cit anno:
"Но чтобы смертельные враги — бойцы Рабоче — Крестьянской Красной Армии и солдаты германского вермахта стали товарищами по оружию, должно случиться что — то из ряда вон выходящее"
Как в 39-м, когда они уже были товарищами по оружию?
Дочитал до строчки:"...а Пиррова победа комбату совсем не требовалась, это плохо отразится в резюме." Афтырь очередной щегол-недоносок с антисоветским говнищем в башке. ДЭбил, в СА у офицеров было личное дело, а резюме у недоносков вроде тебя.
Первый признак псевдонаучного бреда на физмат темы - отсутствие формул (или наличие тривиальных, на уровне школьной арифметики) - имеется :)
Отсутствие ссылок на чужие работы - тоже.
Да эти все формальные критерии и ни к чему, и так видно, что автор в физике остановился на уровне учебника 6-7 класса. Даже на советскую "Детскую энциклопедию" не тянет.
Чего их всех так тянет именно в физику? писали б что-то юридически-экономическое
подробнее ...
:)
Впрочем, глядя на то, что творят власть имущие, там слишком жесткая конкуренция бредологов...
От его ГГ и писанины блевать хочется. Сам ГГ себя считает себя ниже плинтуса. ГГ - инвалид со скверным характером, стонущим и обвиняющий всех по любому поводу, труслив, любит подхалимничать и бить в спину. Его подобрали, привели в стаб и практически был на содержании. При нападений тварей на стаб, стал убивать охранников и знахаря. Оправдывает свои действия запущенным видом других, при этом точно так же не следит за собой и спит на
подробнее ...
тряпках. Все кругом люди примитивные и недалёкие с быдлячами замашками по мнению автора и ГГ, хотя в зеркале можно увидеть ещё худшего типа, оправдывающего свои убийства. При этом идёт трёп, обливающих всех грязью, хотя сам ГГ по уши в говне и просто таким образом оправдывает своё ещё более гнусное поведение. ГГ уже не инвалид в тихушку тренируется и всё равно претворяет инвалидом, пресмыкается и делает подношение, что бы не выходить из стаба. Читать дальше просто противно.
начале же 1830-х годов, когда книга постепенно начала принимать тот облик, в котором в конце концов пришла к читателю, Шатобриан принял решение не публиковать «Записки» при жизни. Таким образом он выразил свое недоверие современникам и через их головы обратился к потомкам, предал себя их суду. Это уклонение от литературного контакта с современниками объяснялось, среди прочего, и мотивами вполне прозаическими: книгу, где даны характеристики многих здравствовавших в 1830–1840-е годы государственных деятелей, — характеристики трезвые, проницательные и потому весьма часто нелицеприятные — было небезопасно предавать широкой огласке. Не случайно дипломат Марселлюс, несмотря на свою симпатию к Шатобриану, в книге 1859 года упрекал покойного писателя, который, по его мнению, «сделался неуязвим, скрывшись в могиле, и направил свои стрелы в людей, до сих пор сражающихся с превратностями жизни и неспособных ни защитить себя, ни ответить обидчику»[6].
У «замогильности» записок были, однако, помимо практических и сугубо эстетические причины: отделяя себя от современников, Шатобриан хотел подчеркнуть, что книга его — взгляд на прошедшую жизнь с высоты грядущего; эта точка зрения давала автору право не просто излагать по порядку мелкие подробности земного бытия, но рисовать грандиозные картины и строить философические гипотезы о будущем человечества.
Эта добровольность «замогильной» позиции Шатобриана-мемуариста ясно ощущалась в XIX веке и даже вызывала полемические отклики; к наиболее интересным из них относится автобиографическая книга русского поэта, в середине 1830-х годов бежавшего из России на Запад, принявшего во Франции католичество и сделавшегося монахом-редемптористом, Владимира Сергеевича Печерина (1807–1885). У воспоминаний Печерина нет авторского названия, но одна из глав, написанная сразу после того, как выяснилась невозможность (по цензурным причинам) напечатать его мемуары в России, носит название «Замогильные записки» и имеет, на наш взгляд, резко выраженный антишатобриановский характер (хотя имя Шатобриана в тексте не упоминается): «Итак, благодаря цензуре мои записки принимают высокий эстетический характер. Они пишутся в истинно артистическом духе, то есть совершенно бескорыстно, без малейшей надежды на возмездие в здешней жизни. Никто их не прочтет, никто не похвалит и не осудит. (…) Я теперь адресую свои записки прямо на имя потомства; хотя, правду сказать, письма по этому адресу не всегда доходят, — вероятно, по небрежности почты, особенно в России», — писал Печерин в начале фрагмента «Замогильные записки». Очевидно, что Печерину, к которому не раз применялась и современниками, и им самим метафора «заживо погребенного», эта вынужденная «замогильность» глубоко неприятна; его мечта — напечататься на родине при жизни, обратиться к современникам и объяснить им свои поступки, поэтому он иронизирует над «высоким эстетическим характером» посмертных мемуаров — то есть именно над той позицией, которую сознательно и добровольно избрал для себя на склоне лет Шатобриан.
Французский же писатель этой позицией так дорожил, что не только неустанно напоминал будущему читателю: «Я не слышу тебя, я сплю в той земле, которую ты попираешь ногами», но даже «реализовал» метафору: заблаговременно (в 1836 году) приобрел участок земли над морем, на скалистом островке близ родного города Сен-Мало, и завещал похоронить себя на этой скале. Таким образом, он обзавелся вдобавок к «замогильным» запискам и самой могилой, откуда они должны будут звучать (как язвительно заметил в своем сатирическом журнале «Осы» в январе 1841 года журналист А. Карр, «г‑н де Шатобриан, который с некоторых пор не может написать ни строчки, не упомянув о своей смерти и своей гробнице, сделался, кажется, плакучей ивой, клонящейся над собственной могилой»).
Однако, покупая могилу, Шатобриан не знал, что судьба уготовила его книге нелегкое испытание еще до публикации. В полном соответствии с эстетикой «Замогильных записок», где с величественными перифразами соседствуют иронические, почти бурлескные «снижающие» реплики (иногда эти столь разные интонации уживаются в пределах одной фразы), жизнь внесла свои снижающие коррективы и в историю возвышенной замогильной книги. Дело в том, что, порвав с правительством узурпатора Луи-Филиппа и отказавшись в 1830 году от звания пэра, а значит, и от причитавшейся ему как пэру пенсии, Шатобриан, никогда не имевший состояния, принужден был до смерти зарабатывать на жизнь литературным трудом. «Тот, кто, поторговавшись с самим собою, мог спокойно пользоваться щедротами нового правительства, властию, почестями и богатством, предпочел им честную бедность. Уклонившись от палаты пэров, где долго раздавался красноречивый его голос, Шатобриан приходит в книжную лавку с продажной рукописью, но с неподкупной совестию»[7]. Эти слова Пушкина, сказанные в 1836 году в связи с публикацией
Последние комментарии
2 часов 46 минут назад
4 часов 19 минут назад
8 часов 12 минут назад
8 часов 16 минут назад
13 часов 37 минут назад
2 дней 1 час назад