Двадцать четыре часа [Сергей Александрович Снегов] (fb2) читать постранично, страница - 3

вечер, докладывая Семенову, обещал то сдвиг, то поворот, то перелом, но ничего не мог добиться. Семенов считал ответственным за срыв плана на руднике Верховенского.

— Положение тяжелое, — подтвердил Семенов Чибисову и гневно сказал Верховенскому: — Не знаю, как тебе, Александр Степанович, а мне стыдно. Столько разговоров, толкотни всякой, а дела не видно. Сергей Иванович, — он кивнул на Ружанского, — совсем зашился, а ты помочь не можешь. Неужели не умеете поднимать людей на борьбу за план? Смотри, теперь я в горкоме не слезу с тебя, ни минуты не дам сидеть в кабинете. Твое дело зажигать людей, а в бюрократы записываться тебе рано.

— Да ведь делаем все что можем, — оправдывался смущенный Верховенский. — Я уже докладывал на бюро горкома: рудари работают со страшным напряжением, сейчас нас держит механический завод — нужно перестроить и рационализировать работу наших механиков. — Он помолчал и осторожно добавил — он знал, что рассердит Семенова, но перед Чибисовым ему не хотелось скрывать своих мыслей: — Никакое соревнование у рударей, никакие хорошие слова не помогут, если двадцать три экскаватора простаивают половину рабочего времени из-за отсутствия деталей.

— Прячешься за ширму объективных причин, Александр Степанович, — безжалостно определил Семенов. — Слыхал такое уже не раз. Бил, быо и бить буду за такие кислосладкие оправдания. Не тебе это говорить и не мне слушать. — И, внутренне довольный неумным замечанием Верховенского — оно давало ему возможность ясно показать стиль своей работы, неизменно приносивший, как он считал, успех за успехом, Семенов громко и презрительно сказал Чибисову: — Вот всегда так наши молодые техники — спроси их, почему предприятие в прорыве, они тебе и детали экскаватора, и трансформаторы, и кабели — все перечислят, а о человеке не вспомнят. А между прочим человек — суть дела. Пять лет работали экскаваторы, и ничего, тянули, а сейчас вдруг простаивают. Работу с людьми ослабили, дорогие товарищи, соревнование в загоне, организация труда хромает, энтузиазм пропал — здесь корень зла. Вот кончатся выборы, я сам покажу тебе, как надо поднимать массы на борьбу и добиваться перелома.

— Механическим заводом заняться тоже не мешает, — посоветовал Чибисов. — Нарекания на него со всех сторон.

— С этим не спорю, — согласился Семенов. — На первое же заседание бюро вызовем механиков, это у меня уже намечено. — Он с угрюмой насмешливостью посмотрел на Ружанского. — Ну, а товарищей из технических отделов все-таки потревожим: пусть они на недельку оторвутся от своих высокоценных изысканий и включатся в конкретную работенку по плану.

Ружанский почувствовал, что пришел и его черед оправдываться. Он осторожно заметил:

— На это дело Марков санкции не даст. Сейчас самое важное — пустить полностью на открытых разработках все экскаваторы и подтолкнуть министерство машиностроения, чтоб оно скорей изготовило для нас три горнопроходческих комбайна.

Семенов сердито покосился на Ружанского, но ничего не сказал — время было идти в зал.

А затем грянула неожиданность. Шадрин называл количество голосов, поданных за каждого кандидата. Семенов, не вслушиваясь особенно в его скрипучий, неприятный голос, механически отмечал в уме эти цифры: Верховенский — 127, Марков — 131, Ружанский — 81, Лазарев — 142. Когда Шадрин, запнувшись, проговорил: Семенов — 41, делегаты замерли: шепоты, шорохи, покашливания, шарканье ног, скрип стульев — все сразу оборвалось. Голос у Шадрина был тихий, он еще приглушил его запинаясь, но эта цифра — сорок один — отчетливо проплыла в зале, словно ее проговорили намеренно громко и торжественно. Кровь жарко бросилась в лицо Семенову, в ушах тяжело зашумело. Шадрин торопливо, глотая слова и путаясь, читал список избранных в горком — в нем были почти все, намеченные Семеновым и утвержденные на бюро, но самого Семенова не было. И когда Шадрин кончил чтение списка, на зал снова навалилась густая тишина — даже жидкие аплодисменты, раздавшиеся приветствием новому составу горкома, не могли разорвать эту тяжелую, гнетущую тишину. И в ней одинокий, срывающийся голос Семенова был жалок и слаб, как голос путника, бредущего в пустыне.

— Что же, товарищи, объявляю на этом партийную конференцию закрытой, — сказал Семенов.

— Что ты, что ты, Василий Петрович! — громко, испуганно зашептал сидевший рядом в президиуме Ружанский. — Шадрину еще читать состав ревизионной комиссии.

— Да, простите!.. — поспешно поправился Семенов. И, еще более путаясь и теряясь, чувствуя, что уже все замечают и багровое пылание его щек, и дрожь в его голосе, и его трясущиеся руки, он проговорил: — Слово имеет товарищ Шадрин! — Объявив это, он с острой болью ощутил, что совсем потерялся: говорить так не следовало, слово Шадрину было предоставлено раньше, он прочел один список и, ожидая конца аплодисментов, раскрывал второй, когда Семенов неожиданно закрыл конференцию, — следовательно, нужно было только