Чеченец на баррикадах [Дмитрий Михайлович Дудко Баринов] (fb2) читать постранично, страница - 2

вдоль Лиговского. На углу Кузнечного переулка несколько прилично одетых господ ожесточенно спорили.

— Мы все еще отстаем от Европы! Четырнадцатого декабря только начали. Разве это европейская демократия? Константин самоуправствует во всю, а муравьисты его подпирают. Мыслимо ли такое в Англии, во Франции?

— Так ведь в вашей Англии с Францией до сих пор имущественный ценз. А у нас даже мастеровые требуют права голоса для всех. Это и значит — у России особый путь. Вот увидите, мы еще превзойдем Европу в народоправстве!

— Не спорьте, — сказал длинноволосый человек с худым болезненным лицом и неукротимым взором. — Россия первой в Европе придет к социализму. В этом и будет ее особый путь.

Тарас тут же указал на него чеченцу:

— Знакомься, Казбек: Виссарион Белинский, главный здешний критик. Сам ничего не пишет, зато всех ругает. Меня тоже — за то, что по-малорусски пишу.

— Да пишите вы по-хохлацки, но для своих украинских мужиков. А для образованных людей нужно писать по-русски. И не только. Ну как вас прочитает хотя бы этот горец?

— Вижу, ты умный человек. Скажи: что такое этот социализм? Одни его хвалят, другие ругают, — спросил Казбек.

— Социализм… То же, что народоправство, только гораздо лучше. Представь: везде одни вольные общества. Все вместе трудятся и живут вместе.

— Как рабочие в казарме?

— Нет. В большом доме — лучше княжеского дворца. Никаких бедных — все богатые. И никаких дармоедов кормить не надо. Тогда и работать можно будет по восемь часов. Останется время учиться, книги читать, в театр ходить…

— Хорошо бы так! Только много несогласных будет. Князья особенно.

— А мы их и спрашивать не будем. Рабочий кулак, топор и кинжал под нос — вот что князей убедит! Но для начала добьемся хотя бы права голоса для всех.

К ним подошли двое молодых людей. Один — высоколобый, с густой черной бородой. Второй — с таким же высоким лбом, в мундире инженер-прапорщика.

— А это, Казбек, Михаил Петрашевский — адвокат, умнейший человек в Питере и первый социалист. И Федя Достоевский — лучший нынешний писатель из молодых, — представил их Тарас.

— Вообразите себе: простой горец, а сразу понял, что такое социализм. Не то, что образованные господа, — сказал Белинский. — Ты ведь с нами, Казбек?

— С вами! Надо будет — не только на демонстрацию, в бой пойду! Чеченец зря оружие не носит!

— Лучше бы без крови, — вздохнул Достоевский. — Грех это — человека жизни лишать. У меня вот отца крестьяне убили…

К ним подошел человек в поношенной шинели, со щегольскими усиками.

— Грех, говорите? А я вот дважды согрешить не решился. До сих пор каюсь, что застрелил только Милорадовича да полковника Стюрлера. Николая брался убить — до него лейб-гренадеры раньше добрались. Константина мог убить — а его Муравьев уговорил Освободителем сделаться. Наши республиканцы, Анненков с Луниным, тут же под козырек взяли и с почетом тирана в Питер повезли.

— А это, Казбек, сам Каховский. Скромнейший человек: никакой карьеры при новой власти не сделал, — представил его Тарас.

— При всех генерала убил, полковника убил? Джигит!

Все вместе они двинулись вдоль канала. Набережную все больше заполняли мастеровые: празднично одетые, веселые. В толпе выделялись два китайца. Один — взрослый, с длинной косой. Второй — совсем еще мальчишка. Китайчонок говорил с соплеменником то визгливо и повелительно, словно со слугой, то, наоборот, почтительно, положив руки на бедра. Потом брал у него пачку листовок и сноровисто их раздавал. Казбек взял одну. Выделялись большие буквы: «К ТОПОРУ! К ОГНЮ! ДА ЗДРАВСТВУЕТ ВСЕРОССИЙСКИЙ БУНТ!».

— Что это Бакунин затеял?! — схватился за голову Белинский. — Рядом же Семеновский полк, Московский…

— Московский полк первым поднялся в декабре. А семеновцы еще в двадцатом бунтовали. Листовки тогда ходили: всех дворян под караул взять. Не пойдут солдаты против народа! — с жаром воскликнул Тарас.

На углу Разъезжей шумела толпа. Из добротного кирпичного домика доносился звон стекол. В окно выскочил откормленный тип в разорванном кафтане и побежал со всех ног. Мастеровые нагнали его, принялись бить.

— Не жалей, ребята! Мастер Кулаков это, первейший тиран на фабрике Креля. Матершинник, мордобоец и обдирала — всех штрафами донимает, — сказал разгоряченный рабочий.

— Он негодяй, но бить-то зачем? Не по-христиански это! — вступился Достоевский.

— Ты, барин, табак куришь, а не знаешь, каково на табачной фабрике трудиться. Духота в цеху, темень, меньше одиннадцати часов не работаем. Каторга! Ничего, вот мы еще до самого Креля доберемся!

— Это еще что! Фабрика Жукова — и вовсе тюрьма. Выйти в город после работы без спросу нельзя. На фабрике Торнтона — то же самое. Да еще все мастера — англичане, только и слышишь: «Ю, рашн пиг!».

Подхваченные толпой, Казбек и его новые знакомые пошли по Разъезжей. На углу Боровской, взобравшись на импровизированную трибуну из бочек, потрясал кулаками