Исповедь королевы [Виктория Холт] (fb2) читать постранично, страница - 2

тонким карандашом, так что единственное, что я должна была сделать, чтобы буквы получились ровными, так это обвести чернилами карандашные линии. Впоследствии это вошло у меня в привычку: она писала карандашом все мои упражнения, а я затем обводила их своим пером, так что в результате это выглядело, как если бы я сама выполнила упражнение безупречно.

Меня звали Мария Антония, а в семье — просто Антония. Но так продолжалось лишь до тех пор, пока не было решено, что я поеду во Францию. Тогда мое имя изменили на Марию Антуанетту, и мне пришлось забыть о том, что я австрийка, и стать француженкой.

Наша матушка была центром всей нашей жизни, несмотря на то, что мы виделись с ней не слишком часто. Но она всегда была где-то поблизости, и ее слово и желание были для нас законом. Мы все ужасно боялись ее.

Боже, какой холод всегда стоял зимой в Хофбурге. Дело в том, что все окна должны были быть постоянно широко открыты, потому что наша матушка верила, что свежий воздух идет всем на пользу. Во дворце свистел резкий холодный ветер. Не припомню такого ужасного холода, как в те венские зимы. Помню, я жалела ее слуг, особенно бедную маленькую парикмахершу, которая должна была вставать в пять утра, чтобы убрать матушкины волосы. Ей приходилось стоять в холодной комнате прямо возле открытого окна. Но она так гордилась тем, что матушка оценила ее талант и именно ей доверила свою прическу! Я всегда была по-дружески расположена к слугам и как-то раз спросила девушку, не приходилось ли ей жалеть о том, что она так искусна, потому что в противном случае матушка не остановила бы на ней свой выбор.

— О нет, мадам Антония, ведь это такое чудесное рабство! — ответила она.

Те же чувства испытывали к моей матушке и остальные. Мы все должны были повиноваться ей, но это казалось правильным и естественным, нам никогда и в голову не приходило поступать иначе. Мы все знали, что она была верховной властительницей Австрии, так как приходилась дочерью нашему деду Карлу VI, у которого не было сыновей, и хотя нашего отца называли императором, на самом деле он был лишь вторым лицом в государстве после нее.

О, дорогой отец! Как я любила его! Он был весел и беззаботен, а я была похожа на него. Возможно, именно поэтому я и была его любимицей. У матушки же любимцев не было. Наша семья была так велика, что я едва знала некоторых моих старших братьев и сестер. Нас было шестнадцать, но пятерых из них я даже никогда не видела, потому что они умерли еще до того, как я могла это сделать. Матушка гордилась всеми своими детьми и часто приглашала иностранных гостей посмотреть на нас.

— Семья у меня не маленькая! — бывало, говорила она, и все ее поведение показывало, как рада она была, что у нее так много детей.

Раз в неделю нас осматривали врачи, чтобы убедиться, что со здоровьем у нас все в порядке. Они посылали матушке свои отчеты, и она внимательно изучала их. Когда нас вызывали к ней, мы все становились послушными и непохожими сами на себя. Она задавала нам вопросы, а мы должны были давать правильные ответы. Для меня это было нетрудно, так как я была почти самой младшей, но некоторые из старших братьев и сестер ужасно боялись этого, даже Иосиф, самый взрослый из братьев, который был старше меня на четырнадцать лет и казался очень важным, так как впоследствии должен был стать императором. Куда бы он ни шел, все приветствовали его, а в отсутствие матушки с ним обращались так, как если бы он уже был императором. Однажды, когда он не в сезон захотел покататься на санях, его слуги поехали в горы и привезли для него снег оттуда. Он был очень упрям и склонен к надменности. Фердинанд говорил мне, что матушка часто упрекала Иосифа за его «сумасбродное желание во что бы то ни стало настоять на своем».

Думаю, что отец тоже испытывал перед матушкой благоговейный страх. Он мало принимал участия в государственных делах, зато мы часто виделись с ним. Отец, надо отметить, не всегда чувствовал себя счастливым и однажды даже сказал с грустным и немного обиженным видом:

— Императрица и ее дети олицетворяют собой двор. Здесь один лишь я — просто человек.

Много лет спустя, сидя в одиночестве в своей тюремной камере, я вспоминала о тех далеких днях и именно тогда начала понимать свою семью гораздо лучше, чем делала это во времена, когда жила в ней. Я словно глядела назад, в прошлое, и перед моим мысленным взором все вырисовывалось как на картине. Мое прошлое приобрело четкие очертания, и многое из того, что я почти не осознавала в то время, виделось мне теперь совершенно ясно.

Я видела мою мать — добрую женщину, которая стремилась сделать все, что в ее силах, для блага своих детей и своей страны и нежно любила моего отца, хотя и не уступала ему даже частички своей власти. Я видела в ней уже не сторонницу строгой дисциплины в воспитании детей, которую я слишком сильно боялась, чтобы любить, но мудрую, проницательную мать, неустанно заботившуюся обо мне. Как она, должно быть, страдала, когда я уехала в чужую страну! Я,