Избранные [Валерий Георгиевич Попов] (fb2) читать постранично, страница - 2

новенького? — бодро проговорил Ермилов. Все молчали.

Только сын Володька скорбно кивнул на сервант, в котором тучно громоздился излишне красивый, аляповатый сервиз.

— Ясно! — выговорил Ермилов. Скулы его бешено заиграли. Он сорвал со стола аляповатую скатерть, подошел с нею к серванту и, не обращая внимания на кликушеские цеплянья жены и дочери, по-медвежьи сгреб весь сервиз в скатерть и, по-медвежьи ступая, подошел к окну и перевалил весь сервиз через подоконник. (А что, если кто там шел?) Жена и дочь некрасиво заголосили. Только сын Володька одобрительно мотнул густым чубом:

— Правильно, папка, так им и надо!

«Ершистый паренек растет! — любовно глядя на него, думал Ермилов. — Весь в меня!»

Далее они с ершистым Володькой уезжают на далекую стройку, чтобы и там, видно, не оставить камня на камне, — дальше я не печатал, решив дать себе маленький передых. Да-а, не такой уж легкий это труд! Молоко, во всяком случае, должны давать. Тут раздался звонок — вошла роскошная дама. Такое объявление принесла:

«Утеряно колье возле стоянки такси. Просьба вернуть за приличное вознаграждение. Адрес...»

— Это я вам мигом отстучу! — радостно говорю. (Все-таки не похождения Ермилова!) — Только давайте немножко изменим текст: «...просьба вернуть за неприличное вознаграждение»! Скорее принесут!

Тут я почувствовал страшный удар. Отлетел под стол. Вылезаю — никого нет. Да-а-а, — вот как она поощряется, добросовестность в работе!

Помазал лицо кремом «После битья», потом пинками загнал себя за стол, с отвращением, еле касаясь клавиш, перепечатал «Ермилова».

На третий день хозяин пришел. Стал смотреть.

— Вот тут исправь! — запросто так, уже на «ты». — У меня написано: «Увидев Антона, Алла зарделась...»

— А у меня как? — с любопытством заглянул.

— А у тебя напечатано: «Увидев Антона, Алла разделась». Полная чушь!

— Ну почему же — полная?

— И вот здесь у тебя, — пальцем ткнул. — Напечатано «прожорливый».

— А у тебя как? — в рукопись его заглянул.

— У меня — «прозорливый»!

— Но у меня же лучше!

— Быстренько перепечатай.

— Знаете... пожалуй, не перепечатаю!

— Перепечатаешь как миленький!

— Почему это?

— Почему? — усмехнувшись, посмотрел на меня, потом расстегнул вдруг пальто, высунул из него кончик колбасы. — ...Ну как?

— Потрясен, конечно. Но перепечатывать не буду.

— Не будешь, говоришь? — стал, смачно откусывая, жевать колбасу. — Не будешь, значит?

Жена пришла.

— Чего это тут чесноком запахло? — Увидела гостя: — А-а-а, это вы! Чего это вы тут делаете?

— Да вот, — он усмехнулся, — Ваш так называемый супруг строптивость демонстрирует — при этом о семье своей не думает! — Он положил колбасу на край стола.

— Сейчас как дам в лоб! — в ярости проговорил я.

— Ах вот как уже заговорил?

— Да примерно что так!

— Ну, пожалеешь об этом! Неплохое, вообще, начало! Ушел он, якобы в трансе. Но колбасу забрал. Потом долго еще — я из окна смотрел — шатался от столба к столбу, объявления мои срывал. Вот за это спасибо ему!

ИСКУШЕНИЕ

— Да-а-а, — дослушав, проговорил редактор. — Не лезет ни в какие ворота! Ну ладно уж, попробуем поставить ваш стих на две тысячи семнадцатый год, — может, к тому времени вкусы изменятся?

— Но сейчас же только две тысячи четвертый!

— И то это большая удача, — ответил редактор. — Всех новых поэтов ставим на две тысячи двадцатый, только для вас с огромным трудом удалось выхлопотать две тысячи семнадцатый!

— Но это же... через тринадцать лет!

— Ничего, они быстро пройдут! — утешил редактор.

— Но как же я буду жить эти годы?

— Придумайте что-нибудь, — сказал он. — На одну поэзию трудно прожить — это верно.

— Ладно, что-нибудь придумаю, — проговорил я. — До свидания.

— Стихотворение-то оставьте! — засмеялся редактор. — Ничего, не успеете оглянуться, как две тысячи семнадцатый подойдет!

«Ну да — не успею оглянуться, как и жизнь пройдет!» — подумал я.

Прямо от редактора я направился к другу Дзыне — он разбирается, что к чему, все нити жизни держит в руках.

— Что делать, старик?

— Спокойно! — сказал Дзыня. — У тебя способность — в рифму говорить! Один человек из сотни, наверно, такой