Зеленая неделя [Максим Андреевич Далин] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
Максим Андреевич Далин Зеленая неделя
…Откуда ты, прелестное дитя?Пили в подвальчике на центрах. Якобы модный кабак. На самом деле, дешевая дыра. Надо было пойти в нормальное место, где грохот фанерного рока, веселая толпа и дым коромыслом. Может, известного музыканта раздражают ресторанные лабухи! Зигфрида окружала свита: его группа, его приятели, его девицы; они все смотрели на него, как на короля — менестрели, оруженосцы и фрейлины, обожающие и вожделеющие. Менестрели снисходительно ухмылялись, пажи оглушительно ржали над его шуточками, а фрейлины хихикали, закидывали ногу на ногу и позволяли заглядывать себе в вырезы блузок. Фрейлины были пьяны вдребезги, пажи были изрядно пьяны, менестрели хватили; Зигфрид немного выпил и злился. Ему не хватало шума. Никто не любит сидеть один. Каждый хочет, чтобы на него обращали внимание. Не каждому удается привлечь чужое внимание к себе, но это уже совсем другой вопрос. За то, чтобы стать знаменитым, каждый готов на все. Хоть трахаться перед телекамерами, хоть живых червей на публику жрать. Абсолютно каждый. Попробуйте возразить — жизнь опровергнет. Если и есть какой-то смысл жизни в этом гадском мире, так это известность, популярность и все прекрасное, что с этим связано. Деньги. Фанаты. Дело, конечно, не в купюрах, дело в их возможностях. Стоит взглянуть на пачку купюр — на толстую пачку зеленых купюр — и внутри головы сразу начинается презентация этих возможностей на большом экране, в очень ярких цветах. Картинки мелькают ритмично, как в хорошем клипе. Сперва зал, вопящий, заходящийся в экстазе, девицы, в поту и слезах, срывающие топики, лазерные вспышки, руки, лица, груди… Потом — звон бокалов, сияющий черным глянцем борт «Кадиллака», на котором плещется тропическое солнце, загорелые красавицы в бриллиантовых огнях — и синяя океанская волна вздымается в душе вместе с восторгом предвкушения. Уже близко, все это «потом» уже близко. Рядом, можно сказать. Стоит взглянуть в зеркало — увидишь отличный товар. Товар — лицом. Товар — лицо, товар — роскошные волосы, грива, которой он встряхивал в такт, от чего зал заходился визгом — девушки заходились визгом. Товар — тело, упакованное дорого, как и полагается дорогому товару. Легко прикинуть себе цену. Хорошая цена. Голос — тоже неплохой товар, хотя, по нынешним временам, голос стоит меньше тела. При современном развитии концертной техники, голоса может не быть вообще, черт с ним. Сколько консерваторских жаворонков сгинуло в небытии и забвении, спилось и сторчалось — не сосчитаешь! И ничего-то их не спасло, ни голос, ни техника вокала. Любой товар надо уметь продать, дорогие мои. Зигфрид умел. Он прикинул свою цену, еще будучи Серегой — и сценический псевдоним писал, смешав кириллицу с латиницей — «ZигфриD» — что выглядело наимоднейшим образом. Он еще не собирал стадионов, но были ночные клубы — и ночные клубы уже набивались битком, а главное — он уже мелькнул на телеэкране; попавший в телевизор автоматически становится богом. Он всего добился сам, он точно попал в струю. Он отлично понимал, что главное в его деле — не музыка, не голос и, тем более, не слова, которые он поет. Слов почти не слышно, музыка — чем проще, тем лучше. Ритм, ритм — больше никому и не надо. Тамтам, гипноз. И девушкам, тающим под этим гипнозом — надо ауры и тела. Обещающих движений. Обещающего выражения лица. Все остальное они додумают. Мягонькие лохушки. Тискаться за сценой, тискаться в машине. Податливое тело, влажное сияние глаз, размазанная тушь, запах пива, ужасных духов с металлическим привкусом, пота, волос… Так рада, так пьяна — тем, что сподобилась, что получила именно то, что обещала настоящая знаменитость. Наверное, они не только стонали и ахали. Наверное, они еще что-то говорили, несли какую-то девчоночью восхищенную чушь — но Зигфрид никогда не вынимал из ушей «уши» плейера. Его подогревала гремящая в голове музыка, его музыка; питаясь добычей под тот тамтам, который был призван ее привлечь, Зигфрид чувствовал себя первобытным охотником, победителем во плоти. Тем жарче, что добыча тоже ощущала его как победителя. Стреляный Воробей и его шизокрылые пташки. И пташек слетается все больше. Птицелов. Даже не надо посвящать отдельный манок каждой птичке — птички такие простые, птички такие глупые, что им хватает одной песенки на всех…А. С. Пушкин
