Способ существования [Марк Сергеевич Харитонов] (fb2) читать постранично, страница - 2

этих мест мы никогда не видели, посмотрим хоть на фотокарточки... Тем более, вот, заграничные виды... памятник... подножье замка...

Задевает нас, лишь когда мы узнаем свое: рыбацкую досаду, удовольствие путника, отогревающегося у костра, - когда мы подтверждаем, обогащая, собственное ощущение жизни.

Что могут сказать нам чужие сны? - ведь они так блекнут в рассказах. Чем нам интересны писаные истории из чужой жизни? А ведь интересны же: вся литература, включая мемуарную, историческую, детективную, есть такой рассказ. Нас интересуют приключения моряков и давно истлевших пиратов, жизнеописания воинов, наблюдения путешественников, биографии знаменитостей. Надо же, чего только не бывает на свете! У нас не случалось ничего подобного, да и случиться не может в нашем занюханном городишке. Мы с девяти до восемнадцати пребываем на службе, а потом возимся по хозяйству - но, читая, переносимся в другой мир, другую жизнь, мы отождествляем себя с людьми другого опыта, другой судьбы, других эпох и других культур, мы переживаем их приключения, их глазами смотрим на диковины и чудеса, на неведомые пейзажи и строения, вместе с ними примериваем решения и мысли, переживая множество жизней, кроме своей.

Мы понимаем себя благодаря другим, сравниваем, находим черты сходства и различия, ощущаем свою принадлежность к роду человеческому и свое место в нем. Какая-то общая суть человеческой природы рождает отклик на чужую боль и чужие слезы, на взгляд и улыбку, на чужую жизнь и чужую смерть.

Об исповеди

А зачем человек тянется рассказывать о себе? Ладно еще устно, обращаясь к определенному собеседнику (который заранее согласен слушать тебя и, может быть, откликнется, поможет); нам для практической жизни надо знать друг друга. Или в письме к известному адресату. Или членам семьи - оставляя жизнеописание в поучение детям и внукам. Нет, рассказывает, обращаясь куда-то в пространство, к собеседнику, как выразился Мандельштам, провиденциальному:

... я живу - и на земле мое... я живу - и на земле мое

Кому-нибудь любезно бытие.Кому-нибудь любезно бытие.

(Е. Баратынский) (Е. Баратынский)

Что значит эта потребность связи с другими, "сношения" с чужой душой - пусть и без отклика при жизни? Способ избавиться от одиночества, самоутвердиться? Попытка противостоять исчезновению, оставляя память о себе, о своем имен ни - хотя бы в виде надписи на крымской скале: "Здесь был я!"? Желание лучше разобраться в себе, в своей жизни (на бумаге выходит четче)? Но для этого удобней дневник.

Есть еще исповедь - в идеале своем документ самопреодоления, преображения (Августин), по крайней мере - инструмент и попытка самосовершенствования. Но истинно религиозная исповедь - частное дело верующего перед Богом. Обнародование ее ради поучения, проповеди - акт уже в некотором смысле суетный. И при всем желании быть предельно правдивым, при всем даже самобичевании (а может, именно из-за него) здесь почти неизбежна - выразимся так - стилизация.

И дело не просто в сомнительности, даже какой-то противоестественности принародного самораздевания: сказать о себе напрямую предельную правду не просто трудно, а, пожалуй, в принципе невозможно: в момент обнародования она перестает быть истинной правдой. Достоевский глубоко это почувствовал на примере Ставрогина. Истинная правда целостна; всякая исповедь выхватывает, высвечивает лишь малую частность ее; всякий наш поступок, не говоря уже о помыслах, может быть понят лишь в совокупности со множеством других. Сам Достоевский о себе не пробовал так рассказывать - и потому мы знаем о нем куда больше. Мы глубже и полноценней узнаем Толстого по его романам, чем по его "Исповеди". Жизненной цельности не охватишь анализом, тут возможен лишь образ, который бывает неисчерпаем.

Перед судом искусства каждый заранее оправдан - не в юридическом, в высшем смысле: уже тем, что он здесь принят, понят, помещен на свое место в вечности.

Конечно, пишущий выдает себя сплошь и рядом, даже когда говорит вовсе не о себе, даже если пытается замести следы, оправдаться, сбить с толку, напустить тумана. Дошлый аналитик в конце концов поймает его на оговорках, словечках, пристрастиях. И даже иногда, глядишь, угадает - попадет в точку. Хотя чаще наговорит такой чепухи, что уши вянут.

Вот ведь как: пока не начал разбираться в причинах, вызывающих к жизни рассказы о себе, все представлялось проще. Один рассказывает, другой слушает. Люди всегда этим занимались, и очень охотно. Возможно, каждому следовало бы написать историю своей жизни.

Хотя если представить, что каждый действительно начнет рассказывать о себе, - что делать с этим потоком? Кто будет читать? Когда все говорят - найдутся ли слушающие?

Что может сделать наши воспоминания интересными для других? Подробности ушедшей жизни, истории, живой воздух времени. Каждая жизнь - модель жизни общей; описывая себя, мы описываем эпоху. Самые простые, житейские свидетельства бывают в истории самыми драгоценными.

А что делает некоторые из них