Там, где Висла-река (польские сказки) [Юзеф Игнаций Крашевский] (fb2) читать онлайн
- Там, где Висла-река (польские сказки) (пер. Наталья Яковлевна Подольская) 374 Кб, 151с. скачать: (fb2) - (исправленную) читать: (полностью) - (постранично) - Юзеф Игнаций Крашевский - Густав Морцинек - Наталья Яковлевна Подольская
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Там, где Висла-река (польские сказки)
Юзеф Игнаций Крашевский Цветок папоротника
Правда ли, нет ли, только говорят, на Иванову ночь папоротник цветёт. Рассказывают об этом старушки, долгими зимними вечерами сидя перед печкой, в которой весело потрескивают дрова. Кому чудесный цветок посчастливится найти, тому во всём будет удача, и все его желания исполнятся. Что ни задумает, в тот же миг свершится. Но ночь Иванова коротка, цветок в лесу — один-единственный, и прячется он в глуши, в зарослях непроходимых. Говорят, на пути к цветку опасности да препятствия поджидают, и стерегут его страшилища, а сорвёт его лишь тот, кто не струсит, не оробеет. Толкуют ещё, будто цветок невзрачен, неприметен и мал, и только как сорвёшь его, превращается в диво дивное, красоты невиданной и неслыханной. И даётся цветок в руки только молодым, да и то с разбором: коли не запятнали, не замарали себя бесчестным поступком. А прикоснётся к цветку старик — цветок в прах рассыплется. Так говорят, так рассказывают. Ведь своими глазами чудесный цветок мало кто видел, а кто видел, тот давно помер. В каждой сказке зёрнышко истины есть. Но запрятано оно частенько так глубоко, что его и не разглядишь. Так и с цветком папоротника.* * *
Жил на свете мальчик по имени Яцек. И был этот Яцек очень любопытный: всё-то ему надо знать, своими глазами увидеть, руками потрогать. Вечно по деревне бегает, выспрашивает, высматривает, разыскивает. И что трудно отыскать да раздобыть — это ему по нраву, а что само в руки давалось, не по нём было. Как-то зимним вечером собрались все возле печки. Яцек вырезал ножиком палку, да не простую, а с рукоятью в виде пёсьей головы. И вот старая бабка, по прозвищу Немчиха, которая много на своём веку повидала, а чего не видала — про то слыхала, стала рассказывать про волшебный цветок. Яцек до того заслушался, что палку выронил и чуть ножиком руку не поранил. А рассказывала старуха так, будто своими глазами тот цветок видела. Но, знать, упустила она своё счастье, если в лохмотьях ходила да милостыню по деревням просила. Кончила Немчиха, и Яцек сказал себе: «Будь что будет, а я тот цветок найду!» И с той поры одно у него на уме: как заветный цветок добыть. А до Ивановой ночи ещё далеко, и время, словно назло, тянется медленно-медленно. Наконец настал долгожданный день, а за ним — и ночь. Гурьбой высыпали парни и девушки на поляну возле леса. Запылали костры, зазвенели песни, началось веселье. А Яцек смотрит, как они через костры прыгают, и думает: «Прыгайте, прыгайте, пока ноги себе не опалите, а я в лес пойду цветок волшебный искать. В этом году не найду, через год пойду, через год не найду — опять пойду. До тех пор ходить буду, пока цветок не добуду». Умылся Яцек ключевой водой, белую рубаху красным кушаком подпоясал, лапти липовые, неношеные обул, на голову шапку с павлиньим пером надел — и убежал в лес… Стоит лес чёрной стеной, затаился, молчит. Над лесом — небо тёмное, на небе звёзды мерцают, но не светят. Темень, ни зги не видно. Яцек каждое деревце, каждую тропиночку в лесу знает. Так ведь то днём, а не ночью! И сдаётся ему, попал он в чужой, незнакомый лес. Деревья — в три обхвата, верхушками в небо упираются. На земле колоды лежат — не обойти, не перелезть. Кустарник колючий, густой — не продерёшься. Безжалостно жжёт крапива, шипы в тело впиваются. Кругом мрак непроглядный. Вдруг впереди два огромных жёлтых глаза сверкнули, уставились на мальчика, словно заживо съесть хотят, мигнули и погасли. Вот вспыхнули в темноте зелёные глазищи, потом красные, потом белые. Направо-налево, вверху-внизу — всюду, куда ни глянешь, горят глаза огромные, точно плошки. Но Яцек не боится, знает: это нечистая сила его отпугивает, к цветку не подпускает. А идти всё трудней. То толстенная колода дорогу перегораживает. Карабкается на неё Яцек, ровно на гору, — перелез, обернулся, а поперёк дороги тоненькое брёвнышко лежит, перешагнуть можно. То вдруг перед ним сосна высоченная — верхушки не видно, а ствол, как башня, толстый. Стал Яцек сосну обходить. Идёт, идёт, а когда обошёл, глядь — сосна-то не толще палки, переломить ничего не стоит. Дальше такая чащоба — пальца не просунешь. Но Яцек не оробел, бросился вперёд и давай ломать, крушить, чёртову дичь с корнями вырывать — и пробился. За чащобой — болото, топь непроходимая широко раскинулась, не обойдёшь. Шагнул Яцек, нога вязнет, проваливается, дна не достаёт. Как тут быть? Смотрит Яцек — на болоте кочки бугрятся. Стал он с кочки на кочку прыгать, а кочки, точно живые, из-под ног ускользают. Припустился Яцек бежать и на другую сторону перебрался. Обернулся назад — не кочки это, а головы человеческие из болота торчат, ухмыляются. Дальше хоть по бездорожью, но идти словно полегче. Петлял Яцек по лесу, плутал, и спроси его, в какой стороне родная деревня, ни за что бы не сказал. Вдруг видит он — папоротник величиной с вековой дуб, и на одном листе прилепился снизу маленький цветочек, горит-переливается, точно алмаз. Пять золотых лепестков у цветка, а посередине глазок сверкает и, как мельничное колесо, вертится. У Яцека сердце заколотилось. Протянул он руку, вот-вот чудесный цветок сорвёт, но тут… запел петух. Глазок посерёдке цветка ярко блеснул на прощание и погас. Вокруг дикий хохот послышался. А может, это листья зашелестели или лягушки расквакались? Не разобрал Яцек: в голове зашумело, помутилось, ноги подкосились, и он без чувств упал на землю. Очнулся он в хате на лавке. Мать с плачем рассказала, как нашла его чуть живого на рассвете в лесу. Припомнил тут Яцек, что с ним приключилось, но ни словом никому не обмолвился — боялся, засмеют. «Не беда, через год в Иванову ночь опять счастья попытаю», — подумал он и стал ждать. День проходит за днём, месяц за месяцем, а чудесный цветок папоротника нейдёт у Яцека из головы. Что бы он ни делал, куда бы ни шёл, о волшебном цветке думает. Наконец Яцек дождался Ивановой ночи. Опять ключевой водой умылся, белую рубаху красным кушаком подпоясал, шапку с павлиньим пером надел, лапти липовые, неношеные обул, и, когда парни и девушки на гульбище отправились через костры прыгать да хороводы водить, Яцек к лесу прокрался. Думал, опять сквозь чащобу продираться придётся, ан нет — на месте знакомого леса словно другой вырос. Дубы да сосны, высокие, стройные, далеко друг от дружки стоят, а меж ними поросшие мхом валуны — каждый с целую гору. Идёт-идёт Яцек от дерева к дереву и никак не дойдёт, точно они от него убегают. Камни большущие, скользкие, как живые, на глазах растут. А между камнями морем зелёным папоротник колышется — высокий, низкий, а заветного цветочка не видать. Идёт Яцек дальше. Сперва папоротник до щиколоток ему доходит, потом до колена, потом до пояса, до шеи, и, наконец, совсем утонул мальчик в зелёных волнах. Шумит папоротник над головой, точно море в непогоду, и в шуме том смех, стоны, плач чудятся. Ступит Яцек ногой на стебель, а он змеёй извивается, шипит, рукой ухватит — из него кровь брызжет. Идёт он, идёт, лесу конца-краю нет. Ночь, точно год, тянется. А заветного цветочка не видно. Но Яцек не отчаялся, не поворотил назад. Вдруг что-то блеснуло вдали. Смотрит Яцек — будто алмаз семицветный, горит-переливается волшебный цветок. Пять золотых лепестков у цветка, а посерёдке глазок, как мельничное колесо, вертится. Подскочил Яцек, руку протянул — вот-вот цветок сорвёт, но не тут-то было: закукарекал петух, и всё исчезло. На этот раз не упал мальчик наземь, как подкошенный, не закружилась, не затуманилась у него голова. Сел он на замшелый камень и от обиды чуть не заплакал. Но вот в сердце закипел гнев, обиду одолел, и Яцек воскликнул: — Два раза не повезло — в третий повезёт! Сказал, на мох прилёг и заснул крепким сном. Спит Яцек и видит сон: стоит перед ним на длинной ножке цветок: посерёдке глазок блестящий вертится, а вокруг пять золотых лепестков. Стоит цветок и смеётся. «Ну что, — говорит, — хватит с тебя? Перестанешь теперь за мной гоняться-охотиться?» «Нет, не перестану! — отвечает Яцек. — На край света пойду, а тебя всё равно найду! Никуда ты от меня не денешься». Тут один лепесток вытянулся, и чудится Яцеку, цветок ему язык показывает, а блестящий глазок насмешливо прищурился, подмигнул, и всё пропало. Проснулся Яцек на опушке леса неподалёку от родной деревни и не знает, сон то был или явь? Поплёлся он домой, дома на лавку повалился и лежит как покойник — кровинки в лице нет… День проходит за днём, а Яцек всё о цветке думает, голову ломает, как бы его раздобыть, счастья своего не упустить. Но сколько ни думал, так ничего и не придумал. Вот опять Иванова ночь настала. В третий раз надел Яцек белую рубаху, красным кушаком подпоясался, лапти липовые, неношеные обул и, как стемнело, в лес побежал. Вот чудеса! Лес как лес. Тропинки знакомые, хоженые, деревья на месте стоят, камни из-под земли не вырастают, дорогу не загораживают. Только вот папоротника нигде не видно. Но знакомая тропинка ведёт его в глубь леса, туда, где всегда папоротник рос. Так и есть! Яцек стебли раздвигает, каждую веточку обшаривает, ощупывает, а цветка нет как нет. Тут черви притаились, там гусеница свернулась калачиком и спит, а там сухие листья прахом рассыпаются. Приуныл Яцек, голову повесил. Неужто в третий раз ни с чем домой возвращаться? Вдруг видит под ногами цветок заветный: пять золотых лепестков, а посерёдке глазок блестящий. Яцек недолго думая хвать цветок! Точно огнём опалило руку, но Яцек крепко держит стебель, не выпускает. А цветок на глазах растёт-растёт, и такое от него сияние, такой блеск исходит, что Яцек даже зажмурился. Спрятал он цветок за пазуху и к сердцу прижал. — Повезло тебе, добыл ты меня, — молвит цветок. — Теперь проси чего хочешь. Но помни: счастьем своим ни с кем не делись, не то всё потеряешь. У Яцека от радости в голове помутилось. «Дурак я, что ли, своим счастьем с другими делиться, — подумал он. — Пусть всяк о себе сам заботится». Только он так подумал, цветок к телу прильнул, прирос, а корешки в сердце запустил. А Яцек радуется: «Теперь мы никогда с ним не расстанемся и никто его у меня не отнимет». Идёт Яцек, шапка набекрень, губы сами в улыбке расплываются. Под ногами тропинка, точно пояс, серебром шитый, блестит. Деревья перед ним расступаются, кусты разбегаются, цветы до земли кланяются. Но Яцек по сторонам не глядит, тех чудес не замечает, о богатстве, о счастье мечтает. И вот пожелал он во дворце белокаменном жить, богатой деревней владеть да слугами, челядью править. Только подумал — на краю леса очутился, но не своего, а чужого, незнакомого. Глянул на себя и обомлел: кафтан на нём сукна заморского, сапоги с золотыми подковами, пояс, точно радуга, драгоценными камнями горит-переливается, рубашка, как паутинка, тонкая. Рядом карета стоит, в упряжке шестёрка белых коней в золочёной сбруе, лакеи в позументах, камердинер руку с низким поклоном подаёт, в карету подсаживает. Не успел Яцек опомниться — перед дворцом очутился. На высоком крыльце — слуг видимо-невидимо. Слуги низко кланяются, с опаской на хозяина поглядывают. Смотрит Яцек — ни одного знакомого, родного лица. Во дворец вошёл, а там убранство царское, богатство неслыханное и невиданное. Яцек на эту роскошь глядит не наглядится. «Ну, — думает, — теперь-то я заживу припеваючи». По палатам изукрашенным расхаживает, на все диковинки любуется. «Хорошо бы поспать», — подумал он. После ночи бессонной, тревожной глаза у него слипались. Глядь — кровать перед ним, пуховик на ней как гора. Яцек на высокую кровать лёг, одеялом атласным укрылся и в тот же миг заснул. Много ли, мало ли он спал, а проснулся, и есть ему захотелось. «Хорошо бы поесть», — думает он. Только подумал, глядь — стол стоит, на столе яства разные. Да стол-то не простой, а волшебный. Чего бы Яцеку ни вздумалось поесть, вмиг на блюде перед ним желанное кушанье. Ест-ест он, все, какие знал, кушанья перепробовал, все напитки отведал. Наелся досыта, до отвала и по садам прогуляться пожелал. В саду растут деревья невиданные, плоды на них спелые, румяные, вперемежку с прекрасными, пахучими цветами висят. Ходит Яцек, дивуется, на что глядеть, не знает. С одной стороны море синее плещется, с другой — лес дремучий стеной стоит, а посерёдке речка течёт. Только чудно ему: ни деревни родной, ни леса, ни поля отцовского не видать. «Куда они подевались?» — думает Яцек, а у самого на душе невесело, не радуют его чудеса заморские да богатства несметные. Чтоб тоску развеять, кликнул он слуг. Сбежались слуги верные, в пояс кланяются, приказания исполнить спешат, речи льстивые ведут. Заслушался Яцек льстивых, сладких речей и про отца с матерью забыл. На другой день приказал он отвести его в сокровищницу. А там золото, серебро, камни драгоценные горой лежат, как огонь горят, — глазам больно. Глядит Яцек на эти богатства и думает: «Вот бы отцу с матерью горсточку монет послать. Купили бы они себе земли клочок, лошадь, корову и нужды-горя бы не знали». Но тут вспомнил он наказ цветка: ни с кем счастьем своим не делиться, не то всё потеряет. И погасла в сердце искорка жалости. «С какой стати буду я о них заботиться, — сказал себе Яцек, — или рук у них нет, ума не хватает? Пусть сами цветок папоротника ищут. Вот ещё! Стану я ради них богатство терять, власти-могущества лишаться!» С той поры зажил Яцек припеваючи во дворце белокаменном. Что ни день, забавы новые, наряды из парчи да бархата, серебром, золотом шитые. То палаты роскошные ставить вздумает, то сады разбивать краше прежних, то яства заморские привезти велит. Что ни день лошадей меняет: серую на буланую, буланую на каштановую, каштановую на каурую. Но скоро наскучило ему это. Забавы его не веселят, наряды не радуют, яства в горло не лезут. Вместо фрикаделек и рябчиков жареных велит он репу да картошку с салом подавать. Но есть всё равно не хочется. И горше всего — безделье. Надоело Яцеку по садам да дворцам разгуливать, на чудеса любоваться. А за топор, за лопату не возьмёшься. Где там! Разве такому знатному да богатому пану пристало землю копать или дрова рубить. Увидят слуги, на смех поднимут. От безделья да скуки стал Яцек слуг мучить, изводить, но скоро и это ему надоело. Проходит год, другой. Всё у Яцека есть, чего только душа ни пожелает, а счастья нет. Запечалился он, приуныл. Невтерпёж ему хоть одним глазком на родную деревню посмотреть, на хату, где он свет увидел, на отца с матерью. Вот сел он в карету и пожелал в родную деревню перенестись. Как вихрь мчатся кони, и не успел Яцек опомниться, карета у знакомого плетня стоит. Глянул Яцек на родную хату, и из глаз слёзы брызнули. Какой убогой показалась она ему после той роскоши, к которой он привык. Вот у колодца водопойная колода, покосившиеся ворота, чурбан, на котором он, бывало, дрова рубил, замшелая крыша, лестница у стены. А где же люди? Тут из хаты выходит сгорбленная старуха в посконной рубахе и с испугом на панскую карету глядит. Яцек из кареты выпрыгнул, к матери бежит, а навстречу ему с яростным лаем — дворовый пёс. Вроде бы Шарик, только больно тощ — кожа да кости. Ощетинился пёс, на задние лапы присел и тявкает. Не признаёт. Мать у притолоки стоит, на Яцека глядит, в нарядном паниче родного сына не признаёт. Защемило у Яцека сердце. — Матушка! — вскричал он. — Это я, ваш Яцек! Услыхала старушка его голос, вздрогнула, посмотрела покрасневшими от дыма и слёз глазами на него пристально, покачала головой и говорит: — Яцек? Шутить изволите, ясновельможный пан! Моего Яцека давно на свете нет. Был бы наш сыночек жив, давно бы домой воротился. А при таком богатстве не покинул бы нас в нужде-горе. — Ещё раз глянула старушка на нарядного панича и молвила: — У нашего Яцека было доброе сердце. Он последним куском хлеба поделился бы с нами, не то что таким богатством. Яцек от стыда глаза опустил. А из-за матушкиной спины младшие братья и сёстры выглядывают, в оконце седая голова отца показалась. Что тут делать? Как быть? И своим помочь охота, и богатства лишиться страшно. А золотые монеты в карманах бренчат, позванивают, словно насмехаются над ним. Сунет Яцек руку в карман — и выдернет. Глянет на родных — сердце кровью обливается. А на лошадей в наборной сбруе, на карету раззолоченную посмотрит да на слуг в позументах, дворец белокаменный вспомнит — и жалости как не бывало! Цветок папоротника словно железным панцирем сердце сковал. Повернулся Яцек к матери спиной и зашагал к карете. А вдогонку Шарик лает-заливается. В ушах звучат слова матери: «Яцек последним куском хлеба с нами поделился бы, не то что богатством таким». Сел Яцек в карету и укатил во дворец белокаменный. Во дворце музыка играет, челядь пляшет, столы от яств ломятся, а Яцек брови хмурит, ничто его не радует, не веселит. Выпил вина, думал, горе зальёт — нет, не помогло. Слуг высечь велел, думал, легче станет — нет, не полегчало. С той поры он и есть не наест, и пьёт не запьёт: всё ему убогая хатёнка представляется. Не запить это, не заесть, никаким зельем не заворожить. Проходит ещё год. Опять захотелось Яцеку с родными повидаться. Только в карету сел да желание загадал, карета у знакомого плетня стоит. Смотрит Яцек — всё по-старому: у колодца водопойная колода, покосившиеся ворота, крыша замшелая, лестница у стены. Шарик ощетинился, лает, к дому не подпускает. На порог младший брат, Мацек, вышел. — Где матушка? — спрашивает Яцек. — Захворала, — шепчет братишка и вздыхает. — А отец? — В могиле. Шарик кидается на Яцека, за ногу укусить норовит. Переступил Яцек порог хаты, видит — мать на кровати лежит и стонет. Подошёл поближе, мать открыла глаза, на родного сына взглянула и опять не признала. У Яцека чуть сердце от жалости не разорвалось. А золотые монеты в кармане бренчат-позванивают, словно над ним насмехаются. Сунет Яцек руку в карман — и выдернет: счастье, богатство потерять боится. Точно железом сковал сердце цветок папоротника. «Матери всё равно не поможешь, — рассуждает сам с собой Яцек. — Дни её сочтены. А я ещё молодой, у меня вся жизнь впереди. Чего ради стану я от своего счастья отрекаться?» Выбежал опрометью из хаты и укатил во дворец белокаменный, к богатствам своим несметным. Но ни дивная музыка, ни пляски весёлые, ни речи льстивые не радуют его. Затворился он в дальнем покое и заплакал горькими слезами. Знать, проснулась совесть под железным панцирем, что сковал его сердце. Чтобы заглушить её укоры, велел Яцек оркестру играть громче прежнего, челяди плясать, вино подавать, из пушек палить. Но ничего не помогает, в ушах звучат слова матери: «Яцек последним куском хлеба с нами поделился бы, не то что богатством таким». Совсем потерял Яцек покой. Высох как щепка, пожелтел как воск. Опостылели ему богатства несметные. Вот не стало больше мочи терпеть, набил Яцек карманы золотом и велел в родную деревню ехать. «Будь что будет, надо из беды их выручить», — думает он. Вот и хата. Кругом всё по-старому: водопойная колода, покосившиеся ворота, лестница у стены. Только людей не видно. Подошёл Яцек поближе, смотрит — дверь колышком подперта. В окошко заглянул — в хате ни души. — Пан, а пан! — окликнул его нищий. — В хате нет никого. Перемёрли все от голода и болезней. Услыхал это счастливый владелец дворца белокаменного и богатств несметных и застыл на пороге убогой хатёнки, точно ноги к земле приросли. «По моей вине погибли они, — молвил он про себя, — сгину и я!» Только сказал — земля расступилась, поглотила Яцека и цветок папоротника вместе с ним. И с той поры нет больше на свете злосчастного цветка.Волшебная гора
