Пасторский сюртук [Свен Дельбланк] (fb2) читать постранично, страница - 2

скрежетом зубовным пожертвовала на его ночные бдения огарок сальной свечки. Сердце готово было выскочить из груди, когда он поднялся на чердак, закрылся на ночь и вскоре забыл обо всем, с головой ушел в мир куда более прекрасный, нежели реальность, — мир воинской славы; сыпались-шуршали песчинки в часах, улетало ночное время, а младший пастор Герман Андерц пожинал обагренные кровью лавры при Фридлингене и Хёхштедте, при штурме Штольгофенских укрепленных линий, осаде Альт-Брайзаха и славном взятии Ландау. Лишь на рассвете, когда свеча уже догорала и льдисто-голубой огонек то и дело мигал, Германа, у которого отчаянно болели глаза, а голова гудела от переходов, смотров, хитроумных стратегических замыслов и оглушительного грома мортир и бомбард, сморил сон. И недолгое это забытье кишело путаными героическими видениями. Ему грезилось, будто он сидит на белом ратном коне, а кругом пирамиды трофеев, литавры, пушки, небрежно связанные пучками имперские штандарты, и расшитый лилиями маршальский жезл крепко и мощно упирается в бедро, и на кирасе против сердца блещет звезда ордена Св. Духа. Он посылал безрассудно-храбрых королевских гвардейцев против красномундирных полков маркграфа Людвига^{3}, и дрожащий седобородый градоначальник подносил ему на подушке алого бархата золотые ключи от города. И тысячи колоколов парижских церквей гудели-звенели, со стоном поворачиваясь вокруг оси, и тысячи пушек славили его, изрыгая из своих медных глоток огонь и дым, и тысячи ясных детских голосов пели «Te Deum laudamus»^[1], и звуки, словно огромная стая белых голубей, парили под гулким куполом собора. И сам король Людовик^{4} обнимал его, и целовал, и называл любезным кузеном, и он удостоился чести сидеть в присутствии монарха и лицезреть его утренний туалет, и купался в королевских милостях, как в потоках солнечного света, а Вандом^{5} и Виллеруа^{6} в лютой бессильной зависти кусали локти. Благовонный дым славы и королевской милости наполнял его, и в конце концов он, точно монгольфьер, оборвал свои причальные канаты и поднялся ввысь, а народ закричал, и море лиц далеко внизу казалось плотной массой белых шампиньонов. И вот красочный шар лопнул, как яйцо Феникса, он же — Ганимед^{7} в орлиных когтях славы — взлетал все выше и выше в беспредельное льдисто-синее безмолвие, но когда уже стали различимы туманные пики Олимпа, луч солнца упал в чердачное окно, заставил его чихнуть и разбудил; невыспавшийся, осипший, с гноящимися глазами, он воротился в новый день низкой, бесславной реальности.

Урсула давно ушла со двора. Громыхает теперь на кухне, ставит на плиту горшок с кашей. Яростно топочет деревянными башмаками, туда-сюда, туда-сюда.

Он сидел и моргал глазами, вялый, безразличный, похожий в своем грязном исподнем на хворую болотную жабу. Сны исчезли как роса, развеялись как утренний туман на лужайке. Память о былом величии отзывает во рту гнильем. Черт бы побрал этот дневной мир! Быть в ночных грезах герцогом и маршалом Франции, а проснуться неудачником, младшим пастором в Вальдштайне, в 1784 году — Господи Боже мой, это ведь просто невыносимо! Он вздохнул и ладонью прикрыл глаза от мучительного дневного света за окном. Да, точь-в-точь хворая ядовитая жаба. Но самоцвет — где он? Где?

* * *

От каши из ржаной муки и от ночных бдений ему захотелось спать. Опухшие веки отяжелели и закрывались сами собой. Голова то и дело падала на грудь, и облезлый овчинный парик, украшенный пучком новеньких гусиных перьев, мотался из стороны в сторону, как воронье гнездо под шквалами бури. Он нехотя встряхнулся, разгреб листы наполовину готовой диссертации «De impatientia et acedia»^[2], своего ученого сизифова труда, и извлек глиняную трубку. В кармане у него был насыпан табак, перемешанный с соломенной трухой и комками пыли. Он набил побуревшую трубочную головку, высек огонь, закурил.

Что ж, надобно радоваться тому, что есть. А чему должен радоваться я и что у меня есть? Урсула? Нет, Боже сохрани. Но пробст лежит при смерти, и то благо. Могло быть хуже.

С той поры как повторный удар приковал пробста к постели, Герман безнаказанно забросил свои обязанности и круглые сутки предавался праздным мечтаниям. Он всеми правдами и неправдами избегал появляться у одра своего принципала. Визит к больному требует терпения, силы воли, нравственного мужества и толики равнодушия к горестям ближнего, а в этих пастырских добродетелях Герман Андерц был слабоват. Во всяком случае, никто из знакомых даже в мыслях не имел приписывать ему вообще какие бы то ни было добродетели, и меньше всех — начальство, почтенные господа из консистории^{8} в Бреславле^{9}. Суперинтендент^{10}