Пути в незнаемое [Феликс Давидович Кривин] (fb2) читать постранично, страница - 4

подтверждением ко всем, «пудрил мозги» новичку фотокорреспонденту, рассказывал, какие опасности подстерегают репортера, снимающего старт ракеты.

— Самое опасное, должен я тебе сказать, это боковушки, — говорил Ярослав, честно уставясь на собеседника выпуклыми голубыми глазами. — Никому не известно, куда они упадут, когда отвалятся. Я, например, инженер, но откровенно тебе признаюсь, что предугадать этого не могу. И никто не может. Это зависит от того, в какую сторону закрутит ракету. Ну, и от других причин. Нам-то здесь что? Громкая связь есть, укрытие есть. Спрятался — и все дела. А вот за вас каждый раз переживаешь. Как они там, в степи? Ни оповещения, ни убежища. Ты думаешь, отчего Саша, дружок твой, поседел? Он скромный, сам не расскажет, а вот спроси его. Исключительно от переживаний. Рискованная у вас, братцы, работа! Дома детишки ждут, ручонки тянут: «Папа! Папа!» — а на папу боковушка валится! Нет, тут, я думаю, только один надежный способ уцелеть. Как увидел, что включили зажигание — а это сразу видно, потому что дым пошел, — как увидел, так сразу врубай автомат — автомат-то хоть у тебя есть? — ну вот, врубай его и рви когти. В степь! Быстро! Волчьим наметом!..

Фотокорреспондент посматривал настороженно, но все кругом строго молчали. И когда после объявления о часовой готовности, забрав сумку с аппаратурой, он заспешил к машине, то все же спросил небрежно, как о пустяке:

— Да! А в какую сторону бежать, если придется?

— Я же тебе говорю, точных правил тут нет. Зигзагом, только зигзагом… — И, проводив беднягу взглядом, Ярослав отер жир с усов и удовлетворенно промолвил: — Есть, заглотнул…

Посмеялись. Припомнили старые розыгрыши. Потом Ладогин поинтересовался:

— Слава, когда же ты про Королева допишешь?

— Вот сразу видно, что человек дружит с книгой, не то что некоторые, — сказал Ярослав. — Пишу, товарищ полковник. Но пока трудно очень. Самое сложное время — перед войной, война. По омскому периоду еще кое-что раскопал. А вот с Казанью сложнее. Правда, документы есть, да и люди тоже. Но таких, которые бы работали с ним каждый день, таких пока не нашел… Ну, поднимаемся, братцы? Пятнадцать минут объявили…

4

Фермы обслуживания были уже отведены, и ракета высилась между ними как пестик некоего железного цветка. Среди ровной и бурой, еще не успевшей зазеленеть степи, под огромным бледно-голубым небом цветок этот казался маленьким и хрупким. Он рос одиноко, и у тех, кто смотрел на него со стороны, могло возникнуть обманчивое ощущение покоя и неподвижности. Так смотрим мы на обычный степной цветок, не думая о том, что корни его непрерывно втягивают питательные соки, а лепестки и листья принимают свет и тепло. В железной природе скрытно шла своя жизнь; сотни людей невидимо управляли ею, и, словно прислушиваясь к их потаенной работе, под навесом смотровой площадки все как-то разом замолчали. Слышно стало, как степь дышит ветром.

Рядом с Ладогиным стоял высокий и бледный малый из тех, что сидели за столом в буфете.

— Что-то я вас раньше не видел, — кося глазом, как лошадь, чуть в нос покровительственно сказал малый. — Первый раз на старте?

Ладогин промолчал.

В ту лютую зиму в Казани бригада Бороды обслуживала пикирующие бомбардировщики «Пе–2». К сорок первому году их имелось всего два, а за войну сделали одиннадцать с половиной тысяч машин. Они принимали самолет в цехе, заправляли водой, маслом, бензином, опробовали моторы и, убедившись, что все в порядке, а если нет, то доведя все до нормы, провожали машину в испытательный полет; потом начиналась доводка, устранение дефектов; потом, дурея от грохота и пороховой гари, отстреливали оружие в тире; потом самолет снова шел в полет, после чего оставалось немного: отладить все окончательно, загрузить бомбардировщик боеприпасами и, оформив документы, передать фронтовым летчикам. На все это отводилось сорок восемь часов, но обычно они управлялись раньше, и тогда выходила премия, добавка к пайку — триста граммов хлеба, сто мяса и сто водки. Ладогин в дальнейшей жизни много получил премий и наград, но про эти граммы не забывал. Хлеб и мясо он съедал сам — тогда, против опасений, он не только не загнулся, но на удивление быстро стал расти, — хлеб и мясо съедал сам, а водку раз в месяц относил в Суконную слободу, тетке, она с нее жила. Тетка плакала и все время повторяла одно и то же:

— Прости, Володя, за мое к тебе, сироте, бессердечие. Бог тебя наградит. А я жива останусь, так отслужу…

И правда отслужила. Когда Ладогин овдовел, Любку, дочь, поднимала она…

В сорок втором году осенью, лист уже пал с деревьев, их, всю бригаду, затребовали вдруг на завод. Раньше такого не случалось, и по дороге гадали, к чему бы это. Ладогин, младший, предположил, что пошлют во фронтовые мастерские. Но Борода такую мысль сразу отсек. Какой фронт? Чем тут не фронт! Кто же будет принимать «пешки»?

Он оказался прав. На заводе мимо непонятных черных стендов их провели в тесный закуток,