Шестой этаж [Лазарь Ильич Лазарев] (fb2) читать постранично, страница - 3

возможность писать роман «Ти­шина». Он же полностью доверял нам, защищал нас от постоянных нападок из­вне и внутри газеты.

Его, как и меня, больше всего тогда интересовала литература о войне. Вско­ре после появления в газете он как-то спросил меня, прочитал ли я только что напечатанную в «Знамени» повесть Григория Бакланова «Пядь земли», понрави­лась ли она мне и, если понравилась, не напишу ли я о ней. Повесть я уже про­читал, она показалась мне событием в нашей литературе о войне, и я был рад написать о ней. Статьей Бондарев остался доволен, чего нельзя сказать о неко­торых других членах редколлегии, встретивших ее кто с опаской, а кто и в шты­ки — начался торг, называемый редактированием,— в результате что-то мне пришлось из нее убрать, что-то сгладить. Бондарев от статьи не отступился, упорно ее пробивал. Выяснилось, что с автором «Пяди земли» они с литинститутских времен были самыми близкими друзьями, как говорится, не разлей вода. Понимая гораздо лучше Бондарева, что статья — она была не толыю о повести Бакланова, но и о некрасовском направлении в литературе о войне — вряд ли вызовет аплодисменты блюстителей литературного порядка и достанется не только мне, но прежде всего автору повести, я сказал, чтобы он показал ее Бак­ланову: готов ли тот к такому весьма вероятному развитию событий. Бакланова, с которым мы тогда познакомились и вскоре стали друзьями, это обстоятельство не смутило. Потом все произошло, как я предугадал,— набросились на повесть, на статью. В хронике литературной жизни тех лет говорится, что этой статьей началась дискуссия об «окопной правде»: продолжалась дискуссия, то обостря­ясь, то утихая, четверть века, если не больше. В ту пору Бондарев был безого­ворочно на моей стороне, позднее его имя и книги нередко служили тому, чтобы сживать со свету эту «окопную правду»...

Совместная работа и наши дружеские отношения с Бондаревым не были тогда ничем омрачены. Я не стану здесь писать о том, как они складывались по­том, как и почему прервались,— мы перестали не только встречаться, но даже здороваться. Но если бы в то время мне кто-то сказал, что Юра Бондарев через четверть века превратится в потерявшего голову в погоне за властью литератур­ного вельможу, в одну из самых мрачных фигур нашего идеологического Олим­па, организатора всех темных сил писательского департамента, я в ответ, навер­ное, просто бы рассмеялся: «Так бывает только в плохих романах»...

Вскоре после Бондарева нам представили нового заместителя главного ре­дактора, которому в газете отдавались литература и искусство,— Михаила Мат­веевича Кузнецова (и в газете и не в газете его звали Михмат). С ним я был зна­ком, хотя и не очень близко, но много о нем слышал — главным образом потому, что на филологическом факультете университета он по совместительству читал курс советской литературы. Пригласив Кузнецова, заведующий кафедрой совет­ской литературы Метченко дал промах. Анкета и послужной список были у Куз­нецова идеальные: сын генерала, изрядный стаж работы в «Правде». Метченко, видимо, и представить себе не мог, что позиция у Кузнецова не та, на какую он рассчитывал,— либеральная, близкая к «Новому миру», не зря Кузнецов дру­жил с Александром Григорьевичем Дементьевым, правой рукой Твардовского, ра­ботал с ним, когда Дементьев создал «Вопросы литературы».

Что-то было в его облике цыганское, в повадках и манере — южное: разма­шистая жестикуляция, мгновенная бурная реакция, любовь к острому и дерзко­му слову. Михмат был родом из Одессы, не знаю, долго ли он там жил, но солн­це юга, соль моря и какая-то одесская бесшабашность были у него в крови. Был он человеком горячим, импульсивным, часто вспыхивающим, как порох,— в та­кие минуты не задумывался над последствиями, терял контроль над тем, что и как говорил.

Такая приключилась с ним однажды история. Пригласили его — кажется, по линии партпросвета — прочитать в КГБ лекцию о современной литературе. «Когда начал говорить о лагерной литературе,— делился он потом со мной,— чувствую угрюмую враждебность зала. Ну я и завелся, говорю им: «Приятно вам или неприятно, но придется все это выслушать». Наверное, в запале сказал и лишнее. Назавтра — вот молодцы, мгновенно донесли — вызывает дядя Митяй. Ну, думаю, даст прикурить. Но знаешь, особенно не ругался. Сказал только: «Что, разве не знал, к кому идешь? Если не можешь язык попридержать, поче­му не отказался? Силком тебя, что ли, туда тянули?» И он прав»,— самокритич­но закончил Михмат.

Газета, журналистика были истинным призванием Михмата. То, что он пос­ле «Литературки» оказался в далеком от мирской суеты Институте мировой ли­тературы, было для него драмой, там он увядал. А вот из «Правды» Кузнецов ушел по собственному почину — осточертела эта главная кухня пропагандист­ской лжи. Недавно Владимир Фролов, работавший с ним вместе в «Правде», рас­сказал мне: «Шли мы с Михматом по улице «Правды». Было это после