Том 4. Повести и рассказы [Викентий Викентьевич Вересаев] (fb2) читать постранично, страница - 6
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
Попал я к Маше на рождение только в десятом часу вечера. Алеша был там уже с обеда. Маша радостно встретила меня, поцеловала долгим, умиленным поцелуем и благодарно прошептала: – Спасибо, что пришел! Большие кроткие глаза, и, как из прожекторов, из них льются снопы света. Алеша называет ее «Мадонна». Сидела, приторно улыбаясь, их тетка Юлия Ипполитовна. Она обратилась ко мне: – Костя, скажите вы: ну, разве идет Маше эта голубенькая кофточка? – Очень идет. Юлия Ипполитовна со снисходительною насмешкою пожала плечами. – Не понимаю ее! Нарядилась, как шестнадцатилетняя девушка. Нужно же помнить свой возраст! Тридцать шесть лет исполнилось, седина в волосах – и светлые кофточки! Напоминает маскарад! Маша добродушно улыбнулась и не ответила. Она угощала нас закусками, чаем, быстро говорила своими короткими, обрывающими себя фразами. Юлия Ипполитовна брезгливо шевелила вилкой кусочки нарезанной колбасы. – Маша, где ты брала эту колбасу? Шпек ужасно скверно пахнет. Алеша угрюмо и резко возразил: – Никакого запаху нет. – Ну, может быть, мне кажется… Почему ты не берешь у Рейнвальда? Только там колбасы хорошие. Она концами пальцев отодвинула тарелку и обиженно стала пить чай. Как удушливое облако, ее присутствие висело над всеми. Ждали, когда же она пойдет спать. Пошла наконец. Маша зашептала: – Господа, перейдемте в переднюю, поставим там столик. Ну, тесно будет, а зато так хорошо! И тете не будем мешать. Мы перенесли в переднюю стол, самовар. Я с упреком спросил: – Ты здесь и спишь? Маша поморщилась и быстро заговорила: – Ну, господа, все равно… Не будем об этом говорить… Это мое дело… Все равно… – Маша, да ведь ты губишь себя. Сама нервная, болезненная, весь день на уроках, – и даже отдохнуть негде в своей же квартире! Смешно: две комнаты на двоих, а ты живешь в передней. – Ну, все равно… Господа, не говорите… Тете мешает утром спать, когда я встаю, а мне все равно… – Мешает спать! – У нее все время то мигрени, то невралгии. Трудно заснуть, и необходима тишина… А мне приятно, что я хоть что-нибудь могу для нее сделать. Только жалко, что приходится от вас жить отдельно. – Да, нам бы еще тут с этим сокровищем жить! Я понимаю, что все ближайшие родственники открещиваются от нее… Какая бесцеремонность! «Шпек пахнет». Никто не просит, не ешь! Маша умоляюще сказала: – Оставим… Ну, пускай… Нужно либо все принять, либо совсем уж отказаться… – Она покраснела. – Своей семьи у меня нету. Вы выросли. А я чувствую такую потребность любить, всю себя отдать… Мне кажется, если бы тетя меня била, я бы еще нежнее ухаживала за нею. – Черт знает что такое! Какой-то садизм филантропии!.. И для кого! Маша, ну разве ты не видишь кругом жизни? Ведь выше и нужнее всю себя отдать ей, а не какой-то Юлии Ипполитовне! Мы уж не раз спорили об этом. – Ну, оставим, все равно… Я к вам не могу пойти. Вы слишком наружу смотрите. Под этим, глубже, у вас ничего нету. Поэтому все строите на ненависти. А нужно всех любить. И потом у вас – без бога. – Этого бы еще недоставало! И сейчас же я в ней почувствовал тот странный, внутренний трепет, который часто в ней замечал. Когда мы, еще гимназистами, начинали спорить с ней о боге, Маша быстро говорила, с испуганно вслушивающимися во что-то глазами: не надо об этом говорить. Об этом нельзя спорить. Она перевела разговор на другое. Мы пили чай с миндальным печеньем, разговаривали и смеялись тихонько, чтоб не разбудить Юлию Ипполитовну. По отставшим от стен обоям тянулись зубчатые трещины. Задумчиво сидели, неожиданно явившись откуда-то, черные тараканы. Понемножку со мною произошло обычное, – я не могу без скуки и колючего раздражения думать о Маше, а побудешь с нею – и вдруг мягче начинаешь принимать всю ее, с ее чуждою, но большою и серьезною душевною жизнью. Бедно одетая, убивает себя на уроках, чтоб Юлия Ипполитовна могла есть виноград и принимать лактобациллин. И какое-то светящееся оправдание жизни, с терпимым и любовным уважением ко всему. Мы чуть слышно пели втроем песни, которые пели с Машею давно, еще мальчиками. Вспоминали, смеялись, говорили теми домашними словами, которых посторонний не поймет. Было по-детски чисто в душе и уютно. Алеша всегда чувствует себя у Маши тепло и свободно. Но сегодня он был необычно весел, острил, смеялся. Как будто тайно радовался чему-то своему. А в Машиных глазах, когда она смотрела на Алешу, была горячая любовь и всегдашний скрытый, болезненный ужас, – какой-то раз навсегда замерший ужас ожидания. Вот уже два года она смотрит так на Алешу. Это для меня загадка. Когда мы шли домой, я
Последние комментарии
1 час 32 минут назад
3 часов 5 минут назад
6 часов 58 минут назад
7 часов 2 минут назад
12 часов 23 минут назад
2 дней 1 минута назад