О романе [Марк Александрович Алданов] (fb2) читать постранично, страница - 2

скажу, что в западных странах романисты являются теперь „властителями дум‟. Сами слова эти в Европе звучат несколько странно: очень тут думы свободны, и уж если что над ними властвует, то не книга, а скорее газета. Все же среди книг на первом месте роман.

В Германии это, быть может, не совсем так. Властителем дум у немцев в последнее десятилетие был отнюдь не Томас Манн, при всем его исключительном таланте. Как отразится в немецкой литературе зловещая кадриль между Коричневым и Желтым домами, мы не знаем. Но, собственно, иначе, как в разных видах романа, она отразиться и не может. Новый Арндт в Германии ближайшего будущего политически и эстетически невозможен — гораздо более вероятны немецкие Демьяны Бедные разных направлений.

О советской России говорить не приходится: та и вообще не до писателей. Однако, насколько мы можем судить, и в России будущее принадлежит ромaнy — нужно, разумеется, сделать поправку на нестерпимый деморализующий гнет со стороны „соцзаказчиков‟. Недавно вышла очень интересная книга о советской литературе^{2}, написанная знатоком предмета. „Обычно утверждают, — пишет он, — что значительность и глубина русской литературы, которая одинаково проявилась и в силе ее психологического анализа, и в остроте ею поставленных социальных, философских и этических проблем, совершенно исчезла в эпоху революции... Мы всегда держались того мнения, что кажущееся искажение лика русского искусства есть явление чисто временное и что каковы бы ни были те новые формы, к которым совершенно естественно и закономерно стремится русская литература, существо ее остается тем же и рано или поздно ее национальные особенности выступят отчетливо и победно... В лице Леонова, Федина, Олеши и некоторых других прозаиков, молодая пореволюционная русская словесность восстановила связь с классической традицией и в основном продолжила заветы русского романа‟.

В общем, роман теперь царит почти везде, и царству его конца не предвидится, — замолкли, кажется, и могильщики. Мы отнюдь не станем умалять во имя романа какие бы то ни было другие виды творчества. Но мы видим в нем самую свободную форму искусства, частично включающую в себя и поэзию, и драму (диалог), и публицистику, и философию. Верно говорит М. Л. Слоним: „Сила психологического анализа‟, „острота социальных, философских и этических проблем...‟ Он видит в этом основные черты русской литературы. Англичане считают свою литературу по духу такой же: и в самом деле, от Диккенса до Голсуорси, их роман носит именно такой характер. Здесь допустимо более широкое обобщение. Стендаль сказал, что ремесло романиста — познавать причины человеческих действий. Лучше формулу и придумать трудно — нужно только во всей полноте раскрыть ее смысл. А затем, в переводе на язык строгой литературной теории, получится старое, верное и точное определение: action, caractères, style^{3}, — в нем на третьем месте добавлен и элемент словесный; он, впрочем, разумеется сам собой.

Отличная формула. Надо напоминать о ней возможно чаще. Она не так глубока, как стендалевская, но она проще и яснее. Да, действие, характеры, стиль — в этом сочетании все. К первому члену формулы иногда допускается пренебрежительное отношение: „фабула!..‟ Что ж, во всей мировой литературе (не исключая литературы религиозной) едва ли найдется десять художественных книг, которые без „фабулы" завоевали бессмертие в настоящем смысле слова. Екклесиаст, Паскаль этого достигли благодаря почти сверхъестественной словесной красоте („style‟), таково необходимое условие — недаром ведь Корнель нашел нужным переложить в стихи „Подражание Иисусу Христу‟. Во всяком случае, романист, презрительно отзывающийся о фабуле, плюет в свой собственный колодец. Марсель Пруст очень рискованно поступил, построив все свое будущее на одном члене триады: действия ведь у него нет, а стилем Пруста могут восхищаться только оригиналы. Последствия начинают сказываться: этот гениальный писатель уже тронут временем, хоть он умер всего десять лет тому назад. Его психологические изыскания, его „caractères" гениальны. Толстой первый (по-настоящему) создал в литературе трехмерное пространство; Пруст ввел в нее 4-е измерение. Но „началом конца‟„A la recherche du temps perdu‟^{4}будет тот день, когда раздраженный читатель скажет, что ему одинаково не интересны все четыре измерения тупых, ограниченных маленьких людей, изображению которых Марсель Пруст посвятил свой гений, всю свою жизнь« „Потерянное время" найдено? Ну и Бог с ним!..

Проблемой времени в романе, кстати сказать, с большим успехом занимались в последние годы английские теоретики искусства^{5}. К некоторому нашему стыду, они первые поставили вопрос о времени у Толстого (секрет его „темпа" в литературе потерян, но говорить об этом было бы долго, да едва ли это было бы и понятно нероманистам). Добавлю, что Толстой вообще служит и главным