«На суше и на море» 1976 [Игорь Маркович Росоховатский] (fb2) читать постранично, страница - 4

некогда дерево и могучим, живым плугом своих корней отворотило пласт земли… Осыпались стенки, наплыли края, но на дне покоилась — как и в час падения дерева, как сто, двести лет назад — белесая глыба льда. А стоял июль. Берега Тагоры горели, огнем полыхали купавы, оранжевые «купальницы азиатские», поэтически точно называемые здесь, в Сибири, жарки. Был, как говорят, самый звон сибирского лета, но, глухой к этому звону, покоился в яме коренной заматерелый лед.

И именно лед этот делал валку леса — и без того одно из труднейших дел человеческих — очень сложной задачей на трассе Байкало-Амурской магистрали.

Любые проекты — прокладывается ли магистраль, рождается ли промышленный комплекс, леспромхозы ли пришли добывать древесину — все они в буквальном смысле беспочвенны, если не учтен этот феномен природы — вечная мерзлота. Сибирь стоит на великой ледовой платформе, подтаивающей до некоторой глубины летом и снова мерзлой осенью, зимой и чуть ли не всю весну. Мерзлота подпирает снизу, мерзлота наступает со всех сторон — в зонах, как шутят геологи, «омерзения», то есть промерзания грунтов сплошь, от поверхности земли до 200—300-метровых глубин.

В таких условиях рождается, развивается, живет и гибнет сибирское дерево. Здоровье его должно быть «железным», воля к жизни — всесокрушающей, стоической. И это так. Деревья-сибиряки, будь то сосна или кедр, пихта или лиственница, растут медленно, трудно и долго.

— Лиственница, — сказал Уласик. — Теперь чем дальше, тем больше будет лиственницы, пихты.

Мы шли за ним, продираясь где можно, а больше обходя завалы, и вышли в конце концов к Таюре, берегом которой было легко и приятно идти. Но мы люди вольные, а Магистраль пойдет там, где ей начертано пройти: лиственничный массив так лиственничный, кедрач так кедрач. А лиственница — это тяжелая, плотная, «сырая», как говорят вальщики, древесина. Первые, нижние венцы изб, «быки» мостов до пришествия бетона, сваи причалов, шпалы — все это предпочитали срабатывать из лиственницы.

— Эгей! — крикнул Уласик. — Можно идти?

— Давай, — ответили за деревьями, — можно.

— А то у вас тут знак: «Стой! Валка леса!»

— Валку бояться — в лес не ходить, — сказал кто-то.

— Пошли, раз можно, — сказал Уласик. — Пикет пятьсот сорок второй, бригада Бондаренко. Сто двадцать процентов выдали. «Наш адрес не дом и не улица!» Верно я говорю? — озорно спросил Уласик одного из бондаренковских.

— Ну! — улыбнулся парень.

И столько было в нем не то что нерастраченной, а просто неразмененной молодости, так скульптурен он был, выпрямившийся с невесомой в его руках десятикилограммовой «Дружбой», так живописен, обнаженный до пояса, загорелый, отпустивший молодую русую бородку, переломивший на ковбойский манер поля белой шляпы-накомарника и поверх этой фартовой шляпы нахлобучивший каску, без которой строитель не строитель, — так хорош был этот парень, что Уласик сказал с удовольствием:

— Хорош, бродяга!

А тем временем решалась судьба еще одного великана — могучей, едва ли не метр в поперечнике сосны. Бригадир Бондаренко сделал нам знак: «Валка!», и мы, естественно, поспешили к этой сосне, за спины лесорубов. Редко когда, согласитесь, совпадают самая безопасная и самая интересная зоны, но здесь было так: мы были у дерева, в центре события. Николай Бондаренко, вальщик, запустил пилу, подвел ее к стволу. Валера Дунников, помвальщика, уперся в ствол длинным шестом с двузубой рогулькой на конце. Уласик пояснил:

— Это так и называется — вилка. А есть еще медведь — такая же вилка, только с перекладиной для упора плеча. Если дерево не идет, если может не так пойти, мы его медведем, медведем!

Брызнули опилки, высеченные острой цепью пилы, напряглись плечи Дунникова не от физического усилия — от напряженной готовности всего тела к любому обороту событий. Чуть наклонив голову, Бондаренко вслушивался в тон пилы, ибо только два индикатора, так сказать, говорили ему о ходе пилы: его собственные руки, которые должны были подавать инструмент ровно, плавно, держа ритм, да вот этот звук, свидетельствующий, что пила нс «рвет». Бондаренко ни разу не поднял головы, не взглянул на своего помощника. Но тем нагляднее было это особое, синхронное до мгновений, до мельчайших промежуточных фаз, взаимопонимание лесорубского тандема.

«Лесоруб», — говорим мы обычно, но это слово, пожалуй, давно стало архаизмом. Нет больше в лесу рубки деревьев, нет дровосеков. Есть бензо- и электропилы, есть вальщики, пильщики — как вам больше нравится. Подобная перемена, взвинтив скорости работы инструментов, сделала более необходимым, чем когда бы то ни было, взаимопонимание напарников.

Чем глубже в ствол врезалась, вгрызалась цепь, тем определеннее акцент внимания и напряжения перемещался от Бондаренко, вальщика, к Дунникову, помвальщику. Бондаренко вслушался последний раз и ровно, аккуратно потянул пилу к себе, а Дунников подался вперед всем телом, ловя «намерение» дерева.