Песня певца за сценой [Владимир Семенович Гоник] (fb2) читать постранично, страница - 2

пытался бежать, не сопротивлялся. Напротив, он был непостижимо спокоен и улыбался вяло, будто опостылело ему все и даже разговаривать лень.

Да, после того, что произошло, улыбка арестанта выглядела странно, следователь не знал, что и думать.

Среди арестованных попадались всякие, и вели себя они по-разному, но чтоб так сразу, после ареста, едва переступив порог, решиться на гнусное, неслыханно гнусное преступление, такого следователь не помнил и не знал. Он ломал голову и терялся в догадках: не мог нормальный человек в здравом уме решиться на такое. При всем своем опыте и классовом чутье следователь объяснений не находил.

Дворец труда располагался в самом центре Киева. Тяжелая серая громада мрачно высилась над холмом, по которому резво сбегали на Крещатик горбатые булыжные улицы, петляли зеленые извилистые переулки и, тесня друг друга, шумно жили веселые киевские дворы.

В первом этаже с фасада на улицу смотрели широченные арочные окна, зарешеченные изнутри, на втором этаже вдоль всего здания тянулся длинный каменный балкон с балясинами. Сверху, как причудливая шляпа, Дворец венчала крытая железом двойная мансарда, откуда открывался прекрасный вид на Киев, а внизу, рядом с главным входом, по обе стороны располагались полукруглые ниши, явно предназначенные для скульптур.

Однако ниши всегда пустовали, и пустотой своей как бы предлагали прохожим испытать себя, свою отвагу: постоять мгновение в нише, изобразить кого-то мог лишь отчаянный смельчак.

Сзади Дворец не имел окон, на просторный двор выходила гигантская кирпичная стена, из которой торчали железные крючья.

Вокруг Дворца плескался город. Сквозь зелень проглядывали белые стены Софии, широко открывалась поблизости площадь Богдана Хмельницкого, куда на полном скаку вынес гетмана горячий конь, а еще дальше, за пожарной каланчой привольно лежали на крутых склонах вдоль Днепра парки, тянулись неоглядно, кипела буйно зелень, и плыла невесомо в небе над крышами, деревьями и древними прибрежными холмами построенная итальянцем Растрелли Андреевская церковь.

На площади Богдана Хмельницкого трамвай делал кольцо. Обогнув увитый плющом, мшистый и покрытый зеленой патиной памятник, который по вечерам освещали старинные фонари, трамвай тащился к Золотоворотскому садику, где на пригорке среди деревьев дремали руины поставленных еще князем Ярославом городских ворот, и плелся дальше, в сторону оперы и университета.

Этот обжитой район издавна любили горожане. Дома террасами поднимались по склонам один над другим – светлые нарядные здания, причудливые фасады, арки, большие венецианские окна, лепнина, кариатиды, кружева решеток… Над улицами и дворами, над деревьями висели живописные балконы и мансарды, летом их затапливало солнце, зимой укутывал снег, в котором вязли городские звуки.

Дворец труда выглядел здесь непрошенным гостем. Похоже было, он бесцеремонно раздвинул соседние дома, очистил пространство для себя, и все окрестные дома, казалось, посторонились, страшась опасного соседа.

Дворец был как угрюмый крейсер среди легкомысленных посудин – яхт, шлюпок и прогулочных катеров, которые робко держатся поодаль.

Впрочем, Дворец и впрямь оказался здесь чужаком. По соседству вокруг всегда жили врачи, артисты, художники, адвокаты, университетские профессора, музыканты, для которых удобно было иметь под боком рестораны, театры, ателье, фотостудии и кафе, а магазины на торговой улице Прорезной влекли горожан и приезжих: многоликая толпа текла и клубилась здесь что ни день.

Киев – шумный город. Днем он сродни рынку – гул и разноголосица, звон трамваев, цокот копыт, неразборчивый гомон, автомобильные гудки, но больше всего в те годы киевляне любили патефон. Пестрая мешанина оперных арий, фокстротов, голосистых народных песен, томных романсов, сладких немецких песенок с трофейных пластинок, знойных танго и бравурных маршей висит и колышется над городом с раннего утра и до позднего вечера. Лишь к ночи, когда за открытыми окнами, на балконах и во дворах смолкают патефоны, в город приходит тишина. Она наполняет емкое пространство над улицами, где при свете дня кишмя-кишат звуки.

В душные ночи окна домов распахнуты настежь. Город спит, погруженный в безмолвие, как в темную воду, лишь шелест листьев на слабом ветру прокатывается из края в край – пробежит и замрет зыбко в ожидании дуновения.

В ночной час из большого серого здания на Владимирской доносится музыка. Тихо, но внятно звучит она в ночи среди окрестных домов, плывет над спящими улочками и переулками.

Судя по всему, во Дворце труда любили музыку. Днем, вероятно, занятые напряженным трудом хозяева не могли расслабиться и дать себе передышку, ночью же отдыхали душой. Странен и необъясним был репертуар: каждую ночь с вечера до утра звучала одна ария.

Ее слышали в кромешной тишине жители соседних домов. Чарующий голос воспарял над грешной землей, внизу оставались булыжные мостовые, задворки с гаражами, сараями, погребами,