Но в этом кабаке этим вечером не думалось о приятных вещах — из чего легко заключалось, что это неприятный кабак. Болтовня свиты мешала заткнуть уши своей музыкой, но нестерпимо было слушать то, что навязывали здесь, в сигаретном тумане и странном интерьере, напоминающем запущенную коммуналку, с нелепыми абажурами в бахромках, с надколотыми фаянсовыми слониками на бабкиной поцарапанной этажерке. Вовсе это было не модно, не круто и даже не забавно. Зигфрид будто сидел на чужой кухне — и как на чужой кухне хмурый небритый парень, уже немолодой, в свитере, старых джинсах и тяжелых башмаках, бренчал на дешевой акустической гитаре. Звук гитары и голос, сильный, надменный какой-то, злой голос, не обращающийся, не обещающий, раздражали Зигфрида безмерно. Он вообще не умел зарабатывать деньги музыкой, этот облезлый неудачник. Он ни черта в музыке не понимал. Можно сколько угодно презирать лохов, которые приперлись тебя слушать — но зачем это показывать? Зачем выпендриваться? Ясно, что этот лабух никогда не выберется из кабаков, вроде этого; самой лучшей реакцией было бы — не обращать внимания… но сквозь галдеж фрейлин Зигфрид все-таки слышал его отвратительный голос:
Плейер запнулся и умолк, выключив внутренний автопилот. Некоторое время Зигфрид тщетно пытался его воскресить, потом с досадой сунул в карман электронный трупик, опутанный проводами наушников. И вдруг осознал себя посреди города, совершенно пустого ночного города, в полном одиночестве, окутанного мягкой тишиной белой ночи. Громадная луна плыла в беззвездной высоте цвета чернил с молоком. Весенний березовый запах, горьковатый, зеленый, терпкий, пропитал собой молочные небеса, автомобили у обочин, асфальт, бетон; им пахли ночные фонари, сеящие бледный и призрачный золотистый свет. В обманной белесой мгле, поодаль от стен домов, виднелись взъерошенные силуэты берез, по колено в тумане; их юная листва успела раскрыться ровно настолько, чтобы источать аромат с максимальной силой. В этом лунном и березовом настое все технические запахи, вся злая городская химия, весь бензиновый перегар — растворились бесследно. Окна не светились; лишь вдалеке мигала надпись «24 часа» над ночной лавчонкой. Город благоухал далеким лесом — росой, которую ничья нога не сбивала с травы, водой заповедных рек и березами, березами, березами. Город казался туманным мороком; Зигфриду стало зябко. На его беззащитную, лишенную привычной музыкальной брони душу свалился такой неподъемный груз образов, воспоминаний о неслучавшихся событиях, клочков каких-то прозрений, полуосознанных желаний и тоски по чему-то невнятно прекрасному, что Зигфрид растерялся. Ему срочно требовался фильтр. В качестве фильтра отлично подошла совершенно осознанная мысль, выраженная словами: «Ночь какая-то идиотская… надо было меньше пить сегодня». Фильтр вошел в нужное место, отсеял запахи и миражи, и стало хорошо, будто эти слова все объяснили. Зигфрид улыбнулся и огляделся. И оказалось, что он уже не один на улице.
Девочка с копной лохматых волос, выкрашенных в зеленый цвет, в черно-розовой куртейке, покрытой чешуей значков, и коротенькой юбчонке, весело смотрела на него. Ей было лет пятнадцать, не больше. Зигфрида поразила ее прелесть, невинное очарование полудетского лица, стеклянная хрупкость фигурки — и нежное, млечное сияние ее кожи. Встретив взгляд ее громадных глаз, влажных, мерцающих мягко, как глубокая темная вода, Зигфрид невольно улыбнулся еще шире: — Откуда ты, прелестное дитя? Девочка рассмеялась. Ее смех плеснул ослепительными брызгами — и Зигфрида вдруг зашатало от этой малолетки, она показалась ни с чем и ни с кем несравнимой, восхитительной. Он сделал шаг вперед — и девочка приблизилась на шажок. — Неужели вы — Зигфрид? — спросила она. — Певец? Это вас по телевизору показывали? Как интересно… — Ага, — сказал Зигфрид, польщенный еще редким «узнаванием на улице». — Я Зигфрид, малютка. Познакомимся поближе? — Познакомимся, — кивнула девочка. Она улыбалась, ее голос звучал флейтой. — Вы такой красивый… Из-за вас еще никто не умирал? — Из-за меня — что?! — Зигфрид решил, что не расслышал. Девочка хихикнула. Зигфрид краем глаза заметил мелькнувшие тени, огляделся — и увидал еще трех девочек. Они выглядели в точности как подружки первой: так же юны, такие же зеленые лохмы на контрасте с дивными, нежными, обольстительными личиками, такое же необыкновенное изящество фигурок — и это влажное свечение, которое излучали их тела, сочащееся, кажется, даже сквозь одежду. Заметив