Встреча [Алексей Николаевич Толстой] (fb2) читать постранично, страница - 3

выяснения личности, хотя его знали в лицо и пристав, и охранники, да и вообще каждая собака в Москве. Дядя Григорий до утра возмущался нелепым обыском, отсутствием элементарной неприкосновенности личности и даже впал в некоторое отчаяние.

После всех волнений, утром, когда в мокрой листве засуетились воробьи и туманная синева, еще покрывавшая город, приняла первые дымы, Маша заснула, одетая, на диванчике. Разбудила ее мать. Вошла с папироской, потрясла за коленку и заговорила:

— Что это? Романтизм, милая моя? Или какие-то новые штуки? Ты прячешь по подвалам беглых, извини меня…

В ужасе выбежала Маша из комнаты. В столовой у нее подкосились ноги: за столом пил кофе Абозов, в том же сереньком пальтишке, намазывал масло на хлеб, а напротив него сидел дядя Григорий с желтым, испуганным лицом и поднятыми бровями.

— Сам я не убивал, но несколько взрывов подготовил; бомбы недурно делаю, — говорил Абозов, пережевывая булочку, — хотя я считаюсь не из важных работников, Григорий Григорьевич. Дисциплину очень не люблю и плохой конспиратор. Но зато мастер с каторги бегать, — это уже в третий раз.

Увидев Машу, он сразу проглотил булочку, поднялся навстречу, и глаза его засмеялись.

— Не сердитесь на меня, есть очень захотелось, я и вылез, — сказал он и крепко пожал ей руку.

— Подумай, Маша: Егор, а! Бомбист! — воскликнул дядя Григорий, подняв растопыренные пальцы. — Сидит и ужасы рассказывает. Полтора месяца шел пешком по тайге. Черт знает что такое! С первого курса университета прямо на Чукотский нос! Как! Цвет России скармливать комарам! Я больше не хочу и не могу молчать…

Дядя Григорий дал волю негодованию. Попало и царю, и режиму, и отдельному корпусу жандармов, и даже Думе, которая, «в конце концов, господа, ей-богу же, только грызет семечки».

— Однако что вы, Егор, намерены делать? — спросил дядя уже охрипшим голосом. — Мой дом — к вашим услугам, но, голубчик…

И он опять, подняв брови, забормотал что-то невнятное.

Абозов громко засмеялся, и морщины разгладились у него на лице, залившемся румянцем. Маша быстро подсела рядом и, глядя в глаза, воскликнула:

— Егор! Вот теперь я вас по-настоящему вспомнила. Вы были ужасно противный мальчишка. Говорили всем наперекор, не признавали авторитета Белинского, дразнили нас коричневыми сосульками и собирались бежать к бурам. Дядя Григорий, ни в каком случае его нельзя отпускать.

— Нет, приятельница, — ответил Абозов, — может быть, даже мне и не хочется, но я уйду. Во-первых, мне у вас делать нечего, а затем я ловчусь попасть в Нью-Йорк. У меня там маленькое дельце. Перед отъездом зайду, и даже не раз.

После завтрака Абозов лег досыпать у дяди на оттоманке, а в сумерках попросил чистый носовой платок и незаметно для всех скрылся. Машино воображение он поразил необыкновенно, и она ходила задумчивая целую неделю.

Грибунин сразу заметил в ней перемену, львиной своей душой понял это по-своему и придумал поездку в автомобиле за город. Мать и дядя Григорий пришли в восторг, и утром в конце мая Грибунин, подъехав на белой собственной машине, в которой стояла корзина от Елисеева, усадил всю семью на кожаные сиденья, надел страшные очки, вскочил рядом с шофером и приказал ему не дремать на поворотах.

Полетели навстречу бульвары, дома, афиши, окна, прохожие, деревья парка. Свежий майский ветер, пахнувший черемухой и лучком зеленой травы, забирался под кофточку, срывал вуаль, щекотал шею круглыми пальчиками и из-под клетчатой фуражки взметал львиную грибунинскую гриву.

— Удивительно! Прелестно! Вот истинное торжество культуры! — повторял дядя.

Мать широко улыбалась, придерживая шляпу с виноградной лозой. Вылетев на шоссе, где артель каменщиков колола щебень, Грибунин остановил машину и широким жестом показал на поля.

— Матушка-Россия… — сказал он с подъемом.

Маше сейчас же стало неудобно. Отвернувшись и стараясь не слушать дальнейшего, она разглядывала рабочих. Они теперь курили, сплевывая и говоря:

— Эта машина не русская, — по колесам вижу.

— Много ты по колесам узнаешь. В ней главная сила в заду.

— Ребята, а к чему этот старается?

— Кто?

— Волосатый барин.

— Дома не наговорился, в поле ему просторнее.

— От пищи бесится.

Крайний из рабочих, в линялой синей рубахе, сидевший до этого спиною, повернулся, и Маша узнала Абозова. Она вскрикнула. Он торопливо поднял палец, делая знак, и с силой принялся бить молотом по щебню.

Продолжение прогулки было отравлено. Маша вернулась домой с головной болью. Спустя несколько дней она нашла у себя на столе записочку:

«Я арестован. Должно быть, не увидимся. Очень досадно, что думаю о вас каждый день. Прощайте».

Вот этого человека Маша и встретила на углу Кузнецкого и Петровки; оглядывая друг друга, — он — с восхищением, она — почти с испугом, — они выбирались из толпы.

Абозов окреп за эти годы, раздался в плечах, на сильно загорелом, бритом лице исчезли прежние морщины — следы тюрьмы и