От Дуная до Лены [Борис Михайлович Носик] (fb2) читать постранично, страница - 72

вы.

— Мы? А что мы? — горячится Тен.

— Что мы. Что мы… У нас вон успешная проводка, а у вас в Тикси — сухой закон…

Все смеются.

Я смотрю в окно. Сопки серовато-белые, уже заснеженные. Слева, в затоне, — рыжее болото бревен, а прямо, в бухте, на серой глади — наши суда. Ох, и далеко отсюда Москва.

— Далеко? — говорит Наянов, — ничуть не далеко. Проводку мы кончили. Если в Ленском пароходстве работать не хочешь, лети в Москву — завтра, послезавтра и лети…

Заметив, как меняется выражение моего лица, Наянов смеется:

— Ну понял, понял. На первый раз, значит, и пяти месяцев плавания хватило. Ладно, можешь сегодня лететь.

Все понимает, недаром же он «папа»…

Аэровокзал в Тикси захудалый. Зато на поле — роскошь: огромные ИЛ-18 с синенькими значками — аэрофлотские и с красными — полярной авиации. А пассажиры! Откуда здесь только нет пассажиров. И в каких портах они только не сидели, бедолаги, в ожидании летной погоды. Теперь уж скоро полетим. Все что-то возбужденно говорят, скоро посадка. И вдруг смолкают: прошла загорелая девушка с полной сеткой помидоров. Есть же где-то загорелые девушки. И помидоры тоже. Разговоры звучат еще громче: посадка, летим в Москву.

Стюардесса представляет нам командира лайнера:

— Известный полярный летчик Петров.

Это красивый краснолицый мужчина с немножко надменным лицом.

Интересно, это тот самый знаменитый Петров, который обеспечивал нашу проводку в шестидесятом? А может, и не тот; здесь на Севере столько знаменитых. Здесь чуть не каждая проводка, чуть не каждый полет — приключение. Внизу под нами какие-то замерзшие реки, тундра, щеточки мелколесья.

Хатанга просит, чтобы мы сели: нужно забрать пассажиров. Идем на посадку.

В аэропорту Хатанги я вижу знакомые лица: ба, да это ребята с «пэтээски». Ну да, они ж ее для хатангских рыбаков гнали. Вон их симпатичный старпом в красном свитере — Юра Галицкий, а вон и бородатый «маркони». Юра говорит, что рыбаки были им очень благодарны за судно и приняли их исключительно гостеприимно. Ой как гостеприимно! Следы рыбацкого гостеприимства ощутимы даже на расстоянии. Ага, Петров тоже учуял.

— Стоп! — говорит он. — Все понимаю. Но возьму только самых стойких. Остальные — следующим рейсом. Все. Желаю успеха.

Юра прошел тест, он летит с нами.

А прав был Федор Васильевич. Москва совсем не далеко. Считанные часы — и мы идем на посадку. Шереметьева не видно — туман. Ничего, Петров посадит по приборам.

Вот и Шереметьево, кусочек Москвы. А людей-то сколько! И цветы еще цветут. Даже странно, сколько здесь девушек. «Чудачек навалом», — сказал бы Колька с «Ленина». Как вы там сейчас, ребята? Среди льдов?

…Всю зиму я получал письма от ребят. Веселые и смешные, грустные и радостные. Алик тоже поступил заочно учиться, в речной институт: на зимовке времени для занятий много. Капитан сдавал экзамены в Херсонском пединституте, стармех Толя — в мореходке. Толя прислал мне как-то раз контрольную по английскому, текст про какие-то дизели, в котором он не смог свести концы с концами. И я словно снова услышал Толин голос: «Тебе это как слону груша, так что переведи». Дима подробно написал про стоянку в Печоре, про свои экзамены и про свою «чудачку». Потом ребята написали, что умер на караване Киященко, совсем молодой капитан, тот, что шел главным на «ракетах», — окончательно «отказала машинка»… Все звали снова в плавание, и все-таки то, что произошло со мною весной, было для меня почти неожиданным.

Весной я зашел в перегонную контору: ребята из моей прежней редакции просили узнать, нельзя ли им побывать в плавании.

— А сам-то что? — спросил Федор Васильевич. — Твой межнавигационный отпуск кончается.

У меня были совсем другие планы. Но тут я подумал, что увижу и Кузьму, и Диму, и Евгения Семеновича, и Алика, и Женьку, что будет суета отхода и волнение новизны, и будем стоять на концах, и «уродоваться», и «травить» на крышке трюма, и ходить на берег, все вместе. Я подумал, что сейчас, наверно, половодьем затопило низкий дунайский берег, заполнило до краев вилковские «ерики», над которыми мечется неистовое верещанье лягушек и лениво плывет аромат цветущих яблонь, вишен, айвы. И мои друзья-перегонщики кимарят в ожидании судов на прогретых весенним солнцем скамейках измаильских скверов. А на черноморских, еще безлюдных пляжах расправляют измятые полотняные крылышки одинокие грибки и тенты. И над Доном, над Волгой дует томительный, пахнущий землей, талым снегом и прошлогодними травами ветер, от которого чуть ломит в висках и кружится голова. Весна! Весна! А дальше, на Севере, вырываются из сумрачных лесов ледяные ручьи и таежные реки, и шумят, и сверкают на солнце, и прорывают снежные запруды, и заворачивают сонную Сухону вспять, к Ку венскому озеру. Я подумал…

— Ну? — спросил Федор Васильевич. — Тебя писать?

— Конечно, — сказал я торопливо. — Конечно. Когда отправляться, в апреле?