Ты, грызущий яблоко истин падших, —
человек, не помнящий братьев младших —
муравья, ползущего по дороге,
воробья, не платящего налоги,
мотылька, скрестившего правду с ложью,
стрекозу, а также коровку Божью,
ты, забывший горлицу, краснопёрку
да дверную щёлку, ржаную корку,
ты, не слышащий перебранки
двух синиц,
но владеющий счётом в банке,
дорогим авто с голубым экраном
и экспрессом жизни с его стоп-краном,
ты один не знаешь, о чём ты тужишь,
ты один не помнишь, кому ты служишь,
и понять не можешь ты — что ты значишь…
Ты идёшь один по земле и плачешь.
Помолчи, не говори ни слова:
где-то птица мелкая поёт…
Жизнь вокруг соснова и елова —
колется, а плакать не даёт.
Вот стоят деревья-соборяне,
дивные высокие дубы.
Я хожу по ягодной поляне,
собираю красные грибы.
От моих усилий мало толка:
тронешь шляпку — и прилипла к ней
жёлтая сосновая иголка
и другая — чуть позеленей.
Спутники мои оторопели,
спрятались, попадали в траву.
Я кричу, пугая птичьи трели.
жалобное детское «ау!».
В небе виден месяца осколок,
где-то рядом озеро блестит,
падают на землю иглы ёлок,
и листва на дубе шелестит.
День проходит без смысла и толка,
но летят пауки в облаках
с небольшими запасами шёлка
в небогатых заплечных мешках.
Среди прочих вещей непонятных
возникает такой артефакт:
платье осени в шёлковых пятнах
небольших серебристых заплат.
И, запутавшись в гуще событий,
царь природы в железном венце
вдруг почувствует шёлковых нитей
тонкий холод на трезвом лице.
Вечность невод раскинула тайный…
В паутине её мы могли б
притвориться толпою трамвайной
или стаей бессмысленных рыб,
иль, насытившись смертью мгновенной,
сняв сосновый пиджак мертвеца,
вдруг проснуться с улыбкой блаженной,
паутину стирая с лица.
Мы встретились в день избавленья от мук.
Деревья листвой шелестели.
Была я печальна, как маленький жук,
лежащий в холодной постели.
Печаль раздавалась, как голос с небес,
и рос над покинутым городом лес.
А в городе этом в квартире одной
кипел, задыхаясь, кофейник,
и я засыпала, и рос надо мной
случайной любви муравейник.
Вокруг шевелился таинственный сор,
и птицы смотрели из лиственных нор.
А в городе крутят немое кино,
прощальный горит целлулоид,
и бабочки в пёстрых летят кимоно,
и смерть их, преследуя, ловит.
И, силы теряя, ползёт муравей
к фонтанам деревьев под струи ветвей.
Коричневый город на узкой тропе
не зря называют Китаем…
Увидев друг друга в случайной толпе,
мы ужас любви испытаем —
и, взявшись за руки, как дети, пойдём
туда, где вдвоём навсегда пропадём,
туда, где в сплетении чёрных корней,
не связанных узами брака,
исчезло пространство,
и спины камней
едва выступают из мрака.
Есть два дерева — лавр и секвойя,
чья листва зелена и суха.
Есть три времени — время покоя,
время памяти, время греха.
Ветви ивы висят, словно плети,
лёд стеклянным звенит бубенцом.
Существуют три встречи на свете —
с мужем, сыном и блудным отцом.
А четвёртая смертной стрелою
в камень бьёт, на котором стоим,
и уводит от Дафниса Хлою,
и сшивает стальною иглою
душу старости с детством твоим.
Всё в природе приходит в движение,
и выходит в лесу на амвон
иерей, запрещённый в служении, —
потерявший величие клён.
Где восторг его, трепет, свечение?
Где священной листвы ремесло?
Золотое его облачение
потемневшей водой унесло.
Мы тоже заплакали, только ведь
заключённая в теле душа
всё твердит, что последняя проповедь
несказанно была хороша.
