Родники [Нина Александровна Емельянова] (fb2) читать постранично, страница - 3

жаворонков: куда же им прилетать зимой?

Дедушка Никита Васильевич пришёл раз в день маминого рождения и сказал, что мы пойдём с ним за город встречать весну. Меня тепло одели, завязали голову колючим шерстяным платком, и мы отправились.

Сначала мы сели на конку. Трамваев тогда ещё не было. Вагон конки тянули запряжённые в него лошади, вагон тихо катился по рельсам и поскрипывал на поворотах. Было утро, и с нами ехали женщины из деревни с корзинами на базар. Дедушка спросил одну из них:

— Ну как жаворонки? Прилетели?

— Как же, как же! — ответила женщина. — Поют!

Конка остановилась, и дедушка сказал, что дальше она не пойдёт. Мы вышли, повернули за угол дома, и перед нами открылось блестевшее на солнце белое поле. На снегу грядкой лежала потемневшая дорога.

Дедушка Никита Васильевич взял меня за руку и повёл к дороге прямо по снегу. Снег был мягкий, неглубокий. На нём позади нас оставались следы, большие, широкие, и маленькие, мелкие следочки. Дедушка, большой, в жёлтом полушубке, шёл, подняв голову, и глубоко дышал. Снизу мне были видны борода его и крупный нос с широким изгибом ноздрей, розовые широкие скулы и нависшие над глазами густые с сединой брови.

— Дыши, дыши носом! — говорит он мне. — Тяни воздух глубже.

Я тяну носом, и воздух, кажется мне, пахнет, как летом, травой и цветами.

По дороге легче идти: она плешая, бурая. Всюду торчат соломинки, валяются клочки сена. Солнце светит ярко. В вышине над снежным нолем чисто и легко звенит голос маленькой птички.

— Дедушка, это кто поёт?

— Жаворонки прилетели, вот и поют, — отвечает дедушка.

— А почему они зимой прилетели?

— Они весну принесли. Теперь зиме конец! Теперь весна настанет.

— А как она настанет?

— День прибавится, вот как!

— А как он прибавится?

— От ночи займёт. Нынче равноденствие: день и ночь сегодня равны. А завтра день будет больше, а ночь укоротится. Солнце засветит жарче, снег растает, трава пойдёт.

— Весь снег завтра растает?

— Не весь сразу, а помаленьку. День-то прибавляется всего лишь на воробьиный скок.

— А какой это скок?

— Видела, как воробьи скачут? Сколько прыгнет — это и есть «скок». Так день за днём подойдёт весна, заиграют овражки, и придётся мне, видно, ещё раз до весны дожить.

— Почему ещё раз?

— А может, больше и не доживёшь. Жизни уж много миновалось. Видишь, борода седая.

— Ты, дедушка, поживи ещё.

— Это уж как придётся. Я не отказываюсь.

Он берёт из маленькой табакерки щепотку табаку, нюхает и, зажмурясь, чихает… Потом долго прислушивается к пению смелой птички, прилетевшей среди зимы с новой весной.

Звонкая песня жаворонка кругами поднимается выше и выше в небо. А птички не видно! Голова у меня покрыта шерстяным платком, связанным матерью. Я верчу головой направо и налево, платок отдувается и сползает на затылок. Дедушка этого не видит. Я свободно поднимаю голову и вижу, как высоко надо мной в голубом чистом воздухе трепещет и уносится с песней вверх маленькая птичка.

— Я бы до ста лет жил! — говорит дедушка Никита Васильевич. — Да здоровье у меня попорчено. У нас, на бахромной фабрике, пыль, бывало, летит густо. Оттого у бабушки твоей Меланьи Михайловны здоровья-то вовсе нет. Глотаешь эту пыль, глотаешь, а выдыхнуть и время не найдёшь. По полям-то я только на старости лет стал похаживать, раньше часу времени не было…

— Почему?

— Кто работает, тому гулять недосуг, — отвечает дедушка.

— Микитин заругает?

— Ясно, что Микитин. — Дедушка Никита Васильевич смеётся.

Я уже знаю, что Микитин — хозяин фабрики, где служит мой отец — может заругать, рассчитать и выгнать рабочего с семьёй… Тут дедушка замечает, что голова у меня открыта.

— Эх, ты! — говорит он. — Накройся платком, не студи голову. Головой-то ещё жить понадобится. У нас все в роду с головами, хоть отца, хоть мать возьми. Или деда с бабкой. — И, тихо ступая по дороге большими ногами, обутыми в валенки, подшитые кожей, рассказывает про деда и бабушку, про своё детство в деревне, когда они были крепостными: — Сестра Авдотья, твоего папани мать, со мною же на бахромной фабрике работала. Когда нам волю дали, нас дядя из деревни в Москву взял. А до того мы были крепостные.

— Это какие крепостные?

— Подневольные люди, вот какие. Нас только двое от всей семьи осталось: я да Авдотья. Поставил нас дядя на бахромную фабрику работать. Маленькая фабричка была. Хозяин наш на Коншинской фабрике шёлковую и нитяную пряжу покупал, из неё бахрому, шнурки, кисти разные делали. Авдотью частенько за шпульками посылали на фабрику. Она красивая была, степенная. Спросят, ответит скупо, лишнего не молвит, тяжёлый узел подхватит, да и пойдёт. Её твой дедушка, Иван Иванович, приметил. Он у Коншина на фабрике узоры для тканей составлял, молодой совсем был… «Как вас зовут?» — спрашивает. «Авдотья Тароватова». «Позвольте, я вам узел донесу». «Нет, вам мой узел не унести». «Как