Синицын [Александр Андреевич Проханов] (fb2) читать постранично, страница - 3

немощному, худому лицу и разбитые губы выговаривали жалобные слова, в этом была вина его, Мокеева.

— Отпустите! — умолял Синицын. — На один денек!.. Не могу!..

Мокеев постарался представить, какой была жизнь Синицына прежде. Его дом, его комнату с каким-нибудь спортивным календарем или географической картой, с книжками приключений на полках, с окном на зеленый двор. Мать накрывает на стол, посмеивается, позванивает посудой, зазывает сына. Мокеев представил все это, испытав к Синицыну внезапную нежность, желание подойти и обнять, прижать к груди его голову. Сказать что-то доброе, ободряющее, отцовское. Но не было слов, не было отцовского жеста. И Мокеев удивлялся этому мимолетному неуместному порыву.

— Возьми себя в руки! Старайся делать все вовремя! Если какие проблемы, если этот Лобанов тронет тебя-сразу ко мне! Я ему врежу!.. Ступай, будь здоров!

Смотрел, как заслоняет вход в блиндаж сутулая фигура Синицына. Его русая голова, попадая на солнце, плавилась, испарялась, охваченная больным свечением.

* * *

Весь остаток длинного дня капитан обеспечивал проводку колонны. С наблюдательного пункта связывался по рации с соседними заставами, с выносными постами, с пылящими грузовиками, с батальонной и полковой артиллерией. Заставы стреляли, гвоздили по "зеленке" из минометов и гранатометов, подымая вдоль проходящей колонны стену огня и дыма. Посыпали сталью арыки, рыхлили виноградники, где могла притаиться засада. Мокеев в бинокль наблюдал, как катаются в садах красные клубни, дергаются столбы праха, вяло оседают. Из кишлака высыпали дети, пестрели цветными горошинами на желтой стене дувала. Развлекались зрелищем разрывов.

Мокеев на "бэтээре" выезжал на выносные посты. Стоя в люке, слушая переговоры колонны, позывные заставы, сам включался в голошение команд:

— Разрыв! Тысяча первый!.. Нитки проходит нормально!.. Цели — шестьсот двадцать восемь!.. Шестьсот двенадцать!.. Прием!..

"Бэтээр" несся в солнце, объезжая рытвины от давнишних фугасов. Пулеметчик долбил по обочине, дырявил ржавые бортовины подорванных грузовиков. Мокеев чувствовал затылком рвущийся воздух у вороненого раструба. И, подпрыгнув на колдобине, получив в лицо горячий воздушный шлепок, вдруг подумал: чужая страна, чужие земля и небо, красноватый взрыв в винограднике. Словно поднесли ему зеркало в резной деревянной раме, и в стекле — отражение мнимой, несуществующей жизни. "Это я? Со мной? Неужели?"

К вечеру, когда "зеленка" стала красно-золотой, а далекие хребты зажглись, как слитки на синем каменном небе, капитан вернулся на заставу. Взмыленный, потный, испытывая жжение в каждой поре, куда проникла едкая пыль дороги.

Вместе с замполитом роты в крохотном закутке, превращенном в душевую, плескались, фыркали, терлись друг о друга блестящими телами, смывая смрад, ядовитый пот.

Во время вечерней поверки, когда солдаты в сумерках высыпали на крохотный, заслоненный от обстрелов пятачок, Мокеев хотел пойти проведать Синицына, сказать ему несколько слов ободрения. Но усталость была столь велика, омытое, облаченное в чистую рубаху тело так удобно и вольно лежало на дощатой кровати, что он не нашел в себе воли подняться. Так и уснул, слыша солдатские голоса, металлические звяки и шорохи.

Во сне его посетило состояние давнишнее, детское, возможное лишь в былой, исчезнувшей жизни, забытое, замурованное в тяжелых пластах прожитых лет. Лишь во сне оно смогло просочиться сквозь утомленную память, выпорхнуть на поверхность. Будто он, ребенок, стоит во дворе дома перед зимним, в сугробах и льдинах, фонтаном. Смотрит на падающие сухие снежинки. Этот серый холодный день, последний, предновогодний, исполнен страстного ожидания, таинственного сладостного предчувствия, которое потом, уже вечером, уже в тепле уютного многолюдного дома, превратится в елку, в серебристую повитель, в мерцание стекляжых шаров, в дутого золоченого петуха, рядом с которым тонко и чудно горит свеча. Всего этого еще нет. Нет любимых смеющихся лиц, нет подарков, нет стеклянной банки с быстрыми полосатыми рыбками, нет пластмассового конструктора с пупырчатыми разноцветными палочками, нет барабана на алой тесемке. Всего этого нет. А есть снег в фонтане, сухие из серого неба снежинки и страстное детское предчувствие близкого счастья.

Это сновидение присутствовало в нем вместе с чутким, сквозь сон, вслушиванием в звонки телефона, к которому подходил замполит, в далекие одинокие выстрелы. Оно было соединено с ожиданием трескучей очереди, ударов в било, после которых начнут шипеть и лопаться бенгальские вспышки падающих "эрэсов" и зыбкая темнота будет иссечена белым пунктиром и красными летящими гроздьями. Среди яви и сна, среди детской грезы и военной тревоги мелькнула мысль о Синицыне, его растерянное лицо с крохотной темной родинкой.

Утром во время завтрака, когда ели с замполитом плохо разогретую кашу с тушенкой, запивали приторно-сладким, пресно пахнущим чаем, замполит сказал: