Выруба [Эрик Юрьевич Бутаков] (fb2) читать постранично, страница - 58

балуюсь, — подыгрывает им Аким. — Соскользнула.

Офицеры смеются и решают, кто какое упражнение стреляет. Поспорили. Сейчас будут усераться — доказывать, кто лучший стрелок.

Через час, навеселившись, отцы-командиры ушли к Ткаченко мочить трясогузок. «Всё, — решил Аким, — теперь не вернуться. А патронов ещё — хоть отбавляй». Теперь-то точно нужно поднапрячься, чтобы всё это отстрелять.

— Парни, вы когда-нибудь видели, как плюется «Калашников»? — спросил Аким у ребят.

— Нет, — конечно, ответили те.

— И я — нет. Давайте посмотрим.

Аким поставил всех орлов заряжать ему магазины, а сам взял автомат и решил, не целясь, стрелять из него до тех пор, пока он не заплюётся. Что это значит — он не знал, но хотел посмотреть, и узнать.

— Готовы? — спросил он свою команду.

— Готовы, — ответили парни.

— Значит, договорились — я стреляю, а вы, как только кончился рожок, мне тут же следующий. Готовы? Понеслась!

И Аким стал бить из автомата в сторону мишеней, вначале целясь, а потом уже и просто так, лишь бы стрелять, меняя магазины, обжигая пальцы, передергивая затвор петлёй ремня, держась перевязанной рукой за магазин, а не за кипящий лак цевья, и всё стараясь задрочить «Калаша». Лак кипел, ствол дымился, затвор раскалился, руки уже устали и от тяжести автомата и от вибрации от выстрелов, но Аким упорно старался запороть автомат, заставить его плеваться. Но «Калаш» не хотел! Он уже покрылся радужными разводами, нагрелся откидной железный приклад, и, в конце концов, Аким не выдержал и бросил АКМ на траву. Трава зашипела, обожженная железом автомата.

— В солярку его надо! — сказал, откуда-то взявшийся, прапорщик Шувалов.

И, через пару минут, притащив ведро с солярой, он окунул автомат в ведро. Соляра зашипела, пошел пар, радужные разводы навеки остались на вороненой стали. Выдержал «Калаш»!

После того, как он остыл, оставшиеся патроны добили, собрали гильзы и в сумерках отправились в часть. Выдержал «Калаш»! Теперь он был единственным «разноцветным» автоматов в оружейке. Его называли АКМ-Акимов.

* * *

Светало. На душе у Павлова стало как-то тоскливо — всё, кончается ночь, сейчас пацаны разбегутся по нарядам, а Лёхе нужно будет собираться домой, и он уже больше никогда в жизни не посидит вот так со своими друзьями в каптерке, не послушает армейские байки, прощай, казарма! — завтра его ждет гражданская жизнь.

Уставшие, но всё ещё в шутливом расположении духа, парни слушали, как тихонько напевает Перов про то, как он «сам из тех, кто спрятался за дверью», и думали каждый о своём.

Шайба вообще чего-то загрустил — теперь Лёхи не будет, и вся ответственность за полковую машину связи на нем. Как-то не по себе — с Лёхой всё понятно, он всё знал, а теперь самому выкручиваться. А вдруг какое-нибудь развертывание придумают — справится ли он? С Лёхой всегда справлялись — всегда первыми выходили на связь. Командир дивизии лично руку жал. А теперь? Страшновато.

Аким, казалось, понял, о чём думает Шайба, и спросил:

— Сань, скажи честно, когда тебя красноперые тогда за нас крутили, ты думал, что тебе пиздец?

— Да, думал — пиздец.

— Страшно было?

— Страшно! Кому в дисбат охота?

— Сань! — Аким обнял Шайбу. — Ты прости нас — мы не хотели тебя подвести! Понимаешь?

— Вяжи, Аким, ты чё — нажрался, что ли?

— Сань! Ты-то человек!

— Заебал! — Шайба отодвинул навязчивого Акима.

— Аким, сколько мы должны Шугалею? — обратился Леха к Акиму.

— Тебе-то, какая разница — езжай домой — я разберусь. Ещё полгода — разберусь! Ты, Лёха, главное, когда приедешь домой, научись пользоваться карандашом для губ и в позу фехтовальщика не вставай — она тебя молодит. — Пьяный и поэтому весёлый Аким подкалывал Лёху.

— Знаешь, когда мне по-настоящему страшно было? — вдруг спросил Шайба.

— Когда? — спросил Аким, и вытер ладонью губы.

— Когда ты Чаве в морду дал.

— Кому? — не понял Лёха.

— Чаве, — ответил Аким. — Ну, это к вопросу, про зачуханили.

— Чаве? Ты в морду дал? Когда? — опять не понял Лёха.

— Было дело, — вставил Шайба.

— Завязывайте! Когда такое было?

— А это было тогда, Леха, когда Чава Акиму нос сломал — в первый день, — сказал Шайба, закуривая сигарету, развалившись. — Вы тога в каптёрку ушли, а мы — отбились. Но потом уже ночью Чава вернулся. Бродил чё-то, бурчал, а потом сел на кровать к молодому и начал: «Ну, возьми. Ну, маленько. Возьми — и всё. Никто не узнает — возьми». А тот: «Ну, пожалуйста, не надо, ну, пожалуйста!» А Чава: «Ну, возьми. Возьми в руку. Ну, не бойся — возьми!» А тот: «Ну, пожалуйста, не надо. Ну, пожалуйста!» Заебали оба! Мне уже зла не хватало! А тут Аким вдруг говорит: «Слышь, малец, дай ты этому упырю в морду и не скули!»

— Чё такое?! — поднялся Чава и сдернул одеяло с Акима. — Щас ты сосать будешь!

— Щас — ты сосать будешь! — помню, ответил Аким, спрыгнул с верхнего яруса и в трусах,