И тут я не выдержал. Я стал говорить и говорил долго, много: путано рассказывал ей о себе, о том, что если бы я был магом… О, если бы я был магом!.. О том, как впервые ее увидел, что чувствовал, что думал, отчего так мучительно мне продолжать рассказ о ней… Всё, я сказал ей всё. А она пугалась и удивлялась, плакала, бранила меня, переспрашивала, требовала разъяснений, оскорблялась, заливалась смехом, не верила, верила, снова сомневалась, гнала меня прочь – а я всё говорил и говорил, и не мог остановиться. Я покрывался холодным потом от мысли, что могу проснуться, не закончив своей речи, которая давно превратилась в беседу, сначала лихорадочно-торопливую, потом задумчиво-доверительную. Я уже сидел с нею рядом, не касаясь, впрочем, ни ее, ни даже той части одеяла, которая непосредственно прилегала к ее телу. Жар, исходивший от нее, не затмевал рассудок, а напротив – прояснял его, одновременно обостряя чувство. Она была в высшей степени настоящей – и делала таковым же всё, что к ней приближалось. И всех. Я сказал ей об этом. Я сказал, что она огонь, а я – саламандра. Я сказал, что умру без нее или, по крайней мере, не буду жить. Она спросила, что это значит. Я поэтическим языком описал разницу между жизнью и существованием – так, как я это понимаю. Она горько улыбнулась: думаешь, всё знаешь, волшебник? Я иду замуж за нелюбимого, потому что таков мой долг. Но я собираюсь жить. Не существовать, а жить – всеми теми частями сердца, которым это будет возможно. Я видела одну женщину… она, несомненно, святая. У нее отнялись ноги, но она была жива – всем сердцем, всей душой. Она творила добро, как могла, утешая и подбадривая ближних, не отказывая им в совете, когда ее просили о нем. Она не жаловалась на свою беду – она шутила над ней. Ее мучили боли. Но она была ангелом для всех, кто ее знал. Я верю, что смогу так, сказала она. Это – не существование. Это жизнь. Я намерена жить.
Я тут же проснулся, чтобы она не видела моих слез.
Мы виделись еще дважды. Один раз молчали весь сон. Я попытался заговорить, но она прервала меня, покачав головой, и у нее был такой взгляд, что я сразу заткнулся.
Не знаю, что тогда творилось в ее душе. Я не написал ни строчки за два месяца. Я боялся засыпать: а вдруг она приснится мне? А вдруг не приснится? Я сам не знал, чего хочу.
Но она приснилась и строго сказала: не тяни с этим. Разве ты не понимаешь, что мы ничего не можем изменить – и нет смысла продолжать мучение?
Тогда я поцеловал ей руку и пообещал закончить роман так быстро, как только это возможно.
Все препятствия были устранены довольно скоро: я подыгрывал Адальберто Араускому, как только мог. "Роман о Томасе" на глазах превращался в худший из моих романов, столько в нем было подтасовок и передергивания в пользу жениха. Я думал только о кареглазой девушке в высокой башне, ожидающей скорейшего решения своей судьбы: ну пусть бы уже всё случилось необратимо, чтобы жалеть было поздно…
На самом деле жалеть было поздно с самого начала. Даже если бы Томаса и решилась отказаться от своего положения и обязанностей владелицы Ла Бруски, даже если бы согласилась отдать руку ничтожному простолюдину… нас всё еще разделяла бездна. Как говорил один мой друг, которому я по большой пьяни все рассказал, ответвления фрактала могут подходить друг к другу вплотную, но между ними – бесконечность. А если напролом, спросил я. Если перепрыгнуть? Перепрыгни, пожал плечами друг, подливая мне Smirnoff.
Жалеть было не о чем. На словах, поэтическими образами всё решалось легко. Раз плюнуть с одной ветки до другой. Недоплюнешь…
Томаса больше не снилась, но я видел ее каждый раз, когда возвращал своих читательниц в ее спальню, или в сад, где она, как велит обычай, посвящала некоторое время воздыханиям у ручья. Золотое колечко обручения свободно вертелось на смуглом пальчике, лицо осунулось, нарядное платье служанки спешно ушивали к свадьбе.
Я остервенело молотил по клавишам, изо всех сил стараясь приблизить роковой день и последнюю страницу, ту самую, с поцелуем.
Я вынужден был следить за происходящим очень внимательно, рассмотреть во всех подробностях, не скомкать заключительных сцен. Читательницы мне этого не простили бы! И я прилежно выписывал наряды и прически.
Прости, Томаса, шептал я
Последние комментарии
5 часов 10 минут назад
5 часов 11 минут назад
7 часов 12 минут назад
7 часов 14 минут назад
2 дней 5 часов назад
2 дней 5 часов назад