Паду к ногам твоим [Анатолий Степанович Ябров] (fb2) читать постранично, страница - 99

кобыле хвостом вертеть? — и Евланьюшка, умерившая норов перед Надей и Григорием, умерила его и перед Семеном. Побежала, приговаривая: — Погоди же. Погоди, сыночек…

Тот ждал ее у дверей своей квартиры. Пропустил вперед. В прихожей никого не оказалось, но он позвал:

— Встречайте, дети.

И к ним — на два-то словечка немудреных! — прыг да скок, прыг да скок зайчишки и белочки. Ох, ошеньки! Табунок целый. Ба-ах! А лобастые, а глазастые! Ждут словечка ее. Что сказать? Что же молвить им, конопаты-ым, озороваты-ым? Во рту-то солоным солоно. И язык почерствел — валек, валек рубчатый! — трет губы помертвелые всё без звука.

Спасибо Сенечке. Увел ее от огляда-обозрения. А в комнате, куда зашла Евланьюшка, на стене рамка с карточками. И новое удивление: Алешенька улыбается ей, поздней гостюшке. Ордена надел Алешенька. Ох, скромница! Красна девица! Никогда же он при ней не надевал наград своих важных. И словно говорит теперь:

«Ну, как я выгляжу, милая Евланьюшка?»

Она нехотя обратила свой унылый взор на другие фотографии: счастливый Гришка надоел до чертиков! Ой, ошеньки! Андрей Воздвиженский, «родительский комитет»… «Что, парень, — спросила Евланьюшка. — Не пожил? Не за то ли тебя боженька рано прибрал, что ты отнял, проказа турецкая, моего мальчика Сенечку, заступника единственного?»

Митька-казак с носом-сучком, его жена — несусветная толстуха — все тут в чести. Ба-ах, и собака есть, лохматый Барин, которого хотела она столкнуть в овраг. Замерла Евланьюшка, почернела. «Все-то здесь. А меня нетучки. И собака Барин во наличии, а меня нетучки… Это что же? Я хуже собаки дворовой?!»

Надо было уйти. Уйти, уйти, не мешкая. И Евланьюшка вроде б спохватилась:

— Ой, ошеньки! Деточки дорогие! Дырявая моя голова, полоумная-а… Стара-старица я совсем о гостинчиках при-забыла-а.

— Ничего, мать, не нужно. Они у меня — спартанцы.

— Не-ет, нетушки-и! Оделю я внучиков и пряничком, и сладкою конфеткою. Я тут рядышком живу, мигом обернуся.

На улице, закрыв лицо ладонями, Евланьюшка двигалась вслепую. И с причетом: «Хуже я собаки дворовой. И цена мне ниже полушечки-и».

Это был удар, от которого словно лопнул стержень, сдерживавший все пружины ее своенравной души.

— Рученьки вы мои милые, сделайте же задавочку. Дам я вам, рученьки, поясочек шелковый…

Нервный озноб потряс Евланьюшку: ой, ошеньки! горюшко мое горькое-и…

Метнулась она к перилам моста:

— Рыбки мои, рыбки! Примите меня-а, копеешную-у…

Но подумалось: «Съедят жадные раки мои глазоньки прелестные. Не взглянет потом, не пожалеет никто Евланюшку-у…»

И понесла она горе свое домой: рано порадовалась, выйдя от Гришки. Ох, ранешенько!

* * *

И дома Евланьюшка слезно жаловалась: «Я-то, святая мученица-а, самородная золотиночка, дешевле собаки… Ох, буки, букушки! Ох, сытые, самодовольные! Да мои глазоньки-и, мои смородинки-и, ох не хотят на вас, примерных, не глядеть, не смотреть».

Достала Евланьюшка платье из сумки. То, сердечное, в котором была с Хазарушкой на первом свидании. Оно так тронуло ее, что Евланьюшка и совсем впала в исступление: уткнулась в платье и ну целовать.

— Дорожинка моя, памяточек!.. Ты скажи, ты открой мне, былиночке: где дружок наш, где милый? А дружок наш, а милый замурован в красный камень. А и холодно ему, а и тягостно ему во том камне. Я наряжуся да приду к нему в тихую во полночь…

Попричитав, Евланьюшка принялась гладить платье: не в помятом же идти к Хазарушке на последнее свидание! А обида все жмет сердце. И слезы все кап да кап! «Дешевле… Дешевле я старой собаки…» Туман туманится перед глазами, а нервная рука словно месит его: шерьк! шерьк! И платье, дорожиночка, стало как новое. Мода, та давняя, ушедшая и столько-то лет бывшая в нетях, возвернулась, словно затем, чтобы Евланьюшка, никого не стесняясь, надела это длинное господское платье и с душевным облегчением порадовалась: «Ба-ах, башеньки! Да как хорошо-то! А я плачу… Вроде б и старости нет…»

Любимую янтарную брошь приколола Евланьюшка. И, стоя перед зеркалом, долго причесывала волосы. Они, как и в юности, были густы, пушились и пахли липовым медом. Лишь добавилась — одна-разъединая! — седая прядь. Евланьюшка заплела косу, как девушка. Духами окропила себя. И улыбнулась: да она ж красавица непомерклая-а…

— Мне бы, дурочке, не на Воронью гору лезть, а прямо к солнышку, во столицу многолюдную. Да сам турецкий хан-султан глаз не отнял бы, проезжаючи, от Евланьюшки…

О цветах — красных маках — в это позднее время и мечтать было нечего. На площади, рядом с мостом, перед большим красивым домом, возвышалась клумба, на которой цвели канны. Евланьюшка напластала большой букет и направилась к памятнику Хазарова. Идет Евланьюшка, идет да оглянется: не бегут за ней? Сенечка да его детки — зайчики, лисички. Пусть же он скажет только:

— Да куда ты, матерь, направилась? Да за что ты, матерь, на нас обиделась?

Она ответит ему. Она ответит!

«А я за то на тебя обиделася, что я для тебя