У одной бедной вдовы было три сына. Она души в них не чаяла. Сыновья тоже мать почитали, добром за добро платили. И у каждого сына своё ремесло было. Старший в костёле на органе играл. И к тому же книжки читал. Учёным слыл человеком. Крестьяне его уважали, да что крестьяне — сам ксёндз ему кланялся. Средний в солдатах служил. Храбрецом слыл, и за это ему тоже от людей почёт! Где только он не побывал, каких чудес не повидал! Как начнёт рассказывать, односельчане разинут рты и слушают затаив дыхание. А младший сын, как деды и прадеды, землю пахал да хлеб засевал. Старушку-мать и братьев кормил. Недосуг ему россказни солдата слушать да учёности старшего брата дивиться, вот и считали его братья дураком. Жили они, поживали, горя не знали. И вот приключилась беда. Заболела как-то ночью старушка-мать. Лежит, стонет и детей зовёт. Подбежали братья к постели, а мать, как плат, белая, еле дышит. Опечалились они, что делать, не знают. Тут старший сын, что умником слыл, и говорит: — Я матушку постерегу, а вы сбегайте к бабке-ведунье. Она в лесу возле могилы в заброшенной избушке живёт. Может, знает она, как матушке помочь. Бегут братья долом, лесом. Прибежали к заброшенной избушке, где бабка-ведунья живёт. Про беду свою рассказали и тем же путём вместе с ней назад воротились. К дому подходят, а старший брат у ворот стоит, их поджидает. — Как матушка? — кинулись к нему братья. — Полегчало ей, стонать перестала. Заснула, родимая. Бабка-ведунья в избу взошла — и к постели. Дотронулась до больной, покачала головой и молвит: — Полегчало вашей матушке. Ничего у неё больше не болит. Отмучилась она, померла. Услыхали сыновья — и в слёзы. Плачут, об стену головой бьются, рубахи на себе рвут. Сколько лет бабка-ведунья на свете жила, а такого горя не видывала. Вот пожалела она их и говорит: — Ладно, дам вам совет: чтобы матушку воскресить, надо каплю живой воды добыть. Только это не всякому молодцу по плечу. За тремя реками, за тремя лесами стоит волшебная гора, на той горе под говорящим деревом родник. И стережёт его сокол заколдованный. Пути до горы и обратно — ровно семь дней. Много туда удальцов хаживало, да назад никто не воротился. Чтоб на вершину взойти, надо держать напрямик, никуда не сворачивать и не оглядываться. Что ни увидишь, что ни услышишь — знай вперёд иди, а сделаешь шаг вправо или влево или оглянешься назад — пропал: камнем в землю врастёшь. А страхов и соблазнов там — не счесть! С тех пор как мир стоит, никто ещё до вершины не добрался. Кто из вас хочет счастья попытать, живую воду достать? А идти туда — за солнцем. Сказала — и вон. А братья стали совет держать, кому за живой водой на волшебную гору идти. Заспорили они, каждому мать хочется спасти. — Послушайте, — говорит средний брат, — бабка-ведунья сказывала: чтоб на ту гору взойти, храбрость нужна, а мне, бывалому солдату, смелости не занимать стать. Не раз на поле брани смотрел я смерти в глаза. Мне сам чёрт не брат. Ровно через неделю ждите меня с живой водой. Простился с братьями солдат, взял острый меч и в путь за солнцем отправился. День прошёл, и два, и три, вот и неделя кончается. А солдата всё нет и нет. Затревожились братья, в лес к бабке-ведунье побежали, спрашивают, куда их брат подевался. — Не ждите его понапрасну, — отвечает ведунья-колдунья, — не воротится он больше домой. Камнем врос в гору и останется там на веки вечные. Опечалились братья. Идут домой и по дороге спорят, чей черёд за живой водой идти. Рассердился умный брат и говорит: — Сиди, дурак, дома! Где тебе за живой водой идти. Уж если брату, бывалому солдату, не повезло, тебе и подавно не повезёт. Без ума тут ничего не выйдет. А мне ума не занимать стать. Уж я-то знаю, как чёрта перехитрить. Брызну на него святой водой, он и отступится. Жди меня через неделю. Простился с братом, взял кропильницу с кропилом и в путь за солнцем отправился. День прошёл, и два, и три, вот и неделя кончается. А старший брат будто в воду канул. Побежал младший брат в лес к бабке-ведунье и спрашивает, куда брат подевался. — Не жди его понапрасну, — отвечает ведунья-колдунья, — не воротится он назад. Камнем врос в гору и останется там на веки вечные. Опечалился младший брат. Да что поделаешь, слезами горю не поможешь. Прибежал он домой, котомку с хлебом взял, косу наточил, через плечо повесил и в путь за солнцем отправился. Он и день идёт, и другой идёт. Три реки переплыл, три леса из конца в конец прошёл и на третий день на закате солнца заколдованную гору увидел. Стоит гора высоченная, вершиной в облака упирается, лесом чёрным ощетинилась. Дубы да сосны, буки да ели точно великаны в гору лезут, друг дружку плечами подпирают. В прогалинах меж деревьями — терновник да шиповник колючий, трава ядовитая, камни огромные, скользким мхом поросшие. В чаще змей да ящериц, жаб да лягушек — видимо-невидимо. Змеи шипят, клубками свиваются: ужалить хотят. Как туда идти, когда даже издалека глядеть страшно? Постоял вдовий сын, вспомнил мать неживую, собрался с духом и на гору полез. Руки себе все изрезал, ноги искровенил. Змеи его обвивают — жалят, колючки одежду рвут, царапают, трава сама в рот лезет, ядовитым соком отравить норовит. А ему всё нипочём. Много ли, мало ли шёл, вдруг слышит, окликает его кто-то: — Эй, погоди! Куда идёшь? Чуть было не обернулся вдовий сын, да вспомнил, что ему бабка-ведунья наказывала, и дальше пошёл. Вдруг, откуда ни возьмись, с левого бока — странник в куцем кафтанишке. Ростом невелик, с виду неказист. — Здравствуй, приятель! — говорит этак вежливо и шляпу снимает. — Куда путь держишь? — На гору! — отвечает вдовий сын. — А зачем ты на гору лезешь? А вдовий сын в ответ: — Живой воды хочу зачерпнуть. — Ну, тогда нам с тобой по пути. Я тоже за живой водой иду. Пойдём вместе. — Пойдём, коли хочешь. — Ты, брат, не туда идёшь. Зачем сквозь чащу продираться, по камням карабкаться? Посмотри, вон, налево, какая дорога широкая да ровная. Глянул вдовий сын налево, и впрямь — дорога, как стол, гладкая, улиткой в гору ползёт. — Пойдём, пойдём! — уговаривает его попутчик. — Сам иди! А я напрямик пойду, — говорит вдовий сын: слова бабки-ведуньи крепко помнит. — Пойдём! — Отстань! — отрезал вдовий сын. — Ну и сверни себе шею, дурак! — Странник в куцем кафтанишке заскрипел в бешенстве зубами, отскочил в сторону и исчез, будто его и вовсе не было. Карабкается вдовий сын в гору. Вдруг по всему лесу гул пошёл. Позади лай, вой, свист, точно за ним тысячная стая волков и собак гонится. — Ату его! Ату! — науськивает их кто-то дьявольским голосом. Яростный лай всё ближе и ближе. Вот-вот его бешеная свора нагонит и в клочья растерзает. Только хотел он обернуться, косой на них замахнуться, да вспомнил слова бабки-ведуньи и вперёд шагнул. В тот же миг не слышно стало ни треска, ни грохота, утих свист и лай. Только хохот — протяжный, оглушительный — прокатился по лесу, ветвями, точно ветер, зашелестел, и всё смолкло. Не успел вдовий сын опомниться, а тут новая беда! В непроглядной тьме зарево вспыхнуло, будто солнце в неурочный час взошло. Посмотрел он наверх: полнеба пламенеет. Это лес горит, огнём полыхает. Огонь навстречу ему подвигается, растёт, жаром палит. Деревья, как головни гигантские в печке, огнём пышут, искры мечут, друг на дружку валятся, путь ему преграждают. Помертвел от страха вдовий сын. Ноги к земле приросли. Живьём в огне сгоришь, в пепел обратишься. Но вспомнил он мать неживую, страх одолел и в огонь-пламя кинулся. В раскалённые угли по колено проваливается, от жара дыхание перехватывает, чёрный дым глаза ест, а он идёт и идёт напролом, никуда не сворачивает. Чуть живой из огненного ада выбрался. Вышел вдовий сын из огня-пламени, посмотрел кверху, а вершина-то уже близко, рукой подать! Отлегло у него от сердца. Посмотрел в другой раз, радость померкла, в страх обратилась. Перед ним отвесной стеной скала до неба высится. В третий раз посмотрел, у подножия скалы нору чёрную разглядел. Перед норой змей о семи головах спит, во всю мочь храпит. Задумал вдовий сын дракона перехитрить, сонного убить. Да не тут-то было! Как услышал дракон человечьи шаги, встрепенулся, проснулся и на ноги вскочил. Все семь голов огнём палят, жаром дышат. Зарычал дракон — гора зашаталась. Зубами ляскнул — лес застонал. Вдовий сын острой косой семь раз взмахнул и все до единой головы сшиб. Поганое чудище дух испустило, а головы в глубокую пропасть покатились. Вот вполз вдовий сын в драконье логово. А там дым, темень, чад — дышать нечем. Встал он с трудом на ноги и пошёл. Идёт в потёмках, в горле пересохло, пить хочется — страсть. Еле ноги бедняга волочит. А пещере конца нет. Вдруг сбоку из расщелины яркий свет брызнул и дивным запахом повеяло. Чудно ему: откуда под землёй солнечный свет? Подходит поближе — перед ним пещера, точно храм громадный, а в пещере сад красоты невиданной. Понизу травка майская зеленеет, розы и лилии цветут, дивным запахом дурманят. На траве-мураве деревья стоят, на них плоды румяные. Ветви под тяжестью их к серебряному ручейку клонятся. Парня голод, жажда донимают, но он отвернулся и дальше пошёл. Долго ли, коротко ли он шёл, только опять из расщелины свет пробивается. Подошёл он поближе, видит — грот, просторный, высокий, под сводом на золотой цепи золотая лампа горит. А вдоль стен понаставлены кадки, сундуки, ларцы, полные золота, серебра, драгоценных камней. Не позарился вдовий сын на богатство, отвернулся и дальше пошёл. Вот идёт он, идёт и вдруг слышит дивную музыку и пение, будто сто соловьёв разом поют. Тут скала перед ним расступилась, распахнулись двустворчатые двери и засверкал золотом зал. Посреди зала на мягком узорчатом ковре десять красавиц в прозрачных, как туман, одеждах под музыку танцуют и нежными голосами поют. Как увидели молодца, танцевать перестали, и та, что краше всех, к двери подбегает, улыбается ласково, белой ручкой манит, сладким голоском зовёт. Тут и святой бы не устоял, но вдовий сын вспомнил свою девушку — белую лилию, что в деревне осталась, глаза рукой заслонил и дальше ощупью побрёл. Шёл, шёл и в железные двери упёрся. Рукой до них дотронулся, они со скрежетом распахнулись, и вышел он из тьмы на свет солнечный, на самую вершину заколдованной горы. Стоит он на вершине, дух переводит, кругом озирается. А тут всё, как ему бабка-ведунья предсказывала: на голой, как ладонь, скале одно-единственное дерево растёт, серебряными листочками звенит, словно на ста арфах разом играют. Из-под корней прозрачный родник течёт, на верхней ветке золотой сокол покачивается. Увидел молодца золотой сокол, крыльями взмахнул, золотыми перышками зазвенел, поднялся в вышину и исчез в облаках. Вдовий сын совсем из сил выбился, к говорящему дереву ползком ползёт. Приполз, на голую скалу лёг и к источнику припал. Пьёт, и с каждой каплей сила в нём прибывает, раны затягиваются, заживают, словно и не было их. Напился он вдоволь, на ноги вскочил и радостным взором на мир поглядел, что внизу раскинулся. Раннее солнышко позолотило землю своими лучами. А на земле гор, полей, лесов, рек, деревень, городов — не счесть! И всё такое яркое да пёстрое, как на картинке. Сто лет глядеть будешь — не наглядишься. Вдруг слышит вдовий сын, над головой крылья зашумели. Глянул — золотой сокол летит, в клюве кувшин золотой держит. И прямо к нему на плечо садится. Серебряные листочки зазвенели на дереве, и расслышал он такие слова:Возьми-ка кувшин,
Возьми золотой,
Наполни кувшин
Живою водой.
Ветку мою
Сломай, не жалей,
И отправляйся
Домой веселей.
Вниз по горе
Смело шагай,
В воду живую
Ветку макай.
Шаг ступи —
Водой покропи.
Пастух, который тысячу зайцев пас
Давно это было, ещё во времена татарских набегов. Тучей налетали татары из восточных степей и, словно паводок, заливали польские земли. Никому от них не было спасения. Деревни и города предавали они огню, стариков и детей убивали, а молодых в ясырь — в полон — угоняли. Король из татарской неволи выкупал рыцарей, богатые горожане — родных, а крестьян кто выкупит? Вот и оставались они в плену-неволе, пока смерть не выкупит. Разве что убежать посчастливится. Посчастливилось Всемилу — убежал он из татарского плена. Сколько уж дней, сколько ночей шёл он на родину — не счесть! Дождь его поливал, солнце палило, ветер пронизывал насквозь, голод и холод донимали. Но ему всё нипочём. Большими дорогами идёт, малыми тропками — лишь бы вперёд: тоска гонит. И кажется ему, нигде золотой такой пшеницы нет, пригорков таких привольных, ручьёв серебристых, как в родном краю, где Висла течёт. Вот пробирается он бескрайней прикарпатской пущей. Кругом всё лес да лес, ни единой души нигде. На рваной сермяге — пыль чужедальних дорог, за спиной сума потёртая, а в суме всё его богатство: кусок хлеба, пузырь с молоком — добрых людей подаянье, да горстка монет, что на дороге нашёл. Идёт ягоды собирает и ест, а хлеб да молоко бережёт, напоследок оставляет, когда голод совсем доймёт. Вдруг из-за дерева старичок выходит. Сгорбленный, борода седая, палкой подпирается. — Здравствуй, странник! — Здравствуй, дедушка! — Добрый человек, нет ли у тебя хлебушка? Совсем я изголодался, еле на ногах стою. — А почему, дедушка, ты ягоды не собираешь? — спрашивает Всемил. А старик в ответ: — Ах, мил человек! Это тебе, молодому, легко: нагнулся, ягодку сорвал и дальше зашагал. А старые кости не гнутся. «Старость — не радость, — думает Всемил. — Надо старику помочь. А с меня и ягод хватит!» Вынул он из сумы ломоть хлеба и старику протягивает: — Возьми, дедушка! Ешь на здоровье. Обрадовался старик. Одной рукой краюшку берёт, а другой из-за пазухи дудочку достаёт. — Вот тебе дудочка на память обо мне. Может, она тебе пригодится. Как сошлись невзначай, так и разошлись каждый в свою сторону: один — на восток, другой — на запад. Не прошёл Всемил и десяти шагов, оглянулся, а деда и след простыл. «За деревьями небось скрылся», — подумал Всемил и зашагал дальше. Вот кончился лес, и перед ним пустошь лежит, солнцем опалённая, сухая, каменистая. Растёт на ней чахлая травка да красный чабрец, сухая овсяница колосками шуршит да ядовитый очиток желтеет. Одно слово — пустошь. Куда ни кинь взгляд — ни жилья человеческого, ни дымка от костра. Час проходит за часом, солнце немилосердно палит, а пустоши конца-краю нет. «Отдохнуть пора да молока выпить», — думает Всемил и по сторонам озирается — ложбинку ищет, где бы сесть поудобней. Вдруг вверху ветер зашумел, засвистел. А на землю спустился — тучи песка взметнул, белый свет заслонил. Долго ли, коротко ли бушевал ветер, а когда улёгся, видит Всемил — навстречу ему старичок бредёт. Совсем дряхлый да немощный. Тот, которого он в пуще повстречал, против этого молодец молодцом. — Дай водицы, добрый человек! — прохрипел старик. — От жажды умираю. Как быть: и старика жалко и молока. — Спаси меня! Спаси! — просит старик. Откажешь, утаишь молоко — душой покривишь. «Авось доплетусь до деревни или на ручеёк набреду и напьюсь вволю», — думает Всемил, из сумы пузырь с молоком достаёт, конопляную нить развязывает и старику подаёт. — Пей, дедушка, на здоровье! Обрадовался старик. К пузырю приник и всё молоко до капли выпил. Утолил старик жажду и говорит: — От неминучей смерти спас ты меня, добрый человек! Чем же мне тебя отблагодарить? Возьми вот этот кнут, может, пригодится. Сказал и вытащил из-за пояса можжевёловый прут, к нему веревка конопляная привязана с хлопушкой из конского волоса на конце. Тут опять поднялся ветер, взметнул, закружил песок — ни зги не видать. А когда ветер улёгся, старика точно не бывало. Недосуг Всемилу голову ломать, куда старик подевался. Торопится он засветло пустошь пройти и в безопасном месте заночевать. Под вечер видит он, впереди верхушки деревьев маячат, меж ветвями сизый дым вьётся, а в стороне белеет дорога, колеями изъезженная. «Деревня близко», — обрадовался Всемил, и сил у него прибавилось. По дороге идти ходко, не то что пустошью. Вот идёт он и радуется, что скоро в избе за стол сядет. Вдруг смотрит — у дороги под деревом старик сидит и горько плачет. Подошёл к нему Всемил и спрашивает: — Ты чего, дедушка, плачешь? — Ох, милый человек, беда со мной приключилась! Продал сын в городе поросёнка и велел мне деньги домой отнести, а я их потерял дорогой. Теперь невестке на глаза показаться боюсь. Выгонит меня из дома злая баба. А куда я на старости лет пойду? Кому я, немощный да хворый, нужен? А сам плачет, всем телом дрожит, будто озноб его бьёт. Пожалел Всемил старика. «Есть у меня в суме деньги. Не заработал я их, а на дороге нашёл. Легко они мне достались, легко с ними и расставаться. Отдам-ка я их старику». — На, дедушка, возьми! — говорит Всемил и протягивает старику деньги. — Да смотри опять не потеряй. Обрадовался старик, в ноги Всемилу поклонился. — Вот не ждал не гадал, что такое счастье мне привалит. Чем же я тебя отблагодарю, добрый человек? Возьми хоть клюку мою, может, тебе пригодится. Не захотел Всемил старика обижать, взял клюку и пошёл своей дорогой. Отошёл недалеко и подумал: «Надо старику помочь с земли подняться». Обернулся, а старика нет. «Ого! Даром что старик, а побежал, как молодой», — подивился Всемил. Вот идёт он деревней, к домам приглядывается. В какой постучать, не знает. Боязно ему: а ну как прогонят? Остановился перед одной хатой — двор перед крылечком чисто выметен, песочком жёлтым посыпан. В саду цветы цветут, а на завалинке кот сидит, умывается. «Зайду-ка я сюда», — решил Всемил, постучался и взошёл в хату. Посчастливилось ему, на добрых людей напал. Накормили его досыта и спать на сеновал пустили. В родную сторону держит путь Всемил. Пришёл на то место, где раньше его деревня была, а от деревни после татарского набега и следа не осталось. Дома стоят новые, в них живут люди чужие, пришлые. «Нечего делать, придётся в услужение идти», — подумал Всемил. А от людей он слыхал: в замке пастух нужен. Но не коней сторожить, не коров пасти, не свиней, не овец, не гусей, не индюшек… А вот кого — люди не сказывают, только криво усмехаются. Пошёл Всемил в замок. «Сам спрошу, — думает, — да разузнаю, какой такой им пастух нужен». Вот и замок за высокой стеной, к воротам мост подъёмный ведёт. Сказал Всемил, зачем пришёл, и его прямо в покои панские ведут. Выходит к нему важный пан кастелян и говорит: — Пастух мне нужен, тыщу зайцев пасти на лугу. Прослужишь у меня месяц, и не убежит ни один заяц да ещё полный мешок сказок мне расскажешь, отдам за тебя свою дочь и десяток деревень в придачу. А убежит хоть один, до самой смерти на меня даром работать будешь. Иди подумай, в полдень ответ мне дашь. Поклонился Всемил пану кастеляну и во двор вышел. Там его слуги обступили, спрашивают: кто такой, откуда да зачем пожаловал? Утаил Всемил, кто он да откуда. Говорит, в пастухи наниматься пришёл, зайцев пасти. — Вот дурак, — говорят слуги и по сторонам озираются, не слышит ли кто из панских приспешников. — Мыслимое ли дело, за зайцами на лугу углядеть. Да они мигом разбегутся. Много тут до тебя охотников находилось, а теперь до самой смерти на кастеляна спину гнут, точно невольники. Вон погляди: кто камни носит, кто стену вокруг замка строит. Глянул Всемил на невольников, и не по себе ему стало. «Мешок сказок рассказать — это для меня не штука, — думает он. — Немало я их наслушался у татар. А вот с зайцами дело потруднее. Ну да ладно, может, повезет мне». А слуги знай твердят: — Не лезь волку в пасть. Ступай отсюда, покуда цел. Свет велик. Найдёшь свою долю, женишься, вольным человеком будешь. А Всемил: нет и нет. Хочу зайцев пасти. Людям жалко парня: молод он да собой хорош. Поднялось солнце высоко на небе. Полдень настал. В замке колокол зазвонил — на обед людей сзывает. Всемил к пану кастеляну идёт и говорит: согласен, дескать, зайцев пасти. А кастелян рад-радёшенек, будет у него новый невольник, даровой работник. — Иди, — говорит, — в людскую кухню, пообедай. А после обеда приказчик тебе зайцев выдаст. Сказано — сделано. После обеда велел приказчик овин отворить. Скок-скок, во двор тысяча зайцев выскакивает. Смотрят люди, что дальше будет. Кто парня жалеет, а кто смеётся. «Какой же я пастух без дудочки», — рассудил Всемил. Дудочку — подарок первого старика — достал и заиграл. Только заиграл, зайцы, что по всему двору разбежались, прыгали да резвились, в кучу сбились, построились четвёрками, как солдаты, и ждут. Идёт Всемил к воротам, а зайцы за ним — скок да скок, бегут, оглядываются, не отстал ли кто, не забежал ли вперёд. Люди от удивления рты разинули. А приказчик посреди двора столбом стоит, на заячьевойско дивуется, даже народ на работу не гонит. Последняя четвёрка за мостом скрылась, только тогда опомнился народ. Вот и луг, где Всемилу велено зайцев пасти. «Ай да я! — смеётся Всемил. — Зайцев выгнал, теперь надо в оба глядеть, как бы они не разбежались». Воткнул он в землю клюку, чтобы не мешала ему за зайцами бегать. Что за диво! Зайцы вокруг клюки в кучу сбились и, будто их кто за верёвочку держит, не разбегаются, травку пощипывают. Всю траву съели. Всемил клюку в другое место перенёс, в землю воткнул, и опять они спокойно пасутся, не разбегаются. Тут, откуда ни возьмись, прилетели вороны да как начнут каркать. Три самых маленьких зайчонка испугались — и в кусты. — Эй вы, косые! Куда побежали, ворочайтесь назад! — крикнул Всемил, взял кнут — подарок второго старичка, да как щёлкнет. И в тот же миг зайчишки из кустов выскочили и назад воротились. «Что за диво! На дудочке заиграю — зайцы за мной бегут. Клюку в землю воткну — они вокруг пасутся, не разбегаются. Отобьётся косой от стада, щёлкну кнутом — и он назад бежит. Видно, не простые это дары, а волшебные», — рассуждает Всемил. Вечером приказчик пересчитал зайцев: все! Считает на другой день: опять все! На третий день, на четвёртый — то же самое. В замке — переполох. Пан кастелян злится, из себя выходит: — Как?! Этот мужик сиволапый, этот нищий пастух на моей дочери женится и десять деревень получит? Не бывать тому! Вот пасёт Всемил на лугу зайцев, глядь — от замка к нему колобок катится. Что такое? Подкатился колобок поближе. Тут Всемил разглядел — не колобок это, а кухарка. Как бочка, толстая, а ножки, ровно пеньки, коротенькие. Бросилась кухарка к Всемилу и заголосила: — Ой, спаси меня, милый пастушок! Спаси! А сама передником глаза трёт, притворные слёзы льёт. — Жарила я для пана кастеляна зайца. А он сгорел у меня, весь обуглился. Что мне теперь, горемычной, делать, где зайца взять? Прогонит меня кастелян в шею, собаками затравит. Спаси меня, продай мне зайчика! И пастуху монету суёт. «Ловушка это, — смекнул Всемил. — Хотят, чтобы вечером одного зайца не хватило». Но виду не подаёт и говорит: — Возьмите деньги. Зайца я не продам, не мой он, а панский. Но так и быть, выручу вас. А вы за это спляшите мне. Скучно целый день одному сидеть да за зайцами глядеть. Кухарка рада, что простака провела и панское приказание исполнила. Правой рукой за правый конец сборчатой юбки ухватилась, левой рукой — за левый и давай вертеться, толстыми ногами перебирать, притопывать. Точно мячик, подпрыгивает, кланяется на все стороны, вкруговую ходит. Развеселился Всемил, посмеялся вволю, а потом и говорит: — Ну, хватит, умаялись вы. Сейчас вам зайца поймаю. Схватил первого попавшегося зайца и кухарке подаёт. Толстуха зайца к себе прижала, передником прикрыла — упустить боится, и к замку бежит, от счастья ног под собой не чует. Только она на мост взошла, Всемил кнутом щёлк! Заяц из передника прыг и назад на луг прибежал. И опять все до единого вокруг клюки пасутся. Гей! На лугу — веселье, а в замке — грусть-тоска! Кастелян бранится, панна слёзы льёт. Кухарка платком повязалась, будто у неё зубы болят, а сама злющая-презлющая, горшками гремит, сковородами стучит, вертелами бренчит, аж гром в кухне стоит. Как тут быть, как горю пособить? Кастелян придворных да челядинцев на совет созвал. Думали они, думали, как пастуха извести, зайца у него увести, и придумали. Вот наряжается дочь кастеляна крестьянской девушкой и на луг отправляется. Юбка на ней старая, линялая, на голове — веночек, бусы деревянные, в руках — корзинка из ивовых прутьев. Подходит