Блек. Маркиза д'Эскоман [Александр Дюма] (fb2) читать постранично, страница - 2

занятию), взгляд его становился мрачным и неподвижным. У него были большие плоские уши, бесформенные и дряблые; толстые и чувственные губы, причем нижняя слегка отвисала на австрийский лад; наконец, лицо его, местами красноватого оттенка, было почти мертвенно-бледное там, где не проступала краснота.

Эту верхнюю часть его тела поддерживала массивная и короткая шея, которая выступала из туловища, целиком ушедшего в живот в ущерб тонким и коротким рукам.

И наконец, это туловище передвигалось на маленьких ножках, круглых, как колбаски, и слегка искривленных в коленках.

Все это, вместе взятое, было одето в ту минуту, когда мы знакомим с ним читателя, следующим образом: на голове сидела черная шляпа с широкими полями и невысокой тульей; на шее был повязан галстук из тонкого вышитого батиста; туловище облегал жилет из белого пике, поверх которого красовался голубой сюртук с золотыми пуговицами; нижняя часть тела была засунута в нанковые панталоны — несколько коротковатые и тесноватые в коленях и в лодыжках, они позволяли увидеть пестрые носки из хлопка, спускавшиеся в открытые туфли с огромными пряжками.

Шевалье де ла Гравери, как мы упоминали, превратил для себя процедуру чистки лошадей в казарме кавалеристов в развлекательную часть своей прогулки, совершаемой им каждый день со скрупулезной заботливостью, с какой методичные характеры, достигнув определенного возраста, начинают выполнять предписания врачей.

Он оставлял эту процедуру себе на закуску; он вкушал ее, как любитель хорошо поесть вкушает легкое блюдо перед десертом.

Дойдя до деревянной скамейки, которая стояла на краю откоса, спускавшегося к конюшням, г-н де ла Гравери остановился и посмотрел, скоро ли начнется заветный спектакль; затем он степенно сел на скамейку, как истинный завсегдатай расположился бы в партере Комеди Франсез, и, опершись ладонями обеих рук на золотой набалдашник своей трости и положив на руки подбородок, стал ждать, когда звук трубы заменит три удара театрального постановщика.

И в самом деле, в этот день захватывающий спектакль чистки лошадей остановил, покорил и очаровал многих других, менее любопытных и более пресыщенных, чем наш шевалье; не то чтобы эта каждодневная операция содержала в себе нечто необычное, из ряда вон выходящее; нет, это были веете же лошади: гнедые, рыжие, саврасые, вороные, сивые, белые, чубарые и пегие, ржавшие и вздрагивавшие под щеткой или скребком; это были все те же кавалеристы в сабо и в рабочих холщовых штанах, те же скучающие младшие лейтенанты, тот же чопорный и важный полковой адъютант, выслеживающий малейшее нарушение установленных правил, подобно тому как кот выслеживает мышь или школьный надзиратель — учеников.

Однако в тот день, когда мы повстречались с шевалье де ла Гравери, прекрасное осеннее солнце освещало всю эту копошащуюся массу двуногих и четвероногих и увеличивало притягательность всей картины в целом и в каждой ее подробности.

Никогда еще крупы лошадей так не блестели, каски не отбрасывали столько огня, сабли не сверкали столь ослепительно, а лица не были столь рельефно очерчены — словом, никогда еще картина, открывавшаяся его взгляду, не была столь великолепна!

Два величественных шпиля, возвышавшихся над огромным собором, вспыхивали под горячим солнечным лучом, казалось заимствованным из неба Италии; в резких перепадах света и тени явственно проступали малейшие детали тончайшей зубчатой резьбы на шпилях, а листья деревьев, что росли по берегам реки Эр, переливались тысячью оттенков зеленого, красного и золотого!

И хотя шевалье никоим образом не принадлежал к романтической школе и ему ни разу не пришла в голову мысль прочитать «Поэтические раздумья» Ламартина или «Осенние листья» Виктора Гюго, это солнце, это движение, этот шум, это величие пейзажа околдовали его; и, как все ленивые умы, вместо того чтобы стать над зрелищем и по собственной воле предаться мечтам, направив их по тому пути, который мог бы быть ему наиболее приятен, шевалье вскоре полностью растворился в нем и впал в то состояние расслабленности ума, когда мысль, кажется, покидает мозг, а душа — тело, когда человек смотрит, ничего не видя, слушает, ничего не воспринимая, и когда сонм грез и видений, сменяя друг друга, как цветная мозаика в калейдоскопе (при этом у мечтателя даже недостало бы сил поймать хоть одно из своих видений и остановить его), в конце концов доводит его до состояния опьянения, отдаленно напоминающее состояние курильщиков опиума или любителей гашиша!

Шевалье де ла Гравери уже несколько минут предавался этой ленивой сонной мечтательности, как неожиданно одно из самых неоспоримых ощущений вернуло его к восприятию реальной жизни.

Ему показалось, что дерзкая рука украдкой пытается проникнуть в левый карман его редингота.

Шевалье де ла Гравери резко повернулся и, к своему великому изумлению, вместо бандитской физиономии какого-нибудь грабителя или карманника увидел