Холодный край. Из дневника скитаний 1911 года [Вячеслав Яковлевич Шишков] (fb2) читать постранично, страница - 3

падал, падал без конца. Недавно был покров, а в иных местах сугробы в два аршина.   Верховые наши олени выбиваются   из сил. Впереди всех идет вожак, тунгус   Сенкича. Он по грудь вязнет в снегу,   в его руках пальма, он с маху ссекает   тонкие деревья, чтоб проложить путь   каравану. Мороз, а он весь мокрый, от   непокрытой головы струится пар.

Сенкича   — тунгус отменный, да, впрочем,   и все они таковы. Завяжи ему глаза, кружи   целый день тайгою, проспится, встанет   утром и без ошибки пойдет куда   надо. Ему не нужно солнце, он носит   тайное чутье путей в самом себе.   За Сенкичей идет гуськом, нос в   хвост, связка оленей — ольгоун. Верхом   на переднем олене — баба Сенкичи с   неугасимой в зубах трубкой и с ружьем   за плечами. Через седло идущего за ней   оленя перекинут берестяный кузовок с   ее годовалым сынишкой. Он орет и час   и два диким надрывистым криком. Я   подъезжаю к ней, говорю:

   — Уйми. Остановись, покорми его. 

  — Пускай гаркат,— отвечает она равнодушно,—   пускай греется.  

Когда я начинаю приводить резоны,   стыдить ее, она в ответ бросает:  

— У нас вера такой.  

Эта фраза у тунгусов всегда на языке.   Задайте Сенкиче ряд вопросов: почему   тунгусы сроду не моются? почему   боятся мертвецов? почему мужчины   носят косы? — один ответ:  

— Вера такой...  

За ольгоуном — еще и еще ольгоун, в   каждом по восемь вьючных оленей. Когда   передняя связка выбьется из сил, ее   ведут назад, в хвост каравана. А мы и   человек пять тунгусов — верхами.   Однажды в солнечный день я остановил   оленя и залюбовался нашим караваном.   Я стоял на берегу небольшой   речушки. Караван, растянувшись чуть   не на версту, ходко спускался в    долину.   Снег был голубой, мириады блесток   играли огоньками. Изжелта-белые пушистые   олени шли четкой ступью. Они   гордо несли свои густодревые рога. Вот   сгрудились на извороте — целый лес   рогов.  

— Модо! Модо! Ко! Ко! Ко! — погоняют   тунгусы оленей. 

В сумерках кончаем путь. Вот уже полыхает   огромный костер. Это расторопный   Сенкича зажег сразу три рухнувших   сосны. Разгребают снег, ставят конусообразный   чум, на землю накидывают   хвою, в средине разводят небольшой   костер. Говорливый, пересыпанный хохотом   обед из сохатины с сухарями и   крепкий сон.   Утром выхожу с географической картой   издания генерального штаба. Тот   путь, по которому мы идем, на карте —   пустое место. Человеческая нога здесь   не бывала никогда. Я шаг за шагом, поскольку   позволяют обстоятельства,   произвожу на всем пути съемку, ориентируясь   буссолью и часами.  

— Сенкича! Где мы вчера ночевали?   Покажи мне направление.  

 Он смотрит на меня удивленно и так же   удивленно, с хитринкой, задает вопрос:  

— Разве не знаешь?  

В десятый раз начинаю объяснять   ему, что мы здесь впервые, а тайга так   однообразна, что, отведи любого из нас   за сто сажен, и мы заблудимся. Да и все   небо в тучах, солнца нет.   Он косится на меня сверху вниз, с   непередаваемым чувством превосходства   и снисходительно говорит:  

 — Ладно.  

Я его научил вешить линию. Он берет   две пальмы-рогатины, втыкает в снег   сажен на десять одну от другой, отходит   в сторону, прищуривает глаз, приседает,   разводит руками, что-то шепчет,   соображая, вот перенес переднюю   рогатину на аршин вправо, присмотрелся,   перенес на вершок влево, еще.  

— Вот так. Иди, смотри. Там были...   Это!..  

Я прикладываю по линии буссоль, отсчитываю   румб, заглядываю в книжку на   вчерашнюю запись и поражаюсь: градус   в градус.   Он следит за выражением моего лица   и торжествующе спрашивает:  

— Верна?

   — Молодец!  Я тебе подарю ружье.   Теперь укажи, в какую сторону мы пойдем   и где будем ночевать. Только чтоб   верно было. 

  Сенкича сияет. Ружье для него — целое   богатство. Он быстро переставляет   рогатину, как колдун опять что-то   шепчет, разводит руками, еще раз переставляет   и говорит:  

— Во, смотри!  

Беру румб, записываю. Я вполне уверен,   что завтра утром, на следующем   стойбище, он точно укажет мне, за   двадцать пять верст, это самое место,   где сейчас стоим. Я знаю, что обратный   румб будет верен, как и в предшествующие   дни.   Чем это объяснить? Ведь это же —   чудо! Я б всякого назвал лжецом, если   б не проверил самолично эту удивительную способность тунгуса чувствовать   пространство.   Я показал ему карту. Глаза Сенкичи   загорелись. Долго, пристально смотрел,   расспрашивал:  

— Это что?  

— Нижняя Тунгуска.  

 — Это?   — Катанга.  

Он разбросил карту на снегу, припал   на локти.  

— А это Лемпо?—спросил он, проводя   ногтем по черте.  

— Да,— подтвердил я, вновь поражаясь   быстроте его соображенья. Человек   впервые видит карту. Возьмите любого   нашего мужика, он процарапает насквозь   голову, а не поймет эту китайскую