Открытая дверь и другие истории о зримом и незримом [Маргарет Олифант] (fb2) читать постранично, страница - 3

обрушившейся на голову человека, у которого был единственный сын! Другая телеграмма, которую мне удалось вскрыть не сразу, по причине сильной дрожи в руках, была почти того же содержания: «Улучшения нет. Доктор опасается лихорадки мозга. Он зовет тебя днем и ночью. Оставь все, и возвращайся». Первое, что я сделал, — это взглянул на расписание поездов, чтобы узнать, есть ли какой-нибудь способ отправиться раньше, чем ночным поездом, хотя прекрасно знал, что это невозможно; а потом я прочел письма, в которых, увы! не содержалось ничего из того, что я себе воображал. Вместо этого в них сообщалось, что мальчик уже некоторое время был бледен и выглядел испуганным. Мать заметила это еще до того, как я уехал, но не сказала ничего такого, что могло бы меня встревожить. Этот состояние усиливался день ото дня, и вскоре было замечено, что Роланд возвращается домой через парк бешеным галопом, его пони храпит и покрыт пеной, а сам он «бледен как полотно», хотя со лба у него струится пот. Долгое время он не желал отвечать ни на какие вопросы, и, в конце концов, стал подвержен странным переменам настроения; он не желал идти в школу, или просил отвезти его туда ночью в экипаже, — совершенно нелепая просьба, — боялся выходить в сад и нервно вздрагивал при каждом звуке, — так что мать, в конце концов, настояла на объяснении. И когда мальчик, — наш Роланд, не знавший, что такое страх, — заговорил с ней о голосах, которые слышал в парке, и о тенях, которые показывались ему среди развалин, моя жена уложила его в постель и послала за доктором Симсоном, что, конечно же, было единственным выходом.

Как и следовало ожидать, я, крайне встревоженный, поспешил уехать тем же вечером. Не могу сказать, чего мне стоили часы, проведенные в ожидании поезда. Мы все должны быть благодарны железной дороге за ее быстроту, особенно когда нас что-то тревожит; но сесть в почтовую карету, если бы только можно было запрячь лошадей, было бы большим облегчением. Я добрался до Эдинбурга очень рано, в темноте зимнего утра, и едва осмеливался взглянуть в лицо вознице, у которого спросил: «Какие новости?» Моя жена прислала за мной коляску, и я решил, что это дурной знак, еще до того, как он заговорил. Его ответ был тем стереотипным ответом, который предоставляет воображению абсолютную свободу: «Все по-прежнему». Все по-прежнему! Что бы это могло значить? Лошади, как мне показалось, едва плелись по длинной темной проселочной дороге. Когда мы ехали через парк, мне показалось, будто кто-то застонал среди деревьев, и я яростно погрозил кулаком в его сторону (кем бы он ни был). Почему эта глупая женщина у ворот позволила кому-то войти и нарушить тишину этого места? Если бы я так не спешил попасть домой, то, наверное, остановил бы коляску и вышел посмотреть, что за бродяга явился сюда и выбрал именно мой участок, когда мой мальчик так болен! — чтобы ворчать и стонать. Но у меня не было больше причин жаловаться на нашу медлительность. Лошади с быстротой молнии пронеслись по дорожке и остановились у дверей, тяжело дыша, словно после забега. Моя жена стояла, ожидая меня, с бледным лицом и свечой в руке, отчего казалась еще бледнее, когда ветер раздувал пламя. «Он спит», — сказала она шепотом, как будто ее голос мог разбудить его. И я ответил, когда снова обрел дар речи, также шепотом, словно мой голос мог прозвучать громче звона лошадиной упряжи и стука копыт. Я немного постоял рядом с ней на ступеньках, почти боясь войти в дом теперь, когда оказался здесь; и мне показалось, что я увидел, — не замечая, если можно так выразиться, — что лошади не хотели поворачивать назад, хотя их конюшни находились в той стороне, или что слуги не торопились этого делать. Все это пришло мне в голову впоследствии, хотя в тот момент я был не способен ни на что другое, кроме как задавать вопросы и выслушивать ответы о состоянии мальчика.

Я посмотрел на него из-за двери его комнаты, потому что мы боялись подойти ближе, чтобы не потревожить этот благословенный сон. Это было похоже на настоящий сон, а не на летаргию, в которую, по словам моей жены, он иногда впадал. Она рассказала мне все в соседней комнате, сообщавшейся с его, время от времени вставая и подходя к двери между ними; и в этом было много такого, что очень поражало и смущало ум. Оказалось, что с самого начала зимы — с тех самых пор, когда он начал возвращаться из школы после наступления темноты, — он слышал голоса среди развалин: сначала только стоны, сказал он, пугавшие его пони не меньше, чем его самого, но мало-помалу стал слышен голос. Слезы текли по щекам моей жены, когда она рассказывала мне, как он просыпался ночью и кричал: «О, мама, впусти меня! О, мама, впусти меня!», голосом, разрывавшим ей сердце. Она сидела рядом с ним, готовая сделать все, что только он пожелает! И хотя она пыталась успокоить его, говоря: «Ты дома, мой дорогой. Я здесь. Разве ты меня не узнаешь? Твоя мать здесь!» — он только смотрел на нее и через некоторое время снова вскакивал с тем же криком. В другое время он был вполне