Дорога на Ксанаду [Вильфрид Штайнер] (fb2) читать постранично, страница - 2

стороне. Нападение кремовых пирожных-убийц, весь с ног до головы покрытый сахарной массой, ты поползешь домой, юнец, вместе со своим С.Т.К…

Но тут открылась дверь, и я в первый раз увидел Анну.

— Извините, я не хотела помешать. — Взглянула на меня. Куски быстро скатились с тарелки. — Я только хотела спросить, — к нему, положив руку на его плечо, — ты скоро?

— Ты мешаешь, — сказал он и убрал ее руку.

— Надеюсь, ты — нет, — ответила она, снова бросив взгляд на меня.

2

Это началось двадцать девять лет назад, некой многообещающей осенью, когда я, еще девятнадцатилетний студент, наткнулся в одном из берлинских антикварных магазинов на антологию под названием «Стихотворения английского романтизма». Я сдал выпускные экзамены с небольшим опозданием и теперь путешествовал в качестве туриста, намереваясь на месте понаблюдать за деятельностью моих будущих коллег. Тот факт, что ради этой цели — поощренный родителями за окончание — я разместился в весьма комфортабельной гостинице на Кудамм,^[2] я рассматривал скорее как побочное явление. Сынок состоятельного бюргера с поэтическими амбициями, я целыми днями таскался по демонстрациям, а вечерами шарил по книжным и антикварным магазинам в поисках раритетов. Поэтому я крайне гордился собой, когда наткнулся на лейпцигское издание баллад Готфрида Августа Бюргера^[3] 1880 года, прекрасный потрепанный томик красного цвета с вычурными золотыми буквами на переплете.

«Стихотворения английского романтизма» не являлись антикварной сенсацией: издание пятидесятых годов с безвкусно оформленной обложкой. Так немецкие издатели должны были представлять себе английский романтизм. То, что переводы сделаны с непостоянной конечной рифмой и выставленными вперед родительными падежами («The Pains of Sleep» значили там «сна боли» — «Des Schlafes Schmerzen»), неприятно удивляя любого, обладающего эстетическим восприятием, я понимал уже тогда. Но на левше страницах были напечатаны оригиналы, поэтому решил взять томик с собой, что означало спрятать его в куртке и незамедлительно покинуть магазин. Покупать книги тогда казалось мне слишком примитивным, к тому же поэзия — всеобщее достояние и так далее. Подобные мелкие кражи я рассматривал как пустяк и собственный вклад в разложение системы.

Вечерами я атаковал «Королеву Маб» Шелли и, хотя я читал о том, что даже сам Маркс ценил это стихотворение из-за присутствующих там общественных утопий, тем не менее мало продвинулся с чтением. Впрочем, я принимал во внимание его наиважнейшие рекомендации.

Я листал дальше, задерживаясь то тут, то там, и внезапно наткнулся на строфу:

Как будто вспыхнула спичка. Словно кто-то много раз водил серной головкой по коробку, в такт ритму строк, и из ничего возникло пламя.

Я увидел перед собой корабль со спущенными парусами посреди спокойного океана — потом воображаемая камера отъехала назад и показала раму картины. Картина потеряла пространственную глубину, собралась на поверхности, словно, рассматривая пейзаж, закрыли глаз.

Строфа была частью длинной баллады о чудесном путешествии моряка от побережья Англии до Южного полюса, к экватору и назад. Она была полна картин и звуков, шумов и видений. Мебель в моей комнате медленно растворялась, тиканье будильника становилось все тише и тише, я слышал раскаты грома и треск льдин в антарктическом море, скрежет мачты в шторм на экваторе. Я видел луну и солнце в постоянно меняющихся цветах и формах, поднимающимися и снова погружающимися в океан.

Будучи еще ребенком, я убегал от правильного воспитания в мир греческих легенд о богах и героях. И мне вновь и вновь удавалось пережить то чувство, о котором рассказывают многие выдуманные истории: в книге открывается дверь, и можно пройти сквозь нее в другую жизнь и — если необходимо — захлопнуть ее за собой. И можно стать недосягаемым там, куда нет доступа всему внешнему миру. По крайней мере до следующего обеда или ужина. Все происходило так, словно кто-то клеил на моем швабском издании книги фото папы и мамы с надписью: «К сожалению, мы должны остаться снаружи».

Но давление мира родителей росло, а стратегии, напротив, становились рациональнее: школьные работы по латыни и первые любовные попытки вытеснили греческих героев — и в какой-то момент та дверь захлопнулась у меня перед носом, — как я полагал, навсегда.

Все это пришло мне в голову намного позже. Той ночью в моем берлинском гостиничном номере кровать превратилась в корабль. Я стоял на палубе с арбалетом в