За окнами сентябрь [Мира Александровна Смирнова] (fb2) читать постранично, страница - 3

о себе: «Я из нищей крестьянской семьи. Брат ишачил, я учился в Москве. Он слал деньги, шматки сала (слеза в голосе). Теперь я — директор, он — бригадир. Упрекают в панибратстве — я не приказываю, я прошу: «Дорогой, сделай!» И он делает больше, чем должен. Я прикажу — сделает то, что обязан. Все правильно! Чем я лучше?» Но сквозь добродушное лукавство проглядывал деспот.

И… Вот так всегда! Стоит начать думать, вспоминать, и мысль сворачивает в сторону.

С чего же все-таки началось? Когда? Пожалуй, тогда, когда ее постоянный режиссер ушел на пенсию. Ушел, поверженный словом «современность». «Современное прочтение», «современное звучание», «современная манера исполнения» — этими оценками на обсуждениях и совещаниях могли поднять любую работу, с приставкой же «не» — загубить. Всем страстно, до боли хотелось шагать в ногу со временем, но что для этого нужно делать, немногие, как чувствовала Вера Васильевна, толком понимали, и поэтому разгорались схоластические споры, в которых побеждал тот, кто ловчее жонглировал многозначительными словосочетаниями: «глубинные пласты жизни», «мера гражданственности», «самовыражение личности», «порог ранимости», плотно закрывавшими отсутствие мысли у оратора.

Она давно заметила: люди умные, одаренные умеют простыми, точными словами раскрыть самую тонкую мысль, люди же, не обремененные этими качествами, скрываются за дымовой завесой пустопорожней болтовни, расцвеченной всяческими «прагматизмами», «конформизмами» и прочим.

Режиссер обычно садился рядом с ней и комментировал такие выступления: «Веруша, что он хочет? Заливается как тетерев на току, себя не слышит», «Высокая гражданственность! А низкая гражданственность бывает?». Однажды, прервав оратора, заявил, что несомненный признак современности — деловитость, следовательно, нужно работать, а не сотрясать воздух пустыми разговорами. К сожалению, он не ограничился этим бесспорным суждением, его понесло, в запальчивости он стал крушить все и вся, попрекая сегодняшних молодых их ровесниками двадцатых годов, соизмеряя современную жизнь с ушедшими десятилетиями. Его пламенная речь не нашла отклика. Никто не спорил с ним, не возражал, и Вера Васильевна поняла, что его попросту не принимают всерьез, что для сидящих здесь он — вчерашний день. А вскоре его с почетом проводили на пенсию.

После его ухода Вере Васильевне дали молодого режиссера, недавнего выпускника. На первую встречу она принесла материал для своей новой программы: композицию по «Войне и миру» — линия Наташи Ростовой. Много лет Вера бралась за роман, откладывала, снова погружалась в него, тонула в материале — все казалось нужным, прекрасным. И вот наконец большая вечеровая программа на два отделения выстроилась, и, как чувствовала Вера, выстроилась хорошо.

Пока режиссер читал, она рассматривала его: кажется, славный парень, глаза, за квадратными очками, смотрят умно, настороженно. Наверно, его смущает ее положение, известность. Интересно, что у них получится? Сработаются ли они? Она решила быть с ним терпеливой, покладистой, попридержать характер. Читал режиссер долго, и Вера, перестав следить за ним, стала думать о Наташе: она видела ее девочкой, с ее детской влюбленностью в Бориса Друбецкого… Первый бал… Встреча с Андреем Болконским, их любовь, разлука. Ее тоска о нем, жизнь без него… Оскорбительная встреча с княжной Марьей и старым князем… Ее наваждение — Анатоль Курагин… Андрей, раненый, умирающий… Она так видела, чувствовала все это, ей необходимо было сейчас, сию минуту начать работать. Увлеченная своими мыслями, она не заметила, что режиссер, кончив читать, удивленно смотрит на нее.

— Хорошая композиция, — неопределенно проговорил он, — точно сделана. Но… неужели вы действительно собираетесь ее читать? — с каким-то неприятным удивлением спросил он.

— То есть как?! — в свою очередь изумилась Вера. — А для чего бы я ее делала?

— Наташе тринадцать, шестнадцать, восемнадцать… И даже в самом конце всего двадцать семь — двадцать восемь лет…

— Ну и что… — начала было Вера и сразу остановилась, поняв: «Я стара… Он считает меня старой…»

Это не приходило ей в голову. Она не чувствовала своих лет и была уверена, что окружающие тоже не замечают ее возраста.

— Вы можете еще превосходно работать, — мягко проговорил он, — но этот материал уже… Боюсь, что вы попадете в ложное положение… — И ласково добавил: — Вы не обиделись?

У нее хватило сил, улыбаясь, ответить:

— Нисколько. Я подумаю.

Она не торопясь сложила в папку листы и, не слушая его заверений, что он найдет ей «гигантский материал», спокойно ушла.

Выйдя на улицу, она, не отдавая себе отчета, побрела в противоположную от дома сторону.

Был веселый апрельский день. Таяло. Город казался промокшим насквозь. Она шла, все убыстряя шаг, в голове настойчиво жужжали слова: «уже», «еще», «еще могу, уже нельзя…», сворачивала в какие-то переулки, попадала на какие-то улицы и, только выбившись