым узором^[100]) по синему полю. Золото было положено тонкими листочками в виде цветка, вокруг него шел второй голубой узор и все окружал белый. Края изразца были чисты и целы, показывая этим, что он не был в употреблении. Сияющая эмаль была чиста, словно вымытая.

— Изразец. Дальше что? — Я вертел его в руках долго. Потряс над ухом и уловил легкий шорох внутри. Изразец был пуст. Надо его открыть. Как? Я достал энтомологическую лупу и стал его детально рассматривать. Повернув изразец глазурью вниз, я почувствовал под пяльцами выпуклость на месте рисунка золотом. Весь узор свободно выпал из синего каркаса изразца и в образовавшейся пустоте я увидел два свертка. Навстречу мне пахнул пряный запах пересохшего шелку, шафрана. Один сверток оказался шестью листами обыкновенной клетчатой бумаги, мелко-исписанной дрожащим почерком. Буквы наезжали друг на друга и зачастую фразы писались одна поверх другой. Но в этих листах оказалась половина разгадок тайны Усвали.

Рукопись говорила:

— «Я, Усвали Мир-Саид, сын Михраба Мир-Саида, последнего хранителя предсмертной воли Тимур-бека. Не знаю, выберусь ли когда либо оттуда, куда попал. Голод… Я виноват сам. Меня прельстила 500 летняя тайна и желание быть первым, Я пошел один и за это расплачиваюсь жизнью. Мне нужно было пойти в Самкомстарис^[101]) и там все рассказать. Не знаю, какой сейчас день, а потому буду называть все, что там, в светлом мире — вчера. Вчера я сказал сестре Шарафат и Замбраилу, что ухожу в Самарканд. С купленными веревками и несколькими свечами я стал дожидаться ночи. Если бы Замбраил узнал, куда я пошел, то убил бы меня. Ведь предавшему тайну — смерть. Отец ее передал брату, как старшему, и он не знал, что я ее случайно услышал.

Копа настала ночь, я вышел туда — к медрессе Биби-ханум, большой соборной мечети Тимура. Сейчас во тьме был лишь виден ее огромный силуэт. Я прокрался мимо дремавшего под раскачивавшимся фонарем чайханщика, обогнул молельню и вступил в густую тень от арки. Найдя на ощупь дыру в минарете, я стал взбираться вверх, отсчитывая еле заметные, истертые временем в одну сплошную поверхность ступени. Здесь… Я перевел дух и прислушался. Кругом была глухая тишина. На один поворот выше меня узкая трещина расколола стену и скучный лунный блик сползал вниз. Я поднял кирку. Шестой камень. Где он? или я ошибся ступенькой? Старый цемент^[102]) засох. Я обливался потом, но тихо и упорно отдирал цемент. Камень начал качаться. Я вынул его. Еще один. Сунул руку. Пустота! Здесь! Старое предание не обмануло!..

ПУТЬ В ПОДЗЕМЕЛЬЕ

Я привязал веревку к старой, полугнилой балке и спустил я вниз, в отверстие. Прислушался — все тихо попрежнему. Охватив рунами и ногами веревку, оставив кирку наверху, я соскользнул вниз, и через несколько мгновений оказался на полу. Переведя дыхание, я внезапно услышал наверху, в той чуть светящейся дыре, откуда спустился — шорох. Я притаился. На меня посыпалась пыль, упал кусок известки… Звуки шорохов начали затихать и светлое пятно исчезло. И вдруг — веревка упала рядом со мной. Возврата больше не было…

Сверху раздался так хорошо знакомый мне свистящий шопот:

— Усвали, ты преступил закон предков, волю Тимура, ты умрешь у его ног!..

Я не ответил. Дико было подумать, что родной брат погубил меня. Но время ползло… Я зажег первую из десяти свечей, взятых с собой. Взглянул наверх — там отверстия не было. Брат меня замуровал здесь… Неужели никакого выхода?..

Внизу было круглое отверстие закрытое каменной пробкой, с вделанной в нее ручкой. Другого выхода не было. Если открыть это отверстие, то может быть выберусь. Ногами я уперся в стену, руками ухватился за железо ручки. Отчаянье придало мне сил, и, напрягшись до того, что темнота кругом стала багрово-красной, я потянул. Камень резко вырвался и с грохотом упал на пол. Выход или ловушка? Я заглянул в дыру. Темнота. Взгляд мой упал на другую сторону камня. Там торчало заржавленное кольцо и в нем порванная тонкая, перержавевшая цепь. Значит я ее порвал? Кто-то прошел до меня туда, давно… и запер за собой дверь. Кто-то прошел и не вернулся. Может быть нашел выход? Я пойду за ним.

На четвереньках полез я по узкому цилиндрообразному ходу, в котором я не мог ни выпрямиться, ни повернуться назад. Он то сворачивал в стороны, то неожиданно поднимался вверх, то опускался круто вниз. Иногда суживался так, что я боялся двигаться дальше. Проносится время. Я падаю, лежу, отдыхаю на животе, потом опять ползу дальше.

И вдруг я попал в широкий круглый корридор. Сзади меня он утоньшался, прямой и мрачный, как жерло орудия. Другой конец корридора имел квадратное отверстие в стене, преградившей мне путь. Шатаясь я встал. Штаны были изорваны и ноги в крови. Но я уже не чувствовал ничего, ни боли, ни голода. Все притупилось. Я подошел и заглянул в квадратное отверстие.

ШАРОВИДНАЯ КОМНАТА

Перед моими глазами, слабо освещенная свечей, была шаровидная комната, вся в бесчисленных выпуклостях, точно вывернутый внутрь панцырь гигантской черепахи Она была совершенно кругла и, сморщившись глядела на меня тремя глазами — тремя кучками чего то темного внизу. Раздумывать было нечего, я прыгнул… Пол подо мной закачался. Комната повернулась… Черная дыра входа мелькнула, задвинувшись стеной. Свеча потухла. Я упал и опять с трудом встал. Под ногами что-то захрустело… Я наклонился и поднял высохшую, рассыпающуюся руку, — сухую, холодную руку мумии… Зажег свечу и осмотрелся. Всякие надежды пропали. Это были три высохших трупа, вероятно три таких же погибших, как и я…

_{Боковой разрез шаровидной комнаты.}　

Я находился в круглой комнате без выхода и притока воздуха. Я скоро задохнусь… У моих ног, изогнувшись словно в предсмертных судорогах, лежало три мумия в когда то богатых, истлевших от времени парчевых халатах, украшенных бирюзой, в белых развившихся чалмах, с оскаленными, пожелтевшими зубами. Но в них была одна странность. В груди каждого я видел рукоятку старинного кинжала. Убиты? Кем? Когда? Давно… 500 лет назад? На полу лежал четвертый предмет — кольчуга и сломанный кинжал. Ага! Вот разгадка! Их убил четвертый! Да, ведь, отец говорил — Четвертый это «он». Кто «он»? Куда «он» ушел? Ведь выхода нет..

_{В круглой комнате лежали три мумии с кинжалами в груди…}

Мне показалось, что один из мертвецов скрипнул засохшей ножей. Другой зашевелил челюстью. Я покачнулся… Что-то снова… загудело подо мной и мертвецы с шорохом покатились на меня… Мое самообладание не выдержало и в ужасе я бросился карабкаться на стены, бежать по вертящейся комнате, а вдогонку мне катились, стуча кольчугой и рассыпаясь от ударов друг о друга — мертвецы… Комната вертелась… Какой-то замысловатый старинный, приводимый в движение тяжестью моего тела механизм управлял ею и каждый мой шаг — это было движение всей комнаты.

Подо мною неожиданно показалось отверстие входа, раньше бывшее наверху, и под ним темнота… Неужели выход? Вот куда ушел «он» — Четвертый! Я прыгнул в отверстие. показавшееся подо мной. Мгновение полета в темноту…

ПОДЗЕМНАЯ ГРОБНИЦА

Я открыл глаза. Все та-же темнота… Неужели опять ловушка?.. Зажег свечу. Я сразу зажмурился от того, что увидел… Начинается бред… — подумал я. Но ведь я пришел. Надо встать!

Передо мною, на столбиках из тонко точеной кости, украшенной драгоценными камнями, топазами, изумрудами, целыми рисунками из бирюзы, под высоким балдахином, с голубой шелковой бахрамой, стояло что-то граненое, блестящее, как алмаз, что манило меня к себе. По обе стороны сияющего ящика взвивались вверх два огромных желтоватых клыка. Они были обвиты тонкой серебряной сеткой.

Четыре громадных светильника в виде бронзовых слонов, вставших на задние ноги, полукругом окружали вход под балдахин. Перед ступенями балдахина, на широкой раскинувшейся подставке, так же украшенной камнями и инкрустацией всех цветов в виде различных растений, лежал раскрытый коран. Его страницы были толсты как кожа и весь он был разрисован.

Вот где она — гробница Тимура! Вот где спрятали от чужих взглядов, от пыли столетий властное тело завоевателя 27 государств. Высоко подняв свечу, я подходил к гробу. Он был сделан из дымчатого, переливающегося цветами стекла. Углы его были схвачены золотыми литыми треугольниками и цепями. На дне гроба — маленькая ссохшаяся мумия, завернутая в пышные, цветистые ткани. На груди кривой меч в бархатных ножнах весь в камнях, под мечем прижат к груди изразец… Я раскрыл гроб. Вынул из скрипучих пальцев изразец. Внутри его рукопись, написанная по-арабски, странным письмом, которого я не могу прочесть^[103]). Я взял изразец с собой и в него положу свои записки. Правая рука Тимура изуродована… на ней нет двух пальцев^[104]).

