Первенец [Михаил Литов] (fb2) читать постранично, страница - 3

одно - потерпеть - и ни разу не высказала предположение, что мне, может быть, следует прекратить этот безрассудный и невеселый опыт. Не исключено, она даже думала, что я уже вполне отдался ей во власть, нахожусь под таким влиянием и очарованием ее могучей личности, что вообще без раздумий исполню любое ее приказание. Мне же она за эти голодные и глупые дни ужасно опротивела.

Я снова и снова пил зелье, которое она мне подносила, хотя вначале речь шла как будто всего лишь об однократном приеме. Судя по всему, Фенечка Александровна решила усовершенствовать свой колдовской метод и провести испытание на мне, раз уж я подвернулся под горячую руку. Как-то, может быть как раз на седьмой день моей подопытности, ей понадобилось отлучиться. Перед уходом она подала мне чашку с горьким пойлом, и я безропотно выпил. Трудно описать состояние разлада с самим собой, с миром, с жизнью, в котором я пребывал. Это была такая муть! Тошнота спазмами билась в горле. Я закрывал глаза, надеясь уснуть, но сон не шел. Терзала мысль о еде, - а еще говорят, что голод особенно мучителен в первые дни. Чушь! Или у меня все не как у людей?

Уходящая Фенечка Александровна велела мне не скучать. Без нее-то? Я слабо засмеялся ей вдогонку. Она попросила меня хотя бы изредка заглядывать в комнату к девочкам, присматривать за ними. Я напомнил ей, что раньше она частенько оставляла своих детей без всякого присмотра. Фенечка Александровна признала мою правоту. Но не ее отлучки повинны в преждевременной кончине многих ее чад, она ли не печется, она ли не лезет из кожи вон, чтобы им жилось хорошо и беззаботно? Просто Всевышнему было угодно призвать ее деточек. И им, ушедшим, теперь хорошо. Они в раю. Фенечка Александровна ушла.

Что-то мрачное и непостижимое, что магнитом притягивало меня к дому еще в те времена, когда я смотрел на него со стороны, и с чем я едва ли не смирился, живя внутри, сейчас вдруг легло на меня, мягко и неумолимо вдавливая в стену.

И вот, сквозь эту ли стену или обычным путем, уж не знаю как, но я внезапно проник в комнату к проклятым девчонкам, доверенным моей опеке. Старшая сестра, Роза, тотчас нагло потребовала у меня подтверждений, что я безоговорочно признаю ее превосходство над всем сущим. Этот дикий ребенок не играл по мелочам, масштабами мыслил глобальными. Я пригрозил ей взбучкой, если она не заткнется, и девочка разразилась безутешными рыданиями. Как мне вести себя? Я возник в центре комнаты и поднял руку к давно угасшей лампочке, чтобы произнести что-нибудь назидательное, но в эту минуту подумал: разве это орущее и топочущее ногами в пол существо ребенок?

Мне хотелось задушить ее. Я, демонстрируя силу, выставил ей под нос кулак, впрочем, скорее для сравнения, показывая, что размерами он не уступает ее голове. Между тем, Глория всюду ковыляла за мной, цеплялась за мои ноги, плакала и скулила, выпрашивая хлебца. Тут я подумал, что в моем положении первым разумным шагом было бы самому что-нибудь съесть, и я тотчас это осуществил и выпрямился, моя осанка приняла достойный вид. А Глории, не отходившей от меня и не терявшей надежды с моей помощью утолить голод, я, жевавший хлебный мякиш, не без злорадства заявил, что весь хлеб мной съеден, но ее матери я скажу, что съела она, Глория, и ее за это накажут.

Глория никак не могла уяснить, что же происходит, и смотрела на меня затуманенным взором, с мольбой. В конце концов я довел обеих девочек до немыслимого горя. Они бросились за ширмочкой на кровать, обнялись и завыли в один голос. Роза, изнуренная нервным напряжением, вскоре уснула. Я сидел в грязной, обшарпанной, далекой от жизни комнате и не знал, чем занять себя. Я с изумлением и возрастающим беспокойством вслушивался в беспрерывные всхлипывания и просьбы, доносившиеся из-за ширмочки.

- Дай хлебца! - более или менее отчетливо выкрикивала Глория.

В свою безнадежную и горестную просьбу она вкладывала всю душу, все свое детское, наивное и вместе с тем какое-то нечеловеческое страдание, перед силой которого я не мог не содрогнуться. Я падал в чернильную тьму, какие-то темные и непроницаемые твердыни стискивали меня со всех сторон. Уже не одна Глория говорила со мной из-за ширмочки, а все в комнате требовало хлебца, стол и стулья, вазочка с чахлыми цветами, драные обои все испускало ужасный звук, поглощавший меня, терзавший и истреблявший мою душу.

Я встал и отправился к их кровати. Но я будто видел со стороны, как иду к ней, как если бы кто-то другой шел в моем теле. Это было какое-то тяжелое, фантастическое продвижение, шаги как во сне, на месте и в бесконечности, в пустом пространстве и одновременно неодолимо вязкой среде. А ведь участь Глории была уже решена.

За ширмой на кровати лежали два лоскутка грязи, один спал, а другой прорывался навстречу идущей во мне смерти жалобным взглядом и писком. Я накрыл голову девочки подушкой и придавил. Когда я убрал эту подушку, лоскуток больше не пищал и не смотрел на меня, а был грязным, крошечным, уродливым трупиком. Торчали в разные стороны