Рассказы [Даниил Александрович Гранин] (fb2) читать постранично, страница - 3

губной гармошки.

Ночью Инна долго не могла заснуть. Воспоминания наплывали, смешивались с полудремой. Она никогда не видела саму себя во сне, а тут не то чтобы видела, но ощутила, вернулось то, что было. А было это от слов и нашептываний Павла, — она стала ощущать свои плечи, ноги, волосы. Что все это нравится мужчинам. Походка ее изменилась, ее фигура несла все это навстречу мужским взглядам. Впервые она увидела, что ею любуются, и от этого уже не шла, а парила. Наслаждалась своим ощущением, оно еще долго жило в ней.

Снимки получились хорошие, сохранились краски, читалась надпись, Валера умел снимать, только она, Инна, была из другой поры. Ничего не поделаешь. На снимке она смотрелась неплохо, разве что с вызовом — кому, чему?

С некоторым трудом разузнала московский адрес Павла, и одну из карточек послала ему, со спокойной надписью, мол, на добрую память о прошлом. Зачем она это сделала? Ей представлялось, как он взволнуется, вспомнив все. Конечно, она уже не та, но наверняка жизнь потрепала его сильнее.

Инна внимательно изучала себя в зеркале, вряд ли она его разочарует.

Прошла неделя, вторая, ответа не было. Ей предстояла командировка в Москву, если бы ответил, они могли бы встретиться.

Она была практичная женщина, и отсутствие цели в их свидании смущало ее. Если он спросит: «Я слушаю тебя, что ты хотела?», что ему отвечать, она не знала. Невозможно сказать «просто посидеть, погрустить», чтобы он взял ее руку и стал рассказывать про каждый пальчик, как говорил тогда, смешные, милые вещи, про ее глаза, он заметил, что они чуть разноцветные, никто никогда не замечал… Ей хотелось вернуться хоть ненадолго в то лето, закрыть глаза, слушать. Она никак не могла отказаться от этой безнадежной затеи.

Письма не было. Командировку она получила. В Москве на второй день разыскала банк, шикарный особняк, только что отремонтированный, затененные зеркальные окна, охрана в форме, старший попросил у нее паспорт, после долгих объяснений ей удалось вызвать помощника Павла. Безукоризненно вежливый, безукоризненно одетый юноша холодно уточнил, почему надо доложить о ней как о Литовцевой, если в паспорте другая фамилия, и как доложить — по какому вопросу она обращается. У него не было любопытства, была усталая уверенность в том, что ничего у нее не получится, надо было заранее договориться, но когда она сослалась на прежнее знакомство, всмотрелся в нее, словно вспоминая, странный смешок мелькнул в его глазах.

Ее даже не пустили в приемную, она осталась в мраморном вестибюле, ждала, ожесточенно посмеиваясь над собой.

Потом помощник повел ее наверх, он был подчеркнуто любезен, называл ее Инна Андреевна.

На дверях красного дерева висела золотистая доска: «Пряхов Павел Николаевич, председатель Совета директоров».

Павел не обрадовался, не удивился, был холоден, выразил сожаление — времени в обрез, скоро начинается совещание.

Выйдя ей навстречу, он стоял, и она привыкала к новому его облику. Рыжеватые волосы сильно поредели, стали пегими, блестели, гладко зачесанные, светло-серый пиджак тоже поблескивал, и лицо у него было гладкое, ухоженное, большие щеки, тонкие губы с брезгливым изгибом. Он раздался вширь, прямоугольный, четкий, ни о чем ее не расспрашивал, ждал.

Ей потребовалось усилие, чтобы начать рассказывать про беседку, надпись, как на нее нахлынуло. Недослушав, он прервал, да, он получил ее ФОТКУ, зря она послала на банк, письмо распечатали как обычную корреспонденцию. Дурацкая эта надпись доставила секретариату большое удовольствие.

Объяснял, не повышая голоса, ровно, жестко.

— Никак не думала, что письма просматриваются, — виновато сказала она.

— Хотя бы приписала «лично». У тебя ко мне дело?

— Нет, просто так. Глупо, конечно, — она попробовала улыбнуться.

— Да уж, выставила меня на потеху, — сказал так же непримиримо. — Перед всеми. Ты не понимаешь, кто я.

Она вдруг рассердилась.

— Стыдишься? Чего? Что в этом стыдного?

Он отмахнулся.

— Ничего ты не понимаешь, — лицо его дернулось. — На память! На кой черт мне эта память. Ты что, думала меня пристыдить?

Она изумленно уставилась на него.

— Ну ты дурень, — вырвалось у нее.

Он хмыкнул, впервые оглядел ее сверху донизу.

— А ты вполне… Подумать только, сохранилась эта надпись. Ты почему ничего не спрашиваешь, как я, что у меня?

Тот Паша Пряхов исчезал вместе с губной гармоникой, беседкой. Она с интересом смотрела, как он исчезает и появляется этот.

— Да, только надпись и сохранилась, — сказала она.

Он нахмурился, вникая.

— Ладно, лирика и все прочее, допустим, а сейчас чего, дело у тебя какое, давай не тяни.

Подступили слезы, она не понимала, с чего это, потому что ей следовало смеяться.

— Ко мне просто так не ходят, — сказал он. — Это нормально. Такое времечко. Так что не стесняйся.

— Да, было у меня дело. Важное.

— Важное?

— Очень.

— Ну, отбомбись.

— Забыла.

— Кончай.

— Забыла и ладно, не стоит