Его преподобие [Джованни Верга] (fb2) читать постранично, страница - 2

вроде рясы.

Родные запротестовали: какой прок от монаха! Да и денежки, что потрачены уже на его учение, поминай как звали — гроша ломаного теперь от него не вернется. Но он, монах по призванию, только плечами пожимал в ответ:

— Что же, по-вашему выходит, нельзя следовать велению божьему?

Падре Джаммария полюбил мальчишку. Ловок он был, как кошка, — и на кухне и в любой другой грязной работе; даже когда мессу помогал служить, словно всю жизнь только этим и занимался: глаза долу опустит, губы подожмет — ни дать ни взять серафим. Он и теперь, хотя мессу больше не служит, точно так же глаза опускает и губы поджимает, когда какое-нибудь темное дело с господами обделывает — либо к общинным землям примеривается, либо клянется господом богом перед судьей.

Однажды, в 1854 году, пришлось ему давать особенно важную клятву, у алтаря, под дароносицей. Ходил слух, будто он холеру насылает, вот люди и. хотели расправиться с ним.

— Клянусь святыми дарами, что у меня в руках, — произнес он, обращаясь к прихожанам, стоявшим перед ним на коленях, — нет тут моей вины, дети мои! Однако обещаю вам: холера через неделю кончится. Потерпите немного!

И они, конечно, терпели! Волей-неволей приходилось терпеть! Ведь он был заодно и с судьей, и с начальником полиции, а «король-бомба»^[4], говорят, на пасху и на рождество каплунов ему посылал, чтобы задобрить; даже особое лекарство от холеры прислал, если, не дай бог, прихватит его.

Старая его тетушка, которую его преподобию пришлось взять к себе, чтобы не было лишних пересудов, хотя она камнем висела у него на шее, однажды перепутала бутылку и подхватила-таки холеру. Но ее племянничек во избежание всяких подозрений даже ей не давал лекарства.

— Дай мне это лекарство! Дай! — молила старуха, уже вся черная, как уголь, не замечая ни врача, ни нотариуса, которые, ничего не понимая, в растерянности переглядывались. А его преподобие как ни в чем не бывало пожимал плечами, словно не к нему она обращалась, и бросал сквозь зубы;

— Не слушайте ее, она бредит.

Должно быть, это лекарство и вправду прислал король, но под таким секретом, что другим давать его было строжайше запрещено. Даже судье, когда его жена оказалась при смерти и тот сам пришел на коленях просить лекарство, его преподобие отказал:

— Располагайте моей жизнью, друг мой, но тут я ничем не могу вам помочь.

Эта история была всем известна, Знали и то, что интригами и хитростью он сумел втереться в доверие к королю, судье и начальнику полиции — полиция была у него в руках, и он распоряжался ею, словно был губернатором, а донесения пересылал прямо в Неаполь, минуя наместника. Понятно, никто не отваживался ссориться с ним, и если, бывало, он положит глаз на какой-нибудь участок общинной земли из тех, что продается с торгов или сдается в аренду, то даже местные богатеи, которые порой решались перечить ему, делали это осторожно, вежливо, потчуя его табачком. Однажды его преподобие с самим бароном столкнулся на торгах — целых полдня спорили. Барон рассыпался в любезностях, а его преподобие невозмутимо сидел напротив, зажав между колен плащ, и все набавлял цену. Надбавит и со вздохом протянет сопернику свою серебряную табакерку:

— Ничего не поделаешь, синьор барон. Коль взялся за гуж, не говори, что не дюж.

Закончилось тем, что его преподобие одержал верх, а барону ничего другого не оставалось, как еще раз понюхать табачку да и пойти восвояси, позеленев от злости.

В селе относились к таким делам одобрительно, потому что, когда попадается солидная кость, дерутся между собой всегда большие собаки, остальной мелюзге приходится лишь облизываться.

А вот за что люди на него действительно роптали, так это за жадность, потому что, когда приходило время делить урожай, этот слуга божий вел себя почище антихриста — без зазрения совести присваивал чужое добро. Самому-то себе, известное дело, грехи отпускать он мог сколько душе угодно. «Что и говорить, великое дело иметь в доме священника!» — вздыхали люди. И если была хоть малейшая возможность, отказывали себе в последнем куске хлеба, лишь бы послать сына в семинарию.

— Если человек занят сельскими работами, он должен жить только этим, — говорил его преподобие, как бы ища оправдание своим поступкам: ведь он не считался ни с кем. И мессу служил только по воскресным дням, когда других дел не было. Он не гонялся за этими жалкими тремя тари^[5], не нищим же священником он был на самом-то деле!

Монсиньор епископ, как-то объезжая епархию, пожаловал к его преподобию. Видит — на столе в его комнате лежит молитвенник, весь в пыли. Он и написал пальцем на обложке: «Deo gratias!»^[6] Да только у его преподобия дела были поважнее, чем утруждать себя чтением молитвенника, и замечание монсиньора он мимо ушей пропустил. Ну и что, подумаешь, молитвенник покрыт пылью, зато волы у него лоснились от сытости, овцы на загляденье, а пшеница в рост человека, так