Одиночная командировка [Сергей Геннадьевич Бабаян] (fb2) читать постранично, страница - 2

который вы едете заключать… – это была щедрая дань моему самолюбию: никакого договора заключать я не ехал, договор был тысячу раз согласован по телефону и почтой и конечно же не со мной, и летел я только его подписать – с таким же успехом можно было послать дрессированную обезьянку (впрочем, это я сейчас, вспоминая, такое пишу: тогда я, конечно, не позволял себе думать о себе – так…). – Дело не столько в договоре… – Николай Петрович произносил «договор» с ударением на последнем слоге, и это мне тоже нравилось; большинство в институте – и, кажется, даже директор – говорили упрямо «договор», – причем точно так же, с восприимчивостью чемпионов по подражанию человеческой речи попугаев жако, начинали говорить и подчиненные власть имущего грамотея: начальник отдела спрашивал, в каком состоянии «договор», – и все заведующие лабораториями спешили наперегонки доложить, что «договор находится в стадии согласования» (тоже славно – не хуже «вопроса для вентиляции», как было записано в памятной книжке почтенного Александра Николаевича); заведующий лабораторией ставил ударение на первом слоге – и так же начинали ударять все руководители групп; наконец, если даже такая звезда шестнадцатой величины, как руководитель группы, коверкал русский язык, то вслед за ним, спотыкаясь, повторяла вся группа… В этом был глубокий психологический смысл: не признавая фонетического строя начальника, вы рисковали навлечь на себя его пусть подсознательное неудовольствие – и как следствие этого лишиться десятки к премии. Но я, уважая себя и свой русский язык, всегда говорил «договор» – и втайне считал величайшей несправедливостью, что мною руководит человек (Помазан), который, непонятно сопротивляясь в этом Митрохину (быть может потому, что следующий наверх после Митрохина, начальник нашего отделения Быстрецов – с которым Помазан был очень хорош – всегда ударял по «до»), говорит – «договор»…

– Дело не так в договоре, – сказал Митрохин, поджал губы и вдруг как будто устал и состарился лицом, – как в этих документах. – Он вытащил из толстой кипы бумаг на краю стола болотного цвета конверт и положил его передо мной. – Это свидетельства об аттестации вентиляторов, которые мы для них разработали. Они им срочно нужны для отчетности. Вообще говоря, передать их как можно скорей – это и в наших интересах… – Он мне нравился еще и потому, что объяснял мне вещи, которые мне знать было вовсе не обязательно. Поехал и отвез – вот и все, что от меня требовалось. – Если послать по почте, – продолжал Николай Петрович, соединяя руки кончиками бело-розовых пальцев, – они будут ползти как минимум две недели. Это очень долго, поэтому мы попросили вас. Очень жаль, что Владимир Викторович (это Володька. – B.C.) заболел, но…

Он замолчал и развел руками, как будто даже вопросительно глядя на меня – словно ожидая моего согласия или отказа. Нет, все-таки это был очень деликатный человек. Я опять смутился – черт меня побери – и сказал:

– Понятно.

После этого Митрохин перечислил мне несколько фамилий и связанных с ними небольших поручений (я вытащил ручку, чтобы их записать, но Николай Петрович вырвал листок из толстого перфорированного блокнота и своим ровным затейливым почерком школьной отличницы все записал сам), посоветовал мне потеплее одеться – тут я просто растаял (Помазан, встретив меня в шортах улетающим в Антарктиду, слова бы не сказал), пожелал мне мягкой посадки и пожал на прощание руку. Мы расстались. Помазан – камни с неба посыпались – с обеда меня отпустил, и я поехал домой.

На следующий день я был уже в Краснохолмске.

Городишко показался мне самым дрянным – непролазным, дурноезжим, с черными охапками изб на окраинах и россыпью грязно-желтых, в тюремную клетку, пятиэтажных домов ближе к центру, уныло торчавших из уже закопченных – несмотря на самое начало зимы – желто-серых с фиолетовым отливом сугробов. За жилыми коробками утопала в тучах горчичного дыма свинцового цвета скала – Краснохолмский химический комбинат. Низкое, серое с прозеленью клочковатое небо медленно ползло над землей, раздирая брюхо о трубы спроектированных нашим институтом печей. На кольце горизонта смутно синела тайга, в самом же городе прутика не было. Я смотрел из окна автобуса, и сердце мое морщилось от тоски: все вокруг было грязно, мертво и голо, и редкий закутанный в неизменную овчину и собачий треух пешеход производил странное, противоестественное даже впечатление. Приезжая в такие города – а связанные с нашей отраслью города почти все были такими, – я всегда испытывал удивление и жалость при виде населяющих их людей: мне было непонятно (действительно непонятно, я не мог даже усилием разума представить это себе), как можно жить в подобном – нет, не медвежьем, а казалось вообще не приспособленном ни для человеческой, ни для какой другой жизни – углу, – и по молодости лет вместе с жалостью испытывал неизбежно снисходительное, покровительственное даже чувство по