Шёл разведчик по войне [Александр Михайлович Тиранин] (fb2) читать постранично, страница - 2

заслоню, — оттянул полу шинели, чиркнул зажигалкой, дождался пока солдат прикурит и погасил. — Присядь. Увидят огонь с той стороны, в момент мину пришлют. А я разомнусь немного и в случае чего шумну. Сиди.

Подполковник погасил свой окурок, положил его в выщерблину стенки блиндажа и по ходу сообщения вышел в окоп. Часовой в окопе повернулся, чтобы уйти, но подполковник догадался: видел, как он сам курил и дал закурить солдату. Вроде, неловко теперь. Предложил и этому. Он, как и первый, сначала отказался, но долго упрямиться не стал. Закурив, солдат из вежливости решил отойти, но подполковник и его усадил на дно окопа.

— Кури спокойно, я посмотрю. — И, похоже, был не прочь поговорить. — Сам откуда?

— С Васильевского.

— Питерский значит. Можно сказать, местный. А родные где?

— Отец на фронте. На Юго — западном.

— Переписываетесь?

— Да… Только от него давно уж ничего не было. Месяца два.

— Сам знаешь, сейчас там жарко, не до писем. Фашисты своего фельдмаршала Паулюса освободить пытаются. Не унывай, станет полегче, напишет. А кроме отца есть кто?

— Мать. Здесь, рядом, в Ленинграде.

— Держится?

— Держится. Только… Не самая ж большая она грешница на белом свете. Не понимаю, за что ей так мучиться…

— В Ленинграде всем сейчас нелегко. И бомбежки, и обстрелы. И с продуктами не густо… Ты уж сам не раскисай и её, по — мужски, поддержи, — попробовал подбодрить солдата подполковник. — Письма почаще пиши. Может банку консервов или хлеба буханку с оказией переправишь. Отпускают навестить?

— Отпускают. Редко, но отпускают.

— Так война.

— Понимаю. Про войну я понимаю. И про обстрелы, и про бомбежки и про нехватку продуктов, это я всё понимаю. Я не понимаю другого, как могут нормальные люди, соседи, с которыми в одном дворе жили, столько лет знакомы, дружили даже… — Голос у солдата перехватило. Гулко сглотнул. Но голоса тем не поправил и быстрым и хрипловатым шёпотом завершил. — Да какие они нормальные… и не люди вовсе…

Подполковник дал время солдату успокоиться, и спросил.

— А что такое?

— Тяжелая история. Стоит ли…

— Расскажи.

— В прошлую зиму… Мать осталась с младшими… Сами знаете, какая зима была. Послала Кирюшку, братишку моего младшего, десять лет ему к той поре уже исполнилось… за дровами послала… В дом поблизости бомба попала. Пойди, говорит, щепок каких — нибудь для печки набери. Самой — то… Сил нет. После работы, почти две смены у станка отстояла, да восемь остановок пешком в каждую сторону на блокадном пайке. И рискованно самой. Если патрульные застанут, мародерством, скажут, занимаешься. И ладно, если только оштрафуют. А с детей какой спрос, прогонят и всё. Ждут они его, ждут, а ни дров, ни Кирюши. Посылает тогда Танюшку, сестрёнку, она на два года старше Кирюшки. «Иди встреть, — говорит, — да задай ему хорошенько, чтоб не шлялся неведомо сколько». Ушла Танюшка и тоже пропала. Ну, мать тут уже не сердиться, беспокоиться начала. Оделась и тоже к разбитому дому. Добрела как могла, а их нет.

Повернула обратно, стала встречных людей расспрашивать: ни налёта, ни обстрела не было, куда дети могли пропасть. Никто не видел. Возле дома соседа встретила, дядю Борю Евстифеенкова, воду на саночках с Невы вез. Он и говорит: «Как же, видел. Возвращался когда с завода, видел, Кирюшка ваш с жиличкой из 34–ой квартиры через двор шёл, я про это потом, когда пошёл за водой, Тане сказал. Она сразу пошла в 34–ю, а я на Неву».

Не знаю, была б жива мать, если б сосед не смекнул, что может быть беда, да патруля поблизости не оказалось. Позвали патрульных и в 34–ю. По двору шли, видели, дым из трубы, через форточку выведенной, и свет от коптилки. Значит дома. Стали стучать, не открывают. А мать, дядя Боря рассказывал, как закричит, как запричитает в голос: «Здесь они, здесь! Сердцем чую! Беда с ними!»

Выбили выстрелами замок и задвижку… А там жильцы из 34–ой, муж с женой. И Кирюшка с Танюшкой. Танюшка головой в корыте, кровь с горла стекает, а у Кирюшки голова отрезана и внутренности его рядом, в тазу. К людоедам попались.

Тут же их порешили, даже во двор выводить не стали.

За спиной солдата, в полутора — двух десятках метров, из — за огромного валуна в окоп неслышно проскальзывает едва различимая, после только что погасшей ракеты, серая фигурка. Из окопа она поднимается по ступенькам из снарядных ящиков, буквально перетекает через бруствер на нейтральную полосу и, пластаясь по снегу, умело укрываясь то за валунами, то в неглубоких, затопленных и покрытых льдом воронках осторожно, но уверенно, движется в сторону немецких окопов придерживаясь трассирующих пунктиров прочерчиваемых пулемётом — они указывают проход в минном поле. При вспышке осветительной ракеты можно разглядеть, что это мальчик лет одиннадцати — двенадцати в серой кроличьей шапке и в светло — сером с овчинным воротником зимнем пальто. За ним, с интервалом в несколько секунд, преодолевает окоп человек в маскхалате. Но ползёт не по следу мальчика,