Степан Бердыш [Владимир Иванович Плотников] (fb2) читать постранично, страница - 2

смурнел. Он даже наполовину выдвинул из ножен саблю. Но, знать, не нашлось духу схватиться с проверенным держаком. Налётчики, хоть и разъярились не на шутку, разумно острожели.

На самом деле, Бердыш изрядно устал. Биться всё трудней. Напуская на него горсть сотоварищей, враг через два позволял себе роздых. Приноровяся к изобретательной бердышовой ловкости, всё успешней отражали они страшные выпады. Брали уныло, но верно — на измор. Их срочно требовалось озадачить новиной.

Улучив миг, Степан ловко перекинул клинок из занемевшей правой в помалу освобождённую от плащевого щита левую. Ещё один резкий выпад — и чужая сабля шваркнулась у ног. На крату самой кратости Степанова голова нырнула к земле.

Взметнулся к небу пушистый срез русого чуба. А вослед с визгливым звяком вспорхнули к небу два поцеловавшихся клинка.

С прозрачным стоном один из лихоимцев сдавил правое предплечье. Грузный пинок втёр его в грязный багрянец мостовой. Высовывая иссыхающие языки, подраконенная пятерица жалась к вожаку.

— Ибрагим, осил! — почти без шипа взрыдал мучнисто запятневший поляк. С мотком прочной волосяной бечевы отделился от прореженной стайки юркий башкирец. Грозная петля осила взмыла над Степаном. Твёрдая рука предугадала линию захлёста. Завидный взмах — и бечёвка разрезана. Да не поспел витязь предугадать всего коварства польского гостя. Из-под синего кунтуша Пшибожовского с чётко рассчитанной заминкой выпорхнул шёлковый аркан. Захлёст полонил богатырские плечи. Шляхтич рванул, да сил повалить недостало. Под жёстким роковым кольцом забугрились мышцы. И тут Сёма Валенок сбоку обрушил на Степана стропильный полуобгарыш. Подломленным стволом, не устояв, Бердыш свалился.

Люто заработали тугие кулаки и гулкие подошвы. Не скульнуть, не ворохнуться. Не сразу Вацлав унял развоевавшуюся «слободку». Приблизясь к поверженному, охватил влажной пятернёй скулу его, издевательски прищурился в закровленное лицо. Молодое, почти красивое. Почти — потому что обезображено тёмным обручем шрама: яхонтовая прожилка в охват от правого переносья до верха левой ноздри. Медленно рука сместилась к копне подёрнутых ранней иневой волнистых волос. Собрав густой сноп в подрагивающий кулак, поляк близко-близко подтянул Степанову голову ко лбу своему, свежему, как у младенца.

— Чё зенки попусту пялишь? Не баба чай. — Сквозь искромсанные губы продавил Степан.

— Лики мучшеников шобираю. Шны нежные ш ними видятша. — Сладостно шепча, Пшибожовский неслабо ткнул в нос Степана. Бурля алым ключом, тот упал навзничь. С трудом приподнялся, шмыгая, пробормотал:

— Остерегись… С царёвым слугой, точно с татем, не пристало… Борис Фёдорович вовек тебе…

— Не учи, пешкарь, щуку промышлу, — осклабился поляк, выпрямился, пнул в бок. — Подохнешь аки пёш на живодёрне. Княжь Вашилий… ушердие шумеет оценить. А твой Борька, быдло татаршкое, и не прожнает, где пёш его шбрыкнулша. Тащи-и его, хлопцы, к Шелепуге в подклеть!

Царь и шурин

Тягучую марь лениво всколыхнул звучный перелив враз проснувшихся колоколов. В сумрак кельи через одну просачивались струйки заоконного ветерка. Худой, болезный бородач в однорядке созерцал причудливый «бегунец» Благовещенского собора. Тусклые глаза непослушно слипались. Таяли воском попытки слепить средоточие.

Временами чело богомольца резала жалкая морщина — след бесконечных потуг слабого ума постичь хоть малость из недоступных пониманию вещей. Ни злобы, ни горечи, ни страха, ни отчаяния. Лишь детская беспомощность и безмерная усталость светились в мутном взоре. Колокольный напев рассеял поволоку в глазах.

Спохватясь, в однорядке преклонил колени и, слёзно ублажась, перекрестился на образа. Молился со страстью, какой и не заподозришь в столь тщедушном существе. Между тем, голос его был не лишён приятности, хоть и не дотягивал в громкости и силе. Со стороны походил он на сухонького старичка, несмотря на совсем молодые ещё лета.

Тихо скрипнула дверь. В душный полумрак образной ступил статный и высокий. По ковровым мохнатинам бесшумно скользнул к богомольцу. В темноте затейливыми блёстками вспыхивало серебряное шитьё боярского кафтана, со златотканой битью по окрайкам.

Застыв у сурьмяного киота, высокий терпеливо ждал конца молитвы. Для порядку сам перекрестился. Будь в образной чуть светлее, во взгляде его бы прочитались жалость, грусть и насмешка. Паче чаянья поклонам не виделось конца. Притомясь, в кафтане громко кашлянул.

В однорядке, даже не вздрогнув, черепашкой умыкнул крошечный череп в широкие, но вялые плечи, вкось взблекнул глазом, с припозданием пробубнил, сопя и покряхтывая, как немощный. Наконец, поднялся с колен, помолчал и обратил невзрачное лицо к почтительно склонившемуся боярину. Выжидательно осанистая покорность станового — подле убогости однорядки…

— А, то ты, Борис. Нешто опять с делами? — слабо проклёкалось из плеч. Борис со вздохом