Философская проза Марка Твена [Алексей Матвеевич Зверев] (fb2) читать постранично, страница - 2

жизни; от него, конечно, не укрылось, как год от года все дальше расходились демократические идеалы, которым Твен хранил непоколебимую верность, и реальная будничность Америки. Маска насмешника, не покушающегося на серьезную социальную критику, обманывала точно так же, как утвердившееся отношение к Твену как - преимущественно - писателю для подростков. Памфлеты и философские повести последнего десятилетия его жизни открыли нам истинный пафос творчества Твена - сатирического, обличительного, беспощадного. Даже его юмор в них становится совсем иным не только по сравнению с комической стихией "Тома Сойера", но и на фоне "Гека Финна", где уже появились сумрачные, жестокие картины американской повседневности. Эту перемену прекрасно сознавал сам Твен. "Юмор? пишет он одному из друзей. - Ну конечно, у меня юмор. И такой, что как раз подойдет для молитвы по усопшему. Никто даже не заметит, что ее тон не совсем уместен". В том, что такой юмор постепенно вытеснил у Твена жизнерадостность и озорной комизм, пленявшие читателей его ранних книг. нет ничего удивительного. Твен был человеком демократических убеждений, верившим в идеалы социальной справедливости и мечтавшим о стабильном правопорядке, который поможет постепенному совершенствованию общественных институтов. Всю жизнь ощущая свою идейную близость "веку разума" - просветительскому веку, он с непреложностью убеждался в том, что американская действительность превратила в пустые фикции те понятия свободы, равенства и всеобщего счастья, которые для него обладали значением несомненных истин. И, на каждом шагу подмечая свидетельства этого надругательства над идеалами, провозглашенными Декларацией независимости. Твен, которого в Америке все еще рассматривали как комического очеркиста нравов своей эпохи, превращался в непримиримого критика ее социальных норм, нравственных установлении и религиозных верований. В нем, по верному замечанию одного из современников, пробуждался "разъяренный радикал". Великий юморист становился великим сатириком. По-иному и быть не могло: повсюду в окружающей жизни Твен обнаруживал "моральный шлак", подменивший собой то "моральное золото", которое, как он надеялся, принесла бы демократия Джефферсона, если бы ее принципы не предавали поруганию. Можно упрекнуть Твена за чрезмерно восторженное отношение к идеалам, возвещенным американской революцией 1776 г.; можно его корить за излишне оптимистическое восприятие американской истории, сохранявшееся вплоть до перелома, который наметился во взглядах писателя лишь на исходе творчества. Но нельзя не оценить мужества, с каким Твен признал беспочвенность собственных иллюзий, сформулировав в своих последних произведениях идеи, уже ничего общего не имеющие с верой в то, что Америка являет миру пример демократии, уважающей естественное право личности. А ведь эта вера была у Твена почти непоколебимой, пока ее не подорвала реальная история родной страны. Вот отчего преобладающим настроением Твена в последние годы жизни становится мизантропия. Ею продиктован его философский трактат "Что такое человек?" (1905), где много страниц о ничтожестве людского рода, неискоренимости своекорыстных инстинктов, лицемерия, ханжества, но главное - моральной трусости, заставляющей искать утешений в химере, какой Твену видится церковная проповедь. А в записных книжках, о существовании которых не знал даже А. Пейн, вовсе не редкость встретить афоризмы вроде следующего: "Жалкая жизнь, бессмысленная вселенная, жестокий и низкий дух человеческий". Неужели это написано тем же пером, из-под которого вышел "Том Сойер", одна из самых жизнерадостных книг, какую знает мировая литература? Подобный финал выглядит необъяснимым, но на самом деле в судьбе Твена обозначился сюжет, знакомый по биографиям многих великих комических писателей. Вспомним о том, какое беспредельное отчаяние владело старым Свифтом. Вспомним страшный закат Гоголя. В этой драме, повторяющейся все снова и снова, видимо, есть некая закономерность: ведь смех - союзник духовной свободы, а она, реально не осуществляясь, мстит за собственное попрание обостренным чувством катастрофы всех идеалов. Но драма этих писателей каждый раз развертывалась в конкретных общественных обстоятельствах, вне которых объяснить ее невозможно. Обстоятельствами, оказавшими решающее воздействие на Твена, были перерождение буржуазно-демократических идей в Америке, составлявших его собственное кредо, и тот упадок независимой, свободной мысли, который привел к торжеству лжи во всех бесчисленных ее проявлениях - от фальшивого лозунга поддержки демократии, прикрывавшего обыкновенный колониальный разбой, до лицемерной религиозности, лишенной сколько-нибудь серьезного и ответственного духовного убеждения. Твен знал, что "только мертвым позволено говорить правду, ибо таков порядок вещей в окружающем мире. И тем не менее он говорил правду, пусть не надеясь, что его слово будет услышано. Этой беспощадной правдой