Загадка Некрасова [Зинаида Николаевна Гиппиус] (fb2) читать постранично, страница - 2

главное в нем — его двойственность, — говорит Чуковский, — он барин и плебей, поэт и гражданин…". Настаивает на "двойственности", думая, кажется, что дает ключ к пониманию всей человеческой сущности Некрасова.

Но если жизнь на рубеже двух эпох имела на него влияние, пусть и серьезное, — можно ли свести к этому влиянию его всего, с его деятельностью, характером и творчеством? А сказать "двойственность" — это ничего не сказать; это лишь желание упростить человека большой внутренней сложности.

Первые друзья Некрасова, культурники и гуманисты, не могли, в конце концов, не отвернуться от него. Внешние поводы, личные и общественные придали только особый привкус разрыву. Без них было бы то же самое. Не "барство" отталкивало их от

Некрасова: ведь в нем, рядом с "плебеем" жил и "барин". Не европеизм, тогдашнее "культурничество", хотя его в Некрасове не имелось ни на грош. Ничто в отдельности, но все отталкивало их; ощущение, что это человек совсем какой-то другой природы; другой природы и самая его "гражданственность".

У них были свои традиции. Некрасов к ним не подходил, (да у него, кажется, никаких не было). С высоты этих традиций люди сороковых годов, сентиментальные и жесткие ("чувствительно-бессердечные") очень скоры были на суд и осуждение.

Углубляться не умели или не желали: было не в моде. Так повели они суд над

Некрасовым и понемногу, один за другим, решили все: достоин "презрения". Стихи?

Как такой человек может писать такие стихи? Еще один повод для презрения!

Даже Белинский, связанный с Некрасовым особо нежной дружбой и долго не сдававшийся, кончил тем же. А Белинский еще не все "грехи" друга знал, рано умер.

Но всех перегнал в презрении и осуждении Герцен. Правда, тут замешалось денежное дело его друга Огарева. Поспешность Герцена тем не менее удивляет. Казалось бы, довольно минуты спокойного рассуждения, чтобы увидеть маловероятность обвинений:

Некрасов или нет, но человек на виду и сам притом состоятельный, вдруг присваивает чужие деньги, — плохо будто бы лежат. Да еще деньги чуть ли не друга и тоже не безызвестного! Любой человек с практическим смыслом этого бы не сделал, — разве клептоман.

Но спокойными рассуждениями в то время не занимались, особенно если дело шло о

Некрасове. Герцен в письмах продолжает называть его "вором". "Растоптать ногами этого негодяя!". Не пропускает случая и вообще поиздеваться над ним: "Некрасов в

Риме! — пишет он Тургеневу. — Да ведь это щука в опере"! (Словечко, весело подхваченное другими некрасовскими "друзьями".)

Герцен, человек несомненно талантливый, — типичный сын сороковых годов со всеми присущими эпохе чертами (вплоть до сентиментальности и жестокости); он редкий счастливец: сумел остаться "иконой" для целого ряда следующих поколений.

А Некрасов не нашел ни счастья, ни покоя у новых друзей, — "новых мальчиков". "Семинарское подворье!" — насмехались над Чернышевским и Добролюбовым старые друзья поэта.

Они его уже "презирали", однако переход к новым друзьям сочли "изменой".

Много всяких измен поставлено на счет Некрасову. Что они такое? Откуда? И не было ли в нем самом чего-то до смерти неизменного? Это мы увидим, если увидим его такого, каким он был в действительности.

— Шестидесятники, к которым по колеблющемуся мостику перешел Некрасов, уже имели свои традиции, и к ним он тоже не подходил. Для этих людей он был слишком "утончен";

разговоры с "Музой" казались им делом малополезным, — да еще такие унылые!

Любовного союза и тут не вышло. Исключение, может быть, Чернышевский: вплоть до ссылки он не изменил своего отношения к Некрасову. (Кое-чем лишь тихо огорчался, резким обращением с Панаевой, например.) Но Чернышевский сам был природно-тонкий и глубокий человек: белая ворона среди шестидесятников. Он, конечно, не понимал

Некрасова; но, должно быть, прикасался порою, темно и горячо, к темной глубине своего несчастного друга.

Новейшие исследователи Некрасова поднимают все те же, старые вопросы: был ли он искренен в своей поэзии? В своей "гражданской скорби"? Настоящий ли он поэт? Чем объясняются противоречивые поступки его жизни? И, наконец, — как соединить его живую деятельность с состоянием пронзительного уныния, с постоянными, почти не покидающими его, душевными терзаниями?

Главный апологет Некрасова — Чуковский — отвечает на все обстоятельно: конечно, искренен; конечно, поэт настоящий, подлинный, хотя и стоит особняком.

В подлинности его поэзии, никто, положим, не сомневается: не только большой поэт, но даже настоящий поэт — лирик. Чего, например, стоит вот это, почти магическое стихотворение:

В столицах шум, гремят витии,

Кипит словесная война.

А там, во глубине России,

Там вековая тишина.

Лишь ветер не дает покою

Вершинам придорожных ив.

Да изгибаются дугою,

Целуясь с матерью-землею,

Колосья бесконечных нив…

Противоречия Некрасова-человека Чуковский объясняет все той же "двойственностью":

сын