Бабушкин сундук [Юрий Петрович Миролюбов] (fb2) читать постранично, страница - 4

почему и князь забрал выгон, и берет за траву большие деньги!..”

Только пятнадцать лет спустя я вспомнил эту мысль и нашел, что она — правильна!

И как часто родители думают: “Он еще малыш!.. Ничего не понимает!..”

Резко позвонил колокол, призывая к ужину. Отец бросил за борт дымившуюся сигару и сказал:

— Ну, идем!..

Мы снова пошли по тому же коридору, пахнувшему машинным маслом, мимо стеклянной будки, в глубине которой вертелись блестящие медные части машин.

Я было загляделся на них и оступился, но отец подхватил меня и поставил на первую ступеньку десницы, ведшей в столовую.

За столами сидели уже люди, барышни, дамы и по всем направлениям бегали лакеи в белых фартуках. Это меня поразило. До сих пор я видел лишь женщин, носивших фартуки.

После, когда один из них, собирая тарелки, уронил ложку, брызнувшую темной жижицей, я понял. Это было — для чистоты.

После ужина мы легли спать. Было непривычно, что нет ни мамы, ни любимого бархатного медведя, но зато постель была такая мягкая, а папа рассказал такую прекрасную сказку, что я и не заметил, как заснул крепким сном.

Слова отца еще гудели, но откуда-то из серебристой дали шел в полосатом халате давешний еврей, за ним — мужик, говоривший о князе, а после — и сам князь, усыпанный золотом, камнями, и вертевший длинный ус.

— Я — лучше всех! — говорил он грозно, — кто посмеет со мной спорить?

— Неправда! — сказал я, — у нас дома — много портретов, все это — наши предки! На них — тоже, как и на вас, — и золото, и звезды! А папа сказал, что вы такой же, как и все мы!

— А!.. — рычал князь, — так это — ты, негодяй!.. — и потянулся ко мне. — Я тебя!.. Я тебя!..

Я открыл глаза.

В каюте играло красное солнышко, а у постели стоял папа, одетый и чистый.

— Вставай, Бублик!.. — говорил он, — сейчас пристань… Надо успеть одеться!

Я быстро вскочил, умылся, оделся и вышел на палубу, где, у кучи вещей стоял матрос, а два других держали в руках по канату, которые они должны были бросить на пристань, плывшую наискось на нас.

— Стоп! — крикнул в трубу капитан, — малый назад!.. Стоп!.. Малый назад!.. Стоп!.. Отдавай!.. Концы, черти!..

Матросы бросили канаты. Их быстро нацепили на тумбы, пароход дернуло, потом завертелся барабан, накручивая натянувшиеся канаты.

— Стоп! — закричал капитан. — Давай трап!

Грохнула доска с перилами и по ней двинулись пассажиры с вещами, чемоданами, корзинками и узлами.

На борту завертелась лебедка, и на воздух один за другим поднялись ящики.

Мы вступили на деревянную пристань.

Папа заплатил матросу и сказал мне:

— Постой здесь, никуда не ходи!.. Я сейчас приду…

Я стал у вещей, глядя то на реку, то на баржу, плывшую посредине, то на пароход, собиравшийся отчалить.

Вот колеса зашумели; мелькнули, упав в воду, канаты, и пароход медленно поплыл. Над колесами горела золотом с красным надпись: “Архип Осипов”.

В зеленоватые столбы пристани била волна, на которой танцевала апельсинная корка.

Два грузчика сидели на ящике и ели тарань с луком.

— Мало грузов… — сказал один, чернобородый, говоривший нараспев.

— Перяд Пасхай-то! — иронически подтвердил другой, помоложе, — а ты ситнаво не хош?

— Давай и ситнаво! — ответил бородач.

Тогда другой вонзил нож в огромный хлеб и отрезал большущий ломоть.

Я смотрел на них, чувствуя, что и сам бы не прочь за такой кусок взяться, но тут пришел в сопровождении подводчика отец и сказал:

— Пойдем… Тут, в Нехвороще и чаю попьем! Я вышел к бричке, поднялся, поддерживаемый отцом, после поднялся папа, а за ним пришел, нагруженный чемоданами и узлами, мужик, положил вещи за колыской, подвешенной на ремнях, взглянув, хорошо ли мы в ней сидим, влез на передок и крикнул:

— И-но!.. треклятые…

Кони затоптались и тронулись по белому сыпучему песку и потянули вгору.

Наверху встали перед нами белые, крытые соломой хаты и сверкнула крестами синеглавая, в звездах, церковь.

Это была Нехвороща.

На базаре, перед чайной, с вывеской, на которой были намалеваны калач и два белых чайника, а на шесте торчал клок сена, мы остановились, слезли и вошли в середину. Там, за стойкой шумел большущий медный самовар, а за столами на лавках сидели мужики, пившие чай и говорившие гулкими голосами.

Отец заказал “две пары чаю” и франзоли.

Когда я налил первый стакан и вонзил зубы в душистую, свежую булку, мне показалось, что никогда в жизни я еще не пил такого чаю как в Нехвороще, среди бородатых мужиков и на этой простой скамейке.

Напившись и закусив яичницей, пустились мы снова в путь. Лошади бежали легко. Мелькали хаты, ветряки, стога соломы, поля, огороды, сады, потом озимые, терны, балки и над всем — голубое небо с тучками, с синим пояском у земли и песней жаворонков. Ветерок шумел в ушах, приносил запах цветов и свежести.

Все было полно лазурной дымки, пронзенной золотыми нитями лучей.

Весна веселила кровь, пела в ушах и в сердце, голубая весна, какую видишь и знаешь только в юности.