она к пастуху, улыбается ласково и говорит: — Продайте мне одного зайчика. Отец хочет в роще зайцев развести. Обложили его монахи оброком: каждый год двадцать зайцев вынь да положь! Самец у нас уже есть, теперь нам зайчиха нужна. — Да как же твой отец накажет им в лес не убегать, по панскому лугу не скакать? Перестреляют их охотники — и пропало дело! — Да он… да они… — запинается панна, что сказать, не знает. — Да отец рощу плетнём огородил. «Опять ловушка», — смекнул Всемил и говорит: — Такой красавице продавать зайца не годится. Выбирай любого, но сперва поклонись мне десять раз. Кланяется панна пастуху, смиренно да покорно, до самой земли сгибается. Поймал Всемил зайчиху и к панне в корзинку посадил. — Пусть живёт у вас на здоровье да каждый год по двенадцать зайчат приносит. Обрадовалась панна, корзинку платком прикрыла и бегом к деревне. А у первой хаты к замку поворотила. Всемил зорко за ней следит, всё видит. Стала она к воротам замка подходить, Всемил щёлкнул кнутом, зайчиха из корзинки прыг и на луг прибежала. Опять в замке горе, опять кастелян придворных да челядинцев на совет собирает. Судили, рядили, как пастуха извести, как зайца у него увести. Но так ничего и не придумали. И решил кастелян сам к пастуху идти, зайца у него просить. «Чай, я не баба, у меня заяц не убежит. Только бы люди про это не прознали», — рассудил кастелян. Посылает он дочку на чердак, велит в сундуке самый никудышный, молью проеденный кафтан найти и ему принести. Надевает он тот кафтан, жгутом соломенным перепоясывается, из конюшни старую клячу выводит, вместо седла дерюгу кладёт и тайком из замка едет. Подъехал к Всемилу и просит этак жалостливо: — Добрый человек, продайте зайчика подешевле. Хочется мне хоть раз в жизни зайчатины отведать. Всемил сразу пана признал, но виду не подаёт. — Не годится у такого бедняка деньги брать, — говорит он. — Я вам даром зайца отдам, но сперва исполните мою просьбу. А кастелян в ответ: — Почему не исполнить — исполню! — Вон видите, по меже Барбоска бежит, хвостом машет? — Вижу, вижу… — Догоните его и поцелуйте в нос. Разозлился кастелян: да как он смеет, мужик сиволапый, над барином издеваться! Но делать нечего. Смирился пан. Не то придётся десять деревень отдать да простого мужика в зятья взять. Съёжился пан, будто ниже ростом стал, и спрашивает: — А через листик можно? — Валяйте через листик! Кастелян по меже идёт, спотыкается и приговаривает: — Барбоска, Барбоска! Поди сюда, собачка моя хорошая! Поди сюда! Не привык деревенский пёс к такому ласковому обхождению: приостановился и ждёт. А кастелян перед ним на колени — бух! Лист подорожника сорвал и через этот лист собаку прямо в нос поцеловал. Идёт обратно к пастуху, от злости, как свёкла, красный. — Исполнил я твою просьбу, — говорит он. — Как же, видел, видел! Теперь мой черёд вашу просьбу исполнить. Поймал Всемил зайца и кастеляну отдал. Кастелян зайца покрепче за уши ухватил, на камень влез, с камня на клячонку вскарабкался — и трюх-трюх в замок потрусил. Вот уж и мост недалеко. Тут Всемил как щёлкнет кнутом! И откуда только у зайчишки сила взялась! Вырвался он из цепких панских рук, с лошади на землю соскочил и на луг помчался. Мчится, белый хвостик мелькает, следом пыль завивается. Напрасно унижался, пан, так ни с чем в замок и воротился. Четвёртая неделя к концу подходит. Приказчик каждый вечер зайцев пересчитывает и кастеляну докладывает: — Все зайцы целы. Тыща как была, так и есть. Переполошился кастелян: как тут быть, как беду отвратить? Вот велит он четвёрку лошадей в карету закладывать и к соседям едет, к таким же, как он сам, панам, богатым да знатным. Приезжает и про свою беду рассказывает. А они ему в ответ: — Чего горевать, отчаиваться раньше времени! Он ещё вам мешок сказок рассказать должен. Тут вы его и поймаете! Пусть хоть всю ночь напролёт рассказывает, а вы говорите: «Мало! Мешок ещё не полный». Вот и станет он вашим невольником. Послушался кастелян. Собирает он пир, зовёт на пир панов, знатных да богатых, с жёнами и дочками. А когда все собрались, велит он большущий мешок из-под овечьей шерсти принести да пастуха позвать. Проведал об этом Всемил, к управителю поспешил и говорит: — Как же я в таких лохмотьях в панские покои явлюсь? Поглядел управитель на его рваную сермягу и молвил: — Твоя правда, пастух! Не годится в панские покои в лохмотьях идти. Дали Всемилу кафтан тонкого сукна, пояс широкий, сапоги с подковками да шляпу с павлиньими перьями. Искупался Всемил в речке, панский брадобрей ему волосы подстриг, подровнял. А как надел он нарядный кафтан, на кухне так и ахнули: молодец молодцом, прямо не узнаешь! В трапезной гости за столами посиживают, едят, пьют, веселятся. — Позвать пастуха! — приказал кастелян. Входит Всемил — статен, пригож. Такого тут сроду не видывали. Панны глаз с него не сводят, вздыхают, на дочку кастеляна с завистью поглядывают, и каждая про себя думает: «Вот бы мне такой красавец в мужья достался, не посмотрела бы я, что он пастух…» Дочка кастеляна вздохнула горестно и шепчет: — Уж больно мешок-то велик! Встал Всемил, где ему велели, перед ним мешок на распорках повесили, и начал он сказки сказывать. Рассказывает разные были-небылицы, сказания да предания, что в татарской неволе у костра наслушался. Одна сказка страшней другой, одна другой диковинней и забавней. Вот говорит он час целый. Заслушались гости, есть-пить перестали, мыслями в дикие степи перенеслись. Чудится им, будто они на диких конях скачут, в кибитках на голой земле спят, из луков стреляют. Сколько на белом свете чудес! Панна отцу подмигивает, знаки делает: загляни, мол, в мешок, много ли он наговорил. Заглянул кастелян в мешок и только рукой махнул: — Мало! Ещё дно просвечивает. Тут Всемил говорит: — Хватит этих ужасов да страхов! Расскажу-ка я вам весёлую историю. Вот сижу я как-то раз на лугу и зайцев пасу. Глядь — прямо ко мне бедняк на кляче трусит. Кафтан на нём старый-престарый, молью траченный, вместо седла — дерюга, вместо стремян — прясла. И был тот бедняк как две капли воды на нашего пана похож. Глаза точь-в-точь как у нашего пана, серые, волосы, как у нашего пана, седые… Кастелян забеспокоился, на скамейке заёрзал. «Что он болтает? Вдруг гости догадаются?» — Попросил у меня бедняк зайца, а я ему и говорю… Кастеляна холодный пот прошиб. «Сейчас проболтается, что я пса в нос поцеловал». Не вытерпел тут кастелян, к мешку подбежал и как закричит: — Хватит! Хватит! Полон уже мешок! А дочка ему вторит: — С верхом! Сказки высыпаются. Вот как стал Всемил зятем знатного пана кастеляна.Тремил
Далеко-далеко, там, где гряда отвесных скал высится, а вокруг дремучий лес шумит, есть пещеры глубокие. И в трёх самых глубоких три отшельника жили, три мудреца. Вдали от суеты людской, от песен да пляса слушали они, как трава растёт, следили, как луна по небу ходит, и учёные книги писали. Лес их грибами и ягодами кормил, ручьи поили студёной водой, а ворон поднебесный из селений хлеб приносил. Вот однажды идут три отшельника лесом и слышат — кто-то пищит в кустах. Раздвинули ветки, смотрят — на земле мальчонка лежит, кулачок в рот засунул, сосет и плачет. Знать, есть хочет. Один отшельник поднял ребёнка с земли, другой укрыл полой плаща, третий призадумался, чем бы его накормить. Ведь его, как ягнёнка или новорождённого зайчонка, молоком поить нужно. А где в лесу молоко взять? Жалеют отшельники мальчонку, озираются беспомощно, а младенец плачет-заливается. Тот отшельник, который за солнцем, луной и звёздами наблюдал, поднял кверху лицо и воскликнул: — Помоги нам, солнце золотое в небе высоком! Второй отшельник, который все травы знал, цветы и деревья, обернулся лицом к лесу и воскликнул: — Помоги нам, зелёный лес! А третий — друг лесного зверья и птах небесных — воскликнул: — Приди, мать звериная, накорми человеческого детёныша! И солнце выглянуло из-за туч и позолотило поляну, зашелестели, расступились бересклет, барбарис и дрок, и серна вышла из чащи зелёной. Вышла, остановилась на солнечной поляне и проговорила человеческим голосом: — Вот пришла я! Детёныша моего волки загрызли. Вымя у меня полное, покормлю этого мальчика. Сказала и легла на траву. Поднёс отшельник младенца к серне, и стал он жадно сосать тёплое молоко. Сосёт и, как котёнок, тихо урчит от удовольствия. Отшельники рядом на траве сидят, гладят серну и радуются. — Как же мы его назовём? — спросил один. — Втроём мы его нашли, и всем троим он нам одинаково дорог и мил, — сказал другой. — Тогда назовём его Тремил, — предложил третий. На том и порешили и стали звать найдёныша Тремилом. Дни идут, месяцы, годы… Растёт мальчик не по дням, а по часам. Серна его не забывает — навещает, детёнышей своих приводит. Тремил бегает с ними, прыгает, резвится. Прошло ещё сколько-то лет. Вырос мальчик большой: умён, пригож, молодец молодцом. И отшельники решили: хватит ему по лугам, по лесам бегать, на скалы карабкаться, пора за ученье приниматься. Первый отшельник рассказывал ему, почему солнце золотое и горячее, почему луна то худеет, то толстеет, почему звёзды на небе мерцают. Второй научил его растения узнавать по листьям и цветам, а зимой, когда листьев нет, по коре и ветвям дерево угадывать. И ещё наказал он Тремилу беречь и любить каждую былинку, каждую травинку. Третий отшельник познакомил его с обитателями лесов, гор и равнин — от крохотного жучка до огромного тура. И сказал: каждое живое существо хочет жить, солнышку радоваться. Дни идут, месяцы, годы… И вот как-то весной солнце уже высоко поднялось на небе, а отшельники из своих пещер не выходят. Чудно это показалось Тремилу, и он пошёл их будить. В три пещеры заглянул и над раскрытыми книгами трёх мёртвых отшельников увидел. И у каждого в руке гусиное перо. Один писал, не дописал про комету длиннохвостую — вестницу войны и мора. Второй — про страшный гриб, что смертью грозит тому, кто его сорвёт. Третий — про ядовитую змею. Как жили вместе, так и умерли в одночасье. Кто знает, может, повеяло на них смертью от этих грозных слов? Похоронил Тремил отшельников под старым дубом в лесу и задумался над своей одинокой судьбой: «Что делать? В горах остаться? Или к людям идти?» Тут из чащи выходит серна и говорит: — Я ухожу на другую сторону гор и больше сюда не вернусь. Ты уже вырос, и я тебе не нужна. Тебе верный быстроногий конь нужен. Я пришлю тебе из степи такого коня. Поезжай на нём в далёкий мир искать счастливую долю. Сказала и скрылась в чаще. Проходит день, другой, а на третий прискакал к Тремилу конь-красавец. Шерсть, как спелый каштан, блестит, золотом отливает. Конь вещий, человеческим голосом разговаривает. Вскочил Тремил на коня и говорит: — Неси меня, конь, через горы и леса, через болота и луга к счастливой доле. Конь в землю копытами ударил и поскакал. Мчится конь, как вихрь в чистом поле, несётся, как горный поток весной, летит, как быстрокрылая ласточка в поднебесье. Всё вперёд и вперёд… Только пыль за ним облаком клубится. Исчез быстроногий конь в голубой дали, растаял в тумане. Мчится конь день, мчится ночь, без остановки, без отдыха. Позади леса и горы остались, впереди равнина лежит. Посреди равнины липа ветки широко раскинула, тысячью листьев шелестит. — Стой, мой верный конь! — говорит Тремил. — Зелёной травой подкрепись, студёной водой охладись. И я отдохну под липой. Остановился конь под деревом. Солнце давно зашло. За серыми сумерками спешила вдогонку чёрная ночь. По небу плыли облака и гасили звёзды по пути. Настала ночь. Кромешная тьма окутала землю. Вдруг с полуночной стороны небо стало светлеть. Растёт узенькая полоска света, на глазах ширится. И вот разливается по всему небу золотое сияние. Поднял голову быстроногий конь, ушами прядёт, на золотое сияние смотрит. Встал с земли Тремил. На небо глядит, диву даётся. Что это? Солнце? Нет, не время ещё солнцу всходить. Да и заря занимается на востоке, а не на севере. Может, месяц? Нет, не народился ещё месяц. Может, лес горит? Или молнии на небе вспыхнули и не гаснут? А сияние по всему небу разлилось, будто зорька алая горит-пылает. Тут далеко-далеко над краем земли показалась Жар-птица. Это от неё свет идёт. Это её перья, точно жаркое пламя, горят, небо и землю освещают. Стало среди ночи светло, точно полднем июльским. Каждую букашку на земле разглядишь, каждый листик, что на дереве трепещет. Прилетела Жар-птица и села на липу. А Тремил и вещий конь в золотом сиянии стоят и на чудо-птицу дивятся. «Дай-ка я её поймаю», — думает Тремил. Подкрался потихоньку и хвать птицу. Да не тут-то было! Жар-птица крыльями взмахнула, рванулась в вышину и полетела на север. А за Жар-птицей по земле светлая полоска тянется. Вот она бледнеет, меркнет и растворилась во тьме. Исчезла Жар-птица. А Тремил стоит под липой и перо Жар-птицы в руке сжимает. Спрятал он перо на груди под лосиным кафтаном и наутро дальше в путь отправился. Дни ясные сменяются тёмными ночами, а Тремил всё в пути. Наконец приезжает он в столицу. Вот и королевский замок. Глянул Тремил на стены, точно скалы высокие, на рвы глубокие, на мосты подъёмные и надумал в королевское войско идти, государство-царство от врагов оборонять. Высок, строен Тремил, лицом пригож, в глазах смелость да ум светятся, вот и пришёлся он по душе королю. — Назначаю тебя своим телохранителем, — говорит король. — Каждую третью ночь будешь в моей опочивальне на страже стоять. Позавидовали придворные красивому юноше. — Как? Бродяга без роду без племени — и сразу королевской милости удостоился! — Я вон сколько лет королю верой-правдой служу… — А я? На королевской службе состарился, а в опочивальне никогда не бывал. — Надо, братцы, от этого приблуды избавиться. — Чем скорей, тем лучше… Вот настаёт черёд Тремила в опочивальне на страже стоять. Спит король. На стене в железном кольце лучина горит. На полу — куча смолистых щепок. Одна лучина догорит — другую зажигай. Король приказал, чтоб в опочивальне всю ночь напролёт светло было. Невдомёк Тремилу, что в соседнем покое за занавеской притаился завистник и ждёт, когда его сон сморит. Ждал, ждал и дождался. Уронил Тремил голову на грудь и задремал. А придворному только того и надо: сгрёб он щепки в охапку, схватил горящую лучину и выскочил в окно. «Ну, — радуются недруги Тремила, — теперь его песенка спета! Проснётся король — в опочивальне темно! Не миновать дерзкому выскочке тюрьмы, а то и виселицы. Известно, какие изверги короли. Для них лишить человека жизни, что свечу задуть». В опочивальне темно. Спит король. Спит Тремил. Вдруг под окном тихо конь заржал — почуял беду и прибежал из конюшни. — Проснись! Проснись, Тремил! — зовёт он хозяина. И Тремил проснулся. Беда! Лучина догорела. В опочивальне темно, хоть глаз выколи. Шарит Тремил по полу, хочет лучину засветить, а лучины-то нет! Что за напасть, ведь с вечера тут целая охапка лежала. Ну нашёл бы он лучину, а как зажечь её? Ни трута, ни огнива. Что делать? Как быть? Проснётся король, расправится с ним. Ждёт его тюрьма, а то и плаха. Лучше до рассвета бежать отсюда. Да как убежишь? В караульне — стража, ворота на запоре, мосты подняты. У Тремила холодный пот на лбу выступил. Полез он за пазуху — тряпицу достать, пот со лба вытереть, да нащупал рукой перо Жар-птицы. Перо, что само светит, не гаснет. Выдернул он поскорей перо. И золотое сияние озарило замок, осветило двор, воду во рвах позолотило. Стража к окнам кинулась. — Что случилось? Пожар?! Замок горит?! Нет, это не пожар. Это из королевской опочивальни струится чудодейный свет. И потонул в ярком свете мрак, как тонет камень в глубоком омуте. Проснулся король. Глаза трёт, от яркого света жмурится. Что такое? Неужто сто лучин горит? Нет, это Тремил горящее перо в руке держит. — Где взял? Откуда? Говори! — допытывается король. — Это перо Жар-птицы, — говорит Тремил. Обрадовался король и назначил юношу начальником королевской стражи. Пуще прежнего возненавидели Тремила придворные. — Слыхали? Его начальником стражи назначили! — Мы его погубить хотели, а ему это на пользу пошло. — Этот бродяга будет верховодить над нами! Не дождётся он этого! Надо его извести. — Давайте скажем королю: похвалялся, мол, он, будто Жар-птицу может поймать. Пускай его король за Жар-птицей пошлёт. Уедет он и назад не вернётся. Не родился ещё на свет человек, который бы Жар-птицу поймал. И до тех пор на Тремила королю наговаривали, пока король не поверил. Вот призывает он Тремила и говорит: — Сослужи-ка мне, Тремил, службу, поймай Жар-птицу и привези её живую во дворец. Привезёшь — награжу, не привезёшь — лютой смертью казню. Тремилу — горе, его недругам — радость. Идёт Тремил к своему коню и говорит: — Конь мой верный, беда со мной приключилась. Посылает меня король за Жар-птицей. А конь в ответ: — Не печалься, хозяин! Это ещё четверть беды, а беда впереди будет. Нарви-ка на лугу сон-травы да ко мне поскорей возвращайся. Сделал Тремил, как ему конь велел. Потом вскочил в седло и поскакал из замка прочь. А недруги на двор высыпали и ну над ним смеяться да издеваться: — Что ж ты клетку не прихватил? В чём Жар-птицу обратно повезёшь? — Может, ещё нынче ночью с добычей воротишься? — Глаза чёрной тряпкой завяжи, не то ослепнешь от блеска! Уж конский топот затих, а они не расходятся, над Тремилом глумятся. Вот приехал Тремил на равнину, что вширь и вдоль раскинулась, остановил коня под высокой липой, сон-траву по земле разбросал и ждёт. Солнце закатилось. За серыми сумерками спешила вдогонку чёрная ночь. По небу плыли облака и по пути звёзды гасили. Настала ночь. Кромешная тьма окутала землю. Вдруг с полуночной стороны стало небо светлеть. Растёт, ширится на глазах узенькая полоска света, и вот по всему небу золотое сияние разлилось. Это далеко-далеко над краем земли поднялась Жар-птица. И стало светло, как июльским полднем. Каждую букашку на земле разглядишь, каждый листик, что трепещет на дереве. Прилетела Жар-птица и на липу села. Не прошло много времени, сморила-одурманила её сон-трава. Закрыла птица глаза, сложила крылья. Заснула, и померк свет. Тут подкрался Тремил к Жар-птице и схватил её. А Жар-птица говорит человеческим голосом: — Коли сумел ты меня поймать, буду я тебе служить. Тремил на коня вскочил и поскакал в замок. Над ним Жар-птица летит, сверкающими крыльями машет, землю, как июльское солнце, освещает. Так в золотом сиянии подъехал Тремил к королевскому замку. Тут сбежался народ поглядеть на диво. Сам король на крыльцо выскочил без короны, без мантии — в одной жилетке. Тремил спешился и с низким поклоном говорит королю: — Исполнил я твой наказ: привёз живую Жар-птицу. — Коли ты такой знатный охотник, быть тебе главным ловчим. Жар-птица с вечера до рассвета королевский замок освещает. Верный конь удаче своего хозяина радуется. А завистники к Тремилу лютой ненавистью пылают. Одна у них забота, как бы его извести. Прошло с той поры времени ни мало ни много. И вот как-то вечером — на небе ни облачка, звёзды мерцают, месяц льёт на землю серебряный свет, да такой яркий, что Жар-птица сложила сверкающие крылья и заснула на тополе, — вдруг потемнело, померк свет. Это месяц спрятался за огромный чёрный щит. Народ высыпал на улицу, в страхе на небо глядит: почему месяц погас? Может, на людей прогневался? Проснулась Жар-птица, но сверкающих крыльев не раскрыла, тьму не осветила — не стала перечить месяцу. Так всю ночь и не выглянул месяц из-за чёрного щита. На земле непроглядная тьма царила, люди в страхе по домам попрятались, по углам забились, беды великой ждали — конца света. А наутро собрались придворные, недруги Тремила, шушукаются, против него сговариваются: — Вот удача-то! Давайте скажем королю: Тремил, мол, похвалялся, будто может узнать, отчего месяц чёрным щитом от земли заслонился. — Пускай король пошлёт этого бродягу на луну. — Дорога-то туда дальняя и всё вверх да вверх… — Не под силу это человеку. Сгинет он, пропадёт. — Вот и хорошо! Уйдёт и не воротится назад. Поверил король лгунам. Призвал Тремила и говорит: — Сослужи-ка мне службу! Узнай, отчего месяц чёрным щитом от земли заслонился? Опечалился Тремил. Обрадовались его завистники. Вот идёт он на конюшню и говорит своему коню: — Друг мой верный, конь быстроногий, беда приключилась. Велит мне король к месяцу ехать, узнать, почему он щитом от земли загородился. А конь в ответ: — Не печалься, хозяин. Это ещё полбеды — беда впереди будет. Кликни Жар-птицу да садись на меня верхом. Вот отправился Тремил в путь. Под ним верный конь копытами стучит, над ним Жар-птица крыльями шумит. А злодеи-недруги на стены влезли, вслед путнику глядят, глумятся, насмехаются. Ещё бы им не радоваться! Не родился ещё на свет человек, который бы до луны добрался и живым остался. Прибежал верный конь на широкую поляну и говорит: — Над этой поляной месяц во дворце живёт. Я здесь останусь, а ты туда на Жар-птице лети. Сел Тремил на Жар-птицу и полетел кверху. Поднялись они выше облаков, выше звёзд, больших и маленьких. Летели, летели и прилетели в лунное царство. А тут всё серебряное! Вдоль серебряной дороги серебряные тополя растут, на полях серебряная пшеница колышется, на серебряном пригорке серебряный дворец стоит. Входит Тремил во дворец. Там старушка, мать месяца, серебряное полотно ткёт. Поклонился ей юноша, а старушка спрашивает: — Ты зачем к нам пожаловал? Скоро мой сын домой вернётся, увидит тебя и съест. Не испугался Тремил, рассказал ей всю правду. Только рассказать успел — стук послышался. Это двенадцать птиц над серебряной дорогой летят, двуколку тянут. А в двуколке месяц сидит. Всё небо объехал и домой почивать-отдыхать воротился. Тремил моргнуть не успел — старушка его в свой челнок обратила. Входит в горницу месяц-великан, носом повёл и молвит: — Чую, чую дух человеческий! — Это, сынок, ветер с земли дует, дух человеческий к нам несёт. Отдохни, поешь. Умаялся небось всю ночь по небу бродить. Поел месяц, а старушка и спрашивает: — Скажи, сынок, отчего ты ночью за чёрный щит схоронился, землю не захотел освещать? — Ох, матушка, горькая у меня