Все люди — враги [Ричард Олдингтон] (fb2) читать постранично, страница - 3

чащи рододендронов, почти вполне защищавшей от бури, и слушать громкий шелест и стон гнувшихся от внезапных порывов ветра и затем опять выпрямлявшихся высоких стволов. Забавно было наблюдать, как грачи, вившие гнезда на ветвях зеленевших вязов, злились на ветер, сердито каркая на этого неразумного врага, создававшего постоянные землетрясения у основания их жилищ и в мгновение ока уносившего ценные строительные материалы прежде, чем успеешь произнести «кра». В тихие дни, в особенности когда замолкали певчие птицы, терраса казалась погруженной в необъятную тишину среди неподвижных деревьев. Если вы сидели совсем тихо и достаточно долго, то вам начинало казаться, что времени больше нет, а есть только ощущение нескончаемого бытия; не пространство, а лишь воздушный узор красок. Казалось, достаточно поднять палец, чтобы дотронуться до высокой вершины деревьев, и достаточно вытянуть руку, чтобы погладить шелковистую траву далекого холма. Но двигаться нельзя было: движение нарушало очарование странных явлений. Бабочка прилетала с лужайки — легкое порхание, остановка, опускание, снова взлет красной пятнистой Vanessidae или трепетный полет белых мотыльков. Затем доносились резкий, пугающий крик голубой сойки из рощи, или же монотонное бряцание овечьих колокольчиков, или топ-топ-топ, топ-топ-топ какой-то лошади, бегущей по твердой белой дороге. И снова все погружалось в безвременный, беспространственный мир с его ароматом скошенной травы и далеких плодов.

Подобно тому как в каждом человеке две переплетающихся жизни, одна — явного, социального человека, другая — таинственной, самобытной индивидуальности, так есть и два воспитания, одно — формального обучения, другое — подсознательного влияния; и в обоих случаях последнее значительно важнее первого. Лишь гораздо позднее Антони осознал ту роль, которую сыграли в воспитании его чувств Вайнхауз и местность, где этот дом стоял. Множество раз он, поглощенный тем или иным интересом детства, входил в дом и выходил из него, сотни раз пересекая долину и холмы к северу и югу, не воспринимая их в своем сознании. И все же каждый раз что-нибудь оставляло на мальчике свой отпечаток.

Он понял это двадцать пять лет спустя, когда во время своих странствований вернулся в долину и взглянул на то, что некогда являлось его домашним очагом. Он вернулся не в слезливом настроении, чтобы помечтать о детстве, еще менее из сентиментального духа патриотизма, рассматривающего пейзаж как личное владение, продолжение своего «я», которое надо держать в таком же нетронутом виде, как и само это ценное «я». Он вернулся просто, чтобы понять, почему дом этот так много значил для него, почему он его вспоминал с такой удивительной ясностью в суете и гаме парижского бара, в темном отупении окопов, среди вдохновляющей пустоты гор. Новая железнодорожная ветка простирала вниз по долине свои сливавшиеся вдали рельсы; белая лента дороги распухла в темного гудронного удава, проглотившего когда-то цветущие изгороди; бензиновые колонки, вытеснив великолепные дикие каштаны, горделиво построились в шеренгу оранжевых и красных человекообразных автоматов, готовых в любую минуту извергнуть из себя бензин; деревня подкралась из-за угла, разбросав ряды дач по овечьему загону, где уже не было больше никаких овец. Сам дом разукрасился карнизами безвкусного кирпича над полукруглыми окнами; более половины вязов было срублено, уступив место твердой теннисной площадке, и два или три полусгнивших каштана меланхолично поникли над бетонным гаражом.

Антони поспешил уйти, испытывая нечто вроде возмущения и отчаяния. Но, приближаясь к новой станции, кирпичное здание которой тяжело навалилось там, где некогда стояла ивовая роща, чей мягкий, круглый цвет навевал на Тони мечту о золотистом пушке на девичьих лицах, он отчетливо понял, почему старый дом и его окружение так много значили для него. Благодаря редчайшей удаче, выпадающей на долю едва ли одной из десяти тысяч жизней, он провел почти двадцать лет в такой полной гармонии, что вдыхал ее так же естественно и бессознательно, как чистый воздух. Разрушение гармонии еще ярче восстанавливало ее в памяти. Самый дом был гармонией, творением людей с ясным восприятием красоты, которые сделали его символом самих себя. Дом, в свою очередь, гармонировал с пейзажем, так что одно дополняло другое. Гармония действительно существовала, ибо Антони жил ею, хотя бы в идиллических мечтах детства и отрочества; ей он обязан был своими самыми изысканными и незабываемыми переживаниями. Теперь она исчезла, как радужное сияние с весеннего облака, и никогда уж больше не вернется. Как создать хотя бы относительную гармонию из современных сил и диссонансов?

Новая станция была убогой постройкой из кирпича и покрытых лаком досок, напоминавшей неудачный швейцарский домик, который всегда только жалок. На станции никого не было, кроме возившегося с какими-то лампами носильщика, в одном жилете и без