Заметки практика (Вместо предисловия) [Юрий Владимирович Давыдов] (fb2) читать постранично, страница - 3

Лизогубе, я, не то чтобы по наитию, а из некоторых предположений, полез в бумаги Хирьяковой. Взял, в частности, оригинал мемуаров и увидел, что «Звенья» опубликовали сокращенный вариант, выбросив множество деталей и штрихов, характеризующих Дриго. Как раз то, что было опущено, было мне очень и очень нужно: управляющий имениями Лизогуба, его черни­говский земляк, этот самый Дриго «усложнился» — предательство сме­шалось с привязанностью к Лизогубу, с намерением спасти Лизогуба, то ли искренними, то ли фальшивыми.

Темы народническая, народовольческая исследовались интенсивно и давно, в содружестве историков и уцелевших революционеров. Изда­вались журналы «Былое», «Голос минувшего», «Каторга и ссылка», изда­вались мемуары, начиная от незаменимых фигнеровских и кончая бро­шюрами, выходили и выходят основательные ученые труды, и все-таки архивные занятия не утрачивают значения для литератора. Суть не в на­ходках, даже и не в подробностях. Суть все в том же приобщении и проникновении. Пусть многое не будет использовано впрямую, непо­средственно, но это многое придаст твоей будущей книге остойчивость, как балластины в трюме придают остойчивость кораблю.

Мне по душе месяцы... нет, годы, проведенные в архивах, за канце­лярскими столами,— прежде они были испещрены кляксами, теперь, когда ручки шариковые, чистехоньки. Хорошо было в тяжеловесном и сумрачном здании ленинградского Военно-морского архива, во дворе которого так буйно цвела сирень в первые послеблокадные весны. Или в рукописном отделе библиотеки имени Салтыкова-Щедрина, загроможденном ящиками, вернувшимися из эвакуации. Хорошо в Ле­фортовском дворце с мощными стенами и высокими окнами на Яузу, хорошо во флигеле бывшей Румянцевской библиотеки... Склонившись над бумагами, будто отогреваешь своим дыханием замерзшее время. Иногда вдруг почудится, что ты, словно мальчишкой в довоенном трам­вае, дуешь на оконное стекло, обросшее мохнатым инеем, дуешь, стараешься, возникает глазок, и ты каким-то обновленным зрением видишь улицу, перекресток, вывеску...

В архив, в архив! Ты не жил в отошедшей эпохе, но должен прожить в ней, пропустить сквозь сердце. С ее взлетами и падениями, грозными диссонансами и мильоном терзаний. И тогда, быть может (быть может!), угадаешь, как формулировал один философ, общую истину давно угасшего бытия.

Но кроме архива есть то, что художники зовут пленэром,— работа на открытом воздухе. Она всегда необходима, хотя и не всегда выпол­нима. Судьбы моих героев звали меня на Восток — ездил на Сахалин, в Нерчинский завод и Акатуй, в Якутск и Вилюйск... Звали и на Запад: в Женеву, в Париж, в Лондон. Не привелось.

***

Но вот он приходит, день округлой наполненности, почти пресы­щения. Что-то завершилось в твоей душе. Все! Лишь два-три шага до письменного стола. Кто-то меня уверял, что в такой день готов пустить­ся в пляс. Врал, поди. Нет, я медлю, медлю, медлю. Меня берет ото­ропь.

А в чем, собственно, дело?

Излагай, как было, излагай, что было, ведь у тебя ни вымышленных положений, ни вымышленных персонажей. Да и классики на твоей сторо­не. Гоголь, например. Гоголь с его гениальной фантазией признавал, что он «способен больше выводить, чем выдумывать». О том же говорил и Томас Манн: «Я утверждаю, что величайшие писатели никогда в жизни ничего не выдумывали...» Но тотчас и прибавил: «...а только наполняли своей душой и преобразовывали уже известное». Хорошенькое «только»! В том-то и дело — наполняли своей душой...

Между тем невымышленные персонажи в невымышленных поло­жениях ждут и требуют: в ы в о д и.

Народоволец Михайлов, изощренный конспиратор, воплощенная осмотрительность, знает почти наверняка, что на Невском, в фотогра­фическом заведении, где ему надо взять карточки погибших друзей, прячется полицейская засада. Вчера сказал товарищам: не пойду. А нынче — нынче на Невском, поравнялся с салоном, спокойный и зоркий, никакого аффекта, но вот минута неуследимая, роковая, страшная — Михайлов заходит, он схвачен. Потом, из тюремной камеры, шлет письма, шлет свое «Завещание», а про арест, про обстоятельства ареста ни полсловечка. Минута, стало быть, недокументированная. А ты, автор повести о Михайлове, в ы в о д и, не прячась в туманном мистицизме и не увязая в субъективизме.

Даже и при наличии фактов непреложных возникает разрыв между ними и правдой психологической.

В первый день судебного процесса по делу 28 революционеров-народников, процесса, по которому проходил и Дмитрий Лизогуб, в Одессу прибыл палач Фролов. Отношением на имя министра его вытребовал военный генерал-губернатор Тотлебен, герой Севастополя и Плевны. Стало быть, две недели спустя, формально утверждая пред­решенные смертные приговоры, Тотлебену не следовало испытывать тесноту и тяжесть в груди. А Лев Толстой, рассказывая об этом («Боже­ское и человеческое»), писал, что старый воин, убежденный монархист и суровый администратор, почувствовал колотье сердца.

Толстой не видел, не читал