доля! Полюбил я одну панну, полюбила и она меня. Каждую ночь, только я на небе покажусь, она из дому на дорогу выбегает, на камень садится и сидит до утра. Я на неё сверху гляжу, она — снизу. Вот и были мы счастливы. Да проведал про то отец её, злой волшебник, и разгневался. Он её за старого богача замуж прочил. «Не позволю, говорит, тебе месяц любить. Погоди, спрячу я тебя так далеко, что он тебя больше не увидит». Обратил он её панной морской и в море жить повелел. Хотел я на свою суженую поглядеть. Собрал со всей земли серебряные лучи, в пучок связал и в море бросил. Оттого и сделалось на земле темно. Только не увидел я свою красавицу — панну морскую. Море глубокое, до дна самым длинным лучом не достанешь. — Не горюй, сынок! Другую полюбишь. — Нет, матушка. Была она красавица из красавиц. Век бы глаз от неё не отвёл, всё бы смотрел да смотрел… Не найти другой такой в целом свете. Потускнел ликом месяц, затуманился. Вздохнул, укрылся облаком и заснул. Старушка превратила опять челнок в Тремила и говорит: — Слыхал, что месяц сказал? А теперь на землю живо ступай. Не то ветер налетит, сдует облако, сын озябнет и проснётся. Поклонился Тремил старушке, на Жар-птицу сел и полетел вниз, на равнину, где его конь поджидал. Опустилась Жар-птица на землю, Тремил на коня пересел и в замок поскакал, а чудо-птица над ним летит, крыльями шумит. Узнал король, отчего месяц за щит схоронился — возгордился, возрадовался. Ещё бы! На всей земле он один эту тайну знает. А Тремил?.. Вот незадача! Надо от него поскорей избавиться. Да как это сделать? День и ночь стережёт его Жар-птица. А у Жар-птицы когти, точно крючья железные, клюв, точно молот бьёт, свет от неё идёт, как от солнца в зной. Пока король голову ломал, как от Тремила избавиться, новость весь дворец облетела. А дело было так. Затворился король с Тремилом за семью дверями, на семь замков замкнулся, а придворный притаился за занавеской и разговор подслушал. Хитёр король, а придворные ещё хитрее. Вот приходят они к королю и говорят: — Всемилостивый государь, Тремил похваляется, будто со дна морского может достать красавицу панну. — А красоты она невиданной… — Коли сам месяц от любви померк, побледнел и с той поры еле светит, значит, так оно и есть. — Месяц в красоте толк знает. Кто больше него красавиц повидал?.. В корчме ли веселье, в усадьбе ли пир, во дворце ли бал или свадьба, он тут как тут, в окошко всю ночь до рассвета глядит. А облюбовал себе одну, значит, и впрямь она красавица из красавиц. — Пускай Тремил со дна морского её добудет и в замок приведёт. На все лады расхваливали красавицу, и вот вдовый король решил на ней жениться. Обрадовались придворные. В первый раз от Тремила не удалось избавиться, во второй не удалось, авось в третий раз он себе шею свернёт. Наутро зовёт король Тремила и говорит: — Хочу я на красавице, на панне морской, жениться. Достань её со дна морского и привези в замок. Опечалился Тремил. Идёт в конюшню и говорит коню: — Конь мой быстроногий, друг мой верный, приказал мне король панну со дна морского достать. А конь в ответ: — Вот когда беда пришла. Море по доброй воле панну не отдаст. Ну, да делать нечего, или погибнем, или с добычей назад воротимся. Кликни Жар-птицу — да в путь! Вот отправился Тремил в дорогу. Верный конь под ним копытами стучит, Жар-птица над ним крыльями шумит. Ехали они три дня и три ночи и приехали на берег синего моря. Возле берега на волнах лодка качается. Взошёл конь с седоком в лодку. Лодка от берега сама отчалила, а Жар-птица поверху летит, море золотым светом освещает. — Ты, — говорит конь Жар-птице, — поверху лети и нам свети. А ты, Тремил, морскую панну зови. Девять раз кликай — не отзовётся она на девятый раз — погибли мы. Лодку волны захлестнут, а Жар-птица с горя утопится. Вот приплыли они на середину моря. Жар-птица над ними летит и так ярко светит, что на дне каждый камешек, каждая рыбка видна. Разглядел Тремил морскую панну и позвал её. Море синее разгневалось, панну ещё глубже спрятало, лодку закачало, зашумело грозно. Вот в другой раз находит Жар-птица панну, в третий, в четвёртый. И так восемь раз: Жар-птица её найдёт, Тремил позовёт, а море в глубину спрячет — панна не отзывается, не слышит. Бушует море синее, ревёт, волны до неба вздымает, лодку, как скорлупку ореховую, швыряет — вот-вот опрокинет. Собрался с силами Тремил и закричал в последний, в девятый раз, да так громко, что синее море перекричал. Услышала панна, поднялась со дна на коралловой лодочке и говорит: — Ты чего меня звал? — Король приказал тебя в замок привезти — хочет он на тебе жениться. — Королевский приказ мне не указ, — говорит панна. — Сперва я с ним силами померяюсь. Кто победит — тот и приказывать станет. Вот тебе мой перстень и меч. Поезжай к королю и слова мои передай. Успокоилось море, улеглись волны и прибили лодку к берегу. Проходит день, другой, а на третий приезжает в замок морская панна. Доспехи на ней серебряные, конь под ней, как ночь, чёрный, стяг над ней, как пламя, алое. — Выходи, король, на бой! — кричит панна. — Будем силами мериться. Кто победит, тот и приказывать станет. Выходит король, посмеивается. В два счёта, думает, её одолею. Сверкнули мечи, со звоном ударились — поздоровались. Панна взмахнула мечом — король наземь упал. Ступила она ногой на грудь ему и говорит: — Недостоин ты быть королём! К тебе в замок герой пожаловал, вещий конь его носит, Жар-птица ему служит. А ты его мощь не народу на пользу обратил, а на прихоти свои. Погубить его задумал, вместе с придворными завистниками со света сжить. Ступай прочь с глаз моих! Отныне королевством твоим Тремил будет править. Прогнали короля со двора, и пошёл он скитаться по свету — где ночь переночует, где две, а на третью и ночевать негде. Так стал Тремил королём, а морская панна — королевой. Месяц хоть и засматривается на красавицу королеву, но Тремил на него не сердится. Пускай глядит, всё равно на землю не спустится.Дар чёрного лешего
Жил-был бедный крестьянин в одной деревне. Как ни бился он, ни трудился, а не мог с семьёй прокормиться. Вот и прозвали его соседи Горемыкой. Достался ему от отца земли клочок, да какой от него прок? Слева — болото, справа — песок, вереск даже и тот не растёт, только посерёдке узенькая полоска землицы вся в ямах да каменьях. Какой уж тут достаток! Вот отправился как-то осенью мужик свою полоску под озимые пахать. Конь — кожа да кости, еле тащится, выщербленный лемех по камням скрежещет. У мужика по лбу пот градом катится, словно в знойный июльский полдень. А на дворе мелкий холодный дождик моросит, даль мглой затянуло, как по осени бывает. Пашет мужик и пашет. Умаялся, живот совсем подвело. Отдохнуть бы да хлебушка пожевать, что за пазухой спрятал. «Нет, — думает, — поработаю до полудня без отдыха». Хорошо работа спорится, когда сила есть. А у бедного мужика сил мало, и голод его донимает. Куст шиповника отдохнуть манит, от дождя укрыться. Приостановился мужик, краюшку из-за пазухи вынул, оглядел, понюхал. «Может, съесть? — думает. — Хлебушек добрый, из чистой ржи, хоть и чёрствый, а корочка вкусно пахнет… Только солнышко ещё низко, до полудня далеко… Съем краюшку сейчас — до вечера не дотяну. Нет, обождать надо. Положу-ка я лучше хлеб на межу под куст: пускай не соблазняет». Обернул краюшку льняной тряпицей, чтобы сырость осенняя не пропитала, и с тяжёлым вздохом положил под куст на межу. Пашет он и не глядит по сторонам: ни налево, ни направо — ни на болото топкое, ни на песок бесплодный. А за болотом и вовсе трясина бездонная, и водилось там леших видимо-невидимо. Зелёный Леший к себе в топь заманивал. Ухватится жабьими лапищами за колёса — они по ступицу в трясине увязнут. Большущей зелёной жабой запрыгает перед конскими мордами — кони в сторону шарахнутся, упряжь порвётся, телега сломается, а измученные, перепуганные люди плутают до рассвета, дорогу ищут. Жил там и Синий Леший. Этот по протокам, по ручейкам из болота в реки и озёра выплывал. Сети у рыбаков рвал, рыбу распугивал. А то плотину прокопает, воду спустит, и водяная мельница остановится. Рыжий Леший болотную лихорадку на людей напускал. Но отчаянней всех Чёрный Леший был. Только он отваживался средь бела дня из болота вылезать, по окрестным полям скакать, в хаты заглядывать да высматривать, что бы ему натворить, как навредить людям, горе-беду наслать на них. Вот как-то вылез Чёрный Леший из трясины, за кустом шиповника притаился. Луп-луп глазищами, озирается, что бы такое выкинуть, себя, лешего, потешить. Видит, мужик из-за пазухи хлеб достал, со всех боков оглядел, в тряпицу льняную завернул и со вздохом под куст положил на межу. А сам опять за соху взялся. Только мужик спиной к лешему повернулся, леший краюшку схватил и шмыг в кусты. Сидит и ждёт, что будет. Мужик покражу обнаружит, ругаться небось станет, вора проклинать да их, чертей, поминать. Вот потеха! Тут солнышко из-за туч выглянуло, весь свет позолотило, короткие тени легли на мокрую землю от деревьев и кустов. Пахарь из-под ладони на небо глянул, вздохнул с облегчением: вот и полдень, время червячка заморить. Вывел он коня на межу: пусть попасётся малость, а сам к кусту зашагал, где хлеб спрятал. Подходит, а хлеба-то нет, одна тряпица на земле белеет. Мужик глазам своим не поверил. Что за напасть? — Кто же это на хлеб мой позарился? Меня без еды оставил, горемыку? Не иначе, шёл мимо человек, ещё бедней меня. Пусть ест на здоровье! Оторопел Чёрный Леший. Вот чудак! Не ругается, не проклинает, чертей не поминает. А коли так, никакой радости от проделки нет. Чуть было не подбросил он хлеб обратно под куст, да спохватился: негоже им, лешим, исправлять то, что они натворили. У них тоже своё бесовское достоинство есть. Леший злобно загоготал, топнул козлиными копытами, тряхнул козлиными рогами и умчался прочь — в болото. А там, в глуши непроходимой, где нога человеческая не ступала, на берегу сонного озерка, поросшего камышом, затянутого ряской, сидел сам Водяной — старшой над всей нечистью. Развалился Водяной на троне из ивовых прутьев и дремлет: разморило его осеннее солнышко. На нём кафтан богатый — из тростника сотканный, на лысине — камышовый венок, лицо зеленью отливает; из себя огромный, пузатый. Дела он все справил — леших да бесенят в разные стороны разослал козни дьявольские строить, добрым людям вредить. Остановился перед ним Чёрный Леший. Водяной один глаз открыл и спрашивает: — Зачем пожаловал? — Да вот украл я у бедняка краюшку хлеба, — проскрипел леший, — думал, он ругаться станет, нас, чертей, поминать… — Ну и что? — встрепенулся Водяной. — Проклинал? — Нет. Здоровья пожелал тому, кто его хлеб съел. — Здоровья, говоришь, пожелал? — покачал Водяной головой, большущей, как дыня. — Закрома у него небось полнёхоньки. Что ему хлеба ломоть! — Какое там! Во всей округе беднее его не сыщешь. С хлеба на квас с семьёй перебивается. Теперь до самого вечера во рту крошки не будет. Услыхал это Водяной, брови насупил да как рявкнет: — Ах ты негодяй! Иль ты забыл, что лешие и бесы тоже свою честь блюсти должны? Последний кус хлеба украл у бедняка? К богачу небось потрудней в сундук залезть. Стыд и срам! Пусть люди бедняков обижают. Беги что есть мочи и положи хлеб, откуда взял. — Да как же я положу? — захныкал леший. — Раскрошился он весь, а крошки птицы склевали. Водяной приложил палец к носу и задумался. — Не можешь отнести хлеб — службу ему сослужи. В работники к нему наймись. Послужи мужику верой-правдой, а через три года возвращайся. А до этого и на глаза мне не показывайся! Делать нечего. Водяной — над всеми бесами и лешими старшой, и никто его ослушаться не смеет. Выскочил Чёрный Леший из топи болотной, оземь ударился, в пригожего малого обратился и к мужику подходит. Солнце уже за дальним лесом схоронилось, и голодный мужик домой собрался. Еле волочит он ноги, лошадь спотыкается, соха на камнях, на выбоинах подпрыгивает. А у мужика нет сил её придержать. В глазах темно от голода и усталости. Тут подходит к нему незнакомец. Глаза зелёные, точно лесные озёра, волосы, как вороново крыло, чёрные, над алыми губами тёмные усики топорщатся, лицо румяное — кровь с молоком! Залюбовался мужик парнем, а что у него глаза злым огнём горят, этого он не приметил. Незнакомец соху за рукояти ухватил и говорит: — Дайте-ка я вам помогу, хозяин! Свистнул парень, и лошадь, будто дотронулись до неё волшебной палочкой, встрепенулась, весело заржала и помчалась домой. Ни дать ни взять молодой жеребец! Мужик диву даётся. — Наймите меня в работники, — молвит парень. Ещё пуще удивился мужик. — Какая тебе корысть к бедняку наниматься? Мы и сами-то впроголодь живём, а тебе ещё платить надо… А тот в ответ: — Не надо мне никакой платы. Не гоните меня и в убытке не останетесь. И просил он так настойчиво, что мужик даже испугался малость. Почём знать, кто он, этот пришелец? Может, разбойник, что от справедливой кары прячется, безопасное убежище ищет? Прогонишь его, он ещё мстить станет. «Лучше не ссориться с ним», — решил бедняк и говорит: — Ну что ж, поживи недельку, а коли понравится, насовсем оставайся. Так вот и поселился леший у мужика. Первым делом стал он коня в силу приводить: скребницей чистит, отборным овсом кормит, ключевой водой поит. А откуда он овёс брал, мужику невдомёк. Недели не прошло — коня не узнать, словно подменили его. Бока округлились, шерсть блестит, грива расчёсана. Идёт-пританцовывает, ровно девица на свадьбе. День-деньской без устали работает, а в телегу запряжёшь — так и рвётся вперёд, вожжи не удержишь. Соседи смотрят: что за диво? Откуда у мужика такой конь? Купить — не купил, потому что гроша ломаного у него нет. Обменять — не обменял, потому что без обмана здесь не обойтись, а он хоть и бедный, да честный мужик. Да и масть у коня та же, и шрам на спине. Чудеса, а может, колдовство? Батрак коня в силу привёл, за корову принялся. По обочинам, по придорожным канавам её пасёт, траву посочней носит. Возвращается корова с пастбища — вымя у неё что твоё ведро. Пьют мужиковы ребятишки молока вдоволь. Побелели они, потолстели. Чирикают весело, как воробьи, когда солнышко пригреет. «Хороший батрак, усердный, — думает мужик. — Хлеба ест мало, а работает за семерых». — Оставайся у меня, живи, — говорит он лешему. — Мне такой работник надобен. Обрадовался леший. Не то несдобровать бы ему. Как покажешься на глаза Водяному, приказа его не выполнивши! У нечисти на этот счёт строго! Прошло сколько-то времени, и вот говорит батрак мужику: — Пора поле под озимую пшеницу пахать, не то поздно будет. А мужик в ответ: — Да я уже полоску запахал и рожь посеял. Надо ведь и под картошку клочок поля оставить. — А вон тот кусок возле болота разве не ваш? — Мой-то мой, да толку-то что, — со вздохом говорит мужик. — Кочки да мхи пахать не станешь. — Давайте я попробую. — Лошадь не осилит. — У меня осилит. А зерно для посева я сам раздобуду. Согласился мужик. Пускай этот чудно́й батрак поступает по своему разумению. Коли он сам зерно достанет, значит, убытка никакого не будет. Распахал леший болото. А ночью полетел с мешком, у всех хомяков в округе кладовые обчистил и к полевым мышам в норки заглянул. Писк, плач поднялся — за десять вёрст слышно! Приволок леший мешок пшеницы — ну прямо чистое золото! — и засеял поле. Увидели это соседи, от смеха животы надорвали. — Вот дурак! Зерно в болото швыряет. Уж лучше бы жабьим помётом засеял, хоть жабы развелись бы. Смеются соседи, пригорюнился хозяин. А батрак знай своё дело делает да помалкивает. Пришла зима. Землю сковал лютый мороз. Зато весна настала на редкость дружная, тёплая. А летом — сушь да зной! Самые старые старики такой жары не припомнят. Солнце огнём жжёт, палит. Напрасно жалобно кричат птицы — дождя просят. Земля потрескалась, трава на лугах пожухла-пожелтела, поля толстым слоем покрыла пыль, колоски печально поникли. А у мужика на болоте пшеница стеной стоит, налитые колосья ксолнцу тянутся. Пришло время, сжали пшеницу. Урожай собрали сам-сто. Насыпал мужик полнёхонек амбар: и на хлеб, и на семена хватит, да ещё на продажу останется. И хотя несуразной цены он не заламывал, а всё же и в кубышку немного отложил. На батрака он со страхом, с почтением поглядывает. А батрак работает себе да посвистывает как ни в чём не бывало. Вот настало время поле пахать, батрак и говорит мужику: — В этом году пески пахать будем. — Пески? Да там испокон века не росло ничего — ни былинки, ни травинки. — У меня, хозяин, вырастет. Не стал ему перечить мужик: знал, парень он проворный, башковитый. А соседи опять хохотали до упаду, когда мужик с батраком выехали пустошь пахать. Запахали, посеяли, забороновали, управились — и стали ждать. В том году лето выдалось дождливое: ни клочка голубого неба, ни солнечного лучика. Серые струи дождя уныло плещут по лужам, барабанят по крышам хат, текут по размокшим дорогам — ни пройти, ни проехать. Поле мужика, что в низине, озером разлилось. Хлеб сгнил на корню, а на пустоши пшеница уродилась на диво. Опять собрал мужик урожай сам-сто. Не смеются больше соседи, не до смеха им. «Откуда батрак знает, какая погода будет?» — гадают они. На третью осень вышел как-то ночью батрак и давай с болота на пустошь грязь носить, а песок с пустоши — на болото. Огромный кус поля осушил, огромный кус удобрил. Теперь у мужика вся земля пахотной стала, для сева пригодной. Засевай да урожай собирай. Каждому ясно: такая работа не под силу человеку. Проснулся утром мужик, увидел, что батрак сделал, сплюнул потихоньку, перекрестился и ни о чём больше его не спрашивал. Стороной обходил и с опаской поглядывал. А батрак сложа руки не сидит. Пшеницу, рожь, ячмень посеял, картошку посадил. Хватило места и для капусты с горохом. Урожай осенью собрали невиданный. Полон у мужика амбар, полон овин. И никакой он теперь не Горемыка, хотя соседи по старой памяти его так называют. Одежда на нём исправная, лицо гладкое, румяное. А ребятишек с женой не узнать, будто и не они это вовсе. Время идёт, и третий год уже на исходе. Настала лунная сентябрьская ночь. Месяц высоко на небе висит и заливает землю потоками голубого света — да такого яркого, что самый маленький гвоздик на дороге разглядишь, зато привычные предметы не различишь: до того этот свет обманчив. Вот вышел батрак в глухую полночь на порог, оземь ударился, в лешего обратился и к трясине — к болоту помчался. А там меж ивами и ракитами, меж зельем болотным, на берегу озерца, камышом и ряской заросшим, пляска, гульба — дым коромыслом! То нечисть разная: кикиморы да русалки, лешие да бесы, упыри да оборотни хороводы водят, скачут, визжат, по-собачьи брешут, гогочут. А над головами у них огни болотные горят, точно венки огненные. Водяной на трухлявом пне сидит, дудочку себе смастерил и наигрывает — лягушачьими лапами перебирает, на серебряную луну любуется. Остановился Чёрный Леший перед Водяным, поклонился до земли и говорит: — Вот и я! Кончилась моя служба. Верой-правдой послужил я мужику три года. — Коли так, оставайся с нами! Ступай потанцуй, пока луна не померкнет, пока небо на востоке не зарумянится. Но Чёрный Леший к месту пристыл, в затылке чешет, с копытца на копытце переступает. — Чего тебе надобно? — спрашивает Водяной. — Всемогущий господин и повелитель! Помог я мужику из нужды выбиться. Украденный кусок хлеба стократ ему вернул. Так и оставить мужика в довольстве, в достатке? — А чего же ты хочешь? — Малость подшутить над ним на прощание. — Смотри только, чтобы вся работа не пошла насмарку. — Не бойся! Хлопнул Водяной в зелёные ладоши и закричал громким голосом: — Эй вы, бесы, лешие, идите-ка сюда! Сбежалось к трухлявому пню нечистых видимо-невидимо. Стоят, шеи вытянули, ждут, что старшой скажет. Так и так, говорит он им. — Дозволь ему над мужиком подшутить! Дозволь! — завопили, заверещали, заржали бесы, лешие, кикиморы. Водяной ударил себя по зелёной ляжке и говорит: — Ладно! Будь по-вашему! Недаром мы нечистой силой зовёмся, значит, наше дело козни строить, проказить, людей пугать. Сыграй шутку со своим хозяином. Да смотри чести нашей не посрами! У Чёрного Лешего глаза, как плошки, загорелись. — Не бойся, не посрамлю! До рассвета плясал и пел леший со своими. Плясал — до упаду, пел — до хрипоты. А когда на востоке заалела заря, стукнул козлиным копытцем об землю и полетел прямиком к хате мужика. А мужик спит себе спокойно и ни о чём не подозревает. Наутро говорит батрак мужику: — Служил я тебе, хозяин, верно и никакой платы не требовал. А теперь давай рассчитаемся, мне в путь пора. А мужик и рад от батрака избавиться. — Правда твоя, преумножил ты моё добро. Говори, сколько тебе заплатить? — Ни много ни мало: меру ржи. Удивился мужик: — А на что тебе зерно? Ведь на себе ты его не потащишь? Смеётся батрак в ответ: — Насыпьте зерно возле печки да котёл дайте побольше. Стану зерно варить. — Варить зерно? И что же получится? — Увидите. Принялся батрак за дело. Залил зерно водой из такого ключа, что никогда петушиного пения не слыхивал. Варил, парил, цедил, доливал, переливал и никому через плечо заглянуть не позволил. Долго ли, коротко ли, приглашает батрак хозяина к столу. На столе бутылка, а в ней словно вода прозрачная, только запахом острым в нос ударяет. — Что это? — спрашивает мужик. Батрак скалит белые свои зубы и говорит: — Питьё такое. — Отродясь такого не видывал: ни квас, ни мёд, ни пиво! — Чего понапрасну глядеть — глазами не распробуешь. Глотните-ка! Попробовал мужик и скривился: горько и язык жжёт. — Да вы побольше! — уговаривает батрак. Мужик отпил и сплюнул с отвращением. — Тьфу ты, гадость! Приуныл батрак: неужто шутка не удалась? — Не угодил, значит? Не понравилось моё угощенье? Глотните, хозяин, ещё разок, сделайте милость! Выпил мужик стаканчик, выпил другой. В голове у него зашумело, хата заходила ходуном. Того и гляди, стены рухнут, задавят насмерть. Хочет мужик встать, да не может: ноги не слушаются. Хочет слово молвить — не может: язык заплетается. А батрак захохотал да так на мужика уставился, что у того мурашки по спине побежали. Догадался он, кто у него в батраках служил три года, и с горя третий стакан выпил. Выпил и под лавку свалился. Загоготал глумливо Чёрный Леший, остатки варева по бутылкам разлил, выскочил в окно и был таков! Проспал мужик под лавкой до вечера, проснулся — на душе тоскливо, свет белый не мил. А увидел бутылки на столе, словно клещами к ним потянуло. Встал он, позвал соседей и всю ночь потчевал их дьявольским зельем. С той самой поры обеднели крестьяне. Работа у них не спорится, всё из рук валится. Да и как работе спориться, если они каждую ночь к бутылке прикладываются, а наутро с больной головой встают. И пошло у мужика прежнее горемычное житьё: опять бесхлебица, бессолица, в доме раззорица. Вот какую злую шутку Чёрный Леший с мужиками сыграл.Пять овечек
