Миниатюры [Елена Ободовская] (fb2) читать постранично, страница - 14

предполагающей возможность или невозможность сворачивания в спираль или, скажем, вообще сведение традиционного циферблата к черному квадрату с питающимися от розетки красными цифрами, при свете которых можно проявлять фотографии. Абсурдное, впрочем, понятие — на самом деле. Кто будет настолько нескромен, чтобы взяться утверждать, что дело это — то САМОЕ? Я точно знаю, что по времени можно двигаться независимо от его реального хода, или, может, это оно может течь в разных направлениях, каждый раз демонстрируя нежизнеспособность заявления «на самом деле». Если расположить нарезанные сектора параллельно линии городской электрички, то тут все будет решаться тем, куда прицепить головной вагон и какой пункт следования обозначить на его лбу.

Следуя по маршруту «Берлин — Потсдам», я перемещаюсь из настоящего в прошедшее время. И чем дальше от центра, насквозь через Западный Берлин, тем дальше от дня сегодняшнего, в сторону утраченного и почти зачеркнутого, наподобие того, как прокручивается назад видеопленка, и при медленном темпе можно видеть песчинки, каким-то необъяснимым усилием воли поднимаемые в верхний резервуар стеклянных часов.  Окно вагона сродни стенке этого резервуара, и поезд протискивает меня в крошечную дырочку на границе между «было» и «будет», возвращая на исходную точку отсчета. Вместе со мной к этому своеобразному «паспортному контролю» устремляются платформы и рекламные щиты, и березки. И чем дальше прокрутить пленку, тем больше вероятность, что опавшие листья взлетят, повиснут на ветках и позеленеют, строители разрушат новенький асфальт параллельного рельсам автобана, и на глазах молодеющий старик в синей фуражке прокричит уже не грозное, а мягкое и просительное: «Nebielbckьruz!»^[1]

Эта линейность — в любом направлении — соблюдается, как известно, только в верхней части времени. В нижней, порезанной, оно распадается на фрагменты, не слитые в пленку — как лица и фигуры танцующих на дискотеке в свете серебристой мигалки, которая не дает рассмотреть движения, а фиксирует мгновенные стоп-кадры, размывая все цвета, кроме, наоборот, резко усиленных черного и белого. Мгновение — вспышка — фигуры замерли. Мгновение — тьма. В ней они, наверное, продолжают свой невидимый танец. Мгновение — вспышка. Опять — покой и статичность. Так и в поезде, где какие-то километры пути «выпадают» из сознания, научившегося перемещаться в другую систему отсчета времени и оказываться на несколько лет позади. Потом — вспышка, стоп-кадр, спровоцированный торможением — и время восстанавливается, врываясь извне, правда, всего лишь на столько, сколько способно вместить в себя основание острого угла, бывший центр бывшего круга. Команда «поехали!» — и поезд движется дальше вперед к прошлому, и думать становится намного легче, потому что до следующей остановки не надо фиксироваться на том, что происходит «на самом деле», а можно успокоиться и продолжать внутренний танец в том срезе моей личной реальности, которую никто никогда не увидит, если будет пытаться разглядеть ее, находясь на внешней стороне циферблата.

Берлинское время, замечу, материализовано не в цифрах, а в адресах и прочих географических данных. Каждая точка на карте этого города своеобразных естественных и гуманитарных пейзажей обозначена годом или даже днем. Станция Leopoldplatz, на которой я теперь делаю пересадку по дороге на исповедь, где каюсь во всех смертных грехах, главный из которых — неумение забывать. Я уже могу исповедоваться никогда не показывающим правильное время часам на платформе, потому что они-то, в отличие от батюшки, помнят, как я звонила в Москву из единственного известного мне неработающего телефона-автомата, позволявшего говорить обо всем, даже о погоде, не требуя монеток.  Длинная-длинная Potsdamer Strasse, неоднократно меняющая свое название на другие и опять превращающаяся в Potsdamer Strasse — по ней я иду и плачу, когда она называется Potsdamer Strasse, а когда по-другому — тогда опять наступает стоп-кадр, в котором нет ни «вчера», ни «завтра», ни чужой волей законченных, но принципиально не вычеркиваемых семи лет обусловленности счастья, а есть только одно нетребовательное «сегодня». Как рассказал когда-то Сережка Гольдштейн, моя первая университетская любовь, съездив в студенческий дом отдыха «Голубые озера» — старушка-кастелянша, увидев его через несколько лет нашего детского безумства, спросила: ты на поминки приехал, мальчик? Сегодня для меня каждый угол бесконечной Potsdamer Strasse и еще больше — каждая станция метро от вокзала Zoo на запад — места поминовения. На каждый я кладу цветы, расцвести которым суждено только завтра.

…Все эти спорные мысли приходили ко мне вовсе не в вагоне, а в собственной кухне, пока я безуспешно пыталась отковырять ножом прозрачную крышечку настенных часов, чтобы передвинуть стрелки на час назад в связи с объявленным по Европе переходом на зимнее время. Только когда крышечка треснула, продемонстрировав полное