Ритмы восхода [Руслан Хадзыбатырович Тотров] (fb2) читать постранично, страница - 36

одном они ошибались. Мама не была красивой, было что-то другое в ней, может быть, то, что заставляет расти траву сквозь асфальт, но увеличенное во сто крат, какое-то буйное полыхание жизни, радостное и легкое, которое не унаследовали мы: ни я, ни Ира и которое, может быть, генами сохраненное, возродится в будущих поколениях, в ком-то счастливом.

В тот вечер, когда Ефанов привез брата в больницу, Николай Павлович начал последнее свое письмо, и снова, как в первый раз, и во второй, и в третий, он долго сидел, думал, перебирал то, о чем хотелось писать, и то, о чем сказать или написать он не мог, не умел, не решался, и медленно, как бы нехотя, слова ложились в строчки, неровные и дрожащие. (А письма он теперь не отправлял, складывал в ящик стола, в бурую картонную папку, и открывал ее лишь затем, чтобы вложить новые страницы, и никогда не перечитывал старых). Устав, он лег на диван лицом к потертой спинке и впал в то блаженное состояние полудремы, когда легко, без усилий воспроизводится зрительно и осязаемо все, что думается, все желаемое. И привычно уже, без волнения, он чувствовал, как нечто инородное в себе, в жаркой тесноте груди сердце, неровное биение его, судорожность, напряженность.

Когда постучала Вера, он минут пять лежал еще молча, не то, что не слыша голос ее и стук, но не улавливая связь этого с тем другим, только что пережитым.

— Вы бросьте эту привычку, — сказала Вера, когда он открыл. — Проснулись, так отзовитесь, а то, чего только не передумаешь, пока вас добудишься.

— Что случилось? — спросил он.

— Больного привезли, — ответила она. — Пойдемте скорее.

Потом, прижавшись ухом к груди, он долго слушал сердце младшего Ефанова, а Вера стояла рядом, ожидая, и, выпрямившись, он сказал вдруг:

— По-настоящему, не я должен слушать его, а он меня, он и еще консилиум врачей.

Вера промолчала.

Вернувшись, он снова лежал на диване, думал, вспоминал, а позже, когда стихло и стали гаснуть огни в поселке, встал, прошелся по комнате, подошел к столу. «Все думаю, не показаться ли мне врачам, — прочитал он, как стон, как жалобу, — но ведь я сам врач и знаю, что жить мне год еще, полтора, не больше, и ничего с этим не поделаешь». Он сел за стол и долго сидел, подперев голову руками, потом вновь прочитал, взял ручку и медленно, аккуратно зачеркнул всю фразу, каждую строчку ее, каждую букву, и ниже зачеркнутого быстро, почти не задумываясь, написал:

«Завод, который строится у нас, в сентябре будет пущен, и шумная, деятельная орда строителей двинется дальше, в новые края. Станет тише, спокойнее, но лучше ли? Я привязался к этим людям и, кажется, они ко мне тоже».

Он вышел во двор, к сараям, открыл скрипучую фанерную дверь и в темноте, на ощупь перебрал рыболовные снасти — удочки, лески, поплавки — то, что всегда оставалось про запас, возможность сладостной, упоительной отрешенности, когда ты и река, и едва-едва брезжит на востоке; и даже прикосновение к прохладным тонким удилищам умиротворяло, успокаивало, напоминая. Он осторожно закрыл дверь, постоял немного, глядя на ярко освещенное окно, единственное в темной глыбе больницы, на силуэт Веры, читающей книгу, потом поднес руку к свету, взглянул на часы — было четверть первого.

— Вера, — позвал он. — Как Ефанов?

— Спит, — ответила она. — А вы чего бродите?

— Да так, — улыбнулся он. — Гуляю.

— Ложитесь, — сказала она. — День-то будет нелегкий.

Засыпая, он думал о том, что утром же выпишет, если говорить, как Вера, детей, на июль или на август, о том, что теперь он стал дедом, а каждый дед, даже каннибал, готовый в жертву убеждениям отдать на заклание самого себя, должен думать о внуках, о том, что старший Ефанов навезет масла, яиц, меда и надо будет скандалить и выпроваживать его.

А снилась ему Лена, Леночка той давней поры, юная, легкая, босоногая, бегущая навстречу ему через песчаную отмель, и руки ее, протянутые вперед, и сияющие глаза, и смех ее, и снился он себе большим и щедрым, каким никогда не чувствовал себя в жизни.

3.

Он умер двенадцатого июня, перед рассветом. Выгреб на середину реки, забросил удочки и медленно-медленно опустился на дно лодки. Дул теплый ветер с юга, и лодка долго плавала в темной воде, а утром ее прибило к берегу.

Улыбка Нано

Дождь медленно льется из лиловых туч на разбухшую дорогу, на землю, черную и грязную. Нано сидит у окна и смотрит на улицу. Вдали едва проглядывают сквозь зыбкий туман горы, нахохлившиеся, злые. Нано боится их. Ей кажется, что, если дождь не перестанет, горы сделают огромный шаг и наступят каменной лапой на селение. От этой мысли ей становится страшно, она хочет плакать, поплакать тоже страшно: горы могут услышать.

Она совсем одна в большом темном доме. Зара — ее сестра — убежала куда-то. Нано видела, как она прыгала через лужи и смеялась, потом выбралась на дорогу и убежала.

«Пойду к бабушке Дзго, — вздыхает Нано. — Она не оставила бы меня одну в этом страшном