За тремя горами, за тремя лесами, над быстрой речкой замок стоял. И в замке том богатый и знатный рыцарь жил — гроза всех врагов. Богатству его не было счёта. Тысячи мешков зерна собирали подневольные крестьяне с его необозримых полей. Табуны лошадей, стада овец и коров паслись на бескрайних его лугах. Великое множество зверей и птиц водилось в его лесах. По быстрой речке плыли в столицу суда под белыми парусами, гружённые мехами, шерстью, зерном, бочками с копчёным мясом, сыром и мёдом. Сплавляли по речке дубы да буки, ели да сосны. А из столицы в сокровищницу рыцаря рекой текло злато и серебро. Была у рыцаря и дружина бравых молодцов — лихих удальцов. Когда враг отчизне угрожал и король грамоты рассылал — защитников созывал, рыцарь первый в королевский замок с дружиной являлся. Первый кидался в жаркий бой, жизни не щадил. Всё у него есть: и власть, и слава, и богатство, и жена-красавица, только детей нет. — Кто утешит, приласкает нас в старости? — горюет жена. — Услышу ли милое сердцу слово «отец»? — сетует рыцарь. Шли годы. И вот нежданно-негаданно подступил к границам королевства могучий враг. Грозится неприятель всех людей истребить, все города и сёла огнём спалить. Король кликнул клич: на войну всем идти, родную землю защищать. Простился рыцарь с любимой женой и на далёкую войну отправился. Полгода спит он в седле, одной рукой ложку с похлёбкой ко рту несёт, другую — на рукояти меча держит. Разбили врага наголову, и поспешил рыцарь со своей дружиной в обратный путь. Едут они, едут, а кругом равнина бескрайняя, камнями усеяна, сухой травой поросла. Ни деревца, ни кустика. Солнце жжёт-палит, а схорониться негде, жажду утолить нечем. Едут они день, едут второй, вот и третий день на исходе. Чуть живые кони, чуть живые люди. Храбрые воины приуныли, головы повесили. Кони еле бредут, об острые камни спотыкаются. А солнце знай палит, горячий ветер в лицо тучи песка метёт. Воды! Воды! В ней спасение! А тут ни речки, ни озерца, ни самого что ни на есть маленького родничка. Делать нечего, пришлось остановиться — дальше ехать невмоготу. Не погибли на войне от вражеской сабли, знать, от жажды погибнуть суждено. Раскинули воины шатры и упали на землю замертво. Кони головы понурили, дышат с присвистом. Вот рыцарь посылает воина воду искать — тот ни с чем возвращается. Посылает другого — опять ни с чем возвращается. Восемь раз посылал, восемь раз воины без воды возвращались, а на девятый он сам пошёл. «Может, — думает, — мне посчастливится». Только взошёл он на песчаный холм, свежестью, прохладой повеяло. Смотрит — внизу колодец! До краёв водой полон, а поверху плавает золотой ковшик. Хочет рыцарь ковшиком воду зачерпнуть, а ковшик ускользает, в руки не даётся. Раз попробовал, другой, третий — не даётся ковшик в руки, да и только! «Ладно, — думает рыцарь, — без ковшика обойдусь». Снял с головы шлем и над срубом наклонился. А кудри по плечам рассыпались и в воду упали. Пьёт рыцарь, пьёт, никак не напьётся. От студёной, прозрачной воды сердце, точно птица, встрепенулось в груди, кровь быстрей заструилась по жилам. Чует рыцарь, возвращается к нему прежняя сила. Наконец утолил он жажду. Теперь дружину надо позвать. Хочет рыцарь уста от воды оторвать, голову поднять, плечи расправить, да не тут-то было! Словно держит его кто-то крепко за волосы и вниз тянет. Может, кудри за сруб зацепились? Ухватился он двумя руками за колодезный сруб, коленками упёрся, поднатужился и голову над водой приподнял. Приподнял — и от ужаса обомлел. Из колодца, глаза в глаза, чудище на него глядит: голова жабья с ушат, рот от уха до уха, глазищи как лукошки, вместо рук — клешни рачьи. Вот этими-то клешнями и вцепилось чудище рыцарю в волосы, держит и не пускает. — Пусти! — взмолился рыцарь. — Ква-ква-ква! — засмеялось чудище. — Ишь чего захотел! Так легко от меня не отделаешься. Я давно тебя тут поджидаю. Ты мою воду пил, теперь плати. — Говори, кто ты таков и чем тебе за воду заплатить? Высунулось чудище из колодца наполовину — рыжая бородища раскинулась по воде, точно ржавые водоросли, каждый волосок поодиночке шевелится. — Я — Кощей Меднобородый, владыка подземного царства. Отдай мне, чего дома не знаешь. Призадумался рыцарь: «Чего бы это я дома не знал? Кажется, всё знаю. Может, из столицы мешок серебра или кошель золотых прислали? Не до денег сейчас, надо свою жизнь спасать, дружину из беды выручать». Взял да и согласился. — Отпусти меня, — говорит, — сделай милость. Отдам тебе, чего дома не знаю. — Ква-ква-ква, вижу, ты человек сговорчивый. Дай мне перстень в залог, тогда отпущу. Снимает рыцарь с пальца золотой перстень, а на перстне — герб родовой: три серебряные звезды в изумрудном поле, и протягивает Меднобородому. Чудище перстень в жабью пасть хватает и говорит: — Пока перстень у меня, ты мой должник. Сказало и выпустило из клешней кудри рыцаря. — Дозволь и дружине моей напиться из твоего колодца, — просит рыцарь. — Пейте на здоровье, ква-ква-ква! — заквакала жаба и исчезла в колодце. Разгладилась вода, а золотого ковшика как не бывало. От воды прохладой и свежестью веет, весело поблёскивает она на солнце. Рыцарь обернулся к шатрам да как крикнет зычным голосом: — Вода! Вода! Заслышав волшебное слово, вскочили воины на ноги — откуда только сила взялась — и к колодцу. Сами напились и коней напоили. И в путь пустились. На другой день к вечеру подъезжают к замку. А их с дозорной башни ещё издали заметили. Народ к воротам бежит: «Едут! Едут!» Барабаны застучали, трубы затрубили, все ворота настежь распахнулись, все мосты опустились, знамёна развернулись. Спешит подкоморий навстречу победителям с хлебом-солью. Отроки в два ряда выстроились, горящие факелы держат. Вокруг народ толпится. А на крыльце жена рыцаря в кругу придворных дам сидит и держит на коленях в пуховом одеяльце дочку, что неделю назад народилась. Въехали воины во двор. Народ цветы под копыта коней бросает. Рыцарь спешился и по цветам к жене бежит. — Муж дорогой, у нас дочка народилась! — говорит ему жена, а сама от радости так и светится. Остановился рыцарь как вкопанный, пошатнулся, закрыл руками лицо и заплакал. Смолкли гомон и шум. Тихо сделалось, будто вокруг ни живой души. Только плач рыцаря в тишине слышится. «Что такое? — дивится народ. — Видно, с горя, что не сын, а девчонка…» Отчего храбрый рыцарь горько так плачет, никому невдомёк. Только он знает правду страшную. Только он видел, как из колодца жабья пасть выглядывала, как рыжая бородища, точно водоросль, по воде плавала, а рачьи клешни в волосы вцепились и держали крепко, не отпускали. Только он своё обещание помнит: «Отдам тебе, чего дома не знаю».Назвали девочку Радуней — ведь она радость в дом принесла. Плывут по небу облака, струится вода в речке, дни за днями бегут. Вот Радуня уж на ножки встала, по комнате семенит. А вот и по дорожкам садовым бегает. А там и шерсть мотать помогает матери, с отцом в поле скачет на коне. Лет с десяток прошло, и Радуня победителей на турнирах награждает и краснеет, как маков цвет, когда рыцарь перед ней на колено опускается. Вошла Радуня в лета, помолвили её с рыцарем по имени Радослав. Назавтра — свадьба. В замок гости съехались. А нынче — девичник. В последний раз веселится невеста со своими подружками. Завтра посадят её на дежу, косу расплетут, чепец наденут и укажут место среди женщин. Не плясать ей больше, не веселиться с подружками. На кухне варят-жарят, свадебный пир готовят. А в особой горнице тётка Радуни с помощницами-каравайницами каравай месит. Месят они тес-то, а сами пляшут, песни поют, смеются, шутят. Потому примета есть: если весело караваю в квашне, если радостно караваю в печи — вся жизнь молодой в радости и веселье пройдёт. Вдруг у ворот — шум и крик. Музыка играет, кони ржут, кнуты щёлкают — это дружина Радослава за невестой приехала. Подружки перестали венки плести, перестали петь, плясать, к воротам бегут. И, как древний обычай велит, Радослава от ворот прогоняют, не хотят ему Радуню отдавать. Дружки жениха за воротами поют:
Отворяй-ка, батюшка, воро́та,
На невесту нам взглянуть охота.
Крепкие запоры отмыкай,
Жениху невесту отдавай.
А мы вас не знаем что-то,
Не отворим вам ворота,
Отправляйтесь-ка домой,
А не то мы вас метлой.
Отворяй-ка, матушка, воро́та,
Кончилась теперь твоя забота,
Прогони подружек от дверей,
Отдавай нам дочку поскорей.
Замуж наша де́вица не хочет,
Пусть она в венке ещё походит,
Не пришла, видать, её пора,
Уезжайте с нашего двора.
Лучше отворите,
А не то мечом
Мы ворота мигом
В щепки иссечём.
Иссечём ворота,
Стену разнесём,
Крыльцо расписное
Силой отопрём.
Мы ворота крепкие сломали,
На конях на борзых прискакали,
Девице поклон от удальцов:
— Наплела ли ты для нас венков?
— Сплела из душистых цветов,
Одевайтесь-наряжайтесь,
На свадьбу собирайтесь.
А венок из зелёной калины
Наденет жених любимый!
Солнце, солнце ясное,
Светишь ты на славу!
Перекинь над озером
Золотую лаву!
Месяц, месяц ясный,
Ты король средь звёзд!
Перекинь над пропастью
Серебряный мост!
Утки, утки быстрые
Под сизою тучей!
Одолжите крылья нам,
Чтоб взлететь над кручей!
Благодарная змея
Давным-давно, когда на свете чудеса творились да волшебники и колдуны водились, жил в одной деревушке бедный крестьянин по имени Бартек. У других людей — и кони, и коровы в хозяйстве, а у него — одна серая уточка. А какая от неё польза, если она даже яиц не несёт? И всё только за Бартеком, точно собачонка, бегает и весело покрякивает. Но Бартек очень свою уточку любил и во всём ей угождал. То охапку свежей травки принесёт, то лебеды посочней на лугу нарвёт, а то на руки возьмёт и к чистому прозрачному ручью отнесёт. Пустит утку на воду и приговаривает: «Плавай, плавай, моя уточка!» Вот как Бартек о своей уточке заботился! Отправился он как-то за сочной лебедой да зелёной ряской, что затянула озерцо в соседней долине. И решето прихватил с собой, чтобы ряску сподручней было черпать. Идёт он каменистой тропкой, весело насвистывает да красотой гор любуется. И вдруг остановился как вкопанный. Почудилось ему, ровно его кто-то передразнивает. Постоял он, по стоял, послушал-послушал и дальше зашагал. «Небось эхо», — думает. Не отошёл он далеко и опять приостановился: нет, не эхо. Совсем близко кто-то свистит, этак тоненько да тихохонько. Огляделся Бартек по сторонам — нет никого. Хотел дальше идти, но тут чей-то голос слышится: — Бартек, помоги! Бартек опять по сторонам огляделся и опять никого не увидел. — Как же я тебе помогу, когда не знаю, где ты? — говорит Бартек. — А ты к можжевельнику наклонись, — отвечает тоненький голосок. Подошёл Бартек к можжевёловому кусту, что в стороне от дороги рос, наклонился пониже и видит — под кустом змея лежит. Голову подняла и шипит с присвистом. А на голове у неё корона из росяных капелек как алмазная блестит. Смекнул Бартек: не простая это змея, а царица змеиная. — Положи меня в решето, — зашипела змея, — да вон на ту горку отнеси, а я в долгу не останусь, награжу тебя. — Отнесу, госпожа царица, — отвечает с поклоном Бартек, — и награды за это никакой мне не надо. Положил он змею в решето и понёс, куда она велела. Пришёл на место, змею осторожно на траву опустил и уходить собрался. Тут змея зашипела с присвистом: — Наклонись-ка, Бартек, пониже! Хочу я тебе царскую милость оказать. Не посмел Бартек ослушаться, наклонился. Змея зашипела, и на Бартека словно тёплым ветром повеяло. А змеиная царица и говорит: — Наделила я тебя силой волшебной. Теперь захочешь — бурю, грозу свистом вызовешь, скалы с места сдвинешь. Придёт время, тебе это пригодится. Ну забирай своё решето и спускайся в долину. Там повстречаешь ты войско. Во главе войска король на кауром коне будет ехать. Смотри про волшебную силу не забудь! Поклонился Бартек змее до земли, решето взял и стал спускаться в долину к тому озерцу, что ряской затянуло. Вот идёт он каменистой тропкой и вдруг слышит позади конский топот и ржание. Оборачивается, глаза от яркого солнца рукой заслоняет и видит — войско скачет, а впереди на кауром коне король в пурпурной мантии. На голове корона, точно солнце горит, а в руке скипетр камнями драгоценными посверкивает. — Эй! Ты кто такой? — окликнул его король. — Бартек, милостивый король! — отвечает крестьянин. — Бартек? — переспросил король. Знать, непривычно для королевского уха простое крестьянское имя. — Послушай, Бартек, я устал и хочу отдохнуть. Говори, есть здесь поблизости корчма, где можно переночевать? — Нет здесь поблизости корчмы, милостивый государь. — А усадьба? — И усадьбы нет, милостивый король. — Где же нам на ночлег остановиться? Я устал, и войны мои устали. А отдохнуть нам во что бы то ни стало надо. Ведь мы на войну идём. — На войну? — испугался Бартек. — Да ты не бойся! — Король снисходительно улыбнулся и взмахнул скипетром. — Мы в два счёта врага одолеем. Но перед битвой отдохнуть бы не мешало. Скажи, нет ли поблизости какой-нибудь избушки, где бы я мог приклонить королевскую голову? — Коли не побрезгуете, располагайтесь в моей хате. Король согласился. Вот въезжает он к Бартеку во двор, и сразу же ему на глаза серая уточка попалась. Уточка навстречу своему хозяину спешит и весело покрякивает. У короля аж слюнки потекли, до того ему жареной утятины захотелось. — Эй, слуги! — гаркнул король. — Я голоден! Поймать утку и зажарить! Как услыхал это Бартек, на колени перед королём повалился и просит: — Милостивый король, не вели мою утку убивать! Найдётся в хате молоко, хлеба краюшка да крупы мешочек. Ешьте-пейте на здоровье, а утку мою не убивайте. Сам я её вы́ходил-выкормил, от ястреба спасал, от холода укрывал. — Да как ты смеешь, мужик, моей королевской воле перечить! — закричал король и затопал ногами. — Эй, слуги, поймать утку! Послушные слуги разбежались по двору, бедную утку ловят. «Что тут делать? Как быть?» — думает Бартек. А король смотрит на него и усами грозно шевелит. Тут вспомнил крестьянин змею в короне и решил свою силу испробовать. Вскочил с колен да как свистнет. Ещё свист не смолк, а уж ветер налетел. Дунул, всё перемешал, взбаламутил, закружил. Смотрит Бартек — король по воздуху несётся, за ним пурпурная мантия развевается. А воины, как осенние листья, но ветру летят. Кто над крышей кружит, кто над деревьями. Вот ветер зашвырнул короля на крышу. Король в крышу вцепился, чтобы не упасть, и орёт во всю глотку: — Караул! Спасите! Слуги, ко мне! А слуги, ветром гонимые, проносятся мимо. — На помощь! — кричит король, но толку никакого. Помощи ждать неоткуда. А Бартек за бока схватился и хохочет, потешается. — Ну что, король, — говорит он, — расхотелось тебе мою уточку есть? Дай королевское слово, что утку не тронешь, я ветер остановлю, и ты с крыши на землю слезешь. — Не нужна мне твоя утка, — простонал король. — Сделай милость, уйми ветер! Бартек свистнул, и ветра как не бывало. Не успел король с крыши слезть и на землю ступить, как зычным голосом закричал: — Эй, слуги! Вяжите дерзкого мужика, а утку на обед жарьте! — Ах, вот ты как королевское слово держишь? — говорит Бартек. — Ну погоди ж у меня! И опять свистнул. Ещё свист не смолк, а молнии уже сверкают, гром грохочет, земля дрожит, небо на части раскалывается — вот-вот на короля и его слуг обрушится. Испуганные слуги к королю жмутся, а спрятаться некуда: кругом огненные языки полыхают, будто землю дотла сжечь хотят. Струсил король, пощады запросил. Опять поверил Бартек королевскому обещанию. Ещё не затихли в горах раскаты грома, а король уже велит Бартека связать, а утку зажарить. — Коли так, пеняй на себя! И пощады больше не проси! — не на шутку рассердился Бартек да как свистнет. И тут хлынул дождь. Обрушились с неба на землю потоки воды. Король с придворными стоят по уши в воде, а вода всё прибывает и прибывает, того и гляди, совсем их затопит. А Бартек на сухом месте стоит и смеётся. — Бартек, спаси нас! Останови дождь! — захныкал король. — Не нужна мне твоя утка. Честное королевское слово! Но Бартек не поверил королю, ведь тот два раза его обманул. Тут придворные да челядь стали Бартека просить, чтобы не губил он их за королевские провинности. Сжалился над ними Бартек и остановил дождь. Вода мигом в землю впиталась, тучи рассеялись, выглянуло солнышко — землю стало сушить. Король приказал пурпурную мантию на сук повесить. А когда она высохла, придворные взяли её и на плечи Бартеку накинули. А потом отняли у короля корону со скипетром и тоже Бартеку отдали. — Будь нашим королём! Ты лучше и могущественней его! — сказали воины. — Едем в столицу, занимай трон и правь нами по справедливости. Бартек не стал отказываться. На королевского коня вскочил, поправил съехавшую набок корону и хотел уже скипетром взмахнуть — знак к отправлению дать, — да вдруг на землю соскочил. Про серую уточку вспомнил. — Как же я без неё уеду, — говорит он дружине. — Я её вырастил-выкормил, от ястреба спасал, от холода укрывал. Она со мной горе мыкала, пускай теперь доли счастливой отведает, во дворце поживёт. Вскочил Бартек в седло и утку в жёлтый клюв поцеловал. Глядь — не утка перед ним на коне сидит, а красавица, королевна прекрасная. — Злая волшебница в утку меня обратила, а ты избавил от злых чар, — молвила королевна и поцеловала Бартека. Поехали они в столицу и зажили припеваючи в королевском дворце. А злой король в избушке-развалюшке стал жить да дрова рубить.Великаны и храбрый пастушок
Идёт по дороге крестьянский сын, ноги в песке вязнут, терновник ветки колючие с обочины протягивает — за одежду цепляет, а дороге конца-краю нет. Звать крестьянского сына Павлом, а матушка Павлушей кликала. Куда он путь держит? Почему дома не сидит? Нет у него дома, нет своего угла, негде ему голову при клонить. Матушки давно в живых нет, а отец весной занемог и помер. Кроме хаты убогой, ничего у отца не было: ни клочка земли, ни скотины. Вот и пришлось Павлу хату продать, крова лишиться и на вырученные деньги отца похоронить. Ведь за всё платить надо: гробовщику — за гроб, могильщику — за могилу, ксендзу — за отходную молитву, служке за то, что землю святой водой окропил, звонарю — за звон погребальный. Что за хату выручил — за похороны заплатил. И всё-то его богатство — десять пальцев, с этими помощниками и отправился он работу по свету искать. Вот дошёл он до перекрёстка, в какую сторону сворачивать, не знает. Сиротский хлеб везде горек. Постоял-постоял и надумал в город Ополье идти. Там князь, говорят, богатый. У князей да графов, известно, полей, пастбищ, лугов столько, что ни за день, ни за два не обойдёшь, а волов, овец, коз, гончих псов — не счесть! Вот и нужны им пахари, пастухи да псари. «Авось и для меня там работа найдётся», — решил Павел и свернул на дорогу, что в Ополье вела. Долго ли, коротко ли он шёл и в высокую стену городскую упёрся. Повезло ему. Нанялся он в подпаски, овец с ягнятами пасти. На другой день, чуть только солнышко взошло, вывел его старый пастух на луговину, что к густому тёмному лесу спускалась, и говорит: — Паси овец на лугу, до самой речки гоняй, а в лес смотри не пускай. — Почему? — спрашивает Павел. Нахмурился пастух, на лес с опаской поглядел и говорит: — В лесу три великана живут. Меньшо́й до верхушки мачтовой ели рукой достаёт. Старшо́му самая высокая сосна по пояс. Нас, людей, великаны лютой ненавистью ненавидят. Увидят в лесу овец, поймают тебя и вместе с овцами, как букашек, растопчут — и следа не останется. Смотри в лес не ходи! Вот высохла роса, и погнал Павел овец на пастбище. И, как пастух велел, в лес не заходит, по краешку пасёт. В лесу трава — по пояс, сочная, густая, а на пастбище — чахлая, солнцем выжженная, скотом вытоптанная. А под соснами — земляники, будто кто полное лукошко красных бус рассыпал. День проходит, другой… Пасёт Павел овец на лугу, но трава сочная и земляника красная так и манят его в лес. Вот и думает он: «Далеко в лес овец не погоню, а с краю, на опушке пускай себе попасутся, сочной травы вволю поедят. А я земляникой полакомлюсь». Погнал он своё стадо в лес. Овцы сочной травы вволю наелись, даже бока у них раздулись. Стало солнце к закату клониться, Павел стадо в овчарню пригнал, а старый пастух и говорит: — Уж не в лесу ли ты, сынок, овец пас? Больно бока у них круглые. — Да нет… — не признаётся Павел. — В низине пас, возле речки. Один раз сошло с рук, осмелел подпасок и перестал густого леса бояться. Каждый день пасёт там овец, каждый день всё дальше и дальше в лес заходит. И ни разу великанов не повстречал, а овцы возвращаются вечером, словно бочки, толстые. «Небось выдумал старик про великанов. — думает крестьянский сын. — Неделю уже по лесу хожу, а о них ни слуху ни духу». И осмелел подпасок ещё больше. Проходит неделя, другая… Вот зашёл он как-то со своими овечками подальше в лес. А там на поляне старый дуб растёт, вершиной в облака упирается, корни на сто вёрст в земле раскинул, ветками красное солнце закрывает. Зашелестит листьями — по лесу шум идёт, будто море разбушевалось. Овцы вокруг дуба пасутся, а Павел в тени сидит и горстями землянику ест. Вдруг, откуда ни возьмись, налетел ветер, дуб ветвями закачал, листьями зашелестел, словно песню запел. Заслушался Павел. А шелест и впрямь в слова складывается, в песню выливается:Павлуш-ш-ша… Павлуш-ш-ша.