Сколько прошло времени? Я хожу кик слепой, в мутном свете запыленных шлифованных серебряных зеркал, натыкаюсь все на новые и новые ходы, скрытые полуистлевшими коврами. Все ходы разветвляются и после долгих блужданий я снова попадаю в центральный зал. В стенах ходов скрыты небольшие ниши, наполненные разными предметами, кувшинами, запыленными ларцами, туго завязанными в кожи тюками. Все это полуистлевшее и древнее говорит о богатстве погребенного здесь.

Вдоль стен гробницы поставлены сделанные из дерева воины. Они в толстых железных кольчугах, с кривыми мечами в деревянных руках и в шлемах с привязанными тройными конскими хвостами^[105]). Некоторые из них упали, но остальные стоят как заколдованные, вперившись в гроб изумрудными глазами.

Я раскрывал некоторые сундуки, во множестве находящиеся в нишах подземелья. В них лежат древние книги в толстых переплетах с окантовкой по краям, золотыми узорами, щедро украшенными драгоценными камнями, главным образом бирюзой^{title="">[106]}). В длинных глиняных трубках вложены свитки странных чертежей. Кое-где в ящиках стоят непонятные инструменты… Тимур ведь любил ученость.

Сейчас я нашел целый ряд амфор^[107]), завязанных в плетеные толстые циновки, обмазанных глиной и тщательно закупоренных. Я разбил горло одной из них и навстречу мне пахнул запах, сразу перевернувший все кругом и заставивший меня ухватиться руками за амфору. Она тяжело покачнулась и густая жидкость выплеснулась на каменный пол. Вино! Я наклонился к нему и стал пить из черепка. Я был голоден, страдал от жажды и обезумел. Я пил его и все кругом начинало качаться… Кто-то шел ко мне… Я слышал чьи-то шаги. Кто-то бежал… Тимур стал как дымка подниматься из гроба. Маленький, сгорбленный, сухой… А где «он»?… Где «он» — четвертый?..

ЧЕТВЕРТЫЙ

Темнота надвигалась на меня. В ушах раздавался неумолчный звон. Я оторвался от амфоры и, раскачиваясь, в темноте пошел вперед. Вино опьянило меня. Злоба поднималась к усталой голове. Где «Он?»

Где Четвертый? Это он завел меня сюда. Я вызвал из рук манекена широкий меч и в бешенстве закричал:

— Где ты? Ты привел меня сюда! Вы ходи, не прячься по углам! Я убью тебя! Выходи!..

И вдруг из глухого мрака раздался ответный вопль. Насмешливый хохот прокатился по стенам подземелья, отдался эхом в переходах и замер…

Я остановился. Мысли пронеслись кучей:

— Это начинается кошмар. Я схожу с ума! Здесь не может быть никого…

Невдалеке раздался шорох. Я обернулся и увидел два мелькнувших фосфорическим блеском глаза. Я собрал рее свое мужество и, готовый к бою, зажег свечу. На выступе резного ларца, перед черной трещиной в стене, стоял старый, рыжий, облезлый шакал. Он был напуган и озирался, сверкая желтыми, колючими глазками.

От моего движения он метнулся и скрылся в трещине… Радостная мысль озарила меня. Шакал пришел сюда — значит, может отсюда и выйти?

Нужно итти по его следам.

Я раньше искал выхода среди лабиринта подземелья, а не обращал внимания на трещины в его стенах..

Я кончаю письмо. Я отдаюсь на счастье шакала… Письмо я кладу в изразец. Если я не выберусь отсюда и если меня найдут когда-нибудь мертвым, вы, живущие наверху при радостном блеске солнца, помните, что я первый, видевшим гроб Тимура, завещаю вам: действуйте всегда вместе, и вы победите. Я пошол один и погибаю. Но до конца моего последнего дыхания я не брошу бороться за свою жизнь. У меня есть последняя свеча, и я сейчас поползу по узкому земляному ходу в трещине стены, куда ведут следы шакала…»

На этом кончалась рукопись на клетчатой бумаге, которую написал рабфаковец Усвали при свете свечи, в подземельи под Каби-Ханум. Я сидел потрясенный и мои глаза скользили по вышитому сюзанэ, повешенному над столом. Причудливый узор на этой красной, занавеске был так же странен, как только что прочитанная история. Был ли это гроб Тимура? Историки говорят, что после смерти Тимура его тело перевозилось из города в город и по некоторым официальным данным похоронено в Самарканде в «ГурЭмире» — «Гробнице Повелителя», но по легендам было подменено и похоронено тайно где-то в другом месте. Может быть это подземелье ложное, кого-либо из других — Тимуридов?

Но кто же Четвертый? Почему трое убитых? Судьба Усвали мне ясна: через трещину в стене шакал его вывел в свою нору, одну из многочисленных нор^[108]), находящихся в отвесных берегах русла. Вывел он его ночью и Усвали сорвался вниз и разбился. Потом его подобрал я.

Тут я вспомнил о втором свертке в изразце.

Небольшая шелковая палочка, запечатанная восковыми печатями. Печати из твердого белого воска — душистой некогда мастики, с выдавленными на них изображениями трех конских хвостов, — были уже кем-то сорваны. Должно быть Усвали. Я размотал твердый, ломавшийся шелк и в моих руках оказался свиток из старинной бумаги^[109]), исписанный тонкой арабской вязью — квадратным арабским письмом. С помощью словаря арабского языка я прочел свиток и мне стало понятно все.

КОНЕЦ НЕПОНЯТНОМУ　

Нет Бога, кроме Бога и Мухаммед посланник Божий!^[110])　

Смерть — чаша, и все люди испивают ее.

Могила — дверь и все люди входят в нее.

Мухаммед! Мухаммед! Мухаммед!　

Слова наши:

Год 807 от бегства Пророка,^[111]) наименованный Зайцем^[112]), во второй весенний месяц 17 Шаабана, который соответствует 14 числу месяца Нефендармуза 326 года эры Джелаль-ад Дина, когда Солнце находилось в 6 градусе созвездия Рыб, в звездоподобной, непревзойденной столице Гремящего, во имя Бога, Милостивого, Милосердого, Волей и Славой Великого Государя и Хана отца Победителя Победоносного, Полюса Мира и Веры, сына Эмира Баргульского^[113]), сына Богадура — Андижальнуянова сына, потомка Чингис-Хана, правнука Яфиса — Тимура Гурагана.

Владетеля земли Монгольской, Великого царства Орасанского, земли Тагигинской, земли Персии и Мидии, и еще　 царства Таураса и Солтании, земли Гимянской с землею Дербениской, завоевавшего Малую Армению и земли Арсунигскую и Асеронскую, и Ауникскую, и подчинившего своей власти царство Мерди и землю Курчистан, и победителя царя Малой Индии, разрушившего город Дамаск, взявшего и подчинившего своей власти царство Ален и Вавилонию и город Багдас, победителя турка Ильдрин Баясета^[114]) и взявшего его и его свиту, и войско, и землю в плен и совершившего много других славных военных деяний.

Мы: — Да будет ему тысяча тысяч почтений! — Мы: Главный Визирь его казны, палат и хлеба — Эмир Суфаг-Бей Ала-Назим Апшеронский Мы: ведующий гаремом, пищей и свитою Хана — Имам-Суюнчи Таибадский. Мы: ведующий его конюшнями и оружием, кузницами и воротами города — Наср-Эддин-Махан-Уль-Арабир, и главный строитель Большой Мадрасы — Хранитель печати и Воли Тимура Великого — Аджиль-Нуян Мир-Сеид, Улем^[115]) и риза соборноц Мадрасы;

Мы схороним от ветра и шума земного, от рук нечестивых потомков, в глубокое подземелье, построенное тайно персидскими мастерами под Большою Мадрасой — Великого Железного Хана, чья лучезарная могила, Эмира блаженного, славы Эмира, величия народа и веры Ислама, будет вечна — Мы четверо «знающих» умрем в первый день весеннего месяца Реби-Уль-Эввел^[116]), года от бегства Пророка 808 в круглой палате, откуда нет выхода, кроме гробницы и одного из тысячи ходов. Вечная слава тебе и да будет память о тебе так же ненарушима, как не будет разрушен до конца мира Великий купол Мадрасы, сиянием небу подобный. От нас же прими приветствия, воссылаемые каждую минуту твоему чистому духу».

Снизу документа шла приписка обыкновенным арабским письмом, с неточностями, видимо написанная второпях:

«Горе мне! Да смилостивятся небеса над моей головой! Да отведет Бог карающую руку пророка и простит мой грех!

Я, Аджиль Нуян Мир-Сеид переступил волю Великого Тимур-Бека. Когда в круглой комнате мы все трое запели песнь смерти^[117]) и, вознеся хвалу Аллаху, разом ударили себя в грудь кинжалами, горе мне! я несчастный забыл снять кольчугу и кинжал не пробил мне грудь, а лишь отскочил. Я ударил еще раз, но крепка была кольчуга, скованная иноземными мастерами^[118]). Сломался мой кинжал. Трое их — в крови лежали у моих ног и замиравшие уста проклинали меня. Я сбросил кольчугу, но не хватило у меня презренного смелости ударить себя изломанным кинжалом в грудь.