Берёз священная эротика,
дождя осеннего елей
и пламенеющая готика
пирамидальных тополей.
Дрожащей рощицы осиновой
оглядка на романский стиль
и старой лампы керосиновой
коптящий, как всегда, фитиль.
И клёны византийской роскоши,
и жалобы китайских ив,
что ясень у деревни Ростоши
листвой торгует на разлив.
Очертания душ я ищу в облаках,
чтобы шелест земной затаился, притих.
Заседает в ветвях воробьиный конклав.
Спрятал в пёрышки клюв воробей-еретик.
Каждый день в половине восьмого утра
воробьиное дерево — грецкий орех —
начинает звучать, выдавать на-гора
воркование, свист, щебетание, смех.
Этот щебет напомнил мне форму бровей
Суламифи и губ её алых изгиб,
но на ветке сидит еретик-воробей
и с сочувствием смотрит на пастбище рыб —
голубой водоём, где гуляют вдвоём
краснопёрка и линь среди рыбьих отар,
где они затаились в молчанье своём
на военном параде супружеских пар.
Что сердце для тебя? Земных страстей оплот.
Оно мне говорит, что мир — созревший плод,
но разум не готов к познанию итогов.
Узор земных вещей подобен ряби вод,
подземным городам, где есть владыка — крот,
волнению листвы в ее лесных чертогах.
Кто создал сей узор? Не Ангелов ль Совет?
Узор земных вещей то ярок, словно свет,
то блёкл, неуловим, то праздничен, как фреска.
Я вглядываюсь в мир, и вопрошаю я:
где явленный для всех орнамент бытия?
Где зодчий облаков и фосфорного блеска?
Зачем нас этот мир пускает на постой
и под невнятный шум дождя в листве густой
нам задаёт, как Сфинкс, одну из трёх загадок?
Но, знаешь ли, в ответ раздастся детский всхлип,
поскольку, человек, — будь ты хоть царь Эдип, —
узор земных вещей земному сердцу сладок.
Китайцы говорят, что нет запретных тем.
Что вянут лепестки цветущих хризантем,
когда они во всём подобны перьям птицы.
Рисунок на воде — ущербная луна —
напоминает мне иные времена,
иные письмена,
иных стихов страницы…
С церковью рядом ремесленник бродит печальный:
глину он ищет и стан размещает гончарный.
Рядом на паперти голуби ходят кругами.
Вылепил мастер фигурку с крутыми рогами,
ослика белого и голубую синицу,
кисть для художника, а для поэта — цевницу,
вылепил лиру, не нужную грешному миру,
вылепил ангела — бедным мирянам и клиру.
Что-то мне кажется, что-то мне чудится, мнится:
с церковью рядом горбатая бродит травница,
в яркую зелень бросает стальную булавку,
в лавку приносит простую целебную травку:
горький бессмертник, сухой подорожник и млечник,
чтобы заваривал чай себе старый горшечник,
чтоб становилось горшечнику горько и сладко
и от больного бежала бы прочь лихорадка.
В гибких ветвях воробьи раскричались, как турки.
Старый ремесленник новые лепит фигурки:
двух снегирей на заснеженной ветке рябины,
пойманных рыб, изогнувших блестящие спины,
лепит павлина на древе из райского сада,
лепит Орфея, ведущего душу из ада,
и Моисея с жезлом, источающим воду.
Лепит из глины он грех, поразивший природу.
Мастер уснул, распростившись с земными делами,
церковь стоит и сияет во тьме куполами,
с церковью рядом горбатая бродит знахарка —
ждёт, чтоб ей подали дым от свечного огарка.
Облако в небе, как время, меняет обличье,
глиняный ангел летит, причитая по-птичьи,
тихо летит над землёю, убогой и сирой,
глиняный ангел со сломанной глиняной лирой.
Последние комментарии
17 часов 21 минут назад
17 часов 21 минут назад
17 часов 29 минут назад
17 часов 38 минут назад
18 часов 36 минут назад
18 часов 54 минут назад