Мотькин предел [Лидия Алексеевна Авилова] (fb2) читать постранично, страница - 3

жизни, Мотька искала поденнаго труда, ворочала тяжелую, немудреную работу: стирала, мыла полы. Отъ непривычки къ труду и еще оттого, что здоровье ея было сильно расшатано бурною и нетрезвою жизнью, всякій честный заработокъ доставался еи очень трудно: она разнемогалась, въ груди и спинѣ поднималась ноющая боль и тогда, чтобы забыться отъ нея и вознаградить себя за рабочій день, она шла разыскивать своихъ веселыхъ друзей и пропивала съ ними все до послѣдняго гроша. Въ такія минуты рѣдко можно было встрѣтить человѣка веселѣе Мотьки. Она громко пѣла пѣсни, заливалась заразительнымъ хохотомъ, и сѣрые, яркіе глаза ея блестѣли удалью и задоромъ. Въ дешевыхъ харчевняхъ и кабакахъ встрѣчалась она иногда съ земляками; тѣ рѣдко узнавали ее, приглядываясь къ утомленному, исхудавшему лицу молодой женщины, но Мотька окликала ихъ, называлась сама, и въ голосѣ ея, когда она говорила съ ними, слышались презрительность и хвастливость. Она словно торопилась выставить на видъ всю глубину и безвозвратность своего паденія, и когда тѣ стыдили и урезонивали ее, она грубо хохотала имъ въ лицо.

Настало трудное время, наступили тяжелые неурожайные года. Не разъ доходили и до Мотьки разсказы о томъ, какъ жилось людямъ по деревнямъ, знала она, что не слаще приходилось и любановцамъ, но жалѣть ихъ и болѣть за нихъ душою ей не приходило въ голову. Она только радовалась за себя, что ушла отъ деревенской жизни, отъ ея нужды и горя.

Собственное положеніе не тяготило ее: не боялась она ни холода, ни голода, не боялась болѣзни; страшила ее честная, святая борьба за существованіе, за сухой, черствый кусокъ хлѣба. Нищенство и всѣ ужасы его она понимала только въ соединеніи съ безшабашнымъ загуломъ, съ безобразіемъ почти безпробуднаго пьянства.

— Арина что? — развязно справилась она какъ-то у земляка Егора.

Тогъ только что пріѣхалъ въ городъ изъ Любановки и сидѣлъ въ трактирѣ за чаемъ скучный и озабоченный.

— Что, Арина! Плохо, всѣмъ, плохо! — отвѣтилъ Егоръ.

Мотька хотѣла уже по привычкѣ засмѣяться и пустить одну изъ своихъ рѣзкихъ шутокъ, но мальчикъ-подростокъ, который сидѣлъ тутъ же, рядомъ съ Егоромъ, вдругъ громко всхлипнулъ и по щекамъ его полились крупныя, частыя слезы.

— О чемъ паренекъ-то? — спросила Мотька, и грубый смѣхъ замеръ у нея на губахъ.

Егоръ, словно нехотя, повернулся къ своему маленькому сосѣду и окинулъ его долгимъ, сострадательнымъ взглядомъ.

— Анну-то помнишь? Анютку-то? Сынокъ это ейный. Умерла Анна-то.

— Анютка умерла? — удивилась Мотя.

— Скончалась! — торжественно подтвердилъ Егоръ.

— Больна, что ли, была?

— Животомъ, говорятъ. Отъ пищи-то нашей много теперь народу погибаетъ.

Мальчикъ продолжалъ плакать.

— Паря! — съ привычнымъ смѣхомъ крикнула ему Мотька. — Отписывай своимъ, чтобы сюда пріѣзжали. Мотька-молъ зоветъ. Мотька хлѣбъ-соль помнитъ! У Мотьки на всѣхъ угощенія хватитъ.

Она хвастливо дернула голсвою, подбросила на ладони нѣсколько мѣдныхъ монетъ и расхохоталась.

— Охъ, что терпитъ народъ, что терпитъ! — тихо, какъ бы про себя, продолжалъ землякъ. — Разорились всѣ. Шайкиныхъ на что богатая семья была — послѣднюю корову свели. Не узнать бы тебѣ Любановки!

— Отписывай, паря, отписывай! Сюда чтобы ѣхали… — съ безсмысленнымъ смѣхомъ повторяла Мотька, а мальчикъ плакалъ, вздрагивая худенькими плечиками, всхлипывая и утирдясь рукавомъ старенькаго тулупчика.

Егоръ еще долго говорилъ о деревенскихъ невзгодахъ, называлъ тѣхъ, кто умеръ и тѣхъ, кто разорился. Голосъ его былъ спокоенъ и ровенъ, глаза тупо смотрѣли передъ собою и, казалось, ясно видѣли всѣхъ, о комъ болѣла его душа, кого оставилъ онъ гдѣ-то далеко, въ нуждѣ и горѣ.

Егоръ говорилъ только для себя, но по лицу мальчика видно было, что тотъ слушаетъ его, ловитъ каждое слово знакомаго, жуткаго, сердцемъ пережитаго повѣствованія.

Мотька не слушала.

Выпитая водка не опьянила, а только разморила ее; она пожималась отъ озноба и отъ лихорадочной ломоты во всемъ тѣлѣ. Неумѣстный смѣхъ то и дѣло по привычкѣ раздвигалъ ея запекшіяся губы, а на сердцѣ щемило не то отъ недомоганія, не то отъ слезъ мальчика, не те отъ однообразнаго, унылаго голоса земляка. Она вдругъ прервала его:

— Выпьемъ, что ли? — спросила она. Мальчикъ сердито вскинулъ на нее заплаканными глазами, Егоръ только махнулъ рукой и продолжалъ говорить. Мотька съежилась и затихла. Взглядъ ея остановился на мальчикѣ и вдругъ, незамѣтно для нея самой, лицо Мотьки приняло то выраженіе робкой ласковости и жалостливости, которое бывало у нея въ дѣтствѣ, когда она, украдкой, баюкала чужихъ тряпичныхъ куколъ.

— А какъ звать-то мальченку? — нерѣшительно спросила она.

Увлеченный собственнымъ разсказомъ, Егоръ понялъ не сразу.

— Митрофаномъ зовутъ. Итти, что ли, Митрошъ? Идемъ!

Егоръ съ мальчишкой стали уходить, а Мотька съ трудомъ поднялась, подошла къ мальчику и, стараясь приласкать еге, провела рукой по его волосамъ и опять грубо и рѣзко захохотала.