Юбилейное танго [Валентин Захарович Азерников] (fb2) читать постранично, страница - 6

Ну слава богу. Поехали тогда.

Шухов. У меня гости.

Голованов. Вижу. Аж сесть негде. Ладно, оставайся. Но только учти тогда, что вам придется съесть все это вдвоем. Потому что никто к тебе не придет. Раз ты плюешь на нас…

Шухов. Не на вас.

Голованов. На нас, на нас. ГОСТы, качество – это все там, где-то. А мы здесь, рядом. И если ты не хочешь нам помочь…

Шухов. Это что, ультиматум?

Голованов. Это не ультиматум, это предупреждение. Чтоб потом не обижался.

Шухов. Но вы ведь и до этого не пришли?

Голованов. До этого – не могли, я же говорю, нас вызвали всех.

Шухов. Врешь! Врешь! Вы и не собирались! Думали бойкот мне продемонстрировать, да?! А теперь, когда приспичило, когда без меня не обойтись, делаете вид, что ужас как хотели, но просто, видите ли, государственные дела не позволили… так? Ну и плевать мне на вас и на ваши дела! Проживу без вас! Вот вы без меня проживите.

Голованов. Ну что же. Ладно (Идет к двери, останавливается.) Знаешь, кто ты? Ты не бог, ты вор в церкви. Пока ты под сенью, так сказать, тебя – никто. Но когда выйдешь… а ты ведь выйдешь скоро, ваш храм не вечен. Ты понимаешь это?

Шухов. Понимаю, чего ж тут не понять. Но только это скоро – не так уж оно скоро, судя по всему. На нашу жизнь, во всяком случае, хватит. Так что, кому хуже будет, это мы еще посмотрим.

Голованов. Ах вон как… Высчитал. Пока, значит, можно покуражиться. Что хочу, то и ворочу. Смотри, не навороти только такого, о чем потом пожалеешь.

Шухов. Это ты о чем?

Голованов. О том самом.

Шухов. Та-ак… Шантаж, значит?

Голованов. Какой шантаж? Не я же ордера даю. И не я списки утверждаю. Местком. А что ты от них хочешь – дом-то заводской, и если ты лишишь ползавода премий, то я не уверен… И директор тут ничего не сделает, у нас теперь демократия.

Шухов. Вот вы на что, значит, демократию расходуете – чтоб неугодных вам – за горло. Чтоб под вашу дудку,,. Против закона…

Голованов. Да я же не говорю – выпускать брак, я говорю, пересмотреть партии, выбрать, что можно, нам же до плана всего ничего, может, и хватит как раз. Ну слушай, ну правда, ну если, не дай бог, такое случится, я про квартиру, мы все же друзья были, столько лет вместе работали, неужели ты думаешь, я хочу, чтобы ты?…

Шухов. А если не хочешь, то что ж за горло берешь?

Голованов. Это не я, меня самого… Нас обоих – одна и та же рука, жизнь такая, черт ее подери…

Шухов. И что я жене скажу, если твой карманный местком и вправду?… С них станется. Куда дену новый гарнитур? Куда тещу дену – она под эту квартиру дом в деревне продала? Ты понимаешь, что ты говоришь?

Голованов. Я-то понимаю, понимаешь ли ты? Перестань упираться в инструкции, про которые завтра скажут, что они были ошибочными. Ты же не осел, ты же понимаешь, что это все равно произойдет, рано или поздно, как уже не раз было даже на нашей памяти. И как же ты тогда будешь выглядеть? Ты хочешь, как эти вот наши ветераны, которые приходят на вечера – вся грудь в орденах – и с умилением вспоминают все, что с их помощью натворили? Все эти продразверстки, защитные полосы, кукурузу, великие стройки века. А что им еще вспоминать, они жизнь на то ухлопали. Ты хочешь так же вот? (Смотрит на Шухова, тот молчит.) Ну, вот что… Я поехал за твоей женой. Раз ты сошел с ума, пусть она тогда… Чтоб потом не говорили… (Уходит.)

Пауза.

Орешкин. Мне часто знакомые говорили: как ты можешь резать людей? Я отвечал – мертвых. А сейчас я вот смотрю на вас всех и думаю: как же можно живых резать? Как мы дожили до этого? Что же с нами стало за все эти годы, что мы так ожесточились?… В семнадцатом брат шел на брата… В гражданскую… В тридцать седьмом… С кем мы только не боролись – с белогвардейцами, кулаками, врагами народа, космополитами, врачами-убийцами, диссидентами… Зачем? Чтоб потом собирать деньги на мемориал их памяти?… Что же мы за народ такой, что так легко позволяем стравливать себя, как петухов на базарной площади?… Я не спрашиваю даже, где наша совесть, я спрашиваю, где наша память? Почему мы ничему не учимся? Почему, как только где малейшее напряжение, так сразу: а ты кто такой? Почему, как очередь – все равно за чем, – так сразу: а вы здесь не стояли? Как же мы до сих пор не поняли, что жестокость и злоба – это наркотики, к ним привыкают, человек уже не может без врагов, все равно каких, – хоть соседка, хоть теща, хоть сослуживец – лишь бы: ах так, тогда я тебе… Ужас, ужас… В большом, в малом, все равно… И я не знаю, как это лечить… (Встает, забирает коробку, хочет уйти; лента развязывается, он пытается завязать ее, но руки дрожат, и у него это плохо получается.)

Тягостное молчание.

Аня. Я вот думаю иногда… А как мы выглядим оттуда? Ну, если действительно есть еще где-то… И все эти тарелки… Ну зачем-то же они прилетают. Наверное, поглядеть – какие мы. И я вот, когда не спится и мысли всякие… как бы их глазами, или что там у них вместо глаз… Небось странно мы выглядим. Вроде бы решили изменить свою жизнь. Чтоб все честно и по справедливости и чтоб всем хорошо было. Вроде бы и движемся все