Я выбежал в гробницу и увидев его — Великого и спокойного — я поклялся у ног его вместе с родом моим хранить тайну из веков в века. Старшему сыну моему я передам тайну, он передаст своему, и жизненной стражей и охраной гроба Великого я искуплю свой тяжкий грех. Нет Бога кроме Бога! И да простит его тяжкая десница меня. Хиджры 308 год. Месяц Реби-Уль-Эввел. Джума».

Я понял все.

На другой день я отправился в калу Замбраила. Калитка оказалась открытой.

Рыжий пес бегал по верхнему краю дувала и лаял куда-то в пространство. Я вошел во двор. Там было пусто, только какие-то цветные тряпки валялись в разных местах двора и около хауза. Дом был наглухо заколочен.

Поперек входной двери была грубо прибита доска.

Высохший старик в синей чалме, кутаясь, несмотря на жару, в желтый нагольный тулуп, вошел в калитку и стал подозрительно меня рассматривать. На мои расспросы, дрожа зубами от приступа лихорадки, он сказал:

— Замбраил вчера уехал. А здесь скоро поселится новый владелец. Никакого Усвали я не знаю…

Много раз я безрезультатно пытался разыскать ту шакалью нору, из которой упал Усвали. Но их так много и так часто они заваливаются землей, что все мои попытки были напрасны. К тому же пришло время дождей, обвалы начали все далее разрушать русло, и я потерял последние следы, по которым мог бы найти конец подземного хода.

О «литераторе» Петре Гаврилове

На суд наших читателей и к сведению редакций журналов

В первых числах апреля неизвестный нам Петр Павлович Гаврилов принес в редакцию весьма плохо и неграмотно отпечатанный на машинке рассказ с рукописным заглавием «Крепкие нервы». Заведующий литературным отделом указал, что он встретил рассказ на подобную тему, кажется, в иностранной литературе и что неудобно приспособлять такой сюжет к русской жизни, если факта не было в действительности. Гаврилов обидчиво возразил, что рассказ его оригинальный, что он сам моряк, плавал на подводных лодках, работает теперь в морском архиве и очень много и долго распространялся о своих изысканиях. Автор настойчиво просил выдать ему аванс, так как он живет в Москве, а здесь находится временно, и сообщил адрес казенного учреждения и номер служебного телефона приятеля, у которого остановился. Заведующим ответил, что в рассказе есть никчемные длинноты и другие литературные недочеты, но что жизнь краснофлотцев вообще недостаточно освещена в художественной литературе и поэтому рассказ будет помещен с исправлениями и сокращениями, а оплачен может быть даже сполна до напечатания, если политредактор не встретит препятствий к его помещению.

«Крепкие нервы» были напечатаны в № 5–6 «Мира Приключений», а через несколько дней после выхода книжки журнала наш подписчик С. Калин сообщил, что Петр Гаврилов обманул нас и тот же самый рассказ напечатал в № 8 «Всемирного Следопыта» за 1927 г. под названием «Ночевка на дне моря». При сличении оказалось, что Петр Гаврилов только изменил некоторые названия. Так, в «Следопыте» подводная лодка называется «Пантера», а у нас — «Ерш».

Скверный обман — на лицо. Петр Гаврилов сознавал, что он делает. Он понимал, что перепечатки у него не возьмут и принял все меры, чтобы рассказ сошел за новый.

И печальный, и нечистоплотный факт этот мы отдаем на суд читателей и сообщаем о нем для сведения других редакций, куда может явиться со своими произведениями Петр Павлович Гаврилов.

ТАЛИСМАН

Рассказ Г. РАТКЛИФ

Иллюстрации НИКА　

Упорство этого существа было поразительно. Если бы я один раз сказал ему, чтобы он отправлялся туда, где, если верить слухам, даже жарче, чем в Египте, — но я сказал ему это раз двадцать! Ничто не могло его отогнать. Каждый раз он только отбегал на несколько шагов, чтобы через минуту вернуться. Его гнусавое хныканье раздражало, как жужжание комара.

— Мой продаст вам счастливый талисман, сэр. Оч‘ хороший талисман — будет оберегать хозяина и принесет ему все, что он хочет. Мой продает оч‘ хороший талисман.

Такова была его формула.

Это происходило возле испанского ресторана у Рамли-сквера в Александрии. Было жарко, и вид зеленого столика под тентом внушил мне непреодолимое желание выпить кружку пильзенского пива в приятной тени. Но араб-продавец талисманов, избравший меня своей жертвой, решил, что мое стремление не сбудется, — во всяком случае не сбудется до тех пор, пока я не расстанусь с пятью пиастрами за один из его талисманов.

Как раз, когда я уже готов был сдаться, у меня появился союзник в лице грустного маленького хозяина испанского ресторана. Размахивая салфеткой и выбрасывая поток арабских проклятий, он скоро обратил неприятеля в бегство. Продавец талисманов скрылся. Когда он исчез, хозяин подошел к моему столику. Мы обменялись приветствиями.

— Сеньор не верит в счастливые талисманы, нет? — Спросил он.

— Конечно, нет, — сказал я. — По-моему, все это глупости. Да я сам могу даром собрать на берегу дюжину камушков точно таких, как этот малый хотел мне продать. И я уверен, что они принесли бы мне столько же счастья, сколько и его талисманы.

Улыбка промелькнула на грустном лице испанца. Это была улыбка сожаления о моем невежестве.

— Легко узнать, что синьор — англичанин, — сказал он. — Англичане и американцы люди практичные, — они верят только в то, что могут видеть и трогать руками. Но мы на Востоке не такие. Мы как раз больше всего верим в то, чего не можем видеть и трогать. Каждый испанец носит на себе талисман. Посмотрите, сеньор.

Он показал мне зеленый камень, величиной с голубиное яйцо, висевший на его часовой цепочке. За исключением просверленной в нем дыры, он был совершенно такой же, как и всякий другой зеленый камень.

— И он принес вам счастье? — спросил я.

— Еще нет, но когда-нибудь непременно принесет. Он из раки Св. Комуса в Фуенфриде. Камни никогда не, изменяют тем, кто их носит. Такой же точно камень принес счастье Району, знаменитому матадору. Синьор, конечно, слышал про Рамона?

— Никогда, — ответил я.

— Никогда? Да возможно ли это? Я думал, что даже в Англии вы должны были слышать про Рахмона. Ему не было еще двадцати пяти лет, когда его объявили первым матадором в Испании. Я видел, как он убил семь быков, одного за другим, и каждого первым ударом шпаги. Такой ловкостью можно было гордиться!

— И вы приписываете его смелость тому, что он носил такой зеленый камень? — спросил я.

— Подождите, синьор, я вам расскажу всю историю и тогда вы будете сами судить.

Маленький испанец кинул боязливый взгляд на дверь ресторанчика и придвинул себе стул к моему столу. Я предложил ему папиросу, он закурил и начал свой рассказ.

— Прежде всего, синьор, вы должны знать, что Рамон матадор был красив — так красив, что когда он шел по улице, все женщины оборачивались и вздыхали ему вслед. Могли ли они не делать этого! Он был невысок ростом, почти такой же, как я, — но гибкий и грациозный, как кошка. Даже если бы он и не был первым матадором в Испании, много женщин любило бы его ради него самого. Синьор поймет меня, когда я скажу, что не мало было в Мадриде мужей, у которых не было причины любить Рамона-матадора. Он был молод, красив и знаменитый матадор. Разве могли они его любить?

Но настало время, когда Рамон не хотел больше знать влюбленных синьорит. Это случилось после того, как он встретил Мерседес, дочь синьора Антония де Чинта, который был большим чиновником, пока его не сместили за то, что он брал взятки. Рамон полюбил Мерседес с первого взгляда. После того, как он увидел ее, он бросил все свои другие увлечения, точно это были сношенные башмаки. Он вздыхал только о Мерседес. Он исхудал от тоски по ней. Даже на арене он не мог забыть ее.

Но, если бы вы, синьор, видели в те дни Мерседес де Чинта, вы поняли бы его любовь. Она была выше Рамона и у нее была поступь королевы. Вы бы назвали ее красавицей. Я говорю про Мерседес, какой она была двадцать лет назад.

_{Мерседес}

Прошло немного времени и Рамону удалось сказать ей о своей любви. Но сначала она и разговаривать с ним не хотела. У нее уже был жених. Это был Джулиан Перетц, сын старого друга Антония де Чинта. Всю ее жизнь Мерседес говорили, что она выйдет замуж за Джулиана. И до встречи с Рамоном она была довольна этим.

Но когда она узнала о страсти Рамона, дело изменилось. Джулиан не мог больше удовлетворять ее тщеславия. Она знала, что жене Рамона будут завидовать все синьоры в Испании. И он был богат, гораздо богаче Джулиана. Ведь, выгоднее быть знаменитым матадором, чем владеть золотыми россыпями. Мерседес сказала себе, что она сделает глупость, если упустит случай, посланный ей судьбой. Она решила встретиться с Рамоном и эта встреча была первой из многих встреч. Их видели вместе и начались разговоры. Очень скоро разговоры эти дошли до ушей Джулиана Перетц.