Навостри-ка уши
И тихонько слушай
Вещий голос мой,
Вещий голос мой.
Прихватив лопату,
Приходи сюда ты
В темноте ночной,
В темноте ночной,
И поглубже яму
Подо мною прямо,
Не робея, рой,
Не робея, рой.
Знай отныне тайну —
Меч необычайный
Спрятан подо мной,
Спрятан подо мной.
Долго под камнями,
Оплетён корнями,
Он хранился там,
Он хранился там.
Этот меч разящий,
Пламенем горящий,
Я тебе отдам,
Я тебе отдам.
Кто тот меч достанет,
Самым сильным станет,
Кто мечом тем рубит,
Великанов губит.
Рой порой ночною
Яму подо мною,
Но всё делай сам,
Но всё делай сам.
Этот меч разящий,
Пламенем горящий,
Я тебе отдам,
Я тебе отдам.
Павлуш-ш-ша… Павлуш-ш-ша.
Кто мечом тем рубит,
Великанов губит.
Сидит как-то вечером княжна и на дорогу глядит. А по дороге Павлуша овец с пастбища гонит. Вот княжна и говорит своей служанке: — Любо-дорого смотреть, какие резвые да сытые овцы у этого пастуха! И никогда они у него не хромают, никогда он их кнутом не бьёт. А ягнят, которые за стадом не поспевают, он на руках несёт. Хороший пастух! Да, видно, бедняк — сапоги на нём дырявые, стоптанные, шапки и той нет — голова тряпкой обмотана. Отнеси-ка ему три талера, пусть он себе шапку да сапоги купит. Пришла служанка на скотный двор, Павлуше слово в слово передала, что княжна велела, и три талера ему подаёт. Павлуша засмеялся, подбросил монеты. Ударились они друг о дружку, звякнули, а Павлуша внуков старого пастуха подзывает и приговаривает: — Дзинь-ля-ля! Дзинь-ля-ля! Вот вам, ребятишки, бляшки-кругляшки, катайте их по земле, играйте! Служанка увидела — за голову схватилась и побежала к госпоже с неслыханной вестью: этот оборванец три талера за деньги не считает, на землю швыряет! День за днём идёт, неделя за неделей. Князь с княжной ждут-поджидают рыцаря, что три раза на стеклянную гору въехал, а его всё нет и нет. Когда ждать стало невмоготу, призвал князь придворных звездочётов и говорит: — Грош цена вашей мудрости, если не узнаете вы у далёких звёзд, у солнца, у месяца, где тот рыцарь, что три раза на стеклянную гору въехал! Разбрелись учёные по своим горенкам, а горенки у них — на высоких столбах, чтобы ни крыша, ни дерево, ни башня не заслоняли им звёзды, луну и солнце, не мешали смотреть на облака да высчитывать, с какой быстротой бегут они по небу. Три дня и три ночи смотрел на небо первый звездочёт — измерял, высчитывал, рисовал, а на четвёртый день пришёл к князю и говорит: — Милостивый господин, не чужой это человек, а ваш подданный. Разослал князь придворных по всем городам и сёлам Силезии и велел смельчака среди рыцарей и шляхты искать. Придворные искали-искали, да так ни с чем и воротились назад. Семь дней и семь ночей усмотрел на небо второй звездочёт — измерял, высчитывал, рисовал, а на восьмой день явился к князю и говорит: — Милостивый господин, человек этот при вашем дворе служит и ваш хлеб ест. Тут велел князь учинить допрос челядинцам, воинам, стражникам, но и среди них не оказалось смельчака. Девять дней и девять ночей смотрел на небо третий звездочёт — измерял, высчитывал, рисовал, а на десятый день к князю пришёл и говорит: — Милостивый господин, человек этот не шляхетского рода, а простой работник и всё своё состояние на похороны отца истратил. Стали среди скотников, землепашцев, портных, башмачников искать — и не нашли. Много ли мало времени прошло — сидит как-то княжна у окошка и на дорогу смотрит. А по дороге Павлуша овец с пастбища гонит. Глянула княжна на Павлушу и опрометью кинулась к отцу. — Батюшка, а подпасок? — Какой подпасок? — Подпаска спрашивали? Вспомнил тут князь самого бедного своего слугу. Не раз видел он, как бредёт подпасок за стадом в рваных сапогах, с головой, обмотанной тряпкой. Вспомнил и засмеялся. — Если хочешь, — говорит, — спрошу у старого пастуха. — Спроси, батюшка, спроси! Послали за пастухом. Удивился старик, встревожился: не часто ведь такую мелкоту в замок к самому князю зовут. — Скажи, старик, — спрашивает князь, — а про помощника твоего, про подпаска, не забыли, когда смельчака искали, который три раза на стеклянную гору въехал? — Чего дурака спрашивать? Он даже поглядеть на коня-великана и то не захотел. А талеры, что ему княжна пожаловала, ребятишкам для забавы швырнул. Дурак он, каких свет не видывал. — Так-то оно так, но справедливость во всём должна быть, — сказал князь и послал трёх придворных в овчарню. Идут придворные на скотный двор и смеются. — Ну и кавалера выбрала себе княжна! — говорит один. — Не иначе парша у него на голове, недаром он её тряпкой обмотал, — молвит другой. — Вот сорву я с него эту тряпку, тогда посмотрим, что он делать станет, — пригрозил третий. Заходят они в овчарню, останавливаются перед подпаском и спрашивают: — Не ты ли три раза на стеклянную гору въехал? — Я, — как ни в чём не бывало говорит Павлуша. Двое придворных так и покатились со смеху, а третий разгневался, ногами затопал. — Я тебе, паршивец, покажу, как с княжной шутки шутить! — закричал он и сорвал у подпаска с головы тряпку. Золотые кудри по плечам рассыпались, и в овчарне словно жаркое пламя вспыхнуло. И сразу точно ослепли все, будто онемели, слова сказать не могут. Стоят как неживые. А Павлуша и говорит: — Мало вам этого, могу ещё кое-что показать. Приподнял сноп соломы, что подушкой ему служил, и достал оттуда три перстня: рубиновый, изумрудный и бриллиантовый — три подарка княжны. Хочешь не хочешь, а пришлось поверить. Бегут придворные со всех ног в замок и кричат: — Смельчак нашёлся! Жених объявился! Привели Павлушу с почестями в замок. Князь с княжной на троне сидят, вокруг вельможи, рыцари знатные, господа толпятся, а напротив на лавке, узорчатым ковром покрытой, примостился подпасок в рваных сапогах, в сермяге латаной-перелатаной, с золотыми кудрями до плеч. — Расскажи нам, храбрый рыцарь, как ты героем стал? И Павлуша рассказал: про дуб говорящий, про меч огненный, про великанов, про замок в лесу, про воинов из подземелья, про коней-исполинов, про богатства несметные, что в сокровищницах лежат и теперь ему, подпаску, принадлежат. Князь знак подаёт, все на коней садятся и в лес едут. А в лесу по сказанному как по писаному: замок стоит, воины с оружием полководца ждут, в сокровищницах — богатства несметные, в конюшне — кони-исполины. Не стали тут ждать — справили шумную свадьбу. Гости так плясали, что потом три месяца хромали, а народ целый год только о свадьбе и толковал.
Густав Морцинек Сусанка и водяные
Много лет тому назад под Скочовым проживали в Висле водяные. Вообще-то водяные предпочитают селиться в одиночку, а эти жили все вместе: и водяные, и водяницы, и водянята — их ребята. В солнечные дни водянята плескались, барахтались, кувыркались в воде, пища от восторга. А старики водяные посиживали степенно на берегу, грели кости на солнышке и, глядя на проказы своих внучат говорили: — Вот озорники! Вот шалуны! Ростом, надо знать, они не больше гномиков, мордочки у них сморщенные, носик пуговкой, передние лапы, как у уток, перепончатые. Носят они красные курточки и штанишки того же цвета, а водяницы — красные платья. И ещё, они пузатенькие, толстенькие, как кудлатый Бобик, Кужейкин пёс. Кужейка — это крестьянин, что на берегу Вислы живёт. Кужейка очень богатый, но скупой до ужаса, прямо, что называется, скупердяй! Над каждым кусочком хлеба, над каждым медным грошиком трясётся, только для своего любимчика Бобика ничего не жалеет. И вот полёживает пёс в горнице на шёлковой подушке и храпит во всю ивановскую. Жила у Кужейки сирота Сусанка. Осталась она без отца, без матери, одна как перст на белом свете. Когда у Сусанки умерла мать, Кужейка сказал: — Не реви, пойдём ко мне! Будешь у меня коров и гусей пасти. Сусанка согласилась и с той поры стала пасти у Кужейки коров и гусей. Но Бобику жилось куда лучше, чем Сусанке. Бобик ел хрустящие рогалики с маслом, а Сусанка сухие корки глодала. Бобик лакал сметану, а Сусанка хлебала тюрю — хлебные корки, размоченные в воде. Бобик спал на шёлковой подушке в светлой, тёплой горнице, а Сусанка с коровами в хлеву на старом-престаром, набитом соломой мешке. У Кужейки вместо сердца была в груди кочерыжка, да, да, самая настоящая кочерыжка. Чего же ждать хорошего от человека с кочерыжкой в груди? А у Сусанки сердце было доброе-предоброе. Ей хотелось, чтобы всем на свете жилось хорошо и никто никого не обижал. Водяным всё было известно: и что Кужейка обижает, голодом морит сироту и каждый вечер отпирает большой кованый сундук и считает талеры. А устанет считать, спать на сундук ложится — боится, как бы его не ограбили. Откуда водяные это знали, трудно сказать. Может, в лунные ночи вылезали из воды и заглядывали к Кужейке в окошко? Когда Сусанка пасла коров на приречном лугу, водяные высовывали из воды сморщенные мордочки и с любопытством таращились на неё: давно не видывали они такой доброй девочки. Вылупят свои рыбьи глаза, головами качают, за ухом чешут — думают, как бы ей помочь. А девочка их не видит. Они, когда захотят, становятся невидимками. В лунные ночи водяные, водяницы и водянята — их ребята вылезают из воды на росистые луга, от цветка к Цветку ходят, нюхают и чихают. Для них это самое большое удовольствие. Вот как-то лунной ночью выбрался на прогулку сам царь водяных. Царь-то царь, а от жабы не отличишь! Брюшко выставил, с ножки на ножку переваливается, на скипетр, как на палку, опирается, лапкой корону придерживает, не то с головы упадёт, укатится в траву — и ищи её, свищи! К каждому цветку подходит, нюхает, чихает и по брюшку себя гладит — блаженство! Но царь был в летах и поэтому скоро устал. Сел он под лопух отдохнуть да и заснул. И до того крепко спал, что не заметил, как солнце взошло и огненным языком слизало росу с луга. Прилетела пчела, зажужжала у него над ухом, и он проснулся. Смотрит — и глазам своим не верит: солнце вовсю жарит, а росы и в помине нет. — Ой-ой-ой! — захныкал старикашка, и из глаз как из ведра хлынули слёзы. — Что же мне, бедному, делать? А Сусанка пасла рядом коров, услыхала она: кто-то под лопухом плачет. Подошла, наклонилась: безобразная жаба сидит, лапками глаза утирает. — Ты чего плачешь? — спрашивает она. — Животик болит? — Нет, не болит у меня животик. Ой-ой-ой! — Может, головка болит? — И головка у меня не болит. А плачу я оттого, что высохла на лугу роса. Ой-ой-ой! — Есть о чём плакать! Ночью новая выпадет. Вот смешная жаба! — Вовсе я не жаба, а царь подводного царства. И теперь — ой-ой-ой! — не дойду я до Вислы, не попаду в свой дворец — ой-ой-ой! — Почему не дойдёшь? Висла-то вот она, в двух шагах. — Не знаешь ты, Сусанка, что мы, водяные, можем ходить по лугу только в лунные ночи, когда роса ляжет. А нет росы — мы погибли! Ой-ой-ой! — опять захныкал водяной. Пожалела его Сусанка и говорит: — Не плачь, я отнесу тебя к речке. — Правда? — обрадовался водяной царь. — Конечно, правда! — А тебе не противно? Ведь я похож на безобразную жабу. Сусанка засмеялась в ответ, взяла его осторожно в руки и понесла к речке. Наклонилась над водной гладью и бережно опустила его в воду. А вода забурлила, вспенилась, и из глубины стали выскакивать озабоченные водяные, водяницы и водянята — их ребята. Они-то думали, их царя съел на лугу аист. В подводном царстве стоял стон, плач, вывесили траурные флаги и уже поговаривали о выборах нового царя из числа самых старых водяных. То-то была радость и веселье, когда их царь благополучно плюхнулся в воду. Значит, он жив! Значит, не съел его аист! Да здравствует Сусанка — спасительница водяного царя! А безобразная жаба погрузилась в воду и превратилась в самого настоящего царя: в золотой короне, со скипетром в руках, в пурпурной мантии и алых узорчатых штанишках, с большим брюшком, в златотканых туфлях. — Тихо! — проскрипел водяной царь пересохшим голосом и грозно взглянул на толпы ликующих подданных. А подданные — взрослые и дети — кричали, визжали, вопили, верещали и квакали от радости. И тихая речка напоминала болото, которое кишмя кишит лягушками. — Тихо! — переквакал наконец всех водяной царь и ударил скипетром по воде. И наступила такая тишина, что слышно было, как над водой пролетела стрекоза. А царь снял корону, поклонился девочке и сказал: — Говори, Сусанка, чем тебя наградить за то, что ты спасла мне жизнь? Сусанка прыснула в кулак и говорит: — Спасибо, водяной царь! Не надо мне никакой награды. Удивились водяные, водяницы и водянята, зашушукались под водой: «Слышали? От награды отказывается! Ну и дела!» Но больше всех удивился сам царь и стал чесать скипетром за ухом. — Проси чего хочешь: золота, драгоценных камней! — Спасибо, ничего мне не надо, — отказывается Сусанка. — Чем же мне наградить тебя? — забеспокоился царь. — Позволь мне на твоё царство посмотреть, — сказала девочка. — Добро пожаловать! — проскрипел водяной царь. Но Сусанка в нерешительности стоит на берегу, с ноги на ногу переминается. — Только вот что… Кто моих гусей и коров постережёт, пока я у тебя в гостях буду? Коли зайдут они в пшеницу, хозяин меня побьёт и есть не даст. Водяной царь чесал-чесал скипетром за ухом, думал-думал, а когда придумал, сказал так: — Не волнуйся, Сусанка! У меня голова на плечах не для украшения. И в доказательство того, что голова у него служит не для украшения, приказал водяным пасти коров да глядеть в оба, чтобы они не потравили пшеницу. И за гусями следить, чтобы их вода не унесла. Сказано — сделано. Вылезли водяные из реки и пошли исполнять царский наказ. А девочка отважно спустилась с водяным царём в омут. И ей ничуточки не было страшно. На дне реки стоял царский дворец. Глянула Сусанка на дворец, и у неё дух захватило. А в покои вошла — обомлела: стены там мраморные, потолки алебастровые, на полу лежат ковры мягкие, узорчатые, кругом золото, серебро, алмазы сверкают! У Сусанки глаза разбежались. А трон-то! Из чистого золота, драгоценными камнями украшен. Откуда-то тихая музыка льётся и мягкий лунный свет струится. Вместо порхающих птичек вокруг плавают золотые и краснопёрые рыбки и помахивают хвостиками с золотой бахромой. Рыбки похожи на дивные цветы — на золотистые и алые хризантемы. Рядом с троном колыбель стоит, золотой парчой обита, жемчугами с фасолину величиной усыпана. В колыбели новорождённый водянёнок — царский ребёнок. Царский министр нового подданного водяными знаками в книгу записывает. У махонького водянёнка брюшко кругленькое, лапки крошечные, перепончатые. Лежит детёныш в красных пелёнках и раковиной играет, а из раковины льётся музыка и сон навевает — лучше всякой колыбельной убаюкивает! Только как жабу ни обряжай, как ни украшай, а она безобразной жабой останется. — Возьми из колыбели моего сыночка, поцелуй три раза в лоб и к сердцу прижми! — слышит Сусанка скрипучий голос водяного царя. Послушалась девочка. Вынула из колыбели детёныша, поцеловала три раза в лоб и к сердцу прижала. Что за диво! Из безобразной жабы превратился он в хорошенького голубоглазого мальчугана. Только на руках перепонки, как у утки. — Ты добрая девочка! — похвалил её водяной царь. Над Сусанкой в весёлой пляске кружились золотые рыбки. А из больших раковин струилась музыка. Это было очень красиво. — Ты добрая девочка! — повторил водяной царь. — Я хочу наградить тебя. Я знаю, хозяин бьёт тебя и морит голодом. Скажи только слово, и я велю своим придворным заманить его в воду и утопить, когда он будет пьяный возвращаться домой. — Нет, нет, не надо! Не делай этого! — взмолилась девочка. Водяной царь очень удивился и стал чесать скипетром за ухом. Водяные рты разинули. А золотые рыбки перестали танцевать и уставились на девочку круглыми глазами. — Нет так нет! — сказал царь. — Спасибо тебе за всё. А теперь возвращайся на землю. Погоди, погоди! — спохватился он. — Коли не хочешь, чтобы мои придворные утопили этого бездельника и пьяницу Кужейку, возьми в награду столько золота и драгоценных камней, сколько унесёшь с собой, — и показал скипетром на большой сундук, с верхом наполненный золотом и драгоценными камнями. От сундука такое сияние исходило, что Сусанка даже зажмурилась. — Спасибо, водяной царь! За добро добром платят, а не золотом и драгоценными камнями. Не нужны мне твои богатые дары. Водяной царь не Может взять в толк, что это значит, и в недоумении чешет скипетром за ухом. За ним зачесались все водяные, водяницы и водянята — их ребята. А золотые рыбки опять удивлённо уставились на девочку. Царь думал-думал, потом сказал: — Позвать сюда придворного философа! Пусть растолкует нам ответ девочки. Явился придворный философ. Водяной как водяной, только не такой толстяк и коротышка, и на носу очки поблёскивают, а под мышкой — толстенная книга. Листал он, листал свою книгу: ответ на Сусанкины слова искал. Наконец нашёл и говорит: — В книге написано: девочка ответила так потому, что у неё доброе сердце, — и захлопнул книгу. — Повтори-ка, что она сказала, а то я уже забыл, — приказал царь. — За добро добром платят, а не золотом. — Ага! — воскликнул водяной царь и облегчённо вздохнул: теперь он всё понял. — Ага! — повторили за ним хором все водяные, водяницы и водянята — их ребята. Золотым рыбкам тоже очень хотелось сказать «Ага!», но они не умели говорить и только пускали серебряные пузыри. Сам водяной царь пошёл провожать Сусанку до границ своих владений. А когда они стали прощаться, Сусанка и говорит: — Наконец-то я вспомнила, о чём хотела тебя просить, всемогущий водяной царь. А водяной в ответ: — Говори, Сусанка! Требуй чего хочешь! И наступила такая тишина, что слышно было, как над водой пролетела стрекоза. Всех разбирало любопытство: о чём попросит Сусанка. — Ты ведь знаешь, из года в год разливается весной Висла, подмывает берега и отнимает у крестьян землю. Сделай так, чтобы Висла больше не обижала бедных людей. Не сразу ответил водяной царь — до того огорошила его просьба девочки. И, как всегда в затруднительных случаях, стал чесать скипетром за ухом. Вот чудачка! Ей золото и драгоценные камни дают, злого хозяина утопить предлагают, а она о незнакомых людях заботится — просит, чтобы Висла землю у них не отнимала. — Будь по-твоему! — молвил водяной царь, взмахнул скипетром и исчез в глубине. Водяные вывели Сусанку на берег, и она до вечера пасла на приречном лугу коров и гусей. А вечером похлебала тюрю, погрызла сухую корочку, забралась в хлев и легла на старый-престарый, набитый соломой мешок. Крепко спала девочка, а утром кажется ей — солома какая-то твёрдая и жёсткая. Все бока себе отлежала. Заглянула она в мешок — может, туда камень попал, и так и ахнула. Батюшки-светы! Солома-то не соломенная, а золотая! Каждая соломинка из чистого золота. Смотрят на невиданную солому Зорька, Пеструха, Красуля, Чернуша и мычат от удивления: «Му-му!» Подошли гуси, шеи вытянули и удивлённо загоготали: «Га-га-га!» Слышит хозяин, коровы мычат, гуси гогочут, и думает: «Уж не вор ли в хлев забрался?» Схватил дубинку потолще и в хлев поспешил. Распахнул дверь и с разинутым ртом застыл на пороге. Ну и чудеса! Мешок-то не соломой, а золотом набит. Схватил хозяин пучок соломы, и в тот же миг золотые соломинки превратились в обыкновенные. Он цап ещё пучок, потом ещё и ещё, и каждый раз то же самое: в руках у него не золото, а простая солома. Бросит её, она упадёт со звоном и, как чистое золото, сияет. — Колдовство, да и только! — злобно пробурчал Кужейка. — Не колдовство это, хозяин! Это мне водяные подарили за то, что я их царя спасла. — Что ты мелешь? Какого ещё царя? — заорал Кужейка на пастушку, а сам думает: «Уж не рехнулась ли девка?» Сусанка рассказала ему всё как было. И про подводное царство, и про тамошние чудеса, не утаила и просьбу свою, чтобы Висла не разливалась весной и не отнимала у бедняков землю. «Вот повезло дурёхе!» — позавидовал Кужейка сироте и уныло поплёлся домой талеры считать. Считал, считал и со счёта сбился. Не до того ему нынче было! Сусанкино богатство покоя не давало. Побежала по свету слава про Сусанку. И вот один король послал к ней сватов. «Небось королевам легче людям добро делать, чем простой пастушке», — рассудила Сусанка и согласилась выйти замуж за короля. Погрузила в королевскую карету мешок с золотой соломой и укатила за тридевять земель к своему жениху. Там сыграли весёлую свадьбу, и стала Сусанка королевой. А Кужейка с той поры совсем покой потерял, сна и аппетита лишился. Похудел, поседел, хозяйство забросил, любимого пса разлюбил. Днём и ночью мешок с золотой соломой ему мерещится. После каждой лунной ночи ползает он по росистой траве, водяного царя ищет. И вот однажды, когда он так ползал на четвереньках по мокрому лугу, послышался из-под лопуха жалобный писк. Заглянул он под лопух, а там безобразная жаба сидит, плачет, лапками слёзы утирает. — Отнеси меня, пожалуйста, к речке! Я — водяной царь, — говорит она сквозь слёзы. «Тьфу, какая противная жаба!» — содрогнулся от отвращения Кужейка. И, чтобы не дотрагиваться рукой, взял её брезгливо носовым платком и понёс к реке. Вышел на берег и как швырнёт в реку. Жаба бултых в воду и в царя превратилась: в золотой короне, в пурпурной мантии, с золотым скипетром в руках, в златотканых туфлях. Вода взбаламутилась, забурлила, забулькала — это ликовали подданные водяного царя, что вернулся он цел и невредим в своё речное государство. Водяной царь корону снимает, величаво Кужейке кланяется и говорит: — Ты меня от смерти спас, говори, чем тебя наградить? — О всемогущий водяной царь, награди меня, как Сусанну. — Ну что ж! Это можно, — сказал царь и скрылся под водой, а за ним поспешили водяные, водяницы и водянята — их ребята. Пришёл Кужейка домой, мешок до отказа соломой набил, на сундук с талерами взгромоздил и лёг спать. Но не спится скряге, золото ему мерещится. Наконец заснул, а когда проснулся, солнце уже взошло. Первым делом пощупал он мешок, внутрь заглянул, а там как была солома, так и есть. Никакого золота и в помине нет! Опечалился Кужейка, и, чтобы потешить своё сердце — верней, не сердце, а кочерыжку, которая была у него в груди, — так вот, чтобы потешить кочерыжку, решил он талерами полюбоваться. Открыл сундук — и так и сел на пол! Чуть богу душу не отдал. Сундук-то вместо золотых монет трухой доверху набит. Так лишился своего богатства жадный Кужейка.Густав Морцинек Как ленивый шахтёр с Хозяином торговался
