Наваждение [Светлана Ивановна Макарова] (fb2) читать постранично, страница - 2

дедушки. Заглянуть в глаза не по-стариковски весёлые, с пляшущими чёртиками. Посмотреть последний раз в такое дорогое лицо с лучиками морщинок возле глаз. Эх, да что тут скажешь. Пойду-ка я до дому до хаты. Свернула в парк сороколетия Победы над фашистской Германией, через него ближе всего до моего дома, точнее до девятиэтажки, в которой я живу с мужем и двумя сыновьями подростками.

И вдруг, этот пресловутый вдруг. Справа хлопок, земля вздыбилась от взрыва. Меня волной отбросило к ближайшим ёлкам. Я не только больно приложилась спиной к деревцу, но испытала не передаваемые ощущения остроты иголок зелёной красавицы. Слева, в отдалении от меня раздавался надрывный лай собак, загоняющий дичь. Лежу себе, пошевелится, боюсь. Только переломов для счастья не хватает. Господи! Избавь от террористов. Не уж то и до нас эта зараза докатилась? Лежу на боку, руки с дамской такой внушительной сумочкой к груди прижала и ничего не понимаю. Деревьев много, гуще, и это похоже не наш парк с чистыми аллеями и памятниками в небо высотой. В стороне между деревьев вижу мужиков в немецкой форме, касках, с автоматами. Ролевики? Ну, ничего себе! Один из них с овчаркой на поводке. Рукава у солдат закатаны, ворот военных кителей расстегнут, проглядывают белые майки, блестят часы на запястьях, смеются, доносится гортанная речь. Из всего их общения друг с другом поняла только одно слово «швайн» — свинья. Я в школе учила английский, но по фильмам и от приятелей изучавших немецкий язык знала, что в Отечественную войну, немцы всех кто не истинный ариец обзывали этим животным. Глюки!? Доходилась к знахарям. Спятила! Шорох.

— Дура! Что лежишь? На! Обсыпь себя табаком, и поползли отсюда.

Ну, ни фига себе! Кино и немцы! Сначала натуральные немцы, а теперь на меня смотрят такие дорогие, такие родные глаза деда с лица моего, всего перепачканного в земле и траве, ровесника и как бы говорят — Не отставай, давай за мной.

Чаша терпения и удивления треснула, голова мягка кружась, канула в темноту. Пробуждение супер, тело всё затекло, замёрзла, одеревенела полностью. Темно. То, что ночь поняла, вот только, что под деревом делаю. Не уж то так всех в семье достала, что на помойку выбросили. Глаза постепенно привыкают к окружающей среде. Попробовала пошевелиться. С трудом, но сдвинулась. Зрение сфокусировалось. А ночь чудная, комар звенит, грызёт безжалостно, сквозь ёлочные лапы вижу сияние звёзд на безоблачном небосклоне. Навестила память по старой дружбе, подкинув воспоминания возвращения домой. Да, дела. Ни луны освещающей путь, ни понимания ситуации. Шорох ели слышный и тихий родной шёпот в темноте, которому привыкла доверять в таком далёком детстве:

— Очнулась? Двигаться можешь? Уходить надо. С рассветом немцы вернутся.

Поднялась, ощупала себя с ног до головы. Думаю, что кроме нескольких синяков, которые в теперешней обстановке значения не имеют, я здорова. Рядом стоит давешний глюк — деда, мой деда. Ага! Я в прошлом. Ля-ля-ля! Зря грешила на последнего мага, всё сработало.

— Звать то тебя как, красавица?

— Как и раньше Домашкой.

— Ты местная?

— Нет. Возвращаюсь домой, беженка я, деда.

— Какой же я тебе дед? Ровесники вроде бы. Гришка я. Вот и познакомились. У тебя куска хлеба не найдётся, три дня не ел.

Слёзы сначала тонкой струйкой, затем полились потоком. Мой ты родной! Я сейчас, я быстро. Где-то тут моя сумка крокодиловой кожи, за одну её стоимость в двухтысячные годы, в сороковые наверно можно было всю армию танками снабдить. Нашлась. Какое счастье, что после экстрасенса меня заносило ещё в пару магазинов. Руки дрожали, небольшие свёртки продуктов к завтраку моим сыновьям грамм по двести триста падали на землю, а я всё доставала и доставала продукты. Смеялась и плакала, не видя от потока слёз ничего. Ешь, ешь, дедушка мой любимый. И он не выдержал, отобрал у меня и сумку и продукты. Смотрела на него заплаканной, но счастливой дурёхой. Вот же он молодой и живой. Спасибо, спасибо, боженька!

— Домна, успокойся. Испугалась ты видно сильно. Сама-то будешь? — Отрицательно верчу головой, говорить из-за комка в горле ещё не могу. Достав из кармана солдатского галифе не первой свежести белую тряпицу, Гоша присел на корточки, расстелил салфетку на коленях, подобрал часть пакетиков с земли, развязывает целлофан с колбасой, сыром, вскрывает пакет с нарезанным батоном, и набрасывается на еду. С набитым ртом спрашивает не разборчиво — Будешь?

Какое будешь, кусок в горло не лезет. Ел торопливо, подбирая все хлебные крошки, не переставая щупать пакеты, в которые всё упаковано:

— Кто ты? Откуда это у тебя?

— Украла. — Да, вру. Вы не забывайте, какое время, шлёпнет из своего маузера или что там у него и мявкнуть не успею — Одежда на тебе странная.

— Жить захочешь и воровать, и носить, что попало, будешь. — Для этих лет джинсы, кроссовки и футболка цвета морской волны, думаю, выглядят на женщине странно и неприлично.

— То так.

— Возьми меня с собой. Пропаду одна.

— Да