Джулиан прямо пошел в дом к де Чинта на улице Санта Инес. Мерседес выслала слугу, чтобы он не допустил его войти, но Джулиан оттолкнул слугу и прямо прошел в гостиную, где сидела Мерседес.

Ну, синьор, тут произошло то, что вы назвали бы дьявольской сценой. Джулиан кричал, что он убьет Рамона, Мерседес плакала. Наконец, сам Антоний де Чинта услыхал шум и пришел посмотреть, что нарушило его «сиесту».

Джулиан Перетц рассказал ему все.

— Вашу дочь околдовал этот негодяй Рамон, — сказал он. — Она забыла, что была обручена со мной всю свою жизнь. Но со мной так поступать нельзя. Если она бросит меня, я убью ее и Рамона. Призываю в свидетельницы моей клятвы святую Деву.

Антония смутили слова Джулиана. Он взял сторону Джулиана потому, что, во-первых, не хотел ссориться с семьей Перетц, а, во-вторых не желал иметь зятем простого матадора, как бы он богат ни был. Кроме того, весь мир знал, что Джулиан Перетц человек слова и непременно сдержит клятву.

— Послушай меня, Мерседес, — сказал Антоний де Чинта, — если ты не выйдешь замуж за Джулиана, ты умрешь старой девой. Я запрещаю тебе видеться с Рамоном. Ты будешь сидеть в четырех стенах этого дома, пока не одумаешься.

Вы, синьор, англичанин, и вероятно улыбаетесь при мысли, что отец может дать такое приказание дочери. Но в Испании иначе, чем у вас. По крайней мере, было в то время. Пока синьорита не находила себе мужа, ей приходилось мириться с тем, что она собственность родителей. Поэтому, когда Джулиан услышал слова де Чинта, он понял, что победил. Он поблагодарил де Чинта, поцеловал руку Мерседес и ушел веселый.

Но хотя Мерседес и не возражала отцу, она решила, что так легко не откажется от матадора. Она подкупила слугу и послала с ним записку. Рамон ответил, что будет ждать ее в назначенном месте. Когда настал час, она незаметно выскользнула из дому. Рамон ждал ее, весь горя от нетерпения.

Не могу вам сказать, что между ними произошло. Но синьор и сам может себе представить, какие тут были нежности. Наконец, Мерседес вспомнила, что время бежит и рассказала Рамону про Джулиана и отца. Рамон выслушал и рассмеялся.

— Что мне его угрозы! — сказал он. — Мы бежим вдвоем из Мадрида. Я знаю старого священника, который повенчает нас без расспросов. Когда мы вернемся, нам дела не будет до этого молодого дурака Джулиана и до твоего отца.

Мерседес затрепетала от его смелых слов. Никогда еще он не казался ей таким прекрасным.

— Когда же мы бежим? — спросила она.

— Завтра, — сказал Рамон. — Я буду ждать тебя на этом месте. Ты придешь?

— Да, — ответила Мерседес.

Но это свидание никогда не состоялось. На следующий день Мерседес получила записку от Рамона. Он писал, что в отчаянии, но он совсем забыл про большой бой быков во вторник, который приходился на праздник. Для репутации Рамона, как матадора, необходимо было оставаться в это время в Мадриде. Один из быков, которых должны были убивать во вторник, был знаменитый черный андалузец, который уже убил двух матодоров. Его прислали в Мадрид, чтобы сделать ему честь умереть от шпаги Рамона. Если Рамон не появится, все скажут, что он испугался андалузского быка. Все это Рамон объяснял в своей записке. В конце он говорил, что они убегут на следующий же день после торжества. Он умолял ее присутствовать на бое и обещал посвятить ей черного быка.

Сначала Мерседес очень рассердилась. Это показывало ей, что Рамон ценил свою репутацию матадора больше, чем ее любовь. Но потом она успокоилась. Она послала через подкупленного слугу ответ, что бежит с Рамоном в любой день, который он выберет. Одновременно она послала ему счастливый камень из раки Св. Комуса, умоляя Рамона надеть его на себя, когда он будет биться с андалузским быком. Мерседес обещала, что камень этот принесет ему счастье. И еще она поклялась, что будет присутствовать на бое.

Сдержать эту клятву было нелегко. Антоний Чинта долго не хотел и слушать ее мольбы. Вы поймете, синьор, почему он не хотел, чтобы она видела Рамона на арене. Он боялся, что это усилит ее страсть к матадору. Но она плакала и умоляла и ему оставалось только уступить. Он сказал, что разрешает ей пойти с тем условием, что она будет сидеть между ним и Джулианом. Да, Джулиан тоже хотел пойти. Он надеялся, что бык убьет Рамона. Он даже поставил свечу св. Людовику, чтобы это случилось.

Видел синьор когда-нибудь бой быков? Никогда? Тогда я должен объяснить ему, что тут бывает, иначе он не поймет моего рассказа. Представьте себе огромное, круглое строение, без крыши, с рядами сидений, поднимающимися одни над другими. В центре пространство, посыпанное песком и окруженное крепкой оградой. В этой ограде узкие отверстия, через которые может проскользнуть бандиллеро, если его очень будет теснить бык. Только бандиллеро может так бежать. Для матадора это считалось бы позором.

В ограде есть ворота, через которые входит бык. Он бегает по кругу, ищет врага. Он разрывает песок и ревет. Но арена пуста. Быку не на ком сорвать свою ярость.

Раздаются звуки труб и верхом на лошадях выезжают пиккадоры. Они вооружены тупыми копьями, которые не могут убить. Когда бык бросается на пиккадоров, они показывают свое искусство, гоняя его по арене. Бывает, что бык забодает до смерти трех лошадей подряд. Пиккадором быть очень опасно.

После пиккадоров настает очередь бандиллеро. Они пешие и занимают внимание быка, пока уносят убитых лошадей. Бандиллеро — молодые люди и мечтают стать матадорами. Они стоят кругом с красными платками и когда бык бросается на них, они всаживают ему в спину и в шею стрелы и отскакивают в сторону. Когда бык обезумеет от ярости, они оставляют его.

Снова раздаются звуки труб и входит матадор. В одной руке у него короткая острая шпага, а в другой — плащ. Если он хороший матадор, он будет играть с быком прежде, чем убьет его. Под конец он наносит смертельный удар прямо между плеч. Тут нужна твердая рука. Позор, если он не убьет первым ударом.

А теперь я расскажу, что произошло в день празднества. У Мерседес не было глаз ни для кого, кроме Рамона. Рядим с ней сидел Джулиан, злой и угрюмый. Он надеялся только на то, что его соперник будет убит.

Никогда еще Рамон не был так смел, как в этот день. Толпа кричала от восторга до хрипоты. Настал черед андалузского быка. Клянусь Св. Комусом, синьор, это был великолепный бык. Он не был жирный и глаза у него были такие хитрые. Он убивал людей и запомнил это. Бык не глуп, синьор, он учит урок и запоминает. Синьор знает, что заяц может научиться убивать куницу? Он перепрыгивает через нее и разбивает ей голову своими сильными задними ногами. Так и бык может научиться обращаться с матадором и тогда он уже ничего не боится.

Когда огромный бык увидел пиккадоров, он не стал тратить на них силы. Он знал уже, что они не настоящие враги. Но, все таки, одной лошади он сломал спину. Пиккадору пришлось бежать, чтобы спасать свою жизнь. Ничего не могли сделать с быком и бандиллеро. По правде говоря, они боялись слишком-то к нему подходить. Они издали размахивали руками, шалями и швыряли стрелы, но бык не желал кидаться на них. Он берег свои силы для матадора, Говорю вам, синьор, этот бык был умен, как человек.

Наконец, бандиллеро удалились под смех публики, протрубили трубы и Рамон перепрыгнул через ограду. Представьте себе, что он должен был испытать в эту минуту! Это был решительный час для его карьеры. Перед глазами всего Мадрида он должен был убить самого знаменитого в Испании быка и за ним следила Мерседес, любимая женщина. Будь у него рыбья кровь и та бы согрелась в такую минуту. А он был южанин! Да и для того, чтобы стать матадором, нужно иметь темперамент артиста. Так вы представляете себе, что чувствовал Рамон, когда очутился лицом к лицу с черным андалузцем. Он весь горел для великих подвигов.

Прежде, чем направиться к быку, он обернулся взглянуть на Мерседес и показал ей рукой, что приколол к груди ее счастливый камень, как брошь. Потом он крикнул так, чтобы все могли слышать:

— Посвящаю этого быка Мерседес де Чинта!

Толпа ревела от восторга. Молчали только Джулиан и Антоний де Чинта. О чувствах же Мерседес вы сами догадываетесь, синьор. Она готова была потерять сознание от волнения. Рядом с ней Джулиан молил св. Людовика, чтобы бык убил Рамона.

Потом дуэль началась. Рамон стал наступать на быка. Животное следило за ним хитрыми глазами. Оно опустило голову и рыло песок, — песок, впитавший уже так много крови. Публика затаила дыхание. Момент был напряженный.

Вдруг бык кинулся на матадора. Рамон отскочил в сторону в последнее возможное мгновение, но бык круто повернул с удивительной ловкостью. Он почти настиг Рамона. Но недаром считался Рамон первым матадором в Испании. Он опять отскочил в сторону и ударил промчавшегося мимо быка шпагой в бок. Потом он поднял голову, взглянул на Мерседес и мерседес. засмеялся.