Жил-был шахтёр, по имени Ферда, по фамилии Маслок, по прозванию Лежебока. Был он лентяй из лентяев и больше всего на свете любил на боку полёживать, а работать страсть как не любил. — Лошади и те от работы околевают, — повторял он то и дело. Бился с ним штейгер, бились шахтёры. Ведь из-за этого лентяя они меньше денег зарабатывали. Но всё напрасно. Шахтёры в забой, уголь добывать, а он — в заброшенную штольню. Тепло ему там, уютно, и никто его не видит. Вот растянется он на досках, под голову свёрнутый пиджак положит и дрыхнет. А выспится, из своей норы вылезет и в забой идёт, где шахтёры до седьмого пота трудятся. Как ни ругали его шахтёры, как ни стыдили — ничего не помогало. «Такого лентяя, — говорили они, — свет не видывал. Вот увидишь, погубит тебя лень. Если не исправишься, мы тебе покажем!» — грозили они. — Что покажете? — с глупым видом спрашивал Ферда. — Из шахты выгоним. — За что? — Он ещё спрашивает! — возмущались шахтёры. — За то, что ты бездельничаешь, а мы за тебя работаем! А с Маслока как с гуся вода. — Послушайте, моя бабушка говорила: от работы лошади и те околевают. — Вот и толкуй с ним! — сердились шахтёры. Отругают его, пристыдят, и Маслок-Лежебока за работу примется. Но кайло из рук у него валится, и он так охает да стонет, что шахтёры ещё больше сердились и предсказывали ему печальный конец. «Вот иметь бы мне кучу денег, — мечтал Маслок. — Полёживал бы я с утра до утра на перине, ел бы рогалики с маслом, колбасой закусывал, пивом запивал и ничего не делал». Услыхал это как-то Семболь, самый старый шахтёр из шахты «Варвара». Человек бывалый, он знал даже, где Хозяина искать — так испокон века называли духа, который под землёй жил и уголь сторожил. — Повстречать бы вам Хозяина, — сказал однажды старик. — Может, исполнилась бы ваша мечта. — А как? — Попросили бы у него денег. — А он бы дал? — Почему же нет? Надо только повежливей попросить. — А где мне его найти? — Ступайте в заброшенную штольню и свистните три раза. — А потом? — Потом явится высоченный старик — лицо угрюмое, борода седая, в руке красная лампа. Это и есть сам Хозяин. — А он мне голову не оторвёт? — Да нет. Надо только повежливей с ним поздороваться. — А потом? — Потом скажете, зачем вы его звали. — И он мне денег даст? — Думаю, даст. — А вдруг он мне голову оторвёт? — Авось не оторвёт. А оторвёт, тоже не беда, — пошутил старый Семболь. Обрадовался Маслок и на другой же день отправился на старую выработку. Кругом ни души. Тихо-тихо, слышно только, как вдалеке глухо кайла стучат да осыпается порода с кровли. Бодро, весело шагал Маслок заброшенными штреками, а пришёл в старую штольню, и стало ему страшно. А вдруг Хозяин рассердится и оторвёт ему голову? Или по физиономии съездит — все зубы выбьет? С Хозяином шутки плохи! Коли он не в духе, пиши пропало! И денег не даст, и кайлом зубы вышибет, отругает последними словами, пинков надаёт — и будь здоров!.. Но жадность всё-таки превозмогла страх. Маслок на всякий случай перекрестился и свистнул три раза. Свистнул, а у самого душа в пятки ушла. «Ну, — думает, — конец мне». Только подумал, стена расступилась, и перед Маслоком предстал Хозяин. Точь-в-точь как его старый шахтёр описывал. Высокий старик в штейгерском мундире, борода седая, лицо угрюмое. Над злыми глазами — клочковатые брови, в руках кайло и красная лампа. Маслок струсил — и бух перед ним на колени. — Здравствуйте, пан Хозяин! — заикаясь, пробормотал он. — Это ты свистел? — спрашивает басом старик. Маслоку до того страшно стало, что он решил свалить всё на старого шахтёра. — Не я, пан Хозяин! Это Семболь свистнул. Свистнул и удрал, но я его мигом догоню и приведу к вам. — Не ври, мошенник! Говори правду: ты свистел? Соврёшь, кайлом так дам, что искры из глаз посыплются. — Я, пан Хозяин… Один разок свистнул… — Не один, а три! Ну, погоди у меня, врун ты этакий! — Два раза, а третий совсем тихонечко… Но я больше никогда не буду, не сердитесь на меня, миленький, добренький пан Хозяин, не отрывайте мне голову! — Как же, стану я руки об твою башку марать. Отвечай, коли спрашиваю: зачем звал меня? — Я, миленький пан Хозяин, хотел попросить… мне нужно… — заикался испуганный Маслок. — Чего тебе надо? — Кучу денег! — выпалил Маслок и закрыл глаза. «Ну, — думает, — сейчас он меня пристукнет кайлом». Но Хозяин его не тронул. — А зачем тебе куча денег? — Чтобы не работать… — И на перине полёживать, да? — Угадали, пан Хозяин! На перине с утра до вечера и с вечера до утра полёживать и ничего не делать. — Рогалики с маслом есть, колбасой закусывать и пивом запивать. — Точно! Истинную правду говорите, пан Хозяин! Вот этого мне больше всего и хочется. Ведь от работы лошади и те околевают… — Не болтай попусту! — оборвал его Хозяин. — Слушай, что я тебе скажу. — Слушаю, пан Хозяин, слушаю!.. — Да не перебивай, не то кайлом по спине огрею! Так вот, денег у тебя будет сколько хочешь, но смотри, ни к какой работе не притрагивайся. А возьмёшься за работу, самую пустяковую, и пропали твои денежки. — Да вы не беспокойтесь! Я не больно-то к работе рвусь. — Замолчи, пустомеля! Пальцем к работе не притрагивайся, понял? — А в носу ковырять можно? — В носу пожалуйста, ковыряй, но больше смотри ни чегоне делай, даже мух не лови. Поймаешь муху — пеняй на себя! — К чёрту мух! К чёрту работу! Были бы деньги, а бездельничать я сумею. Моя покойная бабушка говорила… — Заткнись! — рявкнул Хозяин и замахнулся кайлом. — Табак у тебя найдётся? — Как же, как же! — заюлил обрадованный Маслок и достал из-за пояса кисет с табаком. — Берите сколько надо, я не жадный! — и протянул Хозяину кисет. Тот взял щепоть, скатал шарик со сливу величиной и за щеку засунул. — Ну, марш домой! — проворчал он. — И запомни: возьмёшься за работу, самую пустяковую, — пропали твои денежки! Сказал и исчез, словно сквозь землю провалился. Был Хозяин, и нет его. Маслок стоит как зачарованный. Глазам своим и ушам не верит, что Хозяина видел и с ним разговаривал. И напрасно он боялся, ничего плохого Хозяин ему не сделал. Порядочный дух! Но денег всё-таки не дал! И вдобавок ещё щепоть табака взял — Маслоку такой на целую неделю хватило бы. Пообещал кучу денег, ни гроша не дал и исчез. Вот плут! Чтоб ему ни дна ни покрышки! Злой как чёрт поднялся Маслок на поверхность и побрёл домой. И табак ему жалко, и стыдно, что дал себя провести этому плуту. Пришёл домой, развязал кисет — батюшки светы! — в кисете вместо табака золотые листочки! Значит, не соврал Хозяин. Спасибо тебе, добрый дух! Кличет Маслок жену и говорит: — Глянь-ка, старуха, золото! — Ой-ой! — заойкала жена и даже за голову схватилась. Потом взяла несколько золотых листочков, подошла к окну, чтобы на свету получше разглядеть, и зачмокала от удовольствия. Тут Маслок выложил ей, как на старой выработке с Хозяином повстречался и денег у него попросил. И Хозяин сказал: смотри не работай, а полёживай с утра до вечера и с вечера до утра на перине, уплетай рогалики, булочки, пышечки, плюшечки, сосиски, сало, шоколад, мармелад, апельсины, финики, орехи да пивом запивай. Тогда золото никогда не исчезнет. — Ого! Вот это жизнь! — крикнул Маслок и подпрыгнул до потолка. — Ой-ой! Не прыгай, муженёк! Не то Хозяин за работу это сочтёт и золото отберёт. Раздевайся да ложись-ка в постель. Давай я тебя одеялом укрою и в лавку сбегаю. А что тебе, муженёк, купить? Может, рогалики? — Давай рогалики! — завопил из-под одеяла счастливый Маслок. — Только чтобы свежие были, хрустящие! — А ещё что? Может, шоколада? — Давай шоколада! Молочного, с орехами! — А ещё что? — Сейчас скажу, дай подумать. Принеси кусок грудинки, апельсинов, фиников, селёдку копчёную. Нет, лучше угря. Да пожирней выбери, чтобы жир по бороде тёк, когда есть стану. Пива прихвати да бутылку вина того самого, которое знатные паны пьют. Ну, беги скорей! Жена несколько золотых листочков взяла и за покупками побежала. А Маслок на перине нежится, рад-радёшенек, что не придётся больше работать. Будет он на боку лежать, в носу ковырять да орехи щёлкать. Как сыр в масле кататься. Вот и получилось прямо по пословице: катался он, как сыр в масле… Блаженствует Маслок, жизнь свою хвалит не нахвалится. Ещё бы! На кровати полёживает, то орехи погрызёт, то шкварками полакомится, потом хлеб с колбасой поест, повидло пальцем прямо из банки подцепит, после селёдки запихнёт в рот горсть изюма, финиками закусит, пивом запьёт, сыром заест, сахар с кренделя сколупнёт, мак с булочки. Не жизнь, а малина! Так блаженствовал Ферда два дня, а на третий заболел у него живот и вздулся горой. И кажется ему, что финики кислые, апельсины горькие, шкварки слишком солёные, пиво недостаточно холодное, колбаса сухая и жёсткая, селёдка костистая, повидло протухло, а угорь совсем не жирный… Вот лежит он на перине, вздыхает, постанывает, с боку на бок ворочается. А жена как угорелая по лавкам носится и всё, что под руку подвернётся, покупает: мыло, сахар, шляпу со страусовым пером, шёлк на платье, туфли на высоких каблуках, а для своего Ферды — разные лакомства. Сколько она всякой всячины ни покупает, а золотых листочков в кисете всё не убывает. Но она строго следит, чтобы Ферда в постели лежал и ничего не делал. В носу — пожалуйста, пусть ковыряет. Но муху убить — ни-ни! А уж лучины нащепать на растопку, в избе подмести или посуду перемыть — и думать не смей! Не то исчезнут золотые листочки — и прощай сладкая жизнь! На четвёртый день совсем похоронный вид был у Маслока. Он так громко стонал и охал, что у жены сердце разрывалось. — Что с тобой, муженёк? — спрашивает она ласково. — Ничего! — А почему же ты стонешь? — Живот болит! — Может, чернослива сварить? — Не хочу чернослива! — Ну, марципан с мёдом съешь. — Не хочу! — А кусочек грудинки дать? — Не желаю! — Вот беда! Чем же тебя покормить? А пончики с повидлом хочешь? — К чёрту пончики с повидлом! Ничего я не хочу! — Давай зажарю тебе кусочек свининки, горчичной, перчиком приправлю, маринованных грибочков положу — пальчики оближешь! — Отстань! Не хочу я никаких грибочков! — Ну и не надо! — рассердилась жена. — Подумаешь, привереда какой: того не хочу, этого не хочу! А чего же ты хочешь? Птичьего молока? Комариного сала? Рожна с маком? — Работать хочу, — жалобно сказал Маслок. — В шахту пойду. — Ой, да ты с ума сошёл! — испугалась жена. — И думать об этом не смей. Хочешь, чтобы золотые листочки в табак превратились? Выкинь эту глупость из головы! Разве тебе в постели плохо лежать? Поковыряй в носу, вот и хватит с тебя, считай, что поработал. Заперла она дверь и убежала в город, по лавкам шнырять, для Ферды лакомства покупать, а для себя наряды. А Ферда ворочается в постели и стонет. Наконец вылез он из-под одеяла, стоит в рубахе посреди избы, растрёпанный, всклокоченный, на пугало огородное похож. Постоял-постоял, потом присел за стол и задумался. Чудно́! Всего-то три дня прошло, а ему уже опротивело и в постели валяться и лакомствами объедаться. Вялый он какой-то, сонный, и ничего ему не хочется. Видит Ферда, муха по столу ползёт, хотел её пристукнуть, да вспомнил запрет Хозяина. — Ох, ох! — вздыхает Ферда, в затылке чешет и громко зевает. Подошёл к окну, смотрит — шахтёры гурьбой на работу идут, кто песню поёт, кто смеётся, с товарищами шутит. Весело им, а Ферде тоскливо, хоть вешайся. «А может, плюнуть на золотые листочки и поработать немного?» — подумал он и огляделся по сторонам. В углу метла стояла. И хоть жалко расставаться с золотом, решил он пол подмести. «Эх, — думает, — была не была!» — и взялся за метлу. Но тут распахнулась дверь, и в избу влетела жена. Увидела, чем дело пахнет, вырвала у мужа метлу и давай его метлой охаживать да приговаривать: — Вот тебе, чучело! Получай, ирод! Ну-ка марш в постель! И не смей носа из-под одеяла высовывать! Всыпала ему по первое число, в постель загнала, одеялом с головой накрыла и строго-настрого наказала: пусть только ещё раз попробует с постели встать, она ему покажет, где раки зимуют. — Ишь какой работяга выискался! Лежи смирно, не то плохо будет! Побитый, испуганный, Маслок пролежал в постели до вечера, с вечера до утра и придумал, как ему быть. Надо только дождаться, когда жена в город уйдёт. Вот собралась она уходить, перед уходом строго-настрого наказала, чтобы не смел с постели вставать. На прощание зонтиком погрозила, дверь заперла и ключ с собой взяла. А Маслок под одеялом скрючился — и молчок! Стукнула дверь, он голову с подушки приподнял, огляделся опасливо, видит, жены нет, он и осмелел. С постели встаёт, одевается, окно открывает. А со двора скрип пилы доносится. Любопытно ему посмотреть, кто пилит, да дверь заперта. Вот вылез он в окно, видит, это сосед Остружка дрова пилит. — Здравствуйте, Остружка! — говорит он. — А, Лежебока, здравствуй! Как дела? — Неважно, Остружка! — Подсоби-ка мне суковатое бревно распилить. Никак не справлюсь один. Маслок недолго думая подбежал, ухватился за другую ручку и давай пилить, аж опилки фонтаном брызнули. Покончили с бревном, но Маслок разохотился, схватил топор и стал дрова колоть. Размахнётся, ударит, полено надвое расколется, щепки во все стороны летят. Растёт куча наколотых дров, а в сердце Маслока радость растёт. Остружка стоит, головой качает: что это с Лежебокой случилось? Много дров наколол Маслок, как вдруг с дороги истошный крик послышался: — Ой, что ты делаешь! Остановись! Это жена бежала к нему с поднятым зонтиком. — Брысь! Не то топором огрею! — Пропали золотые листочки! — запричитала жена и кинулась в избу. Схватила кисет, заглянула внутрь, а там самый обыкновенный табак. И в помине нет никаких золотых листочков. А Маслок рубит дрова да приговаривает: — Завтра на работу пойду! На работу! Хватит лодырничать!Густав Морцинек Про мужика, который по-звериному понимал
Жил на свете пастух, человек добрый и справедливый. Никого он в жизни не обидел, никому зла не сделал — ни людям, ни зверям. А люди частенько обижали его, насмехались над ним, недотёпой называли. Зато звери любили доброго пастуха и никогда не обижали. Пугливые косули и олени брали хлеб у него из рук, злые волки ни разу не напали на его стадо, косолапые медведи совсем близко подходили к дубу, под которым он сидел, и тихо рычали: мёд выпрашивали, сластёны. Воробьи и лесные птахи садились пастуху на плечи, на голову и клевали хлебные крошки с ладони. Даже беспощадный орёл ни разу не утащил у него ягнёнка. И ещё этот пастух понимал язык птиц и всякого лесного зверья. Наклонится, бывало, над муравейником и слышит, как муравьи шуршат-шушукаются, муравьиные новости друг дружке передают. Что бы на свете ни случилось, пастух обо всём знал. Сядет на пригорочке на солнышке погреться, послушает, о чём птицы щебечут, о чём полевые мыши пищат, а тут Жучка тявкнет, овцы заблеют, мишка косолапый зарычит — вот он все новости и знает. Но сказать об этом он никому не мог. Сказал бы и тотчас умер. Не всегда пастух в горах овец пас. Было время, жил он в долине и землю пахал. Но, на беду, попалась ему жена злая да любопытная. И вот до того дошло, что отстегал он её верёвкой, вчетверо сложенной, и в горы ушёл овец пасти. А дело было так. Пашет он однажды своё поле. Плуг две лошади тянут: Гнедко и Буланка — и переговариваются между собой по-лошадиному. Крестьянин слушает, о чём они говорят, и помалкивает. Тут на поле жена приходит, обед приносит. — Наконец-то явилась злая баба! — говорит Буланка. — Можно малость передохнуть. — Всё бы тебе, лентяйке, отдыхать, — отвечает Гнедко. — И плуг ты для вида только тянешь, а я за двоих работаю, надрываюсь. — Что я, дура — жилы из себя тянуть? Вон люди говорят: лошади и те от работы околевают. А мне околевать неохота. — Иди, не болтай глупостей! — рассердился работяга Гнедко. Услыхал мужик лошадиный разговор и засмеялся. — Ты чего смеёшься? — спрашивает любопытная жена. — Да так просто, — говорит крестьянин, чтобы отделаться от неё. Уж очень он врать не любил. — Нет, скажи, почему смеялся? — пристаёт жена. А он молчит, словно в рот воды набрал. Знает: выдаст тайну — и тотчас умрёт. Но чем упорней он молчит, тем упорней пристаёт к нему жена: «Скажи да скажи!» — Послушай, — говорит крестьянин, — если скажу, почему я смеялся, то тотчас умру. — Умри, да скажи! Не то я сама от любопытства умру, — не унимается жена. Услышал это Гнедко и говорит Буланке: — Хороший у нас хозяин, только глупый. — Почему? — спрашивает кобыла. — Того и гляди, проболтается жене, что звериный язык понимает. — Ну и пусть! Подумаешь, какое дело! — Да разве ты не слыхала, как он толковал ей, что умрёт, если скажет. — Ой-ой! Жалко хозяина! — заржала кобыла. — Ещё бы! Знаешь, что бы я на его месте сделал? — Ну? — Взял бы верёвку потолще да отстегал хорошенько хозяйку. Дурь из неё бы выбил. Мужик услыхал это и опять засмеялся. А жена пуще прежнего пристаёт к нему: «Скажи, почему смеёшься?» — Как же я скажу, если мне смерть за это грозит? А жена знай твердит своё: — Хоть умри, но скажи! Не то я сама от любопытства умру. Слушают лошади и тихонько ржут: над хозяином посмеиваются. — Ну и глупый у нас хозяин! — повторяет Гнедко. — Я на его месте отстегал бы любопытную бабу. — Ладно, будь по-твоему, — говорит крестьянин жене. — Вечером скажу. А чтобы умирать мне было легче, ты постель постели, белую рубаху приготовь и гроб в сенях поставь. — Всё сделаю, как ты велишь, муженёк! — обрадовалась жена и помчалась домой — готовить мужу белую рубаху, постель да гроб. Пашет крестьянин полосу и думает: «До вечера опомнится моя жёнушка. Ворочусь домой, она и скажет: «Муженёк, не говори мне ничего. Не хочу, чтобы ты умирал». Так пахал он до захода солнца и, о чём разговаривают лошади, слушал. Гнедко всё повторял кобыле, что на месте хозяина взял бы верёвку потолще, сложил вчетверо да отстегал хорошенько любопытную бабу. Воротился крестьянин вечером домой, лошадей распряг, входит в избу и видит: кровать белой простынёй застелена, на простыне рубаха лежит, рядом на табуретке свеча горит. — Ложись поскорей, муженёк, — говорит жена, — да скажи, почему смеялся. Весь день промаялась, сил нет терпеть! Крестьянин снял сермягу, разулся, белую рубаху надел и на кровать лёг. А жена от него не отходит: невтерпёж ей узнать, почему он смеялся. — Послушай, жена! Исполни мою последнюю просьбу, — говорит крестьянин. — Возьми верёвку потолще, вчетверо сложи, в кипяток окуни да мне принеси. Тогда я тебе всё скажу. Опрометью кинулась жена в чулан за верёвкой. А крестьянин на смертном одре лежит и слушает, о чём Гнедко с Буланкой во дворе переговариваются. И слышит: не только лошади, воробьи и те расчирикались, что он помирает. От воробьев узнали про это сороки-сплетницы, крикливые куры и петух. И каждый на свой лад мужика жалеет. Во все стороны разлетелись с печальной вестью галки. На крыше жалобно чирикают воробьи, куры горестно кудахчут, а петух взлетел на плетень да как закричит: — Ку-ка-ре-ку! Ку-ка-ре-ку! Ну и растяпа наш хозяин. Я с двадцатью курами один управляюсь, а он с одной бабой не сладит. Я бы ей так всыпал — перья бы полетели! Бедный, бедный хозяин! — Бедный хозяин! — вторит ему Гнедко. — Хороший человек, а из-за бабьего любопытства погибать должен. Я бы тоже ей всыпал. — Ах, кудах-тах-тах! Ах, кудах-тах-тах! Бедный хозяин! — кудахчут куры. — Жить бы ему, жить, жить! — чирикают воробьи. — Хозяин умер! Мы видели, его душа в белой рубахе из трубы вылетела, да, да! Видели! Видели! — галдели галки и разносили печальную весть по округе. А крестьянин слушал и усмехался. Наконец в избу влетает жена с верёвкой, вчетверо сложенной, в кипятке намоченной, и говорит: — На, держи, муженёк! Да говори поскорей, отчего ты смеялся, не то я умру от любопытства. Мужик взял верёвку и давай жену стегать, как ему петух да Гнедко советовали. Потом собрал свои пожитки и навсегда ушёл из дома. Не захотел под одной крышей со злой, любопытной женой жить.Густав Морцинек Удивительная история о золотом яблоке
