Миссис Шекспир. Полное собрание сочинений [Роберт Най] (fb2) читать постранично, страница - 2

Эти жуткие близняшки мужиков валили и покрепче моего. Вот до смертного одра его и довели.

Верно я говорю?

То-то.

Но не про смертный одр мистера Шекспира пойдет речь в моей истории.

У меня теперь совсем другая кровать на уме.

Лучшая кровать, какую я видала, в какой спала, в какой любилась.

Кровать — кто скажет, что мой сладкий сон, а кто скажет — мой это был кошмар.

Как бы ни было, лебедь ваш — он царственный. А мистер Шекспир был перчаточников сын.

Не слюнявый обожатель, а любимая жена, притом вдова, я говорю вам: уж скорей он был ворона-выскочка в павлиньих перьях^[4].

Мне ли не знать, верно я говорю?

Ну вот, и по хитрости этой старой вороны, теперь уж мало кто и знает, как он обожал сладкое.

Мистер Шекспир, если на то пошло, ну ненасытный был сластена.

Сливы засахаренные, сладкие тюри, синеголовник.

Долго перечислять, ему недолго съесть — лишь бы подсахаренное, медовое да сладкое.

Кушать всласть — твоя власть, а за все придет расплата.

И стали зубы у него порченые, и не очень он любил смеяться.

Понимаете, не очень-то ему приятно было, чтоб кто-то видел черные могильные камни у него во рту (как следствие, что объедался сахаром), особенно чтоб важная персона, но если у вас хватит хитрости, как у него, — улыбайтесь себе, сколько душе угодно, и никто зубов ваших не увидит.

Мистер Шекспир, он ведь как: он, когда улыбался, опускал, натягивал верхнюю губу, ямочку разглаживал посередке, ту, которую, раз как-то матушка мне объяснила, ангел-хранитель пальцем своим небесным вдавливает, когда вы рождаетесь на свет.

Дай Бог матушке Царствия Небесного и пусть земля ей будет пухом, а сэр Ухмыл пусть тоже спит спокойно там у себя в церкви Святой Троицы.

Не то чтобы я верила в ангелов-хранителей.

Не то чтобы мой супруг меня важной персоной почитал.

Глава вторая 22 апреля 1594 г.

День был, значит, 22 апреля, про который рассказываю, а год, значит, 1594-й.

Жиденький, неказистый такой денек, ни то ни се.

Все никак он не мог решить, денек, то ли быть ему весной, то ли зимой остаться.

Ну вот, и вы, конечно, будете дивиться, как это я число упомнила, ведь все давным-давно быльем поросло, и почему насчет погоды так уверена, и как так я в точности вам пересказываю, что он сказал, да что я сказала, и тому подобное.

Что ж, я вас не виню.

Вы небось думаете, вру я. Небось думаете, присочиняю, очки вам втираю, сказки вам рассказываю.

Ан нет.

Все я говорю, как есть, все, как оно было, правду я вам говорю.

Тут выдумки, Бог даст, никакой у меня не будет.

Вот вам мое честное-благородное слово, не видать мне Царствия Небесного, если я вру.

Господь меня наградил или уж наказал, не знаю даже, отменной памятью.

И особенно у меня отменная память на то, что он сказал да что я сказала, потому, известно, что мы годами не говорили друг другу ни единого слова.

А число я помню потому, что было дело под Георгиев день, а иначе сказать, под деньрожденье мистера Шекспира, и того дня канун, когда он ушел от нас к вечной славе. (Да, он на свое деньрожденье помер. Тонкость во всем любил.)

А погоду я помню потому, что не по ней оделась, и еще потому, что все в тот день, каждая малость, у меня засела в памяти, по причинам, которые вы поймете еще прежде, чем я окончу свой рассказ.

Странную историю я вам расскажу.

Уж поверьте.

Верно говорят:

Правда всякой выдумки чудней.

(Мистер Шекспир так не думал? Много вы понимаете про мистера Шекспира!)

Так вот, значит, что тогда случилось.

Слушайте меня внимательно.

Глава третья На Лондонском мосту

Когда мистер Шекспир мне задал свой этот пустой вопрос, желаю ли я, чтоб он меня сравнил с летним днем, а я ему ответила, что, мол, нет, спасибочки, мы с ним стояли вместе на берегу у Лондонского моста.

Говорю «вместе», потому что «вместе» упоминания достойно, при такой семейной жизни, как наша жизнь была.

Сам он все ковырял в носу минут эдак пять, не меньше, мечтал о чем-то.

Ну, а я, я головы предателей считала, там, на шестах.

А холод был, доложу я вам!

И ни лучика в небе.

Чайки сверху пролетали, голосили.

(Гадкие, вредные, злые птицы, терпеть их не могу.)

— Зима, — мой муж вдруг говорит.

Шляпу сдернул и ею эдак широко взмахнул, будто невесть какую мудрость вдруг он открыл.

Я было подумала, он мои мысли прочел, насчет этого дня, — что сам не знает, зимой ли ему быть, весною.

Но тут по зеленым искоркам в глазах у него я поняла: то ли еще будет.

— Что — зима?

— Ты зима, — сказал мистер Шекспир. — Анна Хете-вьюговей, — а сам ухмыляется. — Ты похожа больше на декабрьский день — так мой муженек мне объявил.

Ну, я ему оплеуху и влепила.

А вы бы как поступили на моем месте?

Влепила ему оплеуху, правда, куда полегче, чем могла бы.

Не так ударила, как при том печальном случае, в