Потом он стал показывать свое искусство. Он играл с быком, точно это был котенок. Клянусь св. Комусом, и рисковал же он! Публика молчала, она была слишком взволнована, чтобы апплодировать. Каждый раз, когда Рамон увертывался от быка, он смотрел на Мерседес и дотрагивался до счастливого камня на груди. Это был знак того, что он верит, что камень его сохранит.

Бык начал уставать. Он перестал бросаться и все поняли, что настал черед Рамона наносить смертельный удар. Это был самый опасный момент. Понимаете, синьор, матадор должен наклониться над рогами, чтобы ударить прямо между плеч. Если он промахнется с таким быком, как этот андалузец, ему не миновать смерти.

Рамон стал очень медленно приближаться к быку, прикрываясь плащом. Он шел на ципочках, вытянувшись как змея, готовая ужалить. Но бык был слишком умен, чтобы бросаться на плащ. Толпа ждала, как зачарованная. Смерть подстерегала на арене либо Рамона, либо быка. Кого она возьмет?

Вдруг бык точно потерял терпение. Он сорвался с места и стрелой помчался на матадора. Теперь пришло время действовать Рамону. Он встал в позу, весь напряженный, как сильная пружина.

Тут-то и произошел несчастный случай. Я уже сказал вам, что на груди Рамона был приколот счастливый камень, подаренный ему Мерседес. И вот, как раз в этот критический момент, булавка откололась и камень упал на ногу Рамона.

Вам, синьор, это кажется незначительной мелочью, но если бы вы видели матадора, готового к смертельному удару, вы поняли бы, какой это был серьезный случай в такую минуту. Камень на одну секунду отвлек его внимание от быка. Равновесие Рамона было нарушено.

_{Камень-талисман упал на ногу Рамона и отвлек его внимание от быка…}

Бык настиг его прежде, чем он снова овладел собой: Рамон ударил слишком быстро и только поцарапал ему плечо. Толпа вскрикнула одним криком ужаса. Мы думали, что Рамон мертв. Но нет. Он отскочил назад и повернулся, чтобы бежать. Вы синьор, играли в футбол и поймете, что тут сделал с Рамоном бык. Он так подбросил его, что Рамон перелетел прямо через ограду и очутился в сидячем положении по ту сторону ее.

Наша толпа в Мадриде очень изменчивая, синьор. Когда они увидели, что Рамон невредим, они стали смеяться над ним. Они не знали настоящей причины его неудачи и думали, что он бежал из трусости, Да и правда, смешно было видеть, как Рамон перелетел через ограду. И они смеялись и смеялись, и громко хвалили быка. Они кричали, что его надо отослать обратно в Андалузию, чтобы он спокойно кончил свои дни. Это, кажется, так и было сделано; потому что в Испании не было больше ни одного матадора, который решился бы выйти на бой с этим быком.

Когда Рамон встал на ноги, лицо его было черно от стыда и ярости. Он предпочел бы смерть на рогах быка такому позору. И он винил в своем несчастий Мерседес, потому что она заставила его надеть камень. Любовь его в эту минуту превратилась в ненависть. Он грозил Мерседес кулаками и выкрикивал проклятия. Потом он повернулся и убежал от смеха, сводившего его с ума.

В эту ночь он уехал из Мадрида, чтобы никогда не возвращаться. С Мерседес де Чинта у него не было никаких разговоров. Теперь он живет в Южной Америке на ферме, которую купил себе на свои заработки. Он женился на другой женщине и у него десять человек детей. Говорят, что он очень счастлив.

Маленький испанец с грустным лицом бросил на дверь ресторанчика тревожный взгляд. Я удивленно смотрел на него. Не такою конца я ожидал. Я был уверен, что счастливый камень чудесно спасет Рамона от смерти.

— Так камень принес несчастье! — воскликнул я. — Мне казалось, что вы сказали, что это был счастливый камень?…

Маленький человек ничего не ответил. Он с нервным напряжением следил за дверью ресторана. Раздались звуки тяжелых шагов и появилась женщина. Это было огромное существо, заросшее волосами, как людоедка. Лицо ее было угрюмо и неприветливо, как скала Гибралтара. Уперев руки в могучие бока, она угрожающе стала надвигаться на нас.

— Джулиан! — произнесла она голосом, напоминавшим извержение Везувия. — Джулиан!

Как хорошо выученный солдат, вскочил на ноги маленький хозяин ресторана. Глаза его были полны тоски, когда он поклонился мне.

— Синьор извинит меня… Это моя жена… Adios, синьор…

Он повернулся к людоедке и сказал ей что-то поиспански. Я мог разобрать только одно слово: «Мерседес».

Тут только я понял… Я разговаривал с самим Джулианом Перетцом.

Я встал и покинул ресторан.

На углу сквера уличный торговец, упомянутый вначале, лежал в засаде.

Я вынул монету в десять пиастров.

— Я возьму у вас два талисмана, — сказал я.

В конце концов не даром говорят о счастии. Ведь, нет сомнения, что Рамон матадор едва не погубил своей жизни.

НОВЫЕ КИНО И ТЕАТР

ЧЕТЫРЕХЭКРАННЫЙ КИНО

В Америке вводится совершенно новый тип кино, как бы выводящий зрителя из роли далекого наблюдателя и делающий его непосредственным очевидцем развития событий в самом центре их.

Новый кино-театр будет иметь четыре экрана. Фильмы на экранах могут показываться одновременно и самые стены театра будут мгновенно изменяться, как соответствующая картине рамка. Все зрители будут сидеть в одном плане. Весь длинный театральный зал будет одним огромным четырехсторонним экраном. На боковых стенах и на потолке черные экраны. Верхний экран спускается покато к сцене, где расположен белый и закругленный экран в форме блюдца, чтобы выправлять угол зрения зрителей, сидящих в различных местах театра. Когда картины будут даваться на всех 4-х экранах, зритель поистине будет «весь погружен» в драму, показываемую в театре. В военном фильме, как на нашем рисунке, над головами зрителей могут летать аэропланы, в то время, как сама драма будет развертываться на закругленном экране, а танки и войска будут наступать с боков.

ТЕАТР ПОД ОТКРЫТЫМ НЕБОМ

В немецком научном журнале описывается театр, построенный под открытым небом в форме греческого амфитеатра. Зрители, не напрягая шеи, могут видеть окружающие горы, как фон, и на горизонте силуэт города. Места для зрителей заключены между двумя огромным и башнями. Множество рядов сидячих мест расположено амфитеатром. Декорации и театральное оборудование помещаются на террасе, которая на рисунке видна в глубине. У каждого входа по две вращающиеся башни, снабженные сильными фонарями, которые горят при вечерних представлениях. Две башни по обе стороны сцены поддерживают экран для кинопредставлений, а также для проектирования декораций во время театральных представлений. Как и в древнегреческом театре, — сцена и зрители объединены здесь в одно.

_____

Издатель: Изд-во «П. П. Сойкин».

Редактор: Редакционная Коллегия.

Ленинградский Областлит № 38596.　

Зак. № 7618.

2-я тип. Транспечати НКПС — Ул. Правды, 15.　

Тир. 30.000 экз. 4 л.

«НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ»!

Редактирует ЗАГАДАЙ-КА

ИТОГИ КОНКУРСА НА ПРЕМИИ № 11

В конкурсе участвовало 38 подписчиков. В зачет получили: 7 чел. — по 11½ очков 2 чел. — по 11 очков, 5 чел. — по 10½ очков, 5 чел. — по 9½ и 19 чел. — по 9 и менее очков. Премии распределены так.

1-я премия. «Демон» М. Ю. Лермонтова — И. Горбачев (Новочеркасск).

2-я премия. «Пластическое искусство» М. Г. Грикуров (Москва).

3-я премия. «Саломея» — Оскара Уайльда — С. С. Батуев (Серпухов).

4-я премия. «Танцы, их история и развитие — П. А. Скальский (Ленинград).

5-я — 10-я премия. Любые из имеющихся издании П. П. Сойкина на сумму до 2 рублей: 5) Б. В. Смирнов (Одесса); 6) В. В. Замбржицкий (Ленинград); 7) С. И. Соколов (Москва); 8) И. Попов (Пенза); 9) А. Г. Ганин (Сорока); 10) А. С. Погоржельский (Алма-Ата). — На последнюю премию в жеребьевке участвовали: 11) В. Морозов (Казань); 12) М. А. Чекалин (Москва); 13) Е. Крутиков (Баку); 14) П. Толстопогов (Баку).

РЕШЕНИЯ ЗАДАЧ

Шесть вол-ов. — Задача № 40

В решениях были даны преимущественно эти слова, за исключением предпоследней строки, где большинством приводилось наречие поневоле.

Голуби в океане. — Задача № 41.

При двух стоянках парохода в пути по ½ часа, время пребывания почты в движении должно составить 144 ч. — 35 ч. — 1 ч. = 108 часов, за каковой срок она должна пройти весь путь в 7.200 км. Если бы почта шла только на пароходе, то она за 108 час. покрыла бы дистанцию лишь в 5.400 км [(7.200:144) × 108]. Недостающая до 7.200 км дистанция в 1.800 км должна быть наверстана за счет выгоды в скорости самолета сравнительно с пароходом, что составляет в каждый час 120 км (170 — 50); для наверстания 1.800 км требуется участие самолета в течение 1800:120 = 15 часов (как именно они распределятся в обоих концах пути — несущественно). А на пароходе почта будет итти в течение 108 — 35 = 93 часов, на дистанции 50 × 93 = 4650 км. — Неверны те многие решения, в коих последняя дистанция выводилась в 4670, 4675, 4720 и 4721 км (с разными дробями).