Жил-был король, и было у него три сына. Двое умных, а третий — дурак. Жил король с сыновьями в неприступном замке на высокой отвесной скале. А башня того замка верхушкой в синее небо упиралась. Плывут по небу облака, башню стороной обходят, боятся, как бы башенный шпиль брюхо им не пропорол. И ещё видно с башни другой конец света. У подножия башни был сад — не большой и не маленький, и росла там одна-единственная яблоня. Но зато какая! Весь свет обойдёшь, другой такой не найдёшь. И висели на ней яблоки не простые, а золотые. Каждый день взбирался король на высокую башню, смотрел оттуда на свой сад и яблоки пересчитывал. А сосчитать их дело нехитрое: яблок-то всего четыре штуки! Но король страшно гордился своими яблоками, задирал нос и с другими королями знаться не желал. И всё оттого, что яблоки не просто золотые, а волшебные. Кто сорвёт первое яблоко и заклинание скажет, да не в любое время, а когда луна в один месяц дважды народится, будет у него дукатов, золота, серебра и драгоценных камней, сколько он пожелает. Кто второе яблоко сорвёт и заклинание скажет, когда на небе появится комета, тот силу такую обретёт, что в одиночку полк солдат одолеет. Кто третье яблоко сорвёт и после дождичка в четверг заклинание скажет, того полюбит самая распрекрасная принцесса на свете, даже если сам он на гриб трухлявый похож. А кто сорвёт четвёртое яблоко, тот без всякого заклинания сможет исцелять людей от всех болезней. Положит яблоко больному на ладонь — и больной мигом выздоровеет. Даже покойник и тот из могилы выскочит и закричит: «Есть хочу!» Но король как собака на сене: сам могуществом волшебных яблок не пользуется и людям не помогает. Только каждый день взбирается на высокую башню и любуется своими яблоками. Влез как-то король на башню, смотрит — одного яблока не хватает. Старый король чуть дух не испустил от горя. А когда опомнился, стал думать да гадать: куда яблоко подевалось? Это было яблоко, которое богатство приносит. Не иначе кто-то его украл. Но кто? Человеку нипочём не залезть на отвесную скалу. Значит, злой волшебник позавидовал его могуществу. Опечалился король, призвал сыновей и спрашивает, не знают ли они, куда золотое яблоко подевалось. — Король-батюшка! — говорит старший сын. — Много чего я знаю, а вот куда подевалось золотое яблоко, не ведаю. Не иначе кто-то украл его. — Король-батюшка! — говорит средний сын. — Я тоже много чего знаю, но куда подевалось золотое яблоко, не ведаю. Не иначе кто-то стянул его. А младший сын говорит: — Откуда мне, глупому, знать, куда золотое яблоко подевалось? Ведь я ничегошеньки не знаю. Приказал король старшему сыну влезть ночью на яблоню и оставшиеся три яблока караулить. И дал ему дудку и меч. Дудку, чтобы дудел и сон отгонял, а меч, чтобы вора пронзил. Вот, как стемнело, отправился королевич в сад, влез на яблоню, меч на суку повесил, а сам на дудке играет. Ярко светит луна, и три золотых яблока блестят-переливаются в лунном свете — глаз не оторвёшь! И такой от них запах, словно сто роз расцвело. Королевич на яблоне посиживает и на дудке поигрывает. Много ли, мало ли времени прошло, только одурманил его запах яблок, и он не заметил, как заснул. На рассвете расчирикались воробьи, и королевич проснулся. Протёр глаза, смотрит — второе яблоко исчезло. Опечалился королевич, идёт к отцу и говорит: заснул, мол, невзначай и кто-то второе яблоко украл. — Какое? — дрогнувшим голосом спрашивает король. — То, которое силу даёт. — Ах ты растяпа! Ах ты бездельник! — завопил король и как треснет сына по лбу скипетром. У королевича на лбу вскочила огромная шишка и из глаз искры посыпались. А король забегал по комнате, за тощую бородёнку себя дёргает, в отчаянии головой об стену бьётся. — Гусей тебе стеречь, а не золотые яблоки! — кричит король. — Убирайся с глаз моих долой! Отныне будешь ты в наказание гусей пасти! Потом призвал король среднего сына и говорит: — Возьми скрипку и меч да, как стемнеет, влезь на яблоню и оставшиеся два яблока стереги. А чтобы не заснуть, на скрипке играй. Вот взял королевич скрипку и меч, на яблоню влез, меч на суку повесил, а сам на скрипке пиликает. Ярко светит луна, и два золотых яблока сияют, как две алмазные звезды. Водит королевич смычком по струнам, а яблоки пахнут, будто тысяча роз расцвела. Много ли, мало ли времени прошло, заснул королевич и проспал до самого утра. А утром расчирикались воробьи, он и проснулся. Глянул на яблоню и обомлел: третьего яблока нет! Идёт королевич к отцу и говорит: третье яблоко пропало. Вздремнул, мол, я малость, а вор-лиходей и украл его. Пуще прежнего разгневался король. По комнате забегал, за тощую бородёнку себя дёргает, головой об стену бьётся. Потом как треснет королевича по лбу скипетром, у королевича на лбу огромная шишка вскочила и из глаз искры посыпались. — Ах ты бездельник! Ах ты растяпа! — кричит король. — Свиней тебе пасти, а не золотые яблоки стеречь! Отныне будешь ты свинопасом. Убирайся с глаз моих долой! Королевич побрёл в свинарник, а король велел позвать меньшого сына. — Послушай, сын, — говорит король, — умом ты не богат и нашему королевскому величеству мало от тебя проку, но, как знать, может, тебе больше повезёт, чем твоим братьям. Возьми контрабас и меч, полезай ночью на яблоню и стереги последнее яблоко. А чтобы не заснуть, играй на контрабасе. Взял меньшой сын меч, контрабас и на яблоню влез. А чтоб ненароком не заснуть, колючки кругом понатыкал. «Как стану, — думает, — дремать да носом клевать, колючка в бок мне вопьётся, я и проснусь». Играет дурак на контрабасе, а последнее яблоко, что от всех болезней исцеляет и мёртвого воскрешает, блестит в лунном свете, всеми цветами радуги переливается. И такой от него запах идёт, будто десять тысяч роз расцвело. Вот начал дурака сон смаривать. Пошатнулся он, покачнулся, тут колючка в бок ему вонзилась, он и проснулся. Видит — огромная золотая птица крылья широкие раскинула и когтями в золотое яблоко вцепилась. Вот-вот сорвёт его и улетит. — Ах ты воровка! — вскричал королевич и цап птицу за хвост. Но птица золотыми крыльями взмахнула, вырвалась и улетела, а у королевича осталось в руке золотое перо. Королевич золотое перо в шапку воткнул и до самого утра на контрабасе играл. А наутро пришёл к отцу и рассказал всё без утайки. Ещё пуще разгневался король. Опять по комнате забегал, за тощую бородёнку себя дёргает, головой об стену бьётся. Потом к печке подскочил, выгреб из поддувала пепел и давай царскую главу пеплом посыпать. — Ах я разнесчастный король! — хнычет. — Брошусь вниз с башни — и прощай жизнь! — Не губи себя, батюшка! — молвит меньшой сын. — Пойду я по свету золотую птицу искать, яблоки добывать. А найду воровку, яблоки отниму и тебе принесу. Те три яблока, честно говоря, слова доброго не стоят, зато четвёртому цены нет. Прощай, батюшка! Ворочусь через три года, три месяца и ровно три дня. — Ступай и возвращайся с четырьмя яблоками, — напутствовал его отец. — Все четыре не обещаю найти, но то, которое от всех болезней исцеляет и мёртвого воскрешает, непременно найду. Поправил королевич меч у пояса, повесил через плечо контрабас и отправился в путь. Вот спустился он с горы, городские ворота миновал и зашагал по торной дороге, что на край света ведёт. Тёплый ветерок лицо обдувает, на шапке золотое перо развевается, а он знай себе на контрабасе играет и песенки поёт. Сперва спел про дивчину и злую судьбу-кручину, потом про Каролину — сладкую малину. Не допел он песню про Каролину — сладкую малину, навстречу ему красавица идёт: глаза — звёзды, брови — дугой, губы — мак алый, золотая коса через плечо перекинута. Ни дать ни взять — прекрасная принцесса, которую сулило счастливцу третье яблоко. «Небось отец её из замка выгнал, как моих братьев», — думает королевич. — Куда путь держишь, девица-красавица? — спрашивает он и низкий поклон отвешивает, золотым пером пыль у её босых ног заметает. — Ах, милый музыкант! Я к королю иду… — К королю? А зачем, позволь спросить? — Захворала моя матушка, и один мудрый отшельник сказал мне: исцелит её золотое яблоко из королевского сада. Вот и надумала я к королю идти, золотое яблоко у него попросить. — Опоздала, милая девушка, — говорит королевич. И рассказал ей, как огромная золотая птица сорвала три яблока, а напоследок — четвёртое, которое от всех болезней исцеляет и мёртвого воскрешает. — Ах я несчастная! — заплакала девушка. — Теперь умрёт моя матушка. — Погоди плакать, не умрёт твоя матушка. Я иду золотую птицу искать, яблоки добывать. — Возьми меня с собой. — Пойдём! Вдвоём веселей будет. А как тебя звать? — Стазийкой. А тебя? — Ясем. — Скажи, Ясь, почему у тебя такое нарядное платье и волосы кольцами завиты? — Потому что я королевский сын. Да ты не бойся, я не буду важничать. — У тебя, Ясь, золотое сердце. — Какое у меня сердце, не знаю. Хорошо бы, оно было такое же золотое, как твои косы. И такое же доброе, как твои синие глаза. И ещё хотелось бы мне любить тебя так же крепко, как любишь ты свою матушку. — Ой-ой! — воскликнула девушка и зарделась, как роза. Вот идут они, идут. Ясь на контрабасе играет и песенку поёт:Замок встал до облака,
Девицу храня,
Отвечай-ка, девица,
Любишь ли меня?..
Груша — не плод, морковка — не овощ,
Зайчик, зайчик, скорее на помощь!
Жаворонок, жаворонок, пташечка полей,
Выручай нас, жаворонок, выручай скорей!
Тута отшельник праживает и убедительна просит не мешать ему думу думать. А кто зашумит, тот по шее получит.Ясь-королевич глядит на дощечку, прибитую к сосне ржавыми гвоздями, и ничего понять не может. Тогда Стазийка ему растолковала: тут живёт мудрый отшельник, который рассказал ей про золотое яблоко из королевского сада. Только он вовсе не отшельник, а старый углекоп. Просто удрал в лес от сварливой жены. А дощечку с надписью повесил, чтобы ему не мешали. Ведь для размышлений тишина нужна. Насчёт шеи-то он, конечно, прихвастнул по старой шахтёрской привычке. На самом деле он и мухи не обидит. А умный до чего! Царь Соломон в подмётки ему не годится. — Идём скорей, может, он знает, где золотая птица живёт? — говорит Ясь. Вышли на полянку. Посреди полянки сидит на пеньке старый отшельник, кафтан на нём латаный-перелатаный, верёвкой подпоясан, в зубах трубка. Дым из неё, как из печной трубы, валит. На коленях у старика лисичка лежит, он у неё блох ищет. Лисичка от удовольствия рыжим пушистым хвостом помахивает и урчит. Вокруг хижины разные звери бродят: олени, серны, зубры, лисы, один волк, парочка рысей, хромая лошадь, телёнок, а над крышей птиц видимо-невидимо. Галдят, точно люди на ярмарке. Кто посмелей, отшельнику на голову садится, вокруг пенька прыгает. Одноглазый ворон клювом залез к нему в карман и крошки оттуда выбирает. — Добрый вечер, пан отшельник! — поздоровались Ясь и Стазийка вежливо. — Добрый вечер! Кто такие? Куда путь держите? Небось по грибы пришли? — Не по грибы пришли мы, дедушка! Птицу золотую ищем, — сказала Стазийка. — Ах вон что! Птицу золотую? А ты кто такая? — Да ведь вы меня знаете, я — Стазийка! — Не признал я тебя, голубушка. Глазами стал слаб к старости. Как же, помню, помню! Давал я тебе зелье для твоей матушки больной. Кукушкины слёзки давал — не помогло. Волчье лыко давал — не помогло. И разрыв-трава не помогла, и иван-чай не помог. Потом посоветовал я тебе… Что ж я тебе посоветовал? Ага, вспомнил! Золотое яблоко из королевского сада раздобыть. Оно-то наверняка поможет, не сомневайся… — Нет больше в королевском саду золотого яблока. Украла золотая птица три яблока, а напоследок — четвёртое, которое от всех болезней исцеляет и мёртвого воскрешает. — Украла, говоришь? Вот мерзавка! Погоди, погоди, помнится мне, четыре ночи подряд летала она над моей хижиной. А в последний раз на один бок заваливалась, будто в хвосте пера у неё не хватало. Тут заметил отшельник на шапке у Яся-королевича золотое перо и говорит: — Постой-ка! А это что? Вот оно, значит, где перо из хвоста золотой птицы? — Угадали, пан отшельник! — И ты теперь её ищешь? — Ищу, только не знаю, где найти. — И Стазийка с тобой? — И Стазийка со мной. — Ребятишки вы мои милые, гости любезные! — молвил отшельник. — Много чего я знаю, а вот где золотую птицу искать, не знаю. Но послушайте, что я вам скажу: дело к ночи, в темноте скитаться по лесу опасно — не ровён час, разбойники нападут или звери лютые. Ложитесь-ка спать, а я посижу, пораскину умом, может, надумаю к утру что-нибудь. Вон видите — коза пасётся. Ты, Стазийка, её подои, молочка выпейте, хлебом закусите и ложитесь спать! Утро вечера мудренее! Как сказал отшельник, так они и сделали. Стазийка подоила козу, разлила молоко по трём кружкам — одну себе, другую Ясю, третью отшельнику. Поели они с Ясем хлеба, молоком запили и спать легли. А отшельник стал думать да умом раскидывать, где золотую птицу искать. Всю ночь до утра думал и так ничего не придумал. Тогда созвал он зверей со своей полянки: лисичку, у которой блох вчера искал, оленей, серн, зубров, волка, рысей, хромую лошадь и всех-всех птиц. Созвал и спрашивает: — Звери лесные, птицы поднебесные! Вы, звери, всюду рыскаете, вы, птицы, всюду летаете — не слыхали ли, где золотая птица живёт без одного золотого пера в хвосте? Звери и птицы ответили: мы про то не знаем. Галки раскричались, как торговки на базаре, и понесли всякий вздор: одна кричит, будто видела золотую птицу тут, другая — там, третья — ещё где-то. В конце концов оказалось: это была не золотая птица, а грач. Вдруг лисичка стукнула себя лапкой по лбу и говорит: — Где золотая птица живёт, никто не знает. Но я знаю, кто может это знать. — Кто? — спрашивает отшельник. — Месяц. Он ночью с фонарём по небу бродит и сверху всё видит. — Умница! Как мне это самому не пришло в голову? А кто ребятам покажет дорогу к месяцу? — Я, — молвила лисичка. Рано поутру Стазийка подоила козу, выпили они с Ясем молочка, хлебом закусили и отправились в путь-дорогу. Не отошли они далеко, слышат, отшельник им вдогонку кричит: — Обратно идти будете, табачку мне захватите. Да ничего не бойтесь и долго там не задерживайтесь! Ну, счастливого пути! Про табак не забудьте! Не успели они в лес войти, отшельник опять кричит: — Эй! Зачем у тебя за спиной эта бандура болтается? Оставь её у меня, назад пойдёшь, я тебе отдам её. А пока я на ней побренчу да песни под музыку спою. Ясь отдал контрабас отшельнику и догнал Стазийку. Лисичка бежит впереди, рыжим пушистым хвостом помахивает, нос понизу держит, нюхает — дорогу к месяцеву дому ищет. Ясь со Стазийкой за лисичкой идут, ни на шаг не отстают. Вдруг слышат они, кто-то кричит — не то баран, не то боров, да так, будто с него живьём шкуру сдирают. — Стой, Стазийка! Злодей барашка тупым ножом режет. Слышишь, как бедняга кричит! Бежим на помощь! Рассмеялась Стазийка, и словно бусинки на серебряную тарелочку посыпались. Никогда не слыхивал Ясь такого весёлого, звонкого смеха. Слушает он, как бусинки на серебряную тарелочку сыплются, и словно сладость в сердце входит. — Ох, Ясь, Ясь! — смеётся Стазийка. — Ну и насмешил ты меня! Да ведь это отшельник на контрабасе играет. Приостановились они, прислушались, и эхо донесло до них какие-то чудны́е звуки: не то блеяние, не то мычание не то урчание. — Ну и песня! — сказал Ясь и тоже засмеялся. — Пошли, лисичка нас ждёт! Идут они полем, идут лесом. Вспомнила Стазийка свою больную мать, опечалилась, и перестали звонкие бусинки падать на серебряную тарелочку. Шли они, шли, вдруг лисичка остановилась — хвост трубой, шерсть дыбом. — Разбойники! — шепчет она. — Где? Какие разбойники? — в один голос спрашивают Ясь и Стазийка. — Волки! Напали, злодеи, на жерёбую кобылу. Кобыла отбивается, да силы у неё на исходе. Задерут её волки! Ясь, не раздумывая, меч отстегнул и за лисой побежал. А Стазийка — за ними. Расступился густой лес, видят они — на поляне стая волков кобылу окружила. Волки зубами щёлкают, вот-вот на лошадь кинутся и горло ей перегрызут. А лошадь защищается, копытами из последних сил отбивается. — Ах прохвосты! — крикнул Ясь и смело ринулся в самую середину стаи. Трёх волков насмерть зарубил, четырёх ранил, остальные разбежались кто куда. Лошадь тяжело дышит, едва на ногах стоит. Испугалась, бедняга! А лисичка радуется: хорошо проучил Ясь лесных разбойников! Вот опомнилась лошадь от страха и говорит человеческим голосом: — Спасибо, люди добрые! Кабы не вы, растерзали бы меня злые волки. Окажетесь в беде, кликните моего мужа — вороного коня-великана, что быстрей вихря мчится. И такие слова скажите:
Конь быстроногий, конь вороной,
Встань передо мной, как лист перед травой!
Лес — не лес, ручей — не ручей,
Ветер, ветер, мчи нас быстрей!
Груша — не плод, морковка — не овощ,
Зайчик, зайчик, скорее на помощь!
Жаворонок, жаворонок, пташечка полей,
Выручай нас, жаворонок, выручай скорей!
Конь быстроногий, конь вороной,
Встань передо мной, как лист перед травой!
Что нам делать с бабами —
Житья нам не дают!
Мы в корчму приходим —
Бабы тут как тут.
Рюмку наливаем
Глядь, уж рюмки нет.
А платить приходится —
Их простыл и след!
Мы, шахтёры, всех нужней!
Пан шахтёр царя важней.
Император лишь ему
Кланяется одному.
А король его встречает,
Так дорогу уступает.
Последние комментарии
1 день 7 часов назад
1 день 7 часов назад
1 день 8 часов назад
1 день 19 часов назад
1 день 20 часов назад
1 день 20 часов назад