взгляд Зигфрида, девочки подошли ближе. — Вы что, панки, что ли? — усмехнулся Зигфрид. — Почему волосы-то зеленые? Шампунь с зеленкой перепутали? Серебряный хохот эхом отдался в темных стенах домов. — Это венки! Это осока, осока! — венком из осоки помахали перед глазами. — Темно, да? Вы плохо видите, Зигфрид? — Зачем — осока? — спросил Зигфрид ошалело. — У меня — березовые веточки, — сказала четвертая девочка, вышедшая из тени, как из небытия. — Нравится, Зигфрид? — Он еще не настоящая звезда, — насмешливо сказала первая. — Из-за него еще никто не умер. — Что за чушь?! — рассердился Зигфрид. Он оглядывался по сторонам — и видел девочек, множество девочек. Они двоились и троились; они скользили из света в тень, хихикая, блестя чудными глазами, постукивая каблучками. Их бледные, восхитительные личики выглядывали из березовых ветвей. Смешки россыпью стеклянных шариков звенели в подворотнях, разбиваясь о стены. В этом хороводе лучезарных девочек, украшенных венками из молодой зелени, было что-то чудесное и жуткое разом. — Ну как же! — хихикнула рядом красоточка, затянутая в атлас. — Из-за настоящих кумиров умирают. Если их любят. Как ты не понимаешь? — Вот смотри. Я любила «Иванушек». Вены порезала, в ванне — ну вот, осока. — А я — за «Tokio Hotel». Мы с подружкой с девятого этажа шагнули. Поэтому веточки, видишь? — Считается, что осока — если утопишься, а веточки — если повесишься, но вешаться — это некрасиво, правда? Таблетки гораздо лучше. Ах, я так Юрочку Шатунова любила, так любила! Целую банку, таблеток сто, наверное — а запивала пивом… — Зигфрид, хотите, я буду вас любить? — Она — дурочка, не слушайте! Она — не из-за звезды, она — из-за одноклассника… Зигфрид шарахнулся. Морок развеялся. Мертвая девочка, прозрачная, светящаяся — косточки черепа просвечивают сквозь зыбкую фарфорово-белую плоть личика — тянет тоненькие пальчики, между ними — перепонки, черный с блестками лак с ноготков облупился. Венок из осоки на роскошных волосах, льющихся с плеч, текучих, как вода — и вода, чуть-чуть розоватая, сочится, капает из распоротого запястья. Из-под другого венка, из-под нежной березовой листвы, из разбитой головы — мутная вода течет по сплющенному лицу… — Нет! Нет! Убирайтесь отсюда! — закричал Зигфрид — и голос сорвался в сипение. Руки из матового каучука обвили его шею. Хохот мертвых девочек проткнул мозг стеклянными осколками. — Девочки, давайте в ворона играть! Ворон-ворон, хвост обломан! — Ворон каркнул: «Never mor»! — Каравай-каравай, кого хочешь, выбирай! — и руки касаются лица, плеч, спины. Они влажные даже через одежду и цепкие, очень цепкие — холодная неживая резина. И легкие заполняет запах — березы, но больше — воды, безнадежной воды городских каналов, тины, свай, заросших зелеными космами, осоки и ряски… — Ворон-ворон, нос окован! — Тебе водить, тебе! А кровь — просто водица, да еще и не очень чистая…
Фельдшер «скорой помощи», крепкий мужик с синяками бессонной ночи под опухшими глазами, выпрямился и отряхнул колени. Полез в карман за сигаретами, сказал пожилой докторше: — Напрасно сгоняли, Марь Львовна. Окоченел уже. Вызывай труповозку. — Ты, если чистую простынь жалеешь, хоть брезентом его прикрой, — Марья Львовна грустно посмотрела на тело, распростертое на асфальте. Пальцы трупа, сжатые в кулаки до белизны костей, судорожно вытянутые ноги и черное лицо, сведенное судорогой — все это выражало дикое, чудовищное напряжение последнего ощущения жизни. — Молодой совсем… жалко. — Эпилептик, что ли? — спросил фельдшер. Он принес из машины кусок брезента, которым обычно застилали носилки, если случалось возить бомжей или пьяных-битых, и прикрыл то, что раньше было Зигфридом. — Странная картинка. — Действительно, странная, — Марья Львовна усмехнулась. — Зеленая неделя. — Что? — Да бабка моя говорила, на Зеленую неделю, перед Троицей, русалки резвятся. Соплюхи-самоубийцы, которые на себя руки от несчастной любви наложили. Русалки его защекотали, не иначе. Суеверие, конечно… болтаю с недосыпу… Вскрытие уточнит. Диспечер? Смерть до прибытия. Спецтранспорт на улицу… Наступало солнечное, голубое и зеленое утро самого начала лета. Просыпающийся город благоухал расцветающей черемухой и березовым листом…
В тексте использован текст «Марша Мародеров» Александра Аркадьевича Галича
Последние комментарии
14 часов 14 минут назад
20 часов 37 минут назад
20 часов 44 минут назад
21 часов 13 минут назад
21 часов 17 минут назад
21 часов 17 минут назад