Обойдите чередом. — Задача № 42.

Задача имеет очень большое (но всё же конечное) число решений; исчерпать их все трудно даже при пользовании каким-либо методом (С. С. Батуев привел свыше 500 решений). Ограниченное число решений имеют обходы замкнутые. Не найдет ли кто такие основные решения помимо пяти, представленных здесь на схемах?

_____

КОНКУРС № 14

Надо решить три помещенных здесь задачи №№ 49, 50 и 51. Качество решений оценивается очками, согласно указаниям в заголовках самых задач. Еще пол-очка дополнительно может быть прибавлено за тщательность и аккуратность в выполнении решений, при соблюдении, конечно, всех требуемых условии. Те участники конкурса, которые соберут в сумме наибольшее число очков, премируются следующими 10 премиями (при равенстве очков применяется жребий).

1-я премия. Мятлев Сенсации г-жи Курдюковой. Худ. изд.

2-я премия. Дни Трианона. Арест Марии Антуанетты.

3-я премия. Старина и быт Средней Азии.

4-я премия. «Гений и творчество».

5-я —10 премии. Любые из имеющихся изданий П. П. Сойкина на сумму до 2 руб.

Все решения но конкурсу должны быть изложены на отдельном листе, сверху коего должны быть указаны фамилия, адрес и № подписного билета (или взамен того наклеен адрес с бандероли, под которой получается журнал). На конверте надо делать надпись. — «В отдел задач».

Срок присылки решений — 5 недель после отправления этого номера журнала почтой из Ленинграда.

Ртутный барометр. — Задача № 49. 3 очка.

Некий изобретатель подучил патент на ртутный барометр с укороченной трубкой такого устройства. Берется стеклянная трубка длинной примерно в 30–40 см, замкнутая с одного конца, наполняется ртутью до верху и затем быстро опрокидывается в открытую коробочку, наполненную ртутью же примерно до половины. Так как длина трубки менее 700 мм, то давление ртути в трубке будет меньше давления атмосферы на поверхность ртути в коробочке и никакой пустоты в трубке не образуется. Но запаяем коробочку (герметически) крышкой с элластичной поверхностью и будем выкачивать воздух, оставшийся в коробке над ртутью. Настанет момент, когда ртуть в трубке станет опускаться, образуя вверху ее торричелиеву пустоту (см. схему). Тогда взятая трубка сделается барометрической, так как всякие изменения наружного давления, атмосферы будут передаваться через элластичную крышку на ртуть в коробке и, — следовательно, — на уровень в трубке. Градуировка шкалы трубки может быть сделана опытным путем, — по сравнению с показаниями другого выверенного барометра. Если теоретическое обоснование подобного барометра сомнений и не возбуждает, то будет ли он все же пригоден для своего назначения на практике?

Деление шестиугольника. — Задача № 50. 3 очка.

Надо разделить правильный шестиугольник на наименьшее число долей, из коих можно составить четыре равных шестиугольника, тоже правильных (никаких остатков быть не должно). При этом надо указать три разных случая, когда из числа искомых шестиугольников выходят целыми долями (несоставными) последовательно 1, 2 и 3 фигуры.

Пионеры с фруктами, — Задача № 51. 3 очка.

Два пионера, имея вместе 78 коп, купили в ларьке 8 яблок и 4 груши, заплатив за них 44 коп. Не найдя других лакомств по вкусу, они купили в том же ларьке и по прежней цене на все остальные деньги еще 3 яблока и 5 груш. Как поделить пионерам все фрукты, неразрезая их, чтобы каждый получил на равную сумму? — Решение должно быть исключительно арифметическим.

_____

ПОЧТОВЫЙ ЯЩИК

НЕ БУДУТ НАПЕЧАТАНЫ РАССКАЗЫ:

«Месть сумасшедшего». — «Тайяа профессора». — «Роза». — «Страна без возврата». — «Остров св. Маврикия». — «Два смертных приговора». — «Исчезновение профессора Эванса». — «Ночь на водокачке». — «Когда были два солнца». — «Случай из жизни Ивана Петровича». — «25-го октября». — «Нападение». — «Благодетель Дасоэ Блекборда». — «Пассажиры». — «Два Робинзона». — «Почти бессмертный». — «Как я путешествовал по Волге». — «Преступление». — «Голиаф». — «Обновленная земля». — «Жемчужное ожерелье». — «Радикальное средство». — «Дикая Америка в Старом Петербурге». — «Африканские танцы». — «Кукушка». — «Семь червонцев». — «Таежная быль». — «В подвале». — «Опыт». — «Дело «Гарда». — «Радио-свадьба». — «Масал старого Аля». — «Двойная жизнь». — «Багровый глаз». — «Путешествие по солнечней системе». — «Бычиганцы». — «На медведя». — «За гранью веков». — «Лысина Перкинса». — «Свадьба на море». — «Книга о зверях, называемых дикими. Львица Уара».

_____

В. Т (Ленинград). — Как новинку Вы предлагаете вам «непоявлявшийся на русском языке» «новый» рассказ Дж. Лондона «Голиаф». Он напечатан 3 года назад в «Мире Приключений».

Примечания

1

Прим. переводч.: лига — три географические мили.

(обратно)

2

Пеко — сорт черного чая.

(обратно)

3

Кладбище.

(обратно)

4

Именно: «А я говорю вамъ, что всякiй, кто смотритъ на женщину съ вожделенiемъ, уже прелюбодействовалъ съ нею въ сердце своемъ» и след. два стиха.

(обратно)

5

При издании, мне кажется, последние две фразы должны быть в 1-м варианте изложены совершенно точно по черновику.

(обратно)

6

Бумаги, относящиеся до Отечественной войны 1812 года, собранные и изданные П. И. Щукиным. М. 1903. Часть седьмая, стр. 317–319, 332–333.

(обратно)

7

Тунгусские восклицания, выражающие удовольствие.

(обратно)

8

Старинное название Амура.

(обратно)

9

Китайское.

(обратно)

10

Гиляцкое.

(обратно)

11

Перипатетик — приверженец системы философского учения Аристотеля, имевшего обыкновение учить во время прогулок по лицею.

(обратно)

12

Семипалатинск.

(обратно)

13

Долбленая лодка.

(обратно)

14

Аристарх

(обратно)

15

Господин.

(обратно)

16

Чарак— глиняная лампадка с маслом.

(обратно)

17

Переметная сума.

(обратно)

18

Сосуд для кипячения воды.

(обратно)

19

Пустотелая тыква.

(обратно)

20

Табак в порошке.

(обратно)

21

Бишара — нищий.

(обратно)

22

Полкопейки.

(обратно)

23

20 коп.

(обратно)

24

Мата — местная кустарная бязь

(обратно)

25

Персианин.

(обратно)

26

Нагайка.

(обратно)

27

Род ковра.

(обратно)

28

Низкий стол.

(обратно)

29

Сосуд для воды.

(обратно)

30

Юродивый.

(обратно)

31

Сумасшедший.

(обратно)

32

Нищий.

(обратно)

33

Ох, боже.

(обратно)

34

Грабители.

(обратно)

35

Деревня.

(обратно)

36

Лес.

(обратно)

37

Богатый человек.

(обратно)

38

Врач.

(обратно)

39

Мертвец.

(обратно)

40

Чистая половина (буквально: гостиная).

(обратно)

41

Русское местное название верблюда самца, ревущего (бурлящего) в период весенней течки.

(обратно)

42

Муэдзин — созывающий правоверных на молитву.

(обратно)

43

Филин.

(обратно)

44

Старшина.

(обратно)

45

Дерево, трава, колючка.

(обратно)

46

Седой старик.

(обратно)

47

Род особого дерева, ростущго в низовьях Аму-Дары

(обратно)

48

Боже милостивый! Громадный змея была! Дракон!

(обратно)

49

Юродивый.

(обратно)

50

Дервишский орден.

(обратно)

51

Начальник города.

(обратно)

52

Благочестивый.

(обратно)

53

Топорик для колки дров.

(обратно)

54

Просьба о милостыне: Милостыню ищущему дорогу божью!

(обратно)

55

Лобачевский Николай Иванович, великий математик, один из творцов неэвклидовой геометрии (1793–1856).

Минковский (Minkovsky) Герман, выдающийся математик (1864–1909) дал смелую математическую формулировку принципу относительности (работа Raum und Zeit). Был профессором в Бонне, Кенигсберге, Цюрихе и Геттингене

(обратно)

56

Пенни — 4 копейки.

(обратно)

57

Шиллинг — 46 копеек.

(обратно)

58

Примечание переводч.: Катон, о чем бы ни говорил в сенате, заканчивал свою речь неизменно одной и той же фразой: «praeterea censeo Carthaginem delendam esse, — «кроме того я полагаю, что Карфаген должен быть разрушен».

(обратно)

59

Прим, пер.: в фунте двадцать шиллингов

(обратно)

60

Необходимо немедленно сделать заявку о желаемой премии.

