Записки бойца Армии теней [Александр Михайлович Агафонов-Глянцев] (fb2) читать постранично, страница - 5

Экономика оккупированных стран систематически разворовывается. Самые бедные категории населения, кто не в состоянии отовариваться на черном рынке, осуждаются на голодное существование. Собственность, принадлежащая патриотам, арестованным и сосланным на уничтожение евреям, и та, которая являлась государственной музейной коллекцией - художественные картины, стильная мебель, драгоценности и т.д. - была бесцеремонно разграблена в пользу "бонз" 3-его Рейха.

Но чем более оккупированные страны облагались налогами, давлениям, голоду, тем более крепли и разрастались оппозиции и сопротивление. Организованное Сопротивление вооружалось, переходило в атаку. Соответственно возрастали и репрессии со стороны оккупантов. Поезда с вагонами для скота потянули к центру Германии и к ее концентрационным лагерям и лагерям уничтожения патриотов и евреев всех оккупированных европейских стран, цвет их юности и их культуры. Сотни тысяч военнопленных всех стран влачили жалкое существование в бесчисленных лагерях. Под влиянием голода или пропаганды, ведомой некоторыми из них и обвинявших самих же себя, большинство покорилось своим узурпаторам и согласилось на безропотное существование. Малое же число отказалось от рабства. Бежать, чтобы продолжить борьбу стало ее целью. Клыки ищеек, штрафные лагеря, виселица и расстрел, - ничто не смогло заглушить волю стать свободным и продолжить борьбу. Неудачи товарищей служили уроком для тех, кто, несмотря ни на что, так и не отказался идти на риск.  

Глава 1. ПУТЕШЕСТВИЕ В ПРОШЛОЕ

Они меня жгли огнем, били чертежной рейсшиной и плеткой из воловьих жил, сжимали голову удавкой, накладывая её на глаза и закручивая на затылке - шнур врезался в переносицу; рвали тело щипцами; пилили предплечья расческами; наручниками стягивали запястья; кололи иглами. Боль жгла не переставая. И я думал, что страшнее и больнее им уже ничего не придумать. Но вот они приказали мне раздеться догола и повели по узким, еле освещенным крутым ступенькам, куда-то во мрак, всё ниже и ниже, будто в преисподнюю. С лязгом открыли железную ржавую дверь и с силой толкнули внутрь. Тело, будто кипятком, ожег ледяной пол, но я лежу неподвижно минуту, другую. Потом не выдерживаю и приподнимаюсь. Из зарешеченного окна, за которым темнота, в комнату струится облачко пара. Я догадываюсь, куда меня вбросили: мне рассказывали об этом. Морозильник! Пол, как лед. Я ужаснулся. Потом меня охватила страшная злоба, и я заметался. Вспомнил огонек в холодных глазах следователя, ухмылку на тонких губах: -"На отдых его!"... - Скоты! Нелюди! - сжимал я израненные пальцы. Уперся плечом в холодную серую стену. Во рту было сухо, горело, и я зарыдал без слез от бессилия. Распухшее от побоев тело болело, разбитые в кровь ступни ног приклеивались к бетонному полу. Я начал быстро ходить, но вскоре охватила апатия, вялость. И не было сил их превозмочь. Я присел на корточки, сжался в комок, обхватил колени и уткнулся в них носом. Ноги вскоре заломило. Закололо в ступнях. И тут в дальнем углу я увидел тряпочку. Схватил ее, присел на неё на цыпочках. Долго ноги не выдержали, задрожали от напряжения. Тонкая боль схватила суставы. Лизнул руку языком, - холодная. Тепло медленно уходило из меня...  "Ничего не добьетесь!" - сорвался с места и кинулся на ледяной пол всей грудью: пусть лучше погибну от пневмонии! Меня вскоре начала бить судорога, тело изгибалось, корчилось и подпрыгивало в конвульсиях. О бетон разбил подбородок. Снова сел на корточки, наступив кончиками пальцев на тряпочку. Уткнулся в колени и стал ждать конца, медленно прощаясь с собой и с миром. Почему-то вспомнилась бабушка, и я окунулся в прошлое.  

* * *  

...Она была седой, ее добрые глаза улыбались мне. Интересно: почему в этом мрачном месте именно ее образ всплыл над всеми прочими воспоминаниями и выше всех дорогих мне людей? Не потому ли, что самое раннее детство оставляет неизгладимое впечатление сильнее всех последующих душевных ощущения? А в детстве самым близким человеком была моя любимая бабушка Маня. Ей были мои первые улыбки; она делила со мной мои первые радости, утирала первые мои слезы и облегчала первые горести, мыла изодранные коленки, студила своими губами ожоги, прикладывала медяки на шишки на лбу, водила моей рукой, когда я вырисовывал первые палочки и буквы в тетради, учила читать по слогам. Образ бабушки повлек за собой целый сонм воспоминаний. То отдаляясь, то охватывая меня с новой силой, они чередовались, сталкивались, перескакивая одно через другое как в чехарде, скрываясь в тумане и вновь накатываясь с еще большей силой...  

* * * 

Сентябрь 1927 года. Поезд мчит меня на Запад. Мне почти восемь лет. Сквозь мутные окна вагона мелькают телеграфные столбы с нитями проводов, проносятся полустанки, стации, села, города. В купе десять мальчишек. Из многих городов Советского Союза нас надо развести по разным странам, - к родителям. Самому старшему из нас двенадцать лет. Среди