Волок [Мариуш Вильк] (fb2) читать постранично, страница - 3

- Волок (пер. Ирина Адельгейм) 847 Кб, 201с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Мариуш Вильк

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

почти поэтический фрагмент. Это освоение чужого пространства через слово (хотя Вильк и заметил однажды, что Север слову не поддается) и чужого слова через пространство, жанр, сплетающий воедино жизнь и писание, ведь, по словам Вилька, «писание и путешествие — это реверс и аверс одной жизни». Жизнь как глосса к тексту и текст как глосса к собственной жизни. Неслучайно объяснение названия «Волока» — помимо буквального значения: «Волок» — метафора, где полоской земли является наша жизнь, по которой мы перебираемся из одного небытия в другое».

Тропа у автора «Северного дневника» предстает еще и метафорой уникальности и, в конце концов, одинокости жизненного и художественного опыта, их подлинности и взаимной соотнесенности. «Используя слово «тропа» вместо слова «дорога», я подчеркиваю независимость идущего, его отказ следовать проторенным путем».

Вильк неоднократно возвращается к сюжету протаптывания тропы жизни в словах и в конкретном жизненном выборе. Ритм хорошей прозы, возникающий из индивидуального и неповторимого дыхания слов, — отражение ритма пути, прокладываемого в жизни: Вильк обживает пространство словом. В этот процесс естественно включаются и знания, полученные ранее — из чужих книг, с чужих слов. Это и дневник прочитанного. По его словам, его тропа «заводит <…> на страницы давно не читанных книг» — древнерусских текстов, документов и т. д. Но они все время проверяются собственными впечатлениями, корректируются ими. Или — корректируют их. И только так, тогда и потому приращиваются к собственному опыту и собственному языку.

Одна из психологических проблем человека XX века — хотя бы частичное преодоление барьера чужести — Вильком оказалась реализована. С одной стороны, через природу и данную человеку способность к вдумчивому, несуетному ее созерцанию, а с другой — через включенность в обыденную жизнь среди этой природы. Может быть, именно его способность увидеть сквозь «гороховый кисель в головах» красоту и связанность всех со всеми и снимает вечный страх и отторжение чужого. В конце концов, чужаком, одиноким волком можно чувствовать себя и не будучи иностранцем — среди своих. Но пережитое вместе прокладывает путь к взаимопониманию живущих в том же времени и пространстве, к пониманию чужого, который на самом деле — всего лишь другой.


Ирина Адельгейм

Памяти Редактора[2]

Моя тропа капризно пишется:
то петляет, будто от пули бежит,
то вьется, кружит упрямо, водя носом по земле,
то в завитушках плутает
(словно в стародавних временах),
то поблекнет и скроется в трясине,
чтобы спустя мгновение вынырнуть по ту сторону,
то в грязи застынет, прихваченная морозом,
чтобы весной расплыться в распутице,
то в словах отпечатается,
то в следах пальцев,
на бумаге
или на песке.
Моя тропа сторонится людских скопищ
и затасканных фраз,
удирает как от рева преследователей,
так и от грома фанфар,
избегает культовых точек
и массовых развлечений,
фаст-фуда,
шумных курортов,
модных достопримечательностей
и пустых жестов,
не выносит великосветской мишуры
и предпочитает держаться подальше от банд фанатов —
неважно, чьих — Адама Малыша[3] ли, Большого Брата[4] —
заметив их, съеживается и уходит в сторону.
Моя тропа нередко приводит на безлюдье:
то в глубь саамской тундры,
где скорее встретишь самого себя,
чем себе подобного,
то в вымершую карельскую деревню,
где лишь духи о той жизни поведают —
коли соизволишь их выслушать,
то на страницы давно не читанных книг,
чьи авторы описывают мир, уже исчезнувший, —
родом из русских былин,
а то и на ложный путь выведет,
где всякие дива да лесные девы
проказничают,
манят.

Соловецкие записки 1998–1999

…и писать только по утрам, пока сознание не замутнено, разум чист, освежен сном. После, с течением дня внимание рассеивается — вода в сортире замерзла, кто-то зашел или позвонил, да в газете какую-нибудь чушь пропечатали… По утрам, когда в печи тихо потрескивают дрова, источая смоляной аромат, а солнце высвечивает мир за окном: извлекает из морозного тумана Бабью Луду[5], на краю поля зрения открывает Волчью сопку и рисует на льду залива Благополучия тени Сельдяного мыса.

В такое утро мир рождается у меня на глазах.

* * *
День чист, словно глаза, промытые добрым сном.

* * *
Не оставляют меня мысли о жанре дневника с глоссами — вроде