(обратно)

61

Стало быть.

(обратно)

62

Приток.

(обратно)

63

Есть мясо в сыром виде.

(обратно)

64

Мегаровы — жилые помещения.

(обратно)

65

рускус пли иглица — колючий, мелкий вечно-зеленый кустарник.

¹ Период расцвета Эгейской культуры (по Эвансу).

(обратно)

66

Период расцвета Эгейской культуры (по Эвансу).

(обратно)

67

Английский фунт — 10 рублей.

(обратно)

68

Фарм — ферма.

(обратно)

69

Шиллинг — 50 коп.

(обратно)

70

Пиктографией называется письмо рисунками; впоследствии эти рисунки все более и более символизируются, переходят в идеографию, а затем в условные знаки, т. е. в буквенный алфавит.

(обратно)

71

Уменьшительное имя популярного кинематографического артиста Дуглас Фербэнкс.

(обратно)

72

Мэри Бикфорд.

(обратно)

73

Кахуна-хаоде — белый знахарь.

(обратно)

74

Паке — китаец. 14

(обратно)

75

Тафия — туземная водка.

(обратно)

76

Королевский приказ

(обратно)

77

Немецкий химик, погибший во время мировой войны.

(обратно)

78

Прим. перев.: секретарь называет епископа фамильярно — сокращенно. По-английски: Bish вместо Bishop.

(обратно)

79

Прим. перев.: Стипль Меммери — в буквальном переводе значило бы «Колокольня Лицемерия».　

(обратно)

80

Энтвистль — в переводе «Насвистыватель».　

(обратно)

81

Прим. перев.: Блоденеф в переводе: Довольно крови.

(обратно)

82

Гальюн — уборная.

(обратно)

83

Кзыл-аскер — так в Туркестане называют красноармейцев, «Красные солдаты».

(обратно)

84

Саман — месиво из рубленой соломы.

(обратно)

85

Паранджа — сетка из конского волоса, которой узбекские женщины закрывают себе лицо.

(обратно)

86

Кобкара — скачка до определенного места с козлом в руках, причем победившим считается вырвавший у других.

(обратно)

87

«Темная ночь всегда догоняет светлый день».

(обратно)

88

Вперед, Самид!

(обратно)

89

Чурек — пресный хлеб в лепешках, кончай— зеленый чаи, бикмес — виноградное варенье.

(обратно)

90

Тюйдюк — чрезвычайно длинная узбекская труба.

(обратно)

91

Самид-лепешечник — победитель.

(обратно)

92

Арьян— молочная водка.

(обратно)

93

Дикий лук.

(обратно)

94

«Кала» — хутор, окруженный высокой глинобитной стеной, куда летом состоятельные узбеки переезжают из города.

(обратно)

95

«Xaуc» — квадратный проточный прудок, находящийся в каждом дворе узбекского дома.

(обратно)

96

«Табиб» — лекарь.

(обратно)

97

Паранджа — сетка из конского волоса, которой закрывают себе лицо женщины на Востоке.

(обратно)

98

Китмень — широкая мотыга

(обратно)

99

Изразец — фигурный кирпич из обожженой глины, сверху покрытый слоем цветной глазури.

(обратно)

100

Золотой узор — узор, выложенный листовым золотом, можно видеть и сейчас на некоторые мечетях в Самарканде: Биби-Ханум, Тилля-Кори и других.

(обратно)

101

Самкомстарис — Ср. — Азиатский комитет по охране памятников старины.

(обратно)

102

Цемент был давно известен в Ср. Азии под названием ганка.

(обратно)

103

При Тимуре было множество манер письма в ходу: Куфический, квадратный арабский, квадратный монгольский и др.

(обратно)

104

Во время одной схватки в Сеистаяе в 1362 г. Тимур был тяжело ранен в бедро и потерял два пальца на правой руке.

(обратно)

105

Тройной красный конский хвост — герб Тимура.

(обратно)

106

Бирюза на востоке считается приносящим счастье драгоценным камнем, любимым из-за поразительного сходства с южным небом.

(обратно)

107

Амфора — остроконечный стоячий кувшин с двумя ручками.

(обратно)

108

Под Самаркандом и в его окрестностях подземными течениями образовано множество трещин и обвалов.

(обратно)

109

Еще в VIII веке Самарканд славился выделанной из хлопка бумагой, производству которой он научился у китайцев.

(обратно)

110

Этой фразой, как правило, начинаются все рукописи, книги и уложения эпохи Тимура и Тимуридов.

(обратно)

111

Исчисление лет «Хиджры» начинается со времени бегства пророка Мухаммеда из Мекки в Медину.

(обратно)

112

Счет годов в Ср. Азии велся по периодам, равным 12 знакам зодиака, каждый период равнялся 12 годам, имевшим свои названия.

(обратно)

113

Здесь следует перечисление предков Тимура до 4-го колена. Родство Тимура с Чингис-Ханом и Яфетом (Иафет, сын Ноя) — ложно и выдумано для большего его возвеличения.

(обратно)

114

Ильдрин Баясет — турецкий султан, сильнейший после Тимура владыка, разбитый Тимуром.

(обратно)

115

Улем — книжник, богослов.

(обратно)

116

Реби-Уль-Эввел — март месяц.

(обратно)

117

Под песнью смерти здесь подразумевается молитва о прощении грехов, поющаяся и сейчас перед смертью некоторыми орденами мусульман.

(обратно)

118

К Тимуру в 1404 году было послано посольство от короля Кастилии Генриха IV с богатыми подарками.

(обратно)

Оглавление

МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ № 5 1928

  СОДЕРЖАНИЕ

  ШАХМАТНЫЙ ОТДЕЛ

  Б. Л. МОДЗАЛЕВСКИЙ

  КРОВЬ ЗЕМЛИ

  ИЗ НЕВОЛИ

  ЛОЖЬ ЛЮБВИ

  Систематический Литературный Конкурс «Мира Приключений» 1928 г.　

  ОКОНЧАНИЕ КОНКУРСА № 3

  ПО ПЛАНЕТАМ

  ГОЛОВОРЕЗ

  ПЕРВОБЫТНЫЕ ТАЙНЫ

  БЕЛОЕ ЗОЛОТО

  СРОДНИЛСЯ…

  НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ!

  НОВАЯ ЭРА ВОЗДУХОПЛАВАНИЯ Гигантские воздушные корабли

МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ № 7 1928

  СОДЕРЖАНИЕ

  СТОЛЕТИЕ РОЖДЕНИЯ ЛЬВА ТОЛСТОГО

  «ИСТОРИЯ ФРЕДЕРИКСА» Л. Н. Толстого

  «ПРИКЛЮЧЕНИЕ ПАРТИЗАНА ФИГНЕРА» у Л. Н. Толстого

  БОЯРИН МАТВЕЕВ В СОВЕТСКОЙ МОСКВЕ

  Систематический Литературный Конкурс «Мира Приключений» 1928 г.

  ОКОНЧАНИЕ КОНКУРСА № 5

  ПУСТЯК

  ОСВОБОЖДЕНИЕ

  В НОВОМ КИТАЕ

  БЛАГОДАРНОСТЬ

  ВОЛОСЫ ВЕРЕНИКИ

  ТАИНСТВЕННЫЙ СОСЕД

  МЕДОВЫЙ ИЗ АЛТАЙСКИХ БЫЛЕЙ

  ХИМИЗАЦИЯ ПИЩИ

  НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ!

МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ № 8 1928

  СОДЕРЖАНИЕ

  ШАХМАТНЫЙ ОТДЕЛ

  НЕОБЫЧАЙНЫЕ СОБЫТИЯ В СЕЛЕ ВЕРХИ

  БОРЬБА СО СМЕРТЬЮ

  Систематический Литературный Конкурс «Мира Приключений» 1928 г.

  ИЗМУКШИРСКИЙ НИЩИЙ

  ОПИУМ

  ДЕВСТВЕННЫЙ УГОЛОК ПОД МОСКВОЙ

  ВОДОЛАЗ

  РАССКАЗ О ЛЬВЕ

  ЯНТАРНАЯ СТРАНА

  В ГЛУБИНЕ ЛЕСОВ

  В ГОСТЯХ У ПИГМЕЕВ

  НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ!

  ИСКУССТВЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК

МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ № 9 1928

  СОДЕРЖАНИЕ

  ШАХМАТНЫЙ ОТДЕЛ

  Юбилей Л. Н. ТОЛСТОГО

  КАТАСТРОФА ПРОСТРАНСТВА

  «МНОГОМЕРНОСТИ» И «КРИВИЗНЫ» ПРОСТРАНСТВА

  Систематический Литературный Конкурс «Мира Приключений» 1928 г.

  ПОЛУДРАГОЦЕННЫЕ КАМНИ

  МОГИЛА ЧЕРНОГО КАЛМЫКА

  ТАЙНА ПЕСКОВ

  ПРИГОВОР О ПОВЕШЕНИИ

  ПОЛОСАТЫЕ

  ЛУЧИ, КОТОРЫЕ ВИДЯТ ЗА ПРЕДЕЛАМИ ЗРЕНИЯ

  СОВЕРШЕННЫ ЛИ ВАШИ ПЯТЬ ЧУВСТВ

  «НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ»!

МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ № 10 1928

  СОДЕРЖАНИЕ № 10 — 1928 г

  ШАХМАТНЫЙ ОТДЕЛ

  ТРИ КОНКУРСА «МИРА ПРИКЛЮЧЕНИЙ» В 1929 Г

  НА КАНИНСКОЙ ЗЕМЛЕ

    НА ПУТИ

    В ТУМАНЕ

  ЖИВОЙ МЕТАЛЛ

    ГЛАВA I

    ГЛАВА II

    ГЛАВА III

    ГЛАВА IV

    ГЛАВА V

    ГЛАВА VI

    ГЛАВА VII

    ГЛАВА VIII

    ГЛАВА IX

  ЭКСПЕРИМЕНТ О ДЕТЕКТИВНЫХ РАССКАЗАХ

  Систематический Литературный Конкурс «Мира Приключений» 1928 г.

    ЭЛЕКТРО-ЖИЗНЬ

    УСЛОВИЯ ЛИТЕРАТУРНОГО КОНКУРСА

    ОКОНЧАНИЕ КОНКУРСА № 8

    ЛУННАЯ ДОРОГА

  13-ЫЙ

  ОТ ФАНТАЗИИ К НАУКЕ

    В НЕБЕСАХ НЕИЗВЕДАННЫХ

    СОКРЫТЫЙ МИР

  СИРЕНА

  ХВОСТЫ ВВЕРХ!

  ВЕЛИКИЙ НЕМОЙ ЗАГОВОРИЛ Говорящие фильмы демонстрируются в кино

  ДЖОЙ И ДРУЖОК

  НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ!

МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ № 11–12 1928

  СОДЕРЖАНИЕ № 11–12 1928 г

  ШАХМАТНЫЙ ОТДЕЛ

  ТРИ КОНКУРСА «МИРА ПРИКЛЮЧЕНИЙ» В 1929 г.

  ДВОРЕЦ ДВОЙНОЙ СЕКИРЫ

  КАЗАНОВА

    ОТ РЕДАКЦИИ

    _____

    ОБРАЗ МОЛОДОГО КАЗАНОВЫ

    ОБРАЗ СТАРОГО КАЗАНОВЫ

  ПО ПРИМЕРУ ОТЦОВ

  Систематический Литературный Конкурс «Мира Приключений» 1928 г.

    БЕЗЭА

    УСЛОВИЯ ЛИТЕРАТУРНОГО КОНКУРСА

    ОКОНЧАНИЕ КОНКУРСА № 9

  Систематический Литературный Конкурс 1929 г.

  ЗАПИСКИ НЕИЗВЕСТНОГО

  ТЯЖЕЛЫЕ ДЕНЬГИ

  ДРАМА В МЬЮЗИК-ХОЛЛЕ

  МЕДВЕЖЬЯ ОХОТА

  ЖИВОЙ МЕТАЛЛ

    ГЛАВА X

    ГЛАВА XI

    ГЛАВА XII

    ГЛАВА XIII

    ГЛАВА XIV

    ГЛАВА XV

  ПОКОЙ И ДВИЖЕНИЕ В ЖИВОТНОМ МИРЕ

  НЕВИДИМЫЕ СЛУГИ ПРИРОДЫ И НАШЕГО ОБИХОДА

  НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ! 　

  ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ № 1 1929

  Содержание

  В БОРЬБЕ

    ДРЕВНЕЙШАЯ КНИГА НАШЕГО СЕВЕРА

    В БОРЬБЕ

  БЕРЕГОВЫЕ БРАТЬЯ

  ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА С НИЩЕТОЙ

    ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА С НИЩЕТОЙ

  ЖИВОЙ МЕТАЛЛ

    ГЛАВА XVI Загадка

    ГЛАВА XVII Юрук

    ГЛАВА XVIII На пути к Городу

  ГОЛОСА ПРИРОДЫ ИЗ ЖИЗНИ КАНАДЫ

  Систематический Литературный Конкурс

    ЛИТЕРАТУРНАЯ ЗАДАЧА № 2 ПРЕМИЯ В 100 РУБЛЕЙ

    ИСТОРИЯ С ЧЕРВОНЦАМИ ЛИТЕРАТУРНАЯ ЗАДАЧА № 3 (2 премии на 100 рублей)

    УСЛОВИЯ РЕШЕНИЯ ЗАДАЧИ № 3

    ОКОНЧАНИЕ КОНКУРСА № 10

    Заключительная глава к рассказу-задаче «ЛЕСНАЯ СКАЗКА», напечатанной в № 9 «Мира Приключений» 1928 г

  ТРИ ЛИТЕРАТУРНЫХ КОНКУРСА

  ОТ ФАНТАЗИИ К НАУКЕ

    КОСМИЧЕСКАЯ ОБСЕРВАТОРИЯ

    МУКА — НОВЫЙ ДВИГАТЕЛЬ

    ДЕНЬ С ЧАРЛИ ЧАПЛИНЫМ

  НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ

МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ № 2 1929

  СОДЕРЖАНИЕ

  ШАХМАТНЫЙ ОТДЕЛ

  25 ЛЕТ ВМЕСТО БИЛЛИОНОВ ЛЕТ

  ЧУЖАЯ ЖИЗНЬ

  СОН И ПОДСОЗНАНИЕ

  ТАЙНА ОДНОГО СНА ДРАМА ПОДСОЗНАТЕЛЬНОЙ ЖИЗНИ

  ГОРСТЬ ПУХУ

  Систематический Литературный Конкурс 1929 г.

  ВСАДНИК БЕЗ ГОЛОВЫ

  ОСТРОВ КРАСНОГО ХОЛМА

  ЖЕНЩИНА «СИНЯЯ БОРОДА»

  ЖИВОЙ МЕТАЛЛ

    ГЛАВА XIX Хаос звуков в тумане

    ГЛАВА XX Металлический чудо-город

    ГЛАВА XXL Живой город

    ГЛАВА XXII Корридор нас извергает

    ГЛАВА XXIII Питание металлического народа

  БРЭМ и зоология средневековья

  3 ЛИТЕРАТУРНЫХ КОНКУРСА ДЛЯ ПОДПИСЧИКОВ «МИРА ПРИКЛЮЧЕНИЙ» 1929 Г

  «НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ»!

МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ № 3–4 1929

  СОДЕРЖАНИЕ

  ШАХМАТНЫЙ ОТДЕЛ

  ШТЕККЕРИТ

  ЭВЕЛХУТ

  ПРОДЕЛКА ЕПИСКОПА

  УМНЫЙ ТРЕСТ

  ОКОНЧАНИЕ КОНКУРСА № 11

    ЭЛЕКТРО-ЖИЗНЬ

  ЖАЖДА

  ЖИВОЙ МЕТАЛЛ

    ГЛАВА XXIV

    ГЛАВА XXV

    ГЛАВА XXVI

    ГЛАВА XXVII

    ГЛАВА XXVIII

    ГЛАВА XXIX

  ОТ ФАНТАЗИИ К НАУКЕ

    МИР, КАК ВИДЯТ ЕГО ЖИВОТНЫЕ

    ОТ ЛЕСА ДО ШЕЛКОВОЙ ТКАНИ

  «НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ»!

МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ № 5–6 1929

  СОДЕРЖАНИЕ

  КРЕПКИЕ НЕРВЫ

  ПЕРВЫЙ ДЖИГИТ

  ГРОБНИЦА ЦАРИЦЫ ШУБАД

  Культура и бумага

  [С. Э. ЛУЗАНОВ]

  СЕДЬМОЙ ОСТРОВ ТИХООКЕАНСКОЕ ПРЕДАНИЕ

  ЖИВОЙ МЕТАЛЛ

    ГЛАВА XXX

    ГЛАВА XXXI;

    ГЛАВА XXXII

    ГЛАВА XXXIII

    ГЛАВА XXXIV

    ГЛАВА XXXV

    ГЛАВА XXXVI

    ГЛАВА XXXVII

  Систематический Литературный Конкурс «Мира Приключений» 1929 г.

    ЛИТЕРАТУРНАЯ ЗАДАЧА № 6

    «БЕЗЭА»

    БЕЗЭА Заключительная глава

  КАКОЙ ФОРМЫ ЗЕМЛЯ?

  ИЗ АФРИКАНСКОЙ ЖИЗНИ ПРАЗДНИК Н’БОНГА

  МАЛЕНЬКИЕ БОЛЕЗНИ КУЛЬТУРЫ

  ПОЧТОВЫЙ ЯЩИК

  НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ!

МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ № 7 1929

  СОДЕРЖАНИЕ

  «ЗА РАБОТОЙ»

  В ЧУЖОМ ВАГОНЕ

  В ОФИРЕ ЦАРЯ СОЛОМОНА

  КАК ПОДЬЯЧИЙ НА ПУЗЫРЕ ЛЕТАЛ

  ЖИВОЙ МЕТАЛЛ

    ГЛАВА XXXVIII

    ГЛАВА XXXIX

    ГЛАВА XL

    ГЛАВА XLI.　

    ГЛАВА XLII

    ГЛАВА XLIII

  БОЛОТНАЯ ЧЕРТОВКА

  ОКОНЧАНИЕ КОНКУРСА № 1

  ЛОДИК

  ИЗРАЗЕЦ ТИМУРА

  ТАЛИСМАН

  НОВЫЕ КИНО И ТЕАТР

  «НЕ ПОДУМАВ, НЕ ОТВЕЧАЙ»!

*** Примечания ***